* * *
Тем временем Корнилов распорядился заменить верную царю дворцовую гвардию и офицеров эскорта простой солдатней, грубой и невежественной, теми солдатами, которые первыми попались ему под руку. Это означало, что отныне в Александровском дворце устанавливался тюремный режим.
Петроград жил в какой-то странной атмосфере радости, страха и повального пьянства. Все видные государственные деятели прежнего режима находились под арестом, газеты увенчивали лавровыми венками революцию. Слово «Свобода!» теперь звучало повсюду не как благородный призыв, а как прямая угроза! На улицах — полным-полно бандитских рож, солдат, дезертировавших из своих полков, уволенных рабочих, крикливых баб, — все они продавали и с удовольствием покупали листовки с карикатурами на царя. Самые скабрезные, смачные, глупейшие шутки вызывали взрывы смеха у этой толпы, такой грубой и невежественной, что только различного рода безумства могли вывести ее из состояния апатии.
Перепуганные мещане и дворяне, опасаясь, как бы их не раздели прямо на улице, прижимались к стенам, и, совершив перебежку из магазина и обратно домой, чтобы не умереть с голоду, тут же возвращались в свои красивые особняки и пропадали в их глубинах, чтобы их больше никто не видел.
На улицах Петрограда практически нельзя было встретить ни одного полицейского. Брошенный на произвол судьбы город напоминал собой свалку мусора. Домашние слуги убегали со своего места работы, чтобы вступить в революционные комитеты, в которых накапливались жалобы и угрозы против государя с государыней. В Царском Селе Александровский дворец нельзя было узнать. Двор разбежался, некоторых придворных арестовали. Другие находились уже далеко. По широким коридорам, по которым ранее неслышно ступали по мягким, пушистым коврам, слонялась солдатня в грязных сапогах, в расстегнутых гимнастерках, в фуражках, съехавших набекрень, — небритые, неряшливые, шумливые, они почти все были пьяными. Они бесцельно шатались по дворцу и днем и ночью, бесцеремонно заглядывая в комнаты. О какой верности бывшей императрице могла идти речь!
Граф Апраксин, долгие годы бывший гофмейстером императрицы, под каким-то благовидным предлогом исчез на следующий день после возвращения Николая. Нигде нельзя было найти ни графа Граббе, ни генерала Нарышкина, главы военного кабинета императора. Он так ни разу и не пришел навестить императора. Саблин, любимый адъютант, тот самый, которого вся семья считала своим настоящим другом, Саблин, осыпанный милостями и такими почестями, которые вызывали громадную зависть у его сослуживцев, тут же повернулся к своим благодетелям спиной. Граф Гендриков, бывший вице-губернатор Орла, тоже заявил о своей лояльности Временному правительству. Но глава нового правительства князь Львов отказывался от его услуг. В отличие от этого высокопоставленного государственного чиновника, его сестра, фрейлина императрицы Наталья Гендрикова поступила иначе, — она решила до конца разделиты судьбу государя с государыней и последует за ними не только в ссылку, но и вместе с ними примет смерть.
Император, несмотря на столько испытываемых неудобств, дезертирств, измен, все же ухитрялся сохранять свою мягкость.
Все же несколько верных слуг оставались с ним рядом. Но среди них не было тех, к кому он был больше всего благосклонен и расположен, и разумеется, мог бы рассчитывать на их поддержку.
Милейший князь Долгорукий, граф Татищев хотели только одного — оставаться со своими хозяевами, и когда им предложили свободу, они с презрением от нее отказались, заявив, что предпочитают разделить судьбу тех, кому они верой и правдой служили и кого любили.
Один провинциальный адвокатишка, который всегда рядился в тогу Робеспьера в этом правительстве трусов, становился все увереннее диктатором. Это был Керенский. Теперь он определял императорскую судьбу, от его воли зависело, как с ними будут впредь обращаться.
Как и большинство персонажей этого безумного театра, которым непременно становится страна в тисках восстания, Керенского пьянили те роли, которые он, наконец, мог играть, та неожиданно приобретшая такую важность его личность, которую он придавал себе. Можно сказать, что он сыграл губительную роль в судьбе России.
Опьяненный своим взлетом, встав во главе революционной власти, он всего на несколько месяцев вышел из своего жалкого подполья и теперь принимал шумные здравицы, уверенно передвигался под гром аплодисментов, повсюду представлял себя спасителем нации, поселился в императорских покоях, принимал там иностранных послов и своих министров в тех самых залах, в которых предыдущие цари и после Николай II принимали членов своих правительств. Все это наполняло этого интеллигента-марионетку духом квасного братства и ярмарочного равенства, отчего он просто терял голову, и такое глупое состояние можно был о даже ему простить. Очень скоро его прогонит Ленин со своими новыми пришельцами, и ему придется бежать как опереточному конспиратору в женском платье, под улюлюканье, прибаутки и плевки распоясавшегося народа, который мечтал только об одном, — схватить все эти одну за другой политические «звезды» и втоптать их в грязь, перемешанную с кровью…
Перед Керенским открывались самые радостные, самые извращенные перспективы, о которых он так мечтал. Когда он был назначен министром юстиции во Временном правительстве, он тут же отправился в Александровский дворец, чтобы поговорить со своими «пленниками»,
Николай протянул ему руку. Керенский стоял перед ним с гордо поднятой головой, с надменной физиономией. Их встреча проходила в одной из комнат, в которой собралась вся семья. В глубине сидела императрица. За ней стояли две старшие дочери — Ольга и Татьяна. Рядом с ней сын Алексей, который играл со своей собакой. Император представил новоиспеченного «министра» супруге. Александре пришлось делать над собой некоторые усилия, чтобы оставаться спокойной, не сорваться. Она приветствовала его лишь легким поклоном головы. Керенский вдруг под давлением своей обычной посредственности потерял самообладание. Он стал разговаривать с императором, называя его «полковник», но суровый взгляд, который метнула в него возмущенная Александра, заставил его смутиться, и с его уст слетело подобающее — Ваше величество. Ему захотелось показать, что хорошие манеры ему не чужды, и он с видом покровителя заявил:
— Ваше величество, английский король получает о вас всех сведения. Поверьте, этот арест, которому я вынужден Вас подвергнуть, всего лишь чисто символический шаг. Я имею честь торжественно сообщить Вам, что сегодня же на заседании Совета министров я подписал указ об отмене в России смертной казни…
Какой подлый обман! Государь с государыней молчали. Их достойное поведение, их молчание без признаков враждебности производили должное впечатление на этого кровавого марионетку, который строил из себя великого государственного деятеля. Он вдруг смягчился. Он спросил, не нужно ли им чего-нибудь?
Николай молчал. Александра ответила ему, хотя этого и не хотела:
— Да, господин… Нам нужно немного тишины в этом доме, так как мы все ужасно устали, к тому же две мои дочери больны…
Николаю не понравилась ее такая просьба и Александра, понимая это, замолчала. В обстановке вежливого равнодушия с одной стороны, плохо скрываемой неловкости с другой и завершилась эта встреча.
Вечером, когда Керенский вернулся в свое министерство, он восторженно рассказывал мадам Добровольской, жене своего предшественника, отправленного в тюрьму о своем визите к царю.
— По его взгляду я понял, что передо мной человек бесконечно выше меня. Теперь, когда я поговорил с ним, я знаю, что царь, в отличие от того, что о нем говорят, человек, преданный Отечеству, и что он только и думает о благе России. Это — прекрасно образованный, умный человек… Оказывается, я его плохо знал…
Его окружение рисует его совершенно иной портрет! Нужно в этой связи подчеркнуть, что Керенский, этот прирожденный комедиант, мог, конечно, произнести такие слова о царе, о которых сообщает мадам Добровольская, но не осмысливая ни одного слова, просто, чтобы ее обмануть и усыпить ее бдительность. Уже на следующий день в полной мере проявилось грубое хамство министра.
Он отдал приказ об аресте Анны Вырубовой и Лили Ден. Вырубова в это время болела, лежала в кровати в своей комнате. С ней теперь будут обращаться как с новоявленной принцессой де Ламбаль.[5] Этому, упоенному своей властью Керенскому очень хотелось во всем имитировать Французскую революцию. Вырубову, по его мнению, нужно было отдать на растерзание толпы, втоптать ее в грязь. Царица, которая тоже очень болела, все же захотела с ней проститься. Ее к ней привезли на ее кресле-каталке. Обе женщины в ужасно нервном состоянии не смогли сдержать слез. Они обменялись обручальными кольцами. Через несколько минут несчастную Вырубову с костылями везли на грузовике, набитом солдатами, в Петропавловскую крепость. Там она просидит долгие пять месяцев…
«Покровительство» Керенского обернулось недостойной комедией. Теперь революционная пропаганда, активизированная немецкими агентами, нападала не только исключительно на Александру. Теперь речь шла о том, чтобы постоянно позорить царя, и делать это с помощью его народа, этих народных орд, которые нападали только на него, побуждаемые к этому продавшейся врагу прессой и некоторыми финансистами, которые внутри страны ожидали отдачи своих колоссальных капиталовложений.
Теперь самым распространенным лозунгом дня становились слова «Измена! Царь — предатель!». В столицах губерний отряды революционных бойцов, в уездах новые избранные народом начальники поднимали ужасный вой. «Он всех нас предал, он нас предал!» Керенский не пошевельнул и пальцем, чтобы прекратить эту злобную кампанию, хотя ему, конечно, была хорошо известна истина. Но к чести русских крестьян, разночинцев, всегда хранивших вековые традиции своей страны, нужно сказать, что всем этим манифестантам они отвечали кровавыми мятежами, потому что тысячи честных людей были возмущены ложью Советов и отказывались им верить.
Дворец-тюрьма, в которой теперь жили Романовы в заточении, с каждым днем все более невыносимом, превращался в место самых отвратительных обысков. Прежде всего супругов разлучили, как вульгарных преступников, их постоянно вызывали на утомительные допросы за закрытыми дверями, чтобы воспользоваться их малейшей оплошностью, которую их дознаватели могли бы предъявить как еще одно дополнительное доказательство их виновности.
Все их письма, папки документов, личные записки членов семьи были конфискованы, их читали, перечитывали, классифицировали по степени важности, предлагали для ознакомления «народным комиссарам».
С какой-то болезненной алчностью следователи искали любую малейшую деталь, свидетельствующую об измене. Но все их старания были напрасны. Несмотря просто на дьявольское усердие они так ничего и не могли найти предосудительного или компрометирующего.
С началом военных действий царица разорвала все связи с Германией, постоянно проклинала кайзера, уличала его лицемерие во всех его словах, восхваляла высокий патриотизм Николая и призывала Россию вести войну до последнего своего сына против пруссаков, постоянно говорила об их полной невиновности, — ее и царя. После бесконечных дней поисков, следствию удалось лишь обнаружить такие неопровержимые доказательства, которые целиком и полностью противоречили тому, чего они хотели добиться, и в конце концов эти полицейские от революции были вынуждены, скрипя сердце, признать свое поражение.
Теперь бывшие государи могли встречаться со своими детьми всего на несколько часов — за обедом и по вечерам, за общей молитвой.
И это были радостные мгновения счастья для всех, радостного настроения, когда каждый старался скрыть от другого свою тревогу, разочарование или страх. Керенский, совершив «кульбит» честности, что порой с ним бывало, под впечатлением неуязвимости царя, его куртуазного поведения, его врожденной верности стране, его неопровержимой любви к России, а также безукоризненного поведения Александры, ее возросшего чувства собственного достоинства, ее такой трогательной любви к своему мужу, через месяц после завершения следствия, торжественно заявил перед членами Временного правительства: «Государь с государыней чисты. Царя с царицей нельзя обвинять ни в каком предательстве».
Ну что же, можно только поприветствовать этот приступ мужества у Керенского, революционера-министра, — но личности тем не менее весьма загадочной, чье двуличие так никогда и не будет до конца объяснено. Неужели он не знал, что уже слишком поздно, чтобы повернуть в другую сторону общественное мнение? Офицеры, которые несли охрану императорских заключенных, продолжали вести себя перед ними как грубые мужланы. Их ненависть прорывалась постоянно. Подчиненные военного министра Гучкова бесчестили дворец своими оскорблениями. Они позволяли себе орать на придворных, упрекать их в том, что все они — продажные души.
Как-то в июне Алексей во время прогулки играл с игрушечным ружьем. Вдруг солдаты обратили на это внимание и закричали: «Да он вооружен!» Солдаты конфисковали «ружье» и ушли.
Однажды в парке они убили перед ним маленьких козочек, которых цесаревич просто обожал. Все они безбожно воровали во всех комнатах дворца, — под предлогом инвентаризации забирали шкафы, секретеры, сундуки у великих княжон.
Каждый день комендант назначал дежурного офицера, совершавшего обход дворца. Николай всегда вел себя очень дружелюбно, и всегда первым протягивал руку для пожатия. По привычке протянул он руку и этому офицеру. Но тот отказался пожать руку царю.
У Николая на глазах выступили слезы. Положив ему руки на плечи, он спросил:
— Отчего же, голубчик? Что вы имеете против меня?
Заложив руки за спину, с ненавистным лицом, тот буркнул:
— Hи за что на свете! Потому что я — из народа. А когда народ протягивал вам руку, вы от нее отказались…
Подобные оценки случались все чаще. Дни шли. Позже Николай поймет, что он, по существу, жил не в реальном, а в каком-то вымышленном мире, который для него создавали придворные и льстецы.
На самом ли деле Керенский пытался отправить императорскую семью за границу? Говорят, что он действительно вел секретные переговоры с английским правительством. Разве Александра не была внучкой королевы Виктории и кузиной короля Георга V? Следует подчеркнуть, что позиция, занятая английской королевской семьей была, по крайней мере, двусмысленной. В первые дни заключения царской семьи в Царском Селе еще было время, чтобы вырвать несчастных из рук их тюремщиков, и если они не хотели принимать их как членов своей семьи то, по крайней мере, могли бы оказать им помощь, как ее оказывают, например, жертвам кораблекрушения. Пришлось довольно долго ждать нерешительного приглашения от Георга V оказать гостеприимство своему несчастному кузену — русскому царю на английской земле. Оно в конце концов, поступило, но содержало в себе столько ограничений, которые читались между строк, что наводило на мысль об искреннем желании британской короны, чтобы такое событие не произошло. Премьер-министр Дэвид Ллойд-Джордж делал все, чтобы такой проект не состоялся, он открыто заявлял, что английский народ может оказать плохой прием на своей земле государыне, в жилах которой течет немецкая кровь!
Александра до последнего момента надеялась, что Англия вызволит их из пленения, но никому об этом не говорила. Она не осмеливалась говорить об этом ни с мужем, ни с детьми. Однажды она все же сказала об этом новому коменданту дворца капитану Коцебу. Он хорошо, по-дружески относился к бывшей царице, был убежден в ее невиновности, искренне жалел ее и сочувствовал этой приходившей в отчаяние женщине, но он подчинялся своим командирам, и ничем не мог ей помочь:
— Мадам, хотя я не английский король, но все равно мог бы помочь вам бежать… но сейчас я ничего для вас сделать не могу… не могу…
Императрица жадно набрасывалась на новости каждое утро. Все вокруг лгут, а английские дипломаты в Петрограде были ужасно смущены отсутствием особого энтузиазма у британского двора в отношении приема в Лондоне своих русских родственников. Глава Временного правительства князь Львов со скорбной физиономией официально заявил, что секретные переговоры с британским кабинетом ничем положительным не увенчались, из чего следует, что Англия категорически отказывается принять у себя императорскую чету.
Комедия продолжалась. Керенский, загнанный в угол Александрой, ответил:
— Мадам, Петроградский совет против вашего отъезда.
Позже знаменитый английский посол в Петрограде сэр Джордж Бьюкенен утверждал, что этот ответ Керенского — чистая ложь, что именно он возражал против переезда русских государей в Англию. Кому из них верить?
Орудовавшие в тени, эти мерзавцы прекрасно знали, что не выпустят из своих рук добычу. Николай, как и его жена, уже давно готовил себя к перспективе английской ссылки, и в этой связи задавал себе тысячу вопросов. Он в своем дневнике записывает, что если теперь он — человек абсолютно бесполезный для своей страны, то утешением ему могла бы стать его ссылка на принадлежавшие ему земли в Крыму, в Ливадию, с которой его связывали столько нежных воспоминаний. Он говорил об этом с Александрой. Она его внимательно слушала во время коротких встреч, которые позволяли им люди Керенского. Но теперь она слушала его не так как прежде, иначе. Александра уже обитала в нерукотворном дворце, в этом бесформенном чертоге без входа и выхода, в этом месте для молитв, очищения, абсолютной, светлой любви.
Ее несколько суровая душа, изнывавшая по мистическому одиночеству, уносилась за пределы жизни земной, куда- то ввысь.
От этого она не любила меньше своего нежного Николая и своих детей. Теперь она всех их вбирала в себя, как русская матрешка, начиненная другими, поменьше, хотя и предстает перед глазами как одна-единственная.
Более проницательная, чем Николай, в отношении всех политических проблем и этого безумия, все больше охватывавшего всю прежнюю империю, она прекрасно понимала, что Англия обхаживает своего нового союзника, — Временное правительство.
Она гнала от себя неприятную для нее мысль о возможном освобождении ее с мужем и детьми по инициативе этого чудовищного кайзера Вильгельма II, который, как говорят, пообещал произвести такой обмен, — за императорскую чету отпустить всех пленных русских офицеров. Нет, теперь она всем своим существом хотела оставаться русской, страдать и надеяться, — пусть она будет пленницей народа, но она будет с русскими. Ее неподрывная вера в Господа делала ее бесчувственной к любой угрозе, к любому наказанию. А мечта о Ливадии была таким утешающим бальзамом для ее сердца, словно тонкий запах давно забытых духов. Николай не отрывал от нее глаз во время их коротких встреч. Ему хотелось знать, разделяет ли она с ним его надежды, его упования? Но как он мог в этом сомневаться?
Однажды вечером, когда к ним снова пришел Керенский и осведомился об их здоровье, Николай откровенно спросил его:
— Если мы лишены возможности ехать в Англию, то почему нас не отправить в Крым?
Как всегда, по своему обыкновению, Керенский ему не отказывал, но ничего конкретного и не пообещал.
Время шло, а беспорядки в Петрограде все усиливались. Все более тревожные вести с фронта давали министрам все больше забот.
Чернь неоднократно пыталась проникнуть за ограду Царского Села, и с каждым днем становилась все реальнее угроза для жизни царской семьи.
Через неделю после последней беседы с императором к нему вновь пришел Керенский.
— К сожалению, — начал он, — князь Львов сказал, что все южные губернии охвачены восстаниями, междоусобной борьбой, поэтому из наших планов придется исключить и Крым, и Кавказ. Если события будут и дальше развиваться в таком направлении, то мы, боюсь, ничего для вас сделать не сможем. Но я несу полную ответственность за вашу жизнь, за жизнь всех членов вашей семьи!
В пятницу, 11 августа, в этот прекрасный летний день, граф Бенкендорф, верный обер-гофмаршал императора, сообщил ему о приказе, отданном Керенским: царская семья в Крым не поедет, отъезд намечен в какой-то отдаленный город на востоке.
На следующий день, 12 августа, в день рождения цесаревича, по просьбе императрицы из Знаменской церкви для этого скромного праздника в заточении в Александровский дворец принесли чудотворную икону Божьей Матери. «Все были в слезах, — писал Бенкендорф. — Даже солдаты, растрогавшись, подходили приложиться к иконе… Это было как прощание с прошлым, которое уже больше не вернется».
Комендант дворца сообщил своим высоким обитателям, что им отводится двадцать четыре часа на сборы и подготовку к отъезду, чтобы собрать багаж.
Александра горячо молилась за сына перед большой иконой. Она осенила себя святым знамением. Тяжело, но умиротворенно, без печали вздохнув, она, опираясь на руку Николая, прошептала:
— Сколько у нас с тобой было счастья здесь, в Царском Селе! Ники, любовь моя, будет ли оно у нас в другом месте?