Антология сатиры и юмора России ХХ века

«Соломон» и сознание Ненаучная фантастика

Рассказ написан в 1964 году и стоял в предновогоднем номере еженедельника «Литературная Россия» под названием «Странная планетка» (Ненаучная фантастика). Снят из номера главным редактором. Ведущий юмористической рубрики был строго наказан.

Вот уже больше сорока лет эта странная карликовая планетка находилась под контролем Земли.

Одиннадцать наместников один за другим отправлялись с Земли на эту планетку, и все одиннадцать один за другим были отозваны как несправившиеся…

В конце концов на Земле сконструировали электронного наместника, заложили в его устройство всеобъемлющую мудрость, убийственную логику, способность к детальному анализу и глобальному синтезу, дали за все эти качества библейское имя «Соломон» и транспортировали на странную планетку…

По сути дела, это была не просто планетка, а планетка-предприятие со всеми вытекающими отсюда последствиями. И здесь уже много лет подряд создавали нечто обещающее и абсолютно засекреченное под кодовым названием «паблосуржик».

Никто на планетке не знал, что такое паблосуржик. Одни говорили, что это важная деталь к еще более важной детали… Другие считали, что это одна из форм восстановления лица по черепу… Третьи были убеждены, что это новые секретные образцы долголетия, но никому об этом не говорили. Однако все были уверены, что паблосуржик — это что-то необходимое и розовое и что создавать его надо засучив рукава, всем коллективом, догоняя передовых, подтягивая отстающих, рука об руку, нос к носу… Об этом же каждый день писала и местная газета…

И к вечеру, прочтя газеты, все уходили с работы с сознанием того, что розовый паблосуржик стал на день ближе, на день реальнее. И все понимали, что живые предшественники «Соломона» были не правы. «Конечно, не правы, — писала местная газета, — а как же они могли быть правы, когда они были не правы?» Это было убедительно и толкало всех к новым успехам.

Поэтому неудивительно, что «Соломон» застал планетку на «новом небывалом подъеме» (как писала местная газета). Иными словами, все надо было начинать сначала…

«Самое главное — пробудить инициативу и самосознание, — решил «Соломон». — А для этого нельзя позволять им соглашаться со мной по каждому поводу».

И для пробы на первом же митинге «Соломон» сообщил собравшимся, что он круглый идиот. Больше в этот день он ничего не мог сказать, потому что грянула овация, которая до сих пор еще громыхает…

На следующий день «Соломон» собрал начальников отсеков и заявил, что он не любит оваций…

— Он не любит оваций!.. Он не любит оваций! — восхищенно сказали начальники отсеков и созвали стихийный митинг.

— Не любит оваций! Не любит оваций! — скандировали все. Вспыхнула овация, от которой у «Соломона» к вечеру разболелась голова с электронным мозгом.

И вдруг «Соломон» понял, почему паблосуржик до сих пор не построен. Ведь они же все время митингуют!..

И на следующий день он заявил на общем собрании:

— Меньше оваций — больше дела!

От разразившейся в ответ овации у «Соломона» чуть не лопнули предохранительные перепонки, а сама планетка едва-едва не развалилась.

Всю субботу и целое воскресенье «Соломон» ломал свою железную голову над тем, как же пробудить в них то самое самосознание… Удивительное дело. Он назвал себя круглым идиотом, а они не только согласились, но еще и обрадовались.

И тогда «Соломон» решил пойти на риск. Он будет давать такие дурацкие указания, которым даже табуретка должна воспротивиться.

В понедельник он сказал начальникам отсеков:

— Отавное в строительстве паблосуржика — это обеспечить брынзовелость!..

Начальники отсеков одобрительно закивали.

— Это правильно! — сказал один из них.

— До сих пор мы закрывали глаза на брынзовелость, а это объективный фактор, — сказал другой, — и с ним надо считаться!..

— Надо объявить кампанию за стопроцентную брынзовелость! — сказал третий.

— Подумайте над тем, что я вам сказал, — обратился «Соломон» к начальникам, — примите меры и завтра доложите!

Когда наступил вечер, «Соломон» с ужасом увидел, что вся планетка иллюминирована и разукрашена…

«ЗА СТОПРОЦЕНТНУЮ БРЫНЗОВЕЛОСТЬ!» — кричали неоновые буквы.

«А ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ ДЛЯ БРЫНЗОВЕЛОСТИ?» — кричали размалеванные плакаты. «БРЫНЗОВЕЛОСТЬ ПРИБЛИЖАЕТ ПАБЛОСУРЖИК!» — гласила местная газета. А в универсальном магазине в отделе подарков продавали эстампы с видами «Соломона» по 5 руб. 30 коп. за штуку (в переводе на наши деньги).

«Ага! — подумал «Соломон». — Вот тут-то вы и попались!..» И во вторник он выступил на общем собрании.

— Брынзовелость — это чушь! — кричал он. — Это глупость, которую я выдумал! И среди вас есть такие, которые поднимают на щит любую сказанную мной глупость!.. А где ваше самосознание?!.

— Это правильно! — выступил первый начальник. — Еще вчера мы закрывали глаза на то, что брынзовелость — это чушь. Что греха таить… Недооценивали…

— То, что брынзовелость чушь, — это объективный фактор, — выступил другой начальник, — и с ним надо считаться!..

— Надо объявить кампанию за уничтожение стопроцентной брынзовелости! — выступил третий начальник.

Вчерашнее ликование перманентно переросло в сегодняшнее:

«БРЫНЗОВЕЛОСТЬ — ЭТО ЧУШЬ!» — кричали неоновые буквы.

«А ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ ДЛЯ УНИЧТОЖЕНИЯ БРЫНЗОВЕЛОСТИ?» — орали размалеванные плакаты.

«БРЫНЗОВЕЛОСТЬ НЕ ПРИБЛИЖАЕТ ПАБЛОСУР-ЖИК!» — гласила местная газета.

А в универсальном магазине в отделе подарков эстампы с видами «Соломона» подорожали на 40 коп. (в переводе на наши деньги). Среду планетка встречала «небывалым подъемом».

С утра у «Соломона» поднялось электронное давление. Еще бы! Всю ночь он искал способ вызвать разумное неповиновение себе и к утру, как ему показалось, нашел…

Он снова вызвал к себе начальников отсеков и зачитал приказ:

— «Уволить с предприятия всех синеглазых блондинов по статье 47/в».

— Наконец-то, — сказал первый начальник. — Раньше мы на них закрывали глаза…

— Синеглазые блондины — это объективный фактор, — сказал второй.

— Надо объявить кампанию, — согласился третий.

«Соломон» повысил голос:

— Почему вы не спрашиваете меня за что?..

— Значит, так надо, — отчеканили все трое.

— Я уволил их, — закричал «Соломон», — за то, что никто из них ни разу не прогулял!!

— Правильно! — сказали начальники отсеков. — Раз их уволили за то, что они ни разу не прогуляли, значит, на нашей планетке не было и нет прогульщиков!..

«Соломон» вышел из себя. Он был раскален:

— Но ведь это абсурд!

— Да. Раньше мы как-то закрывали глаза на абсурд, — бесстрастно сказал первый.

— Абсурд — объективный фактор, — поддакнул второй.

— Надо объявить кампанию за стопроцентный абсурд, — убежденно высказался третий…

От негодования и изумления у «Соломона» отнялась вторая сигнальная система. Он почувствовал себя настолько плохо, что немедленно уехал домой и лег на техосмотр. Четверг был объявлен нерабочим днем по случаю отсутствия на планетке прогульщиков.

А в универсальном магазине в отделе подарков эстампы с видами «Соломона» подорожали еще на 40 коп. (в переводе на наши деньги).

Последний удар «Соломон» получил в пятницу, когда прочел в местных газетах, что под его руководством план строительства паблосуржика перевыполнен на 453 процента.

Получалась поразительная картина: по плану строительство паблосуржика должно было закончиться в 2965 году. А по местной газете предприятие строило паблосуржик уже «в счет 2981 года»! Напрягая последние силы, «Соломон» написал на Землю, что все на этой планетке — липа. Подъем — развал. Плюс 453 процента — это минус 453 процента. Паблосуржик — в самом зачаточном состоянии. Начальников отсеков следует немедленно уволить. «Соломон» хотел поставить свою подпись, но в этот момент с ним произошло то, что в некрологах называется «скоропостижно и безвременно»…

Когда на Земле получили письмо «Соломона», то решили, что он что-то перемудрил, и освободили его от занимаемой должности «в связи с переходом в другое состояние».

Неизвестно, кто был следующим и что было потом…

Известно только, что больше всех на этой странной планетке переживали работники отдела подарков из универсального магазина. Шутка ли?! Склады были завалены эстампами с видами «Соломона», и никто не знал, по какой цене их продавать завтра…

Пельмени на полу

Печатается по публикации в Лит. газ.

(20 октября 1971 г.).

Девятый час утра.

— Что мне надеть? — спрашиваю я.

— Что хочешь! — слышится из кухни.

— Э-э… Опять то же самое.

Я сажусь в кресло и закрываю глаза, вместо того чтобы…

.. И вместо того чтобы небо с самого утра было синим, а снег на улице — белым, да таким белым, чтоб необходимо было щуриться и чихать, вместо всего этого — серость. И не просто серость, а асфальтовая серость, от которой медленно и вяло начинает болеть голова.

Для меня это самое тягучее время: осень вроде кончилась, дожди — тоже, температура минусовая, а снега нет и в помине. Всюду сплошной асфальт. И небо — асфальт. И ветер серого цвета. И так уже две недели подряд…

А мы с ней живем девятый год.

— Что мне надеть? — спрашиваю я.

— Что хочешь.

Я достаю из шкафа новый костюм.

— Правильно, — говорит она, — надо будет куда-нибудь выйти — нечего будет надеть.

— А мне противно каждый день таскать одно и то же.

— Надень брюки и свитер.

Брюки и свитер… Не хочу я брюки и свитер… А ей, конечно, все равно, что я надену. Хотя в отношении нового костюма она права. Но почему такое безразличие? Ведь то же самое можно сказать и по-другому…

— На брюках пуговица отлетела, — говорю я.

— Оставь. Я пришью.

— Я сам пришью.

— Пришивай… Да что ты хочешь? Пожалуйста! Надевай новый костюм!

Я лезу в шкаф и достаю новый костюм. Вообще-то жалко, конечно.

— Надень все, что есть! — говорит она. — Только потом не ной, что не в чем будет пойти в театр.

Я вешаю костюм в шкаф.

— Мое дело! — говорю я. — Что хочу, то и надену!

— Картошку пожарить или пюре?

— Мне все равно.

— Мне тоже все равно. Я ее вообще не ем.

— А для одного меня нечего возиться.

Я пришиваю пуговицу, а она гремит на кухне. Через некоторое время она заглядывает в комнату:

— Подавать на стол?

— Не юродствуй!

И мы молча завтракаем.

— Чай или кофе? — спрашивает она.

— Все равно.

— Все равно так все равно. Что хочешь, то и нальешь.

— Я вообще могу не есть!

Я отодвигаю еду и встаю из-за стола. Сажусь в кресло в угол комнаты и начинаю наблюдать за ней. Она нарочито спокойно собирает посуду и несет ее на кухню.

Уже пятый год у нас такая ерунда. Мы словно заряжены на конфликт. Поводы самые разнообразные, самые нелепые, самые неожиданные. Причем у нее нет никакого мужского интереса на стороне. Это я знаю точно. Иначе она бы сразу ушла. Она такая. У меня тоже никого нет. И она это знает. Так в чем же дело?..

Она входит в комнату и начинает якобы безразлично приводить себя в порядок…

Так в чем же дело?.. Эти никчемные частые склоки действуют изнуряюще. Я чувствую, что с каждой такой ссорой тупею и тупею. Ее глаза тоже за последние годы приобрели какой-то металлический оттенок. Нет, в них нет ненависти ко мне. Иначе бы все уже давно решилось. Я тоже не испытываю к ней неприязни. Ведь если бы я ее ненавидел!.. Если бы она была дурой, неряхой, вредной, шлюхой! О, как бы все было просто!.. То есть, разумеется, и тогда не все было бы просто. Но я бы наверняка преодолел эту невероятную силу притяжения, которая называется привычкой. Однако она не дура, не неряха, не вредная, не шлюха. И в то же время жизнь наша за последние пять лет стала какой-то механической…

Вот она влезает в свое самое любимое платье. Это платье она всегда надевает после очередной ссоры. А так как ссоры у нас чуть ли не каждый день, платье уже успело поизноситься. Но оно по-прежнему ей идет, и в этом платье она всегда старается подчеркнуть полную независимость от меня. Кроме того, когда в мирное время мы выходим с ней в театр, она тоже надевает это платье, и тогда я завязываю ей сзади тесемочки. А когда она надевает его после ссоры, я, естественно, сижу в кресле в углу комнаты, и тесемочки завязывать приходится ей самой. Хотя это и очень неудобно.

И что делать? Разводиться? Но где логика? Из-за чего? По какому поводу затевать эту бракоразводную тягомотину? А главное — в перерывах между ссорами все бывает не так уж плохо. И в то же время я понимаю, что надо бы развестись и через год мы друг другу скажем спасибо… Ну, не через год, так через пять… Однако не представляю, как можно расстаться практически на ровном месте…

— Куда ты идешь? — спрашиваю я.

— Не твое дело!

— Когда ты придешь?

— Когда приду, тогда буду!

И в этот момент у нее начинается беззвучная истерика лицом в диван. А я хожу по комнате, курю и произношу не очень цензурные слова.

Когда она плачет, я теряю последние признаки рассудка и уже не нахожу никакого выхода. Кошка наша в такой момент всегда забирается под диван, и ее долго не видно.

— Прекрати! — угрожающе говорю я. — Лучше прекрати!

Она вся содрогается.

— Если ты не прекратишь, — говорю я, тряся ее за плечи, — я не знаю, что я сейчас сделаю.

Она содрогается еще сильнее. Я действительно не знаю, что я сейчас сделаю.

Однажды я брякнул об пол телефон с такой силой, что он разлетелся на маленькие и большие колесики. Но это не помогло. И вообще я заметил: ломка вещей в квартире вызывает у нее только новый приступ истерики.

Я мечусь по комнате, как затравленный. Ну что делать? Что?!

— Если ты не прекратишь, — кричу я и не узнаю своего голоса, — я не знаю, что я сейчас сделаю! Считаю до трех. Раз!.. Два!.. Три!..

Она не унимается.

— Уйди отсюда!! — неожиданно кричит она, и теперь я не узнаю ее голоса. — Уйди! Ты мне противен!!

Ах, вот как! Я ей противен! Вот в чем дело, оказывается. Тогда все понятно. Только почему именно сегодня?.. Не знаю откуда, но решение возникает в голове молниеносно, и я лихорадочно начинаю его выполнять.

Я быстро одеваюсь… «Противен»!.. Как просто!.. Все! Немедленно, сию же минуту!.. «Противен»!.. Никаких разводов! Избавлюсь тотчас же. Как отрезать! И все! Все!.. «Противен»!.. Я бросаю в чемоданчик ее самые необходимые вещи. Все. Это самое правильное!.. Я заворачиваю ее в одеяло, хватаю под мышку, выскакиваю на улицу…

Я почти бегу по серому холодному асфальту к Центральному рынку. Ветер распахивает полы моего пальто и задувает в брюки… Хоть бы одна снежинка. Хоть бы маленькая дырочка в небе…

— Хочешь меня продать? — спрашивает она из одеяла.

— Не твое дело!

— Ну и дурак. Пожалеешь.

— Это уж мое дело!

— Газ выключил?

— Не твоя забота!

— Мне нечем дышать, — говорит она, ворочаясь в одеяле.

— Надышишься с другим!..

Она больше до самого рынка не говорит ни слова.

Этот рынок мне хорошо знаком. Я сюда захаживал. Не то чтобы часто, но и не так уж редко. Иногда один, иногда с ней. Бывало, в мирные промежутки утром в воскресенье мы приходили с ней на этот самый рынок и, потолкавшись достаточное количество времени, набивали нашу большую хозяйственную сумку всякой всячиной. И нам этой съестной всячины хватало на неделю…

Я хожу по рядам и ищу место, где бы можно было пристроиться. Но это очень трудное дело. Причем неизвестно, кого больше — тех, кто хочет купить, или тех, кто хочет продать. Те, кто хочет купить, не подпускают меня к прилавку, думая, что я лезу без очереди. А те, кто хочет продать, стоят за прилавками сомкнутыми рядами и сантиметра не уступят от своего места новому конкуренту. Есть, правда, местечко возле бочки с квашеной капустой. Там бы можно устроиться, но, во-первых, весь прилавок мокрый, а во-вторых, из бочки несет таким засолом, что я не выстою и пяти минут… Только минут через сорок я протискиваюсь в цветочный ряд и располагаюсь между огромными кровавыми гвоздиками и бледно-сиреневыми японскими хризантемами.

— Вот, — говорю я ей. — Ты, кажется, любишь цветы… Пожалуйста.

Я освобождаю ее до пояса из-под одеяла и устанавливаю лицом к покупателям. Она молчит. Я тоже молчу. Мне холодно. А оттого, что нет снега, и от ярких цветов мне еще холоднее. Нос синеет. Я поднимаю воротник пальто, надвигаю кепку поглубже и становлюсь похожим на типичного рыночного торговца. Даже курю, не вынимая рук из карманов.

— Застегни верхнюю пуговицу. Простудишься, — говорит она и хочет застегнуть мне верхнюю пуговицу пальто.

— Не лезь! — огрызаюсь я.

Я застегиваю пальто на верхнюю пуговицу и жду…

— Купил бы гвоздичку барышне, — говорит торговка слева.

Я не отвечаю и курю. Купить ей гвоздичку — значит идти на примирение. А я этого принципиально не хочу. И потом, я уже все решил.

— Почем? — спрашивает меня сморщенный инвалид на деревянной колобашке.

— Что «почем»?

— Почем баба, спрашиваю?

Ах да! Ведь я же ее продаю!.. Но откуда же мне знать — почем? Не в деньгах ведь дело, а в том, что это единственный выход из создавшейся ситуации…

— Все равно, — говорю я.

Он долго рассматривает ее со всех сторон. Особенно долго изучает руки.

— Э! — кричу я. — Ты смотреть-то смотри, а руками не трогай! Не купил еще!

— И то верно. — говорит инвалид. — Городская она?

— Городская, городская… С высшим образованием…

— Жаль, — говорит инвалид. — Трудно ей будет за мной присматривать. Небось к сельской жизни непривычная… А глаза у ней хорошие, теплые… Жаль…

Инвалид уходит, подскакивая на своей колобашке. Я мельком смотрю на нее. Ее как будто ничего не касается.

— Вчера мать звонила, — говорит она в пространство.

— Тебе-то что? — сухо говорю я.

— Мне-то ничего. Твоя мать, а не моя.

Куда это она все время смотрит? Я прослеживаю взгляд и вижу высокого парня в замшевой куртке. Он стоит, прислонившись к табачному киоску, и смотрит на нее. Но как-то нехорошо смотрит… Я резко поворачиваю ее в другую сторону. Еще каждый будет глазеть!.. Купи и глазей сколько влезет!

— Еще раз туда посмотришь, — говорю ей. — так врежу!

— Папа, купи маму! Папа, купи маму!..

Мальчишка лет шести с белым шарфом, повязанным поверх воротника пальто, тянет за руку мужчину в галошах. В другой руке у мужчины в галошах — набитая сумка. А у мальчишки под носом — две сопливые дорожки.

— Денег нет, — поспешно говорит мужчина в галошах.

— Ну купи маму, пап!.. Купи!.. — мальчишка тянет и тянет его к прилавку, за которым стою я с ней.

— Она некрасивая! — Мужчина в галошах рывком уводит мальчишку.

— Нет, красивая! Красивая!.. Купи маму!

— Она злая!

— Нет, не злая! — Мальчишка упирается изо всех сил и оглядывается на нас. — Она добрая!.. Смотри, она плачет!.. Она добрая! Хочу маму!..

Мужчина в галошах отвешивает мальчишке хорошую оплеуху, и они исчезают в толпе.

Я смотрю на нее. Стаза у нее действительно переполнены слезами. Видимо, от холода.

— Сейчас ресницы потекут, — говорю я.

— Не твое дело!.. Дай платок.

Я протягиваю ей мятый платок. Представляю, как бы все осложнилось, если бы у нас были дети…

Еще не начало темнеть, а уже зажигаются рыночные фонари, и от их света становится еще холоднее.

В том, что у нас не было детей, никто не виноват. Ни она, ни я. Все, что она нажила почти за девять лет со мной, удалось запихнуть в один небольшой чемоданчик. В этом тоже никто не виноват… «Противен»!..

Высокий парень в замшевой куртке останавливается возле нас, смотрит на нее, ничего не говорит и улыбается. А она глядит куда-то мимо него и тоже чуть улыбается… Только так улыбается, как будто ей что-то снится.

Парень не уходит, и я начинаю чувствовать внутри нечто, похожее на подташнивание.

— Ну что? — спрашиваю я одеревеневшим голосом.

— Ничего, — отвечает парень в замшевой куртке и продолжает улыбаться.

— И нечего зря глазеть!

— Цена дикая? — спрашивает он безнадежно. Я смотрю на нее. Она молчит… Небось сама хочет, чтобы я ее продал этому парню. Потому и молчит. Иначе сказала бы что-нибудь или хотя бы взглянула на меня.

— Ну, так как? — настаивает парень.

Он молчит. Но я на этот раз тоже не уступлю! Черт с ней! Противен так противен! И я вдруг выкрикиваю так, что весь рынок испуганно поворачивается в мою сторону:

— Сколько дашь, за столько и бери! Только живо!

— А вот все мои деньги, — говорит парень и выгребает из замшевой куртки бумажки и мелочь. — Вот только пятерку себе оставлю.

Он бросает деньги на прилавок.

— Натерпишься с ней, — говорю я.

Он меня не слышит. Он смотрит на нее.

— Забери белье из прачечной, — говорит она, расчесывая волосы перед маленьким зеркальцем.

— Невропатка она, — говорю, я пододвигая к краю прилавка ее чемоданчик. — Хочешь ей удовольствие доставить — ходи с ней на лыжах, когда снег выпадет…

— Сами разберемся, — глядя на нее, отвечает парень.

— За телефон заплати, а то выключат, — говорит она, проводя по губам помадой.

Я придвигаю к торговке справа все деньги, которые выложил парень, и забираю у нее все японские хризантемы.

— Цветы она любит… Вот…

— Обойдемся без подачек, — быстро произносит парень и берет у торговки слева кровавых гвоздик на всю пятерку. Потом осторожно снимает ее с прилавка вместе с одеялом.

— Если надо будет убраться в квартире, — поворачивается она ко мне, — позвони тете Шуре. Она уберет… Будь здоров…

И парень в замшевой куртке уходит вместе с ней и с ее чемоданчиком. Возле табачного ларька он останавливается, вынимает ее из одеяла, а одеяло сворачивает и заталкивает в урну.

— Эй! — кричу я. — У нее голова часто болит!..

Но их уже нет… И никого уже нет.

Остаюсь на рынке один я с японскими хризантемами. Только они мне ни к чему.

«Вот и слава богу! — думаю я. — Вот и хорошо!.. И конец всем нервотрепкам…»

Я быстро ухожу с рынка.

Я сильно продрог. У меня стучат зубы. Но все это ерунда по сравнению с начинающейся новой жизнью. Как хорошо, что я на это решился! Как хорошо, что я на это решился!..

Я захожу в продовольственный магазин и покупаю сто граммов масла, полкило сахара, двести граммов докторской колбасы и пачку пельменей. Пельмени замерзшие и погромыхивают в пачке, как горох. Только пачка расклеенная. Но это последняя пачка… Все у меня в руках, и я иду домой.

Иду и напеваю что-то бессвязное на ее любимый мотив. Прекрасно! Прекрасно! Теперь я никому не противен!.. Вечерами, конечно, будет трудно. Все-таки почти девять лет. Но хорошо, что я на это решился. И я продолжаю напевать что-то бессвязное на ее любимый мотив, который никак не покидает мою окоченевшую голову.

Сердце просто выпрыгивает, когда я вхожу в квартиру, в которой я буду теперь жить один! Я зажигаю свет. Пусто. Светло. Холодно…

И хорошо, что я первый решился!

Наша кошка, а теперь моя кошка, упруго трется о мои ноги.

— Тебя еще только здесь не хватало! — исступленно кричу я и чувствую железное кольцо вокруг горла. — Тебя только не хватало!..

И я что есть силы отшвыриваю кошку ногой. Описав дугу, она с криком брякается на пол и выскакивает из комнаты в открытую дверь прямо в парадное. А я, не в силах удержать равновесие от удара, растягиваюсь на скользком паркетном полу. Расклеенная пачка разваливается, и замерзшие, заиндевевшие пельмени со стуком рассыпаются по полу. Я не могу подняться из-за жуткой боли в спине.

И, лежа на полу, я вижу, что две пельменины закатились под диван.

Она входит в комнату. Я открываю глаза.

— Что мне надеть? — спрашиваю я.

— Что хочешь!

Очень крепкое здоровье императора Бляма Сказка-быль

Впервые — в Лит. газ. (№ 35, 1969).

У императора Бляма было очень крепкое здоровье.

Выходившая ежедневно императорская газета каждый раз сообщала об этом огромными буквами: «У императора Бляма и сегодня очень крепкое здоровье!»

И жители империи, встречаясь друг с другом в очередях за рисом, обменивались вместо приветствий бодрыми восклицаниями:

— Вы слышали радостную новость?! У императора Бляма и сегодня очень крепкое здоровье!

— Да-да-да! Я читал уже эту радостную новость в газете! У императора Бляма и сегодня очень крепкое здоровье!

— И вчера у императора Бляма было очень крепкое здоровье!

— Да-да-да! И вчера у императора Бляма было очень крепкое здоровье!

— Мой сын, как узнал, что у императора Бляма и сегодня очень крепкое здоровье, так на радостях прямо взял и не пошел в школу!

— Да-да-да! Если бы у меня был сын, то и он, узнав, что у императора Бляма и сегодня очень крепкое здоровье, тоже бы на радостях прямо взял бы и не пошел в школу!..

И, получив причитавшуюся порцию риса, жители империи расходились, вздыхая:

— Конечно, риса могло быть и больше, но разве это что-нибудь значит по сравнению с тем, что у императора Бляма и сегодня очень крепкое здоровье!..

…А между тем очень крепкое здоровье императора Бляма оставляло желать лучшего. Даже был создан огромный научный Институт Крепкого Здоровья Императора Бляма. Институт имел, разумеется, несметное количество отделов. Отдел Мозга Императора Бляма, Отдел Правой Руки Императора Бляма, Отдел Левой Ноги Императора Бляма, Отдел Растительности Императора Бляма, Отдел Почек, Отдел Стула… Был даже один отдел, назвать который своим именем было не совсем прилично. Поэтому он назывался под псевдонимом — Личный Отдел Императора Бляма…

И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы сотрудник Отдела Левой Ноги не раздобыл где-то левым путем препарат, увеличивающий рост и силу мышечных волокон.

Это привело к тому, что Левая Нога Императора Бляма в короткий срок достигла неимоверных размеров и стала оказывать физическое и политическое давление на жизнь империи вообще. Все стало зависеть от прихоти Левой Ноги Императора Бляма, с которой он в силу ее размеров вставал каждое утро.

Сотрудники Отдела Левой Ноги стали получать по дополнительной унции риса, что привело к недовольству в других отделах.

Начались распри, мордобои и кровопролития. Сотрудникам того самого Личного Отдела удалось похитить пресловутый препарат силы и роста. В результате этого Личный Отдел Императора Бляма (вы только представьте себе) принял такие параметры, что даже Крепкое Здоровье Императора Бляма оказалось под угрозой.

Тем не менее жители империи, стоя в очередях за рисом, по-прежнему обсуждали радостные газетные сообщения:

— Эй, уважаемый! Вы что же это. изволите переться без очереди? Небось не читали, что у императора Бляма и сегодня очень крепкое здоровье?!

— Что-о? Да как вы смеете говорить мне такое?! Да я читал, что не только сегодня у императора Бляма очень крепкое здоровье, но и завтра у императора Бляма очень крепкое здоровье!..

— А я читал, что и послезавтра у императора Бляма очень крепкое здоровье!

— А я читал, что и послепослезавтра!!

— А я — что и послепослепослезавтра!!!

— А я — послепослепослепослезавтра!!!!

Так они продлевали очень крепкое здоровье императора Бляма до десяти тысяч лет, и к этому моменту как раз подходила очередь за рисом…

И, получив по крохотной порции риса, жители империи расходились, вздыхая:

— Если бы не очень крепкое здоровье императора Бляма, то вообще можно было бы протянуть ноги…

А крепкое здоровье императора Бляма постепенно расшатывалось.

Возмущенные своим бесправным положением, сотрудники Отдела Печени перекрыли баррикадами все желчные протоки и стали угрожать немедленным и острым циррозом.

Отдел Почек был обвинен в неблагонадежности и замурован камнями и песком. Начались бесконечные острые приступы.

Артериальный отдел, пользуясь широко разветвленной агентурной капиллярной сетью, стал оказывать на Отдел Мозга весьма повышенное давление. Назревал явный кризис.

Реакционно настроенные эскулапы настаивали на старинном, испытанном дедовском средстве — на обширном кровопускании…

Но уже ничто не могло спасти очень крепкого здоровья императора Бляма, в организме которого были нарушены разумные природные принципы динамического равновесия…

Потомки жителей империи спустя много-много лет недоуменно спрашивали друг друга:

— Как?! Неужели было когда-то такое время, когда у ИМПЕРАТОРА БЛЯМА БЫЛО ОЧЕНЬ КРЕПКОЕ ЗДОРОВЬЕ?

Им просто не верилось.

Истинная ложь

Впервые опубликован

в журнале «Юность» (№ 9, 1964)

с подзаголовком «Юмористический рассказ».

В детстве, не знаю почему, я часто любил приврать.

По каждому пустяку. Без всякого повода.

Бывало, приходил домой грязный и потный. И на вопрос матери: «Опять в футбол гонял?» — отвечал почему-то.

— Нет, в хоккей…

— Сколько тебе лет?

И вместо того чтобы сказать «шесть», я отвечал:

— Восемь…

Нередко мне попадало за мое вранье. В таких случаях мать всегда риторически возмущалась:

— Ну какой смысл врать на каждом шагу?! И главное — зачем?.. Я понимаю, была бы польза… А то ведь нет — просто так!..

Но мне ничего не помогало.

В конце концов неоправданное вранье выросло в привычку, и я привирал на каждом шагу.

Позднее я стал замечать, что нередко многие люди вообще врут без всякой пользы для себя. Просто так. И постепенно слово «говорить» исчезло из моего сознания и стало совершенно идентичным по значению слову «врать»…

Мне вспоминаются некоторые эпизоды из моей обыкновенной, весьма средней жизни…

В двадцать четыре года, окончив медицинский институт. я стал работать участковым врачом.

Возвращаясь как-то с девятнадцатого вызова, я лицом к лицу столкнулся с бывшим одноклассником, который в школе меня недолюбливал… Впрочем, я его тоже…

— Привет, старина! Как я рад тебя видеть! — с улыбкой соврал он.

— Здорово, Битюг! Как жизнь? Где работаешь? — заинтересованно соврал я в ответ.

— Я уже академик! — соврал он. — Доктор наук и все такое прочее… А ты где подвизаешься?

— А я министр здравоохранения, — соврал я как можно более безразлично.

— Ну да?! Счастлив за тебя! — соврал он. — ТЬг женат?

— Женат, — с довольным видом соврал я. — А ты?

— И я тоже, — соврал он. — У меня красавица жена… Из Италии привез… Да ты знаешь!.. Софи Лорен!.. Умница, хозяйственная, практичная женщина… Великолепно готовит… Освобождает меня от всех забот по дому…

— А у меня жена — Брижит Бардо, — соврал я. — Тоже ничего…

— Ну что же… Заходите в гости… Будем рады вас видеть, — соврал он.

— Спасибо. Сегодня же заглянем, — немедленно соврал я в ответ.

— Нет, сегодня не получится, — соврал он, — через полтора часа отлетаем с женой в Италию… к теще…

— Хотя да! — хлопнул я себя по лбу. — Я же совсем забыл!.. У меня самого через два часа дома обед в честь премьер-министра княжества Лихтенштейн!..

И мы распрощались.

Через час я встретился с ним в столовой самообслуживания.

— Перед торжественным обедом нет ничего лучше, чем шницель рубленый с гарниром и компот из сухофруктов, — соврал я, усаживаясь рядом с ним.

— Боюсь к самолету опоздать, — соврал он, торопливо поедая щи со свиной головизной девятнадцать копеек полпорции.

Возле его ног покоилась авоська с двумя пачками сибирских пельменей — любимым лакомством Софи Лорен…

И вот так в течение всей жизни встречал я людей, говорящих, словно врущих, и врущих, словно говорящих.

Вспоминаю свою тяжелую продолжительную болезнь, когда я лежал дома в безнадежном состоянии…

Я уже не реагировал на окружающее, и мне все было безразлично…

— Я тебя всегда любил, — соврал я жене.

— Я тебя тоже, — соврала она. — Успокойся. Все будет в порядке. Я буду верна тебе всю жизнь…

— Я не сомневаюсь, — соврал я совсем тихо.

— Я верю, что ты поправишься, — соврала она. — Ты что-то хочешь сказать?

— Милая, — соврал я совсем шепотом, — похороните меня рядом с Петром Первым… Хорошо?

И вот как сейчас помню я свои похороны. Перед тем как вынести меня из дома, состоялась легкая панихида…

— От нас ушел замечательный, честный, большой души человек, — врал один, который при жизни писал на меня анонимки.

— Его жизнь — пример подлинного служения своему делу, — врал другой, который при жизни уволил меня по собственному желанию.

— Ты был настолько лучше нас, что каждый из нас готов занять твое место, — врал третий, который при жизни подсидел меня по работе.

— Память о тебе сохранится в нас всегда, — врал четвертый, который все время смотрел на часы, потому что опаздывал в кино.

— Он был моим единственным настоящим другом, — врал пятый, которого я при жизни вообще никогда не видел.

На моем холмике валяются искусственные цветы. Табличка на палочке возвещает о том, что здесь лежу я (ФИО). Это — сущая правда…

Хотя если приглядеться, то можно заметить, что в фамилии моей есть маленькая ложь: вместо «Арканов» написано «Орканов»… Но мне это уже все равно.

Старик в меховой шапке

Впервые — под названием «Старик в мохнатой шапке»

с подзаголовком «Рассказы с улыбкой»

в Лит. газ. (4 августа 1966 г.).

Я ехал в «Красной стреле» в Ленинград. В командировку. Мои попутчики по купе довольно быстро разбрелись по полкам и уснули. В самом деле, гораздо удобнее добираться до Ленинграда поездом. Уснул в Москве — проснулся в Ленинграде. Как будто и не уезжал… Но мне почему-то не спалось. То ли я выпил несколько лишних чашек кофе, то ли еще почему-нибудь. Я стоял в проходе, глядел в окно, ничего не видел и курил.

Около половины четвертого поезд вдруг начал тормозить и скоро остановился. Сквозь замерзшее окно расплывались огоньки какой-то станции…

— Снежный занос, — сказала проводница. — Минут сорок простоим.

Вообще-то снежные заносы — довольно редкое явление на этой дороге. Но раз занос — значит, занос. Всякое бывает.

Я надел пальто и выскочил на маленький перрончик. Мороз был градусов под тридцать. Да еще с ветром. Я заглянул в деревянное строеньице, которое, видимо, должно было обозначать вокзал, и справа от себя увидел дверь с надписью «БУФЕТ».

Как ни странно, буфет работал. Впрочем, чего не бывает на таких полустанках… Три столика из четырех были заняты. Какие-то раскрасневшиеся люди, по-видимому местные рабочие, руками ели огромные сардельки, макая их в блюдца с горчицей, и пили пиво. Один спал, уронив голову на стол, свесив руки. За четвертым столиком сидел старик и одиноко, задумчиво цедил пиво. Никто не обратил на меня ни малейшего внимания. Как будто я и не входил. За буфетной стойкой дремала типичная буфетчица в белом халате, напяленном прямо на неимоверно толстое пальто. Руки были спрятаны в рукава.

— Кружку пива, пожалуйста, — сказал я буфетчице, — только не холодного.

— Куда уж холодного в такую стужу, — сказала она, зевнув.

Буфетчица пододвинула ко мне кружку пива и приняла прежнюю позу.

Я подошел к столику, за которым сидел старик.

— Вы разрешите присесть с вами? — сказал я.

— Сделайте милость, — ответил старик и переложил свою мохнатую шапку со стола на стул.

Я сел и начал маленькими глотками пить теплое пиво. Было очень приятно. Еще посматривал на старика. Лицо его затерялось где-то в глухой растительности. Даже глаза с трудом различались. Он, как и я, пил маленькими глотками, с остановками, и после каждого глотка покрякивал от удовольствия. Крякал он так смачно и заразительно, что я тоже начал покрякивать. Мое покрякивание старик воспринял, очевидно, как сигнал к разговору.

— В Питер? — спросил он.

— Туда, — сказал я. — А вы здесь живете?

— Я всюду живу.

— Как это — всюду?

— А вот так — всюду…

Я подумал, что старик — нищий и что ему неудобно об этом распространяться. Всюду так всюду. Он, видимо, понял мою заминку.

— Небось думаете, с сумой хожу? — сказал старик.

— Нет, почему же…

— А просто всюду живу…

Я понял, что разговор становится несколько однообразным, и постарался переменить тему:

— А лет-то вам сколько?

— Много.

— Ну все-таки?

— Много… А назову сколько — не поверите.

— Почему же не поверю?

— А люди нешто во что верят?.. Они только себе верят, да и то. когда пощупают.

— Но вы сами посудите — какие у меня основания, чтобы вам не верить?

— Э-э… Все так говорят, а потом не верят… Устал я от этих оснований. Трещу, как балаболка какая, а все впустую.

Старик показался мне занятным, и после долгих препирательств он вроде бы согласился рассказать немного о себе.

— Под пиво оно как-то легче пойдет, — сказал он.

Я принес пару пива, и он начал:

— Жили мы, значит, с моей старухой у самого моря… Почитай, лет тридцать жили, да еще годка три прибавь до венчания. Ну, я рыбачил. Когда удочкой, когда неводом… А старуха цельный день пряжу свою пряла. Домик у нас был никудышный… Можно сказать, не дом, а землянка ветхая… И вот, помню, однажды полный день просидел я на берегу со своим неводом — и ни хрена. То тину вытаскиваю, то траву какую-то… Солнце уж к закату было. Закинул я невод последний раз, вытаскиваю… Гляжу — батюшки мои!.. Извините, не угостите сигареткой?

— Пожалуйста, — сказал я и протянул ему пачку «Шипки». Старик размял сигарету, прикурил от моей, затянулся и продолжал:

— Да… Так вот, гляжу — светится что-то. Да так светится, аж глазам больно. Беру в руки… Не поверите — рыбешка! Маленькая, а тяжелая… Фунта на четыре тянет! Вот тебе и рыбешка! Из чистого золота оказалась!.. Во, думаю, счастье. Ведь ежели эту диковину на базаре толкнуть, так всю жизнь можно припеваючи прожить… Да не тут-то было. Рыбешка вдруг разевает рот и говорит самым что ни на есть человеческим голосом… Вы когда-нибудь слыхали, чтоб рыбы разговаривали?

— Честно говоря, нет, — сказал я. — Вот, говорят, у дельфинов свой язык есть…

— Так то дельфины, — протянул старик. — Короче говоря, взмолилась она, чуть не плачет… Отпусти да отпусти. Не прогадаешь. Я, говорит, за это любое твое желание исполню… Э, думаю, была не была! Весь век в бедности жил — остаток как-нибудь проживу… И говорю ей ради интереса, что вот, мол, ничего мне от тебя не надо, а если можешь, так сделай, чтоб у моей старухи новое корыто было, а то наше совсем раскололось. Кивнула она головой, и отпустил я ее в море. Только хвостиком махнула…

Прихожу домой. Что такое? Глазам не верю! Старуха мои обмотки в новом корыте стирает!.. Откуда, спрашиваю, корыто? Да цыгане, говорит, проезжали. Я им разные побрякушки, а они мне — корыто…

Дура ты, дура, говорю. Это ж рыбка!.. И рассказал ей всю историю. Как начала она меня на чем свет стоит поносить! Простофиля, кричит, дурачина, и все такое прочее… Старый ты, говорит, склеротик! Лучше б пить бросил! Гляди — уж до белой горячки допился, галлюцинировать начал!.. Где это видано, чтоб рыба по-человечьи болтала! Ступай проспись! И пока эту свою дурацкую дребедень из головы не выкинешь — на глаза не показывайся!.. Не поверила, значит…

Старик вздохнул и замолк… Помолчал немного, отхлебнул пива и продолжал:

— Да… Не поверила… А меня через это недоверие обида взяла… Почему, думаю? Что я, из ума, что ли. выжил? Для себя разве старался? Да мне от этой рыбки гроша ломаного не надо!.. Рассказал людям — засмеяли… Яйцами тухлыми закидали. Темнота, говорю, да у вас от этой рыбки полны закрома всякого добра будут!.. Не поверили, и все тут!.. И чего я после этого ни делал! Куда ни совался! И к околоточному ходил, у губернатора был, самому царю рапорт представил… Не поверили! Больше того — в остроге проморили… Вот видишь, прикладом все зубы повыбивали…

И старик показал мне бледно-розовые, без единого зуба десны…

— А все от неверия… Да… И вот однажды в одной деревеньке, недалеко от Питера, повстречался я с одним молодым человеком. Шустрый, глазки как угольки… Кучерявый такой смугленыш… Видать, нерусский. Он мне первый и поверил. Внимательно так слушал, записывал чего-то… А на прощанье полтину подарил… Уже потом, когда он про всю мою историю книжку написал, тогда поверили. Ан поздно. Я, правда, потом доказывал: вот, мол, не слушали меня, а на деле вон как получилось. Куда там! Никто и слушать меня не хотел… Вы на поезд-то не опоздаете?

— Нет-нет, — сказал я. — рассказывайте. Я услышу гудок.

— Сколько я потом от этого недоверия натерпелся! И ладно бы просто не верили. Так нет! Злобствовали при этом. И откуда столько злобы в людях?.. Помню, заприметил я как-то, что ежели на рану какую плесень класть… ну. самую что ни на есть обыкновенную плесень, так рана от этого вроде бы затягивается… А тут в деревне парнишка помирал. Корова его в бок боднула. Я говорю: плесень на рану положите!.. И-и!.. Палками прогнали! Кто ж это, говорят, на рану падаль всякую кладет? Да еще и собак спустили. Еле утек… Во! — Старик снял валенок, засучил штанину и показал здоровенный шрам на левой икре. — Тоже, стало быть, не поверили. А рассказал я про это двум докторам из Питера, так они ахнули! Дедушка, говорят, так ведь это ж пенициллин!.. Мне что, говорю, может, и пенициллин. Мне главное, что поверили… А уж когда книжку они про это выпустили, тогда все поверили. А меня из-за этого чуть собаки не разорвали. Ну, с собак-то что? Спрос малый…

— Да, собака и есть собака, — почему-то в тон ему сказал я.

— Не скажите! — оживился он. — Какая собака! Вот в девятисотых годах был у меня Полкан… Вроде бы Полкан как Полкан, так нет. Пес-то интересный оказался… На дворе он у меня жил. Бывало, выйду его кормить, фонариком посвечу, а потом кость бросаю. Так и кормил. А тут как-то выбежал я ночью Да двор по малой нужде, зажег фонарик, гляжу — а у Полкана-то моего из пасти слюна рекой бежит! Э, думаю, значит, собака соображает, что к чему… Значит, знает, что после этого фонарика ей жратву принесут… А раз соображает, стало быть, у нее ум есть! И что? Поверил кто? Ничуть! Один только старичок поверил… В Колтушах он жил, под Питером. В городки я с ним любил играть. Ох и мастак играть был! Так вот, он поверил… Написал книжку — на весь свет прославился…

Я нервно дергал под столом коленом и беспрерывно курил.

— Что молчите? Не верите? — Старик посмотрел на меня в упор. — Все так… Ну да уж я устал обижаться. Сначала думал, что только в России люди такие неверующие, а оказалось — всюду. Народ везде одинаковый… В Германии, помню, рассказал я одному немцу свою думу. Никому не рассказывал. Уж если в рыбешку не верили, так в это и подавно… А тот немец мне чем-то показался… Симпатичный, в общем, был немец… Маленький, лохматый, и глаза у него понятливые такие… Так я ему и поведал свою думу… Ведь если, говорю, от нашей матушки Земли лететь со скоростью света, то ты, говорю, год будешь лететь, а на Земле за это время, может, лет восемьдесят пройдет… Вот какая загвоздка!.. Рассказал. Ну и что? До сих пор многие не верят!

У меня пересохло во рту. Я вскочил и принес еще пару пива. Внезапно старик перегнулся ко мне через столик и сказал тихо:

— Вы мне, молодой человек, чем-то нравитесь… Хочу вам рассказать об одной удивительной, но очень страшной закономерности… Я о ней никому не рассказывал, потому что это страшно… Заприметил я. что…

— Не надо!! — в ужасе закричал я на весь буфет. Рабочие оглянулись на крик, буфетчица вскочила на ноги. Но, видя, что ничего не произошло, рабочие отвернулись к своим сарделькам, а буфетчица снова задремала. — Не надо! — сказал я уже тише. — Я должен ехать… Извините…

— Не веришь, — сказал старик очень спокойно. — И никто не верит! Господи, удавиться, что ли?..

Я подбежал к буфетной стойке и лихорадочно стал рыться в карманах в поисках мелочи…

— Вот! — я бросил рубль. — Я еще должен вам за две кружки пива.

— Не бойтесь, не опоздаете, — зевнула буфетчица и начала неторопливо отсчитывать мне сдачу. — Небось еще не скоро расчистят… И откуда понанесло?.. Днем еще и в помине не было…

Одна монетка упала на пол. Буфетчица нагнулась, подняла ее и продолжала:

— А старик-то этот еще с утра: занос будет, занос… Вот и накаркал… Копеечку я вам, наверное, не найду… Спичек не надо?

Я выскочил из пивной…

— Ну и поехали, — сказала проводница, проходя в свое купе.

Уже стоя у окна вагона, я опять увидел старика. Он уходил в темноту, оставляя на снегу четкие, незаметающиеся следы.

Соловьи в сентябре

Печатается по книге «Соло для дуэта»

(М., изд-во «Искусство», 1975).

Тепльш сентябрьским вечером некоторый молодой человек по имени Леша направлялся к дому некоторой молодой девушки по имени Лида. В одной руке молодой человек нес бутылку сухого красного вина за два рубля двадцать копеек. В другой — букет гвоздик за один рубль двадцать пять копеек. Леша, конечно, с удовольствием нес бы еще и торт, и книгу — лучший подарок, но у него было только две руки.

Вечера этого молодой человек ждал, может быть, всю жизнь, а может быть, и немного меньше, потому что питал радужные надежды.

Потому что любил он уже названную молодую девушку Лиду чистой студенческой любовью, не обремененной всяческими грубыми намеками: мол, постоим в подъезде или посидим на лавочке. Любил по-настоящему — по русым волосам не гладил, руку на ее колено со словами «Эх, Лидуха!» не клал, в глаза таинственно не заглядывал и ноздрей при этом не раздувал.

И за все это имел он справедливые надежды на взаимность, которые должны были осуществиться именно в этот теплый сентябрьский вечер, потому что был день Лидиного рождения, о котором ежедневно помнил Леша, хотя никаких приглашений не следовало, потому что настоящие друзья приходят без приглашений. Да… Вот так и возникает новая молодая семья, незаметно пробивая себе дорогу в зарослях показной красивости, животной чувственности и внешнего благополучия. Возникает ячейка, а потом крепнет. «Мне не надо судьбы иной, — думал Леша, — лишь бы день начинался и кончался тобой». Эту мысль, услышанную по радио от Эдуарда Хиля, он запомнил навсегда, а когда запомнил — переписал в записную книжку.

Лида, конечно, удивится, открыв дверь. А он протянет ей букетик алых гвоздик, символ жен летчиков эскадрильи «Нормандия — Неман», и скажет: «Это тебе, Лида, в день твоего рождения…» И она сразу поймет, что он настоящий друг, потому что настоящих друзей не приглашают — они сами приходят. А потом выйдет из кухни Клавдия Мартыновна, вся в муке, всплеснет руками и всхлипнет. А он протянет ей бутылку сухого красного вина и скажет просто: «Это вам, Клавдия Мартыновна, в день рождения вашей Лиды…»

И они пойдут с Лидой в ее комнату, он поможет ей по начерталке, и ее русый локон будет касаться листа ватмана… И ясно станет, что через каких-нибудь четыре года отметят они вступление в законный брак искрометной молодежной свадьбой. А раньше зачем?.. И дело совсем не в проверке чувства. За свои с Лидой чувства Леша отвечает. Просто надо специальность получить, на ноги встать. А еще года через два появится Митька. А раньше зачем?.. И дело совсем не в эгоизме. Просто надо дать окрепнуть семье, в театр походить, на выставку, на каток… А что? Митька родится — им по двадцать семь. Митьке десять — им тридцать семь. Митьке двадцать — им сорок семь. Митьке тридцать — им пятьдесят семь. Митьке сорок — им шестьдесят семь. Митьке пятьдесят — им семьдесят семь. Митьке шестьдесят — им восемьдесят семь… Дойдя до восьмидесяти семи, будущий отец позвонил в квартиру будущей Митькиной матери, которой сегодня исполнилось двадцать.

— Кого это еще несет? — услышал он, стоя за дверью, голос Клавдии Мартыновны. — Кто там?

— Воры, — добродушно пошутил Леша, потом кашлянул и сказал серьезно: — Это я, Клавдия Мартыновна.

— Кто «я»?

— Ну я, Леша!

— Какой Леша?

— Никакой. Просто Леша.

Замок щелкнул, дверь нерешительно открылась.

— Это вам, Клавдия Мартыновна, в день рождения вашей дочери, — просто произнес Леша и протянул будущей теще бутылку сухого красного вина.

— Вы к Лиде, что ли? — чуть откинув голову назад, спросила будущая теща, недоверчиво глядя на бутылку.

— К Лиде! — грустно-торжественно сказал будущий зять.

— А ее как раз и дома нет. Может, ей передать чего?

— Это я сам, — улыбнулся Леша и понюхал гвоздики. — Вот она удивится, когда меня увидит.

— Вы что. зайти хотите? — без особого энтузиазма сказала Клавдия Мартыновна.

— Да уж надо, как говорится, подождать… В такой день…

— А вы кто будете? — Клавдия Мартыновна сделала шаг назад.

— Неужели вы меня не помните? Я у вас в марте был. С Лидой занимались.

— Может, и помню, — пожала плечами Клавдия Мартыновна. — К Лидочке много ходят.

Из большой комнаты доносился типичный застольный шум — стук ножей о тарелки, чоканье…

— Отмечаете? — поинтересовался Леша.

— Родственники собрались, — сказала Клавдия Мартыновна. — А молодежь в ресторане гуляет… Приехали Армаз с Леваном из Сухуми… Лидочка у них летом отдыхала… Ну, вот они за это в ресторан ее пригласили со всеми друзьями.

— Мне лично грузины нравятся, — сказал Леша, — и молдаване хорошие ребята, и эстонцы…

— А вам Лида ничего не говорила? — спросила Клавдия Мартыновна.

— Забыла, наверное. Она ведь с огоньком, — сказал Леша.

— Да! Не скоро теперь придет… Дело молодое… Небось на всю ночь.

— А вы, Клавдия Мартыновна, не беспокойтесь… Пейте винцо, ставьте его на стол, гвоздички — в воду. А я Лидочку здесь подожду. В прихожей постою… И к тому же, я думаю, Лида не выдержит — прибежит домой, отметить в кругу семьи… Все-таки такой день…

— Кланя! С кем ты там антимонии разводишь? — раздался из комнаты чей-то несвежий голос.

— Иду! Иду! — крикнула Клавдия Мартыновна. — Тут ктой-то к Лидочке пришел!..

— Ну так чего? — продолжал все тот же несвежий голос. — Коли наш человек — пусть с нами выпьет, а коли не наш — зачем тогда жаловал?..

— Нет-нет, — поспешно сказал Леша. — Поздравьте всех-всех от меня… А я уже как-нибудь тут… Я уже сегодня кушал… Спасибо.

— Дело хозяйское, — сказала Клавдия Мартыновна, — а в прихожей неудобно швейцаром стоять. Вытрите ноги и посидите в Лидочкиной комнате… Только раньше утра она не заявится… Уж поверьте… Лучше б написали записочку, если что важное…

— Клавдия Мартыновна! — душевно сказал Леша. — Милая вы моя!.. Я же друг!

И он крепко пожал руку Клавдии Мартыновне.

Оставшись в уютной маленькой комнатке Лиды, Леша подумал: «Может, сейчас объявить всем о своем решении?.. Нет. Надо дождаться Лиды и уж вместе с ней, крепко взявшись за руки, войти и объявить… А Лида — человек! Она понимает толк в дружбе… Она гордая, поэтому и не замечает меня… Придет, увидит меня, потупит взор и опустит голову на мое плечо… И все станет ясно без слов… И почему она с ним не здоровается, и почему он к ней не подходит, и почему у нее своя компания, а Леша как будто и не существует… Потому что настоящее, чистое чувство надо уметь скрывать, если оно возникло. А оно возникло еще в марте, когда он по просьбе бюро помог ей сделать эпюр. И она тогда сказала: «Спасибо». И вот теперь, через полгода, он решился. Он взвесил чувства, он не ошибается и в день ее двадцатилетия пришел сказать ей, что он помнит ее простое девичье задушевное «спасибо», что он готов протянуть ей свое дружеское молодежное «пожалуйста».

За окном, несмотря на сентябрь, заливались соловьи.

Леша взял со стола альбом фотографий… Лиде годик… Вот таким же будет и их Митька. Только мальчиком… А вот летние пейзажи… Лида в купальнике. Одна нога на подножке новой «Волги», другая — на лежащем на песке молодом человеке с усами. В руке бокал. Справа — море. Слева — цитрусовые деревья… А вот Лида по пояс обнаженная. Русые волосы разметались по подушке. Во рту сигарета… Наверное, на медицинском пляже… Рядом — цветной портрет того молодого человека с усами, который лежал возле машины… Блестящие волосы, пробор. И подпись: «Помни, Ледушка, как мы кутили, как потом мы много любили…»А что любили — не написано… Места не хватило. Наверное, любили гулять… «Там ведь чудесная природа и субтропическая растительность», — подумал Леша. Он долго еще листал альбом с фотографиями, потом положил его на место и стал осматривать комнату. Если профком откажет в предоставлении семейной комнаты в общежитии, то придется жить здесь и подать заявление на квартиру в райжилотдел. А там как раз Митька родится, и райжилотдел пойдет им навстречу. Тесновато, конечно, будет, но в тесноте, как говорится, не в обиде. Главное — уважать друг друга и помогать в труде и быту. И Клавдия Мартыновна наверняка поймет, и они поладят. Он, если надо, и побелить сможет, и обои поклеить, и на рынок сходить. И заживут они дружно, весело, и Митька будет называть Клавдию Мартыновну бабулей. Из роддома он Митьку вынесет сам, на руках, такси вызовут… И Лида, сидя в машине, положит свою голову ему на плечо и тихо произнесет: «А он похож на тебя…»

В комнату заглянула Клавдия Мартыновна:

— У вас случайно закурить не найдется? А то у моих курцов кончились.

— У меня только «Дымок», — оправдываясь, произнес Леша и вынул из кармана пачку.

— Дымок не дымок — лишь бы дым в потолок, — сказал мужчина из-за спины Клавдии Мартыновны и протиснулся в комнату, протягивая руку Леше: — Павел Степанович, Лидочкин дядя.

— Леша, — сказал Леша и крепко пожал руку своему будущему родственнику.

— Вот это имя! — обрадовался Павел Степанович. — А то что, ей-богу? Армаз, Леван, Давид!.. Леша! Коротко и ясно! Ну что, Леша, пойдем выпьем за Лидкино счастье!

— Лида будет счастлива, — сказал Леша, — но, во-первых, не балуюсь, а во-вторых, имя не имеет значения. Лишь бы человек был хороший…

В коридор высыпали остальные родственники и гости и начали петь и танцевать кто во что горазд. Потом Лешу подхватили под руки и потащили в комнату. Там он взял гитару и стал петь песни Пахмутовой на слова Гребенникова и Добронравова… Влили в него стопку, и он начал мрачнеть, а вскоре и совсем замрачнел и вышел на кухню. Сел на табурет и задумался. За окном по-прежнему заливались соловьи.

Гости начали расходиться, и постепенно все разошлись, кроме одного по имени Сергей. На нем повисла Клавдия Мартыновна и приговаривала, абсолютно захмелевшая:

— Куда ты идешь? Куда?! На работу тебе завтра не идти… Лидка, поди, к утру вернется, а то и совсем… А?..

— Да неудобно, Клава, — отвечал Сергей, тоскливо глядя на дверь. — Неловко… И этот на кухне… Нет. Я пойду…

Леша заерзал на табурете. В кухне появилась Клавдия Мартыновна.

— Ну, чего ты маешься? — сказала она совсем не по-доброму. — Чего ты сидишь как куль?.. Сказано тебе русским языком: в ресторане они гуляют… Не дождешься!.. Кабы хотела, так позвала бы!..

— Лида гордая, — тихо и не так уверенно произнес Леша, не двигаясь с места.

Входная дверь хлопнула.

— Пришла, — облегченно вздохнул Леша.

Клавдия Мартыновна высунулась в прихожую и безнадежно произнесла:

— Ушел… И ты иди… Не высидишь ничего. Точно тебе говорю…

— И все-таки, Клавдия Мартыновна, — сказал Леша, как бы обретая второе дыхание, — не знаете вы Лиду, хоть и мать… Она натура цельная. Не может у нее не быть ко мне чувства. Вот она вернется — вы увидите!

— Ах, я не знаю? Лидку не знаю?.. Чувство у нее к тебе?.. Не держит она тебя в голове!.. Это я тебе как мать говорю. Иди домой, а то на метро опоздаешь…

Леша медленно встал с табурета. Ком застрял у него в горле.

Жизнь дала трещину. Разве к этому его готовили в комсомоле? Разве об этом писал Чернышевский и пел Эдуард Хиль? Неужели же он, простой, откровенный парень, каких тысячи, не достоин искреннего девичьего чувства?..

— И соловьи, как назло, рассвистались, — почему-то сказал он, застегивая пиджак на все пуговицы.

— Это не соловьи, Леша… Это местные хулиганы, — сказала Клавдия Мартыновна, и Леша наконец понял, что не судьба ей стать его тещей…

…На набережной Москвы-реки в эту ночь мы с ним и встретились. И рассказал он мне свою беду так, как она здесь написана. Я посоветовал ему тут же броситься в воду, но он решительно отказался и зашагал прочь, напевая: «Крепись, геолог, держись, геолог…»

Что же касается меня, то я в таких парней верю! Окончит он институт, станет инженером и каждый свой отпуск будет проводить в туристическом походе… С гитарой… У костра… С песней…

В конце концов есть очень много песен, которые по-настоящему бодрят.

Зоркий Глаз

Печатается по книге «Подбородок набекрень»

(М., изд-во «Советская Россия», 1975).

В некоторых изданиях этот рассказ

имеет название «Хозяйский глаз».

Однажды осенью всю ночь лил сильный дождь.

Под утро он прекратился, но небо осталось обложенным. И когда часов в девять утра мы выглянули в окно, то увидели, что все тысяча восемьсот семь Зорких Глаз пришли в полную негодность. У всех было помутнение роговиц, ресницы повыпадали, а края век покрылись грязно-коричневой ржавчиной.

Мы чуть не расплакались. Это была последняя партия Зорких Глаз, которую мы только вчера получили из Канады.

— Надо было накрыть их брезентом, — сказал заместитель директора.

— При чем тут брезент? — возразил директор. — Такая продукция не должна зависеть от природных условий. И директор был прав. Мы и раньше получали тревожные сигналы с мест о том, что Зоркие Плаза не отвечают требованиям эксплуатации. Едва их только устанавливали, как они тотчас начинали вращаться в разные стороны, подмигивали рабочим… Кое-какие Зоркие Глаза плакали, и слезы капали на оборудование… А недели через две они, как правило, краснели, гноились и в конце концов закрывались. После этого их выклевывали вороны, выгрызали мыши, и от первого же сильного порыва ветра Зоркие Плаза рассыпались. Отвратительная, зловонная труха разносилась по окрестности на десятки километров, заставляя жителей закрывать окна и снимать с веревок сушившееся во дворах белье…

Закупка и транспортировка Зорких Глаз стоила бешеных денег. Но постоянная потребность в них заставляла нас иметь дело с разными иностранными фирмами, многие из которых заламывали прямо-таки спекулятивные цены. При всем этом качество их не выдерживало никакой критики. Так что прав был директор, сказав, что брезент тут ни при чем…

После завтрака на совещании у директора мы долго ломали голову над тем, как быть дальше.

В конце концов было решено наладить собственное, отечественное производство Зорких Глаз. Да, это трудно! Да, это потребует новых капиталовложений! Но либо мы это сделаем, либо…

В тот же день группа ведущих конструкторов заперлась в КБ.

Конструкторы дали клятву не выходить из КБ, пока не будет сконструирован первый отечественный Зоркий Глаз. Это были проверенные, не раз оправдавшие себя люди. В свое время они изобрели отечественную Мясорубку, Целлофановые Пакетики, Искусственную Лошадь, Кипяток и много других товаров широкого потребления. Теперь им предстояло разрешить задачу задач — отечественный Зоркий Глаз.

Пишу конструкторы получали прямо в КБ. Спали прямо в КБ. Естественные надобности справляли прямо в КБ, для чего была проведена остроумная сточная система из КБ непосредственно в речку Ковалевку. А на речке Ковалевке построили новый очистительный агрегат, чтобы население могло пользоваться чистой водой.

Сюда же, в КБ, переселились и жены конструкторов, что привело к организации прямо в КБ родильного дома, яслей, детского сада, школы-интерната, высших учебных заведений, филармонии и маленького крематория.

Наконец через девятнадцать дней на семь минут раньше срока двери КБ распахнулись, и появились сияющие конструкторы с чертежами в руках.

Ликованию не было предела! Еще бы! Ведь это был день рождения собственного Зоркого Глаза!

После торжественного митинга все почтили минутой молчания память одного из конструкторов, не дожившего до этого радостного часа, и занялись делом.

Для производства Зоркого Глаза необходим был особого рода сплав. Ведь Зоркий Глаз не должен бояться коррозии и высоких температур. Кроме того, он должен быть подвижным и зорким. Кроме того, он не должен глазеть по сторонам. Кроме того, он должен быть чистым, голубым и, главное, добрым. Ведь это же Зоркий Глаз, и его не должны бояться те, за кем он должен присматривать…

Для получения такого необыкновенного сплава были вызваны ведущие металлурги. Им срочно создали все условия для работы: ванна, газ, телефон, раздельный санузел, ботанический сад, панорамный кинотеатр. Дворец бракосочетаний, родильный дом и два стола для пинг-понга.

Через четыре часа, на восемнадцать лет раньше срока, необходимый сплав был получен. После торжественного митинга все почтили минутой молчания память одного из металлургов, не дожившего до столь радостного часа…

Наконец настал торжественный день, когда начальники цехов доложили об окончании работ по созданию Зоркого Глаза.

Естественно, что производство с самого начала было засекречено и никто не знал, что и для чего делается в его цехе. Один цех изготавливал хрусталик, один цех — роговицу, один цех — ресницы и веки. А прядильный цех трудился над глазничным нервом. И поскольку этот цех был по составу сплошь женским, то вскоре все работницы щеголяли в новых нервущихся и немнущихся кофтах, связанных из необычайной нервно-глазной ткани. Но ткани было много, и на Зоркий Глаз тоже хватило.

Но вот все детали были готовы, можно было отправить Зоркий Глаз для его апробации на одно из предприятий.

Так как это был первый в нашей истории Зоркий Глаз, естественно, он вышел огромным, и для его перегона потребовался целый железнодорожный состав из сорока трех вагонов. На двух вагонах разместился хрусталик, на десяти вагонах — веки, в специальном крытом вагоне с особой системой амортизации перевозилась роговица. Остальные вагоны были заняты под ресницы.

По абсолютно засекреченному маршруту состав с Зорким Глазом должен был следовать до железнодорожного узла Зубарики, а оттуда старший диспетчер переводил его на юго-восточную ветку, в конце которой и находилось нужное предприятие.

Машинист не знал, что он везет и куда везет. Ему был известен только номер состава — 7422, который надо доставить до конца.

Старший диспетчер на станции Зубарики вообще был не в курсе дела. Он только знал, что в такой-то день ему надо отправить по юго-восточной ветке состав № 7422. И все.

В день отправления Зоркого Глаза была прекрасная солнечная погода. Мы пришли на вокзал в легких белых нейлоновых рубашках, без пиджаков. Наше настроение не поддавалось описанию. За успешное производство Зоркого Плаза все мы получили денежные премии… И конструкторы получили, и металлурги, и директор.

Овации и аплодисменты не смолкали до тех пор, пока последний вагон не скрылся за поворотом. А уж когда и рельсы перестали дрожать, мы облегченно вздохнули и разошлись по домам.

Дальнейший рассказ пойдет от третьего лица, так как автору необходимо поведать о случайном эпизоде, который произошел на железнодорожной станции Зубарики в День железнодорожника.

У старшего диспетчера с утра было отвратительное состояние. В висках что-то бухало. Голова разламывалась. Морда не помещалась в зеркале. Руки дрожали. Мучила изжога… Да, старший диспетчер этой ночью слегка ошибся и теперь расплачивался. И, как на грех, именно сегодня на станции скопилось столько составов!.. До пяти никак не управиться. А в пять (гори все огнем!) он должен сидеть у телевизора и смотреть концерт по заявкам железнодорожников, потому что он сам еще месяц назад заказал песню «Сигнальный флажок»…

А в двенадцать часов дня заботливая жена принесла ему рассол. Прямо в диспетчерскую. И именно в этот момент, когда божественная холодная влага побежала по пищеводу старшего диспетчера, угораздило прибыть состав № 7422. А этому составу, согласно предписанию, надо было обеспечить зеленую улицу… «Ну, нет, — думал старший диспетчер, — сначала допью рассол».

Он действительно сначала допил рассол, потом поругался с женой, потом ему надоела «эта проклятая работа без прогрессивки и без премиальных», потом раздался звонок и сообщил, что в ознаменование Дня железнодорожника «старшего диспетчера премируют месячным окладом», потом выяснилось, что это розыгрыш, потом больше не было рассола…

Короче говоря, у старшего диспетчера было много объективных причин, чтобы совершить вторую ошибку — пустить состав № 7422 не по юго-восточной, а по юго-западной ветке… Разумеется, в этом не было никакого злого умысла. Но все выяснилось несколько позже, а пока состав № 7422, груженный Зорким Глазом, мчался по юго-западной ветке, и всюду ему, согласно предписанию, была зеленая улица…

— С чем состав? — спросил директор предприятия, которое переплавляло металлолом на большие болванки.

— А бог его знает! — ответил машинист и кепкой вытер пот с лица. И не было больше вопросов.

Груз был действительно странный и непонятный. А главное, он оказался чрезвычайно огнеупорным и никак не поддавался плавлению в обычных печах… Вряд ли стоит говорить о том, что у предприятия был свой план и его надо было выполнять… Не стоит также говорить и о том, какие условия были созданы группе ведущих инженеров для быстрейшего конструирования новых печей…

Во всяком случае, во дворе предприятия через несколько дней лежал Зоркий Стаз, переплавленный на стандартные большие болванки. И ликование было безграничным, и минута молчания в честь одного инженера, который не дожил до столь радостного часа.

А за внедрение нового типа печей ведущие инженеры и директор получили свои премии… Да! Поистине могуч человек, вооруженный передовой наукой, оснащенный передовой техникой! И нет для него неразрешимых задач!..

А уволенный за халатное отношение к своим обязанностям старший диспетчер железнодорожной станции Зубарики в тот же вечер напился. Но на сей раз это не было ошибкой с его стороны. Нет! На сей раз это было мотивированное, глубоко осмысленное алкогольное опьянение.

Рано утром после хорошего настроения

Первая публикация — Лит. газ.

(8 марта 1967 г.) под рубрикой «Ироническая проза».

Я спал на животе. Сначала стало тепло ногам. Потом прогрело поясницу. Потом — между лопаток и шею. А когда солнечный луч пополз по затылку, я проснулся. Надо мной было летнее утреннее небо, левее и ниже — немного размазанное летнее утреннее солнце и еще четыре белых летних утренних облака.

Подо мной была зеленая летняя утренняя трава.

Я поднялся и пошел с балкона в комнату.

А еще через пятнадцать минут я сделал себе завтрак. Такой же, как это утро. Два яйца, сваренных вкрутую, каждое из которых разрезано пополам вдоль. Четыре желточных солнца, четыре белочных облака на голубой пластмассовой тарелке, зеленый лук вместо травы и черный хлеб вместо земли.

Двадцать семь минут понадобилось мне, чтобы добраться до места работы. И за эти двадцать семь минут ничего со мной особенного не произошло, так что нет нужды подробно описывать эти двадцать семь минут.

В этот день я не опоздал. Еще бы!.. Сегодня меня вызвал новый директор… Говорят, откуда-то перебросили…

Военизированный охранник, мимо которого я ежедневно проходил пять лет подряд, сегодня остановил меня и потребовал пропуск. Он долго и методично переводил глаза с меня на фотографию, с фотографии на меня, потом вслух по складам прочитал мою фамилию, протянул пропуск и сказал значительно:

— Можете следовать, товарищ!..

Я «проследовал» по вестибюлю, по коридору, по двум лестницам и остановился в приемной директора.

Пока секретарша докладывала о моем приходе, я засмотрелся в окно. За окном все еще было утро. И мне вдруг до головокружения захотелось выпрыгнуть из окна, распластаться навзничь на девственной траве, положить ладони под затылок и согнуть ноги в коленях.

И еще захотелось ощутить на лбу длинные тонкие женские пальцы. Впрочем, это желание я испытывал довольно часто, потому что пальцы, которые время от времени касались моего лба, были чуточку короче и чуточку толще тех, о которых я мечтал. И когда секретарша произнесла мою фамилию, я нехотя снял со лба длинные тонкие женские пальцы, поднялся с травы, потянулся и вошел в кабинет директора.

В кабинете все было так и все — не так.

Стол директора раньше был справа, теперь — слева. Сейф был раньше слева, теперь — справа. Стулья теперь стояли слева, а раньше были справа. Диван был слева, теперь стоял справа… Мне даже показалось, что и сам я вдруг стал левшой. Левой рукой на всякий случай я поискал свое сердце. Оно оставалось слева…

Директор был настроен по-деловому.

— Вы, кажись, кандидат физико-математических наук? — спросил он.

— Да, — ответил я.

— Стало быть, алгебра, «а» в квадрате, «б» в квадрате… Небось тоже разбираемся… Так вот… будем работать по-новому! Хватит чикаться по старинке… Верно я говорю?

— В общем-то, верно, — согласился я, еще не понимая, в чем дело.

— То-то…

Он улыбнулся, довольный тем, что нашел во мне единомышленника.

В новом кабинете новый директор держался так свободно, будто он в этом кабинете родился и вырос.

— Значит, так, — приступил он, обсасывая каждое слово, — сперва начнем ломать устаревшую таблицу умножения…

Я засмеялся и внутренне порадовался тому, что новый директор обладает чувством юмора. На его лице не дрогнул ни один мускул. Он дал мне высмеяться и продолжал:

— Я внимательно ознакомился с таблицей умножения и понял, что прежние цифры устарели и тормозят наше поступательное движение вперед…

— По этому поводу у меня уже есть предложение, — сказал я сквозь смех. — Дважды два будет девять, трижды три — четырнадцать, пятью пять — восемьдесят один…

— Вряд ли этого будет достаточно, — сказал он, высморкавшись. — Я тут кое-что уже прикинул… Но вам, конечно, придется доработать…

Директор достал из ящика своего стола листок, исписанный какими-то цифрами, и протянул его мне. Я взглянул на листок и понял, что директорский юмор перешел все границы.

На листке была написана новая таблица умножения: «дважды два — шестьсот семьдесят», «трижды три — тысяча восемьсот двенадцать»… В последнем столбике фигурировали сплошные двенадцатизначные числа. Директор не сводил с меня торжествующих глаз:

— Как вам понравилось тысяча восемьсот двенадцать, а?

— Не многовато ли? — спросил я, вяло улыбнувшись.

— Может быть… Зато смело!.. Впрочем, вы как ученый кое-что поправьте… Через недельку принесете мне на подпись.

Директор встал из-за стола и протянул мне руку.

— Но… Ведь трижды три — девять, — вкрадчиво сказал я.

— А почему не тысяча восемьсот двенадцать? — сказал он. — Ведь все в мире относительно… Это еще ваш Эйнштейн придумал…

— Но трижды три — все-таки девять…

— Зато тысяча восемьсот двенадцать больше, чем девять. Я верно говорю?

— Верно…

— Вот видите… А вы спорите… Эх, туги у нас на подъем… — И директор сокрушенно покачал головой.

— Но поймите, — сказал я. — Если взять три яблока, потом еще три яблока и еще три яблока, то будет девять яблок…

Он слегка повысил голос:

— Фрукты-овощи здесь ни при чем!.. Новая таблица умножения — путь к изобилию!..

Я взглянул в окно и тоскливо посмотрел на зеленую траву… Мне вдруг показалось, что я уже больше никогда не смогу растянуться на ней и подложить под затылок ладони… В кабинете неожиданно стало жарко, и между лопаток у меня потекли струйки пота… Я проглотил слюну и хрипло промолвил:

— Три стула плюс три стула плюс еще три стула — это девять стульев.

— А по новой таблице — это тысяча восемьсот двенадцать стульев, — отчеканил директор. — И мы в два счета решим мебельную проблему… Вы что же, против решения мебельной проблемы?

— Нет… Но если взять три собаки и еще три собаки…

— Почему вы такой упрямый? — миролюбиво улыбнулся директор. — Вот скажите, у собаки есть бивни?

— Нет, — прошептал я.

— А у слона есть бивни! Я правильно говорю?

— Есть, — прошептал я.

— Так что же вы спорите? Идите и приступайте к делу…

Я вытер пот со лба и обнаружил шершавые, загибающиеся спереди спиралькой рога. Я покосился в зеркало и увидел, что они серого цвета и вполне симметрично располагаются на моем лбу… «Надо будет купить полковничью папаху, — подумал я, — а то с неприкрытыми рогами, как с лыжными палками, могут не пустить в метро…»

— Ну что вы стоите? — произнес директор каким-то далеким голосом.

Он увлекся, рисуя передо мной все более широкие горизонты, которые откроет новая таблица умножения…

Мне хотелось пить, и я кое-как просунул свою острую морду в графин — настолько, насколько позволяли рога.

Холодная вода принесла мне облегчение… Я отфыркался и, с трудом подбирая слова, выдавил из себя:

— Э-э… если э-э… взять три… э-э… хвоста… э-э… и еще… э-э… три хвоста… и э-э… еще три… э-э… хвоста, то будет девять… э-э… хвостов… э-э…

У меня зачесалось в левом боку, и я с наслаждением стал тереться об угол стола, оставляя на нем клочья шерсти…

«Э-э… — подумал я, — а ведь меня уже пора стричь…»

После этого я проблеял три раза, потом еще три раза и еще три раза, потом проблеял девять раз…

Он что-то начал отвечать, но на совершенно непонятном мне языке…

Я почувствовал, что мне невероятно трудно стоять на двух ногах, и опустился на передние. Сразу стало легко, и я затопал копытцами по паркетному полу…

И тут я подумал: «А почему я здесь, когда вся моя отара на лугу?..»

Мне мучительно захотелось свежей травы, я боднул дверь и выбежал из кабинета… Сзади себя я услышал:

— Следующий!

Но я не понял, что это такое, и разобрал только «е-е-е»…

Чабан гнал нас через узенький мосток на большую зеленую равнину, усыпанную желто-белыми ромашками…

Мне было приятно среди своих и беззаботно.

И вдруг молнией сверкнула какая-то чужая, непонятная мне мысль: «Теперь дома все покроется пылью…»

Сверкнула и погасла. Я съел ромашку и стал пастись, как все.

Кросс

Впервые — в Лит. газ. (№ 14, 1970).

— Завтра пойдете на десять километров! — сказал мне начальник отдела.

— Куда? — поинтересовался я.

— Не «куда», а «как», — сказал начальник отдела. Десять километров на лыжах… Кросс…

— Да… Но мне пятьдесят три года.

— А это не имеет значения. Мы должны обеспечить массовость. Приказ есть приказ.

— А когда я получу суточные? — спросил я.

Начальник отдела покрутил около виска пальцем:

— Вы что, серьезно?

— Разумеется. Все-таки десять километров…

— Пойдете за свой счет, — сказал начальник отдела. — Потом оплатим.

И он указал мне на дверь.

Всю ночь мы с моей старухой не сомкнули глаз, готовя меня в дорогу, и к утру наконец чемодан был уложен.

— Не занашивай рубашки, — говорила мне моя старуха. — Меняй их чаще.

В хозяйственную сумку она уложила еду.

— Здесь курица, — сказала она, — десяток яиц, котлеты, как ты любишь, термос с бульоном, пирог с яблоками… Остальное будешь прикупать в дороге…

И старуха моя разрыдалась окончательно.

— Прости, если что не так было, — сказал я дрогнувшим голосом. — Все-таки прожили мы с тобой хорошо.

— Береги себя, — сказала она, — обо мне не беспокойся и, главное, возвращайся с победой.

В десять часов утра на станции Реутово мне нацепили на грудь номер 184, и я стартовал…

Придя в себя после первого потрясения, я увидел, что справа от меня, слева, спереди и сзади шли еще мои сослуживцы и много других сотрудников, с которыми я раньше не был знаком. Каждый из них имел свой номер на груди.

— Вы не устали? — спросил я у номера 12, когда мы прошли восемь метров.

— Пока держусь.

— А я буквально валюсь с ног…

— А вы крепитесь, старина, — подбодрил меня номер 12. — Говорят, что скоро наступит второе дыхание…

— Да, — ответил я. — И, кажется, последнее…

Около трех часов дня, когда мы вошли в лес, упал на снег номер 200. Упал как подкошенный и умолял нас бросить его, а самим продолжать движение…

— Жене моей скажите прощальное слово, — хрипел он, — и передайте кольцо…

Мы подняли его, сделали ему искусственное дыхание, привязали к номеру 95 и тронулись дальше…

Однажды на рассвете неожиданный рывок совершил номер 70.

— Куда вы? Куда вы? — закричали мы.

— Мне необходимо быть дома в пятницу! — бросил он. — У жены день рождения!

Бедняга, видимо, потерял счет времени, потому что уже было воскресенье. Недели три еще его сутулая спина с номером 70 маячила перед нами, служа своеобразным ориентиром, но потом и она скрылась за деревьями. Мы продолжали идти вперед, невзирая ни на какие трудности…

— Когда вы получили последнее письмо из дома? — спросил меня номер 50, ожесточенно работая палками.

— Очень давно, — ответил я грустно, отталкиваясь что было силы. — Жена пишет, что дома все хорошо. Она уже на пенсии. Внук пошел в школу. В городе провели метро…

— Да-а! — мечтательно произнес номер 121. — А у нас уже, наверное, лето… Жара небось стоит… Птички поют… — И он смахнул слезу.

Номер 92 до кросса был профессором математики и убежденным холостяком, но, впрочем, большим любителем женского пола.

— Здесь, кажется, неподалеку проходит женский кросс, — шепнул он. — Может, порезвимся, если ветра не будет?.. Потом нагоним, а?

— Это неспортивно по отношению к другим, — сказал я.

— Ну, как знаете, — буркнул он и начал бриться…

Больше я его не видел. Правда, номер 13 уверяет, что слышал ночью чьи-то крики о помощи. Все может быть. Не исключено, что профессора задрали волки…

Пронеслись годы. Когда я после кросса вернулся домой, старуху свою я не застал, а на столе меня ждала ее записка:

«Милый! Меня забрали на соревнование по бобслею. Никто не знает, что такое бобслей, но подозреваю, что это что-то женское. Прощай навсегда!»

Везунок

Впервые — в Лит. газ. (№ 9, 1974).

Я стоял на желтом берегу и смотрел на море.

Солнце буравило пупок. Кепка надвинута была на самый нос. Так я и стоял. И простоял бы, наверное, долго, если бы не резкий порыв ветра. Зелененькая моя кепка, видно, обозлившись на меня за что-то, сорвалась с головы и полетела к горизонту. Шлепнулась на воду, надулась и закачалась. Жирная чайка камнем кинулась на нее, клюнула и взмыла вверх, убедившись в том, что это не рыба…

Кто-то за спиной у меня заботливо и мягко произнес:

— У вас кепку унесло в море.

Это был тот чудак, которого я заприметил уже неделю назад. Каждый день он и одна аккуратненькая фигурка приходили на пляж, и ни разу я не видел, чтоб он загорал или купался. Каждый день они расставляли тент, под который он забирался и сидел там в халате и соломенной шляпе. Он был искренне расстроен тем, что мою кепку унесло в море.

— Спасибо вам большое, — сказал я очень вежливо.

— Пойдемте к нам под тент, — сказал он так, словно у меня умер близкий человек и он приглашает меня к себе домой, где мне будет не так одиноко и тоскливо.

Под тентом он снял халат. Такой белой кожи я никогда не видел. Она была такой белой, что я надел темные очки. Аккуратненькая фигурка встала, приподнялась на цыпочки и заложила руки за голову. Изумрудного цвета купальник, казалось, был нарисован на ее теле. Она по-пружинила немного на носках и ушла в море, а мы остались вдвоем под тентом.

— Как хорошо! — сказал он.

— Дождей нет, вот и хорошо.

— А чем плохо, когда идет дождь? Это естественно, это природа, это жизнь. А жизнь — это уже замечательно… — А если жизнь не так хороша?

— Так не бывает.

— И все-таки…

— Не бывает! Всегда есть больше хорошего, чем плохого. Всегда есть люди, которые тебя любят…

Я посмотрел туда, где плавала аккуратненькая фигурка.

— Здесь, говорят, есть небольшие крабики, — сказал я, меняя тему разговора. — Хотя я лично за две недели ни одного не видел.

— Сейчас поймаем, — сказал он так просто, как будто речь шла о горсти песка. Он накинул халат, надел соломенную шляпу и пошел к воде.

Я усмехнулся. Бывают же такие люди! Вокруг могут грызть камни, стреляться из-за неразделенной любви, убеждаться в собственной несостоятельности… Но эти люди существуют вне времени и вне пространства — в своем ограниченном мире.

— Смотрите, какой смешной! — и он положил на песок маленького краба.

Вот и пожалуйста! Я две недели бесполезно ползал на брюхе вдоль берега, а ему стоило только нагнуться!..

Из моря вышла аккуратненькая фигурка и растянулась на песке.

— Вы играете в шахматы? — спросил он.

— Немного.

— Как хорошо, что вы попались под руку. Я так люблю шахматы, а здесь, как назло, никто не играет… Выбирайте!

Собственно говоря, можно было и не выбирать. Ему должны были достаться белые.

Он имел весьма отдаленное понятие о шахматах, но зато долго думал над каждым ходом, хватался за все фигуры, говорил: «Э нет, так нельзя…»

Когда я взял его ладью, он сокрушенно вскрикнул:

— Ах ты черт! Надо же… Какой зевок… Да, игра теперь теряет всякий интерес!

Вдруг неожиданно рванул ветер, и из тучи, которая неизвестно откуда взялась, ливанул дождь.

— Ну что? Боевая ничья? — предложил он, указывая на небо.

— Кто кого? — спросила аккуратненькая фигурка, сворачивая тент.

— Согласились на ничью по метеоусловиям, — сказал он.

— Всего хорошего, — сказал я.

— До свидания! — крикнул он. — Приходите завтра! Сразимся!

Я добрел до своего домика и подвел итоги. Что принес мне сегодняшний день? Унесло кепку — раз. Познакомился с везунком — два. С чисто физической точки зрения, у него обаятельная жена — три.

Что дал сегодняшний день ему? Сделал доброе дело — сказал незнакомому человеку, что у него унесло кепку, — раз. Познакомился и утешил как мог незнакомого человека, у которого унесло кепку, — два. Поймал незнакомому человеку краба — три. Незнакомец оказался партнером в шахматы — четыре. Вытащил белые — пять. Должен был проиграть, но не успел «по метеоусловиям» — шесть. Вполне достаточно для того, чтобы считать мир совершенным.

Через десять дней я с чемоданом в руках тащился по пыльной дороге в направлении шоссе, тщетно пытаясь остановить попутные машины.

— Уезжаете, даже не простившись?

Я оглянулся. Меня догонял везунок со своей аккуратненькой фигуркой.

— А почему пешком? — спросил он.

— Машин нет.

— Сейчас что-нибудь придумаем, — сказал он.

В этот момент из-за поворота выскочил грузовик. Везунок поднял руку. Грузовик резко затормозил.

— Вы знаете водителя? — спросил я.

— Первый раз вижу. Просто элементарная дорожная этика…

Я сел в кабину и попрощался.

— Запишите наш телефон и звоните, — сказала аккуратненькая фигурка.

— У меня ручка далеко.

— Пожалуйста, — сказал везунок. — Я всегда ношу с собой ручку…

В Москве у меня накопилось много дел, и я с головой ушел в работу. Правда, спустя неделю после моего приезда возникло желание позвонить по телефону, который был записан на листочке. Я погасил это желание, но оно опять возникло. Что-то все время подмывало меня снять трубку. В конце концов я понял, что это «что-то» — аккуратненькая фигурка, и в доме везунка однажды часов около семи вечера зазвонил телефон. А еще через час я сидел у него в доме. К моему удивлению, они жили в коммунальной квартире, где, кроме них, обитало еще четыре семьи…

Я немного выпил, и мне захотелось произнести красивый тост, чтобы наша следующая встреча состоялась в более благоприятных жилищных условиях.

— Вообще-то здесь очень мило, — сказал он. — Чудесные соседи, солнечная сторона, все рядом… Но, конечно, не мешало бы иметь что-нибудь попросторнее… Я, правда, не занимался еще вплотную этим вопросом. Говорят, нужно идти в райисполком…

Видимо, я давно не пил, потому что меня вдруг потянуло на довольно странные шутки, и я сказал:

— Зачем идти в райисполком? Есть более простой выход…

— Интересно, — сказала аккуратненькая фигурка.

— К мэру! Прямо к нему!.. В пятницу с трех до пяти, и он без звука сделает вам новую квартиру!..

— Так просто? — сказал он серьезно. — Все-таки это удивительно! Как люди иногда ломают себе голову, бьются головой об стену, идут окольными путями, когда элементарные решения буквально валяются под ногами…

…Потом я засиделся и один раз поймал себя на том, что аккуратненькая фигурка целиком принадлежит везунку, а он, наверное, и не представляет, что это такое… Как только я себя на этом поймал, то сразу понял, что пора прощаться.

В коридоре, пока я одевался, везунок сказал:

— Значит, в пятницу, с трех до пяти?

— Ага, — сказал я. — А пока вы будете у мэра, я могу пригласить вашу супругу на просмотр нового кинофильма… Если вы не возражаете…

— Какие могут быть разговоры! Она будет только рада! Через месяц я был у них на новоселье!

— Вы подали мне замечательную идею! — говорил мне везунок. — В ту пятницу к трем часам я пришел к мэру.

Какой-то человек остановил меня и потребовал документы. Я сказал, что у меня важное личное дело к мэру. Этот человек сделал большие глаза и пропустил меня. Мэр выслушал меня и сказал, что это проще пареной репы…

— Так и сказал? — спросил я.

— Ну, может быть, не так, но что-то в этом роде. Он вызвал какого-то служащего. Тот записал мои координаты и сказал, что все будет в порядке. Я поблагодарил мэра. Он сказал: «Не стоит». И меня на машине доставили домой… Да что я вам все это рассказываю? Вы, наверное, в свое время поступили так же?

— Нет, — сказал я. — У меня все было иначе. Кстати, нельзя ли прицепить к вашему везучему локомотиву мой неудачливый вагончик?

— Не будьте нытиком и не считайте себя неудачником, — сказал он серьезно. — Неудачников в природе нет! Есть лентяи просто и есть лентяи, страдающие комплексом неполноценности.

Весь вечер он буквально светился. Впрочем, это было его обычное состояние. Я смотрел на него с некоторой жалостью. Ведь не может так быть всю жизнь. Рано или поздно он получит щелчок и, в результате полной неподготовленности к этому, опрокинется навзничь и больше не поднимется.

Кроме того, он не знал и не предполагал, что наши взаимные просмотры новых кинофильмов с аккуратненькой фигуркой приобрели за этот месяц систематический характер… Постепенно все стало катиться к финалу, и после одного из просмотров она сказала мне:

— Я не могу больше его обманывать.

— Что ты предлагаешь?

— Завтра я перееду к тебе…

Всю ночь отвратительные мысли не давали мне спать. Неужели завтра он получит тот самый щелчок от жизни? Я пытался, но все никак не мог представить себе везунка в тот момент, когда он все узнает.

Я долго ворочался с боку на бок, пока не созрело зверское, но правильное решение…

— Здравствуйте, — сказал я везунку утром в телефонную трубку. — Супруга ваша уже ушла?

— Ушла…

— А когда она вернется?

— Написала в записке, что в половине одиннадцатого — решила после работы пойти поплавать…

— Так вот слушайте! Ваша жена ушла, чтобы никогда больше не вернуться…

Наступила пауза. Потом он рассмеялся:

— Сегодня первое апреля, но почему вам в голову пришло разыгрывать меня таким странным способом? Чудак вы все-таки…

— Вы глупый везунок! — заорал я в трубку. — Это не ро-зы-грыш! Она ушла! Ушла!.. Понимаете? Ушла ко мне! Можете прийти сюда в пять часов — убедитесь!

— У вас довольно странная манера приглашать в гости, — сказал он. — Да, я обязательно к вам приду… Я в этом смысле ваш должник… Но сегодня у меня собрание…

— Бросьте собрание! Приходите и набейте мне морду! Ваша жена станет вас больше уважать!.. Да и я тоже!

— Я знаю, что вы остроумный человек, но что это за шутки! Может быть, вы пьяны?..

Я бросил трубку, да заодно и пустую затею… И вообще я решил бросить все.

Приблизительно в половине шестого она заявилась ко мне со своим чемоданом.

— Ну вот! — сказала она и уселась на чемодан.

— Что? — сказал я бесстрастно.

— Я пришла…

— Зря…

— Зря??!!

Я опускаю всю сцену объяснения. Она развивалась по всем законам драматургии, романа, оперетты, цирка и продолжалась до четверти одиннадцатого.

Закончилась эта сцена так, как и должна была закончиться: в четверть одиннадцатого она ушла и, как полагается в таких случаях, хлопнула дверью…

В четверть одиннадцатого!! Надо же! Ведь она действительно придет домой в половине одиннадцатого!.. Нет! На этих людях надеты непробиваемые жилеты!

Без двадцати одиннадцать я набрал номер их телефона. Он взял трубку.

— Добрый вечер, — сказал я.

— А, это вы… Шутник!.. — весело сказал он.

— Извините… Я и впрямь наговорил вам утром какую-то чушь… Я на самом деле был пьян и придумал этот дурацкий розыгрыш… Как супруга?

— Спасибо. Хорошо. Пришла только что из бассейна и полезла в ванну… Устала. А в гости мы к вам на этой неделе обязательно зайдем!

— Я завтра рано утром уезжаю, — придумал я с ходу.

— Ну? Надолго? Куда?

— На восемь лет… В Дагомею.

— Скажите, как неожиданно… Жаль, что мы не увидимся. Привезите марок побольше!..

Спустя много лет, когда я постарел и меня перестали волновать глупости вроде «везет — не везет», мы вновь встретились. Наши дети сдавали приемные экзамены в музыкальную школу. Родители толпились в вестибюле в ожидании результатов. Я сделал вид, что не узнал его, а он меня действительно не узнал.

Наконец появился председатель приемной комиссии и огласил результаты. Мою дочь приняли. Его сына — нет. Я воспринял это как проявление запоздалой справедливости.

…Сейчас моя дочь уже четвертый год играет на скрипке в оркестровой яме кукольного театра города Утрюпинска. Его сын стал чемпионом Олимпийских игр по прыжкам длину.

Персики

Рассказ впервые напечатан

в Лит. газ. (10 октября 1973 г.).

— Почем персики?

— Три пятьдесят.

— А три?

— За три сам бы ел.

— Ну, давай мне за три, а ты будешь есть за два пятьдесят.

Дядька, который продавал персики, уставился куда-то в сторону и сделал вид, будто продолжать ему этот разговор скучно.

— Хорошие персики, — сказала девушка. — У той тетки по три, но вы их не довезете.

— Думаешь? — сказал Николай. — Ладно. Грабьте. Давай три кило за десятку. Полтинник не деньги.

— Тогда за одиннадцать, — буркнул дядька, который продавал персики, но уже ясно было, что сделка состоялась, и он стал накладывать на алюминиевую тарелку крупные, вызывающе загорелые персики.

— Ну, если до Москвы не довезу, смотри! — весело сказал Николай и протянул десятку.

— Хоть до Сибири, — сказал дядька и спрятал десятку глубоко-глубоко во внутренний карман пиджака.

— Ничего себе, — рассуждал вслух Николай, поглядывая на персики в авоське, — три пятьдесят… Это почти полный день вкалывать.

Девушка, которая шла рядом и которую звали Раей, молчала. Она только остановилась на немного, сняла босоножку и вытряхнула из нее камешек. С этого момента Николай думал уже только о том, как поаккуратнее довезти персики до Москвы, и еще о разном…

Дядька, который продавал персики, накрыл весы тряпкой, попросил тетку слева приглядеть и направился в рядом работавшую шашлычную, потому что проголодался.

В шашлычной, прождав минут тридцать и разозлившись, он заказал салат зеленый с яйцом и со сметаной, суп-харчо полную порцию, два шашлыка по-кавказски, лимонад, хлеба того и другого и бутылку вина «Псоу», потому что пива не было.

Съев все это и выпив с большими перерывами, прождав еще минут тридцать счета, дядька сунул официанту десятку, высказал ему свою жалобу по поводу медлительного обслуживания и направился к рядам продавать персики, подумав на ход}» что вот если бы этого здорового официанта да в сады персики выращивать…

Последние персики он уже продавал по три, потому что день кончался. И думал он уже только о том, как лучше добраться до дому — катером или на попутке.

Официант сунул десятку во внутренний карман смокинга и подумал, что вот если бы этого куркуля да в шашлычную и заставить весь день побегать с высунутым языком. Но уже через мгновение его мысли обратились к столику у окна, за который села черно-белая разнополая компания, и оттуда слышались басовые шутки с акцентом и высокое женское хихиканье…

— Ты чего, Раюха? — спросил Николай, укладывая персики в только что купленный за два с полтиной фанерный ящик с дырочками. — Ты чего загрустила?

— Жарко, — ответила девушка, которой действительно было жарко, потому что приехала она в этот профсоюзный санаторий на Южном берегу Крыма по горящей путевке в июле месяце вместо сентября, как было указано, в заявлении об отпуске.

— Выше нос, Раюха! — бросил Николай. Через четыре часа кончался его отпуск вылетом из Симферопольского аэропорта реактивным лайнером «Ту-134» по маршруту Симферополь — Москва.

Заканчивался срок его пребывания в профсоюзном санатории на Южном берегу Крыма, где на четвертый день на пляже познакомился он с Раюхой и предложил ей сплавать до буйка, а потом и на экскурсию катером с баянистом и чешским пивом в буфете. Это показалось ей необычным, и возникла между ними та самая необъяснимая южная взаимосимпатия, по мере развития которой начали они обмениваться друг с другом разнообразнейшей информацией и свежими впечатлениями. Так и узнала она, что он из Москвы, а вы откуда, а я из Тюмени. Так и узнал он, что она читала книжку про дельфинов, а я недавно смотрел «Воспоминания о будущем». Вы не видели? Нет, к нам приезжала Людмила Зыкина. И еще тут где-то есть шашлычная. А тридцать два градуса в тени и двадцать четыре градуса в воде делали свое дело. И выяснилось еще, что начальник его отдела — человек дубоватый, а у нее в общежитии запретили танцы, и сухое вино после купания — самый смак, а по телевизору сегодня — «Семнадцать мгновений весны». И смотрели они, занимая места друг для дружки, семнадцать мгновений весны, вечер за вечером, мгновение за мгновением. И, после того как Штирлиц, устав, заснул в своей машине, случилось между ними то, что заставило его весь следующий день нырять, как сумасшедшего, обыграть в «дурака» профессора и распевать до вечера песни своего любимого Эдуарда Хиля, а ее — пугливо озираться, наивно считая, что все на нее смотрят и перешептываются.

Дальше они отдыхали уже на «ты», хотя в столовой питались на «вы». И вообще ему нравилось это место, а ей было жарко, и она с тревогой начала считать дни.

А потом кончилась последняя серия, и начались дожди. И он целыми днями играл с профессором в «дурака» или в шахматы, напевая «вода, вода, кругом вода» и поглядывая в окно в ожидании перемены климата, потому что он в комнате жил четвертым и Раюха в комнате жила четвертой. Ей же по-прежнему было жарко, и она продолжала считать дни.

Когда истек срок путевки, Николай отдохнул и окреп. В тот же день снова запалило солнце, и они отправились на базар покупать персики. Николай был мужчиной, и поэтому ему было жалко ее, что она с ним расстается.

— Выше нос, Раюха! — повторял он до самого прихода автобуса. — Ничего не попишешь. Пришло время разъезда. Оглянуться не успели, как зима катит в глаза. Можем переписку вести. Я тебе до востребования, ты мне до востребования. Так и будем вести переписку. Ну, чего ты, Раюха?

— Опоздаете, — сказала Раюха. Она хотела, чтобы поскорее ушел автобус, ушел сегодняшний день, потому что завтра ее срок тоже истекал и надо дать телеграмму Клобуковой, чтобы она достала к ее приезду все, что нужно. В этом уже Раюха не сомневалась и ни о чем другом думать не могла.

Автобус обступили отдыхающие профсоюзного санатория на Южном берегу Крыма. Николай внес вещи в автобус и поставил ящик с персиками так, чтобы они не подавились.

— Ну, пока, как говорится, — сказал он в окошко и помахал рукой так, как машут футболисты, отправляясь на матч.

Автобус фыркнул и выехал за ворота.

Отдыхающие профсоюзного санатория на Южном берегу Крыма махали руками и кричали «до свидания, до свидания». Автобус повернул влево, и отдыхающие разошлись, а море, которое только секунду назад было рядом, исчезло, и больше его Николай не видел. Просто он думал о том, как через несколько часов уже будет в Москве. И ни о чем больше.

Срок пребывания Раюхи истек на следующий день, и она улетела в Тюмень, где ее ждала Клобукова, которая достала то, что нужно. Раюха два дня пожила у Клобуковой и на третий день вышла на работу.

Сотрудники сказали ей, что она очень мало загорела.

В аэропорту Николай услышал про какой-то карантин на фрукты и овощи. У него ёкнуло сердце. «Как же быть с персиками?» — сразу подумал он и вскоре выпросил в аптечном киоске несколько листов упаковочной бумаги, замотал ящик с персиками и перевязал его шпагатом.

У регистрационной стойки два кавказца (Николай никогда не мог отличить, кто армяне, кто грузины, а кто азербайджанцы), ожесточенно жестикулируя, на полусвоем-полурусском языке возмущались карантином. Перед ними стояли две высокие плетеные корзины с фруктами, а возле регистратора находились начальник смены и диспетчер по транзиту. Начальник смены все время повторял: «Все! Разговор окончен! Я из-за вас в тюрьму садиться не собираюсь! Все!» У кавказцев шляпы были сдвинуты на лоб, и по лицам их тек пот, но начальник смены был непреклонен, потому что садиться в тюрьму из-за них он не собирался.

— А грязное белье можно с собой? — жалобно спросил Николай, указывая на ящик с персиками.

— Все сдавать! — твердо произнесла регистратор, и Николай тоскливо посмотрел, как его ящик с персиками грохнули на багажную тележку. «Хоть так, — подумал он, — а этим придется свои корзиночки того…» И он очень обрадовался, что так ловко перехитрил аэропорт.

В самолете Николай сразу уснул и даже не воспользовался леденцами, а когда проснулся, то уже не было Симферополя, а была Москва.

Когда он направлялся к «выдаче багажа», его обогнали два кавказца с большими чемоданами в руках. За ними носильщик нес две высокие плетеные корзины с фруктами. «Вот ведь!» — подумал Николай.

Его чемодан показался на конвейерной ленте через сорок минут, а немного погодя — ящик с персиками. На упаковочной бумаге проступило большое мокрое бурое пятно. «Продавили, гады!» — подумал Николай и, взяв вещи, направился к выходу, неся на вытянутой руке ящик с персиками, чтобы не испачкаться.

— Что ж ты телеграмму не дал? — говорила Надежда, целуя Николая.

— Проверка! — усмехнулся он.

— Хитрован! Мы же все с мамой высчитали. Вышло, что сегодня. Куда тебе деться?

— Пап, чего ты мне привез? — приставал Володька.

— После обеда! — строго сказал Николай.

— Чегой-то ты и не загорел совсем, — высказалась теща.

— Облупился, — ответил Николай, — и дожди были…

После обеда Николай торжественно стал разворачивать ящик с персиками.

— Внимание! — произнес он. — Раз, два, три!.. Персики!..

И он вскрыл ящик. Добрая половина персиков была чем-то раздавлена и представляла собой довольно скверное месиво.

— Продавили, гады! — сказал он.

— Не выбрасывайте! — высказалась теща. — В компот сгодится.

Оставшиеся восемь персиков вымыли, выложили на большое красивое блюдо и через две минуты съели.

— Ну и намаялся я с ними, — сказал Николай.

— Дорог не подарок — дорого внимание, — высказалась теща.

Надежда стала убирать со стола, а Володька побежал во двор.

Когда Николай уже лежал в постели и читал еженедельник «Футбол-хоккей», вошла Надежда в ночном халате.

— А между прочим, почем там персики? — спросила она.

— Три пятьдесят кило, — отозвался Николай.

— Надо же! У нас на Центральном рынке и то дешевле, — сказала Надежда и выключила свет.

Сослуживцы на следующий день говорили ему, что он совсем не загорел.

— Да облупился, — отвечал он, — и дожди были.

Брюки из лавсана

Впервые —

с подзаголовком из цикла «Ненаучная фантастика» —

в Лит. газ. (10 марта 1971 г.).

В очках внимательно выслушал потерпевшего и продолжал:

— Так вот. Вы, видите ли, до сих пор пребываете в состоянии транса по поводу того, что вам в ателье запороли брюки…

— Из лавсана! — многозначительно поднял указательный палец потерпевший.

— Ну, хорошо, — согласился в очках, — из лавсана. И это обстоятельство терзает вашу душу и не дает покоя. Сознание собственной правоты и невозможность доказать свою правоту в планетарном масштабе угнетает вас…

— Меня никто не угнетает! — предостерегающе произнес потерпевший. — Понятно?! Мне просто обидно!

— И я вас понимаю. Но теперь поймите, что мне, может быть, обиднее вдвойне!

— Вам-то что обидно? Вам брюки не запарывали.

— Меня гнетет гипотеза…

— Вы что, опять про своих умников?

— Можно называть их как угодно, но то, что они на несколько порядков цивилизованнее нас, это определенно. Более того, именно они катализировали разумное начало на нашей планете! Кто они? Как они выглядели, мы пока не знаем. Ясно одно: после их вмешательства мир начал свое развитие.

— Минуточку! А куда вы денете Чарльза Дарвина? — поинтересовался потерпевший. — Ведь он что требовал? Чтобы человек произошел от кого? А? Даже произносить-то противно. Вот вы сходите в зоопарк. Стыдно становится! Но ведь раз Дарвин сказал, то уж извините, как говорится…

В очках оживился.

— Уважаемый! — сказал он. — Я не расхожусь с дарвинизмом. Но дарвинизм — это следствие, моя гипотеза — причина!..

Он глотнул пива, поправил очки и продолжал:

— Так вот. Около двадцати тысяч лет назад инопланетные отловили несколько сот особей обезьян определенного вида и привили этим диким тварям «мыслящее вещество», преодолев, разумеется, барьер биологической несовместимости…

— Не говорите загадками, — сказал потерпевший. — Мозги, что ли, привили?

— Не совсем. Мозг есть у каждого живого существа — у кошки, у слона, у черепахи, у скунса. Однако он не несет мыслительной функции. А в мозг тех самых обезьян было вшито «мыслящее вещество», под влиянием которого те самые обезьяны начали изменяться. Подчеркиваю — только те самые! Не шимпанзе, не гориллы, не павианы, не макаки…

— Еще чего не хватало, — передернулся потерпевший.

— И это явилось началом эксперимента, который ведет Диссертант.

— Где? — спросил потерпевший.

— Где-то там. За пределами Вселенной. И возможно, тема его диссертации формулируется так: «Особенности развития мыслительной функции под влиянием длительного воздействия «мыслящей субстанции», вшитой в переднюю часть мозга низкоорганизованных позвоночных в условиях пребывания в замкнутом пространстве, заполненном питательным бульоном».

— Каким еще бульоном? — спросил потерпевший.

— А почему нет? Вот, например, рыбы. Вы думаете, они сознают, что живут в воде? Нет. Для них вода — такая же прозрачная и легкая среда, как для нас воздух…

— Что же это? — задумчиво произнес потерпевший. — Значит, все вокруг — бульон? И деньги — бульон, и жена — бульон, и пиво — бульон?

— Нет, нет. Мы с вами, ваша жена, деньги, пиво, все, что мы производим, — это и есть развитие «мыслительной функции». Это опыт, который делается на нас. А пространство — это бульон. И все вместе помещается в гигантской колбе. Понимаете? В колбе с абсолютно прозрачными стенками. И нам, находящимся внутри пространства, Вселенная кажется бесконечной. Ибо даже если когда-нибудь мы и доберемся до одной из стенок, то мы заскользим по ее сферической прозрачной внутренней поверхности. Заметьте, что сказанное мною полностью гармонирует с одной теорией искривления пространства… А самое-то главное, дорогой друг, что за всем, что происходит в нашей колбе, идет постоянное наблюдение. Капнет, например, Диссертант щелочи — война. Добавит кислоты — мир. Подсолит немного — рост цен в Америке… А нам все кажется, что мы пуп Вселенной, что от нас что-то зависит… Вот вы с женой ругаетесь?

— А как же, — сказал потерпевший.

— Так вот, замечали, что иногда утром встаете — и нет никакого желания ни драться с ней, ни ругаться?

— Бывает, — улыбнулся потерпевший.

— А иногда вдруг ни с того ни с сего — дебош!

— Еще бы!

— А это значит, что на вас в данный момент и действует какая-нибудь щелочь…

— Это не от щелочи, — нахмурился потерпевший. — Она с нашим механиком встречается.

— Правильно! — оживился в очках. — А почему? Потому что наверняка испытывает на себе воздействие какого-нибудь ангидрида!

— Он не ангидрид! — рявкнул потерпевший. — Он негодяй! И щелочь здесь ни при чем! Что ж, выходит, если я вам сейчас съезжу по очкам, это от щелочи?

— Нет. Это от хулиганства, — возразил в очках.

— То-то, — сказал потерпевший и с тоской добавил: — Теперь скажите мне: ведь если ваш этот… Диссертант за всем наблюдает, во все вмешивается, зачем ему, подлецу, понадобилось, чтобы мне брюки из лавсана запороли? Что я, в лавсановых штанах эксперимент ему испорчу?

— Вряд ли он замечает такие конкретные мелочи… Он замечает только отдельные личности, достигшие в своем развитии уровня выше среднего… Леонардо да Винчи, Евтушенко, Пеле…

— Еврюжихин тоже после Мексики прибавил, — сказал потерпевший.

— Вы когда-нибудь за чем-нибудь наблюдали? — спросил в очках.

— Наблюдал. Вон за той официанткой.

— Ну и что?

— Ничего. Крепенькая.

— А если бы она вам подмигнула, заметили бы?

— Еще бы!

— Вот так и Диссертант. Он наблюдает за колбой вообще. И только что-то из ряда вон выходящее может приковать его внимание…

— Нет, погодите! — потерпевший стукнул кулаком по столу. — А то, что у нас на весь район нет ни одной химчистки?! Этого ваш умник тоже не замечает?! Или вот дом у нас новый сдали — третий месяц воды нет! Куда он смотрит? За что ему там деньги платят?..

— Не кипятитесь, — спокойно сказал в очках. — Цель его эксперимента — развитие мыслительной функции до понимания истины своего происхождения.

— Рыло ему начистить надо! Вот что! — буркнул потерпевший. — Так я тоже могу наблюдать! Вот сяду и буду смотреть на солнце… Всходит — заходит, всходит — заходит. И что?

— А солнце, между прочим, — это гигантская спиртовка, пламенем которой Диссертант поддерживает среднюю температуру в колбе.

— Ну, черт с ним, — сказал потерпевший. — Даже если все, что вы говорите, — правда, ничего у него с нами не получится… Пьем мы много.

— Очень жаль, — задумчиво сказал в очках.

Но потерпевший уже похрапывал, уронив голову на грудь. В его дремлющем сознании возник полутемный кабинет… Диссертант обнимал лаборантку. Она кокетливо отбивалась. В дальнем углу медленно вращалась большая колба, обогреваемая пламенем спиртовки. В колбе что-то все время булькало, урчало и перемешивалось.

— Зайчик, ты колючий, — увертывалась лаборантка.

В колбе что-то щелкнуло.

— Зайчик, отодвинь спиртовку. Будет перегрев.

Диссертант подошел к колбе и с ненавистью отодвинул от нее спиртовку.

Зима в этом году выдалась на редкость теплой, и только в конце февраля вдруг резко ударили морозы.

В этом мире много миров

Впервые — в журнале «Юность» (№ 12, 1974).

В некоторых позднейших публикациях

рассказ имел название «Таинственно и странно».

Жужар последний раз облетел вокруг Солнца, включил маршевые двигатели и с огромной скоростью устремился обратно. Огненный шар остался сзади, а впереди была непрерывно сгущавшаяся холодная чернота бесконечности…

С тех пор как он вылетел в направлении Солнца, прошло такое количество времени, что Жужар уже не понимал, какое именно: год? день? жизнь? Все спуталось — начало, середина, конец. Все вытеснила цель — Солнце, Солнце, Солнце! Болезненная, ноющая идея его единомышленников. И только эта идея смогла оторвать его от земных трав, от желто-белых ромашек, от сводящих с ума прикосновений единственного в мире создания — его ослепительно красивой подруги.

Жужару казалось, что за время этого бесконечного полета он утратил всякое ощущение реальности. Порой он ясно сознавал, что находится там, среди зеленой травы и желто-белых ромашек, а его полет — это длинный, очень длинный, бесконечно длинный сон. Иногда наоборот — полет представлялся ему реальным существованием без начала и без конца с какими-то странными видениями зеленой травы, желто-белых ромашек и усыпляющими ощущениями сводящих с ума прикосновений его ослепительно красивой подруги. И только однообразный шум двигателей устанавливал в этом хаосе жесткую закономерность: он, Жужар, осуществляет полет к Солнцу, воплощает в жизнь вековую мечту его единомышленников. И все, что с ним происходит, реально: его полет, его прошлое, зеленая трава, желто-белые ромашки и оставшаяся там ослепительно красивая его подруга…

Странно, что он не испытал ни ликования, ни подъема, облетев в последний раз солнечный шар в непосредственной близости. Он только подумал: «Ну вот и все. Пора домой. Исторический акт свершился». Из двадцати защитных противосолнечных слоев Жужар потерял восемь, и когда открылся кровавый глаз самоконтроля, Жужар включил маршевые двигатели и с огромной скоростью устремился обратно.

По мере того как он удалялся от Солнца, им овладевало непонятное беспокойство, и когда наступила кромешная тьма, это непонятное беспокойство оформилось в непрерывный поток назойливых и холодных мыслей. Что сейчас там? И что будет там, когда он вернется? Ведь прошла целая бесконечность. Существуют ли вообще — его народ, его единомышленники, пославшие его на беспримерный подвиг? Ждет ли его в состоянии глубокого анабиоза ослепительно красивая подруга? Помнят ли его? А вдруг ему не поверят и назовут шарлатаном, а все замеры, снимки и кумулятивные феномены объявят фальсификацией… Ах, эта неясная музыка и ласковый ветер в день отлета! И праздничное разноцветие его единомышленников, и желто-белые ромашки среди изумрудно-зеленой травы, и последние сводящие с ума прикосновения ослепительно красивой его подруги… «Улетай, Жужар! Взвейся! Взорли!.. Мы ждем тебя!.. Мы назовем наших детей твоим именем!.. Возвращайся, Жужар!»…

И прощальный воздушный хоровод… А потом — бесконечность, и вот он возвращается… Помнят ли его? Ждут ли его? Что там со всеми и со всем?..

Внезапно Жужар почувствовал резкий упругий толчок, от которого он, несмотря на уникальную систему амортизации, на мгновение потерял сознание.

Двигатели продолжали работать, но движения как такового Жужар не чувствовал. Он дал задний ход и снова включил маршевые двигатели. И снова все тот же резкий, упругий толчок остановил движение. Впереди не было никакого видимого препятствия, и тем не менее работающие на полную мощность двигатели не могли преодолеть это неизвестно откуда возникшее сопротивление. Жужар развернулся на сорок пять градусов и, покрыв огромное расстояние, снова бросился вперед. И снова все тот же резкий, упругий толчок заставил его остановиться. Жужар уже не сомневался, что натолкнулся на гигантской силы магнитное поле — но когда оно возникло и какова его площадь?

…Тарак не случайно считался опытным разведчиком. Он даже точно не помнил, сколько на его счету было удачно проведенных операций. Он не представлял, как долго живет на свете, и не помнил, когда родился. Он знал только одно: с тех пор как почувствовал, что живет в первом мире, он возненавидел второй мир и вместе с такими же, как он, включился с этим вторым миром в смертельную борьбу. Для чего? Из-за чего? Этого Тарак не знал. Ненависть ко второму миру передавалась генами из поколения в поколение в течение многих и многих тысячелетий и в конце концов стала жизненной необходимостью. Как еда, как сон, как чувство страха, как инстинкт размножения. Проникновение во второй мир и его разрушение было целью существования Тарана и таких, как он…

Стало значительно теплее, и Тарак понял, что второй мир уже близок. Он был опытным разведчиком и не мог ошибиться: за этой отвесной стеной начинался второй мир, с его отвратительными чудовищами — глупыми гигантами, жестокими, беспощадными, выиграть у которых открытый бой было невозможно хотя бы из-за разницы в размерах. Но это их преимущество являлось в то же время и слабостью: от них легко было прятаться. Любая едва заметная расщелина служила надежным укрытием, не говоря уж о том, что они были неповоротливыми, а Тарак и его соплеменники передвигались легко, быстро, обладали высокой маневренностью и колоссальным чутьем опасности. Тело Тарака было покрыто крепкими жаростойкими и противоударными доспехами, не ограничивающими при этом подвижности. В головной части доспехов крепились два локатора в виде тонких подвижных антенн…

Тарак был опытным разведчиком и на плоскую равнину выбрался не сразу. Сначала выставил из расщелины антенны-локаторы и, когда убедился, что опасности вблизи никакой нет, мгновенно преодолел освещенное пространство и укрылся в тени жуткого сооружения, на которое часто приходили отдыхать мерзкие чудовища. Тарак чувствовал двойную ответственность: в доспехи был вмонтирован большой транспортный контейнер, в котором находилось двести пятьдесят молодых представителей первого мира. Операция, которую осуществлял Тарак, заключалась в том, что он должен был доставить контейнер в безопасное место, где в течение определенного времени молодые представители проходили акклиматизацию и адаптировались. После этого автоматическое устройство взрывало контейнер, и молодые патриоты рассредоточивались по разным уголкам второго мира для выполнения главной своей задачи — проникать, отравлять и разрушать…

Тарак готовился к последнему переходу и ждал полного наступления темноты. Два его локатора напряженно подрагивали в пространстве…

…Жужар тщетно пытался облететь неизвестное магнитное поле или найти брешь в его мощных силовых линиях. Он бросал свой корабль на тысячи периодов вправо, влево, вверх, вниз, но всякий раз, когда он устремлялся вперед, все тот же упругий, резкий толчок останавливал его. От страшной вибрации и перегрева он потерял еще шесть защитных слоев.

Жужаром овладело отчаяние. Значит, никогда его народ не узнает, что он, Жужар, осуществил вековую мечту и несколько раз облетел вокруг Солнца! Значит, вся богатейшая информация навсегда останется в этой холодной бесконечности, и никогда не дождется его ослепительно красивая подруга, погруженная в глубокий анабиоз среди зеленой травы и желто-белых ромашек. И тогда Жужар включил все излучатели, безрассудно расходуя энергию. И во все стороны Вселенной разлетелись от него сигналы о том, что он, Жужар, видел Солнце и обогнул его несколько раз. И маршевые двигатели заревели, работая на предельной мощности, когда он в последний раз устремился вперед, навстречу невидимому препятствию, безнадежно пытаясь его протаранить. И когда осыпался последний защитный слой, Жужару показалось, что он чувствует легкое дуновение теплого ветерка, и слышит тихую нежную музыку, и ощущает томительное прикосновение его ослепительно красивой подруги, с ко-торой он медленно опускается на желто-белые ромашки посреди зеленой травы.

А на самом деле Жужар падал в ледяную темноту вечности…

…Тарак готовился к последнему переходу и ждал полного наступления темноты. Как старый, опытный разведчик, он не сомневался, что полная темнота должна скоро наступить, и он погрузился в собственные мысли, доверясь двум своим верным локаторам… «Возраст уже не тот, — думал он, — да и, если говорить честно, реакции тоже утратили былую быстроту. И нельзя до бесконечности использовать его беззаветную преданность первому миру. Как ни почетно транспортировать молодых представителей, а все-таки это удел более ранних. По окончании операции надо поставить вопрос о своем переводе в отдел управления и командования. Опыта и знаний не занимать… На худой конец, неплохо устроиться и просто начальником гарнизона в каком-нибудь оккупированном районе второго мира, где-нибудь в теплых местах… Забрать супругу и начать писать мемуа…»

Страшной силы удар обрушился откуда-то сверху на Тарака. Расплющенные и размолотые доспехи разорвали тело и погребли под своими обломками и самого Тарака, и двести пятьдесят представителей первого мира. Только антенны-локаторы еще некоторое время подергивались, сигнализируя опасность, но потом и они затихли…

…Вечер был душный. Одиннадцатилетний Челль Свенсон лежал в своей комнате, в своей кровати, накрывшись простыней, и не спал. Он очень хотел дождаться матери, которая в этот вечер ушла в гости к Перссонам, Челль лежал, напряженно таращил свои синие глаза и прислушивался к вечерним звукам и шорохам, доносившимся из открытого окна. Потом он долго смотрел на потолок, наблюдая, как красивая бабочка упрямо и бессмысленно облетает вокруг плафона. Потом он услышал отдаленные раскаты грома, и ему стало жутко. Он встал, прошел босиком к окну и закрыл его. И тут он увидел возле ножки кресла рыжего таракана-прусака. Таракан был совершенно неподвижен, как будто спал или задумался о чем-то. Только усики его слегка подрагивали.

Челль передернулся. Преодолевая отвращение, он взял тапочку, на цыпочках приблизился к креслу, присел, медленно замахнулся и, зажмурив глаза, пришлепнул таракана. Затем он выключил свет и прыгнул в кровать, натянув простыню до самых ушей. Челль лежал затаив дыхание и слышал, как бьется и бьется бабочка, безнадежно пытаясь протаранить стекло и вылететь наружу… Утром, стоя под душем, Челль крикнул матери:

— Мама! У нас в доме тараканы! Я вчера убил одного!

— О господи! — сказала мать Челля. — Куда деваться от этих тараканов!

После завтрака Челль помог матери убраться в его комнате. Он водил влажной губкой по подоконнику, вытирая желтоватую пыльцу, и увидел лежащую возле шпингалета красивую бабочку. Челль взял ее за крылышко и подбросил из окна в воздух, надеясь, что она полетит, но она просто упала на зеленую траву среди желто-белых ромашек.

— Мама! — сказал Челль. — А когда папа вернется?

— Теперь скоро, — улыбнулась мать. — Вчера мне сказали, что они уже в пределах нашей Галактики.