Становление и развитие государственности у англосаксов является одним из наиболее сложных и спорных вопросов истории раннесредневековой Англии. Проблемы времени формирования и характера ранних англосаксонских королевств, их германских или позднеримских истоков, роли королевской власти и знати в процессе оформления государственности и ее отдельных структурных элементов, а также влияния Церкви в этом процессе как в отечественной, так и в англо-американской историографии продолжают оживленно обсуждаться и нередко решаются с диаметрально противоположных позиций. Даже хронологические рамки возникновения государства у англосаксов остаются предметом дискуссий. Если А. Я. Гуревич и К. Ф. Савело относят их переход к государственности к рубежу VI–VII вв.[590], то А. Р. Корсунский — лишь к концу VII столетия[591]. В зарубежной историографии высказывались предположения как о том, что государство у англосаксов существовало уже в V–VI вв.[592], так и о том, что чуть ли не до X в. англосаксонские королевства представляли собой племенные политические объединения[593].
Среди выделенных тем центральное место занимают вопросы о возникновении и сущности королевской власти у англосаксов, о тех этапах, которые она прошла в ходе своей эволюции, о ее месте в складывании сначала раннеклассовой, а затем и раннефеодальной государственности[594].
Характер наиболее ранних форм королевской власти у англосаксов, по всей видимости, навсегда останется для нас загадкой в силу состояния источников. Первое упоминание о королях германцев содержится, как известно, у Тацита, который рассматривает существующую у них королевскую власть скорее как исключение, нежели правило. С другой стороны, его сообщения заставляют предположить, что уже в I в. н. э. у отдельных германских народов существовали некие протогосударственные образования во главе с королями[595]. Поэтому вряд ли есть основания сомневаться в том, что англосаксы были знакомы с институтом королевской власти еще в период их пребывания на исторической прародине. Даже много столетий спустя после завоевания Британии они продолжали сохранять память о королях, правивших ими на континенте, в частности о короле Оффе, жившем за двенадцать поколений до своего знаменитого мерсийского потомка и тезки[596]. Вообще же большинство королевских династий англосаксов возводили свое происхождение к языческим богам, чаще всего к Одину, и вполне возможно, что в самые архаические времена их короли выполняли жреческие функции[597].
Завоевательно-колонизационный характер появления англосаксонских племен на Британских островах неизбежно должен был привести к резкому усилению власти тех военных предводителей, которые возглавляли переселенцев, хотя они не обязательно были королями по титулу. В «Англосаксонской хронике», в частности, упоминается о том, что вождь (в источнике употреблен термин ealdorman) западных саксов Кердик, под руководством которого началось завоевание Уэссекса, принял его почти 25 лет спустя[598]. Еще на континенте королевская власть у англосаксов стала наследственной, но первоначально речь шла отнюдь не о прямом наследовании престола. Претендентом на него мог стать любой из сыновей предыдущего короля, а также его брат или племянник (даже при наличии сыновей)[599]. Очевидно, что в этот период королевская власть еще рассматривалась не как прерогатива одного лица, а рода в целом. При этом с разрастанием рода количество таких претендентов могло естественно увеличиваться. Судя по сохранившимся королевским генеалогиям, королем мог оказаться любой знатный англосакс, который был в состоянии подтвердить свое происхождение от царственных предков хотя бы в седьмом поколении, — таким королем, например, был правитель Мерсии Кенвульф (796–821 гг.)[600]. Кроме того, следует иметь в виду, что возможность назначения своего преемника, теоретически признававшаяся за правящим конунгом, во многом ограничивалась тем. пользовался ли этот преемник поддержкой родоплеменной знати.
Более того, в источниках изредка встречается фраза «был избран королем» (ceosan to cyninge)[601], заставляющая предположить, что одобрение существующего претендента на королевский титул нобилями не было простой фикцией. Таким образом, воцарение раннего англосаксонского короля может быть охарактеризовано как нечто среднее между избранием и наследственным правом. Вплоть до X в. описанный порядок наследования престола был причиной бесчисленных кровавых столкновений внутри ранних англосаксонских государств.
На наш взгляд, переход от племенных объединений к ранней государственности у англосаксов завершается к началу VII в., одним из показателей чего может служить появление в 601–604 гг. их первого, дошедшего до нас писаного законодательства — законов кентского короля Этельберта. Их анализ показывает, что положение и общественные функции носителя королевского титула существенно отличались от положения любого другого свободного человека. Несмотря на то, что в соответствии с существовавшими нормами король, действия которого наносили государству вред, мог быть изгнан или убит[602], его личность специально выделялась составителями судебника. Так, в «Правде» Этельберта устанавливалось двойное возмещение за драку в присутствии короля, за вторжение в его резиденцию и разбой, за нарушение королевского покровительства, за кражу его имущества (девятикратный штраф)[603].
Правда, в начале VII столетия формы защиты имущества, мира и достоинства короля пока не выходили за рамки обычного права, поскольку аналогичные возмещения в пониженном, разумеется, размере были установлены и для других свободных людей[604]. Но по королевским искам взыскиваются уже не просто повышенные, а наивысшие штрафы[605], что свидетельствует об определенном повышении его статуса. По юридической компиляции конца X — начала XI в. «Законы северных людей» (Northleoda lago), вергельд за убийство короля, равный вергельду эрла, выплачивался его роду и такая же сумма — «народу» (leodum) для оплаты «королевского достоинства» (cynedomas)[606]. О том, что практика и ранее была такова, свидетельствует «Англосаксонская хроника», где под 694 г. упомянуто о выплате жителями Кента 30 тысяч пенсов королю Уэссекса Инэ за сожжение его родственника Мула, члена королевской семьи[607]. Дополнительная оплата «королевского достоинства» может быть понята лишь как особый статус короля, возвышающегося не только над родоплеменными структурами, но и над знатью.
В течение VII–IX столетий король постепенно начинает занимать в социально-политической иерархии англосаксов место, несопоставимое с положением любого другого представителя аристократии. Еще в конце VII в. в кентских законах Уитреда появляется норма, по которой королю, как и епископу, не требуются свидетели или принесение присяги в суде[608]. Нарушение мира в жилище короля, на территории его бурга и даже просто в его присутствии карается все большими штрафами. За королем закрепляется право применения карательных функций почти ко всему населению государства.
К рубежу VII–VIII вв. в англосаксонском обществе начинает формироваться представление о короле как носителе верховной государственной власти, который вправе распоряжаться свободой и даже жизнью подвластных ему людей. Возможно именно такое осмысление своего положения как положения государя, вольного приказывать и требовать исполнения своих приказаний, позволило уэссекскому королю Инэ употреблять в прологе своих законов такие формулировки, как «мой народ» (ure folk), «мои элдормены» (ure ealdormen) и, что весьма показательно, термин «подданные» (undergetheodendra) по отношению ко всем западным саксам[609]. Сами же короли, очевидно, уже видели в себе защитников и покровителей всех свободных своего государства и даже чужеземцев[610]. Как государь король, согласно ряду титулов судебника Инэ, получал судебные штрафы по искам свободных, а также требовал от них несения воинской службы и натуральных поставок (фирма, гафоль)[611].
В период правления Альфреда Великого происходит значительное укрепление ранней англосаксонской государственности. Радикальному изменению подвергается прежде всего понимание самого статуса короля. Речь идет не только о том, что увеличивается разница в штрафах, взимаемых за преступления против короля и проступки, затрагивающие даже высших свободных[612], хотя это и важно само по себе. По судебнику Альфреда впервые в законодательной практике англосаксов была введена смертная казнь за «злоумышление против жизни короля» и предоставление убежища объявленным вне закона[613]. Судя по всему, это установление является расширенной редакцией 30-го титула законов Инэ[614], но к концу IX в. существенно меняется содержание понятия «преступление против короля». Если во времена Инэ «укрытие человека, лишенного мира», расценивалось как обычное уголовное правонарушение, то у Альфреда аналогичное преступление квалифицируется уже как государственная измена (точнее, как измена главе государства) и влечет за собой смертную казнь с конфискацией имущества. При этом подобная кара ожидала не только уже совершившего преступление человека, но и того, кто только «замыслил вред королю». Сходный характер носит титул 7, где говорится, что «на милость королю» отдается человек, который «сражается в доме короля» или даже только «обнажит оружие»[615]. Очевидно, что в эпоху Альфреда особа королевского ранга рассматривается уже не просто как лицо, возвышающееся над обществом, а как персона высшего статуса, лицо практически неприкосновенное.
Одновременно с ростом престижа монарха расширяется и область его компетенции. «Правда Альфреда» отчетливо демонстрирует вмешательство королевской власти в сферу отношений, складывающихся в процессе коммендации, и в сферу судопроизводства. При этом король стал уже не только силой, определяющей характер судебной процедуры, как это было раньше, но и лицом, которое непосредственно или через своих агентов осуществляет правосудие[616].
В это же время англосаксонские короли начинают получать мощную поддержку католической Церкви. Вообще вопрос о роли Церкви и христианской политико-правовой доктрины в становлении и развитии королевской власти у англосаксов является одним из самых спорных. В зарубежной литературе неоднократно высказывалось мнение о том, что главным фактором изменений в правовых представлениях о личности короля было принятие христианства[617]. Не отрицая того, что знакомство с христианской юридической догматикой могло способствовать переменам в этом отношении, вряд ли, однако, можно говорить о сколько-нибудь существенном влиянии христианства на формирование самого института королевской власти. Как мы уже знаем, в VII столетии положение Церкви в англосаксонских государствах было достаточно сложным и она, скорее, сама искала поддержки укрепляющихся государственных структур, нежели была способна радикально изменить понятия о ней, существующие в обществе. Корректнее, видимо, говорить о том, что принятие христианства и наиболее раннего судебника Этельберта является чисто хронологическим совпадением[618]. Несколько укрепив к IX в. свое положение, Церковь становится важным элементом государственности. Несомненно также влияние на англосаксонское законодательство эпохи Альфреда проповедуемой духовенством идеи о божественной природе королевской власти, которая коренным образом отличалась от осмысления сакрального характера власти конунга у англосаксов-язычников. По языческим понятиям, происхождение от божественных предков еще не давало конунгам права на гражданское управление[619]. Церковь же внедряла в сознание народа формулу «король милостью Божьей» и религиозную церемонию «помазания на царство» как необходимых элементов королевского авторитета. Хотя для времени VII–IX вв. приведенные формулы почти неизвестны[620], а описание церемонии помазания содержится в источнике, относящемся лишь к 973 г.[621], восприятие этих религиозно-церковных установлений, несомненно, способствовало как усилению англосаксонской государственности, так и укреплению представлений о короле-суверене, короле-помазаннике Божьем.
Существенное значение к рубежу IX–X вв. англосаксонские короли начинают играть и в социально-экономическом развитии своих государств. Центральным в этом смысле стала развивающаяся практика предоставления боклендов, имеющих тенденцию постепенного превращения в раннефеодальные сеньории, о чем достаточно подробно уже говорилось выше.
По мере развития процессов феодализации англосаксонская знать, сосредоточивая в своих руках обширные земельные владения, иммунитетные привилегии и административные права на местах, стала проявлять независимость от королевской власти, а иногда и вступать с ней в открытую борьбу, которой заполнен последний период англосаксонской истории. Она осложнялась для королевской власти непрекращающимся внешним давлением со стороны скандинавов. Тем не менее ее возросший авторитет и фактическое объединение страны во второй половине IX в. под властью уэссекской династии позволили королям этого времени осуществлять достаточно эффективный контроль над аристократией, пресекая своеволие «могущественных домов».
В связи с этим характерно, что уже в эпоху Альфреда преступления против короля и антигосударственные преступления начинают отождествляться, что, видимо, свидетельствует о формировании в англосаксонском обществе представлений о публично-правовом характере власти короля, который является центральным элементом государственного механизма. В X — начале XI столетия такое отношение к покушениям на особу королевского ранга и ее права, как государя, находит все большее закрепление в законодательстве; расширяется и количество тех преступлений, которые рассматриваются как «антигосударственные». За посягательство на жизнь, домашний мир и достоинство короля, безусловно, следует смертная казнь. По законам Этельреда Нерешительного, тот, «кто злоумышляет против [жизни] короля» (gyf hwa ymb cyninges feorth syrwe), должен «ответить своей жизнью». В том случае, если бы преступник пожелал очистить себя от обвинения, он должен был это сделать «в соответствии с вергельдом короля» (он по-прежнему равнялся 15 тысячам тримс. — А. Г.) или подвергнуться тройной ордалии[622], т. е. в случае с испытанием раскаленным железом, например, вес его увеличивался с одного до трех фунтов. Подобное же установление за покушение на жизнь короля встречается и в «Светских законах» англо-датского короля Кнута Великого[623]. Положение короля как главы государства становится несоизмеримым по сравнению с положением любого представителя знати, как духовной, так и светской. Смертной казнью с конфискацией имущества наказывали за драку и воровство в королевском бурге, либо в присутствии короля, тогда как даже этелинги — члены королевской семьи — довольствовались за аналогичное преступление штрафом в 150 шиллингов, а элдормены — в 100 шиллингов[624]. Компенсацией в 5 фунтов возмещалось нарушение королевского покровительства, а за убийство его человека королю следовало 3 марки, т. е. полтора фунта, в то время как соответствующие возмещения этелингам составляли 3 фунта и 1 марку[625].
Английские государи X — начала XI столетий и сами были не прочь выдвинуть претензии на обладание особыми правами в соответствии со своим уникальным положением в обществе и государстве. Король Эдгар, например, предписывал, чтобы в каждой местности монарх беспрепятственно реализовывал свои «королевские права»
(icynescipes gerihte), а его должностные лица свободно исполняли свои функции и пользовались привилегиями, соответствующими их статусу (heora scipé)[626]. Аналогичным образом поступал Этельред II, законы которого устанавливали, что любая ордалия, равно как и любое поручительство, должны были происходить только в бурге короля и в присутствии «королевского соприсяжника» (аn
cyningaede); никто не смел осуществлять юрисдикцию по отношению к королевскому тэну помимо самого короля[627]. Расширяя свою компетенцию в сфере гражданского управления, королевская власть в поздний англосаксонский период начинает однозначно закреплять за собой законодательную инициативу, рассматривая издание новых кодексов как свою важнейшую прерогативу главы государственной администрации. При этом отказ выполнять королевские постановления влек за собой суровые наказания. Тот же Этельред, а за ним Кнут Великий предписывали, что открыто отказавшийся выполнять законы короля должен поплатиться своим вергельдом. За двукратное нарушение величина штрафа возрастала до двойного вергельда; тот же, кто преступал закон в третий раз, терял все свое имущество[628]. Если нарушитель королевских законов сопротивлялся должностным лицам государя и был ими убит, это убийство не искупалось по светскому праву[629].
Немаловажно то, что в течение исследуемого периода расширяются не только законодательно-юридические права короны, но и сфера действия королевского судопроизводства. Казалось бы, этому утверждению противоречат королевские постановления, которые прямо запрещают обращение к монарху по какому-либо делу, кроме тех случаев, когда невозможно добиться правосудия на месте[630]. Проведение подобной меры, однако, не означало реального ограничения королевских прав или предоставления королю свободы действий в разбирательстве сравнительно небольшого круга криминальных поступков. Напротив, именно в это время за англосаксонскими монархами окончательно закрепляются исключительные прерогативы наложения наказаний за самые тяжкие и в то же время наиболее часто совершаемые преступления. Таковыми были дела о краже собственности у свободных, об укрывательстве вора, о посягательстве на мир и имущество церковнослужителей, а также дела о мщении за наказанного преступника[631]. При этом обращает на себя внимание то обстоятельство, что перечисленные права король осуществляет как глава государства по отношению ко всем свободным, независимо от их положения в обществе, а законодательство карает нарушителей этих прав именно как людей, посягающих на государственные институты. Начиная с правления Этельстана, их наказание неизменно связывается с решением короля-носителя высшей власти[632].
Вместе с тем не следует считать, что к концу англосаксонского периода статус англосаксонского короля полностью приобретает публично-правовые черты, характерные для государей нового времени. Мы уже видели, за королем, как и за любым другим свободным, продолжает закрепляться свой вергельд, хотя и чрезвычайно высокий. Помимо уже упоминавшихся «Законов северных людей» можно сослаться в этом смысле на аналогичную компиляцию, действовавшую, видимо, в Мерсии, по которой так называемый «простой» вергельд короля равнялся вергельду шести тэнов, что составляло 120 фунтов[633]. Законодательство и в этот период не делает четкого разграничения между повиновением королю как руководителю государственного аппарата и частноправовым подчинением ему. Покушения на жизнь и короля, и глафорда подчас рассматриваются как преступления однотипные и равно влекут за собой смертную казнь[634], а сами отношения господства-подчинения во многом моделируются по образцу личных связей и скрепляются клятвой верности. Согласно предписанию короля Эдмунда, каждый свободный человек должен был присягнуть ему в верности так, как будто он присягал своему глафорду[635]. Иногда и сам король именуется в источниках «нашим глафордом»[636].
Думается, однако, что эти правовые нормы были скорее данью традиции, нежели воспроизведением в законодательстве реального положения короля в позднем англосаксонском обществе. Представления о государственном характере королевской власти и праве королей на осуществление общего руководства всем населением, которое является их подданными, получившие распространение еще в предшествующую эпоху, окончательно закрепляются в сознании общества[637]. Идея повиновения королю как носителю высшей власти, суверену, который вправе приказывать и требовать выполнения своих повелений, становится общим местом всех сборников законов рассматриваемого периода[638]. Более того, в X — начале XI в. изменяется сама терминология законодательных источников, трактующая статус носителей королевского титула. В документах предшествующего времени мы вообще не встречаем формулы, в которой было бы заключено требование повиновения монарху как главе государственной власти. К концу же англосаксонского периода король «приказывает» (webebeodath), «изъявляет желание» (ic wille); любое его постановление является «приказом» (geraedness)[639]. Со времени царствования Этельстана в хартиях, оформлявших земельные пожалования, появляются так называемые «имперские титулы», применяемые к англосаксонским монархам, — monarchus totiiis Britanniae, imperator totius Albions[640] (государь всей Британии, император всего Альбиона), совершенно неизвестные ранее.
В поздний англосаксонский период значительно изменяются и взаимоотношения королевской власти и Церкви в Англии. Если в VII–IX столетиях положение церковной организации, да и христианства вообще, в англосаксонском обществе было довольно неустойчивым, то к рубежу X–XI вв. ситуация становится существенно иной, в том числе и в плане воздействия развиваемых церковью политико-правовых доктрин на практику королевского законодательства.
Наиболее важной в этом отношении, видимо, была проповедуемая духовенством идея божественного происхождения власти короля и формула «король милостью Божьей» (gratia Dei, providentia Dei). В XI в. она закрепляется юридически: в VIII кодексе Этельреда Нерешительного было впервые открыто декларировано, что король является наместником Бога в своем королевстве[641]. На этом основании клирики провозглашают незыблемость власти государей. Так, аббат Элфрик в одной из своих проповедей подчеркивал, что «по Божьему соизволению» люди могут сами выбрать себе правителя, «но после того как он посвящен в королевский сан, пусть имеет власть над всеми людьми, и они не могут сбросить его ярмо со своих вый»[642]. В связи с этим преданность и повиновение носителю королевского звания объявляются богоугодным делом; пренебрежение же влечет за собой Божью кару. Архиепископ Кентерберийский Вульфстан в проповеди «Sermo Lupi ad Anglos» бичевал тех, кто предает своих господ и злоумышляет против короля: «Худшим из всех предательств в мире является то, когда человек предает душу своего лорда; и другое великое предательство в мире (состоит в том), что человек устраивает заговор против жизни своего короля или изгоняет его... и оба эти (преступления) были совершены в этой стране»[643].
Привнесение Церковью новых элементов в восприятие статуса короля и его власти (король — помазанник Божий, король — земной наместник Господа) способствовало изживанию еще сохранявшихся архаичных представлений о короле, и наоборот, укреплению тех правовых интерпретаций его личности и функций, которые были связаны с идеей монарха-суверена. Неслучайно в праве исследуемого времени прослеживается стремление законодателей увязать необходимость почитания единого Бога с требованием повиноваться одному королю и указания на то, что нарушения этих установлений являются самыми тяжкими преступлениями[644].
Таким образом, к середине XI столетия за англосаксонскими королями не только фиксируется повышенный, даже по сравнению с высшей знатью, статус, но и закрепляется королевский суверенитет. В целом происходит дальнейшее укрепление государственности у англосаксов, осуществлявшееся по тем направлениям, которые наметились в предшествующий период.
Являясь центром складывающейся государственной администрации, англосаксонский король располагал для целей управления двумя основными учреждениями. Первым из них был его собственный двор, в котором сосредоточивались все отрасли управления; вторым — представители светской и духовной знати, периодически собиравшиеся на советы уитанов (от древнеангл. witan — «мудрый»). При этом предполагалось, что королевский двор занимался прежде всего повседневной управленческой рутиной, в то время как собрание уитанов играло совещательную роль при выработке правительственной политики[645].
Со времени появления у англосаксов самого института королевской власти вполне очевидно существование у них хотя бы некоего зачатка королевского двора. Вряд ли стоит сомневаться и в том, что в ранний период англосаксонский королевский двор не слишком сильно отличался от окружения германского конунга I в. н. э., описанного Тацитом[646], как своим составом, так и социальным поведением. Главным достоинством членов comitatus’a по-прежнему оставалась верность (вплоть до самопожертвования) своему предводителю, от которого, в свою очередь, они ожидали наград в виде части военной добычи и достойного их лояльности содержания. Во всяком случае, именно такие отношения внутри нортумбрийского двора в середине VII в. рисует в своей «Церковной истории» Беда Почтенный, рассказывая о жизни короля Освина (644–651 гг.)[647]. Сходные описания мы находим в «Англосаксонской хронике» под 786 г. (история убийства короля Уэссекса Кюневульфа)[648] и в некоторых образцах героической поэзии, относящихся к концу X в. («Битва при Мэлдоне»)[649]. Все это говорит о том, что англосаксонский королевский двор очень долгое время продолжал сохранять дружинные черты воинского сообщества, спаянного личной преданностью и долгом.
Говоря о становлении королевского двора как органа государственного управления, следует обратить внимание еще на одну его особенность в раннюю англосаксонскую эпоху. Короли этого времени проводили большую часть своей жизни в разъездах по подвластной им территории, собирая дань, отправляя суд и участвуя в собраниях местной знати. Вместе с королем, естественно, передвигалось и его ближайшее окружение, составлявшее его двор[650]. Сказанное не означает, что короли не имели своих более или менее постоянных резиденций, куда они многократно и регулярно возвращались. Такой резиденцией для королей Нортумбрии, к примеру, уже в середине VI в. был Бамбургна северо-восточном побережье нынешней Шотландии[651], а для королей Уэссекса — Винчестер, Дорчестер и Саутгемптон[652].
Кроме того, подобно почти всем королевским дворам раннесредневековой Европы, англосаксонский королевский двор вырастал как продолжение личного хозяйства короля[653]. Еще в варварский период короли, несомненно, нуждались в людях, следивших за их оружием и одеждой, прислуживавших на пирах и ездивших с поручениями; после принятия христианства появляются королевские духовники и хранители почитаемых реликвий. С самого раннего времени, очевидно, при королевском дворе хранилась казна, а значит, должны были существовать и ответственные за нее лица.
Однако конкретная организация центральной администрации в англосаксонских королевствах до начала правления Альфреда Великого известна нам исключительно плохо. Только в биографии Альфреда, составленной в 80-е гг. IX в. одним из его ближайших сподвижников епископом Ассером, появляются первые более или менее четкие указания на внутреннее устройство королевского двора и его участие в государственном управлении. По сообщению Ассера, Альфред не только приглашал к себе ученых людей со всей Англии и из-за рубежа, привлекая их, помимо образовательной, к государственной деятельности, но и впервые сделал службу при дворе постоянной обязанностью знати. С этой целью он разделил своих приближенных на три группы, каждая из которых должна была неотлучно находиться на службе в течение месяца, два последующих отдыхая дома. Судя по тому же источнику, исключительно большую роль при дворе Альфреда играли священнослужители, которых Ассер называет «капелланами» (capellant)[654]. В дополнение к религиозным, они выполняли обязанности писцов, в задачу которых входило оформление королевских распоряжений, грамот, прокламаций, а также другой документации, необходимой для правительственных нужд. Несомненно также, что представители духовенства с самого начала принимали активное участие в кодифицировании англосаксонского законодательства.
На основании этих фактов вполне можно говорить о том, что уже к началу X столетия при короле существовал некий аналог его канцелярии, хотя сам термин в англосаксонский период не употреблялся. С течением времени главной функцией этого учреждения все больше становилось оформление и рассылка на места так называемых королевских предписаний (writs), которые в англосаксонской Англии были важнейшим инструментом управления[655]. Предписание представляло собой небольшое по объему послание, в котором указывался отправитель, чаще всего король, и получатель, обычно правительственный чиновник в той или иной местности, а также в достаточно формализованной манере излагалось существо королевского распоряжения. Чтобы удостоверить его подлинность, к нему прикладывалась королевская печать, известная англосаксам по крайней мере с конца VIII в.[656]
По свидетельству Ассера, еще одним мероприятием Альфреда в области государственного управления была реорганизация королевских финансов. Все доходы королевского двора были разделены на две части, одна из которых шла на нужды Церкви, а вторая, в свою очередь, делилась на три части. Первая из них выделялась для содержания тех, кто находится на дворцовой службе, вторая шла на оплату слуг, третья предназначалась для подарков прибывающих ко двору иноземцев[657]. Это разделение показывает, что уже в это время доходы короля рассматривались как нечто единое; можно предположить также, что при дворе должен был существовать специальный орган, занимавшийся королевскими финансами. Косвенно в пользу такого предположения свидетельствует и необходимость сбора и уплаты дани скандинавам в IX–XI вв.
Источники королевских доходов в англосаксонский период были весьма разнообразны. Наиболее важным их элементом была уже упоминавшаяся фирма (feorm), первоначально представлявшая собой натуральные поставки, которые, однако, уже очень рано могли заменяться денежным эквивалентом. В дополнение короли получали дань от подвластных правителей, судебные штрафы, таможенные пошлины и пошлины от торговли, а также доходы с собственных земель. Многие англосаксонские короли были людьми весьма состоятельными, тем более что никакого различия между личными королевскими и государственными финансами еще не существовало. Так, в середине X в. король Эадред, желая избавить своих подданных от очередной уплаты «датских денег», выделил в своем завещании на эти цели баснословную сумму в 1600 фунтов, что составляло лишь часть его богатств[658].
Рассматривая становление системы центральной администрации в англосаксонский период, следует иметь в виду, что выделение специализированных органов государственного управления внутри королевского двора происходило исключительно медленно. Долгое время и «канцелярия», и «казначейство», и другие дворцовые ведомства оставались скорее личными королевскими, нежели правительственными учреждениями и их функционирование во многом зависело от личности монарха. Вплоть до конца IX столетия не существовало и сколько-нибудь разветвленной и дифференцированной чиновничьей системы, которая свидетельствовала бы о силе центрального правительства. Только в завещании Альфреда Великого содержатся некоторые намеки на различия между должностными лицами его двора, однако их соподчиненность совершенно не ясна[659]. Более информативно в этом плане уже упоминавшееся завещание его внука Эадреда. Сделав распоряжения относительно даров архиепископу, епископам и элдорменам, Эадред оставляет некоторые суммы денег сенешалям, постельничим и кравчим, а также священникам, которые отвечали за его реликварий, и другим должностным лицам своего двора[660]. Однако и в этом случае мы лишены возможности однозначно определить их реальные функции в складывающейся системе центральной администрации.
Вторым важнейшим ее институтом был, как уже указывалось, королевский совет знати, или уитенагемот[661]. Сам этот термин (witenagemot) впервые встречается в англосаксонских источниках не ранее XI столетия, но нет никакого сомнения в том, что нечто, хотя бы отдаленно напоминающее собрание королевских советников, имело место в каждом из англосаксонских государств уже в VII в. Первоначально такие собрания, вероятнее всего, представляли собой не что иное, как совещания должностных лиц королевского двора, занимавшихся возникающими государственными делами. Беда Почтенный, например, отмечает, что король Кента Этельберт издал свое законодательство по совету своих уитанов (cum consilio sapientium)[662]. Кодекс Уитреда, датируемый 695 г., открывается прологом, содержание которого указывает на то, что уже в это время основной функцией королевского совета было участие в разработке и утверждении судебников[663], хотя с течением времени, как мы видели, воля царствующего монарха в этом отношении начинала превалировать. Эта функция оставалась наиболее важной задачей уитенагемота на протяжении всего англосаксонского периода: в конце X — начале XI в. подобным образом — т. е. на собраниях светской и духовной аристократии — принимались три кодекса Этельреда Нерешительного и судебники Кнута Великого[664].
Помимо законодательной деятельности, члены уитенагемота утверждали или, в случае необходимости, избирали короля[665] и принимали решения о войне и мире. По мере же эволюции социально-экономических структур англосаксов в сторону феодализма все большее значение стало приобретать свидетельствование уитенагемотом крупных земельных пожалований и других операций с землей. Дело в том, что одной из характерных черт менталитета англосаксов, как, впрочем, и всех европейцев эпохи раннего средневековья, было представление о том, что только сделка, заключенная публично, с привлечением должного количества свидетелей является вполне законной и нерушимой[666]. В связи с этим и земельные сделки, и пожалования, тем более те, в которых речь шла о десятках, а иногда и сотнях гайд, оформлялись в собрании. Даже в конце IX–XI вв., когда короли все чаще прибегали к практике единоличной раздачи земель, обычай скреплять дарственную грамоту подписями свидетелей-уитанов сохраняется: они должны были подтвердить законный характер пожалования и обеспечить получателю грамоты необходимые гарантии его неприкосновенности в будущем.
Вопрос о структуре и персональном составе англосаксонских уитенагемотов сложен и однозначного решения в настоящее время не имеет. Сохранившиеся документы (главным образом грамоты) позволяют определить, что членами советов были короли, члены королевского дома — этелинги, духовенство и светская знать. При свидетельствовании грамоты члены собрания ставят свои подписи в определенном порядке, утвердившемся согласно традиции и законодательству: сначала король, затем архиепископ и члены королевской семьи, епископы, элдормены, аббаты, тэны и лица без титула[667]. Но установить, действительно ли имел место в уитенагемоте элемент субординации, не представляется возможным: все его участники (помимо короля) одинаково именуются уитанами или соответствующими латинскими эквивалентами (sapiens, óptimas, senior; senator)[668].
Состав совета знати, как показывает анализ источников, не оставался неизменным. В течение VII–X вв. растет его численность: если на уитенагемоте в Клофешо в 742 г. присутствовало 27 человек, то в собраниях X столетия участвовало иногда до 100 человек. Обращает на себя внимание также то обстоятельство, что в ранних уитенагемоах преобладало духовенство: из 27 участников собрания в Клофешо 19 лиц имели духовное звание[669]. Преобладание духовенства в это время, видимо, закономерно: оно вытекало как из укоренившейся практики церковных синодов, которые зачастую были и съездами знати, так и из укрепления положения англосаксонской Церкви, получавшей растущую поддержку королевской власти. Между тем к началу IX в. в составе уитенагемотов прочно утверждается прослойка служилой аристократии — тэнов, а также растет число светской знати вообще[670]. Однако на протяжении англосаксонского периода своеобразное ядро уитенагемотов оставалось неизменным; видимо, в него входили приближенные короля, связанные с ним лично, члены королевской семьи и служащие королевского двора, которых всегда было легко созвать в случае необходимости[671].
На первый взгляд полномочия королевских советов были весьма широки: от составления законов до избрания и смещения короля. Однако возникает непростая проблема действенности уитенагемотов, а также степени ограничения ими королевской власти. Пока однозначный ответ на вопрос, какова была реальная роль уитенагемотов при рассмотрении конкретных дел, судя по всему, невозможен. В отдельные периоды англосаксонской истории его роль, очевидно, менялась, но при этом он сохранял свое значение как важный государственно-политический орган, активно влиявший на основные направления государственной политики[672].
Рост значения королевской власти и центральной администрации составлял одну из важнейших сторон государственно-политического развития англосаксонского периода. Другой не менее важной стороной этого развития было формирование и укрепление органов публичной власти на местном уровне, связанных с появлением территориальных властных структур и должностных лиц местной администрации, к которым по мере развития раннеклассовых отношений у англосаксов переходят функции родоплеменного самоуправления.
Основные принципы системы местного управления, сложившиеся в англосаксонских государствах, наиболее отчетливо проявляют себя не ранее второй половины IX столетия. Именно в это время в Уэссексе создается сеть территориальных округов — шайров, во главе с королевскими чиновниками; шайры, в свою очередь, делились на более мелкие административные единицы — сотни[673]. Впервые само понятие «шайр» (от древнеангл. scir) зафиксировано в законодательстве Инэ, где содержится титул, устанавливающий в качестве одного из наказаний для элдормена, преступившего закон, потерю им своего шайра[674]. Этот титул могбы быть использован как подтверждение того, что уже в конце VII столетия по крайней мере Уэссекс был поделен на некие административные единицы. Но дело в том, что в древнеанглийском языке слово scir нередко употребляется в значении «должность», «пост», — к примеру, «должность» аббата, епископа или управляющего[675]. С этой точки зрения, категорически утверждать, что в судебнике Инэ речь идет именно о шайре в политико-административном смысле, невозможно. Видимо, только применительно ко второй половине IX в. можно предположительно говорить о том, что шайры становятся региональными единицами управления. Так, в 802 г. жители будущего графства Уилтшир определялись в «Англосаксонской хронике» еще как «люди, живущие на реке Уайл», а в 870 г. уже как «жители шайра Уилтон»[676].
Основным органом местного управления являлся совет шайра, который должен был собираться не реже двух раз в год, решая вопросы налогообложения, военной службы и рассматривая судебные дела и тяжбы, выходящие за пределы низшей судебной инстанции — собрания сотни[677]. В этом последнем принимали участие (которое, как уже отмечалось, считалось правом-обязанностью всех свободных англосаксов) представители общин, входящих в сотню, католического клира, местной аристократии, а затем и специальные должностные лица короля[678]. Серьезное влияние на деятельность местных собраний оказывало духовенство. Приходские священники в собрании сотни, епископы и аббаты в шайре не только следили за соблюдением мирянами «церковных законов» и контролировали сбор церковных податей, но и активно вмешивались в решение наиболее важных светских вопросов[679]. Первоначально под руководством выборного «сотенного» (hundred ealdor), а впоследствии королевского чиновника собрание сотни занималось широким кругом местных проблем — судопроизводством, вопросами местного управления, обеспечением мира на своей территории, гражданскими тяжбами[680].
Точно так же, как и в случае с центральной администрацией, управленческие функции собраний сотен и шайров были весьма расплывчаты и не расчленены по отраслям. Вместе с тем не вызывает сомнения то, что по мере укрепления королевской власти она, в лице короля или его агентов, должна была осуществлять все более действенный контроль за состоянием дел на местах. Более того, изучая законодательные памятники X в., нельзя не прийти к выводу, что корона в это время в известной мере покровительствовала сотенным собраниям и предпринимала меры, направленные на активизацию их деятельности[681]. Так, в середине этого столетия появляется первый специальный сборник законоположений о сотне, изданный королем Эдгаром, в которых сотня выступает прежде всего как полицейская организация, обращенная на борьбу с посягательствами на чужую собственность[682]. Сходный характер носят и некоторые титулы законодательства Кнута Великого, которые развивают и отчасти ужесточают существующие положения о сотенных собраниях. Согласно предписаниям второго сборника Кнута, все совершеннолетние свободные должны были быть зачислены в сотню (hundred) или в десяток (teothunge), если, как говорит источник, «они хотят иметь возможность очищать себя присягой и иметь право на вергельд»; человек, не вступивший в сотню, фактически лишался прав свободного. Все члены сотни обязаны были посещать ее судебные собрания под угрозой выплаты штрафа королю в случае неповиновения[683]. Одновременно один из судебников Этельстана фиксирует «своеволие могущественных домов», которые препятствуют нормальному осуществлению правосудия, укрывая своих членов от преследования со стороны закона. Более поздние юридические памятники также отмечают нарушения аристократией порядка судебной процедуры, что заставляет законодателей включать в кодексы предписания против самоуправства знати в сотенных собраниях[684]. Подобное отношение королевской власти к региональным органам управления и судопроизводства объясняется, по-видимому, не только ее стремлением полнее использовать их как орудие политического подчинения кэрлов, но и попытками создать определенный противовес растущим амбициям феодализирующейся верхушки общества и сгладить конфликты, возникающие вследствие злоупотреблений аристократии в местных собраниях.
Следующим важным моментом местной административной истории Англии в X–XI вв. было постепенное распространение принятой в Уэссексе системы шайров на остальную территорию страны. К моменту вступления на престол Кнута Великого вся Англия, за исключением некоторых регионов Восточной Англии, Кента и Эссекса, была поделена на шайры, которые, в свою очередь, делились на более мелкие структурные элементы — уже упоминавшиеся сотни и так называемые «округа» (wapentac), получившие распространение главным образом в бывшей Области датского права[685].
Вполне возможно, что уже с самого начала возникновения региональной административной системы королевской власти понадобились свои представители на местах. В раннесредневековой Англии имелось два типа королевских служащих, осуществлявших власть на этом уровне, — уже неоднократно упоминавшийся элдормен (ealdorman) и герефа (gerefa).
По единодушному мнению исследователей, элдорменом чаще всего был представитель высшего слоя знати[686], зачастую член королевской фамилии, хотя иногда им мог оказаться и выходец из низов. В «Англосаксонской хронике» под 851 г. упоминается, например, элдормен Девоншира по имени Кэрл[687], что может служить указанием на его происхождение из среды простых общинников. Законодательство защищало элдорменов чрезвычайно большим вергельдом, который был в четыре раза выше, чем вергельд тэна, причем половину возмещения составляла сумма, относящаяся, по-видимому, к должности[688]. Несмотря на то, что пост элдормена не был наследственным, многие знатные дома сохраняли его за собой в течение нескольких поколений, — по крайней мере в XI столетии семьи Годвина и Леофрика предъявляли наследственные претензии на должности, соответственно, элдорменов Уэссекса и Мерсии. Обычно под началом элдормена находился один шайр, но к концу X в. распространяется практика объединения, позволившая вручать в управление одному элдормену огромные территории, например целиком Нортумбрию или Восточную Англию[689]. Уже в VII–IX столетиях элдормены обладали широким кругом должностных обязанностей на местном уровне. Они были предводителями вооруженных сил своего шайра, обладали полицейской властью (должны были содействовать поимке вора), осуществляли надзор за передвижением населения из одной области в другую и были наделены судебными полномочиями (перед ним можно было ходатайствовать за обвиняемого). Возглавляя совет шайра, элдормен имел возможность влиять на принятие решений, касающихся важнейших вопросов его внутренней жизни[690]. Сохранившиеся сведения источников не позволяют вполне определенно говорить о том, каким образом совершилось превращение представителей старой родовой аристократии в королевских чиновников-элдорменов. Более очевиден другой процесс, давший о себе знать к концу англосаксонского периода. К середине X в. термин «элдормен» начинает все чаще уступать место в документах скандинавскому титулу «эрл» (eorl), обозначавшему уже не столько королевского служащего, сколько могущественного земельного магната, нередко находящегося в конфронтации с центром[691].
Несколько сложнее обстоит дело с вопросом о роли другой фигуры местного управления — герефы. Являлся ли он выборным представителем местного населения или королевским агентом, каков был объем его полномочий и социальный статус — все эти проблемы вызывают противоречивые суждения в специальной литературе[692]. Сведения о герефах, встречающиеся в ранних источниках, действительно предельно скупы, но первоначально, по всей видимости, они представляли собой выходцев из королевских министериалов, управлявших королевскими землями. В пользу такого предположения свидетельствует параллельное употребление в документах терминов «герефа» и «министериал» (minister), а также упоминания об управляющих в числе лиц, получивших пожалование в бокленд, которое, возможно, было вознаграждением за службу[693]. Но уже в IX в. они принадлежали к среднему слою местной знати — тэнами — защищались равным с ними вергельдом[694], да и сама их должность претерпела известную эволюцию, связанную прежде всего с резким расширением их государственно-административных прерогатив.
Основной их властной функцией в пределах сотни с этого времени вплоть до конца англосаксонской эпохи становится осуществление контроля за соблюдением порядка и закона на вверенной ему территории. В одном из постановлений короля Этельстана, в частности, эта задача гереф (наряду с епископами, элдорменами и тэнами) подчеркивается специально, причем, если эти обязанности нерадиво исполняли элдормен или тэн, они выплачивали штраф, а герефа к тому же лишался и своей должности[695]. Полицейские функции герефы, осуществлявшиеся им в сотенном собрании, были разнообразны: он надзирал за преступником, заключенным в тюрьму в королевском бурге, возглавлял местное население при задержании подозреваемого в краже и разыскании похищенного имущества. Он имел и значительные судебные полномочия, причем круг исков, ему подконтрольных, постоянно расширялся, включая даже земельные тяжбы[696]. Начиная с VII в., королевская власть возлагает на герефу надзор за законностью торговли и деятельностью купцов[697], а в X столетии появляются герефы, управляющие всей торгово-ремесленной деятельностью в городах (portgerefa, wicgerefa). Они не только свидетельствуют куплю-продажу и следят за соблюдением правил торговли, но и отвечают за своевременное поступление королю таможенных пошлин и сборов, судебных штрафов и даже церковной десятины[698]. Примерно в это же время с развитием института шайров и укрупнением административных единиц, находящихся в подчинении элдорменов, герефы становятся его представителями в отдельных графствах — шайргерефами или шерифами, что сильно укрепляет их властные полномочия[699].
Вместе с тем с развитием процессов феодализации права региональной администрации постепенно начинают ущемляться и поглощаться складывающейся системой вотчинного управления. Одновременно феодализирующаяся знать оказывает все более существенное воздействие на местные органы власти, захватывая в них ключевые позиции, что не могло не способствовать развитию тенденций сепаратизма. В своих попытках противодействовать этому англосаксонские короли X–XI вв., как мы видели, стремились опереться на местные органы власти, оказывая им, особенно судебным, всяческое содействие. Эта борьба за влияние на региональную администрацию между королевской властью и возвышающимся слоем феодалов продолжалась вплоть до Нормандского завоевания, после которого наступил новый этап в эволюции системы местного управления Англии.
Еще одним важным элементом государственно-политических институтов англосаксонского периода были законодательство и развитая судебная система, выросшие из обычно-правовых установлений варварской эпохи, которые были модифицированы и формализованы воздействием христианской правовой доктрины. Более того, некоторые исследователи полагают, что само писаное право англосаксов обязано своим возникновением христианскому влиянию, которое отчетливо проявило себя уже в судебнике Этельберта, оформленном в начале VII столетия[700]. Мы уже имели возможность заметить, что эта точка зрения не вполне адекватно отражает реальное положение дел с первоначальной кодификацией кентского обычного права, хотя появление в законах Этельберта титулов, направленных на защиту материальных интересов Церкви[701], может свидетельствовать об определенном изменении традиционных юридических представлений англосаксов.
Последующие англосаксонские короли, от Уитреда и Альфреда Великого до Кнута и Эдуарда Исповедника, издавали собственные законодательные сборники, которые либо дополняли, либо модернизировали кодекс Этельберта. И все же, несмотря на то что до нас дошел весьма значительный корпус писаного англосаксонского законодательства, он не составляет единого целого. Кроме того, следует иметь в виду, что огромный массив обычно-правовых норм продолжал передаваться устно и при этом сильно различался в отдельных частях Англии. По крайней мере нормандские легисты, предпринявшие в XII столетии попытку его кодификации, выделили три обычно-правовые традиции, характерные, соответственно, для Уэссекса, Мерсии и Области датского права[702]; но и они не охватывали всего разнообразия местных юридических обычаев, которые могли существенно расходиться с «общенациональным» законодательством. Таким образом, правовые установления англосаксов были весьма противоречивы и, по сути дела, не образовывали стройной системы, представляя собой достаточно аморфное сочетание королевских судебников, частных юридических актов и прочно укоренившегося в сознании населения традиционного обычая.
На протяжении всего раннего средневековья основным судебным органом англосаксов оставалось то собрание, которое источники несколько неотчетливо именуют «фолксмотом» (folcgemot, folcmoot) и которое вплоть до X столетия не имело над собой никакой более высокой инстанции; тяжбы, не решенные в фолксмоте, передавались на рассмотрение непосредственно королю[703]. В X в., по-видимому в результате административной реорганизации, предпринятой королями уэссекской династии, такими органами стали собрания сотен, собиравшиеся на судебные заседания не реже раза в месяц[704]. Судя по одному из законов Кнута, который запрещает самосуд, пока человеку трижды не отказано «в справедливости» в сотенном собрании и один раз в собрании шайра[705], его фолксмот считался следующей судебной инстанцией и заседал по крайней мере два раза в год[706]. В середине того же X в. в законодательстве встречается упоминание о судебных собраниях в городах, которые заседали три раза в год[707]. И те, и другие, и третьи, как мы уже знаем, помимо судебных выполняли и другие государственно-административные функции, но главным в их деятельности, скорее всего, было все же отправление правосудия.
Процесс судоговорения и судопроизводства у англосаксов был чрезвычайно формализован и подчинялся строгому ритуалу: малейшее отступление от него могло сделать недействительным всю судебную процедуру и, самое главное, приговор. Истец обязан был сам призвать ответчика к суду[708]; если последний не появлялся в заседании после оговоренного законом числа вызовов, подтвержденных должным количеством свидетелей, он проигрывал дело. После этого он оказывался вне закона (буквально — «носил волчью голову») и мог быть безнаказанно убит любым законопослушным человеком. Прощение «волчьей голове» имел право даровать только король[709]. Слушание дела начиналось с принесения сторонами очистительной присяги. Истец клялся в том, что он действует не под влиянием ненависти и злобы, а лишь хочет добиться правосудия. Ответчик, в свою очередь, имел возможность поклясться в своей невиновности, выставив соответствующее тяжести обвинения количество соприсяжников, причем ему предоставлялась тридцатидневная отсрочка для их сбора[710]. От соприсяжников не требовалось быть свидетелями защиты — их функция заключалась только в том, чтобы подтвердить истинность клятвы ответчика. Если подозреваемый был в состоянии представить необходимое число соприсяжников, подтверждавших его невиновность, дело считалось законченным, а обвиняемый — чистым перед законом, поскольку англосаксонская юриспруденция исходила из принципа, что «отрицание всегда сильнее обвинения»[711]. Правда, нередки были случаи, когда ответчику не разрешалось воспользоваться очистительной присягой; так поступали с человеком, захваченным на месте преступления, а также с тем, кого неоднократно обвиняли в том или ином правонарушении[712]. В таких ситуациях клятва, данная истцом и его соприсяжниками, рассматривалась как истинная и он выигрывал дело.
Если ответчик имел возможность, но в силу каких-то обстоятельств не смог поклясться в своей невиновности, он обычно подвергался ордалии, или «Божьему суду», который организовывался Церковью. Ордалии предшествовал трехдневный пост и церковная служба, во время которой обвиняемый имел возможность исповедаться в своем преступлении[713]. У англосаксов бытовало три основных вида «Божьего суда», причем право выбора конкретной ордалии для обвиняемого принадлежало истцу[714]. В случае ордалии холодной водой обвиняемому давали выпить «святой» воды, а затем бросали в водоем, поскольку считалось, что Господь позволит невиновному начать тонуть, а виновного вытолкнет из воды[715]. Таким образом, те, кто умел плавать, заведомо проигрывали! Другие формы «Божьего суда» имели место внутри храмов, и пока шли приготовления, каждая из тяжущихся сторон была представлена равным количеством людей, с тем чтобы избежать какой-либо подтасовки. В ходе ордалии железом обвиняемый должен был пронести раскаленный железный брусок на расстояние в 9 футов (около 3 метров), а в случае испытания котелком достать из кипящей воды лежащий там камень. Затем рука предполагаемого преступника завязывалась, и если через три дня она заживала, он считался очищенным от обвинения[716]. При выдвижении наиболее тяжких исков человек должен был пройти так называемую «тройную ордалию», т. е. вес раскаленного железа увеличивался с одного до трех фунтов или руку следовало засунуть в котелок не по запястье, а по локоть[717].
Наиболее распространенным видом правонарушений у англосаксов, по-видимому, было воровство, особенно кража скота. Во всяком случае, такое впечатление создается при знакомстве с любым судебником англосаксонского периода, скрупулезно перечисляющим санкции за кражу крупного, мелкого рогатого скота и птицы. Кодексы также четко оговаривают процедуру купли-продажи скота, с тем чтобы затруднить сбыт похищенного и, напротив, способствовать возвращению украденного имущества законному владельцу[718]. Борьба с кражами скота особенно активно велась в царствование короля Этельстана[719], что позволило его преемнику Эдмунду гордо заявить: «Я благодарю Господа и всех тех, кто помог мне избавить страну от воров»[720].
Вместе с тем некоторые составы преступлений, такие как вторжение в жилище, явное воровство, преднамеренное убийство, предательство своего господина, по англосаксонскому законодательству не могли быть выкуплены компенсацией и обычно карались смертью и конфискацией имущества. В большинстве же остальных случаев приговоренный к смертной казни имел возможность избежать ее уплатой суммы денег, равной собственному вергельду[721]. Вообще денежные выплаты (компенсации потерпевшей стороне, штрафы в пользу короля) были, наверное, самой распространенной формой правовой ответственности англосаксов. Все суммы штрафов и компенсаций увеличивались, если преступление было совершено в Великий пост, в храме, в доме короля или в военном походе[722]; более сурово карались также нападения на участников собраний шайров и сотен и нарушение королевского мира[723].
К рубежу раннего и зрелого средневековья англосаксонская государственность прошла весьма длительный и достаточно противоречивый путь развития. Как и в случае с эволюцией социальной структуры, эти замедленность и противоречивость, как представляется, вытекали из чрезвычайной многоукладности сформировавшегося в Англии раннеклассового общества, в котором тенденции феодализации к середине XI столетия еще не победили окончательно. С одной стороны, к концу англосаксонского периода происходит значительное укрепление статуса и основных административных прерогатив королевской власти, а также важнейших государственных институтов, включая центральные и местные органы власти; складывается разветвленная и действенная судебная система, направленная на защиту формирующегося феодального слоя. Однако, с другой стороны, незавершенность процессов складывания феодального землевладения и основных социальных страт феодального общества привела к тому, что оформляющаяся раннефеодальная государственность также имела некоторые черты незавершенности. К важнейшим из них, видимо, следует отнести известную консервацию непосредственной связи основной массы населения с королевской властью, которая, несмотря на отдельные попытки раннефеодальной знати продемонстрировать свои политические возможности, до конца англосаксонского периода продолжала концентрировать в своих руках основные нити государственного управления. В этом же ряду стоит и ее политика в отношении региональных органов власти, объективно приведшая к сохранению значения собраний сотен и шайров как важных политических органов, до известной степени служивших балансом растущим притязаниям новой земельной аристократии. Только с Нормандским завоеванием в государственно-политическом развитии Англии наступает новый этап, связанный с постепенным ее превращением в феодальную монархию.