Английская новелла

ТЕАТР В ГЛУШИ (новелла, перевод Б. Томашевского)

Я устроил свои дела так, чтобы пробыть с отцом Мак-Тэрненом до понедельника, и проехал много миль по дороге, которая, словно серая лента, тянулась по коричневым болотам. С обеих сторон виднелись ямы с водой, и наша лошадь спотыкалась, оступаясь в глубоких колеях. Один раз я совсем уже было собрался выпрыгнуть из тележки, но возница заверил меня, что пугаться нечего.

— Только раз она чуть не съехала с дороги, когда колесо прошло ну вот на какой-нибудь дюйм от ямины, ваша честь. Эго было в сочельник, когда я как раз вез доктора. Он увидел, как что-то белое, маленькое такое, скользит по дороге, и так струхнул, что все волосы у него стали дыбом и вылезли наружу через шляпу.

По лицу возницы нельзя было понять, шутит он или нет. Но он тут же, по-видимому, забыл все, что сказал, и мы продолжали ехать через болото, пока унылого вида горы и крик зуйка не заставили меня заговорить снова.

— Так, значит, весь этот приход, — сказал я, — обслуживается отцом Мак-Тэрненом?

— Весь, от начала до конца, сэр, — ответил он, — от начала до конца. Мы часто видим, как он в своем поношенном пальто, застегнутом на все пуговицы, несется по дорогам на велосипеде, торопится к больным.

— И часто вам приходится ездить по этой дороге?

— Не очень-то, сэр. Здесь живут только бедняки, да еще священник и доктор. Это самый бедный приход в Ирландии, через каждые три-четыре года обязательно случается голод, и они давно бы все тут перемерли, если бы не отец Джеймс.

— А каким образом он им помогает?

— Да он строчит в правительство письмо за письмом, просит денег на общественные работы. Видите вот там незаконченные участки дороги? Это и есть общественные работы.

— Куда же ведут эти дороги?

— А никуда. Как деньги кончатся, так дорога и стоп, прямо среди болота.

— Но, позвольте,— сказал я,— гораздо больше пользы было бы, если бы деньги тратились на более существенные нужды,— ну, скажем, на осушку болот.

Возница ничего не ответил. Он начал покрикивать на лошадь, и мне пришлось напомнить ему, что я жду ответа.

— Да ведь здесь нет уклона, сэр.

— И болото-то огромное,— добавил я, надеясь этим оживить затухающий разговор.

— Да уж ясное дело, сэр.

— Но мы сейчас не очень далеко от моря, не так ли?

— Мили две-три.

— Ну так вот, — сказал я, — отчего здесь не построить гавань?

-— Думали уже об этом, да глубина тут недостаточная. Инженер сказал, что дешевле будет отправить людей в Америку. Сейчас никто не хочет эмигрировать, но жить-то здесь невозможно.

— Стало быть, нет никаких перспектив на развитие местной промышленности — ткацкого дела, к примеру, или кружевного промысла?

— Нет, не сказал бы.

— Но хоть пробовали их наладить?

— Свеча в окне у священника горит до часу ночи, он все сидит и думает, составляет разные планы, как удержать людей на родине. Видите вы, сэр, вон тот дом, на вершине холма, куда я кнутом указываю? Так вот, это театр, который он построил.

— Театр?—переспросил я.

— Да, ваша честь. Отец Джеймс надеялся, что даже из Дублина люди будут приезжать на представления. Ведь до этого ни одна такая пьеса здесь, в Ирландии, никогда не ставилась, сэр.

— И что, поставили они пьесу?

— Нет, ваша честь. Священник обучал их, как играть, все лето, но осень наступила раньше, чем они закончили, а потом ветер как задул, так одна стена и завалилась.

— Разве отец Мак-Тэрнен не мог собрать денег на починку стены?

— Собрать-то он, конечно, мог, да что толку: все равно уж раз не повезет, так не повезет.

— А кто должен был играть в этой пьесе?

— Приходские девчонки да мальчишки, а самая хорошенькая девчушка во всем приходе должна была исполнять роль Благодеяния.

— А, так, значит, это миракль? [50] — сказал я.

— Вон видите этого человека? Это и есть священник, он выходит из хижины Тома Бёрка.

Слушать рассказ возницы о театре уже не было времени, так как священник почти вплотную подошел к нам. Он уселся в тележку, и меня сразу поразило его сходство с пустынным местом, где он обитал. В его глазах застыла грусть отдаленных гор, голос его был печален, как эхо, и мне вдруг захотелось, чтобы моя поездка закончилась как можно скорее.

«В каком же доме живет этот человек?» — задал я себе вопрос. Мы проехали мимо нескольких лачуг, и я подумал: «Конечно, ни в одной из них». Но других при- | знаков человеческого жилья не наблюдалось. Справа простирались голые, пустынные болота, горизонт терялся в дымке, а слева, на вершине холма, на фоне темных, все время меняющих свою форму облаков, виднелось _: здание театра.

Лошадка трусила рысцой; мы пересекли каменистую реку, священник сообщил мне, что она именуется Борзая. Это название отвлекло меня на мгновение от мрачных мыслей. Затем дорога повернула налево, вскоре показался белый домик, и священник сказал: «Вот мой дом». Домик был ничего себе. «Но,— подумал я,— утром я непременно увижу коричневый круг болота, а вдали, в тумане, горную цепь жемчужного цвета». Я спрашивал себя, неужели он не мог увить свои окна плющом или посадить хоть несколько левкоев в крохотном садике, который отделял его домик от дороги.

Мы вошли в дом, и, заметив полки с книгами в кабинете священника, я решил: «Он большой охотник до чтения». Я уже предвкушал, как, покончив с делами, мы , приятно побеседуем о литературе. «Он расскажет мне об этом театре, — сказал я себе, потому что это пустынное здание, высившееся на фоне неба, очень меня заинтересовало. — Похоже на дерзостную птицу, — думал я. — Веселье стремилось проникнуть даже сюда, но ветер сдул его прочь».

Тут я вздрогнул, заслышав унылый голос священника. Он объявил, что обед готов. Тотчас же его домоправительница принесла двух маленьких, тощих цыплят, и мы съели их, беседуя о народном хозяйстве, о том, как следует откармливать цыплят, и тому подобное. Наконец все соображения, которые можно было высказать по поводу местной промышленности, были, по-видимому, исчерпаны, и я начал прикидывать, о чем бы еще поговорить, как вдруг священник поднялся со стула. Я подумал сначала, что он хочет снять какую-нибудь книгу с полки, но он пошел за своим вязаньем и, не говоря ни слова, принялся вязать. Я увидел, что он вяжет чулок, и по тому, как быстро двигались спицы, я понял, что он предается этому занятию каждый вечер. Может быть, это была просто моя фантазия, но мне показалось, что священник очень рассеянно отвечал на мои вопросы о книгах. Мне даже показалось, что он стремится избежать разговоров на литературные темы. Поэтому, уступая его желанию, я заговорил о более практических вещах. Я сказал, что самое худшее — это то, что ирландцы больше не могут жить в Ирландии.

— Даже те, кто живет зажиточно, стремятся уехать. Люди устали от своей страны, слишком много они здесь страдали. Думается мне, что они хотят, так сказать, раствориться.

— Было бы очень жаль, — заметил священник.

— Они предпочитают смерть, зная, что болезнь неизлечима, — пояснил я.

— Было бы очень жаль, — повторил священник.

И он начал говорить о седьмом веке, когда у Ирландии еще были своя религия, свое искусство, своя литература.

Мы пододвинули стулья к огню и заговорили о кресте Конга [51] и часовне Кормака [52] , горюя, как это принято в нынешние времена, о судьбах кельтской расы.

— Кельты, — сказал я, — подобны тающему снегу. Они еще держатся на каких-то участках и уголках поля, а мы со всех сторон тянем к ним руки, ибо человеку с войственно протягивать руки в попытке поймать ускользающее, но с тем же успехом могли бы мы пытаться удержать тающий снег.

Но по мере того как я все более мрачнел, священник все сильнее загорался надеждой.

— Целая раса не может так просто исчезнуть с лица земли, — объявил он.

«Его глаза, — подумал я,— так же печальны, как эти горы, но природа предназначила его к тому, чтобы вселять надежду в тех, кто впал в отчаяние». Я так восхищался им, что даже забыл спросить о театре, а продолжал слушать его рассказ о школе кружевниц, которую он пытался тут основать. Однако вместо того чтобы удержать их дома, эта школа, наоборот, способствовала их бегству из родной страны! Я заметил, что вот это-то и есть самое худшее, но священник имел серьезные основания полагать, что ткацкое производство окажется более выгодным. Он был уверен, что если бы люди могли прилично зарабатывать в собственной стране, они не стремились бы ее покинуть. Он привел в пример Ирландию XVIII века — население ее уничтожалось, так что осталось всего два миллиона народу, а в XIX веке численность его уже достигла восьми миллионов. Я слушал, не прерывая его, восхищаясь его неистребимым оптимизмом, и когда служанка открыла дверь и сказала священнику, что его вызывают, я увидел, как он надел свое старенькое пальто, позеленевшее от времени. Тогда я сказал себе: «Никто на свете не мог бы лучше него выполнять эти обязанности. Надежда — вот то, что им нужно!» Проводив его и вернувшись в кабинет, я внезапно остановился. Я представил себе священника у постели умирающего, я видел его добрые глаза, я как бы слышал его добрые, мудрые слова.

В тот день мне довелось встретить женщину, рывшую землю на болотистом участке под серым небом. На ней была красная юбка, голова повязана платком. При виде нас она швырнула прочь лопату и побежала к своей лачуге, а оттуда вышел мужчина, держа в руках рог. Он затрубил в этот рог и помчался на вершину холма.

Я спросил возницу о причине тревоги, и он сказал, что меня приняли за судебного пристава. Так оно и было, потому что я заметил, как угоняли куда-то прочь двух крохотных овец, каждую чуть побольше гуся. Около лачуги виднелся небольшой пруд с зеленой водой, и вообще все лачуги в окрестности были на один лад: одна комната, вся пропахшая дымом и торфом, на очаге — черный железный котелок с остатками желтоватой похлебки. Умирающий — мужчина или женщина — вероятно, лежал в углу на соломе, а священник обращался по-ирландски к этим отверженным кельтам.

«К этим темным людям, которые блуждают здесь, в глуши, как животные, — думал я. — Серое, унылое небо простиралось над ними в течение стольких поколений, и они стали бедными и голыми, как эти холмы. Театр для них! Какой вызов брошен законам природы!»

И, наблюдая, как аккуратные куски торфа превращались в белую золу, я думал о том, как эти нищие ирландцы, живущие в глуши, строили театр, повинуясь священнику, не подозревая о его новых планах. Театр должен был казаться им столь же бесполезным, как и дорога, которая никуда не вела. Священник сказал им, что смотреть пьесы будут разные приезжие люди, но мысль о наслаждении искусством еще не проникла в их сознание.

Я подкинул немного торфу в огонь. Священник не возвращался, и завывание ветра вселяло в меня странные, даже дикие мысли. Здание театра частично обрушилось, а возница по пути сюда рассказывал мне о том, что некое крохотное белое существо частенько скользит вдоль дороги. Я жалел теперь, что не расспросил его подробнее о призраке, если только это был призрак. Потом я стал думать, почему, собственно, священник занимается вязанием. Его комната уставлена полками с книгами. Но он не читает, а вяжет, — странное занятие! Он даже не заговаривал со мной о книгах.

Я прошелся по комнате, чтобы выяснить эту тайну, и обнаружил целую кучу шерстяных чулок. «Все эти чулки связал он. Нет, тут какая-то странная история», — сказал я себе, а затем улегся и долго не спал, размышляя о людях, с которыми мне предстояло встретиться завтра.

Нет, никогда не забуду я этого зрелища! Есть разные степени нищеты, но я вспоминаю двоих людей из этой толпы: они были босы, а рубашки на них были такие рваные, что сквозь дыры видны были вьющиеся волосы на груди. У них были русые бородки, а кожа вся пожелтела от голода. Один из них воскликнул:

— Под белым солнцем небес нет двух более жалких нищих, чем он и я!

Потом они пошли за нами, и мне все казалось, что этим беднякам страшно хочется поведать о своей жизни. Среди них было несколько женщин, мужчины все время оттесняли их назад; они ссорились и спорили, кто должен получить право на беседу со мной. Долгое время они видели только друг друга, и боюсь, что их интерес к ткацким станкам был вызван просто жаждой поговорить — беседа их забавляла.

Священник принес из дому сверток с одеждой, и когда раздача закончилась, я предложил ему прогуляться по холму и попросил показать мне театр.

Он опять был в нерешительности, и я сказал:

— Отец Мак-Тэрнен, вам следует немного пройтись. Вы должны хоть ненадолго отвлечься от невзгод и несчастий вашей паствы.

Наконец он уступил, и по пути мы говорили о том какая все-таки великолепная идея — эта дорога, и он рассказал, что когда вынашивал мысль о постройке театра, то условился с инспектором, что дорога будет доведена до самой вершины холма.

—Все равно, — сказал он, — если построят гавань, то дорогу можно будет проложить от холма к морю, а он как вы говорите, не такой уж крутой.

— С вершины холма, наверно, прекрасный вид, и вы без сомнения, часто приходите сюда читать свой требник?

—Когда строился театр, я приходил сюда очень часто, а во время репетиций бывал каждый день.

Серое неглубокое море медленно поглощало эту жалкую землю, и два невысоких маяка в момент наивысшей точки прилива едва виднелись над водой.

—Мне как-то подумалось, — заметил священник, — что если бы пьеса имела большой успех, можно было бы построить несколько плоскодонных пароходиков.

«Сидит здесь в тихие вечера, — размышлял я, — читает свой требник и мечтает о флотилии пароходиков, переполненных посетителями! Очевидно, он читал о театральных празднествах в Обераммергау» [53].

И я завел речь об этих празднествах и согласился с ним, что никто не дерзнул бы утверждать заранее, что со всех концов Европы будут съезжаться люди, чтобы увидеть в Тироле группу крестьян, исполняющих миракль.

— Войдем внутрь здания, — попросил я. — Я хотел бы посмотреть, как вы его построили.

Половина стены и часть крыши обрушились^ обломки еще не были убраны и загромождали всю сцену.

— Чтобы навести здесь порядок, потребуется не так уже много денег, — сказал я. — Раз уж вы сделали так много, вы должны приложить все усилия, чтобы пьеса была поставлена.

— Не знаю, есть ли в этом нужда, — ответил он очень медленно, и я не понял, почему его взор вдруг отразил какую-то внутреннюю боль.

Мне очень хотелось узнать, удалось ли ему обнаружить сценическое дарование у кого-нибудь из девочек или мальчиков, обитавших в этих лачугах.

— Я думаю, — ответил священник, — что пьесу сыграли бы хорошо. Поработав немного, мы могли бы поставить ее не хуже, чем в Обераммергау.

Но он склонен был скорее обсуждать достоинства избранной им пьесы, нежели таланты тех, кому надлежало бы ее исполнять, и рассказал, что пьеса была написана на латыни в XVIII веке и что он перевел ее на ирландский язык.

— Интересно, возможно ли было бы устроить экскурсию сюда из Дублина? Если все как следует подготовить, дать хорошую рекламу, скажем: «Обераммергау на Западе», а?

— Да, я об этом думал. Но отсюда восемь миль до Рэтхоуэна, а дорога скверная, и когда они доберутся, им негде будет здесь остановиться. Придется ехать назад, и всего выйдет, значит, шестнадцать миль.

— Но ведь все равно — строить ли театр или эту бесполезную дорогу, которая никуда не ведет? Когда они воздвигали здание театра, то считали, что совершают нечто полезное. Ведь никогда раньше эти несчастные люди не трудились иначе как для того, чтобы скудно прокормиться. Вы знаете, отец Мак-Тэрнен, ваш театр тронул меня до глубины души! Разрешите мне объявить в вашу пользу подписку в Дублине?

— Вряд ли, — сказал священник, — это будет возможно...

— Вы полагаете, я не сумею раздобыть пятьдесят фунтов?

— Нет, — ответил он, — вы-то деньги, может быть, и достанете, но я не думаю, что нам когда-нибудь удастся поставить эту пьесу.

— Почему же? — спросил я.

— Видите ли, сильный ветер разрушил одну стену здания. Люди здесь очень благочестивы. Я думаю, они считают теперь, что время, потраченное на репетиции, можно было провести более достойным образом. Этот театр как-то запутал и растревожил их. Они присутствуют на воскресной службе, ходят к причастию, они помнят, что когда-нибудь им предстоит умереть. Когда- то я весьма сокрушался, видя, что многие уезжают в Америку: бедные кельты покидают родную страну, забывают свой язык и очень часто — свою религию.

— А теперь вас это больше не огорчает?

— Нет, на все воля божья. Бог избрал именно ирландскую нацию, чтобы она несла в мир христианство. Ни один народ не дал столько миссионеров, ни один народ так широко не проповедовал Евангелие среди язычников, и раз уж мы твердо знаем, что нам предстоит умереть, что час этот близится и что единственной истинной церковью является католическая, мы как бы отвлекаемся от мыслей о расе и национальности. Мы живем здесь, на земле, не для того, чтобы добиться в жизни успехов и побед, а чтобы приобщиться к небесам. Вот в чем заключается истина, и то, что ирландцы были избраны проповедовать эту истину, делает им честь, даже если они при этом утрачивают свою национальность. Я не жду, что вы разделите эти взгляды. Я знаю, что вы мыслите об этом иначе, но, живя здесь, я научился покорствовать божьей воле.

Священник внезапно умолк, как бы устыдившись своей откровенности. Вскоре мы встретились с толпой крестьян, и они целиком поглотили его внимание. Ему предстояла беседа с инспектором общественных работ, и до обеда я больше его не видел.

— Вы вдохнули в них надежду, — сказал он.

От этих слов мне стало радостно. Священник уселся и стал слушать мой рассказ о ткацких станках, уже размещенных в разных уголках страны. Мы беседовали с полчаса и затем, как бы внезапно вспомнив о чем-то, он встал и принес свое вязанье.

— Вы вяжете каждый вечер?

— Я занялся вязанием недавно, это помогает убить время.

— Но неужели вы никогда не читаете? — спросил я, окидывая взглядом книжные полки.

— Раньше я много читал. Но во всем приходе не оказалось ни одной женщины, которая умела бы правильно вывязывать пятку. Вот мне и пришлось научиться вязать.

— Вязание вам нравится больше, чем чтение? — спросил я, краснея за свое любопытство.

— Меня часто вызывают к больным, а если ты увлечен интересной книгой, то откладываешь ее в сторону с большой неохотой.

— Я вижу, у вас тут стоят два тома мираклей.

— Да, и в этом таится еще одна опасность. Книга вбивает вам в голову разные мысли и идеи. Мысль о театре как раз и возникла во время чтения этих книг.

— Но ведь вы же не думаете, — сказал я, — что бог послал бурю, потому что не хотел, чтобы пьеса была поставлена?

— Мы не можем судить о замыслах божьих. Он ли наслал эту бурю или это дело случая — остается только предполагать, но вот что совершенно ясно: вы творите добро, посвящая себя своим каждодневным обязанностям, побуждая правительство начать новые работы для помощи нуждающимся, основывая школы для обучения ткацкому ремеслу. Здесь же люди целиком зависят от меня, и когда я хоть чем-то облегчаю им жизнь, то знаю, что поступаю правильно.

Затем, чтобы переменить тему разговора, священник стал снова расспрашивать меня о нашей системе оплаты. Я чувствовал, что мое любопытство неуместно и даже постыдно. Мой возница расскажет мне завтра, почему театр находится в таком запустении. Он — из тех, кто обладает способностью слушать. Он слышал, что я поднимался со священником на холм, чтобы увидеть театр. Он знал все о моей прогулке со священником и на другой день уже рассказывал мне, что это, дескать, проклятая вдова Шеридан вызвала заклинаниями ветер, который разрушил здание театра.

Ведь это ее дочка играла Благодеяние в пьесе, ваша честь. И что бы вы думали? Пришла она однажды домой, после того как они учили эту пьесу, и давай причитать да стонать. А как стало видно, из-за чего она стонет, вдова Шеридан сняла недоуздок с коровы, да и привяжи им Маргарет к стене, и так она в хлеву и сидела, пока не родился ребенок. А потом, что бы вы думали? Взяла ее мамаша веревку, захлестнула горло младенцу и похоронила его у театра, а через три дня поднялась буря и призрак сорвал всю солому с крыши.

— Значит, она убила ребенка?!

— Не знаю уж как там. Когда она умирала, то послала за священником и рассказала ему, что она сделала.

— Но священник ведь не разглашает того, что узнал на исповеди, — заметил я.

— Миссис Шеридан в ту ночь не умерла, протянула еще до конца недели. А соседи слышали, как она бормотала о ребенке, которого сама похоронила. Тут-то они и узнали, что за белую штуку видели у дороги. А в ту ночь, когда священник ушел от нее, он сам увидел белый призрак прямо перед собой. И если бы он не был святым отцом, он тут же упал бы мертвым на месте. Но он-то хорошо знал, что дитя некрещеное, вот и зачерпнул воды из болота, да и брызнул на него, приговаривая: «Я крещу тебя во имя отца, и сына, и святого духа!»

Возница рассказывал эту историю так, как будто читал свои молитвы. Он, казалось, совсем забыл, что его слушают.

— На священника это, наверно, произвело сильное впечатление?

— Ну ясно, сэр! Шутка ли — встретить некрещеное дитя на дороге, да еще это был единственный незаконный ребенок, когда-либо рождавшийся в нашем приходе. Так говорит Том Малхейр, а он у нас в графстве самый древний старик.

— Очень странная затея этот театр.

— И впрямь странная! Да ведь он сам человек чудной. Всегда только и думал, как бы что хорошее сделать, вот о нем и говорят, что он слишком много думает. Очень странный человек этот отец Джеймс, ваша честь!