Алёшенька (детективная повесть)

— Давай. Только поподробнее,— сказал Алёшенька после того, как выпустил карася в аквариум.

После вчерашнего он чувствовал себя слегка не в своей тарелке. Употреблять сало ему нельзя было ни в коем случае, оно действовало на организм Алёшеньки весьма странным образом – как сильнодействующий наркотик. На сей счет в Одесском угрозыске имелась подробная инструкция, которая категорически запрещала хранение и употребление в стенах управления сего продукта. Движения Алёшеньки были несколько неестественными, пальцы рук и веки дрожали. Он никак не находил в кабинете места, где бы мог чувствовать себя комфортно, то снимал шапку, то вновь надевал на гладкую свою голову. Сел на стол, помахал ногой и слез. Перебрался на свой стул, но и там долго не смог просидеть. Прислонился к стене, отлип от нее и стал ходить кругами по кабинету. На лбу его выступала испарина, и он ежеминутно отирал пот со лба желтым клетчатым платком.

— Вроде, мотив есть. Он – начальник училища. Единственная дочка влюбилась в курсанта – голь перекатную, сельскую. И не просто влюбилась, а выскочила замуж. Тут любой на его месте рассвирепеет.

— Нет, — сказал Алёшенька, — это тупик.

— Почему?

— Ничего не сходится. Зачем в этом деле изотоп? Вот если бы они были связаны через эту радиоактивную штуковину – тогда бы были зацепки. Например, генерал-майор велел ему устранить кого-нибудь, а курсант отказался. И заодно начал шантажировать. Может, он потому и женился, что Гёдзь у него на крючке был, и никак на этот неравный брак не рыпался.

— Точно!

— А это – ни туда, ни сюда. Орудие убийства нашли?

— Нет. Избавился, наверное.

— Как сокурсники Петра характеризуют?

— Прожженный карьерист. При обыске нашли у него дневник, куда он мысли всякие писал. Ужасные записки: он себе целый план выстроил на тридцать лет. Перво-наперво жениться на дочери начальника, потом – родить двоих мальчиков, а когда вырастут – жену бросить и уехать в Америку. И жить в свое удовольствие в Майами.

— Занятно. Жене, надеюсь, не говорили?

— Вдове теперь уже. Нет, конечно. О мертвых либо хорошо…

— De mortuis aut bene, aut nihil. Маша хорошая девушка, добрая.

— А ты чего, по-латински умеешь?

— Нет, я совершенно латинского не знаю. Но, видишь, как сала поем, так у меня экстрасенсорные способности проявляются. Могу на другом языке даже говорить. Слушай, Паша, а в доме что-нибудь фонило?

— Не в курсе. Позвонить Сереге?

— А, давай, позвони. Заодно, спроси на денек дневник, я его почитать хочу, может, там какие зацепки будут?

Паша набрал приятеля из военной прокуратуры, но тот не отвечал.

Зазвонил внутренний телефон.

— Вий вызывает. Обоих.

— Пойдем.

— А ты не думала от него забеременеть?

— Что я, дура, что ли? — воскликнула Артуру Диана, — еще какое чудовище родится! Боже упаси!

Они сидели в его мерседесе, и пили купленные в старбаксе на Дерибасовской кофеи.

— А тебе и заботы не будет, его сразу на опыты заберут.

— Да зачем мне?

— Но я думаю, что никто не родится. Это – как если человека с обезьяной скрестить.

— Ну, спасибо.

— Но если бы что-то получилось – это было бы шедеврально! Роды – самые лучшие, в Швейцарии, под наблюдением специалистов. Представь только: ты – первая в мире мать нового биологического существа. И не человека и не инопланетянина.

— А вдруг он меня изнутри покусает, и я умру? Нет, спасибо.

— Не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка. А за миллион долларов согласилась бы?

— За миллион – нет. За два – подумала бы, может быть.

Артур допил своё капучино и вынул из портфеля маленький несессер.

— Вот, тебе пробирки. Смотри, пробки плотно притерты, ничего не выльется. Тут для слюны, для мочи, для спермы, шесть штук, на всякий случай. Сперма интересует больше всего.

В кабинете, кроме Гонюковича, сидел и его заместитель, Загоруйко. Виктор Фёдорович встал из-за стола.

— Садитесь, хулиганы.

Оба сели, Алёшенька хотел взобраться на стол, но понял, что при новом начальстве лучше на столах не сидеть. Что можно было позволить себе при Тарасе Тарасовиче, при Вие не поделаешь. Виктор Фёдорович взял со стола рапорт Мироненко и театральным жестом разорвал его на две части, сложил, порвал еще раз, потом еще, и еще. В какой-то момент Алёшенька подумал даже, что сейчас он подбросит обрывки в воздух, как в художественных фильмах, а потом взмахнет платком, как фокусник, и под платком ничего не окажется, и он повернется кругом себя и снова возьмет рапорт со стола, целый и невредимый. Эта мысль показалась ему настолько занятной, что он тихонько рассмеялся. Это совершенно сбило с толку Вия, который ожидал эффекта совсем другого, например, такой реакции, какую демонстрировал оперуполномоченный Мироненко: тот надулся и покраснел.

— Чего смешного?

— Вы, как фокусник, Виктор Фёдорович, — Алёшенька хотел сказать «как клоун», но потом сообразил, что Гонюкович, пожалуй, еще обидится на такое сравнение.

— В каком смысле?

— Ловко вы все это порвали. Как в цирке.

Вий, собиравшийся только что прочитать им целую лекцию, был сбит с толку и совершенно не знал, как реагировать на слова Алёшеньки.

— Пан подполковник, — начал Паша, — Курицын это специально сделал, у них с Инопланетяниновым неприязненные отношения. Ему нельзя находиться в подвале. Категорически.

Мироненко был уверен, что Вий сейчас разорется, но Гонюкович вел себя сегодня подозрительно миролюбиво.

— Перевод Алексея под руководство Курицына был вызван объективными причинами.

— Если он еще раз принесет сало – я его заколдую, — сказал вдруг Алёшенька.

Внезапно сторону Инопланетянинова занял майор Загоруйко:

— Виктор Фёдорович, может, ну его, от греха-то подальше? Если у нас ЧП случится, так они потом скажут – и месяца, ведь, не проработал.

Гонюкович косо посмотрел на зама: «Дескать, и ты – туда же?» Но опять ничего не сказал. Вообще, и Алёшенька и Паша были уверены, что получат сейчас страшный нагоняй от Вия, что он объявит взыскание, или что-то в этом роде, что будет кричать, топать ногами, читать монотонные свои нотации, но ничего подобного не происходило.

Вий подошел к своим розам на подоконнике, и надолго задумался, хоть он и недолюбливал Алёшеньку, а неприятности в первые дни работы, ему и вправду, кажется, были не нужны.

— Короче, вот тебе – новое дело, — молвил он, развернувшись, — Владимиру Владимировичу пока больше не подчиняешься.

Паша и Алёшенька оба глубоко выдохнули. Загоруйко подмигнул им, так, чтобы начальство не видело. Вий взял со стола тоненькую пока папку с надписью «Дело» и передал её старшему оперуполномоченному: — Второй месяц с мертвой точки сдвинуть не могут. Очень на тебя надеюсь, Алексей.

У Мироненко звякнул телефон: — Разрешите идти?

— Оба свободны.

Выходя с Алёшенькой из кабинета, Паша глянул в телефон: «Привет. Чего хотел? Ответить пока не могу».

— Серёга проявился.

— Напиши ему. А ты вообще заметил, как он странно сегодня себя вел?

— Ага.

— Неспроста это, Паша.

Мироненко застрочил в телефон. Пока шли к себе, он вел переписку с осведомителем из военной прокуратуры. Едва отворили двери в кабинет, Павел встал, как вкопанный, так, что Алёшенька даже врезался в него:

— Ну?

— Опа! Фонило и в доме тоже. Правда, несильно, в комнате. Где молодожены жили. Под шифоньером лежал осколок статуэтки. Скульптура кота.

— Вот так поворот!

Алёшенька сидел в квартире у Гали, и ел самый вкусный в Одессе борщ. Сидели не на кухне, а в комнате, и Галя накрыла стол кружевной скатертью и расставила самые лучшие в доме приборы. В огромной белой супнице, которую хозяйка вынимала, наверное, один раз в сто лет, плавала поварешка. Алёшенька, обыкновенно евший в три раза меньше всяких прочих людей, дважды уже просил добавки.

— Я не знаю, как в меня теперь вареники влезут?

— Кушай, кушай, отъедайся.

Себе Галя налила в рюмочку перцовки, вино, которое принес Алёшенька, с борщом пить было некомильфо. Гостю налили двухпроцентного молока, что равнялось по его алкогольной классификации, примерно, портвейну.

— Ну, что там у тебя с радиацией этой?

— А ничего. Дело забрали.

— Да ты что? — всплеснула она руками.

— Угу, военная прокуратура. Он курсант оказался.

— Вот так дела!

— Да они не раскроют, — махнул рукой Алёшенька.

Он отставил тарелку, вздохнул так, словно опять первым преодолел полосу препятствий на всеукраинской спартакиаде сотрудников внутренних дел, куда его больше не заявляли после очередной победы и разразившегося из-за того скандала:

— Вкусно-то как, Галя!

— На здоровье, Алёшенька. Давай, теперь я тебе вареников положу?

— Погоди, дай, я передохну.

— Пойду-ка я на балкон, покурю.

— Я с тобой, чур.

— Но ты же табачный запах на дух не переносишь?

— С тобой – я его совсем не чувствую, — проговорил Алёшенька и сладко улыбнулся.

— А тебя твоя не хватится?

— Кто? Диана? Нет.

— Как у тебя с ней?

— Да так, ругается все время.

— Из-за работы?

— Знаешь, Галя, да я сам не знаю, чего я в полицию пошел? Я людям люблю помогать, понимаешь? Я бы даже забесплатно работал, если бы у меня деньги были.

— А как же ты до этого жил?

— Как, как? Мыкался. Летающую тарелку свою продавал.

Галя засмеялась.

— Продавал, а потом обратно забирал?

— Нет, я ее на куски разрезал, на сувениры распиливал.

— А ученые наши? Чего же они не купили?

— Да им как-то наплевать было. И денег, наверное, не было.

— Ну, она, Алёшенька, такая девушка у тебя видная, фотомодель. Конечно, она хочет ездить на иномарках, носить дорогие наряды, ходить в самые лучшие в городе рестораны…

— А я не хочу в рестораны, мне там тягостно.

— Все девушки этого хотят.

— И ты тоже?

— Я? Нет, я обычная девушка, не особо даже красивая.

— Нет, Галя, ты очень красивая. Ты даже лучше Дианы.

— Да ты что? — Она рассмеялась.

— Да, я не вру!

Они сидели на балконе, на приступке, на старой куртке, которую Галя им постелила. Было еще тепло, хоть солнце и давно уже село в море. Алёшенька вдруг взял Галину руку, поднес к губам, будто разглядывая голубенькие прожилки на пухлой, молочной ладони её, и внезапно поцеловал.