Английская новелла

ЖЕНИТЬБА БРИГАДИРА (новелла, перевод А. Ставиской)

Речь идет, друзья мои, о тех давно минувших днях, когда я только начал завоевывать славу, которая сделала мое имя столь знаменитым. В то время еще трудно было догадаться, насколько я выше прочих тридцати офицеров Конфланского гусарского полка. Могу себе представить, как удивились бы они, если бы узнали, что молодому лейтенанту Этьену Жерару судьба готовит такую блестящую карьеру, что ему суждено командовать бригадой и получить из рук самого императора крест, который я могу показать вам в любое время, если вы окажете мне честь и посетите мое скромное жилище. Вы, конечно, знаете маленький белый домик на берегу Гаронны, весь увитый виноградом.

Говорят, мне незнакомо чувство страха. Не сомневаюсь, что вы слышали об этом. В течение многих лет я из глупой гордости не опровергал этих слухов. Но теперь, на старости лет, я могу позволить себе быть честным.

Храбрый человек может решиться на откровенность. Только трус боится признания. Сознаюсь, что и мне не чужды человеческие слабости; бывало, и у меня мороз пробегал по коже и волосы от страха становились дыбом. Более того, я даже испытал, что значит бежать, не чувствуя под собой ног. Вам неприятно это слышать? Ну что ж, быть может, когда-нибудь, когда мужество изменит вам, мысль о том, что даже Этьен Жерар познал страх, послужит вам утешением. Я хочу вам рассказать об одном случае, благодаря которому я женился.

В то время Франция не воевала, и мы, конфланские гусары, всё лето стояли лагерем в нескольких милях от нормандского городка Лез-Андели. Городок этот сам по себе не из очень веселых, но мы, легкая кавалерия, приносим с собой веселье всюду, где нам приходится останавливаться, и потому мы проводили время весьма приятно. Годы и события затуманили мою память, но до сих пор, когда я слышу слово «Лез-Андели», передо мной встают пышные яблоневые сады, старинный полуразрушенный замок, а главное — прелестные нормандские девушки. Не было женщин, равных им, как не было равных нам мужчин. Да, нас неплохо принимали в то чудесное солнечное лето. Ах, молодость, красота, слава! Увы, за ними следуют скучные, тоскливые годы, стирающие всё это. Временами мое славное прошлое свинцом давит мне на сердце. Нет, сударь, никакое вино не может замутить эти мысли, ибо они — порождение души и сердца. Ведь только грубая плоть чувствительна к вину; впрочем, если вы предлагаете выпить за мое здоровье, я не откажусь.

Так вот, среди местных девушек одна настолько превосходила всех прочих красотою и очарованием, что, казалось, она была прямо-таки создана для меня. Звали ее Мари Равон. Равоны, ее родные, были крестьяне; их прадеды обрабатывали землю в этих краях еще в те времена, когда Вильгельм Завоеватель отправился походом на Англию. Даже и теперь, стоит мне закрыть глаза, я снова вижу Мари такою, какой она была тогда: щечки — как бархатные розы; нежные и лукавые карие глаза; черные как смоль волосы, словно сотворенные для поэтов и влюбленных; стан гибкий, как молодая березка на ветру. Ах, как она выскользнула из моих объятий, когда я впервые привлек ее к себе! Эта девушка была полна огня и гордости: она всегда ускользала, сопротивлялась, боролась до конца, чтобы добровольная сдача была тем слаще для победителя. Из ста сорока женщин... Но можно ли сравнивать, когда каждая из них была почти совершенством.

Вы спросите: если девушка была так хороша, то почему у меня не было ни одного соперника?

По очень простой причине, друзья, — мне удалось отправить всех соперников в госпиталь. Там побывал Ипполит Ласер, который два воскресенья подряд провел в доме у Равонов. Если я оставил его в живых, то — клянусь — он до сих пор хромает от пули, которая засела у него в колене. А бедняга Виктор? До самой своей смерти под Аустерлицем пришлось ему ходить с моей отметиной. Вскоре всем стало ясно: если мне и не суждено завоевать Мари, то у меня, Но крайней мере, будет свободное поле действий. В нашем лагере говорили, что атаковать каре рвущейся в бой пехоты куда менее рискованно, чем слишком часто появляться на ферме Равонов.

Однако позвольте уж мне быть откровенным до конца. Собирался ли я жениться на Мари? Ах, друзья мои, женитьба не для гусара! Сегодня он в Нормандии, завтра в горах Испании или в болотах Польши. Что ему делать с женой? Того ли они оба заслуживают? Допустимо ли, чтобы его храбрость была скована мыслью об отчаянии, которое вызовет его смерть? И разумно ли держать жену в вечном страхе, что каждая почта может принести ей весть о непоправимом несчастье? Нет, гусар может только погреться у очага, а затем должен спешить дальше, теша себя надеждой, что на пути ему повстречается еще один благодетельный огонек. А Мари? Хотела ли она выйти за меня замуж? Ей было известно, что, когда наши серебряные трубы протрубят марш, это будет траурный марш над могилой нашей семейной жизни. Не лучше ли крепче держаться своих родных и своей земли, на которой они с мужем смогут коротать век среди пышных фруктовых садов, у величественного замка Ла-Гайяр? Пусть она видит своего гусара в ночных грезах, но дни ее должны проходить в привычном для нее будничном мире. А пока мы оба гнали эти мысли прочь и наслаждались нежной дружбой, не думая о завтрашнем дне. Правда, иногда отец Мари, дородный старик, с лицом румяным, как яблоко из его собственного сада, а также ее мать, худая, вечно озабоченная крестьянка, намекали, что хотели бы узнать, какие у меня намерения, но в душе-то они не сомневались, что Этьен Жерар — человек чести и что с ним их дочь может чувствовать себя спокойно и счастливо. Так обстояли дела до той ночи, о которой я веду речь.

Как-то в воскресный вечер вместе с несколькими нашими офицерами я приехал в деревню из лагеря верхом. Коня я оставил на постоялом дворе. Оттуда до фермы Равонов было рукой подать. Надо было только пройти через большую пустошь, простирающуюся до самых дверей дома. Я уже собирался отправиться в путь, когда меня остановил хозяин постоялого двора.

— Простите, господин лейтенант, — сказал он. — Я посоветовал бы вам пойти по дороге, хотя напрямик и ближе.

— Да, по ведь это целая лишняя миля, а то и больше.

— Верно. Но всё же так будет благоразумнее, — сказал он, улыбаясь.

— Но почему? — спросил я.

— Потому что по полю бродит английский бык.

Я, быть может, и внял бы его совету, но, говоря об опасности, он так мерзко ухмылялся, что моя гордость возмутилась. Презрительным жестом выразил я всё, что думал об этом английском быке.

— Пойду кратчайшим путем! — заявил я.

Но не успел я ступить на поле, как понял, что удальство толкнуло меня на безрассудный поступок. Поле было большое, квадратное, и едва я прошел несколько шагов, как почувствовал себя утлым суденышком, осмелившимся выйти в открытое море, не видя вблизи ни единой пристани, кроме той, которую оно покинуло. С двух сторон пустошь была ограждена каменной стеной, а впереди стоял дом Равонов. Заднее крыльцо выходило прямо в поле, и все окна были наглухо закрыты, как это принято на нормандских фермах.

Я устремился к крыльцу, к этой спасительной гавани. Я почти бежал, но старался при этом сохранять подобающее солдату достоинство. От пояса до макушки вид у меня был беспечный и даже жизнерадостный, ноги же двигались быстро и проворно.

Я уже почти добрался до середины пустоши, как вдруг увидел быка. Он стоял под большим вязом, справа от меня, и рыл передними ногами землю. Я даже головы не повернул. Посторонний наблюдатель едва ли догадался бы, что я заметил быка. Однако краешком глаза я с беспокойством следил за ним. То ли он был в хорошем настроении, то ли его поразил мой беспечный вид, — как бы то ни было, он не сделал ни шага в мою сторону. Приободрившись, я устремил взгляд на открытое окно спальни Мари, находившееся как раз над задним крыльцом, в надежде, что милые темные глазки с нежностью следят за мною из-за занавески. Я стал размахивать тростью, остановился, чтобы сорвать цветок примулы, и даже затянул одну из наших залихватских гусарских песен, чтобы еще больше унизить эту английскую тварь и показать моей возлюбленной, как мало значит для меня опасность, если она преграждает мне дорогу к ней. Бык был озадачен моим бесстрашием. Я благополучно добрался до цели и, толкнув дверь, с достоинством пошел в дом.

Ну разве не стоило ради этого рисковать? Разве не стоило сделать то же самое, если бы даже все быки Кастилии охраняли вход? Ах, лучезарные часы, которых никогда уж не вернуть! Наши резвые ноги едва касались земли, и мы жили в сладостной стране грез, созданной нашим воображением. Мари оценила мое мужество и наградила меня за него. Прижимаясь своей пылающей щекой к шелку моего доломана, она глядела на меня изумленными глазами, сияющими нежностью и восхищением, и не переставала восторгаться рассказами, в которых я рисовал ей истинный характер ее возлюбленного.

— Неужели мужество никогда не изменяло тебе? Неужели ты никогда не испытывал страха? — спросила она.

Подобная мысль показалась мне смешной. Разве есть место страху в сердце гусара? Несмотря на свою молодость, я успел доказать на деле, что страх мне неведом. Я описал ей, как во главе своего эскадрона врезался в каре венгерских гренадеров. Трепеща от ужаса, она всё крепче прижималась ко мне. Я поведал ей и о том, как однажды ночью переплыл Дунай с донесением для Даву. По правде говоря, эго был вовсе не Дунай, и к тому же река была не настолько глубока, чтобы мне пришлось пускаться вплавь. Но когда вам двадцать лет и вы влюблены, вы стараетесь изобразить всё как можно живописнее. Я рассказал ей еще много подобных историй, и ее милые глаза всё шире раскрывались от изумления.

— О Этьен, — воскликнула она,— мне даже и во сне не снилось, что на свете бывают такие храбрецы! Счастлива Франция, у которой есть такой солдат! Счастлива Мари, у

которой такой возлюбленный!

Можете себе представить, с каким пылом бросился я к ногам Мари, уверяя ее, что это я — счастливейший из смертных, ибо нашел существо, которое может оценить и понять меня.

Это была восхитительная дружба, слишком нежная и возвышенная для вмешательства грубых натур. Однако родители Мари считали,что всё это имеет к ним прямое отношение. Я играл в домино со стариком и наматывал шерсть для его жены, и всё же не смог убедить их в том, что лишь ради любви к ним я три раза в неделю приезжаю на ферму. Решительное объяснение было неизбежно, и оно состоялось в тот же самый вечер. Несмотря на все ее протесты (ах, как они были милы), Мари отослали в ее комнату, и я остался в гостиной лицом к лицу со стариками. Они засыпали меня градом вопросов о моих намерениях и планах на будущее.

— Одно из двух, — заявили они со своей деревенской прямотой. — Либо вы объявите о своей помолвке с Мари, либо никогда больше не показывайтесь нам на глаза.

Я говорил о своей чести, о своих надеждах, о своем будущем, но они упорно твердили о настоящем. Я умолял их подумать о моей карьере, но они эгоистично не желали думать ни о чем, кроме своей дочери. Положение мое было поистине затруднительным. С одной стороны, я не мог отказаться от Мари, а с другой — к чему женитьба молодому гусару? В конце концов, припертый к стене, я упросил их повременить с решением хотя бы еще один день.

— Я повидаюсь с Мари. Я завтра же повидаюсь с ней. Ее чувства и ее счастье для меня превыше всего.

Старым ворчунам и этого было мало, но что они могли возразить мне? Они сухо пожелали мне спокойной ночи, и я, в полном смятении, направился к постоялому двору. Меня выпустили с того же заднего крыльца, с которого я и пришел. Я слышал, как за мной заперли на засов дверь.

Погруженный в раздумье, я шагал через пустошь, перебирая в памяти доводы стариков и свои изобретательные ответы на них. Что мне было делать? Я обещал завтра же повидаться с Мари. Но что сказать ей при встрече? Быть может, сложить оружие перед ее красотой и отказаться от своей карьеры? Но ведь тот день, когда Этьен Жерар сменит свой меч на серп, станет поистине черным днем для императора и Франции. Или я должен ожесточить свое сердце и отвернуться от Мари? Возможно ли всё устроить так, чтобы я был счастливым супругом в Нормандии и храбрым солдатом за ее пределами? Голова моя гудела от всех этих мыслей, как вдруг неожиданный шум заставил меня насторожиться. Луна вышла из-за облака, и я увидел перед собою быка. Еще когда он стоял под вязом, я подумал о том, какое это большое животное, а теперь он показался мне чудовищем огромных размеров. Весь он был покрыт черной шерстью, и луна освещала низко опущенную голову и два свирепых, налитых кровью глаза. Хвостом он хлестал себя по бокам; передние ноги его врылись в землю. И в кошмарном сне не увидишь такого страшилища! Медленно и осторожно двинулся он по направлению ко мне.

Оглянувшись назад, я обнаружил, что, поглощенный своими мыслями, я довольно далеко отошел от дома Равонов. Я прошел уже больше половины расстояния. Ближайшим убежищем был постоялый двор, но бык преграждал мне путь к нему. Быть может, если он поймет, что я его не боюсь, он уступит мне дорогу. Я пожал плечами и презрительно махнул рукой. Я даже свистнул. Глупое создание решило, что я зову его, и стало проворно приближаться ко мне. Устремив на быка бесстрашный взгляд, я стал быстро пятиться назад. Когда ты молод и подвижен, то можешь даже пятиться, обратив к врагу бесстрашно улыбающееся лицо. На ходу я погрозил быку тростью. Возможно, благоразумнее было бы поумерить свой пыл. Бык воспринял это как вызов, что, разумеется, меньше всего входило в мои намерения. Он не понял меня, и это обстоятельство оказалось роковым. С фырканьем он поднял хвост и бросился в атаку.

Друзья мои! Приходилось ли вам когда-нибудь наблюдать, как нападает бык? Это поразительное зрелище. Вы думаете, наверное, что он бежит рысью или галопом? Нет! Всё гораздо страшнее! Он движется вперед скачками, которые становятся всё более угрожающими. Перед людьми я не испытываю страха. Когда я имею дело с человеком, я чувствую, что благородство моей осанки и непринужденность, с которой я встречаю врага, уже сами по себе способны его обезоружить. Всё, что может сделать он, могу сделать и я. Так чего же тут бояться? Но когда вам приходится состязаться с целой тонной разъяренной говядины, это совсем другое дело. Тут уж нельзя надеяться, что вам удастся убедить, смягчить или умиротворить противника. Сопротивление тут невозможно. Я напрасно растрачивал свой гордый пыл на эту тварь. Со свойственной мне находчивостью я мгновенно взвесил все свои шансы и пришел к выводу, что никто, даже сам император, не смог бы удержать здесь своих позиций. Оставался лишь один выход — бегство.

Бежать можно по-разному. Можно бежать, сохраняя достоинство, но можно бежать в панике. Полагаю, что я бежал, как подобает солдату. И хотя ноги двигались очень быстро, осанка моя оставалась по-прежнему безупречной. Всем своим видом я выражал протест против такого положения, в котором очутился. Я отступал с улыбкой, с горькой улыбкой храбреца, насмехающегося над своей собственной судьбою. Если бы все мои товарищи собрались в эту минуту на пустоши, я не уронил бы себя в их мнении, так как они собственными глазами увидели бы, с каким высокомерием я отступал от быка.

Но здесь я должен сделать признание. Стоит только начаться бегству, хотя бы и с соблюдением всех правил воинской чести, как по пятам за ним следует паника. Не так ли было с императорской гвардией при Ватерлоо? То же самое случилось в этот вечер и с Этьеном Жераром. Ведь в конце концов никто не видел моего бегства, никто, кроме проклятого быка. И если бы даже на какой-то миг я и забыл о достоинстве, кто бы узнал об этом? С каждой минутой топот копыт и ужасное фырканье чудовища всё приближались. Сердце мое наполнилось ужасом при мысли о столь бесславной кончине. Звериная ярость быка леденила мне кровь. В мгновенье ока всё было забыто. В мире нас осталось только двое — бык и я. Он пытался убить меня, а я прилагал все старания, чтобы уйти от него. Вобрав голову в плечи, я побежал без оглядки, спасая свою жизнь.

Я мчался к дому Равонов. Но когда я добежал до фермы, у меня мелькнула мысль, что и здесь я не найду убежища. Дверь была заперта, окна в нижнем этаже наглухо закрыты, стены с обеих сторон очень высоки. А бык с каждым скачком приближался ко мне. Но, друзья мои, в минуты величайшей опасности Этьен Жерар всегда оказывался на высоте. Передо мной был лишь один путь к спасению, и, не колеблясь, я избрал его.

Я уже говорил, что окно спальни Мари приходилось как раз над дверью. Занавески были спущены, но обе створки окна распахнуты настежь. В комнате горела лампа. Я был молод и ловок, и мне ничего не стоило, высоко подпрыгнув, ухватиться за край подоконника. В этом было мое спасение. Чудовище уже почти настигло меня, когда я прыгнул. Я осуществил бы свое намерение и без постороннего вмешательства, но в тот самый миг, когда, напрягши все свои силы, я оторвался от земли, бык подбросил меня в воздух. Я пролетел сквозь занавеску и со скоростью пушечного ядра упал на четвереньки посреди комнаты.

У окна стояла кровать, но я благополучно перелетел через нее. Поднявшись на ноги, я в смущении повернулся к кровати — она была пуста. Мари сидела на низком кресле в углу комнаты, и по ее раскрасневшимся щекам было видно, что она недавно плакала. Родители, без сомнения, уже успели сообщить ей о том, что произошло между нами. Она была настолько поражена моим появлением, что, раскрыв от удивления рот, молча глядела на меня.

— Этьен! — наконец промолвила она, задыхаясь. — Этьен!

Через мгновенье ко мне вернулась моя обычная находчивость. Для благородного человека тут не могло быть колебаний, не было их и у меня.

— Мари! — воскликнул я. — Прости, о прости меня за столь внезапное возвращение! Мари, я говорил сегодня вечером с твоими родителями и не мог вернуться в лагерь, не узнав, согласна ли ты навеки осчастливить меня и стать моей женой.

Она долго не могла вымолвить ни слова — так велико было ее изумление. Затем все прочие чувства затопил безбрежный восторг.

— О Этьен! Какой ты необыкновенный человек, Этьен! — восклицала она, обвивая руками мою шею. — На свете еще не было такой любви, как твоя! Ты стоишь сейчас передо мною, бледный, дрожащий от страсти, настоящий герой моих грез. Как тяжело ты дышишь, любимый! И что за безумный прыжок привел тебя в мои объятия! В то мгновение, когда ты появился, я слышала под окном топот твоего боевого коня.

Разговоры были излишни, да к тому же, когда человек только что обручился, он находит иное применение для своих уст. Между тем в коридоре послышался шум, затем раздались удары в дверь. Услышав стук, вызванный моим падением, старики бросились в погреб, решив, что это большой бочонок сидра свалился с подставки, и теперь, вернувшись наверх, они нетерпеливо требовали, чтобы им открыли. Распахнув дверь, я предстал перед ними, держа руку Мари в своей руке.

— Примите своего сына! — сказал я.

Ах, сколько радости принес я в эту скромную семью! У меня до сих пор на душе становится теплее при этом воспоминании. Им не показалось странным, что я влетел через окно, ибо кому же, как не доблестному гусару, быть безрассудным влюбленным.

Иесли дверь заперта, то для него остается один путь — через окно. Мы вчетвером спустились в гостиную, на свет была извлечена затянутая паутиной бутылка, и полились рассказы о древней славе дома Равонов. Как сейчас, вижу я перед собой комнату с массивными балками, два старческих улыбающихся лица, желтый круг от лампы и ее, мою Мари, возлюбленную моей юности, которую я завоевал таким странным путем и так скоро утратил.

Расстались мы поздно. Старик вышел проводить меня.

— Как вы хотите выйти, через главный ход или с заднего крыльца? — спросил он. — Путь через пустошь короче.

— Лучше уж я пойду по дороге, — отвечал я. — Быть может, она немного длиннее, но зато у меня будет больше времени думать о Мари.