Английская новелла

I

У миссис Гарлик рука была твердая. Миссис Гарлик была скупа, но отличалась от традиционного типа скупых людей веселым характером. Прожив шестьдесят лет и тридцать лет вдовея, она сохранила бодрость духа. Жители Берсли иной раз встречали ее по утрам, когда она выходила из своего домика на Тофт-Энд; в ее проворной походке, насмешливой, но добродушной улыбке, в веселом поклоне сквозила неизменная жизнерадостность. Она всегда одевалась в черное. На голове ее неизменно подпрыгивала одна из тех черных шляпок, у которых нельзя различить ни переда, ни зада и чье происхождение теряется во мраке неизвестности. Она неизменно носила тальму, расходившуюся от пояса пышными складками; и так как ее юбки были сильно накрахмалены, то казалось, что она заснула году так в 1870-м, а теперь проснулась веселая и свежая, одетая по последней моде того времени. Она не расставалась с ридикюлем. Все знали, что миссис Гарлик страдает несварением желудка, и это придавало особую ценность ее веселому характеру.

Ее бережливость, расчетливость, прижимистость, скаредность — как по-разному называли ее главное свойство — ей прощали отчасти потому, что сначала его породила действительная необходимость экономить (муж ее жил «на широкую ногу» и почти ничего ей не оставил), отчасти потому, что от этого страдала разве только ее служанка Мария, и отчасти потому, что в этом ее свойстве было так много оригинального и оно давало такую великолепную пищу для пересудов. Последняя «экономия» миссис Гарлик всегда была благодарнейшей темой для светской болтовни. И каждая новая ее «экономия» казалась смешнее той, над которой смеялись в прошлый раз.

Мария, благоговевшая перед приличиями, никогда не рассказывала о привычках своей хозяйки. О них, посмеиваясь и со всеми подробностями, рассказывала сама миссис Гарлик; будучи но натуре философом, она извлекала из своих странностей такое же удовольствие, как и любой из ее ближних.

— Есть что-нибудь интересное? — как-то спросила она с невинным видом своего сына, читавшего «Вестник».

— Кажется, нет,— опрометчиво ответил Сэм Гарлик.

— Ну, так, может быть, я потушу газ,— сказала она.— Разговаривать мы можем и в темноте.

Вскоре Сэм Гарлик женился, и его мать сухо заметила, что это ее не удивляет.

Долго считалось, что забавнее этой истории — «экономии» на газе, потому что «Вестник» оказался неинтересным,— в лето- писях Пяти городов[10] ничего не было и не будет. Но летом, после женитьбы сына, у миссис Гарлик появилась новая привычка: каждый вечер она не спеша прогуливалась по Тофт-Лейн. Она объяснила, что терпеть не может сидеть в темноте одна, а Мария гонит ее из кухни, и Газовая компания не понесет никакого убытка, если она, миссис Гарлик, побродит вечером под фонарями. Прежняя выходка померкла в сравнении с этой. Слава миссис Гарлик докатилась даже до Лонгшоу. Весь Берсли гордился столь изобретательной скрягой.

Как-то раз миссис Гарлик, садясь за свой так называемый обед, спросила Марию:

— А на завтра баранины хватит?

— Нет,— ответила Мария мрачно и твердо.

— А хватит ее на завтра, если я не буду есть жаркого сегодня?

И Мария сказала:

— Да.

— Ну, тогда унесите его,— решила миссис Гарлик.

Мария оскорбилась; есть вещи, которых ни одна уважающая себя служанка не потерпит. Если миссис Гарлик «еще что-нибудь придумает», заявила Мария, то она уйдет; она не останется в таком доме. Тщетно миссис Гарлик уверяла ее, что, чем меньше она ест, тем лучше себя чувствует; тщетно ссылалась на знаменитое свое несварение. «Или вы обедаете как следует, сударыня, или я ухожу». Миссис Гарлик предложила прибавить ей фунт в год. Мария и так уже получала немалые деньги — восемнадцать фунтов, потому что только она сумела ужиться с миссис Гарлик. Мария отказалась от прибавки. Желая во что бы то ни стало сэкономить на баранине, миссис Гарлик предложила ей прибавку в два фунта. Мария согласилась, и миссис Гарлик не стала есть баранину. Людям, не знакомым с психологией скупцов, эта история может показаться неправдоподобной. Но знатоки человеческой натуры легко ей поверят. В Пяти городах знают, что все рассказанное — правда.

II

Кризис в отношениях между миссис Гарлик и Марией (по сравнению с которым все остальное было лишь прелюдией) наступил из-за ни с чем не сообразного поведения нового мэра Берсли. Он занял свой высокий пост почти сразу же после окончания евангелического съезда, в котором принимал самое деятельное участие. Принадлежавшая ему гончарная фабрика стояла на пол- пути между Берсли и самым его высоким предместьем, Тофт-Эндом, и дым из ее труб обычно относило к дому миссис Гарлик, стоявшему особняком. Миссис Гарлик не обращала на это внимания. В Пяти городах о дыме думают не больше, чем в старину думали об оспе. Он представлялся такой же неизбежностью, как в свое время эпидемия оспы. Но люди дышат копотью, и не потому, что так дешевле (так дороже), а потому, что дым — это меньшая неприятность, чем перемены, и потому, что в каждом человеке есть нечто от миссис Гарлик: экономия для него — это право дорого платить за возможность лишать себя чего-либо — баранины или чистого воздуха. Но не таков был новый мэр. После евангелического съезда его совесть стала удивительно чувствительной, и, возлагая на себя знаки своего высокого достоинства, он одновременно возложил на себя обязанность подавать благой пример. Пусть, вопреки муниципальным постановлениям, десять тысяч труб других фабрикантов изрыгают копоть на Пять городов. Для него это не может послужить оправданием. Нет, он обязан сделать все, что в его слабых силах, иначе совесть не даст ему пощады. И вот он отправился в ратушу и оштрафовал самого себя за свой собственный дым, а затем установил на своей фабрике газовые печи. Конечно, весь город смеялся над ним, и его называли опрометчивым глупцом, лицемером и даже напыщенным ослом. Как бы то ни было, через несколько месяцев над фабрикой мэра дым уже не поднимался, и финансовые результаты этого новшества могли бы поощрить самую чувствительную совесть. Но дело не в этом. Дело в том, что как-то осенью, вернувшись утром с рынка, миссис Гарлик взглянула на окна, а затем спросила Марию:

— Что вы собираетесь делать после обеда?

Миссис Гарлик прекрасно знала, что собирается делать Мария после обеда.

— Менять занавески, сударыня.

— Пожалуй, не стоит,— решила миссис Гарлик.— Ведь теперь копоти стало гораздо меньше, и занавески прекрасно провисят еще три месяца.

— Да что это вы говорите, сударыня! — изумилась Мария. Такое ей пришлось услышать впервые. А ведь ей было уже тридцать пять лет!

— Не меньше трех месяцев! — весело сказала миссис Гарлик.

Мария промолчала. Но после обеда миссис Гарлик услышала какой-то шум в гостиной, пошла туда и увидела, что Мария, взобравшись на стремянку, снимает кружевные занавески.

— Мария, что вы делаете? — спросила она.

Мария ответила так, как занятые люди обычно отвечают на праздные вопросы бездельников.

— А вы что, не видите, сударыня? — грубо, неслыханно дерзко, непростительно нагло ответила она.

Одна занавеска уже валялась на полу.

— Повесьте занавеску обратно,— приказала миссис Гарлик.

— Ничего я не стану вешать обратно,— отрезала Мария; от ее бурного дыхания стремянка качалась.— Лишь бы не тратиться на стирку четырех занавесок! И ведь в прошлом марте сторговались с прачкой по десять пенсов за штуку — и весь-то разговор из-за трех шиллингов четырех пенсов! И из-за каких-то трех шиллингов четырех пенсов вы хотите, чтобы весь Тофт-Энд показывал пальцем на эти окна!

— Повесьте занавеску обратно,— надменно повторила миссис Гарлик.

Она знала, что задевает больное место Марии — ее благоговение перед приличиями. В сравнении с занавесками баранина была сущим пустяком. Но так как Мария, по-видимому, недостаточно твердо усвоила, кто хозяйка в доме, миссис Гарлик была обязана рассеять ее сомнения на этот счет. Можно без преувеличения сказать, что это ей вполне удалось. Она только не смогла заставить служанку повесить занавеску обратно. Твердостью характера Мария не уступала самой миссис Гарлик. Сцена, подробности которой незачем описывать, окончилась тем, что Мария отправилась наверх укладывать свой сундучок, а миссис Гарлик собственноручно водворила занавеску на место. Соблюдать достоинство — удовольствие всегда дорогое, и миссис Гарлик оно обошлось недешево. Чтобы избежать пререканий, миссис Гарлик тут же заплатила Марии месячное жалованье — один фунт тринадцать шиллингов четыре пенса, а затем указала ей на дверь. «Несомненно,— размышляла миссис Гарлик,— Мария рассчитывала, что ей опять прибавят жалованье. Если так, то она сильно ошиблась. Хорошенькое дело, если служанка станет решать, когда отдавать занавески в стирку! Она еще поймет, какое хорошее, какое великолепное место потеряла из-за собственного глупого упрямства. Или она считает, что три шиллинга четыре пенса валяются на улице, а?» И так далее.

После того как Мария в негодовании удалилась, миссис Гарлик снова обрела чувство юмора и повеселела, но обходиться без Марии было нелегко.

На следующий день миссис Гарлик получила письмо от «молодого Лоутона», адвоката. Молодому Лоутону перевалило за сорок, и молодым его звали не потому, что в Пяти городах сорок пять лет считали еще порою легкомысленной юности, а потому, что он наследовал своему отцу, «старому Лоутону»; правда, последний умер уже много лет назад. Но в Пяти городах изменений не любят. Это письмо извещало миссис Гарлик, что жалованье Марии составляет не один фунт тринадцать шиллингов четыре пенса в месяц, а один фунт тринадцать шиллингов четыре пенса в месяц с квартирой и столом, и, следовательно, раз ее не предупредили об увольнении за месяц, Мария требует один фунт тринадцать шиллингов четыре пенса плюс стоимость месячного содержания.

Но за этим письмом скрывалось нечто, неизвестное миссис Гарлик. Контору молодого Лоутона убирала некая старушка; у этой старушки был племянник; этот племянник работал сторожем на фабрике мэра и жил в Тофт-Энде. И, по крайней мере, дважды в день он проходил мимо дома миссис Гарлик. Он был почтительным поклонником Марии, и на смене исторических занавесок она настаивала только из-за него. Другие приличные люди не проходили перед домом, так как приличные люди уже давно не жили в Тофт-Энде. Эта невысказанная любовь льстила Марии, она и побудила ее оставить место — не могла же она допустить, чтобы он увидел эти грязные занавески. Ей была невыносима мысль, что он может заподозрить, будто она способна допустить в доме хоть малейшую грязь. Она позаботилась довести до его сведения, при каких обстоятельствах она ушла от миссис Гарлик. Он преисполнился благородным негодованием и посоветовал Марии подать в суд за оскорбление действием. Благодаря связям его тетушки Мария получила возможность обратиться за помощью к закону, и адвокат, не рекомендуя подавать в суд за оскорбление действием, посоветовал ей предъявить иск о дополнительном вознаграждении. Таково было происхождение письма.

Миссис Гарлик зашла в контору Лоутона, и так как его на месте не оказалось, она попросила рассыльного вместе с наилучшими пожеланиями передать ему, что платить она не будет.

Затем к ней явился судебный исполнитель и оставил синий исполнительный лист на два фунта восемь шиллингов — по двенадцати шиллингов в неделю за четыре недели.

Многие дамы сочувствовали борьбе миссис Гарлик, когда она опротестовала это чудовищное решение. Она весело ринулась в бой, поддерживаемая своим адвокатом. Может быть, она и выиграла бы процесс, если бы не настроение судьи — в тот день он желал во что бы то ни стало быть оригинальным. В заключительном слове он выразил сочувствие домашней прислуге вообще и Марии в частности. Это был оживленный процесс. В этот вечер «Вестник» был очень интересным. После суда у миссис Гарлик осталось от пятифунтовой бумажки два шиллинга и три пенса.

Больше того, миссис Гарлик пришлось нанять приходящую прислугу, женщину, которая обладала тонким искусством бить чайную посуду и спускать в раковину серебряные чайные ложки; домой она возвращалась с карманами, полными вещей, принадлежащими ей только по праву владения. Наконец, она вывалилась в окно, перебив стекол на семнадцать шиллингов одиннадцать пенсов и в клочья разорвав одну из исторических занавесок.

Тогда миссис Гарлик прогнала ее и решила подсчитать, во сколько ей обошлась экономия на мелочах. За право иметь грязные занавески она заплатила девять фунтов девятнадцать шиллингов (округляя — десять фунтов). Время шло к вечеру. За вновь вставленными стеклами промелькнула фигура Марии. Миссис Гарлик, не раздумывая, выбежала из дому.

— Мария! Идите сюда,— приказала она с мрачной улыбкой.— Войдите в дом.

Мария остановилась, затем покорно пошла за миссис Гарлик.

— Знаете ли вы, во сколько обошелся мне ваш вздорный нрав?

— Нет, уж вы меня послушайте, сударыня,— запальчиво начала Мария, подбоченившись и наклоняясь вперед.

Их последний скандал не шел с этим ни в какое сравнение. Но завершился он миром. На следующий день весь Берсли знал, что Мария вернулась к миссис Гарлик, и в «Вестнике», в отделе «День за днем», появилась шутливая заметка, посвященная этому событию. Дело в том, что Мария и миссис Гарлик были «созданы друг для друга», и служанка не желала снизойти до «обычного» места. Занавески (то, что от них осталось) отдали в стирку, и, так как три месяца уже прошли, миссис Гарлик считала, что она поставила на своем. Кстати сказать, стирка занавесок обошлась теперь заметно дороже, чем фунт за каждую.

Сторож так и не сделал предложения Марии. Очевидно, рез- кость ее поведения в суде отпугнула его.

Миссис Гарлик по-прежнему обожает экономить на мелочах. К счастью, благодаря повышению цены на землю и удачному помещению капитала денег у нее теперь вполне достаточно. Все же она как-то сказала своей приятельнице:

— Хорошо, что я веду хозяйство твердой рукой.