Амос Счастливчик, свободный человек

2. Срединный путь[1]

Пленники тащились по джунглям с раннего утра до самого полудня. Дошли до широкой реки. Здесь им позволили напиться воды, но не покормили. Разрешили немножко отдохнуть — под пристальными взорами охраны и нацеленными дулами мушкетов. Для путешествия вниз по реке их уже ждали длинные лодки. Хриплые крики, громкие команды оглашали окрестности, только пленники все равно ничего не понимали. Голод и усталость оказались сильнее страха и непонимания.

Полумертвые от дневного перехода, Ат-мун-ши скорчились на земле, головы упрятаны в колени. Ат-мун переводил взгляд с одного на другого, улыбался одними глазами, и тонкая ниточка надежды протянулась к измученным лицам. Прошлое осталось позади, будущее неизвестно, но их вождь и отец — с ними, он о них позаботится.

Ат-мун понимал — их взяли в плен силой и хитростью, надо выждать, вдруг удастся как-нибудь освободиться. Племена с незапамятных времен враждовали между собой и обращали пленных в рабство, обычай столь же древний, как и сама Африка. Но Ат-мун-ши всегда оставались свободными воинами, сами рабов не имели и другим в рабство не давались. Ат-мун с тревогой оглядывал соплеменников, растерянные лица, поникшие плечи.

Зато белые охотники за рабами ни в чем не испытывали недостатка — ни в еде, ни в питье. Когда солнце достигло зенита, немилосердно испепеляя землю, они скрылись под наскоро сооруженным убежищем из широких пальмовых листьев и завалились спать. До Ат-мун-ши, изнемогающих под палящим солнцем, им не было никакого дела. Пленники сидели, боясь шелохнуться, палящий огонь мушкетов страшнее солнца. Ближе к вечеру поднялся ветер, шуршал в пальмовой листве, морщил гладь воды. Белые вылезли из своего убежища, принялись отдавать короткие команды. Нанятые туземцы поспешно выполняли их.

Пленников рассадили по лодкам, в каждой по двадцать человек; рулевой направляет лодку вниз по течению, а на носу белый с заряженным мушкетом.

Путы и веревки не давали сесть поудобнее, пленники скрючились на дне лодок, женщины тихо стонали. Только в последней лодке один держит голову высоко, следит за тем, куда их везут. Когда настанет время, и им удастся снова обрести свободу, он сможет отвести свой народ обратно в родное селение.

Быстрое течение без помех тащит тяжело груженые лодки вниз по реке. По обоим берегам — лес, с вершин огромных деревьев свешиваются лианы и гирлянды цветущих растений. Под ними густая поросль джунглей. То по одну, то по другую сторону мелькают крохотные полянки, где пасутся козы — пастухи с куда большим интересом смотрят на свое стадо, чем на несущиеся мимо лодки.

Иногда в поросших осокой просветах открывается вид на далекие горы. Зоркие глаза молодого вождя выхватывают из дали ручейки ледяной воды, несущиеся со склонов. И вновь стеной встает густой лес. Берега реки, зеленые от мха, одеты в гигантский папоротник, над водой свисают огромные листья. Сверху доносятся нестройные звуки: это болтают воздушные обитатели — обезьяны. Привлеченные движением лодок, они долго следуют за ними, гигантскими прыжками перелетая с ветки на ветку. У изгиба реки лежит огромная туша — бегемот греется на солнце. А чуть дальше спит с открытой пастью крокодил.

Солнце склонялось к закату, но жара не спадала, лес горел и трепетал в солнечных лучах. Цветы всевозможных оттенков, один ярче другого, отражались в глади реки, они еще красивее благодаря такому удвоению. Земля полна раннего цветения и новой жизни. Весенние цвета — красный, желтый, зеленый — пока не достигли полной яркости, но скоро, совсем скоро, жаркое солнце придаст им все необходимые краски. С приближением вечера по сторонам реки все чаще стали попадаться возделанные участки. Проложенные борозды готовы к посеву, на холмах поблизости виднеются каменные строения, а не пальмовые хижины.

Ничто не укрывалось от зорких глаз юноши. Ему казалось, что он дошел до самого горизонта и попал за край мира — так отличалось все увиденное от привычного — родного селения, маленьких хижин, окруженных густыми джунглями. Его грыз голод, тело наливалось усталостью, под жарким солнцем воспалился рубец от удара плетью. Но все заглушало иное чувство, в Ат-муне словно открывалось что-то навстречу новому, разворачивающемуся перед глазами миру. Не ликование и не страх, но понемногу и того, и другого. Он не знал в жизни ничего, кроме джунглей, а тут перед глазами — такие удивительные картины!

Наступила ночь. Лодка скользит по воде, темной, как небо над головой. Плывут ли они по реке или по небу? Отражения звезд мерцают и рябят в зыбкой воде. Как ни беспокоили их путы, пленники, прижавшись друг к другу, все же уснули. Белый поудобней устроился на носу и задремал, опершись на мушкет. Рулевой почти не шевелит веслом. Ат-мун, обратив глаза к небу, молится Духу Ночи и Духу Реки, молится духу своего отца. И ему приходит ответ. Настала пора рождения, пора возрождения, а не время смерти. Ат-мун-ши — мирный народ, даже зверей они убивают только ради еды и никогда не забывают для умиротворения духа убитого животного принести в жертву лучшую часть.

Ат-мун знает, насколько он силен. Он понимает: ему ничего не стоит сломать бамбуковые путы, которыми стянуты его запястья. Он знает, что может убить человека голыми руками. Юноша сцепил пальцы. Он один бодрствует в лодке, но по первому его слову проснутся остальные и подчинятся любому приказу молодого вождя. Другие лодки далеко впереди, невидимые во тьме. Подняв голову к звездам, он помолился Духу Жизни — Тому, Кто сильнее Духа Ночи, старше Духа Реки, мудрее духа убитого отца. Снова и снова слышит он тот же ответ, шорохом листвы, шепотом скрученных побегов папоротника и молодого тростника исходящий от самой земли. Это пора рождения, пора возрождения. Время смерти еще не пришло. Ат-мун склонил голову на руки и заснул.

Спустя три часа после рассвета лодки достигли устья реки — здесь она впадала в океан. Вдали, на подернутой рябью поверхности воды увидели Ат-мун-ши огромный корабль с убранными парусами, стоящий на якоре. Он показался им огромной птицей, посланной для их спасения, в сердцах затеплилась надежда. Лодки пристали к берегу, пленников построили в ряд. Щелканье кнутов и взмахи ружей — и вот уже Ат-мун-ши в глубоких ямах, вырытых в земле. Только там пленников освободили от пут.

Надсмотрщики побросали в ямы открытые кокосовые орехи, черствые лепешки и мехи с водой. Умирающие от голода и жажды пленники набросились на еду. Каждую яму прикрыли чем-то вроде грубо сплетенной циновки, которую по краям удерживали валуны. Укрытие давало защиту от палящего солнца, но при проливном дожде толку от него было мало. Раз в день циновку скатывали и в яму бросали очередную порцию еды. Так прошло три недели.

Теперь они были не одни, время от времени охотники за рабами предпринимали новые походы в глубь страны и привозили новых пленников. Их кидали в те же ямы. Одни принадлежали к племенам, знакомым Ат-мун-ши, их добрым соседям. Другие были из враждебных племен. Попадались и совсем незнакомые. Но в ямах это не имело значения, даже общий язык мало помогал. Страх и гнев обуревали людей, брошенных в переполненные ямы. Они дрались за лишний кусок хлеба: прошлое — и вражда, и дружба — было забыто, остались только звериные инстинкты — выжить, продержаться.

В яме Ат-мун старался собрать вокруг себя людей из своего племени. Но проходили дни, и они все реже и реже встречались с ним глазами, когда-то с таким почтением глядевшими на молодого вождя. Теперь их туманный взор ничего не выражал, скоро они как будто совсем перестали узнавать юношу.

Прошли три недели, ямы заполнились до отказа. «Белый сокол», стоявший на якоре, готовился к отплытию. День за днем маленькие шлюпки сновали от корабля к берегу и обратно — перевозили наготовленные запасы провизии: зерно, бобы, ямс[2], фрукты, кокосы, лечебные травы и уксус в огромных бочках. И вот все запасы погружены, теперь хозяин корабля сошел на берег — предстоял торг с белыми охотниками за рабами. Патока[3] и ром, табак и порох пойдут в обмен на черный груз — рабов. Но из всех, собранных в огромных ямах, его интересуют только самые здоровые и крепкие.

Перед появлением покупателя пленников вытащили из ям и связали по двое, лодыжки и запястья обвили путами. В первый раз их помыли и покормили досыта, обрили головы, намазали маслом тела. Вот они стоят длинными рядами, покорно, терпеливо, словно животные, выучившие, наконец, урок повиновения. Охотники за рабами не нарадуются — три недели в ямах сделали свое дело. Молодые африканцы превратились в то, что требуется — товар, который можно обменять на другой товар.

Теперь двое белых осматривают свое достояние.

— Этот высокий парень пойдет за бочонок рома, не меньше, а то и за двадцать фунтов серебром, — говорит один.

— За него бы и побольше дали, не держи он голову так высоко, — отзывается другой.

— Не научился в яме, научится на корабле. Когда шагнет на землю, уже не будет голову задирать. А куда «Сокол» направляется?

— В Бостон[4], но сначала зайдет и в другие порты на побережье Атлантики. Рабы везде нужны, с десяток остановок сделает, не меньше.

От «Белого сокола» отошла маленькая шлюпка — там сидел хозяин. Теперь он прохаживался вместе с остальными белыми вдоль ряда, разглядывал чернокожих рабов. Указывал то на одного, то на другого, эти ему не нужны, пусть идут обратно в яму. Ему годятся только высокие и молодые — не старше двадцати пяти лет. Хозяин корабля гордился своим умением определять возраст и силу раба. Вот уже самые лучшие отобраны и поставлены в сторонке; блестят натертые до блеска пальмовым маслом, крепко связанные тела; покорно, уныло склонены головы — все, кроме одной. Хозяин щупает мускулы, проверяет крепость бедер, заглядывает в рот — все ли зубы на месте. Окончив осмотр, белые удаляются в палатку для совершения сделки.

Бумаги подписаны, сигнал к отправлению дан. Триста сорок пять чернокожих, заслуживших одобрение хозяина, куплены по всей форме, оплачены, переправлены на корабль и упрятаны в трюм. Палуба нависает так низко, что стоять приходится, наклоняя голову, а чтобы всем хватило места, лежать надо, тесно прижимаясь друг к другу, мужчинам по одну сторону трюма, а женщинам — по другую. Запястья и лодыжки рабам так и не развязали, и до утра не давали никакой еды. Такова обычная процедура погрузки. Помощник капитана только рявкает на пленников, то и дело норовит огреть плетью — всех надо держать в повиновении. Провинившихся не покормят и утром. Но крики и брань, доносящиеся с палубы, так же непонятны африканцам, как и биение тяжелых волн о днище корабля.

Ат-мун заставил себя сесть, выглянуть в крохотное круглое окошко, откуда в трюм поступает воздух. Солнце уже спускается. Лучи света отражаются в воде, освещают далекий берег. Заросли мангровых деревьев обрамляют темнеющие берега, над водой носятся неутомимые бакланы. Это его земля, где он родился и возмужал. Здесь, хотя лишь на одно мгновение, он был вождем своего племени. Он не знает, куда унесет его огромная птица, пока они лежат в ее брюхе. В одном только он уверен — этой земли ему больше не увидать. Ат-мун заговорил, но никто из Ат-мун-ши, а их тут было не меньше двадцати, не откликнулся. Их уже заставили позабыть и родное племя, и то, что они мужчины, воины. В темноте трюма раздавались не слова, а невнятное, бессмысленное мычание. Всю ночь, покуда корабль, распустив паруса и поймав попутный ветер, несся сквозь тьму, Ат-мун не смыкал глаз. Он пытался затвердить наизусть все, что помнил о своей прошлой жизни. Он хотел, чтобы в далекий путь отправилось не только его тело, но и душа.

Два месяца ушло на долгое путешествие, благоприятная погода сменялась штормами и штилями, после страшной жары наступал холод, от которого стучали зубы. Только раз в день африканцам разрешалось на час подняться на палубу. Они шагали взад-вперед, насколько позволяли путы, покуда их обиталище чистили и мыли уксусом. Потом и их самих обливали водой — соленой, обжигавшей голую кожу. Им выдавали скудную порцию пищи и снова отправляли вниз, в трюм. Малейшее неповиновение наказывалось ударами плети. Пока они были на палубе, Ат-мун не пытался заговаривать со своими соплеменниками. Он понимал — плети не избежать. Ему становилось все труднее и труднее отличить своих людей в массе тел, а они больше не отзывались на его слова. Еще сложнее было припоминать ту жизнь, что осталась позади. Жестокое обращение вкупе с ничем не заполненными днями притупляло все чувства — казалось, существует только настоящее, одна забота — урвать немножко еды, смочить водой вечно пересыхающий рот, вернуться с палящего солнца палубы в спасительную темноту трюма.

Шли дни и недели, прошлое уходило все дальше и дальше. Он старался не забывать главного — лица сестры. Иначе как узнать ее, когда они снова увидятся? А еще надо крепко запомнить — у него есть предназначение, уготованное ему с рождения.

— Я вождь, — снова и снова еле слышно повторял юноша в сумраке трюма. — Я Ат-мун.

«Белый сокол» уже сделал первую остановку в одном из портов Южной Каролины[5], там хозяин намеревался продать треть груза. Он был доволен плаваньем. Он погрузил на корабль триста сорок пять рабов, более трехсот добрались до американских берегов. Живой груз не пострадал от повальной лихорадки — частая участь работорговых кораблей. Лишь несколько чернокожих умерло, да двое-трое выбросились за борт, но это было в порядке вещей. Хозяин побыстрей отправил на берег сотню рабов, ослабевших больше других. Вымытые, с натертыми маслом телами, прикрытыми для соблюдения приличий кое-какой одеждой, они гляделись совсем неплохо на пристани Чарльстона[6]. Теперь надо дождаться высокого прилива и вырученных денег. Он запросил за каждого раба по пятнадцать фунтов серебром. Он знал, за многих из них заплатят на торгах куда больше, да только не все доберутся до торгов.

«Белый сокол» медленно плыл на север вдоль побережья, заходил в небольшие порты, оставляя там меньшие партии рабов — где сорок, где шестьдесят, смотря по нужде в работниках и цене за голову. Грациозная белокрылая птица добралась наконец домой, в Бостон. Было первое воскресенье июля 1725 года. Хозяин приказал спустить паруса и бросить якорь в виду гавани — они высадятся на берег наутро. В воскресенье выгружать живой товар не положено. За это кораблям с рабами уже не единожды вообще запрещали приставать к берегу.

Когда корабль подошел к пристани в понедельник утром, двадцать рабов — весь оставшийся груз — вывели на палубу. Остались только самые сильные, меньше всего измученные плаваньем, способные привыкнуть к суровому климату Новой Англии[7]. Ат-мун вгляделся в лица. Ни одного из его племени. Ему никогда не узнать, где теперь его люди.

Помощник капитана жестами, а не словами дал понять африканцам, что от них требуется. Они заторопились, спускаясь по сходням на пристань. Путы мешали двигаться быстро; покорные всему, африканцы знали: кнут с той же легкостью, что воздух, рассекает кожу. У помоста аукциониста уже толпился народ, по большей части мужчины. Сзади вытягивали шеи несколько любопытных женщин.

Аукционист махнул рукой, и с Ат-муна сняли путы. В первый раз за четыре месяца он шагал свободно. Нет, все равно не свободно. Когда он сошел с корабля, на него напялили пару штанов, а они еще хуже веревок мешали ходьбе. Видя, как неуклюже шагает чернокожий юноша, народ на пристани принялся хохотать. Ат-мун взгромоздился на помост. Над ним, резко крича, носились чайки, ныряли вниз, снова взлетали вверх, усаживались отдохнуть на высокие мачты «Белого сокола». Ат-мун не сводил глаз с птиц.

— Отличный образчик с Золотого Берега[8], — начал аукционист, похлопав юношу по плечам, проведя рукой по могучим бицепсам, по сильным ногам. — Руки-ноги в порядке, еще совсем мальчик, способен к тяжелой работе, протянет долго. Крепкий, сильный, здоровый. Помните — молодой раб лучше всего. Его можно научить всему, чему хочешь.

Голос из толпы выкрикнул какие-то слова.

— Недостатки? — переспросил аукционист. — Судите сами, никаких. А ну, глянем повнимательней.

Тут он посмотрел в бумагу, протянутую помощником капитана.

— Погодите минутку, тут сказано: «Не умеет говорить». Неужели? — он уставился на юношу, тот возвышался над ним словно башня. — Ну, ты, давай, скажи нам что-нибудь.

Ат-мун продолжал глядеть на чаек.

Аукционист пожал плечами.

— За такое стоит повысить цену. Представьте себе чернокожего, который не может нагрубить в ответ, как только выучится болтать по-английски.

Толпа отозвалась гоготом.

Мужчина, одетый в серое, в большой широкополой шляпе шагнул вперед и взглянул на аукциониста.

— Как его зовут?

Аукционист расхохотался:

— Зовут? У этих чернокожих имен нет.

Мужчина подошел ближе к помосту и взглянул на юношу.

— Как тебя зовут?

Ат-мун еще ни разу не слышал, чтобы белый человек не орал и не выкрикивал приказания на непонятном языке. Он перевел взгляд с чаек на незнакомца. Удивительно, совсем другим тоном говорит. Слов все равно не разобрать, но выражения лица понять можно. Ат-мун еще ни разу не ответил ни одному белому. Он поклялся себе не раскрывать рта. Но тут губы сами собой раздвинулись, и он произнес одно слово: «Ат-мун».

Мужчина в сером обратился к аукционисту.

— Друг, возьмешь за него тридцать фунтов без торговли?

Тот на мгновенье задумался, но понял, что ему предлагают чуть ли не вдвое больше, чем он надеялся получить за такого недружелюбного раба.

— Он твой.

Деньги были уплачены, молодой негр уведен с помоста.

— Похоже, неглупый малый, — произнес покупатель.

Аукционист не отвечал, пока не спрятал деньги в карман.

— Ничего, скоро ума не останется. Нагрузи работой потяжелей, и все будет, как ты хочешь.

— Ат-мун, — снова повторил юноша, желая объяснить, что он вождь своего племени. Но у него не было подходящих слов. Всего только и осталось в памяти, что собственное имя да пыль полупотерянных воспоминаний о далекой стране.

— Назови его Амосом[9], — хрипло рассмеялся аукционист. — Хорошее христианское имя для черного дикаря.

Он повернулся и жестом поманил следующего раба.

— Пойдем, друг, — обратился к юноше квакер[10], и тот понял приглашающий жест.

— Ат-мун… — снова выдавил из себя молодой вождь, но другие слова не шли.

— Теперь ты Амос, — прибавил ходу квакер.

Так Калеб Копленд, который пришел на пристань совсем не для того, чтобы покупать рабов, а только затем, чтобы доставить партию домотканой шерстяной материи, вернулся домой с рабом, шагающим позади, и пустым карманом — на покупку ушла вся выручка от проданной материи.