Амос Счастливчик, свободный человек

9. Продана на свободу

Еще не наступила зима, а Амос, не без помощи соседей, уже закончил постройку дома. Получился маленький домик, такой же, как и многие дома поблизости, с большой трубой и двумя каминами. Сначала обстановка была самая простая, но работы только прибавлялось, дела шли хорошо, и в медном котелке снова начали позвякивать монетки. Тогда Амос прикупил кое-какие вещи, чтобы сделать жизнь поудобней, — пуховые перины, письменный стол, комод и зеркало, пресс для отжимания сыра и маслобойку, новое колесо для прялки и ткацкий станок побольше.

Рядом с домом он пристроил большой хлев, расчистил поле под посев, купил еще одну лошадь. Теперь Циклоп, уже совсем состарившийся, мог до скончания своих дней спокойно щипать травку на пастбище. В хлеву стояли две коровы, а к инструментам дубильного ремесла прибавились орудия земледельца.

Заказчики приносили Амосу кожи и шкуры издалека. Те, которым нужна была особенно хорошо выделанная кожа, не ленились приезжать из самого Ридинга[41] и Стерлинга[42], что в Массачусетсе, не говоря уже об Амхерсте[43] или Нью-Ипсвиче[44], что в Нью-Гемпшире. Репутация кожевника из Джаффри росла год от года. Теперь, когда у Амоса стало больше места, он нанял постоянными помощниками двух сыновей Луизы Бурдо. Появился у него и ученик, Симон Петер, с которым он подписал договор на три года. Теперь можно было брать больше заказов, а они совсем неплохо оплачивались, иногда даже вперед, до того, как работа была готова, — люди привыкли доверять старому кожевнику.

«Сэр, пожалуйста, одолжите мистеру Джоэлю Адамсу выделанную шкуру теленка, если моя еще не готова. Отдайте ему одну из ваших, а взамен возьмите мою, или я вам за нее уплачу сполна. Уильям Пресскотт», — подобные письма приходили нередко, и Амос всегда читал их вслух жене.

— А у тебя есть телячья шкура? — спросила Виолет.

— И весьма неплохая, — кивнул Амос, довольный тем, что большой сарай позволяет ему хранить немалый запас кожи — как раз для таких случаев.

В другой раз пришло письмо от Симеона Батлера с просьбой ссудить Сэмюэлю Эвери двенадцать шиллингов, которые Симеон обещается вскорости уплатить.

— Ты можешь ссудить его такой большой суммой, не зная, когда именно он сумеет вернуть долг? — удивилась Виолет.

— Мы никому ничего не должны, а монеты в котелке плодятся, как кролики в норе, — Амос широко улыбнулся жене, и улыбка сказала больше, чем слова. Он был ей по гроб жизни благодарен и никогда не забывал об этом. Виолет слегка склонила голову, молчаливо принимая признательность мужа, зная в глубине сердца, что заслужила ее.

В Джаффри построили Народную библиотеку, и Амос стал туда нередко захаживать. Он читал книги зимой, когда работа кожевника замирала, и часто обсуждал прочитанное с другими жителями городка. Кожевник знал, что творится вокруг, потому что всегда получал газету со свежими новостями. Знания, помноженные на природный ум, позволяли ему здраво судить о том, что происходит; к нему нередко обращались за советом, и при этом почти никогда не забывали почтительное «мистер».

Амоса признавали равным благодаря его умению хорошо делать свое дело и жить честной и достойной жизнью. Но уважение к Амосу не всегда распространялось на его близких. Селиндии уже исполнилось шестнадцать, и у нее набралось немало друзей среди белой молодежи, но все равно на чернокожую девочку нередко косились в школе. Мать, однако, не позволяла дочери пропускать занятия. Виолет, как никто другой, знала, как тяжело прожить жизнь, когда не обучен ни читать, ни писать. Достаточно того, что у дочери черная кожа, грамотность поможет ей избежать лишних страданий. Селиндия храбро шагала в школу, но куда больше ей нравилось сидеть рядом с матерью за ткацким станком, а то и работать на нем самой.

Чем лучше жилось Амосу, тем сильнее болело у него сердце за тех, кому и малый кусок попадал только из милости. Городок продолжал помогать Луизе Бурдо — и дровами зимой, и продовольствием, — но помощь, казалось, не шла впрок. Дети приходили в школу в лохмотьях, и даже когда им покупали новую одежду, на другой день она уже была порвана и запачкана, словно колючие кусты и дорожная пыль просто притягивали их.

Столько лет уже городок заботится о бедной вдове, а толку никакого нет. Наконец, она получила предупреждение, что 31 декабря двое старших детей будут переданы на общинное попечительство. Состоятся торги, на которых жители городка могут приобрести право оказать посильную помощь самым бедным. Выиграет тот, кто согласится принять в дом бедняка за самую маленькую плату.

Такое средство для борьбы с бедностью было не раз опробовано в соседних городках, и теперь настал черед Джаффри. Многие помнили, как в 1774 году собрание жителей городка приняло резолюцию не собирать больше денег на нужды бедняков. Однако, бедняки никуда не подевались, многим не хватало средств на поддержание жизни — кому из-за случившегося несчастья или неудачи в делах, кому от неспособности справляться с тяжелыми условиями. Значит, что-то нужно было делать. Ни один город не мог полностью освободиться от ответственности за тех, кто живет в нужде, и подобные торги были призваны помочь в решении этой трудной задаче.

Перед началом нового года в общественных местах появились объявления о торгах, подписанные главным аукционистом. Селиндия заметила один из таких листков и рассказала о нем матери.

В тот же вечер Виолет обратилась к мужу:

— Похоже, Луиза наконец сдалась. Двое ее старших пойдут на аукцион.

— Но не Полли же! — воскликнул Амос в ужасе.

— Да, Полли и Моисей.

— Но у Полли не хватит сил работать на того, кто согласится на самое низкое пособие.

— Что теперь поделаешь, у Луизы нет возможности кормить детей, а город не может позволить им умереть голодной смертью.

Амос надеялся, что Виолет ошиблась, но позже он сам отправился в город и увидел объявление на стене молельного дома.

Там были перечислены имена городских бедняков, всего восемь. Кое-кого он знал, но никто так не близок его сердцу, как дети Луизы.

Объявление гласило:

Амос медленно покачал головой. Долгие годы его снова и снова тянуло туда, где проходили торги и продавали невольников. Он все надеялся увидеть девочку из Африки. И опять ничто не может удержать его от торгов, ибо и на этот раз решается судьба девочки, которая хорошо ему знакома.

Холодным декабрьским днем, последним днем уходящего года, Амос шагал к молельному дому, где будут проходить торги. Дул пронзительный ветер, он потуже запахнул плащ, уткнул подбородок поглубже в воротник. Смотреть все равно не на что, кругом метет пурга, и горы не видать. Но гора все еще здесь, напомнил себе Амос. Он добрался до вершины холма и огляделся. Вот она гора, возвышается надо всем, огромная и крепкая, ее не одолеть, сколько ни свисти ветер, сколько ни бейся метель. Присутствие горы вернуло ему силы, которые ушли на борьбу с непогодой, на подъем против ветра по крутому склону.

Войдя в молельный дом, он тихонько уселся позади, надеясь, что его никто не заметит. Но открытая дверь принесла с собой порыв холодного ветра, и многие головы обернулись. Амос увидел восьмерых, сидящих тесной кучкой впереди, рядом с аукционистом: городские бедняки, скоро решится их участь на ближайший год.

Какие странные это были торги: никто не разговаривал, даже не перешептывался. Жители городка глядели смущенно, стыдливо опускали глаза, зная, что кто-то из них получит почти дарового помощника. Даже если возьмешь в дом старика или старуху, все равно не будешь в убытке — за каждого город заплатит несколько фунтов. Горожане удивлялись, заметив вошедшего кожевника. У Амоса Счастливчика была такая репутация, что никому и в голову не приходило — и он примет участие в этих торгах.

Луиза Бурдо примостилась в уголке, кутаясь в лохмотья. Она, не переставая, плакала, тихо и жалобно. Амос заметил вдову, подошел поближе и сел рядом, взял за руку, стараясь утешить и ободрить.

Аукционист взглянул на немногочисленное собрание, объявил о начала торгов — словно речь шла о продаже скота. Первой шла четырнадцатилетняя негритянская девочка.

— Она, может, и худая на вид, но и на содержание пойдет немного — сколько такой нужно на пропитание? Зато поглядите на эту пару крепких рук. И ноги у нее здоровые, может по любому поручению сбегать. Называйте ваши суммы. Что хотите, чтобы вам город за нее заплатил? — глаза его с надеждой обежали толпу.

— Четыре фунта, — выкрикнул Александр Милликен, владелец постоялого двора на склоне горы.

— Нет, нет, только не постоялый двор, — в ужасе содрогнулась Луиза.

— Первая цена не в счет, последняя — вот что важно, — прошептал ей на ухо Амос.

Были названы и другие суммы, но ни одна не опустилась ниже двух фунтов и десяти шиллингов. Люди согласно кивали головами— даже такую тощую девчонку не прокормить целый год на меньшие деньги. Что бы там аукционист не говорил о крепких руках и здоровых ногах, ясно — от нее не много будет проку, то и дело мучительно кашляет, а в глазах стоит нездоровый туман.

— Отдана, — объявил аукционист, наконец, — отдана за…

— Один фунт и шестнадцать шиллингов, — громким уверенным, знакомым многим собравшимся голосом произнес Амос.

Аукционер только выдохнул от изумления. Собравшиеся в молельном доме недоуменно переглядывались.

— Сдается мне, ты крепко любишь свой город, если хочешь сохранить городской казне столько денег, — усмехнулся аукционист и поспешил добавить громким голосом. — Отдана, отдана мистеру Амосу Счастливчику. Полли Бурдо отдана на год за один фунт и шестнадцать шиллингов.

Полли выбралась из кучки стеснившихся вместе бедняков и побежала туда, где сидели мать и Амос. Девочка переводила взгляд с одного лица на другое. Еще не оправившись от испуга, не решаясь улыбнуться, она уже понимала, что будущее теперь совсем не так ужасно.

За остальных городу пришлось выложить побольше денег. За пять фунтов и восемнадцать шиллингов Джон Брайан пообещал заботиться о вдове Каттер. Немощной и хромой старушке нужно место поближе к теплому очагу, а работать она уже не сможет.

Двенадцатилетний Моисей Бурдо был отдан Джозефу Стюарту, единственному, кто вызвался его взять за 15 фунтов и содержать до дня совершеннолетия, двадцати одного года. Половину этих денег город обязался выплатить в первый год, а вторую половину, если мальчик выживет, — в конце второго года. Джозеф Стюарт знал мальчишку, тот уже не раз работал на него. Новый хозяин был известен суровым нравом, но парень непослушен, как молодой жеребенок, и твердая рука пойдет ему только на пользу.

— Уж верно, достанется его спине немало колотушек, — вздохнула Луиза.

— Тумаки на спине душе не повредят, — напомнил ей Амос. — Без боли крыльям не вырасти.

Луизе, неспособной взять судьбу в собственные руки, Виолет не больно сочувствовала, но Полли полюбила горячо. Она перешивала ей одежду Селиндии, учила справляться с домашними обязанностями. Почти ровесницы, девочки хорошо знали друг друга, и Селиндия рада была, что у нее появилась сестричка. Но сколько ни старайся Полли улыбаться, тяжелая жизнь, казалось, уже наложила неизгладимый отпечаток на темное детское личико.

Когда она задумчиво сидела у очага, Амос нередко окликал ее по имени, чтобы вырвать из слишком крепких объятий мечты. Полли от неожиданности встряхивала головой и моргала.

— Да, дядя Амос, — девочка всегда готова была исполнить любое его поручение.

Но спроси он, о чем она мечтает, ей нелегко будет объяснить, где витают ее мысли.

Полли старалась во всем помогать Виолет, но и пыльная тряпка, и веник прямо-таки валились у нее из рук. Виолет приходилось стоять рядом и напоминать ей о работе, а не то девочке никак не закончить начатое дело. Полли ужасно хотелось научиться работать на ткацком станке, но сколько Селиндия ни объясняла, что делать, маленькие пальчики соскальзывали с челнока, ножки никак не могли удержаться на педали ножного привода, а глаза глядели куда-то в пустоту.

— О чем ты думаешь? — спрашивала Селиндия.

Но Полли и сама не знала ответа.

Как-то раз, когда очередное поручение так и осталось невыполненным, Виолет в сердцах воскликнула:

— Ты ее держишь только по доброте души, Амос Счастливчик. Любой бы другой давно уже вернул ее городу на попечение.

Он ответил улыбкой. Он знал, почему взял эту девочку, и был рад, что так получилось.

Полли нравилось ходить в школу вместе с Селиндией, но через несколько дней она вернулась домой с запиской от учителя — не стоит и посылать ее в школу, она все равно ничему не выучится.

В тот же день, ближе к вечеру, Амос, взяв кусок кожи — хватит на целую куртку, а качество такое отменное, что и джентльмену не стыдно будет носить, отправился к учителю. Он преподнес кожу в подарок и попросил о снисходительности к девочке.

— Ей недолго с нами оставаться, и все, чему она выучится в школе, пойдет ей потом на пользу.

Трудно было отказать этому высокому старику с проницательными глазами, приехавшему в запряженной добрым конем повозке. Учитель согласился заниматься с Полли, но глядя вслед уходящему кожевнику, думал недоуменно — к кому ни попади девочка в следующем году, вряд там к ней будут так же добры.

Скоро Полли уже не в силах была подниматься с постели. Она становилась все слабее и слабее. Но вместе с тем на губах все чаще появлялась улыбка, будто девочка наконец обретала мир, радость и покой. Селиндия долгими часами сидела у ее кровати и читала вслух, Виолет старалась приготовить что-нибудь вкусное.

Долгими тихими вечерами Амос тоже нередко подсаживался к постели больной. Полли всегда просила рассказать одну из его историй, чаще всего — про колесницу. Сначала длился рассказ, потом они пели вместе: девичий голосок еле слышным шепотом присоединялся к глубокому басу старика.

Виолет за ткацким станком и Селиндия за прялкой сидели неподалеку, скоро и они вступали в хор.

Ранними ноябрьским вечером Полли попросила Амоса помочь ей приподняться. Он попытался усадить ее в кровати, легонькую, как полевой цветок, сорванный со стебелька. Правой рукой девочка сжимала обветренную, морщинистую ладонь Виолет, левой — сильную и мягкую ладошку Селиндии. Больная глаз не спускала с Амоса. Лицо ее дышало миром и покоем, на губах мелькала легкая улыбка, взгляд был сосредоточенным и ясным, — она больше не глядела куда-то в туманную даль. Внезапно дрожь пронизала легонькое тело, на секунду она выпрямилась, потом упала на руки Амоса.

Селиндия тихо плакала. Амос стоял неподвижно, но Виолет видела: его губы шевелятся, складываясь в привычные очертания знакомой молитвы. «Благодарю Тебя, Господи», — шептали губы кожевника.

Жена повернулась к мужу, в глазах читался вопрос, и Амос ответил:

— Я хотел, чтобы она умерла свободной, я еще на торгах знал — она долго не проживет. Но видишь, ей выпал почти целый год свободы.

— Но она никогда не была рабыней, — напомнила ему Виолет. — Она же родилась свободной.

Он покачал головой.

— Где бедность, там нет свободы. А теперь она ушла от нас с улыбкой на лице и радостью в глазах. Эта малышка раньше всего боялась, а сейчас она может пересечь Иордан без тени страха.

Лицо его сияло, и сияние освещало лица тех, кто был вокруг.

Виолет глядела на мужа — никогда раньше она так не любила этого человека, всю свою жизнь посвятившего тому, чтобы даровать свободу другим.

— Если бы ты сумел, ты бы весь мир отпустил на свободу, правда, Амос?

— Только ту часть, до которой смог бы дотянуться, — покачал головой старик. — Одному человеку большее не под силу.

Он накрыл личико умершей девочки легким покрывалом, потом взял Селиндию за руку.

— Не плачь, Линдия, радость моя, пойди, покорми коров и лошадей, брось им по охапке сена на ночь. Расскажи им, что случилось в доме, и проследи, чтобы дверь в хлев была хорошо закрыта: ноябрьские ночи всегда несут с собой холодный ветер.

Селиндия рада была любому поручению. Амос подошел к камину, подбросил дров, потом повернулся к жене и тихо заговорил:

— Однажды, много лет тому назад, я думал, что смогу освободить целую лодку, полную людей, моих соплеменников, и всего-то надо было, что порвать путы и убить одного вооруженного белого человека. В руках моих хватило бы силы, и огонь во мне полыхал, но я не стал этого делать.

— Что же тебя сдержало?

— Руки мои были связаны, и теперь я этому рад. Долгие годы, прошедшие с того дня, научили меня — на что человеку свобода, если он не знает, как жить, и как шагать в ногу с Господом.

— Но Амос, Амос, скольким ты даровал свободу! — не сдержала восклицания Виолет. — Лили и Лидия, Селиндия и я. И вот теперь Полли смогла умереть в мире.

— Жизнь ее продолжается, — тихо проговорил старик.

— Почему ты сегодня вспомнил о лодке, полной твоих соплеменников? Ты мне раньше о ней никогда не рассказывал.

— Знаешь, мне у Полли в глазах всегда чудилась Африка. Я видел там и свое прошлое, и страдание, что осталось позади, — но только сегодня я увидел будущее. Увидел, быть может, в ее глазах. Нас ждет радость, которая стоит долгого ожидания.

На следующее утро Джосайя Кэри вырыл на церковном дворе, рядом с местом, которое Амос давно купил для собственного упокоения, могилку для Полли. Через несколько месяцев городской совет решил, что Амосу Счастливчику будут сполна уплачены один фунт и шестнадцать шиллингов за содержание Полли Бурдо, хотя она не прожила с ним полного года. Но Амос все равно не собирался тратить эти деньги на собственные нужды. Он их отложил, а Виолет сказал, что хочет найти им особое применение, и, когда решит, какое, сразу же ей расскажет.