Антарктика

УГОВОРИТЬ ШТОРМ

Я стою посреди ходуном ходящей палубы с двумя фотоаппаратами на шее, которые болтаются при каждом крене, как два маятника. В таком виде коротким взмахом руки меня и приветствует с мостика Василий Федорович Туз.

Через минуту я поднимаюсь по трапу к нему.

Капитан «Отважного» смотрит на меня настороженно. Видать, и он не избежал почти врожденной предвзятости бывалых моряков в отношении к людям с фотоаппаратами и корреспондентскими блокнотами.

— У вас как рука?.. Легкая? — подтверждая мою догадку, спрашивает Туз.

— Легкая, Василий Федорович! — тороплюсь я заверить капитана и уже придумываю разительный пример этой самой легкости.

Однако Туз удовлетворенно кивает, словно ему достаточно моего заверения.

— Это хорошо. А то как-то высадился к нам один корреспондент — замок от пушки утопили.

И рулевой, и молодой помощник капитана дружно поперхнулись смехом.

— Ну, я надеюсь…

— Китов мало! — перебивает меня Туз, строго глянув на помощника. — И шторм вот-вот грянет.

— Шторм? — Я с недоверием смотрю на тихую, кажется, маслянистую воду, в которой зыбкими желтками плавятся огни китобазы.

— Вы не на воду глядите, вы сюда слушайте, — говорит мне Туз и медленно сгибает в локте руку. Даже сквозь полушубок слышно, как рука поскрипывает. С ужасом вскидываю глаза на капитана.

— Вам бы на лиман, или в Евпаторию…

— Ну да! Там-то я сразу и загнусь. Давайте-ка в каюту. Устраивайтесь на отдых.

Просыпаюсь я от резких звонков — сигнала охоты. Койка гарпунера уже пуста. Все ясно!..

На ходу застегивая альпаговку, вылетаю на мостик. Ну и Народу же здесь! Сам Туз, все три его помощника, свободные от вахты моряки машинной команды. Узнаю среди них одного из матросов, выдернувших меня вчера из переносной корзины. Человек двенадцать на мостике. Никакой суеты. Тихо; Так, что слышно, как тенькают дизеля. Я догадываюсь: молча и настороженно все ждут очередного выхода кита. Только почему мы так уверенно летим вперед, а все глядят по сторонам? Но вот я замечаю, как круто выгнулся за кормой бурунный след. Ясно. Мы «летим» не просто вперед, а выходим туда, где, пока я одевался, марсовый матрос отметил последний фонтан. Два коротких звонка — Василий Федорович переводит ручку машинного телеграфа на «самый малый». Становится совсем тихо, только шумит по бортам сразу сдавшая в силе и высоте волна да становится слышно, как басовито гудит моторчик репитера гирокомпаса,

— Справа «блины»! — истошно кричит марсовый из укрепленной высоко на мачте бочки. «Блины» след подводных взмахов китового хвоста — уже заметили многие. И у капитана, и у стоящего справа не знакомого мне добровольца из груди вырывается и застревает на полуслове какая-то фраза, потому что марсовый все же опередил их. Получается что-то вроде коллективного выдоха: «Вво-о!..»

Теперь и я вижу, как впереди, словно мгновенно густея, покрывается быстро растущими в диаметре кругами свинцовая вода.

— Выходит! — снова кричит марсовый.

Совсем близко перед носом китобойца с громким всхлипом-выдыхом, от которого взрывным облачком взлетает вода, появляется на поверхности лоснящаяся спина. Но выстрел не грянул. Кит вышел значительно левее, чем ожидал гарпунер, и когда ствол пушки с торчащим из него гарпуном переметнулся влево, на воде снова росли круги — след уходящего на глубину морского чудовища.

— Хорошо! — словно ничуть не досадуя, на опоздавшего с выстрелом гарпунера, констатирует Туз. А я ловлю себя на том, что у меня зуб на зуб на попадает. Не от холода, просто и меня захватил азарт охоты.

Я смотрю на гарпунера. Даже по его спине чувствуешь напряжение. Держась за поводок пушки, он то, пригибается к прицельной линейке, то нетерпеливо пританцовывает, зябко поеживаясь. Почему-то проникаюсь уверенностью, что вот-вот стану свидетелем гарпунерской удачи. Хорошо бы украсить газету снимком. «Меткий выстрел!» Подготавливаю аппарат. Нет, с мостика хорошего снимка не получится — мешает торчащая впереди мачта! Не замечая неодобрительного взгляда капитана, сбегаю на переходной мостик и, преодолев секундную слабость, карабкаюсь по тугим вантам к, марсовой бочке… О! Отсюда гарпунер вместе с пушкой точно вписываются в кадр. И сразу, словно вознаграждая меня за репортерскую лихость из марсовой бочки, нетерпеливый крик: «Выходит!.. Близко будет выходить! Слева будет!..»

На секунду оторвавшись от видоискателя, я и сам вижу, как прямо перед форштевнем стремительно разрастаются, наползая друг на друга, «блины».

— Выходит! — снова кричит марсовый, и тут же гремит выстрел…

Вообще-то я знал, что при выстреле из гарпунной пушки судно вздрагивает. Именно поэтому на вантах и устроился вполне надежно: левую руку, в которой держал аппарат, пропустил через одну балясину, ногами обвил другие. Но чтоб так трахнуло!.. Какой там, к бесу, снимок! Нажать-то на спуск затвора я нажал, но что толку, если небо и море несколько раз судорожно переменились на моих глазах местами?

Но самое печальное, что я пытался зафиксировать неудачу. Гарпун, протянув за собой белую молнию капронового линя, не вонзился в кита, а, продольно скользнув по упругой спине, стремительно, как ракета, взвился в воздух, и там звонко хлопнула граната. Резко ударил в нос запах пороха. Справа отчетливо прошелестели осколки…

— Слезайте! — В звенящей тишине голос капитана прозвучал хрипло и зло.

Уговаривать меня не пришлось. Через минуту я уже стоял на мостике, опустив глаза, торопливо застегивая «Зоркий». «Нет, вовсе у меня не легкая рука!..»

Словно угадав мою удрученность, Туз чуть подтолкнул меня в бок.

— Не огорчайтесь. Не уйдет он от нас.

Пока перезаряжали пушку, горизонт стремительно затянуло серой клубящейся мутью, жалобно заскулило в проводах антенны и — я даже спросить ничего не успел — ударил шторм. Не соврал вчера скрипучий барометр капитана.

— Все! — огорченно вздохнул Туз. — Отохотились на сегодня. — Спускаясь по трапу, Туз оглянулся и тихо сказал мне — Помогите ребятам уговорить шторм!..

Я непонимающе взглянул на капитана, но он уже повернулся ко мне широкой, обтянутой полушубком спиной.

Китобоец, казалось, вымер. Когда шел по кренящемуся коридору, меня бросало от одной переборки к другой. В какую каюту ни загляну — никого! И тут из-за дверей кают-компании долетел взрыв смеха. Осторожно приоткрыл дверь, и меня швырнуло вперед — сам не заметил, как очутился на чьих-то коленях…

Матрос, на которого меня бросило, чуть прижал своего соседа, и я втиснулся между двумя моряками на узком диванчике.

Люди смотрели на меня с недоброй усмешкой. Наверное, все-таки человек с корреспондентским блокнотом представлялся им источником всех сегодняшних бед: и промаха по киту, и так внезапно сорвавшегося шторма. Впрочем, возможно, я и переоценил внимание к своей особе. Во всяком случае, через какую-то минуту я обнаружил, что большинство глаз выжидательно, пожалуй, просяще даже приковано к рыжебородому боцману «Отважного», неторопливо разминающему папиросу…

— Резинкина помните? — спросил боцман и, окинув присутствующих разочарованным взглядом, махнул рукой. — Хотя кому тут помнить? Салажня сплошная!..

Тут, конечно, самое время морячкам обидеться — у всех (кроме меня) за кормой по три-четыре рейса. Но все стерпели. Раз боцман фамилию вспомнил — жди рассказа. У боцмана двенадцать рейсов — чего только не повидал человек.

— Да-а… — оценив нашу сдержанность по достоинству, продолжал боцман. — Вот, говорят, этот укачивается, а тот нет. Хоть бы что ему в любой шторм. Ерунда все это! Каждый укачивается на свой манер.

И опять мы промолчали. Только скрип пошел по кают-компании — заерзали все на своих местах.

— И не скрипите! — махнул рукой боцман. — Потому что так оно и есть. Вон возьмем Реутова за пример.,

Рано располневший моторист вздрогнул, уставился на боцмана сонными настороженными глазами.

— …Его в сон в штормягу кидает. Спит, можно сказать, на ходу.

— Да он и в штиль спит неплохо, — робко возразил электромеханик Коротич.

— Верно! — согласился боцман. — Спать он завсегда здоров. Потому что ленив дюже. А в шторм спит особо.

— А чего делать-то? — обиженно спрашивает Реутов. — Не спать, так и вовсе…

— Или тебя взять, Жора. — Боцман повернулся к электромеханику, и теперь насторожился Коротич. — У тебя, если приглядеться, от шторма в глазах раскосец наступает.

— Да ну тебя, знаешь…

— Верно говорю!

Кондей Тимчук потянулся было к электромеханику, хотел заглянуть тому в глаза. Но тут сильно садануло в правый борт, и, тихо ойкнув, кондей очутился под столом. Кряхтя, стал выбираться.

— Потому не любопытствуй — на слово верь человеку, — злорадно изрек боцман и снова повернулся к электромеханику. — У тебя, Жора, когда шторм долгий, один глаз вроде как внутрь смотрит. И грустный делается. Вроде ничего-то он там путного, внутри тебя, не обнаруживает.

Коротич шумно вздохнул и, может, собрался очень даже серьезно возразить боцману, но тут в коридоре тяжело бухнули шаги капитана, скрипнула дверь старпомовской каюты и, предостерегающе подняв палец, боцман тихо, но категорично произнес:

— Да что там… Если хотите — шторм и на Туза действует, хоть он капитан и, не вам чета, мореходный стаж — чуть не полвека.

— Это как же? — В голосе моториста Реутова прослушивалось недоверие.

— А так!.. Насморк на него нападает сразу — и никакой тут доктор не поможет. Спасу нет, такой насморк.

И, словно подтверждая неоспоримость боцманских наблюдений, из коридора долетел к нам. протяжный трубный звук. Явно заложенная ноздря капитана пропела грустно, тоскливой безнадежностью ударило по сердцу этим звуком.

— О! — Боцман, ничуть не торжествуя, вздохнул и развел руками.

— Ты давай о Резинкине, раз обещал, — несмело напомнил второй помощник капитана Эдик Логвин, не то отводя внимание от особы капитана «Отважного», не то опасаясь, что сейчас боцман обнародует и его, Эдика Логвина, симптомы штормовой болезни.

— Так вот, Резинкин, — согласился боцман. — Ничего был матрос. Шустрый… Думали поначалу его на гарпунера подучивать. Пока не случилось с ним настоящее чепе…

Все устроились поудобней. Как-то полегчало сразу в кают-компании, ибо разговор наконец-то уходил в область истории, оставляя в покое присутствующих.

— …Пришел он к нам из пароходства — не новичок вродё… Надо сказать, что переход в Антарктику до самого экватора проходил спокойно. В Средиземном, уже около Гибралтара, качнуло малость.

Кондей Валера, правда, спохватился — исчез из камбуза круг колбасы. Висел на крючке, говорит, и вдруг исчез. Стал Валера по палубе на карачках ползать — может, говорит, при резком крене сбросило колбасу и забило куда-нибудь в угол. Вот тут-то и объявился Витя Резинкин.

«Не ищи напрасно, я, — говорит, — закусил малость».

«На здоровье, — отвечает кондей. — А где ж колбаса-то?»

«Говорю, закусил!»

«Всей, что ли?»

«А что, жалко?»

«Да нет, — опять же заверяет кондей. — На здоровье!» А сам смотрит на Резинкина С некоторым испугом. Потому что в круге том без малого три килограмма было. И, глядя на Резинкина, трудно было даже предположительно поверить, что он смог ее, колбасу эту, в одиночку умять. Худой, заместо живота, наоборот, вмятина: руку подальше протяни — за позвоночник ухватиться можно.

«Ладно, — говорит кондей. — Съел — и на здоровье. А только, может, тебе у старпома касторки попросить? Для профилактики?»

«Ты не волнуйся за меня, — успокаивает кондея Резинкин. — Ты лучше с ужином расстарайся».

За ужином Резинкин, как ни в чем ни бывало, рубанул тарелку с верхом макарон по-флотски.

Кондей смотрел на Резинкина, как на йога какого. Словно тот не макароны, а змею заглотал. Хмыкнул, но промолчал. Может, ему понравилось даже, что такой в экипаже едок объявился. Правда, мы его вроде тоже не обижали; подметали все, что ни приготовит, да еще добавку просили.

Ну ладно… Идем дальше. Инцидент с колбасой забылся. Да и что там помнить? Съел человек три килограмма— жив остался, ну и будь здоров!..

Тут экватор наближается. А у нас трое новичков на борту и Резинкин в том числе.

Готовим праздник Нептуна. Купель на палубе устанавливаем. Меня кэп Нептуном назначает. Ну и кондей, понятно, соображает на камбузе обед попраздничней. Закусочку разную, шашлыки затеял, даже торт, хоть и отговаривали — не девочки, мол, — а он свое — испеку! Чтоб, значит, все как у людей.

Ну ладно… Все бы, может, и получилось, да только сорвался шторм. Завтра быть экватору, а сегодня с вечера как задуло — вроде сегодняшнего. Ведь всегда на экваторе в эту пору тишь да гладь, а тут содом и гоморра!.. Перво-наперво наш бассейн разнесло, чуть лебедку промысловую одним листом не загубило. Ну да шут с ним, с бассейном! Чего там новичков купать, когда на них и так нитки сухой нет. Пока с бассейном управились, пошел другой груз гулять по палубе. Хорошо всех окропило, что новичков, что старичков…

Столы к обеду хотели на корме соорудить — куда там! Унесло бы вместе с нами… Ну, набились в кают-компанию. Кэп поздравил… Пригубили вина тропического, а на обед и смотреть тошно. Кондей чуть не плачет. Старался, старался человек — и на тебе! Такое невнимание к его труду. Обидно, конечно.

Один Резинкин за всех за столом вкалывает. И закуску уговорил, и первое, и второе, и опять же за закуску по второму заходу. Кондей радуется, а нам смотреть муторно. Все же первый, если не считать в Средиземном, хороший шторм. Не приспособился еще организм. Да и вымотались мы на палубе, пока листы купельные усмиряли…

Ну что делать? Поковыряли вилками да и расползлись по каютам. А штормяга все заворачивает. Вахта с мостика в рулевую рубку перешла: никакой возможности стоять на открытом нет — так хлещет волной. Тут как раз и пересменка подоспела. Резинкину на руль пора становиться. А нет его. Вся вахта третьего помощника вышла — рулевого Резинкина нет. Сначала никакого перепуга не было. Посмеялись даже: «Не может он от кондеевского торта отвалиться». Сейчас, мол, доест и придет… Однако нет и нет Резинкина. Уже по судовой трансляции объявили: «Матросу Резинкину подняться в рулевую рубку», — нет, не поднимается. Туда, сюда заглянули, даже в машину, хотя что ему там делать?

Нет… Капитан совсем заскучал. Нервничает. Главное — все одно и то же талдычат: «Да вот только видели!.. Да вот же!..» Все видели, а человека нет. «Человек за бортом» — получается. Однако язык не поворачивается.

Наконец капитан тихо говорит: «Право на борт!.. Всем подняться на мостик, искать!..»

А надо сказать, что шли мы одни. База и вся флотилия далеко впереди нас — миль пятьсот до них. Мы запоздали с выходом из-за ремонта и теперь нагоняли.

Ну, развернулись. Идем назад переменными курсами — ищем. Океан ходуном ходит. Ничего не различишь — такое вокруг творится. Да и разве продержится человек на штормовой волне столько? Хотя… Что ни бывает! Ищем! Зубы стиснули и ищем. Торчим мокрыми воронами на мостике, глазеем по сторонам. Кто-то с разрешения капитана в марсовую бочку залез. А через час выходить капитану на связь с базой. А что докладывать? Так, мол, и так — потеряли человека ни за что ни про что. Страшно подумать даже!..

На кэпа взглянуть невозможно. Вроде постарел он за один час на десять лет. Да и у каждого на душе сплошной осенний понедельник — смотреть на мир неохота. А смотреть надо — человека ищем… Да как его тут найдешь? Ходят слева и справа зеленые холмы с белыми холками, висит над океаном сплошной занавес из неоседающих брызг. Даже солнце, хоть и экватор, больше на луну в мороз похоже — мечется над мачтами желтым пятном с ободком этаким…

Тут время совсем прижало капитана. Пора выходить на связь с флотилией. Докладывать капитан-директору про чепе. И спускается наш капитан в радиорубку, словно в могилу какую…

Да тут и обнаружился Резинкин.

…Боцман знал, когда закурить. И сквозь дым беломорины с усмешкой всматривался в наше изумление, пока Эдик Логвин почему-то хриплым голосом не попросил:

— Ладно уж… Не тяни так-то!

Боцман понимающе кивнул.

— До утра будете думать — не дознаетесь. В холодильник залез волосан! В рефрижераторную.

— Зачем?

— За колбасой… Нападал на него при шторме убийственный аппетит. И особо на эту полукопченую колбасу тянуло. А попросить, дурень, постеснялся. И так, правда, весь обед почти один умял. Ну и шуранул. в холодильник. Залез, а тут с борта на борт качнуло — дверца только трах!.. И захлопнулась. А как ее изнутри открыть, сообразить не может. Опять же перепугался. Стучать было начал, да что толку. Стены толстенные, океан ревет…

Сунулся кондей к вечеру в рефрижераторную (к ужину кое-чего взять), смотрит — Резинкин на себя снизу пять мешков пустых натянул, одна голова торчит, хлопает глазами, как пингвин какой. С кондеем чуть родимчик не случился. Сбежались — я лично, ей-богу, хотел дать Резинкину по шее, да где там! И так на человеке лица нет. Даже обругать язык на повернулся. Смотрим на капитана.

«Разотрите, — говорит кэп, — его спиртом, положите- на котлы… Да пусть он, — говорит, — хоть с неделю на глаза мне не попадается».

Так и сделали. Ничего, отошел Резинкин.

А на руль, на вахту я вместо него выходил.

Следующий рейс Резинкин уже на другом китобойце шел. Не мог кэп на него нормально реагировать. Как увидит — левый глаз вроде подмаргивать начинает. Доктор объяснил — тик это называется. На нервной почве! Ну, а с тиком плавать нельзя. Можно айсберг проморгать или судно встречное…

Дверь пистолетно хлопнула, и на пороге вырос марсовый матрос Потехин, доедавший бутерброд с сыром.

— О! — кивнул на Потехина боцман. — И этот по методу Резинкина укачивается. Ты, кондей, на всякий случай, сигнализацию в рефрижераторную проведи, что ли…

Засмеялись моряки. Потехин торопливо дожевал бутерброд.

— Давай что-нибудь еще, боцман!

— Что я вам… долгоиграющая пластинка?

— А про Каткова, как он…

Боцман махнул рукой.

— Два раза, нет, наверное, три или четыре рассказывал. Небось наизусть помните.

— Тогда, как «Двадцать восьмой» с «Тридцаткой» за одним китом охотились! — не сдавался Эдик Логвин.

— Тоже было, — вздохнул боцман.

И все взглянули на меня. Почти безнадежно, правда.

Я судорожно пытался ухватиться хоть за какую-нибудь мало-мальски смешную историю, вспомнить хоть анекдот! Но, от лихого шторма, что ли, в голове все перемешалось, и ударами волны о борт на поверхность памяти выталкивало обрывки отнюдь не веселых эпизодов.

Потехин — тот, что вошел, дожевывая бутерброд, — неожиданно нарушил затянувшееся молчание:

— Штормяга, а «Девятка» передает — тюленя видели.

— Какого еще тюленя? — с хмурым недоверием спросил Эдик Логвин.

— Моржа! — сорвавшись с места, радостно закричал я.

Закричал потому, что почувствовал, как она, наконец, медленно всплывает во мне — долгожданная веселая история, слышанная мной от работающего в кино товарища…

В январе, когда даже в Одессе ртутный столбик оказался не на высоте, кинорежиссер Востриков хлопнул ладонью по спине своего ассистента:

— Эврика! Наш герой будет купаться.

Ассистент Сеня Жилкин выхватил блокнот и нажал на кнопку многоцветного карандаша:

— Купаться. Понятно!.. Ванна? Душ?

Режиссер схватился за голову и застонал:

— Ох, Сеня, Сеня!.. Доведете вы меня до второго инфаркта. Никакого полета мысли! Прет забытовление… Какая-может быть ванна? Какой душ?.. Наш герой купается в море. Понятно? «А волны кипят, и пенится вал», — с трагическим подрагиванием в голосе запел режиссер.

Сеня Жилкин спрятал блокнот и всхлипнул.

— Ага! — обрадовался режиссер. — И вас пронялр?

— Актер Чичкин умрет, — тихо ответил Жилкин, доставая платок.

— Возможно, — согласился режиссер. — Но зато какой кадр, родится? Что… Вы серьезно думаете, что… Чичкин… того?

— Умрет. — Жилкин кивнул и грустно высморкался. — У Чичкина печень, радикулит и двойняшки недавно родились.

— М-да-а… — Режиссер прикусил губу — Хлипкий пошел народец!.. Ну хорошо. Найдите мне дублера — «моржа».

— Моржа?

— Ну да. Найдите зимнего купальщика с фигурой Чи-чкина. Мы его снимем со спины.

На следующее утро Сеня Жилкин бродил по пустынному пляжу.

«Моржи»-то были. Даже двух «моржих» к своему удивлению увидел Сеня. Одна из них неторопливо выходила из густой с кусочками битого льда воды в куцем купальничке «бикини», и Сеня с ужасом отметил, как капли воды на ее треугольных трусиках тут же превращались в слепящие кристаллики льда. Жилкина передернуло. На секунду вспыхнула рыцарская мысль — предложить девушке свое пальто на ватине. Но Жилкин не был уверен, что «моржиха» правильно истолкует его порыв. К тому же надо было искать «моржа» с тонкой и сутулой фигурой актера Чичкина.

Уже покидая пляж, Жилкин обратил внимание на торчащего с удочкой на обледенелом причале сухощавого деда. Спина рыболова показалась Жилкину подходящей. Оставалось выяснить: согласится ли дед быть «моржом»?

Сторговались довольно быстро. На десяти рублях плюс поллитра.

— Горилки с перцем, — выставил дед обязательное условие. — Закусь — моя, из дома прихвачу.

На следующий день, пока операторы нацеливали на ледовую кромку припая мертвенно-фиолетовые лучи юпитеров, от чего зимний пляжный пейзаж принимал совершенно леденящий душу оттенок, дед-дублер, облокотившись о перевернутый баркас, потягивал перцовую горилку.

— Может быть, лучше после? — несмело спросил Сеня, кивнув на полуопорожненную бутылку.

— И на после хватит, — отмахнулся дед пунцовым помидором домашнего соления.

У самого баркаса скрипнула тормозами «Волга». Режиссер Востриков стремительно вышел из машины, остановился перед дедом и сразу сморщился.

— Сеня! — трагически воскликнул режиссер. — У товарища же борода! Он не смонтируется с Чичкиным. Зачем нам борода? Бороду сбрить!

— Такого уговору не было! — решительно запротестовал дед и торопливо отхлебнул перцовки. — Бриться я не согласный…

— Вы же сказали — он нам нужен только со спины, — напомнил режиссеру Жилкин.

Режиссер вздохнул, досадливо махнул на Сеню рукой и подошел вплотную к «моржу»-дублеру.

— Значит так… Вы решительно входите в море…

— Да уже как договорились, — кивнул дед, аккуратно закупоривая бутылку свернутой из бумаги пробкой. — Окунемся, раз надо пострадать…

— Приготовиться! — на весь пляж закричал режиссер.

Жилкин схватил ассистентскую хлопушку.

— Раздевайтесь, папаша. Быстренько!..

Дублер кряхтел, но раздевался шустро. Когда он, еще раз крякнув, сдернул штопаную тельняшку, над пляжем повис душераздирающий вопль режиссера. На дедовской спине не было живого сантиметра, не украшенного татуировкой. Синяя русалка, кокетливо изгибая хвост, поднимала бокал, наполненный чернилами для авторучки. Обнажали клыкастые пасти всевозможные драконы, летели к синему солнцу синие фрегаты, и над этим сингапурским великолепием прочитывался еще с ятями начертанный лозунг: «Не любите, девки, моря!»

Первым дар речи обрел режиссер:

— Гримера-а!.. Гримера немедленно!

Стылые пальцы гримера забивали кремовым «тоном» синюю русалку и щекотали деда. Он ежился и похихикивал:

— Приготовиться!.. — вновь прогремела над пляжем команда режиссера.

Жилкин подтолкнул покачнувшегося дублера в зашпаклеванную спину.

К ледяной кромке дед шел словно по битому стеклу, скорчив пальцы, встряхивая ступнями.

— Мотор!..

Дед вошел в воду по щиколотки и остановился, зябко потирая острые колени.

— Вперед! — завопил режиссер.

Дед взмахнул руками и шагнул еще раз.

— Та-ак. Хорошо-о, хорошо-о! — подбадривал режиссер. — Теперь ныряйте!

Дед поднял руки и вдруг, обернувшись бородатым лицом, игриво взвизгнул:

— Холодная, собака! — и нырнул…

Сто-оп! — застонал режиссер и, обхватив голову руками, пошатываясь пошел к «Волге».

Дед вынырнул, шумно фыркнул и рванул к берегу.

В шесть рук дублера растерли, быстро одели. Одним глотком он прикончил остатки горилки и сунул в рот папироску не тем концом.

Режиссер махнул рукой.

— Отвезите его домой, Жилкин.

Но в машину дед сесть не пожелал.

По двумстам ступенькам отрадинского спуска ассистент Жилкин тащил несостоявшегося дублера на своих плечах. Из ворот тихого дворика приморской улицы Жилкин вылетел пулей. И все равно долго слышал летевшие ему вслед хлесткие проклятия дедовой бабки.

Зато на студии режиссер встретил Жилкина улыбкой заговорщика.

— Все найдено, Сеня! Главное, чтобы не затухала творческая мысль. Наш герой… обнаруживает в пустыне нефть; Готовьтесь к экспедиции в Каракум!..

И тут ребят прорвало. Вспомнил и боцман еще не рассказанную им историю, а потом Эдик Логвин. И уже не разобрать было — от взрывов смеха или под ударами волны так часто вздрагивает бортовая переборка кают-компании.

…Я проснулся от резкого чувства тревоги.

Круглый блик от иллюминатора бледнел на потолке каюты устойчивым, чуть подрагивающим пятном. Четко я мерно, без надрывного завывания, постукивали дизеля: диль-диль-дили, диль-диль-дили… И тогда я понял: кончился шторм.

Через несколько минут я был на мостике. Пожалуй, только сам Василий Федорович Туз да боцман, чей аварийный запас «травли» я вчера пополнил несколькими историями, взглянули на меня приветливо. Для остальных, — а на мостике тщетно всматривались в горизонт человек десять — я оставался корреспондентом, при котором замок, правда, не утопили, но смазали по киту, а потом «влезли в шторм».

Я поеживался и от пронизывающего ветра, и от недобрых, так мне казалось, взглядов. И тут на мое счастье матрос Потехин, не переставая грызть яблоко, как-то очень просто, с ноткой недоверия к самому себе сказал:

— Слева фонтан!..

Одиннадцать голов дернулось влево. Точно! Белый пушистый султан кашалотового фонтана взлетел над серыми складками волн, рассыпался в воздухе дрожащим дымком-облачком.

— Лево на борт! — весело скомандовал Туз и, тряхнув жестяной коробкой монпасье, протянул конфеты Потехину. — Таков капитанский приз за обнаруженный фонтан.

Потом Туз протянул коробку мне.

— А мне-то за что?

Туз пожал плечами, подмигнул.

— Аванс!.. И потом… уговорить шторм — это тоже важно! Ой как важно!

Звенели прерывистые звонки — сигнал охоты. Хлопая рукавицами, шел к пушке одетый в тяжелые доспехи, похожий на космонавта гарпунер.

Слетела с людей недавняя нахохленность. В глазах разгорался холодный огонек азарта.

Туз положил тяжелую руку на рукоять машинного телеграфа, и дизеля запели еще веселее.

Все ближе и ближе вспыхивали белые столбики фонтанов.

— Неудачи кончились. Начиналась промысловая работа. Я должен был обязательно разглядеть в ней удачу. Чтобы потом рассказать другим экипажам, как ее поймать в серых и порой, казалось, совершенно обезжизненных просторах неласкового океана.

Гремит выстрел…