В конце VIII в. один из столпов раннесредневековой европейской Церкви. Алкуин. в письме к настоятелю англосаксонского монастыря Линдисфарн Хигбальду обрушился на монахов этого аббатства, которые приглашали музыкантов, услаждавших их слух во время трапезы. «Когда монахи обедают, пусть громко звучат слова Христа, — писал он и далее продолжал: В таких случаях надлежит внимать чтецу, а не арфисту, поучениям отцов Церкви, но не поэзии язычников». Перефразируя высказывание одного из таких отцов, Тертуллиана, Алкуин с гневом вопрошал: «Что общего между Ингельдом и Христом? (Quod Hineldus cum Christo?)Просторен наш дом, но он не может вместить их обоих...»[228]. Ответа Хигбальда мы не знаем, но сам вопрос Алкуина, заданный через два столетия после начала христианизации англосаксов, показывает, сколь непрост был процесс их приобщения к христианству.
Начальным эпизодом обращения англосаксов большинство исследователей[229] считает хрестоматийные рассказы Беды Почтенного и неизвестного монаха из аббатства Уитби[230]. Оба они сообщают о том, как будущий папа Григорий I Великий (590–604 гг.) в период понтификата Бенедикта I (574–578 гг.) однажды узнал о присутствии в Риме неких молодых светловолосых и белокожих иноземцев. Встретившись с ними и расспросив незнакомцев, Григорий выяснил, что они происходят из народа англов и живут в королевстве Дейра, которым управляет король Элла[231]. Пораженный их прекрасной наружностью и благородством манер, он высказал глубокое сожаление, что столь могучий и красивый народ пребывает во грехе, не ведая истинного Бога, и попросил у правящего папы разрешения отправиться в Британию для проповеди слова Христа. Такое позволение было ему дано, и он отправился в путь, но через три дня его догнали посланцы Бенедикта, возвратившие его в Рим[232]. После восшествия на папский престол, примерно через двадцать лет после своего знакомства с молодыми англами, Григорий в письме к галльскому священнику Кандидусу поручил ему выкупать на волю англских юношей 17–18-летнего возраста и помещать в монастыри, с тем чтобы в будущем использовать их для миссионерской деятельности среди соплеменников[233].
В начале зимы 596 г. он наконец осуществил свое давнишнее намерение, направив в Британию специальную миссию для проповеди христианства. В качестве главы этой миссии был избран настоятель монастыря св. Андрея в Риме, по имени Августин. Преодолев немалые дорожные трудности, Августин и сорок его спутников прибыли в Кент в начале 597 года и далеко не сразу[234] (и не без влияния жены-христианки, франкской принцессы Берты), но сумели добиться крещения кентского короля Этельберта (560–616 гг.)[235]. С этого времени и начинается проповедническая активность римско-католической Церкви среди англосаксов.
С помощью вновь обращенного короля Кента миссия Августина получила возможность не только начать создание церковной организации, но и распространить свою деятельность на другие англосаксонские королевства. Направляя миссионеров в Англию, папа Григорий I предполагал разделить страну на два архиепископства: одно с центром в Лондоне должно было заботиться о духовном окормлении юго-восточных районов; его главой становился Августин. Центром второго архиепископства, охватывавшего северную часть Англии и прежде всего Нортумбрию, планировался Йорк. В действительности же архиепископство, порученное Августину, было основано в столице Кента Кентербери, поскольку Лондон находился в то время в руках восточных саксов, а от обращения Нортумбрии до поры до времени вообще пришлось отказаться[236]. От Этельберта миссионеры получили церковь св. Мартина, которая использовалась для богослужений королевой Бертой еще до появления Августина в Англии. После крещения короля Августину была пожалована еще одна церковь, превращенная им в свою главную резиденцию. Одновременно был основан монастырь во имя св. Петра и Павла. Под давлением Этельберта новую веру приняли зависимые от него короли Эссекса Сигеберт и Восточной Англии Редвальд. В 604 г. была учреждена епископская кафедра в Рочестере для западного Кента, а в следующем году — в Лондоне для Эссекса[237].
Еще в 601 г., после поездки к Григорию I с сообщением об обнадеживающих успехах миссии, Августин получил сан епископа и «подкрепление» из Рима[238] и начал подготовку к обращению более северных регионов Англии. Процесс христианизации между тем на самом деле шел не столь гладко, как это представляли в своих отчетах римской курии миссионеры. Между 604 и 609 гг. умер первый архиепископ Кентерберийский, Августин; а когда в 616 г. скончался король Этельберт, по Кенту, Эссексу и Восточной Англии прокатилась волна языческой реакции[239]. Судя по краткому сообщению Беды Почтенного, сыновья и наследники короля Эссекса Сигеберта обратились к старым богам и изгнали лондонского епископа и всех его сподвижников. Преемнику Августина на посту архиепископа Лауренцию с большим трудом удалось убедить принять крещение нового кентского короля Эадбальда, который был убежденным язычником и первоначально хотел вообще отказаться от услуг миссионеров[240]. Все говорило о том, что положение римско-католической Церкви в Англии было еще крайне неустойчивым. Правители англосаксонских королевств, принимая новую веру, руководствовались во многом чисто прагматическими соображениями: кентского Этельберта, например, убедил креститься один из его приближенных, обративший внимание короля на то, что Христос является более могущественным богом, чем германский Один[241]. Что касается массы населения, то очевидно, что ее обращение к христианству было совершенно поверхностным и легко могло превратиться либо в двоеверие, либо в реставрацию языческих культов. Господствующим среди англосаксов, по крайней мере до начала VIII столетия, оставался языческий политеизм, сложившийся, видимо, еще на их континентальной прародине.
Следует заметить, что письменных источников, дающих возможность воссоздать даже основные черты англосаксонского язычества, сохранилось крайне мало, поскольку позднейшие церковные авторы с понятной неохотой описывали дохристианские верования своих предков. Тем не менее мы знаем достаточно большое число имен тех богов, которым поклонялись англосаксы и которые являлись сверхъестественными их покровителями, а также сакральными предками наиболее знатных родов. Еще в I в. н. э., описывая континентальных англов, Тацит упоминает чрезвычайно развитый у них культ богини Нертус, которая, видимо, считалась ответственной за плодородие и требовала периодических человеческих жертв[242]. Прямых свидетельств того, что поклонение Нертус сохранилось у англов после переселения в Британию, нет. Известно, однако, что ее культ был в раннее средневековье широко распространен в тесно связанной с Англией южной Скандинавии, где она, сменив пол, стала богом Ньордом, отцом Фрейра и Фрейм. Все три божества почитались древними скандинавами как боги плодородия[243].
Это совпадение, скорее всего, отражает некую преемственность в отправлении англосаксами культа плодородия уже после их расселения в Британии. Косвенным подтверждением этого является и сохранившаяся в записи VIII в., но явно имеющая более раннее происхождение языческая молитва, обращенная к богине земли по имени Эрк, которую призывают обеспечить хороший урожай[244]. Беда Почтенный упоминает имена еще двух богинь, так или иначе связанных с плодородием. Это Эостр, от имени которой происходит английское слово, обозначающее Пасху (Easter), и которая, по-видимому, была покровительницей весеннего пробуждения природы[245]; и Хрета, о которой, кроме имени, ничего более не известно. Беда сообщает также о том, что первый день языческого Нового года назывался «ночью матерей»[246], но какие церемонии ее сопровождали, мы не знаем. Сохранение англосаксами верности неким богам, призванным гарантировать тучность стад и полновесие колосьев, заставляет предположить и то обстоятельство, что изображение скандинавского бога Фрейра в виде медведя помещалось на боевых шлемах, о чем упоминается в поэме «Беовульф»[247].
Скудные литературные сведения не позволяют однозначно говорить о том, что англосаксы продолжали поклоняться богам Одину, Тунору и Тиу, которые были известны германцам еще во времена Тацита и которых римские авторы обычно отождествляли соответственно с Меркурием, Юпитером и Марсом. Однако эти три германских бога оставили явный след в ранней топонимике англосаксов, поскольку их имена являются составной частью названий поселений и природных объектов во многих районах Англии[248]. Их имена также стали основой названий трех дней английской недели: соответственно, среды (Wednesday), четверга (Thursday) и вторника (Tuesday)[249].
Данные топонимики свидетельствуют о том, что в местах первоначального расселения англосаксов существовали многочисленные языческие святилища, располагавшиеся обычно либо на вершинах холмов, либо в лесной чаще. Исследователи полагают, что эти храмы продолжали посещаться и после принятия христианства[250]. Отчасти такой вывод находит подтверждение в сохраненном Бедой письме папы Григория I к миссионерам, обращавшим англосаксов в христианскую веру. Призывая их быть терпимыми к языческим пережиткам их паствы, он подчеркивает необходимость сохранения старых храмов германцев, поскольку «сам народ, видя свои храмы не разрушенными будет тем охотнее стекаться в те места, к которым издавна привык». Из этого письма становится ясно, кроме того, что в святилищах англосаксов существовали некие идолы, изображавшие чтимых божеств, которым по праздникам приносились определенные жертвы (чаще всего скот)[251]. Эти языческие праздники носили, судя по всему, сезонный характер и были приурочены к важнейшим для аграрного общества моментам годового цикла. Известно, например, что англосаксы отмечали специальный праздник, посвященный началу весны, когда богам предлагался свежеиспеченный хлеб[252]. Ноябрь в древнеанглийском языке назывался «месяцем жертвы», что было связано с жертвоприношением скота, идущего на убой именно в этом месяце[253].
Помимо богов мир язычников-англосаксов был населен великим множеством злых и добрых духов, а равно чудовищами и прочими сверхъестественными существами, которые могут как навредить, так и помочь человеку. Борьбе именно с такими чудовищами, живущими в пещерах или на дне озера, посвящена, например, значительная часть подвигов героя поэмы «Беовульф».
Посредниками между божествами и людьми у англосаксов были языческие жрецы, пользовавшиеся среди населения большим уважением и даже вызывавшие суеверный страх. Жрец обязан был соблюдать определенные табу, например никогда не носить оружия и ездить верхом только на кобыле, и считался лицом неприкосновенным. Да и мало кто осмелился бы напасть на него, поскольку он наделялся многими сверхъестественными возможностями. Так, англосаксы верили, что жрец способен связать своего врага по рукам и ногам произнесением соответствующих заклятий[254]. Вообще в их раннем обществе была сильно развита вера в действенность различных заговоров, амулетов и других магических предметов и актов. Сверхъестественная сила приписывалась и буквам древнегерманского алфавита — рунам[255]; владеющие письменностью обладали волшебным знанием, помогающим в трудную минуту, например, освободиться от наложенных на них оков. Особое внимание обращалось на различные фазы Луны, которыми регулировались, по представлениям англосаксов, счастливые и несчастливые дни для тех или иных конкретных дел[256].
Пожалуй, наиболее сложными проблемами, связанными с языческой религией англосаксов, являются их вера в загробную жизнь и соотношение их верований с морально-этическими нормами. Погребальная практика англосаксов, обычно предполагающая помещение в могилу умершего различных вещей, как будто свидетельствует о том, что они признавали возможность жизни после смерти, в которой эти вещи найдут применение. Однако если мы примем во внимание слова одного знатного нортумбрийца переданные Бедой, о том, что жизнь человека подобна «полету ласточки через королевский покой, появляющейся из темноты и в темноту же возвращающейся»[257], то будем вынуждены признать, что эта вера была весьма неопределенна, во всяком случае что касается представителей знати. Дальнейший рассказ Беды заставляет предположить, что англосаксы не слишком интересовались этим, ожидая от своих богов конкретных материальных благ на этом, а не на том свете.
Что касается вопроса о связи англосаксонского язычества с морально-этическими представлениями, то он остается, по существу, полностью открытым. Нарушение клятвы, данной на священных предметах, вызывало гнев божества[258]. Тацит, к примеру, сообщает, что народные собрания германцев происходили иногда в святилищах, что делало нарушение мира при их проведении святотатством[259]. Но англосаксы, судя по «Беовульфу», считали также, что человек должен больше заботиться о своей земной репутации, нежели о посмертном воздаянии[260].
Не подлежит сомнению, что многие языческие воззрения вошли составной частью в тот комплекс христианских представлений, который формируется у англосаксов с конца VI столетия. Сказанное, однако, не означает, что их приобщение к новой религии проходило безболезненно и гладко. Напротив, оно несло с собой глубокий социально-психологический перелом, сопровождавшийся разнообразными и нередко противоречивыми изменениями в духовной сфере жизни раннего англосаксонского общества.
Посылая Августина за море, папа Григорий I в сопроводительном письме к франкским королям, через земли которых должна была двигаться миссия, указывал на то, что галльское духовенство не предпринимает усилий по крещению англосаксов[261]. Подобное же обвинение мы находим и у Беды Почтенного, который подчеркивает отсутствие интереса к проповеди среди них в самой Британии[262]. Разумеется, начавшееся в середине V в. массовое военно-колонизационное движение англосаксов не могло не привести к определенному упадку религиозно-церковной жизни в стране. Англосаксы не могли сразу оценить достоинства той религиозной системы, которая оказалась неспособна уберечь своих последователей от поражения, а бритты, выжившие в ходе завоевания, по понятным причинам не выказывали горячего желания заняться обращением своих завоевателей. Тем не менее делать на этом основании вывод о том, что христианизация англосаксов была едва ли не исключительно делом рук миссионеров, посланных римской курией[263], не вполне справедливо.
До англосаксонского завоевания религиозная жизнь провинции Британия была насыщена, разнообразна и развивалась по трем основным направлениям. Официальной государственной религией Римской Британии, как и всех остальных частей империи, был культ царствующего императора, а также тех его предшественников, которые были обожествлены после смерти. При этом как правящий монарх, так и его ближайшие родственники обычно отождествлялись с наиболее чтимыми римлянами богами — Юпитером, Юноной и Минервой. Кроме этой «Капитолийской триады» в романизированных районах страны, особенно в городах и военных гарнизонах, было широко распространено поклонение и другим римским божествам — Нептуну, Марсу, Диане, а также местным бриттским богам и богиням, ассоциировавшимся с ними. Не меньшее значение, особенно к концу римского периода, стало приобретать почитание различных восточных божеств; особой популярностью пользовались Изида и Митра[264].
В среде не романизированного кельтского населения, однако, решающее влияние имела религия друидов, проникшая в Британию из Галлии задолго до прихода римлян. На протяжении всей эпохи римского господства друидизм продолжал сохранять в северо-западных регионах империи серьезные позиции, несмотря на целую серию попыток ее администрации ограничить его распространение. Более того, не без влияния этих преследований, способствовавших эмиграции многих жрецов за море, во II–III вв. Британия становится своеобразным центром европейского друидизма, куда стекались жаждущие приобщиться к тайным знаниям. Вплоть до падения римского владычества друидизм успешно конкурировал и с официально-государственным культом, и с христианством, проникшим в провинцию скорее всего еще во II столетии[265].
О первых шагах христианства на Британских островах, по крайней мере до начала IV в., практически ничего не известно. В 314 г. трое британских епископов принимали участие в работе Вселенского Собора в Арле; какие-то священнослужители из Британии присутствовали на Соборе в Сардике в 347 г., а в 359 г. издержки британских епископов на Соборе в Римини были оплачены из общественных фондов[266]. Археологические и более скудные письменные свидетельства указывают на то, что к концу IV — началу V столетия христианство довольно прочно укоренилось в романизированной части страны и было распространено главным образом в различных слоях городского населения и среди романо-бриттской аристократии. К этому времени относится превращение многих римских храмов в ремесленные мастерские или полное их запустение (особенно это характерно для центральных и юго-западных районов Британии). В то же время нельзя не отметить, что большинство христианских общин этого периода были сравнительно невелики и бедны, а среди основной массы кельтов продолжало господствовать язычество друидического толка[267].
Одним из наиболее важных событий религиозной истории не только Британии, но и всей Европы в это время стало возникновение и распространение ереси пелагианства, которая связана с именем Пелагия, или Моргана (ок. 360 — после 418), бритта по происхождению. Он отрицал, что человек изначально греховен, и в связи с этим утверждал, что каждый способен достигнуть спасения собственными силами. Подобные утверждения находились в очевидном противоречии с принятым официальной Церковью взглядом Августина Аврелия о предопределенности судьбы каждого смертного, который может спастись только милостью Господа. В 420-х гг. пелагианство, отвечавшее чаяниям тех романо-бриттов, которые готовы были защищать свой остров от варваров даже без помощи Рима, получило настолько мощную поддержку в Британии, особенно в среде военной верхушки, что в страну была направлена специальная миссия для искоренения ереси. Во главе этой миссии (традиционная ее дата — 429 г.) были поставлены епископ Оксера Германий, впоследствии канонизированный, и епископ Труа Луп[268]. В результате их деятельности Британия была возвращена в лоно католической ортодоксии, хотя эпизод в «Церковной истории» Беды Почтенного, рассказывающий о том, как св. Германий крестил бриттское войско перед сражением с пиктами и обучал его возглашать «Аллилуйя!» во время атаки, заставляет предположить, что основные слои населения и в это время были еще далеки от настоящего обращения[269].
Примечательной чертой религиозной жизни Британии накануне вторжения англосаксов было также становление монашества, проникшего сюда из Галлии и отчасти Италии. Известно, что епископ Труа Луп, спутник св. Германия в его поездке в Британию в 429 г„был тесно связан с важнейшим монашеским центром Южной Галлии — аббатством Лерен; по сообщению одного из источников начала VIII в., Германий и Луп ввели устав Лерена в ряде британских монастырей[270]. По мнению некоторых специалистов, появление монастырей в Британии стало настоящей религиозной революцией, которая особенно сильно затронула мало романизированные области острова[271]. Однако основной «движущей силой» этой революции были отнюдь не папские легаты и не миссионеры из числа романо-бриттов, а представители другой ветви раннесредневековой Церкви Британских островов — кельто-ирландской.
В отличие от Великобритании, где положение христианства еще не вполне определилось, Церковь в Ирландии к середине V столетия представляла собой вполне утвердившийся, достаточно сплоченный и деятельный организм, не только проявлявший активную заботу о собственной, ирландской, пастве, но и демонстрировавший отчетливое стремление к евангелизации соседних территорий. Христианизация самой Ирландии традиционно связывается с проповедью в начале 30-х гг. V столетия св. Патрика (ум. 493)[272], хотя не вызывает сомнения, что какие-то христианские общины существовали здесь и до него, что и позволило папе Целестину I (ум. 432) направить в 431 г. на «зеленый остров» в качестве епископа некоего Палладия[273]. Описание жизни и деятельности св. Патрика не входит в наши непосредственные цели, однако можно заметить, что ранняя ирландская церковная организация, им созданная, была построена по тем европейским образцам, с которыми он познакомился в Южной Галлии; при этом она с самого начала отличалась более заметным влиянием монашества, нежели континентальная[274]. К концу V в. это привело к формированию весьма своеобразной кельто-ирландской Церкви, во многом отличавшейся от римско-католического варианта.
Если иметь в виду формальную сторону дела, то главным отличием ирландского христианства стала его специфическая организационная структура. Церковь в Ирландии, где отсутствовали городские епископские кафедры, строилась главным образом на монастырской основе, и епископы осуществляли власть не над определенным территориальным диоцезом, как это имело место на континенте, а скорее над совокупностью связанных между собою монашеских общин; зачастую, будучи монахами, они оказывались в подчинении у аббатов влиятельнейших монастырей либо сами становились их настоятелями. Подобная же церковная организация, по сообщению Беды Почтенного, была введена в начале VI в. еще одним ирландским выходцем, св. Нинианом, у пиктов Южной Шотландии[275], а затем начала распространяться ирландскими миссионерами в других северных районах Великобритании, до тех пор слабо затронутых влиянием христианства. Преобладающее влияние монашества в кельто-ирландской Церкви сделало ее более аскетичной по своему характеру, чем римско-католическая, а ирландских отшельников — известными по всей раннесредневековой Европе своей строжайшей дисциплиной и особой святостью.
Монашеский принцип церковной организации не был единственной особенностью, отличавшей ирландскую Церковь от официального католицизма. Помимо таких второстепенных деталей, как форма монашеской тонзуры и тонкости обрядности и литургии, две церкви разделял гораздо более существенный вопрос о точной дате празднования одного из главных христианских праздников — Воскресения Господня, Пасхи. В ирландской и римскокатолической церквах она праздновалась в разные дни, в зависимости от того расчетного цикла, которым пользовались священнослужители[276]. Это чисто хронологическое противоречие вскоре переросло в ожесточенный догматический спор и на долгое время стало главным предметом нескончаемых дебатов между двумя церквами.
Особую роль в распространении христианства среди британских пиктов и скоттов, а затем и англосаксов сыграло подвижничество впоследствии канонизированного ирландца Колумбы (521–597 гг.) при основании им известнейшего монастыря на острове Лиона в 563 г. Нашими сведениями о жизни и деятельности Колумбы мы обязаны Адомнану, девятому его преемнику на посту аббата Айоны, составившему в конце VII — начале VIII столетия первое житие святого[277]. Адомнан рассказывает о том, как, покинув в возрасте 42 лет учрежденное им же аббатство Дарроу в Ирландии, Колумба с двенадцатью спутниками обосновался на небольшом островке у северо-западного побережья будущей Шотландии среди местного языческого населения. Место, выбранное им для монастыря, оказалось столь удачным для христианской проповеди, что уже вскоре Колумбе удалось приобщить к христианству короля северных пиктов Бруда, а с объединением пиктов в единое государство еще шире распространить свою деятельность не только среди них, но и среди скоттов королевства Далриада. К моменту кончины святого в 597 г. его трудами и усилиями его учеников построенные по ирландскому образцу и тяготеющие к Айоне монастыри покрыли всю территорию севернее Ферта и Клайда[278].
По справедливому заключению ряда исследователей, созданная св. Колумбой монастырская система во многом напоминала монашеские ордена периода классического средневековья, представляя собой совокупность обителей, связанных между собой личностью основателя главного центра, которому все они подчинялись[279]. Однако в отличие от францисканцев или доминиканцев XIII–XIV вв., действовавших наряду с белым духовенством, организованным в диоцезы под епископской властью, «церковь св. Колумбы» такую организацию полностью заменяла. По сообщению Беды Почтенного, во главе церкви в таком случае оказывался «аббат, власти которого, вопреки обыкновению (имеется в виду римско-католическая практика — А. Г.), обязан подчиняться весь диоцез, следуя установлениям основателя [монастыря], который был не епископом, а просто монахом»[280]. Не менее показателен и эпизод, приводимый Адомнаном. Некий епископ, проживавший в монастыре, никак не соглашался посвятить одного из послушников в духовный сан и был принужден сделать это лишь по приказу св. Колумбы[281]. Даже сам ирландский термин «muintir» (от лат. monasterium), применяемый автором жития, означал не столько церковную корпорацию, сколько религиозную общину[282].
Уже упомянутое житие святого дает возможность в некоторых деталях представить также особенности повседневной жизни и быта монахов Айоны. Вместо общего корпуса каждый из монахов жил в отдельной келье, построенной из дерева или лозы; келья аббата располагалась несколько в стороне от остальных. Помимо жилищ монахов на территории аббатства находилась деревянная церковь с каменным алтарем, необходимым богослужебным инвентарем и чтимыми реликвиями. Здесь же висел колокол, сзывавший членов общины к молитве. Кроме того, в аббатстве были выстроены трапезная, а также библиотека и скрипторий[283]. Монахи делили свое время между молитвой, благочестивыми размышлениями, физическим трудом на полях и работой над книгой. При основателе монастыря «они не испытывали ни физического, ни духовного истощения, но бодро несли слово Божие окружающим язычникам»[284]. При всей возможной гиперболизации, свойственной агиографическим произведениям, данные Адомнана заставляют согласиться с заключением известного английского специалиста Д. Фишера: «Айона представляла собой наиболее привлекательный образец ирландского монашества»[285].
Вернемся, однако, к римско-католической миссии. Несмотря на определенные неудачи, сохранение своего форпоста в Кентербери позволило ей, подготовив священнослужителей из числа англосаксов, в 20-е гг. VII столетия приступить к евангелизации Нортумбрии, которая к этому времени выдвинулась на одно из первых мест среди других англосаксонских королевств.
Посланцы Кентербери, возглавляемые одним из спутников Августина, священником Паулином, появились в Нортумбрии в 619 г., когда тогдашний нортумбрийский король Эдвин (616–632 гг.) посватался к Этельбурге, сестре короля Кента Эадбальда. Первоначально Эадбальд отказал владыке Нортумбрии, указывая на то, что исповедующей христианство Этельбурге невозможно сочетаться браком с язычником. Эдвин, однако, пообещал не только разрешить ей и ее близким свободно отправлять необходимые христианские обряды, но и подумать о собственном крещении, и свадьба состоялась[286].
Согласно Беде Почтенному, посвященный в сан епископа Паулин в течение нескольких месяцев после этого уговаривал креститься упорно уклонявшегося от выполнения обещания Эдвина; не помогали даже увещевательные письма папы Бонифация V (ум. 625). Даже когда Этельбурга благополучно разрешилась от бремени дочерью, король Нортумбрии принес благодарственные жертвы языческим богам, хотя Паулин приписывал заслугу удачных родов королевы своим молитвам. Эдвин вновь дал слово обратиться к христианской вере, если Бог дарует ему победу в надвигавшейся войне с королем Уэссекса Квихельмом; в качестве своеобразной гарантии он позволил окрестить свою новорожденную дочь. Однако и после своей победы над Уэссексом Эдвин продолжал колебаться, хотя, как замечает автор «Церковной истории», уже «более не служил кумирам»[287].
Перелом в его расположении духа произошел после посетившего его чудесного видения, живо описанного Бедой Почтенным[288]. Собрав совет своих приближенных, Эдвин предложил им высказаться относительно необходимости принятия новой веры. Угадав перемену в настроении своего господина, первым подал свой голос против язычества… главный жрец Нортумбрии Коифи! Выслушав выступление Паулина с изложением основ христианского вероучения, Коифи предложил разрушить языческие храмы и уничтожить идолов. Более того, вопреки строжайшим табу он, верхом на жеребце, подъехал к стенам центрального нортумбрийского капища и, символически поразив его копьем, вместе с присутствующими поджег его. После этого, в канун Пасхи 627 г., состоялось наконец крещение Эдвина и его королевства[289].
Крещение Эдвина, который в то время контролировал фактически всю территорию Англии, за исключением Кента, было большим успехом кентерберийской кафедры на севере. Под его влиянием христианство было восстановлено в Восточной Англии[290], а в начале 630-х гг. в в этом королевстве появляются собственные епископы, формально подчиненные Кентербери.
Успешное развитие процесса приобщения северных англосаксов к ортодоксальному католичеству было прервано в 632 г., когда Эдвин был убит в сражении с объединенными силами северо-уэльского королевства Гвинедд и языческой в то время Мерсии. Паулин с королевой Этельбурги ее детьми был вынужден бежать в Кент и в Нортумбрию уже не вернулся; из всей кентерберийской миссии здесь остался только один дьякон, по имени Яков[291]. Последовал короткий период реставрации язычества, а в дальнейшем на арену вновь выступили кельто-ирландские миссионеры.
Новый король Нортумбрии Освальд (634–642 гг.) в период царствования Эдвина находился в ссылке и получил воспитание у монахов на острове Айона. Вступив на престол, он обратился к своим учителям с просьбой прислать епископа для восстановления христианства. Выбор пал на еще одного видного деятеля ирландской церкви св. Эйдана (ум. 651). При активном содействии Освальда он основал монастырь неподалеку от королевской резиденции Бамбург на острове Линдисфарн[292], который стал центром распространения ритуала и догматов ирландской Церкви. Любопытно, что Беда Почтенный, в целом негативно относящийся к кельто-ирландской ветви христианства, для Эйдана делает некоторое исключение. Пересказываемые Бедой истории заставляют искать основу такого благожелательного отношения в том, что создаваемая Эйданом церковная организация не во всем совпадала с традиционной ирландской схемой. В отличие от практики, сложившейся под влиянием Айоны, в монастыре Линдисфарна не было монахов в сане епископа, а сам Эйдан был одновременно и аббатом новой обители, и епископом Нортумбрии. Фактически единственный грех, который Беда в состоянии приписать ирландскому святому, — это приверженность неправильной, с его точки зрения, дате празднования Пасхи[293]. Эйдан, со своей стороны, видимо, также не испытывал острой неприязни к римской ортодоксии: с помощью Освальда он восстановил построенную Паулином в Йорке церковь и поддерживал дружескую переписку с архиепископом Кентерберийским Гонорием[294].
Отнюдь не представители кентерберийского архиепископства оказались у истоков христианизации еще одного англосаксонского королевства — Уэссекса. Появившийся здесь с проповедью в 633 г. некий Биринус был поставлен в епископы самим папой Гонорием I (ум. 638), но несмотря на это, не спешил установить контакты с Кентербери. В 635 или 636 г.[295] он, при поддержке могущественного короля Нортумбрии Освальда, который, как мы знаем, придерживался ирландских церковных канонов, крестил тогдашнего уэссекского короля Кинегильса «со всем его народом»; Освальд стал одновременно и крестным отцом, и зятем Кинегильса, женившись на его дочери[296].
Особенно сложно складывалась судьба первоначальной проповеди христианства в последнем крупнейшем раннеанглийском государстве — Мерсии. Длительное сохранение языческой религии, трудности евангелизации и становления церковной организации в этом королевстве во многом были связаны с личностью его правителя Пенды (632–654 гг.). В первой половине VII столетия он, по образному выражению У. Чейни, «представлял собой тип короля-воина германского героического эпоса»[297], при котором, однако, были заложены основы будущей политической гегемонии Мерсии среди англосаксонских государств[298]. Поддерживаемое им на государственном уровне язычество, а также постоянная агрессивность Пенды, от рук которого пали многие христианские короли англосаксов (Эдвин и его сыновья, Осфрид и Эадфрид из Нортумбрии, восточно-английские государи — Сигеберт, Эгрик и Анна), долгое время препятствовали сколько-нибудь широкой миссионерской деятельности в Мерсии. Между тем, судя по сообщению Беды Почтенного, мерсийский владыка не был абсолютно враждебен христианству как таковому; «презирая тех из обращенных, кто, приняв Христову веру, нарушал ее заповеди», он в то же время разрешил креститься своему сыну и соправителю Пеаде (654–657 гг.)[299]. Несмотря на кончину в 651 г. Эйдана, преемники и последователи основателя Линдисфарна, пользуясь его благосклонностью, успешно продолжали проповедь не только в Средней Англии, где правил Пеада, но и в более южных территориях вплоть до Темзы. Однако только после смерти Пенды в Мерсии появилось первое епископство. Его возглавил ирландский монах по имени Диума, который, согласно уже утвердившейся традиции, был посвящен в сан аббатом Линдисфарна Финаном[300], что еще более усилило позиции кельто-ирландской Церкви. Тем самым христианизация наиболее мощных англосаксонских королевств формально была завершена.
Возникающая система церковного управления, однако, ни в малейшей степени не напоминала тот план, который был разработан для английской церкви Григорием I в 601 г. Архиепископство Кентерберийское оставалось во главе англосаксонской церковной организации, но фактически осуществляло власть лишь над двумя епископствами южной Англии — Рочестером и Лондоном. Большинство епископских кафедр было занято людьми, никакого отношения к Кентербери не имевших; даже в Уэссексе, где как будто победила римско-католическая ориентация, церковные иерархи действовали совершенно самостоятельно. Что касается северных регионов Англии, то здесь, безусловно, господствовала кельто-ирландская церковь, опиравшаяся на неизменное содействие могущественных владык Нортумбрии. Результатом упадка влияния Кентербери, успешной проповеди Колумбы, Эйдана и их последователей, а также деятельности миссионеров, независимых от архиепископской кафедры, было появление такого типа церковного устройства, который в целом отражал политические реалии Англии середины VII в. Вместо уже сложившейся на континенте жестко иерархической структуры, основанной на системе диоцезов как центров религиозной власти и правильного отправления культа, англосаксы получили сумму «племенных» церквей, каждая из которых ориентировалась в своей внутренней и внешней жизни на своего государя, либо, если этот государь подчинялся более могущественному правителю, вынуждена была считаться с желаниями последнего. Ясно, что в такой ситуации не могло не существовать заметной разницы между христианскими организациями Кента и Уэссекса, Восточной Англии и Нортумбрии.
При этом ключевой проблемой религиозно-церковной жизни англосаксов все более и более становились углубляющиеся противоречия между римской и кельто-ирландской ветвями христианства. Несмотря на отдельные примеры лояльного отношения некоторых представителей двух этих ветвей друг к другу[301], к середине VII столетия они разошлись весьма значительно[302], что могло поставить под угрозу все, достигнутое в Англии их коллективными усилиями. К тому же христианизация севера и центра страны миссионерами, тяготевшими к Айоне и Линдисфарну, настолько увеличили территорию, на которой исповедовали несхожее с католицизмом христианство, что, казалось, дни «римской партии» сочтены. Недаром Беда Почтенный с нескрываемой горечью писал о неспособности многих ее деятелей убедить людей в ее правоте[303].
Особое место в накопившихся различиях занимал уже упоминавшийся вопрос об истинной дате празднования Пасхи. Еще миссия Августина перед тем, как встретиться с королем Этельбертом, провела безуспешные переговоры по этому вопросу с уже находившимися в Кенте кельтскими монахами[304]. В середине же VII в. в двух англосаксонских церквах в зависимости от методики ее вычисления она начала разниться до такой степени, что данное обстоятельство стало препятствовать нормальному отправлению культа и точному летосчислению. Критическая положение в этом смысле сложилось в Нортумбрии, где расколотой оказалась королевская семья. Тогдашний нортумбрийский король Освью (641–670 гг.) был женат на дочери короля Эдвина Эанфлед, той самой, которая еще младенцем невольно способствовала крещению своего отца и которая была вывезена Паулином в Кент после гибели Эдвина в сражении с мерсийским Пендой. Воспитанная в кентерберийских традициях, она стала ревностной католичкой, в то время как Освью оставался верен кельто-ирландской церкви. Сторонником римской практики был и сын короля, правивший в Дейре, Элхфрит. Помимо чисто религиозных ситуация создавала дополнительные политические трудности, поскольку могла быть использована сепаратистски настроенной знатью Дейры. Такой раскол, по свидетельству Беды Почтенного, привел к тому, что при нортумбрийском дворе Пасха зачастую отмечалась дважды, причем случалось, что, когда Освью уже возносил хвалы Воскресению Христа, его королева еще соблюдала Великий пост[305].
С целью окончательного решения проблемы по инициативе и под председательством Освью осенью 663 г. в монастыре Уитби состоялся собор ирландского и римского духовенства, вошедший в историю английской Церкви как «синод в Уитби». Помимо вопроса о дате Пасхи в Уитби обсуждались и другие расхождения догматического и обрядового характера. Северных кельто-ирландских клириков на синоде представляли аббат монастыря Линдисфарн Колмен, епископ Восточной Англии Чедд и аббатисса Уитби Хильда; римско-католическую точку зрения отстаивали Элхфрит, находившийся в то время в Нортумбрии епископ уэссекский Агильберт и дьякон Яков, героически продолжавший проповедь на севере после гибели короля Эдвина[306]. Наиболее горячо, однако, позиции «римской партии» защищал молодой настоятель аббатства Рипон по имени Уилфрид, ставший затем первым епископом Йорка и одним из самых почитаемых англосаксонских святых. Интересно отметить, что сам Уилфрид был монахом аббатства Линдисфарн и, следовательно, воспитывался в ирландской традиции. Но после поездки в Рим он стал ярым сторонником католичества, привлекавшего его возможностью установить более прочные связи Англии с Вселенской Церковью и приобщить англосаксов к античному наследию, хранителем которого оно, с его точки зрения, являлось[307].
Беда Почтенный и автор первого жития Уилфрида рисуют живописную картину развернувшейся на синоде полемики. Выступавший первым епископ Колмен апеллировал к авторитету св. Колумбы, а возражавший ему Уилфрид — к практике всех церковных организаций Европы, за исключением северной Англии и Ирландии. Решающим доводом оказались слова аббата Рипона о том, что следует подчиняться установлениям Римского Папы как наследника св. Петра, которому Сам Христос вручил ключи от дверей царствия небесного. Обратившись к Колмену, Освью спросил, действительно ли св. Петр является привратником Бога; епископ Линдисфарна был вынужден подтвердить справедливость сказанного[308]. Тогда, как пишет Беда, «слегка улыбнувшись», король Нортумбрии заметил, что, поскольку и он сам когда-нибудь окажется перед этими дверьми, он не хотел бы иметь их привратника в числе своих врагов, а предпочитает подчиняться ему во всем[309]. После этого присутствовавшим ничего не оставалось, как одобрить решение своего повелителя[310]; «римская партия» победила.
Постановления синода в Уитби, которые ряд английских ученых склонны трактовать как «триумф католичества»[311], отнюдь не свидетельствовали о полном поражении сторонников кельто-ирландской точки зрения и на самом деле означали лишь первый шаг на пути унификации англосаксонской церкви. Сам ход дебатов, предшествовавших принятию окончательного решения, заслугу которого биограф Уилфрида приписывает исключительно красноречию своего героя, скорее указывает на то, что оно было предопределено, ибо в его основе лежали политические соображения короля Освью, созвавшего синод с целью устранения чрезвычайно опасного противостояния в своем государстве. К тому же синод в Уитби был прежде всего собранием духовенства Нортумбрии, и на нем, к примеру, отсутствовал тогдашний глава Кентербери архиепископ Деусдедит[312]. Поэтому, несмотря на то что Освью подчинил фактически всю Англию, за исключением Кента, постановления синода не могли иметь обязательной силы для всех англосаксонских королевств. Другое дело, и с этим трудно спорить, что решения, принятые в Уитби, показали потенциальные преимущества римско-католической организации и выявили слабости, присущие организации кельто-ирландской. Последняя была как нельзя лучше приспособлена к родоплеменному в своей основе характеру ирландского социума, отличаясь своей простотой и аскетизмом, которые должны были больше импонировать вчерашним варварам. Однако эти ее черты уже не вполне отвечали социально-политическим реалиям древнеанглийского общества второй половины VII столетия, находившегося на ступени развивающихся раннеклассовых отношений и укрепления государственности; к этому времени ему гораздо больше подходили пышные и одновременно жестко иерархичные принципы Рима. Как бы то ни было, со времени Уитби влияние ирландской традиции в англосаксонской Церкви постепенно начинает слабеть, хотя и не прекращается вовсе, продолжая оказывать известное воздействие на ее религиозную, особенно монашескую практику.
Синод в Уитби отчетливо продемонстрировал и другое: без постоянной поддержки папской курии англосаксонское духовенство пока не могло противостоять растущей королевской власти. Такая поддержка была ему оказана в 669 г., когда кафедру архиепископа в Кентербери занял посланец папы Виталиана Теодор из Тарса (669–690 гг.), на чью долю и выпало проведение церковной централизации и соответствующих реформ. Архиепископ Теодор считал необходимым укрепить свою власть по всей Англии и придать Кентербери господствующее положение в англосаксонской Церкви. С этой целью в период его долгого правления был создан целый ряд новых диоцезов в Нортумбрии, Мерсии и Уэссексе, которые до этого управлялись как единое целое. Не считаясь с противодействием королей и желанием местного духовенства, он достаточно часто перемещал епископов из одной епархии в другую исходя из необходимости усиления римско-католического влияния в том или ином регионе[313]. Особой заботы, кроме того, требовали унификация и управление на внутриепархиальном уровне. Сохранение монашеских традиций кельтской Церкви ставило перед новыми епископами задачу подчинить аббатства своей власти, создав единую и стройную систему руководства Церковью. Не меньших усилий стоило и продолжение внесения в умы и души вчерашних язычников христианской веры, которая, особенно в Суссексе, была принята во многом только формально.
Что касается монастырей, то их массовое основание продолжалось и во второй половине VII — начале VIII в. Именно в это время были основаны крупнейшие и наиболее известные английские средневековые аббатства в Питерборо, Эли, Рэмси[314]. Изредка они вырастали из кельи чтимого отшельника, как это было в случае со св. Гутлаком, основавшим монастырь Кроуленд[315]. Гораздо чаще, однако, епископы, занятые повседневными пастырскими обязанностями, отдавали инициативу основания новых монашеских учреждений вновь обращенным христианам из представителей королевских семейств и светской знати. Внутренняя жизнь в таких общинах регулировалась правилами, которые считались подходящими с точки зрения каждого отдельного аббата, в связи с чем в них существовали серьезные различия как в степени монашеского аскетизма, так и в уровне контактов аббатства с окружающим миром; это вызывало необходимость унификации существующих правил аскезы.
Другим не менее важным направлением в деятельности католической Церкви в Англии к середине VIII в. становится укрепление монашеской и вообще церковной дисциплины. Если синод в Хертфорде в 672 г. еще мог принимать решение о полной самостоятельности монашеских общин, то состоявшийся в 747 г. собор в Клофешо[316] возложил на епископов обязанность всемерно поддерживать единообразие и строгость монастырской жизни[317]. Подобные требования были тем более необходимы, что, несмотря на все усилия высших церковных иерархов, монастыри продолжали оставаться важнейшим звеном организационного строения Церкви, и зачастую именно они, а не епископские города являлись центрами диоцезов, а также местной администрации.
Беда Почтенный описывает период второй половины VII — начала VIII в. как «золотой век» англосаксонской Церкви и упрекает своих современников в отходе от чистоты и благородства священнослужителей этого времени[318]. Можно предположить, конечно, что многие проповедники епископы и архиепископы, несшие слово Божие язычникам и отдававшие себя ревностному пастырскому служению, действительно были достойными, мужественными и глубоко верующими людьми. Нельзя не признать также, что в рассматриваемый период именно Церковь, и в первую очередь монашество являлось носителем античных традиций, а иногда и элементарной образованности. Достаточно сказать, что из среды англосаксонского духовенства VII–VIII вв. вышли такие выдающиеся деятели раннесредневековой европейской культуры, как Альдхельм, Алкуин и тот же Беда. Но также ясно и то, что под пером автора «Церковной истории народа англов» англосаксонское духовенство приобрело чересчур благостные, если не героические черты.
В реальной жизни все было значительно сложнее. Сам Почтенный в своем письме архиепископу Йорка Эгберту от 5 ноября 734 г. сетовал на невежество священников и монахов, не знавших даже начатков латыни, на то, что многие аббатства не соблюдают требований устава, а некоторые вообще являются светскими учреждениями, основанными лишь для того, чтобы избежать государственного налогообложения[319]. Решения собора в Клофешо также подтверждают, что положение в Церкви в середине VIII в. было далеко от идеального. В них указывалось, что язычество по-прежнему имеет широкое распространение, что священники нуждаются в изучении элементарных литургических правил и религиозной догматики, а многие из них не знакомы даже с «Отче наш» и «Верую»; епископы гораздо более заняты мирскими делами, нежели душами своей паствы; основные церковные праздники если и соблюдаются, то отнюдь не единообразно и не по канону; короли и другие могущественные люди, завидуя владениям Церкви, нередко предъявляют на них свои претензии[320].
Подобного рода нападки, как со стороны самого духовенства, так и со стороны людей светских, продолжались и во второй половине VIII столетия. Тем не менее представление о полном упадке англосаксонской Церкви, о котором пишет в некоторых своих посланиях ее иерархам Алкуин[321], тоже вряд ли полностью соответствует действительности. Восьмой век, к примеру, стал временем активнейшей миссионерской деятельности англосаксонских проповедников на континенте, прежде всего во Фризии и в Германии, что исключительно высоко подняло ее престиж во всех частях христианского мира[322].
Даже если принять во внимание естественное предубеждение монахов — составителей большинства англосаксонских исторических сочинений к викингам, мы должны будем признать, что Церковь пострадала от агрессии норманнов, как ни один другой институт раннесредневекового английского общества. Собственно и сама эта агрессия, как мы уже знаем, началась с нападения норвежских морских разбойников на монастырь в Линдисфарне в 793 г. Однако наибольшие потери церковная организация Англии понесла за двадцать лет, последовавших за вторжением в 865 г. так называемой «Великой армии» викингов, поставившей почти все королевства на грань гибели.
Принесенные скандинавами дохристианские культы оставили существенный след в английской топонимике (в частности, в состав некоторых северо-английских топонимов вошли имена Тора и Одина)[323], а отдельные христианские памятники VIII–IX столетий сохранили изображение самих викингов (например, каменный крест из Миддлтона, графство Йоркшир)[324]. Однако преданность скандинавов их языческим богам, по-видимому, была не настолько сильна, чтобы возбудить в них активную ненависть к христианству как к таковому. В этом смысле они представляли, несомненно, меньшую угрозу сложившейся в Англии церковной организации, нежели сами англосаксы в V–VI вв. Они, конечно, были способны нанести и действительно нанесли ей тяжелый материальный урон[325], а также отчасти затруднили религиозную и интеллектуальную жизнь, но в результате их походов ни одна из частей страны не оказалась настолько заражена язычеством, чтобы потребовались новые усилия по ее вторичному обращению.
Влияние норманнов в наибольшей степени сказалось на внутренней организации англосаксонской Церкви в северных и восточных частях острова. Из четырех диоцезов, существовавших в 735 г. в Нортумбрии, к концу IX в. сохранилось только два[326]. Когда в 866 г. датчане взяли Йорк, второй по значимости религиозный центр Англии после Кентербери, архиепископ был вынужден бежать в Уэссекс, а сам его диоцез был подвергнут жестокому разграблению. На протяжении следующих пятидесяти лет преемственность религиозной власти в Йорке сохранялась, но архиепископство значительно обеднело, потеряв наиболее крупные из своих земельных владений, которые попали в руки скандинавских правителей[327]. Страх перед нападениями викингов заставил монахов многих аббатств покинуть свои обители. Так, в 875 г. был оставлен монастырь в Линдисфарне, и святые отцы, прихватив с собой мощи своего покровителя св. Кутберта и прекрасный экземпляр Евангелия, в течение восьми лет скитались по стране, пока не осели недалеко от Честера[328]. Что касается восточной части Англии, то в наибольшей степени пострадали церковные учреждения в Эссексе, где донорманнские епископства впоследствии уже не восстанавливались[329].
Вообще вторжение и поселение скандинавов в наибольшей степени сказались именно на англосаксонских монастырях. Некоторые историки считают даже, что к началу X столетия в Англии практически не осталось аббатства, которое могло бы похвастать тем, что непрерывно существует с VI–VII вв[330]. Главный урон понесли монастырские скриптории, и этим фактом, например, объясняется почти полное отсутствие письменных источников по истории Восточной Англии и отчасти Мерсии раннего периода. Неслучайно также замечание Альфреда Великого о том, что в момент его вступления на престол в стране было очень мало представителей духовенства, способных понимать латынь[331].
Лишь в середине X столетия в церковной истории Англии наступает новый этап. Его начало обычно связывается с трудами трех выдающихся религиозно-церковных деятелей, которые были вдохновителями и организаторами того, что в англоязычной литературе, как правило, именуется «монашеским Возрождением»[332] и что действительно являлось новым взлетом англосаксонской Церкви после предшествующего периода некоторого упадка. Ими были в дальнейшем канонизированные Дунстан (909–988 гг.), Этельвольд (910–984 гг.) и Освальд (920–992 гг.). Результатом их деятельности стали не только реставрация упавшего престижа и влияния церковной организации и религии в обществе, но и восстановление учености, образования, литературы и искусства, которое во многом определило последующее религиозное и культурное развитие Англии. Важно отметить при этом, что возрождение англосаксонской Церкви было составной частью более широкого, по сути, общеевропейского клюнийского движения, несомненно повлиявшего на англосаксонских реформаторов. Так, известно, что Дунстан провел два года в прославленном бенедиктинском монастыре Бландиниум в Генте и продолжал поддерживать с ним переписку уже после того, как в 960 г. стал архиепископом Кентерберийским. Один из его предшественников, Ода, датчанин по происхождению, направил своего племянника Освальда изучать новые правила в западно-франкское аббатство Флери, а Этельвольд отряжал специальных посланцев, чтобы изучить тамошние порядки и внедрить их в своем монастыре Абингдон[333].
Традиционно началом церковной реформы в Англии считается 963 год, когда аббат Этельвольд, став епископом Винчестера, изгнал клириков, не пожелавших принять монашеский обет, из Винчестерского монастыря и вселил туда монахов[334]. Центральными пунктами «монашеского Возрождения» были замена светских людей монахами в уже существующих общинах и строительство новых обителей, укрепление внутренней дисциплины на основе бенедиктинских уставов и введение полного единообразия в бытовой стороне жизни, а также очищение самих клириков от ненадлежащих привычек и привлечение их к изучению необходимого минимума сведений для отправления церковных служб. В 966 г. на синоде в Винчестере, созванном по инициативе короля Эдгара, эти основные положения были оформлены в специальном документе — Regularis Concordia[335], который стал своеобразным общим правилом, обязательным для исполнения в англосаксонских монастырях вплоть до нормандского завоевания. Другим важнейшим новшеством Regularis, по словам епископа Этельвольда, было уничтожение secularium prioratu, т. е. господства мирян над монастырями[336]. С этой целью документ строго осуждал и полностью запрещал практику замещения светскими лицами должностей аббатов и передавал исключительное право на осуществление контроля над монастырями в руки короля. В самом монастыре и его владениях вся власть передавалась в руки аббата, избираемого монахами из своей среды, но подлежащего обязательному утверждению монархом. Никому не разрешалось навязывать братии своего ставленника[337].
В какой-то степени принятые в 966 г. «Правила» шли гораздо дальше устава Бенедикта Нурсийского и представляли собой некий идеал, к которому стремились Дунстан, Освальд и Этельвольд. Если в первом фиксировался только минимальный уровень требований, необходимый для правильной аскезы, то в Regularis эти требования были расписаны гораздо более детально. Так, согласно «Правилам», каждый монастырь должен был иметь помимо прочих строений церковь, трапезную, спальный корпус, холодные и отапливаемые кельи для занятий монахов, зал для общих собраний и приема гостей, гостиницу, пекарню и кухню. Обращает на себя внимание также то, что составители «Правил» специально подчеркивают необходимость постоянной молитвы за короля и королевскую семью[338]; в ответ король Эдгар пожаловал монастырям освобождение от государственного посмертного побора, сумма (heriot)[339], которого с этого времени стала расходоваться на нужды самих монахов и на дела благотворительности. В таких условиях монахи могли вести вполне комфортную жизнь, довольно резко контрастировавшую с условиями окружающего мира, особенно с повседневной жизнью простолюдинов. Как следствие, монашество становилось привлекательным для людей низкого происхождения, разумеется, в случае, если они были способны приучить себя к связанным с ним ограничениям и трудам.
Зимой монахи поднимались в 2.30 ночи и ложились спать в 18.30, летом вставали в 1.30, а отходили ко сну в 20.15. При этом зимой полагалась одна трапеза в день, летом две. Большая часть «рабочего дня» была посвящена усиленным молитвам, но не менее двух часов (обычно утром) отводилось для физического труда[340]. Такой распорядок не каждый, конечно, мог выдержать, вследствие чего многими монастырями «Правила» значительно смягчались.
Чрезвычайно активно усилия реформаторов были поддержаны королем Эдгаром, который впоследствии заслужил даже почетное прозвище «отца монахов». Именно в его правление возрождение и реформа англосаксонских монастырей достигают наибольшего размаха: всего в его царствование было реформировано около 30 аббатств, в то время как за период с 975 по 1066 г. — только 18[341].
Осуществление реформы именно во времена Эдгара вполне понятно: именно тогда сложились благоприятные условия для ее проведения в жизнь. Скандинавские вторжения прекратились, Область датского права была бесповоротно воссоединена с остальной частью королевства, в стране установился продолжительный мир. Окрепшая королевская власть полностью отстранила светских магнатов от управления монастырями, а церковь в целом значительно укрепила свой союз с государством.
Ко второй половине X столетия относится и окончательное инкорпорирование христианского духовенства в состав англосаксонского общества, начатое еще в VII в., и резкое возрастание его влияния на функционирование всех институтов последнего. Были приведены в полное соответствие церковная и светская иерархии, а духовным лицам присвоены все привилегии знати. Тенденция к этому обнаружилась уже в конце IX в.[342], а к XI столетию закрепляется окончательно. Штраф за убийство главы англосаксонской Церкви — архиепископа — становится равным компенсации за жизнь члена королевской семьи — этелинга; епископа — возмещению за убийство королевского служащего-элдормена; англосаксонский священник по рангу приравнивался к представителю служилой знати — тэну[343]. Параллельно в законодательстве оформляется достаточно эффективная система защиты домашнего мира и достоинства духовенства. В юридические сборники постоянно вводятся титулы, специально предписывающие всему населению королевства «защищать и почитать» слуг Божьих, уважать служителей алтаря. За любое преступление, совершенное против человека, посвященного в духовный сан, взыскивался особый штраф, в то время как сами клирики за свои правонарушения наказывались гораздо легче, чем миряне[344]. Даже будучи привлеченным к ответственности, священнослужитель оказывался в привилегированном положении, поскольку судебная процедура была более благоприятна для клириков, чем для людей светских. Например, священник в любом случае имел право очистить себя от обвинения мессой, причастием или присягой[345], в то время как мирянин зачастую такой возможности был лишен[346].
За религиозные преступления взыскивались светские штрафы, что, очевидно, было вызвано достаточно сильными пережитками язычества, нежеланием людей нести бремя церковных повинностей. Ни один свод законов этого времени не обходится без предписаний всем «верным» способствовать возвышению христианства, любить и почитать единого Бога, отвергать идолопоклонство во всех его проявлениях[347]. Язычество ставилось в один ряд с такими криминальными деяниями, как колдовство, клятвопреступление и прелюбодейство; под угрозой светского наказания каждый христианин должен был в установленный срок окрестить своего ребенка; в королевские законы включались церковные постановления о необходимости соблюдения христианских праздников и постов[348].
Все это позволяет предположить, что и к концу англосаксонского периода языческие (верования, или их остатки) оставались реальностью, с которой, несмотря на рост авторитета Церкви после «монашеского Возрождения», ей приходилось считаться. И хотя единого мнения о степени живучести язычества в Англии конца X — начала XI столетий у специалистов нет[349], можно полагать, что и в это время христианство отнюдь не полностью владело умами людей.
Однако ясно и то, что приведенные выше и им подобные установления приучали англосаксов воспринимать высокое положение духовенства как должное и делали для них более понятным и естественным важную роль Церкви и ее служителей в обществе. Несомненно, важнейшими источниками влиятельности духовенства являлось как обладание Церковью обширными земельными владениями, так и местом англосаксонского клира в структуре государственного управления. Более подробный разговор об этом впереди[350]; пока же представляется необходимым заметить, что уже с VII столетия широко распространяется практика королевских земельных пожалований, а также дарений земли со стороны других светских лиц религиозным корпорациям, прежде всего монастырям, в результате чего Церковь превращается в одного из крупнейших землевладельцев в Англии. Одновременно не только высшие иерархи, но и духовенство в целом активно и непосредственно участвуют в государственном управлении. Клирики, аббаты и епископы являются авторитетными лицами при королевских дворах и в королевских советах; наряду со светской знатью они провозглашают и возводят на престол государей, составляют законы и заседают в судебных собраниях, исполняют дипломатические поручения, а нередко и военную службу. Немаловажно и то, что англосаксонский клир был членом единой вселенской католической Церкви и, несмотря на сложные отношения Кентербери с папской курией[351], неизменно использовал этот факт для укрепления собственного авторитета среди своей паствы.
Возвращаясь к внутренней жизни англосаксонской Церкви в конце X — начале XI столетий, нельзя не упомянуть еще одну важную заботу ее духовных руководителей. Речь идет о самой массовой категории клириков — приходском духовенстве. Наиболее видные религиозные деятели Англии того времени — аббат монастыря Эйнем Элфрик (955–1020/1025 гг.) и архиепископ Йорка Вульфстан (?–1023 гг.)[352] — неоднократно обращались к нему с посланиями и проповедями, в которых они обличали наиболее вопиющие его пороки и выдвигали требования, которые им необходимо соблюдать; минимум латинской образованности и знание основных церковных догматов и ритуалов, трезвый образ жизни и строгое выполнение своих основных обязанностей. Епископам предписывалось осуществлять постоянный надзор за приходскими священниками, и имеющиеся данные говорят о том, что такой надзор был довольно жестким. Однако и к концу англосаксонского периода не удалось, например, добиться соблюдения всеми клириками требований целибата. Большинство деревенских священников продолжали вступать в брак и вести жизнь, немногим отличающуюся от жизни своих прихожан[353].
Возобновившиеся на рубеже Х–ХI вв. датские вторжения не смогли помешать продолжению реформ в англосаксонской Церкви, хотя духовенство было обеспокоено приходом к власти Кнута Великого и созданием англо-датской державы. Между тем Кнут выказал себя ревностным приверженцем католичества и щедрым на пожалования государем. Более того, по соглашению между англичанами и датчанами, заключенному в 1018 г., христианская Церковь впервые объявлялась государственной, а законы, выпущенные Кнутом, подтвердили суровые наказания за отправление языческих ритуалов и забвение интересов католической Церкви[354]. И хотя к моменту нормандского завоевания эти реформы не были вполне завершены, церковная организация Англии встретила его как целостный, сплоченный и достаточно авторитетный в обществе институт, занимающий, кроме всего прочего, доминирующее положение в духовной сфере.