Алёшенька (детективная повесть)

Они сидели в парке на скамейке. Было еще прохладно, она куталось в пальто, купленное три дня назад специально для него, чтобы он оценил, чтобы удивился и проснулся от этой спячки, в которой пребывал последние месяцы. И даже заняла деньги для того у своего поклонника. Но Пётр, казалось, даже не замечал всего этого: ни её обновки, ни макияжа, который она полтора часа накладывала, ни этих бабушкиных серег с натуральными александритами, которые она выпросила у матери. Мимо проходила стайка детей, и потому она замолчала.

— Делай, как считаешь нужным, — сказал он. — Но я не хочу принимать в этом никакого участия.

— Понимаю. Я делаю это для нас…

— Ты делаешь это для себя, — перебил он.

— И тогда у нас, наконец, будет своя квартира, где мы можем проводить все время вместе, — робко молвила Лиза и виновато улыбнулась.

Она совершенно не знала, что ей делать; казалось, Пётр медленно и неуловимо исчезал из её мира, просачивался сквозь пальцы, как набранная в детстве морская вода в ладошки. Ей хотелось плакать, хотелось упасть на колени перед ним, хотелось обнять его плечи так, чтобы растопить его ледяное сердце, хотелось удержать любимого изо всех последних сил, и чем сильнее она льнула к нему, тем явственнее он её сторонился. Эта мука сводила её с ума. Чтобы задеть его, чтобы раздразнить, чтобы, быть может, заставить ревновать, она рассказала ему о Степане. Ему сорок пять, у него свой электрический бизнес, и он безумно в неё влюблен.

— Ну да, — только и сказал Пётр и улыбнулся.

— Но у нас ничего не было, — вскинулась Лизанька. — Ничего вовсе. Он пригласил меня в ресторан, а потом проводил до дома.

— Хорошо, — проговорил Пётр. Казалось, ему было без разницы, было ли у его девушки со Степаном что-либо, или не было.

Она взяла его ладонь в свою и принялась изучать, как будто – карту острова с несметными сокровищами. Вдруг, повинуясь, неведомо откуда взявшемуся чувству, она вся будто переломилась и принялась жадно целовать его пальцы.

— Перестань, — только и сказал он, и выдернул руку, не в силах поверить, что она все это делает: столько в ней было всегда тщеславия.

А она хотела расплакаться от бутылочных осколков, которые застряли в её груди, от колючей проволоки, которую неведомым образом намотало на её сердце, и которая разрывала теперь насквозь.

— Мне кажется, я скоро умру, — только и сказала она.

— Чепуха, — ответил он, будто отмахнувшись. — Ты еще меня переживешь.

— Я старше тебя на десять лет, — проговорила Лизанька, криво улыбнулась, достала из сумочки пачку сигарет и закурила. «Я сделаю это» — подумала она, — ради нашей любви. И тогда он снова будет моим. Потому, что иначе мне не жить. И какая тогда разница?»

Степан отворил двери в квартиру, приглашая Лизаньку внутрь рукой, в которой была зажата бутылка калифорнийского вина, и смутился этого своего неловкого жеста: выходило двусмысленно. Они только что приехали из ресторана, где хорошо посидели за стейками. Лиза несмело ступила в его уютное жилище. Хорошая одесская квартирка, вот, бы им такую – с Петром. Во все сегодняшнее свидание она была далека от реальности, часто отвечая невпопад, много задумывалась, и в каждую минуту мысленно подставляла на место Степана своего милого. Ах, как было бы хорошо все то же самое, но только с любимым! Не Степана рука держит её за пальцы, а Петра. Не Степан зовет её в свое гнездышко, а Пётр.

Он помог ей избавиться от пальто.

— Это то самое?

— Да, — она глупо улыбнулась. Она бы никогда, конечно, не призналась, что купила его на деньги поклонника, чтобы понравиться своему любовнику.

— Мне очень нравится, — сказал Степан.

— Спасибо.

— Проходи, располагайся.

Она пошла в уборную, включила воду и села на краешек ванной, впав будто в какое-то оцепенение. Степан копошился на кухне, откупорил бутылку, взял бокалы и открыл ящик буфета. Сбоку, в нераспечатанной коробке лежали презервативы, который он купил полгода два назад, да так и не открывал их. Все руки не доходили. Он быстро сорвал целлофан, сетуя на то, как страшно неудобно они отворяются, просто кошмар какой-то, надорвал крепкими пальцами упаковку, вытащил один и положил в карман, и вдруг, будто устыдившись, вынул его обратно и бросил в коробку. «Нет, так не пойдет. Она подумает, что я загодя подготовился. Пусть всё будет экспромтом». Степан прошел в комнату. В ванной, не переставая, текла вода.

— Я так не могу, — заплакала Лизанька.

— Что ты, что ты, — будто даже успокаивал её Степан. — Я совсем не такой.

Он многое хотел сказать ей. И что это не главное, что он серьезный человек, и любит Лизу, любит её без ума, всей душой, её красоту, её интеллект, ее низкий, грудной голос, и что он очень хотел бы жениться на ней. И если она таких строгих правил, что пока не хочет секса…

— Дело не в этом, — Лиза вытерла слезы и поправила бретельку лифчика. — Я никому это не рассказывала. И ты, пожалуйста…

— Что ты, что ты!

Степан вскочил с дивана, снял с полки плед и набросил ей на голые плечи, подоткнув края ей под босые ступни.

— У нас профессорская семья. Самый известный человек – это мамин дядя. Семен Прокопьевич. Он был знаменитым графиком, членом Союза Художников. Сейчас глубокий старик. Живет на Маразлиевской.

Лизанька налила себе полбокала, будто собираясь с силами, чтобы все это проговорить.

— Это случилось, когда мне было одиннадцать. Папа и мама уехали в Коктебель, я жила у бабушки. В один день меня привели к нему, и Старик стал рисовать. Он часто меня рисовал. Потом сказал, чтобы я сняла кофту, юбку. Мы были одни. Он пил вино и поправлял мне руки, касаясь будто случайно, груди, трогал бедро, ему нужно было правильно положить ногу. Пальцы у него были все в мелках, и следы пастели оставались у меня на плечах, на коленях. Потом он взял красный карандаш и нарисовал вокруг моих сосков лепестки. Я ничего не понимала. Потом он вдруг навалился, целую меня всю. С тех пор я ничего не могу…

Лизанька замолчала.

— Я никому тогда не сказала. Про изнасилование.

Степан все ждал этого страшного слова, будто надеясь еще, что ничего там так и не случится, слова, которое ударило его по лицу, будто плетью, и искривило все внутри страшной судорогой.

— На какой-то момент я это забыла: все, что там было. Настолько это казалось ужасным, что память просто все выкинула из головы.

Она попыталась улыбнуться, и снова заплакала. Он обнял её, дрожащую. Он так хотел ее защитить тогда, двадцать лет назад.

— Теперь я хочу, чтобы он умер. Потому, что у меня никогда, никогда это не получается, — она виновато улыбнулась, — Это психологическое. Я верю, что если его не станет, это пройдет. Как наваждение, как дурной сон. И я снова могу любить, и быть любимой.

— Я убью его, — вскричал вдруг Степан, дико вращая глазами. — Я убью эту гадину! — Он вскочил и заходил по комнате, сжав кулаки.

Рассказ Лизаньки потряс его. Он снова сел рядом, гладя её по волосам, он хотел закутать её тело в свои объятья, как в одеяло, и никуда не отпускать от себя в ближайшие тридцать лет.

— Самое ужасное во всей это истории то, что я хожу к нему каждую неделю, — печально проговорила Лиза. — Родители посылают меня убираться у старика и помогать ему. За это он должен оставить мне квартиру по завещанию. Будто откупиться за тот грех. И каждый такой день для меня, как пытка.

Они оба молчали минут пять. Она еще выпила вина и налила ему. Степан поцеловал ее пальцы на бокале, и внезапно промолвил:

— Я придумал.

Они ехали в сторону Фонтанки. Лиза не понимала, зачем, но совершенно не волновалась на сей счет, Степан полностью поверил в её рассказ. Они сначала подъехали к гаражу, где он взял лопату и щуп, а затем покатили на Фонтанку. Было уже далеко заполночь, кругом была темень.

— Потом я отвезу тебя домой, или можешь переночевать у меня.

— Я останусь, — ответила Лизанька, и благодарно прижались к его плечу.

— В девяностые я занимался всякими мутными делами, — начал Степан издалека. — И даже успел посидеть в Польше в тюрьме. Веришь?

— Ты?! — Искренне удивилась Лизанька, — ты такой милый и домашний!

— Ну, раньше-то я был другим, — усмехнулся Степан. — Чем я только не занимался: крутил колпаки, собирал дань на рынках, формазонил, беспредельничал. Потом отсидел недолго, и угомонился. Вернулся, открыл свое дело в Одессе, стал помаленьку заниматься электроникой.

— Как-то не верится, — проговорила Лиза.

— Так вот. В те суровые времена как-то пришлось иметь дело с одной штукой, которую хотели продать в Германию, да так и не продали.

— Что за штука?

— Ты когда-нибудь слышала про «красную ртуть»?

— Нет. Что это?

Они остановились на обочине.

— Это здесь. Посиди в машине. Я сейчас.

Степан отворил багажник и вынул оттуда резиновые сапоги, лопату и щуп. Лиза вышла из машины, закурила и стала смотреть, что он делает.

Спутник её подошел в одному из деревьев в роще, встал к нему спиной, внимательно поглядел на чистое теперь небо, и начал отсчитывать шаги в требуемом направлении.

Спустя полчаса все было кончено, он отряхнул инструменты и начал переобуваться.

— Полей-ка мне на руки, — велел он Лизаньке, кивнув на открытый багажник. Она взяла оттуда маленькую канистру с водой.

— Что это?

Рядом с лопатой стоят, весь в грязи, цинковый цилиндрический контейнер высотой примерно полметра.

— Вот и пригодилась, — ответил загадочно Степан, и заговорщицки улыбнулся.

Сегодня был очень важный для неё день, всю ночь она не спала, думая о том, на что решается, и даже не пошла в Академию, позвонила, что заболела. Она явилась на Маразлиевскую пораньше, отворила сама двери, чмокнула Старика в щеку, и разложила на кухне продукты, которые ему принесла.

— Дядя Семён, я вам пива купила.

— Спасибо, милая.

Пиво ему было нельзя, но Лизанька иногда его баловала. Он, как всегда, много болтал, стосковавшийся по простому человеческому общению со своей любимицей, с милой Лизанькой, очаровательной своей родственницей, самым близким ему человеком, которому безгранично и полностью доверял. Он ходил кругом неё, как кот вокруг сметанки, и с жаром пересказывая последние телевизионные новости.

— А как, Лизанька, у тебя дела?

— Спасибо, дядя Семён. У меня все нормально.

Ровно в шесть часов она написала Степану: «Я на месте».

Он тут же ответил: «Я тоже».

Она дождалась, когда старик, выпивший бутылку пива, запрется в туалете и выкрутила пробку в коридоре, как её научили. Везде погас свет.

— Лизанька, это ты?! — закричал Старик из уборной.

— Нет, дядя Семён, это во всей квартире.

Он вышел в растерянности: «Что же делать?» как всякий деятель искусства и человек интеллектуального труда, он был совершенно, совершенно не приспособлен для такого рода дел.

— Да вы не волнуйтесь, — она улыбнулась на его совершенно потерянную фигуру с куском туалетной бумаги в руках, — я уже вызвала электрика, — она вздохнула, и пошла смывать унитаз за стариком.

Через двадцать минут в дверь постучали: звонок тоже не работал. Вошел мастер в спецовке, с чемоданчиком и рюкзаком.

— Здравствуйте.

— Ну, показывайте, что тут у вас.

Семен Прокопьевич, найдя чудесную причину поболтать с новым собеседником, никак не отлипал от Степана, который покопавшись в электрощитке, и так и не найдя как будто неисправности, стал ходить по коридору, двигая вдоль стен отверткой с индикатором.

— Дядя Семен, давайте не будем мешать мастеру, — уговорила Старика Лизанька, уводя на кухню.

Семен прошел в спальню и закричал оттуда:

— Барышня, мне надо кровать отодвинуть!

— Давай, я помогу, — вскинулся с табуретки Старик.

— Нет уж, сидите, пожалуйста, дядя Семён. Я сама.

Степан оттащил кровать, под которой оказалось куча пыли и бумажек, и наклонился над розеткой. Она присела рядом.

— Теперь тебе надо его отвлечь. Тут дело двух, трех, буквально, минут. Но если он войдет – все пропало! — зашептал он.

— Я справлюсь.

Степан расстегнул рюкзак и вытащил оттуда контейнер: — Ну, с Богом!

Она вышла и закрыла двери в спальне. С некоторым будто даже удивлением, она поняла, что не испытывает теперь ровно ничего, что должен был испытывать Раскольников, идя на свое душегубство: Достоевский все совершенно наврал. Легкую грусть, быть может. Но не более того.