Амос Счастливчик, свободный человек

3. Бостон. 1725-1740

Калеб Копленд даже и не знал, что сказать жене: ведь он возвращается с пристани без денег, вырученных за продажу ткани, зато с широкоплечим чернокожим парнем. Конечно, беспокоиться было не о чем, его жена — женщина добрая и великодушная.

Селия бросилась к двери, только заслышав скрип садовой калитки.

— Откуда взялся этот мальчик?

Несмотря на высокий рост молодого негра, она сразу поняла — перед ней мальчик, который ей в сыновья годится, хотя так уж получилось, что ее собственные дети гораздо младше.

— Я купил его на пристани. Корабль только-только подошел к берегу, они распродавали свой товар.

— Мистер Копленд! — воскликнула Селия, от ужаса переходя на официальный тон. — Вы же знаете, что мы не одобряем рабства.

— Да, — вздохнул Калеб, — но когда я увидел этого паренька на помосте и вспомнил, как нам нужен помощник по дому, я подумал: пусть лучше попадет в христианскую семью, где с ним будут ласково обращаться, научат всему, разовьют ум. Я не смог удержаться и купил его. Но в торгах не участвовал, заплатил сразу.

— Такой сильный и крепкий мальчик, — улыбнулась Селия. — Ты конечно отпустишь его на свободу?

— Да-да, со временем, — отмахнулся Калеб. — Хотя зачем такому дикарю свобода?

— Думаешь, не поймет, как ею пользоваться?

— Он пока вроде дикого зверя. Что ему еще делать, как не бежать без оглядки.

— Сдается мне, он добрый паренек.

Покуда они разговаривали, Амос стоял, не шевелясь. Но глаза его уже обежали кругом все жилище. Он сразу заметил двух малышей, мальчика и девочку, которые уставились на него, прячась в широких складках материнской юбки.

— Мне тоже кажется, он неплохой парень, — согласился Калеб. — Но у всех, кого продают, есть какой-то недостаток. Как ни грустно, он — немой…

— Вот бедняжка, — воскликнула Селия. Она подошла поближе и взглянула прямо в глаза юноше. Похоже, ей хотелось доказать, что муж ошибается. — Как тебя зовут, мальчуган?

— Его зовут Амос, — сказал Калеб.

Юноша открыл рот.

— Ат-мун… — глубокие, гортанные звуки наполнили комнату, отзываясь дальним эхом. Потом губы снова сомкнулись, и наступило молчание.

— Только одно слово и произносит, — вздохнул Калеб. — Потому он мне и достался задешево.

— Может, начнет говорить, когда поймет — бояться больше нечего, — Селия резко повернулась и вошла в дом. Пора было уже приниматься за дела. Негоже стоять у двери и болтать, хотя бы и с собственным мужем. — Отведи парня в мастерскую, покажи ему, что делать. А я приготовлю комнату. Роджер, Роксана, пойдемте, поможете мне, — позвала она детей.

Когда жена вернулась, Калеб стоял у ткацкого станка и пытался объяснить, как он работает, а Амос замер рядом, голова поднята высоко, лицо ничего не выражает.

— Ему вовек не понять, — воскликнул Калеб: в голосе раздражение, на щеках — румянец приближающегося гнева.

Селия покачала головой.

— Конечно, откуда ему, бедному черному ягненочку. Он всю жизнь слышал какой-то другой язык. Придется нам его поучить. Амос, — позвала она погромче, глядя прямо на юношу.

Он повернулся на звук голоса. Она кивнула, снова повторила его имя, указала на него. Затем, взяв Калеба за руку, произнесла имя мужа, а потом свое, указывая на себя.

— Пойдем, Амос, — позвала она.

Он не двинулся, но отрешенность на черном лице сменилась недоумением.

— Пойдем, Амос, — повторила она и поманила юношу за собой.

Повинуясь не слову, а жесту, он неуверенно шагнул к ней. Она несколько раз одобрительно кивнула. Легкое подобие улыбки показалось на его губах.

— Он все со временем поймет, — взглянула на мужа Селия. — Я его буду учить, как учу детей.

Она снова жестом позвала юношу, и он, словно послушная собака, вышел вслед за ней из комнаты. Хозяйка привела его в небольшую каморку рядом с кухней. Там стояла узкая койка, стул, небольшой стол. Все эти предметы были ему незнакомы. Она села на стул, чтобы показать, как им пользоваться. Он с застывшим лицом наблюдал за ней, а затем уселся на корточках на пол.

— Сидеть, — медленно, по слогам произнесла она, но он даже не попытался повторить за ней это слово.

Она легла на кровать, закрыла глаза, делая вид, что спит. Он внимательно следил за ее движениями, потом кивнул, словно все понял. Обвел глазами комнату и с видимым облегчением заметил на полу домотканый коврик. Поднял его, сложил, свернулся на нем клубочком и тоже закрыл глаза.

— Спать, — объяснила она.

Он встал и снова кивнул, повторил, как прежде, вытягиваясь во весь рост:

— Ат-мун.

Селия пошла на кухню. Юноша последовал за ней. Хозяйка села у длинного стола, жестом пригласила его сесть. Он неловко устроился на табурете. Она положила перед ним оловянную миску и вилку, он начал хватать еду руками и запихивать в рот.

Вечером Селия и Калеб присели у камина поговорить. Дети давно спали в своих постельках, а чернокожий юноша улегся на коврике в углу отведенной ему комнаты.

— На все нужно время, Калеб, он хороший мальчик. Он научится. Мне кажется, он и говорить научится.

— Но он ничего, кроме одного звука, не произносит!

— Это не просто звук, Калеб. Это слово. Единственное, оставшееся от Африки. Он от него не откажется, покуда не найдет взамен другое, не менее важное.

— Откуда ты это знаешь?

Она покачала головой:

— Есть вопросы, на которые даже у хорошей жены нет ответа.

Мало-помалу Амос, как ребенок, выучился выполнять работу по дому, помогать в мастерской — чесать и сучить шерсть: наконец, ему доверили и ткацкий станок. Постепенно он отучился от своих африканских привычек, сидел на стуле, спал на кровати, ел ножом и вилкой, а не пальцами. Он привык к штанам и рубахе, даже полюбил чуток щегольнуть красивым птичьим пером, заткнутым за тулью шляпы.

Каждое воскресенье он ходил на молитвенные собрания, усаживаясь на скамье рядом с Калебом и его семьей. Вместе с маленькими детьми посещал он и школу, которую миссис Копленд организовала у себя на просторной кухне. Сначала она занималась только с Роджером и Роксаной, но постепенно стала приглашать негритянских детишек из окрестных домов. Она их всех учила с одинаковым рвением и терпением.

Мало-помалу Амос выучился читать, писать и считать, но ему все еще было трудно говорить, хотя часто выражение лица и мимика говорили за него. С самого первого дня двое детишек полюбили его, но малышка понимала юношу лучше всех остальных. Часто они сидели вместе у очага, Роксана читала ему из Библии, именно по этой книге их учила мать. Амос слушал внимательно, следил глазами за маленьким пальчиком, двигающимся по странице.

Как-то раз Селия месила тесто на кухне и не столько прислушивалась, сколько волей-неволей слышала журчание голоса дочери, нараспев повторяющей слова Библии. Негритянский юноша, казалось, отвечал девочке без слов.

— Помнишь, Амос, — говорила девчушка, — что отец читал нам утром?

«Ему, возлюбившему нас и омывшему нас от грехов наших Кровию Своею и соделавшему нас царями и священниками Богу…»[11] — она по-ребячьи даже рассмеялась от удовольствия. — Разве не замечательно, Амос? Ты можешь быть царем, а я буду священником.

Молчание, Амос склонил голову над книгой. Темный палец нашел нужные слова, он их знал, понимал.

Роксана продолжала чтение.

Но Амос, который так всегда любил звуки ее речи, на этот раз не слушал. Он поднял голову и уставился куда-то в глубину черной пещеры огромного камина.

— Тогда я царь, — медленно произнес он, слова легко слетали с его губ, полнозвучные и четкие.

Роксана взглянула на него:

— Значит, ты умеешь говорить не хуже меня, Амос?

Он кивнул, потом повторил, самому себе:

— Я — царь.

— В Боге, — напомнило дитя.

Амос кивнул, потом взглянул на книгу, лежащую у девочки на коленях. Пальцем повел по следующим строкам, их они прочитали вместе:

— «Се, грядет с облаками, и узрит Его всякое око…»[12]

Два голоса сливались вместе, медленно разбирая слова книги, не пропуская ни одного, даже самого непонятного, как ни трудно — хотя и по разным причинам — было произнести его и ребенку, и молодому африканцу.

Селия тихо месила тесто, делая вид, что не замечает происходящего у очага. Но она часто вспоминала об этом в последующие дни, потому что странное слово «Ат-мун» больше не появлялось на губах Амоса, и он мало-помалу, неуверенно, иногда запинаясь, стал включаться в их разговоры. Он произносил слова очень похоже на Калеба Копленда, только голос у него был куда ниже, да иногда юноша проглатывал отдельные гласные. Амос был страшно доволен, что может теперь разговаривать со всеми, а еще он много времени проводил за чтением Библии.

— Я — царь, — шептали его губы с той же горделивой интонацией, с какой юноша когда-то произносил «Ат-мун».

Живя в доме у Коплендов, Амос из высокого, худощавого подростка превратился в сильного, мускулистого мужчину. Он пробыл в этом доме пятнадцать лет. Роджер выучился на ткача, женился и уехал в Эктон[13], чтобы начать там свое собственное дело. Роксана теперь была ростом с отца, а работу по дому выполняла не хуже матери. Амос считал себя членом семьи, и когда Калеб заговорил с ним о вольной[14], отвечал, что еще не готов.

Многим неграм, которых Амос знал, хозяева даровали вольную, но оказалось, что свобода еще более тяжелый удел, чем жизнь в неволе. Когда так долго мечтаешь об освобождении, а обретя его, не можешь стать на ноги, трудно не озлобиться и не ожесточиться. Но и рабство было не легче. Иногда невольники пытались бежать, но почти всех их ловили и приводили назад.

Сердце Амоса болело за его братьев-африканцев: с ними плохо обращались, били, заставляли вступать в брак против воли или не давали жениться по своему выбору. У них, казалось, не было ни будущего, ни прошлого. То, что им принадлежало, осталось в далеком тумане прошлого, они почти ничего не помнили, а мир белых с непосильным трудом и постоянным унижением они не хотели назвать своим.

Многие тянулись к Амосу, потому что он лучше других помнил ту землю, откуда их увезли, он рассказывал им о ней, пел песни о далекой родине. И им тоже начинало казаться, что они помнят прошлое, а тогда и настоящее перенести было немножко легче. Хотя они смотрели на него, как на вождя, он никогда не обсуждал планов побега или мечты разделаться с белым хозяином.

— Ждите дня освобождения, — повторял он друзьям. — Ибо он придет.

Так говорили в доме Коплендов, и во многих других квакерских домах. Скоро, совсем скоро все квакеры освободят своих рабов.

— Слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам[15], — так часто увещевали рабов в других домах, но не у Коплендов. Амос был научен христианству иначе. Чаще всего он слышал иные слова: «Носите бремена друг друга»[16]. Ему нетрудно было поистине считать себя частью этого дома, от всего сердца и всей мощи сильного тела.

— Разве ты не хочешь свободы? — снова и снова спрашивала его Селия.

— Нет, — отвечал он. — Еще не время.

Он пытался объяснить, что причина тому — в далеком прошлом, но не мог найти подходящих слов, вновь потерянных в тумане иной, забытой жизни.

Амос знал многих рабов, которым прежние хозяева дали вольную в награду за долгие годы верной службы, научили ремеслу, помогли стать на ноги и открыть свою собственную мастерскую. Но в глубине его сердца таилась присущая Ат-мун-ши нужда в защитнике, том, кто старше и мудрее. Таким защитником для Амоса стал Калеб Копленд. Амос относился к нему с почтением и преданностью. Он не хотел расставаться с этой семьей, он тут жил, работал, тут было его место, здесь не ущемляли достоинство молодого африканца. Сам по себе, как и многие его друзья, он обречен на вечное пренебрежение в мире белого человека.

Да, белые люди обучили чернокожих, дали им язык, окрестили в свою веру, но к себе не приблизили. В церквях черным полагалось сидеть в особых «африканских углах», на кладбище их тоже хоронили отдельно. Поэтому они часто образовывали свои общины, где на них не смотрели сверху вниз. Дома свободных негров стали местами встреч для всех остальных. Там они собирались, рассказывали истории, пели песни, чьи мелодии приходили откуда-то из далекого прошлого. По большей части, грустные песни. Но надежда не оставляла их, пробивалась, как луч солнца сквозь облака в пасмурный день, и тогда весь жар сердца они вкладывали в песни о радости, ожидающей их в другом мире.

Едва научившись читать, Амос стал проводить немало времени за бостонской газетой «Новости», особенно его интересовали объявления о прибытии судов с живым грузом. Если надо было отнести готовую продукцию, Калеб всегда разрешал Амосу отправиться на пристань в тот день, когда приходил очередной корабль.

Амосу нравилась суета гавани. Казалось, воздух звенит и отдается эхом множества голосов, люди неустанно заняты делом. Суда загружаются ромом и рыбой, текстилем и лесом. Приходящие корабли выгружают патоку, сахар, хлопок и негров. Не слишком много негров, потому что большинство из них уже продано по высокой цене на плантациях южных колоний[17].

Мужчины и женщины или стоят на палубе, или их — в оковах — уже свели на пристань. Но Амос не смотрит на них, он вглядывается в подростков: их двое или трое в каждой партии, иногда больше — некоторые торговцы рабами любят привозить совсем юных, считая, что таких легче приучить к работе, особенно к обязанностям домашней прислуги. Надежда теплится в душе Амоса, когда он смотрит на испуганных детей, которые противятся надсмотрщикам, а их отрывают от остальных и ставят на помост аукциониста.

Как же ему хочется сказать им слово утешения, подбодрить. Но у него сохранилось так мало слов родного языка, может, одно только его имя. Остается глядеть им прямо в глаза, вдруг они найдут в них ответ, которого ищут. Тем временем живой товар уже выгружен, и аукционист предлагает делать ставки. Амос грустно бредет прочь. Маленькая черноглазая девчушка с улыбкой, подобной первым лучам восходящего солнца, не сошла, подволакивая ногу, с корабля. Он снова возвращается домой, грустный, задумчивый, и, чтобы немножко полегчало на сердце, гладит по голове чернокожих соседских детишек.

Друзья Амоса прозвали его Счастливчиком. Ему повезло, с ним хорошо обращаются. Амосу нравится новое имя. Пусть называют его так, они-то не знают, да и вряд ли узнают о шрамах, оставшихся на теле от побоев на корабле. Он не позволяет себе забыть о тех временах, потому что вместе с плохим может позабыться и хорошее. Скоро прозвище станет его фамилией, придет день — и Амос мистера Копленда станет известен миру, как Амос Счастливчик, свободный человек. Но увы, Калеб Копленд умер, не успев выправить своему верному рабу вольную. Через неделю после его смерти в местной газете появилось объявление.

Селия не хотела этой продажи. И она, и Роксана плакали, расставаясь со своим имуществом и верным другом. Но надо было расплачиваться с долгами.

Амос утешал их, заверяя, что так будет лучше для всех. Прожив половину жизни в христианском доме, он понимал, что такое доверие и надежда. Амос убеждал Селию, что ему все равно, где жить, лишь бы не вдали от океана. Только он не объяснил ей, почему ему хочется остаться рядом с водой, и она думала — он просто любит запах моря, оттого-то и ходит к нему так часто.

Амос надеялся, что в свободное время он по-прежнему сможет приходить на пристань, куда прибывают корабли. Они теперь привозили в Новую Англию все меньше и меньше африканцев, но он не сдавался и продолжал искать — вдруг в один прекрасный день увидит хромую девушку. Вдруг она будет стоить так дешево, что он сам сможет ее купить. Мечтая об этом дне, Амос пересчитывал скопленные гроши. Он с трудом представлял себе лицо сестры, но ему вспоминалось африканское селение и та, последняя, ночь — его отец, маленькая хрупкая Ас-мун, деревянные флейты, ритм барабанов, древнее песнопение. В Африке солнце никогда не заходило, оно двигалось по небу только тут, в Америке.

Настал день распродажи, домашняя утварь и разный скарб ушли по хорошей цене. Амос примостился на скамеечке, на которой сиживал во время уроков, пока наконец не была продана и скамейка. Теперь он сам стоял рядом с аукционистом. Его рассмешили слова, расписывающие его достоинства, и он широко улыбнулся.

— Полезный в хозяйстве, здоровый, приученный к домашней работе, по-английски говорит лучше меня. Работал на мистера Калеба Копленда, значит, умеет ткать, но малый смышленый, любое ремесло выучит. Такие редкость в наши дни. Ваши предложения?

— Десять фунтов, — крикнул голос из толпы.

— Он стоил больше на Золотом Берегу, — фыркнул аукционист. — Это вам не сырой, необученный материал, мой дорогой друг, это вполне цивилизованное существо.

Цена все росла и росла. Амос даже сам немного поучаствовал в торговле, вызвав неимоверный хохот толпы. Но отступился, когда цена дошла до пятидесяти фунтов. Если он потратит столько на себя, ничего не останется для Ас-мун. Последняя цена была шестьдесят два фунта. Ее назвал тот самый человек, который начал торг с десяти фунтов.

— Продан мистеру Ихаводу Ричардсону, кожевнику из Вуберна[18], — объявил аукционист, — один негр по имени Амос Счастливчик в обмен на шестьдесят два фунта.

Уже через полчаса Амос ехал в повозке с мистером Ричардсоном. Он попрощался с домом, где прошли пятнадцать лет его жизни. Он пообещал миссис Копленд писать, сказал, что никогда ее не забудет. Он не знал, что его ждет, но само его имя — добрый знак. До сих пор у него была счастливая судьба. Удача к нему вернется.

Ихавод Ричардсон взглянул на чернокожего спутника — прямая спина, голова высоко поднята.

— Я хорошую вещь сразу узнаю, — усмехнулся он, подстегнул лошадь, и колеса повозки загрохотали по дороге в Вуберн.