Антология советского детектива-18. Компиляция. Книги 1-15

ВЫСТРЕЛ В ОРЕЛЬЕЙ ГРИВЕ Повесть

Утром к подполковнику Корнилову зашёл старший инспектор уголовного розыска капитан Белянчиков. Сел молча и пробарабанил пальцами по облезлой коже кресла какую-то затейливую, ему одному известную мелодию. Корнилов мельком взглянул на капитана и понял, что у него есть новости. Игорь Васильевич уже давно научился безошибочно определять состояние своего ближайшего помощника: Белянчикова всегда глаза выдавали. Пристальный, иногда до неприятности пристальный его взгляд становился в таких случаях чуточку рассеянным.

— Сиди, сиди, — пробормотал Игорь Васильевич, — может быть, что и высидишь. Только не повышение по службе… — и уткнулся в свои бумаги.

— Вы, товарищ подполковник, всё доклады пишете? — не выдержал наконец Белянчиков. — И опять небось о профилактической работе среди подрастающего поколения? А настоящих преступников за вас будут ловить учителя географии? — Он сделал паузу. — Таких, например, как Санпан…

Корнилов резко вскинул голову:

— Что Санпан? Задержан?

— Задержан? — пожал плечами Белянчиков. — Да разве это возможно, когда уголовный розыск профилактикой занимается?

— Да что ты заладил: профилактика, профилактика! — вспылил Корнилов. — Всю душу вымотал. Что про Санпана известно?

Санпан — Александр Панкратьевич Полевой, опасный вор, — два года тому назад при попытке ограбить квартиру убил старика. В квартире нашли отпечатки его пальцев да финку с наборной ручкой. Её потом опознали два Санпановых «приятеля» по прежним делам. Но самого Полевого задержать не удалось. Всесоюзный розыск объявили, а не нашли.

Белянчиков привстал с кресла и, облокотившись на стол, быстро сказал:

— Только что звонил Белозеров из Луги. Санпан живёт на Мшинской.

— Взяли?

— Нет. Его опознал по расклеенной на вокзалах фотографии рабочий лесхоза. Сегодня рано утром этот рабочий приезжал в Лугу, приходил в отдел…

Корнилов встал из-за стола, сгрёб все бумаги и, открыв сейф, небрежно свалил их в кучу. Достал пистолет.

— Сам поедешь? — спросил Белянчиков, хотя ему и так всё было ясно.

— Ты готов? — Игорь Васильевич подошёл к столу и стал набирать номер телефона. — Углев за баранкой?

Белянчиков кивнул.

Углев был лучшим водителем управления.

— Михаил Иванович, Корнилов докладывает, — сказал Игорь Васильевич в трубку. — Александр Полевой под Лугой объявился… Нет, нет, никаких ЧП. Его рабочий лесхоза опознал. Разреши мне выехать. Я его проворонил, мне его и задерживать… Что?.. К чёрту!

Корнилов нажал на рычаг и снова набрал номер.

— Мама, к ужину не жди. Буду, наверное, поздно.

Он надел пальто, сунул в карманы по пачке сигарет.

— Ты, Юра, за недооценку профилактической работы с подростками, наверное, ещё один выговор получишь, — пообещал Игорь Васильевич Белянчикову. — Но то, что Углев с нами поедет, — это хорошо. Душевный ты человек!..

Когда машина отъехала от управления и Углев, молодой широкоплечий парень с флегматичным лицом, перестал ворчать на то, что опять как на пожар, а дорога скользкая и шипованной резины не допросишься, Корнилов сказал:

— Юрий Евгеньевич, давай подробности!

— Да какие подробности, Игорь Васильевич? — удивился Белянчиков. — Я тебе почти всё уже доложил.

Корнилов нетерпеливо дёрнул головой.

— Живёт Санпан в пятнадцати километрах от станции. Деревня домов пять. Владычино, что ли…

— Память сдавать стала?

— Владычкино. Живёт у какой-то женщины. Я не стал Белозерова подробно расспрашивать, — сказал Белянчиков. — Тут время дорого.

— Да, конечно, — согласился Корнилов. — А морочить мне голову у тебя время нашлось. Не вспугнут они там Полевого?

— Нет, это исключено. Белозеров будет ждать нас на Мшинской с тремя сотрудниками…

Заметив недоуменный взгляд подполковника, Белянчиков пояснил:

— На станции-то надо будет своих оставить? На всякий случай.

— Эх, не ушёл бы! — вздохнул Игорь Васильевич, посмотрев в окно. На улице мела метель.

— В Луге тоже снег, — сказал Белянчиков. — А из Владычкина уйти только к станции можно. К Мшинской. Там, Белозеров говорит, как тайга. Леса.

Они помолчали. Потом Белянчиков спросил:

— Ты не замерзнёшь в своём драпе? Ехать-то часа три, не меньше.

Сам он щеголял в новенькой дублёнке.

…До Мшинской они доехали за два часа. Свернули с шоссе. Машина шла, натужно гудя, по заснеженной пустынной Вокзальной улице, и Белянчиков вглядывался в номера домов, разыскивал тридцать седьмой — в этом доме жил участковый. Там и должен был ожидать их Белозеров. Дома в посёлке были большие, многие — свежерубленые, ещё не отделанные вагонкой. Корнилов подивился маленьким, подслеповатым окошкам. «В таких домиках да окна бы большие, чтоб свет да простор», — подумал он.

Дом участкового инспектора был старый, потемневший, какой-то уж совсем неприютный. Перед ним ни деревьев, ни кустов, ни даже палисадника. «Временный жилец товарищ участковый, — решил Корнилов, вылезая из машины. — Небось в сторону города смотрит». Ноги у него одеревенели от холода и неподвижности и плохо слушались, всё время съезжали с узкой тропинки в сугроб.

— Где же они машину поставили? — удивился Белянчиков, оглядываясь вокруг.

— Да, может, он и не приехал ещё, твой Белозеров, — сказал Корнилов. В управлении всем было известно, что Белянчиков с Белозеровым вместе учились в университете и были большими друзьями.

— Наш Белозеров, — нажимая на «наш», ответил Белянчиков, — не мог не приехать, товарищ подполковник. А машину, наверное, где-нибудь в гараже поставили. Чтоб не маячила тут…

В доме их заметили. Со скрипом открылась дверь, и на покосившемся крыльце появился в клубах морозного пара Белозеров — широкоплечий, краснолицый, с озабоченным лицом. Корнилов знал его несколько лет и привык всегда видеть с доброй улыбкой. «Уж не сбежал ли Санпан?» — подумал он.

— Здравия желаю, товарищ подполковник! — Белозеров молодцевато подтянул начинающий уже расти живот.

— Здравствуйте, Белозеров! Что тут у вас случилось? — спросил Игорь Васильевич, пожимая ему руку.

— ЧП, товарищ подполковник. — Он раскрыл двери в дом, пропустил Корнилова и Белянчикова в сени. В сенях пахло кислой капустой, хлебом. У дверей в комнату стоял молодой парень в лейтенантской форме.

— Участковый Рыскалов! — громко, волнуясь, отрапортовал он.

Корнилов кивнул ему и прошёл в комнату к большому дощатому, чисто выскобленному столу. Отодвинул стул, сел на него и, сняв шапку, поискал глазами, куда бы её положить. Комната была просторная, оклеенная простенькими, в голубой цветочек, обоями. Кроме стола в углу стоял большой комод, божница над ним, старая ножная зингеровская машина под кружевной накидкой. На неё Игорь Васильевич и положил свою шапку. Белянчиков сел рядом, распахнув дублёнку. Белозеров остановился перед Корниловым, а участковый так и остался в дверях.

— Ну что, капитан, — сказал Корнилов скучным голосом, — докладывай, какое у тебя ЧП.

— Такая история, товарищ подполковник: в полутора километрах от Владычкина, — он на секунду замялся, — это где Санпан живёт…

— Ну, ну… — заторопил его Корнилов.

— …На тропке, что со станции ведёт, сегодня утром владычкинские бабы убитого нашли, — продолжал Белозеров. — Утром, ещё в потёмках, к поезду шли и наткнулись. Лыжник. Уже и снегом подзамело.

За спиной у Корнилова кто-то кашлянул. «Кого это я тут не приметил ещё?» — подумал он, оборачиваясь.

Рядом с окном, утонув в глубоком кресле, сидела старуха в чёрном платке и вязала, не обращая на них никакого внимания. «Что это я старуху не заметил? — подосадовал Корнилов. — Сыщиком называюсь!»

Перехватив взгляд подполковника, Белозеров сказал:

— Это хозяйка, товарищ подполковник. У неё участковый комнату снимает. Он ведь у нас совсем новый. Третий месяц как заступил… А старуха глухая, вы на неё внимания не обращайте.

— Порядочки! — проворчал Корнилов и посмотрел на участкового. Тот густо покраснел и даже голову наклонил, как провинившийся школьник.

«Ни на какой город он, оказывается, не смотрит, — решил Корнилов. — Новичок. Ещё успеет обзавестись собственным домом».

— Садитесь, лейтенант. И вы, Александр Григорьевич, чего стоите?

— Лейтенант там побывал. На месте происшествия, — доложил Белозеров, усаживаясь на стул. Стул заскрипел под его грузным телом.

— Пусть он и рассказывает.

— Давай, Рыскалов, — кивнул Белозеров участковому, — доложи всё, что видел!

— Следователя из прокуратуры вызвали? — перебил Корнилов.

— Он уже там. С двумя нашими сотрудниками, — ответил Белозеров. И добавил озабоченно: — Да и нам бы надо ехать. До Пехенца на «газике», а там пешком доберёмся… «Газик» сейчас вернуться должен.

Сбиваясь и всё время краснея, начал рассказывать лейтенант. Корнилов сразу уловил, что участковый не такой уж беспомощный, каким показался с первого взгляда. У него были, судя по рассказу, внимательный взгляд и цепкая память.

…Сегодня утром две женщины шли из Владычкина к поезду и наткнулись на занесённого снегом мужчину. Подумали сначала, что замёрз какой-то пьянчуга. Расстегнули на груди куртку и увидели пропитанный кровью свитер. Во Владычкино возвращаться женщины не стали, пошли в Пехенец. А там уже с почты разыскали по телефону участкового. Лейтенант позвонил в райотдел, а сам успел съездить к убитому, оставил дежурить около трупа дружинников.

Корнилов слушал внимательно, не перебивая, только один раз нетерпеливо спросил:

— Ну, а Санпан-то, Санпан?

— Товарищ Корнилов, Санпан сейчас во Владычкине. Пьёт. Мы установили наблюдение.

— Наблюдение — дело хорошее, — с сомнением сказал Корнилов. — Да только два года назад мы даже дом окружили — мыши не проскочить, а Санпан ушёл.

— Он пьёт, товарищ подполковник, — вставил Белозеров, с каким-то особым значением нажимая на слово «пьёт».

— С кем пьёт-то?

— Один.

— Ну ладно, — махнул рукой Корнилов. — Рассказывайте дальше… Что удалось установить? Чем убит?

— Рана огнестрельная.

«Ну вот, одно к одному! — забеспокоился Корнилов. — У Санпана должен быть пистолет».

— Никаких документов у убитого не нашли, — продолжал участковый. — В нейлоновой куртке железнодорожный билет Ленинград — Мшинская, несколько автобусных и трамвайных билетов, сто тридцать рублей денег. А в небольшом вещмешке бутылка армянского коньяка, две банки шпрот, коробка конфет.

— Странная поклажа, — сказал Корнилов. — В глухую деревню с бутылкой коньяка не всякий гость поедет…

— Да, он не местный, товарищ подполковник. Интеллигентный человек…

— Это вы по коньяку определили? — с ехидцей поинтересовался всё время молчавший Белянчиков.

Лейтенант стушевался:

— Нет, не только в коньяке дело… Лицо у него… Ну да не берусь объяснить. Может быть, мне так показалось.

В это время на улице просигналила машина. Белозеров встрепенулся:

— Наш «газик». Может, поедем, товарищ подполковник?

— Поедем. — Корнилов встал. Взял со швейной машины шапку. — Только поедем во Владычкино. Санпана брать. Подробности обсудим в машине. А потом на место происшествия…

— В лесу ждут, — нерешительно сказал капитан.

— И Санпан ждёт? — раздражаясь, спросил Корнилов. — Вы что, думаете, нас по головке погладят, если он опять уйдёт? Да ещё что-нибудь натворит?

Белянчиков нахлобучил Белозерову шапку и подтолкнул к дверям. Они молча вышли, провожаемые любопытным взглядом поднявшей голову от своего вязанья старухи. Молча сели в «газик». И только после того как Белозеров коротко бросил шофёру: «Во Владычкино», Корнилов спросил:

— А чего это убитый по лесу шёл? Дорога-то на Владычкино есть?

— Есть, товарищ подполковник, — ответил участковый. — Но она кругаля даёт, а по тропке ближе, прямее.

— Значит, лыжник места знал?

— Наверное, знал, — согласился участковый, — или спросил у кого на станции. Тропинка глухая. По ней из чужих редко кто ходит. Зимой снегом сильно заносит. Летом топко. Да и побаиваются…

— Забоишься тут у вас… Следы какие-нибудь обнаружили у трупа?

— За ночь снега намело — следов не разобрать, но показалось мне, что потоптались около трупа. Потоптались. Это точно.

— Ты, Юрий Евгеньевич, вместе с лейтенантом возьми потом на себя станцию, — повернулся Корнилов к Белянчикову. — Вас как величать-то, лейтенант?

— Василь Василич.

— Вы, Василий Васильевич, с капитаном Белянчиковым поедете на станцию. Выясните, с какого поезда сошёл этот лыжник. Установите людей, приехавших тем же поездом… Народу ведь в будни, наверное, немного из Ленинграда приезжает… Впрочем, капитан у нас дока по этой части. С ним не пропадёте… — Корнилов подмигнул Белянчикову.

Лейтенант слушал внимательно, всё время кивал.

— Ты, Юрий Евгеньевич, позвони в Ленинград. Может, есть там что новое. Пусть обратят внимание на случаи с применением огнестрельного оружия. Передай все данные об автобусных билетах. Бугаеву передай, пусть выяснит, что за маршруты, примерное время… — Он помолчал, рассеянно глядя в примороженное оконце.

Мелькали занесённые снегом, будто увязшие в сугробах ёлочки. Дорога то ныряла в лес, то выскакивала на поле. Низкие хмурые облака висели неподвижно, словно примёрзли к вершинам елей. «Сейчас бы остановить „газик“, — вздохнул Корнилов, — стать на лыжи да махнуть по этим полям и перелескам…»

— Василий Васильевич, лыжник, значит, во Владычкино шёл? Или там ещё деревни есть? — спросил он, не отрываясь от окна.

— Там, товарищ подполковник, деревень больше нет. Болота на много километров тянутся. Среди болот Вялье озеро. Местные иногда рыбалят, да редко. Так что эта тропка только во Владычкино. Ну ещё к леснику Зотову, — сказал он с некоторым сомнением. — Да, пожалуй, к егерю. Я ещё с ним не познакомился. И фамилию не запомню никак.

— Значит, или во Владычкино, или к леснику, или к егерю? И точка?

Участковый кивнул.

— В деревне сколько дворов?

— Шесть всего.

— В какой же из шести шёл лыжник? Придётся взяться и за эти дома. После того как Санпана в Лугу отправим, — сказал Корнилов и подумал: «На место происшествия мне самому непременно надо съездить. Посмотреть, не упустили ли чего…»

Минут десять они ехали молча.

Наконец участковый сказал тихо:

— До деревни километр остался… Не боле.

— Притормозите, водитель, — попросил Корнилов, дотронувшись до плеча шофёра.

«Газик» остановился. Рядом с дорогой шумел тёмный, припорошенный снегом еловый лес. Слышались заливистый собачий лай и далёкое тарахтенье трактора.

— Лес трелюют, — прошептал участковый.

— Проверьте оружие. — Корнилов внимательно посмотрел, как его спутники вынимали пистолеты. — Вы, Василий Васильевич, расскажите, в каком доме Полевой живёт.

— Первая изба, как в деревню въедем. С правой стороны… Да там всего-то три избы по праву руку. В избе напротив наш сотрудник дежурит.

— Кто с Полевым в доме живёт? — спросил Белянчиков.

— Женка его, Главдя Сестеркина, и сынишка годовалый…

— Вы сами-то из местных, лейтенант? — спросил Корнилов. Он уже несколько раз слышал, как лужане вместо Клавдии произносили Главдя.

— Так точно, товарищ подполковник. Из Стругов Красных. В армии служил, а потом школа милиции.

— Санпан, значит, зазнобу себе здесь нашёл. А сын его?

— Его, товарищ подполковник. Только они ведь незарегистрированными живут.

Корнилов усмехнулся:

— Ну ещё бы! У Санпана небось и паспорта нет. «Королева» его дома сейчас?

Участковый кивнул.

— Сколько там выходов?

— Два. Один через терраску, другой во двор. Там ворота открыть можно. Да ведь нынче в снегу утопнешь…

— Белянчиков, ты берёшь на себя ворота. Вы, Александр Григорьевич, под окнами станете. И оперативник с вами, когда подойдёт. А мы с Василь Василичем в дом нагрянем. Правда, лейтенант? — Корнилов обернулся к участковому, положил ему руку на плечо. — Он ведь здешних мест хозяин. Ему положено.

Участковый расплылся в улыбке. Чувствовалось, что ему лестно идти с подполковником.

— Не вспугнём мы Санпана? — засомневался Белозеров. — Подъедем прямо к дому, переполоху наделаем.

— А мы без переполоху, — отрубил Корнилов. — Подъезжаем на скорости. Мы с участковым садимся ближе к дверцам — и быстро в дом… Если верить местной милиции, Полевой в загуле, гостей не ожидает. Но учтите, этот волк и во хмелю стреляет без промаха. — И, взглянув на участкового, на его сосредоточенное, отрешённое лицо, добавил: — Пальбы не открывать. В доме ребёнок.

Крыльцо избы покосилось, доски подгнили. Казалось, топни покрепче — и развалится. «Как в доме участкового», — почему-то пришла Корнилову мысль, но он тут же забыл об этом и, нажимая на ручку, успев шепнуть участковому, чтобы тот оставался в дверях, подумал: «Ну вот, гражданин Полевой, и пришло время нам свидеться».

В комнате за столом сидела женщина. Каштановые густые волосы её были распущены по плечам. Женщина повернула голову на лёгкий скрип двери, и Корнилов увидел, что лицо у неё горестное, заплаканное. Ни удивления, ни испуга при виде постороннего. Игорь Васильевич окинул быстрым взглядом большую неопрятную комнату, и сердце у него ёкнуло. Комната была пустой.

— Гражданин Полевой здесь проживает? — спросил он, не спуская взгляда с грязноватой пёстренькой занавески на дверном проёме. По рассказу лейтенанта, там была кухня.

Женщина непонимающе посмотрела на него, пожала плечами.

— Где хозяин? — переспросил Корнилов. — Муж ваш где?

— Муж-то? Бона разлёгся, — зло сказала женщина, кивнув куда-то за стол. Лицо её стало замкнутым, отчуждённым.

Корнилов сделал шаг и тут только заметил, что за столом, у стенки, прямо на полу постелен матрас. На грязном одеяле, в одежде, в сапогах лежал человек. По чёрным как смоль волосам догадался, что это Санпан.

Не вынимая руки из кармана, Корнилов подошёл к нему и тихо сказал:

— Гражданин Полевой, здравствуй!

Спящий не отзывался. Тогда он нагнулся и быстро сунул руку под подушку. Там было пусто.

— Полевой! — взял Корнилов его за плечо. — Полевой! Проснись! Гости пришли.

Мужчина с трудом повернулся на спину и открыл глаза.

Если бы пятнадцать минут назад Корнилову сказали, что он увидит Санпана беспомощным, с дрожащими руками и бессмысленным выражением глаз, он бы ни за что этому не поверил. Жёстокий, смелый до отчаянности ворюга, сколько доставил он неприятных минут уголовному розыску! И в довершение всего убийство старика и побег с «малины», когда, казалось, ловушка уже захлопнулась.

— Полевой, узнаёшь меня? — спросил подполковник, брезгливо рассматривая небритое, опухшее лицо Санпана.

В ответ раздалось какое-то нечленораздельное бормотанье. Корнилов подозвал участкового, всё ещё стоявшего в дверях в напряжённой позе:

— Обыщи, будь другом!

В это время за занавеской заплакал ребёнок. Жалобно, с надрывом. Женщина медленно, нехотя встала и пошла к занавеске, но Корнилов осторожно придержал её за руку. Зашёл первым. Здесь и впрямь была маленькая кухня. Такая же неопрятная и грязная, как и вся изба. Только было теплей…

Корнилов вышел на улицу, вдохнул полной грудью свежего морозного воздуха.

— Игорь Васильевич, ну что? Нету? — тревожно крикнул из огорода Белянчиков. Он стоял там у поленницы дров, чуть не по пояс утонув в снегу.

— Ты что там, Юрий Евгеньевич, делаешь? — притворно удивился подполковник. — Или потерял чего? — И засмеялся. — Поди в дом, полюбуйся на Санпана. За ним из вытрезвителя надо было присылать, а не уголовный розыск… Есть, оказывается, средство посильнее нас с тобой!

Но когда участковый и Белозеров с трудом вывели из дома мычащего бессвязно Санпана, Корнилов, словно вспомнив что-то, крикнул:

— Белозеров, ты на всякий случай наручники-то ему надень!

Санпана усадили на заднее сиденье между Белозеровым и подошедшим из соседнего дома оперативником.

— Участковый пусть останется со мной, — сказал Корнилов. — А ты, Юра, — обратился он к Белянчикову, — поезжай в Лугу, свяжись с управлением. Действуй, как договорились.

Машина отъехала, поднимая лёгкую снежную пыль. Её тут же подхватил ветер, понёс вдоль стоящих у дороги сиротливых, промёрзших тополей. Начиналась вечерняя позёмка.

— Ну что смотришь, лейтенант? — улыбнулся Корнилов, в упор разглядывая притихшего участкового. — Водка и не таких губила! Эх, да если бы только таких… — Он поднял воротник пальто, — мороз начинал-таки пробирать. — Только вот что, давай на пять минут зайдём к вашей Главде.

Сестеркина сидела всё так же у стола, кормила ребёнка грудью. На их приход она не обратила никакого внимания. Не спросила ничего, не предложила сесть.

Корнилов сел напротив, спросил тихо:

— Клава, как отчество ваше?

Она посмотрела на него равнодушно. Сказала:

— Тихоновна.

— Клавдия Тихоновна, вы нас извините за это вторжение, но квартирант ваш… — Он хотел сказать «сожитель», но просто не смог выговорить это слово. — Квартирант ваш — опасный преступник.

— Надо было вам пораньше за ним приехать, — со злостью сказала Сестеркина. — Мои вещи хоть остались бы целы. Всё распродал, алкаш…

— Клавдия Тихоновна, вам придётся ещё поговорить со следователем. Может быть, сегодня, может быть, завтра. Так вы никуда из деревни не отлучайтесь. Кроме работы, конечно… Никуда за пределы не выезжайте.

— Пускай другие за пределы выезжают, — равнодушно сказала женщина.

— А у меня только два вопроса к вам. Оружие у Полевого вы видели? Где оно?

— Это Сашка-то — Полевой? — На лице Сестеркиной впервые мелькнуло удивление. — А мне он Ивановым сказался… — Она помолчала немного, словно осознавая услышанное, потом сказала: — Финка вон на кухне лежит. На столе.

Корнилов кивнул участковому. Тот встал, прошёл за занавеску и тут же вернулся с большим, изящно сделанным ножом с наборной ручкой. На тонком потемневшем лезвии был слой хлебной мякоти — так бывает, когда хлеб плохо пропечён.

— Ну а пистолета у него вы не видели? — с мягкой настойчивостью продолжал выспрашивать Корнилов.

— И пистолет был, да сплыл. Кузнецу из Пехенца за бутыль самогона отдал. Левашов, что ли, его фамилия, — со злорадным смешком ответила Клавдия.

— Оформите протокол на изъятие оружия, лейтенант, — тихо сказал Корнилов.

Участковый поспешно полез в карман за бумагой и авторучкой.

— И ещё один вопрос, Клавдия Тихоновна: в последние дни он никого в гости не ждал?

— Ждал. Все уши прожужжал: «Вот кореш приедет, тугрики привезёт. Одену тебя, Клавдия!» Как же, одел!.. — сорвалась было она на крик, но тут же взяла себя в руки и только всхлипнула несколько раз.

Корнилов молчал, смотрел на неё выжидающе.

Сестеркина поняла, что от неё ещё чего-то хотят, пожала плечами.

— Как зовут, не сказывал. Говорил только — из Питера. Вчера встречать ходил. До трёх и не пил ничего…

Корнилов встал. Надо было засветло побывать на месте происшествия.

— Далеко? — спросил он, когда они вышли из дому.

— Около двух километров, товарищ подполковник. — Участковый с сомнением посмотрел на ботинки Корнилова. — Да ведь снег, застынете.

— Вы на мои ботинки не смотрите, лейтенант, они тёплые, финские. По большому блату доставал.

Пройдя метров триста по дороге, они свернули в поле, на еле заметную стёжку тропинки, которая вела к тёмной кромке леса.

Лишь поздно вечером попал Корнилов в маленький уютный номер лужской гостиницы. Белянчиков пошёл ночевать к своему старому приятелю Белозерову. Подполковника они не звали — знали, что шеф строго придерживается правила: у подчинённых никогда не ночевать и не столоваться.

Корнилов расстелил постель, но не лёг. Сидел у стола, курил. Рассеянно глядел в окно, где в красновато-жёлтом свете уличных фонарей крутилась шальная снежная заверть. Дело, ради которого они примчались сюда из Ленинграда, закончено. Но этот убитый на лесной тропинке… Нет, Корнилов не мог себе позволить уехать, не организовав розыск убийцы.

На вопрос Белянчикова, не думает ли он, что убийство — работа Полевого, Корнилов только руками развёл. С одной стороны, Санпан вчера, приблизительно в то же время, когда был убит лыжник, ходил встречать какого-то кореша. Но якобы не встретил. А может быть, встретил? И всадил этому корешу пулю? Ради чего? Ведь даже деньги не взял. Старые счёты? Поехал бы этот кореш в такую глушь на свидание с Санпаном, если бы между ними чёрная кошка пробежала?

Белянчиков, настаивая на версии «Санпан», говорит, что, застрелив человека, Полевой не ограбил его только потому, что испугался. За лыжником кто-то шёл: Санпан мог услышать и убежать. Логично? Логично-то логично. Но мог ли Полевой предполагать, что в кармане у лыжника лежат сто тридцать рублей?

Белянчиков твердил:

— Санпан спился. Стопроцентный алкаш. Такой может и за рубль человека прикончить. Лишь бы на бутылку собрать. А может, всё-таки ухлопал знакомого? Счёты свёл?

— Над этими версиями надо работать, — соглашался Корнилов. — Но только как над одними из многих. Не очень-то верится мне, что Полевой убил. И второй человек… Куда он делся?

Проверка на станции показала, что с поезда, который прибыл на Мшинскую в пятнадцать часов, сошло человек двенадцать. Но только двое двинулись по тропе к лесу. Один на лыжах, другой пешком. Кто был этот второй? Местный? Приезжий?

Кузнец Левашов из деревни Пехенец, у которого вечером провели обыск, заявил, что никакого пистолета у Иванова не покупал. И слыхом не слыхал о том, что у него есть оружие. Значит, пистолет у Полевого? Значит, он был вооружён, а только обманывал Сестеркину?

«Дело довести до конца должен я, — решил наконец Корнилов. — Утром позвоню начальству, доложу обстановку. Попрошу разрешения остаться ещё на день. Вместе со следователем организую розыск». Он встал, закурил. Ему вдруг отчётливо представилось тупое, бессмысленное лицо Полевого. «Водка, она и из бандитов верёвочки вьёт». И тут же он подумал об убитом. Вот ещё одна трагедия!.. Нет человека. Кто он? Какие земные дела его остались невыполненными? За долгие годы работы в уголовном розыске Корнилов так и не привык воспринимать чужую смерть спокойно. Он научился лишь сдерживаться, не показывать окружающим, что каждый раз переживает её как личную трагедию. И он никогда не позволял себе даже думать о погибшем как о неудачнике. От сочувственно произнесённого слова «бедолага» Корнилова коробило. Он относился к смерти серьёзно.

…Днём, когда они с участковым пришли из Владычкина к лесу, туда, где был убит лыжник, следователь прокуратуры уже закончил осмотр места происшествия, тело было отправлено в районную больницу. Лишь на опушке у большого костра сидели на поваленной ели двое мужчин, что-то жевали. Увидев Корнилова с участковым, они поднялись, подошли.

— Товарищ подполковник? — спросил хрипловатым голосом один из них, крепыш в овчинном полушубке.

— Он самый!

— Старший оперуполномоченный Клюев, — отрапортовал крепыш. И кивнул на второго: — Оперуполномоченный Чернышов.

Корнилов пожал им руки.

— А следователь с экспертом уехали, — сказал, словно бы извиняясь, Клюев. — Просили передать, что стреляли из винтовки или карабина. Пулю извлекли. Сняли слепки следов. Каликов говорит: женские. — Он запнулся. — Каликов — это следователь, товарищ подполковник.

— Понял, — мрачно сказал Корнилов. — Не густо.

Участковый показал место, где лежал убитый. Вокруг было очень натоптано.

— Что они тут, хороводы водили, что ли? — рассердился Корнилов. — Большие учёные они у вас.

Он пошёл по тропе. Поискать, нет ли окурка, не зацепилась ли где за кусты нитка от одежды… В лесу было мрачновато — уже начинало темнеть. Корнилов прошёл с полкилометра, ничего не заметил и повернул назад, и, по мере того как приближался к опушке, им овладело неприятное состояние: казалось, вот сейчас он шагнёт из-под тёмных крон на свет — и раздастся выстрел.

«Почему убийца не стрелял в лесу? — мелькнула у него мысль. — Ведь что, кажется, проще и удобней — стрелять в лесу?»

— Василь Васильевич, — окликнул он участкового, шептавшегося с Клюевым. — Ты окрестности-то осматривал?

— Осматривал, товарищ подполковник. — Вид у участкового был понурый, и Корнилов подумал о том, что лейтенант, наверное, переживает и за то, что убийство произошло на его участке, и за то, что раньше не знал ничего о Санпане, проживавшем у него под носом. «Похоже, что он и за следователя переживает».

— Пойдём пройдёмся ещё разок там, где ты ходил, лейтенант. — Игорь Васильевич обнял его дружески за плечи. — Посмотрим, пока совсем не стемнело, что тут и как.

Они двинулись по старому следу, глубоко проваливаясь, цепляясь за маленькие ёлочки. Круг получился довольно большой, но, как ни всматривался Корнилов, снег лежал девственный, нетронутый. Только в одном месте напетлял заяц.

— Да, не видать тут никаких следов, — сказал он, когда они снова вышли на тропу и отряхивались.

Участковый приободрился:

— Товарищ подполковник, я вам точно говорю: в лесу и в поле следов нет, а у тропы, когда я утром пришёл, были. Не только женские. Мужские следы. Словно кто-то обошёл вокруг убитого пару раз. Их метелью запорошило, но я разглядел.

— Хорошо, лейтенант. Это мы берём на заметку. А теперь веди нас к машине…

Сейчас, припоминая все свои действия при осмотре места преступления, Корнилов никак не мог отделаться от такого чувства, будто упустил там, в лесу, что-то очень важное. В городе было проще: комната, квартира, улица — замкнутое пространство, которое надо было исследовать, изучить. А здесь лес, поле, открытое всем ветрам… «Специалист-то я, выходит, однобокий, — усмехнулся он. — Ярко выраженного городского типа… Как же эта болезнь называется — боязнь открытого пространства?..»

Он сел за маленький столик, записал в блокноте: «1. Убитый??? 2. Попутчик. Опросить всех жителей Владычкина, лесника, егеря. 3. Полевой. Оружие?»

Что ещё? Он вспомнил начинающий голубеть вечерний снег, маленькие густыеёелочки, утонувшие в нём, следы зайца и дописал: «4. Охотники».

А ночью ему снились горы. Он стоял на кромке ледника, вглядываясь в голубеющие вершины, и пел.

На следующий день Корнилов проснулся рано. Ещё не было и семи. Он чувствовал себя хорошо отдохнувшим, бодрым. «Вот что значит лес», — подумал он. Позвонил в горотдел, попросил дежурного вызвать к восьми Белозерова.

В маленьком гостиничном буфете съел стакан сметаны, выпил бледного, чуть тёплого чаю с кусочком засохшего сыра — больше разжиться было нечем. Пошёл в горотдел пешком. На улице ещё не начало светать. На автобусных остановках стояли длинные очереди. Во многих домах топили печи, ветер прибивал дым к земле. Мороз жалил зло и колюче.

Белозеров с Белянчиковым были уже на месте. Сидели нахохлившись — видно, ещё не совсем проснулись. Начальник лужского угро крутил ручку старенького радиоприёмника.

— Капитан, а вы по утрам не бегаете трусцой? — спросил Корнилов, поздоровавшись.

Белозеров отрицательно покачал головой.

— А зря. Поэтому вы такой вялый. Рекомендую. Очень способствует.

— Чему способствует? — не понял Белянчиков.

— Жизнерадостности.

— Да мы долго за шахматами сидели, — стал объяснять Белозеров, но Корнилов перебил его, спросив будничным, деловым тоном:

— Где Полевой?

— Здесь, в КПЗ.

— Скажите, пусть приведут.

…Привели Санпана. Щетина на щеках, всклокоченные волосы на голове, запёкшиеся губы делали его похожим на тяжелобольного. Корнилову показалось даже, что глаза у него ещё больше налились кровью. Однако сегодня в них можно было уловить искорку мысли.

— Садись, Полевой, — сказал он Санпапу. Всегда и во всём скрупулезно соблюдавший порядок, Игорь Васильевич не мог пересилить себя и обратиться к Санпану на «вы». — Узнаёшь?

Санпан сел и, повернув лицо к Корнилову, чуть-чуть оскалился. Словно хотел сказать: «Чего уж тут не узнать…»

— Капитан, ведите протокол, — попросил Корнилов Белозерова.

— Кого в последние дни в гости ждал?

Санпан минуты три молчал, сжав руки коленками и медленно потирая ладонь о ладонь. На его лице с низеньким, похожим на гармошку лбом заходили все мышцы, словно он что-то с трудом пытался разжевать. Наконец выдавил:

— Витьку Косого ждал. Срок у него закончился. Долю должен был привезти.

Корнилов аж присвистнул:

— Витьку Косого! Виктора Безбабичева, значит. Подвёл тебя Косой, подвёл! Как только в Ленинграде появился — за старое взялся. У нас он. Уже у нас. — А про себя подумал: «Косого-то спрашивал я про Санпана. Сказал — весточек не имею. Крепкий орешек. Придётся и с ним повозиться. И доля ещё какая-то». — Ладно, о Косом потом. Где твой пистолет?

Санпан снова долго молчал, набычившись, шевеля губами.

— Кузнецу из Пехенца отдал. За самогон. Левашову. — И, словно бы оправдываясь, добавил с тоской: — В загуле был, гражданин Корнилов. А хрустов нема. За литр отдал, сявка!

— Когда это было?

— Не помню уж. Месяца два назад.

— Безбабичева ходил встречать?

— Ещё чего, — проворчал Полевой. — Я ж не знал, в какой день он явится.

— А твоя жена утверждает, что вчера в три часа ты ушёл встречать дружка…

Полевой осклабился:

— Да я так… Чтоб крик не подымала. В Пехенец ходил. Выпить с мужиками.

— С кем?

— С кем пил-то? — Санпан нахмурился. Лицо у него опять напряглось. — Да я… Зашёл к Левашову, а его не было. Жена у него дурная. Орать стала. В магазине взял бутылку «Солнцедара». А потом не помню.

— Кто отпускал тебе вино?

— Тоська рыжая. Да она там одна и торгует, гражданин начальник.

— Дружки навещали?

— Нет. Боялся, вас наведут…

Корнилов усмехнулся:

— Не договариваешь ты, Полевой!

Санпан пожал плечами.

— Про Безбабичева как узнал? Что у него срок закончился и деньги привезёт? Святой дух подсказал?

Санпан вдруг поднял голову и пристально, не мигая, посмотрел на Корнилова. Куда только девалось его тупое безразличие и подавленность! Взгляд стал осмысленным, дикая злоба сверкнула в глазах.

— Не шути, начальник, — сказал он с вызовом.

— Ладно, Полевой, на сегодня достаточно. Мы ещё наговоримся.

Санпана увели.

— Капитан, — попросил Корнилов Белозерова, — пишите мотивированное постановление на обыск у Левашова и у Сестеркиной. Потом у прокурора утвердим. — Он посмотрел на часы. Было девять. — Сейчас позвоню Михаилу Ивановичу. Попрошу разрешения на день задержаться.

Белозеров повеселел. На помощь подполковника он очень рассчитывал.

«Что же мы имеем на сегодняшний день? — думал Корнилов, прохаживаясь по кабинету Белозерова в ожидании, пока тот принесёт данные судебно-медицинской экспертизы. — Санпан за решёткой… Может, он и совсем спился, да и такой не менее опасен. И вот за несколько часов до его ареста на опушке леса находят убитого человека. Ни имени, ни фамилии. Просто „убитый“. Говорят, не местный. Но кто же это отправляется в дорогу, не взяв с собой хотя бы удостоверения или пропуска? Без документов идёт в соседнюю деревню местный житель. Зачем они ему? А убитый не местный.

…Коньяк… Может быть, в магазине ещё не продавали водку, и пришлось его купить. Коньяк-то продают чуть ли не круглосуточно. План делают! — Игорю Васильевичу надоело ходить, всё время задевая за мебель, — кабинетик у начальника угро города Луги был совсем крошечный, — и он сел на стул у окна. — Нет, лыжник специально покупал коньяк, поезд-то у него вышел из Ленинграда после одиннадцати! Если бы захотел, мог уже и водку купить. А местные вряд ли коньяк пьют. А может быть, случай особо торжественный? Когда водку и приносить неприлично?» Эта мысль понравилась Корнилову, и он сказал про себя: «Неплохо, товарищ подполковник, неплохо!»

«…Деньги. Многовато при нём денег, многовато! В гости с такими деньгами не ездят. Может, долг отдавать шёл? Или, как Витька Косой, долю кому-то нёс?..

Предположим, охотники. Ну, конечно, проще всего представить случайный выстрел. Загон на лося. У кого-то есть карабин или винтовка. Может быть, даже с войны припрятана. Что ж, тоже версия.

А что касается Санпана, то следователь всё досконально уточнит, это нелишне, но тут, сдаётся мне, не Санпановых рук дело».

Пришёл Белозеров, принёс данные экспертизы. «Пулевая рана. Оружие нарезное, калибр 7,62. Прострелено лёгкое. Смерть наступила от большой потери крови приблизительно в 20–22 часа».

«А стреляли в него не позже шестнадцати часов, — подумал Корнилов. — Поезд приходит на станцию в пятнадцать… Если на лыжах идти, до владычкинского поля не больше сорока — пятидесяти минут. Значит, несколько часов лыжник был ещё жив. И приди кто-нибудь на помощь — могли спасти. Если стреляли охотники, да издалека, раненого могли и не заметить. Прошли где-то стороной. А вот попутчик? Тот, что шёл вслед за лыжником по тропе от станции? Он-то должен был на него наткнуться? — Корнилов вздохнул. — Вопросы, вопросы!.. Надо поручить Белозерову провести следственный эксперимент: установить направление выстрелов. И выяснить, в порядке ли были лыжи. Ведь если шёл на исправных, то никакой пешеход его не догнал бы!»

— Вот, может, поинтересуетесь! — Белозеров положил на стул перед ним несколько фотографий.

Корнилова поразило выражение глаз на простоватом, тронутом тенью щетины лице убитого. Казалось, они продолжали жить и ждали ответа: кому это понадобилось стрелять в него, кому он помешал?

Вздохнув, Корнилов сложил фотографии и передал капитану.

— Вот что, Александр Григорьевич, — сказал он, помолчав, — вы сами-то что думаете по поводу убийства? Может быть, охотники?

— Мы с Юрием Евгеньичем прикидывали эту версию. Случайный выстрел? Возможно! На лося, правда, охота уже закрыта, но браконьеры пошаливают. Может, и ходил кто-то с винтовкой, баловался.

— Ну вот и проверьте всех охотников, с общественными инспекторами потолкуйте. — Игорь Васильевич говорил всё это не слишком уверенно, потому что его смущала одна деталь, никак не укладывавшаяся в вариант «охота»: попутчик. Не мог он пройти мимо убитого и не заметить его! Значит, заметил и скрылся. Ну, может быть, и не скрылся, да молчит. Почему? Чего испугался? А может быть, он не только попутчик?..

— Александр Григорьевич, лыжи какой марки? — неожиданно спросил он капитана.

— У убитого, что ли?

— Ну да. У кого же ещё?..

— У него лыжи очень хорошие, товарищ подполковник, гоночные. Финские. Марка «Карху». «Медведь», значит.

— Хорошо смазаны?

Белозеров только руками развёл:

— Не поинтересовался, даже не подумал, что понадобится.

— У вас есть опись вещей убитого?

Белозеров протянул листок.

Опись была составлена толково — точно и очень подробно.

Корнилов обратил внимание, что среди денег была сторублевая бумажка. Такими деньгами только долг отдавать! Ведь в деревенском магазине могут и не разменять, если за покупками пойдёшь. В карманах убитого не обнаружили ни спичек, ни сигарет. Вообще, кроме носового платка и ключей, не было самых обыденных мелочей, которые, как правило, можно обнаружить в карманах у каждого. Так случается, если человек собрался в дорогу неожиданно. Схватил, что было под рукой, переоделся — и в путь.

— Вот ещё что надо проверить, Александр Григорьевич, — не было ли вчера или позавчера во Владычкине выдающихся событий: свадеб, крестин, похорон. Похоже, что лыжник внезапно получил какое-то известие, собрался за пятнадцать минут, сунул в карман деньги, бутылку коньяка — и в путь…

— Умереть — так никто не умер, — наморщив лоб, ответил Белозеров. — А насчёт рождений и свадеб — это я проверю… — Он усмехнулся: — Да жениться там некому. Одни старухи.

«Чего он всё время лоб морщит? — подумал Корнилов. — И так старше своих лет выглядит. Надо будет ему как-нибудь сказать об этом. В шутку. Чтоб не обиделся».

Белозеров позвонил на Мшинскую участковому Рыскалову.

Оказалось, что никаких примечательных событий во Владычкине не произошло. Участковый по своей инициативе побеседовал со многими мшинскими охотниками и с председателем охотничьего общества: было похоже, что охотников в эти дни в лесу не видели.

— Ладно, хватит штаны просиживать, — поднялся Корнилов. — Еду во Владычкино. Сколько там до егеря и лесника?

— Километра три. Лыжи мы вам приготовили. Рыскалов ждёт на Мшинской.

— Здесь Надежда Григорьевна Кашина живёт, — сказал участковый Корнилову, когда, приехав во Владычкино, они остановились у первого дома. — Древняя старуха. Может быть, с кого другого начнём?

— Вот с древней и начнём. Кстати, почему все говорят: «у нас во мхах», «к нам во мхи»? Эта деревня ведь Владычкино называется?

— Да как вам сказать, места такие — болота, мхи. И станция Мшинская. Мхи да мхи.

Деревня выглядела пустынно. Лишь кое-где из труб вился еле заметный дымок. В морозном воздухе плавали едва уловимые запахи только что выпеченного хлеба. Откуда-то издалека, наверное со станции, ветер донёс гудок паровоза. «Какая тишина тут», — подумал Корнилов.

Они поднялись на крылечко. Возле дверей стоял веник, и Корнилов обмёл снег с ботинок. Передал веник лейтенанту. Тот обметал валенки долго, старательно.

Участковый постучал.

— Не заперто! — крикнули в глубине дома. Голос был звонкий, и Корнилов решил, что кричит ребёнок.

Натыкаясь друг на друга, они прошли через тёмные сени. В избе было тепло, кисловато пахло квашнёй. Корнилов ещё с порога заметил слабенький огонёк в розовой лампадке перед иконой.

— Будьте добреньки, заходите!

Навстречу им шла чистенькая старушка в тёмном платье и белом, синими горошинами платочке.

— Какие мужички-то в гости ко мне пожаловали, — ласково сказала она. — Да никак один-то городской. Ай, да никак второй с погонами, военный!

— Здравствуйте, Надежда Григорьевна, — поздоровался Корнилов и подумал: «А старушка-то общительная. Наверное, мно-о-ого знает. Если не ханжа». Ему иногда встречались старушки, которые ни о чём другом, кроме своих старых обид, говорить не могли.

— Вон вы какие проворные, — удивилась старушка. — И как величать меня, знаете!

Глаза у Надежды Григорьевны были добрые и какие-то, как показалось Корнилову, снисходительные. Словно бы она знала о твоих грехах и слабостях и заранее прощала тебя.

Старуха показала им, где раздеться, и усадила на большую лавку около русской печки, а сама осталась стоять. Маленькая, сухонькая, она смотрела на гостей внимательно и заинтересованно. Оттого что она стояла, а они сидели перед ней, словно школьники перед учительницей, Корнилов почувствовал неловкость.

— У нас разговор к вам, Надежда Григорьевна, — сказал он. — Посидим, поговорим…

— Ты говори, милой, говори, — замахала рукой старушка. — Я стоя-от лучше разумею. Да и насиделась я в жизни, насиделась…

— Да садитесь вы, садитесь, — с лёгким раздражением сказал участковый, но Игорь Васильевич неодобрительно посмотрел на него, и лейтенант замолчал.

— Мы с Василием Васильевичем из милиции. Хотим кое о чём порасспросить вас.

Надежда Григорьевна кивнула:

— Василя-от я знаю. Со Струг он. Полины Рыскаловой сынок. Моей свояченицы.

Лейтенант заёрзал на скамейке, хотел что-то сказать, но не сказал.

— Самого-от я впервой вижу, но слыхала, слыхала, что он нонесь у нас в чинах. А ты, милой, отчего в пиджачке? Без погон-то? Агент?

Она сказала с ударением на «а». Корнилов засмеялся и кивнул головой:

— Агент, агент. Из розыска я, уголовников ищу.

Надежда Григорьевна понимающе улыбнулась.

— Насчёт Сашки Иванова небось? Ох и питух, не приведи господи. Всех у нас во мхах перезюзил. И Главдю испортил. Она хоть и сиделица, а девка была хорошая. Передовка в лесхозе. От тюрьмы да от сумы грех зарекаться… А этот зюзюкало и её к вину приохотил.

Говорила Надежда Григорьевна забавно — будто ручей журчал. Всё время на одной ноте, без остановки. Приходилось постоянно вслушиваться, чтобы разобрать каждое её слово.

— Возле Орельей Гривы парня-от он порешил? — вдруг спросила она.

— Где, где?

Надежда Григорьевна широко улыбнулась и, словно боясь обидеть гостей, прикрыла рот коричневой сухой ладонью.

— Да у леса, милой, у леса. Мы так горку называем — Орелья Грива. — Она наконец села на табуретку и повторила: — Сашка убил-от?

— Кто — мы не знаем. Не знаем даже, к кому шёл убитый, — ответил Корнилов. — Вы что же, Надежда Григорьевна, одна живёте?

— Одна, товарищ хороший, не знаю, как зовут тебя. Одна.

— Игорь Васильевич меня зовут.

— Я уж десять лет как одна, — стала рассказывать старуха. — Сын-то с дочкой в городе. Хорошо устроились. В прошлом годе Верка, дочь-то наша, приезжала. Нарядная. Гостинцев мне навезла… — Надежда Григорьевна вздохнула, словно вспомнились ей дочкины гостинцы. — Да я и сама-то хорошо живу. Хо-ро-шо. Пенсию каждый месяц двадцать один рубль получаю. Да сын присылает. Когда пять рублей, когда боле. К Новому году десятку прислал…

— А сын не приезжает?

— Не. Скучно ему тут. Приятелей нет. И девок не осталось. Всё меня зовёт. В город-от.

— Да, народу у вас во Владычкине совсем мало, — согласился Корнилов. — Заскучаешь.

— Из молодых-от кто? — стала прикидывать старуха. — Главдя-сиделица? С зюзюкалой связалась. Имени-то его и слышать не хочу! Федотовы. Сестрицы. Да Вовка, Верки Федотовой сын. Так ему ещё и шашнадцати нет. За прогоном бабка Калерия. Она с печки не встаёт. Я ей поесть когда сготовлю, она и сыта неделю. А остальные навроде старой Кавалерии, — она хихикнула. — Это я так старуху зову. Шучу над старухой.

Игорь Васильевич улыбнулся, подумал: «Какая же старая должна быть эта бабка Калерия, если Надежда Григорьевна по сравнению с ней себя молодой считает!»

— Но родные-то, наверное, есть у каждого? Ездит кто из города? — спросил он. — Да ведь и Луга под боком.

— В Луге-от есть наши. Пустили там корешки. Так они сюда носа не кажут. Городскими себя считают. И в Питере наши живут. Как же, там родня есть! Да ведь редко ездют. Уж рази что летом. Зимой-то не ездют. У бабки Калерии сынок инженер. И сам уж лет пять не является, да хоть бы к празднику пятёрку прислал матери. Тю-тю! Не то что мой.

— А ведь у вас такие леса вокруг! — сказал Корнилов. — Грибов, ягод, наверное, тьма. И дичь! Охотники-то приезжают?

— Не приезжают, милой. Разве что к егерю. А у нас во Владычкине Вовка Фёдотов один палит по воронам. Отцова берданка ему досталась, вот и палит.

— Выходит, что не густо у вас с населением, — улыбнулся Корнилов. — И родственники про Владычкино позабыли. От станции далековато.

Старуха помолчала.

— Ну а егерь с лесником, наверное, бирюками живут? Попробуй-ка до них добраться?

— А чего до них добираться? — удивилась старуха. — Не велик и крюк. Версты на две подале нас. Егерь-то с семейством живёт. С жёнкой. Трое у них — мал мала меньше. Болыпенький, правда, в школу бегает. — Она засмеялась, опять, как в начале разговора, прикрыв рукой рот. — Волков не пугается… Ильич, лесник-от, один проживает. Одинокий. Ни детей, ни жёнки. Хотя кто его знает… Не мшинский он, не нашенский, но мужчина добрый, обходительный.

— Да ведь он здесь с незапамятных времён живёт, — вставил молчавший всё время участковый.

— С запамятных, с запамятных. Давно живёт, да не наш. Не из Мхов, — строго сказала Надежда Григорьевна и, оборотясь снова к Корнилову, продолжала: — Он, Ильич-от, с пятьдесят шестого здесь. Аль на годок ране. Степан Трофимыч, старый лесник, умер, — Надежда Григорьевна перекрестилась. — Наш был братец. Ильич-то и приехал на его место.

Надежда Григорьевна задумалась, рассеянно глядя в замёрзшее оконце. Корнилов не торопил её, ждал, когда сама заговорит.

— Степан-от тоже одинокий был, — наконец заговорила старуха. — Уж такой одинокий! Никого ему, окромя леса, не надо. Вот охотник-то был. У меня подушки пером набиты — всё он, брат. Дичи настреливал! Ружьё у него большое, да-а-алеко стреляет. С подзорной трубой…

Игорь Васильевич внимательно слушал Надежду Григорьевну, стараясь представить себе по её рассказу всех обитателей деревни, их возраст, интересы. Ведь к кому-то из них направлялся этот человек… И Санпан прожил здесь, во Владычкине, долгое время. Ходил, наверное, к кому-то в гости, говорил о жизни. Был на виду. В такой деревушке от людских глаз не скроешься…

Участковый всё время ёрзал на лавке, поглядывал на часы. Корнилов чувствовал, что ему не терпится идти дальше, говорить с другими людьми, что-то предпринимать. Неторопливая беседа со старухой, похоже, раздражала лейтенанта. Ему хотелось действовать.

И только когда старуха упомянула про ружьё, он замер вдруг, словно пойнтер, почувствовавший дичь. Перестал ёрзать и сидел совсем тихо, стараясь не упустить ни одного слова из разговора. Игорь Васильевич внутренне усмехнулся, искоса взглянув на лейтенанта.

— А Ильич-то после него, после Стёпки, основался, — продолжала старуха. — Говорят все — одинокий, а мне одна баба сказывала: сын у него был. Только сызмальства поссорился с отцом. С войны.

— И что ж, сын к леснику не ездит? — поинтересовался Корнилов.

— Не ездит, батюшка, Да ведь и он про сына молчит. Одинокий, говорит, я. А баба-от, ну та, что про сына мне рассказывала, сама зайцовская. С-под Сиверской. Знает его. Чегой-то там у них вышло, а чего — не помню.

— А где живёт эта женщина?

— Зайцовская, говорю, она. Полиной зовут, а фамилии я не помню.

— Тётя Надя, а к егерю да к леснику гости-то ездят? — хмуро спросил участковый.

— Ходют люди, — сказала Надежда Григорьевна. — А гости или по делу — не скажу, откуда мне, старухе, знать. Вот что родственников у них нет, об этом я сказывала. У лесника-от гатчинский один часто бывает. Лесхозовское начальство. Тот ездит. Дружки, что ли. Форсистый такой.

— Молодой или старый? — спросил Корнилов.

— Помоложе, чем сам Ильич.

Корнилов посмотрел вопросительно на участкового.

— Леснику за шестьдесят, товарищ подполковник, — ответил тот.

— А вы, Надежда Григорьевна, видели этого дружка? Как он одевается?

— Что-то я и не скажу. Помню, плотный, форсистый, а как одет… Нет, не припомню. На голове вот малахай рыжий…

— Чего?

— Шапка, говорю, большая, мохнатая, рыжая-рыжая… Да что мы все гутарим да гутарим, — спохватилась она. — Давайте почаёвничаем. Я счас, быстро. — Старуха встала, пошла к печке.

Корнилов тоже поднялся.

— Нет, спасибо, хозяюшка. В другой раз чайку попьём. Вы нас не ругайте, что от дела оторвали.

— Да какие у меня дела? — искренне изумилась старуха. — Поболтать — вот самое первое у меня дело.

— Надежда Григорьевна, — спросил Игорь Васильевич, надевая пальто. — А ружье-то вашего брата, с подзорной трубой, оно кому досталось?

— Ружье-то? — задумалась старуха. — Да никому не досталось. Никому. Стёпка-то, видать, или потерял его перед смертью, или продал. После смерти не нашли ружья. Сын-то мой, Славик, переискался. Думал, от дядьки в наследство останется.

— А не могло это ружьё к зюзюкале попасть, к Клавдиному дружку?

— Ах, к этому-то! — закивала Надежда Григорьевна. — Да ведь он у нас пришлый. А братец мой давно уж помер. — Она задумалась. — Рази что через Главдю… Неужели Стёпка её отцу ружьишко-то подарил? Они ведь тоже братья, только двоюродные.

— А что, отец Клавы жив? — спросил Корнилов.

— Помер. Года три как помер, — старуха перекрестилась. — Был бы жив, рази допустил к себе в дом эту чучелу?

Уже в дверях он спросил старуху:

— Надежда Григорьевна, вы не вспомнили, как лесникова дружка-то звать? Того, что из Гатчины ездит.

— Так ты, миленький, и не спрашивал меня, как зовут-то. Всё про одёжу говорил. Мокригиным его зовут. В лесхозе он какая-то шишка.

Корнилов вышел вслед за участковым на улицу и зажмурился от яркого света.

— Закурим, что ли? — сказал он лейтенанту. — Так курить захотелось — спасу нет. — Он достал сигареты, протянул участковому. Тот начал было нерешительно:

— Да я, товарищ подполковник… — но тут же потянулся к пачке.

— Что? Ещё не научился? — усмехнулся Корнилов и отдёрнул пачку. — И не тянись. Не поддавайся, не давай слабины, а то мало ли ещё какой начальник приедет — пить научит…

Участковый смутился и стоял, не зная, что сказать.

— Счастливый ты человек, Василий, — сказал Корнилов, глубоко затягиваясь. — Если можешь, держись. Ну что, к кому теперь в гости? — И, улыбнувшись, подмигнул. Участковый тоже улыбнулся. Улыбка у него была добрая, чуть застенчивая.

— Так пойдём к старику Байбикову, товарищ подполковник. Он не мене, чем старуха, знает…

Корнилов засмеялся:

— Ну что, Василий Васильевич, считаешь, что и древних старух бывает полезно послушать? А?

Участковый смущённо развёл руками.

Они тихонько пошли по дороге, махнув шофёру, начавшему заводить мотор, чтобы ждал. Накатанная санями дорога слегка поскрипывала под ногами. Воробьи трепали клочки сена, — видать, недавно перевозили с поля стога. Корнилов шёл и думал про винтовку, о которой рассказала Надежда Григорьевна, и о лесниковом друге, франтоватом, в мохнатой рыжей шапке. Убитый лыжник был тоже в рыжей шапке…

— Товарищ подполковник, сюда, — дотронулся участковый до руки Корнилова. — Пришли.

Они остановились у небольшого красивого дома, окрашенного яркой красно-коричневой краской, с белыми вычурными наличниками. К дому вела узенькая — двоим не разойтись — тропка. «И здесь не густо с населением», — подумал Корнилов и остановился, разглядывая старую лыжню, перечёркнувшую крест-накрест садик перед домом. В ярких лучах солнца лыжня проступала отчётливо и зримо, словно на фотобумаге, опущенной в проявитель. А ведь густой пушистый снег, валивший всю прошлую ночь, толстым слоем запорошил её. «Солнце низкое, тень даёт на малейшей неровности, — подумал Корнилов. — Старые следы всегда проступают в яркую солнечную погоду. А что, если на то место, где лыжника убили, посмотреть сверху? С вертолёта? Охватить взглядом всю поляну?..»

— Товарищ подполковник…

— Сейчас, лейтенант, сейчас! — Корнилов обернулся, взглянул из-под руки на солнце. Оно было предательски низко. Но стрелки часов ещё только приближались к двенадцати.

— Василёк, когда нынче солнце заходит?

Участковый растерянно пожал плечами.

— Эх ты, голова садовая! — усмехнулся Корнилов.

— В пять уже темки, товарищ подполковник, — сказал лейтенант.

«А если с высоты не просто взглянуть, а провести аэрофотосъёмку? — думал Корнилов. — Все следы проступят. Ведь там, где след, снег уплотнённый. Надо с экспертом посоветоваться. Должны же быть следы, чёрт возьми!»

— Знаешь что, Василий, — сказал он. — Ты иди один, а я поеду в Лугу… Надо мне туда срочно.

— А как же розыск? — недоумённо посмотрел на Корнилова участковый. На лице его отразилось разочарование, словно у мальчишки, которого в самую решительную минуту покинул товарищ.

— Ты и сам всё сделаешь в лучшем виде. Помни только о главном: у кого есть друзья, родные в Ленинграде? К кому могли бы приехать или приезжали в эти дни? И осторожно расспроси о том, кто бывает у егеря, у лесника. Но осторожно! Понял? — Корнилов на секунду задумался. — Поговори с ними о том, о сём. Не ждали ли кого. Ружьишко увидишь на стене — спроси, зарегистрировано ли. Нет ли ещё оружия. Будь с людьми попроще, не выспрашивай, а разговоры говори… И не торопись, а то потом больше времени потеряем. Вон одна только Надежда Григорьевна сколько полезных вещей нам с тобой наговорила!

Участковый согласно кивал головой. Этот немолодой, хмуроватый подполковник всё больше и больше нравился ему, и лейтенанту было жалко, что Корнилов уезжает в Лугу, а не пойдёт вместе с ним по другим деревенским избам.

— Машина, Василий Васильевич, за тобой часика через три вернётся.

Всю дорогу от Владычкина до Луги Корнилову казалось, что машина еле двигается, и он уговаривал Углева поднажать.

— Да вы что, Игорь Васильевич, не чувствуете, что юзом то и дело прём? Хотите быстро ездить — хлопочите у Набережных шипованную резину. (Майор Набережных был начальником хозяйственного управления.) Нормально никто ездить не хочет, — ворчал Углев. — Всегда горит, всегда пожар. А ты хоть пропади! — Углев вдруг обернулся к Корнилову и сказал: — А я, товарищ начальник, должен теперь себя беречь. Женюсь первого марта.

— Поздравляю, — улыбнулся Корнилов. — Женишься, придётся тебя на продуктовую машину переводить.

— Ну уж, — обиженно протянул шофер. — Рано ещё Сашу Углева в обоз списывать! — И дал такого газу, что Корнилов вцепился в поручень и сказал:

— Хороший ты водитель, Саша, да с норовом. И поворчать любишь…

Белозеров, увидев подполковника входящим в кабинет, вскочил, глядя на него во все глаза, и изумлённо сдвинул брови.

— Вопросы потом, — сказал Корнилов, на ходу сбрасывая пальто и шапку. — Пошли машину во Владычкино за участковым. И срочно поручи кому-нибудь выяснить, есть ли у вас в Луге вертолёты или «кукурузники», приспособленные к аэрофотосъёмке.

— К аэрофотосъёмке? — ещё больше удивляясь, переспросил Белозеров.

— Давай, давай! И если есть, пусть попросят разрешения подняться и сфотографировать район Владычкина. А меня срочно соедините с Гатчиной, Финогеновым. А потом с Ленинградом. С нашим управлением.

Сначала дали Гатчину. Когда Корнилов, переговорив с начальником уголовного розыска Гатчинского райотдела Финогеновым, положил телефонную трубку и с наслаждением закурил, вернулся капитан, выходивший распорядиться насчёт машины для участкового и вертолёта.

— Товарищ подполковник, машину за участковым послал, про авиацию сейчас доложат. Заму поручил связаться… — Потом он сел напротив Корнилова и уставился на него. Всем своим видом он давал понять, что ему не терпится узнать, почему Корнилов так скоро вернулся из Владычкина и зачем ему понадобилась вдруг авиация. Но подполковник не торопился с новостями и только спросил:

— Из управления не звонили?

— Бугаев звонил. Просил сказать, что один автобусный билет — свежий, за тринадцатое января. С десятого маршрута. Они пытаются установить, не пропал ли где-нибудь в районе следования «десятки» человек… — Белозеров неодобрительно хмыкнул. — Ищут иголку в стоге сена!..

— Что ж, по-твоему, сложа руки сидеть? — недовольно произнёс Корнилов. — Может, ты новостями порадуешь?

Белозеров поскучнел:

— Ничего нового, товарищ подполковник. Санпан твердит одно и то же. Пистолет, говорит, продал кузнецу из Пехенца.

— Не густо, — вздохнул Корнилов. — А про винтовку он ничего не говорил?

Белозеров встрепенулся:

— Про винтовку? Нет, ничего. А что, нашли?

— Ничего не нашли, — махнул рукой Корнилов. — Просто одна старуха рассказывала, что много лет назад у старого лесника винтовку с оптическим прицелом видела.

— Участковый там про эти винтовки всё вызнает, — успокаиваясь, сказал начальник уголовного розыска. — А вы чего же так рано вернулись, Игорь Васильевич? Случилось чего?

Корнилов хотел ответить, но в это время как сумасшедший зазвонил телефон — дали управление.

— Соедините меня с Васильчиковым из НТО, — попросил Корнилов у телефонистки.

Васильчиков отозвался сразу же. Телефон почему-то всегда искажал до неузнаваемости голос эксперта, и трудно было отделаться от чувства, что с тобой разговаривает женщина с грудным контральто. В управлении смеялись над Васильчиковым: «Телефон обнажает твою истинную суть». А на самом деле голос у Васильчикова был низкий, с басовыми нотками, и в самом эксперте, крупном, чуточку неуклюжем, не было ничего женственного.

— Марлен Александрович, срочно нуждаюсь в твоей консультации.

— Это ты, сыщик? — спросил Васильчиков. Он всегда так звал Корнилова. — Мог бы и зайти.

— Я из Луги, — сказал Корнилов. — Дело срочное, слушай внимательно. Можно ли с помощью фотоаппаратуры снять на снегу старые следы?

— Что значит старые? — удивился Васильчиков.

— Ну не очень старые… Вчерашняя лыжня. Потом был снег, и её замело, но ведь снег под лыжами уплотнился, понимаешь? Плотности-то разные!

— Так-так-так, — неожиданно быстро пропел Васильчиков.

Корнилов искоса взглянул на Белозерова. Тот, видать, всё понял и, весь подавшись к телефону, с напряжением ждал окончания разговора.

— Вы же восстанавливаете выбитые на машине, а потом спиленные номера по принципу изменения структуры металла, разной его плотности. И здесь так же, — сказал Корнилов. — Разная структура снега.

— Так же, так же! — недовольно проворчал Васильчиков. — Ты же не повезёшь ко мне в лабораторию свой прошлогодний снег со следами. А я, естественно, не повезу к тебе свою стационарную аппаратуру.

— А что, нет какого-нибудь простого способа? — с надеждой спросил Корнилов и заговорил настойчиво и увлечённо: — Ты понимаешь, Марлен, этот старый след я и так увижу. Если смотреть против низкого солнца, он всегда проступает слабой тенью, но мне его сфотографировать надо. Понимаешь? Сфотографировать!

— Чего-то интересное говоришь, — отозвался Васильчиков. — Но пока не соображу… Таких экспериментов мы ещё не проводили. В космическом масштабе.

— Эх, ты! — подосадовал Корнилов. — Тугодум. Попробую без тебя обойтись.

— Попробуй обойтись без меня, но с поляризационным фильтром, — сказал Васильчиков.

Корнилов положил трубку, но телефон тут же зазвонил снова. Уже докладывал Финогенов из Гатчины: Григорий Иванович Мокригин, главный бухгалтер лесхоза, жив-здоров. В данный момент у себя на работе. Одинок. Живёт на Пролетарской улице.

— А что ещё интересует? — спросил Финогенов.

— Жив-здоров, значит? — переспросил Корнилов. — Это, собственно, и хотел узнать… — Он помедлил в раздумье и увидел, как дверь кабинета растворилась и вошёл Селуянов, заместитель Белозерова. Заметив, что подполковник разговаривает по телефону, Селуянов на цыпочках прошёл через кабинет, сел рядом с Белозеровым и что-то зашептал ему на ухо.

«Договорился он с авиацией или нет?» — с тревогой подумал Корнилов и сказал Финогенову:

— Ну всё. Спасибо. — Положив трубку, Корнилов обернулся к Селуянову: — Как авиация?

— Всё в порядке, товарищ подполковник, прогревают моторы, — сказал тот, широко улыбаясь. — Насилу отыскали с аппаратурой. У землеустроителей. «Кукурузник». А вертолётов нет.

— Летим, летим, — весело пробормотал Игорь Васильевич и схватился за пальто.

Белозеров тоже вскочил со стула, с удовлетворением потирая руки. Глаза его блестели.

— Это вы здорово про самолёт! — гудел он. — Я опытный лыжник! Не раз замечал, что старая лыжня сквозь порошу темнеет. Если против солнышка глядеть. А ближе к весне, чуть солнышко пригреет, все старые лыжни проступят, словно паутиной снег затянули.

— Давай, «опытный лыжник», поворачивайся! — поторопил его Корнилов. — Не то солнышко тю-тю. И лыжня тю-тю!

Они радовались, как дети; перебрасывались шуточками, пока одевались. Селуянов смотрел на них с недоумением. Он не слышал разговора Корнилова с экспертом и никак не мог понять, зачем подполковнику понадобился вдруг самолёт.

— Витя, оставайся в отделе за старшего, — сказал Белозеров Селуянову, который так ничего и не понял. — Распоряжайся тут. Мы скоро.

На заснеженном поле стояли в ряд зелёные АН-2 с большими баками по бортам. Один, без баков, какой-то франтоватый, может, из-за того, что окраска у него была не густо-зелёная, а блекло-голубая, расположился поодаль. Пропеллер у него бешено крутился, вздымая облако искрящихся на солнце снежинок. Корнилов вылез из машины. За ним, покряхтывая, выбрался Белозеров. Из небольшого вагончика, в каких обычно живут строители, только полосатого, спустился по лесенке мужчина и неспешно пошёл им навстречу. Видно, заметил машину из окошка. Подойдя, спросил:

— Вы из милиции?

— Из милиции, из милиции, — нетерпеливо проговорил Белозеров, постукивая ботинком о ботинок. — Скоро полетим?

Мужчина улыбнулся:

— Сейчас и полетим. Мотор, как видите, уже запущен. — Он протянул руку: — Разрешите представиться. Главный инженер землеустроительной экспедиции Спиридонов Иван Степанович.

Лицо у Спиридонова, широкоскулое, с редкими волосинками на подбородке, было покрыто красноватым деревенским загаром. А глаза-щёлочки из-под сильно прищуренных век смотрели с такой весёлой хитрецой, что Корнилову вдруг захотелось подмигнуть инженеру.

— Погоня? — спросил Спиридонов, когда они пошли к самолёту. И, не дождавшись ответа, спросил снова: — А зачем съёмочная аппаратура?

— Нам следы сфотографировать нужно, — ответил Корнилов. — Следы на снегу.

— Где снег, там и след, — многозначительно усмехнулся Спиридонов. — Аппаратура у нас, правда, для других целей… Но попробуем.

— Товарищ Спиридонов, а поляризационный фильтр у вас есть?

— А как же, найдётся.

— А снимать вы будете? — с сомнением спросил Белозеров.

— Мы будем снимать, — спокойно ответил Спиридонов. — Какие ещё вопросы? — И опять так хитро сощурился, что Корнилов чуть не рассмеялся.

— Далеко лететь-то? — поинтересовался главный инженер. Он шёл не торопясь, то и дело оглядываясь то на Корнилова, то на Белозерова, будто хотел их получше рассмотреть и запомнить.

— Да недалеко. На Мшинскую. Только поскорей, поскорей. Какие, к лешему, в потёмках следы, если промешкаем?

— И-и, на Мшинскую! — разочарованно протянул Спиридонов. — Я думал, куда подальше.

В салоне самолёта молоденький механик что-то оживлённо обсуждал с пилотом, тоже молодым, с небольшой чёрной бородкой и усами.

— Ераксин, всё готово? — крикнул Спиридонов.

— Всё в ажуре, — механик поднял руку. — Ладно, Игорь, вернёшься, обсудим, — сказал он пилоту и, с интересом оглядев пассажиров, важно прошествовал к дверям.

— На Мшинскую, борода! — крикнул Спиридонов пилоту. — Там съёмку делать будем.

Белозеров достал из кармана помятую карту и стал было раскладывать, но пилот вытащил из планшета свою, большую. Сунул ему карандаш, спросил:

— Найдёте?

— Найду! — буркнул тот и, отыскав Владычкино, обвёл на карте небольшой кружок.

Через несколько минут самолёт резко дёрнулся, помчался по полю, жёстко подскочив на ухабах, оторвался от земли и, слегка покачиваясь, пошёл над домами. Корнилов с интересом смотрел в иллюминатор. Тень от самолёта всё время бежала впереди, словно лоцман, указывающий путь.

— Нам лёту минут десять, — сказал Спиридонов, чего-то подкручивая в своей аппаратуре. — Вы места-то хорошо знаете?

— Знаем места, — весело ответил Белозеров, тоже прилипший к иллюминатору. И вдруг пропел красивым, сочным баритоном:

— Вы, капитан, на гитаре, часом, не играете? — спросил Корнилов.

— Играю, — добродушно ответил Белозеров. — Я, товарищ подполковник, играю и пою. В День милиции в концертах выступаю.

Спиридонов кончил копаться в приборах и пересел поближе к Корнилову. Разговор на отвлечённую тему, видать, не устраивал главного инженера, и он, поблёскивая своими хитрющими глазами и сощурившись, спросил:

— Чьи следы снимать-то будем? — И, не дожидаясь ответа, добавил: — Это я к тому, что аппаратуру приготовить надо. Сейчас ведь пролетим.

Корнилов объяснил ему и снова уткнулся в иллюминатор.

Они летели совсем низко. Слева чёрной линией прорезала лес железная дорога. Было видно, как притормаживала у жёлтого станционного домика электричка. Чуть поодаль от станции стояла небольшая деревенька. Из труб подымался дым, отбрасывая длинные тени. Деревня исчезла позади, и вдруг из зарослей выскочили три лося. Самолёт промчался над ними, лоси сразу остановились. Один из них лёг.

— Вон озеро Вялье! — крикнул Спиридонов и показал рукой направо.

Огромное, вытянутое на много километров, заснеженное поле, отороченное сосновым мелколесьем, расстилалось внизу. В одном месте, самом узком, на льду темнело несколько чёрных точек. Корнилов не сразу сообразил, что это рыбаки.

— Велика Федора, да дура, — проворчал Спиридонов. — Вот только там, где рыбаки, и глыбко. А болота вокруг… — Он хотел сказать ещё что-то нелестное об озере, но в это время Белозеров, оторвавшись от иллюминатора, крикнул:

— Владычкино! Давайте снижаться.

Самолёт низко-низко пронёсся над деревней. Корнилов разглядел дом, в котором брали Санпана. Он стоял чуть на отлёте. Описывая большой полукруг от деревни, шла полем дорога и скрывалась в густом еловом лесу. И тропинка, ведущая на станцию, была видна. Теперь сразу стало понятно, почему деревенские упрямо торили в снегу эту тропинку, а не ходили по дороге, — тропинка была намного короче. Корнилов вдруг подумал о том, что хорошо бы найти такую точку, такую гору, с которой тебе было бы видно, как идти в жизни самым коротким, самым правильным путём…

Вот здесь, где тропинка ныряла в лес, и был убит позавчера лыжник. Какая-то женщина, закутанная в чёрный платок, шла по тропинке в сторону деревни.

— Ну, что снимать-то? — нетерпеливо спросил Спиридонов.

— Сделаем ещё круг, зайдём против солнца, — попросил Корнилов. Он вошёл в кабину пилота и, стоя за его спиной, вглядывался в заснеженные поля. — Пройдём правее этой тропинки. Видите? Вот идёт от деревни.

Пилот кивнул головой.

Самолёт сделал крутой вираж и полетел, чуть не задевая за маковки елок, снова к тому месту, где тропинка выныривала из лесу.

— Начинайте съёмку! — крикнул Игорь Васильевич, обернувшись к Спиридонову. Инженер кивнул.

В том месте, где нашли убитого лыжника, весь снег был истоптан, словно там танцы устраивали. Были заметны и стежки следов на расстоянии метров двухсот — двухсот пятидесяти от тропы. Следы эти описывали огромную дугу и возвращались к месту происшествия. Корнилов догадался, что это прошли они с участковым. Ничего они тогда не заметили, только свежий пушистый снег… И вдруг рядом с этой стежкой Корнилов увидел лыжню. Нет, он не увидел её, а скорее угадал, что эта лёгкая голубоватая полоска, похожая скорее на тень от проводов, и есть припорошенная свежим снегом лыжня.

— Капитан! — крикнул Игорь Васильевич, призывно махнув рукой. Белозеров стал рядом с ним. Впился глазами в снежное поле.

— Видите?

— Вижу. А вот на горке натоптано. И след обрывается. Удобное место!

Корнилов проследил за ниткой лыжни. Она и впрямь обрывалась на горке, среди кустов. Здесь лыжник, наверное, стоял долго, а может быть, и лежал…

Но всё это они видели лишь считанные секунды, самолёт пронёсся над горкой, и вот уже мелькнула внизу деревня.

— Ещё кружок! — попросил Корнилов. «Вот оно, — заволновался он, — человек пришёл на горку и там остановился. Там, может быть, лежал, ожидая, когда из леса выйдет по тропинке лыжник. Из винтовки достать — плёвое дело…»

Теперь уже пилот вывел машину прямо на Орелью Гриву. Лыжня уходила с горки в кусты, потерялась там, но потом появилась вновь, пересекая большую поляну. И снова пропала в густом лесу. Игорь Васильевич огорчённо чертыхнулся, но снова увидел лыжню в редколесье. Белозеров вдруг подтолкнул его легонько в бок и сказал пилоту:

— К домику!

Впереди, на большой поляне, стоял бревенчатый дом. Вид у него был нежилой. Может быть, из-за того, что не вился дым из трубы? Но от дома вела тропинка, убегала сквозь лес в сторону деревни.

— Кордон Замостье! — крикнул пилот.

Это был дом лесника Зотова. Лес стал пореже, и Корнилов увидел припорошенную лыжню, а рядом с нею ещё одну, совсем свежую. Поляну перед домом пересёк ещё один, новый след.

— Н-да, — разочарованно проворчал Белозеров. — Следов-то здесь хватает.

— А ты что ж, думал, лесник в лес не ходит? — спросил Корнилов. — Но главное-то мы узнали — след с Орельей Гривы идёт по направлению к дому лесника. Заметил? А остальные следы свежие. Сегодняшние. Неужели не отличишь?

Капитан с сомнением хмыкнул.

— Не хмыкай, завтра с утра поедешь с группой в этот район. Пошлёшь кого-нибудь по следу. Разберёмся досконально. Где наша не пропадала! — И сказал пилоту: — Летим в Лугу!

Усевшись на скамейку, он спросил Спиридонова:

— Как вы думаете, будет заметен этот старый след на снимке?

Спиридонов расплылся весь в хитрющей улыбке.

— С поляризационным фильтром, может, и получится. Да ведь постараемся. Наверное, дело серьёзное?

Ему всё-таки очень хотелось узнать подробности.

— Человека здесь убили, — сказал Игорь Васильевич. — Ночью был снег, следы замело. Вот решили попробовать с самолёта снять…

— А если бы самолёта не оказалось? — поинтересовался Спиридонов.

— Пешочком пришлось бы каждый сугроб ощупывать, — ответил Корнилов. — Времени бы убили много…

И подумал: «Надо там поискать гильзы. Хотя, наверное, и нету их. Не оставил стрелок гильзы. Не забыл прихватить с собой. Но проверить нужно…» Он сказал об этом Белозерову. Тот кивнул:

— Любопытный след, товарищ подполковник. Ох любопытный! Изучим его вдоль и поперёк, обнюхаем…

— Шутки шутками, — сказал Корнилов, — а вы постарайтесь найти такой участок, где след свежим снегом не запорошило. Где-нибудь под ёлками… И знаешь ещё

что, Александр Григорьевич, завтра с утра проведите там на месте эксперимент. Определите, можно ли увидеть с этой горушки стоящего на тропинке человека? Ну и главное — положение трупа ведь зафиксировано?

— Да. Я же показывал вам фотографию, — насторожившись, сказал Белозеров.

— Восстановите позу убитого, определите направление выстрела. Удивляюсь, почему только сразу это не сделали?

Капитан виновато вздохнул и с опаской оглянулся на Спиридонова, который сидел, навострив уши, словно лис у мышиной норы.

— Если сойдётся всё на Орельей Гриве, — задумчиво сказал Корнилов, — имеем шанс.

Он замолчал и стал смотреть в иллюминатор. Уже совсем стемнело. Кое-где мерцали голубоватые холодные огоньки, в одном месте горел большой костёр. Наверное, жгли на лесной делянке сучья — языки пламени взвивались высоко вверх.

«Вот ведь как случается, — думал он. — Обычно чем быстрее поспел на место, тем больше шансов обнаружить следы. Свеженькие, первозданные. Тут же в первый день из-за пасмурной погоды намёка на следы от лыж не было видно. А прошло время — солнышко эту лыжню и высветило».

Около семи вечера вся группа собралась в кабинете начальника угро. Корнилов разложил на столе ещё чуточку сыроватые фотографии. Спиридонов, видать, специально передержал их в проявителе, и снимки получились очень контрастные.

Следователь прокуратуры, ведущий дело, сидел напротив Корнилова, пытаясь придать лицу безучастное выражение. Но это у него плохо получалось. Подполковник краешком глаза видел, как время от времени Каликов исподтишка разглядывал его и бросал любопытные взгляды на фотографии, пока непонятные ему. «Неопытный ещё парень, — подумал Корнилов, — со своими, лужскими, знает, как себя держать, а тут ленинградское начальство пожаловало. Хоть и чужое, а начальство».

Участковый примостился на стуле у батареи, всё время грел руки, наверное, промёрз, пока ходил к егерю и к леснику.

— Давайте начнём, — сказал Корнилов. — Обменяемся новой информацией. Только коротко. У вас нет возражений, товарищ Каликов? — обернулся он к следователю. Тот кивнул головой. — Юрий Евгеньевич, начни ты!

Белянчиков вытащил из нагрудного кармашка крошечный кусочек бумаги и положил перед собой.

— Я ещё раз осмотрел убитого, его одежду. Убитый, по-видимому, художник. Мне показались странными его ногти — как будто цветная грязь под ними… В лаборатории исследовали, говорят: краска. Гуашь. А в кармане я нашёл вот это… — Белянчиков вытянул из кармана целлофановый пакетик, в котором лежал маленький красный осколок, похожий на осколок школьного мелка, только потоньше. Участковый поднялся со своего стула, пытаясь через голову Юрия Евгеньевича разглядеть, что там он выложил на стол.

— Василь Василич, — сказал Корнилов, — подгребай к столу, а то шею свернёшь.

Рыскалов покраснел и, неловко громыхнув стулом, пересел к столу. Следователь тоже смотрел на пакет, уже не скрывая любопытства.

— Эта сангина, — невозмутимо продолжал Белянчиков. — Кроме как у художников, её вряд ли у кого найдёшь. Я тут проконсультировался с одним здешним живописцем… Это сангина французская. Очень хорошего качества. У нас только через Худфонд её распределяют. — Он сделал паузу и сказал сердито: — Если бы огрызок сангины нашли вчера утром, мы сегодня уже знали бы имя убитого.

Корнилов посмотрел на Белозерова. У того уши сделались пунцовыми, а следователь заёрзал на стуле.

— Я передал в управление, чтобы выяснили в Союзе художников, у кого могла быть французская сангина… Звонил ещё раз Бугаев. Сообщил, что по номеру билета определили не только маршрут, но и приблизительное место, где художник садился в автобус. Это на Петроградской. Между улицами Попова и Введенской. Да, и вот ещё что: крепление на одной из лыж сломано. Скорее всего, что часть дороги лыжи на этом художнике ехали, а не он на них… У меня всё, — закончил Белянчиков и, насупившись, уставился на следователя своими немигающими глазами.

— Есть вопросы к капитану? — спросил Корнилов. Все молчали, и только участковый поднял было, как школьник, руку и тут же отдёрнул. Видно, хотел что-то спросить, да застеснялся.

— Что дал дополнительный опрос на станции? — нарушил тишину Белозеров.

— Ничего нового. С пятнадцатичасового поезда в сторону Владычкина пошли двое. Один с лыжами, другой без. Дежурный по станции говорит, что мог бы опознать человека, шедшего без лыж. Установить людей, которые приехали этой же электричкой, пока не удалось.

— Очень важно, что дежурный сможет опознать пассажира, — сказал Корнилов.

— Некого только предъявить ему на опознание… — невесело ответил Белянчиков.

— Скажите, а вы оформили процессуально найденные вещественные доказательства? — поинтересовался следователь.

Корнилов видел, как заиграли на скулах у Белянчикова желваки, и почувствовал, что запахло порохом.

— Ну а как же, товарищ Каликов, — сказал он примирительно. — Об этом даже и говорить не стоит…

Белянчиков, усмехнувшись, глянул на Корнилова и покачал головой.

— Василий Васильевич, а что дал ваш поход?

Участковый хотел встать, но Корнилов остановил его:

— Сидите, сидите.

— Товарищ подполковник, егерь Вадим Аркадьич утверждает, что у лесника наверняка винтовка есть, — торопясь, начал участковый. — На Николу он лося свалил…

— Ты давай поточней, — сердито сказал Белозеров, — числа называй. А то «на Николу»!

— Девятнадцатого декабря, — поправился участковый. — Только егерь сам винтовку не видел, а нашёл лося. Уже освежёванного. По ране определил — из винтовки стреляли. И жёнка егерева подтверждает — она рану видела.

Все засмеялись.

— Ну раз жёнка видела, тогда дело в шляпе, — сказал Белянчиков. — А почему он думает, что это лесникова работа?

— Следы, товарищ капитан. К самому кордону. Лесниковы, говорит, широкие лыжи.

— Акт составил? — строго спросил следователь.

— Не составил, — тихо сказал участковый, будто сам и был виноват в том, что акт не составлен. — Пожалел он его. По-соседски, видать.

Следователь, недовольно покрутив головой, легонько стукнул ладонью по столу. Получилось это у него немного картинно, наигранно. Он и сам, видать, почувствовал это, смутился.

— Ты у лесника был? — тревожась, спросил Корнилов.

— Был, товарищ подполковник. Только он, наверное, выехатчи. Запертый дом. Одна собака в сенях воет.

— Интересно, интересно, — глубокомысленно произнёс Белозеров и посмотрел на подполковника.

— Молодец, участковый, — похвалил Корнилов и спросил у Белозерова: — У вас, Александр Григорьевич, по версии «Санпан» есть что-нибудь новенькое?

— Есть, Игорь Васильевич, — ответил начальник уголовного розыска. — Наши только что произвели ещё один обыск у кузнеца Левашова. Жена показала, где у него спрятан пистолет. В бочке с капустой держал, товарищ подполковник. Закатал в полиэтилен. Придётся дело заводить!

— Экспертизу уже провели, — сказал следователь. — Из пистолета очень давно не стреляли. Моё мнение: версия «Санпан» отпадает. Многие люди подтвердили, что в день убийства Полевой был в Пехенце, напился до бесчувствия и на попутке отвезён домой…

— Что касается охотников, — продолжал Белозеров, — то и эта версия отпадает. По оперативным данным, за последнюю неделю не было в том районе охотников. И местные мужики на охоту не выходили…

Корнилов слушал Белозерова и невольно сравнивал его с Белянчиковым. Вместе учились, наверное, одногодки, а как небо и земля. Юрий Евгеньевич подтянутый, сосредоточенный, в чёрных волосах ни одного седого волоска. Вот только угрюмоват. А Белозеров располнел, голова совсем седая… Говорит — руками машет, словно мельница. Да и следы неряшливости заметны. Нет, что ни говори, работа в большом, слаженном аппарате заставляет человека следить за собой, подтягивает. Хотя работник Александр Григорьевич и хороший, но уж какой-то очень домашний. А может быть, это и неплохо, что не сухарь?

Когда Корнилов, раздав каждому из присутствующих по фотографии, сделанной Спиридоновым, рассказал о своих предположениях, в кабинете стало совсем тихо.

— Неужели заметённая снегом лыжня так хорошо видна? — удивился следователь Каликов, первым нарушив молчание.

— Не так уж и хорошо, — сказал Корнилов. — Но разглядеть можно.

— Да, похоже, что к леснику один след ведёт, — со вздохом произнёс участковый. — Значит, ой. А ведь все говорят, хороший мужик. Я вот беседовал…

— Да, это уже кое-что значит! — прервал его Корнилов. — Версия, пожалуй, самая перспективная. Завтра утром надо пойти по следу и провести следственный эксперимент на месте убийства. И взять разрешение на обыск и задержание лесника. Если он появится. Ну, это уже ваше дело. Справитесь теперь без нас. А мы с Юрием Евгеньевичем поедем в Ленинград. — Он посмотрел на Белянчикова.

Тот оживился:

— Конечно, поедем. Ехали-то на день, а сидим вторые сутки!

Несмотря на настойчивые уговоры Белозерова, Корнилов отказался даже поужинать.

— Нет, нет, не уговаривай, — сказал он начальнику розыска, когда они спускались по лестнице к выходу, — я устал, спать хочу. А ужинать и вам, капитан, не советую. Будете стройным, как кедр ливанский…

— А я думал, вы дождётесь результатов, — уныло пробормотал Белозеров.

— Сами не маленькие, — усмехнулся Корнилов. — Дело-то сделано! Чего же нам тут торчать? Мне шеф до утра срок дал. — И вдруг неожиданно вспылил: — Хватит! Ты что же, считаешь, что мы двужильные? — Он перевёл дыхание и сказал уже тихо, с укором: — Ты меня спроси, сколько вечеров за последние два месяца я дома провёл? Да не больше десяти… — Корнилов хотел ещё сказать, что книги ему приходится читать по ночам, но сдержался. «Белозеров-то тут при чём? — подумал он. — Сам небось минуты свободной не имеет».

Белозеров шёл за Корниловым понурый, лицо у него было расстроенное.

«Чего это разошёлся шеф, — думал Белянчиков, — нервы сдавать стали, что ли?» Таким раздражённым он видел Корнилова редко.

Они уже вышли на улицу, к машине, когда Белозеров робко попросил:

— Вы, может быть, участкового подбросите до Мшинской? Электричка не скоро…

— Пусть едет! — махнул рукой Корнилов.

Он с Белянчиковым сел на заднее сиденье, посадив участкового рядом с Углевым. Белянчиков сразу как-то съёжился в своём углу, поднял воротник дублёнки и через несколько минут стал похрапывать. А Корнилов и хотел заснуть, да никак не мог. Его всегда одолевало такое чувство, что стоит ему закрыть в машине глаза, задремать, как сразу что-нибудь случится, произойдёт авария, катастрофа. И как бы он ни хотел спать, пересилить себя и заснуть никак не мог.

«Зря я распалился, — пожалел он. — Обидится Белозеров теперь!»

Им овладела вдруг апатия, безразличие ко всему на свете — и к тому, чем он занимался здесь, в Луге, двое суток, и к лыжне, которую он отыскал. «Ну и что? Очередное дело, — думал он. — Сколько их было! И сколько будет. А всё одно и то же, одно и то же. Мельтешишься, суетишься, а годы идут, и на свете столько всего интересного, но не для тебя. Всё мимо, мимо. Грубеть я стал, явно грубеть. Вбили себе в голову, что стараемся дни и ночи для людей, а ведь и сами мы люди. Себя забываем, для себя не стараемся. А для кого мы старались эти двое суток? Для кого? Для убитого художника, которого даже, как звать, не знаем? Ему ведь уже всё равно».

Потом Корнилов вспомнил о том, что ему предстоит ещё неприятное дело — писать отзыв на одну диссертацию. Диссертация слабая. Повторение старых прописных истин. Чего стоит хотя бы эта врезавшаяся в память фраза: «Совершая преступление, преступник во многих случаях старается согласовать свои действия с конкретной обстановкой». Да ведь это каждому известно ещё со студенческой скамьи! Зачем же толочь воду в ступе, ради чего выдавать банальность за открытие? Ради прибавки в жалованье? За такие диссертации надо бы лишать права заниматься научной работой! Но шеф просил поддержать. Он официальный оппонент, неудобно устраивать погром. Придётся писать уклончиво, хитрить.

— Товарищ подполковник, — вдруг тихо сказал участковый, нарушив его невесёлые мысли. — А почему вы так поспешили уехать из Владычкина? После разговора со старухой Кашиной?

Корнилов вздохнул, ему не хотелось ничего вспоминать, вообще не хотелось говорить, но в голосе участкового была такая искренняя заинтересованность, что он не смог промолчать.

— Она, лейтенант, про лесникова дружка говорила, помнишь? Видный, говорит, мужчина, в большой рыжей шапке. Я и вспомнил — убитый тоже был в большой шапке. Фигуристый… Решил позвонить, проверить…

— Понятно, — сказал участковый. — А нас в школе учили, что надо всё последовательно делать. Проверять все версии.

— Правильно вас учили. Только надо ещё вовремя за самую перспективную ухватиться. А то увязнешь в этих версиях, как в сугробе… А тебя одного я решил оставить, когда заметил на снегу против солнца старую лыжню. Попытаю, подумал, счастья. И видишь — повезло. Да ты, лейтенант, и без меня прекрасно справился. Про карабин — бесценные сведения. Тебе в уголовный розыск надо переходить.

— Ну уж! — смущённо пробормотал участковый и спохватился: — Надо бы остановиться. Мне выходить.

Тут только Корнилов заметил, что они, проскочив центр Мшинской, едут уже по окраине.

— Ты чего же не сказал, что приехали? — удивился он. — Саша, давай развернёмся, подбросим лейтенанта до центра.

— Да что вы, что вы! — запротестовал участковый. — Мне тут десять минут. До свидания, товарищи!

Корнилов протянул ему руку:

— Будь здоров, Василий! Научись ещё со старухами говорить, буду в угрозыск рекомендовать.

— Чего таким сосункам в розыске делать? — проворчал Углев, когда они тронулись дальше. — Пускай тут самогонщиц гоняет.

Корнилов усмехнулся, но промолчал. Ему лень было разговаривать, объяснять. Хотелось ехать, ехать бесконечно, смотреть по сторонам на заснеженный лес, на редкие, плохо освещённые деревеньки и не думать ни о чём.

На следующий день утром, просматривая у себя в кабинете оперативную сводку происшествий за день, Корнилов подумал о том, что же скажет лесник, когда к нему нагрянут Каликов с Белозеровым. Сам ли он стрелял или кто-то пришлый, какой-нибудь гость или охотник, вышел с кордона, чтобы всадить пулю в лыжника? Значит, ждали того человека. С трёхчасового поезда ждали.

Всё время звонил телефон. «Два дня не посидел в управлении — сразу всем понадобился!» Из гороно напоминали, что через пять дней его доклад перед директорами школ о профилактике преступности. Девушка из общества «Знание» просила выступить с лекцией на заводе имени Ломоносова. Позвонил Белянчиков. Доложил, что находится в Худфонде, пытается узнать, кто мог купить через магазин Худфонда французскую сангину.

— Ты очень-то не надейся, — сказал ему Корнилов. — Если у них такое же снабжение, как и везде, то дефицитные краски и сангину скорее всего у спекулянтов достают.

Потом позвонил Грановский, главный режиссёр театра «Балтика». Просил завтра прийти на репетицию. Он ставил пьесу «Полночный вызов» по роману Сорокина «Бармен из „Астории“». Пьеса об уголовном розыске, и Корнилова пригласили консультантом. Да какое там пригласили! Грановский просил начальника управления порекомендовать опытного сотрудника, и Владимир Степанович назвал Корнилова.

— Дружочек, — позвонил Игорю Васильевичу месяца полтора тому назад режиссёр, — вы назначены ко мне консультантом. Репетиции начнутся через неделю. Будьте добреньки полистать пьесу…

Игорь Васильевич слегка опешил от такого напора и от «дружочка», но сказал твёрдо:

— Увы, Андрей Илларионович, пьесу полистать не смогу, уголовные дела листаю. Кого-нибудь другого поищите. И рад бы в рай…

— Ну-ну, — только и произнёс Грановский и повесил трубку.

«А в общем-то было бы интересно побывать на репетициях, познакомиться с театральной кухней, — с некоторым даже сожалением подумал Корнилов. — Но время, время…»

Однако прошло не больше пяти минут, и загудел прямой телефон начальника управления.

— Товарищ подполковник, — сказал Владимир Степанович, — вы что же меня подводите? Я вас любителем Мельпомены представил, а вы известному режиссёру от ворот поворот?

— Товарищ генерал, со временем туго… — начал было Корнилов, но Владимир Степанович перебил его:

— У нас в управлении бездельников нет, со временем у всех туго. Беритесь за дело. Я давно хочу с театрами дружбу завести. Пусть побольше спектаклей про милицию ставят.

Корнилов ещё не успел положить телефонную трубку, как зазвонил городской телефон. Снова Грановский.

— Так я напоминаю, Игорь Васильевич, первая репетиция через неделю. В двенадцать. Куда адресовать вам пьесу?

— Пришлите в управление.

Грановский оказался на редкость приятным человеком: молодым — ему было не больше сорока, — красивым, чуть располневшим блондином. Корнилов обратил внимание на очень мягкие, немного женственные черты лица режиссёра. Могло даже показаться, что Грановский слишком мягок, безволен. Но его глаза время от времени поблёскивали из-под больших очков холодными голубыми льдинками так пронзительно, что наблюдательный человек сразу отбрасывал всякие мысли о безвольности режиссёра. И в то же время он был мягким, обходительным…

…Переговорив с режиссёром и пообещав обязательно побывать на репетиции, Корнилов пригласил Бугаева.

— Как с поисками, Семён? — спросил он старшего инспектора. — Ты райотдельцев привлёк?

— Конечно. Они и сегодня ищут. Я, как узнал, что убитый скорее всего художник, позвонил им. Сказал, чтобы в первую очередь за художников взялись. Вчера-то я не знал этого! — сказал он недовольно. — В два счёта бы нашли. Теперь взяли в Союзе художников адреса проживающих в районе. Да ведь, может, он не член союза!

— Хвастун, — усмехнулся Корнилов. — Давай держи связь с райотделом.

Варя, техсекретарь Корнилова, приоткрыла дверь, сказала чуть раздражённо:

— Опять этот Гусельников звонит. Требует приёма.

Корнилов вздохнул. Гусельников осаждал его уже месяц. Сначала прислал длинное и вежливое письмо. Чувствовалось, что у автора дрожат руки — буквы были большие и волнистые. Гусельников жаловался на то, что уже два года, как уголовный розыск установил у него в квартире, в настольной лампе, подслушивающее устройство и следит за каждым его словом.

«Нельзя преследовать человека всю жизнь, — писал Гусельников. — Я уже давно стал честным человеком. Три года назад сотрудники стадиона имени Сергея Мироновича Кирова с почётом проводили меня на пенсию. Подарили телевизор и оставили постоянный пропуск на стадион. И вот теперь я снова на подозрении. Почему? Стыдно травить старого, больного и ныне беспредельно честного человека». Заканчивалось письмо просьбой убрать магнитофон из квартиры.

«Что за бред? — подумал Корнилов. — Какой магнитофон, какая слежка? Этот Гусельников явный псих!» Он повертел письмо в руках, не зная, что с ним делать, а потом написал на нём: «В архив».

Но Гусельников продолжал писать. Начальнику управления, в горком партии, в Министерство внутренних дел. И все письма стекались к Корнилову. Он попросил сотрудников райотдела навести справки о К. Гусельникове. Оказалось, что он действительно болен. Несколько лет страдает психическим расстройством. Мания преследования. А двадцать лет тому назад был приговорён к десяти годам заключения за крупные взятки — он работал в отделе учёта и распределения жилплощади. Отсидел он семь лет и все последние годы проработал сторожем на стадионе…

И вот теперь просится на приём… Что ему сказать? Как объяснить ему, что никакие магнитофоны уголовный розыск никому не подключает? Как разговаривать с больным? Не принимать? Но он опять будет писать во все концы.

— Ну так что ему сказать? — спросила Варя.

— Пусть приходит! — решился Корнилов. — Позвони, чтобы пропустили ко мне.

Варя удивлённо посмотрела на своего начальника и хотела уже закрыть дверь, но Корнилов остановил её:

— Нет, Варя, он больной человек, ещё заблудится в наших коридорах. Сходи-ка за ним сама…

— И-и-и-горь Васильевич, — недоумённо протянула Варя.

— Иди-иди!

Через десять минут Гусельников сидел в кресле перед Корниловым и быстро-быстро моргал длинными белесыми ресницами. Он был высок, тощ, как дистрофик, и вся кожа у него — на лице и на руках — пестрела от крупных рыжих веснушек. Корнилов ожидал увидеть дёргающегося психа с шалыми глазами, готового забиться в падучей, но Гусельников смотрел на него осмысленно и спокойно, и походил он скорее на старого доктора, чем на больного.

— Я вас слушаю, — сказал Корнилов.

Гусельников поёрзал в кресле, наморщил и без того морщинистый лоб и, весь подавшись к Корнилову, сказал тихо, просительно:

— Уберите магнитофон, товарищ начальник, перед вами как на духу — расквитался я сполна за грехи. Честно живу на свою кровную пенсию… — Он хотел что-то ещё сказать, но в это время дверь отворилась и снова вошёл Семён Бугаев.

— Разрешите, Игорь Васильевич? — он подошёл к столу.

— Что-нибудь срочное у тебя? — спросил Корнилов.

Бугаев пожал плечами:

— Мне Варя сказала зайти к вам.

Корнилов усмехнулся. «Варюха, видать, решила, что с сумасшедшими надо разговаривать вдвоём». Сказал Бугаеву:

— Садись, поговорим вместе. — И, обернувшись к Гусельникову, отрекомендовал: — Это наш работник — старший уполномоченный Бугаев. Я думаю, он нам поможет…

Бугаев удивлённо поднял брови.

— Товарищ Гусельников пришёл к нам с жалобой на действия уголовного розыска. Обижается, что мы до сих пор следим за ним… Вмонтировали в настольную лампу магнитофон. — Подполковник в упор смотрел на Бугаева. Лицо у Корнилова было серьёзное, и только глаза смеялись. — Товарищ Гусельников много лет назад совершил преступление, но стал честным человеком, сейчас на пенсии…

— Истинно так, — кивнул головой Гусельников, — доживаю свой век честно и праведно. Любим сослуживцами. Бывшими сослуживцами.

— Н-н-да, — произнёс нерешительно Бугаев и стал медленно потирать подбородок. — Н-н-да, — повторил он, глядя то на Корнилова, то на Гусельникова.

— Поймите, — Гусельников придвинулся вместе с креслом к сидящему напротив Бугаеву, — поймите, молодой человек. — Он положил свои длинные веснушчатые ладони на колени старшему инспектору угрозыска. — Расходовать магнитофонную ленту на мои старческие разговоры с такими же никчемными стариками, как я, — непозволительная роскошь для уголовки…

Игорь Васильевич улыбнулся, видя растерянность Бугаева. А про Гусельникова подумал: «Интеллигент, интеллигент, а прошлое ещё напоминает о себе — вот как он про нас: „уголовка“».

— Я пришёл к выводу, товарищ Бугаев, — сказал Корнилов, — что наблюдение за Корнеем Корнеевичем Гусельниковым надо полностью прекратить. Полностью и навсегда, — повторил он с нажимом.

Бугаев сидел с каменным лицом.

— Семён, ты пойдёшь сейчас с товарищем Гусельниковым и заберёшь передающее устройство. У тебя есть ко мне вопросы?

Бугаев вдруг усмехнулся и отрицательно покачал головой. По тому, как блеснули его глаза, Корнилов догадался, что Бугаев наконец всё понял…

— Товарищ начальник, — сказал Гусельников радостно. — Товарищ начальник… Я так благодарен, что вы мне поверили. Я старый, по гроб жизни честный человек…

— Корней Корнеич, — Корнилов встал, — не будем терять время. Садитесь в машину вместе с сотрудником и поезжайте. — И, обернувшись к Бугаеву, сказал: — Семён, одна нога там, другая здесь. Ты мне будешь нужен.

— Товарищ Корнилов! — двигаясь к дверям, причитал Гусельников с умилением. — Какой человек, какой человек!

Как только они ушли, Корнилов вызвал секретаршу.

— Варвара Григорьевна, — начал он строго, — это вы прислали ко мне Бугаева?

Варвара покраснела:

— Игорь Васильевич, сумасшедший же… Мало ли что!

— Старик ведь, — уже мягче сказал Корнилов.

— Всё равно, — упрямо сказала Варвара. — Вон в Москве сумасшедший с ножичком ходит…

— Эх ты, Варвара, в уголовном розыске работаешь, а слухами пользуешься!

Варвара вдруг засмеялась:

— Приходится, товарищ начальник. Вы ведь всё секреты секретничаете.

Корнилов махнул рукой:

— Тебя переубеждать — себе дороже. А Семёна ты, Варя, подвела. Дал я ему ответственное заданьице — шизофреника Гусельникова излечить.

Варвара недоумённо уставилась на Корнилова.

— Редкий случай — человек свихнулся на почве своих старых преступлений. Мания преследования.

«А что? — подумал Корнилов, когда Варя ушла. — Вдруг этот псих поверит нам и вылечится? И перестанет писать свои дурацкие письма!»

И в машине Гусельников продолжал бубнить себе под нос, какой чуткий человек товарищ Корнилов. Жил он на Петроградской, и, когда ехали по Кировскому, Бугаев вспомнил, что как раз вчера исходил в этом районе все улицы, расспрашивал в ЖЭКах, не пропал ли за последние дни кто-нибудь из жильцов.

— Корней Корнеич, так вы в каком доме живёте? — спросил он заинтересованно, обернувшись к Гусельникову.

— Профессора Попова, дом тридцать восемь. Я уже докладывал вам, — ответил старик и, неожиданно хихикнув, погрозил Бугаеву пальцем: — А вы все хитрые ребята в угро! Шустрики.

— Да, да, говорили, — пробормотал Бугаев, — это я так, засмотрелся по сторонам, забыл.

Бугаев вспомнил: он был в этом доме. Разговаривал в ЖЭКе с паспортисткой. С дворником. Колоритный такой дворник — огромного роста, с большой бородой. Бугаев ещё подумал: «Наверное, до революции были такие дворники. Сидели у ворот с свистками и помогали жандармам выслеживать революционеров…»

Машина остановилась у большого грязно-серого дома.

«Да был же я здесь, точно», — подумал Бугаев, вылезая из «Волги».

— Товарищ Бугаев, нам во вторую парадную, — тронул его за руку старик. Они пошли через маленький садик. Дорожка была хорошо расчищена, посыпана песком, и Бугаев снова вспомнил про дворника.

— Наш дворник ужасный человек, — сказал неожиданно Гусельников, будто подслушал мысли Бугаева. — Всегда за всеми наблюдает. Вон и сейчас борода в окошке торчит! — Бугаев и правда увидел в окне первого этажа наблюдавшего за ними дворника. — Он ведь, наверное, у вас служит? — спросил Гусельников.

«Этому маньяку уже ничто не поможет», — подумал Бугаев, начиная злиться, и спросил:

— Народ тут у вас хороший живёт?

— Народ разный, — хитро сощурился Гусельников, открывая перед Семёном двери парадной. — Всё больше хитрецы да соглядатаи. Но есть и душевные люди.

На втором этаже Гусельников показал на дверь, обитую чёрной клеенкой:

— Вот здесь живёт, например, хороший человек. Мой сосед. — Он достал из кармана связку ключей и с тревогой посмотрел на Бугаева. Лицо у него напряглось, он нерешительно оглянулся, словно потерял что…

— Что, пришли? — спросил Бугаев.

— Да, но видите ли…

— Да открывайте вы свою квартиру, я отвернусь! — Бугаев понял, что старик не хочет показать ему свои секреты.

Гусельников долго возился с дверью, гремя ключами и рассказывая:

— Сосед мой — хороший человек, только совсем неопытный. Простуха. Я ему рассказываю, что меня подслушивают, а он смеётся: «Не те сейчас времена, Корней Корнеич!» А при чём тут времена? Это всегда было и будет… — Он наконец открыл дверь и первый вошёл в квартиру. Зажёг свет. На Бугаева пахнуло затхлостью.

— Разоблачайтесь, товарищ! Шапочку вот сюда, пальто на вешалочку. Не очень-то тепло вас в угро одевают. Не балуют. А если под окном где-нибудь простоять ночь придётся? Замёрзнете ведь. — Он так и сыпал, так и сыпал словами. Так медленно и значительно говорил в кабинете у Корнилова, а тут словно прорвало.

Они прошли в большую комнату, обставленную очень скромно, и Бугаев сразу же увидел эту злополучную настольную лампу, с большим зелёным абажуром, какие нет-нет да ещё встречаются в некоторых богом забытых учреждениях. Сдерживаясь, чтобы не улыбнуться, Бугаев подошёл к ней. Гусельников перестал болтать и молча следил за Семеном.

— У вас есть запасная лампочка и патрон?

Старик кивнул.

— Принесите. И какую-нибудь коробочку. Я их увезу…

Гусельников принёс лампочку и маленькую картонную коробку из-под шалфея.

— Только давайте договоримся твёрдо, — сказал Бугаев. — Никому ни слова! Секрет! — А сам подумал: «Всё равно болтать будет. Понесёт уголовный розыск моральные издержки. Лучше взял бы да выбросил эту лампу, чем жалобы писать!»

— Мой сосед приходил, крутил лампу. «Ничего нет», — говорит. Да что он понимает, неопытный в этих делах. А художник хороший, — болтал Гусельников.

— Художник? — задумчиво спросил Бугаев. — Он сейчас дома?

— Уехал. Наверное, на этюды за город.

— Когда уехал? — перебил старика Бугаев.

— Да недавно…

— Ну вот что, — Бугаев быстро вывинтил лампочку с патроном, положил в коробку, коробку сунул в карман. — Ну вот что, товарищ Гусельников, аппаратуру я снял, заберу с собой. Живите спокойно. А сейчас поговорим… — Он сел на стул, напряжённо глядя на старика.

— Художнику сколько лет?

Гусельников испуганно таращил глаза.

— Да садитесь вы, Корней Корнеич. Это очень важно.

Гусельников сел. Лицо его напряглось. А губы расплылись в какой-то совершенно неестественной улыбке. «Да он ведь действительно псих, — испугался Бугаев. — Как бы не было приступа!»

— Художник молодой, — выдавил наконец Гусельников. — Тельманом зовут.

— Молодой? — переспросил Бугаев.

— Да не то чтоб уж очень, — замялся старик. — Года сорок два — сорок три…

— Когда вы его в последний раз видели?

Гусельников пошептал немного, загнул три пальца и улыбнулся:

— Дня три назад.

«Совпадает, — подумал Бугаев. — Уж не тот ли самый?» — И сказал:

— А время, время! В какое время он уехал?

— Да как вам сказать, — задумался старик. — Я ещё не пообедал. Я в столовке обедаю. Тут рядом, через три дома. Погано кормят, но дешёво. — Он снова задумался. — Ну вот, туда я и собирался. Вышел из дому. А впереди Тельман с лыжами. В спортивной куртке.

«Ну и ну, — волнуясь, слушал Бугаев. — Не было бы счастья…» — И тут же остановил себя.

— Ну и что?

— Что значит «ну и что»? — рассердился старик. — Это ведь вы меня расспрашиваете. Значит, вам интересно. Всё ещё психом меня считаете?

Бугаев вздрогнул. Его охватило неприятное чувство оттого, что Гусельников опять будто читал его мысли.

— Ради бога, простите. Но то, что вы рассказали, так меня ошеломило… Этот ваш художник очень похож на одного человека… Он заблудился в лесу и замёрз.

То, что старик разозлился на его дурацкое «ну и что», навело Бугаева на мысль, что Гусельников не такой уж сумасшедший. «Ну бывает же у человека бзик!»

— Неужели вы думаете?.. — испуганно спросил Гусельников. — А тут его кто-то искал целый день. Какой-то дикий дед.

— Да нет, всё ещё неясно. Это какое-то совпадение, — сказал Бугаев. — Мы проверим. Да, может быть, он уже дома, ваш Тельман. Вы сегодня к нему не заходили?

— И правда! — оживился старик. — Не заходил. Надо заглянуть. — Он вскочил со стула, но тут же в нерешительности остановился и с сомнением поглядел на Бугаева.

«Боится меня одного оставить», — подумал Бугаев и тоже встал.

— Как фамилия вашего знакомого?

— Тельмана? Алексеев Тельман Николаевич, — сказал Гусельников и вдруг громко рассмеялся: — Как хорошо! Впервые я могу у себя дома говорить свободно. Эх вы! Столько лет следили за стариком. Всё думали, что я про денежки проговорюсь? Как бы не так! Нету денежек. Тю-тю! — И он снова рассмеялся. Ехидным, дребезжащим смехом.

«Ох и жук же ты, Корней!» — мелькнула у Бугаева мысль.

— Зайдёмте к художнику!

— А чай? — круто переходя от ехидства к умильности, сказал старик. — Я хотел напоить вас чайком с малиновым вареньицем. Я хоть и бедный пенсионер, но вареньице всегда имею…

— В следующий раз, Корней Корнеич, — остановил его Бугаев. — Пошли к художнику.

Они долго звонили у дверей — никто не отзывался.

— Наверное, загостился, — сказал Бугаев и распрощался с Гусельниковым. Внизу он заглянул в почтовый ящик четырнадцатой квартиры. Было видно, что уже несколько дней оттуда не вынимали газеты.

Выйдя из дома, Бугаев помчался в домоуправление.

Управдом, худенький старичок в морской шинели и фуражке, видать из отставников, запирал дверь своего кабинета. Вид у него был встревоженный.

— Вы ко мне? — спросил он Бугаева и, не дожидаясь ответа, сказал: — Позже, позже. Я очень занят.

— Мне на два слова, — попросил Бугаев и вытащил из кармана служебное удостоверение. — Я из уголовного розыска.

— Что? — искренне удивился старичок. — Вы уже здесь? Я ведь только что трубку повесил… Это вы товарищ Сазонкин?

Сазонкин был старшим инспектором уголовного розыска районного управления.

«Запахло жареным», — подумал Бугаев и сказал:

— Я капитан Бугаев. Так получилось, что мы не сговорились…

Старик посмотрел на него подозрительно и теперь уже сам протянул руку за удостоверением. Прочитал его внимательно, сверил фотокарточку с оригиналом и только тогда вернул.

— Товарищ Сазонкин просил взять понятых и ждать его у четырнадцатой квартиры. Вы тоже по поводу Тельмана Николаевича Алексеева?

Бугаев кивнул:

— Да, я хотел кое-что уточнить. Он ведь художник?

По дороге управдом позвал за собой молоденькую паспортистку. Они поднялись на второй этаж, туда, где Бугаев только что расстался с Гусельниковым. Управдом с сомнением посмотрел на дверь его квартиры и тихо сказал:

— Этого в понятые брать нельзя. Убогий. — Он покрутил пальцем у виска и вздохнул. — Подождём. Сейчас должен товарищ Сазонкин прибыть.

Бугаев хотел было порасспросить управдома, но в это время хлопнула дверь парадной, послышались энергичные шаги, и на лестнице показался Сазонкин. Он совсем не удивился, увидев Бугаева, деловито поздоровался со всеми за руку и спросил управдома:

— Алексей Алексеевич, а слесарь?

— Должен в тринадцать ноль-ноль прибыть, — сказал управдом и посмотрел на часы. — Ещё две минуты…

«Морская косточка, — подумал Бугаев. — Симпатяга дед».

И действительно, внизу снова хлопнула дверь. Пришёл молоденький паренёк с чемоданчиком. Удивлённо посмотрел на целую толпу собравшихся перед дверьми квартиры. Спросил:

— Чего делать-то, Алексей Алексеевич?

— Что товарищ скажет, — кивнул управдом на Сазонкина.

Когда Корнилов, вызванный звонком Бугаева, приехал на Петроградскую, дверь в квартиру художника была уже открыта. Подполковника встретил сотрудник районного управления внутренних дел Сазонкин, провёл в комнату. На огромной тахте восседали старик и молодая женщина, а Бугаев стоял у маленького письменного стола и листал какой-то толстый альбом. Первое, что бросилось в глаза Корнилову в этой огромной светлой комнате, — большое неоконченное полотно на мольберте. Как раз напротив дверей. Безбрежная белая равнина, сливающаяся на горизонте с белесым холодным небом. Слева два утонувших в сугробах домика, кусты сирени с прихваченными морозом зелёными листочками и небольшой дубок поодаль, ярко-жёлтый, словно вызов холодам и метели. А среди снегов — крошечная фигурка человека, уходящего вдаль, к горизонту, по ещё не обозначенной художником дороге. От картины веяло холодом.

— Товарищ подполковник, смотрите, — Бугаев протянул Корнилову две фотографии — ту, что была сделана с мёртвого лыжника, и другую, видимо найденную в альбоме. Но подполковник и так всё понял: на стене среди других картин висел, наверно, автопортрет художника. Корнилов сразу узнал в изображённом на нём человеке убитого лыжника. Узнал по чуть утолщённому переносью и косой морщинке, перечеркнувшей лоб, будто глубокий шрам. Художник смотрел пристально, с вызовом. На втором плане, за его спиной, в хрустальной вазе стояло несколько веток спелой рябины. Картина была яркая, какая-то торжественная, насыщенных тонов. Широкие, рельефные мазки.

— Значит, правильно предположил Юрий Евгеньевич. Убитый — художник?

Бугаев кивнул:

— Тельман Алексеев! Странное имя, да?

— Странное. А как нашли адрес?

— Да вот так совпало, товарищ подполковник, — развёл руками Бугаев. — Я ведь сюда, в квартиру напротив, привёз вашего психа. — Корнилов посмотрел на Бугаева сердито, тот осёкся и оглянулся на прислушивающихся к разговору понятых. — Гусельников стал рассказывать про соседа-художника. А я же вчера весь этот район перепахал. Автобусный билетик-то! Ну вот и поинтересовался. Пошёл искать управдома, а он уже из районного управления гостей ждёт. Встретились с товарищем Сазонкиным у дверей.

Сазонкин кивнул:

— Мы, товарищ подполковник, получив задание, выяснили в союзе адреса всех художников, проживающих в нашем районе. Стали обзванивать. К тем, у кого телефона нет, просили домоуправов заглянуть. А я с Алексеем Алексеевичем Талызиным разговаривал, просил справиться, дома ли художник Алексеев.

Подтянутый старик, сидевший на диване, слушал внимательно, кивал головой.

— Он позвонил в квартиру, в почтовый ящик заглянул — почту несколько дней не вынимали… Я и решил проверить.

— Молодчина, майор, — сказал Игорь Васильевич. — Позвоню Рудакову, попрошу, чтоб отметил вас. (Рудаков был начальником райуправления.) Корнилов снова подошёл к неоконченному зимнему пейзажу, остановился перед ним, и ему невольно вспомнились заснеженные поля и тёмный, холодный лес вокруг одинокой деревеньки Владычкино. И представилось, что маленькая фигурка, затерявшаяся в белой замети, это и есть сам художник, идущий навстречу выстрелу. «Куда же шёл этот Тельман? К кому? Нет, не случайно оказался он около Орельей Гривы… Кстати, какое красивое название: Орелья Грива! Орлы, кони. Почему эта маленькая горка так называется? Эх, не в этом дело!» Корнилов вздохнул и полез в карман за сигаретами. Но их там не оказалось. Наверное, второпях забыл в кабинете.

— Зачем понадобилось леснику стрелять в художника? — сказал он тихо.

— Вы уверены, что убийца — лесник Зотов? — спросил Бугаев, продолжая внимательно рассматривать бумаги, вынутые из письменного стола.

— Я не исключаю, что убийца — лесник. — Корнилов посмотрел на часы. Было без пятнадцати пять. — Думаю, что скоро мы будем всё знать точно. Лесник ли стрелял или кто-то посторонний. Посторонний, но скорее всего известный Зотову. Ведь, судя по лыжне, не мог убийца миновать кордон лесника. Ладно, подождём! Белозеров, наверное, уже закончил свои поиски…

Он отошёл от мольберта и стал внимательно рассматривать картины, развешанные на стене. В основном это были деревенские пейзажи, несколько женских портретов. Портреты не понравились Корнилову — они оставляли впечатление какой-то застылости, статичности. У всех людей были неживые, белесые глаза. А пейзажи радовали. Светлые, лиричные. «У них и краски будто бы горячие». Ему показалось: приложи ладонь — ощутишь тепло нагретых солнцем трав, бревенчатых домиков.

Одна из стен этой большой комнаты, служившей, очевидно, и мастерской и жилищем художника, была увешана иконами, старинными прялками, потрескавшимися изразцами с причудливыми рисунками.

Бугаев закончил разбирать бумаги в столе.

— Не густо, товарищ подполковник. — Он протянул Корнилову диплом об окончании института имени Репина, маленькую книжечку Союза художников. На фотографии Алексеев был совсем молодым, с длинной чёлкой — совсем не похож на того, что глядел с портрета.

— А документы, письма?

Бугаев покачал головой:

— Сейчас возьмусь за шкаф.

Небольшой, красного дерева, старинный книжный шкаф с бронзовыми завитушками стоял в углу рядом с диваном.

— Он что же, один жил? — спросил Корнилов у Сазонкина.

Тот посмотрел на управдома и сказал:

— Алексей Алексеевич, вы-то уж, наверное, знаете…

— Что, что? — растерянно переспросил старик, поднимаясь с дивана. Он, видать, задумался и не расслышал вопроса.

— У Алексеева есть семья? Жена, дети?

— Да, есть. Жена. — Управдом посмотрел на Корнилова виновато. — Я не помню её имени. Она у него переводчица, сейчас за границей. Мне Тельман Николаевич рассказывал. В Финляндию уехала. А детей у них нет. Живут вдвоём.

— Надо ведь сообщить жене? — нерешительно произнес Сазонкин.

— Надо, — вздохнув, ответил Корнилов. — Возьмите это на себя. Узнайте, где она работает, переговорите с руководством. Вы с товарищем Сазонкиным продолжайте осмотр, — обратился он к Бугаеву. — Оформите протокол, а я поехал. Узнаю, как дела у Белозерова. — Он попрощался с понятыми, тихо сидевшими на диване, и пошёл было уже к дверям, но вернулся: — Семён, если найдёшь письма или документы какие, сразу звони.

Когда Корнилов вернулся в управление, секретарша, перечислив всех, кто звонил или заходил во время его отсутствия, добавила:

— Лужский начальник розыска раза четыре уже трезвонил. Просил, как вы вернётесь, чтобы я сразу его вызвала.

— Белозеров?

Варвара кивнула.

— Так вызвать? Или обойдётся на сегодня?

— Срочно, Варя!

Корнилов едва успел снять пальто, как секретарша, приоткрыв дверь, доложила:

— Белозеров!

— Товарищ подполковник, капитан Белозеров докладывает. — Слышно было прекрасно, будто звонили с соседней улицы. — Операция, можно сказать, закончена!

— Так закончилась всё-таки или нет?

— Полная ясность, товарищ подполковник.

— Подождите, — перебил его Игорь Васильевич, — я включу магнитофон. Докладывайте всё по порядку.

Белозеров недовольно крякнул. Не так давно в управлении завели порядок: наиболее важные телефонные разговоры записывать на магнитофонную ленту, чтобы потом можно было проанализировать, детально обсудить сообщение.

— Давай, капитан, рассказывай, — сказал Корнилов и с интересом подумал: «Подтвердилась моя догадка или нет?»

— Ваше предположение по поводу лесника Зотова оказалось верным. Сейчас у следствия есть все доказательства. — Он чуть-чуть помедлил. — Начну по порядку. Мы со следователем Каликовым восстановили позу убитого на тропинке…

— Я тебя перебью, Александр Григорьевич, лесник признался?

— Это как посмотреть, — сказал Белозеров. — Порешил он себя, Игорь Васильевич. Мы его из петли холодного вынули.

— Ещё того не легче, — пробормотал Корнилов, а сам подумал: «Зачем же ему художника убивать-то понадобилось, если сам в петлю полез? А может быть, его как свидетеля устранили?»

— Чудно получается… Нелогично. Оружие-то у него нашли?

— Нашли, товарищ подполковник. Миноискатель помог. В бревне прятал. Трофейный карабин. Экспертиза подтверждает — из него лыжника убили.

— Но откуда такая уверенность, что именно лесник стрелял? Может быть, карабин подбросили? А с ними с обоими расправились?

— Товарищ подполковник, — с обидой сказал Белозеров. — Да ведь всё сходится. По следу мы прошли, как вы и советовали. След хоть и петляет по лесу, но ведёт на кордон. А в лесу участки незаметённые есть. Следок как новый. От лесниковых лыж. Егерь ещё раз подтвердил, что у старика была винтовка. Да и самоубийство само за себя говорит — никаких признаков борьбы. И на карабине отпечатки только лесниковых пальцев. Вы меня слышите, товарищ подполковник? — спросил Белозеров, видимо обеспокоенный долгим молчанием Корнилова.

— Слышу! Но с выводами я бы не торопился. Докладывайте теперь по порядку.

— По ране эксперт определил направление полёта пули. Даже угол наклона определил. Рана у него справа, как раз с той стороны, где мы с вами с самолёта лыжню видели. Мы знаете что использовали? Теодолит! Точность исключительная! Метеорологи подтвердили: в тот день в шестнадцать часов видимость позволяла разглядеть человека на расстоянии более четырёхсот метров. Ну уж тогда мы весь снег вокруг горстями перелопатили. Разыскали гильзу! — с подъёмом произнёс Белозеров. — Потом я с группой сотрудников отправился к леснику. Да поздно…

— Записки никакой не нашли? — спросил Корнилов.

— Нет, ничего не оставил. Действительно, непонятная история. И чего он этого парня застрелил? Не узнали, кто он?

— Художник Тельман Алексеев, — сказал Корнилов.

— Художник всё-таки, — огорчился капитан. — Вот те на!

— Судмедэксперт исследовал труп Зотова? Нет подозрения на убийство? На отравление, например?

— Это исключено, Игорь Васильевич. Всё досконально исследовали.

Переговорив с Белозеровым, Корнилов долго сидел в раздумье. Он прослушал ещё раз запись разговора, стараясь оценить сообщенные капитаном факты, прикидывая, не упустили ли чего там, на месте. Нет, пожалуй, и он действовал бы так.

«Ну что ж, можно считать дело законченным!.. Но достаточно ли улик против мёртвого лесника?.. В конце концов, пусть прокуратура решает — закрывать дело или нет, — думал он. — Да закроют. Что им остаётся? Попробуй теперь узнать, что и почему. Мёртвые молчат!» Но дело всё же очень тревожило его.

«Ладно, — наконец решил он, — утро вечера мудренее. Надо будет на свежую голову пройтись по всему делу. От начала до конца. А конец-то! Ну и конец!»

Но и дома мысли о драме в Орельей Гриве не выходили из головы, беспокоили, словно лёгкая, только-только проклёвывающаяся зубная боль. Поздно вечером, уже собираясь ложиться спать, Корнилов взял из шкафа словарь. Поискать, что же такое Орелья Грива. «Орелка, рель, гривка — сухая полоса холмов или гребней среди болот», — было написано там. «И всего-то? — подумал Корнилов. — А я-то думал, что-нибудь красивое, возвышенное». Но тем не менее он стал думать об этой Гриве, о вековых елях и снежных полянах вокруг. Ему вдруг очень захотелось туда, в лес. В трудные минуты жизни, в пору душевного смятения, острой неудовлетворённости собой, своими поступками Корнилову всегда хотелось быть в лесу. Идти легко, без устали, глухими, позабытыми тропинками, смотреть с крутого берега, как тёмный поток лесной реки несёт и крутит первые тронутые багрецом листья; слушать далёкую перекличку тянущихся к югу ястребов; вдыхать терпкий аромат заросшей вереском и клюквой мшары.

Тогда уходят, отодвигаются куда-то на второй план мелкие житейские невзгоды и заботы. Ясность и стройность приобретают мысли. То, что ещё недавно видел словно в тумане, становится четким, выпуклым…

Телефонный звонок вывел Корнилова из задумчивости. Он вздохнул и с неохотой взялся за трубку. Звонил Бугаев. Голос у него был взволнованный:

— Товарищ подполковник, разыскал я документы Алексеева. Ну, знаете, всего ожидал…

Волнение Бугаева передалось Корнилову.

— Да говори, что стряслось? — нетерпеливо сказал он.

— Документик один зачитаю. Слушайте: «Дубликат свидетельства о рождении. Выдан Орлинским сельским Советом. Зотов Тельман Николаевич. Родился шестого мая 1926 года в деревне Зайцово». — Бугаев передохнул: — Ну это мы ещё в домоуправлении выяснили. А вот главное: — «Родители: Зотов Николай Ильич и Алексеева Василиса Леонтьевна».

Корнилов молчал, потрясённый.

— Судя по вашему молчанию, товарищ подполковник, вам всё понятно, — сказал Бугаев. — Мы тут с Сазонкиным обалдели. Вот какие делишки. — Он вздохнул и добавил: — Ну и ещё тут разные бумаги. Ничего особо интересного. Он их в кухонном буфете держал. Мы потому и провозились долго. На кухню пришли в последнюю очередь.

— А в письмах не нашли приглашения от отца приехать? Или телеграммы? — приходя в себя, спросил Корнилов.

— Нет, Игорь Васильевич… Все письма старые. От женщины. От жены, видать. От отца нету.

«Многовато событий для одного дня, — подумал Корнилов. — Отец — сына?»

Он повесил трубку и в замешательстве прошёлся по комнате. Корнилов всего ожидал. Но чтобы связь этих людей оказалась такой близкой, такой трагической… Отец — сына? В это не хотелось верить.

«Чтобы на убийство решиться, ох какое зло на сердце надо держать! — думал он. — Да и человечье обличье потерять… Ну, предположим, дикая ссора между ними вспыхнула. По причине, нам неизвестной. Но для этого им надо было встретиться!»-

А всё известное Игорю Васильевичу о преступлении в Орельей Гриве свидетельствовало: лесник и художник в тот день не могли, не имели возможности сказать друг другу даже двух слов. А уж какая-то ссора между ними, вспышка в часы, предшествовавшие убийству, напрочь исключалась.

А раз не было ссоры в тот день, значит, отец заранее готовил убийство? Нет, тут что-то не так… Сто раз бы одумался! Остыл! Слишком жестокое это преступление, чтобы поверить в него. Даже если выводы экспертов и все известные факты свидетельствуют об этом.

Все известные факты… Все известные… А все ли факты известны?

Корнилов ходил по комнате, стоял у окна, глядя на белую Неву, слегка освещённую пригашенными фонарями, прислушивался к шуму редких машин. Он пришёл к твёрдому убеждению — преступлением в Орельей Гриве следует заняться снова. Не мог он поверить в это убийство.

Николай Ильич проснулся оттого, что рядом с домом призывно пропел пионерский горн. Зотов открыл глаза и лежал, прислушиваясь: не протрубит ли снова? Но за окнами стояла глухая тишина. «Приснилось, что ли?» — подумал он и нащупал на полу коробок спичек. Чиркнул. Поднёс спичку к часам. Было уже шесть. Зимой Николай Ильич вставал в семь. Спичка погасла, догорев почти до конца. Зотов даже не почувствовал огня, — кожа на пальцах так загрубела, что он, когда надо было, спокойно брал раскалённый уголек и прикуривал от него.

Тикали часы, да позванивало где-то стекло от ветра. «На чердаке, — прислушавшись, определил Зотов. — Надо бы залезть да пару гвоздиков всадить». Тут он вспомнил, что и крышу давно пора латать: весна придёт — опять потечёт. И кусок рубероида его дружок Гриша Мокригин ещё с осени из Гатчины приволок. Но не лежала нынче душа у Николая Ильича к хозяйству, руки не поднимались сделать что-то по дому. И прибаливать он стал чаще, да и просто обрыдло ему всё здесь, в лесу.

И эта труба пионерская… Вдруг прогремит среди ночи, разбудит, и уже не заснуть никакими силами. И лезут в голову невеселые мысли.

«Сдурел я, что ли, в этой глухомани? — подумал Николай Ильич. — Или со слухом у меня болезнь приключилась? Дудит вдруг в ушах ни с того ни с сего».

Началось это прошлым летом. В тот день Николай Ильич возвращался на кордон по крутому берегу Ящеры. Стояла середина июня. Лето пришло раннее, жаркое. В густой траве кровенели капли созревающей земляники. И подберёзовики уже попадались в сыром глубоком мху на границе болота и леса.

Всё было знакомо в этом лесу: глухой шум сосен, гомон почувствовавших вечернюю прохладу птиц, крепкий, настоянный смолой воздух. Внезапно Зотов услышал резкий, непривычный для уха звук. Ему сначала показалось, что хрипло протрубил лось. Но звук повторился, и Николай Ильич понял, что это не лось. Да и какой лось трубит в середине июня? Звук затих, и несколько секунд ничего не было слышно. И тут же лес отозвался эхом, нанесённым порывом ветра. Теперь Зотов понял, что пела труба. Но кому здесь, в глухомани, понадобилось трубить?

Он прибавил шагу. Трубили в стороне кордона, и Николай Ильич подумал: «А может быть, кто-то из мшинских или владычкинских мужиков приехал и, не застав меня, решил потрубить — авось услышу?» Потом Зотов вспомнил ещё и о том, что не раз встречал развозчика керосина, который, проезжая по деревням, давал знать о себе хозяйкам, извлекая хриплые, отрывистые звуки из старенькой трубы.

Зотов шёл торопливо, спотыкаясь об узловатые сосновые корни, и скоро запыхался. Да и нога короткая давала о себе знать. Когда-то, в молодости, он и не вспоминал о ней, ходок был хоть куда, а нынче, приустав, начинал спотыкаться. Наконец, перейдя по старенькому, полуразрушенному мостку через Ящеру, Николай Ильич взобрался на пригорок и увидел оттуда сквозь поредевший лес свой кордон, а чуть поодаль, на лугу, десятка два ребятишек с красными галстуками.

— Так вот кто трубил! — прошептал Николай Ильич. — Пионеры пожаловали… И Дружок не лает, — удивился он. Обычно собака облаивала каждого, кто проходил поблизости от дома.

Несколько мальчишек устанавливали палатки. Рядом уже вился дымок от костра, и девочки гремели посудой. Когда Зотов подошёл к дому, его заметили.

— Вера Васильевна! Вера Васильевна! — закричал один из мальчиков. — Лесник пришёл!

С травы поднялась невысокая полная женщина, одетая в такую же зелёную, как и у ребят, форму, и тоже с пионерским галстуком. Увидев Зотова, она приветственно помахала ему рукой. Подошла. Ребята, побросав все свои дела, тут же обступили Николая Ильича. Поздоровавшись, почтительно трогали его двустволку. Были все они загорелые, с облупившимися от солнца носами.

— Вы товарищ Зотов? — спросила Вера Васильевна.

— Он самый. Зотов Николай Ильич. Здешних лесов хозяин.

— А мы к вам на практику. Лес расчищать, шишки собирать. У нашей школы договорённость с лесхозом. — Вера Васильевна вдруг спохватилась и протянула Зотову руку. Представилась: — Пахомова. Учитель шестой гатчинской школы.

Она достала из кармана куртки листок бумаги и, развернув, подала Николаю Ильичу. Это было письмо директора лесхоза с просьбой оказать школьникам помощь, отвести участки леса для расчистки.

— Ну вот и хорошо. Вот и прекрасно. Мне, старику, веселее будет. Вон сколько помощников! — обрадовался Зотов и обнял двух мальчишек, стоявших рядом. Те доверчиво приникли к нему, а один спросил:

— А вы нас на Вялье озеро сводите? На рыбалку?

— И на озеро свожу, и лес покажу. Всё вам будет. А сейчас айда ко мне, харчишко вам выдам. Он у меня небогатый, но кое-что есть. Картошка, лук, брусника мочёная.

— Брусника? Вот здорово! — закричал белобрысый мальчишка. Но учительница одёрнула его строго:

— Без эмоций, Козлов. — И, обернувшись к Зотову, сказала: — Ну что вы, Николай Ильич, у нас с собой всё есть. Крупа, консервы, хлеб…

— Да на каше соскучишься скоро. Разве это еда? У нас тут воздух такой — как ни корми, всё есть хочется. А у меня картошка не с магазина. Своя. Рассыпчатая. — И он подтолкнул мальчишек к дому.

Вечером Зотов сидел в избе, прикидывал, куда бы отвести назавтра ребятишек, когда на улице заиграла труба. Нехитрая пионерская мелодия. Николай Ильич вышел на крыльцо. Около палаток стоял белобрысый мальчишка, что давеча обрадовался, услышав про бруснику, и, запрокинув к небу голову, трубил в горн. Трубил он неумело, звуки неслись хрипловатые, нестройные, но Зотов смотрел на мальчишку затаив дыхание и чувствовал, как легонько защемило у него сердце. Из лесу, с реки сходились к горнисту пионеры. Оживлённо переговаривались, смеялись. А Николай Ильич слушал звуки горна и видел, отчётливо видел других пионеров…

Это было перед войной. Он отправлял в первый колхозный пионерский лагерь на Череменецкое озеро своего сына Тельмана. Неясные, отрывочные, почти заглушенные временем образы прошлого вдруг сложились в яркую картину: на деревенском прогоне стоит колхозная полуторка, а в кузове сидят праздничные, все в белых рубашках, с красными галстуками зайцовские ребятишки. И его Тельман машет рукой, а сам с трудом сдерживает радостную улыбку, весь в предчувствии дороги, новых впечатлений. Рядом с Зотовым в толпе односельчан жена, утирающая глаза платочком, расстроенная первой долгой разлукой с сыном. Тельман и сейчас стоит перед глазами как живой, а вот лицо жены, словно в тумане, расплывается, прикрытое платочком…

Пионеры уже давно улеглись спать, выпросив у Зотова разрешение забрать с собой Дружка, а растревоживший себя воспоминаниями Николай Ильич то бесцельно слонялся вокруг дома, то принимался зачем-то перебирать приготовленные для постройки плоскодонки доски. Светлая, без тени облачка, белая ночь царила над утихшим лесом. Только где-то очень далеко, в стороне Вялья озера, тревожно кричал козодой. И неспокойно было на душе у Николая Ильича.

В ту ночь Зотов впервые так остро почувствовал своё одиночество.

Наутро он повёл ребятишек на озеро. По тропинке, вьющейся вдоль крутого красного берега Ящеры, заросшей ельником, прошли они до мызы Каменка. Здесь, на зелёном взгорке, усеянном цветами купальницы и зверобоя, в обрамлении вековых лип когда-то высился большой барский охотничий дом. Сейчас остался только один фундамент. Николай Ильич показал ребятам остатки деревянного водопровода, а в роднике они набрали в свои фляжки ледяной, отливающей серебром, вкусной воды. И пошли с песнями дальше. Через большую поляну с липовыми аллеями, через еловый лес с черничником, а потом по зыбкой тропинке сквозь болото. И Зотов всё рассказывал им про окрестные леса, про зверей, которые здесь обитают, про больших вялых окуней, которых можно выловить на озере. Он воодушевлялся, забывал об усталости, о своей больной ноге, видя, с каким вниманием его слушают.

Накануне того дня, когда пионеры должны были, закончив работу в лесу, уехать в Гатчину, учительница спросила Зотова:

— А почему к вам, Николай Ильич, никто на воскресенье не приехал? Ни жена, ни дети.

— Одинок я, Вера Васильевна, — с виноватой улыбкой ответил Зотов. — Некому ко мне наезжать… Да и воскресений я тут не замечаю. Какие в лесу воскресенья, особенно если выбраться некуда?

— Да ведь есть же, наверное, родственники? — сочувственно удивилась учительница. — Не может же человек один…

Но Зотов посмотрел на неё с такой грустью, что она осеклась и, растерянно улыбнувшись, замолчала, слегка порозовев. Видать, поняла, что попала в самое больное место.

…Нынешняя зима выдалась для Зотова особенно тяжёлой. По утрам нелегко было встать с постели, растопить печь. Он лишь с трудом мог нагнуться и накидать в топку дров. Иногда ему казалось, что он уже не сможет разогнуться, закостенел навечно. Николай Ильич вспомнил школьного завхоза из далёкого детства — тот ходил согнутый пополам каким-то недугом. Как его звали, Николай Ильич не помнил, — горбач и горбач. «Вот и мне пришло время в горбачи записаться, — горестно подумал он. — Шестьдесят пять — они о себе знать дадут».

А начальство, как назло, выделило в эту зиму на его участке несколько делянок мшинским мужикам. Надо было таскаться с ними, клеймить лес, следить, чтобы не прирубили лишку. Народ на Мшинской лихой — сто первый километр!

Хорошо ещё, Гриша Мокригин не забывает — заглядывает. То поможет по хозяйству, то продуктов привезёт, — на картошке да на грибах особо не разбегаешься в лесу. А уж если баню поможет истопить — считай, что праздник. После жаркой бани, после веничка дубового и спине легче, на неделю-полторы боль отпускает.

С полчаса он ещё лежал в постели, курил, думал о всякой всячине. Потом, тяжело покряхтывая, сел, натянул штаны. Пол был стылый, влажный. Николай Ильич, принёс дров из сеней, затопил печь. Гриша помог летом наготовить да распилить. Для этого дома дров не напасёшься, кидаешь, кидаешь, как в прорву.

С Гришей Николай Ильич познакомился в колонии, когда в сорок седьмом получил восемь лет за растрату в колхозной кассе. Гриша вышел на год раньше Николая Ильича, устроился на работу в Гатчине, в лесхозе. Он потом и Николая Ильича в лесники пристроил:

— Зачем тебе, Колюн, в свою деревню вертаться? Ни кола ни двора. Да и мужики народ злопамятный.

Николаю Ильичу и впрямь не хотелось возвращаться, — неудобно было перед земляками. Чувствовал он до сих пор вину перед ними: пустил кассу по ветру, а год-то был нелёгкий. Хоть и денег-то в кассе пустяк был — ну какие в те годы у колхоза деньги, — а лежали они на душе чёрным камнем. Собрали колхозники по тридцатке — хотели тянуть в Зайцово электричество.

Жена у Зотова умерла перед самой войной, а сын, Тельман, затерялся в годы оккупации. Поссорились они с сыном, с мальчишкой. Так поссорились, что вышло — на всю жизнь. Временами казнил себя Николай Ильич лютой казнью, что не смог удержать своего Теля, не нашёл таких слов, чтобы понял сын — не мог он иначе поступить в то жуткое время. Но и простить сына долгое время не хотел. И потому горевать горевал, а не разыскивал. Обида мешала. Да и жизнь мешала. Из тюрьмы несподручно этим заниматься.

И месяца не проработал после отпуска Николай Ильич, как Гриша привёл к нему покупателя, разбитного экспедитора из кубанского колхоза. У него и документы были в порядке, и разрешение лесничего имелось. Только на ольховые дрова. А экспедитору нужен был строевой лес…

Поздно вечером, после ужина, когда экспедитор уже основательно захмелел, Николай Ильич вышел с Мокригиным в сени. Сказал твёрдо:

— Гришка, ты меня в это дело не впутывай. Хватит, насиделся.

— Да ты что, Колюн? — заюлил дружок. — Дело-то пустяшное — двадцать кубиков. И верняк ведь, комар носа не подточит.

— Нет, Гриша, — стоял на своём Зотов. — Не уговаривай. Чую я, чем пахнут эти кубики.

— А я-то, тюха, думал, дружка имею. На место пристроил, — с презрением растягивая слова, проговорил Мокригин. — Вот она, благодарность… — И зашептал вдруг горячо: — Колюн, Христом-богом прошу, обещал я этому фрайеру. И задаток уж взял, да загулял вчерась. Мне же ему отдать нечем. Ну, как пойдёт он, настучит? Что же мне, Колюн, кончать его здесь, в лесу? А? Может и вправду кончать?

Николай Ильич похолодел, почувствовал противную, тошнотворную слабость. Он хорошо знал, на что способен Гриша.

— Да ты сдурел? — выдохнул Зотов, вцепившись ослабшими от страха руками в пиджак приятеля. — Сдурел, да? Ведь знают, что он с тобой приехал.

Гриша зловеще молчал, будто собирался с духом, чтобы принять окончательное решение.

— Сколько денег-то? — пугаясь ещё сильнее, спросил Зотов. — У меня рублей пятьсот найдётся.

Мокригин стряхнул с себя руки Николая Ильича.

— Да чёрт с тобой, Гришка! Пускай забирает он свои кубики. Чёрт с тобой! Завтра отведу его на делянку, — чуть не плача, запричитал Зотов.

— Я знал, старик, что ты не подведёшь, — только и сказал Мокригин.

Но вскоре Григорий опять явился с покупателем. И когда Николай Ильич стал отказываться продать лес и, не внимая угрозам, упрямо твердил: «Нет, Гриша, не быть тому! Не возьму грех!» — Мокригин неожиданно размахнулся и, злобно выругавшись, ударил Зотова в подбородок. Николай Ильич охнул и осел на стоявшую сзади лавку. Он избил бы Зотова до полусмерти — Николай Ильич хорошо знал Гришины повадки, да тут в дом вошёл покупатель…

Несколько месяцев после этого они не видались. Николай Ильич посчитал, что расстались они навсегда. И хотя тосковал, оттого что порушилась у них с Григорием давняя дружба, временами чувствовал такое облегчение, будто хомут у него с шеи сняли.

Но Гриша всегда умел быть нужным… Он появился на кордоне, когда Зотов тяжело простудился и лежал один-одинёшенек в холодной, нетопленой избе, не в силах встать с постели и напиться воды.

Мокригин оставался на кордоне три дня. До тех пор, пока Зотов не оклемался. Кормил его с ложки, поил брусничным соком. Сходил в Пехенец, в аптеку. Принёс горчичники. Николай Ильич лежал в постели слабый, но умиротворённый. Чувствовал, что дело идёт на поправку, и с одобрением следил, как хозяйничает Мокригин. Думал уже без злости: «Ну что ж, Гриша всегда был на руку скор. Вспыльчив. Да ведь никому, окромя его, я не нужен. Никто даже не спроведал. А Гриша пришёл. Сердцем, видать, почувствовал…»

И снова всё завертелось по-прежнему, покатилось своим чередом. Выздоровев, Николай Ильич махнул на всё рукой. Решил с горечью: «Не сложилась жизнь…»

К старым деревенским друзьям пойти не мог. Стыдился. Думал, что не простят ему подлости, совершённой в трудное время. По себе знал — не простят.

А новых друзей Зотов заводить боялся. Мокригин не советовал: «С новым другом выпьешь, отмякнет душа — проболтаешься. Тут же донесёт».

Так и жил Николай Ильич, стараясь не думать о будущем. Пока был здоров — пил.

Но в последний год Зотов всё чаще и чаще вспоминал с тоской своё родное Зайцово. Несколько раз он встречал в поезде зайцовских баб. Однажды даже заговорил с Полиной Аверьяновой, что жила в Зайцове через дом от него. Аверьянова с трудом признала Николая Ильича и всё охала, жалостливо вглядываясь в его лицо: «Эко жизнь поломала человека! Ведь и не узнать тебя, Коля, не узнать». Николая Ильича раздосадовали её причитания. «На себя бы посмотрела, кочерыжка», — подумал он. На расспросы Аверьяновой, где он нынче осел, Николай Ильич ответил туманно: «Да есть тут одно местечко…» Желание выспрашивать односельчанку у него пропало. «Почему бы и не съездить туда самому? — думал он иногда. — Что было, то быльём поросло. Может, и забыли мои грехи. Не век же в клеймёных ходить. Да и не один я из деревенских забран-то был!» Он начинал вспоминать, кто ещё из зайцовских мужиков сидел в ту пору и за что, но утешения от этого было мало. Двоих взяли за злую драку, конюх Антоша сел за то, что пьяный спалил конюшню. Все были виноваты перед законом, но никто так не провинился перед односельчанами, как Зотов.

…Позавтракав, Николай Ильич разогрел вчерашнего супа собаке, старой лайке Дружку. Потом вынул из шкафа свой парадный костюм — купил его лет пять назад в Ленинграде, да почти совсем не надевал. Куда в лесу костюм? А в Лугу и в Ленинград Николай Ильич наведывался редко. К Грише в Гатчину он ездил в робе. Сегодня повод надеть костюм был. Гриша пригласил отпраздновать день рождения. «В ресторан пойдём, Коля, — сказал. — Что мы, не заслужили или в карманах у нас совсем уж пусто?»

Съездить в Гатчину надо было и по другой причине. Вызывал директор лесхоза. Чего уж там стряслось, Зотов не знал, но под ложечкой тревожно сосало.

Костюм был как новенький. Коричневый, с красной искоркой. Из ткани с громким названием «ударник». Николай Ильич хорошо помнил, что отдал тогда за костюм сто тридцать рублей, а пятьсот, оставшиеся от очередной продажи леса, они пропили с Гришей. «Не стал ли узок? — с тревогой подумал он, надевая брюки. Костюм и впрямь был чуток узковат. — Огруз я, огруз». Николай Ильич надел пиджак и подошёл к зеркалу. На него смотрел лохматый седой старик с широким морщинистым лицом, заросшим седой щетиной, с впалыми тревожными глазами, под которыми залегла нездоровая желтизна. «Надо в Гатчине в парикмахерскую забежать, — решил он. — Чегой-то вид у меня смурной, глаза вон как у дохлой рыбы». Он снял костюм и сложил аккуратно в вещевой мешок. На себя натянул старый. Вышел в сарай, погладил жалобно заскулившего Дружка, взял широкие самодельные лыжи. На дворе уже светало. Николай Ильич запер дом, закинул за плечи мешок. Надев лыжи, глубоко проседая в снежной целине, скатился с пригорка вниз, оглянулся на утонувший в снегу дом с примороженными окнами и покатил дальше по еле заметной лыжне. Два километра он шёл лесом, кое-где сбиваясь со старой лыжни и утопая в снегу, потом пересёк большую поляну, оставив справа деревню Владычкино, и вышел наконец на тропинку, ведущую к станции. В лесу Николай Ильич снял лыжи, оглянулся и, шагнув с тропинки в сторону, сунул их в снег, обломав у большой елки лапу — для памяти. Где-то наверху стрекотала сорока. Николай Ильич проворчал: «Стрекотуха чёртова, только и знает, что подглядывать!»

В Гатчине Зотов был в десять. Гриша уже ждал его — на столе весело посвистывал чайник, лежала всякая снедь: колбаса, сыр, большой кусок студня.

— Здорово, старче, — обрадовался Гриша. — Выбрался из своих лесов, прикатил колёса. Давай раздевайся, чайку попьём, погутарим. Я и с начальством договорился прийти попозже.

При упоминании о начальстве у Николая Ильича на лице появилась кислая гримаса. Он скинул ватник, разул ноги, кивнул на рюкзак:

— Там в мешке грибы… Беленьких тебе приберёг.

— Ай да Коля, золото ты у меня, а не кореш, — радовался Гриша, доставая большую банку с грибами. — И костюмчик новенький прихватил! И корочки. Да мы тебя женим, Колюня, женим. Заживёшь ты у себя в лесу припеваючи. Такую маруху найдём!

Николай Ильич, улыбаясь, слушал болтовню друга.

— Ну что у тебя, Григорий, за бардак на столе, — сказал он, усаживаясь и оглядывая приготовленную Мокригиным закуску. — Что у тебя, тарелок нет? Всё на газете, на клеёнке! Словно междусобойчик в зоне.

— Приехал чистюля из мшинских лесов, — усмехнулся Мокригин. — Подавай ему серебряную посуду. — Смеясь и балагуря, он достал из серванта красивые тарелки, вынул из холодильника бутылку водки. — По рюмашечке хватим, Коля, для затравки. Артподготовочка перед генеральным наступлением.

— Мне ведь к директору идти, — сказал со вздохом Николай Ильич. — Чего ему, чёрту, от меня надо? Для доброго дела ведь не вызвал бы.

— Забежишь к нему, забежишь. По магазинчикам потом пройдёмся. Всюду поспеем, — ответил Гриша. — Ты у меня заночуешь. Заночуешь ведь, Коля? Никто там без тебя лес не покрадёт? — И громко засмеялся.

Николай Ильич поднял стакан:

— Ну, Гриша, с днём рождения тебя. Дай бог тебе здоровья! Живи и здравствуй!

Гриша встал, подошёл к Зотову, чмокнул молча в лоб.

…Потом они пошли по городу. Николай Ильич чувствовал себя не очень уютно. Вид у него был нелепый — на костюм пришлось надеть ватник, пиджак торчал из-под него, и рукава всё время вылезали.

— Ты уж, Григорий, пройди по магазинам один. Купи мне, как всегда, отдельной колбасы батона три, селёдки. Чаю поищи индийского. Ну и сам знаешь, — сказал Зотов Грише. — А я заверну в парикмахерскую и в контору. Там встретимся.

В парикмахерской работал всего один мастер, надо было ждать. Николай Ильич сел в кресло у маленького столика с газетами и журналами. Один из журналов был раскрыт на цветных вкладках. Что-то показалось Николаю Ильичу знакомым в деревенском пейзаже с маленькой белой электростанцией. Он притянул к себе журнал и долго-долго рассматривал картинку. Крутой песчаный берег с нависшими над обрывами соснами, заросшая кувшинками гладь реки и серые, крытые дранкой домики среди цветущей сирени…

— Клиент, вы стричься или читать пришли? — прозвучал у него над головой капризный голосок.

Зотов вздрогнул от неожиданности и вскочил. Перед ним стояла молоденькая парикмахерша и смотрела на него с пренебрежительной усмешечкой.

— И стричься, и бриться, милая, — сказал он торопливо. — Да вот засмотрелся…

— Садитесь уж, — милостиво разрешила парикмахерша. — Как стричь? — Она ходила раздражающе медленно то за машинкой, то за простынёй, то ещё за чем-то. Николай Ильич смирился. Сидел, размякнув, всматриваясь в своё отражение в зеркале, и тёплая волна жалости к самому себе постепенно накатывала на него. «И впрямь глаза как у дохлой рыбы, — думал он. — Старый, больной старик. Никому не нужный. Так и сдохну у себя в лесу, а сын никогда и не узнает, где моя могила. Гришка вон закопает…»

Парикмахерша постригла его, небрежно стряхнула на пол копну седых волос. Потом долго мылила ему лицо пенистым горячим кремом. Николай Ильич зажмурил глаза. Ему вдруг нестерпимо захотелось спать. Сидеть бы здесь и сидеть, ощущая, как ловко колдуют над твоим лицом женские пальцы. Он вспомнил вдруг картинку из журнала, которую только что видел. Она стояла у него перед глазами словно наяву. «Так это же наше Зайцово! — подумал он. — Ну до чего же похоже!»

— Клиент, вы что дёргаетесь? — привёл Николая Ильича в чувство голос мастерицы. — Заснули? Я ведь так и порезать могу!

«Эх, надо бы журнальчик этот попросить у них, — подумал он. — Надо бы попросить. Рассмотрю на досуге. Нарисовал же кто-то!» На душе у него сделалось радостно. И когда парикмахерша спросила, делать ли компресс, он сказал весело:

— Давай, милая, делай. И компресс, и одеколоном побрызгай.

После бритья и стрижки Николай Ильич почувствовал необычное облегчение, какую-то приподнятость. В зеркало на него смотрел уже будто другой человек, помоложе годков на десять и чуток благообразней. И глаза не такие скучные. «Эх, живём ещё, живём! — подумал Николай Ильич. — Гульнём сегодня с Гришей. Такому-то, как я, не грех и бабу приглядеть. Почаще надо из лесу-то выбираться». Даже мастерица, видать, подивилась, как преобразился под её руками клиент. Она уже не смотрела так откровенно пренебрежительно, а спросила с заискивающей ноткой, всем ли доволен гражданин. А может, просто чаевые получить хотела…

Николай Ильич расплатился, дал ей двадцать копеек на чай и пошёл одеваться. Принимая из рук гардеробщика свой ватник, он спросил его шёпотом:

— Ты не уважишь меня, дядя, не разрешишь журнальчик забрать, а? Позарез нужен.

— Вы что, гражданин, — бесцветным голосом сказал гардеробщик, пожилой инвалид. — Если каждый клиент будет по журнальчику уносить… И так все порастащили.

— Да я не бесплатно, я заплачу, — заторопился Николай Ильич. Полез в карман и, вынув рубль, сунул инвалиду. Тот проворно спрятал рубль в карман и молча кивнул на столик с журналами.

В контору Зотов пришёл в хорошем настроении. И даже долгое ожидание в приёмной не испортило его.

Директор лесхоза, молодой ещё мужчина, кряжистый, хмуроватый, долго смотрел на Николая Ильича. Видать, тоже почувствовал в старике перемену. Потом сказал, посуровев:

— Жалуются, Зотов, на тебя. По два, по три раза ходят на кордон люди, чтоб ты им делянку отвёл. То на месте тебя нет, то занемог. С Мшинской ведь дорога не ближняя…

Николай Ильич сделал смиренное лицо, но от сердца отлегло — боялся он, не прознал ли директор про лося. Стукнул он лосиху перед Николой зимним.

— Ну что ж молчишь, Зотов? — недовольно спросил директор.

— Да ведь что сказать-то, Анатоль Тарасыч, что сказать? Ясно дело, жалуются. На каждого не угодишь, — развёл руками Николай Ильич. — Я ведь на кордоне не сижу. Всё по лесу шастаю. У нас ведь глаз нужен — недоглядишь, живо машину с лесом налево вывезут. А мшинские-то все строятся. Где лесина плохо лежит, всё норовят к делу приладить…

— Ну ты не загибай, Зотов, — перебил его Анатолий Тарасович. — По-твоему выходит, все там жулики да воры. Уж я-то знаю, сколько мшинские у нас леса покупают. И ты знаешь. Всё чин по чину.

— Так опять же ёлки к Новому году рубали, — вставил Николай Ильич.

Но директор махнул на его замечание рукой:

— Станут в такую глушь за ёлками ездить! Я вот о другом думаю: не надоело ли тебе, Зотов, в лесу одному бирючить? Работаешь спустя рукава. — Он помолчал, глядя на лесника, и спросил уже более мягко: — Сколько уже стукнуло-то?

— Шестьдесят пять, Анатоль Тарасыч. Годы мои и правда немалые. Только всё это напраслину на меня возводят. Анатоль Тарасыч, я, конечно, не тот, что прежде. Да ведь старый конь борозды не портит. — Николай Ильич сказал это чуть обиженно, с просительной ноткой. А сам подумал: «Вот идол, в сыновья мне годишься, а тыкаешь! Что мы с тобой, водку вместе пили?»

— Ну ладно, ладно. Закончим на этом. Но ты себе сделай заметку. Будут опять жаловаться — по-другому разговор пойдёт.

Он расспросил Николая Ильича о том, как приживаются посадки, на какой площади сделана санитарная рубка. Не сохнет ли лес от подсочки, там, где берут живицу.

В конце разговора Николай Ильич, хитро улыбнувшись, сказал:

— У меня, товарищ директор, с осени берлога примечена. Лежит мишка — проверяю всё время. Не выберетесь?

Анатолий Тарасович оживился:

— Берлога, говоришь? Это дело. Ох хорошее дело! А не вспугнут? — с неожиданной тревогой спросил он.

— Не, не вспугнут. Я только один и знаю, даже с егерем не поделился. Приезжайте, дело верное, место глухое. По следу приметил я — большой мишка! Может, и с медвежонком. Только вы поспешите.

— Поспешу, поспешу. — Директору явно пришлось по душе приглашение Зотова. — До берлоги-то далеко?

— Да не так чтоб уж и далече, Анатоль Тарасыч. У меня и лыжи широкие есть. Для вас. Такую шкуру дома повесите!

Директор полистал календарь. Вздохнул:

— Всё дела, дела… За приглашение спасибо. Как-нибудь выберусь. Лады, Зотов! — Анатолий Тарасович поднялся из-за стола. Крепко пожал леснику руку.

— Вы весточку только дайте, — прощаясь, сказал Николай Ильич. — Али я сам позвоню вам через пяток дней?

— Позвони. Выберусь обязательно.

…К Грише Зотов пришёл улыбающийся, довольный.

— Ну и дела! — покачал головой Григорий. — Ты и впрямь никак жениться решил, жеребец? Тебя ведь такого стриженого и Дружок не узнает.

— Смотри! — развернул Николай Ильич журнал. — На мое Зайцово похоже. Как две капли!

Гришка взглянул на картинку. Сказал со вздохом:

— Было Зайцово твоим когда-то… Чего о нём вспоминать. Я уж думал, ты давно его из головы выбросил.

— Да ведь как выбросишь, — разочарованный реакцией друга, вяло протянул Николай Ильич. — Родные края.

— В краях этих родных мужички да бабы подумали о тебе, когда решили под суд отдать? Простить отказались! Вспомнил о тебе кто-нибудь, когда ты на Севере зону топтал? Родные края… Эх ты! Нету у нас с тобой родных краёв. И родни нету, — в сердцах бросил Гриша.

— Да уж что верно, то верно, — прошептал лесник, — прости они мне тогда, вся жизнь у меня бы по-другому повернулась. — Он сложил журнал вчетверо и запихал в мешок.

Весь вечер они провели в ресторане. Здесь было шумно, дымно от курева, пахло пережаренным мясом. У Николая Ильича с непривычки разболелась голова. А Гриша чувствовал себя здесь как дома. К их столику несколько раз подходили какие-то незнакомые Зотову люди, здоровались дружески с Гришей. Иных он усаживал рядом, приглашал выпить.

— Пятьдесят пять лет не каждый год человек справляет! — кричал он громко.

Николай Ильич с удивлением отметил, что Гришу здесь многие знают. И официант, молодой прилизанный парнишка с тонкими усиками, называл его почтительно по имени-отчеству: Григорий Иванович. «А говорит: „Как и ты, бирюком живу — ни друзей, ни знакомых“». Николаю Ильичу было неприятно и немного грустно оттого, что у его старого друга Гриши есть какие-то иные, свои интересы, что он здесь бывает в ресторане, да и ещё, наверное, в разных местах. «Может, даже веселится в компаниях, — подумал Николай Ильич, но тут же отогнал эту завистливую мысль. — Так ведь ему без этого не обойтись. Клиентов на лес искать надо, застройщиков всяких. А такие дела где закрепляются? В ресторане».

— Коля, кореш ты мой. — Гриша уже изрядно захмелел, глаза у него сделались маленькими, блестящими. — Коля, старые мы с тобой хрычи. Окурки. Никому-то мы не нужны. Ну, ничего, сами за себя постоим… Годика через три заимеем домик на тёплом море, участочек свой. Заживём другим на зависть… Отогреем старые кости.

— Да уж ты-то чего в старики записываешься, — не соглашался Николай Ильич. — Пятьдесят пять лет для мужика — самый цвет! Вот только облысел ты изрядно. А помню, в колонии я тебя приметил… Молодой ты ещё был. И злой. Ровно зверь. А вот приглянулся мне чем-то! И сам не знаю чем.

— Эх, Колюн! Не вспоминай, старик, не трави душу, друг ты мой меченый. Выпьем давай за дружбу… Тут опять станичник приезжал, — перешёл он на шепот. — Нужно ещё сто кубов. Документы в полном ажуре. Если эти кубики мы сварганим, считай, что полдома у нас в кармане. Отвесят они нам косуху.

— Много сто кубиков-то, — встревожился Николай Ильич. — Ведь это ж не воз ольхи, сколько я тебе твержу. Тарификация будет — и дурак заметит. Кончать надо с этим. Нету моей мочи.

— Документики, документики у станичника в ажуре, дурья голова, — буркнул Гришка. — Я всё это проведу через лесхоз. Ну как ты понять не можешь: ведь законно всё, законно.

— Чего же они тогда косуху отвалить обещают, — устало сказал Николай Ильич, — ежели законно! Ты мне-то не крути. Я и сам бухгалтерией занимался. А куда попал?

— Да ведь просто фондов у них нет, у этих станичников. Не отпущены фонды на этот год. Да и лес строевой не положено им продавать. А мы оформим. Чудило! Это не то что в прошлые разы. Чистое дело. Я тебе, Коля, не зря толкую, будет у нас домик на тёплом море. И на книжке деньжата будут…

Иметь домик на тёплом море — это была давнишняя их мечта. В колонии, на лесоповале в Архангельской области, укрывшись износившимся, совсем негреющим одеялом, прижавшись друг к другу, мечтали они морозными ночами о том, как, закончив срок, уедут в тёплые края, на Чёрное или Азовское море, купят маленький домик, разведут огород и заживут тёплой и сытой жизнью.

Когда Гришка из колонии выходил, сговорились они, что поедет он на Кубань, будет присматривать недорогой домик. Но вскоре Николай Ильич получил от него весточку из Гатчины. Друг звал туда. «Домики, Коля, нынче в цене, — писал он. — Да и поиздержался я в дороге. Надо подкопить деньжат, а там уж и двинем».

На Кубани обзавёлся Гриша нужными знакомствами, обещал кое-кому помогать по части леса. Нужда в лесе всегда большая.

…Они пили много. Гриша заказал ещё и шампанского, и Николай Ильич, прислушиваясь к звукам музыки, любуясь на танцующих, вспоминал о своём лесе как о чём-то совсем-совсем дал-ком и почти нереальном. Он чувствовал себя молодым, сильным, уверенным в себе. «Пригласить потанцевать, что ли, кого?» — подумал он, приглядываясь к женщинам, сидящим за соседним столиком. Но не решился. Шутка ли — не танцевал лет двадцать пять.

— Что, старик? Мы ещё гулять можем? — подливая себе в шампанское водки, бормотал Григорий. — Нас, Колюн, ещё рано в расход пускать!

Он выпил залпом и вдруг, глянув в глаза Зотову, сказал:

— Эх, Колюн, пристань ты моя зимняя! И что я буду делать, когда ты загнёшься? Ведь стар, скотина! — Лицо его сморщилось. Он весь напрягся, сжал кулаки и неожиданно завыл, закусив нижнюю губу: — У-у-у, гады…

Николай Ильич перепугался и судорожно вцепился Григорию в руку. Он ещё по колонии знал, что в такие минуты от Мокригина добра не жди — того и гляди начнёт драться и крушить всё подряд.

— Гришуха, Гришуха, остынь! Замри! — увещевал Николай Ильич, ощущая, как набухла мускулами Гришина рука.

Люди за соседними столиками начали оглядываться.

Мокригин обмяк и навалился грудью на стол, сцепив руки на затылке.

— Эх, Колюн, гады кругом, гады, — зашептал он громко. — Так и рыщут, так и рыщут. Только ты, старик, и остался у меня. — Он поднял голову, налил водки и выпил залпом. — А ведь и мы, Колюн, в людях ходили! И у нас от кирюх отбою не было!

— Ладно, Гриша, ладно, — ласково уговаривал Мокригина Николай Ильич. — Чего ерепениться! Наше дело такое — возок-то с ярмарки. Откукарекали своё.

— Ты, может, и откукарекал, петух, а я ещё своего не взял, понял?

Мокригин выпил ещё рюмку и совсем запьянел. Глаза у него сделались бессмысленные, он начал приставать к соседям, и Николай Ильич с трудом увёл его из ресторана.

Утром Николай Ильич едва встал. Во рту было горько и противно, словно эскадрон казаков ночевал. Голова кружилась. Гриша уже ушёл на работу. Оставил на столе записку: «Коля, шамовка в холодильнике. Забирай подчистую». Николай Ильич собрал свой вещмешок, вытащил из холодильника закупленные Гришей продукты. Есть ему не хотелось. Налил только водки из початой бутылки и, крякнув, выпил. Но легче не стало. Уже одевшись, он прошёлся по комнате. Постоял у серванта, разглядывая фужеры, рюмки. «Эко накупил Гришка Собачник! Кто бы подумал». В колонии Мокригина звали Собачником за то, что однажды на лесосеке он подманил коркой хлеба собаку, видать отставшую от охотников, и, убив ударом топора, варил в своём котелке целую неделю.

В вагоне Зотов вспомнил про журнал и с трудом разыскал его среди пакетов с продуктами. Теперь уж он повнимательнее рассмотрел все картинки. Их было четыре. И на одной была деревня, очень похожая на его Зайцово. Только подпись какая-то чудная: «Т. Алексеев. Воспоминание о прошлом». На других картинах были изображены незнакомые места — живописные домишки на песчаном берегу моря. А подпись под всеми одна — Т. Алексеев. Николай Ильич стал листать журнал и вдруг остолбенел: с маленькой фотографии на него смотрел сын, Тельман!

— Да как же это? — прошептал старик. — Тельман, сынок. Откуда?

Он хотел прочитать, что там было написано, но глаза застилала пелена, и он ничего не мог разобрать. Буквы рассыпались, расплывались, и, как ни тёр Николай Ильич глаза, ничего не мог разобрать. Наконец он немного успокоился, пришёл в себя. Повернув журнал ближе к свету, начал медленно читать. Небольшая заметка называлась «Дороги художника Алексеева», а речь шла о его Тельмане, о Тельмане Зотове! «Ну почему же здесь написано „Алексеев“? — недоумевал Николай Ильич. — Вот ведь даже и отчество — Николаевич. Да и под картинами тоже стоит: „Т. Алексеев“». И вдруг понял: фамилию-то материну взял. Не захотел Отцову носить. Не простил!..

Жгучая обида душила его. Не хотелось ни думать, ни двигаться — вот так бы все ехать и ехать, ни с кем не разговаривая. На Мшинской он вышел как в полусне. На платформе с ним кто-то поздоровался, Николай Ильич кивнул машинально, даже не посмотрел, кто это был.

Он шёл по знакомой, тысячи раз исхоженной тропинке, не глядя под ноги, и то и дело оступался в глубокий снег. Ветер глухо гудел в вершинах елей. Постепенно привычный шум, и мерцающие снега вокруг, и поскрипывающая под ногами тропинка успокоили его. Обида его поутихла. А на место её пришла горькая мысль: а не сам ли он виноват в том, что разошлись они, разлетелись они с сыном по разным дорогам? Ну поссорились, крепко поссорились они в августе сорок первого. Да что из того? Разве это на всю жизнь — ссора отца с подростком сыном? Ведь добра же, добра хотел он Тельману. От смерти уберечь хотел!

Что было, то прошло. Так почему же потом, после войны, не разыскал он сына, единственного на всём белом свете родного ему человека? Не разыскал, не посмотрел ему в глаза, не попросил у него прощения. Ведь сын простил бы. Простил бы, это Николай Ильич твёрдо знал. Родная кровь!

Как много могло измениться тогда! И жизнь могла пойти совсем не так, как пошла. Да разве попал бы он в тюрьму, если сын стоял бы рядом? Сын — опора, надежда. Смысл жизни. Николай Ильич вдруг опять вспомнил, как провожал Тельмана в пионерлагерь. Он уж тогда был ему помощником! Нет, не зря они с матерью назвали его в честь Эрнста Тельмана!

«А может быть, и не со зла поменял Тельман фамилию, может, жизнь заставила? В жизни каких только передряг не случается — можно и имя своё забыть, не только фамилию. Отчество ведь сын не сменил? Николаич ведь, Николаич!»

Эта мысль успокоила его и утвердила в решении узнать в справочном бюро адрес и послать ему письмо.

Ответ из адресного бюро пришёл быстро: «Алексеев Тельман Николаевич проживает постоянно в городе Ленинграде, улица Профессора Попова, дом тридцать восемь, квартира четырнадцать».

Через несколько дней неожиданно приехал Гриша Мокригин.

«Что-то случилось, — испугался Николай Ильич, вглядываясь в хмурое лицо друга. — Ох, не ровен час, о продаже леса дознались?! Не собирался ведь он так скоро».

А Гриша болтал о разных лесхозовских мелочах и сплетнях как ни в чём не бывало, будто только ради этого и приехал. Но глаза смотрели тревожно. Так тревожно смотрели глаза, что Николай Ильич не выдержал и, сам заражаясь тревогой, спросил:

— Да не тяни ты, чёрт! Чего стряслось-то?

— Чего у нас может стрястись? Соскучал — вот и прикатил. Невмоготу мне. С утра до вечера только и слышишь: рубли, проценты, выполним — перевыполним. Тошно. К тебе в лес приеду — душу отвожу. Будто снова народился. — Он подмигнул Зотову, вытащил из мешка бутылку водки. Но Николай Ильич чувствовал: неспокойно у друга на душе. Хорохорится для вида. Уж он-то Гришу знает — не первый год знакомы. «Ну да ладно, поиграйся, надоест — сам расскажешь», — подумал он. Достал из подпола грибков, поставил картошку варить.

Они сидели допозна, балагурили о том о сём. Вспомнили свою жизнь в колонии. Колония была строгого режима, магазин — один раз в месяц. Посылок ни Зотову, ни Мокригину никто не присылал. Бывало, раскурят одну на двоих самокрутку, сядут на поваленную сосну да размечтаются: «Эх, сюда бы картошечки горячей, рассыпушечки, да кусок хлеба…» — «Да шмат сала», — подскажет кто-нибудь. А уж если совсем разойдутся, то и солёные грибы помянут. Это уж высший смак. Предел мечтаний. Домечтаются до спазм в желудке, пока не крикнет бригадир: «Кончай ночевать. На-ва-а-лись!»

Николай Ильич постепенно успокоился, а может, водка подействовала. Только решил: знать, и вправду ничего не приключилось. Мало ли чем Григорий был расстроен поначалу.

Когда они легли спать и Зотов задул лампу, Мокригин сказал мечтательно:

— Хорошо тут у тебя, Коля, ей-богу, хорошо. Так сердце успокаивается. А ты Зайдово вспомнил! Картинки увидел! Да разве ты жил в Зайцеве в таком спокое?

Николай Ильич вдруг спохватился: «Что же это я про Тельмана Грише ничего не сказал? Вот ведь гусь! Всё думаю, дай скажу, дай скажу, а не сказал».

Сказать-то хотел, сразу хотел сказать, едва Григорий порог переступил, да медлил. Словно кто останавливал его.

Николай Ильич поворочался на кровати и, наконец решившись, сказал:

— Гриша, а ведь те картинки, ну что в журнале я тебе показывал, — их Тельман рисовал. Сын.

Мокригин молчал.

— Ты слышь, Григорий? — позвал Николай Ильич.

— Слышу, — как-то отрешённо ответил Мокригин. — Сыскался, значит.

— Вот ведь как жизнь-то распорядилась, — сказал задумчиво Николай Ильич. — Я думал, загинул он. С войны ведь, с сорок первого, ни одной весточки не было, а он в художники вышел. Недаром мальчонкой рисовать любил. Только фамилия у него другая, Гриша. Не Зотов он.

Гриша вдруг расхохотался.

— Да с чего ты, старик, взял, что это твой сын? Мало ли Тельманов на свете. И почудней имена есть! А ты заладил: сын, сын! Рассусоливаешь мне про него…

Николаю Ильичу было обидно слушать Гришин смех. Он сказал:

— Мой это Тельман, Гриша. Портретик там есть. Точно мой. Да и написано: Тельман Николаевич. Только Алексеев. Материну фамилию взял. Может, чего случилось? Пятнадцать ему было, когда с пленными солдатами от немцев бежал. — Зотов тяжело вздохнул. Воспоминания его одолевали. Горькие старческие воспоминания. Он долго ворочался, потом снова заговорил: — Вот что мне интересно — женат он или нет? Да уж конечно! — сам же себе ответил Зотов. — Сорок пять в нонешнем мае будет. Дак ведь я, Григорий, наверняка дед! — оживился он. — Дед я, Григорий. А может быть, и прадед даже. А что? Ежели он, как и я, в девятнадцать поженился. Тельман-то у нас с Василисой рано появился, ой как рано. Ой, гуси-лебеди, прадед! Слышь, Гриша? Прадед.

Мокригин молчал.

— Я, Гриша, решил написать ему и адрес уже разузнал. Что старое вспоминать? Жить-то всего ничего осталось. Заснёшь когда-нито и не проснёшься.

— Забыл, значит, ты все обиды, забыл, как тебя из-за сына твоего, щенка, фрицы чуть в расход не пустили? — неожиданно зло рявкнул Мокригин. — Он от тебя убёг, на смерть оставил, а ты… Он тридцать лет о себе знать не давал! Сам ведь мне столько раз плакался. Ты что думаешь, не знал он, что папаша у него по тюрьмам да колониям восемь лет от звонка до звонка отышачил? Держи карман шире! Как миленький знал. Уж он-то в Зайцово твоё распроклятое не раз, видать, съездил. И не хотел бы, дак землячки твои всё ему рассказали. В лучшем виде.

«Чего он так злится? — удивился Николай Ильич. — Чудак человек!»

Словно спохватившись, Мокригин смолк. Потом сказал уже спокойно:

— Я, Коля, тебе и вчера говорил: выбрось из головы эти фокусы-покусы. Деревенька моя — ах, ах!.. Сынок теперь сыскался… Прожил полжизни без земляков и без сына — и ещё проживёшь. Без друга — никогда. Нет жизни без верного кореша. Нет опоры. А землячки, детки — фить, разлетелись в разные стороны, кричи — охрипнешь!

Он заворочался в кровати так, что пружины застонали. Достал со стула папиросы. Закурил.

— Я вот, Коля, в детдоме вырос. А где родился — не знаю. И не интересуюсь. Без роду, Коля, я и без племени. Сколько себя помню — всё с места на место кочевал. Из детдома в детдом. И никуда меня не тянет. Знаешь, как говорится, рос мал, вырос пьян, ничего не знал. — Григорий громко, натужно захохотал. — А спросят меня, откуда я, — «отовсюду», — отвечу.

Потом они долго лежали молча. Николай Ильич курил, думал. И, уже совсем засыпая, сказал мечтательно:

— Нет, Гриша, что ты ни говори, а напишу я сыну письмо.

Мокригин не ответил. «Наверное, уже спит, — подумал Николай Ильич. — Ну да бог с ним. Проспится — отойдёт. И чего он разошёлся?»

Но утром Григорий встал хмурый. Молча поел картошки, поджаренной с лосятиной, выпил полстакана водки. А когда оделся и собрался уходить, сказал:

— Ты вот что, Коля, поступай как знаешь. Только я тебя родным считал. Надеялся, что друг за друга держаться будем. А ты… — Он посмотрел на Зотова долгим тяжёлым взглядом. — Смотри, Колюн, не прогадай. Ты меня знаешь… Пошлю письмо прокурору, а сам слиняю. Я-то крышу везде найду. А вот как ты с сынком встретишься? Сдохнешь в тюряге. Тебе и трёх лет хватит.

Повернулся и ушёл, хлопнув дверью и пнув в сенях подбежавшего приласкаться пса.

— У-у, разбойная рожа, — прошептал Николай Ильич, глядя из окошка на удаляющуюся фигуру Мокригина. «Сдурел мужик. Будто белены объелся. „Я тебе друг, я тебе друг!“ А как поперёк что скажешь, того и гляди в рожу заедет. И откуда он свалился на мою голову? И чего ярится?»

Зотов долго сидел не двигаясь, тяжело навалясь на стол. Глядел пустыми глазами сквозь замерзающее оконце на тёмный ельник, где только что скрылся Григорий. Ледяные мохнатые веточки незаметно, будто сами собой, рисовались на стекле, сплетались в причудливые узоры, постепенно закрывая от Николая Ильича белую поляну с небольшим стожком и синеющий в рассветной мгле лес.

«Не доведут меня до добра мои думы, — вздохнул Зотов, оторвав наконец взгляд от заледеневшего окна. — Делом надо заняться». Он убрал со стола и сел подшивать валенки: давно собирался, да всё было недосуг. Николай Ильич принёс из кладовки кусок войлока, вар, дратву. Сапожный нож оказался туповат, и старик долго точил его на бруске. Ему вспомнилось, как он познакомился в колонии под Архангельском с Гришей. Гриша только что прибыл из пересыльной тюрьмы и сразу же проигрался в карты. Наутро он отправился на работу в лес, напялив на себя несусветное тряпьё. На ногах у него болтались голенища от валенок, а на ступни были намотаны прикрученные верёвкой тряпки. Вечером Николай Ильич стал свидетелем того, как, прижав в углу барака совсем молоденького плачущего паренька, Мокригин сдрючивал с него старенькие валенки. Зотову стало жаль мальчишку, и он сказал Грише:

— На что позарился? Через два дня будешь голыми пятками сверкать… А из твоих голенищ я фартовые валеночки слеплю. Сноса не будет.

Мокригин глянул на него зверем. Спросил:

— Сколько паек?

— За так сделаю, — махнул рукою Зотов и за вечер смастерил Грише из голенищ приличную обувку. Батина школа пригодилась — Илья Куприянович Зотов был лучшим сапожником на всю волость.

Николай Ильич подшивал валенки и вспоминал про колонию, про то, как сошлись они с Гришей. Тогда разница в годах была особенно заметна. Это сейчас она почти стёрлась, не чувствуется. А в то время Мокригин против Николая Ильича совсем мальчишкой выглядел. Зотов подумал о том, что в первое время их знакомства, глядя на Гришу, всё сына вспоминал. И нет-нет да рождалась тревожная мысль: ну как и сын по кривой дорожке пошёл? Так же, как этот Гриша Собачник, сидевший за грабёж. Только раньше злость на Тельмана все другие мысли пересиливала. Вспомнит, погорюет, да и снова забудет надолго.

Чего уж стал покровительствовать ему Гриша, Николай Ильич в толк взять не мог. Да и задумываться не хотелось. Сдружились — и ладно. Может, оттого, что родителей Мокригин не знал? А может, из-за того, что Николай Ильич всегда был ровным, спокойным, не обижался на злые Гришины выходки.

Он подумал об этом, и сейчас жалость к Мокригину шевельнулась в нём, но тут же погасла. «Женился бы и жил спокойно», — подумал Николай Ильич, хотя раньше любая мысль об этом вызывала в нём лёгкое чувство ревности.

Николай Ильич всю ночь не находил себе места. Вставал, закуривал и, накинув на плечи телогрейку, ходил бесконечно по комнате, вздрагивая от скрипа половиц. Дружок, чувствуя, что хозяин не спит, жалобно повизгивал в сенях.

Под утро он затопил печь, чтобы хоть как-то занять время, отвлечься. И долго сидел у огня, глядя, как пожирает пламя сухие берёзовые поленья, машинально подбирая отскочившие угольки и бросая их снова в топку.

«Ну что же делать? Что делать? — никак не мог решить он. — Писать Тельману или нет? Ведь Гриша такой — на всё способен!»

Чуть занялся рассвет, Николай Ильич надел лыжи и отправился в Пехенец, на почту. Купив конверт с маркой, он уселся за маленький столик, забрызганный чернилами и замазанный клеем, и долго сидел над чистым листом бумаги, пока наконец не вывел: «Здравствуйте, Тельман Николаевич…» Он написал письмо, заклеил конверт и поинтересовался у почтальонши, когда отправка. Оказалось, что через полчаса машина увезёт почту на Мшинскую. «Что ж, завтра-послезавтра, должно быть, получит Тельман», — прикинул Зотов и подумал: а не позвонить ли Грише? Может, отмяк его друг-приятель?

Николай Ильич заказал разговор с Гатчиной и долго ждал, пока соединят. Кроме него, на почте не было ни одного посетителя. Сонная тишина стояла в комнате. Время от времени начинал стрекотать телеграф, да вполголоса обсуждали какую-то Люську телефонистка и ещё одна востроносая очкастая девица, наверное, завпочтой. Резкий звонок заставил Николая Ильича вздрогнуть. Телефонистка молча протянула ему из-за барьера трубку.

— Кто? — отрывисто прозвучало в трубке. Это был голос Мокригина. Он всегда говорил по телефону деловито и важно. Николай Ильич никак не мог привыкнуть к этому и молчал, растерянно соображая, чего бы ему ответить. Вот и сейчас он помолчал чуток, потом спросил, сдержанно кашлянув:

— Григорий?

— Говорите, — буркнул Мокригин. Видать, не признал Зотова.

— Григорий, это я, Николай.

— А-а, Колюн! — наконец узнал Мокригин. — Здравствуй!

Он сказал это с растяжечкой, и Николай Ильич уловил недобрые нотки в голосе друга. «Сердится», — подумал Зотов и вздохнул.

— Ты чего молчишь, Колюн? — спросил Мокригин. — Как дела?

— Да всё нормально, — скучным голосом ответил Николай Ильич. Он уже жалел, что позвонил. — Сыну вот письмо отправил…

Мокригин несколько секунд молчал, будто собирался с духом, наконец выдавил сиплым голосом:

— Не послушал, значит, друга. Я тебя предупреждал, Колюн. Спокойной жизни не жди! Сыночку расскажу про твоё житьё-бытьё: откудова денежки у бати завелись под старость. И ещё кой-куда стукнуть могу. За мной не задолжится… — Он вдруг осёкся. Видать, кто-то вошёл в комнату. И продолжал уже спокойным, даже весёлым голосом: — Так нам, дружище, есть о чём поговорить. Ты меня послезавтра жди с трёхчасового. Жди! Погутарим.

И повесил трубку.

Николай Ильич грустный поплёлся к себе на кордон.

Эти дни он делал всё машинально, словно в полусне. Отвёл двух лужских мужиков на делянку, пометил, что рубить. У мужиков был выписан наряд на строевой лес. Потом спохватился: а вдруг приедет Тельман, а на кордоне запустение, разор. И так в холостяцком доме никогда порядку не было, а последнее время он и вовсе не занимался своим хозяйством: на кухне грязь, гора неделями не мытой посуды. В комнате всё валяется как попало, пол грязный, заплёванный. Николай Ильич согрел ведро воды, вымыл, выскреб ножом полы, убрал всю лишнюю, накопившуюся годами рухлядь в кладовку. В доме стало сразу уютнее, и у Николая Ильича посветлело на душе.

Он снова и снова думал о сыне. Представил, как сядут они с Тельманом за стол и будут говорить о врозь прожитых годах. Сколько же им надо вспомнить! А потом он поведёт сына в лес, покажет самые заповедные, самые красивые уголки. И на медведя они сходят вместе. Подумаешь, директору пообещал! Обойдётся. Поводит его по лесу, поводит — нету, ушёл мишка. Мало ли кто вспугнул?! А уж с сыном-то они достанут косолапого. Весной отвезёт он Тельмана на Вялье озеро, где на маленьком островке токуют тяжёлые сторожкие глухари, покажет Орелью Гриву и тетеревиные тока за Владычкином. Как они бурлят ранним весенним утром, когда лес и поляны ещё скрыты густым туманом. Полюбится здесь сыну, ей-богу, полюбится! Эх, только бы он ответил на письмо. Только бы не держал на сердце зло. Отец же он ему, родная кровь! Получил ли сын письмо? И о чём подумал?..

А может быть, Тельман женат и у него дети, семья? Ну и что же, что семья? И внукам нужен дед. Он был бы добрым, заботливым дедом. Как весело стало бы летом у него на кордоне, поселись здесь Тельман с детьми! Он, Николай Ильич, водил бы ребят в лес, а Тельман сидел бы где-нибудь в самом заветном местечке, рисовал. Вон какие красивые его картины напечатали в журнале! Заглядишься. Да и не всякого небось печатают в журнале. Наверняка не всякого.

Ну и зачем им старое вспоминать? Зачем? Кто старое вспомянет… Да и жизнь прошла, и Тельман не мальчик, время ли в прошлом копаться?

Думал так Николай Ильич, и на душе у него теплело. Но потом вдруг вставало перед ним злое лицо Мокригина, и все светлые мечты расплывались, и оставалась одна горечь и тревога. И тревога эта с каждым часом усиливалась и усиливалась.

В тот день, когда обещал приехать Мокригин, Николай Ильич совсем упал духом. Временами он чувствовал такую слабость, что мутилось в голове. Хотелось лечь, закрыть голову подушкой и не шевелиться, не вставать, не думать ни о чём.

Ну что ему, Гришке, Тельман? В дом, что ли, просится? Что плохого, если у твоего друга нашёлся вдруг сын? Почему не радоваться вместе? Ведь у них-то ничего не изменится. Почему, спрашивается, Гришка так разозлился, когда узнал, что Николай Ильич хочет разыскать сына и помириться с ним? Может, думает, что не смогут они теперь лес на сторону продавать? Так ведь давно уже сказал Николай Ильич: последний раз уступил ему — и амба. Не тот возраст, чтобы снова в тюрьму.

«Ах, Гришка, Гришка! — вздыхал Николай Ильич. — Неужели решил ты, что наши общие денежки делить я с тобой буду? Тьфу, денежки. Если бы Тельман весточку прислал, если бы выпало такое счастье — зачем мне эти денежки? Прожил бы я вместе с сыном и без них. Да и о чём разговор — вилами ещё всё на воде писано, не откликнулся сын и, может так статься, не откликнется. — Но тут же одёргивал себя: — Нет, нет, такого быть не может! Разве оттолкнёт он старого, больного отца?

А Гришка-то хорош: „Всё твоему сыну выложу, всё. И про то, что сидел, и про то, как сидел! И о том, что лес воруешь долгие годы“. Ну, положим, что сидел — зачем скрывать? От тюрьмы да от сумы грех зарекаться. А коли и вправду он про лес скажет? Нужен Тельману такой отец? Сын человек известный, уважаемый, ему грехи отцовы не медаль на грудь. Да ведь Гришка-то окаянный, лихой человек, он и прокурору заявит. Подкинет письмишко, а самого ищи-свищи. Денежки наши общие в карман, а сам в края далёкие.

И откуда этот цепной пёс на мою голову свалился? Бухгалтер чёртов! У него небось и четырёх классов не кончено. А сумел пристроиться. Меня так ближе сто первого к Питеру не подпустили, а Гришка в Гатчине осел, — со злостью думал Николай Ильич. — Чего он всех ненавидит? Чего таким злым уродился? Жизнь с ним зло поступила? Несправедливо? Ну, рос без отца, без матки… Да ведь мало ли сиротства на белом свете?! Вон после войны сколько сирот осталось! А ведь людьми выросли… Нет, тут что-то другое у Гришки. Может, оттого, что слабый в детстве был и каждый им помыкал? А потом нож в руки взял и увидел, что боятся? Силу почуял. Эх-ха-ха! Вот она, жизнь, что с человеком делает. И ведь отмяк он нынче, отмяк. Поглаже стал. А тут снова! Ну что ему Тельман? Ровно как кость в горле».

Голова раскалывалась от этих дум. Временами ему казалось, что он напрасно послал письмо сыну. Может быть, и впрямь не стоило писать? Прожил же он столько лет без Тельмана. Скоротал бы с Гришей Мокригиным и те немногие годы, что остались. Вон сам Гриша — один как перст. А не горюет. И не зря говорит ему, Николаю Ильичу, что ни друзей, ни близких, кроме него, нет. Но такие мысли приходили и уходили, а осталась одна жгучая боль под сердцем. Да зрела злость на того, кто встал на пути к сыну.

В полдень, когда до приезда Мокригина остались считанные часы, Николай Ильич вдруг понял, что Гришка не отступит от задуманного. Он вспоминал долгие годы своего знакомства с ним, мелкие, на первый взгляд ничего не значащие случаи из их житухи в колонии, всю их последующую вольную жизнь, и чувство беззащитности перед Мокригиным охватило всё его существо. Нет, Гришка никогда не отступался от задуманного. Что-то в нём было такое, что заставляло людей подчиняться ему. Николай Ильич считал, что только ему повезло на дружбу с этим суровым, может быть, даже жестоким человеком, но сейчас ему показалось, что и его дружба с Мокригиным была лишь цепочкой уступок, уступок его воле, его желаниям. Он опять вспомнил историю с собакой, и ему стало страшно, оттого что не послушался, поступил, может быть, в первый раз по-своему. Да ведь как иначе-то поступить? Сын же, сын родной отыскался!

…Николай Ильич посмотрел на часы. Половина второго. Мокригин приедет трёхчасовым поездом. Он всегда был верен своему слову.

Николай Ильич надел телогрейку, вышел в сарай. Там, в ловко выдолбленном трухлявом бревне, он прятал старенький трофейный карабин, купленный по случаю несколько лет тому назад у одного заезжего мужика. Он даже и не купил его, а поменял на десяток добрых брёвен. Изредка, лишь в самых крайних случаях, он доставал карабин, чтобы завалить лося. Да и то когда был уверен, что егерь в отъезде. Вот только с патронами последнее время было плохо. Негде достать. Николай Ильич проверил обойму — оставалась последняя.

Начиналась метель. Низкие белесые тучи медленно разворачивались над лесом, а за ними темнели другие. На небе не было видно ни одного просвета. Холодный ветер пронизывал насквозь, и Николай Ильич почувствовал, что его начинает бить мелкая дрожь. Он прибавил шагу, но лыжи утопали глубоко, и идти было трудно. Зато он скоро согрелся. Николай Ильич не беспокоился сейчас о том, что будет. Ему казалось, что теперь всё образуется. И Мокригина ему было не жаль, совсем не жаль. И хорошо, что метель. Небось к ночи такая разыграется, что никаких следов не останется. Но он не пошёл напрямик к той тропе, что вела со станции к Владычкину и по которой всегда ходил Мокригин. Время ещё имелось в запасе, и от кордона он уклонился в сторону, старался идти по открытым местам: быстрее занесёт следы. Делал он это не задумываясь, как будто даже ненамеренно. Шёл и шёл, останавливаясь передохнуть, и минута от минуты росла в нём злость на Мокригина, из-за которого приходится вот тащиться по глубокому снегу, вместо того чтобы ждать письма от сына, сидя в тепло натопленном доме…

Впереди, метрах в пятистах, чуть заметной серой полоской выбегала из лесу тропинка, ведущая со станции во Владычкино. Ходили по ней редко. Да и кому ходить-то? В деревне осталось всего несколько домов, и только две-три владычкинские бабы торили тропинку к станции. Да и то не всегда. Когда повезёт, предпочитали добираться с попутной машиной, что приезжала то за сеном, то ещё по каким делам.

Времени было без пятнадцати четыре. Мокригин ходил быстро, Николай Ильич со своей короткой ногой с трудом поспевал за ним, когда они ходили вместе.

Он стал за маленькой ёлкой, осторожно отвёл затвор, загнал патрон в патронник. Он был уверен в себе — стрелял всегда без промаха. А там пусть думают-гадают. Мало ли по лесу охотников шастает. Пуля — дура.

Николай Ильич почувствовал, сердцем почувствовал, что Мокригин вот-вот появится из бора. Перехватило дыхание и чуть дрогнула рука, когда он поднял карабин примериться. Но справился с охватившим его ознобом, глубоко вздохнул и тут же увидел идущего, Гришину мохнатую рыжую шапку. Еловый подрост почти скрывал фигуру Мокригина. Николай Ильич видел только голову да успел разглядеть вещевой мешок за спиной. «Небось продуктов несет своему дружку Коле», — мелькнула злорадная мысль, и он нажал на курок.

…Он пришёл из лесу в потёмках, совсем обессиленный. Спрятал карабин. Но на душе у него было спокойно. Словно стрелял не сам он, а кто-то другой: понял его страдания и горе и сжалился над стариком, открыл ему дорогу к сыну. И он, спаситель, и грех на душу взял.

Николай Ильич не сомневался в том, что Гриша Мокригин мёртв. Ну и что ж, что он не видел его мёртвым. Случись это, ему, может быть, и тошно стало, и совесть его начала бы мучить. А так — был Гриша, и нету. Только выстрел отдался эхом по перелескам. А что Тельман ещё не написал, так это не страшно. Ещё напишет. Да и сам он, Николай Ильич, съездит к сыну. Непременно съездит. Завтра же. У него теперь время есть. Уж они-то вдвоем разберутся во всём, уж они-то найдут дорожку друг к другу. А Гриша теперь не помешает.

Впервые за несколько дней Николай Ильич хорошо спал.

На следующее утро он зашёл в Пехеиец на почту. Письма опять не было, и Николай Ильич отправился на Мшинскую, на электричку. О Грише он и не вспоминал, только, когда проезжал Гатчину, кольнуло сердце тревогой. Но он успокоил себя. Вот и в Пехенце никто ничего пока не знает: где-где, а на почте-то уж наверняка знали бы.

Он ехал к сыну с твёрдой уверенностью, что всё у него устроится. Нет, хватит терзаться в одиночестве. Что он за размазня такая? Надо же решиться! Не может такого произойти, чтобы не признал его сын. Не может.

…Тельмана дома не оказалось. Сколько ни звонил Николай Ильич, за дверью было тихо. Он решил где-нибудь перекусить и зайти позже. «В крайнем случае с последней электричкой уеду. К ночи-то небось вернётся, — успокаивал он себя. — Мало ли какие дела! На службе задержался».

Он долго ходил по городу, останавливаясь у красивых витрин магазинов. Нарочно оттягивал время, чтобы прийти уж наверняка, обязательно застать сына. На Неве, у Петропавловской крепости, Николай Ильич приметил художника с мольбертом и долго стоял поодаль, разглядывая, чего он там рисует. Город был затянут сырым, противным туманом, и на холсте у художника слоился туман, а в просветах намечались зыбкие контуры Зимнего дворца. Николай Ильич стоял молча, затаив дыхание, боясь привлечь внимание художника и рассердить его. Он с какой-то затаённой гордостью думал: «Вот и мой Тельман художник и так же, наверное, стоит где-нибудь, рисует, а люди почтительно рассматривают его картины. И наверное, Тельман хороший художник, коль пропечатали его картины в журнале да ещё написали такие тёплые слова».

Николай Ильич вздрогнул, когда у него за спиной, где-то за Кировским мостом, запела звонко труба. «Опять дудит! Ну что за наваждение?» Но здесь песня трубы была иной, не такой отрывистой и хриплой, как у пионерского горниста в лесу. Она лилась над Невой красиво и раздольно. И оборвалась так же неожиданно, как и началась.

На крейсере «Аврора» играли вечернюю зорю. Но Николай Ильич этого не знал.

Уже совсем стемнело, когда художник сложил мольберт и краски и искоса взглянув на Николая Ильича, пошёл прочь. Николай Ильич тоже пошагал по Кировскому проспекту. Он продрог и, найдя маленькое кафе, где не надо было раздеваться, взял чай с пирожками и сидел там до самого закрытия.

К дому он подошёл около десяти часов. И опять много раз звонил, но опять никто не отзывался. Из квартиры напротив высунулся какой-то всклокоченный старик и подозрительно поглядел на Николая Ильича. Николай Ильич хотел спросить старика, не знает ли тот, где его сын, но не успел, — старик быстро захлопнул дверь и долго гремел запорами. Николай Ильич сел на ступеньки. Ему стало до слёз жаль себя, так обидно было, что не сбылась надежда сегодня же увидеть сына. Надо было возвращаться к себе на кордон, ждать следующего дня и опять волноваться. Николай Ильич устал, ему даже двигаться не хотелось. «Вот если бы в Гатчине остановиться!» — подумал он по привычке и вдруг вздрогнул от внезапной мысли, что Гришу Мокригина он больше уже не увидит.

Электричка была почти пустая. Николай Ильич, усталый, намёрзшийся, всю дорогу продремал. Когда, сойдя с перрона на Мшинской и поёживаясь от ночного мороза, он свернул на лесную тропу, его окликнули:

— Ильич, нешто ты? Погодь, догоню.

Он оглянулся и разглядел, несмотря на темноту, что его догоняет женщина.

Это была молодая баба из Владычкина, Верка Усольцева.

— Вот подвезло-то мне, вот подвезло, — весело затараторила она. — А я смотрю, наших-то никогошеньки. Одной боязно. Дай, думаю, ленинградскую электричку подожду. Может, кто приедет.

— Дождалась, значит. Тебе бы кого помоложе, — с усмешкой сказал Николай Ильич.

— Скажешь тоже, старый чёрт! — хохотнула Усольцева. — Не до жиру… Тут у нас такие страсти! Хоть на Мшинской почуй. Мужика-то вчерась убили. Прямо перед деревней.

Николай Ильич насторожился. Сказал, стараясь быть равнодушным:

— Небось опять сбрехнул кто!

— Слово тебе даю! — горячась, ответила Верка. — Убили, убили. Настя Акимова и ещё ктой-то из наших баб утром наткнулись. Да и снегом уже замело. Милиции понаехало! Сашку Иванова забрали. Клавкиного хахаля. Да он вовсе и не Ивановым оказался, а ещё какой-то. Не запомнила фамилию. Только Клавка говорит: Сашка-то ни при чём. Ей так и в милиции сказали. Его по другому какому-то делу. — Усольцева передохнула и, всё время оборачиваясь к Николаю Ильичу, шедшему следом, сказала: — Милиция всех спрашивает, интересуется. Я вот у егеря была, долг отдавала, так сама слышала, милиционер обо всём расспрашивал. И про тебя, дядя Коля, интересовался. Ружьё у тебя какое-то там навроде есть.

Николай Ильич похолодел.

— Да не путайся ты под ногами, Верка! — прикрикнул он на Усольцеву. — И так всё слышно.

Некоторое время они шли молча. «Как же так, как же так? — лихорадочно думал Зотов. — Почему они про меня расспрашивали? Оно конечно, знают в деревне, что Гришка ко мне заезживал. Да ведь он и в Пехенце бывал по делам. Мало ли? Но при чём тут ружьё? Неужели егерь знал, что у меня винтовка?»

Верка не выдержала и снова стала рассказывать:

— А убитый-то не наш, чужой. Его никто и не признал. Настюха говорит — симпатичный, светленький. Молодой мужик…

— Симпатичный? Светленький? — тревожно переспросил Николай Ильич.

И вдруг понял, что вовсе и не Гришу Мокригина застрелил он вчера, а какого-то случайного прохожего. Не Гришу, не Гришу! Он шёл будто во сне, не понимая, о чём ещё толкует ему Верка Усольцева, и только повторял про себя: «Не Гришу, не Гришу!..»

В конце леса, уже на подходе к владычкинскому полю, он нашёл свои лыжи, спрятанные в ёлках, и, буркнув Усольцевой «до свидания», медленно пошёл через перелески в сторону кордона. Выглянула неяркая луна с бледным, чуть заметным венцом. Тени от елей легли на белые снежные поля.

«Вот так, значит, всё обернулось, — шептал Николай Ильич, — жив мой дружок, живёхонек, а человека я зазря положил, убивец».

Странно, но его совсем не мучила совесть, пока он считал, что убил Григория, своего давнего друга. И только узнав, что застрелил чужого человека, почувствовал себя убийцей.

К прошлому, к сыну, пути теперь не было. Занесло, занесло этот путь метелями и невзгодами, ни пройти, ни проехать.

Залаял пёс, услышал хозяина, и вдруг издалека, от Вялья озера, послышался протяжный волчий вой. Но Николай Ильич не обратил на вой внимания. Не услышал.

Корнилов шёл на работу, уже отчётливо сознавая, что в деле об убийстве художника Тельмана Алексеева есть обстоятельства, которые во что бы то ни стало следует выяснить. Прежде всего мотивы, извечный вопрос: зачем? Старуха Кашина говорила, со слов некой тёти Поли, что у отца с сыном была давным-давно ссора. Отношений друг с другом, судя по всему, не поддерживают. Местные жители никогда не слышали от Зотова, что у него есть сын.

А самоубийство лесника? Разве нет в нём ничего странного? Почему, например, повесился он лишь на третий день после убийства?

А сами обстоятельства убийства? Кто-то ведь шёл по тропинке от станции следом за Алексеевым, кто-то потоптался вокруг него. В то время, когда Алексеев, может быть, был ещё жив… Кто?

«Нет, нет, не так все просто. В архив дело ещё рано отправлять!»

Всё утро Корнилову хотелось хоть на час остаться одному и ещё раз обдумать события вчерашнего дня, но, как назло, надо было проводить совещание, выслушивать сотрудников, принимать решения. А без пятнадцати одиннадцать словно что-то кольнуло его — он вспомнил про обещание быть на репетиции. Подосадовав, что опрометчиво пообещал Грановскому обязательно приехать, он вызвал машину.

…Впервые в жизни он шёл по пустому театру, по сумрачному холодному фойе. Два-три бра отбрасывали тусклые блики на портреты актёров, развешанные по стенам. Было тихо, только откуда-то издалека неслось приглушённое гудение пылесоса. Корнилов в нерешительности остановился, не зная, куда идти, потом решил заглянуть в зрительный зал. В зале тоже стоял полумрак, лишь сцена была ярко освещена. В первых рядах сидело несколько человек. Среди них — Грановский. Он оглянулся на скрип двери, узнал Корнилова.

— А вот и товарищ Пинкертон! — радостно закричал он. — Давайте сюда, дорогой!

Сидевшие рядом с режиссёром люди тоже обернулись и бесцеремонно рассматривали приближавшегося Корнилова. Ему было неловко от этой бесцеремонности.

Грановский познакомил его со всеми, но Корнилов даже не запомнил фамилий. Кроме одной. Фамилию актрисы Разумовой он знал ещё раньше: недавно у неё была украдена «Волга», и работники уголовного розыска довольно быстро отыскали её в Прибалтике.

— Продолжим, мальчики, — сказал Грановский. — Танцульки в квартире Аллочки… Все занятые — на сцену!

Корнилов следил за тем, что происходило и на сцене и в зале. Ему было интересно не то, как разворачивались действия по ходу пьесы, а поведение режиссёра, его реплики актёрам, бурная реакция по какому-то незначительному поводу. Некоторые сцены Грановский заставлял повторять по два, три раза.

Внимательно приглядываясь ко всему, что происходило вокруг него, Корнилов подсознательно, помимо своего желания, всё время возвращался и возвращался ко вчерашнему дню. Каких только преступлений не приходилось ему раскрывать за время работы в угрозыске! Но убийство художника Тельмана задело его очень сильно. Прежде всего потому, что он не мог его объяснить. Он не верил — сердцем не мог принять! — что убийцей был отец. А ведь всего несколько дней назад он, именно он, Корнилов, вывел работников Лужского уголовного розыска на лесника Зотова!

Ещё в мастерской Алексеева, когда подполковник рассматривал картины художника, у него появилось смутное ощущение того, что между старым отшельником, коротавшим свои дни в глухих мшинских лесах, и ленинградским художником существует какая-то связь. Почему возникло это ощущение, Корнилов не смог бы объяснить. Может быть, потому, что пейзажи, развешанные на стенах мастерской, чем-то напомнили ему окрестности Владычкина? Но они, эти пейзажи, были так типичны для юга Ленинградской области!

…На сцене произошла заминка. Актёр Борис Стрельников, игравший молодого парня со смешной кличкой Варежка, слишком взволнованно, с некоторым надрывом объяснялся со своей подружкой Леной, которую играла Разумова. А всего час или два назад этот же Варежка всадил нож в живот другой своей приятельнице. Таясь и заметая следы, Варежка прибежал в квартиру Лены, надеясь отсидеться у неё, а заодно и «закрутить любовь».

Метания Стрельникова прервал. Грановский, громко захлопал в ладоши.

— Нет, нет! Что вы делаете, Боря? — Грановский сорвался с места, легко взбежал на сцену. — Ну что вы делаете, миленький? — плачущим голосом сказал он. — Вы же не рефлектирующий Раскольников, а тупой убийца… Откуда такой разумный взгляд? Ваша совесть глуха, никаких сожалений, никаких раскаяний. Ткнуть человека ножичком для вас — раз плюнуть!

Грановский сморщился, словно вспомнил что-то очень неприятное.

— Сначала, повторим эту сцену сначала.

Актёры медленно, словно нехотя, занимали свои места.

Борис Стрельников взял со столика рюмку и подошёл к дивану, на котором полулежала Леночка. Лицо у него было сумрачным, растерянным.

— Начали! — сказал Грановский.

Стало тихо. Только из фойе доносилось приглушённое бархатными шторами гудение пылесоса. Уборщицы готовили театр к вечернему спектаклю.

— Нет, не могу, — сказал Стрельников и поставил рюмку на столик. — Андрей Илларионович, мне нужен ещё день… Я не готов играть равнодушного убийцу.

Грановский смешно надул губы, совсем как обиженный мальчик, и минуту стоял в нерешительности.

— Андрей Илларионович, — тихо сказала Разумова. — Ну дайте ему денёк, он с ножичком порепетирует.

Все засмеялись, а Стрельников зло посмотрел на актрису.

— Ладно, ладно, — Грановский поднял успокаивающим жестом руки к груди. — Я тебя понимаю, Боря. Отложим эту сцену. Нечего смеяться, Разумова! Я буду рад, если ты станешь так же серьёзно думать о своих ролях. На сегодня всё кончено.

Он сделал несколько шагов, но внезапно круто развернулся и быстро подошёл к Стрельникову.

— Ты, Боря, в суд сходил бы, что ли. На убийцу поглядеть… — начал он энергично, но вдруг замолчал, словно какая-то новая мысль, несогласная с высказанной, пришла ему в голову. Досадливо сморщившись, Грановский махнул рукой и оглянулся по сторонам. Увидев Корнилова, он спустился со сцены, подхватил его под руку и провёл к себе.

В кабинете главного режиссёра было тепло и уютно. Большая бронзовая нимфа грациозно держала над головой светильник. На стенах висели потускневшие от времени афиши.

— По рюмке коньячку? — спросил Грановский, открывая старинный, красного дерева бар.

— Спасибо. Я должен в управление ехать, — отказался Корнилов.

— А я выпью с вашего разрешения. Что-то разволновался сегодня. — Он налил себе в хрустальную рюмку, сел напротив подполковника. — Ну что вы скажете, дружок? Недовольны? У вас такой хмурый вид…

Корнилов улыбнулся:

— Не обращайте внимания. Дела заели. Да и человек я скучный. Улыбаюсь редко.

— А ваше мнение о пьесе, об актёрах, товарищ скучный человек?

— О пьесе мы с вами уже говорили, Андрей Илларионович, — ответил Корнилов. — С точки зрения уголовного розыска — всё в ажуре.

— Ох и хитрец же вы, товарищ подполковник! — Грановский выпил коньяк и поставил рюмку на стол. — А если серьёзно?

— Если серьёзно, то пока говорить ещё рано. — Корнилов виновато улыбнулся. — Мне время на раздумья требуется. Театрал-то я аховский.

— Ну а всё же? — настаивал Грановский.

Корнилов молчал, внимательно разглядывая афиши.

Андрей Илларионович ждал, нервно сцепляя и расцепляя ладони.

— Пьеса неплохая, — неторопливо начал подполковник. — Сюжет лихо закручен. Публика у нас такое любит. Аншлаг на год обеспечен…

Грановский хотел что-то возразить, но Корнилов предостерегающе поднял руку. Режиссёр улыбнулся и промолчал.

— Неплохая пьеса, Андрей Илларионович, — продолжал Корнилов. — Идея нужная: сколь верёвочка ни вьётся… Но таких пьес можно сотни состряпать. Сотни! И сюжеты ещё закрученнее придумать. Да вы к нам в уголовный розыск приходите — мы вам такого порасскажем.

— Так за чем дело стало? — весело спросил Грановский.

— Ну а дальше-то что? — как-то вяло отозвался Корнилов.

— То есть как это: дальше что? — удивился режиссер.

— А так… Посмотрел я эту пьесу — ничего нового. С чем пришёл, с тем и ушёл.

— Да чего вы хотите от театра, от пьесы? Какого нового? — В голосе Грановского чувствовалось лёгкое раздражение. Корнилов уловил это и засмеялся.

— Вы, Андрей Илларионович, не обращайте внимания на мои умствования. Я предупреждал о своей некомпетентности. Но знаете, когда идёшь в театр или книжку раскрываешь, всегда хочется что-то новенькое о себе узнать… А в общем-то пьеса нормальная. Мне показалось только, что герои в ней слишком одноцветные…

— Ну давайте, давайте! Топчите, — уже незлобиво проворчал Грановский. — Сам напросился.

— Правда, одноцветные. А ведь в каждом человеке и доброе и злое уживается.

— Это уж достоевщина пошла.

— А достоевщина — это плохо или хорошо? Молчите? Я вам, Андрей Илларионович, хочу засвидетельствовать: мой опыт общения с людьми подтверждает, что в одном человеке могут соседствовать и доброе и недоброе…

— Перед вашим опытом я снимаю шляпу, — сказал Грановский. — Вы бы рассказали про свои дела.

— Наши дела как сажа бела.

— Да уж это-то воистину так! С такими подонками небось приходится дело иметь! Я одного не понимаю, — горячо заговорил Грановский. — Ну что мы нянчимся с ними? Читаешь в газете: человек убийство совершил, а ему — восемь лет. Что же это такое, дружок? Где же карающая рука закона?

Корнилов замолчал.

— Ну что вы молчите? Сказать нечего? Вот то-то же! — словно бы обрадовался режиссер. — По глазам вижу: согласны со мной.

— Согласен, согласен, — поднял руки Игорь Васильевич. — Законы наши нуждаются в совершенствовании. Не всегда, правда, в сторону ужесточения наказаний…

— Вы мне скажите, Игорь Васильевич, как на духу скажите, — спросил вдруг режиссёр, внимательно заглядывая в глаза Корнилову, — какое преступление вам лично, вам как человеку, наиболее омерзительно?

— Взяточничество, — твёрдо сказал Корнилов. — Лихоимство всех мастей…

— Взяточничество? — разочарованно переспросил Грановский. — Но есть же более мерзкие вещи.

— Самое мерзкое — лихоимство, — горячо запротестовал Игорь Васильевич. — Вот — чудище обло, огромно… Это чудище может прикинуться самой невинностью, а заражает всё вокруг. Учёные провели недавно такое исследование: предложили большой группе людей оценить по степени тяжести десять преступлений. И знаете, какой результат? У всех опрошенных групп дача взятки оказалась на последнем месте… А ведь это порождает двойную мораль…

— Так! — Грановский сделал энергичный жест рукой, нацелив длинный палец на Корнилова.

— Но если говорить вообще, то меня больше пугает не само преступление, — сказал Игорь Васильевич, — а готовность некоторых людей совершить его… — Заметив недоумённый взгляд Грановского, Корнилов добавил извиняющимся тоном: — Может быть, это я слишком упрощённо? — Он прищурился, будто пытался разглядеть что-то далёкое. — Да нет, пожалуй, именно это я и хотел сказать. Меня пугает, что некоторые люди больше боятся карающего меча закона, чем голоса собственной совести, собственного разума. — Он заговорил с необыкновенной горячностью: — Вот представьте себе — иное существо может прожить долгую жизнь, не совершив ни разу не то что преступления — проступка не совершив. Всю свою долгую жизнь такое существо аккуратно покупало в трамвае билет, не брало чужого. А почему? Только из-за страха быть пойманным! Человечишка этот не украл ни разу только потому, что боялся — посадят! И не убил поэтому! Понимаете?

Грановский протестующе поднял руку, но Корнилов опять остановил его:

— Понимаете, понимаете! Только согласиться не можете, потому что привыкли думать по-другому. Привычка вам мешает. И вот живёт такой человечишка, вечно готовый к подлости, к преступлению. Ждёт своего часа. И час этот может прийти. Такой час, когда наконец он увидит, почувствует: бери, никто никогда не увидит, убей — не дознаются! И украдёт, и убьёт, и предаст! Вот кого я боюсь больше всего. С таким человечишкой я, может быть, годы бок о бок живу, и он меня в любое время предаст, совершит какую-нибудь пакость. Когда почувствует, что останется безнаказанным.

— Вы это всё всерьёз? — удивленно спросил Грановский. — Или на вас полемический стих нашёл?

— Всерьёз. — Корнилов сел в кресло, устало откинулся на спинку. — А вы, конечно, со мной не согласны?

— Нет, я не могу утверждать, что не согласен, — растерялся режиссёр и развёл руками. — Всё, что вы говорите, очень занятно.

— Занятно?

— Простите, ради бога. Словцо не к случаю, — Грановский улыбнулся смущённо. — А как же «души прекрасные порывы»? Ум, сердце, чувство долга, наконец! Уж не считаете ли вы, что чувство долга — подневольное чувство? Продиктовано страхом перед ответственностью.

— Что за привычка укоренилась в нашей жизни! — раздражаясь, сказал Корнилов. — Всё толкуется, как говорит наш брат юрист, расширительно! Андрей Илларионович, я лишь одно хочу сказать… Нет, нет, я просто утверждаю: существуют в нашей жизни человеки, не совершившие преступления только из страха расплаты. Даже нет! Они не столько боятся расплаты, сколько быть узнанными. С преступниками мы справимся. Рано или поздно мы их вылавливаем всех. Но как распознать человечишку с ограниченной совестью? Молчите? А я так думаю, что в некоторых случаях не распознать! — Он замолчал и несколько секунд сидел задумавшись. Грановский тоже молчал. Неторопливо набивал трубку уминая табак большим пальцем.

— Расскажу вам один страшный случай, — снова заговорил Корнилов. — Страшный не самим преступлением, а тем, какой человек это преступление совершил. Представьте себе: март сорок второго года. Ленинград только-только начал оправляться от страшной зимы. Очищают улицы. Добровольцы-сандружинницы ходят по квартирам — помогают больным, увозят мёртвых. И одна из этих немолодых женщин, пока подруги уносят мёртвую старушку, раскрывает стоявшую на столике металлическую коробку из-под чая и находит в ней драгоценности. И кладёт их в карман. Кладёт, потому что никто не видит, кладёт, потому что знает: из всех обитателей квартиры в живых никого не осталось — старушка была последней… А эта женщина слыла добропорядочной, её уважали друзья и сослуживцы, почитали ученики… У неё были ученики! И она их, наверное, добрым делам учила.

— Вот что делает с людьми жадность, — подал голос Грановский.

— Жадность-то жадность… Но не все жадные — воры. И не все злые — хулиганы. И не все лгуны — лжесвидетели. Правда?

Режиссёр промолчал.

— Если человека с раннего детства воспитали так, что честность и неприятие всякого зла стали главными чертами его натуры, никакие соблазны ему не страшны, — продолжал Корнилов. — Поступки этого человека продиктованы его пониманием добра и зла, а не боязнью наказания. Такие люди умирают, ни разу в жизни не взяв в руки Уголовный кодекс. А эта женщина… Ну что ж, вот вам пример человека с двойной моралью. Не подвернись ей тогда случай, жила бы честно. До следующего. Но искушений-то в жизни много!

— А как же её поймали? — удивился Грановский.

— Это уже дело десятое… Через пятнадцать лет пришла продавать золотой браслет. А браслет уникальный, ещё до войны был взят на учёт государством. Его старушка завещала музею.

— Судили?

— Нет. Срок давности истёк. Да разве только в этом дело? Кем она к старости пришла? Воровкой… Я на каждом углу кричу: профилактика, профилактика! Но не такая, как её понимают некоторые: имеет подросток пять приводов в милицию — закрепляют за ним шефа с завода, и на этом всё кончается. Нет, братцы! Профилактика начинается с родителей. У них ещё и ребёнок не родился, а мы должны знать: смогут ли они правильно своё дитя воспитать? И научить их этому искусству. И вмешаться, когда увидим, что не смогут родители настоящего гражданина вырастить. И вмешаться не тогда, когда парень попробует чужие велосипеды угонять, а раньше, когда он в ползунковом возрасте каждый день пьяного отца или мать будет видеть.

— А у вас дети есть? — улыбаясь, поинтересовался Грановский.

— Нету, — помрачнев, ответил Корнилов. — Я вдовец. Вот женюсь снова — обязательно заведу. Вы не смотрите, что я старый. Ещё и пятидесяти нет. — Он помолчал. — Ну что вы на меня так смотрите? Я кажусь вам скептиком? Наверное, даже мизантропом? Нет, дружочек. — Корнилов досадливо махнул рукой: — Ваш лексикой!

Он закурил сигарету. Грановский, зажав в зубах свою потухшую трубку, задумался.

— Это страшно. То, о чём вы сейчас говорили, — заметил он после некоторого молчания. — Но я чувствую, что вы правы. Среди честных, великодушных, чистых душой живут и подлецы…

— Нет, не о подлецах я, — перебил Корнилов.

— Да, да. Я понимаю. Вы говорите о людях, которые способны совершать подлость. Это не одно и то же. Да. Но оттого, что именно они рядом, особенно страшно.

Они помолчали.

— Андрей Илларионович, — лениво-ласково сказал Корнилов. — А ведь ваш Боря Стрельников никогда не сыграет бандита Варежку.

— Что? Не сыграет? — удивился Грановский. — Почему это не сыграет? — повторил он недовольно.

— Он человек, видать, очень чистый. Наивный чуть-чуть. Ему просто характер этого персонажа, с позволения сказать, будет не понять.

— Но ведь он актёр! Вы упрощённо мыслите, дружочек! Для того, чтобы сыграть леди Макбет, совсем не надо быть чудовищем.

— Но Стрельников всё-таки не сыграет. Хорошо не сыграет. Он ещё слишком молод и неопытен, чтобы понять характер Варежки, а чтобы интуитивно почувствовать, у него консистенция другая. А про леди Макбет — это вы зря…

Грановский стал сердито раскуривать трубку. Спички у него ломались, и он ожесточённо бросал их на пушистый ковёр. Раскурив наконец, режиссёр ворчливо сказал:

— Ну и подсунули мне консультанта. Не приведи господи. Спектакль сорвёт. — Он снова выпил и подмигнул Корнилову: — Ну уж дудки. Я из Бори Стрельникова сделаю этого бандюгу. — И тихо добавил: — А потом посмотрим…

Когда Корнилов уходил, Грановский задержал его руку в своей и спросил строго:

— Значит, заветный ключик — дети?

— Да, дети, — сказал Корнилов. — Надо с раннего детства воспитывать в человеке отвращение к разной мерзости. А вы разве с этим не согласны?

Корнилов ушёл, а Грановский долго ходил по кабинету, попыхивая трубкой. «Хм, как это я так легко согласился с этим ершистым подполковником, — думал он. — Странный человек, немолодой, угрюмоват, и вдруг такой задор! Мыслит он интересно, но спорно, спорно… Целая философская система. Нет, нет! Уж, во всяком случае, спорно его утверждение, что не совершивший преступления, но способный его совершить опаснее, чем настоящий преступник… Нет, дружочек!» И вдруг почему-то подумал о своём бывшем приятеле Пастухове… «Тьфу, чёрт! — выругался Андрей Илларионович. — Так можно далеко зайти!»

— Послушай, Игорь Васильевич, ну что ты маешься? — спросил Белянчиков, глядя в упор на Корнилова своими чёрными немигающими глазами. Разговаривали они в кабинете Корнилова после того, как из Луги позвонил Белозеров и сообщил, что следователь дело об убийстве Алексеева и самоубийстве лесника Зотова собирается закрывать.

— А мне непонятно, Юра, почему ты не маешься, — ответил тот. Он встал, прошёлся по кабинету, глядя себе под ноги, хмурый, сутулый больше, чем всегда, словно его придавила эта история на станции Мшинская.

Белянчиков молчал, сосредоточенно барабаня пальцами по столу. Он в общем-то чувствовал, почему мается шеф. Слава богу, за четырнадцать лет он изучил его характер! Но ему было досадно, что Игорь Васильевич не может успокоиться из-за этого дела. Уж здесь-то все точки расставлены… Художника Тельмана Алексеева убил его родной отец, старик Зотов. Зачем? Кто теперь сможет ответить на этот праздный вопрос? Нет, не праздный, конечно… Но ответить-то на него некому! Отец убил сына и повесился сам. Страшно. Господи, каких только не бывает на свете трагедий! Но они-то, они, работники розыска, что ещё могут сделать? Заняться поисками мотивов? Ах-ах, мы не простые сыщики, мы глубокие психологи! Смотрите, мы не только нашли преступника, но докопались ещё, почему он стал убийцей да ещё и сам повесился! Мы и до этого докопались. Месяц потратили, но докопались. А кто будет в это время Витю Паршина, по кличке Кочан, искать? Взломщика и бандита. А участников ограбления в Приморском парке?

— Ты, Игорь Васильевич, лучше меня знаешь, что мы сделали всё, что положено по закону нам сделать, — твёрдо сказал Белянчиков. — Был бы Зотов жив, суд выяснил бы мотивы убийства. А так… Следователь дело собирается прекратить. Прокурор, думаю, утвердит его решение.

— Утвердит, утвердит, — говорил недовольно Корнилов. Он подошёл к Белянчикову и спросил: — А ты можешь мне ответить, кто шёл вместе с художником со станции? Кто топтался возле его тела? Участковый-то видел следы?! И почему этот кто-то не попытался оказать ему помощь? Ведь Алексеев не сразу умер? И тебя не грызли сомнения, когда ты узнал, что отец убил сына, которого не видел почти тридцать лет?

— Откуда нам знать, виделись они или нет? Может, и встречались?

— Ну, во-первых, мы кое-что всё-таки знаем, — начиная раздражаться, сказал Корнилов. — Участковый инспектор не зря пороги обивал по всем окрестным деревням. А обыск у отца и сына тебя ни в чём не убедил? Ни одного письма, ни одной строки переписки… — Он вдруг заметил, как Белянчиков подтянул брюки на коленях и осторожно расправил складку. Белянчиков всегда так делал. Но сейчас этот машинальный жест капитана вывел Корнилова из равновесия. С трудом сдерживаясь, чтобы не вспылить, он сказал: — Да и вообще, Юра, голова и сердце на то и даны человеку, чтобы сомневаться. Хотя бы время от времени. Хотя бы в таких трагических случаях.

— У тебя есть сомнения в том, что Алексеева убил отец? — с вызовом спросил Белянчиков, уловив раздражение и укор в словах Корнилова.

— Известные нам факты говорят, что лесник Зотов убил Алексеева, — сказал Корнилов, упирая на слово «известные». — Но прежде чем подвести черту под этим делом, я должен найти ответы на некоторые известные и тебе вопросы. Ты не допускаешь, что произошла какая-то трагическая случайность?

— Даже если ты ответишь на все свои вопросы, ничего не изменится! Убийцей как был лесник, так он и останется, сообщников ты не выявишь — их нет. Во имя чего же затевать новые поиски? Виновный на свободе не гуляет.

— Истина гуляет где-то, — почти крикнул Игорь Васильевич. «Ну чего я горячусь? Белянчикова всё равно не переубедишь. Сомнения не в его характере», — подумал он и добавил устало: — Сухой ты человек, Юра!

— Ну-ну, — обиженно протянул Белянчиков и встал. — Я, пожалуй, пойду. Нам с Семёном Бугаевым надо на Острова ехать. Там третье ограбление подряд. Что-то райотдел медленно раскачивается.

Он подошёл к двери, но не открыл её, а обернулся к Корнилову.

— Знаешь, Игорь, даже если ты узнаешь что-то новое, какую-то новую истину установишь, она бесплодной будет. Ты её практически никак не сможешь использовать. Не в каждом колодце воду найдёшь, как глубоко ни копай. Это, между прочим, народная мудрость. — И вышел, осторожно прикрыв дверь.

«А не напрасно я маюсь? — оставшись один, с горечью подумал Корнилов. — Вечно пытаюсь все точки расставить. „Не в каждом колодце воду найдёшь…“ Эх, Белянчиков, и поговорки-то по своему размеру подбираешь! Теоретик. „Бесплодная истина“. Что за чушь! Не может быть истина бесплодной».

Корнилов закурил. Неприятный осадок от разговора с Юрием Евгеньевичем мешал сосредоточиться. «Ладно, потом обдумаю слова Белянчикова. Сейчас не время собственными комплексами заниматься. Даже если не выясню ничего нового, найду подтверждение тому, что известно. А этого разве мало? Ошибка следствия очевидна — они отнеслись к этому делу как к рядовому убийству. А произошла трагедия, из ряда вон выходящая!»

Он подошёл к столу, снял телефонную трубку: хотел позвонить матери, сказать, что едет. Но передумал. Машинально крутанул ручку сейфа: закрыт ли. Оделся. Погода выдалась промозглая. Прошлой ночью подул южный ветер, распустил снег, и люди шагали по жидкой снежной кашице, шарахаясь от автомашин, из-под которых веером разлетался, снег с водой. Над городом висел туман, и свет от фонарей был тусклым и безжизненным. Корнилов вышел на Кутузовскую набережную и зашагал к Кировскому мосту. Этот путь был чуть длиннее, но он специально выбрал его: хотел до прихода домой успокоиться, привести в порядок мысли. У него сразу же промокли хвалёные финские ботинки, и он пошёл не разбирая дороги.

Стоял конец января, а Корнилову вдруг почудился в воздухе лёгкий запах корюшки, маленькой невской рыбёшки, которую так любят ленинградцы и которой в конце апреля пахнет на улицах, когда её продают на каждом углу. Её запах нельзя спутать с запахом другой рыбы. Ленинградская весна всегда пахнет корюшкой.

«Ну откуда корюшка, просто от воды пахнуло свежестью, — подумал Корнилов. — Но всё равно весной пахнет. Весной». Он стал думать о весне, о том, как поедет отдыхать в Крым. Он решил ехать в отпуск в апреле. И обязательно в Крым, когда всё там цветет. Думать об этом было приятно, и Корнилов пришёл домой повеселевший.

Но утром он проснулся очень рано — ещё шести не было. И проснулся с мыслью об этой проклятой бесплодной истине. Он долго лежал и думал о Белянчикове. Сначала думал о нём с некоторой даже завистью. Позавидовал его умению быстро переключаться на новые дела, не выматывать себе душу сожалениями о чём-то ускользнувшем, не выясненном до конца. Потом вдруг вспомнил, что Белянчиков никогда не брался за дела о самоубийствах. Говорил неприязненно: пустая трата времени. Живыми надо заниматься. Корнилов вспомнил об этом и осудил Белянчикова. Выяснить, что привело человека к трагедии, — ведь это так важно! Для будущего важно. А значит, и для живых. И не всегда предсмертная записка, даже если она и была, правильно объясняла мотивы. Ну разве мог человек, находясь в таком состоянии, логично оценить поступок, который готовился совершить? А сколько раз бывало, что причина самоубийства — живые, здравствующие люди, заниматься которыми и призывал Белянчиков. Нет, не всё так просто!

Корнилов знал, что Белянчиков, его старый сослуживец и друг, — честный и умный человек. И добросовестный. Он никогда не позволял себе верхоглядства. И умел быстро отключаться от прошедших дел и отдавать все свои силы новым. А Корнилов не умел. Прошлое всегда цепко сидело в нём.

…Придя на работу, он провёл ежедневную оперативку, — начальник уголовного розыска был в командировке, а в его отсутствие оперативки всегда вёл Корнилов. Сводка была неспокойной: несколько краж в новостройках, изнасилование в Парголове.

— Семён, через полчаса зайди ко мне. Расскажешь, что вы там собираетесь делать в Невском районе, — сказал Корнилов Бугаеву, заканчивая оперативку.

— Я бы хотел доложить тебе по вчерашнему ограблению, — попросил Белянчиков. — Есть кое-что новое… Преступников взяли.

— Я к тебе загляну сам… Попозже. — Корнилов нетерпеливо постучал по столу пальцами.

Когда все разошлись, он снял трубку прямого телефона к начальнику управления. Тот не отвечал. «Вроде бы с утра был на месте», — подумал Корнилов. Положил трубку, поднялся и нервно заходил по кабинету. В это время загудел зуммер телефона.

— Вы звонили, товарищ Корнилов? — спросил Владимир Степанович. — Я по смольнинскому телефону разговаривал.

— Да, товарищ генерал. Разрешите зайти? По одному делу…

— Заходите.

Когда Корнилов открыл дверь в кабинет, генерал опять разговаривал по телефону. Игорь Васильевич хотел было подождать, но генерал увидел его, махнул рукой, показав на кресло.

— Ну что, товарищ Корнилов? — спросил Владимир Степанович, закончив разговор и положив трубку. — Как поживают сыщики? Уж не хотите ли вы сказать о том, что задержаны вчерашние грабители?

— Задержаны. Мне только что доложил капитан Белянчиков, сегодня их взяли.

— Этот ваш Белянчиков опытный работник. Быстро умеет закрутить розыск, — уважительно сказал генерал.

— Да, способный сыщик. Очень организованный человек.

Генерал согласно покивал головой, сказал уже буднично:

— Так что ж, какие дела?

— Товарищ генерал, — Корнилов на мгновение замялся, подумав: «А не зря ли всё-таки я затеваюсь?» — Владимир Степанович, дело об убийстве на станции Мшинской прокуратура собирается закрывать из-за смерти убийцы… Я вам докладывал, помните, отец и сын?

Генерал кивнул. Он слушал внимательно, давно уже привыкнув к тому, что подполковник, один из лучших специалистов уголовного розыска, по пустякам не тревожит.

— Но есть в этом деле несколько белых пятен, — продолжал Корнилов. — Ну, как бы сказать поточнее? — Он помедлил секунду. — Дополнительный розыск может и не оказать никакого влияния на конечный результат уже проведённого расследования. Всё останется по-прежнему… Я очень путано говорю? — Корнилов виновато улыбнулся.

Генерал улыбнулся тоже:

— Не путано, Игорь Васильевич. Мне только непонятно пока, к чему вы клоните.

— Владимир Степанович, из-за того, что лесник Зотов покончил с собой, сложилась необычная ситуация. — Корнилов вдруг нашёл нужные слова. — Знаете, как у экспериментаторов иногда бывает: открытие сделали, конечный результат есть. Но ведь надо ещё обосновать это открытие, исследовательскую работу провести, которая дала бы ключ к пониманию первопричин открытия…

— Причинно-следственные связи не выявлены?

Корнилов кивнул:

— Вот именно. Причинно-следственные связи! Они ведь в первую очередь для нас важны. И я только тогда окончательно поверю в то, что Зотов сына убил, когда эти самые причинно-следственные связи выясню…

— Вы что же, не уверены в том, что Алексеева убил отец? — спросил Владимир Степанович. В его словах чувствовались нотки недоумения.

Корнилов непроизвольно поморщился. Словно услышал, как по стеклу ножом поскребли.

— Я знаю, что лесник Зотов застрелил художника Алексеева, — ответил он. — И следствие располагает серьёзными доказательствами. Они так и посчитали: главное, дескать, сделано, убийца найден, но на свободе не гуляет. Но ведь мы ничего не знаем о причинах…

— Эх, кабы нам всегда причины знать! — задумчиво проговорил генерал.

— Случай, Владимир Степанович, уж больно серьёзный. Надо попытаться ясность внести. Правда, один мой товарищ сказал: «Даже если до истины ты докопаешься, она будет бесплодной, твоя истина. Ты её никуда не приложишь. Только собственное любопытство удовлетворишь». Но я с этим не согласен.

— Ну и что же, хотите собственное любопытство удовлетворить? — спросил генерал, и Корнилов не понял, то ли он пошутил, то ли осудил его.

— Нет, я хочу только, чтобы в каждом деле была полная ясность, — твёрдо ответил Корнилов. — Нельзя считать дело закрытым, если есть вопросы без ответов…

— Я тоже за полную ясность. — Владимир Степанович задумался, глядя куда-то мимо Корнилова. Лицо его стало пасмурным, озабоченным, словно он вспомнил что-то тревожное и досадное. — Я тоже за полную ясность… — Он хотел ещё что-то добавить, но не добавил, а откинулся на спинку кресла и неожиданно улыбнулся доброй, какой-то простодушной улыбкой. — Вот ещё с флота помню штурманскую мудрость: всякий случай должен быть изложен в сжатой, но ясной форме, не допускающей каких-либо сомнений или неправильного толкования! — отчеканивая каждое слово, продекламировал он. — Так в капитанском справочнике записано.

Все в управлении знали, что генерал в молодые годы был штурманом, ходил в загранку. Видно, с той поры осталось в нём пристрастие к чёткости и порядку, удивительный лаконизм, так полюбившийся всем сотрудникам. И лёгкий налет франтоватости, какого-то едва уловимого морского шика, которому многие стремились подражать.

— Так зачем же вы ко мне пришли? Обсудить теоретические вопросы? Судя по всему, вы для себя их давно решили. Значит, хотите получить от меня разрешение самому заняться этим делом?

Корнилов кивнул.

— А вы, подполковник, сегодняшнюю сводку видели?

— Я уже проводил в своём управлении оперативку.

— Ленинградцев хвалят и хвалят на всех совещаниях… И за то, что преступность среди подростков снижается, и за связь со школой, и за опорные пункты. А в те минуты, когда вы сводку читаете, у вас не создаётся впечатление, что нас перехваливают?

— Нет, Владимир Степанович.

Генерал покачал головой:

— Однако с самокритикой в уголовном розыске явно не всё в порядке. — Потом подумал и сказал: — Игорь Васильевич, я разрешаю лично вам заняться мшинским делом. Три дня. Но не скрою, у меня уже не первый раз появляются сомнения: а не слишком ли часто вы берёте на себя конкретные операции, вместо того чтобы решать вопросы общего руководства? Вы ведь заместитель начальника управления розыска. Ваш опыт и знания надо более рационально использовать…

Корнилов вспыхнул. Сказал тихо:

— Я обдумаю ваше замечание, товарищ генерал. Разрешите идти?

Владимир Степанович добродушно рассмеялся:

— До чего у вас в уголовном розыске народ обидчивый! Это что, Игорь Васильевич, профессиональная болезнь? Идите, идите! И можете ничего не обдумывать — я ведь знаю, что вы потом без ложной скромности скажете мне: я сыщик, у меня это получается лучше, чем общее руководство, прошу вас… и так далее.

Генерал говорил это так весело и добродушно, что и Корнилов не выдержал, улыбнулся.

Придя к себе в кабинет, он позвонил в Лугу, попросил начальника уголовного розыска Белозерова срочно прислать в управление подробную справку по делу об убийстве Алексеева. Потом зашёл к Белянчикову.

Тот сидел и читал какие-то бумаги. На столе у него лежали новенький стартовый пистолет и небольшой изящный наган с ручкой, отделанной перламутром.

— Ого! — удивился Корнилов. — Целый арсенал. Откуда?

— Вчерашние грабители. Я тебе и хотел рассказать после оперативки…

— Я ходил по начальству.

— У Владимира Степановича был? Ну что? Разрешил заняться мшинским делом?

— Разрешил. Дал три дня. — Корнилов вздохнул. Лицо его сделалось замкнутым. — Короче говоря, это дело я доведу до конца, — сказал он. — Или, как ты считаешь, до середины.

— Белозерову звонить? — спросил Белянчиков.

— Нет, не надо. Я уже позвонил. — Корнилов взял со стола наган. — Что-то я такой модели не припомню.

— Вот-вот! Даже ты не припомнишь, а тут и припоминать нечего, ведь это пугач. Но сделан-то как! И представь себе старушку, когда из кустов на неё с таким шутильником парни выходят! Везут папеньки своим деткам из заграничных вояжей!

— Быстро ты вышел на грабителей.

— Да разве это грабители? Сопляки! — сказал Белянчиков с ненавистью. — Обе потерпевшие рассказали, что у парней пистолеты… А мальчишки молодые — откуда у них настоящее оружие? Вот мы и опросили во всём районе ребят, дворников, не видели ли у кого пугачи, стартовые пистолеты… — И добавил без перехода: — Упорный ты, Игорь Васильевич! Всегда на своём поставишь.

— Осуждаешь? — поинтересовался Корнилов.

Белянчиков пожал плечами. Несколько мгновений сидел молча, сосредоточенно разглядывал бумаги, разложенные на столе. Потом сказал:

— Я к обеду закончу оформление. Могу подключиться.

— Не-е-ет! — покачал головой Корнилов. — Когда берёшься за дело, надо иметь представление, ради чего. А для тебя уже всё ясно. Ты считаешь, что дело пора в архив. — И добавил: — Бесплодными-то, Юра, истины от людского равнодушия становятся.

Корнилов произнёс это зло и тут же пожалел о резкости. Белянчиков вскочил со стула, глаза его недобро сузились. Стало заметно, как краска проступила на его смуглом лице.

— Ты сиди, сиди, Юрий Евгеньевич! Не скачи. Закончишь свои дела, займись наконец подготовкой совещания по профилактике. Тебе поручили готовить, а ты пока палец о палец не ударил… А Бугаев! Дал мне свою справку для доклада — стыдно читать. Ни анализа, ни одной свежей мысли. Окрошка газетных статей. А язык!.. Я сейчас уезжаю, — добавил он уже спокойнее. — Буду через два-три дня. Чтобы к этому времени с совещанием была, полная ясность. Понял?

— Слушаюсь, — тихо ответил Белянчиков, глядя в сторону.

Первое, с чего начал Игорь Васильевич, — съездил на улицу Герцена, в Союз художников, расспросил об Алексееве. Здесь, однако, о личной жизни Тельмана Николаевича не знали почти ничего.

— Кажется, женат, — сказал секретарь правления. — Да ведь к нам уже приезжали от вас — И, пожав плечами, словно извиняясь за свою неосведомлённость, грустно добавил: — А про отца ничего не знаю. Алексеев работягой был — в союзе редко появлялся. Не то что некоторые, — он неопределённо кивнул на дверь и пренебрежительно усмехнулся. — Пробивальщики. — Он замолчал и некоторое время сидел задумавшись, хмурясь. Будто вспомнил о чём-то неприятном и неизбежном. Потом сказал строго: — Тельман вкалывал… Несколько лет на Севере пропадал. С весны до поздней осени. Да вы, наверное, знаете — мы в прошлом году его персональную выставку устраивали. В газетах о ней много писали.

Потом Корнилов зашёл в отдел кадров, полистал личное дело Алексеева. Кроме пожелтевшего листка по учёту кадров да старой характеристики, выданной для поездки в Италию, там ничего не было. И в анкете, и в характеристике значилось, что отец Тельмана Николаевича Алексеева — Николай Ильич Зотов — пропал без вести в годы оккупации…

«Неужели Алексеев только сейчас узнал о том, что отец жив?» — подумал Игорь Васильевич. Это было похоже на правду. Судя по свидетельству жителей Владычкина, сын никогда к леснику не приезжал. Никто даже не знал о его существовании! Никто, кроме старухи Кашиной. Да и она слышала лишь о том, что когда-то у Зотова был сын… Был!

А 13 января 1971 года Тельман Алексеев, писавший в листке по учёту кадров, что его отец пропал без вести, поспешно собрался, схватил лыжи и сел в поезд, отправившись на свидание к отцу! «И был убит!» — сверлила навязчивая мысль, но Корнилов сказал себе: «Не торопись! Разберись по порядку… Кто кого разыскал? Сын отца или отец сына? Это важно? Наверное, важно».

Прямо из отдела кадров союза он позвонил в городское справочное бюро. Попросил выяснить, не разыскивал ли кто-нибудь за последний месяц Алексеева Тельмана Николаевича.

Ему ответили через пятнадцать минут. Да, адрес Алексеева запрашивали в начале января.

Корнилов попросил у прокурора разрешение ещё раз осмотреть квартиру Алексеева. Он уже уверился в том, что найдёт там письмо или телеграмму от отца. Ведь в карманах убитого ничего подобного не обнаружили.

В квартире Алексеева царило запустение. Вид после обыска был такой, словно хозяин второпях собирался куда-то уезжать и никак не мог найти что-то очень нужное ему в дорогу: вещи лежали в беспорядке, ящики у письменного стола выдвинуты. Повсюду валялись книги, какие-то папки.

Игорь Васильевич вдруг представил, как возвращается из командировки жена Алексеева, и сокрушённо покачал головой. Понятые, снова приглашённые им, сидели, тихо переговариваясь о каких-то своих делах.

Прежде всего Корнилов не торопясь, дотошно осмотрел костюмы и пальто. Ничего интересного он там не нашёл, кроме небольшого блокнота с беглыми зарисовками. Игорь Васильевич перелистал его страница за страницей — никаких записей: головы девушек, ребят, контуры каких-то причудливых пейзажей…

Книги. Теперь следовало внимательно перелистать книги. Художник мог сунуть письмо в книгу. Книг было много, и Игорь Васильевич начал с тех, что лежали на письменном столе. Его поразило обилие богато иллюстрированных книг по истории средневековья. Все они были часто переложены закладками, но писем среди этих закладок не было. Но зато уже в первой из книг, взятых с дивана, Корнилов нашёл свёрнутый вдвое тетрадный листок в косую линейку. Это было письмо.

«Здравствуйте, Тельман Николаевич. Пишет Вам отец Николай Ильич Зотов. Сколькие годы прошли, а мы не свиделись, не судьба. Я уже старик, скоро время моё придёт. Хотел бы повидать Вас, просить прощения, коли виновен в чём. Живу я на кордоне Замостье за деревней Владычкино, от Мшинской двенадцать вёрст. Лесникую. Хоть и возраст мой вышел, а пенсии нет, не заработал. Но живу исправно. Грибы, ягоды. И места у нас — красивше не найти. Хотел бы только повидать тебя, сынок, слов нет, как хотел. Может, напишете старику?

Ваш отец Николай Зотов».

Игорь Васильевич спрятал письмо в карман и рассеянно посмотрел на книгу, в которой оно лежало. Это были письма Ван Гога. Корнилов прочитал на раскрытой странице подчёркнутые строки: «Движение вперёд напоминает работу шахтёра: она не идёт так быстро, как ему хотелось бы и как того ожидают другие, но, когда принимаешься за подобную работу, нужно запастись терпением и добросовестностью».

Когда он приехал в Лужскую прокуратуру, чтобы рассказать о своих сомнениях следователю, то застал Каликова в растерянности: прокурор возвратил дело на доследование. Не заезжая в управление, Корнилов отправился в Зайцово, к «зайцовской Поле», которая, по рассказам Надежды Григорьевны Кашиной, знала про какую-то давнюю ссору лесника Зотова с сыном. Отыскать эту женщину было делом совсем нетрудным. В Зайцове жила всего одна Поля — Полина Степановна Аверьянова, и в правлении колхоза Игоря Васильевича отправили в школу: Аверьянова работала там нянечкой. Она оказалась высокой костистой женщиной с крупными чертами лица, с большими руками. В школе была перемена, и Аверьянова расхаживала по коридору, наполненному бегающими, кричащими, дерущимися ребятишками, то и дело кого-то останавливала, заправляла мальчишкам рубахи, выехавшие из штанов. Вот она заметила, как один из мальчишек хочет кинуть в урну бутерброд. Схватила за руку, припёрла в уголке и, поставив рядом с собой большой колокольчик, заставила немедля съесть бутерброд.

Толстый паренек с трудом жевал, набив рот, и умоляюще смотрел на нянечку.

Корнилов стал в сторонке, облокотившись о подоконник большого окна, ждал, когда закончится перемена. «А у этой Поли добрый характер. Ребятишки её любят», — подумал он, наблюдая за Аверьяновой.

Нянечка посмотрела на часы и пошла по коридору, названивая в колокольчик, больше похожий, правда, на коровье ботало. И звук у него был глухой. Ребята нехотя разошлись по классам. Полина Степановна, ворча что-то под нос, с трудом наклоняясь, начала собирать оставшиеся в коридоре после ребятни бумажки, огрызки яблок.

Корнилов подошёл к ней:

— Полина Степановна, мне бы надо поговорить с вами…

Женщина медленно распрямилась, посмотрела на него внимательно.

— Я из милиции…

В ее глазах мелькнул испуг.

— Ай набедокурил кто?

Он поспешил успокоить женщину:

— Нет, нет, ваши питомцы в порядке. Я по другому делу. Где бы нам присесть?

— Идёмте в учительскую. Там сейчас никого.

Они уселись за маленький письменный стол, на котором лежали груды тетрадок, и Корнилов спросил без всяких предисловий:

— Полина Степановна, что вы мне можете рассказать о Зотове?

— О Николае Зотове? — В голосе Аверьяновой он уловил заинтересованность.

— О нём, Полина Степановна.

— Ай бедолага! Опять небось что-то приключилось? Вот уж невезучая судьба у мужика.

— Невезучая?

Нянечка скорбно поджала губы:

— А как ещё назвать-то? Жёнка рано умерла. Чахоточная, упокой господи рабу божию. — Она перекрестилась. — Приятели подвернулись пропивущие. А он и так от рождения малахольный какой-то. Убитый горем… Кто громче позовёт, к тому и побежит. Покойница-то держала его в порядке, а тут — покатился. — Аверьянова тяжело вздохнула. — Признали и у него чахотку. А может, доктор только пристращал. Только перестал пить Николка. Перестал.

— Кем он работал? — спросил Корнилов.

— В молодости на стекольном заводе. На ванной белого стекла. Стеклодув. У них лёгкие-то у всех больные. А перед войной бухгалтером работал у нас в колхозе.

— А с сыном что у них приключилось? Почему рассорились?

Полина Степановна задумалась. Большая костистая рука её машинально перебирала кисточки чёрной косынки, завязанной на груди узлом.

— С сыном-то? — повторила она, собираясь с мыслями. — Что-то такое случилось. Имя у него немцам не понравилось. А уж почему — и не помню. Хотели они мальчонку перекрестить. А ведь он упрямый рос — не приведи господи. Упёрся — и ни тпру ни ну. Отец его и порол, сказывали… А сын стрекача дал — уж как Николку фрицы мордовали, как мордовали! Да вы к Тельманову дружку, к Алёхе Маричеву зайдите. На чугунке путевым обходчиком работает. Там и живёт. Тоже бузила был, не приведи господи. Его и нынче Алёха Буйная Головушка кличут. Они были дружки с Тельманом. А я не помню, как тогда всё повернулось.

— Николай Ильич почему из деревни уехал?

— Нужда заставила. Не по своей воле. Связался с какой-то бабой. С города на сенокос её прислали. Молодая. Пустил Коля денежки колхозные на гулянку. Мало ему своих зайцовских баб. Ведь какие бабы вдовыми остались! Ну а как отсидел — носа не кажет. Видать, совесть осталась. Нонесь я в поезде с ним встренулась. Поколотила его жисть, поколотила, — с сочувствием сказала нянечка. — Еле признала я Колю Зотова.

«Уж не имела ли ты сама, Полина Степановна, виды на Николая Ильича? — мелькнула мысль у Корнилова. — Больно жалеешь его. — Но тут же отогнал её, взглянув на доброе лицо женщины. — Такая для любого хорошие слова найдёт, любого пожалеет».

— Полина Степановна, а как вы думаете, если бы Зотов с сыном сейчас встретился да поссорились они снова, мог бы Николай Ильич, ну, к примеру, выстрелить в Тельмана?

— Ну что ты, хороший человек! Зотов, он на такое зло неспособный. — Она покачала головой: — Нет, неспособный он на это…

Он попросил Аверьянову рассказать, как найти Алексея Маричева. Полина Степановна вызвалась показать ему дорогу.

— До переменки ещё успею, — сказала, взглянув на часы.

Корнилов чувствовал, что ей очень хочется узнать, отчего это он всё выспрашивал про Зотова, но спросить, видать, стеснялась. «Судя по всему, в деревне ещё не знают о его смерти», — подумал он.

Машину пришлось оставить в деревне: к домику путевого обходчика вела лишь узенькая тропинка — двоим не разминуться. Полина Степановна вывела Корнилова на деревенские задворки, к длинному, под черепичной крышей зданию скотного двора.

— По этой вот тропке пойдёте, не заблудитесь. Как раз к чугунке приведёт, к Лёхиному домику. Это он и протоптал. В лавку часто бегает.

Поблагодарив Полину Степановну, Корнилов пошёл по тропе, петлявшей среди стылых кустов по краю глубокого оврага. Потом кончились и кусты и овраг, и тропинка пошла по полю. Корнилов увидел маленький, жёлтого цвета домик путевого обходчика. Слева от тропы у большого стога стояла лошадь, запряжённая в сани. Две женщины укладывали на воз сено.

Спокойный, тихий день, безмолвные поля, какая-то умиротворённость, словно пропитавшая морозный воздух, вдруг напомнили ему детство. Светлые и наивные мечты о будущем. Неужели эти мечты ни у кого так и не сбываются? На всю жизнь остаются лишь несбывшимися мечтами, придающими минутам воспоминаний лёгкий привкус горечи? Неужели никогда уже не ощутить вновь того, что было? Того, что когда-то уже пережил в детстве?

Вот этот снег… Корнилов смотрел на белые поля, на одиноко торчавшие среди снегов стожары и чувствовал, как холодок начинает проникать под одежду. Всюду холодный колючий снег. И только. А Корнилова временами беспокоило непонятное, тревожное чувство — нестерпимо хотелось вновь пережить одно, пожалуй, самое яркое, детское ощущение: только что выпал на тёплую ещё землю парной снег. Мать везёт его на санках, и он, лёжа на животе, смотрит на этот снег, такой свежий, такой белый, и земля, проступающая кое-где, кажется тёплой и чистой. И пахнет чем-то свежий снег, и земля пахнет. А чем пахнет, Корнилову сейчас не вспомнить. И это самое мучительное. Кажется, что всё такое же, как и в детстве: и земля, и снег, и погода. А сладостное чувство, тогда испытанное, вновь не приходит. Оно неуловимо, Корнилову часто снится этот сон из детства. Он просыпается с радостным ощущением — ну вот теперь-то, вот сейчас он поймёт, почувствует и запах снега, и запах земли. Но это не возвращается.

«С годами мы не только приобретаем, — думал Корнилов, — но и утрачиваем многое. Приобретаем опыт, знания, характер. Утрачиваем что-то тоже очень важное, утрачиваем особое, не детское, нет, свежее восприятие мира. Между „было“ и „есть“ такая лежит граница, такая преграда, которую перейти невозможно. А наши воспоминания лишены плоти. В них солнце светит, но ты не можешь ощутить его тепла. Видишь заросшее кувшинками озеро, но не слышишь, как всплеснула рыба. Ветер воспоминаний не принесёт с полей запахов свежескошенной травы…

Это прошлое. А будущее?

Ну что же мы можем сказать о своём будущем? Оно тоже без звуков, без запахов, всего лишь плоская умозрительная схема, словно макет нового города, запечатлённый на чёрно-белой фотографии».

…Яростный лай собаки вывел Корнилова из задумчивости. Большой чёрный пёс метался на снегу около дома. «Ну и псина, — подумал он. — Хорошо ещё, что на цепи». Из комнаты сквозь подмороженное окошко глянул мужчина.

Через минуту он уже стоял на крыльце и, прикрикнув на собаку, с интересом поглядывал на приближавшегося Корнилова. Был он крепкого сложения, круглолиц. На голове непокорный вихор рыжеватых волос.

«Вот он какой, Алёха Буйная Головушка», — вспомнив, как назвала Алексея Маричева Полина Степановна, усмехнулся Корнилов. Алёха был в одной тельняшке.

— Здравствуйте, хозяин, — поприветствовал его Игорь Васильевич, остановившись у крыльца.

— И вам здравствуйте, — весело отозвался Маричев. — Вы ко мне? Заходьте, гостем будете.

Ой провёл его через крошечные сени в комнату, предложил раздеться.

Корнилов сел на большую лавку около печки, огляделся. Комната была просторной, светлой, но совсем неубранной, неухоженной. На столе ералаш из грязной посуды, закопчённая кастрюля.

Перехватив взгляд Корнилова, Маричев засмеялся:

— Ох, извиняйте! Приборочку не успел сделать. Не сдогадался, что гость из города пожалует. Своих-то зайцовских не робею…

Продолжая похохатывать, Лёха достал из шкафа новенький пиджак, надел его прямо на тельняшку. Посмотрев на себя в зеркало, поплевал на ладонь и дурашливо пригладил вихры. Потом сел на стул напротив Корнилова и, нагнав на лицо сосредоточенность и строгость, сказал:

— Ну что, товарищ хороший, дело есть?

— Если нет возражений — поговорим?

Ему этот Лёха понравился с первого взгляда. Такие у него были чистые, ничем, не замутнённые голубые глаза с какой-то дьявольской смешинкой, что Корнилов сразу подумал: «Недаром зовут его Лёха Буйная Головушка. Вот уж, наверное, доставил он забот своим родителям. Да и деревенским девчонкам!»

— Я из Ленинграда к вам, из уголовного розыска, — начал Игорь Васильевич.

— Во! Была охота ездить! — неожиданно завопил Маричев и, вскочив со стула, забегал по комнате. — Ну дура баба! Совсем спятила, старая карга! Такую дорогу человека заставила проехать!

— Алексей Павлович! — сказал Корнилов, удивлённо глядя на всполошившегося хозяина. — Чегой-то вы разбегались! Никто меня не заставлял к вам ехать, никто не жаловался на вас.

Лёха моментально смолк и остановился около Корнилова:

— Не жаловались? А Лампадка Маричева, тётка моя, не жаловалась?

— Да не знаю я никакой Лампадки! — пожал плечами Корнилов. — Успокойтесь вы, ради бога. Чем вы ей досадили?

— Ха! Чем? — вздохнул Маричев и снова сел. — Эта Олимпиада — трехнутая совсем. Вам в деревне каждый скажет. Вбила себе в голову, что я у ней осенью все яблоки в саду слямзил. На машине ночью приехал и снял. «Чужой бы кто крал, — говорит, — так Полкан бы залаял. А раз не лаял, значит, Лёха. Боле некому!» А мне эти яблоки — тьфу! Оскомина от них. — Он улыбнулся. — Я их в детстве переел. Сейчас больше огурчики солёные уважаю. А что собака не лаяла — так откуда мне знать? Такая же старая, как тётка. — Он совсем успокоился, махнул рукой, будто отогнал все эти неприятные воспоминания. — Собаки-то меня и правда никогда не трогают. Даже незнакомые. Аж смешно… Вот выдумала Лампадка! Скоро новые яблоки вырастут, а она всё грозится. — И без перехода спросил: — Так вы-то по каковскому делу ко мне?

— Алексей Павлович, вы Тельмана Зотова знали?

— Ну а как же! Знал. Корешили с ним в детстве. Не разлей вода были.

— А когда вы его видели в последний раз?

— И-и! В последний-то раз? — Алексей задумался. — Да, пожалуй, сразу после войны. В конце сорок пятого.

— Говорили с ним?

— Да так… «Жив-здоров Иван Петрович!» Всё на ходу. Встретиться сговорились. Ну и концы в воду… Ведь он теперь художник известный. Знаменит! В деревню нашу не заглядывает. Чего ж я набиваться буду? Приедет — приму как родного.

«Значит, и он не знает, что произошло, — подумал Корнилов. — Может быть, это и хорошо, расскажет всё беспристрастно».

— Алексей Павлович, я вас очень прошу подробно рассказать мне всё, что вы знаете о Тельмане и о его отце. О том, что произошло между ними в первые месяцы войны. Это очень важно…

Маричев пожал плечами:

— Столько времени прошло… — Потом вдруг забеспокоился: — А что случилось? Не секрет? Мужик-то он добрый. Мухи не обидит, не то что я…

Игорь Васильевич положил ему руку на колено и тихо, но настойчиво попросил:

— Расскажите, Алексей Павлович. По порядку… Я вам всё объясню.

— Какой уж там порядок. — Леха как-то странно улыбнулся. — Прямо не знаю, с чего и начать. — Он встал со стула и заходил по комнате.

Корнилов не торопил. Сидел, приглядывался к Маричеву. Ему, видать, уже немало лет — много за сорок, а он подвижный, словно ртуть, энергичный. Удаль чувствуется во всех его движениях, в неспокойных глазах.

Лёха вытащил из шкафа чекушку водки, два стакана. Поставил на стол. Виновато посмотрел на Корнилова:

— Эх, товарищ начальник, как вспомню то время, аж вот тут жжёт. — Он стукнул себя кулаком в грудь. — Не откажитесь! У меня такие огурчики…

Корнилов нерешительно пожал плечами.

Лёха вихрем метнулся в кухню. Там загремели кастрюли, что-то упало, а через минуту он уже ставил на стол тарелку с огурцами, хлебом, толсто нарезанным салом.

— Вы мне только самую малость, — попросил Корнилов, увидев, как решительно взялся за чекушку Маричев.

— Понятно! — весело сказал Алексей. — Это мы понимаем. И что ломаться не стали, за то уважаем.

— Всё в общем-то из-за его имени тогда началось, — сказал Маричев после того, как они выпили. — Назвали Тельманом. Отец и назвал-то. В честь Эрнста Тельмана. Ну, мы, мальчишки, его всё Телем звали. Тель да Тель. Я ведь с Телем в одном классе учился. Корешки, Тель без матери рос. Умерла его матка ещё до войны от какой-то болезни. Вот такие дела… А фрицы пришли, едри их в корень, тут и началось. — Лёха сморщился, будто от зубной боли, и начал со злостью тереть себе затылок. — Да ведь мы и не ждали их так рано! Всё думали — пока сквозь наши леса продерутся! А они туточки. Да ещё не с той стороны, откуда должны были, — от Сиверской припылили. Я с Телем как раз на прогоне, на брёвнах сидел: всё советовались, куда податься. Мой батя служил, а Николка Зотов, Тельмана отец, — хромоножка, его в армию не взяли. Так он никуда уходить из деревни не хотел. Всё баял: не задержатся фрицы до зимы. Ну а мы с Телем хотели в Питер рвануть. Одни…

Сидим. Вдруг на прогон мотоцикл с коляской вылетает. Как дал на тормоз, аж занесло, только пыль столбом. Я гляжу: какие-то странные солдаты, головы будто пришлёпнутые, ну прямо вровень с плечами. Ничего понять не могу, а Тель мне как саданёт в бок. «Немцы, — говорит, — тикаем». Брык с брёвен. Я за ним, да в бузину и напролом. А фрицы чегой-то заорали и с пулемёта садить! Какой кросс мы выдали! Куда там Валерию Борзову! Отсиделись в гумне за деревней. Всё боялись домой возвращаться, думали: а вдруг приметили нас фрицы. А ведь дома и корзинки со жратвой были собраны в дорогу.

К вечеру потихоньку огородами пришли в дом к Телю, а там немцы. Ну, угодили! Дядя Коля в кухне стоял, а рядом офицер. Как сейчас помню, держал он в одной руке бутылку. С вином, наверное, а в другой — тарелку с горячей картошкой. Пар от неё шёл. Мы, как немца увидели, с порога назад. А отец возьми и крикни: «Тельман, сынок!» — Маричев закурил папиросу, глубоко затянулся. — Мы бы удрали, да наткнулись в сенях на солдата.

Привёл он нас в горницу, поставил посередине. А офицер расхаживает по горенке. За половики чепляет. Лицом-то добрый, улыбается. И шпарит по-русски. «Вы, — говорит, — мальчики или зайчики?» Шкура! «Зачем, — говорит, — так быстро бегаете, боитесь немецкого офицера?»

Мы стоим сопим. Ну прямо как во сне! Свалился этот шпендрик на нашу голову! Хоть и ждали, а всё же поверить было трудно.

Дядя Коля тут же стоит. Бледнющий — лица на нём нет. А немец говорит: «Кого это из вас Тельманом зовут? Или мне послышалось?» Дядя Коля тихо отвечает: «Послышалось, господин офицер. Сынка моего Тишей звать». Быстро он, однако, его в господина произвёл.

Офицер как захохочет! Чего уж ему смешно стало? Пальцем показал на Теля: «Этот? — И спрашивает: — Как зовут тебя, мальчик? Тишей?» А Тель как зыркнул на отца, ровно волчонок, и отрезал: «Тельман!» — Маричев вздохнул тяжёло и задумчиво сказал: — Нас ведь, товарищ начальник, весной в комсомол приняли!

Ну и понесло офицера. Чего он только не говорил! И о том, что Тельман — имя плохое, не русское и не немецкое. Что это и не имя совсем. Да всё с улыбочкой. Я стою, смотрю на стол, где картошка дымится, — жрать охота! Думаю, чёрт лысый, картошка остынет, отпустил бы поскорей. Шиша с два! Спрашивает он дядю Колю: «Поп у вас в деревне есть?» Тот кивает, есть, мол. Отец Никифор. «Вот, — говорит, — по русскому обычаю мы и перекрестим вашего сынка в Тишу. Нельзя, чтобы с таким именем мальчишка жил». Так, дескать, зовут врага всех немцев и русских.

А Тель возьми да брякни: «Я в церкви не крестился».

А я-то знаю, что в церкви крестили его родители. Нас, деревенских, почти всех в те годы крестили. Мне мать рассказывала. Офицер смеётся пуще прежнего: «Ну вот и хорошо. Будешь крещёным». А Тель знай твердит: не буду да не буду. Тельман я.

Офицер посмотрел на свою остывшую картошку и уже зло говорит дяде Коле: «Не должно быть мальчика с таким именем. Это непорядок. Вас я накажу особо за то, что его так назвали, но вдвойне накажу, если вы сынка не перекрестите в Тишу, — и повторил, скосорылившись: — Мальчика с таким именем быть не должно! — Отчеканил и посмотрел на дядю Колю так, что у того руки затряслись. — Забирайте его и порите, пока не скажет: „Я — Тиша“».

— Ох что было потом! Вспоминать неохота, — виновато улыбнувшись, сказал Маричев. — Завёл дядя Коля в кладовку Теля. Сначала уговаривал: «Застрелит ведь немец и тебя и меня. Хорошо, — говорит, — этот ещё добрый попался. Другой бы и чикаться не стал». Но Тель упёрся. Ревёт. Тогда дядя Коля сказал ему: «Сейчас пороть буду. Ты, сынок, кричи погромче». А меня вытурил. Ну да я всё равно никуда не ушёл. Во дворе на сеновал залез. Слышал возню в кладовке. Отец ему, видать, крепко поддал, а Тельман не пикнул.

— Ну а потом-то что? — спросил Игорь Васильевич. — Чем всё кончилось? — Рассказ Маричева потряс его.

— Потом мы всё-таки драпанули, — с удовлетворением ответил Маричев. — Тель ночью, а я утром. Немцы вечером деревню прочесали, всех мужиков и мальчишек в церковь согнали и заперли на ночь. Видать, дюже боялись. А дядю Колю оставили. Понадобился он им зачем-то.

Посадили для начала всех нас на каменный пол, велели снять кепки, у кого были. Троих стриженых сразу забрали. Два красноармейца были. Попали в окружение. Бабы их переодели. А третий — Витя-китаец. Наш, зайцовский. С лужской тюрьмы пришёл. Так и пропал с тех пор. Может, расстреляли…

Потом закрыли немцы двери. Часового поставили. Тот всю ночь постреливал с автомата да пел гнусавым голосом. Чтоб не заснуть, наверное. Вот и куковали мы в этой церквухе. Я так и остался без жратвы. Злой был — страсть! Ну, думаю, выйти бы только — я им такую козу устрою!

Корнилов засмеялся. Столько злости и удальства было в словах Лёхи Маричева, что он не удержался, спросил:

— Ну и устроили?

— Э-э! — весело отозвался Маричев. — Отлились волку овечьи слёзы! Я ведь потом к партизанам попал. Ну да это всё другой сказ. А уж раз вы про Тельмана интересуетесь, так я доскажу. Сидим мы в церкви, кукуем. Мне даже страшно стало. А тут ещё поп с нами. Немцы и его заперли. Отца Никифора. Зажёг он лампаду перед иконами, стал на колени, молится. На иконах святые будто живые. Глядят со всех сторон. Огонёк у лампадки мечется. Да ещё ветер на улице поднялся. И слышно, как на колокольне колокола позванивают. А отец Никифор антихриста на все корки разносит. Жуть. Тут один из мужиков ему говорит: «Ты бы, батя, не рвал душу, кончил бы причитать».

Поп и вправду молиться перестал, подошёл к Телю, голову ему потрогал. «Крепись, — говорит, — свистулька». Принёс откуда-то мокрую тряпку, положил ему на фингал, сел рядом. «Каяться, — спрашивает, — будешь?» Тель брыкается. А отец Никифор всё пристает с покаянием. «Яблочки с церковного сада таскал? Покаялся бы. — И смеётся. — Хороши яблочки? Ничего, свистулька. Не переживай. Сказано в Священном писании: „Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы“».

— Вот ведь как наш поп сказанул тогда. Я до сих пор помню! Наверное, придумал. По ходу дела, — усмехнулся Маричев. — Не может быть, чтобы в Священном писании так сказано было. Правда ведь?

— Не знаю, — ответил Игорь Васильевич. — Мне такого не попадалось.

Они закурили, посидели, помолчали. Потом Маричев продолжил:

— Отец Никифор Телю сказал: «Как, — говорит, — я твоего отца отговаривал, чтоб не называл тебя Тельманом. Нету такого имени в святцах! Настоял, упрямый козёл. И согрешил я — записал тебя Тельманом. Мне потом отец благочинный выволочку делал. Да я и сам хотел уйти. „Пишша плохая, лапти сносились — давай рашшот!“» — пропел он дурашливо. Все рассмеялись, и Тель улыбнулся. Понял, что шутит поп.

А отец Никифор говорит: «Тут среди нас, приметил а, чужих двое. Думаю, что переодетые. Завтра фрицы уже не по волосам проверять будут. Дознаются, кто вы такие. Не зря же вы переодевались. Надо бы вам тикать отсюда. Да и мальца с собой прихватить. Не ровен час…»

Все молчат. Потом тот мужик, что молиться попу не дал, говорит зло: «Ты что же, смеёшься, что ли? Как из твоей церквухи выберешься? Ровно тюрьма. Сам-то небось тоже сидишь!»

«Раз господу угодно вас от пули спасти, найдёт он путь праведный, — проворчал отец Никифор. — Церковь эта со словцом поставлена».

Подошёл он к мужику, пошептались они о чём-то. Потом ещё с одним мужичком пошептались. Прихватили Теля и ушли куда-то за иконостас. Через маленькую дверцу. А поп вернулся. Хотел и я с ними рвануть, да не взяли. «Сиди, — говорят, — тебе бояться нечего».

Ну вот и вся история. А Теля я потом только после войны встретил.

— А священник? — спросил Корнилов.

Маричев нахмурился:

— Попа немцы повесили. На колокольне. Неделю висел рядом с колоколами.

С нами пастух колхозный сидел. Дурачок. Он и проболтался… Да и его потом немцы застрелили. Они всех юродивых стреляли, как собак. Неполноценные, мол.

— А чего ж он с теми не пошёл? — Корнилов никак не мог понять, почему поп остался.

— Я его тоже спросил об этом, — как-то нехотя ответил Маричев. Сказал он мне: «Сердце мудрых в доме плача, сын мой». Не очень-то я это понял. А жалко мужика.

— Алексей Павлович, не угостите ли чайком? — попросил Корнилов. — Вы никуда не торопитесь?

— Не, у меня «отгулы за прогулы». Выходной я. Сей момент чайку сварганим.

Он ушёл на кухню. Корнилов сидел и думал о том, что услышал от Маричева.

Лёха принёс две чашки с блюдцами и варенье в маленькой эмалированной мисочке. Сказал гордо:

— Черноплодка с яблоками. Хозяйкина гордость.

Корнилов посмотрел на часы и спохватился: он сидел у Маричева уже около трёх часов и даже не заметил, как потемнело на улице.

— Алексей Павлович, — сказал он. — Ещё несколько вопросов, да бежать надо. Время подгоняет. А что ж Зотов-то? Отец? Ему немцы ничего не сделали?

— Сделали, — ворчливо ответил Алексей. — Двое суток мутузили. И мне малехонький отлуп по утрянке дали. За дружбу, наверное. Еле выкарабкался.

— А потом?

— Потом? — рассеянно отозвался Маричев. — Потом, когда фрицев туранули, они полдеревни за собой угнали. И дядю Колю. Он, пожалуй, самый последний и вернулся в конце сорок шестого. Думали, уж совсем сгинул. Кто-то из зайцовских его в Германии чуть не при смерти видал.

— Алексей Павлович, а с сыном Зотов не встречался?

— Не знаю. Когда Тель в Зайцово после войны приезжал, ничего не известно было об отце. Все считали, что погиб в Германии дядя Коля. Тельман и уехал. Да и жить было негде. Дом-то сгорел…

— А если бы Тельман с ним встретился?

— Ну и что? — удивился Алексей.

— Не мог он ему грозить? Ударить, например?

— Кто? Тельман? Ну что вы! — отмахнулся Маричев. — Простить, может, и не простил бы, но чтоб руку поднять?! Нет! — И, чуть подумав, добавил: — Да, наверное, и простил бы… Я бы простил. Отец всё-таки.

— А почему Тельман потом отца не разыскал?

— Откуда я знаю? Наверное, думал, что погиб. А может, уже и разыскал.

— Ну а Зотов?

— А он-то что? Не-ет. Когда со мной говорил, плакал. «Нет, — говорит, — мне прощения». Ещё бы. А почему вы всё про это спрашиваете?

— Да потому, что Тельмана нашли убитым недалеко от того места, где жил старик.

Маричев вскочил, бледнея:

— Тельмана убили? Какая же падла?

«Нет, не буду говорить, что отец. Всей правды ведь не объяснишь», — подумал Корнилов.

— Вот хочу докопаться, как это всё произошло.

— Такое выдюжил парень, а тут… — Маричев замолк, растерянно глядя на Корнилова.

С тревожным чувством отправился на следующий день Корнилов в дирекцию лесхоза, чтобы повидать бухгалтера Мокригина. Он уже не сомневался в том, что именно Мокригин шёл вслед за художником в день убийства. Дежурный на станции Мшинская опознал на одной из предъявленных ему Белозеровым фотографий человека, приехавшего пятнадцатичасовой электричкой. Этим человеком был Григорий Мокригин. Но нет, не признается бухгалтер, что ездил на Мшинскую. Не захочет отвечать на опасный вопрос, почему убежал из леса, оставив на произвол судьбы истекающего кровью Алексеева. Ведь не обмолвился он ни словом об этой поездке, когда беседовал с работниками уголовного розыска, узнавшими о его дружбе с лесником.

Но, несмотря на свои сомнения, Корнилов шёл в лесхоз и надеялся на успех. Он специально не стал приглашать Мокригина в райотдел, — ему хотелось застать бухгалтера врасплох, неподготовленным. Поставленный перед необходимостью отвечать сразу же, немедленно, он может допустить промах, неточность, может растеряться.

«Почему этот Мокригин не пошёл за помощью в деревню? — думал Корнилов. — Испугался, что могут и его убить? Вздор! Тогда бы он прибежал хоть в милицию. Побоялся, что могут заподозрить в убийстве его самого? Нет, честный человек сначала окажет помощь раненому, а уж потом подумает о себе. Честный человек… Но ведь бухгалтер в прошлом уголовник. Мог подумать: „Первое подозрение — на меня. Попробуй потом отмойся“. И повернул домой, даже к дружку своему не пошёл в тот день. А почему же не был потом? Почему не пришёл на похороны лесника? Они же были друзьями. Об этом и в лесхозе знают, и во Владычкине. Что-то за всем этим кроется более серьёзное… Знал ли Мокригин, кто идёт вместе с ним по лесной тропе? Нет, скорее всего не знал. Ведь и лесник не встречался с сыном тридцать лет…»

Дирекция размещалась недалеко от вокзала в старом, видать, купеческом доме. Первый этаж у него был каменный, обшарпанный, с обвалившейся кое-где штукатуркой, второй — деревянный, из тёмных, тронутых трухлявинкой мощных брёвен. Около дома стояло несколько «газиков» и «Победа». В ней было битком набито людей, из-за приспущенного стекла валил дым, слышался смех — похоже, шоферы обсуждали какую-то весёлую историю.

Корнилов вошёл в дом. В коридоре, стены которого были густо заклеены объявлениями, приказами, сводками, курили двое мужчин. У обоих поверх пиджаков были надеты меховые безрукавки.

— Где мне найти бухгалтера? — спросил Корнилов. — Григория Ивановича Мокригина.

Один из мужчин молча показал на лестницу в конце коридора. Корнилов поднялся на второй этаж и отыскал дверь с надписью «Бухгалтерия». «Если там будут посетители, я подожду», — решил он. Вообще-то в бухгалтерии работали двое: старший бухгалтер Мокригин и ещё одна женщина. Ещё накануне Корнилов уговорился с работниками ОБХСС, и они вызвали её в это время на беседу.

Корнилов приоткрыл дверь и сразу увидел Мокригина. Бухгалтер сидел за большим столом и сосредоточенно считал на арифмометре. На вошедшего не обратил никакого внимания, даже лысой головы не поднял. Корнилов подошёл к его столу и сел, положив на колени шапку. Мокригин продолжал крутить ручку, беззвучно шевеля губами. Верхняя его губа была тонкая, злая, а нижняя — пухлая и отвислая. Закончив считать, он записал на бумажке какие-то цифры и только тогда поднял голову.

— Вы ко мне?

Бровей у него почти совсем не было, и оттого лицо казалось каким-то бесцветным, блеклым.

— Да, я к вам, Григорий Иванович. — Корнилов достал удостоверение, представился.

Мокригин хотел что-то сказать, но только облизнул вдруг свою толстую нижнюю губу. В лице у него ничего не изменилось, не дрогнуло. Он замер.

— Григорий Иванович, я пришёл к вам поговорить о леснике Зотове. Мне сказали, что вы были с ним друзьями…

Бухгалтер по-прежнему был спокоен. Никаких признаков паники. Только сузились глаза, стали маленькими точками зрачки. «Он давно ждал, что к нему придут, — подумал Корнилов. — Успел приготовить себя».

— А что бы вы хотели узнать о Зотове? — Мокригин явно не собирался распространяться о своей дружбе с лесником.

— Вы, наверное, знаете, Григорий Иванович, что Зотов убил сына и сам повесился. — Корнилов сказал это нарочито спокойно, буднично. — Мне хотелось бы знать об их отношениях.

Мокригин неопределённо пожал плечами:

— Что ж рассказывать? Я не знаю. — Он посмотрел на Корнилова чуть-чуть прищурившись. — Вы лучше задавайте вопросы. Я отвечу.

«Ого, да он тёртый калач, — подумал Корнилов. — Школа видна. Такого голыми руками не возьмёшь», — и спросил:

— С Зотовым вы давно знакомы?

— Давно.

— А вы неразговорчивы, Григорий Иванович. С вами трудно, — улыбнулся Корнилов. Бухгалтер пожал плечами, машинально крутанул ручку арифмометра.

«Так мы будем разговаривать неделю, — подумал Корнилов. — Интересно, надолго ли ему хватит выдержки?»

— Вы были знакомы с Тельманом Алексеевым, сыном Зотова?

— Нет.

«Отвечает не задумываясь. На лице ни один мускул не дрогнет».

— А знали о его существовании?

— Знал.

— Они были в ссоре?

Мокригин усмехнулся:

— Так… расплевались однажды. Сын-то тогда от горшка два вершка был! Они же с войны не виделись. О покойниках плохо не говорят, но сынок его свинья свиньёй оказался. Даже не подумал разыскать старика, помочь ему… — Лицо бухгалтера стало злым.

— А Зотов просил его о помощи?

— С какой стати?! Он и не искал сына. Случайно узнал о нём! — неожиданно выкрикнул Мокригин. — Чего ему унижаться перед «чистеньким» сыном! Я, я только и помогал старику, — сказал он с необычной горячностью. — И деньгами, и по хозяйству. Да мало ли! — Он с какой-то безнадёжностью махнул рукой и замолк, словно испугался своего порыва.

— А как узнал старик о сыне?

— В журнале портрет увидел. В «Огоньке».

— И решил его разыскать?

— Откуда я знаю? — проворчал бухгалтер. — Он мне не докладывал.

«Наверняка знает, что старик разыскивал сына, — решил Корнилов. — Только зачем скрывает?»

— А где вы познакомились с Зотовым, Григорий Иванович.

Бухгалтер вдруг посмотрел на Корнилова с откровенной ненавистью.

— Там и познакомились. Будто не справились… — И сказал с вызовом: — Кто ещё у бывшего зека другом может быть? Такой же зек, как и он. Вот мы со стариком и держались друг друга.

— Вы правы. Я наводил справки: в одной колонии отбывали наказание.

«Старый друг лучше новых двух, — вдруг вспомнилась Корнилову поговорка. — Старый друг лучше новых двух…» И какая-то совсем смутная догадка мелькнула у него, скорее не догадка, а предчувствие, что за этой неожиданной горячностью бухгалтера, за его словами о старой дружбе отверженных обществом людей и кроется разгадка трагедии.

— Вы, Григорий Иванович, не женаты? — спросил Корнилов. Он всегда так вёл беседы, перескакивал с одного вопроса на другой, лишая своего собеседника возможности понять, что же интересует полковника больше всего.

— Нет, — отчуждённо ответил Мокригин.

— А у вас есть родные?

— Какое это имеет значение? Вы ведь хотели узнать о Зотове, а не обо мне?

— Простите, если задал неприятный вопрос, — дружелюбно сказал Игорь Васильевич. — Я не хотел вас обидеть.

Бухгалтер смотрел на Корнилова с ненавистью.

— Да, да! Нет у меня родных! Не знал никогда о них и знать не хочу!

— А друзья?

— Что вы ко мне в душу лезете?

«Одиночество, одиночество его мучает!» — подумал Корнилов.

— А зачем Зотов убил сына?

— Откуда я знаю? — закричал бухгалтер. Веко на правом глазу у него задёргалось. От его несокрушимого спокойствия не осталось и следа. — Что вы не даёте покоя старику? Он умер! Умер! И никто не узнает, зачем он убил сына.

Корнилов подождал, пока бухгалтер успокоится, и примирительно сказал:

— Ладно, оставим в покое Зотова, начнём с другой стороны…

Он достал из папки стопку бумаги, авторучку. И вдруг почувствовал, как напрягся Мокригин. Лицо у него стало каменным, только зрачки ещё больше сузились.

— Григорий Иванович, — сказал Корнилов. — У меня есть поручение следователя допросить вас по делу об убийстве Тельмана Алексеева. По вновь открывшимся обстоятельствам…

Мокригин молчал.

— Когда вы виделись с Зотовым в последний раз?

— Пятого января… На день рождения он ко мне приезжал.

— А вы?

— Что я? — не понял бухгалтер.

— Вы когда у него были? У Зотова.

— Сразу после Нового года. Съездил, по хозяйству помог.

— Как вы праздновали день рождения? Много было гостей?

— Нет, никого не было, кроме Коли. Посидели в ресторане — и домой.

— В каком ресторане?

Мокригин осклабился:

— И этим интересуетесь? В «Радуге».

— Где вы были тринадцатого января с часу дня и до двенадцати?

— Ездил в Ленинград, — нехотя процедил Мокригин. — На электричке в тринадцать тридцать.

— Расскажите мне последовательно, где вы были в Ленинграде.

Бухгалтер недобро усмехнулся:

— Если это так необходимо… Попробую вспомнить. — И начал перечислять магазины. Он врал умно, с оглядкой. Корнилов мысленно проследил его путь по городу — все магазины выстраивались по маршруту третьего трамвая.

— Ни один из этих магазинов не был закрыт на переучёт? — Корнилов заметил, как на скулах Мокригина вздулись желваки.

— Нет, на переучет закрыты не были, — медленно ответил он. — Правда, в каком-то из них отдел не работал… Только не помню в каком.

«Интересно, почему Мокригин не спрашивает меня, для чего этот допрос и в чём он провинился? — подумал Корнилов. — Хочет показать своё безразличие?»

— Вы что-нибудь купили себе?

— Нет. Искал пальто на меховой подкладке, да не повезло…

«Ещё бы! Такое пальто и летом по большому блату не достанешь. А уж то, что его зимой в магазинах не бывает, в этом-то, голубчик, ты уверен. Беспроигрышно играешь».

— Значит, ничего не купили?

— Ничего.

— Когда вы приехали в Ленинград, какая там была погода?

— Пасмурно. Снежок шёл, — сказал Мокригин, и Корнилов вдруг увидел, как его лоб внезапно покрылся мелкими капельками пота. Бухгалтер заёрзал, стал вдруг перекладывать с места на место бумаги, лежавшие перед ним на столе.

Корнилов помнил, что по сводке метеобюро пасмурная погода со снегом была на Мшинской, а в Ленинграде днём было ясно. Светило солнце. Он почувствовал резкий запах мужского пота.

— Григорий Иванович, а когда вы уезжали из Ленинграда? Время? Погода?

— Не помню, — отрывисто бросил Мокригин. Похоже, что нервы у него совсем сдали.

— Когда пришли домой?

— В двенадцать.

— Это вы на фото? — Корнилов вынул из кармана фотографию Мокригина, которую по его просьбе сделали гатчинские оперативники.

— А вы что, не видите? — огрызнулся бухгалтер. — И что это за допрос?! Я в чём-то виноват? Вы даже не потрудились мне объяснить!

— Служащие станции Мшинская, Григорий Иванович, опознали в этом мужчине пассажира, который сошёл с трёхчасового поезда и направился по лесной тропе в сторону деревни Владычкино…

— Я был в Ленинграде, — упрямо сказал бухгалтер.

— С этого же поезда сошёл и Алексеев, — продолжал Корнилов. — У него были лыжи. Он ушёл вперёд, но на одной сломалось крепление. — Мокригин уже не мог справиться с собой. Лицо его перекосила какая-то странная гримаса. Он весь подался к Корнилову, впился в него взглядом. — Да, забыл одну деталь — у Тельмана Алексеева была такая же шапка, как у вас. — Он повернулся к вешалке, на которой висели пальто и рыжая мохнатая шапка бухгалтера. И тут его обожгла шальная мысль: «А не бухгалтеру ли предназначалась пуля? Ведь у него и у художника не только шапки похожие. И фигуры тоже одинаковые. Оба широкоплечие, высокие…»

Мокригин молчал.

Тогда Корнилов наклонился к нему и сказал, положив свою руку на руку бухгалтера:

— А ведь это вам приготовил старик пулю, Григорий Иванович. За что?

Мокригин резко вскочил, уронил стул. Несколько секунд он молча смотрел на Корнилова, словно не зная, что предпринять, а потом вдруг громко, горячёчно зашептал:

— Не докажете, не докажете! Не мог он в меня. У него и был-то один друг на свете — Гриша Мокригин! Один! Все от него отвернулись, все! И Тельман этот тридцать лет не знался, а тут нате, попёрся к папочке. Кому он нужен, Павлик Морозов! Говорил я деду: доживай свой век без чистеньких. Не послушал — умереть ему прощёным захотелось! Тьфу! — Мокригин плюнул и, будто опомнившись, спросил, пристально глядя в глаза Корнилову: — А я-то, я в чём виноват, товарищ хороший? Мне-то вы зачем о прошлом напоминаете? Мало ли в кого стрелял старик. Он и расчёлся. Не я ведь стрелял! — И снова закричал: — Что вы мне душу терзаете, всё старых грехов забыть не можете? Вам дай волю — клеймо бы на лбу выжгли!

Дверь в комнату приоткрылась, и заглянула испуганная женщина. Мокригин посмотрел на неё со злостью, и женщина моментально исчезла.

— Вы садитесь, — спокойно, но настойчиво попросил Корнилов. Так мучивший его все последние дни вопрос, зачем убил старый лесник своего сына, перестал быть вопросом. — Я не о старом пришёл напоминать. — Мокригин сел. Веко у него всё дёргалось, а руки не находили покоя. Он хватался то за лицо, то за шею. — Дело ведь вот в чём, Григорий Иванович: бросили вы Тельмана Алексеева в беспомощном состоянии. Умирать в лесу. А его спасти можно было, если бы вы сходили за помощью.

— Мёртвый он был, мёртвый, — упавшим голосом пробормотал бухгалтер. — Старик без промаха бил. — Мокригина передёрнуло, словно от холода.

— Экспертиза свидетельствует — несколько часов жил. Вот за это преступление вам отвечать придётся. Оно доказуемо…

— Мёртвый он был, — опять сказал Мокригин. Вид у него был затравленный.

«Опытный дядя, — думал Корнилов, разглядывая бухгалтера, — а нервишки подводят. Эк он распсиховался, когда я сказал, что пуля ему предназначалась!» И быстро спросил ещё раз:

— Григорий Иванович, а за что всё-таки хотел убить вас лесник? Неужели не догадываетесь?

Мокригин шумно набрал в лёгкие воздуха, лицо его сделалось таким багровым, что Корнилов испугался, не хватит ли бухгалтера удар.

— А если и догадываюсь, — наконец выдохнул он, — вам-то какая с этого корысть? К делу не пришьёте! — Мокригин неожиданно улыбнулся, улыбнулся дико и зловеще. Глаза у него блеснули. Корнилову даже показалось, что как-то гордо блеснули.

— Боялся меня Николка, — сказал бухгалтер. — Своего прошлого боялся. Сыну хотел чистеньким представиться. А меня, значит, побоку?! Рылом в чистенькие не вышел? Курва! — Он так же внезапно погасил свою жуткую улыбку и замолк.

Остальная часть допроса пошла спокойно. На все вопросы Мокригин отвечал безучастно и односложно: «да», «нет». Он подтвердил, что услышал выстрел перед тем, как выйти из леса на поляну, и через несколько минут наткнулся на тело лыжника. Думал якобы сначала, что выстрел случайный, что поблизости охотники. Боясь, что могут выстрелить ещё, он спрятался за ель и только тогда увидел справа на горке спину удалявшегося человека. Это был Зотов.

О лыжнике Мокригин всё время твердил: «Он был мёртвый, лыжник-то. Мёртвый. Я ничем не мог помочь». О том, что это был Тельман Алексеев, сын лесника, Мокригин узнал только вчера от директора лесхоза.

Но когда Корнилов снова спросил бухгалтера, за что всё-таки хотел его убить лесник, он заложил руки за спину и молчал, стиснув зубы. Корнилов понял: на этот вопрос ответа не получить.

Он сел за соседний столик, где стояла большая пишущая машинка, и начал печатать протокол допроса. Бухгалтер сидел понурый, время от времени исподлобья поглядывая на него. Когда протокол был готов, Корнилов мельком перечитал его и дал Мокригину. Ознакомиться и подписать. Бухгалтер спокойно взял листки и, глядя прямо в глаза Корнилову, разорвал протокол на мелкие кусочки. В лице у него ничего не дрогнуло, ни один мускул.

— Ничего не докажете. Можете хоть сто опознаний делать. — И бросил бумажки на пол.

Корнилову стоило большого труда, чтобы не показать бешенства, которое им овладело. «Ох какой подонок, какой подонок», — подумал он, ощущая нестерпимое желание ударить.

— Вы можете сколько угодно рвать бумажки, но от ответа вам не уйти, Мокригин!

Возвращаясь в райотдел, Корнилов думал о том, что же могло связывать этого злобного бухгалтера и лесника Зотова. Бухгалтера и лесника. Сидели вместе? Верно, сидели. Но раскаявшиеся-то преступники на свободе избегают друг друга. А уж если объединяются, то закоренелые. На дурное. Наперекор пословице: «В счастье — вместе, в горе — врозь».

Бухгалтер и лесник. Правил без исключений нет, но необязательно ведь эта пара — исключение. Нет, недаром держались они вместе столько лет. Лесник и бухгалтер лесхоза. Что же их связывало? Лес? Воровали лес? Слишком на поверхности…

В райотделе Игорь Васильевич рассказал обо всём начальнику уголовного розыска Финогенову.

— Берите дело в свои руки. Свяжитесь с Лужской прокуратурой. У них делом об убийстве следователь Каликов занимается. Но стерегите бухгалтера. Сбежать может. Сердцем чую. Попросите обэхээссэсовцев — пусть займутся лесхозом. Что-то тут нечисто. Бухгалтер и лесник — улавливаете? Сидели вместе. Я вам свою точку зрения не навязываю, но посмотрите, разберитесь. Я так думаю, что если человек мог одну подлость совершить, он и на другую способен. У подленького за душой не один грешок найдётся.

…Дня через два после всех этих событий Корнилова остановил в коридоре управления Белянчиков…

— Всё забываю тебя спросить, Игорь. Когда ты понял, что лесник не в сына стрелял? — Белянчиков немножко слукавил — они с Корниловым встречались постоянно, на дню по нескольку раз. И давно бы он мог спросить, да просто дулся за тот разговор. Белянчиков обиды долго помнил.

— На репетиции в театре.

— При чём здесь театр? — удивился Белянчиков.

— Да как тебе сказать, — задумчиво начал Корнилов. — В двух словах не расскажешь.

Они подошли к окну, Корнилов закурил.

— Пригласили меня консультировать одну пьесу. На нашу тему. Там в третьем действии молодой парень убивает свою знакомую. Бежит к другой подружке и в любви ей объясняется, пьют вместе вино как ни в чём не бывало. А на репетиции заминка произошла: не получается эта сцена у молодого актёра, и всё тут. «Дайте, — говорит, — мне ещё время в образ вжиться».

Я сначала решил — не под силу актёру роль. А потом, когда подумал всерьёз да всю пьесу вспомнил, другое понял. Это не актёра вина. Он-то молодчина. Фальшь уловил. Интуитивно почувствовал, что его герой не мог совершить это преднамеренное убийство, да ещё тут же с новой милашкой объясняться!

— Что значит «не мог»? — спросил Белянчиков.

— Ну конечно, в жизни всё бывает: случай, пьянка, вспышка гнева. А чтобы преднамеренно — нет! Этот герой не мог, понимаешь? Логика характера не позволяет. Уж таким сотворил его автор. А потом ссамовольничал.

Белянчиков засмеялся:

— Ну ты чудишь, Игорь! Это уж дело автора, как повернуть…

— Ничего смешного не вижу. Я с тобой как с другом… — Корнилов сердито поглядел на Белянчикова. — Не могу я тебе объяснить, что уж там автор думал…

— Ну а к чему ты мне всю эту историю рассказал? Я ж тебя о другом спросил.

— С логикой у тебя слабовато, Юра. Логикой тебе подзаняться не мешало бы. Да, наверное, поздно. Чему Ваня не выучился, тому Ивана не обучишь… А если говорить серьёзно, то слишком уж страшное это преступление — сыноубийство. Да особенно если совершено оно так расчётливо, обдуманно. Для этого ох какие основания иметь надо! А Зотов полжизни врозь с сыном прожил, даже не встречался.

— Ну и довод у тебя, — тихо сказал Белянчиков. — Не слишком профессиональный.

— Логичный довод, — сказал Корнилов. — Простой, человеческий. Да ведь ещё и шапки у Мокригина и у Тельмана Алексеева одинаковые были. Мне это сразу в глаза бросилось. Вот так-то, товарищ капитан. А всё-таки бесплодных истин не бывает!

КРУТОЙ ПОВОРОТ Повесть

Вечером небо затянулось тучами. В стороне залива долго громыхало, и наконец на город обрушился ливень. Горин испугался — в десять он должен был заехать за Верочкой. Они сговорились встретиться у Таврического сада. Юрий Максимович нервничал, то и дело смотрел на часы и, подходя к окну, с тоской разглядывал опустевшую улицу, по которой хлестали струи дождя. Над асфальтом, за день раскалённым июльским солнцем, призрачной полосой висел туман.

Ливень продолжался минут сорок и внезапно закончился. Юрий Максимович распахнул окно и, вдохнув свежего воздуха, с облегчением улыбнулся. Подумал: «Дождь как по заказу. Смыл всю пыль и вовремя перестал. А на даче хорошо будет!»

Он снял с антресолей чёрную сумку с надписью «Аэрофлот» и стал собираться. Вынул из бара бутылку джина, бутылку коньяка. Из холодильника достал две банки апельсинового сока, белый бидончик, в котором мариновалось мясо для шашлыка, завёрнутую в целлофан зелень. Постоял несколько минут, не закрывая дверцу холодильника, прикидывая, что бы ещё взять с собой. С продуктами на этот раз у него не густо: жена уже вторую неделю как уехала к тяжело заболевшей матери в Нальчик, и оставленные ею припасы поубавились.

Потом Горин открыл книжный шкаф и, вытащив с одной из полок несколько книг, достал спрятанный в глубине небольшой пакетик. Он развернул яркую фирменную бумагу и открыл красивую, чёрную с золотым вензелем коробочку. Чуть утопленное в голубую шёлковую подкладку, как в волны неспокойного моря, в коробке лежало золотое кольцо с бриллиантом, сияющим среди лепестков золотой розы. Несколько секунд Юрий Максимович задумчиво смотрел на кольцо, наконец губы его дрогнули и расплылись в удовлетворенной улыбке. Он отстранил от себя коробку с кольцом и чуть склонил голову, любуясь живым блеском камня. Горин смотрел на кольцо минуту, а может быть, даже две, потом плавно надавил пальцем на крышку, и коробочка захлопнулась с лёгким щелчком. Горин положил её во внутренний карман куртки, разорвал обёртку на мелкие кусочки и выбросил в мусоропровод.

Поставив книги на место, Юрий Максимович прошёлся по комнатам, вспоминая, не забыл ли что. Взял с письменного стола недочитанный номер «Иностранной литературы», подержал в руке и положил обратно. «С Верочкой не почитаешь… А вот про плавки и забыл! — подумал он. — Погода-то прекрасная, завтра на залив съездим».

Гараж был рядом, в соседнем дворе. Горин осторожно, чтобы не запачкать замшевую куртку, открыл его, вывел «Волгу».

Несмотря на поздний час, на улицах было полно народа. Белые ночи хоть и шли на убыль, но не потеряли ещё своей чарующей силы. Горин вёл машину не спеша, осторожно переезжая оставшиеся после ливня лужи, стараясь не забрызгать прохожих. Опустив боковое стекло, он подставил лицо свежему ветру, радуясь, что сейчас увидит Веру, что они вместе поедут на дачу и будут там вдвоём не час, не два, а целых три дня! И никуда не надо будет торопиться, и никто не сможет им помешать. И за эти три дня они наконец обо всём договорятся, всё решат…

У Таврического сада он притормозил и тут увидел Верочку. Долговязый блондин неопределённого возраста стоял рядом с ней и что-то говорил улыбаясь. Наверняка набивался в знакомые. Чёрт знает что! Стоит ей где-то появиться одной, как тут же кто-нибудь привязывается. У Горина от одной мысли о том, что какой-нибудь пижон пристаёт к Вере, становилось темно в глазах. А вот к её мужу он относился спокойно. Даже позволял себе иногда, в те редкие часы, когда им удавалось быть вместе, задавать такие вопросы, от которых Верочка краснела. Может быть, это происходило из-за того, что Вериного мужа, Евгения Николаевича Шарымова, он знал уже много лет. Даже учился вместе с ним в мореходке.

Юрий Максимович остановил машину, открыл дверцу. Верочка заметила его и помахала рукой. Долговязый тоже обернулся. Он глядел, как Верочка садилась в машину, с явным сожалением.

— Что ещё за тип? — спросил Горин.

Вера засмеялась и, положив голову ему на плечо, ласково потёрлась.

— Знакомый?

— Знакомый. Две минуты назад познакомились. — Она вынула из сумочки зеркальце, посмотрелась. — Ты, Юрка, страшно ревнивый. Не знаю я эту версту коломенскую и знать не хочу. Примитив: «Как вас зовут, кого вы ждёте?»

— Ну а ты? — Юрий Максимович понимал, что ведёт пустой разговор, но остановиться не мог.

— Юра, оставь. — Она снова положила ему голову на плечо. — Мы сможем побыть на даче только день. Я боюсь, что Женя раньше времени приедет. Он всё время нервничает.

— Ну вот, начинается, — недовольно проворчал Горин. Настроение у него испортилось.

— Ничего. Зато целый день наш, — ласково сказала Вера. — На-аш!

Они пересекли улицу Воинова, проехали по набережной, заполненной гуляющими, свернули на Литейный мост. Горин удивился, что в такое позднее время здесь много машин. Двигались они еле-еле, а на середине и совсем остановились. Прошло пять минут, десять. Машины запрудили весь мост.

— Что за пробка?! — в сердцах сказал Юрий Максимович. — Добро бы в час «пик». А тут… Посмотреть, что ли?

— Сиди. — Верочка была спокойна. Прижавшись к нему, она задумчиво смотрела на Неву, на старинные здания на набережной Выборгской стороны.

— Нет, я всё-таки пойду взгляну, — сказал Горин. Но дверцу открыть не смог — слева вплотную к «Волге» стояла белая машина «скорой помощи». Чтобы выпустить Горина, пришлось вылезать и Вере. Они поднялись на тротуар, стараясь разглядеть, что произошло впереди.

Какой-то парень, проходя мимо, остановился и сказал:

— Надолго застряли! Асфальт после дождя скользкий. Троллейбус занесло.

— Что же его не уберут? — недовольно спросил Горин. Ему показалось, что парень чересчур бесцеремонно разглядывает Верочку.

— А-а… — прохожий махнул рукой. — Там такое нагорожено! Несколько машин ударились.

— И пострадавшие есть?

— Не знаю. «Скорая» стояла. — Парень пошёл дальше.

— Психуй не психуй, — сказал Горин, — а только загорать нам здесь придётся долго. Назад уже не вывернешь. Хоть бы гаишники вмешались. Неужели они не видят, что здесь затор?

Они забрались в машину, и Верочка, устроившись поуютнее, снова прижалась к нему, расстегнула пуговицу на рубашке и положила руку на грудь. Юрий Максимович вдруг почувствовал лёгкое раздражение. Ему стало неприятно, что Верочка так спокойно отнеслась к тому, что раньше времени может приехать её муж, к этой дурацкой непредвиденной остановке на мосту. Он так стремился в лес, на свою дачу — уютную, красивую! Так стремился отгородиться от всего света, побыть вдвоём, и вот — нате! Глупое неожиданное препятствие. Выехали бы на пятнадцать — двадцать минут раньше — уже приближались бы к Новой деревне! «А если бы да пять минут раньше? — подумал он вдруг. — Рядом с тем троллейбусом!» Горин закрыл глаза и ясно услышал скрип тормозов, скрежет металла, сирену «скорой»… И почувствовал, как холодок пробежал по спине. «Вот ещё! Чего это я завожусь?» — подосадовал Юрий Максимович, но тревога не проходила. Мысли, одна несуразней другой, лезли в голову, и он никак не мог совладать с собой.

Верочка почувствовала его состояние и, чуть отодвинувшись, спросила:

— Что с тобой, Юра?

— Я в порядке. — Горин попытался улыбнуться.

Ему было невыносимо торчать здесь, на мосту, когда следовало спешить, спешить. Футляр с кольцом жёг ему грудь. Казалось, что он слишком долго лежал в безвестности за пыльными забытыми книгами в шкафу. Юрию Максимовичу хотелось поскорее раскрыть футляр перед Верой, увидеть, как яркий свет бриллианта отразится в её больших карих глазах. Увидеть в этих глазах радость, любовь, благодарность…

Неожиданно Вера спросила:

— Чего ради ты затеял эту историю с письмами?

Горин напрягся, лицо его сделалось замкнутым и отрешённым.

— Ты уже знаешь?

Конечно, надо было сказать ей о письмах заранее. Но Юрий Максимович боялся показаться смешным. Ведь тогда пришлось бы рассказать и о том унижении, которое испытал он в разговоре с капитаном Бильбасовым.

— Ещё бы не знать! Евгений прожужжал мне все уши об этих письмах. Ты не поторопился?

— Нет! — твёрдо сказал Горин. — Мне уже давно надоели безобразия, которые творятся на судне. Ты знаешь, что за отношения были у меня с кэпом. Жили душа в душу… Но есть предел. Мастер зарылся. Мало того, что он распустил лодырей и пьяниц, он подставляет ножку порядочным людям!

Верочка вздохнула.

— Ты что, не одобряешь? — с беспокойством спросил он.

— Я просто боюсь. Ты можешь повредить себе. Тебя же обещали назначить капитаном? А Бильбасов авторитет. Мой Евгений день и ночь кипятится: «Владимиру Петровичу не страшны комариные укусы!»

— Посмотрим, — сердито сказал Горин. — Только капитанские прихвостни уже прячутся в кусты. Стармех первым залёг в больницу. Не забывай, что я великий реалист…

Юрия Максимовича задели слова Веры. Он смутно почувствовал в них недоверие, неуверенность в его силах. Такого он от Верочки не ожидал. Тем более что уже давно между ними существовал уговор — как только Юрий Максимович становится капитаном, они решают все свои семейные проблемы.

Он взглянул на часы. Без пятнадцати одиннадцать. Толпы гуляющих двигались мимо застывших автомобилей. Шли старшеклассники с песнями, шли иностранцы. Шум, крики — весёлый аккомпанемент белых ночей — всё это сейчас не трогало Горина, казалось ему нелепым и чуждым. Словно из какого-то другого мира.

«Не хватало ещё обрушиться в Неву, — зло думал он, озираясь по сторонам. — Прочность моста ведь тоже имеет свои пределы. Неужели милиция не может растащить эту пробку?»

Он вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд и обернулся. В «скорой помощи», стоявшей рядом, было опущено белое стекло, и оттуда пристально смотрел на Горина какой-то мужчина. Юрий Максимович успел только заметить, что лицо у него очень худое и небритое. «Больной, что ли? — подумал Горин. — В этой пробке человек и умереть может. Даже „скорой“ не пробиться».

— Какие красивые русалки. Посмотри, Юра, — Верочка показала на решётки моста.

Юрий Максимович повернул голову и вздохнул:

— Эти перила здесь со времён царя Гороха.

— А я их не видела, — Верочкин голос зазвенел от обиды.

— Ну ладно, ладно, пусть будет так, — он притянул Верочку к себе и обнял. — Не будем ссориться. — Он гладил её волосы, мягкие, шелковистые, чуть-чуть пахнущие какими-то хорошими духами, а сам никак не мог отрешиться от непонятного чувства страха.

Неожиданно кто-то сказал рядом, чуть ли не над ухом у Горина.

— Вот они, психи-то! В машинах, все в машинах. Их бы и вязали.

Юрий Максимович обернулся и встретился глазами с небритым мужчиной, сидевшим в «скорой помощи».

— Да-да! Не смотри на меня так удивлённо, — продолжал небритый. У него был неприятный, хрипловатый голос. — Это я про вас, автомобильщиков! Куда гоните? Куда? У вас же пассажиров тьма! — человек взглянул куда-то сквозь Горина, да так жутко, что Юрию Максимовичу сделалось не по себе, и он оглянулся. Словно хотел удостовериться, что, кроме Веры, в машине никого нет.

«Сумасшедший, что ли?..» — подумал он.

А небритый вдруг сказал спокойно и осмысленно:

— А жена-то с ним чужая.

Из кабины «скорой помощи» высунулся мордастый флегматичный санитар и с интересом посмотрел на Верочку.

— Да как вы смеете! — крикнул Горин и стал лихорадочно поднимать стекло. И тут же подумал, что не следовало вообще отвечать.

Вера испуганно покосилась на небритого человека и ещё теснее прижалась к Юрию Максимовичу.

— Как я смею? Как я смею! — завопил мужчина. — Да ведь она потаскушка! Чужая жена! Это ж сразу видно.

— Да скажи ты ему, чтоб заткнулся! — Верочка чуть не плакала. — Ну что же ты?

Мужчина продолжал орать. Около «скорой» собиралась толпа. Какие-то молодые парни, смеясь, заглянули в машину и отошли с шуточками. Юрий Максимович их не слышал. Он не мог прийти в себя от бешенства и несколько минут сидел в каком-то оцепенении, несмотря на то что Верочка дёргала его за руку и, всхлипывая, повторяла:

— Скажи ему, Юра, скажи…

Наконец он стал открывать дверцу, забыв, что «скорая» совсем рядом, и стукнул по ней. Надо было опять вылезать в ту сторону, где сидела Вера.

— Ой, господи! — почти простонала она. — Как я сейчас выйду? Здесь же толпа людей… — Но всё-таки, открыв дверцу и втянув голову в плечи, выбралась из машины.

Горин выскочил вслед за ней и кинулся к орущему.

— Как вы смеете… — Он сорвался на визг и тут увидел, что этот небритый человек одет в какую-то странную серую одежду, а длинные рукава завязаны у него за спиной. Горин растерянно оглянулся, начиная понимать, что его гнев и любые слова здесь бессмысленны, и в это время услышал, как в «скорой» хлопнула дверца.

— Не обращайте внимания, — подходя к Горину, сказал рослый детина в белом халате, наверное, санитар. Это был тот человек, который выглядывал из кабины. Он продолжал флегматично жевать, отламывая от зажатого в руке батона. — Не обращайте внимания, — повторил он. — Это сумасшедший, — погрозил орущему огромным волосатым кулаком.

Тот сразу смолк.

— Алексей Петрович, — обратился санитар к кому-то сидящему в «скорой», — подними стекло. А то он тут всех перепугает. Устроил цирк!

Он осмотрел место, куда ударил дверцей Юрий Максимович, и, густо нахмурив брови, с неудовольствием потрогал металл рукой.

— Да я маленько стукнул! — сказал Горин извиняющимся тоном и обернулся к своей машине. Веры там не было…

Он выскочил на тротуар и стал озираться по сторонам, пытаясь разглядеть её в толпе. В это время поток машин медленно, словно нехотя, сдвинулся. Сзади засигналили.

— Идиот! — крикнул Юрий Максимович сигналившему.

Но загудели и другие автомобили.

Горин вне себя закричал:

— Вера!

Из толпы кто-то отозвался дурашливым голосом. Юрий Максимович быстро сел в машину, с силой хлопнул дверцей и резко дал газ…

— Неприятное это дело, — поморщившись, сказал Кондрашов и смешно, по-детски почмокал оттопыренными губами. — Ты можешь считать, что я чересчур субъективен… Не знаю, не знаю.

Корнилов был знаком с Василием Сергеевичем уже лет двадцать — учились в одной группе на юрфаке. Они не были близкими, закадычными друзьями, но всегда относились один к другому с симпатией, хоть и пикировались часто. Судьба устроила так, что после окончания университета они шли параллельным курсом, словно корабли в открытом море. Начинали в одном районе: Корнилов участковым инспектором, Кондрашов — помощником прокурора, потом один стал начальником уголовного розыска, другой — районным прокурором. Корнилова перевели в Главное управление внутренних дел, Кондрашова в городскую прокуратуру следователем. Был, правда, один период, когда Василий Сергеевич круто отклонился в сторону — ушёл в аспирантуру, защитился и стал преподавать административное право в одном ленинградском институте. Но никто из бывших сокурсников этому не удивился. Все были уверены, что рано или поздно Кондрашов уйдёт в науку — в нём всегда жил ярко выраженный интерес к теории. Удивило другое — через два года он снова попросился на практическую работу.

— Неприятное это дело, — повторил Василий Сергеевич и похлопал своей мягкой, похожей на женскую рукой по серой папке.

— Ты, Вася, меня не агитируй, — Корнилов усмехнулся. Потянулся за папкой. — Приятное, неприятное — что за определения? Вот почитаю, скажу, какое оно, твоё дело. Только ты, Василий Сергеевич, должен бы знать — для уголовного розыска те дела неприятные, которые раскрыть не удалось.

Кондрашов поморщился:

— Брось, брось… Читай лучше.

Игорь Васильевич раскрыл папку. В ней было всего несколько страничек. Корнилов начал читать справку ГАИ:

«Третьего июля 1976 года около двенадцати часов ночи на сорок девятом километре Приморского шоссе автомобиль „Волга“, номерной знак ЛЕК 36–99, по неустановленной причине съехал на повороте с дорожного полотна и ударился в стоящее на полосе отвода дерево».

«По-видимому, скорость была большая, — подумал Корнилов. — После удара машину развернуло ещё раз и боком стукнуло о другое дерево».

«От удара автомобиль загорелся, взорвался бензобак. Владелец автомашины Горин Юрий Максимович…»

Игорь Васильевич недоумённо посмотрел на следователя.

— Читай, читай, Игорь.

«…Владелец автомашины Горин Юрий Максимович, старший помощник капитана теплохода „Иван Сусанин“, погиб…»

Дальше следовал акт судебно-медицинской экспертизы.

Повреждений, полученных старпомом, хватило бы на троих. Лицо сильно обгорело, но близкие опознали Горина. Признаков алкогольного опьянения не обнаружено. За час-полтора до происшествия прошёл очень сильный дождь, шоссе было мокрое, водитель вёл машину на большой скорости и на повороте не справился с рулевым управлением…

Игорь Васильевич дочитал, посмотрел фотографии смятого обгорелого автомобиля, положил папку на стол.

— Ну, а теперь выкладывай, почему эта папка оказалась на столе у следователя прокуратуры, а не у нас в ГУВД?

— Да потому, что неделю тому назад прокуратура получила от старшего помощника капитана Горина большое письмо о преступных действиях капитана теплохода Бильбасова и некоторых других членов экипажа. Такое же письмо старпом послал в пароходство. И вдруг — наехал на дерево и сгорел! Не правда ли, подозрительное совпадение?

— Но ведь ты не считаешь, что заявитель застрахован от случайностей?

— Нет, не считаю…

— Тогда выкладывай остальное. Аргументы! Аргументы!

Кондрашов медлил, смотрел загадочно, словно хотел, чтобы Корнилов сам высказал предположение.

Игорь Васильевич принял вызов. Они любили иногда задавать друг другу задачки на сообразительность, подвергая одновременно проверке на прочность собственные гипотезы.

— Куда ехал старпом в столь поздний час? — спросил Корнилов.

— Мог ехать на свою дачу в Рощино. Но никто не знает точно. В день катастрофы его жена была в Нальчике, у больной матери.

— Я думаю, магнитные мины и прочие эффектные средства из кинодетективов можно оставить в стороне?

— Можно! — кивнул Кондрашов. — Хотя для верности мы исследовали эту сторону дела.

— Если бы по автомобилю стреляли, незачем было бы загадывать загадки. Ведь на нём не обнаружены пулевые пробоины? И огнестрельных ранений на трупе нет…

Василий Сергеевич улыбнулся, пожал плечами, словно говоря: «А как же? Мы тоже не лыком шиты!»

— Старпома мог «прижать» какой-нибудь грузовик. Или даже другая легковушка… На кузове царапин нет? Других царапин? — Корнилов нажал на слове «других», заметив, как улыбнулся следователь.

— Нет.

— Опрашивали инспекторов ГАИ, дежуривших на трассе? Время ведь позднее, машин мало.

— Опрашивали. Машин действительно было мало, и на посту ГАИ в Солнечном обратили внимание на «Волгу» 36–99. Водитель гнал как сумасшедший. Инспектор даже позвонил в Зеленогорск, чтобы его там задержали и сделали предупреждение. Машина Горина шла одна. От Солнечного до места происшествия девять километров. На большой скорости — четыре-пять минут…

— Но какой-нибудь автомобиль мог выехать на Приморское шоссе и после Солнечного… В центре посёлка Репино, например?

— Здесь нам повезло. Мы почти уверены в том, что в момент катастрофы на отрезке Солнечное — граница Зеленогорска других автомашин не было. Инспектор ГАИ в Зеленогорске, получив предупреждение из Солнечного, ждал нарушителя и внимательно следил за дорогой. Машин не было. Минут десять. И водитель первой появившейся после этого перерыва машины — зеленогорской продуктовой — сказал инспектору, что на сорок девятом авария. Разбилась и горит «Волга». Он также сказал, что несколько шофёров с подъехавших автомашин пытаются погасить огонь и уже вызвали «скорую помощь». Представляешь теперь поле битвы?

— Представляю, — вяло сказал Игорь Васильевич. — Только уж больно не нравится мне одно ваше словечко, товарищ следователь.

— Что за словечко? — насторожился Кондрашов.

— «Почти». Маленькое словечко «почти» приводит иногда к большим казусам.

— Ну, извини! — усмехнулся Василий Сергеевич. — Мы в прокуратуре не боги. Нам до угрозыска далеко.

Корнилов не обратил внимания на язвительный тон Кондрашова и сказал задумчиво:

— Значит, если предполагать умысел… — Он вдруг замолчал, словно потерял нить рассуждения, и нахмурился. — А не могли ему перед выездом из города дать сильную дозу снотворного?

— Могли, — сказал прокурор. — Но не дали. Экспертиза установила бы.

— Может, залепили ему кирпичом в ветровое стекло?

— Горячо, Игорь! Именно — залепили. Только не кирпичом, а булыжником, — сказал Василий Сергеевич. — Когда проводили повторный осмотр автомобиля, обратили внимание на камень в салоне. Он тоже закоптился при пожаре. В первый раз этому не придали значения. Камень и камень! Может быть, подумали, что Горин возил его с собой, — он засмеялся.

— Зря иронизируешь! — рассердился Корнилов. — Водитель действительно мог везти его с собой.

— На всякий случай?

— Да, на всякий случай. Может быть, и для обороны — ехал-то почти ночью. Может, чтобы подложить под колесо, если что-то с машиной случится.

— Молодец, молодец… — Кондрашов поднял ладони над столом. — Я потому и пришёл, чтобы все твои «может быть» выслушать. Прокурор города специально просил твоего шефа подключить подполковника Корнилова к этому делу. — Увидев, что Игорь Васильевич хочет что-то возразить, Кондрашов сказал мягко, почти ласково: — Игорёк, не ерепенься. Шутки шутками — дело по твоей части. Я, когда о тебе думаю…

— Думаешь всё-таки?

— Думаю, подполковник, думаю. И не так уж редко. И всегда представляю, как тебе трудно служить в уголовном розыске. По каждому делу ты ставишь перед собой столько вопросов, стараешься залезть так глубоко, что я просто диву даюсь: почему вдобавок к этому ты ещё и быстро справляешься? Как правило…

— А ты что ж, считаешь, надо работать по-другому? — заинтересованно спросил Корнилов. — Ну-ка, ну-ка, разоблачайтесь, товарищ следователь!

— Я считаю, что может быть разный стиль работы. Люди-то ведь разные. Один может глубоко пахать, другой не может, зато быстро бегает.

— Пусть учится. Все должны и пахать глубоко, и бегать быстро.

— Вот именно! Поэтому я и думаю, что тем, кто с тобой работает, ещё труднее, чем тебе самому…

— Ну ты философ! — покачал головой Корнилов. — Чувствуется научная подготовка… А что, мои сотрудники жалуются? Или ты дедуктивно определил?

— Дедуктивно, — сказал Кондрашов. — Займёшься делом? Ох, как не нравится мне оно! Вот почитаешь заявление Горина — призадумаешься! Знаешь, мне чисто по-человечески неприятно было с ним знакомиться. Такой у них на теплоходе бедлам. Серьёзные обвинения покойный старпом выдвинул. И главное — убедительные. Особенно в отношении капитана. Их, конечно, проверять надо — искать подтверждения. Но мы найдём. Не сомневаюсь! — Он вздохнул и украдкой посмотрел на часы. Чуть оттопырил нижнюю губу. — Вообще-то, если быть до конца принципиальным, такие обвинения надо публично предъявлять. На общем собрании. Люди бы поддержали. И всё сразу стало бы ясно.

— Ну, знаешь, не в каждом коллективе вылезешь на собрании правду-матку резать. Кое-где и заклевать могут.

— Верно, верно, — согласился Кондрашов и снова покосился на часы.

— Ты что ёрзаешь? — усмехнулся Корнилов. — Адмиральский час подходит?

Кондрашов виновато покрутил головой.

— Да знаешь… Старая язва… Мне врачи предписали строго по часам есть… — Он поднялся. — Меня эта история за живое задела, Игорь. Понимаешь, приходит письмо с такими обвинениями… — Василий Сергеевич замялся, не находя нужного определения. — Ну как тебе объяснить… Грубо говоря, тюрьма капитану и его компании не грозит, хотя чем чёрт не шутит! Может, потом и выявится что-то ещё более серьёзное… А старпома убивают. Что ж это за люди, а? Ну, ну, не спорь, — сказал он, почувствовав, что Корнилов не согласен с ним. — Я специально беру самую крайнюю версию. Ведь именно её тебе предстоит проверить.

— Я, Вася, всегда все версии проверяю, — сказал подполковник хмуро. — Пора бы тебе привыкнуть!

— Ну и ершисты вы, товарищ подполковник! Стареем, что ли? Всё ворчишь, ворчишь! — Кондрашов поднял со стола папку с делом. — Ты, Игорь, попроси копию с заявления Горина снять — оригинал я себе оставляю. Нам он для проверки необходим.

Корнилов вызвал секретаря.

— Варя, срочно отпечатай.

— И ещё нельзя забывать про хулиганов, — сказал Кондрашов, прощаясь. — Напился какой-нибудь хам и швырнул камнем. Круши частных владельцев, — он протянул руку. — Привет! Будем держать друг друга в курсе…

Корнилов кивнул.

«Да, похоже, дело непростое. Если только это не случайная авария, — подумал он, когда следователь ушёл. — Но ведь и её, случайность, надо доказать. Чтоб не висела тень над людьми…»

Днём Игорь Васильевич заехал на полчаса домой. Пообедать. Это случалось редко, и мать была рада. Она села напротив него и, глядя, как он с аппетитом ест борщ, рассказывала, что с утра ходила на Сытный рынок. Уже продают скороспелку. Но дерут, не приведи господь. По рублю. И пучок зелени — рубль. Дешевле рубля ничего но купишь, сокрушалась мать. Эдак никакой зарплаты не хватит.

— А ты, мама, в магазинчик, в магазинчик, — улыбался Корнилов. — Или Оле позвони в поликлинику. Она пойдёт с работы и принесёт что нужно.

— В магазинчик! — проговорила мать. — А ты сам хоть раз за последний год заходил в магазинчик?

«А ведь она права!» — подумал Игорь Васильевич.

— От твоей магазинной картошечки больше половины в помои идёт. Её не натаскаешься. Ты у меня большой придумщик, — продолжала мать. — Это ж надо — позвони Оле! Да если после службы по магазинам ходить — вечера не хватит.

Игорь Васильевич лениво отбивался от нападок, а сам нет-нет да и вспоминал про разговор с Кондрашовым. Неужели этого старпома убили из-за его жалобы в прокуратуру? А может быть, несчастный случай? Ведь не бандиты же члены экипажа «Ивана Сусанина»?! Наверное, люди проверенные. В загранку ходят.

«В загранку ходят… В за-гран-ку, — Корнилов словно споткнулся об это слово. — Здесь есть что-то такое, в этой самой загранке, — подумал он. — Что-то есть. Или мы просто привыкли: если загранка — то уж и подозрительные связи, контрабанда, валюта… Нет, нет, сначала дело — домыслы потом».

Но уж слишком несоизмеримыми казались ему причина и следствие. Человек написал жалобу на капитана и его помощников, а его, этого человека, убивают.

Но письмо-то уже написано! От него не отмахнёшься, не спишешь в архив после смерти заявителя. Наоборот! Те, кто это письмо получил, будут внимательнее и строже во сто крат! Живого можно уговорить, убедить взять письмо назад, если он ошибается. В конце концов он и сам может одуматься. А бумага? Она подшита, имеет номер. Она хоть и всё стерпит, но на неё надо ответить, даже если заявитель мёртв.

Корнилов встал из-за стола и подошёл к телефону.

— Ты что, уже? — изумилась мать. — А я-то радовалась, думала, аппетит хороший.

— Хороший, мама. Хороший. Сейчас всё уплету и добавки попрошу. Только хорошему человеку позвоню.

Он набрал номер Кондрашова.

— Вася, один вопрос. Члены экипажа знали о том, что старпом обратился с заявлением в прокуратуру и пароходство?

— А-а!! — весело пропел следователь. — Чую, что ты уже вживаешься в образ! Так, кажется, говорят киношники и работники угрозыска?

— Не морочь мне голову. У меня обед стынет, — буркнул Корнилов.

— Знали, товарищ подполковник. Все знали. Ещё за несколько дней до катастрофы.

…Приехав после обеда в управление, Корнилов прежде всего взялся изучать заявление Горина в прокуратуру.

Старпом с «Ивана Сусанина» писал о том, что плавает на судне уже двенадцать лет. Начинал четвёртым штурманом, старшим помощником ходит последние пять лет.

«Интересно, — подумал Игорь Васильевич, — от четвёртого штурмана до старпома за семь лет — нормальный рост или нет? А пять лет старпомом? Если сравнивать с нашими продвижениями по службе, то даже слишком стремительно. А как там у них, в пароходстве, надо узнать». Он сделал пометку на листке бумаги.

Злоупотребления, в которых Горин обвинял капитана Бильбасова, старшего механика Глуховского, пассажирского помощника Коншина, штурмана Трусова и директора ресторана Зуева, были серьёзными, и Корнилов подивился той лёгкости, с которой Вася Кондрашов заявил, что тюрьма им не грозит.

Прежде всего, конечно, Бильбасов…

За последние годы, писал старпом, капитан перестал считаться с экипажем, окружает себя подхалимами. От людей принципиальных, хороших штурманов избавляется, боясь конкуренции. Не раз допускал грубые нарушения судового устава, этики и даже законности. В 1975 году во время перехода из Пирея в Никозию, будучи в нетрезвом состоянии, избил иностранного пассажира, американца Арчибальда Бримана. Дело удалось замять только после того, как этому пассажиру преподнесли дорогой подарок. В том же году в Неаполе, капитан на целый час задержал теплоход, выручая из полиции старшего механика Леонида Глуховского, попавшего туда за пьяный дебош. В 1973 году во время круизного рейса вокруг Европы Бильбасов устроил большую попойку, справляя день рождения. Подарками, сделанными экипажу различными туристскими фирмами и советскими предприятиями, капитан распоряжается по своему усмотрению… Взял лично себе очень дорогой сервиз и телевизор… Одной пассажирке подарил из судового музея большого плюшевого медведя… — дальше шло перечисление капитанских бесчинств такого же рода.

«Из заграничных поездок капитан возит вещи для перепродажи. Это же делают Трусов, Глуховской и Зуев. О моральном облике Бильбасова говорит хотя бы один такой факт — он трижды был женат. Привлекался к уголовной ответственности, но скрыл это от руководителей пароходства. Пассажирский помощник, близкий друг капитана, вместе с ним пьёт, имеет обыкновение во время рейсов заводить знакомства с женщинами. Груб с обслуживающим персоналом…»

— О, господи помилуй! — вздохнул Корнилов. — Чего только не бывает на белом свете. Со стороны кажется: капитан дальнего плавания обязательно красивый и подтянутый — воплощение корректности, высоких понятий о чести, а тут…

«Ну да ладно, мы своё дело сделаем, а разбираться со всей этой бытовщиной придётся прокуратуре, — подумал он с некоторым облегчением. — И разбираться не один месяц. А как же очередные рейсы? С такими обвинениями в дальнее плавание не пошлют!» И снова сделал пометку на листе бумаги.

Игорь Васильевич никогда не писал в блокнотах. Брал лист хорошей белой бумаги, складывал его пополам и записывал всё необходимое своим не слишком крупным и не слишком разборчивым почерком. На листке бумаги получалось нагляднее, можно было все вопросы охватить разом, единым взглядом. Сопоставить их, сравнить. А в записной книжке, казалось ему, всё дробилось, расплывалось по страницам. К тому же на каждое дело не будешь заводить записную книжку, а путать одно с другим Корнилов не любил. Так и хранились у него в сейфе пачки сложенных пополам листков бумаги. Каждый листок — дело. «Доживу до пенсии, — шутил подполковник, — начну по этим листкам писать мемуары».

Он опять подумал о заявлении покойного старпома и поморщился: «Хорошо всё-таки, что я работаю в уголовном розыске, а не занимаюсь разбором жалоб и служебных проступков!»

Корнилов всегда считал, что копаться в мелких и гнусных делишках людей посложнее, чем работать с откровенными преступниками.

«Никогда не знаешь до конца, с кем имеешь дело, — думал Корнилов. — Но „клиентов“-то поставляют нам они! Колеблющиеся».

Он вызвал Варвару, секретаря отдела. Спросил:

— У тебя, Варюха, как с гражданским правом?

Варвара училась на юрфаке. На вечернем отделении.

— Зачётку показать? — улыбнулась она.

— Мы, Варюха, строим свои отношения с сотрудниками на доверии. Следовало бы давно усвоить.

— По гражданскому праву у меня трёшник. На последней сессии схватила, — вздохнула Варя.

— Н-да-а, — огорчился Корнилов. — А я-то хотел с тобой проконсультироваться. Ну да ладно, обойдусь.

Варвара, иронически поджав губы, смотрела на подполковника. Но глаза у неё улыбались.

— Да, а морское право изучают нынче в университете? — поинтересовался он.

— Изучают. Факультатив. У меня пятёрка!

— Ух ты! Поздравляю. А кто у вас главный специалист?

— Профессор Малинин.

— Ну ладно, Варя. Ты меня ещё проконсультируешь по гражданскому праву. Когда пятёрку будешь иметь. А сейчас предупреди Бугаева и Лебедева, чтобы зашли ко мне через полчаса. В шестнадцать ноль-ноль.

Варвара была уже в дверях, когда он спросил е-:

— А с криминалистикой как у тебя?

— Пятёрка!

— Смотри! Чтобы здесь было всё в порядке. Закончишь университет, зачислим в отдел. Не морским же правом тебе заниматься.

— А почему бы и нет? — спросила Варвара с вызовом. — Вы меня здесь опять чай заставите на совещаниях готовить.

Корнилов погрозил ей пальцем.

«Жаль, что Белянчикова нет, — подумал он, когда за Варварой закрылась деверь. — Его бы к этому делу подключить!»

Юрий Евгеньевич уже неделю как загорал и купался в Прибалтике. Только что получил наконец майора. Успели перед отпуском отметить.

Белянчиков был колючим и трудным человеком, иногда чересчур упрямым, но споры с ним, как ни странно, помогали подполковнику или укрепляться в собственном мнении, или быстро находить свою ошибку. К тому же Юрий Евгеньевич был до предела собран. Они с Корниловым были совершенно разные. Некоторые черты характера Юрия Евгеньевича даже раздражали подполковника, но с годами он научился не обращать на них внимания. Относился как к неизбежному злу. Главное, что человеком Белянчиков был надёжным. Надёжным во всех отношениях…

В оставшееся до совещания время Игорь Васильевич наметил первоочередные дела. На листке появились новые записи:

«Куда ехал Горин? Узнать дома, у соседей».

«Съездить на место катастрофы».

«Это я, пожалуй, сделаю сам, — решил Корнилов. У него было твёрдое правило — место происшествия он должен был знать досконально. — Может быть, там поблизости есть дома? Похожу, людей порасспрошу. И на Карельском перешейке я давно не был. Там сейчас красота! А не лукавите ли вы, товарищ подполковник? Может, потому и решили сами съездить, что озона глотнуть захотелось? — Но тут же он успокоил себя: — Нет, не лукавлю. Дело есть дело».

«Познакомиться с характеристиками всех, кого обвинил старпом в своём письме. Выяснить всё, что знают о них в пароходстве.

Выяснить, где был в тот вечер каждый, о ком говорится в письме».

Игорь Васильевич задумался. Ну что же, ничего не поделаешь. Хочешь не хочешь, а надо определить круг причастных к этому делу лиц. И те, кого обвинил Горин, — первые в этом круге.

Ровно в шестнадцать часов пришли Бугаев и Лебедев. Уселись поудобнее. Бугаев, как всегда, придвинул к себе стопку чистой бумаги, начал рисовать смешные угловатые рожи. Лебедев сидел настороженно, словно ожидал, что его будут за что-нибудь ругать.

— Семён, как продвинулось дело с квартирными кражами? — спросил подполковник.

— Продвинулось очень далеко, Игорь Васильевич, — с наигранной бодростью ответил капитан.

— Вот как? Чего же мне не докладываете? Вместе бы порадовались. Насколько я помню, в конце прошлой недели на Заневском проспекте обворовали две квартиры.

— Сегодня утром ещё две кражи. Но уже в Гатчине. Почерк тот же. — Бугаев с ожесточением принялся зачёркивать только что нарисованную рожицу.

Корнилов вздохнул.

— Вы соседей запрашивали? Нет у них похожих краж? — Квартирные кражи уже неделю не давали подполковнику покоя.

Бугаев кивнул.

— Запрашивал. Там тихо.

— А нам тут ещё одно дело подбросили. Прокуратура ведёт. Подозрение на убийство…

Игорь Васильевич подробно пересказал сотрудникам всё, что узнал у Кондрашова о гибели старпома. Дал почитать дело и заявление Горина.

— Ну и шуточки! Лихим надо быть человеком, чтобы на такое решиться! — покачал головой Бугаев. — Это знаете ли… Я бы сказал, некоторое безрассудство.

— А ты, Саша, почему молчишь? — обратился Корнилов к Лебедеву. Он всегда очень внимательно следил за первой реакцией своих помощников на события.

Лебедев пожал плечами. Он был неразговорчив. Производил даже впечатление тугодума и увальня, но в деле был скор и очень приметлив. Мельком увидев фотографию человека, он узнавал его даже через несколько лет, в толпе.

— Ну, роди чего-нибудь.

— Родить-то нечего. Какое-то несуразное дело, — выдавил наконец Лебедев, и Корнилов обрадовался тому, какое точное слово нашёл инспектор. Он был не согласен со следователем, который назвал дело неприятным. Приятных дел ни в прокуратуре, ни в угрозыске не бывает.

— Несуразное, несуразное! — повторил он. — Ты в самую точку попал. И тем не менее нам им придётся заняться.

— Если люди непричастны к катастрофе — это легко проверяется, — сказал Лебедев. Ободрённый похвалой Корнилова, он вдруг разговорился: — Проверяем, кто где находился в это время, выясняем алиби каждого…

— И делаем вывод, что никакого убийства не было. Несчастный случай? — ехидно спросил Бугаев.

— Ну знаешь, не проверять же алиби их родственников и друзей!

— Но можно сделать и другое предположение, — задумчиво сказал Корнилов. — Кто-то из экипажа испугался, что начнётся большая проверка и вскроются его неблаговидные дела, о которых Горин знал, но почему-то не написал…

— В этом что-то есть! — пробормотал Бугаев, и Лебедев кивнул головой, соглашаясь.

— Идти будем с разных концов, — Корнилов пододвинул, к себе листок с записями. — Лебедев поедет в пароходство. Ты, Семён, выяснишь всё о капитане…

Отпустив сотрудников, Корнилов пригласил секретаря, поручил запросить сводку погоды за третье июля в районе Репина и Зеленогорска.

«Одно дело разговоры про дождь, другое — точная справка, — решил он. — Если сегодня будет похожая погода, сгоняю на сорок девятый километр. Посмотрю, как там всё выглядит в сумерках».

Корнилов взглянул на календарь. Белые ночи-то идут на убыль! Сегодня пятое… Старпом разбился третьего. На сколько же день убавился? По календарю выходило, что на восемь минут. «Поеду пораньше, — подумал подполковник. — А может быть, взять с собой Олю? Совместить приятное с полезным. Она ведь тоже на Карельском давно не была».

Корнилов обрадовался возможности съездить с женой, но тут же и отверг идею. Ему нужно быть внимательным, собранным. Люди в таких случаях мешали ему, отвлекали. Не только разговорами, репликами. Даже просто своим присутствием.

Однако без помощи одного человека Корнилов обойтись не мог. Он позвонил начальнику ГАИ полковнику Седикову и попросил разыскать автоинспектора, который первым прибыл на место катастрофы. Седиков уже знал, что аварией на Приморском шоссе занялся угрозыск.

— Пусть инспектор подъедет на сорок девятый, — сказал Игорь Васильевич Седикову. — Но не сейчас, а к двадцати трём.

— Что-то ты на ночь глядя собрался? — удивился полковник.

— На белую ночь глядя! — засмеялся Корнилов. — Хочу побывать на месте. Понюхать, чем морской воздух пахнет.

— Мазутом нынче пахнет, Игорь Васильевич, — ответил Седиков. — А вообще-то вы, сыщики, неглупый народ, — сказал он с уважением. — Зря ничего не делаете. Может, и мне подъехать?

— Отдыхай, товарищ начальник. Набирайся сил для борьбы за звание города самых дисциплинированных водителей!

— Чтоб тебе!.. — Седиков беззлобно выругался и повесил трубку.

Варвара принесла метеосводку. Третьего июля в Зеленогорске от двадцати одного тридцати до двадцати двух пятидесяти — проливной дождь, гроза. Температура воздуха двадцать один, температура воды девятнадцать, влажность девяносто один процент…

— Ну а после дождя-то что? — прочитав сводку, спросил Корнилов. — Облачно? Ясно?

Варя пожала плечами.

— Больше у них ничего нет.

— Ну ладно! — Он махнул рукой. — Я вот к Васе Алабину хочу заехать. У нас в буфете апельсинчиков или яблок нет?

— Какие сейчас апельсины? — засмеялась Варя. — А в яблоках давно никаких витаминов нет. Да и не любит их Алабин. Уж если что покупать — надо на рынок за черешней ехать.

Корнилову сразу вспомнился разговор с матерью за обедом.

— А ты откуда знаешь, что Алабин любит? — спросил подполковник и внимательно посмотрел на Варю.

— Знаю. Зато вы, Игорь Васильевич, хоть и заместитель начальника угрозыска, а многого не знаете.

— Ну-ну-ну! — искренне удивился Корнилов. — Я, кажется, опять узнаю новости последним!

Он и правда обо всех управленческих обыденных новостях узнавал в последнюю очередь. Так уж получалось, что сотрудники, даже те, с которыми он проработал долгие годы, стеснялись рассказывать ему о том, у кого и что происходило дома. О предстоящей свадьбе или о рождении ребёнка он узнавал только тогда, когда Варвара, заходя с деловым видом к нему в кабинет, сообщала: «Игорь Васильевич, у капитана Никонова сын родился. Мы тут собираем по трёшке…»

— Значит, ты на Василии остановилась?

Варвара покраснела:

— Игорь Васильевич!

— Ну это, знаешь, ещё как начальство посмотрит! — продолжал Корнилов, не обращая внимания на её смущение. — Алабин парень хоть куда, жених завидный, а тебе ещё надо над собой работать. У тебя характерец… Даже мне грубишь.

— Игорь Васильевич! — снова с укором сказала Варвара.

— Рынок Некрасовский открыт? — спросил он.

— Да.

— Ну, слава богу. Он тут недалеко. А то небось служебную машину попросила бы, а я не дам. — Он достал десятку. — Купи ему черешни. Побольше.

— Обойдётся двумя килограммами, — сказала Варя. — Завтра я ещё принесу. Значит, машину не дадите?

Корнилов развёл руками.

Василий Алабин, бывший сотрудник Управления уголовного розыска, проработал вместе с Корниловым недолго. Молодой, способный, он был назначен заместителем начальника угрозыска в Василеостровский район и, участвуя в прошлом году вместе с подполковником в задержании опасного преступника, был тяжело ранен. Больше месяца он лежал в реанимации, трижды его оперировали, и выжил он чудом. Поправлялся Василий медленно, и все уже считали, что вернуться на работу он не сможет, так и останется пенсионером. Но после двух месяцев, проведённых в Кисловодске, Алабин ожил.

Вечером, уезжая из управления к старшему лейтенанту, Корнилов поинтересовался, не возвратились ли Бугаев и Лебедев. Обоих ещё не было.

Алабин сидел дома, разыгрывал партию Карпов — Портиш. Он выглядел уже не таким дистрофиком, как в первые дни после выхода из больницы, но цвет лица у него был землистый. Приходу подполковника Василий обрадовался, засуетился, порываясь приготовить ужин, но Корнилов его остановил:

— Вася, ты же знаешь, что меня жена всё равно заставит дома ужин съесть, голоден я или сыт. Так что давай по кофейку… — Он пошел следом за Алабиным на кухню, положил пакет с черешней на стол.

— Это тебе секретариат прислал.

— Чегой-то она? — удивился Василий. — Я ещё вчерашнюю не съел.

— Ты, Вася, поднажми. Завтра она новую принесёт. — Корнилов ещё раз посетовал на свою невнимательность. Алабин даже не удивился, когда он передал ему черешню от имени Вари. Вероятно, все в управлении знают, что скоро свадьба, и Алабин считает что начальство тоже в курсе.

— У твоей Варвары, — пустил подполковник ещё один пробный шар, — видать, своя теория, что лечить надо с помощью черешни.

— А чего меня лечить? — улыбнулся Алабин, выключая кофеварку. — Мне врачи уже сказали: через месяц комиссия — и шагай на службу.

— Поздравляю. Пора уже. А то ты чего-то толстеть начал.

Они сели пить кофе. Алабин вынул из холодильника половину торта.

«Видимо, тоже Варвара принесла, — подумал Корнилов, — или, наоборот, он её тортами кормит».

Вася опять за чем-то полез в холодильник, пошарил там и, ничего не достав, захлопнул. Вид у него был немного смущённый.

— Не переживай, Василий, — усмехнулся Игорь Васильевич. — Тебе, наверное, врачи ещё не разрешили, а с кофе я только коньяк пью.

— Да у меня коньяка-то как раз и нет, — слегка порозовев, сказал тот. — А водку… К кофе-то… — И чтобы замять этот неловкий разговор, стал рассказывать, как приходили к нему два старичка из совета ветеранов.

— Что они, чокнутые, что ли? Даже если б меня вчистую списали, какой я им ветеран? Заседать с ними в стариковской команде? Дудки!

— Ну это ты, Василий, зря. — Корнилову стало чуточку обидно за стариков, и он подосадовал на старшего лейтенанта. — Ветераны нам очень много помогают. Не знаешь, не берись судить!

— Лекции читают школьникам и домохозяйкам? — не сдавался Алабин.

— Да ты что ж, не знаешь, что они по оперативной части много делают? Среди них знатные специалисты своего дела есть!

— Может быть, и помогают, — нехотя согласился Алабин. — Только я-то тут при чём?

— Ты у нас уже ветеран! — сказал Игорь Васильевич. — Не у каждого же нашего работника медаль «За отвагу» есть.

— Ну, а как там наши? — засмущавшись, спросил Василий.

— Живут наши. Да чего тебе рассказывать. У тебя ведь, наверное, побольше моего информации. Только вот о последнем деле, наверное, не знаешь… — Игорь Васильевич рассказал старшему лейтенанту про аварию на сорок девятом километре.

Он пробыл у Алабина час, заехал домой, поужинал и в десять часов выехал по направлению к Зеленогорску…

Подполковник сразу увидел место катастрофы. Метрах в десяти за указателем «сорок девятый километр» был расщеплен и основательно закопчён ствол огромной сосны. На земле чернело огромное пятно, словно кто-то разлил бочку с мазутом.

Корнилов вылез из машины, посмотрел на часы. Без десяти одиннадцать. Рассеянный, чуть розоватый свет, казалось, исходил от золотистых сосновых стволов, подчёркивая голубоватые тени, залегающие в глубине леса.

Пройдя шагов триста по обочине шоссе, Игорь Васильевич вернулся к месту происшествия, внимательно осмотрел каждый метр.

Ещё на одной сосне зияла свежая рана, лохмотьями висела кора, и веером торчали щепки. Обильно сочилась, заживляя больное место, смола. «Сюда он ударился вначале, — подумал подполковник. — Его развернуло и припечатало к той сосне. Около неё он и горел. Наверное, ехал с сигаретой? Но ехал он… — Корнилов покачал головой. — Скорость, наверное, была весьма приличная!»

Неподалёку, на маленьком сухом взгорке, проросшем жиденькой травой, лежало толстое короткое бревно. Игорь Васильевич присел на него и вынул сигарету, но закуривать не стал. Пожалел дымить на таком благодатном, морском, настоянном на хвое воздухе. Шофёр включил в машине радиоприёмник. Тихая, неназойливая музыка поплыла среди сосен. Изредка, вздымая упругие волны нагретого за день воздуха, словно стремительные жуки, проносились мимо машины. Корнилов встречал и провожал взглядом каждую.

…Ослепить фарами старпома не могли. Совсем светло. И через полчаса ещё не стемнеет. Поворот здесь хоть и крутой, но вот что странно, подумал подполковник: если кто-то поджидал старпома с булыжником в руке, Горин должен был бы его видеть. Этот человек скорее всего стоял в центре излучины, отсюда кинул камень, шофёр инстинктивно зажмурился, не вывернул руль и… Машину ещё пронесло метров тридцать.

Да, каждому водителю, едущему из Ленинграда, хорошо был бы виден человек, кидавший камень. С другой стороны шоссе он стоять не мог — не видел бы сам, в кого бросать. И этот человек знал, что Горин поедет здесь поздним вечером…

На ярком милицейском мотоцикле с коляской подъехал инспектор. Свернул с шоссе, поставил мотоцикл рядом с «Волгой». Спросил что-то у шофёра. Тот кивнул на Корнилова. Подполковник взглянул на часы. Было ровно одиннадцать. Прошло всего десять минут, как он здесь, а казалось — часы.

Старший лейтенант Коноплев пересказал Игорю Васильевичу всё, что увидел, прибыв на место аварии. Подполковник, вспомнив его справку, прочитанную в деле, мысленно похвалил Коноплева за то, как точно и чётко она была составлена.

— Вы помните, Коноплев, кто был здесь, когда вы приехали?

— А как же, товарищ подполковник! В протоколе указаны четыре водителя…

— Это я читал. Но, может быть, кто-то торопился уехать. Да всех и невозможно в протокол внести.

— Нет. К моему появлению только четыре машины стояли…

— Каких-нибудь пьяных пешеходов не видали поблизости?

— Людей в это время немало гуляет. Особенно молодёжи. Но пьяных… Ну, таких, чтобы в глаза бросались, не видел. — Старший лейтенант задумался, словно пытался ещё что-то припомнить. Лицо у него было круглое, обожжённое морозами и солнцем, загорелое. Только у самых волос на лбу светлела полоса. От шлема.

— А что вдруг такой интерес к аварии? — спросил он. — Прокуратура тут была, вы теперь. Если не секрет?

— Врагов погибший себе много нажил. Вот и проверяем. А вы-то сами что думаете?

Старший лейтенант пожал плечами.

— Несчастный случай — ясное дело. Ведь у него скорость-то какая была?! Да что! Гнал как леший. Да я ж его сразу на заметку взял. В Солнечном дежурил — смотрю, идет с превышением. Я в Зеленогорск позвонил. А то, что он загорелся… — Инспектор на секунду задумался. — Редко, но бывает. — Он вздохнул. — Я тут на трассе всякого насмотрелся.

— Давно в ГАИ?

— В январе второй червонец разменял. Как с армии демобилизовался, так в органы… А этот случай простой. Может, кто впереди выскочил… Вы вот на пьяного пешехода намекали. Вынырнет внезапно из кустов на проезжую часть… Это дело обычное, но в таком разе тормозил бы погибший. А тормозного следа-то нету? Нету, товарищ подполковник. — Он смешно развёл своими крупными ладонями.

— Вам видней. Теперь уже время прошло…

— Не было его. После того как пожар потушили и «скорая» пришла, я перво-наперво посмотрел. Не было. Покойник так с налёту и вбухался. Может, с рулём что…

— С рулём полный порядок. Экспертиза проверила.

— Ну зазевался, асфальт мокрый. И понесло.

— Всё правильно говорите, старший лейтенант. Только откуда камень в салоне?

Коноплев огорчённо потёр щеку.

— Да, про булыжник мне говорили. Я-то ведь не заметил. Его после отыскали, когда весь автомобиль распатронили. Булыжник непонятный, товарищ подполковник. С собой-то кто ж в машине его повезёт? Одна грязь от него.

— Ну ладно, — сказал Корнилов. — Можете ехать. Я тут ещё посижу немного. Если что в голову интересное придёт — позвоните.

Старший лейтенант уехал.

Какой-то пожилой мужчина, оглянувшись по сторонам, перешёл дорогу. Мужчина внимательно посмотрел на Корнилова, на машину, стоящую поодаль, и пошёл по дороге в глубь леса, туда, где среди деревьев виднелось несколько дач.

— Товарищ, — негромко позвал подполковник. — Вы не смогли бы уделить мне несколько минут?

— Я? — удивился мужчина. — Пожалуйста. — Он подошёл к Корнилову. Посмотрел на него вопросительно.

— Подполковник Корнилов из уголовного розыска, — представился Игорь Васильевич. — Присаживайтесь, не стесняйтесь.

— Очень приятно, — машинально отозвался мужчина. — Иван Александрович Панов. Преподаватель экономики. Кого-нибудь ищете? У нас тут дача, от дачного треста. Мы уже несколько лет снимаем. Ничего, спокойно.

— Не курите? — предложил ему сигареты Игорь Васильевич.

Панов закурил.

— У вас тут авария произошла…

— Да, неприятная история, — отозвался Иван Александрович, — водитель погиб. Вечером сильный ливень прошёл, дорога мокрая, а они ведь гоняют как шальные.

— Ливень-то за полтора часа до аварии пролился, — сказал Корнилов. — А здесь залив рядом. Ветерком всё-таки обдувает асфальт. Сохнет быстрее.

Панов неопределённо пожал плечами.

— Вы сами, Иван Александрович, не видели, как это произошло?

— Нет. Я уж с прогулки домой пришёл. — Он смущённо улыбнулся. — Я, знаете ли, закоренелый пешеход. Каждый день прохожу не меньше пятнадцати километров. Иван Петрович Павлов ходил, знаете ли… — Он махнул рукой. — Ой, да вы, конечно, всё это знаете. Ну вот…

— А вы в тот вечер куда ходили?

— У меня маршрут один: сорок девятый километр — Зеленогорск и обратно.

— Машин много было?

— Нет. Как раз обратил внимание, что шоссе почти пустое. Как сейчас. Ну вот, когда я услышал удар, а затем взрыв, — продолжил наконец свою мысль Иван Александрович, — то оделся и выбежал… И сын выбежал за мной. Студент. Машина горела. Там были уже люди. Стояло несколько автомобилей. Люди тушили огонь. Из огнетушителей. Мы с сыном сбегали за лопатами, пытались гасить землёй. Очень быстро приехала милиция. Стали доставать водителя… Я ушёл.

— Иван Александрович, а номера автомобилей, которые стояли рядом с местом аварии, вы не запомнили?

Корнилов хотел уточнить, всех ли водителей, приехавших первыми, запомнил автоинспектор.

— Нет, не помню, — сказал Панов. — В таких случаях главное внимание пострадавшим.

— Да, да, — согласился подполковник и задумался на секунду. — Вы, значит, услышали сначала удар и сразу взрыв.

— Не сразу. Взрыв чуть позже. Ну через минуту… Но удар был очень сильный. Гулкий. Я сказал: что-то случилось. Мы стали одеваться, и тут взрыв.

— А тормоза?

— Что тормоза? — не понял Панов.

— Скрипа тормозов не слышали? Они же так резко скрипят.

— Тормозов я не слышал, — покачал головой Иван Александрович.

— А когда вы бежали из дому к месту катастрофы, никто не шёл вам навстречу? Никого не видели?

— Никого. Дорога была пустая. — Панов посмотрел на заросший травой проселок, словно вспоминал, и повторил: — Нет, никого не встретил. А вы думаете, кто-то неожиданно перебегал шоссе?

«Вот эту же мысль и инспектор мне подсказывал, а самому она мне почему-то не пришла в голову! — досадуя на себя, подумал Игорь Васильевич. — Камень меня всё время отвлекает».

— Может быть, — сказал он, — или какой-нибудь хулиган камень бросил.

— Вы думаете, и такое возможно? — В голосе Панова чувствовались скептические нотки.

— Иван Александрович, а соседи ваши, из других дач, не приходили? — Корнилов кивнул на почерневшую сосну.

— Нет, они спать рано ложатся.

Подполковник поблагодарил Панова, и тот ушёл. Вид у него был несколько озадаченный. Неожиданно он вернулся с полдороги и сказал:

— Вы на меня только, пожалуйста, не обижайтесь, но хочу дать один совет. У вас лицо немножко отёчное и бледное. Ходите побольше пешком. Станете настоящим пешеходом — восемьдесят лет гарантирую.

— Спасибо. Попробую, — усмехнулся Корнилов и долго смотрел вслед удалявшемуся прыгающей походкой Панову.

Небо чуть поблёкло, исчез розоватый отсвет, всё вокруг словно поголубело. Но было ещё вполне светло. Игорь Васильевич нашёл сухую длинную палку и очень внимательно, дотошно ворошил этой палкой всякий хлам на том месте, где горела «Волга» старпома: мелкую гальку, шишки, чёрные маслянистые тряпки, обрывки каких-то бумаг, крупу автомобильного стекла. Почва была здесь песчаная, сухая, с редкими травинками. Подцепив одну из тряпок, Корнилов почувствовал, что она тугая и тяжёлая. Он попробовал растрепать её и вдруг увидел что-то яркое. Нагнувшись, он осторожно двумя пальцами взял её и развернул. Это был обгоревший японский зонтик. Женский складной зонтик с крупными красными цветами на розовом поле. Игорь Васильевич принёс его к машине, завернул в газету.

— Есть поживка, товарищ подполковник? — пожилой шофёр смотрел на зонтик с любопытством.

— Есть, — удовлетворённо ответил Корнилов. — Теперь надо только узнать, имеет ли он какое-нибудь отношение к машине. И к делу.

Когда возвращались в Ленинград, Корнилов спросил шофёра:

— Дмитрий Терентьич, ты сколько лет машину водишь?

— Да уж скоро двадцать пять, — ответил тот с гордостью.

— Ты мне вот что скажи: если тебе какой-то обалдуй камнем в стекло запустит? Запустит так, что ты невольно глаза зажмуришь, — твоя первая реакция?

— На тормоз, товарищ подполковник. Тут уж нога сама сработает. Иначе крышка.

— Вот-вот! — согласно кивнул Игорь Васильевич. — А в протоколе осмотра указывалось на отсутствие тормозного следа…

Проехали Лисий нос, Лахту. Вдали в белых сумерках светились огни города.

Утром к Корнилову пришли Бугаев и Лебедев.

— Был я в отделе кадров пароходства, — докладывал Лебедев. — Посмотрел характеристики. С такими характеристиками можно каждого хоть в министры морского флота. А ими угрозыск и прокуратура занимаются…

— Без лирики, — строго сказал подполковник.

— Заслуживают внимания такие факты, — будничным тоном произнес Лебедев. — Погибший старпом Горин плавал с капитаном Бильбасовым двенадцать лет. Бильбасов всё время капитаном, а Горин начинал при нём четвёртым помощником.

— Вырос товарищ, — неопределённо сказал Бугаев.

— Остальные тоже подолгу с Бильбасовым плавают. Один только директор ресторана новый, Зуев. Но и он третий год ходит.

— А почему теплоход не в рейсе? Выяснил? Сейчас же самое горячее время?

— Месяц назад в Бискайском заливе они попали в сильный шторм. Обнаружились какие-то неполадки в машине. Работы на несколько месяцев.

— Ну что ж, нам времени хватит, чтобы разобраться, — проворчал Игорь Васильевич. — Поручают тоже дельце…

Бугаев засмеялся.

— Чего смешного, Семён?

— Да как же не смеяться? После того, о чём старпом написал, вряд ли кто из этих мореплавателей ещё раз в загранку выйдет.

— Ты лучше доложи, что выяснил.

— Начну с капитана. Так вот: его третьего июля в городе не было. Ни днём, ни вечером, ни ночью. Ни в пароходстве, ни дома. И до сих пор нет! Собственно, в пароходстве я на всякий случай узнавал — он сейчас на бюллетене.

— Куда же он пропал? — насторожился подполковник.

— Никто не знает.

— А жена?

— Жены тоже нет. Она на курорте отдыхает.

— Может быть, он к ней и отправился?

— Нет, не отправился. Я с ней разговаривал по телефону, с Аллой Алексеевной. Говорит, найдётся муж.

— Ещё какие у тебя чудеса?

— Старший механик Глуховской лежит с приступом стенокардии в больнице.

— Давно лежит?

— Лёг за несколько дней до гибели старпома. После того как узнал о письме в прокуратуру. Пассажирский помощник Коншин и штурман Трусов вместе с жёнами провели весь вечер в ресторане «Метрополь». Отмечали какую-то дату.

— Надолго никуда не отлучались?

— Нет. Только каждые полчаса ходили звонить какому-то своему приятелю. Он тоже должен был быть с ними, но почему-то не пришёл.

— Так и не разыскали они его?

— Не разыскали.

— Ну, кто там у нас ещё? — спросил подполковник, раздражаясь от того, что никакого просвета в этом «несуразном» деле не намечалось.

— У нас ещё директор ресторана. Зуев Пётр Петрович. Человек пожилой, тихий и во всех отношениях положительный. Сидел, как и положено честному труженику, весь вечер дома, смотрел телевизор. В кругу семьи.

— Ладно, не будем время терять, — сказал Игорь Васильевич. — Ясности пока никакой. Надо хотя бы такую малость разыскать, как Бильбасов. Соседей не спрашивали?

— Спрашивали — отозвался Бугаев. — Никто не знает, где он.

— Выясните у сослуживцев! Осторожно, тактично, но очень быстро. Ты займёшься, Семён.

Бугаев кивнул.

— И сразу звони. Понял? А то вчера вечером от вас ни слуху ни духу.

— Нечем было порадовать, — сказал капитан. — А попусту не хотелось дома беспокоить.

— Что-то я раньше за тобой такой деликатности не замечал, — усмехнулся Корнилов и обратился к лейтенанту: — А ты, Лебедев, вызови в управление на завтра четверых водителей, которые первыми подъехали к месту катастрофы.

Бугаев и Лебедев ушли.

Игорь Васильевич чувствовал себя скверно. Вся эта история с катастрофой никак не стягивалась в единый узел. Временами Корнилов склонялся к тому, что причина её — несчастный случай. Но существовало письмо Горина в прокуратуру и полученные позже две анонимки о том, что со старпомом хотят разделаться.

Как ненавидел подполковник анонимки! Не раз схватывался с начальством на совещаниях и на партийных собраниях, доказывая, что анонимщик — уже преступник. Послав анонимное письмо, он совершает преступление против нашей морали и нравственности: прямота и честность в отношениях между людьми подобны свежему воздуху. Анонимщик отравляет этот воздух подозрительностью и недоверием. А кто на таком балу правит?

Вот старпом Горин! Не побоялся поставить свою фамилию под заявлением. Бросил тяжёлые обвинения зарвавшимся коллегам и собирался доказать свою правоту. Можно было, как говорит Кондрашов, и на открытом собрании, в коллективе стукнуть кулаком по столу. Но мы не знаем, может, уже стучал, доказывал, а капитана и его дружков прошибить не смог!

А тут анонимка! «Хотят разделаться!» — пишет безымянный трус. Бросить бы такое письмо в корзину, но начальство считает, что за каждой анонимкой — живой человек. Он, может быть, честен, да трусоват, и тут что поделаешь! Не каждый Дон Кихот! И потому — извольте проверять анонимные сигналы.

Как было бы приятно услышать от своих помощников о том, что все люди, названные в жалобе старпома, сидели в тот поздний час дома или хотя бы в ресторане, думал Корнилов. Считай, полдела сделано! В конце концов доискались бы, откуда в машине оказался камень. А с зонтиком проще. Он, конечно, из машины выпал, когда пожар тушили. Горин мог взять с собой зонт жены! Дождь же лил! Предъявим для опознания зонтик вдове, и всё с ним будет ясно…

Но в том-то и закавыка, что не все сидели дома! Капитан Бильбасов ведь куда-то подевался! И придётся проверять, где он пропадал, этот капитан, который, судя по письму Горина, главный виновник всех безобразий на судне. Придётся проверять. Может быть, только для того проверять, чтобы доказать его полную непричастность к смерти старпома. И, как ни жаль было Корнилову тратить время, не проверять он не мог.

Корнилов позвонил Кондрашову.

— Василий Сергеевич, придётся беседовать с Бильбасовым.

— Что, нашёлся капитан?

— Нет, не нашёлся.

— Побеседуй, у меня нет возражений. Если отыщешь…

— Спасибо, Вася, век не забуду, — иронически поблагодарил Корнилов. — А вы уже закончили проверку по заявлению?

— Ну… ты понимаешь, у нас тоже дел хватает, — стал мямлить Кондрашов. — Только развернулись всерьёз.

— А результаты?

— Да какие ж тебе результаты? — обиделся следователь. — Это тебе не взломщика искать. Здесь доскональная проверка идёт. Мы специалистов привлекли…

— Ещё раз спасибо, Вася. Всё ты мне разъяснил. Буду ждать, что скажут твои специалисты.

— Тебе-то зачем? — настороженно спросил Кондрашов. — Проверка может долго продлиться. А нам поскорее надо знать, не помог ли кто старпому на тот свет отправиться.

Корнилов повесил трубку.

Бугаев приехал в управление часа через два, хмурый и недовольный. Не балагурил, как обычно, сел молча в кресло и закурил.

— Ничего? — спросил Корнилов, хотя и так всё было ясно. Спросил, чтобы нарушить тягостное молчание. Бугаев мотнул головой.

«Неужели среди знакомых капитана нет ни одного человека, который бы знал, где он находится? — подумал Игорь Васильевич. — Смешно. Просто мы не можем этих людей отыскать…» Ему и в голову не могла прийти мысль, что Семён упустил хоть малейшую возможность найти капитана. В управлении работало несколько человек, на которых он полагался во всем. Бугаев был в их числе.

Это далось не сразу и нелегко. И дело было вовсе не в Бугаеве, или Белянчикове, или ещё в ком-то из сотрудников. С ними Корнилов проработал не один год и прекрасно знал их способности, а главное — их надёжность. Как ни странно, загвоздка была в нём самом, в подполковнике Корнилове. Ему с трудом удалось приучить себя к мысли, что Бугаев и Белянчиков, например, могут провести розыск не хуже, чем он сам, что они, его ученики, хотя и такие различные и по характеру, и по взглядам, и по методам, смогут добиться результата, которого добился бы и он. Ему казалось — особенно если розыск складывался неудачно, — что будь на месте преступления он, уж какую-то зацепку удалось бы найти, на чём-то глаз обязательно бы задержался. Его глаз. Но ведь нельзя было заставить людей смотреть на мир его глазами…

— Ни сослуживцы, ни соседи ничего не знают, — сказал Бугаев. — Утром в день катастрофы капитан был дома. Ему звонили из пароходства. Из отдела кадров. Он сам звонил жене в Сочи. А вечером телефон молчал.

— Кто ему звонил?

Бугаев вытащил из кармана блокнот и раскрыл его.

— В шесть часов звонил Коншин. Около восьми жена стармеха. Она пришла из больницы от мужа и сразу же позвонила. Как всегда. «Старик» просил поблагодарить капитана за письмо и фрукты, которые тот посылал ему…

— «Дед» просил…

— Что? — не понял Бугаев.

— «Дед» просил поблагодарить, — усмехнулся Корнилов. — На флоте стармеха называют «дедом», а не «стариком».

— Какая разница?! — сердито сказал Семён.

— Если скажешь так при генерале, он тебя уволит из органов. Он так же, как и я, любит точность и вдобавок сам бывший моряк.

— Он меня и так уволит. — Бугаев наконец-то улыбнулся. — Но кое-что я всё же узнал! Этот Бильбасов, наверное, ловит рыбку. Или делает вид, что ловит.

— Выкладывай, — заинтересовался Корнилов.

— Ну… во-первых, он заядлый рыбак. Это все говорят. А во-вторых, одна соседка видела, как он уходил из квартиры с удочками.

— Время?

— В этом-то и загвоздка! — в сердцах стукнул себя кулаком по колену капитан. — Время она помнит, а день — нет! Без двадцати семь, говорит, выскочила на улицу, мужу «маленькую» купить, а капитан удочки в машину укладывает…

— Какая машина?

— «Жигули». Тётка время запомнила — торопилась в магазин, боялась — «маленькую» до семи не успеет купить, а день не помнит.

— А муж? Может, он помнит, в какой день его жена угощала?

Бугаев безнадёжно махнул рукой.

— Да… «Жигули», семь часов, рыбалка, — пробормотал озабоченно Игорь Васильевич. — Рыбалка, рыбалка. Он где живёт, капитан?

— На бульваре Профсоюзов. Дом пятнадцать…

Корнилов мысленно прикинул расстояние ближайшего к бульвару Профсоюзов магазина, где продавали бы любимую всеми рыбаками наживку — мотыля… Уж если он действительно заядлый рыболов, то за мотылём-то заехал!

— Фотография Бильбасова есть?

Бугаев вытащил из кармана и протянул Корнилову фото.

— Имеем шанс, — хитро улыбнулся подполковник.

— Да ведь я с ребятами в его доме все квартиры обошёл, в ЖЭКе был… — обиделся Бугаев.

— Ну и самомнение у вас, капитан! Как будто не числится за вами грешков.

— А за кем их нет, товарищ подполковник? Но сегодня…

— Некогда мне по квартирам ходить, вашу работу проверять, — сказал Игорь Васильевич. — У меня другая идея появилась. Только тебе не понять, ты рыболов липовый. В тебе заядлости нет…

Но осуществить свою идею подполковнику удалось лишь на следующий день.

Как только Бугаев вышел, Корнилову позвонили из приёмной, сказали, что с ним хотела бы встретиться вдова Горина, Наталья Николаевна.

Игорь Васильевич чуть было не сказал, чтобы её направили к следователю, но передумал: «В конце концов она кстати… Не придётся посылать к ней Бугаева, выясню про зонтик сейчас. Только что ей-то нужно от уголовного розыска? Или она тоже подозревает, что с аварией дело нечистое?»

Через несколько минут вошла невысокая миловидная женщина, одетая в серый лёгкий костюм, хорошо сшитый, но неброский. И сама она выглядела очень скромно. Ничего яркого — ни зелёных или синих теней на веках и под глазами, ни яркой помады. Однако во всём её облике, в кажущейся простоте одежды чувствовались большой вкус и достоинство. Ничто не выдавало постигшего Горину несчастья. Только глаза, погасшие, казалось, потерявшие всякий интерес к жизни.

— Я завтра возвращаюсь в Нальчик — мама тяжело больна… — тихо сказала Наталья Николаевна.

Корнилов кивнул.

— Перед отъездом решила поговорить с кем-нибудь из милиции… Мне сказали, что занимаетесь этим делом вы… Какое-то странное совпадение, — она помедлила, будто подбирая слова. — Я вчера съездила к нам на дачу. В Рощино. Вы знаете, там замок сломан. Кто-то был. И, наверное, не воры — ничего не украдено. А Юрин стол письменный взломан. И все бумаги разрыты.

— Что ж вы сразу не сказали нам? — с мягким укором сказал Корнилов. — Может быть, в Рощине милицию предупредили?

— Нет. Понимаете… — Она опять помолчала. И Корнилов почувствовал, что не слова она подбирает, а ей просто тяжело говорить. — Как-то не об этом всё думалось. И вот ещё, — она достала маленькую чёрную коробочку, очень красивую, но помятую. — Я нашла в Юриной замшевой куртке. Подкладка разорвалась… — Наталья Николаевна открыла коробочку. Там на голубом шёлке сверкало кольцо с золотой розочкой, в центре которой был вделан крупный бриллиант. — У нас таких вещей никогда не было. Я подумала, что Юра привёз мне из последнего рейса красивую подделку. Попросила подругу показать в комиссионном. Кольцо оценили в шесть тысяч рублей. Значит, оно чужое. Наверное, Юра должен был его передать кому-то, рано или поздно этот человек найдётся и предъявит на кольцо свои права…

— Вы уверены, что это чужое кольцо? — спросил Корнилов. — Может быть, муж хотел сделать вам сюрприз?

— Я же сказала: это кольцо не наше. Такое кольцо не могло быть нашим…

— Да, да. Раз вы настаиваете… Мы сейчас составим акт.

На лице Натальи Николаевны промелькнула гримаса недовольства. Разговор её утомил, а предстояли ещё формальности.

Корнилов попросил секретаря вызвать Бугаева, а сам лихорадочно соображал, что же делать с зонтиком. Предъявить для опознания обгоревший зонтик показалось теперь ему безжалостным. Это значит снова вызвать в душе женщины смятение и ужас, только что пережитые. «Что же делать, что же делать?» — думал он и неожиданно для себя спросил:

— Наталья Николаевна, у вас есть японский зонтик? Складной, с красными цветами на розовом поле?

Она посмотрел на подполковника как на сумасшедшего, но выдержка и здесь ей не изменила.

— Есть, но не такого цвета. Я не переношу слишком яркие вещи.

— Простите за назойливость, муж никогда не привозил вам зонтик именно такого цвета?

— Нет, нет. Он хорошо знал мой вкус.

Корнилову показалось, что она вот-вот расплачется от его вопросов, но в это время вошёл Бугаев.

Они составили протокол о передаче кольца с бриллиантом, подписали.

Игорь Васильевич спросил у Гориной:

— У вашего мужа было много друзей?

Она неопределённо повела плечами. Посмотрела на Корнилова с укором. Подполковник видел, что ей больно говорить сейчас о муже…

— Я понимаю, что это не праздное любопытство. Только зачем всё это? Человека нет…

— Вы знали, Наталья Николаевна, что он написал жалобы на капитана и некоторых других сослуживцев?

— Ах, это?! Ну да, я со своими бедами совсем забыла о чужих. Извините. — Корнилов чувствовал, что Горина говорит очень искренне, без тени сарказма. — Мне муж говорил. Он даже… — Она хотела добавить что-то, но передумала. Махнула рукой. — У него было мало хороших друзей. Не могу объяснить точно почему. Юрий Максимович человек непростой. Безусловно, честный… Ему трудно всё доставалось. Учёба, продвижение по службе, какие-то житейские мелочи, которые другим достаются походя, становились для него неразрешимой проблемой. Если бы не Владимир Петрович Бильбасов, он до сих пор плавал бы каким-нибудь последним помощником. Юре даже жена досталась трудно. — Горина чуть виновато улыбнулась. — Моя мама говорила, что Юра меня «выходил». А брак наш, как видите, не удался.

«Что она имеет в виду? — подумал Игорь Васильевич. — Жили они плохо, что ли? Или смерть мужа?»

Бугаев сидел молча, украдкой внимательно разглядывал Горину.

— Да, с друзьями у него как-то не получалось… — продолжала Горина задумчиво. — Ни с кем долго не дружил. А старался. Он был очень самолюбив, хоть и прятал самолюбие глубоко в себе. Старался казаться рубахой-парнем, вечно организовывал самодеятельность, сам пел, придумывал какие-то аттракционы… Но его уязвляли лёгкие успехи других, он тяжело переживал это, прятал от всех свои переживания. Только ведь люди чувствуют это. Но и врагов у него не было. Так, разойдутся незаметно, без злости… — Она неожиданно поднесла руку к глазам и всхлипнула. — Простите.

— Вы меня, Наталья Николаевна, извините. Не вовремя я со своими расспросами, — сказал Корнилов смущённо. — Мы теперь должны поехать к вам на дачу.

— Да, конечно, — кивнула она, вытирая глаза платочном. — Я ведь из-за неё и пришла. Может быть, у Юры хранились там в столе важные бумаги и кто-то решил воспользоваться? — Она порылась в сумочке и, достав связку ключей, положила на стол.

— Адрес я сейчас напишу…

— Наталья Николаевна, — мягко сказал Корнилов. — Нам нужно ехать вместе.

— Что вы, это невозможно. У меня билет на самолёт. Вылет рано утром. Надо собраться. Нет, нет, я не смогу поехать.

— Вы не беспокойтесь. На машине мы обернёмся очень быстро. Потом доставим вас домой…

— На машине? — в её голосе явственно сквозил страх.

«Сколько ей лет? — подумал подполковник. — Двадцать пять? Тридцать? Выглядит совсем молодо. Такие женщины, наверное, до старости выглядят молодо».

— Я вас очень прошу.

— Ну что ж, раз это обязательно… — обречённо вздохнула Горина.

— Вы посидите пять минут в приёмной. Мы с капитаном вызовем нужных людей, машину…

Когда Горина ушла, подполковник в двух словах объяснил Бугаеву ситуацию.

— А теперь вызывай машину. И эксперта-криминалиста захвати. Предупреди шофёра, чтобы ехал по верхнему шоссе, вдоль железной дороги. Незачем ей по Приморскому ехать. И быстро, быстро!

Бугаев ушёл. Игорь Васильевич внимательно осмотрел коробочку с кольцом. Шесть тысяч — дорогая штучка. Кольцо, женский зонтик в машине… Он спрятал кольцо в сейф, посмотрел на часы. Было без двадцати четыре. «Часам к восьми вернёмся», — подумал он.

Позвонил Бугаев:

— Машина у подъезда, товарищ подполковник.

Они спустились вниз, и Корнилов молча распахнул перед Гориной обе дверцы вишнёвой «Волги» — впереди и сзади. Она села впереди. Подполковник с Бугаевым и экспертом Коршуновым сели на заднее сиденье.

…Дача стояла на окраине посёлка среди сосен. Небольшой финский домик, недавно покрашенный в густой зелёный цвет.

— Калитка на замок не закрывается? — спросил Игорь Васильевич, когда они вышли из машины.

— Закрывается. И вчера была закрыта, — Наталья Николаевна просунула руку с ключом между реек калитки и открыла маленький замочек, висевший на щеколде. По красивой, засаженной штамбовыми розами тропинке они подошли к дому.

— Осторожно, — попросил Корнилов хозяйку. — Мы сначала с экспертом осмотрим. — Он с досадой подумал о том, что с ними нет служебной собаки. Проводник-кинолог райотдела уехал в питомник за новой овчаркой.

— Эта дверь в порядке. Сломали другую, на веранде. — Наталья Николаевна повела их вокруг дома.

Дверь на веранде была взломана самым примитивным способом — отжата лопатой. Старая лопата валялась тут же.

— Лопата ваша? — спросил Игорь Васильевич.

Наталья Николаевна кивнула.

— Ищи не ищи, на этой лопате никаких отпечатков не найдёшь, — сказал эксперт. Потом он обработал ручку, дверь с веранды в комнату.

Корнилов прошёл в дом. Комнаты выглядели уютно и красиво. Совсем не ощущалось налёта сезонности, так характерной для дачи. Хозяева сделали всё, чтобы чувствовать себя как в городской квартире. Сразу угадывалось присутствие моряка. Окно в одной из комнат, сооружённое из старинного штурвального колеса, морской хронометр на стене, модели парусников на шкафу. И большая цветная фотография красавца теплохода на фоне какого-то экзотического города с пальмами. Игорь Васильевич подошёл поближе и прочитал название лайнера: «Иван Сусанин».

Подробный осмотр дома дал кое-что интересное. Два ящика письменного стола были взломаны, бумаги, хранившиеся там, ворохом валялись на столе и на полу. Остальные ящики, по словам Натальи Николаевны, муж никогда не запирал. Но и там всё было перерыто. Не требовалось особой наблюдательности, чтобы увидеть беспорядок и в небольшом книжном шкафу. Некоторые книги, снятые с полок, лежали на шкафу, другие были перевёрнуты. Но самой интересной находкой оказались окурки сигарет в большой раковине, служившей пепельницей. Раковина эта стояла на маленьком столике рядом с креслом. Окурков было много, и все от сигарет «Филипп Моррис». А по утверждению Гориной, её супруг курил только «Новость».

— Мы жили очень экономно, — сказала Наталья Николаевна. — Долго откладывали деньги на «Волгу», потом Юра решил как следует обставить квартиру и дачу.

Корнилов промолчал. Горина, наверное, истолковала его молчание как недоверие к её словам и добавила:

— Вы не подумайте, что я ввожу вас в заблуждение. Дача досталась мне от папы. Юра хоть и зарабатывал немало, но ему очень хотелось создать комфорт. Даже вещи, которые он привозил из плавания, мы сдавали в комиссионный…

«То-то она от кольца отказалась. Даже представить не может, что такая дорогая вещь принадлежит её мужу. Но кому же?»

— Да, «Филипп Моррис» — хороший подарочек, — радовался Бугаев. — Это вам не «Беломорканал»! Но столько накурить! Хорошему курильщику — и то не меньше двух-трёх часов понадобилось бы!

— Из друзей и знакомых Юрия Максимовича никто не курил такие сигареты? — спросил Игорь Васильевич Горину.

— Не знаю. Я не обратила внимания.

— А капитан курит?

— Курит.

— А Юрий Максимович много курил?

— Да, больше пачки в день.

«Значит, курильщик „Филиппа Морриса“ дымил здесь один, — решил Корнилов. — Может, и не один, но без хозяина».

Они вышли из дому.

— Ну вот, сейчас отправим вас, Наталья Николаевна, в Ленинград. Вместе с Дмитрием Терентьевичем. А мы с товарищами побродим по окрестностям, подышим воздухом.

— А как же вы доберётесь? — спросила Горина.

— У местного начальства машину позаимствуем! — сказал Корнилов. — А вам большое спасибо.

На этот раз Наталья Николаевна села на заднее сиденье. Машина тронулась, и Игорь Васильевич вдруг увидел, как она закрыла лицо руками и, по-видимому, заплакала. Но взревел мотор, и её рыданий не было слышно.

— У вас нет, товарищ подполковник, такого предчувствия, что окурочки эти приведут нас к интересному человеку? И что вообще кое-какая логика начинает проявляться… — удовлетворённо сказал Бугаев. — Все эти штучки, — он кивнул на дачу, — сплошное любительство. А сигаретки…

— Сигаретки всякие могут быть, — возразил Корнилов, — помнишь «автомобильное» дело? Федяша Кашлев специально чинариков чужих принёс.

— Ну-ну! — насмешливо откликнулся Бугаев. — Целую пепельницу чинариков «Филиппа Морриса» не каждый додумается припереть! Где их насобираешь?

— Да я разве возражаю? — проворчал Игорь Васильевич. — Серьёзные улики. Серьёзные. Но нельзя же так сразу и согласиться! Может быть, кто-то некурящий принёс с собой пачку, чтоб следствие по ложному пути направить.

— Два часа дымил?

— Отставь. Давай делом займёмся.

Корнилов огляделся. Неподалёку стояла ещё одна дача, большая, двухэтажная, крашенная коричневой краской. А за соснами, метрах в пятистах, виднелся голубенький домик.

— Давай, Семён, пойдём спросим соседей. Может, видели кого-нибудь возле дачи Гориных, узнаем, давно ли он сам приезжал. А про сигаретки нам Иван Иванович завтра всё разобъяснит. — Корнилов подмигнул эксперту, сидевшему на лавочке у забора.

— Разобъясню, — лениво отозвался Иван Иванович. — И не только про сигаретки, но и про «пальчики», которые на письменном столе нашёл. Вот только когда сегодня мы домой попадём? Я даже жену не предупредил.

— А если не попадёшь — не беда, — засмеялся Бугаев. — У меня тут, в Рощине, такие девчонки есть знакомые…

— Эх, Семён! — осуждающе сказал Корнилов. — Если бы ты работал так же, как болтал. Давай двигайся. Я пойду в этот дом, — он кивнул на двухэтажный, коричневый. — А ты подальше. Всё-таки молодой, тебе пройтись полезно.

В саду большого дома играли в бадминтон два мальчика. Один лет десяти, а другому, наверное, было не больше шести. Оба белесые — таких в деревне называют сивыми, оба усыпанные веснушками. Увидев Корнилова, старший спросил:

— Вы, дяденька, к папе?

— Угу, — ответил Игорь Васильевич. — Он дома?

— Дома! — ответили ребята хором.

— Проводите к нему?

Маленький взял Корнилова за руку, а старший шёл впереди, открывая двери.

Дом был просторный и добротный. Внутри нештукатуренный, некрашеный. Так хороши были чуть потемневшие струганые брёвна стен, дощатый, покрытый лаком потолок, что подполковнику пришла неожиданная мысль: «Имел бы я дачу, сделал бы так же».

— Папа, к тебе дяденька пришёл! — сказал старший сын, отворяя двери в одну из комнат.

— Это ты, Петро? — спросил мужчина, сидевший за большущим столом, и обернулся.

Корнилов сразу понял, что мужчина слепой. Его широкое скуластое лицо было всё изборождено шрамами и синими рябинками. «Он него, конечно, многого не узнаешь, но, может быть, жена дома…»

— Нет, я из милиции, — сказал подполковник. — Хотел просто кое о чём вас спросить. Меня зовут Игорь Васильевич.

— Из милиции? — слепой сказал это так удивлённо, как будто к нему пришли из миланской оперы. — Да садитесь, садитесь, — он развернулся на своём крутящемся кресле. — А вы, други, давайте гулять. Потребуется помощь — призовём.

Старший спросил:

— Пап, морсу можно?

— Конечно.

Мальчик ушёл, а младший смирненько уселся на широкой тахте и, казалось, старался даже не дышать.

— Алёха, а ты чего затаился? — спросил отец. — Давай, мил друг, смывайся. Потом всё обсудим.

Алёха вздохнул и покорно пошёл к двери. В дверях он обернулся и, с интересом посмотрев на Корнилова, два раза обоими глаза моргнул ему.

— Их у меня пятеро, — сказал слепой. — Один уже работает. Другой университет кончает. Третий, Филипп, сейчас с матерью в Ленинграде. Вы извините, не представился. Кононов Егор Алексеевич, профессор математики. Да вы, наверное, знаете, коль из, милиции ко мне пожаловали. Ваше дело — всё знать, — он улыбнулся доброй, располагающей улыбкой. И его лицо, изуродованное синими шрамами, преобразилось.

— Так чем обязан?

Корнилов рассказал о гибели Горина.

Егор Алексеевич кивал головой, иногда что-то переспрашивал, но подполковнику показалось, что на лице профессора нет ни тени сочувствия.

— Вы не были знакомы с Юрием Максимовичем? — поинтересовался Корнилов.

— Соседи всегда хоть чуть-чуть да знают друг друга. А с Гориными мы живём бок о бок уже много лет. Правда, Юрий Максимович постоянно плавал, но, когда бывал на даче, захаживал. А Наталью Николаевну я знаю хорошо. Она достойная женщина. Жаль, как говорится, что бог детей не дал.

— В ту ночь, когда произошло несчастье, кто-то взломал дверь на даче Гориных. Украсть ничего не украли, а рылись в письменном столе, в бумагах. Вы ничего не слышали? — Подполковник чуть было не сказал «видели».

— Слышал.

Корнилов замер и чуть подался к профессору.

— Часа в два… — Кононов ухватился ладонью за крутой подбородок. Подумал немного. — Да, часа в два ночи мимо нас проехала машина «Жигули». Я даже подумал, что это другой наш сосед, Пётр Александрович Жариков. У него тоже «Жигули». Но эта прошла мимо его дома, мимо дома Гориных и остановилась… — Лицо у Кононова вдруг стало хитрющим, он покачал головой и спросил: — Не верите? Тут ошибки быть не может — у меня слух с детства прекрасный. Природа знала, что делала.

— Это у вас с войны?

— С войны. Мальчишками собирали по лесам всякие боеприпасы. Интересовались, что там, внутри… Так вот, остановились «Жигули» в сосняке, — продолжал профессор. — К нам вы по просёлку ехали? От шоссе?

— Да.

— Дом Гориных на просёлке последний, дальше начинается сосняк. Мы с ребятами туда гулять ходим. Машина остановилась там. А когда уехала — не знаю. Заснул.

— Спасибо вам большое, Егор Алексеевич, — поблагодарил Корнилов. Подумал: «Сейчас обшарим весь сосняк. Вдруг да повезёт!»

Но уходить ему почему-то не хотелось. Хозяин — слепой профессор математики, просторная, с высокими потолками комната, вся обитая тёсом, заставленная стеллажами с книгами, пишущая машинка на маленьком столике — всё это было так необычно, требовало разъяснения.

— Жаль Наталью Николаевну, — сказал Кононов. — Правда, и с мужем ей несладко приходилось.

— Они ссорились?

— Да нет, наверное… — в голосе Егора Алексеевича сквозило сомнение. — Может быть, я излишне субъективен. То есть несомненно субъективен. Но Юрий Максимович меня постоянно раздражал. В те редкие минуты, когда нам приходилось общаться.

— Чем же?

— Трудно даже определить чем. Скорее всего приблизительностью своих суждений. Непонятно?

Корнилов обратил внимание на то, как говорит Кононов, — голос у него был удивительно красивый, бархатный. Таким голосом он, наверное, хорошо умел убеждать студентов. И никакой жестикуляции. Руки спокойно лежали на столе.

— Он жил понаслышке, — продолжал Кононов. — Там услышит, тут услышит. Поэтому всё, о чём он говорил, страдало приблизительностью. Даже то, что он видел сам, в его пересказе почему-то искажалось. Он всегда чуть подыгрывал собеседнику, а это неприятно. Не правда ли?

— Да, да, — согласился Корнилов.

— Никогда не знаешь, что же думает человек на самом деле. — Кононов помолчал, обратив своё широкое лицо с большим лбом к подполковнику, словно хотел разгадать, действительно ли разделяет собеседник его суждения. Наконец заговорил снова: — Но самая большая его беда — Юрий Максимович жил в постоянной суете, насколько я могу судить… Он постоянно чего-то добивался, чего-то хотел. Перейти на другое судно, стать капитаном, купить новую машину, достать старинный камин для дачи. Так же нельзя жить! Это самоубийство. Смешно думать, что все желания исполнятся, — такого времени никогда не наступит. Я как-то процитировал Юре Эпикура: «Если ты хочешь сделать Пифокла богатым, нужно не прибавлять ему денег, а убавлять его желания». Посмеялся… Но ведь мы примеряем мудрые мысли древних не к себе, а к нашим знакомым… Вы, наверное, удивлены, что я про покойника так говорю! Я ж математик. Я люблю точность.

— Егор Алексеевич, один вопрос, не относящийся к делу, — сказал Корнилов. — Вы математикой с детства увлекаетесь?

— Нет, товарищ. Я к ней, родимой, не сразу пришёл. Мечтал, между прочим, сыщиком стать. Ходить вот как вы, в сложности жизни разбираться. И ещё была у меня задумка… — Он улыбнулся чуть-чуть смущённо. — Да, собственно, не только была. Вы о письмах Наталии Пушкиной слышали?

— Слышал, — ответил Корнилов. — Они во время революции пропали и до сих пор не найдены.

— Они пропали значительно позже. В двадцать втором году. Из Румянцевского музея в Москве. Очень загадочная история! Их готовили к печати, и вдруг… И ещё кое-что интересное пропало. Был случай, когда там сторожа закололи кинжалом… Вот бы вы взялись расследовать, а? — горячо проговорил Кононов. — Вам поколения людей спасибо сказали бы. Я бы с вашим начальством поговорил, чтобы всё официально… Меня послушают! Я почётный член пяти академий. — Он добродушно засмеялся.

— Это интересно, — загораясь, отозвался Игорь Васильевич. — Очень заманчиво. Но ведь то Москва. Не будут же они ленинградцев приглашать.

— А вы им подскажите. Пусть они займутся. Дело-то святое — неважно кто распутает. Эх, был бы я сыщик, — вздохнул профессор. — Или вот убийство, Пушкина! Не верю всем версиям, вместе взятым. Там посерьёзнее дела. Он ведь историей Пугачёва в последнее время занимался. Только ему одному разрешили в архивах копаться. Нашёл, наверное, Александр Сергеевич в этих архивах чего-то взрывоопасное. Ох, нашёл! Ну да ладно, заговорил я вас. Чувствую, что по возрасту мы близки. Сколько вам?

— Сорок девять.

— А мне сорок восемь… Я когда зрение потерял, мир мой сузился. Многое стало недоступным, и вот повезло, проявилась склонность к математике. Как говорят нынче, доминанта прорезалась.

Игорь Васильевич поднялся, стал прощаться.

— Найдёте выход? А то я сыновей позову.

— Найду, найду, — отозвался Корнилов. — Спасибо вам. Извините за беспокойство.

— Наталье Николаевне пенсию назначат? — спросил Кононов. И сам себе ответил: — Нет, наверное. Она же служит. А вы, Игорь Васильевич, если в этих краях будете — милости прошу. Поговорим о том о сём. Ко мне интересные люди захаживают. В шахматы вы играете?

— Играю, — подполковник улыбнулся, — люблю эту работу.

— Ну вот и посидим, — обрадовался Кононов. — Заходите. А зимой я в городе. В академическом доме имею честь жить, на набережной Лейтенанта Шмидта. Там вам каждый скажет. — Он протянул Корнилову огромную ручищу и осторожно пожал протянутую подполковником.

— Да, — вдруг словно что-то вспомнив, оказал профессор и нахмурился. — А всё-таки жаль Юрия Максимовича. Кажется, только что сидел здесь человек, печатал на машинке… — Он сделал слабый взмах в сторону маленького столика, на котором стояла пишущая машинка.

— Он печатал на вашей машинке? — насторожился Корнилов.

— Да. Заходил, наверное, неделю тому назад. Что-то ему срочно нужно было напечатать.

— А кто обычно печатает у вас? — спросил подполковник.

— Жена.

— Когда она печатала в последний раз?

Кононов улыбнулся. Пробормотал:

— Понимаю, понимаю… После Юрия Максимовича она не печатала ни разу. Вы это хотели узнать?

— Да, Егор Алексеевич. Если вы позволите…

— Конечно. Может быть, что-то интересное для вас…

Корнилов осторожно отстучал на листке бумаги несколько фраз, положил его в карман вместе с листом копирки и, ещё раз пожав руку хозяину, вышел.

«Сколько интересных людей встречается нам в жизни, — думал он, проходя через просторные сени. — Зря всё-таки пишут, что мы с одним лишь сбродом возимся. Нет, братцы! Какая в этом Кононове внутренняя сила чувствуется. Человечище! И сколько таких хороших, честных людей повстречаешь за свой век! И у каждого чему-нибудь научишься. И будешь их помнить всю жизнь».

Бугаев и эксперт уже поджидали его, медленно прохаживаясь по дороге вдоль палисадника.

— Ничего интересного, Игорь Васильевич, — Семён был явно удручён. — Мы все окрестные дачи обошли. Никто ничего не знает, посторонних людей тут шляется — дай боже! А у вас? — спросил он уныло. — Засиделись вы там. Чаи небось распивали?

— Морс из шиповника пил, — ответил подполковник. — И общался с приличными людьми. Что-то подозрительно мне, Семён, твоё настроение. Давай-ка быстро к тому лесочку. Ходите тут как неприкаянные, а по этой дороге, может быть, преступник прогуливался.

— Конечно, прогуливался. Не на вертолёте же он прилетел, — отозвался Бугаев.

Они двинулись к сосняку, раскинувшемуся за дачей Гориных.

Чуть приметная колея — с десяток машин прошло, не больше — вилась по чахлой, засоренной обрывками бумаги и консервными банками траве среди молодых сосенок. Кое-где дёрн был разбит, и колея проходила по песку. Но какие на сухом песке следы?! Бугаев чуть ли не ощупал каждый метр колеи, но нигде не было хоть мало-мальски сносного отпечатка протектора.

— Ничего, товарищи, ничего, — шептал он, опустившись на корточки. — Ладони мои чувствуют тепло, оставленное шинами. Немного терпения — и мы у цели.

Игорю Васильевичу всегда нравилась азартность Семёна. Не мимолетные вспышки в настроении игрока, а напряжённый азарт исследователя, который ни перед чем не остановится, пока не добьётся успеха.

Колея вела их дальше, туда, где уже начинался густой лес и сосны стояли вперемежку с берёзами. Земля здесь была сырая, и Бугаев сразу же наткнулся на чёткий вдавленный след протектора. Машина стояла долго — следы обозначились хорошо.

— Иван Иванович, задача для студента. — Бугаев засмеялся, обрадованно потирая руки. — Раствор-то сумеешь приготовить или помочь?

Иван Иванович спокойно, не обращая внимания на шутки Бугаева, занялся делом: нашёл несколько прутиков — арматуру для гипсового слепка, приготовил раствор… Корнилов отослал Бугаева за понятыми, внимательно, шаг за шагом осматривал поляну и недалеко от места, где стояла машина, обнаружил два окурка от сигарет. Это был опять «Филипп Моррис»!

…Около зоомагазина толпилось несколько барыг. Один предложил Корнилову японскую леску, другой — какие-то особые поплавки. Протискиваясь между ними к дверям, подполковник подумал о том, что давно пора бы прикрыть эту частную лавочку. Он всегда так думал, когда заходил сюда, но потом за другими, более серьёзными делами забывал об этом. А если вспоминал, то раздражался, ругал себя последними словами за забывчивость, звонил в районное управление, но дела до конца не доводил. Времени не хватало. А ведь понимал, что эти «мелочи» — питательный раствор для преступности. Нутром чувствовал, что среди барыг, спекулирующих привозной леской и торгующих краденным на заводах инвентарём, созревают его будущие «клиенты». Да ещё «пасут» молодняк.

В магазине торговали три продавца: две совсем молодые девчонки и пожилой, лет пятидесяти пяти, мужчина. Сколько знал Корнилов этот магазин, мужчина всё время работал в нём. Звали его Тарас Петрович. Подождав, пока продавец освободится, Корнилов остановился напротив него и, перегнувшись через прилавок, тихо сказал:

— Тарас Петрович, мне бы с вами словечком перемолвиться. С глазу на глаз…

Тот нерешительно пожал плечами:

— А что, собственно, вы хотели?

— Совет ваш нужен.

Тарас Петрович провёл Корнилова в крошечную комнатку, где стояли маленький письменный столик и три стула. Игорь Васильевич сразу заметил в углу рядом с сейфом свою голубую мечту — несколько складных удилищ, которых днём с огнём не найдёшь.

Продавец не растерялся, не оробел, услышав, что Корнилов из уголовного розыска, хотя подполковник по опыту знал как теряются иногда люди в таких случаях.

— Думаю, что постоянных своих клиентов вы, Тарас Петрович, хорошо знаете…

— Если народ серьёзный, то хорошо.

Игорь Васильевич достал фотографию капитана Бильбасова.

— А-а! — улыбнулся продавец. — Капитан! Владимир Петрович. Знаю, знаю, рыбак отменный. Только редко меня навещает, всё по морям, по волнам. Зато уж всегда чего-нибудь привезёт из заморских стран. То леску тончайшую, то чудную катушку. — Он сказал и неожиданно насупился, видать, только сейчас понял, что уголовный розыск попусту человеком не заинтересуется.

— Когда он был у вас в последний раз?

Продавец нахмурил лоб, вспоминая. Лицо у него было широкоскулое, загорелое, до черноты.

«Небось тоже рыбак, — подумал Корнилов. — Ещё в марте на зимней рыбалке загорел».

— Знаете, — нерешительно произнес Тарас Петрович. — В этом году он ещё не был. Наверное, в плавании…

— А в прошлый четверг вы тоже были в магазине?

— Ту неделю я работал всю.

— Может быть, капитан приходил, но покупал у девушек? — с надеждой спросил Игорь Васильевич.

— Нет, так не бывает, — улыбнулся продавец. — Он обязательно подошёл бы ко мне. У нас всегда есть о чём поговорить. Случилось что-то такое? — Он наконец поборол свою стеснительность. В голосе его не чувствовалось любопытства, только тревога. Корнилову это понравилось. Он решил не разочаровывать продавца.

— Нет, с капитаном всё в порядке. Мне нужно было навести у него кое-какие справки… Срочно. А он уехал на рыбалку. Придётся подождать.

— Если срочно, так его можно найти…

— На рыбалке?! Вы знаете, Тарас Петрович? — почти ласково спросил Корнилов. Этот загорелый крепыш нравился ему всё больше и больше.

— Ну да. Он же всегда в одно место ездит, — уверенно сказал продавец. — На Орлинское озеро. Это за Гатчиной. У капитана там какой-то дед. Не то родственник, не то знакомый.

— Значит, на Орлинское озеро?! — радуясь удаче, повторил Корнилов. — Вот спасибо, Тарас Петрович. Помогли вы мне. Закончу дела, приеду к вам за мотылем. Я ведь тоже рыбак.

— Я вас помню, — сказал продавец. — Только вы очень редко бываете. Заходите, милости прошу. — Он вдруг оглянулся на складные удилища, стоявшие в углу комнаты. — Завезли вот. Прекрасная вещь. Не желаете?

— Спасибо. Сейчас некогда, но как-нибудь загляну. — Корнилов крепко пожал руку продавцу и вышел из магазина.

Девушки-продавщицы проводили его любопытными взглядами.

Вернувшись в управление, подполковник позвонил в Гатчину, начальнику уголовного розыска Федору Сергеевичу Финогенову, попросил завтра утром отрядить кого-то из сотрудников в село Орлино.

— Пускай выяснит, у кого остановился Владимир Петрович Бильбасов. Приехал на «Жигулях», номерной знак ЛЕА, четыре пятёрки. — Назвав Финогенову номер бильбасовской машины, Корнилов подумал о том, что настоящий преступник никогда не возьмёт своему автомобилю такой приметный номер. Только тщеславные частники почему-то правдой и неправдой стараются выцарапать себе такие. Думают, что ГАИ реже останавливать будет, что ли? — Только всё очень осторожно. Предупреди об этом строго! Я приеду утром, пусть ждёт меня у сельсовета.

— Наблюдение установить? — спросил Финогенов.

Корнилов задумался, потом сказал:

— Установить. Но этого Бильбасова может там и не оказаться. Если так — пусть сотрудник срочно звонит в управление. Даже ночью.

— Будет сделано.

— Ты кого пошлёшь, Федор?

— Макеева.

— Это рыженький, что ли? — Корнилову уже приходилось несколько раз встречаться с молоденьким и стеснительным младшим лейтенантом Макеевым. Похожий на девушку, тонкий и стройный, он тем не менее очень хорошо проявил себя на службе.

— Он самый, — сказал Финогенов. — А если этот Бильбасов будет уезжать? Задерживать?

— Ни в коем случае. Пускай Макеев проследит куда он поедет.

— Значит, Макееву машину придётся давать, — вздохнул Финогенов и тут же добавил: — Игорь Васильевич, с транспортом ой как плохо! Ты же знаешь. Мы три рапорта написали — ни ответа, ни привета. Ты бы хоть поддержал, похлопотал у генерала. — Корнилов молчал. — Ну уж если дополнительно нельзя выделить, так пусть хоть старые сменят. Ведь это ж курам на смех — позавчера на операцию выехали, а «газик» посреди улицы встал и ни с места. Одна мигалка работает. Поддержишь, а?

— Поддержу, поддержу, — пообещал Корнилов. — Только ты сегодня Макееву приличную машину дай.

…Корнилов выехал из дому в пять утра. За рулём сидел Саша Углев. Игорь Васильевич немало поколесил с ним по Ленинградской области. Углев был хмуроват, неразговорчив, и Корнилов любил с ним ездить — можно, не боясь, что тебя неожиданно отвлекут праздным вопросом, спокойно поразмышлять, удобно устроившись на заднем сиденье, рассеянно оглядывать проносящиеся мимо леса и деревни.

По Киевскому шоссе он давно не ездил. Около года, а то и больше. А когда-то Киевское шоссе было его любимой дорогой. Автобусом с Сенной площади он ехал через Рождественно в Батово, к брату Кеше.

Кеша, Кеша… Незатихающая сердечная боль. Разве ж это по-человечески, когда родные братья год не виделись, а если так и дальше пойдёт, вразнотык, не увидятся никогда? Ссора не ссора, а не углядел Игорь Васильевич за младшим, не заметил, как затянули его лёгкие денежки. Лёгкие ли? Нет, конечно, не лёгкие. Кто ж назовёт лёгкими деньги, полученные от овощей да ягод со своего огорода и сада, от своей коровушки? Большие — да. Но не лёгкие. А итог-то один — заслонили они от Иннокентия белый свет. Всё больше, больше хотелось. На трудные — лёгкие решил нажить, всё норовил побольше облигаций трёхпроцентного займа скупить, с картёжниками спутался. Мать обузой стала — потихоньку от старшего брата в дом для престарелых отправил. Ну а когда человек во что бы то ни стало разбогатеть хочет, обязательно выпачкается. Не рукавом, так спиной. И сам не заметит как… Вот и Кеша выпачкался. С шулерами связался…

День обещал быть жарким. Несмотря на раннее время, солнце уже стояло высоко, на блёкло-голубом небе не виднелось ни одного облачка, а над асфальтом дрожало лёгкое прозрачное марево. За Никольским они обогнали несколько мальчишек с большими корзинами.

— Неужто за земляникой с такими корзинами? — удивился Корнилов. — Грибам, пожалуй, ещё рано.

— Почему же рано? — отозвался Углев. — Сейчас колосовики пошли. В «Вечерке» снимок пропечатали — один умелец нашёл килограммовый боровик. И при нём два поменьше. Целое семейство при одном корне.

«А всё же за Кешу надо было бороться. Так проще всего — дал пощёчину и отрезал раз и навсегда. Брат же, родная кровь. Кеша с женой уж как мать обидели — в богадельню отправили, а мать? Через три месяца всё забыла — тайком ездит к Иннокентию. Говорит к подруге. Как же, как же… От меня скрывает, а с Олей делится. Да, характер у вас, товарищ подполковник, — врагу не пожелаешь! Вобьёте себе что-нибудь в голову, так уж навсегда! И кажется, что только вместе с головой избавитесь от своей идеи. Правда, последнее время поотмякли, сентиментальнее стали. Откуда это? Годы берут своё или присутствие любимой женщины? Три года назад, наверное, и не вспомнили бы о Кеше, напрочь выбросили из сердца, а сейчас вот едете по знакомой дороге и отмякли, самоанализом занялись.

Нет, хватит! Не до Кеши сейчас. Третий день смертью старпома Горина занимаемся, а сдвигов никаких. И этот кэп с „Ивана Сусанина“ какой-то шальной. Сидит на больничном, прокуратура его разыскивает, а он на рыбалку уехал. На рыбалку ли? Уж больно много совпадений — он один из тех, кто может быть заинтересован в смерти старпома, — раз! Исчез накануне катастрофы, не был дома — два. Взломщик приехал на дачу Горина на „Жигулях“! У Бильбасова „Жигули“ три. Ну-ну! — остановил себя подполковник. Тут я зарываюсь. Машина ещё ни о чем не говорит.

Правда, перед рыбалкой Бильбасов всегда к Тарасу Петровичу за мотылём заезжал, а нынче нет. Терпение, терпение. Скоро буду в Орлине, всё выясню…

Ловко я про магазин вспомнил! Серьёзные рыболовы такие магазины стороной не обходят! А лицо у него на фото приятное. Располагает. Был, наверное, красавцем мужчиной и сердцеедом…»

— Вон его лодка! — сказал старик, у которого остановился на ночлег Бильбасов, показывая на другую сторону озера.

Корнилов прикрыл ладонью от яркого солнца глаза и увидел около камышей небольшую голубую лодку и человека в ней.

— Это капитан удит. Его любимое место. Он рыбак сурьёзный, — в голосе старика сквозило уважение.

Пока Игорь Васильевич усаживался в плоскодонку и вставлял вёсла в уключины, дед всё рассказывал ему:

— Летом редко наезжает. Всё по океанам шастает. А вот поздней осенью заглядывает. И зимой бывал, после Николы. Я только одного не пойму — всю жизнь на воде проводит, а на рыбалку сюда приматывает? Ведь в морях какая рыба-то! Не чета нашей. Ведь чтоб судака или леща взять — это ого-го!

Корнилов оттолкнулся веслом от мостика. Сделал первый гребок.

— Ты поосторожней, — напутствовал дед. — Он не любит, когда ему мешают…

— Ладно, дедушка, — пообещал подполковник.

Он сделал несколько сильных, резких гребков и, держа вёсла над водой, с удовольствием следил, как легко и послушно разрезает водную гладь плоскодонка. Слабый ветер приносил с полей запах подсыхающего свежего сена. Чуть-чуть пахло водорослями. Стрекоза на секунду села на весло и тут же полетела дальше.

«Хорошо-то как», — подумал Корнилов и начал грести, время от времени оборачиваясь на рыбака, чтобы не уклониться в сторону. Минут через пятнадцать он уже был совсем рядом и, помня наказ деда, сбавил ход, грёб, едва касаясь вёслами воды, без единого всплеска. Только слабо поскрипывали уключины.

Бильбасов был одет в красиво простроченную брезентовую курточку и такую же кепочку. С его лодки свешивалось несколько длинных удилищ.

Время от времени он посматривал на приближавшегося Корнилова и, когда увидел, что тот гребёт прямо к нему, крикнул, приглушая голос:

— Куда тебя несёт, дядя! Рули в сторону!

Убедившись, что гребец не думает сворачивать, Владимир Петрович привстал со скамейки, держась одной рукой за борт, и сказал возмущённо:

— Да ты что… — Но в это время на одной из удочек здорово клюнуло, и он, не закончив фразы, быстро нагнулся, сильно качнув лодку, ловко подсёк, а через минуту вытащил прекрасного судака.

«Какой красавец, килограмм потянет», — с завистью подумал Корнилов.

Пока Бильбасов снимал судака с крючка и препровождал его в садок, Игорь Васильевич успел опустить якорь — какое-то железное, неимоверно тяжёлое колесо на верёвке. Течение слегка развернуло лодку, и она стала метрах в трёх от бильбасовской.

Увидев, что Корнилов расположился рядом, Бильбасов на несколько секунд потерял дар речи. Он глядел на Игоря Васильевича, и на лице его настолько ярко, по-детски сменялись выражение обиды, гнева и, наконец, крайнего недоумения, что подполковник расхохотался.

— Или я ничего не понимаю, — сказал Бильбасов, — или вам от меня что-то нужно… Вы из рыбоохраны? Так я…

— Я из уголовного розыска, — перебил его Корнилов. — Приехал побеседовать с вами, Владимир Петрович. Из Ленинграда приехал. Зовут меня Игорь Васильевич.

Бильбасов нахально, как показалось Корнилову, присвистнул. Игорь Васильевич краем глаза заметил, что один из поплавков, дёрнувшись несколько раз, ушёл под воду. «Ну и везёт же ему! — ревниво подумал он. — А я вот возьму и не скажу…»

Однако Владимир Петрович и сам не зевал. Он опять ловко подсёк и спокойно, казалось бы, даже равнодушно вытащил ещё одного судачка. Такого же, как первый. Но Корнилов заметил, как удовлетворённо дрогнула у капитана пухлая нижняя губа.

— Значит, кроме прокуратуры, мною ещё и уголовный розыск занимается?

— И уголовный розыск тоже, — весело подтвердил Корнилов, ловя себя на мысли, что испытывает некоторое удовольствие от того, что подпортил Бильбасову прекрасную рыбалку. «А я, оказывается, ещё и мелкий завистник!» — подумал он.

Бильбасов ему понравился. Открытый взгляд когда-то, наверно, ярко-голубых, теперь чуть повыцветших глаз, в которых не чувствовалось ничего затаённого, и лицо живое и очень выразительное. И ещё понравилось Корнилову что и здесь, на рыбалке, капитан хорошо выбрит и подтянут. Прямо хоть на капитанский мостик.

— Вот что способен один подлец наделать! — раздражённо посетовал Бильбасов. — Человек на законном бюллетене не может спокойно половить рыбу!

— Вы кого имеете в виду? — поинтересовался подполковник.

Один из поплавков снова ушёл в воду.

— Кого же я ещё могу иметь в виду? У вас, кажется, таких людей называют заявителями. Вот о нём и речь.

— У вас давно клюет, капитан, — не выдержал Игорь Васильевич и кивнул на удочки. — Сейчас в камыши уведёт.

— Какая уж теперь рыбалка! — проворчал Бильбасов. Но судака снова вытащил профессионально. Правда, судачок теперь был помельче. — А, собственно, моя-то персона зачем вам потребовалась? Или вскрылись мои новые злодеяния?

— Так… Побеседовать, — неопределённо хмыкнул Корнилов.

Узнав от оперуполномоченного Макеева и от старика, что Бильбасов уже три дня ловит здесь рыбу и никуда не отлучался, он хотел сразу рассказать ему о смерти старпома, но сейчас передумал.

— А всё же? Меня любопытство заело! — насторожился капитан. — Не рыбачить со мной за компанию вы ведь приехали?

— В прокуратуру пришло несколько писем о том что с Гориным хотят разделаться…

— Письма, конечно, анонимные?

— Анонимные.

— И пишут о том, что готовит расправу с Гориным капитан Бильбасов?

— В письмах ваша фамилия не называется.

— Ну естественно! Понятно и так — не кок же будет списывать с судна старпома. — Он небрежно махнул рукой. — Пусть делают со мной что хотят, но плавать я с ним не буду. Это уж точно.

«Что верно, то верно, — подумал Игорь Васильевич. — Это, пожалуй, единственное, что и я знаю точно».

— Вы, Владимир Петрович, не так меня поняли. В письмах говорится, что Горина хотят убить.

— Убить? — капитан рассмеялся. — Это что-то новое. Да вы поймите, товарищ…

— Корнилов, — подсказал подполковник.

— Вы поймите, товарищ Корнилов, эти письма наверняка сам Горин и писал. Чтобы набить себе цену. Уж если вы всерьёз хотите разобраться во всей галиматье, которую понаписал старпом…

— Да нет, Владимир Петрович. Я ведь не занимаюсь разбирательством заявления вашего старпома. Это дело прокуратуры. Я к вам приехал, чтобы задать один-единственный вопрос: где вы были вечером третьего июля? Правда, на этот вопрос мне местные жители уже ответили. Теперь вроде и спрашивать не о чем…

Бильбасов смотрел на подполковника очень пристально и сосредоточенно. Наконец спросил с сомнением:

— Неужели только за этим и приехали?

— Мы проверяли, где находились третьего июля вечером вы и другие люди, о которых написал в своей жалобе старпом.

— И только обо мне ничего не знали?

Корнилов не ответил.

— Крепко заштормило, — покачал головой капитан. — Прямо аварийная ситуация.

— А вы что же, в город возвращаться не собираетесь? — поинтересовался Игорь Васильевич. — С бюллетёнем-то надо дома сидеть. Вам, вместо того чтобы судаков таскать, следовало бы давать объяснения в прокуратуре по поводу обвинений, выдвинутых вашим бывшим старпомом…

— Я здесь обдумываю, как мне его писать, это объяснение, — засмеялся вдруг Бильбасов. — А что, завидуете? Хороши судачки?

— Завидую, — признался Корнилов, и оба рассмеялись.

— Я сразу почувствовал в вас рыбака. Со мной разговариваете, а сами всё на поплавки коситесь и встали правильно.

Он смотал удочки, положил в лодку садок с рыбой. Корнилов заметил, что, кроме судаков, там есть несколько крупных окуней. Бильбасов достал банку с червями и, чуть помедлив, словно раздумывая о том, пригодятся они ещё или нет, выбросил их в воду. Потом высыпал прикормку.

Подняв якоря, они погребли к берегу. Всю дорогу гребли молча, только раз Бильбасов не выдержал. Крикнул:

— Неужели из-за одного вопроса приехали? Или ещё что есть?

— Этот вопрос был главным, — отозвался Корнилов и больше ничего не стал говорить.

Потом Бильбасов почистил рыбу, они соорудили на берегу небольшой костер, сварили уху. Когда уха была готова, капитан принёс хлеб, бутылку водки. Постучал по ней ногтём.

— Как, допускается?

— Нет, — отказался Игорь Васильевич. — Почки.

В начале года его разок тряхнула почечная колика. Врач сказал — камни. Прописал диету. А по поводу водки выразился неопределённо, дескать, немного можете. Болезнь больше никак не проявляла себя, Корнилов забыл и думать о диете, но, когда не хотел пить, всегда ссылался на камни.

Бильбасов в некотором раздумье подержал бутылку в руке и, тихо пробормотав: «Какая ж уха без водки?» откупорил бутылку и налил полстакана.

Они ели уху, беседуя о рыбалке, красоте здешних мест, жаркой погоде. Капитан время от времени поглядывал на Игоря Васильевича долгим, изучающим взглядом, словно подтолкнуть хотел: чего тянешь спрашивай задавай свои «второстепенные» вопросы!

— Владимир Петрович как вы считаете, среди экипажа «Ивана Сусанина» есть такие люди, которые из ненависти к старпому могли бы решиться на крайний шаг?

— Чего ради? — пожал плечами капитан. — Кто за хотел бы пачкать руки об эту дрянь! Простите о заявителях не положено говорить плохо?

— Говорите, что думаете, — махнул рукой Корнилов. — Нам истину выяснить надо.

— Нет, нет. Самое большее — публичная пощёчина, — убеждённо сказал Бильбасов. — Ему и мне… Я в этой истории главный виновник. Стыдно признаваться на старости лет…

— Ну а если по-другому поставить вопрос. Написал Горин заявление, я читал — не скрою, много серьёзных обвинений. Но вот начинается доскональная проверка, и при этом всплывает кое-что посерьёзнее. Тяжёлое преступление. Старпом о нём не написал по каким-то соображениям, но знал, что в ходе проверки это обнаружилось бы обязательно. И кто-то, неизвестный ни Горину, ни вам, почувствовал, что пахнет жареным. Очень жареным. И задумал от вашего старпома избавиться. Можно сделать такое предположение, как вы считаете?

— Ах, товарищ Корнилов, я устал доказывать — всё в его заявлении блеф, всё натяжки…

— Не надо, не надо! — запротестовал Игорь Васильевич. — Не будем об этом. Хотя я думаю, что натяжек не может быть на пустом месте. Они всегда бывают к чему-то, эти натяжки. Но тут уж не моя компетенция… Меня другое интересует. А вы…

— Это другое нельзя понять, не зная главного. Только вы не подумайте, что я собираюсь оправдываться, — говорил Бильбасов спокойно, уверенно. — Я виноват в большем, — продолжал он. — Горин об этом не написал и не напишет никогда. Ведь это я создал старпома Горина! Я, собственными руками! Добро бы — только сам и пострадал. Но вместе со мной страдают другие люди. Честные, заслуженные. Юрий Максимович — типичный представитель нашего отечественного конформизма. Вы знаете, что такое конформизм?

— Капитан, не слишком ли много вопросов? — внезапно раздражаясь, сказал Корнилов. — Мы тоже живём не в безвоздушном пространстве. Всякого повидали.

— Простите. Не учёл. Судя по годам, вы не рядовой сотрудник?

— Не рядовой. Замначальника угрозыска.

— И приехали ко мне? Спрашиваете меня, главного обвиняемого?

— Я спрашиваю, а вы мне не отвечаете.

Бильбасов вздохнул. Сказал жёстко, раздельно:

— У нас на «Сусанине» никаких серьёзных и несерьёзных преступлений не совершалось. И даже пять проверок ничего не смогут установить. — И добавил уже обычным тоном: — На теплоходе служат хорошие, честные ребята. Если и случались неприятности, мелкие неприятности, так где их не бывает! Обычное разгильдяйство. Но утверждать, что ни у кого из экипажа не было причин для ссоры со старпомом я не могу…

— А какие причины могли возникнуть?

— Ух! — зло бросил Владимир Петрович и стал остервенело сгребать деревянной кочережкой полуобгорелые поленья в середину костра. Чуть-чуть успокоившись, сказал: — Я вам всё-таки должен набросать портрет своего старпома. Несколько штрихов…

— Валяйте. — Корнилов посмотрел на часы. — Может, сигаретку выкурите? — Он протянул пачку Владимиру Петровичу. Тот отмахнулся.

— Спасибо, у меня свои. Привык уже. — Он вытащил из нагрудного кармана пачку «Филиппа Морриса» и вздохнув, закурил. — Не знаю, что буду делать, когда плавать перестану. Пенсионерам-то валюту на курево не выдают. Придётся бросать совсем.

Он налил из котелка в стакан ещё не остывшей ухи, добавил туда водки и выпил. Посмотрел на Корнилова и, заметив на его лице брезгливую гримасу, сказал:

— Не морщитесь. Прекрасный напиток. Так вот, с Юрой Гориным я познакомился… — Бильбасов на секунду задумался, затянулся глубоко. — Пятнадцать лет назад. Да, именно пятнадцать. Был в моей жизни такой период, когда я несколько лет преподавал кораблевождение в мореходке. Жена заела: или я, или море. Вот такие пироги. Мы тогда ещё молодые были… И учился у меня курсант Юра Горин, худенький, шустрый блондинчик… Учился уже теперь и не помню как, но парень был ласковый и предупредительный. Всегда о чём-то расспрашивал меня после лекций, стал бывать дома. Жене он почему-то не понравился. Бабы, они такие — за версту чуют, чего от человека ожидать можно. А я относился к нему хорошо. Его услужливость за преданность принимал. Теперь-то я понимаю — ему ледокол был нужен.

— Чего, чего? — удивился Корнилов.

— Ледокол. Знаете, чтобы вперёд сквозь льды двигаться, надо вес большой иметь. А у Юры тоннаж в то время маловат был, даже тонкий лёд не одолеть. Ну и шёл он за мной в кильватере по чистой воде.

Бильбасов посмотрел на подполковника и улыбнулся.

— В преподавателях я долго не высидел — комфорт не тот. Привыкаешь на море к размеренной жизни. А на берегу на работу добираешься в переполненном трамвайчике, в магазины жена заставляет ходить, а там очереди. Ну и прочие мелочи быта, о которых на судне ни сном ни духом не ведаешь. Попросился снова в море. Горин к этому времени мореходку закончил. Проплавал он у меня год стажёром, потом четвёртым штурманом и так далее. Парень он в то время был покладистый, в рот смотрел. Я с ним горя не знал.

— Удобный помощник!

Капитан как-то совсем по-детски, виновато улыбнулся, и Корнилов почувствовал неловкость за свою фразу. Ему стало неприятно оттого, что этот сильный человек, уже совсем пожилой, вынужден вот так жалко улыбаться.

— Удобный. Он тогда… как бы это сказать помягче, очень стремился по службе двигаться. Выступал на собраниях, предлагал всякие новшества, за любую общественную работу брался — смотрите, дескать, вот он я! Ему всегда можно было поручить то, за что другие бы не взялись. А на какие-то штришки в его поведении я старался не обращать внимания. Считал, что неэтично вмешиваться в личные дела. Скандалов ведь не было…

— Что же это за «штришки»? — спросил Корнилов.

— Штришки неприятные, — поморщился Бильбасов. — С товарищами он плохо ладит. И по женской части… Приходили ко мне официантки, жаловались. Но это уж в последнее время. Вот так он и рос на «Сусанине». Первым серьёзным уроком для меня стал такой случай: Юрий Максимович пришёл ко мне и потребовал место старпома. Нашего старого назначили капитаном на большой сухогруз. Состоялось крупное объяснение. Я Горину отказал, а на следующий день меня пригласил начальник управления кадров пароходства. Попросил за Юру. Способный-де человек, в пароходстве его хорошо знают. «Ты ж, — говорит, — сам два года назад представлял его к ордену! Раньше Горин был хороший, неужели так быстро испортился?» Я сдался. — Бильбасов закурил. Он теперь не вынимал сигареты изо рта, прикуривая одну от другой.

— Да как же вы могли! — в сердцах бросил Игорь Васильевич. — Вместо того чтобы разоблачить карьериста, вы писали на него хорошие характеристики! Я сам читал. А теперь к ответственности могут привлечь вас! Ведь если вы рассказали мне правду… — Он покачал головой.

— Правду, товарищ следователь, — спокойно сказал Бильбасов.

— Я не следователь. С ним вы ещё наговоритесь. И не думаю, что эти беседы будут вам приятны. Сами виноваты.

Владимир Петрович, казалось, не обратил на слова Корнилова никакого внимания.

— Не так давно в пароходстве надумали выдвинуть Горина капитаном на другое судно. Но я сказал: баста! Станет капитаном — таких дров наломает, не приведи господи. Мелкий человек. А потом какой-нибудь дурак вроде меня начнёт его двигать дальше…

— Представляю себе гнев карьериста, у которого срывается очередное назначение, — сказал Корнилов и подозрительно спросил: — А может быть, вы просто не хотели лишиться его поддержки и его услуг?

— Нет, не то, — отмахнулся Бильбасов. — Знаете, с вами хочется быть откровенным. Наверное, в уголовный розыск специально таких людей подбирают? Так вот… Не могу сказать, что я хороший психолог. Но я догадывался, что старпом карьерист, нечистоплотный человек и начал бы пакостить ещё давно, если бы не рассчитывал двигаться при моей поддержке… И я его двигал, стараясь не вникать в мелочи. Я был слишком занят работой, вещами более серьёзными, чем личность старпома. Да и что я в конце концов, сыщик, что ли? Он старался делать своё дело, ну и… Не хотел я влезать! — сказал капитан раздражённо.

— Инстинкт самосохранения?

— Может быть, может быть… Но когда я увидел, что его честолюбие приняло угрожающие размеры, у меня хватило твёрдости остановить Горина. Я написал объективную характеристику…

— Но было поздно? Его уже другие двигали?

— Да, вы схватили самую суть! Мне даже сказали, что я написал плохую характеристику, испугавшись за своё место. Решил, дескать, что Горина сделают капитаном «Сусанина», Теперь в пароходстве не верят ни одному моему слову об этом человеке!

Корнилов слушал внимательно. Злость на Бильбасова прямо клокотала в нём. Вот из-за таких добреньких и вылезают из щелей всякие проходимцы, карьеристы. Проглатывают своих «благодетелей» — да если бы только их! Сколько людей потом страдает от их возвышения!

Бильбасов виновато развёл руками:

— Ну что же поделаешь? Горин уже приглянулся кое-кому в пароходстве. Они-то, я уверен, тоже ему цену знают. Это секрет на весь свет… А рассуждают так же, как я когда-то: пусть послужит, человек верный. Мы, дескать, знаем его возможности, его «потолок». Но «потолок» у них уже другой… Вот и получается: ты выдвинул дурака или проходимца — в тот момент под рукой хорошего человека не оказалось, а он и пошагал.

— Вы целую систему философскую придумали. Теорию первого толчка…

— А вы, Игорь Васильевич, разве ни разу не погрешили? Ни разу проходимцу ходу не дали?

— Нет, не дал, — покачал головой подполковник.

— Ну? Преклоняюсь, — в голосе Бильбасова чувствовалась ирония. — Но верю вам с трудом. Извините.

Внимательно приглядываясь к Бильбасову, к его манере разговаривать, ко всему его облику, полному достоинства, притягивающей внутренней обаятельности, Игорь Васильевич вдруг вспомнил один из пунктов обвинения, брошенного Гориным капитану: драку с каким-то американцем по имени Арчибальд Бриман.

— Вы зачем дрались-то на судне? — спросил он. — Да ещё с американцем. Разрядку срываете.

Бильбасов ухмыльнулся, глаза его озорно блеснули.

— Удивились, да? Старый человек, да ещё капитан — и дерётся. — Он согнул руку в локте и гордо пощупал бицепс — А что, есть ещё порох в пороховницах! Этот Бриман, я вам скажу, свинья и алкоголик. Впервые встретил такого дурошлёпа. Мы шли из Пирея в Латакию. Пассажиры разношёрстные, несколько американцев. Юристы. Чего-то изучали в Греции. Бриман — шериф из Северной Каролины. Напился до положения риз, по-моему, со страху — в тот вечер штормило прилично. Стал ко всем приставать. Щипнул молодую гречанку. Муж заступился — он его по шеям. Сами же американцы вахтенного позвали. Он и вахтенному врезал. Оказалось, что и русский язык знает. Кричит: «Русские ублюдки!» Вот сволочь! — Капитан с остервенением плюнул. — А наши ведь знаете как с иностранцами — пылинки сдувают, всё международного скандала боятся. Да мы сами так и воспитываем… В общем, бушует Арчибальд Бриман — спасу нет. Услышал я шум, спускаюсь на палубу. Руку к козырьку. Говорю по-английски: «Господин хороший, вы на советском судне, извольте успокоиться». Он вылупился на меня, глаза красные, бессмысленные. «Я американский шериф, а ты свинья». И размахивается. Ну, думаю, товарищ Бильбасов, на тебя вся Европа смотрит и половина Америки. Увернулся я от удара и врезал ему от души в скулу. Свалился Бриман, вахтенный с боцманом его скрутили, а он плюётся, орёт, из носа почему-то кровища хлещет. Ужас! Подошли американцы. Говорят: «Господин капитан, ему только холодный душ может помочь. Не жалейте воды». Отвели мы его в укромное место и окатили как следует. Так на следующее утро он всё ходил извинялся, кричал, что русские — самые лучшие парни в мире. И хотел мне свою шерифскую бляху подарить. Да я его выгнал. А когда в Латакии на берег сходил, сунул вахтенному матросу бутылку виски. Тот у него на глазах её в море бросил. А Бриману хоть бы что — смеётся, прощальные поцелуи шлёт.

Корнилов покачал головой.

— Что головой качаете? Думаете, наш международный авторитет от этого пострадал?

— Я поступил бы так же.

— Правда? — обрадовался Бильбасов. — Вот видите! А на вас бы жалобу! — Он помолчал немного и махнул рукой. — Да ну их!.. Надоели. Мне три года до пенсии осталось. Буду здесь ловить рыбу — проживу хоть лет на пять дольше!

— Всё это интересно, — задумчиво сказал Корнилов и закурил. — Но меня сейчас факты интересуют. В экипаже теплохода есть такие люди, которые крупно ссорились со старпомом, ненавидят его?

— Его все ненавидят! — буркнул капитан. — Кроме двух-трёх лодырей, которых пора списывать за непригодность.

— Я человек терпеливый, — сказал Корнилов. — Один и тот же вопрос могу по пять раз задавать.

— Простите. Злобы на них не хватает. — Капитан задумался, лицо стало пасмурным, будто тучка средь солнечного дня набежала. — С ним были в ссоре штурманы Трусов и Данилкин. Из-за его ехидства, стремления подставить под удар. Наш дед Глуховской, стармех, его просто ненавидел. У того были свои причины! — Бильбасов вздохнул. — Там из-за женщины. Горин однажды сделал гнусное предложение его жене и схлопотал по физиономии. А жена вдобавок рассказала Глуховскому…

— У Глуховского было объяснение со старпомом? — перебил Корнилов капитана.

— Было, конечно. Но это длинная история. Горин ходил ещё вторым помощником. А нынешний второй штурман тоже ненавидит старпома.

— Трусов?

— Шарымов. Трусов — третий. Я о нём уже говорил.

«Шарымов, Шарымов, — вспоминал подполковник. Его Горин в письме не называл. — А мы не проверяли…»

— Всё это не пустячки, я понимаю, но никто из названных людей не стал бы угрожать старпому. Тем более анонимно! Не та закваска.

— А из-за чего ненавидит Юрия Максимовича Шарымов?

— Вы у него и спрашивайте, — неожиданно помрачнев, отрезал Бильбасов и поиграл желваками. — Штурман Шарымов — прекрасный парень. Честный, искренний…

— Вам придётся ответить, капитан, — серьёзно сказал Корнилов. — Третьего июля Юрий Максимович Горин погиб.

— Погиб? — Игорь Васильевич почувствовал, что Бильбасов ошеломлён. — Что значит погиб? Застрелился?

— Попал в автомобильную катастрофу.

— Какой ужас! На своей машине?

Корнилов кивнул.

— Один?

— Один. Жена уезжала к больной матери.

— Столкнулся с кем-то? Кто виноват?

— Кто виноват… Если б знать, я не докучал бы сейчас вам своими вопросами. — Подполковник требовательно смотрел на Бильбасова.

— Он ездил всегда очень осторожно. Быстро, но осторожно. Не лихачил — уж я-то знаю! Немало поездил с ним! В лучшие времена. — Заметив взгляд Корнилова, Владимир Петрович вздохнул. — Ну да… Вы ждёте ответа, Женя Шарымов… — Он снова вздохнул.

Корнилов видел, что у Бильбасова язык не поворачивается отвечать. Что-то сковывало капитана, мешало ему. Он поморщился, словно раскусил клюкву.

— Личные дела. Говорить о них так неприятно. Несколько дней назад Евгений узнал, что старпом ухаживает за его женой. Что они встречаются, чёрт возьми!

На капитана было жалко смотреть. Он совсем расстроился.

— Когда об этом узнал Шарымов? Вы не помните поточнее?

— Да только что! — упавшим голосом отозвался Бильбасов. — Вот ведь скотина старпом, прости, господи, мне эти слова! Такому парню жизнь испортил!

— А поточнее, поточнее!

Капитан задумался. Наконец сказал встревоженно:

— Я уехал из Ленинграда третьего. Женя мне рассказал об этом первого… Вздор! Он тут ни при чём. И анонимные письма не стал бы писать…

— Письма пришли раньше.

— Вот видите? — оживился Владимир Петрович.

— Шарымов был расстроен?

— Ещё бы! Потрясён! Евгений так любит эту дуру.

— Он не собирался мстить?

— Мстить? Слово-то какое! Думаю, что набил бы морду.

— Думаете так или Шарымов сказал вам об этом?

— Сказал, сказал! А вы бы на его месте что сделали?

Корнилов поднялся:

— Я должен срочно позвонить… И ехать в Ленинград. Вы поедете со мной?

— Если это необходимо… — неуверенно сказал Бильбасов.

— Конечно! Вам необходимо быть в Ленинграде, а не рыбачить здесь в тихой заводи… Вас могут в любую минуту пригласить в прокуратуру.

Они шли по тропинке среди густых кустов тальника. Пахло водорослями, рыбой. Откуда-то тянуло дымком. Время от времени тропинка выскакивала из кустов на крутой берег, и Корнилов с сожалением смотрел на сверкающую гладь озера.

— Мне что ж, с вами ехать? — поинтересовался Владимир Петрович. — Я ведь на «Жигулях».

— На своих «Жигулях» и возвращайтесь. Вы мне сейчас не нужны. Только звонок в управление сделаем.

— Это вы зря, сразу звонить, — буркнул Бильбасов. — Выбросьте из головы. Евгений дал бы старпому по физиономии — и всё. Ну не всё, конечно… Горин бы затягал его по судам… — Он закурил.

— Владимир Петрович, — спросил Корнилов, — а штурман Шарымов курящий?

Бильбасов пожал плечами:

— Да у нас все курящие, кроме Глуховского…

— И все на курево валюту расходуют?

Бильбасов хмыкнул:

— Да нет, находят ей более полезное применение…

— Шарымов какие сигареты курит?

Капитан показал коробку «Филиппа Морриса».

Макеев и Углев лежали на траве около машины, о чём-то тихо разговаривали. Дверцы машины были открыты. Несколько мальчишек сидели поодаль в тени большого тополя, внимательно следя за происходящим.

Увидев Корнилова, Макеев вскочил, а Углев, окинув любопытным взглядом Бильбасова, лениво спросил:

— Едем, товарищ подполковник?

— Летим, а не едем! — сказал Корнилов, усаживаясь в машину.

Через минуту Углев уже сидел за баранкой.

— Владимир Петрович, товарищ Макеев, — пригласил Корнилов. — Присядем на несколько минут…

Бильбасов и инспектор уселись на заднем сиденье. Корнилов взялся за трубку телефона. Мальчишки заметили это и тихонько придвинулись поближе к машине. Усмехнувшись, Игорь Васильевич поднял боковое стекло, а Углев погрозил им пальцем. Подполковник секунду помедлил, решая, кому звонить: дежурному по управлению или Бугаеву? Семёна могло не оказаться на месте — дел у него было невпроворот. Позвонил всё-таки ему, и Бугаев отозвался.

— Семён, записывай адрес… — Корнилов начал диктовать. — Кировский проспект, дом двадцать шесть — двадцать восемь, квартира шестьдесят три. Шарымов Евгений Николаевич. Живёт в коммунальной квартире. Жена…

— Вера Сергеевна. — Бильбасов настороженно следил за Игорем Васильевичем.

— Где у него гараж?

— Женя счастливчик — во дворе и тёплый!

«Счастливчик, счастливчик! — подумал Корнилов, передавая Семену данные о Шарымове. — Что этот счастливчик делал всю ночь на даче у Горина?»

— Вы что же, всерьёз Женю подозреваете? — спросил капитан. Голос у него был испуганный.

Корнилов не ответил. Сказал в трубку Бугаеву:

— Я через час буду… А ты вместе с группой отправляйся к Шарымову. Пускай объяснит, где был вечером и ночью третьего. «Разуйте» его «Жигули», колёса нам, думаю, потребуются. Могут быть сюрпризы. Понял? Сюр-при-зы.

Бильбасов тяжело вздохнул. Вид у него был потерянный.

— Всё понял? — спросил подполковник Бугаева.

— Понял.

— Сразу же поставь в известность дежурного по городу. Ещё позвоню с дороги. Шофёров всех ко мне Лебедев пригласил?

— Всех, Игорь Васильевич.

— Пускай сидят ждут, если я чуть-чуть опоздаю. Варваре скажи, чтоб чаем их напоила. На них я больше всего надеюсь.

— Отработанный пар, — бросил Бугаев. — Чую, что к Шарымову не зря меня посылаете.

— Ладно, меньше слов… — отрезал Корнилов и положил трубку. Сказал ворчливо: — Тоже мне, доберман-пинчер. Чует, видите ли! А вам, Владимир Петрович, собраться, наверное, надо? — спросил он Бильбасова.

— Да, надо… — неуверенно отозвался тот.

— Ну вот и хорошо. Через часик, наверное, выедете? Наш сотрудник вас подбросит на вашей же машине… А то вы ведь выпили? Правда?

— Пускай подбросит! — хмуро согласился Бильбасов. Он в некотором раздумье посмотрел на Корнилова, на Сашу Углева, смешно пожевал губами и наконец сказал: — Ну я пойду, пожалуй, соберусь. Вы дом-то знаете? — обернулся он к Макееву.

— Знает, знает! — покивал головой Корнилов.

Когда Бильбасов вылез из машины и грузной походкой пошёл к деревне, подполковник сказал Макееву:

— Для пользы дела, думаю, вам полезно с капитаном проехаться. Привезёте его прямо на Литейный. Не то он ещё какую-нибудь рыбалку себе найдёт. А свою машину отпустите потихоньку — у вас в Гатчине, говорят, напряжённо со спецтранспортом.

Услышав от подполковника фамилию Шарымов, Семён Бугаев мысленно обругал себя идиотом: ну почему он решил проверить только тех, кого обвинял в своём письме погибший старпом «Сусанина»? Разве не мог швырнуть ему булыжник в ветровое стекло один из дружков капитана? Если верить письму Горина, на теплоходе удалая шайка-лейка подобралась! А писал он только о главном, о тех, кто задавал тон. Вот и выходит: логика логикой, а нужно быть готовым ко всему.

«Могут быть сюрпризы… — думал капитан, набирая номер дежурного по управлению. — Шеф что-то серьёзное разнюхал. Вот так всегда — если вцепится, так только мёртвой хваткой».

Уже спускаясь по лестнице вниз, к машине, Бугаев вспомнил: подполковник просил предупредить секретаря отдела Варвару, чтобы не отпускала приглашённых на три часа шофёров.

«На кой ляд только он снова шофёров собирает? — недовольно подумал Семен. — Уж сколько раз с ними беседы беседовали. И ГАИ, и прокуратура, и наши ребята!» Не дожидаясь лифта, он взбежал на четвёртый этаж и, почувствовав, что запыхался, с сожалением вспомнил, что уже третий месяц не ходит в бассейн.

Увидев Бугаева, Варвара разочарованно ойкнула:

— Сенечка, вы чего? Пути не будет!

Как-то так уж повелось с давних пор, что в уголовном розыске не то чтобы верили приметам, но любили при случае сослаться на некие особые обстоятельства. На одном из совещаний начальник Главного управления назвал это явление особым видом пижонства.

— Типун тебе на язык, Варвара! — пробурчал Бугаев. — В три шеф собирает шофёров. Ты их тут позанимай чем-нибудь, если подполковник опоздает. Он уже выехал из Орлина…

— Чем же я их занимать буду? — недовольно сказала Варвара, но капитан уже захлопнул дверь приёмной.

В машине сидели эксперт Коршунов и Саша Лебедев.

— Далеко ли, милый Сеня? — спросил Коршунов, устроившийся со своим чемоданчиком на заднем сиденье. Бугаев вспомнил, что Коршунову, спокойному, чуть даже флегматичному крепышу, всегда выпадало ездить с ним куда-нибудь в область. Последний раз аж в Лодейное Поле гоняли, на ограбление магазина.

Усмехнувшись, Бугаев сказал:

— На этот раз в Выборг, Иван Иваныч. Такая уж у нас планида — я тут ни при чём…

— Понятно, — ответил эксперт. — В Выборге хоть прилично кормят на вокзале, а то я опять без бутербродов. — Он поёрзал на сиденье, устроился поудобнее и закрыл глаза, собираясь вздремнуть. Но при выезде с улицы Воинова на Кутузовскую набережную шофёр так круто и на такой большой скорости сделал поворот, что всех прижало сначала к левой, а потом к правой стороне.

— Коля, мы так никуда не попадём! — сказал Бугаев.

— Попадём, попадём! — сердито огрызнулся шофёр. — Диспетчер белены, что ли, объелся? Сказал ведь на Кировский, а тут в Выборг пили!

Бугаев засмеялся:

— Шуток не понимаешь. Это Иван Иванович в Выборг, а мы на Кировский. Дом двадцать шесть — двадцать восемь.

— Всё шутишь, Сенечка! — беззлобно проворчал эксперт. — Пора бы и остепениться…

Бугаев неожиданно сник, словно у него завод кончился, и, обернувшись к Коршунову, сказал погрустневшим голосом:

— А-а… Иван Иванович, жисть такая… — И всю дорогу, пока ехали до места, молчал, отрешённо поглядывая на толпящихся на набережных и на Кировском мосту людей, на белесое дымное небо, прорезанное у горизонта кранами торгового порта. Кировский проспект был перекрыт — устанавливали новые канализационные трубы, пришлось объезжать по Пушкарской.

Машина, проехав несколько мрачных дворов-колодцев, остановилась около подъезда, на котором висела табличка «Жилищно-эксплуатационная контора Петроградского района».

— Саша, жми к начальству, узнай, где гараж Шарымова, — приказал Бугаев Лебедеву. — И понятых возьми. А я за хозяином.

Поймав вопросительный взгляд эксперта, он сказал, снова улыбнувшись:

— А вы, Иван Иванович, посидите пока. Расскажите Коле пару историй — он страсть как их любит.

Шестьдесят третья квартира, в которой жил Шарымов, была на четвёртом этаже. Бугаев поднялся на стареньком лифте. Лифт шёл медленно, подёргиваясь и скрипя, и Семён невольно подумал о том, что в нём немудрено и застрять.

На двери рядом со звонком была прибита табличка с длинным списком фамилий жильцов. Против фамилии Шарымова стояла цифра 4. Надо было звонить четыре раза. Бугаев позвонил и долго прислушивался, когда в коридоре за дверью раздадутся шаги. Он знал: квартиры в этом доме огромные, на десять — двенадцать просторных комнат, с двумя кухнями и коридором, по которому было можно ездить на велосипеде. Дверь не открывали, и Бугаев позвонил ещё четыре раза. «Дома нету, что ли?» — подумал он и позвонил один раз. Цифра 1 стояла против фамилии «Горюнова Н. В.». И сразу же за дверью послышалось движение, скрипнула дверь, и испуганный женский голос спросил: «Кто здесь?»

— Откройте, пожалуйста! — попросил Бугаев. — Мне нужно видеть Шарымова.

Дверь отворилась, и Семён увидел старую женщину, совсем седую, в накинутой на яркий халат большой белой шали. Женщина напряжённо вглядывалась в Семена, и Бугаев понял, что она чем-то очень расстроена.

— Простите, а Шарымова нету дома? — мягко спросил Семен. — Я звонил несколько раз…

На лице женщины отразилась мучительная нерешительность.

— Я не знаю, что вам и сказать… Вы его товарищ?

— Он мне нужен по срочному делу.

— Очень не вовремя, — расстроенно прошептала женщина. — Он дома, но…

И тут Бугаев услышал несущиеся откуда-то из глубины квартиры раздражённые, злые голоса. Мужской и женский.

Поняв, что пришелец услышал эти голоса, женщина беспомощно развела руками, словно хотела сказать: «Вот видите, Шарымову сейчас не до вас!»

— Я должен его увидеть, — твердо сказал Бугаев. — Покажите мне его комнату.

Женщина покорно впустила его в квартиру, пробормотав:

— А может, это и к лучшему. Ведь который час уже ссорятся.

Она зажгла свет в коридоре и подвела Семена к обитой красной кожей двери, вздохнув, сказала:

— Эта. У них две комнаты. — И пошла в глубь коридора, время от времени оглядываясь.

Бугаев постучал. Сейчас из-за дверей был слышен только женский плач… Прошло несколько секунд, прежде чем из глубины комнаты раздражённо крикнули:

— Нина Васильевна! Я просил оставить меня в покое!

Видать, соседка пыталась вмешаться в семейные дела Шарымовых.

— Откройте! — требовательно сказал Семен.

— Что вам надо? — спросил мужчина, и в его голосе Бугаев уловил истерические нотки.

— Капитан Бугаев из уголовного розыска. Мне нужен Евгений Николаевич Шарымов…

На некоторое время за дверью наступила тишина, прекратился даже женский плач, и вдруг дикий, душераздирающий крик оборвал тишину. Бугаев на миг отпрянул от двери и, спружинившись, вышиб её плечом. Грохот распахивающейся двери не заглушил выстрела. Думая, что стреляют в него, капитан резко склонился влево, выхватив пистолет. И увидел оседающего на большой вишнёвый диван мужчину в белой, распахнутой на груди рубашке. Небольшой, незнакомой Бугаеву системы пистолет с перламутровой рукояткой валялся на ворсистом ковре.

«Могут быть сюрпризы», — мелькнула в голове у Семена фраза, сказанная подполковником.

…Маленькая ранка на виске почти не кровоточила, только потемнели вокруг неё вьющиеся светлые волосы. «Это от пороховых газов», — машинально отметил Бугаев и подумал, что медицинская помощь этому красивому блондину уже не понадобится. Он оглянулся, ища телефон, и тут только заметил в кресле молодую женщину с опухшим, заплаканным лицом и остановившимися глазами. Закусив кулак, она уже не плакала, а только дрожала мелкой дрожью, и время от времени из её груди вырывался протяжный стон.

— Где у вас телефон? — спросил её Бугаев, но женщина не слышала его.

— Телефон только у соседей. В квартире напротив, — раздался голос у Семёна за спиной.

Обернувшись, он увидел соседку, которая открывала ему дверь. Лицо у неё было белое и словно сведённое судорогой.

— Дайте воды, успокойте как-нибудь, — попросил её Бугаев, кивнув на жену Шарымова, а сам вышел на лестницу и позвонил в соседнюю квартиру. Вызвал «скорую», следователя и судмедэксперта из управления.

Вернувшись в комнату и переборов чувство брезгливости, от которого он так и не избавился за все годы работы в угрозыске, Семен взял повисшую плетью руку Шарымова. Пульс не прощупывался.

Соседка стояла рядом с Шарымовой, гладила её по плечу, что-то шептала. Пахло валерьянкой. Шарымова, сжавшись в комок и раскачиваясь, тихо, как-то по-детски пристанывала. Тёмно-каштановые волосы закрывали почти всё её лицо, но Бугаев разглядел всё же, что Шарымова красива, что у неё очень правильные черты бледного матового лица и даже потёки от туши не портят его. И ещё капитан заметил лёгкую припухлость и красноту на скуле, что-то похожее на кровоподтёк от удара, но длинные волосы мешали разглядеть точнее.

«О господи, — подумал растерянно Бугаев, глядя на Шарымову. — Её не скоро в сознание приведёшь. Такое пережить…» И вдруг, совсем неожиданно для себя, ощутил какое-то чувство раздражения, даже недоверия к этой убитой горем женщине. «Если муж у тебя на глазах пускает себе пулю в лоб… Нет у меня к таким женщинам жалости. Нет!» Эта мысль, как ни странно, помогла Семёну преодолеть минутное замешательство, он вдруг вспомнил, что совершил ошибку: не зайдя во вторую комнату, сразу кинулся звонить в «Скорую».

Осторожно отворив дверь, он осмотрелся. Вторая комната была спальней, очень красиво, с большой изобретательностью обставлена. Семён невольно вспомнил дачу Горина. И здесь и там было много таких вещей, которые свидетельствовали, что хозяева долгие годы ездят за границу, — красивые фарфоровые настольные лампы на резных, чёрного дерева подставках, причудливые деревянные маски на стенах, цветной хрусталь.

В спальне царил беспорядок: смятая широченная постель и раскрытый чемодан на ней, клетчатый плед на полу, разбросанное женское бельё.

Почти одновременно приехали «скорая» и следователь с судмедэкспертом. Заключение врачей было единодушным — смерть Шарымова наступила мгновенно.

Пришёл Саша Лебедев.

— Мы ждём, ждём внизу. Я и понятых привёл, и гараж Шарымова нашёл, а тебя всё нет, — говорил он вполголоса, искоса поглядывая, как врачи возятся с трупом. — Ну, думаю, что-то случилось, надо подняться, а тут «скорая» и наша машина. Спросил — куда, говорят — в шестьдесят третью. И давно? — он кивнул на Шарымова.

— Считай, что у меня на глазах, — хмуро ответил Бугаев. — Только постучал…

— Машину-то будем смотреть?

— Для этого и приехали, — вздохнул Семен и отозвал в коридор соседку. Спросил: — Нина Васильевна, где Шарымовы хранят ключ от гаража?

— Ой, да разве ж я знаю? У Верочки бы спросить, так она не в себе. Меня не узнаёт…

Семён прошёл в спальню, огляделся. Пиджак Шарымова валялся рядом с чемоданом на кровати. Капитан осмотрел карманы. Вытащил ключи от машины на красивом брелоке из слоновой кости — маленький плоский будда таращил красные пронзительные глазки. Большущий хитроумный ключ от гаража он нашёл на гвозде у дверей в первую комнату.

У лифта они столкнулись со следователем прокуратуры.

— Наши уже там! — кивнул Бугаев на дверь. — Самоубийство. Я сейчас займусь автомобилем Шарымова. Корнилов подозревает, что именно он взломал дачу Горина.

На улице Бугаев вздохнул полной грудью. Даже здесь, в этом мрачном дворе-колодце, дышалось легче, чем в квартире.

Иван Иванович и шофёр Коля вылезли из машины, смотрели на капитана вопрошающе.

Семён устало махнул рукой.

— Что, несчастье? — спросил эксперт. — Опоздали?

Бугаев только пожал плечами. Подумал: «Опоздали? А если бы приехали на час, на два раньше, что бы изменилось?» Сказал:

— Тут надолго опоздали. И не мы с вами. Этот Шарымов застрелился…

— Понятно, — пробормотал Коршунов.

— Где твои понятые? — спросил Бугаев, обернувшись к Лебедеву.

— Во втором дворе. На лавочке сидят.

Около железного, изрядно помятого гаража уже толпились люди, тихо переговаривались, что-то выспрашивали у понятых — пожилого, при полном параде — в тёмном пиджаке и галстуке — мужчины, чем-то напоминавшего Бывалова из «Волги-Волги», и крашеной тусклой блондинки неопределённых лет.

«И как это люди чужую беду чуют? — невесело подумал Бугаев. — Ведь никому ничего не сказали — попросили только понятых подойти к гаражу, а вот уж и толпа собралась».

В гараже стояли болотного цвета «Жигули» Бугаев осмотрел ветровое стекло. Оно рябило от больших и маленьких пятнышек так обычно бывает после загородных поездок, особенно на приличной скорости. Сотни жуков и мошек находят себе смерть, разбившись о стекло. Да и вся машина была пыльной, колпаки на колёсах запачканы засохшей глиной.

— Иван Иванович! — попросил Бугаев эксперта, снимавшего колёса с «Жигулей». — Вы возьмите на пробу грязь с подкрылков.

— Сам знаю, — огрызнулся Коршунов. — Если ты, Сеня, такой умный, зачем меня с собой берёшь?

Бугаев открыл дверцу, сел на место водителя. Несколько минут сидел молча. Осматривался. Выстрел, прогремевший в квартире Шарымовых, всё ещё отдавался у него в ушах. Семён недовольно поднёс руку к уху, словно хотел избавиться от этого звона. «Могут быть сюрпризы», — снова вспомнил он слова Корнилова. «Вот так сюрпризы, — подумал он. — Сейчас Иван Иванович снимет с „Жигулей“ колёса, поедет в управление, сделает прокатку протекторов, сравнит с теми слепками, что взяли около дачи Горина, и всё сразу станет на свои места…» Бугаев не сомневался, что именно Шарымов побывал у Гориных. А значит… Он вдруг так явственно услышал любимую фразу своего шефа: «А это пока ещё ничего не значит, это ещё доказать надобно!» — что невольно улыбнулся.

Он открыл крышку ящичка, именуемого всеми автомобилистами почему-то «бардачком», и первое, что увидел, — надорванный блок сигарет «Филипп Моррис». Бугаев открыл пепельницу — в ней тоже были окурки. Он осторожно вынул несколько штук, завернул в бумагу и положил в карман.

Но что же произошло между мужем и женой Шарымовыми? Обычная семейная ссора — и только? А застрелился он после того, как услышал, что пришла милиция?..

Скорее всего так. Если бы все семейные ссоры заканчивались самоубийством, народонаселение сильно поубавилось бы.

Семён невольно подумал о Шарымове с уважением. Наделал дел — так хоть хватило решимости самому их закончить. Но при чём здесь жена? Чем оправдать такую жестокость — застрелиться у неё на глазах?

Отправив Коршунова в управление исследовать окурки и сравнивать протекторы шин, Бугаев снова поднялся в шестьдесят третью квартиру. Труп Шарымова уже увезла «скорая». Следователь прокуратуры Кондрашов о чём-то тихо беседовал с Ниной Васильевной в первой комнате. Дверь в спальню была закрыта. Увидев Бугаева, он поднялся ему навстречу и, легонько обняв за плечи, увлёк за собой в коридор. Вид у него был озабоченный.

— Шарымову допрашивать сейчас бесполезно, — вполголоса сказал он Семёну. — Да и нельзя. Врач с ней занимается. Соседка позвонила её матери. Вот-вот должна приехать. Отложим беседы на вечер. Вы останьтесь, скоро придут с работы другие соседи, а я поеду.

Бугаев промолчал. Он и сам знал, что дел у него здесь хватит.

— Да-а, коллега, — нахмурившись и многозначительно покачав головой, сказал Кондрашов. — Какая-то фатальная история.

— Кошмар! — поддакнул ему Семён, но Кондрашов почему-то посмотрел на капитана подозрительно, замолк и, вяло пожав ему руку, ушёл.

Бугаев посмотрел на часы. Без пятнадцати три. Подполковник, наверное, уже приехал. Он набрал номер. Трубку сняла Варвара.

— Шеф у себя?

— У себя, Сенечка. С шофёрами беседует. А я твоё указание выполнила, чаем их всех напоила…

— Умница, — сказал Бугаев, — ты выполнила указание шефа. Соедини-ка меня с ним.

Корнилов взял трубку сразу же.

— Семён, как дела?

— С сюрпризами. — Бугаев коротко доложил о самоубийстве штурмана.

Несколько секунд Корнилов молчал. Потом спросил:

— Что ещё?

— Протекторы, похоже, его «Жигулей». Коршунов уже поехал в управление. Минут через сорок доложит вам. И сигареты «Филипп Моррис». В «бардачке» целый блок. Я по прикусу вижу — это он в Рощине курил.

— Так. С женой говорил? С Верой Сергеевной?

— У неё истерика.

— Что же, истерика у неё целый день, что ли? — сердито спросил подполковник.

— Врач у неё, не могут в себя никак привести. Даже Кондрашов потолкался тут и уехал.

— Потолкался! Он что тебе… — Корнилов, видно, хотел что-то добавить хлёсткое, но сдержался.

— Вы не приедете? — спросил Семён.

— Нет. Мы с товарищами водителями толкуем. Ты уж сам доводи дело до конца. — Голос у подполковника помягчел. — Только выясни ещё такие детали: где была Шарымова в день аварии и какой у неё зонтик? Да, и поищи в квартире письма…

— Какие письма?

— Любовные письма, Сеня. Её письма к мужчине, письма ей от мужчины. Понял? Я сейчас попрошу в прокуратуре санкцию на арест корреспонденции.

Бугаева немного обескуражил разговор с шефом. Капитану казалось, что они наконец вышли на виновника гибели Горина. Он не верил, что действовали разные люди: один бросил камень в машину старпома, а другой после этого взломал его дачу и перевернул всё вверх дном. И когда к нему на квартиру пожаловал уголовный розыск — пустил себе пулю в лоб.

«Конечно, имей мы дело с обычными уголовниками, всего можно было бы ждать, — думал он. — Но тут-то совсем другое дело… Нет, нет, версия с Шарымовым похожа на правду! А подполковник опять с шофёрами толкует».

Бугаев в раздумье прошёлся по широкому, захламлённому старой мебелью коридору, заглянул в неуютную грязноватую кухню. Там было пусто.

«Ну что же, поговорим о зонтиках», — решил он и постучал в комнату Горюновой.

Нина Васильевна сидела за круглым столом, накрытым пёстрой клеенкой, и ела с большой сковородки жареную картошку с луком. Рядом на тарелочке лежало несколько солёных огурцов и стояла начатая чекушка водки. Женщина не ожидала увидеть постороннего и смутилась. Краска залила её лицо, она растерянно поднялась, бормоча извинения, подставила ещё один стул.

— Вы меня извините, Нина Васильевна. — Бугаев и сам почувствовал себя неловко. — Я чуть попозже загляну.

— Что вы, что вы. У вас дела, я понимаю. Вы не обращайте внимания… — сказала Горюнова. — Такое несчастье.

Перехватив взгляд Бугаева, Нина Васильевна опять покраснела и, потупившись, разглядывая свои красные, с чуть припухшими суставами руки, прошептала тихо:

— Такое несчастье. Пригубила вот за помин души.

Она сморщилась, слёзы потекли по щекам. Нина Васильевна отвернулась, вытерла глаза кончиком белой шали. Потом убрала со стола в буфет огурцы и чекушку, унесла на кухню сковородку.

Бугаев оглядел комнату. Жила Горюнова небогато. Старинные буфет и шкаф, когда-то, наверное, соседствовали в одном гарнитуре. Красного дерева, с красивыми бронзовыми накладами, на которых были изображены орнаменты из полевых цветов, они выглядели чуть-чуть чопорно. Старым был и круглый стол. Только зелёная кушетка, дитя массового производства, казалась в этой комнате вещью случайной и недолговечной. Обои на стенах были самые простенькие и давно выцветшие. Над кушеткой висел портрет морского офицера и под ним потускневший от времени кортик. Моряк был молодым и улыбчивым.

«Сын или муж? — подумал Бугаев. — Судя по старому кортику — муж…» Он так и не решил для себя этот вопрос — с кухни пришла хозяйка и, молча сев за стол, внимательно посмотрела на Семена. Она успела чуть-чуть подкрасить губы и припудриться, и только красные пятна, проступавшие на щеках сквозь пудру, выдавали её состояние.

— Нина Васильевна, я хотел бы задать вам несколько вопросов… — сказал Бугаев.

Она согласно кивнула головой.

— У Шарымовой есть складной японский зонтик?

— Зонтик? — Нина Васильевна, наверное, никак не ожидала услышать такой вопрос. На лице у неё отразилось удивление. — Японский зонтик? — повторила она. — А как же. Есть. Женя ей привозил. Да вот в прошлом году осенью он привёз два одинаковых. Вера Сергеевна один продала мне. — Горюнова встала, открыла шкаф и достала оттуда яркий — розовый, в красный цветочек — зонтик.

— Вы не могли бы его раскрыть? — попросил Семен.

Нина Васильевна послушно раскрыла зонт. Это был точно такой же зонт, какой нашли на месте катастрофы.

«Интересно, — подумал Бугаев. — Значит, шеф об этом догадывался. Зря он ни о чём говорить не будет…» И сказал:

— Спасибо, спасибо.

— Женя много красивых вещей привозил, — рассказывала Горюнова, убирая зонт в шкаф. — Вера Сергеевна иногда предлагала мне купить, да только не для моего достатка эти вещи. А за зонтик она с меня только пятнадцать рублей взяла. Так я думаю, что Женя велел. Они же, зонтики, дорогие. А Женя иногда и дарил мне что-нибудь. Банку кофе, платочек…

— Вы на лето никуда не выезжаете?

— Нет, всё время в городе. Я хоть и на пенсии, а каждое лето подрабатываю. Кассиром в гастрономе.

— Вечером третьего июля вы дома были?

— Нет, до десяти работала.

— А когда пришли?

— Около одиннадцати. Выручку сдала и пришла. Гастроном же рядом.

— Вера Сергеевна была дома?

— Нет. Женя ко мне заглядывал, тоже про неё спрашивал. Он к своим родственникам в Новгород ездил. Примчался, а жены нету.

— Когда Шарымов к вам заглядывал?

— Я только вошла в комнату — и он стучит.

— А поточнее вы не могли бы вспомнить время?

Нина Васильевна задумалась, на лбу у неё легли резкие складки.

— Нет, точнее не могу… Около одиннадцати.

— Но не после одиннадцати?

— Нет, нет.

— Что же делал Шарымов потом?

— Ушёл. Он уже тогда не в себе был. Весь какой-то нервный, вздрюченный. Входной дверью так хлопнул.

— И когда вернулся?

— Сегодня утром.

— Сегодня?

Горюнова кивнула:

— Два дня пропадал, а как вернулся, так и началось у них…

— А когда вернулась Вера Сергеевна?

Нина Васильевна пожала плечами.

— В тот вечер я чаю попила и сразу спать легла. За день так устаёшь — только бы до постели добраться.

— И ничего не слышали?

Хозяйка мотнула головой.

— Из-за чего же они поссорились? — задумчиво сказал Бугаев, решившись наконец задать этот вопрос впрямую.

— Кто знает?! Чужая душа — потёмки. Недружно они жили. Недружно. Особенно последний год. А ведь Женя такой мягкий, такой ласковый мужик-то был. — Горюнова тяжело вздохнула.

Проходя через приёмную в свой кабинет, здороваясь с ожидавшими его шофёрами и автоинспектором Коноплевым, Корнилов сразу почувствовал, что они недовольны очередным вызовом в управление. Только автоинспектор, наверное, спокойно дремал в ожидании начальства — вид у него был заспанный.

— Что, ворчат мужчины? — спросил Игорь Васильевич у Вари, устремившейся вслед за ним в кабинет.

— Ворчат. Я уж и чаем их поила, и разговорами занимала.

— Зови, зови их, Варвара. Буду извиняться. — Он прочитал на листке, положенном на стол секретарём, фамилии звонивших в его отсутствие людей. Похоже, что ничего срочного.

Приглашённые вошли, неторопливо расселись, с любопытством оглядывая кабинет.

— Ну что, товарищи, затягали мы вас? — улыбнувшись, спросил Корнилов. — Никак в покое не оставим?

— Вот-вот, товарищ начальник! — ворчливым басом отозвался загорелый здоровяк с огромными волосатыми ручищами, видневшимися из закатанных по локоть рукавов шерстяной рубашки. — Сколько раз давал себе зарок — подальше от происшествий, так нет…

Это был зеленогорский шофёр с хлебного фургона Владимир Орлюков.

— Нам ведь эти вызовы — один убыток, — вставил пожилой чернявый шофёр с самосвала Павлищин.

— По среднему-то не заплатят. А мы уж четвёртый заход делаем. То в ГАИ, то в прокуратуру.

«Ну, ты-то своего не упустишь», — подумал подполковник: в тот поздний вечер Павлищин на своём самосвале халтурил — возил дрова какому-то дачнику в Репино.

— И правда, товарищ Корнилов! — подал голос седой пижонистый мужчина, владелец «Жигулей», композитор Макаров. — Который раз мы пересказываем одно и то же. Человек погиб, ему теперь не поможешь… — Макаров пожал плечами, достал из коричневой кожанки пачку сигарет «Филипп Моррис», но не закурил, видно, постеснялся.

«Ну вот, и этот „Филипп Моррис“ курит, — про себя усмехнулся Игорь Васильевич. — Нельзя думать, что у дачи Горина обязательно кто-то из команды курил. Интересно, где композитор их достаёт? Спросить неудобно, ещё подумает чёрт-те что!»

— Вы курите, товарищ Макаров, — сказал он и сам достал пачку «Столичных».

Композитор закурил. Достал «беломорину» и Павлищин.

— Вы бы нам объяснили, чего от нас ждёте, — пуская колечко дыма, сказал Макаров. — Может быть, вас интересуют какие-то определённые детали? Проще было бы вспомнить.

Все водители внимательно слушали, что говорил композитор. Орлюков после каждого его слова согласно кивал головой.

Корнилов улыбнулся.

— Мы хотим от вас только одного: чтобы вы подробнее вспомнили всё, что произошло в тот вечер на сорок девятом километре. Постарайтесь вспомнить последовательно, не забывая ни одного своего действия, ни одной мелочи. Кто где стоял, как пытались достать водителя, как гасили пламя… Для нас всё важно. И прошу вас: не думайте, что мы сомневаемся в том, что говорилось раньше. Нам хочется знать побольше деталей…

«А скажи вам о том, чего мы хотим узнать, — вы живо нафантазируете». — Он раздал всем бумагу, усадил за большой стол.

— Э-хе-хе! — проворчал Павлищин. — Плакали наши денежки.

— Наверное, вы преувеличиваете убытки! — усмехнулся Макаров, сидевший рядом.

— Вам бы по тарифу платили, вы бы не улыбались. Небось зарплата регулярно идёт!

Макаров насупился и ничего не ответил.

— Потерпите, товарищи, — примирительно сказал Корнилов. — Дело серьёзное. От того, насколько точно вы всё вспомните, возможно, зависит судьба человека…

— Что ж эта «Волга», из ремонта только вышла? — тихо спросил до сих пор молчавший Ламанский, директор большого мебельного магазина, владелец «Волги». — Ведь теперь на станцию обслуживания грешить начнут. Может, что с тормозами?

Довольно крупный мужчина, Ламанский как-то совсем потерялся в кабинете Корнилова среди других водителей. Сидел в уголке и занимал так мало места, что подполковнику показалось, что директор уменьшился в размерах.

— Экспертиза дала заключение, что машина технически была исправна, — ответил Корнилов. Он нажал кнопку селектора и спросил у секретаря: — Варя, Бугаев не звонил?

— Нет ещё, Игорь Васильевич.

— Кто с ним из экспертов?

— Коршунов.

— Если позвонит, сразу соединяй.

Он только успел выключить селектор, как Варвара сказала:

— Бугаев звонит.

— Семён, как дела? — спросил Игорь Васильевич, спросил чуть более торопливо, чем ему хотелось в присутствии посторонних.

Водители посерьёзнели. Кто уже писал, исподволь прислушиваясь к разговору, кто сидел хмуро над листком бумаги, ещё раз переживая события того вечера.

Закончив разговор, Корнилов долго сидел молча, легонько постукивая пальцами по столу и пытаясь сосредоточиться. Известия, полученные от Бугаева, были полной неожиданностью. Совсем не о таком сюрпризе предупреждал он Семёна…

«Теперь многое зависит от того, что скажет жена Шарымова, — думал подполковник. В том, что у дачи старпома стояла его машина, Корнилов не сомневался. — А вот гибель Горина… Вспомнят ли свидетели ещё что-то новое?»

…Прочитав последние показания, Игорь Васильевич понял, что вызов шофёров ничего не дал. Кое-кто из них вспомнил новые детали, но никакого намёка на то, откуда взялся в салоне автомашины камень, не было. Оставались только две версии: или этот камень был зачем-то нужен старпому и он подобрал его по дороге, или… Или кто-то, скорее всего Шарымов, швырнул его Горину в ветровое стекло.

И все-таки, прежде чем отпустить свидетелей, Корнилов опросил их, не было ли на месте происшествия ещё людей, которых почему-либо не пригласили в свидетели. Водители, пожимая плечами, оглядывали друг друга, словно увиделись впервые.

— Да нет, кажется, больше никого не было, — не совсем уверенно сказал Макаров. Он встал, прошёлся по кабинету. — Вот здесь лежала машина… — Макаров показал рукой в угол. — Товарищ Орлюков сыпал песок…

— А по-моему, был ещё один! — воскликнул Павлищин. — Был! Тоже, как и вы, жигулёвец!

— Нет, больше никого не было, — возразил инспектор. — Я же всех записал…

— Не все дураки вроде нас, — махнул рукой Павлищин. — Этот, видать, вовремя смылся. Я припоминаю, мельтешил там. Гоношистый.

Корнилов молчал, с интересом поглядывая то на одного, то на другого.

— Нет, «Жигули» только одни были. Мои, — не согласился Макаров.

— Как же, как же! Вы просто рассеянный, — упорствовал Павлищин. — Вот скажите, на вашей машине что на заднем стекле?

— Ничего, — пожал плечами композитор.

— А у того — красная ладонь! Знаете, стиляги себе привешивают, — обратился он к Корнилову. — Едет, а ладонь болтается! Я бы им!.. — Павлищин сжал кулак. — Только раздражают.

— А номер вы не запомнили? — спросил Игорь Васильевич.

— Нет. Номер не запомнил, — развел руками шофёр. — Но был он, жигулёвец, был, товарищ начальник.

Позвонил Коршунов. Проведённая им трассологическая экспертиза подтвердила, что отпечатки протекторов, оставленные неизвестным автомобилем возле дачи старпома Горина, совпадают с протекторами «Жигулей» Шарымова.

— Вы довольны, товарищ подполковник? — спросил Коршунов. — Ваш Бугаев, по-моему, поставит мне бутылку коньяка — очень уж хотелось ему таких результатов.

— Я был бы доволен… — Игорь Васильевич хотел сказать: «Если бы мог предъявить эти результаты Шарымову», но при шофёрах не стал. Сказал только: — Спасибо, Ваня. Будущее покажет.

Ещё раз позвонил Бугаев:

— Зонтик, похоже, Шарымовой. Тут одна соседка, думаю, опознает. А сама дамочка молчит. Сейчас у неё доктор, укольчики делает, никого не подпускает. Следователь поручил мне дождаться, поговорить с ней…

По тому, как Бугаев назвал Шарымову «дамочкой», Игорь Васильевич догадался, что он узнал о ней нечто не слишком лестное.

— Сиди там до победного, — сказал он Семёну.

Больше никто из свидетелей не подтвердил показаний Павлищина, но Корнилов почувствовал, что Павлищин не только хваткий мужичок, но и внимательный. Эти два качества чаще всего соседствуют.

«Чем чёрт не шутит, — решил Игорь Васильевич. — Если поискать неизвестного „жигулиста“, может, и повезёт. Шарымов не Шарымов тут виноват, а полная ясность никогда никому не вредила».

Распрощавшись с шофёрами, Корнилов заглянул к следователю Гурову, специалисту по автодорожным происшествиям. Накануне подполковник попросил провести повторную экспертизу и с нетерпением ожидал ответа на поставленные перед экспертами вопросы.

Гуров был у себя, сидел, согнувшись над столом, и вычерчивал какой-то план. Окно кабинета выходило во двор, и даже днём на столе у майора горела лампа. Второй стол в комнате пустовал уже несколько месяцев — его хозяин, молодой следователь Богов, разбился, поставив свою машину под удар грузовику с пьяным шофёром. Все знали, что Богов уже не вернётся на службу, но место его пока не занимали…

Увидев Корнилова, Гуров отложил в сторону чертёж, погасил лампу.

— Картинки рисуете? — усмехнулся подполковник, усаживаясь в старенькое, скрипучее кресло.

— Рисуем, товарищ подполковник, — весело отозвался Гуров и, неожиданно нахмурившись, сказал: — А вообще-то писанина заела. У меня вон на пальце мозоль. — Он показал Корнилову запачканную чернилами руку. — Жена смеётся: «Ты у меня, отец, наверное, не в милиции, а в поликлинике работаешь». Она участковый врач — две трети времени на истории болезней уходит!

— Печатайте на машинке, — сказал Корнилов. — Начальник ХОЗУ Набережных нам в каждую комнату по машинке купил. Ребята все печатают.

Заметив, что Гуров смотрит на него недоверчиво, Игорь Васильевич улыбнулся:

— Не сомневайтесь, Никита Андреевич, загляните к Белянчикову, когда он из отпуска вернётся…

— Может быть, может быть, — всё ещё недоверчиво покачал головой майор и спросил: — А вы уже за ответом?

Корнилов молча развёл руками.

Гуров достал из стола тоненькую папку, раскрыл её и передал Корнилову. Лицо у майора стало скучным.

«Проведёнными по делу автотехническими исследованиями установлено. — Корнилов бегло просмотрел описательную часть экспертизы. — 3 июля 1977 года около 23 часов гражданин Горин Юрий Максимович, управляя технически исправным автомобилем ГАЗ-24 номер 36–39 ЛЕК, следовал по Приморскому шоссе, по влажной проезжей части…» — Игорь Васильевич перелистал бумаги, отыскивая то, что интересовало его в первую очередь.

Гуров вздохнул, заметив это.

— Ничем новым порадовать не могу.

«…Комплексной экспертизе, в которой участвовали автотехник, трассолог и судебный медик, был поставлен вопрос: могли ли возникнуть технические повреждения, обнаруженные на левой передней стойки и на теле потерпевшего от удара камнем, брошенным не установленным следствием человеком в ветровое стекло автомашины… — Корнилов почувствовал, что волнуется, читая эту сухую, написанную забубенно-протокольным языком бумагу. — …Повреждения, обнаруженные на левой передней стойке, не совпадают с характерными царапинами на камне. Вместе с тем на камне обнаружены микрочастицы стекла, применяемого на автомашинах ГАЗ-24, и царапины, которые могли быть получены в результате удара о стекло…»

Заметив, что подполковник поморщился, Гуров сказал:

— Если бы ему в ветровое стекло залепили — тормознул бы резко, а тормозного следа нет… Дождь, дождь всё спутал! Бывает, что после сильного дождя тормозного следа и не видно! И про осколки ветрового стекла категорично ничего нельзя сказать! Они на асфальте найдены, но за день до этого там новая «Волга» и «Москвич» столкнулись. На этом же самом месте.

Корнилов сказал недовольно:

— Ну вот, уже появились оговорки. А раньше не было.

— Вы же сами сказали, что случай особый. Эксперты учли все возможности.

— Я думал, что у экспертизы каждый случай особый…

Гуров не ответил.

Несколько минут они сидели молча. Подполковник снова и снова перечитывал акт экспертизы.

— На трупе есть повреждения, характерные для автотравмы, — сказал Гуров. — Но эксперт не исключает возможности повреждения от удара камнем. Камень мог и не попасть в него. Хорошенькое дело — человек мчит на большой скорости, и вдруг булыжник влетает в стекло. Мгновенная растерянность, рывок…

— Значит, полной уверенности, что это несчастный случай, у вас нет? — помолчав, в упор спросил Корнилов.

— Полной уверенности нет, — развёл руками Гуров. — Могли и камень бросить. А может быть, перед машиной внезапно выскочил на дорогу человек… Тоже нельзя исключить.

— Да ведь Горин нажал бы на тормоз, а вы говорите, тормозного следа нет!

— Нет. В дождь такое случается… Вы что же, не доверяете нашей экспертизе?

— Доверяю, — устало вздохнув, сказал Корнилов. — Но вы сами-то прикиньте, сколько совпадений! Старпом пишет в прокуратуру и пароходство. Обвинения, я вам скажу, куда какие серьёзные! А тут катастрофа. Жена его приходит ко мне, говорит, что взломана дача, всё перевернуто вверх дном. А мы устанавливаем, что сделано это в ту ночь, когда Горин разбился. Мы ищем человека, побывавшего на даче, — подозрение падает на штурмана Шарымова. Приезжаем к нему домой, а он прямо под дверью пускает себе пулю в лоб…

— Наверное, крупно поссорившись с женой? — спросил Никита Андреевич.

— Да бросьте вы! — рассердился подполковник. — Если все стреляться после ссор будут…

— Ссоры разные бывают.

— Ни-ки-та Андреевич!

— Да это я так! — махнул рукой следователь и улыбнулся. — Как говорится, из окаянства. Уж если она перед мужем в чём-то серьёзном провинилась, так он не себя, а её застрелил бы.

Корнилов промолчал, но подумал: «Причина-то серьёзная — дальше некуда. Жена шлюха. Да всё равно трудно предположить, что Шарымов только из-за этого застрелился. В такой узел всё завязалось!»

— А что же Шарымова говорит? — спросил Никита Андреевич. — Её допросили?

— Молчит. У неё шоковое состояние. Врач к ней пока никого не пускает. Опасается за последствия. Такое потрясение.

— Знаете, Игорь Васильевич, на Востоке самая страшная месть — прийти к дому обидчика и на крыльце вспороть себе живот. Наверное, эта дамочка прилично насолила штурману.

— Прилично. Судя по рассказу капитана Бильбасова, Шарымов на днях узнал, что она любовница Горина.

— Вот это да! Чего же вы молчали? — Никита Андреевич вскочил со стула, взволнованно прошёлся по кабинету.

— Но ведь мы с вами не на Востоке живём. А не сказал я, потому что хотел ещё раз выслушать ваше непредвзятое мнение, — пробурчал подполковник. — А то ещё начнёте строить свои теории. А теорий у нас хватает…

— Ну и ну! — Гуров все не мог успокоиться и расхаживал по кабинету, на мгновение останавливался возле Корнилова и снова продолжал шагать как маятник. Наконец он сел и, в упор уставившись на подполковника, спросил: — Так вы думаете, что Шарымов…

— Никита Андреевич, то, что мы с вами думаем, годится лишь псу под хвост! Важно, что мы знаем. А знаем мы мало…

— Не так уж и мало, Игорь Васильевич. — Гуров вдруг осёкся, какая-то мысль остановила его. Он с минуту молчал, будто прислушивался к чему-то, и наконец сказал: — Я вам говорил о том, что причиной несчастья мог быть внезапно выскочивший перед «Волгой» человек. Но нельзя исключить и машину, идущую в лоб или на повороте прижавшую к краю «Волгу» потерпевшего. Резкий поворот руля…

— Вот видите, могло быть одно, могло быть второе… А откуда всё-таки камень в салоне? — Корнилов почувствовал, что раздражается, и сказал как можно спокойнее: — Вы, товарищ майор, одно поймите — пока, мы с вами не узнаем, как он в машине оказался, нам спать спокойно нельзя. Я вовсе не сторонник версии об убийстве, но уж если исключать её, то с полным основанием. На сто процентов, хоть вы и боитесь такой категоричности. А пока… — Он недоговорил и тяжело поднялся с кресла.

Семён позвонил Корнилову только вечером, домой.

— Успехов ноль, товарищ подполковник. — Голос у него был усталый. — Беседа прошла в обстановке корректности и лицемерия. Никакого стремления к сотрудничеству.

— А поконкретнее нельзя?

— Нельзя, Игорь Васильевич. Из автомата звоню, а на очереди суровая женщина.

— Твои на даче? — спросил Корнилов. — Приезжай ко мне, накормим куриными котлетами.

Через пятнадцать минут повеселевший Бугаев уже сидел за столом в квартире Корниловых.

— Я так понимаю приглашение вашего сурового супруга, Ольга Ивановна, — говорил он жене подполковника, накрывавшей на стол, — отныне в Ленинградском уголовном розыске наступила новая эра. Для особо отличившихся сотрудников начальство устраивает персональные приёмы.

Корнилов только головой покачал. Он хотел сначала услышать доклад о деле, но жена воспротивилась:

— Человек весь день без корки хлеба. А тебе только бы о своих мазуриках поговорить.

— Если бы о мазуриках, — вздохнул Корнилов.

— Так что же всё-таки Шарымова? — не утерпел он, когда Бугаев расправился с тарелкой борща.

— А-а! — помрачнев, махнул рукой Семён. — Сфинкс, а не женщина. Но красива, я вам скажу, Ольга Ивановна. Карие глаза в меня вперила, словно в гляделки играть собралась…

— Сеня, вы же сами оказались свидетелем её трагедии, — укорила Бугаева Оля. Она уже знала от Корнилова о происшествии.

— У хорошей жены муж стреляться не будет. В тот вечер Шарымова куда-то исчезла, и, судя по рассказу соседки, муж, не застав её дома, уехал на поиски. Спросите: куда? Он знал куда! Небось Иван Иванович подтвердил, что около дачи Горина следы от его машины обнаружили? И «пальчики», обнаруженные в доме, его?!

Корнилов кивнул.

— А почему зонтик Веры Сергеевны у старпома в машине оказался?

— Погоди, погоди, — остановил Бугаева Игорь Васильевич. — Надо ещё опознание провести.

— Не сомневайтесь в результате, — горячо сказал Семён. — Интересно, почему только один зонтик там был? Куда она сама делась? Уж лучше бы…

— Семён, поменьше эмоций! — сказал Корнилов.

— Намёк понял, товарищ подполковник. Только когда я Веру Сергеевну про зонтик спросил, она заявила, что все её зонтики дома. И показала мне штуки три… Барахольщица!

— Вот с какими сотрудниками мне приходится работать, — мрачно сказал Корнилов. — У них эмоции забивают всё остальное.

Оля засмеялась:

— А Юра Белянчиков? Уж такой рационалист!

— Это я в домашней обстановке расслабился, — улыбнулся Бугаев. — Но если уж говорить без эмоций, так Вера Сергеевна на вопрос о том, из-за чего произошла у них с мужем ссора, отвечать не стала. «Это касалось только нас двоих», — она твердила эту фразу в течение всей беседы. А вечером третьего июля у неё разболелась голова, и до двенадцати ночи она гуляла по городу. Одна.

— Откуда у мужа пистолет? Ты не спросил? — поинтересовался Корнилов.

— О пистолете она ничего не знала. Впервые увидела. А марка — браунинг. Заглядение, а не машинка, — сказал Бугаев и поёжился.

Больше они этой, темы не касались. Корнилов рассказал о том, как вчера побывал у Васи Алабина.

— Что-то я замечаю, Варвара над ним усиленное шефство взяла? Уж не к свадьбе ли дело?

— У них уже год как дело к свадьбе катится, — усмехнулся Бугаев. — Да вот ранение… А вы будто не знаете?

— Ну почему же не знаю? — слукавил Игорь Васильевич. Ему не хотелось признаваться, что он раньше ничего не замечал. — Знаю, но не думал, что так всерьёз.

Бугаев посмотрел на него с недоверием.

Вошла в комнату мать. Увидев Бугаева, разулыбалась. Всех сослуживцев сына она хорошо знала.

— Как живёте, Сенечка? Здоровы?

— А что нам сделается? — Семён поднялся, поздоровался за руку. — Семейство на даче. Я один процветаю. Борщ, правда, некому приготовить. Так вот начальство позаботилось.

Старушка посидела минут пять в кресле, пожаловалась на погоду, пожелала всем спокойной ночи и ушла к себе.

— Ну что, товарищ доктор, — сказал Игорь Васильевич жене. — Может быть, ты нам и по сигаретке разрешишь выкурить?

Она махнула рукой, включила телевизор.

Корнилов с Семёном сели друг против друга в кресла, закурили.

— А вы почему меня к Шарымову послали? — поинтересовался Бугаев. — И про зонтик просили выяснить… Капитан?

Корнилов кивнул.

— Они друзья. Шарымову только что кто-то рассказал про его жену и Горина. А капитан с рыбалки никуда не отлучался. Это сразу сняло подозрение, хоть и у него «Жигули», и курит он «Филипп Моррис». Я сопоставил всё, решил Шарымова проверить.

— Да… — сокрушённо покачал головой Бугаев. — Проверочка получилась, я вам скажу… Не проверка, а разведка боем.

— Давай теперь в подробностях, Семён. С самого начала.

Бугаев стал рассказывать, стараясь не упустить ни одной мелочи. Корнилов, как обычно, требовал все детали: как вела себя соседка, открывшая дверь, где были остальные жильцы, во что был одет Шарымов, не нашёл ли Бугаев каких-нибудь писем?

— Каких всё-таки писем?

— Ну мало ли… — пожал плечами подполковник. — Я думаю, Шарымов но зря на даче у старпома всё перерыл. Может быть, нашёл что-то, письмо жены, например…

— Вы думаете, он после того, как Горина ухлопал, стал письма искать? — удивился Семён. — Оправдательные документы?

— Кто тебе сказал, что он старпома ухлопал?! Дачу взломал — это мы знаем. И застрелился. А Горин?.. — Корнилов стукнул себя кулаком по колену. — Да и некому, выходит, было убивать старпома, — Игорь Васильевич развёл руками. — Мы же всех проверили. Капитан рыбачил, никуда не отлучался, стармех в больнице, директор ресторана сидел дома у телевизора, пассажирский помощник и один из штурманов были в ресторане…

— С собственными жёнами, заметьте, — вставил Бугаев. — Но остаётся ещё один — штурман Шарымов. Где он был в одиннадцать вечера — никому не известно.

— Сенечка, — задумчиво сказал Игорь Васильевич, — ты самый непоследовательный человек в уголовном розыске. Не могу отрицать, что иногда у тебя проскальзывают умные мысли. Но ты не можешь делать из них правильные выводы.

— Игорь Васильевич, почему так сурово? И несправедливо.

— Ты только что удивился, зачем понадобилось Шарымову, устроив катастрофу старпому, ехать к нему на дачу и взламывать её? Ну действительно, зачем? Искать письма жены? Подтверждения её измены? Если уж он решился убить Горина, так считал, что оснований у него на это достаточно…

— Логично, — согласился Бугаев. — Но всё равно: ехать взламывать дачу из-за писем?! Да почему они обязательно должны быть, эти письма? Можно и без них прекрасно обходиться.

— Ты прав. Я думаю, что Шарымов предполагал застать свою жену с Гориным. И убить старпома. Иначе браунинг зачем? Не дождался их — взломал стол. Может быть, нашёл письма… Дома объяснения, скандал! А тут уголовный розыск явился.

— Что ж, выходит, приди я в другое время — несчастья бы и не случилось? — с беспокойством спросил Бугаев.

Корнилов не ответил.

— Игорь Васильевич! — настаивал Семён. — Вы и правда так считаете?

— А кто, Семён, знает, что бы произошло? Раньше пришёл, позже… Гадать на кофейной гуще не входит в наши обязанности. Опоздай ты — может, Шарымов и жену бы застрелил…

— Да уж лучше бы! — буркнул Бугаев. Он был явно расстроен словами шефа.

Корнилов заметил его состояние.

— Милый Семён, выброси всё это из головы. Ты тут ни при чём. Слишком много навалилось на этого молодого штурмана — измена жены, предательство Горина, взлом дачи… — Корнилов сказал так, а сам подумал: «И я бы мучился. Знал, что не виноват, но мучился».

— Когда с живыми людьми дело имеешь, никогда не знаешь, как всё обернётся, — сказал он Бугаеву. — Поступки наши иной раз никакой логике не поддаются. А с Шарымовым, по-моему, всё ясно. Его намерение расправиться со старпомом — лучшее алиби. Если бы он Горину в машину камень запустил, тогда не торчал бы всю ночь на его даче…

Шёл четвёртый день с того момента, как Корнилову поручили проверить обстоятельства смерти старпома Горина. Утром Игорю Васильевичу позвонил Кондрашов.

— Самоубийство Шарымова всё осложнило, — посетовал он. — Я тебе сразу сказал: неприятная история. А жена штурмана — вот уж крепкий орешек! Я её только что допросил — ни слова о причинах скандала, об отношениях с Гориным. — Помолчав, поинтересовался: — Вы когда закончите?

— Сегодня, Во второй половине дня готов встретиться. Моё начальство тоже любопытствует. Доложусь, а потом к тебе. Идёт? Вот уж навели панику с этим Гориным. А капитан, между прочим, на меня хорошее впечатление произвёл.

— Знаешь, — как-то виновато сказал Кондрашов, — дело приобрело слишком большой общественный резонанс. Старпом, оказывается, и в министерство письмо отправил. — Он вздохнул и посвистел тихонько, как свистел всегда, раздумывая о чём-нибудь неприятном. Потом сказал: — Я к вам в управление сегодня загляну. Часам к четырём. Тогда обо всём и расскажешь… Приготовься. За вами глаз да глаз нужен. И, кроме старпома, дел хватает по вашему ведомству!

— Ладно, разберёмся, — усмехнулся Корнилов. — Приедешь, поговорим. Заходи прямо к Михаилу Ивановичу, я вам обоим и доложу.

Закончив разговор с Кондрашовым, подполковник позвонил в радиокомитет. Поинтересовался, не отозвался ли кто в ответ на прочитанное по радио объявление. Его передавали трижды: в семь, в восемь и в половине девятого. Корнилов решил, что если интересующий его автомобилист не услышит обращения утром, перед уходом на работу, то обязательно — слушая последние известия в машине, когда будет ехать на службу. Если только он вообще слушает последние известия!

Никаких звонков в радиокомитет пока не было. Оставался выпуск теленовостей в восемнадцать часов, когда обращение должны были повторить.

Корнилов раскрыл папку с почтой. Среди сводок и писем ему бросился в глаза аккуратно запечатанный пакет, на котором красивым размашистым почерком были написаны адрес управления, его, Корнилова, фамилия и маленькое слово «лично». «Интересно, что за женщина пишет мне? — подумал подполковник, разглядывая конверт. — У неё ровный, спокойный характер, сильная воля сочетается с мягкостью… — Игорь Васильевич по привычке потеребил мочку уха и покачал головой. — Что-то слишком разноречивые признаки».

…Это была его любимая игра — составить по почерку представление о человеке. Ещё в университете, изучая основы почерковедческой экспертизы, он перечитал десятки книг знаменитых и доморощенных графологов (так они тогда именовались) прошлого и пришёл к выводу, что под всей наносной этой шелухой есть рациональное зерно. Современное почерковедение основывается только на одной аксиоме: почерк каждого человека неповторим. Но если неповторим, индивидуален, то эта индивидуальность должна отражать черты характера человека!

Со временем Корнилов отказался от мысли всерьёз заняться почерковедением — работа в уголовном розыске оставляла мало свободного времени. Но он постоянно развивал в себе способность видеть за плавными или скачущими буквами характер человека. В управлении никто не знал об этой маленькой причуде подполковника, и только дома, в присутствии жены или матери, Игорь Васильевич позволял себе, как он говорил, «поколдовать»…

Корнилов разрезал пакет и достал из него почтовый конверт и маленькую записочку, написанную тем же красивым размашистым почерком, что и адрес на пакете.

«Уважаемый товарищ Корнилов.

Перед отъездом в Нальчик я вспомнила наш разговор о покойном муже, о его отношениях с товарищами. Может быть, письмо, которое я посылаю, поможет Вам правильнее оценить конфликт Юрия Максимовича с капитаном.

Мне показалось, что Вы человек, которому можно довериться. Почитайте письмо, возвращать его не надо. Только, ради бога, не надо оставлять ни в каких архивах. Лучше сожгите. Наталья Горина».

— Любопытно, — пробормотал Корнилов, откладывая записку. — Зря она письмо не прислала бы. — Он осторожно раскрыл красивый продолговатый конверт, достал сложенный вчетверо лист бумаги. — Что она имеет в виду, когда пишет о доверии? Надеется, что я не использую письмо во вред покойному? Или рассчитывает с помощью письма поддержать обвинения, брошенные старпомом капитану? Маловероятно. В прошлый раз она говорила о Бильбасове с сочувствием. Вот женская логика!

Игорь Васильевич развернул письмо.

«Здравствуй, мать! Посылаю тебе письмо с оказией. В Марселе на борту был наш консул. Через день летит в Москву.

Спасибо за радиограмму. Тридцать пять хоть и не круглая дата, но для меня рубеж — полжизни прошло! Дожить бы до семидесяти, посмотреть, что там будет, в третьем тысячелетии.

День рождения отмечали в Мессинском проливе, между Сциллой и Харибдой. Всё было бы хорошо, если бы не выкинул номер кэп. Сказал свой заздравный тост, ты знаешь, он любитель поговорить, и, сославшись на головную боль, смотался. Такого ещё не бывало. Я сидел как оплёванный. Да и тост был вялый. Давно уже я заметил, что мастер переменился ко мне. Всё ломал голову — почему? А сегодня всё разъяснилось. Он сам разговор затеял. Сказал, что в пароходстве намечают меня на „Шипку“ капитаном. Это я и без него знаю. В кадрах говорили. Так вот он, Бильбасов, считает, что я не дорос до капитана и не подпишет мне характеристику. Аргументы? Меня до сих пор колотит от злости. Одна демагогия. Но это ещё не вечер! Решат и без него. В пароходстве есть товарищи, которые знают нелюбовь мастера к людям принципиальным.

Что же это? Обида? Да ведь я никогда не давал ему повода для такой обиды. Ничего не делал без совета и одобрения. Но он, наверное, чувствовал, что во многом я его перерос. Только дело не в этом. Обычная примитивная ревность — вот где собака зарыта. Когда он достиг капитанства? В сорок два! А мне только тридцать пять. Тут и кончается вся его широта, помноженная на доброту и передовые взгляды. Ему тоже дорога карьера, а начальником пароходства он отказался стать, потому что понял — не потянуть.

Разве я не прав, мать? Ты знаешь, сколько сил положено, чтобы не утонуть в толпе, не остаться заурядностью, знаешь, что даже после мореходки долбил я по ночам науки.

У меня выбора нет — если я сейчас не постою за себя, ярлык карьериста, приклеенный Бильбасовым, останется на всю жизнь. Капитан слишком легко идёт по жизни, он думает, что мы все служим ему, Бильбасову, а не делу. Кого хочет, он милует и двигает, кто не по нраву — берегись! В Неаполе дед Глуховской на час опоздал к отходу. Докладывает, что вступился на улице за нашу туристку с „Казахстана“, который ошвартовался рядом. У неё, дескать, пьяные парни хотели сумочку отобрать. Пьяные парни! Да у него у самого рожа пьяная и два синяка. Подрался, скотина.

Я спросил, где туристка. Даёт показания в полиции, а его якобы отпустили. Всё это легко проверить — в полицию, конечно, соваться не стоит, но запросить „Казахстан“ следовало непременно. Но кэп заупрямился. Смешные аргументы: стыдно, дескать, перед коллегами, подумают, что мы своим людям не доверяем. А мне кажется, что это тот случай, когда нечего стесняться, — проступочек-то не рядовой!

Всё больше и больше он раздражает меня. Есть в нём какая-то лёгкость в отношениях с людьми, нежелание поглубже разобраться в человеке. Он старается ни с кем не портить отношений. Теперь я понимаю, что дисциплина и порядок на нашей посудине строятся на стремлении угодить капитану. Или из боязни его.

Знаешь, мать, с этим надо кончать. О всех безобразиях я поставлю в известность министерство и прокуратуру. Пусть кто-то считает меня склочником и сутягой, пусть обижаются друзья. Может быть, в чём-то я и не прав, несправедлив в частностях. Но в главном я прав. Есть высшая справедливость. Пишу тебе обо всём этом, чтобы ты была готова. Скоро они забегают, как крысы, начнут и тебе звонить. Обо мне небылиц наслушаешься».

Голос секретаря оторвал Корнилова от чтения.

— Игорь Васильевич, из радиокомитета…

Корнилов поспешно взял трубку. Приятный женский голосок сообщил, что на переданное объявление откликнулся один из свидетелей аварии на сорок девятом километре.

— Он у вас? — спросил подполковник.

— Нет. Звонил сию минуту. Оставил свои координаты. Данилов Пётр Сергеевич… — Девушка продиктовала телефон.

— Спасибо, милая, — поблагодарил Игорь Васильевич. — Вы нам очень помогли!

Он нажал на рычаг, набрал записанный номер. Из трубки долго неслись длинные тягучие гудки, наконец глухой мужской голос лениво произнес: «Слушаю».

— Пётр Сергеевич? — спросил Корнилов.

— Он самый.

— С вами говорит подполковник Корнилов из милиции. Вы только что звонили на радио… Вы были на сорок девятом?

— Да, был.

— Не могли бы сейчас приехать к нам? Скажите адрес, я пришлю машину.

— Слишком много чести, — хохотнул Данилов. — И сослуживцы перепугаются. У меня своя «карета».

Корнилов рассказал ему, куда ехать. Потом вызвал Варвару, попросил заказать Данилову пропуск.

«Ну что ж, — удовлетворённо подумал подполковник, потянувшись так, что хрустнули суставы в плечах, — имеем шанс последнюю точку поставить для успокоения души». Он посмотрел на письмо старпома. Одна мысль не давала Корнилову покоя: откуда раздобыл Горин валюту на колечко с бриллиантом? Ведь оно чёрт знает сколько долларов стоит! На наши деньги оценили в шесть тысяч! Кому он его купил? Явно не жене — в письме о кольце ни слова. Он вызвал Бугаева.

Через минуту капитан сидел у него в кабинете. Корнилов уже давно заметил, что Семён стал тщательно следить за собой, одевался без особого шика, но красиво. Сегодня на нём были пепельная замшевая куртка и широкий тёмно-синий галстук с какими-то чёрными витиеватыми огурцами.

— Ого! — сказал подполковник. Эту куртку он видел впервые.

Бугаев расплылся в улыбке. Спросил с ноткой самодовольства:

— Нравится, товарищ подполковник?

— Неплохо. Что-то, Сеня, ты стал последнее время пижонить. Семья на даче, сам в одиночестве… Кольцо обручальное почему-то снял.

— Да я его никогда не ношу! — горячо возразил Бугаев. — Не нравятся мне мужики с кольцами.

Подполковник и сам скептически смотрел на тех мужчин, которые носят обручальные кольца. А щеголей с перстнями презирал и вовсе.

— Нет, правда, товарищ капитан, уж очень вы за своей персоной следить стали. Раньше проще были.

— Игорь Васильевич, это вы виноваты. — Лицо у Семёна стало лукавым. — Жена мне сколько раз говорила: посмотри, каким пижоном твой начальник ходит, а ты у меня вечно расхристанный. Я и внял голосу народа.

Корнилов едва не поперхнулся дымом от сигареты. Хотел что-то сказать, но только головой повертел. Чуть отойдя, спросил ворчливо:

— Где это твоя жена меня видела? На концерте по случаю Дня милиции? Тоже мне, нашла пижона… Ладно, мы с тобой ещё разберёмся. Ты вот что скажи: кольцо, принесённое Гориной, где?

— Передал следователю.

— Эх, поторопился, — огорчённо сказал Корнилов. — Надо было ещё со специалистами посоветоваться: где оно могло быть куплено?

Бугаев вытащил из кармана записную книжку, раскрыл её и быстро прочёл:

— Куплено скорее всего в Греции. Афины или Пирей. Фирма «Кастропулос и К°», фирма по продаже драгоценностей. Стоимость от трёх с половиной до четырёх тысяч долларов. Могу и в драхмах…

Подполковник, улыбаясь, махнул рукой.

— В драхмах не надо. Молодец, сам догадался. А я, похоже, очень постарел за последнее время. Совсем забыл тебе сказать об этом.

Бугаев сиял.

— Ну и как ты думаешь, Семён, откуда у советского старпома могут быть четыре тысячи долларов?

Бугаев улыбнулся.

— Будто сами не знаете!

— Скупал валюту? Как рядовой спекулянт…

— Не рядовой, товарищ подполковник, — ехидно сказал Семен. — Тут уж квалификацией пахнет. Скупка валюты — раз, — он загнул палец. — Тайный провоз её через границу — два. О таком колечке-то в таможенной декларации ведь не напишешь. Вот вам и три.

— Правильно, правильно! — поморщился Корнилов. — Я не хуже тебя законы знаю. О другом хочу сказать — Горин вон какое серьёзное письмо в прокуратуру написал! А сам? Неужели так мелко плавал? Не верится.

Игорь Васильевич никак не мог отделаться от какого-то двойственного чувства к погибшему старпому. Постепенно, штрих за штрихом, вырисовывалось перед ним малопривлекательное лицо этого «правдолюбца», но Корнилов привык выносить свой окончательный приговор лишь после того, как имел возможность посмотреть человеку в глаза, встретиться с ним, а встрече с Гориным не суждено было состояться. Бугаев молчал. На лице у него застыла такая презрительная гримаса, что было сразу видно его мнение о покойном старпоме.

Корнилов усмехнулся. Подумал о том, как изменился за последние годы Семён. Порывистый, непоседливый, резкий в своих суждениях, он стал более внимательным и последовательным. Он хоть и остался таким же горячим, но научился не торопиться со своими выводами и скоропалительными суждениями, всегда искренними и не всегда точными. А вот лицо его выдавало. Особенно глаза. Если Бугаев осуждал кого-то, они сразу суживались, становились злыми.

— Непойманный — не вор, Сеня, — сказал Игорь Васильевич, словно отвечая на невысказанное суждение Бугаева.

— Да разве же я возражаю? — меланхолично отозвался капитан. — Только вот деталька одна: он третьего июля куда ехал? На дачу. И колечко с ним. А жена — в Нальчике. Если б он жене кольцо привёз — давно бы подарил. В первый день, как из плавания вернулся. — Бугаев безнадёжно махнул рукой. — Ну вот… Вёз он колечко… А кто с ним в машине? Зонтик-то чей обнаружили? Веры Сергеевны? Ей он и хотел колечко подарить. У себя на даче…

— Тебе бы ворожбой заниматься.

— А что, не логично мыслю? — усмехнулся Бугаев. — Другого-то и не придумаешь. Когда эта дамочка заговорит — вспомните меня.

— Ты же сам жаловался — крепкий орешек.

— Когда-нибудь да заговорит!

— Дело закроют — никто её и спрашивать ни о чём не будет.

— А я бы спросил, хотя бы из любопытства.

— И я бы, Сеня, спросил. Только… — Он недоговорил. Взял в руки письмо Горина. — У меня вот письмишко одно есть. Тебе из любопытства его прочесть было бы интересно. — Корнилов хотел дать письмо Семёну, но вспомнил о просьбе вдовы и, нахмурившись, положил на стол, подумав при этом: «А жаль, что она так написала, письмишко полезно всем ребятам почитать! Ох как полезно!»

Капитан проследил за письмом, но ничего не сказал.

— Ты чем сейчас занимаешься? — спросил его Корнилов.

— Кражами, товарищ подполковник, — деловито сказал Бугаев. — Сейчас на Заневский поеду.

— Ладно. Я в шестнадцать доложу начальству по сорок девятому и тоже подключусь. Хватит мореходами заниматься, пускай они сами в себе разберутся.

— А свидетели, значит, ничего новенького не подкинули? — спросил Бугаев, глаза у него были хитрющие.

Корнилов улыбнулся:

— Подкинут, Сеня, не волнуйся. С минуты на минуту один человек подъедет…

Корнилов пришёл к начальнику Управления уголовного розыска пораньше, перекинуться парой слов о текущих делах. В кабинете у Михаила Ивановича сидел Еленевский, руководитель одной из групп управления. Вид у него был взъерошенный, сердитое лицо покрыто красными пятнами. «Тут пахнет крупной выволочкой, — подумал Игорь Васильевич. — Наверное, по делу об ограблении пьяных». И не ошибся.

— Вот полюбуйся, — кивнул полковник на Еленевского. — Степан Степанович теорией нынче по горло занят. На оперативную работу времени не остаётся. У нас по ночам пьяных обирают, а майор лишь теоретизирует, считает, что это даже полезно. Пить, говорит, меньше будут. И виноваты во всём, дескать, сами пьяницы, а не воры. Каков полёт теоретической мысли?

— Михаил Иванович, мы же ведём поиски! — обиженно сказал Еленевский. — Люди которую ночь не спят. Но принимать заявление от каждого алкоголика… это же смешно! Накушался до свинства, а мы должны ноги мозолить, его часики, видите ли, разыскивать…

— Товарищ майор! — перебил его полковник. — У вас в распоряжении два дня. Не тратьте время на разговоры. Не найдёте воров — поставлю вопрос о вашей профессиональной пригодности.

Еленевский поднялся с кресла и, хмурясь, вышел из кабинета.

— Неплохой мужик, но увалень! — Михаил Иванович покачал головой. — Днём с огнем такого другого не сыщешь. Всё сделает в конце концов, но уж очень долго раскачивается.

— Его ребята самокатчиком зовут.

— Самокатчиком?

— Ну да. Он же на службу на велосипеде ездит.

— Да брось ты! — отмахнулся полковник. — Придумаешь тоже!

— Правда, Михаил Иванович. Обрати внимание: в раздевалке жёлтый с синим велосипед стоит. Его велосипед, Еленевского. И говорят, быстро ездит.

— Но уж про жёлтый с синим ты присочинил! — Начальник управления смотрел на Корнилова недоверчиво.

Корнилов засмеялся.

— Правда, правда. Его велик все в управлении знают. Гаишники честь отдают. Да, Михаил Иваныч, — перестав смеяться, сказал подполковник. — Надо бы Семёна Бугаева на майора представить. Сроки уже вышли, человек он, сам знаешь, энергичный, оперативный, не в пример самокатчику.

— Не возражаю, — согласился Михаил Иванович. — Он, кстати, дело с кражами на Заневском до конца так и не довёл?

— Сейчас занимается. Ты же знаешь, я его на три дня отвлекал. И сам проваландался… История, я тебе скажу, неприятная.

— Ну тебя хлебом не корми, только дай отвлечься. С самоубийством Шарымова всё чисто? Никаких неуклюжих действий не допустили? Не поторопились за него взяться?

— Мы за него и взяться не успели. Бугаев приехал к Шарымову домой выяснить, что он делал на даче старпома. А там скандал…

— Ну-ну, Бугаев, значит. Может, не торопиться со званием?

— Да что ты, Михаил Иваныч! Семён здесь ни при чём. Не успей он — могло бы и хуже обернуться. Обстановка на теплоходе не сахар. Нервозность, подозрительность! Все взвинчены до предела. И всё один человек закрутил…

— Ладно, с Бугаевым договорились, — полковник взглянул на часы. — Сейчас Кондрашов придёт, доложишь всё подробно. От новгородцев телекс получили. Предупреждают нас: неделю назад вернулся из колонии Николай Борисович Лящ. Слышал, наверное? Специалист по афёрам.

— Помню, — кивнул Корнилов. — Он ведь и у нас динамо крутил.

— В Новгороде Лящ уже успел причаститься. Двоих нагрел. Судя по некоторым данным, теперь подался к нам. Вот тут весь его послужной список, фотографии, — полковник подвинул Игорю Васильевичу папку. — Всё что нужно. Надо встретить.

Секретарша предупредила, что пришёл Кондрашов.

— Ну что, Василий Сергеевич, послушаем подполковника? — спросил начальник управления, когда они уселись за большой стол. — Он как, не затянул с поручением прокуратуры? Управился в срок?

— Управился, товарищ полковник, — сказал Кондрашов. — Мы и рассчитывали на него. Звезда розыскной службы! — Следователь улыбнулся и подмигнул Корнилову. Игорь Васильевич отвёл глаза. Он не любил таких разговоров в служебной обстановке. Да и без Кондрашова себе знал цену. Подумал: «Чего это Вася? Не замечал я раньше в нём такой развязности».

— Перед нами был поставлен прокуратурой вопрос, — начал он сухо и официально, — проверить оперативным путём, не имел ли кто-нибудь из членов экипажа теплохода «Иван Сусанин» отношения к аварии на сорок девятом километре…

Корнилов подробно рассказал о том, что было сделано за эти дни. Временами посматривал на Кондрашова. Тот хмурил брови, записывал что-то очень быстро в блокноте, одобрительно кивал головой.

— Сегодня можно твёрдо сказать, что авария автомашины и смерть Горина — несчастный случай. Сомнения, конечно, были… Серьёзные сомнения. Никто не мог объяснить — откуда взялся в машине камень. Большой, почти круглый булыжник. Но час назад я беседовал с одним свидетелем. — Заметив, что Кондрашов хочет что-то сказать, Игорь Васильевич положил руку на папку: — Письменные показания имеются…

Михаил Иванович хитро улыбнулся. Он знал пристрастие Кондрашова к правильно оформленным документам.

— Этот свидетель, Данилов Пётр Сергеевич, инженер конструкторского бюро, увидев, что дверцы заклинило, разбил камнем стекло. Струя воздуха раздула пламя, Данилов отскочил, а булыжник уронил в салон…

Когда Игорь Васильевич кончил докладывать, Михаил Иванович спросил:

— А причина самоубийства Шарымова так и не выяснена? — Чувствовалось, что это беспокоило его.

Корнилов пожал плечами.

— Мы провели дознание, поскольку наш сотрудник оказался на месте. А заниматься этим делом нам не поручали, — он посмотрел на Василия Сергеевича.

— Люди, близко знавшие штурмана, показали, что человек он нервный, впечатлительный, — сказал Кондрашов. — Шарымов, может быть, и хотел этого Горина застрелить, когда узнал, что тот его жену соблазнил. Кто знает? Дачу-то взломал! И когда милиция к нему домой нагрянула — испугался. Подумал, наверное, что все шишки на него. И дача, и смерть старпома…

— Всё может быть, — задумчиво проговорил Корнилов. — Ты считаешь, уточнять больше нечего?

— Незачем. Теперь это уже никому не поможет.

— А я бы не пожалел времени. Вопросов осталось немало. Где, например, был Шарымов после того, как уехал с дачи Горина.

— Это ничего не изменит, — сказал Кондрашов.

— А что говорит вдова Шарымова? — спросил начальник управления. — Ведь она, пожалуй, многое знает.

— Молчит она, товарищ полковник. Женщина с характером. Замкнулась в себе и ни гугу. Да ведь её и понять можно — столько потрясений. Может быть, когда отойдёт, заговорит. Да что толку? — Василий Сергеевич сокрушенно вздохнул. — Ну вот, так сказать, итог, summa summum, как выражались в старину.

— Ты, Игорь Васильевич, ничего добавить не хотел?

Корнилов в раздумье посмотрел на Кондрашова, словно решая, что сказать.

— Это, конечно, несущественно, но один вопрос я бы Шарымовой обязательно задал: каким образом её зонтик у старпома в машине оказался?

— Мне бы твои заботы, — отшутился Кондрашов.

— Да я, собственно, и так знаю. Но люблю точки над «и» ставить. Вы, кстати, с письмами Горина продолжаете разбираться?

— Ну а как же? Я тебя информировал — старпом и в министерство написал. Да если бы не такой общественный резонанс, мы вас и не занимали бы этим делом.

— А у меня, Василий Сергеевич, серьёзные основания считать старпома… Как бы помягче выразиться? Человеком, которому нельзя слишком доверять. В НТО провели почерковедческую экспертизу анонимок, в которых Горину угрожали расправой, и копирки, под которую он что-то печатал у соседа по даче. Одна и та же машинка. Грозил-то он сам себе!

— Да уже его шашни с женой Шарымова чего стоят! — сказал полковник. — А тут ещё и анонимки…

— Знаю. Всё знаю, — развёл руками Кондрашов. — Но существуют письма старпома, и в них конкретные обвинения! — Он улыбнулся и снова подмигнул подполковнику. — Платон мне друг, но истина дороже. Будем разбираться.

Игорь Васильевич вспомнил вдруг изречение, которое привёл в своём дневнике старпом: «Бороться и искать, найти и не сдаваться». Вспомнил и улыбнулся.

— Чего ты ухмыляешься? — спросил следователь. — От этого никуда не денешься. Или я наврал в латыни?

— В латыни ты, Вася, ничего не наврал, — успокоил его Корнилов, специально назвав по имени, чтобы подчеркнуть, что всё сказанное им теперь носит неофициальный характер. — Только любим мы за цитаты прятаться. А цитаты — вещь обоюдоострая — одной и той же цитаткой идейные противники, случается, друг, друга глушат. Ты вот не думал, откуда у старпома доллары на кольцо с бриллиантами нашлись. Не сто, не двести — четыре тысячи? От трудов праведных?

— Это штука серьёзная, — поддержал Корнилова Михаил Иванович. — Тут преступлением пахнет.

— Мы, конечно, поинтересуемся, откуда у Горина была валюта. Выясним, не занимал ли он деньги, — не совсем уверенно сказал Кондрашов.

Корнилов хмыкнул.

— Да что вы, товарищи! — неожиданно взъерепенился Кондрашов. — Что ж, по-вашему, надо новое дело заводить? На покойного старпома? В конце концов заявление он написал, а не на него!

— Не кипятись, Вася, не кипятись! — успокоил следователя Корнилов. — Мы же в порядке консультации тебя расспрашиваем.

— Хорошенькие консультации, — не унимался Кондрашов. — Не оставлять же без внимания такие сигналы только потому, что заявитель погиб. Они теперь на контроле. У нас, в министерстве, в пароходстве… Ещё неизвестно, чем всё кончится. Может быть, сигналы и не подтвердятся. Но многое похоже на истину.

— Так всегда и пишут доносы — чтобы было похоже на истину, — жёстко сказал Михаил Иванович. Он уже несколько раз поглядывал на часы.

— Я ведь не прокурор. Я следователь, хоть и старший. Не я распорядился начать расследование.

— А ты что ж, не можешь поспорить с начальством, доказать ему? — подзадорил Корнилов. Михаил Иванович покосился на него укоризненно.

— Начальство есть начальство, — успокаиваясь, сказал Кондрашов и сделал лёгкий поклон в сторону Михаила Ивановича. А тот притворно вздохнул.

— Завидую я, Василий Сергеевич, вашему начальству. С моими подчинёнными труднее — ужасные спорщики.

Кондрашов чуть порозовел и стал прощаться.

С работы Корнилов пошёл пешком. Набережная была пустынной, и подполковник поймал себя на мысли о том, что его радует и дождь, и отсутствие людей. Так редко удаётся пройти теперь по городу в одиночестве. Вечное многолюдье, суета, вездесущие туристы.

Серые мокрые сумерки, чуть разбавленные неоновым светом, висели над горизонтом. Желтоватые блики подсветки мерцали в стороне Петропавловской крепости.

Корнилов шёл и думал о Горине. Письмо старпома к жене никак не выходило у него из головы. Вот как бывает в жизни — человек строит планы, борется, расталкивает соседей локтями. И что? Мокрая от дождя дорога, крутой поворот, секундное замешательство… И конец.

Он что ж, и вправду считал себя борцом за справедливость?

Да полно, проживший полжизни должен отличать чёрное от белого. Иначе вёе человечество сорвалось бы с цепи.

За справедливость можно, конечно, бороться и в одиночку. Но может ли быть справедливость для одиночек? Нет, нет. Такое уж это особое понятие — справедливость. Она полной гармонии требует. Не может справедливость быть неполной, как не может быть дюжины без одной единицы. И если что-то справедливо для всех, но несправедливо для одного — это уже не справедливость. И все разговоры про высшую справедливость — выдумки. Красивая ложь в собственное оправдание.

Игорь Васильевич перешёл Кировский мост, свернул направо. В обычные дни здесь толпились рыбаки, но сегодня ловил только один, в зелёном офицерском плаще с надвинутым на голову капюшоном. Корнилов остановился у гранитного парапета. Рыбак ловил на донки. Маленькие колокольчики тихо позванивали от ветра.

— Закурить не найдётся? — спросил рыбак у Корнилова, повернувшись к нему.

Игорь Васильевич достал сигареты, помог прикурить. Рыбак был немолодой, широкоскулый, с красным загорелым лицом.

— Что-то плохо клюёт сегодня, — кивнул он на колокольчики. — А вообще жаловаться не приходится. Появилась рыбка в Неве. Вода почище стала — она и появилась…

— Часто ловите?

— Часто. Хожу сюда как на работу. Вчера был, и позавчера… И сегодня, как видите. На завтра не загадываю. Дожить надо.

«Пенсионер, — подумал Корнилов. — А ведь хорошо ещё выглядит. Получше меня. Уйти в рыбаки, что ли? Вот и капитан Бильбасов собирается».

— Я с ранней весны тут рыбачу. Как в апреле на пенсию вышел — тут околачиваюсь. До осени половлю, наберусь силёнок — а там посмотрим. — Рыбак подмигнул Корнилову. — Я ещё кое-что полезное могу. Не каждый молодой угонится!.. А вы и сами, наверное, не прочь с удочкой побаловать? — поинтересовался он. — А то давайте в компанию. В хорошую погоду тут не протолкнёшься. Но мужички у нас приличные, подвинутся.

— Спасибо. — Дождик усилился. Корнилов поёжился, поднял воротник. — Ни чешуи ни рыбы!

— И вам желаю хорошего! — отозвался рыбак.

СРЕДА ОБИТАНИЯ Повесть

Прохор Савельич Баланин, кладовщик совхоза «Орлинский», встал рано. В половине шестого он уже вышел из дома, выпустил кур из сараюшки и, зябко поёживаясь, пошагал по тропинке через запущенный парк. В совхозе началась копка картофеля, и Баланин торопился. В шесть к складу должны были подъехать машины за ящиками.

Солнце с трудом пробивалось сквозь густой утренний туман, начинающая жухнуть трава серебрилась от росы. «И не выкосил никто, — пожалел Прохор Савельич. — Скотину люди не держат — коров по пальцам пересчитать можно».

Склад помещался в старой церкви с разрушенным куполом. Закрыли церковь ещё в тридцатые годы. Всё хотели приспособить под клуб, да так и не дошли руки. После войны устроили здесь склад. Сначала хранили капусту и картошку. Несколько лет назад приезжала какая-то комиссия из района. Сказали, что от сырости здание разрушается. Овощи хранить запретили, и теперь там складывали ящики.

У церкви было пусто — не подъехал пока ни один грузовик. Баланин, с трудом подняв лицо к разрушенному куполу, привычно перекрестился, — был Прохор Савельич от рождения горбат, а к старости и совсем скрючился. Ходил, глядя себе под ноги. Открыв огромный амбарный замок, кладовщик вошёл в церковь.

«Пока они там чухаются, — подумал Прохор Савельич о шоферах, — я успею дюжину ящиков починить». И пошёл было за алтарь взять молоток с гвоздями, но едва не споткнулся о распростёртое на полу тело. Баланин хотел выругаться, подумав сначала, что запер с вечера на складе кого-нибудь из деревенских забулдыг, но увидел около головы лежащего лужицу запёкшейся крови.

— Этого ещё не хватало, — прошептал старик и, опустившись на колени, попытался перевернуть лежащего на спину. Но всё его лицо было залито кровью, и Баланин испугался. Ему показалось, что у человека разбит череп.

— Ох ты, господи, беда-то какая! — теперь уже крикнул Прохор Савельич и, поднявшись, побежал к выходу.

К церкви как раз подъехал грузовик. Кинувшись к водителю, Баланин замахал руками и закричал:

— Павлик, вылазь поскорее! Человека убили!

Шофёр не спеша вылез из кабины и с недоверием глядел на старика.

— Из наших, что ли?

— Откуда я знаю. Весь в кровищи. Пойдём! — Прохор Савельич дёрнул шофёра за рукав ватника.

Павлик шёл с неохотой, и старик всё время подталкивал его:

— Давай, давай. Может, он жив ещё…

Вместе они перевернули лежавшего навзничь. Это был молодой мужчина с маленькой бородкой и тонкими усиками. Из-под синего старенького халата, который был надет на нём, торчал воротник замшевой куртки.

— Нет, не наш. — Павлик внимательно разглядывал мужчину. — Я его ни разу не видел…

— Никак дышит, — сказал Прохор Савельич. — Ты, Павел, давай его в больницу вези.

— Не надо трогать, — проворчал шофер, — умрёт в дороге, потом хлопот не оберёшься. Я счас «скорую» вызову.

— К Филиппычу стукнись, — попросил Баланин. — Всё равно мимо поедешь.

Филиппыч, старший лейтенант Владимир Филиппович Мухин, был участковым инспектором и жил в их деревне.

Когда он приехал к церкви на своём мотоцикле, собралось уже довольно много народу — шофёры, несколько женщин, присланных из города в подшефный совхоз на уборку.

— В больницу-то Пашка Гавриков спугался на своей машине везти, — сказал кладовщик, когда они вошли в церковь и старший лейтенант молча остановился около лежавшего на полу мужчины.

— И правильно, — хмуро отозвался Мухин. — Сейчас приедут. Я тоже позвонил… Народу много потопталось? — обернулся он к старику.

— Не. Только я да Пашка. И женщина одна, из городских. Объявилась, что доктор, а как посмотрела, так плохо ей стало.

— Не наш, — сказал участковый, покачав головой. Совсем, как перед этим шофёр Гавриков. — Ты, Прохор Савельич, расскажи-ка, что и как?

— Рассказывать тут нечего, — Баланин прислонился к ящикам. Ему было трудно смотреть снизу на рослого милиционера. — Замок открыл…

— Замок был цел? — удивился Мухин.

— Целёхонек. И засов задвинут.

— А ты контрольку в замок ставишь?

— Ставлю. Как же. Хоть и невелико богатство, а поживиться есть чем. Ты, Филиппыч, не сомневайся — всё в целости было. И замок и контролька. Я, как наткнулся на него, — старик кивнул на распростёртого мужчину, — подумал сперва, что из наших алкоголиков. Забрался с вечера да заснул… Но потом вспомнил — церковь я вчера днём закрыл — с полдня правление заседало…

Приехала «скорая». Пожилой врач осмотрел лежавшего, покачал головой. Потом кивнул двум санитарам, стоявшим с носилками тут же.

— Погодите минуту, — попросил старший лейтенант. — Может, документы при нём есть? — Он стал на колени, отвернул полы синего халата, осмотрел боковые карманы замшевой куртки. В них ничего не было. Потом сунул руку во внутренний карман, на мгновение замер и тут же вытащил большой чёрный пистолет. Один из санитаров присвистнул.

— Ничегосеньки! — сказал старик Баланин. — А документа нету?

Участковый несколько секунд смотрел на пистолет, потом вынул платок, завернул в него оружие и спрятал в сумку. Из другого кармана вытащил ключи на тонком колечке. Один — маленький, французский, другой — длинный, с какой-то очень сложной бородкой.

— Больше ничего. Вы его везите. Я в больницу наведаюсь.

Мужчину унесли.

— Ну что, Андрей Петрович? — спросил участковый врача.

— Тяжёлый случай. Не по нашим силёнкам. Тут, похоже, опытный нейрохирург требуется. Сейчас с Гатчиной свяжусь.

Врач ушёл. Было слышно, как заурчал мотор, потом, уже издалека, несколько раз донесся вой сирены…

— Как же он сюда попал? — задумчиво сказал инспектор, осматривая склад. Всюду высились горы ящиков, пустые бочки. — Другого хода нет?

— Был, да его давно кирпичом заложили, — отозвался Баланин.

— Всё же посмотрим.

Осторожно обойдя темное пятно, расплывшееся на мраморных плитах пола, они прошли за иконостас. Когда-то там был вход, но дверной проём был прочно заделан кирпичной кладкой.

Старший лейтенант для верности потрогал кирпичи рукой.

— Ладно, Прохор Савельич, — сказал Мухин. — Похоже, дело серьёзное, надо начальству в район доложить. Давай-ка запрём храм божий, да поеду я названивать.

— Не выйдет закрыть, — покачал головой Баланин, — надо ящики мужикам отдать. Мне директор башку открутит. Сам понимаешь — каждый день дорог.

— Ладно, — согласился участковый, — ящики пускай забирают от дверей, а внутрь — чтоб никто ни ногой.

Позвонив с почты в район, инспектор Мухин заехал в посёлок Дружная Горка, в больницу. Оказалось, что потерпевшего уже отправили в Гатчину.

«Быстро они сработали, — с одобрением подумал Владимир Филиппович. — Бывает, „скорой“ часами ждать приходится, а тут…» Он заглянул в кабинет к главврачу, своему старому приятелю и верному товарищу по охоте.

— Как живём, Иван Иванович?

— Ты по поводу раненого? Увезли…

— Знаю. В сознание не приходил?

Главврач, нестарый ещё, но совсем лысый, с маленькими острыми глазами, мотнул головой:

— Ты что! Довезут ли ещё?

— Ударили?

— Нет, Филиппыч, не ударили. Похоже, что он откуда-то упал. Пролом черепа и бедро сломано.

— Упал он на мою шею, — сердито сказал Мухин. — А впрочем… Так, так, так. — Он хитро сощурился. — Упал, значит? Проверим.

Иван Иванович смотрел на него с чуть заметной улыбкой. Он знал, что его приятель — мужик во всех отношениях основательный, но тугодум.

— Ты мне, Иван Иваныч, скажи — ничего при нём не обнаружили? Я наспех посмотрел…

Главврач открыл ящик стола и положил перед инспектором два ключа на брелоке в виде какой-то большой монеты.

— Всё, и боле ничего.

— Ни документов, ни записной книжки?

— Ничего.

Мухин взял ключи. Внимательно осмотрел их. Ключи были от автомобиля.

— Ты мне, Иваныч, позвони, если будут новости. — Он поднялся. — А я поехал начальство встречать. Из уголовного розыска инспектор приедет.

То, что пострадавшего не ударили, круто меняло дело. На участке Мухина уже несколько месяцев не было никаких серьёзных происшествий, и утренний вызов его огорчил. Теперь же появилась надежда, что произошёл несчастный случай. Правда, несколько странный несчастный случай — это инспектор понимал. У пострадавшего в карманах вместо документов, как должно быть у каждого порядочного гражданина, — пистолет ТТ. Ни паспорта, ни удостоверения личности, ни записной книжки. Ключи от дома, ключи от автомобиля. А где этот дом? Где автомобиль? Инспектор сделал ещё одну заметку на память. Подумал: нельзя скидывать со счёта и такой вариант — мужчине могли «помочь» упасть… Но у Владимира Филипповича имелась своя версия, и её следовала поскорее проверить.

К тому времени, когда из Гатчины приехал инспектор уголовного розыска Гапоненко, Мухин ещё раз облазил церковь, долго, задрав голову, разглядывал разрушенный купол, шепча себе под нос: «Свалился он на мою голову. Как пить дать, оттуда свалился». Потом, распугивая кур и гусей, объехал на мотоцикле село, все его закоулки, дальние и ближние концы.

Они сели с Гапоненко на брёвнах, рядом с церковью, закурили, и Мухин подробно рассказал инспектору о случившемся.

Владимир Филиппович недолюбливал Гапоненко. Встречаться им приходилось нечасто, но даже из этих редких встреч Мухин вынес впечатление, что капитан — человек равнодушный. Главное, что раздражало Мухина, — так это то, как легко и быстро капитан делал выводы и как потом, легко отказывался от собственного мнения. Владимир Филиппович если делал после долгих раздумий какой-нибудь вывод, так стоял на этом до конца. Гапоненко чувствовал, что дружногорский инспектор его не жалует, и держался с ним настороженно.

— Ну и что ты думаешь об этом? — спросил Гапоненко.

— Думаю, что приехал человек пошарить — нет ли в церкви икон. Этих шаромыжников развелось много. Вон в прошлом году Рождественскую церковь обчистили…

— Знаю.

— Залез он через разрушенный купол. — Мухин поднял голову и показал на ржавый скелет купола. — Там и лестница валяется. Я проверил. Залезть-то залез, да сорвался…

— Логично. Только почему же лестница валяется? Что он, залез, а лестницу спихнул? Или ветром сдуло?

— Нет. Лестница здоровенная. Откуда он её только приволок?

— Проверь, — строго сказал Гапоненко.

— Видать, матёрый дядя. Пистолет в кармане, документов никаких.

— Ты, Владимир Филиппович, протокол оформил?

Мухин кивнул.

— Всё чин чином? С понятыми?

Мухин пропустил этот вопрос мимо ушей и продолжил:

— Ключи от машины в кармане. А машины нет. Я всё объехал. Нету. В карманах у него никаких билетов нет. Значит, скорее всего на машине прибыл.

— Машину будем потом искать, — сказал Гапоненко. — А сейчас давай займёмся делом. — Они встали с бревён и пошли к церкви…

Вечером Мухину позвонил главврач дружногорской больницы. Потерпевший скончался, не приходя в сознание, по дороге в Гатчину.

На следующий день утром мальчишки обнаружили в кустах у соседней деревни Лампово автомашину «Жигули» с ленинградским номерным знаком. Ключи, которые были в кармане пострадавшего, к автомашине подошли. В «бардачке» «Жигулей» лежали водительские права на имя Анатольева Дениса Петровича.

Владимир Филиппович долго сравнивал фотографию, наклеенную в водительских правах, с фотографией погибшего и в сомнении качал головой. И борода и усы на карточках были одинаковые, и овал лица похожий, а люди были разные.

А когда он, приехав в Ленинград и выяснив в Петроградском райотделе ГАИ адрес Анатольева, явился вечером на его квартиру с неприятным чувством, что он несёт родственникам печальное известие, Анатольев сам открыл ему дверь. Оказался он совсем не таким, как на карточке, — толстым, кучерявым и добродушным.

— Права-то мои, голуба, — удивленно крутил он головой, рассматривая водительское удостоверение. — Скажу так — корочки мои, а физиономия чужая. Ну и личность! Какой-то типус-опус. — Анатольев вытащил из пиджака другое водительское удостоверение. На нём стоял штамп «дубликат», с фотографии смотрел сам Денис Петрович.

Полтора года назад, по словам Анатольева, он остановился около магазина купить хлеба. Было жарко, пиджак висел в машине. Денис Петрович взял только мелочь из кармана. Вернувшись через несколько минут из магазина, машины на месте не обнаружил.

Мухин, разглядывая улыбчивого и добродушного толстяка, почему-то неприязненно думал, что Анатольев не за хлебом ходил, а скорее всего пиво пил. Но к делу это никакого отношения не имело, и старший лейтенант спросил:

— А машина у вас была «Жигули»? Третья модель?

— Да, третья. Машину нашли через неделю на Таллинском шоссе, а пиджачок-с — увы. Вместе с правами, деньжатами и прочей полезной мелочью… Вперёд наука!

— Нашли, значит, машину, — разочарованно сказал Мухин, уже выстроивший свою версию.

— Да, целёхонькую. Даже приёмник не вытащили.

Экспертиза подтвердила, что фотография на украденном у Анатольева водительском удостоверении переклеена, печать подделана. Подделан и штампик о годовом техническом осмотре в техпаспорте.

В тот же день в научно-техническом отделе Главного управления внутренних дел была произведена трассологическая экспертиза пистолета, найденного у разбившегося в Орлинской церкви мужчины. В пулехранилище Главного управления имелась пуля, которой две недели назад был убит научный сотрудник института литературы Николай Михайлович Рожкин.

К вечеру стало чуть прохладнее. Подполковник Корнилов почувствовал, как в открытое окно потянуло свежим ветерком, стих уличный гул, и только время от времени грохотали по Литейному трамваи, да с нарастающим шелестом проносились троллейбусы. Заглянул в кабинет франтоватый Бугаев.

— Звонили из Сестрорецка, товарищ подполковник. Задержали там бродягу на пустой даче. Очень похож на Стёпку Прыгуна…

— Степан Валерьяныч объявился?

— Полной уверенности нет — молчит. Но похож… Ребята из Сестрорецка зря бы не побеспокоили…

— Похож… похож… Это я уже слышал, — недовольно сказал Игорь Васильевич. — Ты мне сразу скажи, как только его опознают. А потом уж сам беседы с ним беседуй.

— Будет сделано! — улыбнулся Бугаев.

Степана Прыгунова, квартирного вора и пьяницу, Ленинградский уголовный розыск искал полгода. Корнилов даже подозревал, что Прыгунов окончательно спился и умер где-нибудь под забором.

— Так я домой, Игорь Васильевич! — сказал Бугаев. — Мама сыночка ожидает…

— Она же у тебя на даче? — спросил подполковник, подозрительно оглядывая с иголочки одетого капитана.

— Всё верно! Через десять минут электричка. Ребята обещали до Финляндского подбросить. — Уже уходя, он сказал: — А у вас, Игорь Васильевич, наверное, борщ дома стынет? Ольга Ивановна заждалась.

— Она у меня сегодня в поликлинике дежурит, — улыбнулся Корнилов.

Потом зашёл Белянчиков. Они поговорили минут пять о делах на завтра. День прошёл без серьёзных происшествий, можно было со спокойным сердцем собираться домой. Корнилов закрыл окно, подёргал по привычке ручку сейфа.

— Ты на машине или пешком? — спросил Белянчиков.

— Пройдусь пешочком.

Они вышли в приёмную. Секретарь отдела Варя Дудышкина уже давно ушла. В большом кресле, тяжело навалившись на подлокотник, дремал старший лейтенант, рядом с ним стоял толстый чёрный портфель… Светлые длинные волосы растрепались, упали на загорелое лицо. Загар у него был плотный, красноватый, и Корнилов подумал о том, что посетитель приехал из деревни. Услышав щелчок замка, старший лейтенант поднял голову и вскочил, убирая со лба волосы.

— Вы ко мне? — спросил Корнилов.

— Так точно, товарищ подполковник. Старший лейтенант Мухин из Гатчинского района. Из Орлина, товарищ подполковник.

— Чего ж вы тут дремлете? — строго сказал Игорь Васильевич.

Мухин смутился.

— Девушка сказала, что вы заняты… чтобы я подождал. Ну и…

— Ладно, заходите, — подполковник открыл дверь. Махнул на прощание Белянчикову.

— Вы меня извините, товарищ подполковник, — извиняющимся голосом начал Мухин, входя в кабинет, но Корнилов перебил его:

— Да чего уж, ладно. — Корнилов, пригласивший Мухина на шесть часов, решил, что тот сегодня уже не приедет. Из Орлина добираться не ближний свет, если нет машины. — Это наша секретарь виновата, заставила вас ждать, а сама ушла. Садитесь, докладывайте…

Когда человек долгие годы занимается одним и тем же делом, вместе с опытом, с навыками, позволяющими работать лучше, быстрее, у него складывается стереотип мышления — повторяющиеся исходные ситуации подсказывают ему определённый конечный результат. Есть десятки и сотни профессий, где такой стереотип мышления — благо. Но только не в работе с людьми. Мотивы человеческих поступков при всей их кажущейся определённости не поддаются строгой классификации. Они, как папиллярные узоры на пальце, неповторимы. Долгий срок работы в уголовном розыске привёл подполковника Корнилова к мысли о том, что при расследовании преступления, особенно сложного, всякая попытка искать аналогии в уже раскрытых делах может завести в тупик. В работе уголовного розыска, считал он, самое страшное дело — утерять новизну восприятия. Поэтому, когда на следующий день на совещании в отделе майор Белянчиков начал вспоминать не слишком давнюю историю спекулянтов старинными иконами, перессорившихся из-за награбленных ценностей и пытавшихся убить своего же товарища, Игорь Васильевич остановил его:

— Юрий Евгеньевич, пустая затея насаживать новое дело на старую колодку. — Он недовольно побарабанил по столу длинными пальцами. — Запутаемся. Давайте танцевать от печки.

— У нас и печки-то нету, товарищ подполковник, — сказал Белянчиков. — Пустое место, ноль.

— Лучше строить на пустом месте, чем потом разрушать старое! — Подполковник сказал это с нажимом, и все, принимавшие участие в оперативном совещании, поняли, что словесная разминка закончилась.

— Лебедев, — обратился Корнилов к молодому блондину. — За последние два дня не было никаких заявлений об исчезновении людей?

— Нет, товарищ подполковник. Даже дети не терялись.

— Тогда ноль действительно абсолютный. Давайте распределим обязанности. — Игорь Васильевич развернул сложенный вчетверо лист бумаги, разгладил его. — Я осмотрел ключи, найденные у погибшего. Скорее всего это ключи от его квартиры. Один очень сложный. Не уверен, но думаю, что ключ и замок, который им открывается, делал очень хороший мастер. В магазине такие не продаются. Ты, Володя, займёшься ключами, — кивнул Корнилов Лебедеву. — На всякий случай проверь и в торговой сети. А потом постарайся найти умельцев, которые способны создать такие замки. Зайди, кстати, к Ерофееву, он большой специалист по замкам.

Ерофеев работал в их управлении и слыл знатоком по части взломов.

— Бугаев займётся автомобилем. Машина, наверное, краденая. Может быть, в розыске. Номера, я думаю, перебиты. Пускай в НТО проведут срочную экспертизу.

— Да, попался нам субъект — ничего своего, всё чужое. Как в том анекдоте…

— В каком ещё анекдоте, Сеня? — почти ласково спросил подполковник.

— Про старушку, которая вставную челюсть в стакан опустила, после того как протез ноги сняла, — весело сказал Бугаев.

— В следующий раз за такие анекдоты буду ставить на дежурство в выходные. А по машине чтобы завтра к вечеру была полная ясность. Понял?

— Так точно, товарищ подполковник.

— Юрий Евгеньевич, тебе придётся пойти к вдове Николая Михайловича Рожкина. С нею уже много раз беседовали. Не очень-то удобно опять её дёргать… — Корнилов поморщился. — Но выхода нет. В прокуратуре, кстати, недовольны тем, как расследуется это дело. И наши коллеги из Петроградского района не слишком расторопно действуют…

— Понятно, — кивнул Белянчиков. И спросил: — А не стоило бы кому-то из нас в Орлино съездить? У этого человека могли сообщники из деревенских быть: откуда он про иконы узнал?

— Местный участковый инспектор тоже так считает, — сказал Корнилов. — Он у меня вчера вечером был. Хорошее впечатление мужик производит. Жаль, что лет уже немало — я бы взял его в управление. Такой с виду увалень, а цепкий. Сорок лет — старший лейтенант. До капитана, конечно, дослужится. — Подполковник покачал головой. — Трудная у них служба, у деревенских инспекторов.

— И у городских нелёгкая, — тихо сказал Бугаев и хитро глянул на Корнилова, но тот никак не отреагировал на его реплику.

— Участковый инспектор подозревает, не работал ли погибший в совхозе на уборке. Среди тех, кого шефы в помощь присылают… Не обязательно в этом году. Мог и в прошлом работать. Заприметил иконы. До поры до времени не мог выбраться.

— Тоже вариант, — согласился Белянчиков.

— Шефы у совхоза постоянные — «Красный треугольник» и институт Гипрохим. Ты, Юрий Евгеньевич, поручи райотделу заняться. А в совхоз пока повременим ездить. Пускай там инспектор Мухин поработает. Да и некого пока туда послать. — Сказав так, Корнилов подумал о том, что неплохо было бы и самому съездить в Орлино. В прошлом году, разматывая историю гибели старшего помощника с теплохода «Иван Сусанин», он побывал в этом красивом селе на берегу озера.

Всякий раз, когда представлялась возможность, подполковник выезжал на место преступления сам — ощущение реальной обстановки давало ему возможность более свободно строить свои гипотезы.

— Какие ещё вопросы, сомнения, предложения? Нет? — Игорь Васильевич оглядел собравшихся. — Ну тогда ножками, товарищи. Ножками!

В те редкие дни, когда Юрий Евгеньевич Белянчиков не задерживался на работе, жена и сын ужинать без него не садились. У них даже сложился настоящий ритуал для таких случаев. Ирина Степановна накрывала ужин не на кухне, где они обычно ели на скорую руку, а в большой комнате, служившей им и гостиной, и спальней, и столовой. За едой почти не разговаривали. Вечерние беседы начинались за чаем. Костя Белянчиков докладывал отцу все свои школьные новости. Он учился в восьмом классе. Тут же, на импровизированном семейном совете, решались всевозможные спорные вопросы. Такие, например, как стоит ли обижаться на своего товарища Нахапетова, который поехал в Павловск, куда они давно собирались поехать вместе, не с Костей, а с двумя девчонками из их класса. Или сделать вид, что ничего не произошло? Права ли историчка Варвара Сергеевна, рассказавшая на уроке, что слова «И ты, Брут?» были сказаны Цезарем, когда он увидел Брута среди заговорщиков, напавших на него. А он, Костя, читал у Светония, что Цезарь воскликнул: «И ты, мой мальчик?» Потому что Брут якобы был его сыном.

Дело в таких спорах обычно завершалось тем, что отец с сыном зарывались в книги, а мать уходила на кухню мыть посуду. Потом Юрий Евгеньевич играл с Костей в шахматы. Костя был очень самолюбив и азартен, не любил проигрывать, а отец считал, что поддаваться сыну, даже в игре, нельзя. Это может нежелательно сказаться на его характере, приучит Костю к лёгким победам. Дело иногда кончалось слезами, и Ирина Степановна выговаривала мужу, что он мог бы и поддаться. Подумаешь, игра, а ребёнок теперь разнервничался и будет плохо спать. Но Костя быстро отходил, возвращался из своей комнаты как ни в чём не бывало и спрашивал отца:

— Пап, а всё-таки я тебя здорово прижал двумя конями. Если бы не зевнул ладью, то выиграл.

Юрий Евгеньевич соглашался, и всё заканчивалось миром. Костя шёл спать, а Белянчиков выпивал ещё чашку чаю и выслушивал теперь все новости из конструкторского бюро, в котором работала Ирина Степановна. Потом он ложился на диван, читал «За рубежом» или «Наш современник». Иногда просматривал «Следственную практику». Но к этому журналу он относился с профессиональной пристрастностью, считал, что сложные дела расследуются там слишком гладко, замалчиваются неудачи и промахи, а все следователи выглядят тонкими психологами и прозорливцами. Если назавтра на службе не намечалось каких-то серьёзных дел, в одиннадцать Белянчиков ложился спать. Когда же такие события намечались, Юрий Евгеньевич удалялся на кухню, служившую ему одновременно кабинетом, и часто просиживал там за полночь. Он устраивался за кухонным столом, разворачивал толстую ученическую тетрадь за девяносто шесть копеек и детально продумывал каждый свой шаг, каждую фразу. И это повторялось всегда — готовился ли он к серьёзной операции по поимке преступника, или просто собирался встретиться со свидетелями, опросить потерпевших. Во-первых, Юрий Евгеньевич был педант, а во-вторых, он являл собой тот редкий экземпляр человека, который не только хорошо знает свои недостатки, но и по мере возможностей старается компенсировать их своими достоинствами. Среди недостатков Белянчиков числил за собой неспособность к мгновенной импровизации, качеству для сыщика немаловажному. Не то чтобы он совсем не мог действовать быстро при изменении ситуации. Просто каждый раз, когда срывался заранее намеченный план, ему стоило больших трудов перестраиваться и принимать новое, обязательно правильное, решение. Позже он находил единственно верный ход, но это было позже, а обстановка чаще всего требовала моментальных решений.

Сидя на кухне, Юрий Евгеньевич заносил в свою тетрадку вопросы, которые следовало задать свидетелю, продумывал их последовательность. Даже намечал для себя, как он будет их задавать: вскользь, как бы между прочим, или не скрывая от собеседника свою заинтересованность. Корнилов, хорошо знавший про клеёнчатую тетрадь Юрия Евгеньевича, не раз пытался уговорить его рассказать молодым работникам о своём методе работы. Но Белянчиков был неумолим.

— Ты что, хочешь, чтобы надо мной потешались? Вот, дескать, видали вы самоуверенного долдона из угрозыска? Нет, пусть Семён Бугаев опытом делится, он мужик хваткий, он и без всяких тетрадей распишет всё как надо.

За педантизм и въедливость кое-кто в управлении считал Белянчикова службистом. Но Юрий Евгеньевич меньше всего думал о продвижении по службе. Таким уж он был скроен — дисциплинированным, чётким аккуратистом, врагом всяких недомолвок. Иначе он работать не мог. Служи он в бухгалтерии, на стройке или ещё в каком другом месте — он везде отдавал бы работе всего себя.

В этот вечер, несмотря на то что поручение, которое ему предстояло утром выполнить, было совсем простое, Белянчиков тоже удалился на кухню, прихватив свою тетрадку.

Всё, конечно, просто, если вдова Николая Михайловича Рожкина не опознает человека на фотографии, думал Белянчиков. А если опознает? Тут возникнет масса нюансов. Случайный ли это знакомый? Приятель? У вдовы тоже возникнут вопросы. Почему показывают фотографию мертвеца, какое он имеет отношение к ней? Всё это необходимо предусмотреть заранее, а потому сиди, Юра, сиди и думай. Но принятое им в конце концов решение было очень просто. Без обиняков показать фото.

…Еще вечером Белянчиков позвонил Рожкиной и условился о встрече. Рожкина работала во вторую смену, с утра была свободна, и майор поехал к ней домой в Озерки. Жила Рожкина в большом панельном доме, недавно построенном среди деревянных особнячков. Вокруг стоял сосновый лес, невдалеке поблёскивало озеро, и было слышно, как где-то рядом проносятся электрички.

Наталья Викторовна оказалась молодой ещё женщиной, с простым, не то чтобы красивым, но очень милым русским лицом. Тёмно-каштановые волосы были расчёсаны на прямой пробор и закрывали уши. Белянчикову показалось, что Рожкина чем-то похожа на одну известную балерину.

Усадив Юрия Евгеньевича на диван в небольшой, очень светлой и чистенькой комнате, она спросила, не хочет ли он кофе.

— Спасибо, Наталья Викторовна, — сказал майор. — Я ведь на минутку.

Рожкина села напротив и закурила сигарету. Потом, спохватившись, пододвинула Юрию Евгеньевичу пачку «Столичных» и пепельницу.

Белянчиков поблагодарил её кивком. Он не курил.

— Нашли? — спросила Рожкина. Майор чувствовал, как она волнуется.

— Нет, Наталья Викторовна. Не нашли. Не всё у нас получается так, как хотелось бы… — Он вытащил из кармана несколько фотографий, среди которых было фото мужчины, найденного в Орлинской церкви, и положил перед Рожкиной.

— С этими людьми вам никогда не приходилось встречаться?

Медленно перебирая карточки, она внимательно вглядывалась в лица. Долго рассматривала фото неизвестного из Орлинской церкви. Наконец, догадавшись, спросила:

— Он мёртвый?

Белянчиков неопределённо пожал плечами. Рожкина положила фотографии на столик, сделала глубокую затяжку и мотнула головой.

— Нет, никого из них я не знаю. В первый раз вижу и, судя по всему, в последний. — Она посмотрела на фото мёртвого ещё раз. Потом взяла в руки и чуть повернула к свету. — Нет, нет…

Больше майору Белянчикову делать у Рожкиной было нечего. Но он не мог просто встать и уйти. Ведь перед ним сидела женщина, у которой недавно убили мужа, а убийца до сих пор не найден.

«А может быть, и мёртв», — подумал Юрий Евгеньевич, пряча фотографии. Но сказать пока об этом вдове нельзя. Если бы Белянчиков курил, то можно было бы, закурив сигарету, молча посидеть несколько минут, обменяться парой ничего не значащих фраз и откланяться.

— Вы меня извините за то, что я побеспокоил вас, Наталья Викторовна, — сказал майор. — Побеспокоил, а ничего нового не сообщил.

Рожкина кивнула.

— Этот человек имеет отношение к убийству? — спросила она.

И Юрий Евгеньевич понял, что Наталья Викторовна имеет в виду мёртвого мужчину. Женским своим чутьём выделила его фото из всех остальных.

— Трудно сказать. Мы думали, кто-то из знакомых Николая Михайловича. Кстати, у него не было друзей среди коллекционеров старинных икон?

— Наверное, были. Он ведь занимался историей России… Даже наверняка были. Как-то Коля мне рассказывал про большую коллекцию, — она покачала головой. — Кажется, он называл фамилию Замчевского.

— Это кто?

Рожкина пожала плечами.

— Не знаю. Наверное, кто-то из его знакомых.

— У вас нет телефона, адреса? Может быть, остались в бумагах мужа?

Наталья Викторовна вздохнула.

— Нет, не остались. Единственное, что пропало в тот день, — так это Колина записная книжка.

— Пропала записная книжка? — удивился Белянчиков. Он читал материалы по делу, и там ничего не было сказано об этой пропаже. Наоборот, одной из особенностей убийства Рожкина как раз и являлся тот факт, что ничего не пропало. Ни деньги, ни часы, ни документы…

— А вы говорили об этом следователю?

— Нет. Я обратила внимание на пропажу много позже. Когда понадобилось разыскать телефон одного Колиного приятеля. Николай рассказывал мне незадолго до смерти, что наткнулся на следы старинной коллекции документов и книг, а какой — не сказал. Я думала, что об этом знает Флорентий Никифорович… А записную книжку могли обронить и в «скорой», и в больнице. Мало ли, что могло случиться. Пришлось звонить на Колину службу, узнавать телефон там.

— Ну и что же ответил вам Флорентий Никифорович? — спросил Белянчиков. Он не любил безответных вопросов, даже в том случае, когда они никакого отношения к делу не имели.

— Флорентий Никифорович ничего об этом не слышал.

— Он не коллекционирует старинные иконы?

— Нет.

— Назовите, пожалуйста, его фамилию.

— Лосев Флорентий Никифорович — известный учёный, специалист по фольклору. Коля очень любил его. — Рожкина замолчала и рассеянным взглядом обвела стеллажи с книгами. «Кому теперь нужны эти учёные записки? — с горечью подумала она. — Даже к букинистам не отнесёшь… А Коля был жив, и книги жили».

— Наталья Викторовна, вам так и не удалось выяснить, что за коллекцию обнаружил Николай Михайлович?

Рожкина развела руками.

— Он не сказал об этом никому. Так странно… Коля был очень общительным человеком. Может быть, не был уверен, что всё удастся? Вы знаете… — Женщина как-то болезненно сморщилась, словно вспомнила что-то неприятное. — Коля последние дни ходил очень расстроенный.

Белянчиков вдруг почувствовал острое сожаление оттого, что муж этой приятной и, судя по глазам, доброй и умной женщины погиб как раз в тот момент, когда обнаружил что-то интересное. Какую-то коллекцию книг и документов. Это обстоятельство волей-неволей давало определённый ход мыслям. И Белянчиков спросил:

— Это документы времён войны?

— Не знаю, — с сомнением ответила Рожкина. Она помолчала, вспоминая, при каких обстоятельствах рассказывал ей муж о находке. Потом покачала головой. — Нет, нет, к войне они относиться не могут. Коля сказал: «Мать, кажется, я наткнулся на что-то новое. Наш старик разинет варежку». — Наталья Викторовна грустно улыбнулась. — Коля любил шутку, острое слово. На самом-то деле он уважал институтское начальство.

— Но почему вы решили… — начал Белянчиков.

— Понимаете, Коля имел в виду академика Яцимирского. А он занимается Петровской эпохой…

«Ну и что? — подумал Юрий Евгеньевич. — Одно другому не мешает. Яцимирский занимается стариной, а Рожкин мог найти документы, проливающие свет на чью-то деятельность в годы войны. И мог предположить, что академик разинет рот от удивления, узнав что-нибудь неприятное о своих сотрудниках». Но вслух сказал:

— Почему же вы не сказали об этом следователю?

— Это всё так далеко…

— Но ведь, наверное, надо продолжить поиски? Пусть возьмутся коллеги.

— А что искать? — тихо спросила Рожкина. — Он не оставил никаких записей. Никакого намёка.

— А где он мог наткнуться на документы? — спросил Белянчиков. Он плохо представлял себе характер работы покойного.

— Трудно даже предположить. Коля занимался архивами в самом институте, бывал в рукописном отделе Публички… В государственном архиве… — Она задумалась, припоминая, где ещё работал муж. — Ездил в Москву, в Институт мировой литературы. Был в экспедиции в Архангельской области.

— Да-а, размах серьёзный, — вздохнув, сказал Белянчиков.

— Вот видите! Даже предположить трудно. А ведь мог ещё кто-то из случайных знакомых рассказать. Или даже показать…

Прощаясь, Юрий Евгеньевич сказал Рожкиной:

— Вы уж извините, Наталья Викторовна, но, может быть, придётся вас ещё побеспокоить… Следователя наверняка заинтересует пропажа записной книжки.

Рожкина молча пожала плечами. Лицо у неё было усталое и отрешённое.

Володя Лебедев нервничал. Прошло уже полдня, а результатов не было никаких. Старший лейтенант посетил управление хозторгами, побывал в большом хозяйственном магазине в Гостином дворе, объехал три колхозных рынка, где в захудалых будках пьянчужного вида умельцы чинили замки, делали ключи и выполняли ещё самую разную слесарную работу. Никто не признал тонкий изящный ключ с замысловатой бородкой.

— Нет, наша местная промышленность ещё не доросла до таких сложных изделий, — покачал головой начальник отдела в управлении хозторгами, с удовольствием разглядывая ключ. — У нас недавно была выставка финских бытовых изделий. Много замков… Даже с дистанционным управлением. Но таких ключей я и там не видел.

— А вы считаете, что этот ключ фабричного производства?

Начальник отдела посмотрел на Лебедева с сожалением.

— Я думаю, английская работа. Наверное, кто-то привёз замок из-за границы. Никакому кустарю это не под силу.

На всякий случай старший лейтенант заглянул ещё в Гостиный двор. Продавщица из секции скобяных товаров скользнула по ключу равнодушными глазами:

— Впервые вижу… Наверное, финский. Но до нас, до магазина, импортные товары не доходят. Их распродают на складе…

Ближайшим от Гостиного двора был Сенной рынок. Туда уже без особого энтузиазма и поехал Лебедев.

Небритый хмурый старик взял ключ, подкинул слегка в тёмной костистой ладони и тут же вернул Лебедеву.

— Ну так что? — повторил старший лейтенант свой вопрос. — Не приходилось вам делать замки с такими ключами?

— Сорок рублей и полбанки, — сказал старик. — Полбанки сейчас.

— Вы что, делали такой замок? — У Лебедева появилась надежда.

— Тебе-то что, делал — не делал! Иди за бутылкой. Я тебе посложнее сварганю.

— Но вы можете мне ответить — делали замок под этот ключ? Или нет?

Дед сердито крякнул и отвернулся.

Теряя терпение, Лебедев достал удостоверение и сунул ему в окошечко:

— Я вас серьёзно спрашиваю. Делали или нет?

Взглянув на документ, старик отрезал:

— Не делал.

Чувствуя, что теперь от него ничего не добьёшься, Лебедев сказал почти ласково:

— Вы поймите, папаша, я ведь к вам без всяких претензий. Нашли человека — машина сбила, — никаких документов. Только ключи.

— Небось родственники объявятся, — усмехнулся старик. Потом нагнулся, достал ополовиненную бутылку пива, ловким щелчком большого пальца скинул пробку и одним духом выпил. Заметив, что Лебедев всё ещё стоит рядом с будкой, сказал ворчливо:

— Да не делал, не делал я. А попросишь, смогу. Сорок рублей и бутылка. Бутылка сейчас.

Лебедев вздохнул. Спрятал ключ в карман.

— А вы походите по домам-то, — засмеялся старик. — Походите! Может, к какому замку и подойдёт. Я даже кино такое видел.

Третий рынок, на котором побывал Лебедев, был Некрасовский. Ларёк металлоремонта был закрыт. Старший лейтенант зашёл к директору рынка, но тот ничего о мастере не знал.

— Может, обедает. Они тут сами по себе: захотел — пришёл, захотел — ушёл.

— Ну что, товарищ инспектор? — спросил шофёр, когда Лебедев молча сел рядом с ним. — Куда теперь? Может, на Охтенский?

— На Андреевский. А потом на Сытный.

— А я вот походил по рядам, посмотрел, — сказал шофер. — Рынки разные, а цены одинаковые. Картошка везде по тридцать. Яблоки по восемьдесят. Только цветы — как бог на душу положит. На Сенном три гладиолуса — четыре рубля, а здесь — пять. Ну и дерут, я вам скажу!

— Да, дерут, — рассеянно согласился Лебедев, с тревогой думая о том, что шансов у него на успех совсем мало. Да, может, обойдётся всё и без ключа? Не может же человек исчезнуть бесследно. Время пройдёт — хватятся. Но эти мысли утешали мало. Задание оставалось невыполненным.

Только на следующее утро Лебедев закончил свой объезд мастерских. Никто из опрошенных ключ не признал. Но это была капля в море. Замок мог сделать какой-нибудь мастер и дома, и в заводском цехе.

Старик мастер с Сенного рынка не давал инспектору покоя. Перемена в его поведении после того, как он увидел милицейское удостоверение, настораживала. «Темнит старик, — думал Лебедев, — чует моё сердце, темнит». Он остро переживал свой неудачный разговор со стариком. Инспектор попросил шофёра ещё раз подъехать к Сенному рынку. Но за окошком мастерской сидел совсем другой человек — молодой, атлетического сложения парень. На вопрос, куда делся старик, он сказал:

— Запил Никитич. Теперь неделю не появится. А то и больше. Считается, что мы вдвоём с ним мастерим.

— А где он живёт?

— Где-то в Гавани. Где, точно не знаю. Он у нас прижимистый. В гости не приглашает. А вам чего? Заказ ему давали?

Лебедев вытащил из кармана ключ. Положил перед парнем.

Мастер внимательно, оценивающим взглядом посмотрел на него.

— Такой ключик я могу вам изобразить. Дня через три. Сейчас работы завал. И вся срочная.

— А замок могли бы под такой ключ?

— Нет. Придётся Никитича дожидаться. Это только он умеет.

— Адрес его где можно узнать?

Парень безнадёжно махнул рукой.

— Пустое дело. Он сейчас не только напильник в руках не удержит — двух слов не свяжет.

— Ну а всё же?

— Идите в контору. На Владимирский. Там скажут. Пётр Никитич Гулюкин его зовут.

Семён Бугаев с утра заехал в прокуратуру и попросил у следователя разрешение использовать автомашину потерпевшего. «Если я приеду на станцию технического обслуживания на этих „Жигулях“, — рассуждал он, — больше шансов, что кто-то вспомнит и владельца. Иной мастер лучше знает машину, с которой возится, чем её хозяина».

Следователь замысел Бугаева одобрил.

На станции капитан заглянул к директору, договорился, чтобы ему выписали документы на техосмотр, въехал во двор, но остановился поодаль от вереницы автомобилей, ожидавших своей очереди перед воротами цеха.

Первым к нему подошёл мужчина в заношенной спецодежде с испитым почерневшим лицом.

— Замок для запаски не нужен?

Бугаев мотнул головой.

— Ножной насос? — в голосе мужчины чувствовалась надежда.

— Имеем свой.

Мужчина сплюнул чуть ли не на ботинки капитану и, шаркая подошвами по асфальту, удалился.

Потом из ворот цеха с деловым видом выскочил длинный тощий парень в синем берете и внимательно оглядел выстроившиеся колонной автомашины. Из кармана его спецовки торчали отвёртка и кронциркуль. Заметив Бугаева, он почти бегом пересек двор.

— Вы от Роберта Максимовича?

— Нет.

— Странно, — сказал парень. — Кого ждём?

— Вам эта карета не знакома?

Парень посмотрел на машину. Пожал плечами.

Бугаев поиграл ключами, у которых вместо брелока был американский серебряный доллар с изображением президента Кеннеди. Сказал:

— Мой товарищ у вас тэо делал. Денис Анатольев…

— Всех разве запомнишь, — поскучнев, сказал парень и отошёл. Потом опять внимательно оглядел двор. Одна машина, тоже белая, как и та, на которой приехал Бугаев, привлекла его. Капитан слышал, как он спросил владельца, тучного молодого мужчину в больших роговых очках:

— Вы от Роберта Максимовича?

Толстяк кивнул. Парень сел за руль его машины, толстяк — рядом, и машина, минуя очередь, скрылась за воротами цеха.

Почему он не показал парню фотографию погибшего, Бугаев и сам не знал. Скорее всего не почувствовал к нему доверия. Такой сразу трепанёт товарищу, через полчаса об этом будут знать не только все слесари, но и их клиенты. Набравшись терпения, Бугаев ждал.

Минут через пятнадцать из цеха вышел ещё один мужчина. Тоже в синем берете, из кармана спецовки тоже торчал инструмент. Достав сигарету, капитан подошёл к нему. Попросил прикурить.

— Очередь у вас, не приведи господь…

Мужчина скользнул взглядом по автомобилям. Озабоченно покачал головой.

— Оформляют в конторе больше, чем мы пропустить можем. Покурить еле вырвешься, — он был уже немолод, с пышными, хорошо подстриженными тёмными усами.

«Серьёзный товарищ», — подумал Семен и, достав ключи, стал раскручивать цепочку на пальце:

— Эх, день у меня пропадет. С товарищем несчастье случилось. Попросил вместо него осмотр сделать. Продавать собирается…

— Эту, что ли? — кивнул мужчина на «Жигули».

— Ну да. У вас там кто командует? Начальник цеха? Поговорить с ним, что ли?

— Я там старший, — сказал мужчина. — Бригадир. Сегодня запарка. А брелок такой я видел. С долларом…

— У кого?

— Делаю тут парню одному профилактику.

— Не Денису Анатольеву?

Бригадир удивлённо посмотрел на Бугаева.

— Нет. Одному знакомому. Олежкой зовут.

Бугаев вытащил из кармана фотографию.

— Не этому?

— Чего это он? Мёртвый?

— Он? Олег? — быстро спросил Бугаев.

Бригадир взглянул ещё раз. Уже более внимательно.

— Да.

— Вас как зовут? — переходя на деловой тон, спросил капитан.

— Валерий Сергеич.

— Валерий Сергеевич, я из уголовного розыска. — Бугаев показал удостоверение. — О нашем разговоре прошу никому…

Валерий Сергеевич кивнул. И тут же оглянулся на ворота цеха.

— Я вас недолго задержу, — сказал Бугаев.

— Пойдёмте тогда в контору, — попросил бригадир. — А то неудобно перед цехом маячить без дела. Ребята скажут — бригадир лясы точит.

Они пошли по двору.

— С Олегом случилась беда. Погиб он…

— Разбился?

— Нет, не на машине. Машина его здесь.

— Ну да. Я-то смотрю, вроде бы проходил этот «жигулёнок» через мои руки. Первая модель, а задние фонари от шестёрки. Приличная машина, ещё девочка…

— Валерий Сергеевич, расскажите мне всё, что вы знаете об Олеге, — попросил Бугаев, когда они сели на диванчик в конторе. — Фамилию, где живёт, кем работает?

Бригадир с недоумением пожал плечами. Хотел о чём-то спросить, но не спросил…

— Да ведь что я знаю — Олег и Олег… Парень весёлый, при деньгах. За кордон часто ездит, как ни пригонит ко мне карету, всегда сувенир заграничный. Мне вот тоже такой брелок привёз, с долларом…

— А фамилия?

— Не помню. В накладной-то всегда пишется, да я не помню. Простая какая-то фамилия.

«Ну, это всё можно будет выяснить по книге регистрации, — подумал Бугаев, но тут же спохватился. — Он ведь как Анатольев пишется. По краденым правам».

— Ну хоть отчество? — попросил он Валерия Сергеевича.

— Да мы с ним по имени… Олег и Олег. Он как-то раз своего знакомого привозил, доцента. Так тот его Олежкой звал.

— А где жил Олег?

— Не знаю.

— Может быть, кто другой из ваших знает? Могли дома ремонт делать…

— Нет, с Олежкой только я работал.

— А этот его знакомый, доцент? Где работает?

Бригадир улыбнулся.

— Где работает, не знаю. Но человек серьёзный. На генерала похож.

— А зовут как? — с надеждой спросил Бугаев.

— Аристарх Антонович его зовут, — сказал Валерий Сергеевич, — чудное имя всегда хорошо запоминается.

— А фамилия у него не чудная?

— Нет, фамилия у него, как и у меня. Платонов.

Бугаев вздохнул с облегчением.

Расставаясь, он с чувством тряхнул руку Платонова.

— Валерий Сергеевич, договорились? О нашем разговоре — ни слова!

— Будет сделано, товарищ начальник. Приезжайте, тэо вам устроим по высшему классу.

— Приеду, — пообещал Бугаев. — Когда меня машиной премируют. За хорошую работу…

Участковому инспектору Мухину не давала покоя одна мысль — почему этот человек, разбившийся в церкви, оставил свои «Жигули» так далеко? За несколько километров от села. Да ещё загнал машину в такие кусты, из которых ночью не сразу и выберешься. Своими сомнениями Владимир Филиппович поделился с гатчинским следователем Гапоненко, но капитан только усмехнулся.

— Что ж он, по-твоему, прямо у церковной стены их поставил бы? У всех на виду?

— Мог бы всё же поближе. Тут с километр будет…

— Видно, тёртый калач. Думал, что мы собаку пустим. А там — за ручьём. Прошёл по воде, и конец.

Доводы капитана не успокоили Мухина. «Объяснить то всё можно, — думал он. — А вот если в шкуру этого субчика влезть? Он же не на экскурсию пришёл. За иконами! И тащить их в такую даль? А как ночью машину в кустах найти? Тут и свой, деревенский, заблудится, не то что дачник…»

Всех городских Владимир Филиппович называл дачниками. Без иронии, без подковырки — просто по привычке. Выросший в деревне, он привык к тому, что в их избе, да и у соседей летом всегда жили дачники. Орлино — село красивое. Огромное озеро плескалось прямо за огородами. В каждом доме плоскодонка. Чуть снег осядет под мартовским солнцем — дачники уже тут как тут. Ходят от избы к избе, спрашивают, не сдаётся ли.

Капитан Гапоненко уехал в Гатчину, оставив участкового один на один со своими сомнениями. Владимир Филиппович достал из письменного стола лист бумаги и в течение часа прикидывал, кто из односельчан чаще всего шляется по ночам. Первыми в список было занесено десятка полтора парней и девчат, два мужика, часто работавших на Дружной Горке в ночную смену, несколько доярок, совхозный сторож. Потом инспектор прикинул, кто мог оказаться ночью недалеко от церкви. Выходило, что все молодые. Рядом парк — их туда всё время тянет, будто мёдом намазано. Одна доярка жила неподалёку. И конечно, сторож, но с ним Мухин уже говорил.

После того как список был составлен, инспектор сел на мотоцикл и поехал домой. Там он переоделся в штатское. Каждый раз, когда надо было поговорить с человеком по душам, неофициально, или Мухин предполагал, что его собеседник при виде милицейского мундира может потерять своё красноречие и забыть половину из того, что знал, он надевал штатский костюм.

Разговор с молодёжью складывался до противности одинаково. Словно все они сговорились.

— Коля, — обращался инспектор к детине, которому, казалось, тесно в комнате. — Ты третьего дня в парке не гулял?

— А что, разве нельзя? — с наигранным удивлением спрашивал Коля. — Мне шестнадцать ещё по весне стукнуло.

— По ночам люди добрые спят, — для порядка говорил Мухин.

— Нет такого закона, — ухмылялся детина, и Владимир Филиппович, безнадёжно махнув рукой, переходил к главному.

В разговоре с Любашей Федичевой инспектору повезло. Любаша, ученица десятого класса, приходилась Мухину дальней родственницей. Её мать была двоюродной сестрой инспектора. Когда он спросил Любашу, не гуляла ли она ночью в парке, девушка залилась краской и опустила голову. Прежде чем Мухин добился от неё путного рассказа, она успела поплакать.

— Дядя Володя, вы только маме не говорите, — попросила Любаша. — Я ей сказала, что у подруги засиделась. У Таськи Зайцевой…

Делать было нечего, и инспектор скрепя сердце пообещал держать Любашину прогулку в секрете.

Любаша и рассказала ему, что когда проходили они с Толиком Ивановым мимо церкви, то видели легковую машину. Белую. Для того чтобы узнать имя Любашиного ухажера, Мухину пришлось ещё раз дать клятву не проболтаться родителям.

— В котором часу машину видели?

Любаша пожала плечами.

— Домой ты когда пришла?

— В два.

— Хорошо помнишь?

— Ещё бы! Мама мне такую истерику закатила.

Мухин осуждающе покачал головой.

— Когда машину увидали, шли в парк или уже из парка?

— Из парка. Мы потом у озера посидели чуточку и домой. Толик меня до прогона только довёл. Вдруг бы мама встречать надумала.

Инспектор прикинул: от церкви до озера — минут пять. Там ещё «чуточку» — значит, полчаса. От озера до Любашиного дома тоже минут десять. Выходило, что от часу до двух машина стояла у церкви.

— Вы, дядя Володя, не подумайте чего плохого, — сказала Любаша. — У нас всё всерьёз.

— Ладно, — помягчев, отозвался Мухин. — На свадьбу не забудь пригласить.

Толик Иванов после недолгого запирательства подтвердил рассказ своей подружки.

«Вот так-так, — размышлял участковый, шагая по вечернему селу домой. — Он, голубчик, в церкви лежал, а машина сама собой каталась? Или сначала он подъехал, осмотрелся, а потом машину в кусты отогнал. И всё пехом?» Действия потерпевшего, по мнению Мухина, не соответствовали здравому смыслу.

В селе было тихо. Лишь под ногами шуршали листья. Кое-где в домах ещё горел свет, да дрожащие голубые отсветы в окошках выдавали, что хозяева смотрят телевизор. На дальнем конце села за кладбищем лаяли собаки. С озера тянуло прохладой, сыростью, запахом смолёных лодок.

«Не буду я Гапоненке звонить, — думал участковый. — Толку от него мало. Лёгкий человек. Позвоню начальству, в Питер».

С одной стороны, Мухин стеснялся беспокоить ленинградское начальство, но разговор с подполковником Корниловым оставил у Владимира Филипповича хорошее впечатление. Пожилой сухощавый подполковник хоть и выглядел хмурым, разговор вёл по делу, вопросы задавал точные, словно заранее знал мысли самого Мухина. Но больше всего понравилось инспектору то, что подполковник не стал строить никаких домыслов, не поучал его, как надо работать. Сказал, что дело сложное, на кофейной гуще гадать не надо, а побольше порасспрашивать людей.

— Если появится что-то новое, звоните, — сказал он на прощанье. — Майору Белянчикову звоните. Его не будет — мне. Сейчас для нас каждая мелочь дорога.

Владимир Филиппович и позвонил Белянчикову, но его номер не отвечал, и старший лейтенант, преодолев робость, позвонил Корнилову.

Трубку подняла секретарша и, узнав, что звонят из Орлина, тут же соединила Мухина с Корниловым.

— Старший лейтенант Мухин беспокоит, — сказал участковый.

— Что у вас там нового? — Голос подполковника звучал требовательно и строго, и Мухин решил, что позвонил не вовремя. В трубке были слышны голоса, приглушённые низкие гудки другого аппарата.

— По поводу «Жигулей» хотел доложить, — сказал Мухин, но подполковник перебил его:

— Извини, другой телефон…

Участковый слышал, как Корнилов произнёс:

— Позвоните через полчаса, у меня совещание.

Мухин совсем смутился и, когда подполковник снова сказал в трубку: «Але, продолжайте, Мухин!» — виновато спросил:

— Может, попозже, товарищ подполковник?

— Давайте, давайте, рассказывайте, не смущайтесь, — ободрил Корнилов. — Мы тут как раз и сидим по этому делу.

Старший лейтенант доложил коротко и чётко.

— Молодец, — похвалил Корнилов. Потом несколько секунд помолчал, обдумывая что-то. — На днях я приеду. Жди. — И повесил трубку.

Аристарх Антонович Платонов, хоть и был, по словам своего однофамильца со станции обслуживания, похож на генерала, работал в конструкторском бюро старшим инженером. И, по словам сослуживцев, коллекционировал иконы. Корнилов решил съездить к нему сам.

Жил Платонов на улице Зверинской, в большом старинном доме. Его квартира под номером шесть оказалась на третьем этаже. Корнилов лифт не вызвал, пошёл пешком, удивляясь, как легко подниматься по широкой старинной лестнице. «Ловко умели строить, — подумал он. — И этажи повыше раза в два, чем нынче, а поднимаешься, словно на эскалаторе».

У дверей шестой квартиры лежал чистый половичок, на самой двери был привинчен красивый крючок, чтобы хозяйка могла повесить сумку с продуктами, а потом уже спокойно доставать ключи. Игорь Васильевич дотронулся до крючка и покачал головой. Просто и удобно. Надо бы перенять опыт. Он позвонил три раза. Он всегда звонил три раза. Куда бы ни приходил. Привычка эта осталась у него с детства, когда они с отцом и матерью жили в коммунальной квартире. На маленькой медной пластине, прибитой к дверям, было написано: «Бубновым — 2 зв., Корниловым — 3 зв.». Люди, имевшие общий интерес, звонили один раз.

За дверью послышались неторопливые тяжёлые шаги и неразборчивое мурлыкание. Корнилову показалось, что человек напевает какой-то цыганский романс. Щёлкнул замок, дверь приоткрылась. На подполковника смотрел хитрый, сощуренный глаз.

— Вам чего? — спросил довольно бесцеремонно обладатель хитрого глаза и наклонил голову так, что бы видеть Корнилова и вторым глазом. Голос у него был басовитый, с начальственными нотками.

— Мне товарища Платонова.

— По какому делу?

— По общественному, — усмехнулся Игорь Васильевич.

— А, наконец-то! — сказал Платонов и, сняв цепочку, впустил в прихожую подполковника. — Я уже трижды к вам заходил. Хочу поставить дополнительные батареи…

Перед Корниловым в красно-голубом халате стоял невысокий кряжистый мужчина лет сорока пяти. Подполковника поразило лицо Аристарха Антоновича — всё в глубоких складках-морщинах, словно порубленное шашкой. Странное сочетание самодовольства и хитрости наводило на мысль о том, что с Платоновым надо держать ухо востро.

— Аристарх Антонович, я из милиции. Подполковник Корнилов…

Платонов чуть выпятил нижнюю губу и с недоумением снова начал разглядывать Корнилова. Потом произнёс в растяжку:

— Вот как! Из милиции? А я-то думал… — О чём он думал, Платонов недоговорил.

Игорь Васильевич протянул удостоверение. Аристарх Антонович предупредительно поднял руку.

— Нет, нет! Что вы! Я вам верю. — И читать, что написано в удостоверении, не стал. Но Корнилов был готов поклясться, что Платонов и так успел разглядеть всё, что там значилось.

— Вы надолго?

Подполковник улыбнулся. На такие вопросы ему ещё не приходилось отвечать.

— Да нет, надоесть вам не успею…

— Я просто думаю, где нам удобнее поговорить, — сказал Платонов и обвёл глазами прихожую. Наверное, прикидывал, а нельзя ли ею и ограничиться. Но в огромной прихожей, завешанной иконами, кроме маленького стула да тумбочки, ничего не было, сесть было не на что. Корнилов ждал, разглядывая выразительное лицо Аристарха Антоновича, по которому можно было прочесть весь ход мыслей. Лёгкая гримаса растерянности сменилась кротким выражением озабоченности, потом напряжённого раздумья, решимости, и наконец Платонов показал рукой на дверь:

— Пройдёмте, товарищ.

В этом «пройдёмте» не было и намёка на шутку.

Идя за хозяином в комнату, Игорь Васильевич успел решить, как ему держать себя с Аристархом Антоновичем: «О том, где погиб этот Олежек, рассказывать я ему не буду. Если узнает, что он в церковь за иконами залез, насторожится. Кто их знает, что за отношения у них были!»

Комната, в которую привёл подполковника Платонов, была похожа на музей. Три стены её, как и в прихожей, были увешаны иконами. Только иконы здесь были красивее и, как показалось Игорю Васильевичу, более древние.

— Прошу вас, — Аристарх Антонович кивнул на большое кожаное кресло. Корнилов сел. Платонов устроился напротив.

— Аристарх Антонович, никого из этих людей вы не знаете? — спросил подполковник, раскладывая несколько фотографий на журнальном столике.

Платонов чуть привстал с кресла и с любопытством наклонился над карточками. Потом стал брать по одной и, повернув к свету, внимательно и подолгу разглядывать. Подчёркнуто внимательно. Потом почмокал губами и, вернув фотографии на прежнее место, сказал:

— Нет. Никогда не встречал. Никого.

В это время зазвонил телефон. Аристарх Антонович встал, подошёл к письменному столу, на котором стоял аппарат. Плотно приложив трубку к уху, он молча слушал несколько секунд, потом проворчал чуть раздраженно:

— Слушаю, слушаю. Ты не мог бы позвонить через полчаса?

Наверное, звонившего не устраивала отсрочка, потому что Платонов сказал:

— Позвони завтра утром. — И с гримасой недовольства обвёл комнату рассеянным, скучающим взглядом. Но неожиданно он преобразился. — Шестнадцатый век? — почти крикнул Аристарх Антонович в трубку. — Ты в этом уверен? Обязательно, обязательно! Приеду сегодня же. Я на тебя надеюсь. — Улыбнувшись, он положил трубку, и лицо его, только что выражавшее неподдельный интерес, опять окаменело.

Он подошёл к креслу и хотел опять сесть. Но Игорь Васильевич встал и развёл руками:

— Эти мужчины на фотографии — весь мой интерес, Аристарх Антонович. Простите за беспокойство…

— А как же… — Платонов недоумённо пожал плечами. — Почему вы пришли ко мне? — Он справился со своим недоумением и спросил почти сурово: — Почему вы считаете, что я должен знать кого-то из них?

— Эти люди подозреваются в спекуляции. В скупке и перепродаже произведений искусства. Вы, как человек, коллекционирующий иконы, могли с кем-то из них встречаться.

— Кто это додумался прислать вас ко мне? Я не имею дело со спекулянтами.

— Аристарх Антонович, — мягко сказал Корнилов, — ещё раз простите. Мы разговаривали со многими коллекционерами. И кто-то порекомендовал мне зайти к вам…

Спускаясь по лестнице, Игорь Васильевич представил озадаченное лицо Аристарха Антоновича и почему-то испытал от этого удовлетворение. «Пускай думает. Пускай ломает голову. Не узнать своего приятеля он не мог!» Ему было совсем не жаль Платонова. Уж очень вызывающе самодовольным показался ему этот старший инженер.

В машине Корнилов связался с управлением и попросил Бугаева выяснить, с кем будет встречаться сегодня вечером Аристарх Антонович:

— У этого Аристарха вся квартира иконами завешана. Не исключено, что у него с погибшим не только общие автомобильные интересы были.

В контору на Владимирской Лебедев опоздал. Там уже кончали работу. Ничего не оставалось, как ехать в управление и пытаться разыскать Петра Никитича Гулюкина через справочное. Не так, наверное, и много в Ленинграде Гулюкиных, да ещё живущих в Гавани, решил Лебедев. В половине восьмого у старшего лейтенанта уже имелся точный адрес старика — Шкиперская улица, тридцать один, квартира один. «Небось живёт Никитич на первом этаже. Подниматься не надо, — с удовлетворением подумал он. — Отправлюсь к Гулюкину через полчасика, а пока загляну в буфет. А то на голодный желудок тяжело будет с пьяным стариком разговаривать». Лебедев помнил слова парня из мастерской о том, что Гулюкин запил.

Но всё обернулось иначе. Лебедев ещё доедал свою яичницу в буфете, когда динамик хрипло выдавил: «Старшего лейтенанта Лебедева к дежурному по городу».

Лебедев залпом выпил стакан чая и с сожалением бросил взгляд на аппетитную ватрушку, оставшуюся на тарелке.

— Говорят, вы мастерские металлоремонта объезжали? — спросил дежурный, майор Загладин.

— Я, товарищ майор. Что случилось?

— Из Василеостровского управления позвонили, к ним старик какой-то пьяненький пришел. Говорит, был у него в мастерской краснощёкий опер, про замок допытывался…

Лебедев густо покраснел и насупился.

— Так передали, — заметив это, сказал майор, пряча улыбку. — Вы, значит, были? Старик, похоже, хочет признание сделать. Поезжайте.

Пётр Никитич сидел в комнате дежурного и что-то рассказывал лейтенанту и старшему сержанту. Судя по их улыбкам, что-то смешное. Он был явно подшофе. Увидев Лебедева, старик показал на него рукой и сказал:

— Ну вот, явился — не запылился, а вы говорили.

Поздоровавшись, старший лейтенант сел.

— Может, в пустой кабинет пройдёте? — спросил лейтенант.

— Да зачем нам пустой кабинет? — запротестовал Гулюкин. — У нас с молодым человеком секретов нет.

«Ну и нахал дед», — подумал Лебедев, с обидой вспомнив, что тот окрестил его «краснощёким опером», но сказал весело, подыграв Гулюкину:

— Нету, нету секретов. Здесь поговорим с дедушкой.

— Пётр Никитич задушевный человек, — подмигнул Лебедеву лейтенант. — Столько нам нарассказал…

— Ты на меня обиду не держи, товарищ, — сказал Гулюкин Лебедеву. — Я дед занозистый. Люблю, когда со мной душевно, а ты забубнил, как радио. Слышать тебя слышу, а не вижу. Не могу понять, что ты за человек…

Лебедев вздохнул. Чего он мелет?! В присутствии сотрудников из района. Но приходилось терпеть. Не зря же пришёл дед в милицию?

— Я думал, что ты насчёт левой работы придираться будешь. Ну бывает, бывает. Нам-то со старухой много не надо, а внукам хочется чего ни то прикупить. Штаны вон американские двести рубчиков стоят, а глядеть не на что. Купил я внучке, она их мочить стала, чтоб сели, так восемь раз воду меняла — всё линяли те штаны. Покрасить как следует не могут! — Дед развёл руками и скорчил уморительную гримасу. — Такие вот дела, товарищ опер. Замок-то я делал. Может, я не вспомнил бы, да заказчик один ключ потерял — приходил через полгода, просил запасной выточить. Я и запомнил. Ну а после наших с тобой переговоров загрустил я. Думаю, ведь без дела не спрашивал бы. Поехал домой. Выпил. Это было, скрывать не стану. Загрустил ещё боле. Ну прямо тоска заела. Со старухой поделился. У меня после семидесяти секретов от нее нет. Старуха и говорит: «Иди, Петя, в милицию, покайся. Больше десяти суток тебе не дадут за то, что нетверезый». Я и пошёл. Старуха у меня умная, голова что Дом Советов. — Старик посмотрел на Лебедева. Глаза у него были добрые, беспомощные, чуть слезились. — Как на духу.

— Заказчика вы запомнили?

— А как же! По всей форме. Молодой, красивый. Зовут Олегом.

У Лебедева радостно ёкнуло сердце.

— Ну а фамилию?

Старик виновато мотнул головой.

— Тот-то и оно. Я ему левый заказ делал, квитанций не писал, фамилий не спрашивал. Да на такие сложные замки у нас и расценок нет!

— Эх! — не сдержав разочарования, выдохнул старший лейтенант.

— Если хочешь, могу дом показать, — сказал старик. — Это я помню. Штаны-то американские Олег мне продал. Я с ним поделился внучкиными заботами, а он говорит: «Садись в „жигуль“, заедем ко мне — будут твоей внучке клёвые штаны». Фартовые то есть. Какой-то там супер.

— Помните адрес?

— Сказать не могу, а на глаз можно. Гдей-то в Парголове. Я ещё заметил — у него в саду яблоки осыпавши, и никто не собирает.

— Поехали, Петр Никитич, — вскочил Лебедев. — Так меня выручите!

— Сорок рублей и бутылка, — дурашливо сказал старик. — Бутылка сейчас! — и подмигнул Лебедеву.

Лейтенант и старший сержант засмеялись.

Заметив, что Лебедев нахмурился, Гулюкин улыбнулся и встал.

— Не бери в голову, молодой человек. Это у меня присказка такая. Сказка будет впереди. Поехали, поехали.

«Ничего себе присказка, — думал Лебедев, усаживаясь в машину. — Я уж подумал, придётся на коньяк раскошеливаться. Водку-то после семи не продают».

Старик будто читал мысли старшего лейтенанта.

— Башка моя болит от дум и разговоров! Ой, болит — словно у меня там трамваи ездят. Где бы это хоть пива выпить?

— Выпьем, Петр Никитич, выпьем. Только дом покажите, найдём пиво.

Бугаев остановил машину на Зверинской наискосок от большого серого дома, в котором жил Аристарх Антонович Платонов. На улице было тихо и пустынно. Только на скамейке рядом с маленьким садиком вели неторопливую, нескончаемую беседу четыре старухи. У кафе, привязанный к ограждению витрины, сидел, склонив голову набок, щенок эрдельтерьер. Наверно, он дожидался своего хозяина давно, потому что радостно кидался навстречу каждому выходящему, а потом разочарованно поскуливал. Близость кафе навела капитана на мысль о том, что сегодня он рискует остаться без ужина. Семён достал из «бардачка» полиэтиленовый пакет и, закрыв машину, пошёл в кафе. Эрдельтерьер с надеждой посмотрел на него.

В пустом зале высокая стройная девушка в вельветовых брючках и кожаной куртке о чём-то шепталась с молодой буфетчицей. Бугаев взял из вазы, стоявшей на прилавке, две сдобные булочки и спросил у девушки:

— Это не ваша собачка была привязана у дверей?

Девушка резко обернулась. Глаза у нее были большие, голубые, чуть испуганные.

— Почему это была? — В её голосе прозвучал вызов.

— Собачка ушла в неизвестном направлении.

— Ой, Галка! — вскрикнула девушка. — Микки опять перегрыз поводок! — И побежала к выходу.

— Галя, — сказал, подавая буфетчице деньги, Бугаев, — получите за две сдобные. А Микки на месте. Мне просто стало его жаль.

Буфетчица улыбнулась. В это время вернулась её приятельница.

— Это что, новый способ знакомиться? — строго спросила она Бугаева.

— Старый, совсем старый, — усмехнулся Семен. Девушка ему была симпатична, и он чувствовал, по чуть дрогнувшим уголкам её губ догадался: она готова простить ему шутку. На улице Бугаев остановился перед эрделем, отломил кусочек булочки и положил рядом. Но пёс, не обратив внимание на еду, проникновенно смотрел на Семёна и жалобно скулил.

— Суровая у тебя хозяйка, — сказал капитан. Он сел в машину, опустил стекло и внимательно осмотрел дом, в котором жил Платонов. В окнах его квартиры на третьем этаже горел свет. В окошке рядом висела авоська с крупными красными яблоками. Бугаев вытащил из кулька мягкую ароматную булочку и, откусив, обернулся к эрделю. Укоризненно покачал головой. Такой булочкой пренебрёг.

Из подъезда вышел мужчина с маленьким чемоданом в руке, посмотрел на часы и прыгающей походкой пошёл в сторону улицы Горького. Бугаев, с аппетитом уплетая булочку, рассеянно смотрел ему вслед. Его интересовал другой мужчина — «коренастый шатен с выражением на лице». Да уж умел подполковник Корнилов, не вдаваясь в долгие объяснения насчёт цвета глаз и формы подбородка, дать словесный портрет человеку, словно припечатать. Бугаев хорошо усвоил его характеристики, научился видеть людей глазами Корнилова и никогда не ошибался.

Радостно тявкнул пёс. «Дождался свою хозяйку», — подумал Семен и бросил взгляд в сторону кафе. Эрдель радостно прыгал вокруг девушки. «Фигура-то какая. Ай-яй-яй. А я при деле». Девушка заметила Бугаева, улыбнулась и, наверное, тут же осудив себя за проявленное мягкосердечие, насупилась и гордо прошагала мимо.

— Микки! — позвал Бугаев. Эрдель обернулся и натянул поводок. Девушка сердито посмотрела на Бугаева.

— Я хотел его подкормить, — смиренным голосом сказал Семён, вылезая из машины. — А он у вас привереда. Ему, наверное, колбасу подавай. А колбасы я и сам бы съел.

— На колбасу у вас денег не хватает? — сказала девушка. — Всё на машину потратили?

— Конечно! Бензин-то нынче дорогой. — Бугаеву хотелось подольше задержать девушку. Поговорить с ней. Так было полезнее для дела. Кому придёт в голову, что любезничающий с девушкой мужчина торчит здесь по службе.

Девушка помедлила, внимательно глядя на Бугаева, потом, словно решившись, вынула из сумки пакет молока.

— Запейте. — Она протянула пакет Семену. — Или вы молоко не употребляете?

— Употребляю, — весело отозвался Бугаев и тут увидел, как из подъезда вышел Аристарх Антонович. Шатен он или нет, капитан не разобрал, — на голове Платонова красовалась светло-серая шляпа, — но по сосредоточенному, смятому волевой гримасой лицу, по всему облику Бугаев понял, что не обознался.

— Если вы ещё и улыбнетесь, — сказал капитан девушке, — я буду считать сегодняшний ужин самым счастливым.

Девушка не выдержала и улыбнулась. «Какая у неё добрая улыбка», — отметил Семен.

Платонов уверенной, самодовольной походкой подошёл к красным «Жигулям», достал из кармана светлого плаща ключи и открыл дверцу. Прежде чем сесть в машину, он оглянулся по сторонам. По тому, как он это проделал, Бугаев понял, что у Аристарха Антоновича оглядывание — обычный ритуал самодовольного человека. «Я сажусь в свои новенькие „Жигули“. Видят ли это прохожие?»

Он заметил девушку и поклонился ей. А она ответила на приветствие небрежным взмахом руки.

«Э-э, да они знакомы», — отметил капитан, ещё не представляя, хорошо это или плохо и как такой факт можно будет использовать в будущем.

— Не предлагаю довезти вас до дому. За молоком не ездят в другой район, — сказал Бугаев девушке, внимательно следя за тем, как Платонов усаживается в машину, вставляет зеркало. — За угощение — спасибо. Завтра я верну шестипроцентным… Вашей подруге Гале. И у неё узнаю ваш телефон.

Бугаев сел в машину, включил зажигание и, отпустив метров на двести вперёд красные «Жигули» Платонова, двинулся следом. Девушка с недоумением смотрела на отъезжающий автомобиль.

Платонов ехал не спеша, соблюдая правила. Бугаеву даже показалось, что при виде инспекторов ГАИ он сбавляет скорость. Он проехал Большой проспект, свернул на Кировский. Машин было уже немного, и капитан, чтобы Аристарх Антонович не заподозрил недоброе, отпустил его довольно далеко вперёд. На Каменном острове Платонов остановился у телефонной будки. Проехав чуть вперёд, затормозил и Бугаев. Или нужный номер был занят, или Платонов долго говорил. Ждать пришлось порядочно. А когда Аристарх Антонович вышел из будки, подошёл к своим «Жигулям», его ожидал инспектор ГАИ. «Что он там нарушил? — с неудовольствием подумал Семен. — Такой дисциплинированный водитель». Платонов что-то долго объяснял инспектору, смешно жестикулируя, пока инспектор не отвёл его шагов на двадцать назад и не показал на какой-то знак. «Стоянка запрещена, — догадался Бугаев. — Сейчас и до меня очередь дойдёт». Искушать судьбу он не стал и, пока Платонов платил штраф, отъехал, поджидая его за Ушаковским мостом.

Когда они миновали Поклонную гору, капитан забеспокоился. Похоже было, что Аристарх Антонович собрался на ночь глядя за город, а у Бугаева было меньше чем полбака бензина. Но в Парголове Платонов свернул с шоссе на тихую зелёную улицу. Выждав немного и выключив огни, Семен направился за ним. Габаритные огоньки платоновского автомобиля виднелись уже в конце улицы. Наконец мигнули тормозные. Видно, Аристарх Антонович прибыл на место. Бугаев тоже остановился, чуть не съехав в канаву, осторожно закрыл дверцу и легко побежал по тропинке туда, где только что светились огни автомобиля. Было совсем темно. Лишь редкие неяркие фонари высвечивали неровную, заросшую подорожниками дорогу. В редких домах светились окна, прохожих не было. Не доходя до машины, Бугаев остановился и прислушался. Шагов не было слышно.

«Что же он, решил в машине заночевать? — подумал Семен. — Или уже зашёл в дом?» Но, приглядевшись как следует, Бугаев заметил, что Платонов поставил машину там, где никакого дома не было. Напротив пожарного водоема. Капитан решил не торопиться. «Не увидел, куда зашёл, увижу, откуда выйдет, а так спугнуть можно». Но в это время осторожно открылась дверь «Жигулей» и так же осторожно закрылась. Слышно было, как царапнули по металлу ключи, не попав сразу в замочную скважину. Потом послышались шаги. Бугаев тихо двинулся следом. Около одного из фонарей он разглядел Платонова. Тот шёл спокойной, уверенной походкой, держа в руке довольно большой чемоданчик-«дипломат», тускло поблескивающий металлической окантовкой. Мягко пружинила под ногами земля. Трава уже стала мокрой от росы. Лёгкий ветерок доносил из садов одуряющий запах цветущего табака и ещё каких-то сладко пахнущих цветов. Неожиданно Платонов остановился. Замер и Бугаев. Аристарх Антонович стоял минуты две, очевидно прислушивался. Потом Бугаев услышал шорох, негромкое дребезжащее постукивание — наверное, Платонов подёргал калитку. Семён придвинулся поближе, чтобы не пропустить, куда он войдёт. Теперь он различал тёмный силуэт Платонова, припавшего к забору и пытавшегося что-то сделать с замком. Похоже, что калитка никак не открывалась. Аристарх Антонович поднял над забором «дипломат». Бугаев услышал, как, скользнув по кустам, чемоданчик глухо ударился о землю. Громко сопя, Платонов полез через ограду. Семён затаился, ожидая, что штакетник обломается, но Аристарх Антонович ухитрился ничего не сломать и, грузно перевалившись через забор, стал шарить в кустах, отыскивая «дипломат». Потом кусты прошелестели в направлении к темневшему в глубине участка дому. Ни одного огонька не светилось в окнах.

Бугаев осторожно подошёл к калитке и с трудом прочитал на проржавевшем номерном знаке: «Озерная ул., дом 6». Рядом висел почтовый ящик, в котором белели газеты.

Собственно говоря, делать здесь Бугаеву было больше нечего. Он выполнил задание подполковника, выяснил, куда отправился на ночь глядя заинтересовавший уголовный розыск Аристарх Антонович Платонов. Но сомнительный способ, с помощью которого Аристарх Антонович проник на дачу, весьма заинтересовал капитана. «Тут что-то не то! — подумал он. — К себе на дачу люди через забор не лазают!» Он прошелся вдоль забора, слегка подёргав штакетины. В одном месте они свободно раздвинулись, открыв лаз, которым, наверное, пользовались местные мальчишки. «Могли бы вы, Аристарх Антонович, и поберечь свои штаны, не лазать через забор», — ухмыльнулся Бугаев. Его так и подмывало нырнуть в сад и проверить, чем там занят его подопечный, но это уже было нарушением закона. А если дача принадлежит самому Платонову и он просто забыл дома ключи? «Хорош же я буду, если он обнаружит меня в своём собственном саду». Но и уехать капитан не мог. Чтобы не маячить у забора, он перешёл на другую сторону улицы. Отсюда дом, куда приехал Платонов, был виден лучше: не мешали кусты, разросшиеся вдоль забора. Окна в доме были по-прежнему тёмные, но через несколько минут где-то в глубине дома появился свет, видно, включили лампочку в прихожей, а дверь в комнату оказалась приоткрытой. На мгновение света стало больше, в дверном проёме мелькнула фигура человека, и дверь плотно прикрыли. «Сейчас задёрнет занавески», — подумал Бугаев и не ошибся — скоро в двух окнах появились слабые отблески, пробивающиеся сквозь узкие щели плотных штор.

За спиной у капитана с громким стуком открылось окно.

— Позакрывала все окна! Не продохнуть! — донёсся ворчливый бас, а потом Бугаев услышал приглушённую музыку. И голос популярного актёра: «До чего точен этот плут! Приходится говорить осмотрительно, а не то мы погибнем от двусмысленности».

«Который раз показывают эту картину…» — мелькнула у капитана мысль, и тут же резкий женский голос заставил его вздрогнуть:

— Опять зарплату не принёс! Пьянь несчастная. Что пялишься? Залил глаза водкой!

«Увы, бедный Йорик! Я знал его, Горацио», — прошептал артист. Потом его слова утонули в бубнящем голосе мужчины.

— Ты мне сердце не рви. Уймись! Хуже будет.

Заплакал ребёнок, и тут Бугаев услышал шум приближающейся автомашины. Яркий свет фар высветил все колдобины и лужи на дороге. Недалеко от того места, где стоял капитан, машина остановилась. Хлопнули дверцы.

— Где-то здесь, — сказал мужской старческий голос. — Темно как… — мужчина выругался. — Не могли до утра подождать.

— Ничего, Пётр Никитич, — успокоил молодой звонкий голос. — Сейчас пройдёмся, вы и вспомните.

Голос этот Бугаеву был хорошо знаком.

«Володька Лебедев, — удивился капитан. — Чего он тут делает?» — Семён перепрыгнул через канаву и кинулся к машине.

— Лебедев! — тихо позвал он.

— Я, — отозвался молодой голос. — Кто здесь?

— Да не ори ты! — одёрнул Бугаев.

— Семён, ты? — узнал старший лейтенант.

Бугаев подошёл к машине и сказал шофёру, выглядывавшему через опущенное стекло.

— Свет выруби.

Улица снова погрузилась во мрак.

— Вы чего приехали? — спросил Семён у Лебедева.

— Пётр Никитич ключ опознал, — прошептал Лебедев. — От дома погибшего…

— Значит, сошлось. Платонов туда залез.

— Какой… — начал Лебедев.

— Аристарх. Ну что ж, теперь нам сам бог велел. Сажай своего Никитича в машину. Пусть сидит тихо и не вылазит, — скомандовал капитан.

— А дом? — удивился старик. — Дом будем искать?

— Садитесь и сидите молча. И не курить. — В голосе Бугаева старик почувствовал неоспоримую властность и, не проронив больше пи слова, полез в машину. Бугаев тихонько притворил за ним дверцу.

— Давай за мной, — сказал он Лебедеву, и, перескочив через канаву, они подошли к забору. Семен нашёл лаз и нырнул в него.

В боковом окне щель между шторами была побольше. Схватившись руками за наличник, Бугаев влез на уступ фундамента. Лебедев поддерживал его сзади. Комната была большая, плохо освещённая. Скорее всего Платонов включил только настольную лампу. Сам он стоял около стены, завешанной иконами, и, держа в руках, рассматривал одну из них. Потом потянулся вверх и повесил её на место. И тут же снял другую. Перевернув, он внимательно посмотрел на обратную сторону. Бугаеву даже показалось, что Платонов ласково провёл по ней рукой. Эту икону Аристарх Антонович осторожно поставил на пол. Семен заметил, что так уже стоят, прислонённые к стене, несколько икон.

Аристарх Антонович между тем прошёлся вдоль стены, внимательно разглядывая иконы. Наверное, он что-то искал и не мог найти, потому что, скрывшись на несколько секунд из поля зрения капитана, появился, держа в руке маленькую настольную лампу, и стал светить на иконы. Косые лучи прыгали по ним, и казалось, что святые ожили — выражения их лиц судорожно менялись в игре света и тени. Наконец Платонов снял ещё одну икону и поставил лампу на место. Потом принёс «дипломат» и стал складывать туда иконы.

«Сейчас выйдет, — подумал капитан. — Тут мы и возьмём его с поличным. Надо же — ведь самый настоящий ворище!» Он тронул Лебедева за плечо и осторожно слез на землю.

— Будем брать на выходе. А то скажет, что влез из чистого любопытства, — прошептал Семен старшему лейтенанту. — Он тут крупно прибарахлился.

Инспекторы затаились у крыльца, но в доме по-прежнему была тишина.

— Что он там, спать улёгся? — сердито шепнул Бугаев и снова приладился к окну.

Аристарх Антонович, открыв дверцу бара, наливал в стакан коньяк. Налив половину, он посмотрел на стакан, смешно оттопырив губы, и долил ещё.

«Вот живоглот! — подумал Семен, глядя, как Платонов с удовольствием пьёт из стакана. — И коньяк-то марочный выбрал!» Платонов поставил пустой стакан на полочку, внимательно осмотрел бар, взял три пачки сигарет — Бугаев не разглядел каких — и закрыл бар. Потом, словно спохватившись, снова открыл и, вынув из кармана носовой платок, тщательно вытер им бутылку, стакан, потом дверцу бара. Бугаев спрыгнул и подошёл к Лебедеву, присевшему на крыльце.

— Что там? — спросил старший лейтенант.

— Цирк. Сейчас будет весь дом носовым платком обтирать.

Но огонь в окне погас, негромко стукнула дверь в глубине дома. Платонов, неслышно ступая, появился на крыльце. Со света он не заметил сотрудников и, повернувшись к ним спиной, прикрыл дверь и сунул ключ в замок…

— Гражданин Платонов! — строго сказал Бугаев.

— А-а-ай! — дёрнулся Аристарх Антонович, словно ужаленный, и, пригнувшись, кинулся от дверей, угодив Лебедеву головой в живот. Каким-то чудом Володя удержался, а Платонов свалился с крыльца, ломая кусты.

Понятыми пригласили старика Гулюкина и соседку, молодую женщину, которая и сообщила, что дом принадлежит Олегу Анатольевичу Барабанщикову. Лебедев сел писать протокол. Бугаев открыл на столе «дипломат» Платонова. Там лежали три небольшие иконы. Аристарх Антонович на вопросы отвечать отказался.

— В чемодане «дипломат», изъятом при задержании гражданина Платонова Аристарха Антоновича, обнаружены три иконы с изображением святых, — продиктовал капитан Лебедеву.

Гулюкин, с любопытством разглядывавший иконы, сказал:

— «Георгий Победоносец», «Спас на престоле» и «Положение во гроб».

— Вы точно знаете? — спросил Бугаев.

— Точно, товарищ начальник.

— Так и запишите, товарищ Лебедев, — официальным тоном сказал капитан.

— Врёт! — вдруг подал голос Аристарх Антонович, пришедший в себя после испуга и сидевший с каменным лицом. — Старый человек, а врёт! Какой же тут «Спас на престоле»? Нечего приписывать мне чужие иконы.

— Немой заговорил, — тихо, себе под нос, буркнул капитан и, повернувшись к Аристарху Антоновичу, спросил: — А что же это за икона?

— Принадлежащая лично мне икона «Спас в силах».

Гулюкин смущённо махнул рукой — пишите, мол, что хотите.

Бугаев открыл второе отделение «дипломата» и вынул оттуда большой синий конверт. В конверте лежала старинная книга в бежевом, телячьей кожи, переплёте.

— Библия, что ли? — Капитан раскрыл её и увидел, что жёлтые, кое-где истлевшие страницы исписаны красивой старинной вязью, а заглавные буквы раскрашены.

— Библия толще, — вставил Гулюкин.

— Э-э… — Аристарх Антонович издал какой-то нечленораздельный звук.

— Вы хотите сделать заявление, гражданин Платонов? — поинтересовался Бугаев. У него никак не выходил из головы Платонов, пьющий чужой коньяк.

Аристарх Антонович не сводил глаз с книги.

— Нет, не хочу, — наконец выдавил он.

— Запишем: старинная книга. — Бугаев сунул руку в конверт и достал оттуда железнодорожный билет с фирменным посадочным талоном на «Стрелу».

— Поезд номер один, вагон шестой, место тринадцатое, — сказал он. — А поезд-то ушёл, Аристарх Антонович! Билет-то вчерашний! Что же вы не уехали? Неотложные дела задержали?

Платонов молчал.

— По каким делам вы оказались в доме гражданина Барабанщикова? — спросил Бугаев. — И откуда у вас ключ от чужих дверей? — Он положил на стол длинный ключ с заковыристой бородкой — чудо кустарного производства. Точно такой же, что нашли в кармане погибшего хозяина дома.

— Моё изделие! — гордо сказал Гулюкин. — Точно. — И требовательно уставился на Аристарха Антоновича, словно хотел поскорее услышать, каким образом его произведение оказалось в руках Платонова.

Но Платонов больше не произнёс ни слова. Он сидел с таким видом, словно всё происходившее в доме совсем его не касалось. Лицо Аристарха Антоновича снова приобрело выражение значительности и превосходства.

Бугаев махнул рукой:

— Ладно. Ещё наговоримся. Время будет.

Понятые подписали протокол, дверь опечатали.

В машине Гулюкин с сожалением, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Время позднее, пивком уже не разжиться. Ну да ладно. Вижу, и без меня бы вы обошлись, соколики…

На следующий день утром Лебедев выяснил в домоуправлении, что Олег Анатольевич Барабанщиков работал на станции Ленинград-Товарный, в военизированной охране.

Начальник охраны, пожилой плотный мужчина, похожий на офицера-отставника, только что вскипятил чай и разложил на столе бутерброды, поэтому появление Лебедева его не слишком обрадовало. Он отвечал неохотно, хмурился, то и дело дотрагивался широкой загорелой ладонью до чайника, словно хотел намекнуть о необходимости поскорее закончить разговор.

— Барабанщиков? Работает такой. Есть ли замечания? Замечаний нет. Всё у него тихо, никто не балует.

— Как же вы говорите — работает, — не вытерпел Лебедев, — когда он три дня назад погиб.

— Погиб? — удивился начальник и открыл серую, залапанную не слишком чистыми руками амбарную книгу, словно в ней должны были появиться сведения о гибели Олега Анатольевича.

— Вот как?! Погиб, — шепнул начальник, выискивая что-то в многочисленных графах. Найдя, сказал: — Он сегодня в ночь должен выйти. Но, кажись, с кем-то ещё менялся дежурствами. Сейчас выясню. — Открыв дверь в соседнюю комнату, он спросил: — Григорьева, Барабанщиков ни с кем не менялся сменами?

— Менялся, Пётр Петрович, — ответил приятный женский голос — С Брейдо он менялся. Говорил, в Москву надо.

— В Москву, говорил, надо, — снова усевшись за стол, повторил начальник и приложил ладонь к чайнику. Наверное, чайник катастрофически остывал, потому что Пётр Петрович, вдруг решившись, сказал: — А вы, товарищ, может, со мной за компанию по чайку ударите?

Ничего нет лучше для выяснения каких-либо обстоятельств, получения необходимых сведений, как серьёзное, с глазу на глаз чаепитие. Исчезают натянутость первых минут знакомства, настороженность. Ничего не значащие реплики, вроде «эх, чаёк, всем напиткам королёк» или сообщение друг другу «чайных» секретов, помогают найти общий язык и завести душевную беседу.

Бутерброды Петр Петрович разделил по-братски, чай заварил со знанием дела. Да и беспокоился он напрасно — кипяток был ещё что надо.

— У нас ведь народ сложный, товарищ Лебедев, — рассказывал он, с удовольствием прихлёбывая чай. — Из-за денег к нам не идут, зарплата с гулькин нос. Нанимаются лоботрясы, к любому другому делу непригодные, или те, кому время свободное нужно. Так что вахтёры наши на всяк манер. В душу-то человеку не залезешь, но я ведь чувствую — есть такие ловчилы! И калымят где-нибудь, и ещё чёрт-те чем занимаются.

Лебедев слушал внимательно, не донимал Петра Петровича вопросами. Ждал, когда дело дойдёт до Барабанщикова.

— Вот есть такой вахтёр — Плошников. Мужик двужильный. Так он в свободное время у себя в гараже машины чинит. Когда-то на станции техобслуживания работал. Мастер! Так этот Плошников на своей починке в десять раз больше заработает, чем у нас. Но человек он тихий, не запивает, не прогуливает. А есть и умственные люди. Два молодых парня-художника работают. Ну, не могу сказать, что известные. Но хорошие художники. — Он достал из стола книжку в зелёной суперобложке. Лебедев не успел прочитать название. Раскрыл.

— Вот видите — оформление художника Бунчакова. Саня у нас работает… А вот Барабанщик… — Он машинально сказал «Барабанщик», так, наверное, как привыкли звать Олега Анатольевича между собой, но тут же поправился: — А вот Барабанщиков был мне мало понятен. Человек добрый, приветливый, для каждого нужное слово найдёт, но не мог я понять — в чём его стержень. Заглянет в контору — всё у него хиханьки да хаханьки. Кому среди зимы гвоздичку подарит, кому пачку сигарет американских. А начнёшь с ним про житьё-бытьё говорить, он словно налим, не даётся в руки. — Пётр Петрович вздохнул, потом спросил: — Он что ж, в аварию попал?

— Нет. Ездил за город, проник в полуразрушенную церковь. Ну и… то ли с высоты сорвался, то ли ещё что. Разбился, в общем.

— Вот так-так! — удивился начальник. — Чего это он полез в церковь? Такой осторожный человек.

Лебедев промолчал.

— Да, знал бы, где упасть, — покрутил головой Пётр Петрович.

— Он дружил с кем-нибудь из сотрудников?

— У нас особо не раздружишься. Отдежурил сутки и гуляй. Как собрание запланируем провести, прямо бедствие, аврал объявляем. Не соберёшь ведь наше войско. — Он подумал немного. — А Барабанщиков-то со всеми ласков был. Дружить не дружил, но ни с кем не ссорился. Подмениться был всегда готов. — Пётр Петрович вдруг неожиданно засмеялся и закрутил головой: — Не пойму только, почему его собаки не любили! Ведь сколько раз кусали.

— Какие собаки? — удивился Лебедев.

— Да наши. Сторожевые. Вахтёр, когда на дежурство идёт, собак во двор выпускает. Да и кормит их он.

Приехав в управление, Лебедев на всякий случай поинтересовался в ОБХСС, не было ли за последние годы случаев воровства на станции Ленинград-Товарный. Ему ответили, что с тех пор, как там поменяли начальника охраны, хищения прекратились. «Молодец Пётр Петрович, — подумал Лебедев с теплотой, — наладил дело».

И ещё одну новость узнал старший лейтенант в управлении. Олег Анатольевич Барабанщиков, сорокового года рождения, кличка Барабан и Фокус, дважды судимый, один раз — за мошенничество, второй — за покушение на убийство, значился в картотеке Министерства внутренних дел Союза.

Вид у Аристарха Антоновича был насупленный. Четыре морщины на лбу залегли особенно глубоко. Не чувствовалось, что неожиданное задержание на чужой даче поколебало его самоуверенность.

«Кого же он мне напоминает?» — подумал Игорь Васильевич, но вспомнить так и не мог.

— Ну что ж, Аристарх Антонович, вчера я у вас гостил, сегодня вы ко мне с ответным визитом…

Платонов шутки не принял, только сердито скосил на Корнилова холодные голубые глаза.

— Вам, конечно, понятна причина задержания? — продолжал подполковник.

— Нет. Совсем непонятна, — отрубил Платонов.

— Я объясню ещё раз. Вы были задержаны в доме, принадлежащем гражданину Барабанщикову Олегу Анатольевичу, при попытке вынести оттуда три старинные иконы… — Корнилов перелистнул протокол задержания. — Ценность икон определит экспертиза…

— Всё не так!

— Вот и объясните, как было на самом деле. — Корнилов достал сигареты, закурил. Протянул пачку Аристарху Антоновичу. — Не хотите? — Тот мотнул головой.

Несколько минут они сидели молча. Платонов то сдвигал брови, то выпячивал нижнюю губу, то принимался быстро-быстро барабанить пальцами по подлокотнику кресла. Корнилов не торопил. Наконец Аристарх Антонович сделал глубокий вдох, как перед прыжком в воду, громко выдохнул воздух и сказал:

— Вам известно, что я старший инженер конструкторского бюро?

— Да, — кивнул Игорь Васильевич и включил магнитофон. — Это записано в протоколе задержания.

— К тому же я кандидат технических наук. В кругу моих коллег — учёных и инженеров — мой арест вызовет недоумение… — Он на секунду замолк, подбирая слова. — И возмущение произволом…

— Мы заинтересованы побыстрее разрешить все проблемы, — благожелательно сказал Корнилов. — Вы хотели объяснить, как оказались в чужом доме?

— Ну хорошо, — согласился Платонов. — Объ-яс-няю: Барабанщиков — мой знакомый. Не приятель, не друг — просто знакомый. У-точ-няю: несколько раз он оказывал мне услуги — реставрировал иконы. У меня большая коллекция…

Корнилов кивнул.

— Вот-вот. Вы имели честь… Несколько месяцев назад я дал Барабанщикову на реставрацию три редких экземпляра. — Он подумал немного и добавил: — Нет, прошло уже больше времени. Больше года.

Игорь Васильевич пометил на листке бумаги: «3 иконы?»

— Вчера вы приходите ко мне и показываете фотографию Олега Анатольевича. Так сказать, мёртвого… — Он свёл морщины на лбу. Откашлялся. — Понимаю ваше недоумение, но на фото Барабанщикова я сразу не узнал. Потом, когда вы ушли, меня вдруг осенило… Я решил проверить — это так естественно. Не правда ли?

— Продолжайте, продолжайте, — кивнул Игорь Васильевич. «Не прост, Аристарх Антонович, не прост! — подумал он. — Логично излагает».

— Телефона у Барабанщикова нет. Я поехал на машине. Ключ от дома Олег мне дал давно. Иногда я приезжал в его отсутствие отдохнуть. Увидев, что дом пустой, — понял, случилось несчастье. Я не обознался — на фото Олег мёртв? Вы понимаете, товарищ…

— Корнилов.

— Товарищ Корнилов. Когда начинаешь волноваться, всегда делаешь ошибки. Олег умер, подумал я. Приедут родственники. Они живут у него в Пензе. Имущество разделят. Иконы выбросят или продадут. Как я докажу, что это мои иконы? Как? — Он развёл руками. — Ну вот! Я решил их забрать. Мои иконы. В это время приехали ваши товарищи.

— Иконы отреставрированы?

— Что? Ах да! Иконы. Уже отреставрированы. Я могу заплатить родственникам за работу Олега Анатольевича.

— Аристарх Антонович, у вас с Барабанщиковым есть общие знакомые?

— Кого вы имеете в виду?

— Общих знакомых. Людей, которые бы знали и вас и Барабанщикова.

— Есть, конечно.

— Кому-то из них можно сейчас позвонить?

— Сейчас? — Платонов посмотрел на часы. — Можно. Только я…

Корнилов протянул ему записную книжку, изъятую во время задержания. Аристарх Антонович начал листать.

— Вот, хотя бы Рассказов Пётр Горемирович… Доктор наук. Коллекционер. Вас соединить с ним?

Платонов потянулся к телефону. Корнилов остановил его.

— Звонить не надо.

— Тогда зачем же… — удивился Аристарх Антонович.

— Почему же вы вчера не позвонили Рассказову? Не поинтересовались у него, не случилось ли чего плохого с Барабанщиковым, а поехали сразу к нему домой.

— Понимаете ли… — Аристарх Антонович опять выпятил губу, и Корнилов подумал, сдерживая улыбку: «За хороший крючок ты зацепился своей толстой губой, милый».

— Всё-таки иконы мои! — выдохнул Платонов энергично.

— Ну и хорошо. Ваши так ваши, — согласился Игорь Васильевич. — Вам хотелось потихоньку забрать свои иконы, — он нажал на слово «свои», — без лишней огласки.

Платонов кивнул.

— Но вот фотографии, которые сделали сегодня утром наши сотрудники в доме Барабанщикова, — он положил перед Платоновым несколько больших фотографий коллекции икон, развешанных на стене. Среди икон явно выделялось шесть пустых мест. В самом центре стены. «А, кстати, почему пустых мест шесть? — подумал подполковник. — Ведь в „дипломате“ их было три?»

— Видите, Аристарх Антонович, не хватает шести икон. Там, где они висели, даже обои потемнее. Не выгорели. А по размеру как раз подходят те, что изъяли у вас. Неужели Барабанщиков развесил бы чужие иконы? И потом… Вы не знаете, куда делись ещё три иконы? Может быть, не только вы приходили за своим имуществом?

— Он был бесчестным человеком, — упрямо сказал Платонов. — Он присвоил три моих иконы. Три я и взял!

— Аристарх Антонович, не нужно ухудшать своё положение. Чем дальше в лес… А вдруг отыщутся люди, которые видели эти иконы у Барабанщикова? Я не исключаю, что найдём мы и людей, у кого он их купил. Вот с этим ключом тоже… — Игорь Васильевич взял в руку длинный ключ со сложной бородкой. — Вы говорите, что Барабанщиков дал вам его в пользование. Приезжай отдыхай… А ключ от калитки он почему вам не дал? Через забор-то неприлично старшему инженеру лазить.

Платонов опустил голову на ладони, с силой провёл ими по лицу. Глаза у него сделались затравленные. Но Корнилов увидел и другое — напускное величие, многозначительность ушли с лица, оно разгладилось, стало как-то мягче, проще. Человечнее. Только четыре глубокие морщины так и остались на лбу. «Вот так-то лучше», — подумал Игорь Васильевич.

— Дело дойдёт до суда? — спросил Аристарх Антонович.

Корнилов пожал плечами:

— Будущее покажет.

— Всё пропало. Столько лет труда… А если чистосердечное признание? — с надеждой спросил Платонов. — Я дам подписку, что это никогда не повторится. Вы должны понять — я же старший инженер, учёный, интеллигентный человек.

— У вас семья?

— Да. То есть практически нет. Я в разводе. Жена с сыном живёт у матери, в деревне.

Чувство жалости, шевельнувшееся было в душе подполковника, угасло.

— Не знаю, как решит следователь, но даже в том случае, если вы докажете, что иконы принадлежали вам, вы, Аристарх Антонович, совершили преступление — проникли в чужой дом, — сказал он. — Конечно, будут учтены и обстоятельства преступления, и личность подсудимого… — Он хотел добавить: «и уровень его интеллигентности», но сдержался. — Если вы хотите помочь следствию, напишите подробно обо всём. Только честно. Неудобно человека, считающего себя интеллигентным, уличать во лжи…

— Да, да. Я напишу, — кивнул Платонов.

— Перечислите людей, которые знали Барабанщикова. Подробно опишите, что вы делали в ночь с третьего на четвёртое сентября.

— А это зачем? — насторожился Аристарх Антонович.

— Это важно для нас обоих. И обязательно напишите, как попал к вам ключ от дома погибшего.

Платонов согласно кивал.

— Теперь можете ехать домой. Завтра в десять я жду вас с подробными объяснениями.

— Я могу уйти? — на лице Платонова мелькнула надежда.

— Да. Следователь, который будет вести дело, избрал мерой пресечения для вас подписку о невыезде. Пока идёт следствие, вы не должны покидать город. — Корнилов подвинул Платонову лист бумаги, тот внимательно, слегка шевеля губами, прочёл и расписался красиво, с кудрявыми завитушками.

Когда Аристарх Антонович подходил к двери, подполковник окликнул его. Платонов вздрогнул и обернулся.

— Вы никогда не видели у Барабанщикова оружие?

— Оружие?

— Да. Пистолет, например?

— Нет, не видел.

«Спокойней было бы оставить его „погостить“ у нас, — подумал Игорь Васильевич, когда за Платоновым закрылась дверь, — но раз уж следователь так решил… Может быть, на доверие Платонов ответит откровенностью?»

Правда, не очень-то верил подполковник в откровенность людей такого склада, как Платонов. Слишком много было в нём напускного, неискреннего. «Лицедей, — неприязненно думал Корнилов. — Только мои эмоции к делу не пришьёшь, как говорил когда-то Мавродин».

Майор Мавродин, умерший в прошлом году, был первым наставником Игоря Васильевича в уголовном розыске.

Телефонный звонок разбудил Корнилова в шесть утра. Дежурный по городу доложил, что ночью на Озёрной улице в Парголове сгорел дом Барабанщикова.

Когда Корнилов приехал на Озёрную, пожарище ещё дымилось. Пахло мокрой золой и почему-то печёной картошкой. Трава, кусты, яблоки — всё было засыпано пеплом. Выгорело почти всё внутри дома. Стояли обгорелые стены да чудом не обрушившиеся стропила. Пожарные машины уже уехали, осталась только их красная «Волга» с экспертами. Несколько женщин стояли, перешёптываясь, и с любопытством разглядывали копавшихся на пепелище экспертов и следователя. Чумазый милиционер потерянно бродил рядом.

— Вы дежурили ночью? — спросил у него Корнилов.

— Я. — Милиционер почувствовал, что перед ним начальство, и совсем стушевался. — Кто же его знает, чего он вдруг загорелся. Тихо было совсем. Спокойненько. Вдруг — жах! Как полыхнёт.

— Покажите, где вы были, когда заметили огонь? — попросил подполковник.

Милиционер вышел из калитки на улицу.

— Не надо было отпускать этого Аристарха! — сердито зашептал подошедший Бугаев. — Наверняка его рук дело!

— Спокойно, капитан, — одёрнул Семёна Корнилов. — Лучше вспомни как следует, не оставили ли вы с Лебедевым включёнными электроприборы во время обыска. И как с куревом у вас было?

— Всё в порядке, товарищ подполковник, — обиженно сказал Бугаев. — Что ж мы, в первый раз?

Милиционер перешёл дорогу, остановился у скамеечки…

— Вот здесь я и сидел. У Молевых на скамейке. Всё отсюда видно. Дом Барабанщикова как на ладони. Вдруг полыхнуло. Я калитку вышиб и к дому. Да куда там! Стёкла уже посыпались. Черепица ровно как пулемёт трещит. Побежал звонить пожарникам. Тут автомат на углу…

— Хорошо, сержант. Всё сделали правильно, — сказал Корнилов.

Они вернулись на пепелище.

— Скорее всего, поджог. Эксперты, конечно, точнее всё доложат, но у меня сомнений нет, — сказал капитан из пожарной охраны. — Всё внутри дома было облито бензином. И канистра оставлена, поленились даже спрятать. — Он пнул ногой большую обгоревшую банку. — Из сарая притащена. Я место нашёл, где она стояла. А сарай взломан.

— Собаку не пробовали пускать? — спросил подполковник у молодого капитана, следователя из районного отдела внутренних дел.

— Пробовали, товарищ подполковник, не берёт. Всё вокруг пеплом засыпано. Видно, приличная тут жаровня была. Не хотите печёной картошки? Ещё горячая. В подвале испеклась.

— Может быть, и картошкой придётся заняться, — без улыбки ответил Корнилов. — Если нужда придёт. А сейчас другие заботы есть. Бугаев! — позвал он Семёна. — Пройдёмся ещё разок по участку.

С трёх сторон к дому Барабанщикова примыкали участки других хозяев. Забор стоял хлипкий, на «живую нитку». Кое-где подгнили столбы, и штакетник завалился. Лежал прямо на кустах. Позади участка в заборе зияла большая дыра. Корнилов внимательно осмотрел её. Свежая. «Только-только ломали», — определил он.

— Не проверяли? — спросил подполковник у Бугаева и кивнул головой на дом за забором.

— Проверяли. Когда начался пожар — соседи выломали. Вёдрами стали воду таскать, да куда там.

— Если кто-то чужой хотел попасть к дому Барабанщикова незаметно, он скорее всего шёл здесь, — сказал подполковник.

— При условии, что сержант с улицы никого не проворонил.

— Ты с ним подробно беседовал?

Бугаев кивнул.

— С той скамеечки ему три дома как на ладони. А вот что на задворках творилось — он не видел.

— Сейчас одна надежда — опросить всех соседей, не видали ли кого чужого, — сказал Корнилов. — Я ещё пройдусь по саду и поеду в управление. А ты с людьми беседуй, пока на работу не разъехались. Никого не пропусти.

— Вы считаете, что это не Аристарх поработал? Кто-то другой? — Бугаев с сомнением смотрел на обгорелый дом. Подполковник промолчал, Семён покрутил головой и, вздохнув, пошёл через кусты к соседям.

«Нет, это не Платонов, — думал Игорь Васильевич, внимательно, штакетину за штакетиной, осматривая забор. — Он своё уже взял. Хотел бы поджечь — поджог бы вчера. А возвращаться сюда, после того как тебя милиция задержала… Надо решительным человеком быть. А вся его решительность — одна видимость: четыре морщины на лбу да волевой подбородок».

Осмотр ничего нового Корнилову не дал. Повсюду: на траве, в кустах, на заборе — валялось столько всякого хлама — каких-то тряпок, полуобгорелой бумаги, старых корзинок, обуглившейся мебели, что поиски здесь следов преступника теряли всякий смысл. «Бедлам какой-то, — раздражаясь оттого, что ничего не сумел прояснить, думал подполковник. — С чем приехали, с тем и уезжаете, товарищ начальник. Что о вас районные милиционеры подумают?» Он сел в машину и сразу же набрал номер управления. Ответил Белянчиков, которого подполковник, узнав о пожаре, посылал на квартиру Платонова.

— Ну как там наш инженер? — спросил Корнилов. — Написал сочинение?

— Платонов дома не ночевал, — доложил майор. — Соседи видели, как он поздно вечером погрузил в машину чемодан и уехал.

— Этого ещё не хватало! — вырвалось у Корнилова. — Розыск объявили?

— Объявили. В доме дежурит Степанов.

«Ну и ну! Ну и Аристарх! — раздражаясь все больше и больше, думал Игорь Васильевич. — Преподнёс сюрприз. На что ж он надеется?! Удрал и все свои любимые иконы оставил!» Корнилов вдруг заулыбался. Шофёр покосился на него с тревогой.

— Ничего, Саша, ничего. С ума я не сошёл, — продолжая улыбаться, успокоил его Корнилов. — Вспомнил я этого Аристарха. Никуда он не убежит, миленький. — Подполковник посмотрел на часы. Было половина десятого. Он снова набрал номер Белянчикова.

— Ты, Юрий Евгеньевич, пропуск Платонову всё же закажи.

Когда они подъезжали к Главному управлению, Игорь Васильевич попросил шофёра:

— Заверни, Саша, на Каляева, к автомобильной стоянке.

Красные «Жигули» Аристарха Антоновича, забрызганные подсыхающей грязью, красовались в сторонке. Корнилов удовлетворённо хмыкнул.

Платонов, понурясь, сидел в приёмной. Увидев Корнилова, Аристарх Антонович встал, поздоровался, чуть наклонив голову.

— Здравствуйте, товарищ Платонов. — Игорь Васильевич скосился на его ботинки — они тоже были в грязи. — Через две минуты я вас приму.

В кабинете, усевшись за стол, Корнилов пробежал сводку происшествий за сутки и, включив селектор, сказал секретарю:

— Варвара Никитична, пусть зайдёт гражданин Платонов.

Лицо у Аристарха Антоновича было измученным, отечным. Под глазами залегли густые сине-зелёные тени. От вчерашней фанаберии и следа не осталось.

— Не выспались, Аристарх Антонович?

— Какой уж тут сон…

— Далеко ли ездили?

— Никуда не ездил.

Корнилов снял трубку с телефонного аппарата. Набрал номер Белянчикова.

— Снимите пост на Зверинской у дома тридцать три. Пусть Степанов возвращается в управление.

Посмотрел внимательно на Аристарха Антоновича. Платонов отвел глаза.

— Вы знаете, гражданин Платонов, — жёстко сказал подполковник, — дела ваши очень плохи. Очень.

— Но объяснение я принёс. — Аристарх Антонович испуганно посмотрел на Корнилова. — Как договорились. Я всё написал…

— Сегодня ночью сгорел дом Барабанщикова. Не просто сгорел — его подожгли. Мы подумали: qui prodest? Вы человек учёный, латынь, наверное, понимаете?

— Нет, — мотнул головой Аристарх Антонович.

— Что же вы так? А говорили мне вчера, что кандидат наук. Мы, кстати, проверили — никакой вы не кандидат. Не защитились. А теперь вас другая защита ожидает. Qui prodest — значит: «Кому выгодно?»

Платонов не шелохнулся. Сидел бледный как полотно, ожидая, что ещё скажет подполковник.

— Мы решили, что в первую очередь это выгодно вам. Приехали на Зверинскую, а вас нету дома. И соседи говорят — не ночевал. Машина у вас грязная, ботинки тоже… Что прикажете думать? Там, в Парголове, на Озёрной, грязи хватает.

Платонов инстинктивно посмотрел на свои ноги.

— А ведь вы, Аристарх Антонович, давали подписку о невыезде. И говорили мне хорошие слова об интеллигентности. Вы знаете, что по моему, милицейскому, разумению отличает человека интеллигентного? Чувство порядочности. — Корнилов смотрел, как розовеют большие, чуть оттопыренные уши Платонова.

— То, что вы написали, я сейчас даже и смотреть не буду. Чтобы не ставить вас в неловкое положение. Мы вас задерживаем. По закону имеем право на семьдесят два часа. До того, как предъявлено обвинение. А новое объяснение я хотел бы получить от вас через час. Успеете?

Платонов кивнул.

Когда его увели, Корнилов вызвал секретаршу:

— От Бугаева нет сообщения?

— Нет, Игорь Васильевич.

— Тогда попроси зайти Белянчикова.

Вся история с погибшим в Орлинской церкви мужчиной получила неожиданный и зловещий поворот. Вначале Игорю Васильевичу казалось, что достаточно найти точки соприкосновения Николая Михайловича Рожкина, убитого из найденного у Барабанщикова пистолета, и самого Барабанщикова, как всё станет ясно. Отыщутся скрытые пружины убийства, найдутся люди, знавшие обоих, скрестятся интересы. Но обернулось всё по-иному. Существовал ещё один человек, решительный и осторожный одновременно, и потому вдвойне опасный, человек, которому не хотелось, чтобы милиция обыскивала дом Барабанщикова, копалась в его вещах. А может быть, это какой-нибудь маньяк или проходимец вроде Аристарха Антоновича? Человек, который решил уничтожить коллекцию погибшего? Чтобы не досталась ни государству, ни родственникам. Решился ведь Платонов залезть в чужой дом за иконами. Корнилов посмотрел на часы — приближался полдень. Подполковнику не терпелось поскорее узнать, что выходил в Парголове Бугаев, хотя он и подозревал, что никакой сенсационной информации капитан не привезёт. Всё там проделано опытной рукой.

— Ну что? Пишет учёный? — спросил Игорь Васильевич у Белянчикова, когда тот вошёл в кабинет.

— Пишет. Почерк, я вам скажу, у него каллиграфический. Нам бы его на полставки протоколы оформлять.

— А по мне, так следовало ему в колонии месяцев шесть стенгазету выпускать «Солнце всходит и заходит», — проворчал Корнилов. — Только ничего ему не будет. Скорее всего он действительно свои иконы с Озёрной унёс.

— Чьи бы ни были, а выходит, что он их спас, — сказал Юрий Евгеньевич. — Сгорели бы они за милую душу.

— Это ты, Юрий Евгеньевич, правильно заметил, — усмехнулся подполковник. — Коловращение жизни, как писал О'Генри.

— Игорь Васильевич, — спросил Белянчиков, — а почему ты решил, что Платонов не сбежал, а придет к нам?

— Стереотип мышления… Увидел Аристарх у меня фотографию мёртвого Барабанщикова — воспользовался случаем и украл иконы. — Корнилов поморщился. — Свои не свои, но украл! Разницы-то почти никакой, — способ преступный. Поймали его с поличным. Платонов понял: не сумеет доказать, что иконы ему принадлежат, — попадёт под суд. Я ему на это намекнул. Ну и подумал Аристарх Антонович, а если посадят? Пропала коллекция! Или реквизируют, или кто-нибудь из «друзей» утянет. Он же наверняка и друзей по своей мерке меряет. А тут возможность подвернулась коллекцию «спасти» — отпустили домой. Я думаю, он свои лучшие иконы погрузил в машину и отвёз в надёжное место. Скорее всего в деревню. Я видел, машина у него вся в грязи.

— Так это только твои догадки? — разочарованно протянул Белянчиков.

— Догадки мои, товарищ майор, имеют реальное основание. Через час прочитаем опус Аристарха Антоновича — убедимся. А у тебя догадок никаких нет?

— Думаю, что ты меня снова к Рожкиной пошлёшь.

— Правильно думаешь. Её надо ещё раз подробно расспросить. И про Барабанщикова, и про Аристарха Антоновича.

Белянчиков кивнул.

— На фото она Барабанщикова не признала, а фамилию могла слышать…

— Кстати, а где она живёт? — вдруг спросил подполковник.

— В Озерках… Ну-ка, ну-ка! — спохватился Юрий Евгеньевич. — А Барабанщиков в Парголове. Соседи.

— Вот видишь. Ещё одна деталь.

Объяснительная записка, которую Аристарх Антонович положил на стол Корнилову, начиналась словами:

«Согласен только на моральное наказание, — усмехнулся подполковник. — А на большее не согласен. Ну и фрукт! Долго же придётся из него правду вытягивать».

Дальше в записке Платонов опять писал о том, что он интеллигентный человек, пользуется уважением в НИИ и много делает для страны и народа. Сплошная лирика — как называл Корнилов такие пустые словоизвержения, и только один конкретный факт. Платонов указал фамилии и адреса двух человек, которые знают историю приобретения им икон, отданных на реставрацию и присвоенных Барабанщиковым.

— Значит, инженер Кузовлев и реставратор Мокшин могут подтвердить, что иконы, изъятые из вашего чемодана, принадлежали раньше вам? — спросил Корнилов, закончив чтение объяснительной записки.

— Да, — кивнул Платонов. — Я же написал. Они всё подтвердят. Мокшина я приглашал к себе домой, показывал иконы. Просил отреставрировать.

— Он отказался?

— Да, сказал, работы невпроворот.

— А где вы приобрели их?

Платонов насупился.

— Аристарх Антонович, вы же обещали быть откровенным.

— Я купил их у Барабанщикова.

— За сколько?

— Я уже не помню. — Откровенность у Аристарха Антоновича получилась урезанной, но Корнилов хотел узнать, на какой основе строились отношения этих двух людей — погибшего и ныне здравствующего.

— Постарайтесь вспомнить.

— Я купил иконы несколько лет назад, — морщась, словно у него разболелся зуб, стал рассказывать Платонов. — В то время я ещё не увлекался коллекционированием. Купил просто так. Олег предложил, я и купил. За двести рублей все три.

— Почему он предложил их вам?

— Он принёс импортные лезвия и джинсы. Открыл портфель — я увидел, что у него там иконы. Выглядели они как рухлядь. Я спросил, что он собирается с ними делать. Барабанщиков говорит — купите. Сейчас это модно.

— А джинсы? Лезвия… Почему он их принёс? Вы просили?

— Ну да! Этот Барабанщиков — типичный доставала. Его хаусмайором называют.

— Как, как?

— Хаусмайором. Ну… знаете, домашним майором. Он мог всё достать, все дефицитные вещи. Импортные сигареты, кассеты к магнитофонам, даже хорошие стереосистемы. Имел, конечно, свой интерес, но зато удобно — не надо гоняться по городу в поисках дефицита. Приносит прямо на дом…

— Хаусмайор, — пробормотал Корнилов. — Действительно, удобно. А где же он доставал вам дефицит?

Платонов пожал плечами.

— И многие пользовались его услугами?

— Многие.

— Перечислите мне всех, кого знаете.

Платонов поморщился:

— Это, знаете ли, неудобно. Среди них есть мои друзья, солидные люди. Получится сплетня.

— Называйте, называйте. Преступление уже получилось, чего вам бояться сплетен.

Аристарх Антонович вздохнул и начал перечислять…

Фамилии Рожкина среди названных не было.

— Аристарх Антонович, а как вы всё-таки объясните, что в вашем «дипломате» оказались чужие билеты в Москву? И эта древняя книга? — Корнилов подвинул Платонову томик Евангелия, но Аристарх Антонович только искоса взглянул на него и отвернулся.

— Это необъяснимо, — сказал он. Выражение значительности, так раздражавшее Корнилова вчера, снова мелькнуло на его лице. Мелькнуло и исчезло. — Я не знаю. Что вы от меня хотите?! Который уже час вы мучаете меня своими вопросами!

Корнилов подумал: «Ну вот, он ещё истерику мне закатит», и сказал:

— Ладно, прервёмся. А вы, Аристарх Антонович, время даром не теряйте. Думайте, думайте. Вспоминайте. От этого многое в вашей судьбе зависит. И время свободное у вас пока есть.

Бугаев приехал из Парголова злой. Корнилов не раз замечал, что когда капитан сердит, то голос у него садится, становится совсем глухим.

— Маковой росинки с утра не перепало, — ворчал Семён. — Перепачкался, как чушка, а результатов — с гулькин нос…

— Ничего, химчисток у нас настроили. Через сутки будешь как огурчик, — утешил его Корнилов. — И пообедать у тебя ещё время есть.

— У меня сегодня свидание, товарищ подполковник, — поплакался Бугаев. — Я должен одной даме с собачкой пакет молока отдать. Позавчера, пока Аристарха Антоновича караулил, познакомился. Такая девушка…

— Капитан, — прервал его Корнилов. — Ты мне дело докладывай. — Но, заметив, что Семён обиделся, он добавил: — Про девушку потом расскажешь.

— Да я, кроме шуток, Игорь Васильевич, к девушке заехать хотел. Она с Платоновым знакома, когда Аристарх в машину садился, то с девушкой раскланялся. Хорошо бы побеседовать…

— Сейчас бесед у нас будет — на год вперёд набеседуешься, — усмехнулся Корнилов.

Сказав вначале, что результатов «с гулькин нос», капитан немного слукавил. Результат был, и очень серьёзный.

Опросив человек пятнадцать соседей Барабанщикова и ничего не узнав нового, Бугаев наткнулся наконец на женщину — работницу прядильной фабрики «Возрождение», которая рассказала ему кое-что новое. Вчера, возвращаясь домой с вечерней смены, Евдокия Ивановна Певунова, так звали прядильщицу, увидела, как на Лесной улице из автомашины вышел мужчина и пошёл метрах в двухстах впереди неё. Шёл он довольно быстро. Евдокия Ивановна подумала, чего же он машину оставил, а сам пешком? Дорога-то у нас хорошая. И ещё подумала — к кому такой поздний гость? В это время мужчина остановился у забора, подтянулся на руках и был таков…

— За забором этим живут Флорентьевы. Участок их задами соприкасается с участком Барабанщикова. — Бугаев взял лист бумаги и быстро начертил план. — Вот, видите, товарищ подполковник? Мы с вами здесь ещё у лаза стояли. Натоптано тут…

Корнилов кивнул.

— Евдокия Ивановна отнесла позднего визитёра на счёт младшей дочери Флорентьевых, Алевтины. Ну, знаете… У них там свои, женские счёты. Но когда я заглянул ещё раз к Флорентьевым да поподробнее порасспрашивал их, оказалось, что никто в эту ночь к ним не приходил. Верить им можно. А сама Алевтина, студентка гидрометинститута, не вернулась ещё с Ладоги, где проходит практику на метеостанции. Да и калитка в доме Флорентьевых на ночь не запирается. Незачем и лазать через забор…

Евдокия Ивановна показала Бугаеву место, где она видела ночью автомашину. Там, на сырой земле, остались прекрасные отпечатки протекторов.

— Отпечатки — высший класс, — сказал Семен. — И слепки сделали. И «живьём» кусок земли я привёз.

— Какая машина?

— «Волга» тёмного цвета. Двадцать четвертая модель. Судя по протекторам, резина совсем новая. А может быть, и машина новая…

Корнилов часто повторял своим сотрудникам, что главное оружие сыщика — умение говорить с людьми. Даже закоренелому уголовнику, засевшему с оружием где-нибудь на чердаке, можно доказать, что ему некуда деться… Но только в том случае, если хорошо знаешь его психологию, тут же добавлял подполковник. Работа сотрудника уголовного розыска на восемьдесят процентов состоит из разговоров. С потерпевшим, со свидетелем, с экспертами и разного рода специалистами, с бывалыми людьми. С преступниками, в конце концов. И оттого, как направить беседу, какие найти слова, от уменья слушать часто зависит успех или провал операции. Эти принципы, не раз проверенные Игорем Васильевичем Корниловым за долгие годы службы в милиции, давно усвоили все сотрудники. Поэтому на совещаниях оперативных групп, когда прорабатывался план действий, Корнилову незачем было напоминать о них. Но сегодня подполковник сделал исключение. Во-первых, вся надежда была на то, что в разговорах с множеством клиентов Барабанщикова, которых назвал Аристарх Антонович, вдруг выплывет ещё один его знакомый — разъезжающий на «Волге». И во-вторых, беседовать предстояло с самыми разными людьми, вся «вина» которых состояла в том, что они были не слишком разборчивыми в выборе своего фуражира, хаусмайора Барабанщикова. Эти люди могли быть обидчивыми и неразговорчивыми, заносчивыми и хамоватыми. Могли быть снобами, могли быть лжецами. Но к каждому следовало найти подход, с каждым поговорить, не вызвав у них ни обид, ни раздражения.

Обо всём этом Корнилов напомнил своим сотрудникам, давая им на завтра задание отправиться по адресам клиентов хаусмайора Барабанщикова.

Когда, получив задания, все разошлись, Корнилов позвонил своему старому знакомому — художнику Новицкому.

— Николай Николаевич! Милиция беспокоит…

— Игорь Васильевич! — узнал Новицкий. — Рад тебя слышать, дорогой. — Голос художника был какой-то тусклый, усталый. — Забыл ты меня. Не интересуешься, жив ли, умер…

— Вот видишь — звоню. Интересуюсь, — усмехнулся Корнилов. — Как жив-здоров?

— Нету жизни. Одна работа. Вкалываю, как грек на водокачке, никто доброго слова не скажет…

Игорь Васильевич знал Новицкого уже лет пять и всегда, когда звонил художнику или встречался с ним, слышал и про «грека на водокачке», и про то, что никто не говорит доброго слова о его работе. Это у Николая Николаевича было как заклинание, чтобы не сглазить успехи и то хорошее творческое состояние, в котором он находился.

— Ну, коли одна работа, то не мешало бы и развеяться. Хочу пригласить тебя за город, в деревню…

— Нет, нет! — энергично запротестовал Новицкий. — Какая деревня, мне надо на хлеб зарабатывать. Мне, как в милиции, за звёздочки деньги не платят. Мне надо продукцию выдавать. Осенью выставка, а в выставкоме бездарь окопалась, через них даже лауреату трудно пробиться…

— Жаль, — сказал Корнилов. — А я думал, съездим с тобой в село Орлино, там старая церковь полуразрушенная, древний иконостас…

— Знаю, знаю. Церковь Николы-угодника. Построена в конце девятнадцатого века. Ничего интересного иконостас представлять не может.

— А вот грабителей иконостас заинтересовал.

— Какие сейчас грабители. Шантрапа небось без понятия…

— Серьёзные грабители, — на всякий случай сказал Игорь Васильевич. Уж очень хотелось ему вытащить Новицкого в Орлино. — А иконостас мог от старой церкви остаться. Ведь была же и раньше в Орлине церковь?

Новицкий молчал. Раздумывал. «Думай, думай, — улыбнулся Корнилов. — Небось на такую приманку клюнешь. А там разберёмся».

— Если б уж заодно там пару этюдов сделать, — наконец сказал Николай Николаевич. — Да ведь ты, наверное, всё впопыхах. С сиреной.

— Два часа тебе хватит?

— Два часа? Да это роскошь! Я…

— Знаю, знаю, — перебил художника Игорь Васильевич. — Ты в цейтноте. Тебе на жизнь надо зарабатывать. Завтра в восемь заеду. Жди у подъезда. — Он нажал рычажок аппарата. Усмехнулся по-доброму. «Вот так с вами, с вольными казаками, надо. По-военному!»

Прикинув, сколько потребуется времени на дорогу, Корнилов набрал номер управления, попросил дежурного связаться с орлинским участковым уполномоченным, предупредить, чтобы ждал в половине десятого у церкви.

С Новицким Игорь Васильевич познакомился при обстоятельствах не слишком приятных. У художника украли новенькую — только что из магазина — «Волгу», и начальник Главного управления попросил Корнилова взять это дело под личный контроль. Как-никак народный художник, лауреат Государственной премии. «Волгу» нашли в тот же день. В лесу под Зеленогорском. В машине кончился бензин, и похитители, наверное, испугавшись кого-то, бросили её, даже не разграбив. Корнилов возил художника в лес, туда, где обнаружили машину. Новицкий был восхищён оперативностью милиции.

— Надо же! Так быстро! — шептал он, внимательно осматривая «Волгу». Заглянул в багажник, в мотор. Особенно умилило его то, что в багажнике оказалась целой и невредимой коробка с красками.

— Домой повезу я вас сам! — заявил он Корнилову, и как Игорь Васильевич ни отнекивался, пришлось ему сесть в машину Новицкого, попросив предварительно водителя своей машины одолжить художнику бензина.

— Буду писать ваш портрет, — сказал Николай Николаевич, когда они выехали на Приморское шоссе. — У вас лицо характерное…

— Характерное для милиционера? — усмехнулся Игорь Васильевич.

— Ну почему же? — обернулся к нему Новицкий. — Прежде всего мне понравились глаза. Они у вас задумчивые и грустные…

Что ещё понравилось художнику, Корнилов в тот раз не узнал, потому что их спасло только чудо. Художник, заговорившись, выехал на левую сторону дороги, и встречный самосвал, дико завизжав тормозами, съехал на обочину, подняв тучу пыли. Новицкий тоже затормозил и минут десять приходил в себя, понуро выслушивая отборный матерок водителя самосвала. Корнилов видел, как художник полез в карман и, наверное, предлагал водителю деньги, но тот замахнулся на художника кулаком и, зло сплюнув, пошёл к своему самосвалу.

«Вот ведь как бывает, — отрешённо думал Игорь Васильевич, наблюдая за Новицким. — Нашёл человек машину и тут же чуть не расстался с жизнью. Да и я-то, дурак, дал себя уговорить. На своей давно уж был бы дома».

До города они ехали молча. Лишь только Новицкий начинал разговор, подполковник показывал ему вперёд, на дорогу, и художник, сердито покрутив головой, замолкал. Вёл он машину плохо, рассеянно. То шарахался от обгонявших автомобилей, то сам принимался обгонять там, где это было опасно.

— Вы меня у Петропавловской крепости высадите, — попросил Игорь Васильевич, когда слева мелькнули минареты татарской мечети. — Мне тут рядом.

Прощаясь, Новицкий протянул подполковнику визитную карточку.

— Буду рад показать вам свои работы. Заходите в мастерскую. И портрет я ваш сделаю. Не отступлюсь…

— Николай Николаевич, я многие ваши работы знаю, — Корнилов задержал в своей руке руку художника. — Они мне по душе. Вот только…

— Что только? — насторожился Новицкий.

— Водить машину вам противопоказано, Николай Николаевич. Бросьте вы это дело. Слишком рассеянны — думаете за рулём на отвлеченные темы.

— Спасибо за совет, — холодно ответил Новицкий. И, словно спохватившись, добавил мягче: — И за то, что машину нашли, спасибо.

Через три дня Новицкий позвонил подполковнику на службу и весёлым голосом сообщил, что отвёз «Волгу» в комиссионный магазин.

— Жена на радостях обещала купить мне ящик марочного коньяка. Пока не раздумала, жду вас в мастерской.

С тех пор они подружились.

— Миленький, разве ж я упомню всех, кто к нам ходит, — сказала Володе Лебедеву пожилая, ещё очень красивая дама, жена актёра Солодовникова. Актёр уже месяц пребывал на гастролях. Солодовникова усадила Лебедева в старинное кресло, а сама взобралась на маленький, тоже старинный, диванчик с затейливой изящной спинкой.

— Когда Солодовников в Ленинграде, у нас не дом, а содом и гоморра! Всё время люди. И идут, и идут. И по делу, и без дела. Я только и знаю, что пою их чаем. Раньше в этой вазе, — она кивнула на огромный хрустальный ковчег, стоявший на круглом, красного дерева, столе, — всегда лежали шоколадные конфеты, но попробуй напасись на такую ораву. Теперь я покупаю карамель…

Лебедев вежливо кивал, исподволь разглядывая огромную, с фонарём, комнату. Красивая старинная мебель, картины на стенах. Кажется, в этом доме иконы не коллекционировали.

— Наталья Борисовна, — он вытащил из кармана несколько фотографий, — вы не помните фамилии всех, кто приходит в ваш дом, но, может быть, кого-то узнаете в лицо?

— Как интересно! — улыбнулась Солодовникова. — Я так люблю смотреть детективы. Сколько раз говорила Солодовникову — уговори Пимена поставить Сименона. И сыграй комиссара Мегрэ. Пимен — это главреж Островерхов. Ах, ну конечно, я знаю Олежку, — воскликнула она с восторгом. — Ну, конечно, знаю. Очень, очень милый мужчина. Солодовников зовёт его хаусмайором. — Наталья Борисовна весело засмеялась, протягивая Лебедеву фотографию Барабанщикова, найденную Бугаевым в парголовском доме.

— Что вы можете сказать о нём?

— Милый, очень внимательный человек. С большими связями. Он так выручает меня с косметикой. Ну… понимаете, — Наталья Борисовна кокетливо улыбнулась, — я женщина немолодая, мне нужна хорошая косметика, французская. Да! — вспомнила она. — Когда Солодовников болел, Олежек доставал ему самые дефицитные лекарства.

— И много он брал… так сказать, за комиссию? — не утерпел и спросил Лебедев, нарушив предупреждение шефа — не уклоняться от главного и не затрагивать до поры до времени щекотливые темы.

— Ах, вы об этом? — Наталья Борисовна поскучнела. — Милый мой, кто же будет вдаваться в такие детали, когда человек приходит к вам в дом и приносит как раз то, чего вам так недостает?

— Простите. Меня сейчас интересует другое. Этот Олежек. Его фамилия Барабанщиков.

Солодовникова равнодушно пожала плечами, показывая, что фамилия ей незнакома.

— Барабанщиков не предлагал купить иконы?

— Нет. Он помог нам купить кое-что из мебели. Этот милый диванчик. — Наталья Борисовна нежно провела рукой по спинке дивана, на котором сидела. — И самое главное — муж не имел хлопот со своей машиной. Олежек устраивал ему все эти осмотры, проверки, запчасти, колёса. — Она взмахнула руками, словно хотела показать безбрежность автомобильных услуг, оказываемых Барабанщиковым.

— У вас какая машина?

— «Волга».

— Стоит в гараже?

— Нет. У дома. Вы, наверное, видели, когда шли к нам. Белая «Волга». А что, держать около дома опасно?

Лебедев хотел сказать, что не опасно. Но язык не повернулся — вспомнил недавнее «автомобильное» дело.

— Это как повезёт.

— Ну вот, а Олег обещал нам подыскать гараж. Теперь вы им так заинтересовались, что я, наверное, долго его не увижу.

— Барабанщиков погиб, — сказал Лебедев. — Несчастный случай. Этим и вызван мой интерес. Хотелось бы знать всех его знакомых, друзей.

— Погиб, — искренне огорчилась Наталья Борисовна. — Бедный человече. Автомобильная катастрофа?

— Нет. Упал неудачно. — Лебедеву не хотелось говорить подробно. — Кому-то из ваших друзей Барабанщиков тоже помогал?

— Да, конечно. У зятя «Жигули» — Олег помогал ему с ремонтом. Приятелям мужа, актёрам, тоже кое-что доставал. — Она перечислила несколько фамилий. Лебедев записал, подумав, что перечню людей, связанных с Барабанщиковым, не будет конца.

— Наталья Борисовна, когда вы видели в последний раз Олега, он не говорил вам, что собирается в Москву?

— Нет. Вообще-то он в Москву часто ездил.

— Он один… — Лебедев хотел сказать «занимался снабженческими делами», но сдержался и спросил: — У него не было помощников?

— Не знаю. Никогда об этом не слышала, — холодно сказала Солодовникова. — Вы не выпьете чашечку чая?

Лебедев понял, что ему пора уходить.

С Георгием Степановичем Озеровым, кандидатом филологических наук, старший лейтенант встретился только к вечеру. Встретился в институте, где Озеров состоял старшим научным сотрудником. Лебедев пытался дозвониться до него и утром и днём. Но всё было напрасно. Домашний телефон молчал, в институте трубку снимала всё время одна и та же женщина и скороговоркой отвечала: «Георгий Степанович на совещании у завсектором», «Георгий Степанович на совещании у директора», «Георгий Степанович проводит совещание».

— Ну и дела! — удивлялся Лебедев. — Что они там, только и делают, что заседают?

Только один раз дама сказала: «Георгий Степанович вышел в буфет». Это всё-таки был намёк на то, что Георгий Степанович — живой человек.

А в пять трубку взял сам Озеров. На просьбу о встрече он заявил категорично:

— Нет, нет! У меня вся неделя расписана! Только в следующий вторник.

— Нам необходимо встретиться сегодня, — сказал Лебедев. — Любое время.

— Как некстати, как некстати! — почти пропел Георгий Степанович. — Что-нибудь срочное?

— Чрезвычайно срочное, — невольно подлаживаясь под тон собеседника, ответил старший лейтенант. — Я не стал бы вас беспокоить по пустякам.

— В шесть у меня учёный совет, — в голосе Озерова появилась задумчивость. — Я мог бы сейчас, но вам до шести не успеть.

— Успею. — Лебедев ковал железо, пока горячо. — Через двадцать пять минут я у вас. Полчаса нам хватит.

— Я встречу вас в вестибюле, — обиженно сказал Озеров. Наверное, из-за того, что ему не оставили выбора. — У нас вахтёр очень строгая женщина.

Лебедев приехал на пять минут раньше условленного времени. «Строгая женщина» оказалась маленькой добродушной старушкой. Оторвавшись от книги, которую она читала через большую лупу, старушка спросила Лебедева, к кому он пришёл. Услышав фамилию Озерова, сказала:

— Поднимитесь на второй этаж, налево в конце коридора, шестая комната…

— Я подожду, — махнул рукой Лебедев. — А то ещё разойдёмся.

Старушка снова принялась водить лупой по строчкам, а старший лейтенант уселся в сторонке в старое удобное кресло.

Высокий, с маленькой птичьей головкой мужчина быстро сбежал по красивой мраморной лестнице, остановился посреди вестибюля и огляделся по сторонам. Заметив Лебедева, он подошёл и спросил шёпотом:

— Вы не из милиции?

Лебедев поднялся.

— Товарищ Озеров? — Они обменялись рукопожатием.

— Очень хорошо, очень хорошо, — сказал Георгий Степанович. — Здесь можно и поговорить, — он показал на кресла. — У меня, понимаете, сутолока. Собираются на учёный совет, курят и прочее. Присядем. — И первый опустился в кресло, поставил рядом коричневый «дипломат» и подтянул привычным движением серые брюки.

— Не пустила? — шепнул он, кивнув на старушку. — Я вам говорил — мегера. Ей всё равно, что министр, что милиция.

Лебедев хотел сказать, что всё было наоборот, но Озеров ответа не ожидал, посмотрел на часы, озабоченно покачал головой. «„Сейко“ носит», — машинально отметил старший лейтенант и спросил о Барабанщикове.

Георгий Степанович откинулся назад и несколько секунд задумчиво смотрел на Лебедева, медленно потирая руки.

— Да, да, — наконец сказал он. — Я знаю Барабанщикова. Я даже знаю, что вы можете мне сказать об этом знакомстве. Но проблему надо рассматривать комплексно. Взвешивать все «за» и «против». Барабанщиков — дитя эпохи дефицита. Да, да! Именно! Мы не скрываем, что у нас есть дефицит: дефицит времени, дефицит некоторых товаров. Народ стал жить богато. Никто не хочет носить штиблеты фабрики «Скороход».

Лебедев украдкой скосил глаз на свои скороходовские сандалии.

— А вспомните, что было раньше — за ними гонялись! — Озеров снова посмотрел на часы. — Я занятой человек. Моя жена работает на полторы ставки в поликлинике. И у меня нет тёщи, которая стояла бы в очереди за штиблетами фирмы «Топман». А если бы и была — она не смогла бы отвезти мою машину на станцию техобслуживания и проторчать там целый день. Но вот ко мне домой приходит Барабанщиков…

— Вам его кто-то порекомендовал? — прервал Лебедев Георгия Степановича.

— Наверное. Но кто, не помню. Прошло уже года три. И вот приходит Барабанщиков и предлагает свои услуги. Приносит костюм, приносит импортные штиблеты, приносит кассеты для магнитофона. Он не рвач, он берёт лишнюю десятку-две, и все. Но ведь он выстаивает очереди! Он воюет с мастером на станции техобслуживания, чтобы тот как следует отремонтировал мою машину. Кто от этого выигрывает? И он, и я, и прежде всего государство. Я не теряю рабочий день…

— Можно ведь потратить на свой автомобиль и субботу… — как бы между прочим сказал Лебедев.

— Товарищ Лебедев, у вас есть автомобиль? — В голосе Озерова было столько иронии, что Лебедев понял — не стоит перечить, пускай высказывается. — Вот то-то! — Георгий Степанович молчание старшего лейтенанта понял по-своему. — Придёт время — Барабанщиковы исчезнут, как исчез в своё время нэп. Отомрут, как отомрёт само слово «дефицит». Но я с вами согласен, — продолжал он, хотя Лебедев ещё ничего не успел сказать. — Я с вами согласен, есть этическая сторона вопроса. Есть! Но как быть между этими Сциллой и Харибдой? Отказаться от услуг Барабанщикова и терять массу времени? Своего личного и служебного?

«Ходить в скороходовских штиблетах, — подумал Лебедев, — очень даже неплохо. И не жмут, и лёгкие». Но высказываться уже поостерегся. Не хотел затевать спор — времени до учёного совета оставалось немного.

— Или пойти на маленький компромисс? — почти задушевно сказал Озеров. — Барабанщиков не афиширует свою деятельность. Он оказывает услуги не каждому. Только хорошо знакомым ему людям. Можно сказать — своим друзьям. Ну, естественно, тем, кто имеет возможность чуть-чуть переплачивать. Вы знаете, как, например, строились наши с ним отношения? — Озеров стал потирать руки, словно они у него озябли на морозе. — Олег Анатольевич привозит мне цветной телевизор «Рубин-714». Тоже в некотором роде дефицит. Хорошая трубка и так далее. Привозит и тут же вручает мне чек. Чтобы ни-ни — всё только из магазина! И на хрустальную вазу чек, и на французские духи, жене ко дню рождения, тоже чек. Это же совсем меняет характер отношений. Стоимость вещи плюс оплата за хлопоты. Вы со мной не согласны?

— Георгий Степанович, вы, может быть, всё-таки постараетесь вспомнить, кто познакомил вас с Олегом Анатольевичем?

— Понимаю, что ваш приход вызван серьёзными обстоятельствами, — сказал Озеров. — Вы не рассказываете, у вас свои служебные секреты, но я догадываюсь, что Барабанщиков где-то перешёл грань закона. Да-да, я понимаю. — Он предостерегающе поднял ладони, словно хотел удержать Лебедева от разглашения служебной тайны. — Но вспомнить, как я познакомился с Барабанщиковым, не могу.

На вопрос Лебедева, не коллекционирует ли он иконы или другие предметы старины, Озеров ответил отрицательно.

— Сугубо бытовые услуги! Сугубо! И раз в год — техосмотр автомашины. Но это ведь тоже быт? — спросил он, улыбнувшись.

У Георгия Степановича была «Волга». Стояла у дома. С гаражом обещал помочь тот же вездесущий Барабанщиков.

Когда старший лейтенант спросил у Озерова, знает ли он кого-нибудь из клиентов Барабанщикова, Георгий Степанович задумался, чуть прищурив глаза, и сказал:

— Ну как же, знаю! Аристарх Антонович Платонов… Кажется, инженер из какого-то кабэ. Раз или два встречались. Обедали в обществе Олега Анатольевича. Но уж как они там строят свои отношения, не знаю.

Закончив говорить, Озеров вопросительно посмотрел на старшего лейтенанта. Как будто хотел спросить: ну что там ещё у вас? Есть вопросы?

О том, почему интересуются Барабанщиковым, Георгий Степанович не спрашивал. «Из деликатности, что ли», — подумал старший лейтенант, но тут же отбросил эту мысль. Его собеседник не слишком-то деликатничал, развивая свою теорию о дефиците. Лебедеву показалось, что Озеров не только не хочет спросить его, чем вызван интерес к хаусмайору, но даже не хочет, чтобы он, Лебедев, рассказал ему об этом. Решив так, Лебедев почему-то с неприязнью подумал об Озерове: «Не хочешь знать и не надо. В мои обязанности не входит тебя знакомить».

— Я бы с удовольствием встретился с вами и вечером, — сказал Георгий Степанович, прощаясь и долго не выпуская из своей руки руку Лебедева, — но после защиты, сами понимаете… товарищеский ужин. Хоть это и осуждается, но куда денешься? Традиция. А завтра опять уйма дел. В субботу — везу машину в ремонт, в воскресенье… — он недосказал, что за дела у него в воскресенье, и отпустил наконец руку Лебедева. Лицо его вдруг стало замкнутым. — Честь имею, — сказал Озеров холодно, словно ему вдруг стало неловко за предыдущую велеречивость, поднял с пола свой «дипломат» и удалился чуть прыгающей походкой.

Подполковник Корнилов учил своих сотрудников анализировать не только факты, которые им удавалось выяснить в ходе розыска, в многочисленных беседах с людьми. Он учил их скрупулёзно анализировать ощущения, вынесенные из общения с человеком. «Интуиция не последнее дело в нашей работе, — говорил он. — Это хороший начальный импульс. Вам не понравился человек? Если бездумно с этим согласиться, получится пошлейшая предвзятость. Ей грош цена. От неё только вред. Но если вы постараетесь трезво и глубоко разобраться, почему он вам не понравился, какие черты его характера вас неприятно поразили, какие слова заставили насторожиться, вы на правильном пути. Отбросив шелуху — раздражение, несходство в образе мыслей или манере одеваться, — вы можете обнаружить такие чёрточки человека, такие детали, которые помогут судить о характере его поведения в экстремальных обстоятельствах».

Старшему лейтенанту Озеров не понравился. Возвращаясь в управление и думая о Георгии Степановиче, он никак не мог отделаться от раздражения. Самое неприятное ощущение осталось у него от разительного контраста между бесконечным прощальным рукопожатием, которое, казалось бы, говорило, ну если и не о добром расположении, так о некоторой почтительности к представителю закона, и неожиданным холодным «честь имею». Так бывало у Лебедева не раз, когда кто-то, разговаривая с ним один на один, вдруг замечал приближение третьего — своего знакомого, при котором он не хотел даже вида подать, что может так почтительно или дружески разговаривать с милиционером. Но здесь никто не нарушил их интимной беседы — старушка дежурная по-прежнему была занята своей книгой, в вестибюле они стояли одни. Да и Озеров не походил на трусоватого недалёкого человека. В чём же причина такой резкой перемены в настроении? Лебедеву надо бы было отрешиться от своего раздражения и на холодную голову прокрутить всю беседу с Георгием Степановичем снова. «Может быть, я сам допустил какую-нибудь бестактность? Обидел чем-то учёного?» — думал он, но погасить раздражение полностью старшему лейтенанту не удавалось.

Преклоняясь перед богатым опытом шефа, умом принимая его рекомендации, Лебедев не всегда мог справиться со своими чувствами. Он был молод. Ещё шесть лет назад, заканчивая политехнический, Володя Лебедев и думать не думал о работе в милиции. Уже состоялся разговор с представителем завода «Электроаппарат», он проходил там преддипломную практику, и Лебедева познакомили с начальником лаборатории, в которой ему предстояло работать. Но однажды в институтский комитет комсомола вместе с секретарём райкома приехали два парня из Главного управления внутренних дел. Лебедев был членом комитета, раньше занимался шефской работой, но на последнем курсе отошёл от общественных дел. И надо же было в тот час ему заглянуть в комитет. Один из работников управления оказался на редкость красноречивым. Рассказывая на факультетском бюро, куда его привёл Лебедев, о непростой, но интересной службе в милиции, он первым сагитировал пойти туда по комсомольской путёвке самого Володю.

И вместо лаборатории «Электроаппарата» Лебедев оказался в научно-техническом отделе Главного управления внутренних дел. Принимая решение пойти служить в милицию, Лебедев надеялся на то, что ему придётся иметь дело с людьми. И конечно, свою роль сыграла особая романтика, которая в молодости присуща двум понятиям: «следствие» и «уголовный розыск». Ровно год понадобился ему для того, чтобы убедиться — особой разницы между работой в заводской лаборатории и в НТО ГУВД не существует. Лебедев написал заявление с просьбой перевести его в уголовный розыск. И как его ни уговаривал заместитель начальника Главного управления полковник Селиванов остаться в НТО, где его знания в области физики нашли прекрасное применение, Лебедев настоял на своём.

«Тоже мне, деятель, — думал старший лейтенант о кандидате филологических наук Озерове. — Вот как всё вывернул — даже политэкономию приспособил к себе. Такой кого хочешь уговорит, заставит белое принять за чёрное. А что его пресловутый дефицит? Все эти дублёнки, батники да финские ботинки? Вопрос престижа и боле ничего! Добро какой-нибудь хапуга из мясного магазина так действовал — тогда понятно, ворованные капиталы пристроить надо. А то ведь учёный! Да и с его зарплатой особенно не пошикуешь».

Тут он вспомнил про магнитофонные кассеты, о которых упоминал Озеров. «А на них какие чеки мог приносить Барабанщиков? Их ведь у жучков-перекупщиков добывать надо. Что-то, товарищ Озеров, у нас концы с концами не сходятся. История про чеки — для лопухов. Да и проверь теперь — требовал он от хаусмайора чеки или нет. Барабанщиков мёртв. Можно врать сколько влезет. Врать-то врать, — остановил себя Лебедев, — да ведь о его смерти я ни словом не обмолвился. Тут есть закавыка!»

В Управлении уголовного розыска Семёна Бугаева называли везунчиком. Не то чтобы у него всегда всё получалось, знал капитан и неудачи, но из-за его жизнерадостного, весёлого характера, умения подшутить над своей неудачей многие всерьёз считали, что ему просто везёт. На этот раз Семену действительно повезло. На совещании у Корнилова Бугаев вспомнил, что девушка, с которой он вчера познакомился, раскланялась с Платоновым.

— Товарищ подполковник, в районе Зверинской улицы Аристарх никого не назвал?

Корнилов заглянул в список.

— Назвал. Фёдоров Пётр Иванович, доктор медицинских наук. Зверинская, дом тридцать семь. — Он внимательно посмотрел на Семёна. — Молодец, Бугаев. Сосед Платонова может знать о нём больше.

Капитан про себя улыбнулся, но смолчал.

Дом тридцать семь был совсем рядом с платоновским домом. Бугаев постоял несколько секунд в нерешительности возле подъезда, подумал, что неплохо бы захватить с собой пакет молока — эффект был бы стопроцентный, появись он с пакетом в руке перед той девушкой, но потом махнул рукой. Что, если там не живёт никакая девушка, а встретит его в дверях сам доктор медицинских наук? Хорош он будет с этим пакетом! Бугаев даже представил себе, как доктор съязвит: вам что, в уголовном розыске молоко дают за вредность?

Когда Семен позвонил в дверь, залаяла собака. «Неужели совпало?» — успел подумать он. Дверь открылась. На пороге стояла та самая девушка. В лёгком сарафанчике она выглядела совсем по-домашнему. Эрдель тихо рычал у неё за спиной… Некоторое время девушка молча разглядывала Бугаева. У него даже шевельнулась тревога, что она его не узнала. Потом она покачала головой и тихо сказала:

— Ну, Галка, трепуха! — И тут же крикнула эрделю: — Микки, перестань! Он принёс тебе молока.

Бугаев развёл руками.

— Ах даже так! Микки, он пришёл без молока.

Собака опять громко залаяла.

— Вот видите? — сказала девушка. — Он вас растерзает.

— Молоко в машине. А я к вам по делу…

— Это становится совсем интересно, — пробормотала девушка и посторонилась, пропуская Бугаева в квартиру. — Да не бойтесь. Микки никого не трогает.

— Тем более что я однажды пытался кормить его булочкой, — сказал Бугаев.

Они прошли в небольшую комнату, в которой стояли письменный стол, простенький стеллаж с книгами, старинный кожаный диван. Девушка села в крутящееся кресло у письменного стола, показала рукой на диван. Эрдель улёгся у ног Семёна, внимательно поглядывая на него.

И тут Бугаев вдруг остро пожалел, что вызвался идти по этому адресу. Кто знает, как отнесётся девушка к его деловому визиту и расспросам? Отвёз бы вечером пакет молока её подруге Гале в кафе, и осталось лёгкое, тёплое воспоминание о стройной улыбчивой брюнетке с голубыми глазами.

— Вы дочь Петра Ивановича? — спросил он.

Девушка кивнула.

— Вас зовут…

— Людмила…

— Людмила Петровна, — сказал Бугаев, словно провёл какую-то черту между тем лёгким трёпом, который был ранее, и серьёзной беседой, которой предстояло начаться сейчас.

— А меня зовут Семён Иванович Бугаев. Я старший инспектор уголовного розыска. — Капитан достал удостоверение и протянул Людмиле. — Она взяла его и стала внимательно разглядывать. Потом вернула, покачав головой.

— Ну и дела. Что-то случилось?

— Нет, Людмила Петровна. Я должен был проконсультироваться с вашим отцом…

— Папа будет часов в девять вечера. А я не медик. Совсем по другой части…

Бугаев посмотрел на неё вопросительно.

— Учусь в институте Герцена.

— Людмила Петровна…

— Не называйте меня так официально, — попросила девушка, чуть капризно нахмурив брови.

— Люда, в вашем доме бывал Олег Барабанщиков…

— А… а… Этот хлюст! Я всегда говорила, что он плохо кончит. — Она пристально посмотрела на Бугаева. — Но вы! Неужели тогда вы всё так ловко разыграли, чтобы… — Лицо у неё сделалось совсем по-детски обиженным.

— Если я начну вам говорить про совпадения, вы мне не поверите, — грустно сказал Семен.

— Не поверю. Таких совпадений не бывает.

Бугаев пожал плечами.

— Что же случилось с Барабанщиковым?

— Он умер.

— При загадочных обстоятельствах?

— Вы читаете много детективов?

— В руки не беру. Предпочитаю романы про любовь.

«До чего же хороша, — думал Бугаев, глядя на девушку. — Даже сердитая».

— Люда, будем считать, что разминка закончена.

— Что-что?

— Это у нас на совещаниях бывает — соберёмся, попикируемся, а потом за дело.

— И у вас совещания бывают?

Бугаев улыбнулся примирительно и склонил голову набок.

— Простите. Я готова ответить на все ваши вопросы…

Когда через час Бугаев вышел из квартиры Федоровых, он знал, что Олег Барабанщиков собирался с одним своим приятелем ехать в Москву по очень важному делу. По возвращении он обещал подарить Люде французские духи и принести пару старинных книг. «Используешь в своей дипломной работе и будешь оставлена в аспирантуре». Вот что сказал Люде хаусмайор Барабанщиков. Люда утаила от Бугаева только одну деталь — фраза не кончалась на «аспирантуре», а имела продолжение: «И выйдешь за меня замуж». Зато она сообщила Бугаеву, что приятель Барабанщикова имел «Волгу», чему Олег очень завидовал. Кроме того, в записной книжке Семёна прибавилось два телефона — один Людин, домашний, другой — её папы, служебный.

Однако разговор с Людиным папой не добавил ничего нового. Люда знала о Барабанщикове значительно больше, чем её отец, известный в городе хирург.

— Вас кто ко мне послал? — Михаил Игнатьевич Новорусский, управляющий строительным трестом, смотрел на капитана Бугаева строгими немигающими глазами. Да и весь он, сухой, поджарый, был напряжён, словно только одно и делал в жизни — отваживал докучливых посетителей.

— Интересы дела, — сдержанно улыбнулся Бугаев, ожидая, когда Новорусский пригласит его сесть.

— Это вы мне бросьте, молодой человек. — Михаил Игнатьевич не скрывал раздражения. — Мне красивые слова не нужны. Кто вам дал мои координаты? Почему вы считаете приличным допрашивать меня о каком-то никому не известном человеке?

— Может быть, вы предложите мне сесть? — вежливо спросил Бугаев.

— Садитесь. — Новорусский резким движением указал на стул. — Только у меня времени в обрез. Завтра уезжаю в Москву, готовлю доклад на коллегию министерства. — Он засунул руки в карманы и остановился перед капитаном.

— Вопрос у меня простой, — начал Семен. — Что вы можете рассказать об Олеге Анатольевиче Барабанщикове? О его образе жизни, о знакомых?

— А скажите мне, пожалуйста, товарищ…

— Бугаев, — подсказал капитан.

— Товарищ Бугаев. — Новорусский сделал ударение на «е». — У вас есть разрешение на разговор со мной? И почему мне не позвонил ваш начальник, Селиванов? Мы с ним не первый год знакомы.

— Михаил Игнатьевич, я могу дать вам телефон полковника Селиванова. — Бугаев вытащил из кармана записную книжку. — Вы ему позвоните. Может быть, у него появится желание побеседовать с вами в управлении?

— У меня уже не будет времени навестить его, — пробормотал управляющий и сел, положив руки на стол и сцепив пальцы.

«Тоже мне, хмырь болотный, — со злостью подумал Семён, — ни слова просто так, один выпендрёж».

— Я начну с того, что Барабанщикова я практически не знаю. — Новорусский расцепил пальцы и стукнул костяшками левой кисти по столу. Словно точку поставил. — Я с ним встречался несколько раз. Очень скользкий тип. — Он снова ударил костяшками об стол.

— Могу я узнать о цели ваших встреч?

— Это сугубо личные дела. Я не намерен их обсуждать.

— Хорошо, — согласился Бугаев. — Барабанщиков приходил к вам домой или на работу? Может быть, вы встречались с ним где-то в другом месте?

— Он приходил домой. Никогда не задерживался… Минут пять, не больше.

— Он приезжал на машине?

Михаил Игнатьевич пожал плечами.

— Его никто не сопровождал?

— Нет.

— Он не рассказывал вам о своих клиентах, о знакомых?

— Товарищ Бугаев, у меня создаётся впечатление, что вы слабо представляете себе, с кем имеете дело.

— Я сегодня полдня беседую с клиентами хаусмайора Барабанщикова, — зло сказал Семен и подумал: «Накапает на меня этот директор, как пить дать накапает».

— С клиентами кого? — Странно было видеть управляющего озадаченным.

— С клиентами заурядного доставалы. Кому что. Одному — импортные сигареты, другому — старинную мебель, третьему — шипованную резину. А уж вам-то, Михаил Игнатьевич, стыдно было иметь дело с прохвостом.

— А вы нахал. — В голосе Новорусского появились стальные нотки, но Бугаева уже понесло:

— Не думаю, что останется безнаказанным потворство спекулянту, — сказал он сердито. — Хотя бы моральное…

— Только без угроз, — сказал Михаил Игнатьевич, до металл из его голоса куда-то пропал. — Я вам ответил на все ваши вопросы. Подробнее могла бы рассказать жена, но она сейчас в отпуске, в Кисловодске.

— Когда в последний раз приходил к вам Барабанщиков?

— Он приходил… Он приходил… — задумался управляющий. — Жена улетела двадцать восьмого августа вечером, Барабанщиков был утром. Да. Утром. Принёс… — Новорусский спохватился. — Он что-то принёс по просьбе жены. С тех пор я его не видел. Вам достаточно этого?

— Вы никогда не слышали от Олега Анатольевича о его приятеле, у которого есть «Волга»?

— О машинах мы с ним как-то разговорились. — На лице Михаила Игнатьевича появилось выражение, слегка напоминавшее улыбку. — Я люблю автомобили. У нас, правда, нет личного автомобиля. Двухсменная служебная… Много объектов.

«Небось один объект — рынок», — подумал Бугаев.

— Но машины я люблю. Барабанщиков жаловался, что никак не может приобрести «Волгу». «Жигули» не престижны! — заявил он. — Представляете, для него «Жигули» не престижны! — Михаил Игнатьевич снова улыбнулся. — И взахлёб рассказывал о своих знакомых, у которых есть «Волги».

— Вы не помните, кого он называл? — с надеждой спросил капитан.

— Да я, собственно, и слушал-то невнимательно. У него столько знакомых — Олег Анатольевич любит козырнуть громкой фамилией. По-моему, какого-то артиста называл. Очень известного. Потом лётчика. Да, больше всего его задевало то, что «Волгу» приобрёл какой-то мастер.

— Мастер?

— Да, мастер. Не то на заводе, не то в каком-то ателье.

— Подробнее не помните?

— Нет.

Бугаев поднялся.

— Что, всё это… — Новорусский неопределённо покрутил рукой, — действительно будет как-то обобщаться? — Он тоже встал из-за стола и медленно пошёл к двери, а сам внимательно смотрел на Бугаева. Сколько раз капитану приходилось видеть в людях эту резкую перемену, как только появлялась опасность огласки. И как паршиво он себя чувствовал в таких случаях, как гадко становилось на душе. «Уж лучше бы хамил до конца, — подумал он об управляющем. — Не стал бы разговаривать вовсе, выгнал. И то легче было бы».

— У нас сейчас задача другая, — хмуро ответил он. — Но выявленный материал всегда обобщается.

— Любопытно, любопытно. Я всё-таки позвоню Селиванову. Как вернусь из Москвы.

Уже на пороге Бугаев сказал Михаилу Игнатьевичу:

— А вы даже не поинтересовались, что с Барабанщиковым стряслось.

— Это меня не касается, товарищ Бугаев, — не моргнув глазом ответил управляющий трестом и захлопнул за капитаном дверь.

— И что же украли у моего покровителя Николы-угодника? — спросил Николай Николаевич, удобно развалясь на заднем сиденье «Волги».

— Ничего.

— Как это ничего? В последний момент грабителей обуяло раскаяние?

— Вор, похоже, был один. Совхозный сторож нашёл его в церкви на полу. Без сознания. По дороге в больницу он умер.

Новицкий присвистнул:

— Есть всё-таки бог на свете!

— Вот такие пироги, — задумчиво сказал Корнилов.

— Вы что, клюквенника пожалели или скорбите, что не смогли его допросить?

— Человек всё же…

Новицкий неопределённо хмыкнул.

Машина миновала Среднюю Рогатку, неслась по Киевскому шоссе. Николай Николаевич приподнялся с сиденья, взглянул на спидометр и сказал недоверчиво:

— Вот она, справедливость. Ехал бы я с такой скоростью, у меня отобрали бы права…

Шофёр засмеялся:

— Да ведь вы, Николай Николаевич, сами от своих прав отказались!

— Он ещё издевается.

— Ты, Саша, и правда, не гони, — строго сказал Корнилов водителю. — Не на пожар.

— А я ведь тебе, Игорь Васильевич, жизнью обязан, — примирительно сказал Новицкий. — Не продай тогда машину — как пить дать угрохался бы. Рассеянный я стал, ну просто божье наказание… Да, кстати, иконы остались в церкви?

— Участковый говорит — все целёхонькие. Я ведь и сам первый раз туда еду.

— Первый раз? — подозрительно спросил Николай Николаевич. — Откуда же ты знаешь, что иконостас там старый? Тоже участковый сказал? Он у вас что, специалист по древнерусскому искусству?

Корнилов засмеялся.

— Он у нас просто хороший мужик. Симпатяга. А про иконостас это я домыслил.

— Домыслил! — Новицкий покачал головой, хотел что-то ещё сказать, но в это время загудел зуммер телефона. Корнилов снял трубку. Дежурный по уголовному розыску докладывал, что экспертиза установила подлинные номера «Жигулей», найденных у деревни Лампово. Машина украдена в Москве, числится в розыске уже два года.

— Да, попался вор, — покачал головой Корнилов. — Ничего своего — «Жигули» украдены у одного человека, документы на машину — у другого, пистолет, сдаётся мне, тоже чужой…

— И пистолет при нём был? — удивился Новицкий.

— Был. Ты, кстати, Николай Николаевич, посмотри, — подполковник протянул художнику фотографию погибшего. — Может, видел когда. Среди вашего брата немало всяких барыг отирается.

— Да, ходят, к сожалению, по ателье. То иконы предложат, то бронзу. — Новицкий внимательно рассматривал фотографию. — Красивый был мужчина. Кого-то он мне напоминает… — чуть отодвинул от себя фото, прищурился. — Нет, пожалуй, мы не встречались. — Он вернул карточку подполковнику.

По обе стороны дороги замелькали утонувшие в густых, начинающих желтеть садах, домики.

— А вот и Выра! — радостно сказал Новицкий. — Сейчас покажу домик станционного смотрителя. Несколько лет назад восстановили… Вот он. Вот! — Николай Николаевич показал Корнилову на красивый, какой-то очень уютный дом, рядом с которым стояли полосатый верстовой столб и старинный фонарь.

— Я, между прочим, подарил сюда старинные подсвечники. Восемнадцатый век. Сейчас таких и в комиссионном не купите.

Машина начала притормаживать. На перекрёстке надо было сворачивать налево, к Сиверской.

— А может, заскочим в Батово? — попросил Николай Николаевич. — Тут всего километра три. Хороший мужик там живёт. Борис Фёдорович.

Шофер посмотрел на Корнилова.

— Нет, Николай Николаевич! — возразил Корнилов. — Дело не ждёт. Мы с тобой как-нибудь на выходные сюда приедем.

— На служебной машине?

— На электричке.

— Хотите быть святее папы? Другие-то начальники ездят на служебных.

— Чёрт с ними! Пусть ездят, — сердито отрубил Игорь Васильевич. — А я не буду.

Новицкий захохотал:

— Ну и ну! «Пусть ездят»! Тоже мне, называется блюститель порядка! Да ты первый должен бороться с теми, кто использует служебные машины.

— Не лови на слове. Должен, конечно, — виновато усмехнулся подполковник. — Только мне своих уголовников хватает.

— Опять ты не прав! — Новицкий смотрел на Корнилова с интересом, по-доброму улыбаясь.

— Не прав, не прав, настырный ты человек, — слабо отмахнулся подполковник.

— Люблю допечь ближнего, — засмеялся Николай Николаевич и, увидев, что машина свернула к Сиверской, с огорчением проворчал: — Значит, к Борису Фёдоровичу не поедем. А хороший мужик. Помогал собирать всякую утварь для домика смотрителя. Порассказал бы нам многое. Его мать ещё Владимира Набокова помнит. У него тут рядом имение было. А дядя, Рукавишников, в селе Рождествено имением владел. В шестнадцатом году умер, оставил в наследство племяннику четыре миллиона. Недолго тому попользоваться пришлось…

Они поехали по узкой асфальтированной дороге. Справа желтело жнивье с большой скирдой соломы, слева лежала низина и невидимая сейчас река Оредеж, вдали — пологий зелёный холм с небольшой деревенькой.

«А когда-то эта дорога была замощена крупным булыжником, — вспомнил Корнилов, — и мы с матерью тряслись по ней в сорок первом на переполненной беженцами полуторке. А впереди поднимались клубы дыма. Там горела Сиверская».

Совсем недалеко отсюда, в маленькой деревушке Грязно, Корнилов жил на даче летом сорок первого года. Ему было тогда десять лет. События того лета врезались в память на всю жизнь. Как-то Игорю Васильевичу попалась на глаза книга о йоге. Выполняя одно из упражнений, помогающих обрести власть над своим телом, человек должен был мысленно перенести себя в такое место на лоне природы, где он чувствовал бы себя беспредельно раскованным и счастливым. Прочитав эти строки, Корнилов задумался. Куда, в какой райский уголок мог бы перенестись он, если бы вдруг последовал учению индийских стоиков? И не придумал ничего лучшего, кроме небольшой зелёной поляны на берегу тихой реки Оредеж. Неяркое, в какой-то лёгкой облачной пелене солнце. Пахнет сосной, недавно скошенной, подсыхающей травой, водорослями. Монотонно бубнит маленький ручей, впадающий в реку. Время от времени лениво всплеснёт рыба. И как тихий, убаюкивающий фон ко всему этому миру звуков — ровный, неумолчный шум старой мельничной плотины, скрытой за речной излучиной. …Они только что вылезли из воды и лежат на горячем песке: Игорь Корнилов, Вовка Баринов и Натка Голубева. Игорь на вершине блаженства — впервые он переплыл реку, нарвал жёлтых, только-только начавших распускаться кувшинок и принёс Наташе. Вовка Баринов чуть-чуть обижен. Он тоже влюблён в маленькую деревенскую кокетку Натку, но плавать ещё не научился и выполнить её просьбу не смог. Теперь у него вся надежда на белую магию своего новенького, сверкающего никелем велосипеда, единственного на всю деревню. Натке этот велосипед предоставляется по первому требованию.

Ровно через две недели за Вовкой и его бабушкой приедет на легковой автомашине отец и увезёт в Ленинград. Велосипед прикатит Игорю тётка Мария, у которой снимали дачу Бариновы, и скажет:

— Володя тебе подарил. Просил передать. В пять минут собрались, не было времени забежать попрощаться.

Совсем недавно, во время позднего чаепития, мать, рассказывая Оле, жене Корнилова, про то лето, вдруг сказала:

— О покойниках плохо не говорят, но Виктор Евграфович в сорок первом подло с нами поступил…

— Ты о чём, мама? — удивился Игорь Васильевич.

— Я тебе, Игорек, никогда не говорила, вы ведь с Володей и после войны дружили. Когда Баринов уезжал забирать Володю из деревни, я ведь на окопах была. Под Колпином. А его ещё раньше просила — поедешь за сыном, и моего забери. Нет, не забрал. Место в машине под вещи берёг. Да разве их сбережёшь, вещи-то! Людей сберечь не смогли.

И Виктор Евграфович, и отец Корнилова погибли на фронте.

Мать вырвалась за Игорем в самый последний момент — они уезжали с Сиверской последним поездом. Не посади их до станции какой-то сердобольный шофёр в битком набитую полуторку, остались бы они под немцем.

Уже после войны, разговаривая с людьми, которые воевали в тех местах, Игорь Васильевич узнал, что через час после их отъезда немецкие мотоциклисты примчались на станцию. Последний пассажирский поезд, на котором они уехали, ещё стоял у платформы и пассажиры штурмовали вагоны, а немцы уже ходили по домам на окраине Сиверской и в Белогорке, опознавая переодетых красноармейцев по стриженым головам.

Дарёный велосипед Корнилов оставил Натке. Ей уезжать было некуда. Отец воевал на фронте, мать больна.

Летом сорок пятого Корнилов снова приехал в Грязно. Деревня выглядела заброшенной, несколько домов сгорело. Сгорел и дом Голубевых. Ни Наташи, ни её матери Корнилов не нашёл. Их, как и половину других жителей, немцы угнали на Запад.

Через несколько лет он встретил Натку Голубеву на областной комсомольской конференции. Они поженились, когда Корнилов закончил юрфак, и лето провели в Грязно, купаясь в обмелевшем Оредеже, загорая на красивой поляне с чудным названием Дунькин угол.

«Как всё это было давно, — с грустью думал Игорь Васильевич. — Столько воды утекло в холодном Оредеже, а память хранит эти дни, да, именно, дни — не годы, не месяцы. Эти счастливые тёплые дни». И ещё он подумал о том, что сколько раз бывал в тех местах, а ни от кого из местных не слышал о том, кто обитал здесь до революции.

С Наташей они прожили только пять лет. Она погибла от руки бандита, когда Игорь Васильевич работал в посёлке Рыбацкое инспектором уголовного розыска…

Участковый инспектор Мухин ожидал их при въезде в деревню.

— Знакомьтесь, старший лейтенант, — сказал Корнилов, когда Мухин сел в машину рядом с Николаем Николаевичем. — Художник Новицкий, лауреат Государственной премии. К вам, в Орлино, наверное, не часто такие знаменитости заглядывают?

Мухин пожал протянутую художником руку и смутился, не зная, что ответить подполковнику.

— Он у нас большой специалист по древнерусской живописи, — продолжал Игорь Васильевич. — А вот сейчас в сомнении. Говорит, не может в Орлинской церкви старинных икон быть.

— Так ведь я, товарищ подполковник, с чужих слов. Может, и врут люди.

— Ну-ну! Зачем же так — не могут врать все люди разом.

— Вот по этой улочке, — сказал Мухин шофёру, когда машина подъехала к перекрёстку. — Там дорога, правда, неважная. Никак сельсовет не раскачается. — Похоже было, что Мухин остро переживал за плохую дорогу. — Грузовики в распутицу всё разбухали, а летом времени не нашли, чтобы подправить.

— Верующих у вас много? — поинтересовался Николай Николаевич.

— Нет, товарищ Новицкий. Старухи только.

— А молодёжь все сплошь атеисты? — улыбнулся художник.

— Да не то чтобы атеисты. Ездят иногда девчонки в Сиверскую церковь. Там поп красивый. А вот мужики — нет.

— Пьют небось мужики, — проворчал Корнилов.

Наверное, чтобы занять паузу, Мухин улыбнулся и сказал:

— Был у нас тут в соседней деревне, в Лампове, один мужик — верующий. Пров Семьенов. Старовер. У них там молельный дом. Так и он перестал к службе ходить. С ним такая история приключилась. Семьенов в пожарке на дружногорском заводе работает. Придет со смены, отсыпается. А в молельном доме в колокол как ударят! Бьют без умелости, ровно в набат. Семьенов, конечно, вскочит, как шальной, и на улицу! Где горит? Так привыкнуть к ихнему колоколу и не смог. Просил баб, найдите нового старосту. Да где его нынче найдёшь? Вот и стал дядя Пров атеистом.

Николай Николаевич расхохотался.

— И ушёл из староверов?

— Ушёл. А в Сиверскую, в православную, говорит, ездить далеко. — Мухин сдержанно улыбался, довольный, что развеселил художника. — А вот и церковь наша, — он посерьезнел, нахмурился. — Тут всё и произошло.

Нахмурился и Новицкий. Когда они вышли из машины, художник сказал:

— Эх-эх-эх, товарищ начальник, до чего же вы тут довели это сооружение. Ведь ещё года три-четыре — и развалится храм. Конечно, не бог весть какой архитектурный памятник, но красиво как поставлен в парке. И озеро вдали блестит.

— Вы Мухина-то не расстраивайте. — Корнилов вздохнул полной грудью, подставив лицо ласковому осеннему солнцу. — Лучше потеребите товарищей из Общества по охране памятников.

— Если бы у них одна эта церковь была! Объектов много, а денег… — Новицкий сделал красноречивый жест.

— Ладно. Давайте делом займёмся, — сказал подполковник. — Кто нам церковь откроет?

— Сторож совхозный, Баланин. Да вот и он. — Участковый инспектор показал на согнутого недугом старика, стоявшего в сторонке, под раскидистой липой.

— Прохор Савельич! — крикнул он.

Старик не спеша подошёл, поздоровался. Глянул снизу вверх на Корнилова. Подполковник отметил, что глаза у старика были совсем молодые, синие, не выцветшие. «Оттого, что он всё время вниз, в землю смотрит, что ли?» — подумал подполковник.

— Чем могу? — спросил Баланин. — Храм отворить?

— Открой, дядя Прохор, пожалуйста, — попросил Мухин. — Товарищ подполковник из Ленинграда приехал, с милиции. А товарищ Новицкий — художник.

Прохор Савельич скосился на Новицкого. Губы его расплылись в улыбке.

— Знаем, знаем, — сказал он. — У меня дома две картинки ваших висят, Николай Николаевич. Репродукции. — Он быстро открыл амбарный замок, растворил дверь.

— Две картинки? — обрадовался Новицкий. — Вот не ожидал. Польщён, знаете ли. А какие? — он остановился на пороге церкви и заинтересованно смотрел на старика.

— «Лужская степь» и «Веранда». — Прохор Савельич посторонился, пропуская в церковь Корнилова и участкового инспектора. — «Веранда», знаете, там, где рябина на столе.

— Рябина на веранде! — растроганно сказал Новицкий. — Я её больше всех люблю. Вы меня, Прохор Савельич, к себе не пригласите? Так захотелось посмотреть, как она, моя рябинка, в деревенском доме выглядит. Подлинник-то Русский музей купил, да что-то давно не выставляли.

— Рад буду, заходите. И дочке подарок. Она у меня в Суриковское мечтает поступить.

— Отчего же в Суриковское? — удивился Новицкий. — У нас свой институт есть, Репинский. Не хуже.

— Николай Николаевич! — позвал Корнилов. — Ты в Орлино зачем приехал? Своё самолюбие потешить или уголовному розыску помочь?

— Идите, идите, — тихо сказал старик. — Начальник у вас, сразу вижу, человек серьёзный. Мы с вами, если время будет, заглянем ко мне. Тут рядом, за парком. Молочком деревенским угощу. — Он зажёг свет, а сам остался у порога.

— Ну, что скажешь, Николай Николаевич? — спросил Корнилов, когда художник остановился у иконостаса.

— Руки-ноги бы обломал хозяину, который погубил эту красоту, — тихо сказал Новицкий, хмуро разглядывая потемневшие, облезшие от дождей и плесени иконы, давно облупившуюся позолоту разрушенного временем и непогодой иконостаса.

Баланин приглушённо кашлянул.

— Спору нет — иконостас-то постарше церкви. Это я вам сразу могу сказать. Без экспертов. Конечно, не пятнадцатый век и не шестнадцатый… Да что же гадать… Надо смотреть внимательно, кое-что снять, на свет божий вынести.

— Мне ещё отец рассказывал, — подал голос Баланин. — В Селище в прошлом веке, в тот год, когда Пушкин погиб, церковь сгорела. А иконы мужики вынесли. Успели. Церковь в Селище восстанавливать не стали. Иконы церковный староста хоронил — Илья Степанов Кисочкин. Отец так говорил. А когда этот храм построили, Кисочкины иконы сюда передали.

— Вот и мне мать так же рассказывала, — обрадованный поддержкой, вставил участковый уполномоченный.

— Да-а, — вздохнул Новицкий. — Дела и случаи. Какой-нибудь ящик мне, что ли… Хочу вот верхнюю достать.

Мухин взял ящик из большой кучи, поставил перед иконостасом. Новицкий оглянулся на сторожа. Тот кивнул.

Пока художник вынимал икону, Мухин показал Корнилову на то место, где лежал на полу брезент.

— Здесь, товарищ подполковник, мы и нашли его. Мелом обрисовали…

— Подождите, Владимир Филиппович, — остановил Корнилов. — Сейчас художник возьмёт икону, пойдёт на солнышко. А у нас с вами свои дела.

Новицкий, услышав это, сказал:

— Не доверяете мне свои секреты. — Сказал, казалось, шутливо, но Игорь Васильевич уловил в его голосе нотки обиды.

— Да что ты, Николай Николаевич, какие тайны?! Мы только пошепчемся со старшим лейтенантом немного. Пока ты занят. Я тебе потом всё доложу.

Когда Новицкий ушёл, участковый осторожно поднял брезент. Меловой силуэт был нарисован не слишком умело. Человек скорее походил на птицу, широко раскинувшую крылья, и от этого рисунок казался более зловещим. Около маленького эллипса, изображавшего голову, всё ещё темнело большое пятно.

Подполковник, задрав голову, долго всматривался в зияющую дыру разрушенного купола. Голубое небо было подёрнуто, словно изморозью, неподвижной плёнкой перистых облаков.

— Залезать тут нелегко, — сказал Мухин.

— Не пробовали?

— Нет.

Они вышли из церкви в парк. Новицкий со сторожем сидели поодаль от церкви на брёвнах. Художник сосредоточенно колдовал над иконой. Увидев Корнилова, он крикнул:

— Игорь Васильевич, мы вам не нужны? А то удалимся на пару часиков.

— Удаляйтесь, — махнул рукой подполковник. — Только не дольше. Где вас искать?

Новицкий посмотрел на сторожа. Тот сказал:

— Ко мне заглянем. Филиппыч-то знает. Тут рядышком, за парком, у прогона.

Корнилов с Мухиным обошли вокруг церкви. Всё заросло крапивой, лопухами.

— Вот и лестница, — показал Владимир Филиппович. — От скотного двора он её принёс.

— А где этот скотный двор?

— За парком. Не то чтобы далеко, а с километр будет.

Корнилов нагнулся, попробовал поднять лестницу. Она была тяжёлой. «Интересно, — подумал он, — как же этот парень тащил её один?» Он поднял лестницу за середину. Лестница была длиннющая, и подполковник с трудом удерживал её, слегка балансируя. Бросив лестницу, он сказал участковому:

— Может, я такой слабосильный…

Старший лейтенант подошёл, тоже поднял.

— Тяжеловата. От скотного двора её на весу не принесёшь. Волочил, наверное.

— Вот то-то и оно. Искали след?

Мухин виновато развёл руками.

— Пошли, — сказал Корнилов. — Показывайте дорогу.

Они внимательно, шаг за шагом, осмотрели весь путь — от скотного двора до церкви. Нигде не было даже намёка на то, что здесь волочили лестницу. Только у самого скотного двора, на земле, вытоптанной коровами и ещё не засохшей после дождей, была заметна слабая бороздка. Словно бы человек не справился со своей ношей и несколько метров протащил её по земле.

— Могучий мужик покойник? — спросил Корнилов.

— Да нет, товарищ подполковник. Жидковат, на мой взгляд. Интеллигентного сложения.

Игорь Васильевич усмехнулся.

Они вернулись к церкви.

— Ну ладно, допустим, принести лестницу у него пороху хватило. А поднять вверх? — Подполковник внимательно разглядывал стену. — Смотрите, на штукатурке царапин не видно.

— Двое было?

Корнилов пожал плечами.

— Не будем гадать. Давайте-ка заберёмся наверх.

Они подняли лестницу, прислонили к стене. Но было сразу видно, что до купола она не достанет.

— Придётся поднимать повыше, — сказал Корнилов. Они осторожно, метр за метром, подавали лестницу вверх. Когда, по прикидке подполковника, с последней перекладины уже можно было бы перелезть на купол, лестница стояла к стене под острым углом, почти вертикально. «Неосторожное движение, — подумал Игорь Васильевич, — и можно опрокинуться».

— Ты, Владимир Филиппович, держи лестницу покрепче. Неровен час, уронишь начальство.

За работой незаметно он перешёл с участковым на «ты». Когда подполковник полез вверх, лестница слегка вибрировала. «Ночью, наверное, не так боязно, — подумал он. — Не видно, что под ногами».

С последней перекладины можно было, подтянувшись за изогнутую железяку каркаса, перебраться на кирпичную основу купола. Корнилов, придерживаясь за лестницу, неловко снял пиджак и, крикнув Мухину:

— Держи, Владимир Филиппович, — кинул вниз. Распластавшись, словно ковёр-самолёт, пиджак упал прямо на подставленную участковым руку.

Наверху, на поросших мхом, травой и крошечными берёзками кирпичах валялась ещё не развёрнутая верёвочная лестница, одним концом привязанная к железному пруту разрушенного купола. Корнилов внимательно осмотрел узел и осторожно, не развязывая, снял его с прута. На внутреннем краю купола большой кусок мягкого, словно бархат, зелёно-рыжего мха был содран, обнажив слой земли.

Когда Корнилов слез на землю и протянул старшему лейтенанту лестницу, Мухин покраснел.

— Мох там наверху, — сказал подполковник, не обращая внимания на смущение участкового, — как на болоте. Нога у Барабанщикова, наверное, соскользнула. Вы, когда церковь осматривали, не нашли кусок мха?

— Нашёл, товарищ подполковник, — краска медленно сходила с его загорелого лица. — Подумал, что с ящиками занесли.

— У вас что, клюкву на болоте в ящики собирают? — пошутил Игорь Васильевич и тут же пожалел. Участковый совсем расстроился.

— Не огорчайся, Владимир Филиппович, ты своё дело сделал. А за чужие огрехи не переживай. Это ваши гатчинские сыщики, наверное, высоты боятся! Или поленились. — Он отряхнул брюки, надел пиджак. Крикнул водителю, читавшему в машине: — Саша, никто на связь не выходил?

Тот мотнул головой.

— Давай мы с тобой, товарищ участковый, посидим на брёвнышках, умом пораскинем. Похоже, всё-таки один человек здесь орудовал.

— А как же машина? — спросил Мухин, усаживаясь рядом с подполковником. — Сама за два километра уехала?

— Ты рассказывал мне, что девчушка со своим кавалером эту машину у церкви видели?

Участковый кивнул.

— Ну а тот, кто на машине приехал, он что, слепой? Он ведь тоже ребят видел. И решил от греха подальше машину спрятать. Зачем ей тут маячить, когда он станет по лестнице лазить? Это раз. А два — когда я по лестнице лез, то царапины на стене всё-таки увидел. Это снизу мы их разглядеть не смогли. Значит, парень поднял и прислонил лестницу к стене, как полегче было, невысоко, а потом двигал её вверх. Ну и третье — самое важное… Я мог бы и раньше подумать об этом, но на месте всегда начинаешь лучше соображать. Реальнее всё себе представляешь. Самое главное — пистолет. Пистолет у Барабанщикова в кармане остался. Знал о нём сообщник? Если был такой? Конечно, знал. Вместе ведь на дело собирались. Так что же, знал и нам оставил? Пистолет-то — первая улика! Из него человека убили. И сообщник уходит, про него позабыв? Так не бывает.

— Я, товарищ подполковник, рассуждал так: один из них вниз обвалился, на окрик не отзывается, вытащить его невозможно, второй и сдрейфил. Сгоряча сел в машину, а когда отъехал, то сообразил, что с ней не сегодня-завтра попадётся. И бросил.

— А ключи-то от машины в кармане у Барабанщикова нашли, — улыбнулся Корнилов. — Про это ты забыл, товарищ Мухин? С лестницей-то ему ничего не стоило вниз спуститься. Проверить, жив ли сообщник, оружие забрать. И уехать. На машине. И бросил бы он её где-нибудь подальше. Чего ему на ночь глядя пешком топать, в электричках мелькать. Мог бы даже доехать на машине и до города — и концы в воду. А ещё лучше — поставить её около хозяйского дома и права из «бардачка» забрать. Вот уж тогда мы вряд ли узнали бы, кто тут у вас разбился.

— Слишком уж умный преступник у вас, товарищ подполковник, получается, — сказал Мухин и покраснел от своей смелости.

Корнилов расхохотался:

— Это ты верно подметил, Владимир Филиппович. Но уж такая у меня привычка. За дураков я их никогда не считаю. Правда, и без курьёзов не обходится. Искали мы как-то одного рецидивиста, только что вышедшего из колонии и уже взявшегося за старое. Сидим, рассуждаем с ребятами в управлении и так и эдак. Как бы он повёл себя в одном случае, в другом, домысливаем за него. А он, пока от нас в лесу скрывался, использовал в одном большом деле справку, которую ему в колонии выдали. Можешь себе представить? Всё в этой справке — фамилия, имя, отчество, по какой статье осуждён…

Они долго смеялись, а потом Корнилов сказал серьёзно:

— Но вообще-то, Владимир Филиппович, преступника никогда нельзя в дураках числить. В два счёта просчитаешься.

Вернулись Новицкий и Прохор Савельевич, Корнилов спросил у сторожа:

— В последнее время никто к вашей церкви не проявлял интереса?

— Было. Нынче прямо поветрие какое-то. По домам шастают, у старух иконы торгуют. Тьфу, проклятые! — Он зло сплюнул. — И ко мне наведываются. Покойника-то я не припомню. Не видал. А разные другие заходили. «Открой, Савельич, храм, дай поглядеть, нет ли чего интересного!»

— Показывали?

— Если серьёзные люди — показывал. Чего не показать? А шантрапе от ворот поворот. Эти всё на рубли норовят мерять.

— А из серьёзных что за люди приходили?

— Из города приезжали. Художник один со студентами. Лихачёв фамилия.

— Юрий Никитич! — сказал Новицкий. — Знаю, знаю. В Репинском институте руководит мастерской портрета. Хороший художник.

— Обстоятельный гражданин, — подтвердил сторож. — Я им всё показал. Один учёный ещё был, запамятовал фамилию. В позапрошлом годе раза два Михаил Игнатьевич захаживал. Дачник орлинский. Теперь большой начальник по строительству стал. Не приезжает боле. А раньше у Маруси Анчушкиной избу снимал несколько лет подряд.

— Михаил Игнатьевич? — насторожился подполковник. — Михаил Игнатьевич… — Это имя ему было знакомо. — А фамилию его не помните?

Баланин покачал головой:

— Нет. Прямо напасть какая-то! Нету памяти у меня на фамилии. Имена всю жисть помню, а фамилия для меня ровно пустой звук.

— Застанем мы эту Марусю, если сейчас подъедем?

— Её в любое время застанешь. Вроде меня калека. Хромоножка. Весь день на огороде торчит.

Фамилия Марусиного дачника была Новорусский.

— Интересный дед Прохор Савельич, — рассказывал Новицкий, когда они возвращались в Ленинград. — На вид-то совсем простяга, а умница. Льва Николаевича Толстого всего прочитал. И ведь с чего начал? Со статей. Я, Игорь Васильевич, честно признаюсь, больше двух страниц толстовских богоискательств прочесть не могу. А старик одолел. Потом и за прозу взялся. Он сам-то верующий. И решил проверить, в чем у Льва Николаевича с верой разлад вышел…

Корнилов вполуха слушал Новицкого, а сам думал о Новорусском. Что это? Простое совпадение? В клиентах у Барабанщикова состоял, «Волгу» имеет, к Прохору Савельичу в церковь наведывался, иконами поинтересоваться. Правда, два года назад. Ну и что? Он вполне мог хаусмайору рассказать об этих иконках. Не специально наводить, а так, между прочим. Помянул как-нибудь в разговоре, а хаусмайор намотал себе на ус. Потом бы Аристарху Антоновичу втридорога сбагрил. «Это всё мелочи, мелочи, — останавливал себя подполковник. — Настоящий преступник никогда часто не мелькает, не засвечивается. Да и потом человек всё-таки заметный, управляющий трестом. Чего у него общего с этим жульём? Общее-то, пожалуй, есть, — остановил себя Игорь Васильевич, — доставала общий, тёмная личность, спекулянт. Коготок увяз…»

… — У него дома в шкафу довоенное собрание сочинений Толстого стоит, все девяносто томов. Представляешь? — Николай Николаевич осёкся и с укором сказал: — Да ты никак спишь, милиционер? А я распинаюсь…

— Не сплю, Николай Николаевич, — улыбнулся Корнилов. — Слушаю тебя внимательно.

— Слушаешь! — недовольно проворчал Новицкий. — Я тебе про такого интересного старикана рассказываю, а ты… Спит, окаянный. Ну о чём я сейчас говорил?

— Про Толстого.

— Про какого Толстого? Про Льва, Фёдора, Алексея Николаевича или Алексея Константиновича?

— Про Константиновича, — схитрил Корнилов.

— Ладно, суду всё ясно; зуб золотой, сапоги «Джимм» — два года! Продолжай спать.

— Это откуда ты про сапоги «Джимм» знаешь?

— Тебе не понять! Ты никогда шпаной не был.

— А ты был?

— Был. Василеостровским шпанёнком. А стал знаменитым художником.

Встречаясь друг с другом, они любили вот так попикироваться, поддразнить друг друга, скрывая за этим грубоватым поддразниванием искреннюю теплоту отношений.

— Честно говоря, я Алексея Константиновича больше всех из Толстых люблю, — сказал Новицкий. — Понимаю, Лев Николаевич — титан, глыба, но чувству не прикажешь… Алексею же Константиновичу я одного только простить не могу — как это он написал про Россию: «Страна у нас богатая, порядку только нет»?

— Что, разве неправильно?

— В том-то и дело, что неправильно! Ведь не об этом порядке в летописи шла речь! — серьёзно сказал Новицкий. — Когда князь Гостомысл умер, порядка в наследовании не было. Сыновей у него не было! Вот и обратились к славянским князьям с острова Рюген, которые были женаты на Гостомысловых дочках, — приходите княжить, страна у нас богатая, а наследовать престол некому. А вы, дескать, Гостомыслу родня, раз на его дочерях женаты. Интересно?

— Интересно, — согласился подполковник. — Это ты сам придумал или прочитал где?

— Прочитал. Ты что ж думаешь, я только холсты мажу да водку пью?

Корнилов знал, что Новицкий пил мало. Ссылался на язву, но Игорь Васильевич подозревал, что это просто удобный повод лишний раз отказаться от выпивки. Он и сам при случае ссылался на больные почки.

— Ты, кстати, этюды собирался писать, — спросил он.

— Я портрет Баланина сделал. Пастелью. Ему и подарил. Характерный дед. Я к нему на неделю скоро приеду.

«Эх, — подумал Игорь Васильевич, — счастливый человек. Понравилось ему у старика, приедет на неделю. Рыбу половит, этюдами займётся. Да и грибы, наверное, пошли. А мне — утречком к девяти, а когда домой, никто не знает. — И он снова подумал о Новорусском: — Жаль, что я не видел его. Трудно рассуждать о действиях человека, ни разу не посмотрев ему в глаза. Как только это сделать потактичнее?»

— Игорь Васильевич, а как зовут этого горе-коллекционера икон? — спросил вдруг Новицкий.

— Аристарх Антонович Платонов.

— Аристарх, Аристарх… — задумчиво повторил Новицкий. — Редкое имя. И красивое. Я знаю несколько серьёзных коллекционеров, но про Аристарха не слыхал. И что, у него хорошая коллекция?

— Иконами вся квартира увешана, а хорошая или нет — какой я ценитель!

— Это ты брось! Каждый человек с мало-мальски развитым художественным вкусом отличит подделку от произведения искусства.

— И милиционер? — хитро усмехнулся Игорь Васильевич, но художник не заметил его усмешки и сказал серьёзно:

— В вашем министерстве даже студия художественная есть. Я года три назад на выставке побывал — очень неплохие работы видел. Молодцы милиционеры. — Он задумался на мгновение и тут же, словно вспомнив о давно мучившем его вопросе, спросил:

— Послушай, Игорь Васильевич, а как же так получается — этот Аристарх, ценитель прекрасного — и вдруг в чужой дом залез?

— Об этом тебя бы следовало спросить.

— Нет, правда. Кажется, взаимоисключающие начала: тяга к прекрасному и безнравственные поступки?!

— Если бы знать, на чём основана эта тяга к прекрасному, — задумчиво сказал подполковник. — А то ведь и так бывает — один гонится за модой — его тщеславие одолело, другой решил, что так удобнее свои капиталы прирастить, третий вообще «коллекционирует» всё, что плохо лежит. А ещё скажу я тебе, Николай Николаевич, ты только не осуждай меня за примитивизм, эстетическое развитие не может восполнить пробелы в нравственном воспитании. А у нас часто пытаются одно другим подменить. Художественная самодеятельность, кружки по интересам. Каких только студий для молодёжи не организуют и считают, что этого достаточно, чтобы выросли хорошие, честные люди. Нет, дорогой товарищ художник. Этого мало. Помнишь автомобильное дело? Один из участников шайки был мастер спорта. А девица… — как её звали?! — Он на секунду задумался. — Лаврова! Помогала фальшивые документы готовить. А в свободное время пела в ансамбле.

— Это ж капля в море! Единицы!

— Я и не говорю, что таких людей много. Но есть! Несколько лет назад обокрали музыкальный магазин в пригороде. Так ворами оказались подростки из самодеятельного джаза при Доме культуры. — Корнилов покосился на Николая Николаевича и спросил: — Что молчишь? Не нравится тебе моя доморощенная теория? Ну вот. И начальству моему не нравится. Говорят, что я недооцениваю роль эстетического воспитания в формировании коммунистической нравственности. А откуда возьмётся эта нравственность, если парня дома не воспитали? С самого раннего детства. Если он в школе слышит одно, а дома другое. А ещё хуже — когда слышит одно, а видит другое. Отец ему говорит — воровать нельзя, а сам по вечерам собирает цветной телевизор из ворованных деталей. — Он в сердцах хлопнул кулаком по колену. — Ладно! Разговорился я.

— Да уж, редкий случай, — засмеялся Новицкий. — Из тебя обычно слова клещами не вытянешь. Значит, по-твоему, этого Аристарха в детстве плохо воспитывали?

— Всё сложнее, всё сложнее, — сказал Корнилов, отрешённо вглядываясь в раскинувшееся вдоль дороги поле с голубой каймою леса на горизонте. Два трактора пахали землю. В огороде у одинокого домика девочка в красном платье жгла картофельную ботву. Неожиданно подполковник повернулся к Новицкому. — Знаешь, мне о человеке много говорят детали. Не слова, не характеристики. Не лицо, хотя я считаю, что в теории Ломброзо много верного. А вот незначительная деталь может вдруг открыть самое сокровенное в человеке. Самое характерное, самое глубинное. Особенно, если человек в это время наедине сам с собой. Возьмём того же Платонова. Мне наш инспектор рассказал. Когда Аристарх залез в дом к Барабанщикову, снял со стены и положил в «дипломат» иконы, то огляделся, открыл бар, выпил стакан коньяка. Лежали в баре сигареты американские. Он и эти сигареты взял. Есть за этим характер?

— Да уж, — покачал головой Новицкий. — Большой эстет товарищ Аристарх.

Остальную дорогу до города они ехали, не проронив ни слова.

У хаусмайора Барабанщикова была обширная клиентура. Уже два дня сотрудники Корнилова занимались разговорами, а список всё разрастался и разрастался. В нём красовались фамилии нескольких актёров, поэта-сатирика, директора Дворца культуры, инженеров. В поле зрения милиции попали бармен из интуристской гостиницы и заведующий секцией большой аптеки. С ними предстоял ещё особый разговор — подполковник считал, что именно через этих людей Олег Анатольевич доставал для своих клиентов импортные сигареты, джин, виски и дефицитные лекарства. Многие из «подопечных» хаусмайора имели автомашины, несколько человек — «Волги». По разрешению прокурора, осторожно, чтобы не обидеть владельцев, инспекция ГАИ проверила отпечатки протекторов этих «Волг». Ни один не совпал с парголовскими. Да и никто из владельцев этих автомашин не вызывал особого подозрения. Проверку провели только затем, чтобы, по выражению Семёна Бугаева, «закрыть тему», не беспокоить людей ещё раз. Но до сих пор сотрудники уголовного розыска не могли напасть на след владельца «Волги» — мастера из безвестного ателье. Кроме Новорусского, никто из клиентов хаусмайора больше о нём не упоминал. Мать и сестра Барабанщикова, приехавшие из деревни на похороны, о делах Олега Анатольевича вообще понятия не имели и друзей его не знали.

Корнилов попросил сотрудников обзвонить клиентов Олега Анатольевича и попытаться выяснить, не прибегал ли кто-либо из них к помощи покойного при шитье костюмов или починке телевизоров. Правда, это была та область бытовых услуг, где люди вполне могли обойтись без посредничества услужливых ловкачей.

— Предупреждаю. В общении с этими людьми у вас одно оружие — вежливость, — напутствовал подполковник инспекторов, строго глядя на Семёна Бугаева. Новорусский позвонил-таки Селиванову и пожаловался на то, что капитан якобы разговаривал с ним грубо. Правда, когда Селиванов предложил ему написать жалобу, управляющий трестом отказался. И даже пробормотал нечто маловразумительное о молодости Бугаева и нежелании портить ему карьеру. Корнилов в разговоре с Селивановым взял Семёна под защиту, но сейчас, на совещании, посчитал нужным для профилактики сказать: — Наскоком ничего не добьёшься. Человек замкнётся, ощетинится… Или испугается так, что всё забудет.

— Такого, как Новорусский, если не испугаешь, так ничего не добьёшься, — себе под нос пробормотал Бугаев, но подполковник услышал и с укоризной покачал головой.

— По части такта и вежливости вы, капитан, самое слабое звено в аппарате уголовного розыска.

— Да вежливым я был, товарищ подполковник. Аж самому противно. — В голосе Семёна слышалась обида.

— Ладно, ладно, Бугаев, — примирительно поднял ладонь Игорь Васильевич. — Я знаю, что за рамки вы не выходили, но прошу быть ещё осторожнее.

«Если бы я не намекнул этому управляющему о моральной ответственности, никогда бы я и не узнал о мастере из ателье», — подумал Бугаев и попросил:

— Только пускай звонит Новорусскому кто-нибудь другой.

— Вы будете звонить, — отрезал подполковник.

— Товарищ Бугаев, у меня только и забот, что заниматься воспоминаниями о вашем Барабанщикове, — сердито сказал Новорусский, выслушав вопрос капитана. — Проблему считаю исчерпанной. — И повесил трубку.

«Наверное, намылили ему в Госстрое шею за то, что плохо строит», — со злорадством подумал Семён.

Не дало результатов повторное обращение сотрудников и к остальным клиентам. Правда, жена актёра Солодовникова сообщила Володе Лебедеву, что хаусмайор помог ей сшить каракулевую шубу в скорняжной мастерской на Московском проспекте. Даже назвала мастера-скорняка — Павла Аркадьевича Гиревого. Когда Лебедев приехал в ателье, то оказалось, что Гиревой год назад ушёл на пенсию.

— Вы не скажете, — спросил Лебедев у заведующей ателье, маленькой пухлой, словно моток шерсти, женщины, — у Павла Аркадьевича есть личная машина?

— Личная автомашина? — Заведующая ателье так удивилась, словно лейтенант спрашивал о персональном самолёте. — Помилуйте, Гиревому восемьдесят лет. Он и на пенсию ушёл потому, что трясучка его одолела.

— И никогда не было? — на всякий случай поинтересовался Лебедев.

— И не было. У него восемь внуков.

Когда поздно вечером Игорь Васильевич в очередной раз просматривал записи бесед сотрудников с клиентами Барабанщикова, он обратил внимание на то, что в трёх из них шла речь о помощи, которую оказывал Олег Анатольевич в автомобильных делах. Устраивал машину без очереди на ремонт, на техосмотр, помогал достать шипованную резину и запчасти. «Ну, запчасти и резину он мог доставать в магазине, — подумал Корнилов. — А остальное на станции обслуживания. И на след Аристарха Антоновича Бугаева навели на станции обслуживания. Там ведь тоже мастера есть. А Новорусский мог ошибиться, сказав, что слышал о мастере из ателье».

Корнилов снял трубку, набрал домашний номер Бугаева. Длинные гудки свидетельствовали, что капитан по вечерам дома не засиживался.

«Жаль, — подосадовал Игорь Васильевич. — Сейчас бы мы с Семёном пораскинули пасьянс». Подполковник не любил, когда непредвиденные обстоятельства заставляли его бездействовать. Он посмотрел на часы — было половина девятого. Корнилов встал, подошёл к открытому окну. На улице уже темнело, но фонари ещё не зажглись. Город утонул в густой сиреневой полутьме. Воздух был тёплым и сухим, что редко бывает в сентябрьские дни в Ленинграде. Игорь Васильевич позвонил жене, спросил:

— Может, пройдёмся?

— И я хотела тебя пригласить, — весело отозвалась Оля. — Такая погода чудная.

— Хорошо! Я выхожу. — Он положил трубку.

У них была традиция — если Корнилов заканчивал работу не слишком поздно и Оля не дежурила в поликлинике, то он выходил с Литейного пешком. Всегда по одному и тому же маршруту. По Кутузовской набережной к Кировскому мосту. Жена шла навстречу, с Петроградской. Чаще всего они встречались у Летнего сада. Иногда даже спорили, где встретятся сегодня. Игорь Васильевич хитрил — вышагивал побыстрее и поджидал Олю недалеко от горбатого мостика через Фонтанку…

Корнилов шёл по набережной и думал о бригадире Платонове со станции обслуживания. «Что же получается, в разговоре с Бугаевым он даже не смог вспомнить фамилию Барабанщикова, направил Семёна к Аристарху. А ведь по делу получается, что с Барабанщиковым он должен был быть хорошо знаком. Хаусмайор на эту станцию машины своих клиентов пристраивал. И на ТО, и в ремонт. Не мог он миновать Платонова. Может быть, когда приехал Бугаев, Платонов испугался, что все эти „пристройки“ обнаружатся. И среди них — левая работа? — Он поморщился, словно раздавил во рту клюквину. — Как это я раньше об этом не задумывался? Но почему Платонов назвал Аристарха Антоновича? Догадывался, что рано или поздно всё обнаружится, и решил отделаться полуправдой? И оттянуть время? На что? Чтобы пошарить на даче у хаусмайора? Или он был уверен, что у Аристарха мы ничего о хаусмайоре не узнаем? Откуда такая уверенность? Хорошее знание психологии? Или он о связях Аристарха с Барабанщиковым такое знает, что нам и не снилось? — В этой цепочке всё складывалось логично и слишком гладко, а такая гладкость подполковника всегда настораживала. — Пока ещё мало оснований подозревать человека. Но проверить, детально проверить эту версию тоже нужно».

Они встретились с Олей у Летнего сада.

— Ты, Игорь, совсем рассеянным стал, — сказала жена. — Иду навстречу, улыбаюсь, а он смотрит в упор и не видит! Какие заботы одолели?

Корнилов виновато улыбнулся.

Когда они пришли домой, он снова позвонил Бугаеву. На этот раз капитан отозвался.

— Семён, у этого бригадира Платонова с тэо есть «Волга»?

— Есть, Игорь Васильевич! — радостно отозвался Бугаев. — Я об этом сегодня тоже подумал.

— Поздно подумал.

— Ездил на станцию. Взглянул одним глазом на машину. Серого цвета, почти новая, но вот протекторы…

— Ты что, брал отпечатки протекторов? — насторожился подполковник.

— Нет, Игорь Васильевич. Я законы знаю. Только взглянул издалека — протекторы старые, изношенные, а в Парголове отпечатки совсем как от новых. Только если человек на станции техобслуживания работает, поменять резину для него — раз плюнуть.

— Я всегда тебя сообразительным считал.

— Этот Платонов, хоть и бригадир, но с машинами дело имеет. Как в хоккее — играющий тренер. Наверное, его хаусмайор имел в виду, когда Новорусскому о мастере с «Волгой» говорил. Может, попросим у прокуратуры разрешение на произведение обыска?

— Не торопись! — Корнилов повесил трубку.

Весь вечер Платонов не выходил у него из головы.

…Последние год-два Игорь Васильевич вдруг почувствовал, что здоровье у него стало никудышным. Первым звоночком была бессонница. Долгие годы находящаяся в состоянии наивысшего напряжения нервная система предъявила ему свой счёт. Раньше, даже после сложного розыска, после опасной операции по задержанию Корнилов приходил домой, ужинал и, отдохнув полчаса, мог засесть за разработку нового дела, за доклад, с которым предстояло выступать. Теперь он ловил себя на том, что иногда по часу, по полтора сидит перед телевизором, который ещё недавно считал общественным злом. Сидит, плохо вникая в происходящее на экране. По-прежнему он хорошо засыпал, едва коснувшись головой подушки. Но после двух — обязательно после двух, даже если он ложился в час, — Игорь Васильевич просыпался и по нескольку часов лежал с открытыми глазами. В голову чаще лезла чепуха, мелкие неприятности, воспоминания о том, что забыл кому-то позвонить, не предупредил кого-нибудь из сотрудников о предстоящей командировке. И позвонить и предупредить было ещё не поздно и завтра, но ночью Корнилову эти мелкие неурядицы казались непоправимыми.

Иногда он начинал прислушиваться к тому, как бьётся сердце. Он никогда не был мнительным, но теперь вдруг начинал ощущать, как сердце постепенно ускоряет свой ритм. Игорь Васильевич начинал считать пульс. Тихонько, чтобы не разбудить жену, он вставал, шёл на кухню, где висел маленький, год от года заполнявшийся пузырьками и таблетками шкафчик с лекарствами, отсчитывал тридцать капель валокордина, наливал воды из-под крана, выпивал и, усевшись за стол, принимался за первую попавшуюся книжку.

Часто по ночам Корнилова мучили сомнения о том, правильно ли он поступил, закручивая очередной розыск, не взял ли он на подозрение ни в чём не повинных людей, не повредят ли этим людям его подозрения.

Обладая такими редкими качествами, как дар предвидения, обострённая интуиция, Корнилов не то чтобы не доверял своим способностям, но постоянно держал их в узде, осаживал сам себя. Старался никогда не отрываться от полученных в ходе розыска фактов. Наверное, эта раздвоенность тоже не лучшим образом отзывалась и на его здоровье, и на его характере, но поступать иначе он не мог. Он не мог похвастаться, что за всю свою долгую работу в уголовном розыске не делал ошибок. Первые годы ошибки делал чаще, но так как он был молодым работником, занимал невысокие должности, то люди, работавшие рядом, его более опытные товарищи, его руководители помогали ошибки исправлять. Даже просто не позволяли некоторые из них совершать. С годами, с опытом ошибок у Корнилова стало очень мало. Но уж если он их допускал, то исправлять их было значительно труднее. Теперь и к опыту, и к должности Корнилова доверие неизмеримо выросло. Его слова, его действия пользовались в Управлении уголовного розыска непререкаемым авторитетом. Но в характере Корнилова имелась счастливая — счастливая для людей, с которыми ему приходилось соприкасаться, — особенность: чем большей властью облекал его закон, тем труднее для него было каждый раз принимать решение. Но особенно мучительны были терзания в, часы бессонниц, когда вспоминал он одно, казалось бы, из самых простых своих дел, обернувшееся трагедией. Было это лет пятнадцать назад. Старший инспектор уголовного розыска Корнилов недавно получил звание капитана…

Игорь Васильевич проснулся за минуту до того, как должен был зазвонить будильник. Протянул руку, привычно щёлкнул выключателем настольной лампы и зажмурился. Подумал: «Зря я согласился ехать на охоту. Спал бы в тёплой постели. Впереди два выходных…» Он не успел помечтать о том, чем занялся бы в свободное время, в этот момент будильник тихо звякнул, предупреждая, что сейчас последует громкое простуженное дребезжание. Корнилов вскочил с кровати и нажал кнопку будильника, чтобы упредить это дребезжание и не разбудить мать.

Вещевой мешок, ружьё и патронташ он собрал с вечера. Мать оставила ему в термосе кофе. Быстро умывшись, Игорь Васильевич сделал бутерброд, налил в чашку кофе. Кофе простоял ночь в термосе, сделался безвкусным, немного остыл, а Корнилов любил горячий. И он, предчувствуя, что все эти два дня его ждут сплошные неудобства, ещё раз пожалел о том, что затеял эту поездку на охоту. Но уж очень соблазнительно звучало: охота на медведя! Игорь Васильевич никогда на медведя не охотился, да и вообще за последние годы ни разу не брал ружья в руки.

Три дня назад Корнилову позвонил его приятель Василий Плотников.

— Игорь, ты когда-нибудь ходил на медведя? — спросил он.

— С рогатиной?

— Будешь острить, так и умрёшь, ни разу не поохотившись, — оборвал Игоря Васильевича Плотников. — Тут мы собрались небольшой компанией… Есть одно место в «газике».

— И далеко? — спросил Корнилов.

— Далеко. За Бокситогорск. Всего километров триста… — И, почувствовав, что его приятель сомневается, Плотников сказал: — Дело стоящее. Есть лицензия. Егерь ещё с осени взял берлогу на контроль…

— А что?! — оживился Игорь Васильевич, представив вдруг заснеженный лес, огромный костёр и тёмную тушу зверя на снегу. — А что? — повторил он. — Почему бы и не поехать? Что за народ собирается?

— Колю Евсикова ты знаешь, — сказал Плотников, — да ещё один его приятель. Инженер с «Электросилы».

Евсикова Игорь Васильевич встречал несколько раз у Плотникова и не очень жаловал. Он производил впечатление человека, когда-то давшего клятву быть обязательно остроумным и свято эту клятву выполнявшего, несмотря на то, что все остроты у него были заезженные, анекдоты или старые, или совсем не смешные. Коля Евсиков, которому, кстати, было уже лет сорок, ни слова не говорил просто так — обязательно с присказкой, обязательно с каламбуром. В компании, которая время от времени собиралась у Плотникова, к Евсикову уже привыкли и, едва он начинал какой-нибудь очередной свой каламбур, хором его подхватывали.

…Так и не допив кофе, Игорь Васильевич надел старенький короткий тулупчик, волчью мохнатую шапку, подхватил рюкзак и ружьё и тихонько прикрыл за собой дверь. В лифте он взглянул на часы — было половина пятого. «Ну, товарищ Корнилов, вы делаете успехи!» — усмехнувшись, подумал Игорь Васильевич. Он мог засидеться за работой далеко за полночь, но утром в выходной любил поспать.

«Газик» уже стоял перед подъездом, окутанный белыми клубами морозного воздуха. Плотников, сидевший за рулём, распахнул дверцу. Игорь Васильевич устроился рядом, обернулся, поздоровался с Колей Евсиковым.

— А это Владислав Сергеевич… — сказал Плотников, кивнув на третьего мужчину в новеньком ватнике, подпоясанном патронташем.

— Он у нас главный медвежатник! — засмеялся Евсиков. — Завидев Славку, все медведи медвежьей болезнью болеют.

— Ну, с богом! — сказал Плотников, и они покатили по пустынному белому городу.

Что-то в этом Владиславе Сергеевиче показалось Корнилову знакомым. «Может быть, у Евсикова встречались? — думал он. — Нет, не встречались. Я хорошо помню всех его гавриков». Раза два Игорь Васильевич поворачивался к Плотникову, о чём-то спрашивал его, а сам ненароком взглядывал на Владислава Сергеевича, но в машине было темно. Рассмотреть черты лица не удавалось. У него возникло ощущение, словно не сам человек был ему знаком, а только глаза, о которые он будто споткнулся, когда пожимал Владиславу Сергеевичу руку.

«А-а, впереди ещё два дня, успеем разглядеть друг друга», — решил он и попытался задремать. Но сидеть было неудобно, мешал вещевой мешок, стоящий в ногах. Да и дорога, как только выехали за город, оказалась скользкой, плохо почищенной. Машину трясло, заносило на поворотах. То и дело приходилось хвататься за железный поручень над дверцей.

«Лихая голова, — подумал Игорь Васильевич о Плотникове. — Загонит он нас в канаву». Но говорить ему ничего не стал. Василий мог спокойно выслушать любые замечания, кроме замечаний в адрес его умения водить автомобиль.

Часа через три Корнилов уже так устал — и от неудобного положения, в котором сидел, и от тряски, и, главное, от того состояния полудремоты, полубодрствования, когда ежесекундно засыпаешь и ежесекундно же просыпаешься, что перестал обращать внимание на то, как ведёт Плотников машину.

— Николай, — попросил Игорь Васильевич Евсикова, — ты бы хоть рассказал чего… Пару анекдотов поновее.

Но Евсиков не отозвался.

— Он уже третий сон видит, — тихо сказал Владислав Сергеевич. — Сил набирается…

«И голос этот я уже слышал», — подумал Игорь Васильевич.

Часов в девять посветлело. Но декабрьский рассвет был тусклым, больным — не то раннее утро, но то ранний вечер. Евсиков проснулся, когда они подъезжали к какому-то посёлку. Заметив скопление грузовиков около унылого, из белого кирпича построенного домика, он скомандовал:

— Вася! Тормози. Что-то стало холодать, не пора ли нам поддать?

— Нет, братец, до тех пор, пока не уложим мишку, — сухой закон! — сказал Плотников. — А я, как тебе известно, за рулём не пью даже пиво.

Первый этаж здания и впрямь оказался столовой. Там было шумно, парно, как в бане. Несмотря на предупреждение снимать верхнюю одежду, люди сидели за столиками в тулупах и ватниках, в шапках. Плотников поставил Владислава Сергеевича в очередь на раздачу, сам нашёл свободный столик, сложил на поднос и отнёс в посудомойку грязную посуду. Игорь Васильевич выбивал в кассе чеки. Один Евсиков сидел за столиком без дела, меланхолически разглядывая новые, разрисованные чашками и ложками занавески на окнах. Через считанные минуты на столе стояли тарелки с пюре и котлетами, белесый кофе и бутерброды — на кусочке чёрного хлеба две кильки и кружок яйца.

— Ну, Вася! — восхитился Игорь Васильевич. — Ты у нас прирожденный организатор. Недаром тебя избирают на руководящие посты в месткоме.

Еда, правда, оказалась из рук вон плохая — пюре синее, котлеты безвкусные, но зато кофе, хоть и был сварен не то из желудей, не то из овса, обжигал губы.

— Эх, такая закуска пропадает, — с сожалением сказал Евсиков, отправляя в рот бутерброд с килькой.

— Ничего, Коля, — ободрил Плотников. — Ты ещё возьмёшь своё. На медвежьем сале знаешь какая вкусная свежатинка будет!

— Сальце, мясце… — начал Евсиков.

— …Витамин цэ. Это мы, Коля, знаем, — улыбнулся Владислав Сергеевич. Улыбка у него была добрая, словно чуточку виноватая. Будто бы он подшучивал над Евсиковым и тут же извинялся за это. «Нет, пожалуй, я его никогда не встречал», — подумал Корнилов. Но тут Владислав Сергеевич снял шапку, и у Корнилова словно пелена с глаз спала. Он узнал этого человека, узнал продолговатую, огурцом, голову. Владислав Зайцев!

«Ну и дела. В хорошую компанию я попал! На медвежью охоту… Да как же это может быть? С тех пор когда этого субчика судили, прошло не так много времени. — Он прикинул, выходило не больше четырёх лет. — А ведь его приговорили к десяти. Неужели убийцу выпустили досрочно? За хорошую работу?» Ошеломлённый своим открытием, Корнилов никак не мог решить, что ему делать. Остаться здесь или на рейсовом автобусе возвращаться в Ленинград? А что сказать Плотникову? Как всё объяснить? Ехать на охоту? С этим убийцей? С подонком, которого он четыре года тому назад целую неделю выслеживал по всей Ленинградской области? И Василий тоже хорош! Не знает, с кем имеет дело! А если… Но это «если» он не успел даже выразить в форме мысли. Осталось только смутное ощущение опасности — в этот момент Плотников озабоченно посмотрел на часы и быстро поднялся из-за стола:

— По коням, братцы, по коням!

— В поход, в поход, медведь не ждёт! — пропел Евсиков. Они гурьбой тронулись на выход, увлекая за собой Корнилова, не давая ему сосредоточиться, принять решение. Еще несколько минут, и «газик» уже мчался по белой, укатанной дороге, среди припорошенного снегом елового леса. Ветер чуть раскачивал огромные ели, и сверху то и дело осыпались снежные комья, разбиваясь о ветви в пыль, создавая новые обвальчики. Ветер нёс снежные облака прямо на дорогу, под колёса «газика».

Игорь Васильевич сидел словно в оцепенении, спиной ощущая взгляд Зайцева. Конечно, он его тоже узнал. Никаких сомнений не может быть! «Нет уж, нет! Увольте! Что это за охота. На охоту ходят с друзьями! Как я с ним сяду рядом у костра? Как буду есть из одного котелка? — твердил себе Игорь Васильевич. — Нет! В Бокситогорске сяду на поезд. Скажу — заболел, сердце жмёт…» Но он понимал, скажи так, подумают, что испугался медведя. Ходить на берлогу — дело непростое, вот и сдрейфил. Старший инспектор угрозыска. Это ему не домушников брать. Первый Плотников так подумает. Не скажет, но подумает. А Евсиков растреплет на весь город.

Так и не решился Игорь Васильевич уехать. Но охота была испорчена. С какой-то тягостной апатией Корнилов выполнял — именно выполнял! — всё, что положено на охоте, — продирался вслед за егерем к берлоге по глубокому, по пояс, снегу, стоял с ружьём на изготовку там, где велел егерь, без тревоги и без любопытства приглядываясь к небольшой дыре в снегу, над которой время от времени возникало лёгкое облачко морозного пара. Когда растревоженный шестом егеря мишка с рёвом вылетел из берлоги, Корнилов выстрелил нехотя и спокойно, почувствовав, что попал в светло-бурое пятно на груди мишки. Ему даже почудилось, что он услышал глухой шлепок своей пули. И тут же он подумал о Зайцеве. Как, с какой мыслью взрослый мужчина стрелял из ружья в забравшегося в сад мальчишку?

…Когда дело было сделано, охотники столпились вокруг уткнувшегося мордой в снег зверя.

— Эх, фотоаппарат не взяли! — посетовал Евсиков…

Егерь достал большую финку и опустился перед тушей на колени.

— Дайте мне, — попросил Зайцев.

Егерь обернулся и посмотрел на Плотникова, словно спрашивая у него разрешения.

— Да не испорчу я шкуру, — усмехнулся Зайцев. — Если что не так буду делать, скажите. — Он стал на корточки рядом с егерем, взял у него из рук финку и застыл на несколько секунд над тушей, словно примериваясь и рассчитывая, с чего начать. Потом провёл рукой по шкуре, разводя шерсть, и осторожно надрезал…

Игорь Васильевич смотрел, как ловко орудует Зайцев финкой, и чувствовал, как у него по спине бегают мурашки, словно это ему приложили к телу холодную сталь.

— Ловко, — с одобрением сказал егерь. — Приходилось свежевать?

— А чего тут особенного? — не отрываясь от дела, откликнулся Зайцев. — Барашков резал, кроликов. Когда хозяйство ведёшь, чем только не приходится заниматься…

— Правда твоя, — согласился егерь. — Хозяин всё должен уметь. — И, обернувшись к Плотникову, сказал: — Уважаю. Если человек к какому делу приспособлен, не зря живёт.

— Да уж, да уж! — как-то не очень искренне пробормотал Плотников, словно чувствовал свою вину за то, что не приспособлен ни к какому житейскому делу.

«Знал бы ты, каких дел этот умелец наделал! — зло подумал Игорь Васильевич. — А ведь выглядит каким тихоней!»

Евсиков обламывал сухие сучья у ёлок, выдирал из снега сухостой. Складывал для костра. Неожиданно низко над лесом пронеслась тетеревиная стая. Сделав большой круг, птицы с шумом расселись на берёзы метрах в пятистах от охотников. С деревьев посыпались хлопья снега.

— Эх, была не была! — азартно воскликнул Плотников, схватил ружьё и пошёл прямо по целине в сторону тетеревов.

— Не догоню, так хоть согреюсь! — хохотнул ему вдогонку Евсиков, но Плотников только отмахнулся.

— Если вы пойдёте в обход, — сказал Игорю Васильевичу егерь, — он может на вас их нагнать.

— Попробовать? — Корнилов с сомнением смотрел, как медленно продвигается Плотников, утопая в снегу по пояс.

— А вы по дороге, — махнул рукой егерь. — По санному следу. Только к медвежьей печёнке не опоздайте…

Игорь Васильевич вынул из патронташа два патрона с тройкой, зарядил ружьё и пошёл не торопясь по дороге. Он не прошёл и ста метров, как услышал, что его кто-то нагоняет. Он обернулся и увидел спешащего Зайцева с ружьём…

«Интересно, — подумал Корнилов. — Уж не поквитаться ли он собрался со мной? Только так не бывает, на глазах у всех. Теперь уже не свалить на неудачный выстрел». Но неприятное чувство всё же осталось. И спину холодило, как утром.

— Я тоже решил попробовать! — сказал Зайцев. — Не возражаете? А то, знаете, ещё неизвестно, попал я в медведя или нет. А тут всё-таки проверю себя. Не разучился ли стрелять…

Им не повезло. Они подошли к берёзам, на которых расселись тетерева, раньше, чем Плотников. Птицы с шумом снялись с деревьев и полетели на Василия. Гулким эхом прокатился по лесу выстрел…

— Попал, — сказал Зайцев и посмотрел на Игоря Васильевича, ожидая, наверное, что тот спросит, почему он так решил. Но Корнилов не спросил. Очистив от снега ствол поваленной сосны, он сел, разрядил ружьё. Зайцев сел рядом. Несколько минут молчали.

— Вы меня узнали? — наконец спросил Игорь Васильевич.

Зайцев усмехнулся и посмотрел в сторону, на белое, словно отороченное елями поле, не то большую поляну, не то озеро, скрытое подо льдом и снегом.

Корнилову стало неловко. Смешно даже подумать, что можно забыть человека, который выследил тебя и арестовал.

— Мне как Евсиков сказал, что товарищ из милиции с нами поедет, так я сразу почему-то про вас подумал, — сказал Владислав Сергеевич. — Спрашиваю фамилию, оказывается, так оно и есть — Корнилов. Ну как чувствовал! — Он крутанул головой и непонятно усмехнулся.

— А когда же вас… — Игорь Васильевич замешкался, подбирая необидное слово. — Когда же вы на свободу вышли?

— Давно. Три года назад. А вы что? Ничего не знаете? — спросил как-то простодушно.

— Да нет… — сказал Корнилов. — На суде я хоть не был, но слышал, что вам серьёзный срок дали. — Сейчас он вдруг вспомнил: кто-то говорил ему, что адвокат Зайцева собирается подать апелляцию.

Потом Корнилова, как всегда, захлестнули другие дела, он уже не думал о Зайцеве.

Зайцев, глядя на Игоря Васильевича в упор своими пронзительными глазами, сказал:

— Городской суд отменил приговор… За отсутствием доказательств.

«Как же так? — подумал Корнилов. — Все доказательства были налицо. Ружьё, из которого убили мальчонку в саду Зайцевых, принадлежало Владиславу Сергеевичу. Жена показала, что вечером Зайцев взял ружьё с собой в маленький домик-времянку, где часто ночевал, явившись домой пьяным. После убийства Зайцев скрылся. Прятался по лесам. Соседи по даче показали, что Зайцев давно грозил мальчишкам расправой за то, что они воровали яблоки из его сада. Как же так?»

— Не великий подарок — отсутствие доказательств, — продолжал Зайцев. — Но всё-таки на свободе лучше. На свободе хорошо, — повторил он ласково и опять посмотрел на белое поле.

«Да уж, совсем не подарок! — подумал Корнилов. — Подозрение-то остаётся! И почему они так поступили? В народном суде всё было доказано! Яснее ясного…» Но всё-таки ему стало неприятно и чуть-чуть обидно оттого, что очевидные доказательства, которые он с таким трудом собирал по крупице, не были приняты во внимание.

Зайцев хотел ещё что-то сказать, но в это время совсем недалеко раздался выстрел, потом ударил дуплет. Игорь Васильевич вскочил, стараясь рассмотреть, что происходит. Огромная стая тетеревов с шумом пронеслась у них над головами. С ёлок посыпался снег. Зайцев выстрелил навскидку, но опоздал, птицы были уже далеко. А к ним шёл румяный, весёлый Плотников, держа в поднятой руке огромного косача…

Больше они с Зайцевым на эту тему не разговаривали. А вернувшись с охоты, Корнилов узнал, что история с убийством мальчика имела продолжение… Через три месяца после того, как Зайцев вышел на свободу, в прокуратуру пришла его жена и призналась в том, что из ружья стреляла она. Пока муж спал пьяный во времянке, в сад залезли мальчишки. Она решила их попугать, взяла ружьё и в полной уверенности, что патроны заряжены солью, как не раз говорил Зайцев, выстрелила на шум…

— На одних подозрениях далеко не уедешь. — Корнилов оглядел собравшихся на очередную оперативку сотрудников группы майора Белянчикова. — Все эти логичные построения, которыми мы сейчас занимались, логичны только в нашем воображении. Мы ищем владельца «Волги», приехавшего за несколько часов до пожара в Парголово и перелезшего через забор рядом с дачей Барабанщикова… И на этом основании подозреваем и Платонова со станции обслуживания, и кандидата филологических наук Озерова. — Он усмехнулся. — И кое-кого ещё. Почему только не взяли на заметку жену актёра Солодовникова? У них ведь тоже «Волга»! А если владелец «Волги» — какой-нибудь пока неизвестный нам человек, на поиски которого мы потратим уйму времени и сил, — никакого отношения к пожару не имеет? Мы окажемся на пустом месте.

— Вот если бы та тётка номер автомашины запомнила! — сказал Бугаев.

— И этого было бы мало. — Корнилов стоял на своём непреклонно. — Много у нас косвенных… — Он замолчал, подбирая слово. — Нет, не улик. Подозрений много, а это не улики. Если мы с этим к прокурору выйдем — донос получится, дорогие товарищи. Так анонимки стряпают, а не серьёзные обвинения.

— Товарищ подполковник, — тихо сказал Белянчиков. — Но мы же не только из-за «Волги» вышли на Платонова и Озерова. Бригадир Платонов вместо того, чтобы дать нам адрес хаусмайора, которого он, конечно, хорошо знал, направил нас к своему однофамильцу Аристарху…

— Испугался, что поймают на левых работах, — ответил подполковник. — Надо, кстати, попросить ОБХСС провести там проверку.

— А с Озеровым вообще всё сложнее, — продолжал майор. — Работал вместе с убитым Рожкиным, имеет «Волгу»…

— А это древнее Евангелие, что мы нашли в «дипломате» у Аристарха, наводит на некоторые мысли, — вставил Бугаев. — Озеров-то постоянно со старинными книгами и рукописями дело имеет. С Аристархом знаком. Почему Аристарх, как попугай, твердит, что видит эту книгу впервые?

— Вы же знаете, что книга не институтская, — сказал Корнилов. Он посмотрел на Лебедева. Старший лейтенант сидел грустный. За время совещания не проронил ни слова. — Лебедев, ты чего сегодня отмалчиваешься?

— Как это я, товарищ подполковник, упустил из виду, что Озеров и Рожкин были сослуживцами! — с огорчением ответил старший лейтенант. — Тогда и беседу с Озеровым по-иному следовало строить.

— Упускать это не следовало. Но, может быть, всё получилось и к лучшему.

Лебедев посмотрел на шефа с недоумением.

— Вспомни ты про Рожкина, ты бы уж наверняка его фамилию в разговоре упомянул. Спросил бы, например, не обслуживал ли Барабанщиков и Рожкина? Или ещё что спросил. А этого пока делать не следует. Если Озеров никак в деле не замешан, его и пугать незачем. А если замешан — тем более. Ты напрасно не сказал ему, что Барабанщиков погиб. Напрасно! Вот тут он, может, задумается. Всем остальным клиентам ведь говорил?

Лебедев кивнул.

— Думаешь, они после наших бесед не обмениваются впечатлениями?

Старший лейтенант вдруг хлопнул ладонью по лбу:

— Вспомнил! Знал Озеров, что Олега Анатольевича нет в живых. И проговорился. А спохватившись, расстроился. А я-то гадал, почему такая перемена в настроении. То руку тряс пять минут, то вдруг: «честь имею». Он, товарищ подполковник, всё про экономию времени мне вдалбливал. Вот, дескать, Барабанщиков берёт мою машину и везёт на техосмотр. А когда прощались, извинился, что разговор на лету, между совещаниями. Все будущие дни расписаны — командировки, советы, а в субботу ремонтом машины заниматься придётся. Ремонтом машины! Понимаете? Был бы Барабанщиков под рукой, не болела бы о машине голова!

— Любопытная деталь, — задумчиво сказал Корнилов. — Любопытная. Не совсем искренен с нами товарищ Озеров.

— А кто из всех этих клиентов с нами искренен? — проворчал Бугаев. — Все темнят. Никому не хочется признаваться, что с прохиндеем дело имели. Все хотят чистенькими выглядеть. А о том, что пользовались услугами преступника, сразу забыли.

— У хаусмайора соответствующая среда обитания была, — усмехнулся Корнилов. — Клиентов у него хватало. Но подозревать всех, искать улики против каждого мы не имеем права. Залезем в такие дебри! — Он помолчал немного, чувствуя скрытое несогласие участников оперативки. — Давайте посмотрим на дело пошире. С другой стороны. Зачем поджигают дома? Склады, магазины? Если отбросить ревность, злобу, зависть… Какая может быть зависть или ревность к мёртвому?

— Правильно, — согласился Белянчиков. — Тут другим пахнет.

— Дымом тут пахнет, — не удержался и сострил Бугаев и понюхал рукав пиджака.

— Дом поджигают, чтобы что-то скрыть. Следы преступления, недостачу… Чтобы скрыть улики, если их нельзя унести или уничтожить! Тот, кто поджёг дом Барабанщикова, скорее всего искал и не нашёл какие-то улики, которые, как он знал, находятся там и могут его скомпрометировать. Скомпрометировать, если их найдём мы. — Корнилов встал, прошёлся по кабинету. — После гибели хозяина из этого дома были вынесены Аристархом Антоновичем три иконы. Причём, как подтвердилось, принадлежащие ему. Старинное Евангелие…

— Вот-вот! — опять подал голос Бугаев.

— Старинное Евангелие и билет на «Стрелу», — продолжал подполковник. — И от того, и от другого Платонов открещивается. А мог бы, наверное, сказать, что и книга принадлежала ему.

— Да просто боится, что кто-то признает, что книга принадлежала Барабанщикову, — заметил Белянчиков.

Корнилов, казалось, не услышал реплики.

— Считаю, что следует срочно перелопатить пожарище в Парголове. Чтобы ни один гвоздь не остался незамеченным и неисследованным. Это раз. А второе… — Он посмотрел на Бугаева, потом на Лебедева. — Вам нужно внимательно проанализировать протокол обыска в доме Барабанщикова и постараться поточнее вспомнить всё, что вы там видели.

После того как Корнилов отпустил сотрудников, к нему заглянула Варвара, секретарь управления.

— Игорь Васильевич, у городского аппарата Новицкий.

Подполковник взял трубку.

— Ну и чинуша ты, милиционер! — с укором сказал Николай Николаевич. — Ладно бы я от безделья звонил, узнать, не решил ли ты кроссворд в «Вечерке»! Так ведь в кои веки раз выдался случай помочь милиции, а ты трубку не желаешь брать…

— У меня, Николай Николаевич, такое срочное дело в этот момент решалось…

— Все дела у тебя срочные, — проворчал Новицкий. — А я тебе сюрприз приготовил.

— Вспомнил мужика на фотографии?

Новицкий немного помолчал. Потом сказал:

— Ты, брат, как болгарская ведунья. С тобой надо поосторожнее. И его вспомнил. Только сюрприз не в этом. Я встретился с Иваном Даниловичем Савиным, он заведует отделом древнерусского искусства в музее, показал ему фотографии иконостаса из Орлинской церкви. Догадайся, что он сказал, раз уж ты такой ясновидец?

— Не могу, Коля. Это уже не по моей части.

— То-то же, — удовлетворённо сказал Новицкий. — Савин подтвердил, что этот иконостас спасли во время пожара в Селище, в соборе. Для нового собора он оказался мал, и его передали в Орлино. Ему цены нет, этому иконостасу. Ты что, действительно ничего об этом не знал? Или морочил мне голову?

— Не знал. Подумал только: чего же человеку рисковать жизнью, лезть в церковь через разрушенный купол ради не имеющих ценности икон? Логично?

— Логично, — согласился Новицкий. — Иван Данилович собирается съездить в Орлино. Посмотреть. Как ты, не возражаешь?

— Я тут ни при чём. Пускай едет. Если иконы представляют большую ценность, так их в музей надо забрать.

— Ты что же, мне вчера не поверил? — обиделся Николай Николаевич. — Я тебе сразу сказал — семнадцатый век.

— Ты лучше скажи про фотографию, — попросил Корнилов.

— Я из-за нее ночь не спал.

— Совесть замучила?

— С какой ещё стати? Не совесть, обида! Ведь всегда считал, что зрительная память у меня выдающаяся. Художник я или нет?! А тут… Когда ты мне его показал, я даже и не сомневался: лицо совсем незнакомое. А домой приехал, лёг спать, а он у меня перед глазами, мёртвый. И что-то уже мерещится знакомое. Ну, думаю, значит, видел когда-нибудь. Смерть ведь так человека изменяет! К утру вспомнил. Приходил этот человек ко мне в мастерскую, когда я «Волгу» купил. Спрашивал, не нужна ли мне финская шипованная резина. И предложил, когда потребуется, помочь с профилактикой, с ремонтом. Адрес оставил. Продиктовать?

— Не надо, — сказал Корнилов. — Когда твой Савин в Орлино съездит, ты меня с ним сведи, ладно? А адресок Барабанщикова ты, значит, записал? На всякий случай? — не удержался и съязвил Игорь Васильевич.

Новицкий сердито засопел в трубку и сказал:

— Ладно, Василич, до завтра.

Вечером в кабинет к подполковнику пришли Белянчиков и Бугаев. В руках у Семёна был пакет, перевязанный толстой белой бечёвкой. Капитан молча положил его на большой стол, за которым проводились совещания, и стал развязывать.

— Хороший сюрприз мы там разыскали, — сказал Белянчиков. Корнилов почувствовал, что в кабинете противно запахло мокрой золой.

Подполковник подошёл к Бугаеву и с интересом стал следить за тем, как Семён осторожно разворачивает какую-то полосатую выгоревшую ткань.

— Старый чехол от машины использовали, — сказал Юрий Евгеньевич. — В сарае нашли.

Бугаев наконец развернул пакет, и Корнилов увидел раздавленный, полуобгорелый «дипломат». Такой же, как у Аристарха Антоновича, и три закопчённые иконы в «дипломате».

— Просто двойник какой-то, — удивился подполковник. — А старинного Евангелия нет?

— Нет, — ответил Бугаев. — Зато вот здесь, — он осторожно отогнул оставшуюся целой часть крышки, — есть надпись…

На ткани чёткими печатными буквами было выведено:

— Так получилось… — не выдержав молчания, развёл руками Аристарх Антонович. — Когда я пришёл и увидел, что Олег повесил мои иконы на стенку, я разозлился. Тут и жуку ясно, что он присвоил! В отместку я взял его иконы. Три штуки… Подумал, что потом заплачу его родственникам. В мой «дипломат» шесть икон не влезли. И я стал искать, куда бы ещё положить. Увидел такой же «дипломат»…

— И где же вы его увидели? — поинтересовался Игорь Васильевич.

— Он был заперт в бюро. — Платонов виновато улыбнулся. Первый раз с тех пор, как — Корнилов его увидел. Правда, и обстоятельства не располагали к улыбкам. — А где лежат ключи, я знал.

«И ещё знал, где ключи от бара», — подумал Игорь Васильевич, вспомнив рассказ Бугаева о том, как Аристарх Антонович пробавлялся коньячком.

— Это был «дипломат» Барабанщикова?

— Не думаю. Он всегда со спортивной сумкой таскался. «Адидас», знаете? Очень вместительная. — Платонов подумал немного, пожал плечами. — А может, и его?! Этот «дипломат» Барабанщиков мне доставал, и Озерову тоже…

— Какому Озерову?

— Филологу. Я вам называл его. Георгию Степановичу.

— А ещё кому-нибудь из знакомых он доставал такие «дипломаты»?

— Если не врал, то мне и Озерову. Говорил, два последних у знакомого директора перекупил. Но мог и наврать. У него бывало. Чтоб лишнюю пятёрку получить.

— И что же было дальше? — спросил подполковник.

— Когда я выходил из дома, меня задержали…

— Куда же делся ваш «дипломат»?

— Понимаете… — смутился Платонов. — Я очень испугался, когда товарищи… меня… увидели… Темно, пустой дом. Я побежал, наткнулся на кого-то, упал с крыльца… Ну и…

— Говорите, говорите, — подбодрил подполковник.

— Совершенно машинально я сунул один «дипломат» под крыльцо. Там была дырка. Совершенно машинально…

«Недооценил я этого типа, — подумал Корнилов. — На его месте не каждый сообразил бы так ловко отделаться от опасного груза».

— Почему же вы сунули под крыльцо свой чемоданчик?

— Я же говорю — машинально. Я даже не помнил, в каком из них лежали мои иконы, в каком — иконы Барабанщикова.

— Поразительное совпадение, — покачал головой Игорь Васильевич. — Вы только в одном ошиблись, зачем же свои иконы в чужой «дипломат» засунули.

Платонов жалко улыбнулся.

— А что лежало в чужом «дипломате», когда вы взяли его из бюро?

— Какие-то старинные рукописи и эта книга…

— Евангелие?

— Ну да. Рукописи я выложил в бюро, а книгу оставил.

— Почему же выложили рукописи? Чтобы освободить место для икон?

— Чужие рукописи. Они ведь, наверное, на учёте… А книга могла пригодиться.

— Аристарх Антонович, а билет на «Стрелу»? Он был в чемодане?

— Не знаю. В отделение для бумаг я не заглянул. Торопился.

— Как бы вы, Аристарх Антонович, облегчили себе участь, если всё это рассказали сразу, — сказал Корнилов. — И как бы сократили наш путь к истине.

«Ему слишком многое придётся потерять», — подумал Корнилов, вышагивая по пустынному парку. Первые жёлтые листья, нападавшие за ночь, шуршали под ногами. Неяркое утреннее солнце чуть пригревало спину, лёгкие волны сизого дыма расползались по аллеям — где-то рядом, за кустами, жгли костёр.

— Слишком многое… Если дом поджёг Озеров, то он будет отбиваться до последнего. Голыми руками его не возьмёшь!

Когда Корнилова мучил какой-нибудь нерешённый вопрос, он любил вот так пройтись один, вдали от людей, от уличной сутолоки. Любил, если позволяло время, сесть на электричку и выехать за город. Не очень далеко — в Лисий Нос, в Александровку, и пройтись по лесу. Но долгого одиночества он не выдерживал. Ему нужен был собеседник, скорее даже слушатель, на котором он проверял бы свои суждения. С годами научившись разбираться в своём характере, подполковник с сожалением замечал за собой такое непостоянство, но избавиться от него не мог.

«Неужели Озеров поджёг дом только потому, что не нашёл там своего „дипломата“? И боялся, что его найдём мы?! — Корнилов знал теперь содержимое этого маленького чемоданчика как свои пять пальцев… — Три иконы Барабанщикова, положенные в чемодан Аристархом Антоновичем, Евангелие, билет на „Стрелу“, на второе сентября, маленький листок в клеточку, согнутый пополам, использованный как закладка в книге. На листке размашистым почерком странный буквенно-цифровой набор: ОФ 45 113 614… Чего больше всего боялся Озеров? Рукопись-то он, наверное, нашёл в бюро. Чего же ещё? Билет на поезд? Думал, найдём билет и выясним, кто его покупал? — Подполковник усмехнулся. — В этом случае он сильно преувеличил наши возможности. Пробовали. Ничего не получилось. Если бы билет выдали из брони, тогда успех гарантирован. А из свободной продажи… Ищи ветра в поле. Ну а потом, даже если билет покупал Озеров? Что это доказывает? Ровным счётом ничего. Купил и отдал Барабанщикову. Скорее всего Озеров боялся за книгу, за редкую книгу. Но вот парадокс — казалось бы, найти владельца редкой книги несложно. А библиофилы разводят руками».

Об этом Евангелии знали только то, что оно принадлежало знаменитому книжнику Хлебникову. И откуда оно вдруг снова появилось на свет божий, никто даже предположить не мог. «Скорее всего привезли из-за границы, — сказал Корнилову Феликс Демьянович Уточкин, один из старейших ленинградских библиофилов, приглашённый в Главное управление для экспертизы. — Часть библиотеки Хлебникова ещё в прошлом веке была вывезена на Запад его племянником Полторацким».

Корнилов проверил — за последние три года Озеров за границу не выезжал. Правда, ему могли эту книгу привезти, но в таком случае о ней, наверное, знали бы и в институте, на службе Георгия Степановича.

«Книга украдена? Какой бы ценной она ни была, поджог дома — преступление более серьёзное, чем кража книги. Так рисковать из-за нее? В конце концов, мы же нашли чемодан! Как теперь доказать, что он принадлежит Озерову? Мало ли в городе людей с такими „дипломатами“? — Корнилов вдруг почувствовал волнение, ещё неосознанное, подспудное волнение, предчувствие того, что он нащупывает в этой мутной, илистой воде твёрдый грунт, спасительную переправу. — Так, так, так, товарищ сыщик, думайте, думайте, — прошептал он, радуясь. — Надписей, инициалов на этом „дипломате“ нет — значит, с этой стороны Озеров опасности не ждал. Но его сослуживцы, соседи, жена знали, какой чемоданчик у него имеется. И наверное, знали какие-то индивидуальные приметы „дипломата“? Если бы это был, допустим, Олин подарок и я не хотел её расстраивать? Купил новый, точно такой же!»

Корнилов остановился посередине аллеи и оглянулся, отыскивая телефонную будку. Ничего похожего поблизости не было. Он быстро зашагал по направлению к Крестовскому мосту. «Там домик сторожа, там, наверное, есть и телефон», — подумал Игорь Васильевич.

Пожилая сторожиха даже не взглянула на удостоверение, которое подполковник предусмотрительно, на случай, если откажет, протянул ей.

— Звони, миленький, звони, — сказала она доброжелательно. — От него не убудет, а двушек-то не напасёшься.

Корнилов раскрыл записную книжку, нашёл домашний телефон Лебедева. И уже когда набирал номер, ему пришла в голову ещё одна интересная мысль, но он не успел додумать её до конца — Лебедев уже снял трубку, сказал меланхолично:

— Слушаю…

— Володя, это я, Корнилов.

— Здравия желаю, товарищ подполковник, — почему-то обрадовался старший лейтенант.

— Ты когда с Озеровым встречался, не заметил, «дипломат» у него был или нет?

Лебедев помолчал немного. Потом сказал медленно:

— Был, товарищ подполковник. Я ещё подумал: чего он ко мне с «дипломатом» вышел? Ведь снова к себе в кабинет возвращался. Боялся, что кто-то из сотрудников туда залезет?

— Какого цвета «дипломат»?

— Коричневый. Такой же, как мы у Аристарха изъяли. Небось им всем хаусмайор доставал.

— Молодец. Соображаешь, — сказал Корнилов. — В некоторых деталях ошибаешься, но направление верное. На службу не опоздай. — Он повесил трубку и полистал записную книжку. Раскрыл её и несколько секунд внимательно разглядывал в частую мелкую голубенькую клетку страничку, словно ожидал, что на ней вот-вот появится ответ на мучивший его вопрос. «Похоже, что тот листок тоже из записной книжки», — прошептал он.

— Записать чего надо? — спросила сторожиха, оторвавшись от вязанья. — Карандашик могу дать.

— Спасибо, — улыбнулся подполковник. — Обойдусь без карандаша. Ещё разок позвоню. — Он захлопнул книжку, сунул её в карман. Номер диспетчера гаража Корнилов знал наизусть.

Уже в машине, по пути в управление, он подумал: «А всё-таки Озеров сглупил. Нелегко было бы нам доказать, что „дипломат“ с билетом и книгой принадлежит ему. У страха глаза велики…»

Корнилов посмотрел на часы. Было ровно десять. И в этот момент в динамике раздался голос секретаря:

— Товарищ подполковник, к вам пришёл Георгий Степанович Озеров.

— Пусть заходит, — как можно спокойнее отозвался Игорь Васильевич, а сам подумал, чуточку волнуясь: «Какая точность. Показная бравада или жизненный принцип?»

— Здравствуйте. — Озеров остановился в дверях, и Корнилов отметил коричневый «дипломат» у него в руке.

— Здравствуйте, Георгий Степанович. Проходите смелее, не стесняйтесь.

Озеров сел в кресло, поставил чемоданчик рядом.

— В последние дни замечаю пристальный интерес к своей особе: — Он улыбнулся, неестественно широко растянув губы.

— Есть у нас к вам интерес. Не буду скрывать, — серьёзно, не отзываясь на улыбку, не подыгрывая, сказал подполковник.

— И это всё из-за Алика Барабанщикова? — На его лице, имевшем какие-то неуловимые птичьи черты, промелькнула лёгкая гримаса сожаления.

«Если я буду ходить вокруг да около, — подумал Корнилов, — я ничего не добьюсь. Этому человеку есть что терять, он будет выкручиваться до последнего…»

— Сам по себе Барабанщиков для нас уже ясен…

— Но меня, надеюсь, ни в чём плохом не подозревают?

— Георгий Степанович, с разрешения следователя, я сейчас допрошу вас.

— Допросите?! — удивлённо сказал Озеров и склонил голову чуть набок.

— Да. Допрос будет записан на магнитную ленту. — Корнилов щёлкнул переключателем.

Озеров пожал плечами, словно бы говоря: записывай, мне всё равно. Но подполковник уловил еле заметную перемену в посетителе — Озеров сразу как-то собрался, исчезла напускная вальяжность, хотя глаза по-прежнему излучали доброжелательность.

— Когда вы купили ваш «дипломат»?

— «Дипломат»? — удивился Озеров. — Вот этот? — Он поднял чемоданчик с пола и показал подполковнику.

— Да. Этот.

— Давно. Точно не помню. Года два назад. Мне достал его Барабанщиков. У него точно такой же.

— Вы ничего не путаете? Может быть, этот «дипломат» у вас совсем недавно?

— Я ничего не путаю, — отрезал Озеров. — А в чём дело?

— Георгий Степанович, — жёстко сказал Корнилов. — Вы купили этот чемодан три дня тому назад. Взамен оставленного вами в доме Барабанщикова…

— Вы отдаёте себе отчёт в том, что говорите? — начал Озеров. Лицо у него стало бледным. Подполковник предостерегающе поднял руку.

— Выслушайте меня до конца спокойно. Вы купили этот чемодан три дня назад. Из новой партии. «Дипломат» чешского производства, их не было в Ленинграде больше года. Можно проверить. — Игорь Васильевич потянулся к чемодану.

Озеров беспрекословно отдал его. Корнилов щёлкнул замком, поднял крышку и показал на маленькую шёлковую полоску, вшитую в подкладку:

— Вот, видите, здесь несколько цифр, по которым торговые эксперты подтвердят мои слова. Вы поторопились восполнить потерю, Георгий Степанович. Покрасовались с чемоданом перед Лебедевым. И даже пришли с ним ко мне. Эта демонстрация вам серьёзно повредила…

Озеров сидел не двигаясь, сцепив руки так сильно, что побелели пальцы.

— От кого вы узнали о гибели Барабанщикова?

— А он разве погиб? — деревянным голосом спросил Озеров.

Корнилов усмехнулся.

— Вы неосторожно себя ведёте, Георгий Степанович. Сказали нашему сотруднику, что хаусмайор всегда возил ваш автомобиль на тэо, и тут же сослались на то, что в субботу едете на станцию техобслуживания сами… Почему же сами? Да потому, что вы уже знали, что Барабанщикова нет в живых. — Он помолчал, с интересом присматриваясь к Озерову. — Так кто же сказал вам о его смерти?

Озеров молчал. Теперь его бросило в жар. Очки его чуть запотели, он снял их и стал совсем похож на птицу. Чуть припухшие верхние веки наползли на закатившиеся красноватые глаза. Корнилову вдруг показалось, что Георгию Степановичу стало плохо, но Озеров провёл рукой по лицу и пристально посмотрел в глаза подполковнику, словно хотел узнать, а что ещё, какой сюрприз поднесёт ему этот человек.

— Не хотите отвечать? Подумайте, — спокойно сказал Корнилов. — У вас, Георгий Степанович, есть два пути: первый — всё рассказать начистоту. Этот путь самый короткий. И самый лёгкий для вас и для следствия. Второй путь — от всего отказываться. Ждать, пока вас не припрут к стенке уликами…

Озеров молчал…

Бесконечные, тягучие беседы с клиентами хаусмайора Барабанщикова, когда одни из них, начиная испытывать запоздалый стыд за столь сомнительное общение с ординарным жуликом, выкладывали о нём всё, что знали, другие, щадя своё самолюбие, ограничивались односложными ответами на вопросы о практических выгодах, полученных от этого общения, наконец-то стали приносить свои плоды. Так бывает у исследователя, который долгие дни и недели следит за показаниями приборов, разносит их по графам рабочего журнала, строит графики, и однажды картина поиска предстаёт перед ним во всей своей прекрасной обнажённости. События ускоряют свой бег, застывшее, казалось, ещё недавно время словно срывается с цепи. Так произошло и с делом хаусмайора. Всё сходилось на долговязой фигуре Георгия Степановича Озерова. Требовалось только собрать улики, удовлетворившие бы следователя, судей, которым в будущем предстояло решать судьбу Озерова, а самого Георгия Степановича заставившие бы поднять руки. Или, если он не склонен к подобному проявлению эмоций, молча опустить голову. Но сделать это так же непросто, как и отыскать преступника.

В НТО Главного управления провели по просьбе Корнилова тщательную почерковедческую экспертизу странички из записной книжки. Сравнили почерк, которым была сделана непонятная для сотрудников запись, с почерком Озерова и убитого Рожкина. Оказалось, что запись сделана Рожкиным.

Заместитель директора института, в котором работал Озеров, согласился принять Корнилова немедленно.

— Третья, комната на втором этаже, — сказала вахтерша.

«А Озеров работает в шестой, — вспомнил подполковник. — И тоже на втором этаже».

Он поднялся по лестнице, ступени которой за долгие годы были истоптаны тысячами посетителей, и прошёлся по коридору. Комната заместителя директора находилась рядом с лестницей. Игорь Васильевич прошёл мимо, разглядывая номера на дверях, остановился у той, на которой красовалась маленькая бронзовая табличка с номером шесть. За дверью слышались голоса. Подполковник постучал.

— Войдите, — раздалось из комнаты. Он узнал голос Озерова и распахнул дверь. Георгий Степанович сидел за небольшим канцелярским столиком, заваленным книгами. За двумя другими столами сидели женщины. Одна молодая, какая-то бесцветная, другая — пожилая яркая брюнетка. Увидев Корнилова, Озеров насторожился и начал отодвигать стул. Наверное, хотел встать.

— Простите, а товарищ Трофимов где сидит? — спросил подполковник.

— Вы прошли. Виталий Иванович находится в третьем кабинете, — ответила брюнетка приятным грудным голосом.

Корнилов поблагодарил и закрыл дверь, успев заметить растерянность на лице Озерова.

«Волнуйтесь, Георгий Степанович, переживайте. Может быть, это поможет вам принять важное решение или сделать необдуманный шаг, — подумал Корнилов. — Вы должны знать, что уже горячо. Мы уже рядом, мы не спим».

— Вы товарищ Корнилов? — спросила сухонькая седая старушка в маленькой приёмной. — Виталий Иванович вас ждёт.

Кабинет у Виталия Ивановича оказался таким же крошечным, заваленным книгами, папками. На окне в обычном графине стоял букет белых и чёрных гладиолусов.

Крупный, кряжистый мужчина лет пятидесяти, с копной чуть вьющихся светлых волос вышел из-за стола, протянул руку:

— Трофимов.

Показал Корнилову на единственное поистёршееся кожаное кресло возле маленького столика с мраморной столешницей. Сам сел за стол. Сказал, кивнув на книжный шкаф:

— Книги и архивы скоро вытеснят из этого дома людей.

На одной свободной стене висела старинная гравюра с изображением наводнения в Петербурге, на другой — огромная стеклянная табличка с надписью: «Курить строго воспрещается».

— За время моей работы в институте представитель милиции впервые в этом кабинете, — сказал Виталий Иванович. — А я здесь уже пятнадцать лет. Что-то стряслось серьёзное?

— А разве после убийства Рожкина никто в институт не приходил?

Трофимов нахмурился.

— Да, приходили. Я знаю. Но сам был в экспедиции.

Корнилов вытащил из кармана конверт, извлёк страничку из блокнота, протянул заместителю директора.

— Виталий Иванович, эта запись ничего вам не говорит?

Трофимов взял листок, внимательно прочитал, посмотрел на оборот листка.

— Не очень понятная запись… Что имел в виду писавший? Какой архив? Если наш, то у нас всегда стоят впереди буквы ЛИ — Литературный институт. В Пушкинском доме П и Д — Пушкинский дом… А здесь…

— Значит, всё-таки архив? — быстро спросил подполковник.

— Конечно! О и Ф — означают «общий фонд». Первые три цифры, наверное, номер описи. Потом номер дела, номер листа. Если, конечно, речь идёт об архиве.

— А если человек делает запись для себя? — сказал Корнилов. — Для памяти, так сказать. Зачем ему писать первые две буквы Л И, он ведь их так знает…

— А кто писал?

— Рожкин.

— Рожкин? Николай Михайлович? Значит, это наш фонд. Правда, он работал и в других архивах. В ЦГАЛИ, в Литературном музее.

— Можно посмотреть, что скрывается за этим номером в вашем архиве?

— Конечно. — Виталий Иванович что-то написал на маленьком твердом листке, встал из-за стола, открыл дверь в приёмную.

— Мария Михайловна, — позвал он секретаря. — Очень прошу вас истребовать эту папку. — Трофимов протянул ей листок.

— Вы думаете, знакомство с архивом поможет вам в вашей работе? — спросил он, вернувшись на своё место за столом.

Корнилов пожал плечами.

— Так, так, так… — быстро пробормотал Трофимов. — Интересно. Очень интересно. А почему вы заинтересовались только этой папкой? Ведь у Рожкина в его бумагах осталось, наверное, немало таких записей? Он всё время работал с архивами.

— Убийца не тронул ни деньги, ни документы Рожкина. Дорогие часы, подарок вашего института, остались на его руке. Пропала только записная книжка. Несколько дней назад мы нашли этот листочек, вырванный из неё. — Корнилов тронул рукой страничку. — Один этот листок в клеточку с записью. Можем ли мы пройти мимо папки, номер которой написан здесь рукою убитого?

— Так, так, так. — Теперь в скороговорке Трофимова сквозила тревога. — В высшей степени любопытно. В высшей степени! Вы не курите? — вдруг обратился он к подполковнику.

— Курю. Но у вас такие объявления. — Игорь Васильевич кивнул на табличку «Курить строго воспрещается».

— Да, да! Запреты, запреты. У нас же всюду бумаги. Архивы. Ценнейшие архивы. Но мы закроемся. — Виталий Иванович хитро улыбнулся, достал из стола пачку «Столичных», маленькую пепельницу, повернул в двери ключ. — Мария Михайловна постучит.

Они с удовольствием закурили.

— Виталий Иванович, а что вы можете сказать об Озерове? — спросил Корнилов.

— Вы и с ним знакомы? — удивился Трофимов.

— Немножко.

— Георгий Степанович способный учёный. В двадцать семь защитился. У него уже была готова докторская, но… — Виталий Иванович поморщился. — Озеров стал разбрасываться, занялся кладоискательством.

— Кладоискательством? — удивился подполковник.

— Не в прямом смысле. Хотя при известном допуске. — Трофимову явно не нравилась тема «кладоискательства» Озерова. — Он стал искать пропавшие библиотеки. Библиотеку Ивана Грозного, которая якобы спрятана в Александрове Владимирской области, библиотеку Демидова. — Трофимов помолчал, раздавил в пепельнице сигарету. — Ничего плохого в этом нету. Я сам в молодости мечтал отыскать библиотеку Грозного. Но Озеров стал манкировать научной работой, два года подряд не выполнил план. Мы как-то поставили вопрос на учёном совете, предложили Георгию Степановичу провести летом экспедицию в Александрове, привлечь студентов. Мы даже на это пошли. Он не захотел. Сказал, что массовость погубит дело. А получается, что он губит себя…

В дверь осторожно постучали.

— Прячьте сигарету, — шепнул Виталий Иванович.

Корнилов загасил окурок, положил в пепельницу. Трофимов спрятал пепельницу в стол, разогнал какой-то папкой дым и только тогда открыл дверь.

На пороге стояла Мария Михайловна:

— Виталий Иванович, шестой папки на месте нет.

— Кто с ней работает?

— Никто не работает.

— Мария Михайловна, ну куда же она могла деться? — Трофимов говорил тихо, но в его голосе явно чувствовалась тревога. — Что говорит Герман Родионович?

— Герман Родионович крайне обеспокоен. Он… — Мария Михайловна не успела договорить. В кабинет вошёл пожилой сухощавый мужчина. Наверное, от волнения на щеках у него горели пунцовые пятна.

— Виталий Иванович, — чуть заикаясь, громко сказал он. — У нас чепе, пропала шестая папка. Нет, нет! Это исключено, — мотнул головой мужчина, заметив, что заместитель директора хочет возразить. — В другое место она попасть не могла. Пропала также опись и формуляр из картотеки… — закончил он убитым голосом.

— Герман Родионович, что могло быть в этой папке? — тихо спросил Трофимов.

— Там были письма Жозефины Наполеону.

— Чёрт знает что такое! — Виталий Иванович посмотрел затравленно на Корнилова, словно тот был виноват в пропаже, открыл стол, вытащил пепельницу и, уже не таясь, закурил.

Мария Михайловна и Герман Родионович молчали.

— Садитесь, Герман Родионович. Закурите. — Трофимов толкнул сигареты на середину стола. — Спасибо, Мария Михайловна, вы свободны.

Герман Родионович достал сигарету, закурил. Руки у него дрожали.

— Это товарищ Корнилов с Литейного, — Виталий Иванович кивнул головой в сторону подполковника.

— Из Управления внутренних дел, — уточнил Игорь Васильевич, потому что на Литейном, четыре, они размещались вместе с Комитетом госбезопасности.

— Герман Родионович заведует у нас архивом, — сказал Трофимов. — Никак не могу прийти в себя. Письма Жозефины! Куда их там засунули?!

— Их никуда не засунули, — медленно, чуть ли не по складам выдавил Герман Родионович. — Их украли. Товарищ Корнилов ведь недаром к нам приехал.

— Вы что, знали об этой пропаже? — с удивлением и с надеждой воскликнул заместитель директора, обернувшись к подполковнику.

— Нет. Не знал. Но у меня есть листок, на котором рукою покойного Рожкина была записана эта шестая папка…

— Рожкина? — встрепенулся заведующий архивом. — Рукою Рожкина? Да, да! Николай Михайлович работал с этой папкой. Он брал её за несколько дней до смерти. Он же занимался войной двенадцатого года…

— А кто ещё работал с этими документами? — спросил Корнилов.

— Ну-у… — Герман Родионович смешно помахал перед собою руками, словно хотел отыскать ответ в струйках сизого табачного дыма. — Озеров работал. Ну, этот из праздного любопытства. Считает, что в переписке французов, воевавших в России, можно найти упоминание о том, где затопили подводы из разграбленной Москвы.

— Давно брал Озеров эту папку?

— Разве упомнишь, — сказал обиженный таким вопросом заведующий архивом. Но похоже было, что памятью он обладает отменной, потому что тут же добавил: — Думаю, что в апреле. В конце апреля.

— Вот и спросим сейчас Георгия Степановича, на месте ли были в то время письма Жозефины. — Виталий Иванович снял трубку и набрал трёхзначный номер.

— Алла Семёновна? Здравствуйте. Это Трофимов. Попросите Георгия Степановича заглянуть ко мне.

Корнилов услышал, как густой женский голос ответил:

— Георгий Степанович ушёл. Он плохо себя чувствует.

«Наверное, брюнетка», — машинально подумал Игорь Васильевич.

— Давно ушёл?

— Только что.

Трофимов повесил трубку.

— Пять минут назад заходил ко мне в архив живой, здоровый, — проворчал Герман Родионович.

— Он был у вас в архиве, когда туда пришла Мария Михайловна? — Корнилов даже подался в сторону заведующего архивом. — Пришла за шестой папкой?

— Да.

— Извините, Виталий Иванович. — Подполковник встал. — Мне нужно позвонить.

— Пожалуйста. — Трофимов пододвинул ему один из аппаратов. — Этот городской.

…Трубку снял Белянчиков.

— Юрий Евгеньевич, возьми с собой Лебедева и срочно на квартиру Озерова. Пулей! Если его ещё нет, подождите. Я попрошу у прокуратуры разрешение на обыск…

Корнилов положил трубку и посмотрел на часы: было без пяти два…

В четырнадцать часов двадцать минут он был уже в своём кабинете на Литейном, 4.

В четырнадцать тридцать Корнилову позвонил Белянчиков и доложил, что в квартире Озерова на звонок никто не отзывается.

— Ждите, — сказал подполковник.

В четырнадцать тридцать пять прокурор дал разрешение на задержание Озерова и проведение обыска в его квартире. Бугаев, к этому времени уже выяснивший место работы Елены Дмитриевны, супруги Озерова, и дожидавшийся в кабинете подполковника окончания его разговора с прокурором, молча поднялся с кресла и направился к двери. У подъезда его ждала оперативная машина, чтобы ехать за Еленой Дмитриевной — обыск в квартире Озеровых хотели провести в её присутствии.

На первом этаже, в просторном зале дежурного по городу, оператор передавал во все отделения милиции при вокзалах и в аэропортах подробные приметы Озерова. Работники Госавтоинспекции получили указание задержать автомашину «Волга» цвета «антрацит» с номерным знаком 14–59 ЛЕШ, а её владельца доставить в Главное управление.

«Как бы этот тип не натворил ещё глупостей, — с тревогой подумал Игорь Васильевич, когда в пятнадцать тридцать дежурный по городу доложил ему, что никаких сведений о разыскиваемом ещё не поступило. Подполковнику почему-то показалось, что Озеров может решиться на самоубийство. — Разве мыслимо пережить момент, когда коллеги и ученики станут свидетелями твоего позора в зале суда? — Но, подумав так, Корнилов невесело усмехнулся. — Хорошо, что у вас в голове, товарищ милиционер, хоть изредка мелькают такие мысли. Можете не спешить с увольнением в запас. Только Озерова вы скорее всего переоценили».

В пятнадцать сорок дежурный позвонил снова и доложил, что Озеров задержан на Московском вокзале.

Георгия Степановича арестовали в тот момент, когда он доставал из багажного автомата небольшой, жёлтой кожи чемодан. В чемодане лежали несколько чистых рубашек, пижама, галстук, электробритва «филиппс» и множество мелочей, без которых не отправляется в дорогу человек, привыкший к комфорту. Кроме того, там был фирменный институтский конверт с девятьюстами двадцатью долларами двадцатидолларовыми купюрами и тонкий портфельчик с пожелтевшими от времени бумагами и несколькими инкунабулами. Среди бумаг — подлинных бумаг! — подписанный императором Петром Алексеевичем мирный договор со шведами, письма канцлера Горчакова поэту Тютчеву.

— А где же письма Жозефины? — поинтересовался Корнилов, когда Озерова привели к нему в кабинет.

Георгий Степанович не ответил. Он рассеянно смотрел в окно, на зеленые и коричневые ребристые крыши домов, где давно уже отслужившие свою службу печные трубы напоминали бессрочных часовых, расставленных каким-то сумасшедшим разводящим.

— Они у вас? Дома? — с тревогой спросил подполковник.

— Нет. Не у нас. Не дома, — совсем тихо, почти шёпотом ответил Озеров и неожиданно закричал, стуча кулаком по костлявому колену: — Проклятая шпана! Шпана! Шпана! Он взял их у меня, чтобы переснять, а через неделю принёс эти доллары!

— А почему письма Жозефины оказались у вас? И Петровский договор? И письма Горчакова? Почему?

Озеров посмотрел на подполковника с тоской:

— Вам знаком запах старых книг, запах архива? А древние рукописи? Вы держали их в руках? Листали? — Корнилову показалось, что Георгий Степанович вот-вот разрыдается. — Нет, нет, это может понять только такой книжный червь, как я…

— А Николай Михайлович Рожкин понимал? — спросил Корнилов.

Озеров вздрогнул.

— Вы думаете… я? Колю?

— Он обнаружил пропажу писем Жозефины?

Георгий Степанович кивнул.

— И вы сказали об этом Барабанщикову?

Снова молчаливый кивок.

— И после этого не считаете себя убийцей?

— Коля дал мне три дня, чтобы я вернул письма в папку. Но я хотел иметь хотя бы копии. Хотя бы копии… Чтобы лежали всегда под рукой, рядом, в моём шкафу. А эта шпана…

— Я вам не верю, Георгий Степанович, — тихо сказал Корнилов. — Хотите прикинуться библиоманом? А доллары? Вам не архивная пыль была нужна, нет. Вы хотели превратить её в золотую. Неужели всех ваших знаний не хватило на то, чтобы понять, на что вы подняли руку?

Машина остановилась у светофора. Корнилов рассеянно смотрел в окно. На улице было многолюдно. У зелёного, наспех сколоченного лотка стояла очередь. Продавали арбузы. «А я в этом году ещё не попробовал, — подумал Игорь Васильевич. — Собраться бы как-нибудь в Астрахань, пожить на бахче, поесть арбузов вдоволь…»

Уже загорелся зелёный, и машины медленно тронулись, когда подполковник наткнулся взглядом на большую красную вывеску: «Строительный трест 700». «Новорусский здесь заправляет делами. Может быть, зайти самому? Не ждать, когда Бугаев опять пикироваться с ним начнёт?» Подумав так, Корнилов попросил водителя:

— Саша, развернись. Заедем в стройтрест.

В просторном коридоре, отделанном дубовыми панелями, было пустынно. Около двери с табличкой: «Управляющий. Приём по личным вопросам в четверг с 15 до 18», висело большое объявление: «6 сентября профсоюзное собрание. Материальные и моральные стимулы нашего труда. Докладчик — управляющий трестом товарищ Новорусский М. И.». Корнилов прошёлся по коридору. Из-за дверей красного уголка доносился шум. Подполковник приоткрыл дверь. На небольшой трибуне стоял немолодой, загорелый мужчина в тёмно-сером костюме.

— Мы, Полина Владимировна, вернёмся к вашему заявлению. Но твёрдо обещать, что до конца года вы получите квартиру, я не могу.

В зале зашумели.

— Я не хочу выглядеть болтуном, — чуть повысил голос мужчина. — Лучше мы назначим срок подальше, а квартиру дадим пораньше, чем наоборот.

Его слова встретили с одобрением.

— Есть ещё вопросы к Михаилу Игнатьевичу? — спросил председательствующий, молодой, широколицый парень.

— Нету! — выкрикнул кто‑то из зала.

— Собрание считаю закрытым, — быстро сказал председатель. Его слова потонули в шуме отодвигаемых стульев, в гуле голосов.

— Михаил Игнатьевич! — остановил Корнилов управляющего на подступах к его кабинету. — Подполковник Корнилов из Гувэдэ. Можно вас отвлечь минут на пятнадцать?

Новорусский сердито вскинул голову, пристально взглянул на подполковника. Какую-то долю секунды он медлил, словно оценивая, стоит ли принимать Корнилова. Наконец, решившись, показал на дверь.

— Прошу. — И, обернувшись к секретарю, сказал: — Ко мне никого не пускать.

В кабинете они молча сели друг против друга за большим, накрытым зеленой скатертью столом. Новорусский закурил.

— Михаил Игнатьевич, несколько лет подряд вы снимали дачу в деревне Орлино.

— Да. Снимал.

— Нам стало известно, что вы бывали в старой Орлинской церкви. Интересовались иконами?

— Вы бы мне сразу сказали, в чём дело? — устало попросил Новорусский. — А то будем ходить вокруг да около…

— Я не в прятки пришёл к вам играть, — рассердился Корнилов. — Отвечайте на вопрос.

Новорусский как-то обречённо вздохнул и с силой раздавил сигарету в пепельнице.

— Да. Ходил в церковь. Интересовался иконами. Просил сторожа показать мне их. Потом приводил жену…

— Рассказывали Барабанщикову про иконы?

— Рассказывал. Рассказывал! Чёрт бы побрал этого Барабанщикова! Чего он еще натворил? Меня уже неделю донимают вопросами об этом человеке.

— Барабанщиков полез в церковь за иконами. Упал и разбился насмерть, — сказал Корнилов.

— Кто же мог подумать, что он вор! — Михаил Игнатьевич достал новую сигарету.

— Не только вор, Михаил Игнатьевич, но и убийца. В прошлом дважды судимый. Не так давно застрелил учёного. И знаете почему?

Новорусский молчал, исподлобья глядя на Корнилова.

— Потому что другой учёный… — подполковник брезгливо поморщился. — Нет, нет, что я говорю?! Какой учёный? Просто клиент Барабанщикова, оказавшийся родственником ему по духу, стал сбывать через него иностранцам ценнейшие для нашей истории документы и рукописи из архива. А когда честный человек поймал его за руку и потребовал всё вернуть, этот клиент рассказал о грозящей опасности своему фуражиру… Убийце.

Новорусский подавленно молчал.

Корнилов поднялся. Посмотрел на управляющего с сожалением.

— До свидания, Михаил Игнатьевич.

— До свидания, — тихо, не поднимая головы, отозвался Новорусский. Он щёлкнул изящной зажигалкой. Прикурил. Корнилов заметил, что рука его дрожала.

АНОНИМНЫЙ ЗАКАЗЧИК Роман

Ночь была душная, и Колокольников почти не спал. Нудно гудели комары. От них не спасали ни марля, набитая на окно веранды, ни приторный одеколон «Гвоздика», которым Леонид Иванович, просыпаясь каждые полчаса, мазал себе шею и лоб. Часа в два пошёл ленивый дождь. Мерно барабанили по железной крыше редкие капли, собирались в струйки и гулко стекали по желобу в пустую бочку. Колокольников почувствовал, что наконец-то засыпает, но скоро надо было вставать — он твёрдо решил выехать сегодня на залив, на рыбалку. Полежав ещё немного, он осторожно, чтобы не разбудить жену, оделся, взял приготовленный с вечера свёрток с едой и вышел на крыльцо. Поёжившись от охватившей его сырой прохлады, Леонид Иванович натянул на голову капюшон, взял из сарайчика вёсла и удочки и двинулся по лесной тропинке к заливу. С нарастающим гулом набирала от станции скорость первая электричка. «Или последняя?» — усмехнулся Колокольников, вспомнив, как однажды он приехал на дачу этой электричкой после встречи с друзьями и долго доказывал жене, что торопился именно на последнюю электричку, а она сердилась и говорила, что он совсем отбился от рук и позволяет себе приезжать первой утренней электричкой.

Снова стало тихо, и Колокольников услышал, что впереди кто-то идёт. «Николай Николаевич меня опередил, что ли? — подумал он. — Вот ведь, злодей, и не предупредил!» Николай Николаевич, его приятель по рыбалке, снимал на лето дачу рядом, метров на триста подальше, в глубине леса. Колокольников прибавил шагу, но человек впереди шёл быстрее. Было слышно, как грузно перепрыгивает он через кочки и сосновые корни. Шум идущей по шоссе машины заглушил шаги. «Ну вот, на шоссе-то я тебя и перехвачу», — улыбнулся Колокольников в предвкушении того, как выговорит Николаю Николаевичу за отсутствие рыбацкой солидарности. В это время раздался глухой удар, а потом резкий скрип тормозов. Ночной лес утробно ухнул, повторив эти звуки, и затих. В наступившей тишине Колокольников услышал, как резко хлопнула дверца машины, и понял, что случилось несчастье. Бросив вёсла и удочки, он побежал к шоссе, повторяя: «Ну что же он летит не глядя, ну что же он летит…» В том, что несчастье произошло с соседом, Колокольников не сомневался.

Он выскочил из кустов на шоссе слишком поздно. Белая машина, — Леонид Иванович машинально отметил, что машина белая, «Жигули», и что у неё погашены огни, — уходила за поворот. Тёмным пятном на мокром асфальте распластался человек. Колокольников бросился к нему и чуть не упал, наступив на блестящий металлический предмет. Нагибаясь к лежащему, он ещё подумал: «Вот ведь как стукнул, подлец, машина чуть не развалилась».

Это был не Маслеников. На асфальте лежал большой, грузный мужчина. Колокольникову показалось, что пострадавший — негр, но он тут же понял свою ошибку. Лицо было тёмно-багровым от удара. «Надо его перевернуть», — решил Колокольников и взялся за мокрый плащ, запоздало вспомнив, что в таких случаях до приезда «скорой» и милиции лучше всё оставить на своих местах. «А если он жив? Пусть умирает?» Он с трудом перевернул человека на спину, опустив, почувствовал неестественную мягкость, словно это был не человек, а набитый тряпьём манекен. Ни стона, ни звука. Ни единого толчка пульса. Леонид Иванович долго держал остывающую руку в надежде, что сможет уловить хоть слабое биение пульса, но человек был мёртв.

«Какая же сволочь!» — со злой тоской подумал Колокольников об удравшем водителе.

— Сволочь! Сволочь! — повторил он громко и оглянулся. Шоссе было пусто. Ни машин, ни людей. Метрах в двух от потерпевшего в траве валялся маленький чемоданчик. Видать, от удара он отлетел в сторону и раскрылся. В чемоданчике, каждый в своём гнезде, лежали аккуратно разложенные инструменты. «Наверное, какой-нибудь слесарь-водопроводчик», — решил Колокольников. Он встал с мокрого асфальта, закрыл чемоданчик…

Ближайший телефон был в санатории «Приморский», в километре от места аварии. Колокольников подумал о том, что хорошо бы оставить кого-нибудь здесь… Но до дому идти так же, как и до санатория, других дач поблизости не было. Пока он раздумывал, поглядывая в ту сторону, откуда пришёл, ему почудились шаги на тропинке.

— Эй! Есть тут кто-нибудь? — крикнул он громко. Никто не отозвался, и Колокольников, ещё раз взглянув на мертвеца, побежал по шоссе к санаторию, на ходу роясь в карманах в поисках «двушки». «Двушки» не оказалось, и он тут же вспомнил, что и «скорую» и милицию можно вызвать без монетки.

Первым он набрал милицейский номер. «Милиция», — тут же отозвался приятный девичий голос.

— На пятьдесят пятом километре Приморского шоссе человека сбили, — сказал Колокольников.

— Соединяю, — деловито сказала девушка.

С минуту в трубке были длинные гудки, потом уже отозвался мужской голос:

— Дежурный отделения ГАИ…

Выслушав Колокольникова, дежурный спросил:

— Кто говорит? Назовитесь!

Колокольников назвал себя. Потом прибавил:

— Я живу на Лесной, сто двадцатая дача.

— «Скорую» вызывали?

— Нет ещё.

— Сами вызовем, — сказал мужчина. — Сейчас выезжает патрульная машина.

Колокольников повесил трубку, вышел на шоссе и медленно побрёл назад.

Машин на шоссе не было. Он подходил уже к повороту, за которым всё произошло, когда сзади послышался шум приближающегося автомобиля. Колокольников отступил к обочине, оглянулся и увидел милицейский «уазик». Он замахал руками, «уазик» затормозил, сидевший справа милиционер открыл дверцу.

— Это я вызывал милицию, — сказал Колокольников.

— Далеко? — спросил милиционер.

— Рядом. За поворотом.

Милиционер обернулся, сказал кому-то сидящему на заднем сиденье:

— Подвинься, Буряк. Возьмём гражданина.

Это «возьмём гражданина» не понравилось Колокольникову. Усаживаясь на продавленное сиденье, он подумал с обидой: «Вот и старайся, бегай по дождю, вызывай милицию, а они тебя „гражданином“». Но подумав так, он тут же застыдился: «Милиция-то тут при чём? Разве для милиции я бегал?»

И острой болью кольнула жалость к погибшему. Вот ведь как бывает, ночь, тишина, даже птицы спят, не летают, а человек выскочил из кустов не раньше и не позже, а именно в тот миг, когда по шоссе проносился единственный автомобиль. Ну, догони Колокольников мужчину, перекинься с ним парой слов, и автомобиль проскочил бы мимо. Или водитель вдруг решил бы закурить, полез за сигаретой, раскурил её и непроизвольно сбавил скорость, а человека на шоссе уже нет, успел перебежать…

— Вы водитель? — прервал его размышления милиционер. Теперь Колокольников уже разглядел три звёздочки на его погоне.

— Водитель? — не понял Колокольников.

— Ну да?! Виновник наезда — вы?

— Да что вы! Я на рыбалку шёл. И вдруг удар…

— Рыбалка — дело хорошее, — мечтательно произнёс мужчина в штатском, сидевший рядом с Колокольниковым на заднем сиденье. Тот, кого называли Буряком.

— Притормаживай, Федя, — сказал старший лейтенант шофёру и повернулся к Колокольникову: — Ну, так где это произошло?

— Вот! — протянул руку Леонид Иванович, показывая на шоссе. — Именно здесь. Вот он… — Последние слова его словно повисли в воздухе. Шоссе было пусто. Ни погибшего, ни чемоданчика…

— Что за чёрт! — выругался Колокольников. — Это же место! — он оглянулся назад, увидел знакомый поворот. — А может, не доехали? — Он сказал так на всякий случай. Он знал, что не мог ошибиться, что именно здесь произошло несчастье.

— Федя, подъехай ещё чуток, — приказал старший лейтенант.

Они проехали метров триста. Лес тут был реже, совсем другой, справа сквозь сосны синел залив. Ужо светало.

— Да что я! — в сердцах сказал Колокольников. — Каждую кочку тут знаю — столько лет живу! Там же, конечно, там, где я сразу показал. От наших домов тропинка на шоссе выходит. Я на ней вёсла и удочки оставил.

Шофёр молча, теперь уже не дожидаясь команды начальства, развернулся. Никто не проронил ни слова.

Колокольников показал, где остановиться, первым вылез из «уазика». Накинув плащи, выбрались из него старший лейтенант и Буряк.

Леонид Иванович подошёл к тому месту, где узкая тропка выныривала из густых кустов на асфальт.

— Вот она, дорожка! Он шёл впереди — я его слышал. Потом удар, я побежал, а машина уже к повороту приближается.

— Какая машина? — спросил старший лейтенант.

— «Жигули». Белые «Жигули». Огни, подлец, погасил. Номер было не разглядеть…

— А модель?

Колокольников пожал плечами:

— Я в них не очень разбираюсь.

— Ну, а дальше что? — с ехидцей спросил Буряк. — Пока голову искали, ноги встали и пошли?

— Да что вы! Так не шутят! — растерянно сказал Колокольников. Он был совсем сбит с толку. Куда действительно мог подеваться этот человек?

— Ты, Буряк, полегче. Для шуток — время слишком раннее, — спокойно сказал старший лейтенант и уставился на Колокольникова.

— Вот здесь он лежал. Здесь, — показал Леонид Иванович. — Я побежал, опустился на колени. Лицо… — он безнадёжно махнул рукой. — Пульса не было. — Колокольников вспомнил про чемоданчик и рассказал милиционерам.

— Чемоданчик, чемоданчик, — проворчал старший лейтенант, — куда человек подевался?! Вас как зовут? — спросил он неожиданно.

— Леонид Иванович.

— Вы не обижайтесь, Леонид Иванович, а может быть, вам всё это… — он покрутил рукой, — показалось?

Колокольников хотел сказать в ответ какую-нибудь резкость, но вместо этого горько усмехнулся:

— Действительно, можно подумать невесть что.

— Вот именно, — значительно сказал старший лейтенант. — У нас, конечно, разные случаи бывают. Произойдёт наезд на человека, а он вскочит, отряхнётся — и бежать. Шок. А потом окажется — весь переломан. Месяцами в больнице лежит. Бывает и по-другому… — Он опять впился своими жёлтыми глазами в Колокольникова, словно хотел убедиться, можно ли ему доверять.

— Вы, может, думаете, что я пьян? — обиделся Леонид Иванович.

— Не думаем, но… — Милиционер пожал плечами.

— Всяко бывает, — вставил Буряк. — Иной раз такого наслушаешься! — и добавил: — Но вы на свой счёт не принимайте.

— Давайте ещё раз по порядку, — сказал старший лейтенант. — Откуда вы на шоссе вышли?

Колокольников сошёл с обочины в канаву, показал на просвет среди зарослей.

— Ну-ну! — подбодрил его милиционер. — А потерпевший? Он где лежал?

— Я выскочил… — Колокольников в два прыжка преодолел канаву и остановился. — Он лежал там… Где вы стоите. Я кинулся к нему. — Тут он вспомнил, что чуть не упал, наступив на какую-то железку, и наклонился, разглядывая асфальт. — Железка здесь валялась, наверное, из чемоданчика выпала…

— Где же ваша железка? — спросил Буряк.

— И железки нету, — пожал плечами Колокольников. — Да ведь какие-то следы должны остаться? Кровь?

Старший лейтенант вздохнул:

— В такой дождь? Ладно, — наконец решился он. — Сейчас кусты обшарим. — И, повернувшись к Буряку, кивнул на машину. — А ты с отделением свяжись, пускай они обзвонят больницы. Может, пока товарищ бегал до санатория, потерпевшего кто-то подобрал да в больницу отправил.

Буряк забрался в «уазик», стал дозваниваться по радиотелефону.

— Ну, показывайте, Леонид Иванович, откуда вы шли, — попросил старший лейтенант.

Колокольников спустился с шоссе, пошёл по тропинке первый. Старший лейтенант двинулся за ним.

— Тут я и шёл от дома. Услышал удар — вёсла и удочки сюда бросил. — И опять, как на шоссе, встал как вкопанный — ни вёсел, ни удочек не было. Он нагнулся, пошарил в траве, раздвинул кусты — ничего. Прошёлся дальше по тропинке. Вёсла и удочки словно корова языком слизнула.

— Д-а-а… — многозначительно крякнул старший лейтенант и, видя растерянность Леонида Ивановича, добавил: — С удочками вы потом разберётесь. Давайте пострадавшего искать.

За кустами, на шоссе послышался шум подъезжавшего автомобиля. Скрипнули тормоза, хлопнула дверца.

— «Скорая» приехала, — сказал старший лейтенант. Он рванулся было к дороге, но тут же остановился и махнул рукой: — Ладно, Буряк им всё объяснит.

Часа два они прочёсывали окрестности, расспрашивали дачников. Никто не слышал ни скрипа тормозов, ни удара. Никаких следов сбитого машиной человека не было.

Когда они снова подошли к «уазику», Колокольников расстроенно сказал:

— Так же не может быть! Ведь мёртвый он был, мёртвый.

— Был да сплыл. Подождём, может, сам объявится, — ответил старший лейтенант.

«Объявится!» — Колокольников вспомнил тёмное от удара, словно расплющенное лицо сбитого мужчины и с тревогой спросил:

— Что же теперь делать?

Старший лейтенант молча пожал плечами и, забравшись в машину, захлопнул дверцу, а Буряк, высунувшись из «уазика», тихо, со злостью бросил:

— Была б моя воля, посадил тебя на неделю за ложный вызов.

«Уазик» умчался, а Колокольников в полной растерянности остался стоять на обочине.

— Посадил бы за ложный вызов… — прошептал он сердито. — Тоже мне, пень порядочный! Лишний раз его потревожили! Да если б напрасно.

«Что же они, решили, что я шутки шучу?! — с запоздалой обидой подумал Колокольников. — Зря тут бегаю под дождём!»

Он вдруг почувствовал, что промок до нитки — не спас и старенький капитанский плащ. Мокрые штаны прилипали к ногам, в ботинках хлюпало.

— Не-е-ет, я вам больше не помощник, — пробормотал Колокольников. — Дудки! Надо скорее домой, в тепло.

Он прошёл метров сто по шоссе, до тропинки, которая вела к посёлку. По дороге уже мчались машины, большие пригородные автобусы стремительно катили по асфальту, оставляя за собой облака выхлопных газов, перемешанных с мелкими капельками воды.

На том месте, где он оставлял вёсла и удочки, Колокольников задержался ещё раз, ощупал каждый куст, а вдруг они с лейтенантом недоглядели?

«Собаку надо было бы пустить, — подумал Колокольников, выбираясь на тропинку из мокрых зарослей. — Она бы нашла». Но мысль о собаке, ищущей удочки, и самому ему показалась вздорной, и Колокольников с каким-то даже удовлетворением подумал: «Не моя забота! Не хотят, пусть не ищут. Потом всё равно откроется, и будет этот Буряк иметь бледный вид». Он был особенно зол на Буряка, наверное, за угрозу.

«Ничего-ничего, — думал Колокольников, чуть-чуть разогреваясь от быстрой ходьбы. — Ничего-ничего! Удочки куплю новые. С первой получки. Пока — из берёзы вырежу. Вёсла вот жаль. Но тоже ничего. Кажись, у Николая Николаевича в сарае какое-то старенькое веслишко валяется. А сейчас приду домой, в тёплую постель нырну. Валюша мне чайку горячего даст… Э-э, да что чайку — после такой встряски можно и водки! А Буряк пускай злится, пускай думает, что я его разыграл…»

Валентина ещё спала. Услышав, что открылась дверь, она спросила сонным голосом:

— Лёня, ты?

— Я, маманя.

— Чего так быстро? Клёва нет?

— Ещё какой клёв! — бросил Колокольников. — Такого клёва у меня за всю жизнь не было.

— Лодку, что ли, украли? — Валентина никак не хотела верить в удачный клёв. Её многолетний опыт говорил совсем о другом.

Колокольников скинул с себя мокрую одежду, натянул пижамные штаны, Валентинин махровый халат.

Жена наконец совсем проснулась и спросила озабоченно:

— Ты почему так суетишься? Стряслось что?

Колокольников не ответил. Он достал из буфета бутылку водки, налил полстакана, потом отломил от буханки корку хлеба, положил на неё кусок сыра. В кургузом халатике, со стаканом в одной руке и бутербродом в другой, он появился перед женой.

Увидев его в таком одеянии, да ещё с лохматой мокрой головой, Валентина ахнула:

— Перевернулся?!

Дурашливо постучав зубами о стакан, Колокольников выпил водку и, жуя бутерброд, принялся рассказывать.

Время от времени жена перебивала рассказ Колокольникова, переспрашивала, возмущалась удравшим водителем. Она никак не хотела верить, что попавший под машину мужчина умер.

— Откуда ты знаешь? Ты что, врач?

— Я же пульс щупал, — доказывал Колокольников. — Переворачивал мужика.

— Не смеши. Кровь из пальца боишься дать, а тут — мертвеца переворачивал. Наверняка мужчина очухался под дождиком и ушёл. Не переживай зря!

— Нет, — мотал головой Колокольников. — Это видеть надо. Раз увидеть — и никаких сомнений. — Он уже согрелся, выпитая водка теплом разлилась по телу, слегка кружила голову. — С этим мужиком всё ясно. Но милиция! Милиция меня удивила! Даже протокола не оформили.

— И хорошо, что не оформили, — успокоила его жена. — Составили бы протокол — по следователям бы месяц ходил, доказывал, что не приснилось. Лёня! — вдруг словно что-то вспомнив, сказала она. — Какие у тебя вёсла пропали?

— Как какие? Мои.

— Их же у тебя на прошлой неделе украли. Сам вчера сказал, что с камней ловить будешь.

— Сказал, сказал… — нахмурился Колокольников. Вёсла у него действительно украли. Прямо из сарайчика. Но он попросил плотника из посёлка, и тот за червонец выстругал ему новые. Жену он до поры до времени в эту операцию не посвящал, чтоб не ругала за непредвиденный расход. Валентина и так считала, что он тратит на свои рыбацкие прихоти слишком много денег.

— А я-то, дура, уши развесила, — засмеялась Валентина. — Рассказываешь мне байки. Как только сразу не сообразила?

— А я-то, а я-то! — передразнил жену Колокольников. — Я-то тебе дело говорю. Такое не придумаешь…

— Не расходись, не расходись, — попробовала успокоить его жена. — В следующий раз поскладнее придумай. А то — человека машина сбила! Удочки и вёсла украли! В огороде бузина… — Валентина улыбнулась. — Этот твой мертвец небось и прихватил удочки с вёслами?

— Тьфу! — зло бросил Колокольников, вышел из комнаты и лёг на веранде, на стареньком скрипучем диванчике. Но заснуть так и не смог.

Старший лейтенант Орехов, тот, что приезжал вместе с Буряком по вызову Колокольникова, в восемь утра сменялся с дежурства. Сидя перед раскрытой книгой регистрации происшествий, он мучился над вопросом — как записывать в неё ложный вызов на пятьдесят пятый километр? Казалось бы, такое простое дело — приехали на место происшествия, а происшествия никакого не оказалось — ни машины, ни трупа, никаких следов. Одни разговоры. Можно бы и записать категорично: ложный вызов. Тем более они с Буряком провели все положенные в таких случаях действия — осмотрели место, указанное заявителем, обзвонили больницы, облазали вдоль и поперёк все кусты. Чего бы ещё?! Но Орехов был человеком осторожным, ему и впросак не хотелось попасть — чем чёрт не шутит, вдруг наезд всё-таки был? Тем более что сам лейтенант готов был верить Колокольникову, но боялся показаться простаком.

— Алексей, ты чего над книгой колдуешь? — вывел Орехова из глубокого раздумья Буряк. — Давай быстро, есть машина до Сестрорецка.

Упускать попутную машину лейтенанту не хотелось, и он, решившись наконец, написал: «При выезде на место происшествия не было обнаружено ни потерпевшего, ни следов наезда. В ближайшие больницы пострадавших в автодорожных происшествиях не доставляли. Работа со свидетелем будет продолжена».

«Тут комар носа не подточит, — с удовлетворением думал Орехов, усаживаясь в машину рядом с Буряком и ещё одним инспектором ГАИ. — Съезжу завтра для очистки совести к этому Колокольникову, порасспрошу ещё. Случись что — дело не закрыто, работа проводится…»

Поднялся Колокольников часа в два. Они словно сговорились с женой и об утреннем происшествии даже не упоминали. Сыну, поинтересовавшемуся рыбалкой, Колокольников сказал, что удочки украли.

Они мирно пообедали, разговаривая о всякой всячине — о том, что отпуск кончается, не за горами сентябрь, сыну Володьке в школу, нужна новая форма, из старой вырос. После обеда втроём сходили на залив, выкупались. Переходя шоссе, Леонид Иванович хотел было показать Валентине место, где машина сбила человека, но удержался, подумал: опять с вёслами привяжется. Да и Володьке незачем об этом знать. Он парень впечатлительный. От взгляда на асфальт, где ещё совсем недавно лежал сбитый мужчина, у Колокольникова опять сделалось неспокойно на душе. «Нет, этого дела я просто так не оставлю», — подумал он.

Ближе к вечеру он сходил к своему соседу по даче, режиссёру драматического театра Грановскому. Леонид Иванович знал, что Грановский дружит с одним из работников милиции. Он даже видел пару раз этого высокого, хмуроватого человека, когда тот приезжал на воскресенье к Грановскому. Звали его Игорь Васильевич, а фамилии Колокольников не помнил.

— Так дорожные происшествия не по его части, — сказал Грановский, выслушав рассказ Леонида Ивановича. — Корнилов в уголовном розыске работает, воров да убийц ловит!

— Вот и хорошо, — кивнул Колокольников. — Тут тоже убийца…

Грановский хотел возразить, но Леонид Иванович засмеялся и, положив руку ему на плечо, сказал:

— Всё понимаю. Не его епархия. Но я у тебя видел этого Корнилова, он мне понравился — серьёзный мужик. На него, видать, положиться можно. Вот ты меня и сведи с ним. Завтра же.

— Это правда, — согласился Грановский, — положиться на него можно. Отвезу тебя завтра к нему, а там сами разбирайтесь.

Возвращаясь от Грановского, Леонид Иванович подумал, что неплохо бы изложить всё, что он видел, письменно и идти к Корнилову с готовой бумагой.

Силу бумаги Колокольников знал хорошо. Он работал в патентном бюро научно-исследовательского института и почти всё своё рабочее время отдавал изучению всяческих прожектов, присланных в бюро, и ответам на письма. А уж если какой-нибудь изобретатель сам приходил в бюро, то с ним всегда было проще.

Во-первых, за долгие годы Леонид Иванович уже мог безошибочно отличить серьёзного изобретателя от настырного прожектера. А во-вторых, отделаться от рискнувшего заявиться в патентное бюро человека было, как говорится, делом техники. Поговорили, разошлись, и не надо ломать голову над обтекаемыми формулировками письменного отказа. Отказывать же приходилось многим. Из ста изобретателей восемьдесят оказывались на поверку фантазёрами.

Дома Колокольникову не сиделось. Хотелось пройтись по дюнам вдоль залива, посмотреть, много ли рыбаков выехало на вечерний лов. В стороне Кронштадта на позолоченной ряби залива и впрямь темнело десятка полтора тёмных точек. «На Восточной банке ловят, — с завистью подумал Колокольников, прикрывая глаза от закатного солнца. — Кучно встали. Наверное, клёв хороший». Свежий ветерок наносил от воды запах водорослей, рыбы. К этому примешивался лёгкий привкус дымка — мальчишки жгли костёр из сухого плавника.

— Эх, сорвалась моя рыбалка, сорвалась, — шептал Леонид Иванович. Вид спокойного залива, лёгкое шипение волны, окатывающей гранитные валуны, всегда действовали на него умиротворяюще.

«Нет, Валентина не права, — думал он. — Удочки мои и вёсла „жигулёвец“ прихватил. Тот, кто наехал. Решил, что они принадлежат попавшему под машину мужику. Ну, и чтобы уж никаких следов — вместе с трупом в машину закинул. Вот ведь как всё продумал, подлец! — Колокольников даже покачал головой, дивясь тому, какая стройная картина складывается в его голове. — Дождина хлещет, на шоссе ни машин, ни людей. Решил, наверное, что потерпевший на рыбалку шёл, а раз с вёслами, значит, на лодке, значит, в залив собирается податься. В залив на час не ходят. Считай, что целый день человека могут не хватиться. Да… Ловко, ловко всё сложилось. Ловко. А когда хватятся, что пропал человек, никому и в голову не придёт, что его машина сбила. И может гулять подлец спокойно и ничего не бояться».

От сознания того, что где-то по белу свету будет гулять безнаказанно преступник, у Колокольникова испортилось настроение. Как и большинство скромных простых людей, он всегда очень остро чувствовал несправедливость, был чуток к чужому горю, неделю мог ходить расстроенным из-за того, что увидел по телевидению какой-нибудь кошмарный несчастный случай или очередную жертву итальянских террористов.

По песчаным дюнам Леонид Иванович дошагал до большой гряды валунов, уходившей метров на сто в залив. Здесь, в маленьком затончике, ютилось несколько лодок, в том числе и крашенная в голубой цвет плоскодонка Колокольникова. Лодки были прикованы цепями к огромному старому бую, на три четверти занесённому песком. Но это не спасало от того, что время от времени какая-то из них бесследно пропадала. Или транзитные хулиганы, сделав ночью привал у гряды, выламывали из лодок сиденья на костёр, а то и сжигали всю лодку. Убедившись, что на этот раз никакое стихийное бедствие не постигло тихую гавань, Колокольников вышел на шоссе.

Молодой крупный мужчина в потёртом кожаном пиджаке разгребал на обочине гравий и сухие листья толстой палкой. Леонид Иванович остановился — мужчина рылся как раз на том месте, где произошло несчастье. «Из милиции, что ли, прислали? — подумал Колокольников. — Если так, то молодцы. Зря я о них плохо подумал». Он подошёл к мужчине и поздоровался. Увлекшийся своими поисками, тот вздрогнул от неожиданности и резко обернулся к Колокольникову. Круглое его лицо было испуганное и злое.

— Чего надо? — спросил он недружелюбно.

— Ничего, — пожал плечами Колокольников. — Я просто хотел предложить вам свою помощь. Вы ведь из милиции?

— Иди ты! — Глаза у мужчины стали белые от злости. Леонид Иванович отпрянул. Ему показалось, что человек этот сейчас размахнётся и ударит его палкой. — Придурок! Я здесь деньги потерял, — прошипел он и, повернувшись к Колокольникову спиной, быстрыми шагами пошел прочь.

«Никакой он не милиционер, — приходя в себя, с опозданием догадался Колокольников. — А если нет, то чего он тут искал?»

— Эй! Постойте! — крикнул Леонид Иванович. От волнения голос у него сорвался на фальцет. — Постойте! — Он пошел следом, но мужчина вдруг круто свернул в лес.

«Там он меня и прирежет, — подумал Колокольников и остановился. — Да и как я его один задержу?! Может, он снова придёт?»

Колокольников вернулся к тому месту, где рылся мужчина, и спрятался в кустах.

«Здесь он меня не заметит, — решил он. — А мне всё видно. Надо его хорошенько запомнить». Наблюдая за дорогой, он стал вспоминать мужчину, его лицо, волосы, костюм. И ужаснулся от того, что ничего не мог вспомнить. Только белые от ярости глаза и толстую палку.

По шоссе проносились машины, с весёлым гомоном прошла большая группа молодёжи.

— А я буду купаться! — упрямо бубнила высокая стройная девица. — Всё равно буду! — Колокольников не слышал, что говорила ей подруга, но девица всё твердила: — Буду, буду! Буду купаться!

У тропинки, ведущей к поселку, остановилась чёрная «Волга». Из машины вышел ещё один сосед Колокольникова, профессор Пашаев. У Леонида Ивановича мелькнула мысль — позвать Пашаева и вместе догнать того мужика с палкой. Но тут же он подумал, что мужика давно и след простыл, а Пашаеву надо будет объяснять всё сначала, а объяснять Колокольникову не хотелось.

— Завтра в восемь, дорогой! — сказал Пашаев шофёру.

Хлопнула дверца. Заиграла музыка. Наверное, шофёр включил радиоприёмник. Машина развернулась и, набирая скорость, помчалась к Ленинграду. Пашаев прошёл совсем рядом с Колокольниковым — можно было протянуть руку и схватить Омара Ахмедовича за широкую штанину.

— Тьфу, забыл в кабинете сейф закрыть! — неожиданно выругался профессор и остановился в нерешительности. Но машина уже ушла. А Пашаев, покряхтывая, — ишиас, видать, разгулялся, — направился к даче.

«Я тебе про сейф когда-нибудь напомню», — усмехнулся Колокольников.

Мужик не появлялся. «И не придёт! — решил наконец Леонид Иванович. — Наверняка шофёр. Тот, что сбил человека. А я его милицией спугнул. — Колокольников от кого-то слышал или читал, что преступников тянет на то место, где они совершили преступление. — Этого не просто потянуло! — сердито подумал Леонид Иванович. — Он тут искал что-то. Проверить хотел, не забыл ли чего впопыхах утром?»

Уже не таясь, Колокольников выломал ольховую палку и вышел на дорогу. Но палка не пригодилась — солнце ушло за вершины сосен, на дорогу легла сиреневая тень, и он с трудом разбирал, что там выгребается из-под палки на ещё не просохшем песке обочины. Колокольников положил палку рядом — на всякий случай — и, став на корточки, принялся метр за метром разглядывать песок. Иногда он просто ощупывал землю, отбрасывая жухлые листья, окурки, пробки от бутылок. Он даже нашёл три копейки, но монета была старая и позеленевшая. Наконец на песке что-то тускло блеснуло. Колокольников протянул руку и поднял новенькое сверло. «На эту штуку я наступил утром, — обрадовался он. — Конечно! И чуть не растянулся! Вот вам и подтверждение. Свёрла — не пробки от бутылки, просто так на дорогах не валяются».

Он повертел сверло в руках — оно было совсем новое — и, спохватившись, положил во внутренний карман пиджака. «Зря я его полапал, может, следователь там какие-нибудь следы рассмотрит», — подумал Колокольников и пошагал к дому.

В городе уже несколько недель стояла жаркая погода. Ночью с залива ветер наносил низкие рваные тучи. Косой дождь стремительно стегал по нагретым за день крышам, по размякшему асфальту и тут же испарялся. Сизый туман смешивался с дымами ТЭЦ, с бензиновыми парами и плавал над улицами, пока раннее солнце не осаживало его мелкими капельками на неуклюжих скамейках в парке, на гранитных парапетах набережных. Капельки тут же высыхали, и вместе с ними исчезало всякое воспоминание о короткой ночной прохладе.

Никогда ещё за последние дни Евгений Жогин не чувствовал себя настолько свободно и беззаботно, как сейчас. А это субботнее утро показалось ему особенным. Проснувшись, он долго лежал не открывая глаз, сладко потягиваясь, ощущая всем телом, как чисты крахмальные простыни, как податлива и пружиниста широкая постель. Из кухни доносился приглушённый дверями шум воды, позвякивание посуды — Люба готовила завтрак, стараясь не потревожить мужа раньше времени.

Уже месяц, как он вернулся из заключения. Всё это время Евгений радовался вольной своей жизни, наслаждался возможностью в любой момент, хлопнув дверью, выскочить на шумную улицу, пройтись, беззаботно подставив лицо солнцу в толпе, не обращающей на него никакого внимания и потому так приятной ему. Но где-то в подсознании, независимо от него самого и даже большую часть времени никак не проявляя себя, гнездился ледяной мокрый страх. Да, да, именно мокрый, потому что, просыпаясь вдруг среди ночи, Евгений покрывался ледяной испариной. Так же бывало, когда, оставшись один дома, он ложился на диван, включал старенький телевизор и, позабыв всё на свете, переживал чужие актёрские страсти на экране и в это время раздавался резкий, пронзительный телефонный звонок. Телефон успевал прозвонить несколько раз, прежде чем Евгений понимал, что это не сигнал подъёма или тревоги, и, ощущая на спине испарину, хватался за трубку, выдавливая из себя хриплое «слушаю».

Сегодня он проснулся от того, что солнечный зайчик, отражённый большим старинным трюмо, прочертив свой утренний путь по давно выцветшим обоям, скользнул по подушке и остановился на лице. Тяжёлый трамвай, противно скрипя на повороте, прополз мимо дома. Трюмо задрожало, чуть слышно звеня. Словно подхваченный сквозняком, заметался и солнечный зайчик. Жогин открыл глаза и тут же зажмурился. «Ну и спал я сегодня, — подумал он с удовлетворением и улыбнулся. — Ни одного сна не видел». И подумав так, вдруг понял, что не будет больше ледяного, сковывающего страха, когда среди ночи он вскакивал весь в холодном поту, потревоженный кошмарными снами из той, тюремной жизни.

Лучик наконец переместился с его лица на подушку, потом на тёмную спинку деревянной кровати. И снова затрепетал, как жёлтый берёзовый листочек на ветру — мимо дома грохотал очередной трамвай.

«Дрожи, дрожи, — снисходительно усмехаясь, подумал Евгений. — Мы своё отдрожали. Нам теперь конвойный не указ. И пахан нас не пошлёт вместо себя парашу выносить!»

Он отсидел три года — шесть месяцев, пока шло следствие и суд — в «Крестах» на Арсенальной набережной, два с половиной — в колонии на Севере. Отсидел ровно половину того срока, который определил ему народный суд, и освобождён, как было написано в выданной ему справке, «за примерное поведение и хорошую работу».

Спроси его сегодня, жалел ли он, что, поддавшись уговорам одного из дружков по весёлым выпивкам на стадионе — они оба «болели» за одну и ту же команду, — по долгим сидениям после матчей в шумной, пропахшей кисловатым запахом пива и неистребимым духом вяленой рыбы пивной, взялся изготовить инструмент для вскрытия сейфа, Женя, не задумываясь, ответил бы: «да». Но не потому, что горько раскаивался, став соучастником ограбления заводской кассы. Что понял всю трагедию превращения честного человека в преступника. Жогин не научился ещё задумываться над такими истинами. Как маленький ребёнок, схватившийся за горячий утюг, усваивает, что делать этого больше нельзя — будет больно, — но объяснить почему — ещё не в силах, так и он каждой клеточкой своего существа, навсегда, на всю жизнь понял, что годы, проведённые в тюрьме и в колонии, — вычеркнутые из жизни годы. Кто знает, может быть, выздоровление для некоторых начинается именно с таких простых истин? Во всяком случае, Жогин вернулся из колонии с твёрдым убеждением больше уже никогда назад не возвращаться. Не последним аргументом в этом решении стала и жена Любаша, все три года ожидавшая его и поддерживавшая письмами и передачами.

…За завтраком Любаша спросила:

— Женя, тебе в понедельник когда выходить?

— Во вторую смену. — Он улыбнулся. — Понедельник — день тяжёлый. С утра лучше поспать…

Жена задумалась, смешно шевеля пухлыми губами — подсчитала, сколько дней осталось.

— Давай съездим к маме, — закончив свои подсчёты, сказала Люба. — Я возьму на понедельник отгул — у нас получается три дня.

Тёща Жогина, Анна Васильевна, жила в маленькой деревушке в Псковской области. Ехать к ней надо было часа три с половиной автобусом да потом километров семь от шоссе пешком или попутной машиной.

— Нет, Любаша, — мотнул головой Жогин. — Не поедем.

— Почему? Время есть. Она тебя так давно не видела.

— Вот пару месяцев на заводе повкалываю, тогда и поедем, — сказал он ласково, но твёрдо.

Люба хотела что-то возразить, но вдруг смутилась и посмотрела на мужа долгим, задумчивым взглядом, порозовела.

— Ну, конечно, Женя! Конечно, так лучше. Я-то, дура, не сообразила…

Выходные дни они провели весело и беззаботно. Встав пораньше, отправлялись гулять по городу, ездили на Острова, ели шпикачки в чешском баре. Сходили в кино. Бродили по набережным Невы без всякой цели. И Евгений всё рассказывал и рассказывал жене, как он жил «там», рассказывал без утайки, подробно, освобождаясь от прошлого, словно напрочь забывал его, выкидывал из головы.

Но так уж устроена жизнь, что счастье и радость никогда не бывают безоблачными. Стоит только забыться, как судьба тут же напоминает тебе о том, что день сменяется вечером, что кроме света есть и тень, а течение жизни подвержено своим закономерностям, когда за полосой везения следует серия неудач. И потому-то нередко, перед тем как преподнести человеку горькую пилюлю, судьба посылает ему знак — у него вдруг появляется, чаще всего неосознанная, мысль — как здорово всё у меня складывается! Увы, всё меньше и меньше людей умеют распознать этот намек судьбы. Так же, как до поры до времени не чувствует человек, что вдруг в повседневной сутолоке появляется первый сбой в ритме ещё совсем здорового сердца. Но если бы люди всегда были счастливыми, человечество, возможно, могло и поглупеть.

…Однажды вечером, когда Люба ушла на смену, а Жогин лежал на диване с книжкой, зазвонил телефон. Евгений спокойно отложил книгу в сторону, не спеша всунул ноги в шлёпанцы, подошёл к телефону, стоявшему в прихожей, и, сняв трубку, привычно спросил:

— Але?

— Евгения Афанасьевича, — спросил молодой мужской голос.

— У телефона, — лениво ответил Жогин.

— Женя, привет тебе от Лёвы Бура, — весело сказал звонивший.

И спина у Жогина сразу покрылась ледяным потом. Лёва Бур, пожилой «специалист» по сейфам, признанный в лагере пахан, сидел с ним в одной колонии.

— От Лёвы Бура! — повторил мужчина, не дождавшись ответа Жогина, и Евгений понял, что говорит не Бур, а кто-то другой, значительно моложе. Да и не мог говорить сам Лёва — когда они вместе вышли из колонии, Бура оставили на три года на поселении в Архангельской области. Таким был приговор суда. Евгений это хорошо помнил. Бур сказал ему на прощанье: «Не вороти нос от старых друзей, салага. Может, ещё и сведёт судьба».

Жогин тогда промолчал, а Лёва усмехнулся и, наклонившись к уху, прошептал, чтобы не слышали другие заключённые: «Таких, как мы с тобой, умельцев — на всю Европу не больше пяти сыщется. Без нас, кирюха, ни одно крупное дело не обойдётся…»

— Спасибочки за добрую весть, — выдавил наконец из себя Жогин. — С прибытием его…

— С прибытием… — ворчливо сказал собеседник. — Для его встречи ещё оркестр не готов! Не знаешь, что ли? — И без всякого перехода спросил: — Ты один? Говорить можешь?

— Один. А с кем говорить-то? С телефоном-автоматом? — сдерзил, приходя в себя от первого испуга, Евгений.

— Будет время, познакомимся. Коля меня зовут, — дурашливым голосом сказал мужчина. — Коля, Коля, Николай, сиди дома, не гуляй… Знаешь такого. — И зашептал: — Дело есть. Крутое. Некогда Лёву дожидаться, такой случай раз в три года выпадает. Инструмент нужен. Ты ведь уже пахать начал.

— Нет, — твёрдо ответил Жогин. — Не могу. Сейчас занят. Опоздал ты с заказом… — Он не мог, просто испугался вот так прямо взять и сказать, что не хочет знать никаких Буров, никаких заказов. Что он завязал, завязал навечно со всей этой кодлой, со всеми их делами.

Его собеседник по-своему понял намёк на «занятость» и разочарованно протянул:

— Жа-аль… А мы-то рассчитывали. Может, через неделю?

— Не могу. В цеху всего неделю. Мастер всё время над душой стоит. Не знаю, как первый-то «заказ» выполню.

— Ну, бывай, — быстро сказал собеседник. — Позвоню ещё. Может, надумаешь? — И повесил трубку.

Настроение у Жогина испортилось надолго. «Разыскали, суки! — думал он зло. — Хоть в другой город уезжай. Это небось Лёвина работа. Он меня запродал. — Потом Жогин вспомнил весёлый, молодой голос звонившего. — Не похож он на урку. Не похож! Не тот разговор. Может, милиция проверяет? А я, дурак, уши развесил. Про „заказ“ баки забивать стал! Нет, только не милиция, — тут же успокоил себя Евгений. — Небось какой-нибудь фрайер».

Когда пришла жена, он, по традиции приготовив к её приходу ужин и сидя напротив нее за маленьким кухонным столом, рассказал о звонке.

Люба сначала нахмурилась, а потом махнула рукой:

— Ничего! Позвонили и умылись. Ещё позвонят — отбрешешься. — Она подошла к мужу, села к нему на колени и обняла за шею: — Мы с тобой теперь, Женечка, вдвоём. Отобьёмся.

— Раз уж они знают, что я на завод пошёл, кто-то им сообщил. Может, и у нас в цеху какая шпана околачивается.

— К тому времени и Бур этот растреклятый появится. О тебе и думать забудут.

Ещё с утра Борис Дмитриевич Осокин сказал жене, что после работы он поедет на дачу. Следующий день был у него свободен от консультаций и приёмных экзаменов в институте, и Осокин решил провести его на природе: сходить за грибами, собрать на участке поспевающую клубнику. Он любил, когда выдавалась возможность, побыть в одиночестве, без суеты, без пустых, ненужных разговоров, знать, что не услышит телефонных звонков.

Жене он говорил шутя: короткая разлука — лучший тоник для супружеской жизни.

Последняя консультация у вечерников закончилась в десять. Осокин позвонил домой, но жены не было — зная, что муж едет на дачу, она поехала на Васильевский навестить мать и ещё не вернулась. Осокин поговорил с дочерью. Алёне было шестнадцать, она перешла в десятый класс музыкальной школы, прекрасно играла на рояле, знала французский и вообще постоянно радовала родителей.

— Мама сказала, чтобы ты привё банку варенья, — сказала Алена. — Черничного. Там на крышке написано. И не забыл собрать клубнику.

Осокин хмыкнул:

— Вы бы с мамой о ней так помнили, как я!

— И банку огурцов из подпола, — добавила дочь.

— Принято к исполнению! — шутливо отрапортовал Борис Дмитриевич. — А у тебя никаких заказов?

— Нет, папочка, никаких. Вот когда приедешь… — Алёна таинственно понизила голос: — Тогда… тогда будет заказ.

— Говори сейчас, пока я добрый.

— Нет уж. Сейчас не скажу, а то испугаешься и не приедешь.

— Ого! Значит, что-то серьёзное?! — удивился Осокин. — Это мы ещё посмотрим.

Он повесил трубку, спустился по широкой институтской лестнице вниз, сел в машину и тоже, как и жена, поехал на Васильевский остров, но только не к тёще, а к своему приятелю Коле Рогову, такому же одержимому страстью собирательства человеку, как и он сам.

Борис Дмитриевич, несмотря на свой далеко не юношеский возраст, коллекционировал значки. Их у Осокина было уже за шесть тысяч, но стоило ему услышать про какой-то новый значок, Борис Дмитриевич мог мчаться не только на окраину города, в Гавань, как он поступил сейчас, а даже на край света. Относился он к собиранию значков со всей серьёзностью. Собрание Осокина хорошо знали городские коллекционеры и считали одним из самых основательных. Когда устраивались какие-нибудь выставки, — а они в наше время устраиваются очень часто, — Бориса Дмитриевича всегда приглашали выставиться, и он делал это с большим удовольствием. Экспонировал самые редкие значки, в свободное время постоянно дежурил у стенда, давал объяснения и консультации. Даже тому, что он хорошо знал французский язык, — и помог овладеть им своей дочери, — Осокин был обязан значкам. Когда у тебя такая богатая коллекция, поневоле возникают связи и с иностранными собирателями. То интуристы придут на выставку, и среди них окажется заядлый коллекционер, то кто-то из знакомых приведёт приехавшего в командировку иностранца поглазеть на огромную стену в квартире Осокина, сплошь завешанную значками. Потом завязывается переписка, обмен дубликатами. Короче, без языка не обойтись.

Даже в институте, где Борис Дмитриевич преподавал политэкономию, собирательство создало ему некий ореол, потому что время от времени о коллекции Осокина писали то в «Вечерке», то в молодёжной газете, а один раз даже в журнале «Наука и жизнь». И в этих заметках о его собрании употреблялись ласкающие слух эпитеты: «строго систематизированная», «научная», «глубокая» и прочие другие.

Кто в детские и юношеские годы не был коллекционером? Не собирал марки, монеты, открытки, маленькие календари, минералы или даже складные ножи? Трудно представить себе не переболевшего этой детской болезнью мальчишку. Страсть эта могла не коснуться разве уж какого-нибудь заядлого шалопая, предпочитавшего стрелять из рогатки по воробьям и играть в пристенок, чем охотиться за новой маркой. Но проходят годы, и по разным причинам повзрослевшие собиратели чаще всего забывают о своих коллекциях. Лишь немногие, не лишённые, наверное, известного педантизма и одержимости, остаются верны им всю жизнь.

Николай Петрович Рогов, к которому заехал Осокин, посулил ему в обмен на три значка с изображением животных, — а Рогов именно такие значки собирал — только с козлами, собаками и прочими представителями фауны, — значок добровольного пожарного общества Сейшельских островов.

Обмен состоялся к обоюдной радости, потом Азалия Васильевна, жена Рогова, поила их прекрасным цейлонским чаем.

— Вы слышали, Борис Дмитриевич, что обокрали Завьялова? — спросила Азалия Васильевна у Осокина.

Завьялов, директор ресторана, тоже коллекционировал значки. Но его собрание было хоть и большим, но малоинтересным. Он собирал значки без разбора, все подряд. Зато славился единственным в своём роде собранием альбомов художников-сюрреалистов. Избранные, к их числу принадлежали и Рогов с Осокиным, были допущены к обозрению этой удивительной коллекции.

Реакция Бориса Дмитриевича была однозначной — он сразу же подумал о собрании.

— Да! — подтвердил Рогов. — Все альбомы свистнули. А в придачу разные мелочи, — он ехидно усмехнулся, — вроде драгоценностей и мехов жены, видеомагнитофона и прочей ерундистики.

— А значки?

— Значки не взяли.

У Бориса Дмитриевича отлегло от сердца.

— Не успокаивайся, не успокаивайся! — сказал Рогов. — Залезли опытные воры. Знали, что брать. Кому нужны завьяловские значки? Только дилетантам, мальчишкам, начинающим собирательство.

— Ты не прав, — не согласился Осокин. — У него много хороших значков.

— Ну и что? Нет системы, нет научной основы. Если хочешь — вся коллекция его значков для отвода глаз. Чтобы создать реноме коллекционера. Главное-то альбомы и книжечки. Знаешь, сколько он в них вложил?

— Дураки воры, — сказал Борис Дмитриевич. — Книги почти все на иностранных языках. Они не смогут продать эти книги. Сразу попадутся.

— Да они и не будут продавать. Оставят себе и будут любоваться картинками.

Даже Азалия Васильевна рассмеялась:

— Коля! Что ты говоришь — воры оставят книги себе?! Пополнят свою библиотеку! Где ты видел таких воров?

— Мама, я, слава богу, ещё ни разу не видел ни одного настоящего вора. Ходить в суды у меня нет времени — но я же не в безвоздушном пространстве живу?! Читаю, слышу, что говорят! Вся беда в том, что воров развелось слишком много…

— Да уж, — кивнул Осокин, — что ни день — кого-нибудь обворовали. А милиция…

— Прости, Боря, — перебил его Рогов. — Я не закончил мысль. Так вот — воров слишком много, и воруют теперь не только для того, чтобы потом продать украденное скупщику и неделю жировать на малине. Воруют — и пользуются ворованным сами…

Они ещё поговорили на эту острую тему, а потом уединились на кухне за шахматами.

Когда Борис Дмитриевич взглянул на часы, было уже два. Рогов осторожно, чтобы не разбудить давно уснувшее семейство, проводил Осокина до дверей и подождал, пока тот спустится по тёмной лестнице вниз. Разговор о ворах придал мыслям определённое направление.

— Коля, привет! — негромко крикнул Осокин, благополучно миновавший три тёмных этажа.

Рогов закрыл на все запоры дверь и пошёл в спальню к своей Азалии. А Борис Дмитриевич сел в машину, минуты две прогревал мотор и поехал к Приморскому шоссе.

Перед разведённым Тучковым мостом ему пришлось подождать минут двадцать. Несмотря на позднее время, у моста скопилось много машин — такси, да и личных машин было немало.

Осокин любил ездить по ночному городу. Прямые, свободные улицы, спокойное, без дёргания движение. Без заторов, без нервотрёпки. Из-за чуть приспущенного бокового стекла лицо обдувает свежий ветерок. Лишь изредка на проезжей части возникает одинокая фигура с протянутой рукой или даже загулявшая парочка, больше всего в этот момент мечтающая о домашнем уюте, а потому готовая заплатить любые деньги, только бы их доставили по назначению. Борис Дмитриевич старался никого не подвозить. Подрабатывать таким путём он считал неприличным, да, по правде говоря, и побаивался.

Во время ночных поездок его никогда не покидало чувство уюта, чувство удовлетворённости, что ли. Если холодно — можно пустить в салон чуть-чуть тёплого воздуха. Ровно шумит мотор, зелёным спокойным светом освещена приборная панель, а запоздалые неприкаянные пешеходы только придают твоему комфорту определённую остроту…

Борис Дмитриевич выехал на Кировский. Впереди сомкнутым строем медленно шли поливалки — пришлось сбросить скорость. За Ушаковским мостом поливалки поехали прямо, а Осокин, дождавшись, когда загорится зелёная стрелка светофора, свернул налево, на Приморское шоссе. Из-за поливалок машин на шоссе поднакопилось, и к Лахте неслась уже целая колонна. Какой-то лихач на светлой «Волге», вырвавшись на левую сторону, обогнал колонну, но когда Осокин проезжал пост ГАИ при въезде в Лахту, с этим лихачом уже беседовал инспектор. «Ну что, братец, съел? — усмехнулся Борис Дмитриевич. — Не считай себя самым умным!»

Тысячи комаров и мошек роились в тугих лучах фар. «Надо будет, как приеду, сразу помыть машину», — подумал Осокин. Отмывать присохших к лобовому стеклу и радиатору насекомых было делом нелёгким и хлопотливым, а Борис Дмитриевич относился к своим «Жигулям» очень бережно и содержал в большом порядке.

За Солнечным он ехал один. Несколько крупных капель ударили в ветровое стекло, и тут же машина въехала в полосу дождя. Остро запахло хвоей, свежестью, начинающими вянуть травами. Мысли у Бориса Дмитриевича разбегались — он с удовольствием думал о том, что день у него свободный, есть время пойти за грибами. Потом ему вспомнилась украденная коллекция Завьялова, и он покачал головой. От Завьялова почему-то проложился в сознании мостик к одной симпатичной девушке, с которой он познакомился недавно на выставке. Звали девушку Мариной, они уже дважды встречались, даже ужинали как-то в ресторане «Горка», и Борис Дмитриевич думал о том, что пора ускорить события. Судя по всему, Марина отнесётся к этому благосклонно. «Вот была бы сейчас со мной Марина…» — мечтательно подумал Осокин, и в это время из кустов, в двух метрах от радиатора, выскочил навстречу машине человек. Глухой удар бампера о живое тело раздался раньше, чем нога надавила на тормоз. Осокин почувствовал, что машину заносит на мокром асфальте, и инстинктивно стал отпускать тормоз, чтобы не перевернуться…

Корнилов принял Леонида Ивановича радушно. Усадил в глубокое мягкое кресло у маленького столика, сам сел в такое же кресло напротив. Вынул из кармана пачку сигарет, зажигалку. Молча подвинул Колокольникову. Когда Леонид Иванович закурил, полковник сказал:

— А я вас помню. Когда бы ни приезжал к Грановскому, всегда вы с удочками мне навстречу попадались. Но без рыбы. Не слишком балует Финский залив рыбаков?

— Вы в неудачное время приезжали, — смутился Колокольников. — Скоро вот судак пойдёт… — он махнул рукой. — Ну да что я вас отвлекаю! Дело у меня и так какое-то несерьёзное. Может быть, и не по вашей части… — Он внимательно посмотрел в лицо Корнилову, стараясь уловить хоть тень недоверия или снисходительности. Но глаза у полковника были серьёзные и внимательные.

Совсем успокоившись, Леонид Иванович подробно и обстоятельно рассказал Корнилову обо всём, что произошло вчера на шоссе.

Когда Колокольников закончил рассказывать, Игорь Васильевич встал и, не проронив ни слова, прошёлся по кабинету. Потом подошёл к столу, сказал по селектору:

— Варя, соедини меня с Сестрорецким ГАИ. И попроси зайти Бугаева.

«Да, мужик серьёзный, — проникаясь доверием к полковнику, подумал Колокольников. — Зря словами не бросается». Он и сам не жаловал болтунов. В присутствии краснобаев всегда сникал и замыкался. От любителей поговорить у него болела голова.

В кабинет вошёл темноволосый, смуглый мужчина. Моложавый, подтянутый, даже чуть-чуть франтоватый.

— Вызывали, товарищ полковник?

— Знакомься, майор. — Корнилов показал на Колокольникова. — Леонид Иванович интересные вещи рассказывает…

— Бугаев, — протянул руку майор. В это время в динамике раздался голос секретаря:

— Игорь Васильевич, дежурный из Сестрорецкого ГАИ у телефона.

— Семён, — кивнул Корнилов на телефонный аппарат. — Переговори. Выясни, что они знают о происшествии на Приморском шоссе. Какие меры предприняты?

Бугаев снял трубку, а полковник снова сел в кресло напротив Колокольникова. Сказал:

— Не волнуйтесь, Леонид Иванович. Сейчас мы во всём разберёмся. Кстати, не хотите сигару? Кубинские чекисты в гости приезжали, подарили коробку.

— Нет. Крепкие они очень, — отказался Колокольников.

— А я иногда балуюсь.

Колокольников разговаривал с Корниловым, а сам поглядывал на Бугаева, пытался уловить по выражению его лица, что там нарассказывают ему сестрорецкие гаишники. Наконец майор закончил разговор и положил трубку.

— Рассказывай, Сеня, — попросил Корнилов. — Чего узнал?

Бугаев пожал плечами:

— Говорят, что был вызов на происшествие, но пострадавшего и никаких следов наезда не обнаружили…

— Больницы обзванивали?

— Обзванивали. Даже в Ленинград позвонили. Считают, что ложный вызов.

— Да как же ложный вызов! — горячо воскликнул Леонид Иванович. — Что я, разве на сумасшедшего похож?! Всё своими глазами видел!

— Не волнуйтесь, — Корнилов дотронулся рукой до ладони Колокольникова. — Всё встанет на свои места. Лучше уточним некоторые детали…

Колокольникову показалось, что Бугаев посмотрел на него с недоверием.

— Вот вы говорили про чемоданчик, — продолжал Корнилов. — Он тоже пропал?

— Всё пропало. Как корова языком слизнула.

— Что было в чемоданчике?

— Инструменты. — Колокольников сердито покосился на майора, который смотрел скучающими глазами в окно и тихонько барабанил пальцами по облезлой обивке кресла. — Какие-то слесарные инструменты. Наверное, мужик этот был водопроводчик.

— Куда же мог идти водопроводчик среди ночи? — спросил Бугаев.

— Ты, Семён, подумай, прежде чем вопросы задавать, — строго сказал Корнилов. — А если он работает где-нибудь в санатории, в котельной? Там ведь не как в уголовном розыске, не в девять работу начинают.

Майор вдруг улыбнулся, и Колокольников увидел, что улыбка у него добрая, мальчишеская.

— В угрозыске, товарищ полковник, работа зато никогда не кончается…

— Ладно, — примирительно сказал Корнилов. — Надо поручить местным товарищам проверить всех, кто в посёлке может по роду профессии с инструментами ходить…

Бугаев вынул из кармана маленький блокнот, шикарную паркеровскую авторучку и что-то записал, не удержавшись от комментария:

— Теперь, Игорь Васильевич, столько халтурщиков развелось… Машины чинят, крыши кроют, ограды на кладбищах делают…

— В посёлке люди на виду. Каждый знает о своём соседе всё… Можно выяснить. Кстати, Леонид Иванович, расскажите подробнее, что за инструменты лежали в чемоданчике?

— Ну… такие все блестящие. Каждый в своём гнезде… Потом свёрла… Да вот же! — он вдруг вспомнил про сверло, лежащее в кармане, торопливо вытащил, развернул платок. Сверло медленно покатилось по полированной поверхности стола. — Хотел первым делом показать, — виновато улыбнулся Леонид Иванович, — да заговорился. Я его потом нашёл. Увидел, что мужчина там один на обочине шарит…

Корнилов осторожно взял сверло и стал внимательно разглядывать его наконечник. Потом показал Бугаеву. По тому, с каким интересом они рассматривали его, Колокольников понял, что находку сделал непростую.

— Леонид Иванович, — Корнилов поднялся, — мы сейчас устроим небольшой эксперимент. — Он посмотрел на часы. — У вас ещё найдется минут тридцать?

Колокольников кивнул.

— Прекрасно. Мы вас потом домой на машине отправим. А сейчас заглянем к нашим криминалистам. Кое-что вам покажем, — он весело посмотрел на Бугаева.

В научно-техническом отделе пожилой лысоватый крепыш разложил на большом столе несколько чемоданчиков и самодельных поясов с инструментами. Все чемоданчики были разные — новенький «дипломат», скромные, ничем не примечательные чемоданчики, с которыми ходят в баню, один с чуть закруглёнными углами. Колокольников вспомнил, что до войны у них был такой чемоданчик, который почему-то называли «балеткой».

— Раскрой, Николай Михайлович, — сказал Корнилов крепышу.

Теперь Леонид Иванович всё понял. Перед ним лежали наборы воровских инструментов — разных размеров, сделанные топорно и мастерски, некоторые так даже похожие на инструменты из зубоврачебного кабинета, тёмные и хромированные, маленькие и громоздкие, они аккуратно покоились в кармашках или специальных пазах.

— Ну и ну! — только и покачал головой Колокольников.

— Попробуйте отобрать хотя бы приблизительно то, что вы видели, — попросил Игорь Васильевич. — Или, наоборот, отложите то, чего не было в том чемоданчике.

— Будет сделано! — весело согласился Колокольников. Он чувствовал, что сейчас это ему удастся.

Минуты две он стоял, молча разглядывая все эти пока непонятные ему приспособления. Потом закрыл глаза и даже прикрыл их ладонью. Кто-то, наверное опять Бугаев, нервно барабанил пальцами по столу. Это мешало Леониду Ивановичу, но он напрягся и услышал мерно сеющий по кустам дождь, жёсткий шорох шин удаляющейся машины. Ему показалось, что он даже почувствовал запах мокрой хвои. И на мгновение представил себе валяющийся на асфальте чемодан и ряд неправдоподобно сверкающих в это раннее дождливое утро инструментов.

Открыв глаза, он быстро стал вытаскивать из всех чемоданчиков большие и маленькие инструменты, откладывать в сторону.

— Товарищи! — обиженно сказал Николай Михайлович. — Мы же потом не разберёмся.

— Разберёмся, разберёмся, — успокоил его полковник. Он так и впился в эту растущую горку.

Многие инструменты были одинаковые, но Колокольников откладывал и дубликаты. Наконец он остановился. Ещё раз внимательно оглядел внутренности чемоданов. Потом повернулся к Корнилову и, улыбнувшись своей извиняющейся улыбкой, сказал:

— Ну вот, Игорь Васильевич… Отобрал что-то похожее.

— Очень похожее! — удовлетворённо сказал Корнилов. — Набор для вскрытия сейфов. Ты понял, Бугаев? Ну и Леонид Иванович! Ну и мастер! С ним можно любую кассу брать.

Все рассмеялись, и Корнилов дружески обнял Колокольникова за плечи.

Они зашли ещё на несколько минут в кабинет к Игорю Васильевичу, оставив Николая Михайловича в одиночестве рассортировывать свой «инструментарий». Поговорили о том, что лето слишком жаркое, в городе не продохнуть, и о том, что от ночных дождиков никакой пользы нет, одна влажность. Леонид Иванович пригласил Корнилова к себе на дачу, порыбачить.

— Приглашение принимаю, — сказал полковник. — Места в Зеленогорске красивые. Теперь уж если приеду к Грановскому, вас не миную… А Бугаев, я думаю, зачастит в ваши края.

— Конечно, — обрадовался Колокольников. — Порыбачим. Организуем шашлык… — он умолк на полуслове, с запозданием уловив интонацию Корнилова, посмотрел внимательно на него и спросил: — Думаете, это серьёзно? Не просто наезд, как выражается старший лейтенант Орехов?

— Серьёзно. Инструменты-то вы опознали. И сверло… Непростое сверло. Такие свёрла на особом учёте. — Он нахмурился и мягко, но решительно сказал: — Большая к вам просьба, Леонид Иванович. Не занимайтесь больше никакими розысками. — Он улыбнулся. — Очень хорошо, что вы нашли это сверло. Но ведь в случае чего ни один суд не примет его, как вещественное доказательство.

— Почему же? — удивился Колокольников.

— Да потому, что заинтересованная сторона скажет во время судебного процесса: может быть, свидетель и не находил ничего на месте происшествия, а сверло принёс из дома.

— Этак всё можно отмести! — сердито проворчал Колокольников. — И никому не верить!

— Нужно верить, — Корнилов почувствовал, что разговор на эту тему может приобрести затяжной характер, а ему хотелось поскорее начать действовать. — Нужно верить, — повторил он. — Но от слова, сказанного в суде, зависит судьба человека. И поэтому слово следует подкрепить объективными доказательствами.

А Колокольников не торопился уходить. Ему было интересно сидеть в этом просторном кабинете и вести задушевную беседу с опытными сыщиками, которые никак не бравировали своей опытностью, а разговаривали с ним на равных.

— Знаете, Игорь Васильевич, в жизни бывают случаи, когда нет никаких других доказательств, кроме честного слова…

— Вы меня извините, Леонид Иванович, — прервал Корнилов, — но случай, ради которого пришли вы к нам, требует от нас максимальной оперативности. Сутки уже упущены… Так что извините! — он поднялся из-за стола, протянул Колокольникову руку.

— Да, да, конечно, — смутился Леонид Иванович и поспешно вскочил. — Я вас в это дело втравил и сам же отвлекаю разговорами. — Он ответил на дружеское рукопожатие и, виновато улыбаясь, сказал: — Спасибо. Ещё раз извините.

— Телефоны наши у вас есть. Если что — сразу звоните, — попросил полковник. — И никаких расследований. Обещаете?

— Конечно. — Колокольников пожал руку Бугаеву и направился к дверям. Корнилов отметил, что Колокольников сутулится. И костюм сидит на нём мешковато.

— Леонид Иванович, — сказал он ему вдогонку, — как что-нибудь прояснится, я вам позвоню. А сейчас садитесь в приёмной и подробно опишите всё, что видели. И все приметы человека, шарившего вечером на месте происшествия.

Колокольников обернулся и согласно кивнул.

Как только за ним закрылась дверь, Корнилов сел в кресло перед маленьким столиком и сказал задумчиво:

— Дело, Семён, непростое.

Бугаев улыбнулся:

— Я, Игорь Васильевич, ещё с университета помню ваши слова: «Простых дел в уголовном розыске, товарищи студенты, не бывает».

— Помнишь? — хмуро сощурился Корнилов. — Неужто? Это когда я у вас практику вёл?

— Так точно. И ещё помню: «В уголовном розыске не только голова, но и ноги должны работать».

— Помнить-то помнишь, да что-то на практике плохо мои советы применяешь, — полковник усмехнулся и оборвал воспоминания: — В этой истории достоверно известно, что третьего августа, около четырёх часов утра, на пятьдесят пятом километре неизвестный водитель на автомашине «Жигули» сбил неизвестного прохожего.

— Получившего неизвестно какие повреждения, — сказал Бугаев.

— Правильно. Скорее всего, он даже скончался от полученных травм. Что нам ещё известно?

— На месте происшествия пропали удочки и вёсла Колокольникова.

Бугаев любил такие быстрые и острые беседы у полковника, беседы, которые велись перед тем как составить план розыскных мероприятий, помогали чётче представить положение дела, взвесить всё «про» и «контра» и не упустить ни одной мелочи.

— Вот эти удочки… — поморщился Корнилов.

— И вёсла, — добавил майор. — Стал бы виновник катастрофы совать их к себе в машину?

— Вот именно, — согласился Корнилов. — Когда происходит такое несчастье — сбивают внезапно выскочившего на дорогу человека, — даже закоренелый подлец может растеряться. Допустим, водитель возвращается и берёт пострадавшего в машину. Зачем? Один — чтобы доставить в больницу, другой — чтобы скрыть преступление. Но с ходу сообразить, что надо забрать ещё и вёсла с удочками?..

— Но ведь логика в рассуждениях этого инженера есть, — сказал Бугаев так, словно не он ещё десять минут назад скептически качал головой, когда Колокольников высказывал свои предположения. — Трудно нам будет выйти на такого догадливого автомобилиста.

— А может быть, никакого автомобилиста и не было?

Бугаев удивлённо уставился на полковника.

— Я хочу сказать, что не было наезда, — спокойно продолжал Корнилов. — Этого человека, — взломщик он или нет, мы пока точно не знаем, — кто-то подстерёг на шоссе и избил… Или даже ранил…

— А «Жигули», которые видел Колокольников?

— Проезжала машина, водитель заметил лежащего человека, затормозил, хотел помочь, но потом испугался и уехал.

— Прихватив удочки и вёсла?

— Дались тебе эти удочки! — сердито бросил Корнилов. — Если хочешь знать, эти удочки могли прихватить случайные прохожие. Какие-нибудь рыболовы вроде Колокольникова. То, что их пропажа близка по времени с обнаружением пострадавшего, ещё ничего не доказывает.

— Я и хочу сказать, что в этом деле пока ничто ничего не доказывает.

— Кроме того, что мёртвый человек на дороге всё-таки лежал! — сказал Корнилов. — Допустим, что он взломщик…

Бугаев согласно кивнул.

— Мог его сбить случайный проезжий? — полковник нарисовал на листке бумаги квадратик и написал: «Случайный проезжий».

— Не исключено, — сказал Семён. — Но могли и свои. Повздорили из-за чего-то…

— Перед тем как идти на дело? В такие моменты счёты не сводят, — возразил Корнилов, но всё-таки нарисовал ещё один квадратик и написал: «Свои». — Случайный проезжий, Семен, самая перспективная версия. Но вот тут-то начинаются вопросы. Он мог сбить и уехать. А потом испугался и вернулся. Погрузил тело в машину и увёз в неизвестном направлении. Бросил где-нибудь подальше в лесу, закопал, кинул в озеро… Это одно направление. Второе — сбил и не возвращался. А у погибшего могла быть назначена встреча на шоссе со своими. Колокольников побежал звонить, и в это время подошли дружки…

— И унесли на кладбище? — усмехнулся майор. — Похоронить? Если это дружки, которых мы имеем в виду, то похороны не в их традициях. Чемодан бы забрали, а погибшего бросили.

— А может быть, они подумали, что он ещё жив? И в больнице проболтается? — возразил Игорь Васильевич.

— Он мог быть жив и в самом деле, Колокольников не врач…

Корнилов вздохнул:

— Ты прав, что сомневаешься. Но давай посомневаемся и в другую сторону, — он усмехнулся, покачал головой. — Наверное, нельзя сомневаться в разные стороны, а?

Бугаев промолчал.

— Так вот — дружки посчитали, что он жив. Раз! Он был слишком заметной фигурой. Для нас. И они испугались: найдут труп, приедет милиция, то да сё. Выяснение личности. Вдруг поинтересуются пальчиками. А пальчики о многом расскажут. Им же хотелось, чтобы всё тихо-спокойно. Два!

— Интересно, товарищ полковник, — с наигранной меланхолией сказал Бугаев и даже вздохнул.

— Чего интересно?

— Дело вообще интересное. Чисто теоретически. Наверное, может в «Следственную практику» попасть. Только на нас уже столько висит! Грубо, зримо, как говорится. А тут что? Трупа нет, следов нет. Даже тормозного следа на асфальте нет.

Корнилов нахмурился.

— Я, товарищ полковник, чувствую, что вы это дело мне хотите поручить, и ничего против не имею. Но ведь происшествие автодорожное — пускай им и занимаются те, кому положено. А у меня, — загнул один палец Бугаев, — ограбление в Стрельне…

— Не трудись, — остановил его Корнилов. — Сейчас ты загнёшь все пальцы. После того как Колокольников разобрался в инструментах, я считаю, что он дал объективную картину. Значит, погибший…

— Или пострадавший, — вставил Бугаев.

— Или пострадавший, — согласился полковник, — это не меняет дела — опытный взломщик. Не новичок. Ты сам знаешь — такие наборы теперь редкость. А значит, готовилось преступление. — Увидев, что Бугаев хочет возразить, Корнилов остановил его. — Всё, Семён, прения сторон закончены. Делом заниматься надо. На сегодня задача такая — поиски «Жигулей» белого цвета, проезжавших около половины четвёртого через Зеленогорск по Приморскому шоссе. Этим займётся Белянчиков. Ты предупреди все сберкассы и предприятия Сестрорецкого и Ждановского районов, чтобы были более внимательны. Улучшили охрану. И главное — запроси данные, кто из известных «медвежатников» вышел в последнее время из заключения. Кто может, предположительно, быть сейчас в городе.

Бугаев ушёл. Полковник достал из сейфа папку с ежедневными сводками происшествий. Внимательно перечитал их за весь последний месяц. Никаких ограблений или попыток ограбить кассы предприятий или сберегательные кассы в сводках не значилось. Он отложил папку. Недовольно подумал о разговоре с Бугаевым. «Не слишком ли я миндальничаю с сотрудниками? Все со мной спорят, доказывают свои точки зрения». Полковник был человеком мнительным, знал это хорошо, но ничего поделать с собой не мог. И вдруг ему пришли на память слова, прочитанные недавно в одной из книг — он только никак не мог вспомнить в какой, — «мы заслуживаем уважения лишь постольку, поскольку умеем ценить других».

Бугаеву хотелось представить, как шёл погибший из посёлка к шоссе в четыре часа утра. Он позвонил в Зеленогорск участковому инспектору и попросил, чтобы тот его встретил на пятьдесят пятом километре.

— В четыре утра? — переспросил инспектор. — Голос у него был мягкий, молодой. — Я не ошибся?

— Нет, не ошибся! — не желая вдаваться в подробности, коротко ответил Бугаев.

…Семён попросил шофёра высадить его на пятьдесят четвёртом километре, а сам пошёл не спеша на встречу с инспектором пешком. За редкими соснами виднелся залив. Тихий, словно придавленный густым слоем тумана, висевшего в метре над зеркальной поверхностью. Лишь изредка доносился свист крыльев и тяжёлый всплеск — утки уже вылетели на кормёжку.

Ни одна машина не проехала по шоссе, ни один человек не встретился на пути.

Инспектора Бугаев заметил издалека. В стороне залива, среди дюн, на толстом бревне, наверное выброшенном морем, сидел человек и смотрел на залив. «Не иначе как он, — решил Семен. — Кто ещё по доброй воле будет рассиживаться здесь в такую рань?»

Майор пересёк шоссе, перепрыгнул неглубокую, заросшую густой травой канаву и пошёл по вязкому, сыпучему песку. Песок чуть скрипел под ботинками, и сидевший на бревне обернулся. Увидев Бугаева, он встал и двинулся навстречу. Так и сошлись они среди песчаных дюн, оставив за собой прямые стежки осыпающихся следов.

— Товарищ майор? — спросил инспектор и, не дожидаясь ответа, протянул руку.

Бугаев пожал её и кивнул.

— Он самый. Бугаев Семён Иванович.

— Лейтенант Аникин, — представился инспектор. — Павел Сергеевич.

— Заливом любуетесь?

— Да, товарищ майор, — вздохнув, ответил инспектор. — Я им всегда любуюсь. В любую погоду, — и тут же добавил, пряча улыбку: — В свободное от службы время.

Инспектор понравился Семёну. Был он молод, высок, держался очень естественно, без суеты.

— Тут у вас где-то есть тропинка с пятьдесят пятого километра в посёлок? — сказал майор. — Знаете её?

— Знаю, — кивнул инспектор. — Я по ней и пришёл. Вы, наверное, в связи с этим случаем? С заявлением Колокольникова?

— Слышали об этом?

— Да. Замначальника просил меня навести справки о Леониде Ивановиче. — Он поднял руку, приглашая Бугаева пойти. — Тут рядом. Видите просвет в кустах?

— Вижу. Ну, и что вы о нём узнали? — Бугаев пропустил вперёд Аникина, сам тронулся за ним, ступая след в след.

— Приличный мужик. Интеллигентный. Инженер. Рыбак заядлый.

— Последнее вы к достоинствам или к недостаткам относите? — усмехнулся майор.

— К достоинствам. Когда-то сильно пил. Даже лечился от запоя.

— А теперь и в рот не берёт?

Аникин обернулся и весело посмотрел на Бугаева.

— Берёт. И это, товарищ майор, я тоже к достоинствам отношу. Боюсь тех, кто слишком крепко завязывает — срываются легко.

— Правильно! — поддержал его Семён. — Я тоже так считаю. — Этот Аникин был ему симпатичен.

На шоссе инспектор показал место, где, по словам Колокольникова, он нашёл сбитого автомобилем мужчину.

— Ничего удивительного, — сказал Аникин. — Тропинка, видите, прямо на шоссе выскакивает. Да ещё поворот. Хоть и не крутой, а видимость хуже. Особенно если человек спешил…

— В это время кто же по лесу сломя голову бегает? — засомневался Бугаев.

Инспектор пожал плечами.

— Ну, что ж, двинулись, — предложил Бугаев и первым сошёл с обочины на тропинку. Тропинка была узкая, но хорошо утоптанная. Корни от сосен перекрестили её вдоль и поперёк. Бугаев несколько раз споткнулся и вспомнил, как в детстве ездил по таким тряским тропинкам на велосипеде.

Только сейчас он услышал с шоссе шум первой машины. Это был даже не шум, а какое-то жужжание. Так может жужжать только машина ранним утром или ночью на пустой дороге. «Почему, интересно? — подумал майор, но как следует объяснить этого не мог. — Днём машины шумят приглушённо, не так резко».

— Откуда по этой тропинке мужик мог идти? — спросил Семен.

— Скорее всего, из посёлка. — Участковый инспектор вдруг нагнулся и сорвал в траве небольшой подберёзовик на длинной тонкой ножке. — Я все эти тропинки хорошо знаю. Со станции сюда незачем идти, есть дорога покороче. Этот мужик не местный, или дачу тут снимал, или в гостях у кого-то был. Из местных никто не пропадал. А вот с дачами сложнее.

— А что же, дачники не прописываются на лето? — поинтересовался Бугаев. — Порядок ведь есть.

Аникин вздохнул.

— Если дачниками заниматься, то ни на какое другое дело меня не хватит.

Они вышли на небольшую поляну, где стояло несколько засыпных финских домиков. Участковый показал на небольшой, выкрашенный красивой тёмно-вишнёвой краской домик.

— Колокольников здесь дачу снимает. У старухи одной.

— Начальник мой считает, что вёсла и удочки Колокольникова просто кто-то украл, — сказал Бугаев, рассматривая домик. Среди молодых берёз домик выглядел симпатично. — И что с происшествием на шоссе это не связано. Вы бы, лейтенант, проверили такой вариант. Поинтересовались бы в посёлке, мальчишек порасспрашивали. Они всё знают.

— Хорошо, товарищ майор, — кивнул Аникин.

— А с проверкой гостей и дачников дело сложное. Есть у нас подозрение, что те, у кого этот мужчина гостевал, могут и не признаться. Если только хорошо знали его.

— Вот как? — удивился участковый. — У вас есть данные о нём?

— Не данные, — поморщился Бугаев, — а пока только подозрения. Похоже, что в своём чемоданчике носил он набор воровских инструментов. А честный человек в четыре утра с таким багажом по лесу разгуливать не станет. Но проверять всё равно надо. Дружинников привлечь придётся.

— Значит, искать надо дом, из которого ранним утром ушёл мужчина средних лет с маленьким чемоданчиком? — спросил Аникин.

— Про чемоданчик упоминать не надо. Если повезёт и выясним про мужчину, с чемоданчиком разберёмся.

Метров через сто они вышли на асфальтированную дорогу. Начался сам посёлок, но осталось ощущение, что всё ещё идёшь по лесу — дома стояли хоть и плотно друг к другу, но все в осадку, среди сосен и густых зарослей сирени. Незаметно было ещё признаков жизни, только где-то в глубине посёлка не переставая горланил хрипатый петух.

— Я думаю, что сначала надо проверить тех, кому уже приходилось иметь с законом дело, — сказал Бугаев, с удовольствием разглядывая аккуратные, один к одному, домики. Здесь они были уже не такие хлипкие, как тот, где обитал Колокольников. — Есть у вас такие?

— Хватает, — махнул рукой участковый инспектор. — Только за последний месяц двое из заключения вернулись.

— Что за люди?

— Один — торговый работник… Вот, кстати, слева видите домик?

Бугаев посмотрел туда, куда показал Аникин, и присвистнул. За невысоким палисадником красовался двухэтажный, с огромными окнами дом из тёмного обливного кирпича. Четырёхскатная крыша была покрашена тёмно-зелёной краской. «Как памятник архитектуры», — подумал майор и сказал:

— А кирпич-то дефицитный, частнику такой не продают.

— А что директору мебельного магазина дефицит?! Что ему фондовые материалы?! Знаете, Семён Иванович, — вдруг с горечью сказал Аникин. — У нас в доме газ проводили, кусок оцинкованного железа потребовался для вентиляционной трубы. Я все магазины строительных материалов объездил — нигде нет. «И не ищите, — продавцы говорят, — фондовый материал». А этот голубчик себе всю крышу оцинкованной жестью покрыл.

— Так ведь и посадили, — усмехнулся Бугаев.

— Посадили, да только за другие делишки. И даже дом не смогли конфисковать. Он его на деда записал.

— С этим всё ясно. Он хоть и в тюрьме посидел, а воров, наверное, пуще честного человека боится. А ещё кто из заключения вышел?

— Молодой парень. Герман Алексеев. За драку сидел. Полтора года.

— С ножичком?

— Так точно.

— Этого надо проверить. Молодёжь в колонии такого поднабраться может…

— Да. Вот меня и мучает вопрос — что хуже: посадить парня за драку, за хулиганство и через год-полтора получить вполне оформившегося бандита или простить на первый раз.

«А он философ, этот участковый, — с некоторым разочарованием подумал Бугаев. — Интересно, как он в работе? Дело делает или только философствует?» И спросил с ехидцей:

— А вы, лейтенант, как же с оцинкованным железом вопрос решили?

Аникин понял и рассмеялся.

— Товарищи выручили. Шепнули, где дом на слом идёт, так я оттуда старую водосточную трубу привёз.

Они вышли на небольшую площадь. Среди цветника стоял бюст Ленина. Пожилая женщина выкладывала из цветов дату: «Пятое августа 1982 года».

— Первый живой человек, — сказал Бугаев и посмотрел на часы. — От центра посёлка до шоссе — двадцать одна минута, а где ваша контора? Посидим, картину битвы нарисуем. А там, может, ты и кофейком меня угостишь?

— Могу и кофейком, — улыбнулся участковый. — Озябли, наверное?

— Да нет, не замерз. Я вот шёл и думал — какое хорошее время — раннее утро. Воздух какой! Отравить ещё не успели.

Лейтенант промолчал. Только подумал: «Вам бы, товарищ майор, каждое утро в пять или шесть вставать да в город на работу ездить, как многие поселковые…»

…В маленьком кабинетике участкового было тепло и уютно. Чистый, до блеска натёртый пол, новые стулья, идеальный порядок на крошечном письменном столе, на стене — цветная фотография в рамке: поле спелой пшеницы, а за полем — маленькая деревушка в полукружии радуги. Даже сейф в этом кабинете не выглядел как символ бюрократической власти. Он был покрашен светло-серой краской, а на нём стоял в красивой вазочке букет засушенного спелого овса. «В этом кабинете, наверное, и люди чувствуют себя спокойнее. И держатся откровеннее», — думал Бугаев, глядя, как лейтенант заваривает кофе в кофеварке. Когда Аникин поставил чашки с кофе на журнальный столик, Семен спросил:

— Это вы сами всё так разделали?

— С помощью дружинников.

— Нет, дружище, здесь не дружинники, здесь наверняка дружинницы постарались.

— И дружинницы тоже, — подтвердил участковый. — В нашем посёлке парней-то неоткуда взять. Знаете, Семён Иванович, — неожиданно перевёл он разговор, — что меня сейчас больше всего волнует? Двойная мораль.

«Сюда бы моего шефа, — подумал Бугаев и улыбнулся, — они бы на эту тему поговорили». Корнилов не раз затрагивал этот вопрос на совещаниях.

— Вы не смейтесь, Семен Иванович, — сказал Аникин. — Возьмите тех же Казаковых. Из кирпичного дома. Я вам показывал.

Бугаев кивнул, отхлебнув кофе.

— У них трое детей. Представьте, кем они вырастут?! В школе им говорят о честности и порядочности, о наших прекрасных законах, дома ведь их тоже, наверное, воровать не учат. Не убий, не укради, говорят. Но дети-то видят, что отец ворует, покупателей грабит. А есть ещё одно семейство, Рюхиных. Мать на мясокомбинате работает. Каждый день колбасу таскает. А дети смотрят. Любит она своих детей? Любит. Ещё как! Я с ней не раз беседовал. А кем они вырастут? Во что верить будут?

Бугаев молчал.

— Молчите, товарищ майор? Считаете, что я утопист?

«Я бы тебе кое-что похлеще мог про двойную мораль рассказать», — подумал Бугаев, начиная потихоньку раздражаться от философских пассажей инспектора. Он был по натуре человек деятельный, горячий. В тех случаях, когда знал, что его вмешательство, его энергия помогут делу, бросался очертя голову и работал самозабвенно. Но жизнь научила его не ставить перед собой неразрешимые задачи. И не тратить слов там, где он не мог помочь делом сам и не мог убедить сделать это дело других.

И сейчас он не нашёл, что ответить участковому. Только пошутил мрачно:

— Утопист от слова «утопиться».

Они молча допили кофе, и Семен сказал:

— Давайте, «утопист», займёмся делом. Для начала составим список людей, с кем надо побеседовать в первую очередь. В том числе выберите тех, кто занимается слесарными работами. Может быть, есть и такие, кто ремонтирует автомобили.

Лейтенант открыл свой шикарный сейф и достал две толстые большие тетрадки в чёрных коленкоровых обложках…

Через час они составили три списка — в одном, самом коротком, было семнадцать фамилий людей, которых следовало проверить в первую очередь. Это были вернувшиеся из заключения, спившиеся тунеядцы, люди, имевшие приводы в милицию. Во втором — те, о ком были сведения, что они пускают жильцов, и в третьем — те, кто имел дело с обработкой металлов: слесари, водопроводчики, токари, ремонтники. Их Бугаев насчитал больше пятидесяти.

— Привлекай, Павел Сергеевич, дружинников, — сказал он участковому. — Я попрошу в райотделе парочку оперативников.

— А сроки?

— Чего я тебе про сроки буду говорить? Чем скорее, тем лучше. Только по совести.

Аникин кивнул.

— Вы тоже пойдёте?

— А куда ж я денусь? Пойду. Давай мне пяток адресов из первого списка.

Пока участковый писал, Бугаев вдруг вспомнил женщину, выкладывающую из цветов сегодняшнюю дату. «Вот кого надо спросить в первую очередь, — подумал он. — И прикинуть, кто ещё так рано встаёт».

— Павел Сергеевич, — остановил он Аникина, — подожди писать. Есть одно соображение…

Участковый поднял голову от бумаги.

— Знаешь пословицу — кто рано встаёт, тому бог подает? — спросил Семен.

— Нет, — мотнул головой лейтенант и улыбнулся: — Это вы про нас?

— И про нас тоже. Но сначала про них, — Бугаев показал на списки. — Надо прежде всего спросить тех, кто встаёт в посёлке раньше всех.

— В четыре вряд ли кто встаёт…

— Вряд ли, вряд ли! А тётку ты видел, что с цветами занималась?

— Видел. Она, наверное, случайно так рано поднялась. Может, какие-то дела заставили.

— Ладно, гадать не будем, — строго сказал Бугаев. — На станции билеты когда начинают продавать? Когда у кассиров смена? Шофёры и кондукторы автобусов у вас живут? Когда они встают, если в первую смену? Поливалки всю ночь работают.

— Да откуда у нас поливалки… — начал было Аникин, но осёкся. — Нет, и правда, одна поливалка у нас есть.

— То-то же. Если поднапрячься, ещё кого-нибудь вспомним. Одни рыбаки чего стоят! — И, заметив, как Аникин свёл в гармошку лоб, весело сказал: — Да не морщи ты лобик! А то состаришься рано.

Ещё через три часа пожилой неразговорчивый кочегар Устинов из санатория «Приморье» рассказал Бугаеву, что видел позавчера рано утром средних лет мужчину с маленьким чемоданчиком. Приметы этого мужчины сходились с теми, что сообщил Колокольников.

Каждое слово из кочегара приходилось вытягивать клещами. Сказав, что столкнулся с мужиком почти нос к носу, Иван Андреевич только пожал плечами на вопрос Бугаева, в каком месте это произошло.

— Да в посёлке ж. Иду — и он шагает. А где?.. — он хмурился, напрягая память. — Нет, не помню. Вроде бы закурил я тогда. Затянулся, гляжу, мужик навстречу идёт. И тоже курит.

Пришлось Бугаеву объясняться с ним, как с маленьким.

— Иван Андреевич, — вкрадчиво говорил Семен, — вот вышли вы из калитки…

— Нету у нас калитки.

— Ну, ладно. Калитки нет. Но из дома-то вы вышли? На улицу. Вы ведь на Железнодорожной живёте?

— На Железнодорожной, — меланхолично кивал Устинов.

— Вышли вы на Железнодорожную улицу…

— Нет, на Морскую вышел. Мне по Морской ближе. По тропке через сад.

— Прекрасно. На Морскую, — радовался Бугаев и рисовал на листочке прямые линии. — Вот так они проходят, Морская и Железнодорожная? Правда?

— Правда, — соглашался кочегар. — Здесь наш дом, — ткнул он пальцем в план.

От пальца кочегара на бумаге осталось чёрное пятно. «Очень даже наглядно», — подумал Бугаев и продолжал шаг за шагом двигаться вместе с Иваном Андреевичем по Морской улице на встречу с неизвестным мужиком. Оказалось, что встретились они на пересечении Морской и Песочной. Неизвестный с чемоданчиком шёл по Песочной в сторону Приморского шоссе. Это уже было кое-что. Хоть и с большим трудом, но майору удалось выудить из Устинова ещё некоторые подробности. Мужчина шёл быстро и, как показалось кочегару, слегка прихрамывая. Лицо загорелое, «сурового вида», как выразился Иван Андреевич. Одет он был в тёмный костюм и кеды. Кроме «сурового вида», других примет кочегар не вспомнил.

Когда Бугаев с Аникиным вернулись в комнату участкового и прикинули по плану посёлка, то выходило, что неизвестный мог идти только от одного из девяти домов, расположенных на дальнем от центра отрезке Песочной улицы. Сектор поисков значительно сузился.

Из девяти подлежавших проверке домов на Песочной улице два уже значились в составленных Бугаевым и Аникиным списках. Один принадлежал пенсионерке Зинаиде Васильевне Блошкиной, сдававшей несколько комнат жильцам, другой — слесарю-водопроводчику Тагиеву.

Аникин торопливо переписал на маленькую бумажку адреса, покачал головой и улыбнулся.

— Чего веселишься? — заинтересованно спросил Семен.

— Знакомая бабуля, Блошкина. Две недели назад заходил к ней, обещал штрафануть за то, что жильцы без прописки живут. Так ведь такая притвора! И сердце у неё колет, и печенка ноет. Раз пять капли принимала, пока со мной разговаривала. Клялась и божилась, что ни одного человека без прописки не пустит.

— А ты спросил, кто живёт? — поинтересовался Бугаев.

— Спросил. — Аникин безнадежно махнул рукой. — У неё разве добьёшься толкового ответа? — Он встал, спрятал бумажку с адресами в карман. — Пошли, товарищ майор?

Бугаев, сидя в кресле, потянулся и почувствовал, что хочет спать. Лейтенант заметил и сказал:

— Может, я один схожу? А вы часок вздремнёте?

— Издеваешься, что ли? — Семён с трудом сдержал зевок и тряхнул головой. — Это всё ваш воздух. Слишком озонистый. Мне бы сейчас у выхлопной трубы подышать.

Они вышли на улицу. Машина, на которой Бугаев приехал, стояла теперь рядом с домом. Шофёр спал, надвинув лохматую серую кепку на глаза.

— Пешком пойдём? — спросил майор у Аникина.

— Как скажете. Тут недалеко.

— Тогда пешком. Незачем нам внимание привлекать.

Бугаев подошёл к машине, открыл дверцу. Шофёр вздрогнул и проснулся. Щегольская кепка съехала на затылок.

— Кемаришь, Саша? — усмехнулся Семен.

— Наше дело такое, — сказал шофёр, поправляя кепку.

— Начальство на связь выходило?

— Нет, — шофёр посмотрел на радиотелефон. — Молчит. Что, Семён Иванович, едем?

— Нет. Мы с участковым ещё прогуляемся по посёлку. Сейчас на Песочную улицу пойдём. Если что срочное — там разыщешь. — Он обернулся к лейтенанту. — Какие дома?

— Сорок первый и сорок третий.

— Соседи?! — удивился Бугаев. И сказал шофёру: — Подъедешь, гудни.

Шофёр кивнул.

Они пошли по пешеходной асфальтовой дорожке, проложенной через сосновую рощу. Деревья росли здесь густо, тянулась к свету молодая поросль, и домов почти не было видно. Только слышались крики и весёлый гомон детей, звуки музыки. Ветерок наносил горьковатый запах чуть подгорелой каши.

— Пионерский лагерь? — спросил Бугаев, прислушиваясь к напоминавшим детство звукам.

— Детский сад. У нас каждое лето не посёлок, а республика ШКИД. И детсады и лагеря. — В голосе Аникина слышались недовольные нотки. — Работёнки подваливает — один сбежал, другой заблудился. Да родители ещё…

— А что родители?

— Ну как что?! Приедет в воскресенье папаня дитё проведать, встретит другого папаню… А третьего найти — пара пустых.

— Вот ты про что! Пьют, значит?

Лейтенант пожал плечами и вдруг сказал со злостью:

— Я бы этих пьяниц! — И показал крепко сжатый кулак.

— Здоровенный у тебя кулак, — подмигнул Бугаев лейтенанту.

— Да нет, я серьёзно… Побывал недавно в одном интернате. Для дебильных детей. Там такого шума не услышишь. — Аникин кивнул в ту сторону, где за соснами гомонил детский сад. — Забор двухметровый. А дети! И дебилы, и уроды. Как в кошмарном сне. Главврач мне рассказывал — большинство в пьяном грехе зачаты. Два парня…

— Хватит тебе, Павел Сергеевич, душу травить.

Лейтенант обиженно замолчал. Бугаеву стало неловко за свою резкость, и он сказал:

— Потом мне как-нибудь доскажешь. А сейчас забивать себе голову уродами не время. У нас свои уроды. Почище этих, — и добавил уже совсем примирительно: — Я, знаешь, не могу отвлекаться. Как что-то в голову засядет — я, как паровоз…

Некоторое время они шли молча. Потом Бугаев сказал:

— А зря ты, Павел Сергеевич, у этой Мышкиной жильцов не проверил прошлый раз.

— У Блошкиной, — поправил Аникин.

— Ну, у Блошкиной. Какая разница?

Аникин засмеялся.

— Блошкина — это феномен!

— Ты чего заливаешься?

— Сами увидите! Извините, товарищ майор. А ну её, эту Блошкину. С ней греха не оберёшься.

Остальную дорогу они опять молчали. И только перед большим двухэтажным домом Аникин остановился и сказал тихо:

— Её дом, Блошкиной, — и кивнул на густые заросли сирени в отдалении. — А там домик Тагиева.

— Пойдём в этот, — хмуро сказал Бугаев, разглядывая сильно обветшавший дом Блошкиной. Похоже, что строили его ещё до революции. Весь он был вычурный, с балкончиками, с двумя башенками, с остатками ажурных деревянных кружев под крышей. Но старые брёвна кое-где подгнили и были залатаны кусками фанеры, полосками жести.

— Ничего себе домина, — проворчал Бугаев под нос, поднимаясь вслед за участковым на зыбкое деревянное крылечко. — Он что же, весь твоей Блошкиной принадлежит?

— Весь, Семён Иванович, — Аникин постучал в дверь и, обернувшись к майору, хотел ещё что-то добавить, но дверь тут же раскрылась, и выглянула невысокая круглолицая старуха.

— Здравствуйте, гражданка Блошкина, — поздоровался Аникин.

Старуха прищурилась подслеповато, но Бугаеву показалось, что она и так всё хорошо видит. Глаза у неё были с хитринкой.

— Милиционер, никак?

— Участковый инспектор Аникин.

— Слышу слышу, Аникин. Меня, кроме вас, никто гражданкой не называет. — Она прищурилась теперь на Бугаева: — А этот чернявый с вами, не врач?

— Старший инспектор Бугаев, — молодцевато, с некоторым даже наигрышем представился Семён, пропустив мимо ушей слишком уж фамильярный эпитет.

— Проходите, милые, проходите, — пригласила Блошкина, распахивая дверь. — На веранду проходите. Да поосторожней ступайте, не провалитесь. Рушится дом-то мой. Как и я, старая, рушится…

Аникин, видать, уже бывал на этой веранде, потому что пошёл уверенно по темному коридору. Старуха шла следом и сетовала сокрушенно:

— Ай-яй-яй. Не врач, значит! А я-то решила — врач.

— Да зачем вам врач, Зинаида Васильевна? — спросил Бугаев.

— Ух ты! И по имени-отчеству знаешь? — удивилась Блошкина. — Серьёзный человек.

На огромной веранде стоял старинный, красного дерева овальный стол и четыре стула. Стулья тоже были очень приличные, но все совершенно разные.

— Садитесь, милые, садитесь, — ласково пригласила старуха. — Я только капелек себе накапаю. Сердце третий день жмёт и жмёт. — Она раскрыла маленький дубовый шкафчик, висевший на стене, и Бугаев увидел великое множество пузырьков, баночек и пакетиков с лекарствами.

— А ты, миленький, спрашиваешь, зачем мне врач? — Блошкина ловко накапала в красивую, с сиреневыми лилиями рюмочку капель, плеснула туда воды из графина и выпила. Потом села и, уже не щурясь, посмотрела внимательно сначала на Бугаева, потом на Аникина.

— Болею я, молодые люди, болею. Недолго мне осталось. А вы с чем пришли? По моему заявлению?

— Нет, Зинаида Васильевна. Мы бы хотели узнать о ваших жильцах, — сказал Аникин, но старуха словно и не слышала его вопроса.

— Я уж месяц как заявление написала. Про автобус. До остановки-то мне, старухе, два километра идти…

— Зинаида Васильевна, — мягко сказал Бугаев, — автобус — это не по нашей части. Скажите, кто у вас снимает сейчас комнаты?

— Как это не по вашей части? — удивилась Блошкина. — Аникин-то мне в прошлый раз говорил — «милиции, ей до всего дело есть. Милиция, она с любым беспорядком борется», а если до автобуса два километра идти, какой же это порядок?

— Ну хорошо, хорошо, — согласился Бугаев. — Аникин разберётся с автобусом. Завтра разберётся. А сейчас ответьте на наш вопрос. Это очень важно.

— Важно? Ох! — она схватилась за сердце. — Такая я трусиха. Сердце прямо падает. Может, врача бы вызвать? — Она с испугом посмотрела на лейтенанта. — Аникин, вы знаете, где тут телефон? Прошлый раз вызывали… — Она шагнула к Бугаеву и, неожиданно качнувшись, стала оседать. Семён едва успел её подхватить.

— Аникин, что это она? — испуганно прошептал майор.

— Сердце, может, захолонуло, — с бабкиной интонацией, задумчиво, но почему-то очень спокойно сказал Аникин.

— Да ты чего не шевелишься? — возмутился Семён. — Я так и буду её держать? — он словно бы со стороны вдруг увидел себя держащим в руках пухлую старушку, от которой пахло сердечными каплями, луком, чем-то жареным — не то котлетами, не то картошкой.

— Может, на диванчик её положить? — предложил Аникин.

— Клади куда хочешь, — прошипел Бугаев, — только забери её у меня. Ну?! — он слегка качнул старушку к участковому. — Да поскорей же! Может, инфаркт?

— Мы её сейчас в больницу отправим. В Ленинград, — спокойно сказал Аникин. — На вашей машине…

Бугаев почувствовал, как напряглось вдруг тело Блошкиной, и наконец понял — ничего страшного с ней не случилось и что участковый ведёт со старухой одним им понятный поединок.

— Но ты пока хоть возьми бабусю. А я шофёра позову…

— Не надо, — подала голос Блошкина и, приоткрыв один глаз, посмотрела на Аникина. — Мне уж получше. Посади, посади в кресло-то, — тут же повысила она голос, обратясь к Бугаеву. — Что я тебе, куль с овсом? Зажал так, что ни дохнуть, ни охнуть.

Семён чуть не выругался вслух. Участковый придвинул самый красивый стул, и Бугаев опустил на него Блошкину.

— Ох, милые! — Старушка вздохнула и перекрестилась. — Никак, дых появился. Ну, думала, совсем конец старухе. — Голос у неё стал сладенький, елейный.

— Может, всё-таки в город, в хорошую больницу отправить? — сдерживая улыбку, спросил участковый.

— В город, в город… — проворчала Блошкина. — За домом кто смотреть будет? Ты, что ли? Всё растащут, разнесут… И варенье ещё не сварено. Надо было нашего доктора вызвать, Глобуса.

— Не знаю я никакого Глобуса! — покачал головой Аникин.

— Знаешь! Толстый такой. В кабину «скорой» не умещается.

— Ну, хватит! — негромко, но строго сказал Бугаев, досадуя на то, что оказался втянутым в этот спектакль с болезнью. — У нас, Зинаида Васильевна, дело важное и срочное. Про вашего Глобуса потом с участковым инспектором поговорите. Ему это, наверное, интересно.

Аникин покраснел.

— А сейчас скажите, кто снимает у вас комнаты?

Наверное, Блошкина поняла, что с этим чернявым, как она окрестила Бугаева, шутки плохи.

— Сейчас тетрадку свою принесу. — И вышла с веранды, пробубнив себе под нос: «Ишь, распоряжается. Тоже мне командир».

— Да, бабуся… — с ехидцей сказал Бугаев.

Аникин промолчал.

— Откуда у неё дом такой большой?

— Профессорская вдова. Физик, что ли, муж у неё был, — вяло отозвался Аникин. — Лет пятнадцать как умер. Заслуженный человек, а бабка на жильцах зарабатывает. Добро бы нуждалась, так ведь за мужа пенсию большую получает…

— Артистка, — осуждающе сказал Семён.

Прошло пять минут, десять. Блошкина всё не возвращалась.

Аникин сказал с беспокойством:

— Что она там, уснула? Или теперь по-настоящему сердце схватило? Ведь бабке сто лет в обед.

— Взгляни.

Аникин пошёл с веранды в дом. Было слышно, как он кричал в коридоре: «Зинаида Васильевна! Где вы?» Хлопнула одна дверь, вторая. И через минуту Бугаев услышал торопливые шаги по зыбким половицам. «Что-то случилось», — подумал он и вскочил со стула.

Аникин раскрыл дверь и сказал с порога:

— Товарищ майор, украли у неё тетрадку. С регистрацией.

— Врёт небось, — Бугаев никак не мог простить Блошкиной её фокуса с обмороком.

— Точно украли. Сейчас она правду говорит.

— Что хоть за тетрадка-то? — поинтересовался Бугаев.

— Домовая книга. По всей форме. Блошкина вести-то вела её, только в милицию на прописку не носила.

Старуха, растерянная, даже напуганная, сидела в маленькой кухне. На столе перед ней лежал целый ворох старых бумаг — жировок, чеков, описаний и технических паспортов купленных лет тридцать назад телевизоров и велосипедов. И прочего, давно, наверное, пришедшего в негодность и выброшенного инвентаря.

Увидев Бугаева, она сказала, разводя веснушчатыми руками:

— Кому моя тетрадка понадобилась?

— Может быть, в другое место засунули? — спросил Аникин.

— Здесь она у меня, голубушка, лежала. С кухни никогда её и не выносила.

— Ладно, не в книге дело, — сказал Бугаев, — вы ведь и без книги своих жильцов, наверное, помните?

— Помню, — кивнула Блошкина. — Чего мне их не запомнить.

— Назовите, — попросил Бугаев и подумал с досадой: «Всего-то и дел — на одну минуту, а завязли на целый час!»

— Валя Терехова на втором этаже в кабинете живёт. Продавщица наша, из гастронома.

Аникин утвердительно кивнул:

— Знаем такую.

— Тоська… — Блошкина сморщилась, напрягая память, и повторила: — Тоська, забыла фамилию… Ездит из города. В мансарде живёт. И Дмитрий Николаевич, пенсионер. Дачник. Живёт только летом.

— Сколько ему лет? — спросил Бугаев.

— Вроде меня, сморчок. — Блошкина кивнула на окно. Бугаев и Аникин увидели в саду благообразного старика с белой головой, сидевшего на скамеечке с книгой в руках.

— А может быть, кто-то в последние дни к вам в гости приезжал? Или к вашим жильцам? — поинтересовался Аникин. — Мужчина какой-нибудь?

— Нет, милый, мужчина в гости не приезжал. Тоську её ухажёр тоже позабыл. Две недели как нету.

— Понятно, — сказал Бугаев, теряя сразу всякий интерес и к Блошкиной, и к её жильцам, и к нескладному старому дому.

— Кто же мою книгу украл? — спросила Блошкина и с надеждой посмотрела на Аникина. — Вы милиция. Поискали бы.

— Некогда, некогда, Зинаида Васильевна, — отмахнулся Аникин, устремляясь вслед за Бугаевым к дверям.

— Некогда! — сердито бросила Блошкина. — Я сейчас заявление напишу и принесу к вам в отделение. Будешь искать как миленький.

Идя по шаткому коридору, Бугаев вдруг подумал о том, что не догадался выяснить у старухи ещё одну деталь, и круто развернулся, чуть не сбив семенящую следом Блошкину.

— Бабуся, а никто не съехал от вас в последние дни?

— Господи, твоя воля! — испуганно отшатнулась Блошкина. — С ног ведь, леший, собьешь!

— Ну, так как? Никто не съезжал? — повторил Бугаев.

— Шил один бука два месяца. И съехал как нелюдь, даже не попрощался.

— Когда съехал?

— Когда, когда… Третьего дня съехал. — Старушка засомневалась. — Или четвёртого?

— Днём съехал? — спросил Семен, уже предчувствуя ответ.

— Ночью ему приспичило. Ушёл и записки даже не оставил.

— Не прихрамывал?

Старуха пожала плечами:

— А кто его знает? Я не присматривалась. — Она задумалась. Потом сказала: — Может, и припадал на одну ногу. А может быть, мозоль натёр новыми ботинками. Он, помню, коробку «скороходовскую» выбрасывал.

— Ну и ладно, — сказал Бугаев, успокаиваясь. Он был готов теперь простить Блошкиной всё её представление, потерянную домовую книгу и непрописанных жильцов. — Сядем теперь рядком да поговорим ладком. А то остановились посреди коридора, доски здесь гнилые, того и гляди, рухнем. Ведь рухнем, Зинаида Васильевна?

— Можем, — Блошкина ещё не могла понять, почему это у чернявого милиционера так резко переменилось настроение. — Пойдём опять на веранду, что ли? — поинтересовалась она.

— Зачем на веранду? — весело сказал Бугаев. — Пойдём в ту комнату, где ваш беглец жил. Там вы ещё никого не поселили?

— Нет. Не поселили. Вот тут его комната, рядом с кухней.

Бугаев обернулся. Оказалось, что Аникин стоит как раз перед обитой чёрным дерматином дверью сбежавшего жильца.

— Там не закрыто, — сказала старуха.

Аникин толкнул дверь и пропустил в комнату Бугаева. Следом вошла Блошкина и остановилась у порога как вкопанная.

— Ой! — прошептала она испуганно. — Обокрали! — И схватилась за сердце, готовясь снова упасть в обморок.

— Не надо, Зинаида Васильевна, — проникновенно сказал Бугаев. — Не надо, миленькая. Не падайте. Давайте посидим. — Он взял Блошкину за локоток и усадил на тревожно скрипнувшую, незастеленную кровать. А сам сел на табуретку и огляделся. Комната была небольшая. Кровать, громоздкий, красного дерева платяной шкаф с раскрытыми дверцами, две табуретки, небольшое зеркало.

— Что же у вас украли? — спросил Аникин.

— Как что? — старуха обвела комнату взглядом. Остановилась на шкафу с раскрытыми дверцами. — Из шифоньера всё вынуто. И чемодана Николая Алексеевича нет. Да, и ещё… — она опять огляделась. — Ничего здесь нет. А раньше было.

— А чьи вещи? — поинтересовался Семен.

— Его вещи, но… — Она не нашлась, что сказать, и растерянно посмотрела на Аникина.

Бугаев подумал: «Ты небось надеялась, что жилец неожиданно съехал, а вещи тебе достанутся».

— Значит, пропавшие вещи принадлежали вашему жильцу Николаю Алексеевичу… Как его фамилия?

— Не помню. У меня на фамилии память плохая, — сказала Блошкина. — А вещи его пропали. Мои вот остались, — она потрогала постель, на которой сидела.

— А может быть, он сам эти вещи забрал? — спросил Бугаев.

— Тайком? — догадалась старуха. — Так чего ему таиться? Плату он мне на месяц вперёд отдал?! Да вещи ещё вчера вечером были на месте…

Бугаев прошёлся по комнате, заглянул в открытый шкаф. Всюду было пусто. Только обрывки газет, куски проволоки… «Фантастика, — подумал Семен. — Если это тот самый дядя, то, значит, он остался жив. Но почему тайком?»

Следующие два часа, проведённые в доме Блошкиной, словесный портрет постояльца, нарисованный Зинаидой Васильевной, а главное, упоминание ею о маленьком потёртом чемоданчике с инструментами, в который она однажды из любопытства заглянула, с неоспоримостью свидетельствовали о том, что бабкин постоялец Николай Алексеевич и сбитый на шоссе мужчина — одно и то же лицо.

Блошкина больше не падала в обморок, не хваталась за сердце, не капала себе капли. Почувствовав, что дело серьёзное и от неё многое зависит, Зинаида Васильевна старалась рассказать всё, что знала.

Николай Алексеевич появился у неё в доме в июне. В какой день, Блошкина точно не помнила. Показал он ей свой паспорт, и Блошкина занесла в свою домовую книгу все данные из этого паспорта.

— А как же? — сказала она. — Вдруг у него и денег нет? Поживёт неделю, и ищи ветра в поле. Такие у меня тоже бывали, а по паспорту человека разыскать можно, да и сам он знает, что оприходован.

Блошкина так и сказала: «оприходован». Но вспомнить, что за данные о Николае Алексеевиче она вписала в книгу, старуха не смогла. И фамилию не вспомнила. Постоялец рассказал ей, что работал на Севере, теперь решил обосноваться в Ленинградской области, поближе к городу. «Куплю домик, привезу семью», — говорил он. Человек он спокойный, пил в меру. Раза два-три отсутствовал по неделе. Приезжали к нему и знакомые. Но только мужчины. Женщин в дом не водил, но однажды Блошкина видела Николая Алексеевича выходящим из ресторана «Олень» с молодой девицей. Зинаида Васильевна девицу эту знала, потому что каждый месяц получала из её рук в сберкассе пенсию.

Бугаев поинтересовался друзьями постояльца.

— Серьёзные люди, — сказала Блошкина. — Только помоложе, чем Николай Алексеевич. И знаете… — Она помолчала, словно пыталась поточнее воскресить их в своей памяти. — Другого круга люди. Николай-то Алексеевич — простой мужик. Да и сероват. А эти — нет! И одеты модно.

«Бабка-то умненькая, — думал Бугаев, приглядываясь к Блошкиной. — Разговорилась — теперь и на профессоршу похожа. А ведь как опростилась со своим хозяйством. Прямо шут гороховый».

Криминалист, вызванный майором из управления, взял, где только было можно, отпечатки пальцев, а сам Бугаев, увидев у Блошкиной в углу на веранде большую сетку с пустыми бутылками, поинтересовался, нет ли там принадлежащих Николаю Алексеевичу.

Оказалось, что три большие бутылки из-под портвейна старуха взяла из его комнаты.

Водку же пила Тоська со своим кавалером и тихая Варя Терехова, продавщица из гастронома. Нужные бутылки были осторожно изъяты из сетки и бережно упакованы.

Пока Бугаев занимался всеми этими делами, участковый вышел в сад и подсел к старичку пенсионеру Дмитрию Николаевичу, читавшему потрёпанную книгу. Но ничего путного из этой беседы не получилось. Дмитрий Николаевич недавно пережил инфаркт, говорил с трудом, с большими паузами и почему-то с неохотой. Про хромого бабкиного жильца Дмитрий Николаевич сказал только: «А-а! Этот ворюга… Я с ним и словом не перемолвился».

На вопрос Аникина, почему он считает Николая Алексеевича ворюгой, старик только плечами пожал и долго сидел молча. А когда Аникин уже встал со скамейки, собираясь распрощаться, старик вдруг выпалил:

— Да это с первого взгляда видно. Как Зинаида Васильевна таких типов к себе пускает?

Уже на следующее утро из дактилоскопического хранилища сообщили, что среди многих других «пальчиков», обнаруженных на бутылках и принадлежащих неизвестным лицам, есть отпечатки пальцев Льва Александровича Котлукова, по кличке Бур, много раз судимого за ограбления и в июне нынешнего года вышедшего из колонии и находящегося на административном поселении в Архангельской области.

Свою кличку Котлуков получил за редкое в наши дни умение вскрывать сейфы.

Осокин пережидал в лесу до полудня. Его то трясло, то било мелкой дрожью от озноба, то бросало в жар, и начинало нещадно колотиться сердце. Он пугался, считал пульс и пугался ещё больше. Ему казалось, что сердце сейчас не выдержит, произойдёт непоправимое. И здесь, в лесу, вдали от людей, ему никто не поможет. Потом он достал из сумки бутылку коньяка, сделал несколько больших глотков прямо из горлышка. Сидел на заднем сиденье расслабившись, безучастно глядя на большого дятла, долбившего сухую ёлку рядом с машиной. «Ну и что? Ну и что? — думал он вяло. — И в тюрьме люди живут. Большой срок мне не дадут, всё-таки человек с незапятнанной репутацией, известный в своём кругу. Возьму хорошего адвоката. Будут общественные защитники… Нет, нет! Правильнее пойти самому в милицию, — остановил себя Осокин. — Нечего паниковать. Самое большее, что мне предъявят, — оставил человека без помощи. Да ведь и в милиции люди, поймут, что от испуга я перестал соображать. А пришёл в себя и сам явился. Сам! — Он все больше и больше успокаивался. — Даже если и судить будут! Совсем не обязательно, что в тюрьму посадят. Сейчас на стройки посылают. Как это у них называется… — Осокин наморщил лоб, вспоминая. — Условно-досрочно-освобождённые… А могут присудить платить по месту службы… — И тут его словно током ударило — он почувствовал, как всё тело покрылось испариной. — Зимой у него защита! Защита на соискание учёной степени доктора экономических наук. Соискатель — условно-досрочно-освобождённый Борис Дмитриевич Осокин? Абракадабра! А представление на заслуженного работника культуры, которое послали в исполком? Тоже псу под хвост? — Он вздохнул. — Другое хуже. Если у этого человека семья, маленькие дети — меня заставят платить пенсию до самого их совершеннолетия. Или старушка мать…» Он вдруг очень ярко, словно наяву, представил кладбище и могилу, в которую опускали гроб со сбитым человеком. И скорбные глаза старухи матери увидел, и испуганных молчаливых детей. «А я о своей защите, о докторской! — почти с ненавистью к себе подумал Борис Дмитриевич. — Виноват — и отвечать буду, и платить…»

Дятел, теперь совсем обнаглев, долбил ёлку, Спустившись вниз — протяни руку из машины — можно достать. Яркий, гладенький, пёрышко к пёрышку, словно маслом смазаны, дятел показался Осокину не ко времени праздничным и самодовольным, и он с раздражением нажал клаксон. Дятел улетел.

«Еленке же на будущий год в консерваторию поступать! — с тоской подумал Осокин, и снова чувство безысходности охватило его. — Это значит, уже сейчас надо начинать суетиться. И чтобы школу с медалью окончила — тут без меня ничего не сдвинется. Знаю я их школу — у кого из родителей весу да амбиции больше, у того и медаль в кармане. В крайнем случае аттестат с отличием… А консерватория? Будет со мной декан Геня Павлов после суда разговаривать? Чушь собачья! Ой, как не ко времени, — почти простонал Осокин. — Как не ко времени! А может быть, тот мужик живой? Это я с перепугу решил, что насмерть? Может, жив? Да вины-то моей нет — выскочил как угорелый навстречу машине. А где свидетели? Кто поверит? — И тут он горько пожалел о том, что удрал. — Трус, трус, — твердил Борис Дмитриевич. Твердил не со злостью, не с горечью, а с сожалением, словно бы смотрел на себя со стороны. Словно бы думал о каком-то близком ему человеке, которого он не в силах ни осудить до конца, ни простить, а лишь сожалеет о его беде. — Рано или поздно — всё равно попадусь, — думал он. — Начнут искать… — Борис Дмитриевич стал вспоминать, кто мог его видеть. В Солнечном, около отделения ГАИ, никого не было. В Лисьем Носу ехало сразу машин двадцать — целая колонна. Но всё равно будут искать машину с вмятиной на радиаторе. Пойдут на станции техобслуживания, проверят мастерские… Если бы я мог отремонтировать сам! — подумал он с сожалением. — Надо отыскать мастера-частника. Какого-нибудь умельца. Машину оставить в гараже на даче, пускай он на даче и отремонтирует. — Но тут же Борис Дмитриевич отверг эту мысль. — Милиция тоже не лыком шита, знает, что виновник на СТО не сунется, будет искать умельца. А что я скажу дома? Соседям? Друзьям? Наехал на дерево? Тогда почему не иду в ГАИ, не получаю страховку? — Он вдруг насторожился. Что-то в этой тягучей череде невесёлых рассуждений царапнуло его сознание. Какой-то лучик надежды блеснул. — Наехал на дерево… А почему, собственно, и не наехать? И не надо будет бояться объяснений, тайно ремонтировать машину. — Осокин воодушевился. — Наехать на дерево — так просто. Даже подставить себе синяк или шишку на лбу. — Лёгкая улыбка мелькнула на его лице. — Жаль машину? А себя не жаль? Мудро, мудро, Боря! — похвалил он себя. — Даже выпитый коньяк здесь на пользу. Да, выпил! Кстати, надо хлебнуть ещё! За ваше здоровье, Борис Дмитриевич. Такая идея. — Он глотнул большую порцию. — Пусть проверяют, пусть лишают на год прав. Я и так теперь долго не смогу сесть за руль. Только зачем же об дерево? — Мысль его лихорадочно пульсировала. — В лесу, недалеко от того места? Без свидетелей? Надо на виду у всех, в городе! Стукнуть другую машину! Не рассчитал, не предусмотрел! А этот, другой водитель? Он что, сумасшедший?! Так резко затормозил у светофора! Всегда виноват тот, кто сзади? Виноват, но тот, кто впереди, тоже не должен лихачить! Ссора, ГАИ, акт. Неосторожно ездите, товарищ Осокин! Может быть, проверить на алкоголь? Пожалуйста! Не страшно, не страшно! Какая мелочь — лишение прав? А может, обойтись и без этого? Сколько я выпил? Три глотка? Смешно». Осокин ликовал. Он чувствовал себя заново родившимся…

…Место, где проспект Энгельса пересекается со Светлановским и Мичуринским проспектами, шофёры окрестили «чёртовым пятачком»: уж очень много понавешено здесь светофоров и дорожных знаков, разобраться в которых не так-то просто. Поневоле задумаешься и начнёшь соображать, какому знаку повиноваться.

С одним из таких «задумавшихся» водителей, молодым усатым толстячком, беседовал недалеко от перекрестка инспектор ГАИ лейтенант Волков, когда раздался резкий скрежет тормозов и почти одновременно один за другим два гулких удара.

Волков оторвал взгляд от новеньких водительских прав провинившегося толстячка. Перед светофором, воткнувшись одна в другую, застыли три машины: «Волга» и два «жигулёнка». Два водителя уже вылезли из своих машин и пытались открыть дверцу «Жигулей», попавших в «коробочку». Видно, дверь у машины заклинило. Наконец водитель сообразил, что есть ещё и другая дверца, и выбрался через неё. Молча, сосредоточенно принялись разглядывать водители свои машины. На тротуаре, напротив места аварии, уже скапливались любопытные пешеходы.

— Видите, молодой человек, к чему приводит излишняя задумчивость? — меланхолично сказал автоинспектор толстяку, уже который раз вытиравшему платком потеющий лоб. — Целое чепе! — Он понимал, что надо поскорее идти на место происшествия, но никак не мог решиться: отпустить с миром этого потеющего толстяка или сделать дырку в его талоне предупреждения. Инспектора раздражала и молодость нарушителя — «ведь лет двадцать, не больше, сукину сыну, — думал он. — А тоже мне! На собственной шестой модели разъезжает!» — и первоначальная дерзость нарушителя, так быстро перешедшая в заискивающую любезность, с которой он вымаливал себе прощение, тоже раздражала его…

— Ладно, — наконец решился автоинспектор. — Техпаспорт и талон тебе отдаю, а за правами заедешь в отделение.

— Товарищ инспектор! — жалобно начал толстяк…

— Сам видишь, некогда! — отмахнулся инспектор. — Лети отсюда соколом. Не то заработаешь прокол. — Он круто повернулся и зашагал к перекрёстку.

Когда инспектор подошёл к месту аварии, водители столкнувшихся автомашин, наверное, уже прикинули, во что им обойдётся ремонт, и с завидным красноречием предъявляли друг другу претензии. Особенно усердствовал высокий молодой брюнет в модной кожаной курточке.

— Так могут ездить только пьяные! — кричал он, обращаясь к пожилому водителю чёрной «Волги», стоявшей первой у перекрёстка. — Вы только подумайте, товарищ лейтенант!.. — бросился он к Волкову. — Тормозит, как будто один на дороге!

Водитель «Волги» молча пожал плечами. Он был спокоен. Инспектор, скосив взгляд на его автомобиль, сразу понял причину спокойствия: у «Волги» повреждения были небольшие: помят бампер, стенка багажника, левый стоп-сигнал. Да и машина к тому ж была государственная. Больше всего пострадали белые «Жигули», оказавшиеся в середине, — сильно помята решётка радиатора, правое крыло, разбиты подфарники. Смят багажник.

— Ваш автомобиль? — спросил Волков у молодого крикуна.

— Моя машина, — мрачно отозвался третий участник столкновения. Чувствовалось, что он переживает больше всех — лицо у него было бледное, вымученное, прядка влажных волос прилипла к большому лбу. «Да, братец, — подумал Волков, — попотеешь с ремонтом. Хорошо, если застрахована».

Уловив сочувствие инспектора, мужчина сказал:

— Теперь хоть в металлолом. Хорошо, сам цел остался. Лихо затормозил товарищ! — и кивнул на водителя «Волги».

— Дистанцию соблюдайте, — спокойно сказал Волков. — И машины целы будут, и головы. — И добавил уже строго официально: — Документы прошу!

Все отдали ему документы молча, только мужчина в кожаной курточке, роясь в своей «прикованной» к запястью сумке-портмоне, не переставал громко возмущаться:

— Безобразие! Просто хулиганство! Так ездят только пьяные.

«Хорош гусь, — подумал инспектор. — Мало того что сам виноват, не затормозил вовремя у светофора, так ещё хочет своего коллегу заложить».

— Машины на ходу? — спросил он водителей.

Шофёр «Волги» кивнул. У крикуна мотор тоже сразу завёлся. Только белые «Жигули» пришлось брать на буксир. Поставив машины у обочины и попросив разойтись любопытных, инспектор сел в «Волгу» и, посадив рядом всех участников аварии, принялся составлять протокол…

Когда протокол был составлен и в него внесены все повреждения, полученные автомашинами, Волков дал всем подписать его. Кадымов, шофёр «Волги», и Осокин, владелец особенно пострадавших белых «Жигулей», подписали протокол безропотно. Осокин только вздохнул. Вздохнул так тяжело, что инспектор пожалел его и сказал:

— Да не горюйте. Найдёте хорошего мастера, он вам так отлудит, лучше новых будут. Тем более, страховку получите…

Один Пётр Викторович Вязигин долго отказывался ставить свою подпись, требуя, чтобы Волков записал в протоколе, что от удара у него пошёл «кузов».

— Это вам пусть эксперт в Госстрахе пишет, — сердито сказал Волков. — Они там во все тонкости вникают.

Сказав «вашей вины, товарищ, нет», он отдал Кадымову права, а документы Осокина и Вязигина положил в свою сумку. Потом полистал записную книжку.

— Завтра в районное ГАИ, к десяти часам. В комнату разбора. Прошу не опаздывать.

Когда они вылезли из «Волги», инспектор кивнул на осокинские «Жигули» и спросил Кадымова:

— Не отбуксируете товарища?

— Могу, — без особой охоты согласился шофёр. И спросил Осокина: — Вы где живёте?

— На Чайковского.

— Подходит. Цепляйте трос.

Осокин засуетился, доставая из багажника трос, и, почувствовав свою суетливость, заставил себя двигаться медленнее, спокойно прикрутил трос, сел в машину, включил фары. Кадымов обернулся узнать, готов ли он. Осокин тихонько нажал на клаксон. Они медленно тронулись. И тут только Борис Дмитриевич почувствовал, как сквозь нервное напряжение, сквозь усталость где-то в глубине его души запели победные трубы…

«Неужели Лёва Бур появился на горизонте? — думал Корнилов, слушая доклад Семёна Бугаева о квартиранте старушки Блошкиной. — Только живой или мёртвый?»

Теперь рассказ инженера Колокольникова о маленьком чемоданчике потерпевшего — полковник не хотел, да и просто не мог пока считать человека, сбитого автомашиной на Приморском шоссе, погибшим — приобретал высокую степень достоверности. Всё выстраивалось логично: Лев Котлуков вышел из заключения в июне и сразу поселился у Блошкиной. Паспорт на имя Николая Алексеевича с неизвестной фамилией у него, конечно, чужой. Липовый или краденый. Пять лет Котлуков по приговору суда не мог проживать ни в Ленинграде, ни в его пригородах. Во всяком случае, под своей фамилией. И если Лёва Бур отправился куда-то ночью с набором инструментов в чемодане, не может быть двух мнений о цели его прогулки. Только вот последующие события никакой логике не поддавались.

— Дружки его ухлопали, товарищ полковник! — Бугаев приехал из Зеленогорска возбуждённый и не мог минуты спокойно сидеть на месте. То и дело вскакивал и начинал нервно расхаживать по кабинету.

Корнилову наконец надоели его метания.

— Семён, хватит бегать! Мелькаешь, голова кружится.

Бугаев сел:

— Если бы я, Игорь Васильевич, курил так же много, как вы, я бы тоже сидел спокойно…

— А ты закури, — миролюбиво предложил Корнилов. — Сигару. Помогает сосредоточиться. — Он всех угощал дарёными кубинскими сигарами, но редко кто отваживался воспользоваться его предложением. Бугаев же взял из красивой коробки сигару и засунул в нагрудный кармашек.

— На досуге закурю, — сказал он, отвечая на недоумённый взгляд полковника.

— Досуга у тебя, Семён Иванович, может и не быть, — заметил Корнилов. — А пока порассуждаем…

— Я уже говорил — могла произойти ссора…

— Могла, могла. — Корнилов поднял руку. — Но сейчас посиди молча и послушай начальство.

Бугаев улыбнулся:

— Значит, рассуждать будете вы?

Корнилов не обратил на его улыбку внимания.

— Отпечатки пальцев Котлукова обнаружены и на бутылках и в комнате. Но откуда у тебя такая уверенность, что у старухи Блошкиной жил именно он?

Заметив, что Бугаев хочет возразить, полковник остановил его:

— Возражения потом. Лёва Бур мог быть просто частым гостем в этом доме. Гостем неизвестного нам постояльца. И до сих пор разгуливает где-нибудь по городу…

— Он же ещё хромает, — не вытерпел Бугаев.

— Котлуков-то хромой, — подтвердил Корнилов. — А вот про постояльца бабуся надвое сказала — не то прихрамывает, не то новыми ботинками пятку натёр. По твоим же словам.

— Да бабка могла и не обратить внимания.

— Такая бабка, какой ты её мне расписал, ничего не упустит. Короче, дело ты в посёлке ещё до конца не довёл. Надо срочно размножить фото Котлукова и провести опознание. По всем правилам. И Блошкиной предъявить, и её старику дачнику, и кочегару… — Корнилов задумался. — И, конечно, Колокольникову. Вот уж если они опознают — тогда уверенность будет стопроцентная. — Он улыбнулся погрустневшему Бугаеву и сказал: — А вообще-то, Семён, у меня такое предчувствие, что ты прав, Лёва Бур это. Но предчувствия нас уже не раз подводили.

Полковник откинулся на спинку кресла, вытянул ноги и с удовольствием закурил.

— О чём-то, Сеня, я ещё позабыл тебе сказать. Какую-то мелочь, детальку упустил, но уж очень важную… — Вот память — подсказывает — забыл, а что именно, не выдаёт. Рыбы, наверное, мало стал есть, фосфора не хватает.

— А чего же вы? Рыба в магазинах есть. Марокканские сардины, такие красивые баночки.

— Для фосфора, Сёмен, свежая рыбка нужна. Об осетрине не говорю, а вот хотя бы тресочки. Ну да ладно о рыбе, — резко оборвал он себя. — Пофантазируем про наши дела. Лёва Бур идет ночью с инструментом на операцию. Против этого ты не возражаешь?

— Нет!

— Каждому младшему инспектору в нашем управлении известно, что такие «специалисты», как Котлуков, в одиночку дела не делают. Значит, он должен был с кем-то встретиться. Но шёл Котлуков не к электричке, а на шоссе, где первый автобус отходит в сторону Ленинграда в пять сорок, — полковник взглянул на лежащую перед ним справку, — а в сторону Зеленогорского вокзала в шесть десять. Можно предположить, что его дружки должны были приехать на машине…

— Игорь Васильевич! — не вытерпел Бугаев. — Да я об этом же и говорю!

— Ты бы какое-нибудь успокаивающее средство принимал, что ли? Валерьяновый корень пил, — чуть поморщившись, тихо сказал Корнилов. — А если была заранее спланирована и разработана операция — зачем же дружкам ухлопывать Котлукова? Человека, на чьи руки они рассчитывали?

Бугаев промолчал.

— Если Лёва Бур проштрафился или вышел из доверия, его могли убить после ограбления. Да и в любое время могли убить! Но ты когда-нибудь слышал, чтобы уголовники расправились со своими дружками таким способом? С помощью «Жигулей»! Они бы нашли что-нибудь попроще. Рассыпается твоя версия.

— Теперь мне можно, товарищ полковник? — смиренно попросил Бугаев.

— Валяй! — благодушно отозвался Корнилов.

— Всё, что вы сказали, правильно. Насчёт способов. Если это уголовники. Они народ примитивный. А если Бур связался не с уголовниками? Блошкина мне говорила, что к нему разные люди захаживали. Но чаще всего — интеллигентные.

— Может быть, твоя Блошкина каждого прилично одетого уже интеллигентным считает?

— Она, между прочим, профессорская вдова, — сказал Бугаев и насупился, вспомнив, как держал эту пахнущую котлетами вдову, упавшую в обморок посреди веранды. — Ну, может, тут я лишку хватил, — поправился он. — Блошкина просто насчёт людей другого круга обмолвилась. Дело не в этом — Котлуков мог связаться с какими-нибудь фрайерами…

— Когда ты отучишься от жаргона! — неодобрительно покачал головой Корнилов.

— Мог же, Игорь Васильевич?

— Мог.

— Ну вот. А для них легче человека на машине сбить, чем лицом к лицу с таким, как Бур, схватиться.

— Второй день ты мне об этом твердишь, — устало сказал Корнилов. — Да зачем они перед операцией стали бы с ним расправляться? Другого времени не нашли?

— Не нашли! Повздорили неожиданно. Испугались чего-то! — Бугаев воодушевился. — И заметьте ещё одну деталь — все вещи Котлукова у старушки Блошкиной вынесли. Все! И домовую книгу украли. Хотите узнать зачем?

— Вот поэтому я и не хочу считать Котлукова погибшим.

— Нет, Игорь Васильевич, это не сам Лёва Бур за своими вещичками с того света пожаловал. Его дружки решили следы замести. Не забрали бы вещи — Блошкина тревогу подняла. Может, и не сразу, но подняла. Был человек — и нету. Пришла бы в милицию, как миленькая пришла! Не рискнула бы вещи себе взять. У меня, честно говоря, сначала мелькнуло сомнение, но потом почувствовал — старушка не дура. И начались бы в милиции вопросы да расспросы. Кто, почему, куда делся…

— Чудак ты, Семён, — перебил майора Корнилов.

— Почему же? — подозрительно спросил Бугаев.

— Своими руками собственную версию разрушаешь.

Бугаев смотрел на полковника с недоумением.

— Да если ты считаешь сообщников Котлукова случайными людьми, то как же они решились в дом к старухе залезть? Все вещи вынести, найти домовую книгу и следов не оставить? Не слишком ли сложно?

— Сложно. Всё в жизни сложно, — сказал Бугаев, и Корнилов улыбнулся. Когда майор не мог чего-то объяснить, он всегда подпускал тумана. Сослуживцы хорошо знали про этот его грех и частенько подсмеивались. Заметив улыбку Корнилова, Семён смутился и несколько секунд молчал, собираясь с мыслями. Потом спросил:

— А вы как объясняете пропажу трупа?

— Я тебе про Фому, а ты мне про Ерёму, — вздохнул Корнилов. И сказал с нажимом: — Трупа ли?

— Колокольников так убедительно всё описал…

— День назад ты ему не очень-то верил.

Уши у Бугаева порозовели:

— Зачем вы так? Я верил, но сомневался. А теперь сомнения отпали.

— Во-первых, сбитый машиной человек, Бур ли это или кто другой, может быть жив. Мало ли? Шок, потерял сознание, под дождиком пришёл в себя. Если это Бур, то он предпочтёт где-то отлежаться, чем обращаться к врачам. Во-вторых, его могла сбить случайная машина. Мы ведь уже говорили об этом…

— И так могло быть, — без особого воодушевления согласился Бугаев. — Если какой-нибудь подонок наехал… Со страху и смылся…

— Молодец. Наконец-то начинаешь смотреть пошире, — усмехнулся Корнилов. — Необходимо всерьёз за автомобилистов взяться. Искать «Жигули», сбившие человека. Белянчиков один может полгода проверять, а тут по всем статьям выходит — дело серьёзное. — Он встал, вышел из-за стола. Поднялся и Бугаев.

— И ещё об одном я подумал: если у Котлукова сообщники вроде него самого и дело крупное задумано, их его смерть не остановит… Нового «специалиста» искать будут. Как ты думаешь, будут?

— Будут, — убежденно сказал Семён.

— После того как проведёшь опознание в посёлке, займись взломщиками. Полистай нашу картотеку. Прикинь, к кому вместо Бура могли обратиться грабители за помощью. Много времени это у тебя не займёт, таких монстров осталось немного. Раз-два — и обчёлся…

— И вот ещё вспомнил про «мелочь», что в голове засела! Эта девушка… Ну та, с которой старуха предполагаемого Лёву Бура у ресторана «Олень» видела. Ты с ней поговорил?

— Поручил участковому.

— Напрасно поручил, — сердито отчеканил полковник.

— Да ведь Аникин… — Бугаев хотел сказать, что участковый человек хоть и молодой, да опытный. И людей в посёлке лучше знает. Но Корнилов не дал ему договорить.

— Пять раз подумать надо было перед этим. Девушка-то в сберкассе работает. В сберкассе! А Лев Котлуков по сейфам специалист. Может быть, они в сговоре были. А твой Аникин к ней с вопросами: что да как? Где познакомились?

Бугаев подавленно молчал, понимая, что совершил непростительную промашку. Обрадовался, что бутылки с «пальчиками» отыскались, и поторопился в управление. А про девчонку-кассира надо было самому разузнать. Вдруг и правда наводчица?

Он лихорадочно соображал, как можно поправить дело. Посмотрел на часы и сказал с затаённой надеждой:

— Товарищ полковник, Аникин ещё не успел с ней встретиться! Наверное, не успел…

Корнилов смотрел на Бугаева вопросительно.

— Сейчас пятнадцать минут третьего. Сберкасса закрыта на обед. Участковый собирался подойти туда к открытию. Ну, знаете, посмотреть на девчонку со стороны, приглядеться, а потом уж разговоры разговаривать. Если…

— Твоё счастье, если успеем! — не дав договорить Семену, Корнилов нажал на клавиш внутренней связи.

— Слушаю, Игорь Васильевич, — отозвалась секретарь.

— Срочно Зеленогорскую милицию. Срочно! Начальника, дежурного, кто подойдёт!

Бугаев редко видел своего шефа таким взволнованным.

Несколько минут они сидели молча. Корнилов вытащил из пачки сигарету, взял в зубы, но не закурил. С улицы, даже через закрытые окна, доносился грохот ползущих по Литейному трамваев, характерный воющий звук набирающих скорость троллейбусов.

«Как шумно здесь, — подумал Бугаев. — А ведь обычно не замечаем…»

— Игорь Васильевич, Архангельский из Красногвардейского района, — раздался в динамике голос секретаря.

— Пусть звонит позже. Ни с кем, кроме Зеленогорска, не соединяй. Что у них там, не отвечает никто?

— Линия занята. — Варин голос умолк и тут же снова ворвался в накалённую тишину кабинета: — Зеленогорск, Игорь Васильевич. Дежурный.

Корнилов рывком схватил трубку с аппарата. Несколько секунд слушал молча. По-видимому, дежурный докладывал ему по всей форме.

— Сберкасса далеко от вас? — наконец спросил он. — Так, так. Пять минут езды. Сколько на ваших часах? На моих тоже…

Бугаев невольно скосил взгляд на свои часы. Стрелки показывали двадцать пять минут третьего.

— Срочно пошлите человека… Да нет, одного. Лучше в штатском. К сберкассе сейчас идёт Аникин. Да ваш, ваш Аникин, участковый! Нужно предупредить его, чтобы в сберкассу нос не совал. Пусть идёт к вам в отдел и срочно позвонит мне. Нет. Ничего не случилось. Ничего. Выполняйте. Вы мне лично за это ответите. Поняли?

Он повесил трубку. Сказал:

— Успеют, наверное, — и засмеялся. — Как бы они твоему Аникину наручники не надели! — и тут же, погасив улыбку, спросил: — А он точно в сберкассу пойдёт? Не будет кассиршу у дома встречать?

— Точно, товарищ полковник. В сберкассу, — кивнул Бугаев.

— Ладно, Семён, заказывай фотографии Котлукова. Кстати, если найдут карточки его бывших подельцев, тоже на всякий случай захвати. Может, твоя старушка кого из гостей среди них опознает. Будешь готов — зайди ко мне. Я дождусь звонка от Аникина, и если он там ничего не напортачил, сам в Зеленогорск поеду.

— Сами? — удивился Бугаев.

— Угу. Только я хочу не с девчонкой-кассиром повидаться, а с заведующей сберкассой. И с постовыми, которые там дежурят. Не надо девчонку пока трогать. Но глаз с неё не спускать.

— Понял, товарищ полковник, — кивнул Бугаев. — Надо бы ещё людей в группу привлечь.

— Надо. Сегодня вечером соберёмся, составим план розыскных мероприятий.

Бугаев ушёл. И по тому, как он подчёркнуто спокойно, ни разу не обернувшись, прошёл от стола до двери, как деликатно прикрыл её за собой, Корнилов почувствовал, что Семён обижен за выговор.

«Не красна девица, — усмехнулся полковник. — При его-то опыте такие просчёты недопустимы. — Но тут же он подосадовал на себя за то, что погорячился, не сдержал раздражения. — Когда-то я умел это делать помягче, даже с шуткой. И понимали меня не хуже, чем сейчас, и не обижались… Что-то со мной творится в последнее время? Возраст, что ли? Стал замечать за людьми то, на что раньше и внимания не обращал? Тогда это ещё не так и страшно. А может быть, стал нетерпим и раздражителен?»

На душе у Корнилова было муторно, ему вдруг захотелось вернуть Бугаева и объясниться с ним, но он тут же оборвал себя — ещё чего надумал! Встал из-за стола, засунув руки в карманы брюк, сердито прошёлся по кабинету.

Затем сел в старое удобное кресло у журнального столика и, вытянув ноги, потянулся. Кресло сердито скрипнуло, тонко зазвенела стальная пружина. Сколько раз хозяйственники предлагали Корнилову поменять мягкую мебель — два кожаных кресла и диван — в его кабинете! Его даже Селиванов, начальник управления уголовного розыска, стыдил не однажды — чего ты за эту рухлядь держишься! Кожа облупилась, пружины скрипят. Посетителей постеснялся бы. Что подумают коллеги?

Но Игорь Васильевич видел, что коллеги, время от времени наезжающие для обмена опытом работы, очень любят посидеть в его креслах. Если не опаздывают на очередной приём или на увеселительное мероприятие. Старые кресла удивительно располагали к откровенному разговору. К тому же за пятнадцать лет, пока Корнилов ревностно оберегал их, мебель в кабинете у Селиванова поменяли два раза. Дизайнерам-мебельщикам почему-то никак не удавалось сочетать современные формы стульев и кресел с долговечностью. Совсем недавно в кабинете начальника появились финские кожаные диван и кресла, удивительно похожие на те, что стояли у Корнилова, такие же массивные и прочные. Игорь Васильевич намекнул начальнику ХОЗУ, полковнику Набережных, что теперь не стал бы возражать, если ему поставят такую же мебель, как Селиванову. Но оказалось, что завезли и расставили по другим кабинетам…

«Непростое дело. Непростое, — в который раз уже мысленно повторял Корнилов. — Над какой же кассой тучки сгустились? Не над той ли, где знакомая Бура работает? А может, это случайное совпадение. Или просто разведка. А брать хотели другую. Какую только? Предупредить, пожалуй, надо ещё раз всех. И сберкассы, и предприятия. Это, конечно, вызовет у людей нервозность, но не предупредить нельзя. И запросить следует, не было ли каких подозрительных происшествий вокруг касс. Вот ведь как всё обернулось! — Он с теплотой вспомнил о Колокольникове. — Сколько мужику пришлось доказывать, что он не сумасшедший и не сказочник. А мог бы плюнуть, и дело с концом. Надо будет всё-таки наказать тех ребят из зеленогорской милиции. Чтобы на будущее повнимательнее были».

Он закурил и с удовольствием затянулся. Вспомнил, как рассказывал ему Грановский, что в кино запретили снимать человека с сигаретой. «Ну-ну, боритесь, — усмехнулся полковник. И снова его мысли вернулись к Леониду Ивановичу Колокольникову. Что-то беспокоило Корнилова в этой связи. Но что? — А-а! Человек на месте катастрофы! Чего он там разыскивал? Сверло, найденное потом Колокольниковым?»

Теперь, после того как из дома, где обитал Лёва Бур, исчезли его вещи и домовая книга, этот человек на шоссе воспринимался совсем по-новому. Если он из той же шайки? И пришёл за маленькой деталью из чемоданчика Льва Котлукова — за сверлом с наконечником из алмазной хрустки, перед которым не устоит ни один сейф. «Надо Колокольникова предупредить, — подумал Корнилов. — Пусть будет поосторожнее».

Дома у Колокольникова телефон молчал, а на работе сказали, что он выйдет только через неделю.

Корнилов спросил секретаршу, не звонили ли ещё из Зеленогорска. Оказалось — не звонили. Он посмотрел на часы. Выло ровно три. «Сейчас Аникин уже предупреждён, спешит в отделение. Минут через пять позвонит…»

Колокольников заметил того типа у билетной кассы. Очередь стояла небольшая — человек семь. Между Леонидом Ивановичем и парнем было всего двое мужчин. Ошибки быть не могло — парень тот самый, что шарил на месте аварии на пятьдесят пятом километре. Только вместо потёртой кожанки на нем был модный тёмно-синий пиджак и светлые брюки. «Пижон, — подумал Колокольников. — А машину-то, наверное, в ремонт отдал. Теперь приходится общественным транспортом пользоваться». Леонид Иванович оглянулся, пытаясь отыскать в зале постового, но, как назло, милиционера не было видно. «А чего мне милиционер, — решил он, — попадётся такой, как Буряк… Я лучше узнаю, куда едет этот хмырь, а потом Корнилову позвоню. А ведь как ни вспоминал тогда в милиции его лицо — ничего примечательного вспомнить не мог, — огорчился он. — Волновался, наверное. А лицо-то у него какое непривлекательное — носик маленький, в небо смотрит. Нахальный носик. Уши, как звукоулавливатели. — Колокольников придирчиво рассматривал парня, осторожно выглядывая из-за широкой спины мужчины, стоявшего прямо перед ним. — Да и ноги у стервеца подкачали. Кавалерийские ноги. Штаны вот ничего, модные, ухоженные. Стрелки, словно только что из-под утюга». Он так увлёкся своими ядовитыми рассуждениями, что чуть было не пропустил мимо ушей название станции, до которой парень брал билет. Уловил только последний слог — «град» и обрадовался. «Значит, Ленинград, значит, по пути. Времени много не потеряю…»

До отхода электрички оставалось ещё минут десять, и Колокольников, купив в киоске пачку сигарет, с удовольствием закурил, пристроившись за углом ларька, и наблюдал, как расхаживает по перрону этот здоровый парень. Неторопливо, заложив руки за спину, ни на кого не обращая внимания, чуть наклонив набок голову. «Задумался, стервец, — решил Колокольников, — заели, наверное, тебя невесёлые мысли. Боишься, что подойдёт товарищ в форме или в штатском и спросит: „Ваши документы, гражданин“…»

И тут Леонид Иванович вспомнил вдруг предупреждение Корнилова — ни в коем случае не впутываться ни в какие розыски. В случае чего — звонить ему. И участковый инспектор Аникин специально приходил к нему — о том же предупреждал.

«Что ж делать? — с сомнением подумал Колокольников. — Звонить сейчас — через пять минут электричка, уедет этот тип, и привет! Да и лишние все эти предосторожности… Боятся, что я его спугну? Да я к нему ближе чем на сто метров и не подойду. Только адрес узнаю…»

Успокаивая себя, Леонид Иванович между тем внимательно оглядывал, пассажиров на платформе, людей, стоящих на привокзальной площади у автобусных остановок, надеясь увидеть кого-нибудь из знакомых. И увидел пожилого, с красным, испитым лицом мужика, которого все в посёлке знали как Костю — без отчества и без фамилии. Иногда за глаза величая ещё и «Мордой».

«Ненадёжный человек», — подумал Колокольников, но времени на раздумье уже не оставалось, и он, сбежав по ступенькам с платформы, дёрнул Костю за рукав:

— Константин, ты куда?

— Пивка хочу кружечку взять. А потом домой. С ночной я.

— Вот и хорошо, — обрадовался Леонид Иванович. Константин жил совсем недалеко от его дачи. — Пиво отменяется, бери такси, — он вынул трёшку из кармана, — и поезжай к моей жене. Скажи ей — только запомни точно — я поехал на электричке в Ленинград за мужиком, который сбил человека. Пусть она тут же позвонит в милицию, Корнилову. Чтобы нас на Финляндском встретили. Электричка — пятнадцать десять. Запомнил?

Константин испуганно кивнул.

— Запомнил, запомнил, — он оглянулся. — Такси-то не видать.

— Да возьми частника. Самосвал какой-нибудь, — нетерпеливо бросил Колокольников. — Тут езды-то на рубль — на остальные пивка попьёшь. — Он тревожно оглянулся на платформу. Электричку уже подали, и пассажиры устремились в вагоны. Мелькнула в толпе и знакомая фигура парня. — Смотри! — дёрнул Леонид Иванович за рукав Константина. — В синем пиджаке… Здоровый амбал… Это он. Запомни. И давай быстрее, Костя. Быстрее! — крикнул Колокольников и побежал на платформу. Он едва успел вскочить в первый попавшийся вагон, как двери с грохотом закрылись и поезд мягко тронулся.

В этом вагоне парня не было. Колокольников не спеша пошёл по составу и уже в тамбуре следующего вагона увидел его. Парень курил, стоя у дверей, и рассеянно следил за проносившимся мимо сосновым лесом. В тамбуре было ещё несколько человек, и когда Леонид Иванович проходил мимо, парень даже не обернулся.

Колокольников прошёл почти через весь вагон и сел неподалёку от других дверей. Устроился так, чтобы ему был виден вход в тамбур, где курил парень. Парень скоро вошёл в вагон и сел спиной к Леониду Ивановичу. Колокольников отметил, что сделал он так не специально, а потому, что там было единственное свободное место.

«Ничего, ничего, — подумал Леонид Иванович, — я тебя на чистую воду выведу! Ишь какой модный да чистенький. Другой бы после такого несчастья и бриться позабыл».

Под мерный стук колес он вспомнил тот день, когда всё случилось, распластанное на дороге мёртвое тело, и злость на этого спокойного, сидящего как ни в чём не бывало убийцу с новой силой закипела в душе Колокольникова.

«На Костю только плохая надежда, — сетовал он. — Напутает чего-нибудь или трёшку пропьёт. Ну и ладно. Сам обойдусь». Он не боялся этого парня, даже если тот и узнает его. Только вспомнил вдруг его белые от бешенства глаза. В тот раз, на шоссе. Пустые глаза. Кроме бешенства, в них ничего не было — ни мысли, никакого выражения. «Может, и не зря товарищ Корнилов меня предупреждал, — мелькнула у Колокольникова мысль. — Они с такими типчиками дело часто имеют. Ну, ничего, отобьюсь, коли надо». Потом он подумал о жене: «Такую жену, как Валентина, поискать! Сколько она со мной возилась, когда я запоем мучился. И ведь выдернула из болота. За шкирку! А как с Володькой они дружат!» Колокольников размягчился от воспоминаний. И неожиданно ему пришла мысль — а вдруг с ним что-нибудь случится? Да ведь Валентина с ума сойдёт. А Володька? О нём и думать страшно. Только он ещё мальчишка, время вылечит, а Валентине-то каково? Всю жизнь одной куковать — бабы нынче долго живут. — Он поднял голову, посмотрел в конец вагона. Парень был на месте. «Тьфу, чёрт! — выругался он про себя. — Понесло же меня на лирику из-за этого прощелыги! Живы будем — не помрём…»

Колокольников пожалел, что не взял с собой никакой книги и не купил в киоске газету. Он припомнил не один кинофильм, где сыщики следили за злодеями, время от времени выглядывая из-за развёрнутой перед глазами газеты. Но, увы, газеты не было. Парень сидел к Леониду Ивановичу спиной и даже, как ему показалось, мирно подремывал. Колокольников совсем успокоился и позволял себе время от времени взглядывать в окно. Потом он разговорился с соседом, ехавшим с рыбалки, — от его брезентовой куртки остро пахло свежей рыбой, и Леонид Иванович спросил, как улов. Сосед сокрушённо вздохнул: «Одни ерши. За всё утро только трёх подлещиков взял…»

Электричка приближалась к Удельной. Колокольников забеспокоился, как бы парень не выскочил здесь. На Удельной всегда выходит большая часть пассажиров. Но парень сидел, не делая попыток подняться.

…На Финляндском вокзале их никто не ждал. «Сплоховал Костя, — с досадой подумал Колокольников. — Вот и доверься». Но ничего страшного не произошло: они спокойно, — и парень и Колокольников, — прошли с потоком пассажиров к метро, спустились вниз. Леонид Иванович сел в вагон рядом, так что парень всё время был у него в поле зрения. «Парень как парень, — подумал даже Колокольников. — Не бежит, не скрывается. Вон даже с девушкой симпатичной заигрывает».

Вышел парень на станции «Площадь Восстания» и пошёл по переходу на Василеостровскую линию. Здесь двигалась такая толпа, что Колокольников потерял парня из виду. От волнения и растерянности он весь взмок и почти бежал, расталкивая пассажиров. Не было парня и на платформе.

«Уехал, уехал! — твердил Леонид Иванович, мечась от одной стороны отправления к другой. — Не мог же я вперёд его прибежать?!» И неожиданно чуть не столкнулся с ним нос к носу. Хорошо, что народу было как сельдей в бочке, так что парень на него не обратил внимания.

И опять они ехали в соседних вагонах метро. И вышли на станции «Василеостровская». Теперь Колокольников уже не решился идти за парнем на близком расстоянии.

Парень пошёл по Среднему проспекту, в сторону Первой линии. Надолго задержался в радиомагазине. Пару раз пройдясь мимо большой витрины и скосив глаза, Леонид Иванович видел, что он выбирает себе большой магнитофон-кассетник, расспрашивает о чём-то продавца. Вышел он из магазина минут через сорок. И без покупки.

«Тоже мне покупальщик, — подумал Колокольников, следивший за парнем теперь уже с противоположной стороны проспекта. — Небось и денег-то на такой магнитофон не наскрёб».

А парень, дойдя до Второй линии, зашёл в телефонную будку и долго разговаривал. Потом, не вешая трубку, нажал на рычаг и опустил ещё монету. Но на этот раз, по-видимому, абонент отсутствовал. Парень вышел из будки, пересёк Средний и скрылся в узком, как щель, Соловьевском переулке.

Совсем рядом с переулком, у трамвайной остановки прогуливался милиционер, и у Колокольникова шевельнулась мысль — а не подойти ли к нему да не рассказать, ради чего он уже несколько часов таскается за этим молодым пижоном. Но пока объясняешь, пижон может исчезнуть, а ведь дело-то уже, похоже, сделано… Наверняка в этом переулке он и живёт.

Леонид Иванович подошёл к угловому дому, здесь как раз находился гастроном, и прямо у дверей с лотка продавали египетские апельсины. Народу толпилось много, и, не рискуя быть замеченным, Колокольников выглянул из-за угла. Парень был уже метрах в ста, шёл не оглядываясь, спокойно. И так же спокойно, не оглядываясь, свернул в подъезд большого серого дома.

«Ну вот, голуба, теперь-то мы знаем, где вы обитаете». Колокольников пошёл по переулку, чтобы заметить номер дома и подъезд, куда зашел парень. Судя по тому, что на уровне второго этажа дома сохранилась старинная надпись: «Фризе Эмилия Александровна», со времени революции его ни разу не ремонтировали.

Леонид Иванович осторожно открыл массивную чёрную дверь подъезда, надеясь хоть приблизительно определить, на каком этаже остановился лифт. Но лифта в доме не было. Колокольников сделал несколько шагов по пропахнувшему кошками и отсыревшей штукатуркой подъезду. Прислушался. И в это мгновение его ударили сзади по затылку. Удар был такой стремительный и сильный, что Леонид Иванович не успел даже вскрикнуть.

Приехав в зеленогорскую милицию, Корнилов прежде всего заглянул к начальнику — Петру Андреевичу Замятину, своему старому знакомому и партнёру по шахматам. По странному капризу судьбы они почти каждый год отдыхали в одно и то же время и в одном санатории — пили водичку в Ессентуках. Там-то и разыгрывались у них многочасовые шахматные баталии, не имевшие, кстати, продолжения по возвращении из отпуска.

Пётр Андреевич был года на четыре моложе Корнилова, но выглядел старше. То ли излишняя полнота давала себя знать, то ли какая-то простецкая манера держаться, едва уловимая опрощённость. Корнилов мысленно называл это отсутствием внутренней собранности и часто с сожалением замечал её следы у многих работников, долгие годы прослуживших в области. И это совсем не зависело, откуда родом человек — выдвиженец из местных или присланный из города. И даже, как много раз убеждался полковник, совсем не свидетельствовало о том, что такие люди хуже работают. Просто у Корнилова было твёрдое убеждение: человек, внутренне собранный, способен быть более чутким к делу.

У Петра Андреевича сидел пожилой майор, докладывал какое-то дело, листая исписанные размашистым почерком страницы большого блокнота. Он даже не обернулся на стук хлопнувшей двери.

Увидев входящего в кабинет Корнилова, Пётр Андреевич радостно улыбнулся, поднял в приветствии руку.

— Потом, потом, Посохин, — остановил он майора. — Через часик зайдёшь, продолжим.

Майор огорчённо посмотрел на начальника, хотел что-то сказать, но Пётр Андреевич нетерпеливо махнул рукой и повторил:

— Через часик. Не видишь, начальство приехало?

Майор обернулся и, увидев Корнилова, вскочил:

— Здравия желаю, товарищ полковник.

Корнилов поздоровался. Лицо майора было ему незнакомо, но тот, наверное, встречал его на совещаниях в управлении.

Майор, засунув свой блокнот в карман, поспешно вышел из кабинета. Пётр Андреевич, улыбаясь, оглядел Корнилова, почти восхищённо покачал головой.

— Ну-ну, товарищ начальник, — остановил его Корнилов, — не старайтесь показать, что с каждым годом я выгляжу всё моложе. Вы вот, например, живя среди лесов и парков, мало дышите воздухом. Цвет лица у вас бледноватый.

— Давай, давай, сыпь комплименты, — смеялся Пётр Андреевич. — У тебя это здорово получается.

— Я — человек правдивый. Режу правду-матку в глаза, — усмехнулся полковник. У них уже вошло в традицию подтрунивать друг над другом при встречах — сказывались совместные хождения по врачебным процедурам в санатории.

— Что-нибудь серьёзное? — спросил Пётр Андреевич, когда, обменявшись несколькими фразами о здоровье домашних, они уселись друг против друга. — Аникин тебя ждёт.

— Да всё об этом происшествии на пятьдесят пятом километре, — ответил Корнилов, поудобнее усаживаясь.

Пётр Андреевич недоумённо пожал плечами.

— Странная история. Я подробно расспросил сотрудников, которые выезжали на место происшествия: ни человека не нашли, ни следов! Больницы все проверили…

— Знаю, знаю, — сказал Корнилов. — Только всё обернулось посерьёзнее, чем инспекторы ГАИ себе это представляли. — И он подробно рассказал Петру Андреевичу о том, что удалось выяснить.

Замятин несколько минут сидел молча, насупившись, постукивая друг о друга костяшками сжатых кулаков.

— Ты уверен, Игорь Васильевич, что у вдовы профессора Блошкина такой матёрый преступник жил? — спросил он наконец. — И что под машину Бур угодил? И что сверло, которое нашёл Колокольников…

— Пётр Андреевич, — перебил Замятина Корнилов, — столько вопросов сразу. Давай по очереди. У Блошкиной сейчас наш сотрудник. Да ты, наверное, знаешь, Семён Бугаев. Проводит опознание по фотографий. Так что минут через двадцать будем знать точно. — Он достал пачку сигарет, посмотрел вопросительно на Петра Андреевича.

— Кури, кури.

Сам Замятин за всю свою жизнь ни разу сигареты в рот не взял.

— Но насчёт Лёвы Бура у меня сомнений нет. Это он у тебя под боком по чужому паспорту проживал. И под машину скорее всего он угодил. Я-то думаю, случайно. А там уж одному господу известно. И знаком Лёва был с одной местной жительницей — кассиром сберкассы…

— Интересно, — с расстановкой произнёс Пётр Андреевич.

— Интересно! — с иронией повторил Корнилов. — Это Лёве Буру, наверное, с кассиршей было интересно…

— Интересно то, — с нажимом сказал Замятин, — что ночью третьего августа в нашей сберкассе испортилась сигнализация. Дважды патрульная машина выезжала. Мы даже милицейский пост там оставили…

— Та-а-к… — рука Игоря Васильевича с зажигалкой замерла на полпути к сигарете. — И что же случилось с сигнализацией?

— За день до этого был штормовой ветер. Около сберкассы, на старой липе, сломало большой сук…

— А он упал, — подхватил полковник, — на провода сигнализации?

— Тебе уже доложили? — удивился Замятин.

— Кто мне докладывал? — раздражаясь от слишком спокойного тона коллеги, сказал Корнилов. — Если я узнаю, что известный взломщик ночью выходит из квартиры с полным набором инструментов, а в пяти километрах находится сберкасса, где работает кассиром его приятельница, попробуйте убедить меня, что сигнализация в этой сберкассе выведена из строя штормовым ветром!

— У нас не было сведений о Буре…

— Ладно, — полковник махнул рукой и наконец прикурил. — С этим ты разберёшься позже. Вызови сейчас Аникина. Он как раз и должен был повидаться с этой кассиршей. Только я подумал и решил — преждевременно. А вдруг?..

— Да, чём чёрт не шутит… Правильно решил. Хочешь, чтобы мы понаблюдали за ней?

— Хочу. И ещё хочу сейчас встретиться с её заведующей.

— Знаю такую, — сказал Замятин. — Женщина, как говорится, приятная во всех отношениях. — Он улыбнулся. — И финансовый работник прекрасный. Серьёзная баба.

— Аникин меня к ней и проводит…

— К ней и я тебя проводить бы мог, — бодро начал Замятин, но тут же лицо его омрачила неприятная мысль. — Эх, нет! Я не смогу — несколько дач у нас в районе обокрали. Когда ты пришёл, майор мне докладывал как раз об этом. Надо закончить разговор. А так бы проводил — мы с Зоей Петровной в одном доме живём.

Замятин снял трубку телефонного аппарата:

— Коровкин, Аникин у тебя? Пускай ко мне зайдёт.

Участковый инспектор Аникин понравился и Корнилову. Хорошее открытое лицо, прямой взгляд. Он представился без подобострастия и без залихватской развязности, чего так не терпел полковник. Игорь Васильевич пригласил его сесть.

— Озадачили мы вас сегодня? — спросил он, внимательно разглядывая лейтенанта.

— Да, честно говоря, — кивнул Аникин. — Я специально к сберкассе пораньше пришёл. Думал Рогозину на улице перехватить. Чтобы у других сотрудников пересуды не возникли… — Он попытался улыбнуться, но улыбка получилась у него вымученная.

— Что-нибудь не так получилось? — спросил Корнилов. Он почувствовал за этой улыбкой мучавшее Аникина беспокойство.

— Колокольников пропал, — тихо сказал участковый, побледнел и непроизвольно так сжал сцепленные пальцы, что они хрустнули.

— Что значит пропал? — спросил Корнилов.

Аникин молчал, собираясь с мыслями.

— Павел Сергеевич! — подал голос Замятин. — Ты чего молчишь?

— Сейчас, товарищ начальник… Я сам только что узнал. Жена его внизу у дежурного сидит, плачет.

— Да, может, ещё рано плакать-то? — усомнился Корнилов.

— Сегодня днём Колокольников встретил в Зеленогорске на вокзале мужчину. Того, который на месте катастрофы потерянное сверло искал… Мужчина ждал электричку на Ленинград. Колокольников тоже взял билет и поехал за ним.

— Откуда это известно? — спросил Корнилов.

— Он рассказал на вокзале одному знакомому, просил, чтобы тот сообщил жене. Пока, мол, они до города доедут, в Ленинграде милиционеры их уже встретят. А знакомый — болван! — не выдержал Аникин. — Зацепился за пивной ларёк, да только к вечеру и вспомнил.

Корнилов посмотрел на часы. Было без десяти восемь. Спросил Аникина:

— Какой электричкой они ехали?

— Пятнадцать десять.

— Домой в Ленинград жена звонила?

— Несколько раз звонила, не отвечает телефон. Жена всех знакомых на ноги подняла.

— Никаких примет этого человека Колокольников своему знакомому не передал?

— Он незаметно показал ему этого человека… Только знакомый… — Аникин безнадёжно махнул рукой. — К утру, может, проспится. А может, и нет. Пьян в стельку.

Корнилов вспомнил свой разговор с Колокольниковым, когда тот никак не мог выдавить из своей памяти ни одной существенной приметы подозрительного мужчины, и подумал: «А встретил — сразу узнал. Иначе не поехал бы за ним».

— Что, хотите делайте, а этого пьянчужку через час на ноги поставьте! — разозлился Корнилов. — Пригласите врачей! Они знают, как с алкашами обращаться. Нашатырь, пару клистиров… Понятно?

— Понятно, товарищ полковник, — сказал Аникин.

— Пётр Андреевич, распорядись вызвать в отделение «скорую». Лейтенант меня сейчас к завсберкассой проводит и вернётся. И пусть едет с врачами к свидетелю. Адрес-то знаете?

— Так точно.

— Скоро сюда подойдёт Бугаев. От профессорши вашей…

— От Блошкиной, — напомнил Замятин.

— Вот-вот! Введите его в курс дела. Пускай позвонит на Литейный. Поднимет ребят на поиски Колокольникова. Машину для него найдёте?

— Найдём, — кивнул Замятин.

— А то пускай меня дождётся, — Корнилов тяжело поднялся с кресла. — Поехали, лейтенант.

— Вот её дом, — показал Аникин на стоящее в осадку жёлтое четырёхэтажное здание с эркерами. — Квартира семь. Третий этаж. Живёт с мужем и дочерью.

— Проедем метров сто, — попросил Корнилов шофёра. — Чтобы не маячить перед окнами.

«Волга» остановилась у небольшого скверика рядом с почтой. Корнилов попросил шофёра:

— Отвези лейтенанта в райотдел и вернёшься. Жди на том же месте. — Он ещё хотел сказать Аникину, чтобы позвонили, если будут новости, — наверняка у заведующей сберкассой есть телефон, — но машина уже тронулась. Корнилов досадливо махнул рукой, но тут же подумал: «Ладно, долго я здесь не задержусь…»

Дверь ему открыла девушка лет двадцати. У неё было узкое лицо, тонкий, чуть раздвоенный на самом кончике нос, русые волосы, уложенные копной на затылке. Вот только цвет её больших глаз он не успел разглядеть — в прихожей было темновато.

— Вам кого? — спросила девушка.

— Я хотел бы видеть Зою Петровну.

— Пожалуйста, — девушка посторонилась, пропуская его в прихожую. — Проходите. — И крикнула негромко: — Мама, к тебе.

Она пошла вперёд по небольшому коридорчику, открыла дверь в просторную, со вкусом обставленную комнату. Корнилову это сразу бросилось в глаза. Даже несмотря на то что в комнате стоял полумрак — лиловый августовский вечер уже заглядывал в окна.

Высокая стройная женщина с такой же копной волос на затылке, что и у дочери, только совсем седых, стояла у стола и вынимала из сумки коробки с зубной пастой, баночки с кремом и, как показалось Корнилову, ещё какие-то чисто женские предметы обихода. Видимо, по дороге с работы она зашла в магазин.

Обернувшись и увидев в дверях мужчину, Зоя Петровна ойкнула и смахнула все свои коробочки и баночки снова в сумку.

— Извините, бога ради. Я думала, кто-то из соседок. — Она протянула дочери сумочку: — Таня, возьми, потом разберёшь. Там кое-что и для тебя. — И спросила: — А вы по какому делу?

— Зоя Петровна, — сказал Корнилов, — мне хотелось бы поговорить с вами наедине. Ваша дочь не обидится? — Он повернулся к Тане, внимательно разглядывающей содержание материной сумочки.

— Ну что вы, что вы! — не поднимая глаз на Корнилова, сказала дочь. — Я испаряюсь…

— Садитесь, пожалуйста, — предложила Зоя Петровна и подвинула Корнилову стул. — Может быть, зажечь свет?

— Нет, нет, — запротестовал он. — Ещё не темно. Я должен представиться: полковник Корнилов из уголовного розыска.

Женщина села напротив на другом конце стола. Внимательно посмотрела на полковника. В её поведении, во всех её действиях не чувствовалось тревоги, и это было приятно Корнилову.

— Я вас слушаю.

— Зоя Петровна… — начал Корнилов и тут вдруг вспомнил всё: огромную коммунальную квартиру на Пятой линии Васильевского острова, большую холодную комнату, в которой жили они с матерью в голодную зиму сорок первого, и слабые звуки рояля, доносившиеся из-за стены. Там вместе с больной тёткой жила его сверстница Зоя Лапина, как две капли воды похожая на дочь этой милой интеллигентной женщины, сидевшей сейчас напротив него в едва освещённой рассеянным светом комнате.

«Неужели?» — подумал Корнилов и почувствовал, как упругой волной сдавило ему грудь. Но он тут же справился с собой и повторил:

— Зоя Петровна, разговор, который мы сейчас с вами поведём, должен остаться между нами. И главное — человек, о котором я вас сейчас спрошу, не должен почувствовать никакой перемены в вашем к нему, отношении…

— Хорошо, товарищ Корнилов, — тихо ответила женщина и посмотрела на него уже с тревогой.

— У вас работает кассиром Рогозина Екатерина Максимовна…

— Да, работает. Вернее, работала…

— Она уволилась?

— Нет ещё. Формально ещё работает. Дорабатывает. Она подала заявление три дня назад. Существуют сроки. Вы знаете…

Корнилов кивнул.

— Но в порядке исключения я обещала отпустить её раньше. У нас городок курортный, работать особенно негде, так что кандидаты на её место уже есть…

«Сколько же мы не виделись с тобой, Зоя?» — думал Корнилов, глядя на сидящую перед ним немолодую, ох какую немолодую, но всё ещё обаятельную женщину.

Зою Петровну, похоже, больше всего волновали не вопросы, которые задавал ей этот сухощавый, подтянутый, со вкусом одетый милиционер, а его неожиданные и долгие паузы и слишком уж пристальный, изучающий взгляд. Корнилов понял её беспокойство и вдруг очень по-доброму улыбнулся. Улыбка у него была, как показалось Зое Петровне, даже чуть виноватая.

— Вы не смущайтесь, Зоя Петровна. Иногда сам ругаю себя за эту милицейскую привычку разглядывать человека… Простите.

Зоя Петровна пожала плечами.

— А что вы ещё хотели узнать о Кате Рогозиной?

— Всё. Всё, что вы о ней знаете… И хорошее и плохое. И даже чуть больше. Что вам ваше женское чутьё подсказывает.

Заведующая сберкассой растерянно посмотрела на Корнилова.

— Да, да. И женское чутьё может помочь. Не к протоколу, конечно. — Как же он был рад видеть перед собой Зойку Лапину, свою первую детскую любовь, свою подругу по шумным играм в их огромной квартире. Был рад даже за то, что неожиданная встреча с ней заставила его вспомнить и радостные годы предвоенного детства, и горькие дни блокады. Но эта женщина, сидевшая сейчас перед ним, встревоженная, сосредоточенная, не узнавала его. Её мысли были здесь, в сегодняшнем дне, в делах сберкассы, которой она заведовала, в делах её сотрудниц. И Зоя Петровна лихорадочно мучилась над вопросом, чем же могла привлечь внимание милиции, уголовного розыска Катя Рогозина.

— Я начну с её поступления на работу? — наконец спросила Зоя Петровна.

— Конечно, — кивнул Игорь Васильевич.

— Рогозина проработала у нас два года. Как раз через неделю исполнилось бы два года. Такое совпадение… Приехала из Краснодара. Там тоже работала в сберкассе. С хорошими характеристиками. Это можно посмотреть в личном деле…

— Да, да. Может быть, завтра кто-нибудь подойдёт к вам…

— Работала неплохо. — Зоя Петровна задумалась. — Не могу сказать, что образцовый работник — были и замечания. Иногда нагрубит клиенту, иногда опоздает с обеда. Но это — дело житейское. А вот по части денег — ни одной жалобы. Никаких финансовых огрехов…

Корнилов внимательно слушал Зою Петровну, изредка делая заметки на сложенном вчетверо листке бумаги, а мозг сверлила мысль: «Она подала заявление три дня назад. Три дня назад. В тот день, когда сбит автомашиной Лев Котлуков, её знакомый. Случайное совпадение или?..»

— Где жила Рогозина?

— Снимала комнату в Зеленогорске. Недалеко от сберкассы. У нас тяжело с жильём. Особенно у нас, у финансовых работников. Нам почему-то дают в последнюю очередь. Кстати, Катя сказала, что надеется найти в Ленинграде работу с жильём.

— Не думаю, чтобы там было проще, — задумчиво сказал Корнилов.

— Она хочет пойти в какое-нибудь строительное управление.

— Кассиром или просто на стройку?

— Кассиром, конечно.

— Её друзья, подруги? — спросил Корнилов. Ему мешало сейчас то, что он разговаривает не с абстрактной заведующей сберкассой, а с давно знакомым и когда-то близким ему человеком. Хотя этот человек настолько занят сейчас ответами на его нелегкие вопросы, что даже не догадывается, кто эти вопросы задаёт. Даже не пытается внимательно вглядеться в его лицо. А может быть, он так изменился? Так постарел, что в этом сильно поседевшем, суховатом и, что говорить, мрачноватом человеке невозможно узнать шумного и скорого на выдумки и проказы соседского мальчишку?

— Подруги у неё были, — продолжала рассказывать Зоя Петровна. — Но на стороне. В сберкассе Катя самая молодая. Остальным уже к пятидесяти. Одна на пенсию собирается. Так что интересы у них известные — дом, семья, магазины… А Катя незамужняя.

— И никогда не была?

Зоя Петровна развела руками:

— В анкете она не написала. А в душу лезть к человеку… Я не расспрашивала. Может, кто-то из сотрудниц и знает.

— Зоя Петровна, теперь попрошу вас быть очень внимательной, — тихо сказал Корнилов. — Три дня назад, во вторник… Накануне того дня, когда Рогозина подала вам заявление об уходе, вспомните всё, что происходило у вас в сберкассе. Любую мелочь.

— Да всё, как обычно… — нерешительно сказала заведующая сберкассой. — Никто не опоздал…

— Вы пришли первая?

— Да.

— Сигнализация, пломбы — всё было в порядке?

— Сигнализация не работала, — упавшим голосом произнесла Зоя Петровна.

— Почему?

— Когда я уходила вечером, всё было в порядке. Ночью, часов в двенадцать, мне позвонили из милиции, из наружной службы. Сказали, что сигнализация сработала, к сберкассе выехала оперативная машина. Оказалось, что упал большой сук и оборвал провода… Тогда оставили на всю ночь у дверей милицейский пост. Утром я пришла на час раньше, милиционер дежурил у дверей…

«Этому милиционеру повезло, — подумал Корнилов. — Если бы Лёва Бур не попал под автомобиль, милиционера бы убили и втащили в сберкассу».

— Зоя Петровна, — спросил он. — А почему провода? Разве к сберкассе не подведен кабель?

— Целая история, — вздохнула Зоя Петровна. — В прошлом году рыли котлован под фундамент нового дома, повредили телефонный кабель и сигнализацию. Перебросили временную связь по воздуху. Я устала писать докладные…

Зазвонил телефон. Зоя Петровна встала, взяла трубку.

— Вас, товарищ Корнилов…

Звонил Замятин.

— Бугаев тут тебя дожидается, — доложил Пётр Андреевич. — Признала Блошкина Бура. И старичок постоялец признал. — И спросил уж совсем по-свойски: — Ужинать не собираешься? А то я сейчас подъеду, от Зои Петровны тебе только в другую парадную перейти.

— Да нет, отложим до спокойных времен, — вздохнул Корнилов. — Знаю, чем бы твоя Мария угостила. Но сам видишь… Алкоголика, кстати, привели в чувство?

— Приводят, — поскучневшим голосом ответил Замятин.

— Поторопи их, поторопи, Пётр Андреевич, — попросил полковник. — А пообедаем в следующий раз. Такие вот пироги… — Он повесил трубку.

— А я тебя узнала, Игорь, — с удивлением и с радостью сказала вдруг Зоя Петровна. — Узнала. Только сейчас узнала. Когда ты про пироги сказал…

Дверь в комнату отворилась. Вошла Зоина дочь.

— Мама, ты же голодная! — сказала она недовольно. — Давно пора ужинать. Может быть, и наш гость проголодался. И почему здесь так темно? — Она щёлкнула выключателем, и засветились все пять рожков простенькой люстры.

Таня с удивлением посмотрела на мать. Та сидела, подперев щёку ладонью, с отрешённым, отсутствующим выражением лица и слабой, еле заметной улыбкой. И глаза у неё повлажнели, словно густой туман оседал в них, грозя выпасть росою.

— Что-нибудь случилось? — испуганно спросила Таня и перевела взгляд на Корнилова. По-видимому, выражение его лица не предвещало никаких неприятностей, и девушка успокоилась. — Я приготовила ужин. Принести сюда?

— Танечка, если вас не затруднит, принесите нам по стакану чая, — попросил Корнилов. — У нас ещё на пять минут секретов, а потом я уезжаю.

— Мама пьёт чай из своей любимой чашки, — кокетливо сказала Таня, окинув Корнилова быстрым внимательным взглядом и, видимо, вполне одобрив его.

— Маме в любимой чашке, — засмеялся Корнилов. — Я, кстати, тоже люблю из чашки.

Зоя Петровна, встряхнув головой, словно отогнав нахлынувшие воспоминания, сказала:

— Таня, это Игорь Васильевич Корнилов. Помнишь, я тебе рассказывала… До войны мы жили в одной квартире на Пятой линии. Игорь — «такие пироги». Который ходил по карнизу пятого этажа.

— И писал тебе стихи про любовь? — спросила Таня.

Корнилов засмеялся и почувствовал, что краснеет.

Таня сделала перед ним лёгкий реверанс.

— Ладно, ладно. Ухожу. — Она уже пошла из комнаты, но с порога обернулась и спросила: — Сколько же вы не виделись, друзья детства?

— С сорок четвёртого, — ответил Корнилов. — После того, как твою маму увезли из детского дома к каким-то родственникам.

— К деду! — сказала Таня. — Мама, ведь тебя увезли к дедушке? В Хабаровск?

Зоя Петровна кивнула.

Они сидели молча, пока Таня не принесла на подносе чайник и две чашки, сахарницу и вазочку с печеньем. Когда она ушла, Корнилов спросил:

— Ты никогда не ходила в эту квартиру?

Зоя Петровна покачала головой.

— А я ходил. Один раз из любопытства, а другой — служба заставила. Помнишь дядю Мишу? Мы его чернокнижником звали?

— Помню.

— Его библиотеку украли. Самые ценные книги. Вот мне и пришлось заниматься. — Корнилов грустно улыбнулся. — Только он меня не признал. Как и ты сначала.

— Ему ведь уже лет восемьдесят.

— Да, сейчас было бы около того. Но десять лет назад он умёр. Через месяц после кражи. Не перенёс старик. И книги ведь мы нашли. На третий день…

— А ты помнишь, Игорь, Епишкина? — спросила Зоя Петровна. — Как он крупу из банок на кухне отсыпал? А когда голод начался, у Любавиных карточки украл.

— Поверишь ли, Зоя, когда мне приходится со всякой сволочью разговаривать, — он усмехнулся недобро, — из моих клиентов мне всегда лицо этого Епишкина вспоминается. И как сандружинницы Любавиных весной из квартиры увозили… А… — он досадливо махнул рукой. — Что мы с тобой всё о печальном? — Он посмотрел на часы. Было уже пятнадцать минут девятого. — А на приятное и времени не осталось. — Корнилов встал из-за стола. — Зоя, прошу тебя, как договорились — никому ни слова. И Рогозиной — никакого намёка. Сыграй. Я помню, в детском доме у тебя в самодеятельности хорошо получалось. Если будет к месту, поинтересуйся, не подыскала ли она себе работу. Позвони. — Он написал на клочке бумаги свой служебный телефон. Хотел написать домашний, но не на писал. — Если меня не будет, секретарь мне передаст. Это очень серьёзно!

Она пошла его провожать.

— Дочка у тебя красавица. Я как увидел её — сразу вспомнил Зою Лапину. Кстати, а сейчас у тебя какая фамилия?

— Лапина, — ответила Зоя Петровна. — Мы так с мужем договорились. После войны все друг друга разыскивали, я и подумала — так моим родственникам будет проще. Если кто захочет разыскать.

Таня вышла из кухни.

— Я тоже хочу с вами проститься, Игорь…

— Васильевич.

— Игорь Васильевич. Очень рада была с вами познакомиться. — Танины слова опять прозвучали кокетливо, и мать с удивлением покосилась на неё. — Вы к нам ещё заедёте?

Корнилов посмотрел на Зою Петровну. Она молчала, но и в её больших глазах он почувствовал вопрос.

— Обязательно заеду, — сказал Игорь Васильевич.

…В райотделе Бугаев играл в шахматы с Петром Андреевичем. Оба выглядели усталыми, серыми. Рядом с шахматной доской стояли стаканы из-под чая, на листе белой бумаги лежало полбатона.

«Не ушёл Пётр к домашним разносолам, — тепло подумал Корнилов. — Дождался». А вслух сказал:

— Давно мог дома быть, жену в кино сводить успел. Я у вас тут афишу видел: «Укол зонтиком». Французская комедия. Обхохочешься.

— А вы её видели, товарищ полковник? — с удивлением спросил Бугаев.

— Люди говорят, — смущённо буркнул Корнилов. — Мы сейчас едем, а к тебе, Пётр Андреевич, одна просьба — выяснить досконально, почему отключилась сигнализация в сберкассе? Завтра пришлю толкового эксперта. Но только чтобы ни одна живая душа об этом не знала. Ты, твой начальник розыска, наш эксперт. И если надо — можешь с Лапиной советоваться.

— Всё понял, Игорь Васильевич, — серьёзно сказал Замятин. — Лапина серьёзная баба, правда?

— Правда. А Рогозина у неё увольняется. Хочет в городе работу искать. Проверьте её связи в Зеленогорске. И тоже чтобы комар носа не подточил. Если за ней кто-то кроме Лёвы Бура стоит, они прохлаждаться долго не будут.

…Всю дорогу до Ленинграда ехали молча. Бугаев дремал на заднем сиденье, а Игорь Васильевич рассеянно глядел на мелькавшие в лесу дачи, на внезапно открывшиеся просветы среди сосен, за которыми серебрился залив и светились прерывистой цепочкой дальние огоньки Кронштадта. И перед глазами у него стояло лицо Зои Лапиной, той, давней Зои с Васильевского острова. Вернее, лицо её дочери Тани…

…В блокаду Зоина тётка умерла в январе сорок второго, и Вера Сергеевна, мать Игоря, удочерила девочку. Корнилов хорошо помнил то время. Зоя перебралась к ним в комнату — тёткин труп так и пролежал до весны на кровати, прикрытый зелёным байковым одеялом. Первое время они боялись ходить в «ту» комнату, но пришло, время, и нужда заставила — сначала взяли оттуда стулья, маленький ломберный столик для «буржуйки». Потом стали таскать подшивки старых журналов, книги. Однажды, вытаскивая из письменного стола ящики и вываливая их содержимое прямо на пол, Корнилов увидел небольшой револьвер в тонкой замшевой кобуре. Замша была золотистая и мягкая. Корнилову даже показалось, что она тёплая. Расстегнув перламутровую кнопку и вынув револьвер, он замер от восхищения — тёмный воронёный металл отливал синевой, а ручка была перламутровая и напомнила ему мамин театральный бинокль.

— Оставь! — сказала Зоя. — Это папин. Тётя все время хотела бросить его в Неву — боялась, что когда-нибудь его найдут и нас всех арестуют. И папу тоже.

— Что ж не бросила?

— Жалела. Папе его подарили, когда он работал в Китае. За храбрость.

— И боялась, и жалела! — засмеялся Корнилов и тут же осёкся, обернувшись на зловещий силуэт лежащей на кровати мертвой Зоиной тётки. Он спрятал револьвер в карман и показал Зое кулак: — Чтоб матери ни слова!

Они эвакуировались в июле. Кроме других документов требовалась справка санэпидстанции, и вместе с матерью они пошли в баню на углу Среднего и Пятой линии. Корнилову пришлось идти вместе с Зоей и матерью, — в бане были «мужские» и «женские» дни. Они попали на «женский», а день просрочки мог надолго задержать их отправку. Как ни странно было ему сейчас вспоминать, он совершенно не испытывал тогда ни стеснения, ни стыда! В густом пару, в гулком грохоте цинковых шаек, в гуле голосов у Игоря чуть-чуть кружилась голова не то от слабости, не то от сладкой истомы и блаженства, охватившего его, когда мать нежно водила мочалкой по исхудавшему, почти бесплотному телу. Зоя сидела напротив, безвольно опустив руки. Она намылила свои густые русые волосы, и, наверное, на большее у неё не хватило силы. Она не была такой исхудавшей, как Корнилов — молодая, почти развившаяся девушка с полной грудью. Уже потом, после войны, Игорь Васильевич слышал от одного известного медика, что некоторые люди, умирая от голода, совсем не выглядели как дистрофики…

Несколько лет Корнилова преследовало видение, сопровождаемое звуковыми галлюцинациями: шум бьющей из кранов воды, гулкое эхо женских голосов и нежная, обессиленная девочка с опущенными руками, сидящая напротив него и временами исчезающая — то ли в клубах пара, то ли из-за того, что он сам на секунды терял сознание…

Мать посадила их на Московском вокзале в старенький вагон пригородного поезда, с трудом помогла затащить два больших чемодана и несколько узлов с вещами. Обошла весь вагон в поисках попутчиков, которые помогли бы ребятам перетащить вещи на Ладоге. Но в вагоне сидели одни дети и старики.

— Управляйтесь, ребята, сами, — сказала она, едва сдерживая слёзы. — И друг без друга — никуда. Вместе прочнее. Да и там тоже люди живут — без помощи не оставят. — Она расцеловала их обоих. Шепнула Зое: — Я запросы послала, может, и разыщутся твои родные.

Саму её не отпустили с завода. Предприятие было огромное, каждый человек на учёте.

…Корнилов хорошо помнил, как через неделю пути они остались совсем одни в незнакомом уральском городе. Три дня прожили в детприёмнике, а потом молодой, вечно подмигивающий мужчина, которого все звали дядя Коля — эвакуатор детприёмника, привёз их и ещё десятка три ребятишек на маленькую станцию, откуда надо было ехать на подводах в детский дом, затерянный в глухих пермских лесах. Приехали они на станцию ночью, никаких подвод ещё не прислали, и пришлось ждать в пустом, холодном зале.

Вокруг дяди Коли увивались три довольно взрослых парня. Корнилову шепнул один из таких же, как и он, эвакуированных из Ленинграда ребятишек, что это «урки», уже не раз бегавшие из разных детских домов. И дяде Коле поручили спровадить их в очередной, подальше от станции.

Парни эти вели себя сначала довольно смирно, но потом откуда-то достали самогона и вместе с дядей Колей устроили пирушку. Захмелев, эвакуатор сказал мечтательно:

— Гармонь бы мне сейчас. Сыграл вам, заморыши, согрелись бы сразу.

Зоя, сидевшая рядом с Корниловым, обернулась к нему и шепнула:

— Игорь, у нас же…

Он не успел возразить ей, как Зоя крикнула:

— Дядя Коля, у нас с Игорем аккордеон есть. Поиграйте…

Этот аккордеон был Зоин, но когда мать собирала их в дорогу, не разбирала, что чьё, и складывала вместе вещи, которые потом можно было бы продать или обменять на продукты.

— Давай, девочка, аккордеон, — обрадовался дядя Коля.

Вместе со своими молодыми прихлебателями он подошёл к ребятам. Зоя сдёрнула с футляра сшитый матерью из старого одеяла чехол, расстегнула футляр… Вздох изумления непроизвольно вырвался у всех, кто сгрудился вокруг ребят. В этом холодном, заплёванном зале ожидания будто стало сразу светлее — отделанный розовым перламутром, аккордеон выглядел здесь словно чудо.

— Ну и вещь! — восхищённо прошептал дядя Коля. — За него и взяться-то боязно. — Он осторожно провёл не очень чистой своей ладонью по перламутру, и Корнилову показалось, что в этом месте всё потускнело. «Не видать нам больше аккордеона», — мелькнула у него мысль.

Дядя Коля наконец достал инструмент из футляра, надел ремень на плечо, тихонько развернул мехи. Нежный слабый стон, не успев родиться, утонул в морозном воздухе зала ожидания. Тогда дядя Коля рванул мехи с силой и, приклонив голову к аккордеону, заиграл что-то весёлое, задиристое. Все столпились вокруг. Ожили тусклые ребячьи лица, кто-то уже непроизвольно притопывал ногой, кто-то раскачивался в такт музыке всем телом. А дядя Коля всё играл и играл. Весело подмигивал ребятам, приглашая двигаться, танцевать. Он играл и вальсы, и танго, и какие-то сложные, не известные Корнилову пьесы. И даже так любимый им «Этюд для Элизы», с которого Зоя ещё до войны начинала свой урок музыки. Звуки рояля, на котором она играла, были слышны по всей квартире и всегда вызывали у него лёгкую грусть.

— Что ты муру всякую пилишь? — сказал эвакуатору один из парней. — Врежь что-нибудь нашенское. Чтобы за душу брало.

Дядя Коля понимающе подмигнул и улыбнулся, показав золотой зуб. И как-то сразу, без перехода, заиграл: «С одесского кичмана…», потом «Мурку». Потом заунывную песню про Чеснока и васинских парней.

Откуда-то появилась еще бутылка самогона. Дядя Коля прервался на минуту, чтобы опрокинуть стакан. И снова играл. Но теперь уже только протяжные и заунывные песни.

К Зое подсел один из блатных парней, усмехнулся, покровительственно сказал:

— А ты ничего, деваха. Я не разобрался сразу. Завязалась платком, как бабка… У тебя, может, ещё чего фартового среди шмуток есть?

— Нету ничего, — сердито ответила Зоя, уже понимая, какую беду навлекла на себя и на Игоря, вытащив свой шикарный аккордеон.

— А если подумать? — усмехнулся парень. Усмехнулся совсем по-доброму, без угрозы. Только глаза у него были бегающие. Корнилов больше всего напугался этих глаз.

— Нет, нету. Мы вот с братом вместе едем. У нас ничего интересного для вас больше нет.

— Этот, что ли, брат? — оглянулся парень на Корнилова.

— Этот.

— С ним мы поладим, — лениво сказал парень. И теперь уже в его голосе чувствовалась угроза. — Может, всё-таки посмотрим? — не отставал он. — Пощупаем ваши уголки. И тебя заодно пощупаем.

Кровь прилила Корнилову к лицу.

— Да я тебе… — Голос у него сорвался, как у молодого петуха.

— Дядя Коля! — пронзительно крикнула Зоя.

Музыка резко оборвалась.

— Чего там? — спросил эвакуатор недовольно. Парень трусовато отодвинулся от Зои.

— Чего он пристаёт? — уже спокойно сказала Зоя. — И чемоданы раскрыть хочет.

— У-у! — тихо прошипел парень и тут же улыбнулся дяде Коле: — Шуток не понимает. Дистрофичка!

— Садись-ка рядом, — зло сказал эвакуатор.

Парень с наглой улыбкой лениво отошёл от скамейки, на которой сидели Зоя с Игорем.

Дядя Коля ещё поиграл немного. Потом убрал аккордеон в футляр и сказал:

— Подремлем, ребятки, минут шестьсот. Утром небось приедут за нами.

Больше ребята своего аккордеона не видели.

Подводы пришли к станции только к полудню. Дядя Коля ругался с извозчиками, помогал ребятам рассаживаться с узлами на телегах. Почему-то получилось так, что Зое и Игорю надо было грузиться на разные подводы. Они запротестовали. Зоя расплакалась, и дядя Коля посадил их вместе.

Лесная дорога была разбита, колеса вязли в грязи по ступицу. Несколько раз делали остановки. Распоряжался всем уже не дядя Коля, а старый мужчина, воспитатель из детского дома, куда они ехали. Ребятам дали поесть — по кружке холодного молока да по большой шаньге — круглой лепёшке с картошкой. Во время одной из таких остановок к подводе, где ехали ребята, подошли три парня.

— Эй вы, дистрофики, — тихо сказал один из них — Корнилов узнал голос того, который приставал к Зое ещё на станции. — Гоните ваши узлы. Пикните — пришью.

Корнилов осторожно вынул из кармана своего осеннего пальтишка маленький револьвер, семейную реликвию Зоиной семьи, и взвёл курок. Сколько раз, ещё в Ленинграде, когда никого не было дома, он вынимал из тайника эту любимую свою игрушку и любовался ею. То высыпал маленькие патроны из барабана, то осторожно засовывал их в гнёзда, взводил курок и целился в воображаемого врага — этим врагом всегда был человек со зловещим фашистским знаком на каске и с чёрными усиками, как у Гитлера, над тонким змеиным ртом.

— Долго я ждать буду! — прошипел парень. И Корнилов выстрелил наугад в темноту. Выстрелил, не думая о последствиях, о том, что его ждёт. Его трясло, то ли от холода, то ли от внезапно нахлынувшего бешенства. Он снова видел перед собой эту проклятую каску и тонкий змеиный рот.

Кто-то закричал. Заржали и вдруг понесли лошади.

— Эй, эй! — завопил мужской голос. Корнилов узнал голос возницы. Услышал быстрые, чавкающие по глинистой дорожной каше шаги бегущего человека. — Стой, родные! Стой! — кричал он. И кони, наверное, узнали голос своего хозяина. Остановились.

Прибежали учитель с дядей Колей.

— Молчи! — успел шепнуть Корнилов Зое. У него была мысль швырнуть револьвер в лес, в темноту, но вместо этого он сунул его в сено, на котором они сидели.

— Что тут произошло? — спросил воспитатель.

— Кто-то стрелял, — сказала Зоя.

— Кто стрелял? Откуда? — испуганно крикнул дядя Коля.

— Из лесу. Как просвистит над головой! — соврал Корнилов.

— Кто ж тут может стрелять?

— Может, дезертир какой? — предположил возница. — У нас тут месяц назад милиция поймала одного. В землянке жил. И ружьё имел.

Обоз потихоньку тронулся. Словно почувствовав что-то, дядя Коля сел на подводу, где ехали Зоя с Игорем, но ни о чём не спрашивал. Молчал всю дорогу.

Когда ночью они наконец добрались до места — старинного пермяцкого села, в котором размещался детский дом, среди их команды недосчитались троих. И у многих ребят недоставало вещей — то узла, то чемодана.

— Такая дорога, — проворчал дядя Коля. — Одни ухабы, все кишки растрясло. Немудрено было и узлы растерять.

— А дети? — спросил воспитатель. — Куда девались три парня? Надо же поиски организовать.

— Ищи ветра в поле, — усмехнулся эвакуатор. — Эти уже по три побега имеют. Я думал, они ещё из поезда слиняют. Навязывают всякую шантрапу. Ворьё.

А Корнилов был уверен, что и эти парни и дядя Коля — одна шайка-лейка. Куда бы он тогда пристроил их аккордеон? Ведь ещё на станции он положил футляр с аккордеоном на одну из подвод, а сейчас остался с потёртым портфелем. О том, попал он или не попал в грабителей, Корнилов тогда особенно не задумывался. Только горевал, что револьвер свой в сене уж не нашёл. Дорога и впрямь была тряская. Где-нибудь и выпал он в осеннюю грязь…

Месяца через три в их детдоме снова появился дядя Коля. Привёз очередную партию ребятишек. Наткнувшись в коридоре на Корнилова, он круто развернулся и хотел было улизнуть, боялся, наверное, что Игорь спросит его про аккордеон. Но Корнилова интересовало совсем другое. Набравшись смелости, он окликнул дядю Колю, и тот нехотя остановился.

— Новеньких привезли? — как ни в чём не бывало спросил Корнилов. — Ленинградцы есть?

— Есть. Трое.

— А те? Что по дороге прошлый раз сбежали?

Эвакуатор усмехнулся, обнажив свой золотой зуб.

— Вон тебя кто интересует… Кентора блатная. Взяли их на станции с ворованными вещами. Теперь уже их не детский дом ожидает. Другой дом, паря.

— Всех троих взяли? — спросил Корнилов, и этим выдал себя дяде Коле с головой. Тот внимательно, словно впервые увидел, оглядел Корнилова злыми, с прищуром глазами и подмигнул по привычке.

— Здоровьичком, значит, ихним интересуешься? Ну, смотри, паря, смотри. Не столкнись с ними где-нибудь нос к носу. — Он, не прощаясь, повернулся спиной и пошёл по своим делам.

…Через два дня, когда дядя Коля уже уехал, в детский дом пришёл милиционер и долго сидел в кабинете у директора. Потом туда вызвали Корнилова.

Директриса Викторина Ивановна молча показала ему на стул. Корнилов сел.

— Этот, что ли? — спросил милиционер.

Викторина Ивановна кивнула.

— Мальчик, у тебя оружие есть? — спросил милиционер.

— Какое оружие? — глядя в пол, ответил Корнилов.

— Огнестрельное, — рассудительно сказал милиционер. — Из которого стрелять можно. Наган, например, или обрез. А может, мелкокалиберка.

— Нету у меня ничего.

— А говорят, есть.

— Кто говорит? — тихо спросил Корнилов, холодея от мысли о том, что могла проговориться Зоя.

— Люди говорят. Письмо написали в милицию, что ты пистолет прячешь. Зачем он тебе, мальчик? Фашист от наших мест далеко, это в Ленинграде мог бы пригодиться, а здесь ни к чему. — Милиционер говорил рассудительно, по-доброму, словно угадывая мысли Корнилова. Слёзы против воли вдруг закапали у него из глаз, и он уже хотел всё рассказать, но испугался — а вдруг дядя Коля соврал ему и он всё-таки не промахнулся.

— Ну ладно, ладно, — ласково сказал милиционер, — не плачь. Все вы, дистрофики, такие чувствительные…

Он, как и тот подонок, назвал Корнилова дистрофиком, но столько сочувствия было в его словах, что теперь уже Игорь разревелся по-настоящему.

— Ну ладно, ладно, — милиционер встал, положил ему на плечо тяжёлую руку. — Не реви, не реви. Отдохнёшь у нас на свежем воздухе, на шанежках да на молочке, и повеселеешь. А обыск я всё же сделать должен, — обернулся он к директрисе. — Пускай малец покажет, где постель и вещи.

— Вещи в бельевой хранятся, — сказала Викторина Ивановна.

— Ну вот и хорошо.

Они пошли вместе, и милиционер дотошно прощупал матрас и подушку на койке Корнилова, заглянул под кровать, в тумбочку.

В бельевую позвали и Зою — вещи-то были их общие. Викторина Ивановна сама открыла чемоданы, разворачивала перед милиционером каждую вещичку. Его внимание привлёк набор десертных серебряных ножей. Ручки у них были расписаны чернью, да и вообще ножи походили на маленькие кинжальчики.

— Это уже непорядок, — сказал милиционер. — Это холодное оружие.

— Для фруктов ножички, — Викторина Ивановна взяла один, любовно провела по рисунку длинными пальцами, потом легко согнула лезвие. — Видите? Им и курицу не зарежешь. Серебро. Гнётся.

— Под вашу личную ответственность, — насупившись сказал милиционер и ушёл, на прощанье взъерошив отросшие после стрижки в санпропускнике Игоревы волосы.

Они хотели укладывать все вещи назад, в чемодан и узлы, когда Зоя вдруг сказала:

— Давай разложим отдельно. Твои и мои. Так проще.

Корнилов даже не нашёлся, что ответить. Стоял соляным столбом и смотрел то на Зою, то на Викторину Ивановну. Ему казалось, что раздели они сейчас весь свой багаж — и жизнь пойдет совсем по-другому. Тоже разделится, разбежится по сторонам. И дружба разделится.

— А надо ли, Зоечка? — спросила директриса.

— Так удобнее, — сказала Зоя. — Игорева мама обещала разыскать моего дедушку. А может, папа найдётся. Вдруг срочно придётся уезжать?

Викторина Ивановна сердито передёрнула плечами.

— Ну, делитесь, делитесь. — И, вынимая из узла пальто или платье, спрашивала: — Это чьё?

— Моё, — говорила Зоя. И правда, почти все вещи были из имущества её тетки.

— Моё. Моё. Моё, — монотонно звучал Зоин мягкий голосок.

— Да твоё-то здесь есть что-нибудь? — вспылила Викторина Ивановна на Корнилова. — Стоишь как истукан. Язык проглотил?

— У меня в том чемодане коллекция марок, — показал Корнилов на большой коричневый чемодан. — И чемодан мамин.

— Чьей мамы? — горестно спросила директриса. — Она ведь теперь у вас общая. Она ведь и Зоечку удочерила.

— Моей мамы, — ожесточился Корнилов. И вспомнил ещё про большой микроскоп, лежащий в одном из тюков. Микроскоп, правда, был из Зоиной комнаты, но уж очень ему нравился. Он и засунул-то его тайком от матери. — Микроскоп ещё мой! И мамин платок пуховый. — Больше вспомнить он ничего не мог и так и остался бы со своими марками и микроскопом, завязанными в материнский пуховый платок, если бы Викторина Ивановна не ожесточилась и, уже не спрашивая Зою, не покидала на его сторону кое-что из вещей. Потом, когда Зоя через три месяца действительно уехала, разысканная дедом, эти тряпки Корнилову очень пригодились — весной было очень голодно, и он время от времени ходил с кем-нибудь из своих новых друзей-детдомовцев в соседнюю деревню, выменивая вещи на тёплые караваи хлеба, на большие замороженные круги молока — самого вкусного лакомства детдомовской поры.

Уехала Зоя, и распалась их временная семья. Осталась только до сих пор хранимая Корниловым справка: такие-то, брат и сестра, направляются в эвакуацию из города Ленинграда…

И на всю жизнь запомнил Игорь Васильевич урок с маленьким револьвером в замшевом футляре. «Маленькая красивая игрушка — а ведь на волосок, на волосок я был от того, чтобы совершить непоправимое», — часто думал он, особенно остро переживая эту давнюю историю, когда приходилось брать какого-нибудь молодого преступника, имевшего при себе оружие…

…Приехав домой, Корнилов сразу же позвонил в управление. Белянчиков дожидался его звонка.

— С Колокольниковым ничего не прояснилось? — спросил Игорь Васильевич.

— Ничего. Провели работу на трассе, на Финляндском. Никаких чепе.

— А как с поисками автомашины? — вздохнув, поинтересовался Корнилов.

— Есть идеи, Игорь Васильевич. Завтра доложу.

— Хорошо бы вместо идей была машина, — грустно пошутил полковник. — Ты, Юра, валяй домой. Отдыхай. Завтра жду тебя к половине девятого…

Белянчиков позвонил Корнилову в первом часу ночи. На Васильевском острове, в подъезде одного из старых домов, нашли тяжелораненого Колокольникова. Состояние у Леонида Ивановича было критическое — кирпичом разбита голова. Большая потеря крови.

— Сколько же он там пролежал, в этом подъезде? — сердито сказал Игорь Васильевич.

— Врачи говорят — не менее шести часов. Подъезд тёмный. На эту лестницу всего две квартиры выходят. Один из жильцов пошёл поздно вечером собаку прогулять, она и привела его к потерпевшему. Под лестницей лежал…

— И никаких следов? — спросил полковник, понимая, что за шесть часов там все затоптали.

— Пока никаких. Служебную собаку пустили, да какое там…

«Эх, Леонид Иваныч! — с горечью подумал Корнилов, вешая трубку. — Не послушал ты моего совета…»

Поиски автомобилиста, сбившего человека на пятьдесят пятом километре, Корнилов назвал «операцией просеивания», а Белянчиков окрестил её «испытанием на выживание»; кроме станций технического обслуживания, «левым» ремонтом автомашин занимались в таксомоторных парках, в больших кооперативных гаражах и сотни «умельцев» в городе и области работали у себя дома.

— Если не попаду в больницу после этой проверки, — мрачно сказал Юрий Евгеньевич Бугаеву, с силой хлопнув ладонью по огромной кипе бумаг, высившихся на его столе, — значит, я ещё здоровенький! С ума не сойду.

— Чего это ты расхныкался? — без особого сочувствия к жалобе своего товарища спросил Бугаев. Он заскочил в отдел всего на полчаса — справиться, нет ли каких-нибудь новых данных об известных угрозыску взломщиках. Никаких особых сюрпризов ему не преподнесли. Добавили только к трём «специалистам» по сейфам, которых он сейчас разрабатывал, ещё одного — три месяца назад вышедшего из заключения Евгения Афанасьевича Жогина, пятьдесят второго года рождения, бывшего слесаря-инструментальщика судостроительного завода. Жогин получил срок за то, что участвовал в ограблении заводской кассы. Собственно, участие его заключалось только в том, что он изготовил первоклассные инструменты для вскрытия сейфа. Но эта деталь больше всего и заинтересовала Семёна. И сейчас он сидел за своим свободным от бумаг стареньким письменным столом и, рассеянно слушая жалобы Белянчикова, ожидал звонка из управления исправительно-трудовыми учреждениями. Ему не терпелось узнать, в какой колонии отбывал свой срок заключения этот Жогин, а вдруг вместе с Лёвой Буром?

— Пришлось поднять всех участковых инспекторов, — продолжал жаловаться на свою судьбу Белянчиков. — Сотни по две дружинников в каждом районе привлекли. Я уж не говорю о том, что сам объехал станции обслуживания и крупные гаражи…

— Какая самоотверженность, — притворно вздохнул Семён. — Ты, наверное, не высыпаешься?

Юрий Евгеньевич, привыкший за долгие годы к иронии Семёна, никак не среагировал на его замечание.

— На станцию техобслуживания преступник, конечно, не явился? — поинтересовался Бугаев. — И в другие государственные учреждения, где могут отремонтировать машину, тоже не заглядывал?

— Зря ехидничаешь, — спокойно отозвался Белянчиков. — В государственном автохозяйстве всегда найдётся любитель «левых» заработков и отремонтирует машину частнику где-нибудь в укромном уголке или прямо за оградой. И поставит ему украденные у государства запчасти.

— Логично, логично, — сказал Бугаев и, вздохнув, покосился на молчавший телефон. Времени у него, так же как и у Белянчикова, было в обрез — Корнилов дал им обоим на поиски трое суток. Вторые сутки катастрофически шли на убыль.

— Кстати, Женя, — вдруг оживился он, — а ты проверял конторы Госстраха?

Белянчиков рассмеялся.

— Ты считаешь, что, угробив человека, водитель поедет в Госстрах требовать компенсации за помятый бампер или разбитую фару?

— А что? Оказался какой-нибудь жлоб. Я, например, знаю случай…

Что это за случай, Бугаев не успел рассказать. Зазвонил телефон. Он схватил трубку. Сказал, сдерживая нетерпение:

— Майор Бугаев.

Это был звонок, которого он ожидал.

— Беру бумагу. — Бугаев вытащил из кармана блокнот. — Записываю. — Он писал быстро, блокнот скользил по полированной поверхности стола, и Семён прижал его локтём. Время от времени он подавал реплики: — Так, так, так. Очень интересно… — Наконец, сказав своё любимое «Спасибочки, девонька, дай бог тебе хорошего жениха», он положил трубку и посмотрел на Белянчикова повеселевшими глазами.

— Имеем шанс, Юра! Этот Жогин рубил лес в Архангельской области вместе с Лёвой Буром. — Он стремительно поднялся со стула, засунул блокнот в карман. — Привет труженикам застолья! — он помахал Белянчикову рукой. — Ищите да обрящете! А я поехал на Васильевский. Милый моему сердцу Евгений Афанасьевич обитает на Пятнадцатой линии… — Около дверей Бугаев остановился. — А ведь Колокольникова тоже на Васильевском обнаружили…

— От Соловьевского переулка до Пятнадцатой линии… — начал Юрий Евгеньевич.

— Не так уж и далеко, — прервал его Бугаев. — Уж не думаешь ли ты, что преступники выжили из ума и прячут жертвы у себя под кроватями? — Он усмехнулся. — Да, длительное чтение докладных, написанных инспекторами ГАИ и участковыми, губило и не таких, как ты, титанов мысли.

Белянчиков погрозил ему кулаком.

Уже открыв дверь, Семён задержался и, обернувшись к Юрию Евгеньевичу, сказал:

— Запроси-ка ты ещё соседей. Хотя бы Новгород и Псков. Он мог и туда на ремонт податься.

…Из сотен рапортов и справок Белянчиков отобрал прежде всего те, где речь шла о ремонте белых «Жигулей». Таких случаев оказалось несколько, но ни на одном автомобиле не обнаружили повреждений, характерных при наезде на человека. Технические эксперты ГАИ, проверившие эти «подозрительные» машины, дали своё твёрдое заключение.

Белянчиков не исключал и того, что человек, совершивший наезд, просто поставил свои «Жигули» в гараж или накрыл брезентом и ждёт, когда улягутся страсти. Тут-то и оказали неоценимую помощь привлечённые к операции дружинники — вместе с милицией они в присутствии владельцев проверили все индивидуальные гаражи, все открытые и закрытые автостоянки, попросили владельцев показать машины, укрытые брезентом или плёнкой. В двух гаражах-сарайчиках давно не заглядывавшие туда владельцы с изумлением обнаружили отсутствие своих автомобилей. В районных управлениях завели уголовные дела об угоне. Но украдены были «Запорожец» и «Волга».

Вскоре после ухода Бугаева в кабинет заглянул Корнилов.

— Ну что, оперативные данные не радуют? — спросил он, увидев скучное лицо Белянчикова. Они работали вместе почти двадцать лет и вне служебной обстановки да и в управлении, оставаясь наедине, всегда переходили на «ты».

— Не радуют, — кивнул Юрий Евгеньевич. — Кажется, все лазейки перекрыли… — он показал на стул: — Может, присядешь?

Но Корнилов не сел. Вынул из кармана сигареты, закурил и прислонился к столу, за которым только что сидел Бугаев.

— Все лазейки не перекроешь. Не хватит милиционеров к каждой лазейке приставить.

— Мы дружинников привлекли.

— И дружинников не хватит, — грустно сказал Корнилов. — Какие же у тебя идеи?

— У Бугаева идея. На первый взгляд бредовая, — проворчал Белянчиков. — А я подумал — стоит использовать.

— Что же за идея у нашего Сенечки?

— Поработать с Госстрахом. С теми инженерами, которые делают калькуляцию повреждений, прежде чем страховку выплачивать…

Корнилов засмеялся.

— Бугаев всерьёз считает, что есть люди, предпочитающие сесть на скамью подсудимых, чем лишиться страховой премии за вмятину на радиаторе?

— У него даже есть на этот случай какая-то байка. Только он не успел мне её рассказать. Выяснил, что вместе с Лёвой Буром отбывал наказание некто Жогин. Помнишь, года три назад на судостроительном кассу брали?

Корнилов кивнул.

— В тот раз этот Жогин весь инструмент изготовил. Вот Семён и рванул по адресу. Справки наводить…

— Это уже что-то конкретное, — сказал Корнилов. — Значит, Бугаев советует обратить внимание на Госстрах? — Теперь в его словах не было иронии. — Госстрах… — повторил он. — Можно и проверить. И с их специалистами посоветоваться. Они через свои руки столько битых машин пропускают.

— А если предположить… — начал Белянчиков, но полковник не дал ему закончить фразу.

— А если предположить, что мы имеем дело с умным… — Корнилов поправился, — с хитрым человеком? Он вместо того чтобы где-то тайком ремонтировать машину, возьмёт и разобьёт её ещё сильнее?

— Да, я об этом же и хотел сказать! — обрадовался Белянчиков.

Корнилов поднял руку:

— Тихо, Юра! — И продолжал, не замечая ставшего обиженным лица майора: — Но разобьёт он её, конечно, не особо рискуя. Тихонько наскочит на дерево. Или на фонарный столб… Вызовет инспектора ГАИ. Составят они акт. Потом и в Госстрах можно ехать.

— Не на дерево! Не на дерево! — запальчиво сказал Белянчиков. — Там свидетелей не будет, а ему лучше со свидетелями! Трудно, что ли, в городе в какой-нибудь грузовик воткнуться?

— Моя идея плодотворная? — спросил строго Корнилов, но глаза у него смеялись. Теперь он заметил, что Белянчиков обиженно хмурится. — Наша идея, Юра.

— Плодотворная, — всё ещё хмурясь, ответил майор, но голос у него отмяк, потеплел. — А Бугаев узнает — скажет, что это его идея. Дескать, я про Госстрах подсказал, вы от Госстраха танцевать начали и наткнулись на плодотворную идею.

— И ещё назовёт это по-научному — ассоциативное мышление, — улыбнулся Игорь Васильевич. — Бугаев у нас умница. — И сказал задумчиво: — Что-то он нам с Васильевского острова привезёт? — Взглянув на часы, Корнилов заторопился. — С чего начинать теперь, знаешь?

— Надеюсь, что знаю.

Корнилов хмыкнул:

— «Надеюсь». «Надежды — это сны бодрствующих», — сказал один классик. Смотри не проспи самое важное!

Когда полковник ушёл, Белянчиков позвонил в ГАИ и попросил дать ему подробную сводку об автоавариях в городе и области за третье, четвёртое и пятое августа. «Тут подстраховаться нелишне, — подумал он. — Этот деятель мог и переждать день-два».

Потом он попросил дежурного по угрозыску обзвонить межрайонные конторы Госстраха, запросить сведения от них.

«Даст ли улов новая сеточка? — подумал он. — Может, ещё раз перечитать все эти справки? — Белянчиков неприязненно посмотрел на ворох бумаг. — Я в них искал одно, а другое мог и пропустить!» Он взялся за верхний листок и тут же бросил его. Подумал о конторах Госстраха. Не раз приходилось ему слышать сетования автовладельцев на то, как долго иногда приходится дожидаться результатов оформления аварии в этих конторах.

«Надо послать туда людей, — решил Белянчиков. — Обзвонить управления внутренних дел, где расположены эти конторы, чтобы завтра до двенадцати все сведения были у меня».

Юрий Евгеньевич взялся за телефонную трубку и поморщился, подумав о том, сколько новых бумаг прибавится на его столе. И, как окажется, совсем ненужных. Но не мог же Белянчиков знать, что сводка из ГАИ, которую положит перед ним секретарь управления уголовного розыска Варя Алабина, едва он закончит последний разговор, сразу выведет его на след преступника…

Ещё несколько дней тому назад, когда Колокольников рассказал Корнилову о происшествии на пятьдесят пятом километре и события не приобрели такой драматической окраски, Юрий Евгеньевич, просматривая сводку происшествий за третье августа, был приятно удивлён, что на дорогах города и области произошло так мало аварий. Всего три. В Киришах пьяный водитель на самосвале сломал забор у собственного дома, на Московском проспекте государственная «Волга» сбила женщину. Женщина была доставлена в больницу «с лёгкими телесными повреждениями». И на Светлановской площади столкнулись у светофора три легковых автомобиля. Никто из водителей не пострадал. Ни одно из происшествий не заинтересовало тогда ни Белянчикова, ни Корнилова, — их внимание было приковано к Приморскому шоссе. Теперь Белянчикова сразу привлекла авария на Светлановской площади.

Три автомашины. Государственная «Волга», «Жигули» третьей модели и «Жигули» первой модели…

Белянчиков выписал все данные. Номера машин, фамилии водителей: Кадымов, Осокин и Вязигин. Аварию оформил автоинспектор лейтенант Волков из Выборгского ГАИ.

«Интересно, разбор происшествия в ГАИ уже провели? — подумал Белянчиков. — Если провели, так можно уже сегодня кое-что выяснить…»

Юрий Евгеньевич взялся за телефон. Позвонил дежурному ГАИ Выборгского района. Номер был занят. Раздражаясь, он набирал снова и снова. «Что у них там за болтун дежурный?» Белянчиков уже хотел звонить начальнику, когда наконец в трубке раздались длинные гудки.

— Дежурный Выборгского ГАИ, — доложил спокойный баритон.

— Майор Белянчиков из ГУВД беспокоит, — сказал Юрий Евгеньевич, сдерживаясь, чтобы не сделать замечание. — Вы не могли бы сказать, где сейчас лейтенант Волков?

— Волков у телефона, — доложил баритон.

«Значит, всё будет в порядке», — подумал Белянчиков. Он верил в удачу и в хорошее предзнаменование.

— Лейтенант, третьего августа на Светлановской площади не вы оформляли столкновение автомашин?

— Так точно. Я оформлял.

— А разбор проводили?

— Проводили. Капитан Ивакин с ними разбирался.

— А вы присутствовали на разборе?

— Был, товарищ майор, — в голосе Волкова теперь явно чувствовались недовольные нотки. — Один из нарушителей пожаловался на мою необъективность. Теперь, значит, и к вам обратился! Только чего же он в уголовный розыск?

— Вот что, Волков, — сказал Белянчиков, — сейчас я позвоню вашему начальству, попрошу, чтобы вас подменили на дежурстве, а вы заберите все документы по аварии и пулей ко мне. Триста тридцать восьмая комната. Майор Белянчиков. Запомнили?

— Запомнил, — хмуро отозвался Волков. — Только начальник уже домой уехал. Комната разборов опечатана… — Он явно волновался, не понимая, что ещё мог написать на него молодой усатый пижон. А в том, что это были его происки, лейтенант не сомневался.

Белянчиков почувствовал состояние инспектора и сказал, непроизвольно переходя на «ты»:

— Да не паникуй ты, не паникуй. Никто на тебя не жаловался. У нас тут свой интерес, мы на твою помощь надеемся…

Минут через сорок инспектор Волков уже предстал перед Юрием Евгеньевичем. Это был высокий, широкий в плечах лейтенант с красивой копной русых волос.

— Ну, здравствуйте, Волков! — улыбаясь, поднялся навстречу инспектору Белянчиков. — А я по телефону разговариваю и думаю — какой баритон красивый.

— Да что вы, товарищ майор… — смутился Волков. — Напугали вы меня. Я чуть было не осип.

— Все протоколы с вами? — переходя на деловой тон, спросил Белянчиков.

Лейтенант кивнул.

Они сели. Волков достал из «дипломата» тоненькую серую папку, положил на стол.

«Вот как мы теперь живём, даже инспекторы ГАИ у нас с „дипломатами“ щеголяют, — подумал Юрий Евгеньевич. — Хорошо хоть во время дежурства на перекрёстках без них обходятся». — Он пододвинул к себе папку. Раскрыл.

— Нет. Сначала расскажите всё сами. Протоколами потом займёмся…

Волков докладывал обстоятельно, с подробностями, Юрий Евгеньевич лишь изредка перебивал его, уточняя детали.

…Все три машины ехали по проспекту Энгельса, в направлении к центру города. Чёрная «Волга», белые «Жигули» и «Жигули» тёмно-синие.

— Больше всего, товарищ майор, белый «жигулёнок» пострадал. Тот, что в «коробочку» попал. Он и виноват больше — надо дистанцию соблюдать. Тем более когда к перекрёстку подъезжаешь…

«Белые „Жигули“, — отметил Белянчиков. — Ещё одна ниточка».

— Дождя не было?

— Нет. Дождь ночью прошёл. А с утра солнышко припекало… Асфальт сухой.

— А водители нервничали? Этот, например… — Белянчиков пробежал глазами протокол. — Осокин? С белых «Жигулей»?

— Расстроился очень. Лица на нём не было. В металлолом, сказал, мою карету теперь. Да это с пылу с жару, как говорится… Я осмотрел — у него сзади лонжероны даже не пошли. Поменяет левое крыло, крышку багажника…

— А спереди?

— Спереди посильнее досталось. Своим ходом он уже уехать не смог. Его водитель «Волги» на буксир взял.

Белянчиков внимательно прочитал список повреждений белых «Жигулей» и «Волги».

«Экспертиза сумеет разобраться, где старые, а где новые повреждения, — подумал он. — Если только машины уже не отремонтировали. „Жигули“‑то вряд ли, а вот государственную „Волгу“ могли починить».

— Всё произошло у вас на глазах?

Волков огорчённо развёл руками:

— Я одного нарушителя воспитывал в это время. Тут же, на перекрёстке. Сначала услышал, а уж потом увидел, товарищ майор. А в чём дело, если не секрет?

— Не секрет. Ищем белые «Жигули», сбившие человека на Приморском шоссе.

Волков кивнул:

— Слышал. Была такая ориентировка.

— Ничего не показалось вам странным в этой аварии?

— Да нет. Чего ж тут странного? В нашем деле каких только аварий не насмотришься, — ответил инспектор и задумался, припоминая тот яркий солнечный день и гулкий удар от столкновения автомашин.

— А как вели себя нарушители на разборе?

— Вязигин всё жаловался. И на водителя «Волги» и на меня. За необъективность. — Инспектор усмехнулся, едва заметно скривив тонкие губы. Усмешка получилась у него злая.

«К такому попадёшь, — подумал Белянчиков, — он спуску не даст». И спросил:

— А на что жаловался этот Вязигин? Какие у него претензии?

— Всё шумел — «Так ездят только пьяные!».

— Значит, он на Осокина жаловался?

— Я ж вам докладываю, товарищ майор, он на всех жаловался. И на меня тоже, — сердито сказал инспектор. Видимо, это последнее обстоятельство казалось ему особенно несправедливым.

— Ну, а водитель «Волги»?

— Кадымов? Его вины нет. Спокойно остановился у светофора. Резкого скрипа тормозов я не слышал.

— Но он-то что-нибудь говорил на разборе?

Инспектор снова задумался.

— А ведь знаете, товарищ майор, Кадымов очень важную фразу сказал, — Волков пристально смотрел на Белянчикова. — Очень важную. — И Юрий Евгеньевич почувствовал, что инспектор начал о чём-то догадываться. — Он сказал, что, увидев жёлтый, начал тормозить ещё издалека. И несколько секунд стоял у светофора. А «жигулёнок» ехал далеко сзади. Кадымов в зеркало его видел. И видел, что он скорость скинул, притормозил. И всё-таки стукнул! «Деликатно врезался», — сказал Кадымов.

— Насколько я понимаю, если бы Осокин перед светофором скорость не сбавил, он бы сильнее разбился? И «Волга» больше пострадала? Правильно я излагаю? — спросил Белянчиков.

— Всё правильно, — согласился инспектор. — А если он хотел скрыть старые повреждения, то ему достаточно было и слегка тюкнуться. Только если серьёзную экспертизу провести…

— Вот об этом я сейчас и думаю, — сказал Белянчиков; он опять взялся за протокол. — Значит, Осокин Борис Дмитриевич, — записал он в блокнот, — проживает по улице Чайковского, дом одиннадцать, квартира тридцать четыре, кандидат наук, преподаёт в институте. — Белянчиков задумался, вспомнив про Лёву Бура, про нападение на Колокольникова. «Что-то не очень вписывается кандидат наук в эту компанию».

…Когда утром следующего дня невыспавшийся, но, как всегда, прекрасно выбритый майор Белянчиков шёл на доклад к своему шефу полковнику Корнилову, в его записной книжке имелась масса информации о Борисе Дмитриевиче Осокине. Информации самой разной — и непосредственно относящейся к событиям последних дней, и просто характеризующей с разных сторон кандидата, и даже вовсе не относящейся к делу. Например, сведения о том, что Осокин — хорошо известный в городе коллекционер значков.

Юрий Евгеньевич был человеком педантичным, о чём знал каждый его сослуживец по Главному управлению. И даже кое-кто из начальства в министерстве. Одни начальники считали его педантизм достоинством, другие — недостатком. И каждый в зависимости от этого и оценивал его. Кстати сказать, у самого Белянчикова мало было свободного времени, чтобы задумываться над такими сложными проблемами, как отношения начальства к его персоне. Да и педантом он себя не считал. И когда кто-нибудь из товарищей отпускал по этому поводу очередную шутку, Юрий Евгеньевич огрызался: «У нас в управлении только один педант, — говорил он, — Сеня Бугаев. Каждую неделю в парикмахерской свою причёску подправляет». В одном Юрий Евгеньевич был уверен непоколебимо — люди, чьё плечо, а не локоть он чувствовал рядом постоянно, его сослуживцы, были одновременно и его друзьями. В том числе Бугаев, лелеющий свою красивую причёску, и полковник Корнилов, с которым Белянчиков спешил поделиться сейчас важной и даже не слишком важной информацией.

Самым серьёзным фактом, установленным майором, было то, что гражданин Осокин имел дачу на Карельском перешейке, на берегу Финского залива. И ездил он всегда на свою дачу по Приморскому шоссе. Через Репино и Зеленогорск. На беленьких «Жигулях», попавших третьего августа в аварию на «чёртовом пятачке» Светлановской площади. Юрий Евгеньевич не забыл рассказать Корнилову и о том, что поздно вечером прогулялся по улице Чайковского и заглянул под брезент, укрывавший одну из автомашин у дома одиннадцать, где проживал Осокин. Этой автомашиной, судя по номерному знаку, и оказались его «Жигули».

— В ГАИ, Игорь Васильевич, он всё оформил, получил две справки: для ремонта и для Госстраха. И даже послал в Госстрах телеграмму с извещением об аварии, но оценщика ещё не приглашал… Я, может, и поторопился, но попросил установить на улице Чайковского наблюдение. За машиной, конечно. Не ровен час, приедет «техничка», увезёт в ремонт.

— Не поторопился, — сказал Корнилов. — Но всё, что ты узнал об этом Осокине… — Он в сомнении покачал головой.

— Да, в затылок не выстраивается…

— В затылок? — удивился полковник. — В какой затылок?

— В затылок к Лёве Буру и его компании. Не из той колоды этот Осокин.

Корнилов покачал головой:

— Скажешь тоже! А ведь и правда не выстраивается. Хотя с кем только возиться не приходится! Помнишь дело с литературным архивом? Тоже ведь учёный попался! Человек образованный — не всегда человек честный. Знаешь, кто это сказал?

— Не знаю кто, но правильно подметил.

— Достоевский. И ещё сказал: «Наука не гарантирует в человеке доблести». Но тут я с ним, пожалуй, не соглашусь. Настоящая наука и доблесть — понятия неразделимые. Посмотреть бы на этого Осокина. Ты, случайно, фотокарточки его не достал?

Не то чтобы полковник всерьёз считал, что можно определить порочные наклонности человека, разглядывая его лицо, запечатлённое на фотографии. Он не был последователем Ламброзо, хотя и разделял некоторые моменты его теории. Фотография помогала Корнилову понять человека, почувствовать какие-то черты его характера, представить, как он будет вести себя на допросе. И всегда, если к тому представлялась возможность, Игорь Васильевич, перед тем как встретиться с человеком лицом к лицу, старался повнимательнее рассмотреть его фотографии.

— Фотокарточки я его не достал. Но если тебе так хочется, можешь послать кого-нибудь в институт — он красуется на Доске почёта. Важнее другое, — Белянчиков был явно доволен собой. — «Волга», в которую воткнулся Осокин, ещё не ремонтировалась. Я позвонил в «Ленавтотранс» — это их машина — и всё выяснил. И предупредил, чтобы они хранили её как зеницу ока. В смятом виде. Так что экспертизу можно провести на высшем уровне.

— Человек на Доске почёта, а мы экспертизу проводить будем, дознание. А если иметь в виду покушение на жизнь Колокольникова, то и санкцию на арест просить придётся, — задумчиво сказал Корнилов.

— Ничего страшного.

Заметив недоумённый взгляд полковника, Белянчиков нахмурился.

— Я про экспертизу говорю. И про дознание. А там видно будет.

— Можно создать вокруг человека такой барьер подозрительности, что он не скоро очухается.

— Что ты предлагаешь?

— Начать со встречи, — Корнилов подумал и уточнил: — Начать с допроса. Я попрошу разрешение у следователя и допрошу Осокина. Кое-что, конечно, выясним предварительно. Но незаметно.

Белянчиков посмотрел на полковника вопросительно.

— Ты займись «Волгой». Потолкуй ещё с водителем. Попроси в научно-техническом отделе изучить характер повреждений, сделать снимки. Когда дойдём до белых «Жигулей», то забот у нас уже будет меньше. А некоторые детали об Осокине я поручу выяснить Володе Лебедеву.

Судя по вывеске, в ЖЭКе был неприёмный день. «Кто-нибудь да отыщется», — подумал Бугаев, открывая скрипучую дверь. В коридоре тускло горела единственная лампочка. Семён с трудом разбирал таблички, прибитые на кабинетах. Подёргал закрытую дверь управляющего, постучал в бухгалтерию. Постоял, прислушался. За дверью без таблички гулкие капли шлёпали по воде. Семён дернул на всякий случай и эту дверь. Она тоже была на замке. «Вот люди, — рассердился он. — Даже на уборную запор приделали». Он уже хотел уходить, когда услышал весёлые женские голоса. Они раздавались из той части коридора, куда не доставал скупой свет лампочки. Бугаев осторожно двинулся по тёмному коридору, ориентируясь на голоса. Нащупал ручку и распахнул дверь в большую светлую комнату. Около зеркала, висевшего на стене, темноволосая девушка примеряла красивый кружевной лифчик. Другая, стоявшая спиной к Семёну, помогала застегнуть его.

— Здравствуйте, гражданки! — весело сказал Бугаев.

Темноволосая испуганно ойкнула и скрестила на груди руки. Вторая, не оборачиваясь, сердито сказала:

— Куда вы лезете? Не видите, что у нас обед?

— Не вижу.

— Валентина, дай кофточку, — раздражённо попросила темноволосая. — Что же ты дверь не закрыла?

Та, которую назвали Валентиной, сдёрнула со спинки стула голубую кофточку, протянула подруге. И обернулась к Бугаеву:

— Что вы стоите?! Раздетых баб не видели?

Она была постарше темноволосой. Крашеная блондинка лет тридцати, с бесцветным усталым лицом.

— А я по делу, — нахально сказал Бугаев.

Темноволосая уже натянула кофточку и застёгивала пуговицы.

— У нас же обед, — сказала она примирительно и, заметив висевший на стуле лифчик, наверное ее старый, схватила, спрятала за спиной и показала майору язык.

Бугаев подмигнул ей и озабоченно посмотрел на часы.

— Обед ваш давно кончился, уважаемые гражданки. — Он сказал это наобум, потому что, заходя в контору, не обратил внимания на часы обеда.

— Ну и что же, что кончился? — сказала Валентина, усаживаясь за один из письменных столов. — Сегодня неприёмный день. Правда, Галя?

— А у меня дело срочное. Вы кем, девоньки, тут служите?

— Вы скажите, что вам нужно? — скучным голосом попросила темноволосая.

— Справку получить. Устную, — сказал Бугаев. — От паспортистки или от управляющего. Я из милиции.

— Управляющего нет. А паспортистка — это я.

Бугаев прошёл на середину комнаты. Показал на второй, пустовавший стол.

— Ваш?

Темноволосая кивнула. На столе лежало несколько полиэтиленовых пакетов не то с колготками, не то с чулками. Бугаев сел на стоявший у стола стул и показал паспортистке на её место за столом:

— Присаживайтесь, не стесняйтесь, Галочка.

Девушка покачала головой и усмехнулась.

— Вот какие нынче милиционеры ловкие, — сказала Валентина. — Не успел войти — уже «девоньки», «Галочка». Смотри, Галина, справка-то ему, наверное, только одна нужна — твой адрес и телефон.

— Какая догадливая, — продолжая разговор в том же шутливом тоне, так часто выручавшем его, сказал Бугаев. — А разрешите поинтересоваться, кем вы здесь числитесь?

— Это моя подруга, — ответила за блондинку паспортистка. — Позвонила из «Пассажа», французские лифчики дают. Взяла на мою долю.

— Прекрасное качество — дружба. Но дружба — дружбой, а служба… Товарищ Валентина, вам придётся на время покинуть нас, — обратился он к блондинке. — У нас с вашей подругой секретный разговор… — Заметив на лице Валентины сомнение, он добавил: — Через пятнадцать минут вернётесь. Сохранность купленных в «Пассаже» товаров гарантирую.

— Вот болтун, — сказала, вставая со стула, блондинка. Уже с порога обернулась: — А он ничего, симпатичный. Телефончик можешь ему дать.

Когда она ушла, Бугаев протянул паспортистке удостоверение. Галина мельком взглянула на него, спросила:

— Чего же вы хотите?

— В доме семнадцать, в сороковой квартире живёт Евгений Афанасьевич Жогин…

Паспортистка открыла сейф, достала большую потрёпанную книгу. Молча полистала.

— Вот, — она подвинула раскрытую книгу Бугаеву. — Жогин Евгений Афанасьевич, его жена Люба… Жогин недавно вышел из заключения.

— Где они работают?

— Там написано, — она показала на книгу глазами.

— У вас это получится быстрее, — попросил Бугаев.

Паспортистка, чуть хмуря брови, снова взялась за книгу.

— Жогин работает на судостроительном заводе. Слесарь. А жена на фабрике Урицкого. На табачной, — добавила она.

— Участковый инспектор сейчас в отпуске, — сказал Бугаев, задумчиво разглядывая красивое лицо девушки. Она не выдержала его взгляда, опустила глаза, и губы у неё чуть шевельнулись, затаив удовлетворенную улыбку. — Порасспросить мне некого. А вы, Галя, ничего о Жогиных сказать не можете?

— Любу я хорошо знаю. Она несколько лет у нас лифтёром работала. А как мужа посадили — перешла на табачную фабрику. Чтобы зарабатывать побольше. Душевная женщина. — По-видимому, ей показалось, что одной душевности для Бугаева маловато, и она добавила: — Очень порядочный человек. Пока мужа не было, ни с кем не путалась…

— Ну, а в последнее время как? После возвращения Евгения Афанасьевича?

— А что «как»? — Галя пожала плечами. — Я не знаю. Видела однажды Любу — по-моему, она счастлива.

— Жогин не пьёт?

— Не знаю. К нам никаких сигналов не поступало. Не знаю, как вы считаете… — она подняла наконец глаза и посмотрела на Семёна, — у себя в милиции, а Евгений — человек неплохой. Другого бы Люба ждать не стала.

— Аргумент серьёзный, — согласился Бугаев. — Интересно, сейчас кто-нибудь из них дома?

— Вот уж не знаю. А вы позвоните. — Паспортистка показала на телефон.

— Нет, не буду их пугать звонками. Неожиданно интересней, — он улыбнулся, и Галина покраснела. Наверное, вспомнила про своё переодевание.

— А вам, кстати, сколько лет? — спросил Бугаев. — Что-то вы мне говорили по поводу долгих лет знакомства с Жогиной?

— Лет мне уже много, товарищ Бугаев, — сказала Галя, — но по службе вам, наверное, это знать не обязательно.

— А телефончик свой дадите?

— Дам! — в её голосе прозвучал вызов. — Служебный. Домашнего у меня нет.

Бугаев записал телефон и фамилию. Фамилия у Гали была забавная — Ворожейкина.

…Блондинка с независимым видом прогуливалась у входа в ЖЭК. Увидев Семена, она проворчала:

— Наконец-то! — и ринулась в дверь.

«Никакая она не подруга, — подумал Бугаев, — обыкновенная спекулянтка. Имеет своих клиентов и приносит им дефицитное барахло. Кому домой, кому на службу. И обирает таких девах, как Галя».

…Жогин был дома. Когда Бугаев позвонил в квартиру, то услышал, как женский голос крикнул: «Женя, открой, звонят». Неторопливые мужские шаги протопали в прихожей.

— Кто здесь? — голос был не слишком ласковым.

— Майор Бугаев из милиции, — сказал Семен будничным тоном.

Дверь открылась. Хозяин хмуро смотрел на Семёна, ожидая, что он скажет.

— Евгений Афанасьевич — это вы?

— Я, — Жогин был крупным мужчиной. На большой, с залысинами, голове пробивались блёстки седины. Он выглядел явно старше своих тридцати лет.

— Если у вас нет возражений, мне хотелось бы с вами поговорить…

— Это что-то новое в работе милиции, — сказал Жогин и посторонился, впуская Семёна в прихожую. — Раньше меня не спрашивали…

— Кто там, Женя? — спросил из ванной женский голос.

— Из милиции.

По тому, как в ванной стало тихо, было понятно, что там насторожились.

— Проходите в комнату, — пригласил Жогин.

Комната была небольшой, метров шестнадцать, просто обставленная — трёхстворчатый шкаф для одежды, большая тахта, круглый стол, накрытый бархатной скатертью. И несколько хорошо сохранившихся венских стульев.

Жогин молча показал Бугаеву на один из этих стульев и сел сам.

— Слушаю вас, — он рассматривал Бугаева хмуро, исподлобья, словно пытался дознаться, с чем пожаловал сотрудник милиции.

— Вот мои документы, — Бугаев протянул Жогину удостоверение. Тот взял красную книжечку, внимательно прочитал всё, что было там написано. Молча вернул.

— А вопрос у меня, Евгений Афанасьевич, один — мне известно, что в колонии вы находились вместе с Львом Котлуковым. В июне Котлуков был выпущен, но с определённого ему приговором места жительства уехал…

Дверь в комнату осторожно открылась, и вошла невысокая, худенькая женщина. Семёну бросились в глаза её красные руки — видно было, что она стирала.

— Здравствуйте, — сказала женщина. Семён встал, поклонился слегка.

— Здравствуйте.

Лицо у женщины было тревожное, но решительное.

«Какие глазищи большие, — подумал Бугаев. — Чем-то она похожа на мою маму».

— Люба, нам поговорить надо. Товарищ интересуется кое-чем… — сказал Жогин.

— Вот и поговорим, — Люба села на тахту и строго посмотрела на мужа. — Вы не стесняйтесь, разговаривайте. У нас с Женей секретов нет. Я про него всё-всё знаю.

«Хорошо это или плохо? — соображал Бугаев. — Не попросишь же её вон. А может, выйти с Жогиным прогуляться?»

— Не стесняйтесь, — сказала Люба. — Говорите, Евгений от меня всё равно ничего не скроет.

«Пусть слушает, — решился Семён. — Если она такая хорошая, как паспортистка говорила, то не помешает. И муж при ней врать не будет».

— Да вопрос-то всего один у меня, Любовь… — Бугаев вопросительно взглянул на Любу.

— Любовь Андреевна, — подсказала она.

— А меня зовут Семён Иванович. Один вопрос, Любовь Андреевна. Месяц назад вышел из заключения Лев Котлуков, по кличке Бур…

— Ах, этот… — сердито сказала Люба.

— …И уехал без разрешения из посёлка, где ему было предписано жить, — продолжал Бугаев. — Вот мы и пустились в розыски. Родственников у Котлукова нет. Решили поспрашивать у тех, кто отбывал вместе с ним заключение. Евгений Афанасьевич, не давал о себе знать Лёва?

— Нет, не давал, — тихо ответил Жогин и посмотрел на жену.

— Ты, Женя, скажи, раз уж товарищ сам пришёл, — сказала Люба и, повернувшись к Бугаеву, пояснила: — Сам-то он не появлялся, Котлуков. А дружок какой-то от него звонил.

— Не знаю, чего и делать, — вздохнул Жогин. — Мы уж с Любой решили уехать. На Север, что ли, завербоваться года на три. А там, может, отстанут.

— Кто же звонил? — осторожно, стараясь не выдать волнения, спросил Бугаев.

— Шут его знает?! Мужик какой-то. По голосу — молодой. Привет от Лёвы передал…

— Чего хотел?

— Известно чего. Опять та же волынка — инструмент, доля… — Почувствовав, что Бугаев ждет подробностей, Жогин продолжал: — Я отказался…

— Семён Иванович, соврал Женя им, — перебила Люба мужа. — Сказал, что взял уже один заказ.

— Иначе бы не отвязались. Да и так!.. — Евгений Афанасьевич махнул рукой. — Вчера снова звонили. Тот же голос. Уже грозить стал. Да я чувствую, товарищ начальник, — неожиданно вспылил Жогин, — звонит фрайер какой-то. Который тюрьмы не нюхал. Шестёрка. По телефону грозит. Посмотрел бы я на него, когда носом к носу встретились.

— Опять о том же просил?

— Ну да! Не решился я сразу отказать. Сказал — подумаю. А чего думать? Может быть, вы помогли бы нам завербоваться?! — он с надеждой посмотрел на Семена.

— Когда он будет ещё звонить?

— На субботу встречу назначил.

«Суббота, суббота… Послезавтра вечером… А сегодняшний день уже кончается, — лихорадочно думал Бугаев. — Позвонить Корнилову? По телефону всего не скажешь. Сюда ему приходить нельзя — вдруг они квартиру под наблюдением держат?»

— Семён Иванович, — спросила Люба, — ну как, поможете вы нам?

— Конечно, поможем. Подумать только надо, как… Подумать… Он вам где встречу назначил?

— В ресторане «Адмиралтейский», — хмуро сказал Жогин.

— Ну и хорошо… — рассеянно ответил Бугаев, думая о том, согласится ли Корнилов с его внезапно родившимся планом. — Давайте я для начала позвоню одному хорошему человеку.

— Пожалуйста, — Жогин встал. — Телефон у нас в прихожей.

Показав Бугаеву, где телефон, Евгений Афанасьевич вернулся в комнату и плотно затворил за собой дверь. Семён набрал номер Корнилова. И, на счастье, полковник оказался у себя…

…Они встретились в скверике на углу Большого проспекта, и Пятнадцатой линии. Бугаев подробно изложил свой план полковнику. Игорь Васильевич слушал молча, никак не показывая своего отношения. Только изредка останавливал Семёна, уточнял детали. Правда, это совсем не означало, что предложение майора ему нравится — он мог дотошно выспрашивать мельчайшие подробности, о чём-то спорить, предлагать свои варианты, а в конце концов заявить: «Нет, дорогой Семён Иванович, план твой никуда не годится». И в доказательство сослаться на какую-нибудь мелочь, которая, на первый взгляд, и отношения-то к разговору не имела. Но Корнилов умел увидеть обстоятельства дела с самой неожиданной стороны. Увидеть и показать своему собеседнику, что это как раз та мелочь, которая в будущем может сыграть роковую роль. За годы работы с Корниловым Бугаев хорошо изучил своего шефа и никогда не брался заранее предсказывать его решение.

— Да… Сложную задачку ты мне задал. — Полковник поднялся со скамейки и, сделав едва уловимый знак шофёру оставаться на месте, предложил: — Давай пройдёмся немного. — Словно прогулка могла помочь принять решение.

Некоторое время они шли молча, потом Корнилов сказал:

— Домой к Жогину они вряд ли придут. И звонят, конечно, с автомата…

Бугаев знал, что Игорь Васильевич не ждёт от него ответа.

— Так что если бы мы попросили разрешения подежурить у него в квартире, результат был бы — ноль. Предложить ему согласиться на изготовление инструмента? Проследить за тем человеком, который придёт на встречу с Жогиным? А если это ни во что не посвящённый связной? Ты прав, это пассивная позиция. Значит, ввести в дело своего человека?

— Не вообще своего, а меня, — не выдержал Бугаев. — И чем скорее, тем лучше. Мы вот с вами, товарищ полковник, прогуливаемся, а Жогину, между прочим, может быть, опять звонят.

Корнилов искоса взглянул на майора. Неодобрительно покачал головой. А потом вдруг задал ему неожиданный вопрос:

— Ты ему веришь? Жогину-то? Сердцем веришь?

И, заметив, как нахмурился Бугаев, засмеялся:

— Что, Сеня, хочешь сказать — при чём тут сердце? А на что же ещё в таком случае можно положиться? Если со здравым смыслом подойти — трудно Жогину поверить. Недавно вышел из заключения — раз. Не он к нам пришёл рассказать о звонке, а ты к нему нагрянул. Не нагрянул, так бы мы в лучшем случае ничего и не узнали. А в худшем — изготовил бы Жогин этим бандитам всё, что они просят. А может быть, и сам в дело вошёл… Так?

— А знаете, Игорь Васильевич, — задумчиво сказал Бугаев, — насчёт сердца-то вы, пожалуй, правы. Я вот на них на обоих посмотрел — на Жогина и на его жену — им обоим я бы доверился. Хотя прежде всего у меня расчёт на то, что он у нас под контролем будет…

— Ну ладно, — перебил его Корнилов. — Расчёт расчётом, а предложение интересное. Поселим тебя где-нибудь поблизости…

— Надо в новостройке. Там никто никого не знает. Если проверять начнут, многого не разнюхают.

— Правильно, Семён, — одобрил Корнилов. — Сейчас приеду в управление, займусь твоей жилплощадью. Хорошо бы в Гавани. Там много домов сейчас сдаётся. Попросим недельки на две-три квартиру. Машина у тебя есть…

— Номера сменить надо.

— У тебя небось приметные номера? — усмехнулся полковник. — С нулями? Чтобы инспекторы ГАИ не слишком беспокоили?

— Игорь Васильевич, я ж на своей машине и по служебным делам разъезжаю…

— Ладно. Номера сменим. Только не рано ли планы строим? Согласится твой Жогин? Для него ведь это тоже рискованное предприятие.

Когда Бугаев вернулся в квартиру Жогиных, там вкусно пахло тушёным мясом.

— У нас обед готов, Семен Иванович, — сказала Люба, открывая майору дверь. — Покушайте с нами? — Глаза у нее были тревожные.

— Нет, Люба. Времени мало. Вот если стакан чаю?

Она тут же принесла в комнату чай, поставила розетку с вареньем, конфеты в простенькой стеклянной вазочке. Бугаев отхлебнул глоток чаю и почувствовал себя неуютно — Жогины смотрели на него выжидательно.

— Вы просили, чтобы я помог вам, — сказал Семён. — А я, нахал, хочу просить у вас помощи. У вас, Евгений Афанасьевич…

— Какой же? — глухо спросил Жогин. — Чтобы подсадную из меня сделать? Я в такие игры не играю.

— Да подожди ты, Женя, — остановила его жена. — Выслушай Семёна Ивановича.

— Я и так слушаю, — сердито сказал Жогин.

«Ну, что ж, — с огорчением подумал Бугаев. — Хуже было бы, если бы он согласился, а потом струсил или, не дай бог, двойную игру сыграл. По крайней мере, честно».

— Да нет, чего же слушать? — пожал он плечами. — Дело это добровольное, не каждый решится. А что касается вашей просьбы — думаю, что в два-три дня всё устроится. В управлении кадров одного северного треста наш товарищ работает. Пенсионер. Ни разу не отказывал. А с вашей-то квалификацией!

— Семён Иванович, — тихо сказал Жогин, — не могу я, поймите. Это я знаю, что ушёл навсегда! Они же меня своим считают. Не простят. Знали бы вы Лёву Бура!

«Про Лёву Бура я могу ему и сказать, — решил Бугаев. — Может быть, и на Север он завербоваться хочет, потому что Котлукова боится».

— Лёвы Бура нет, — Семён снова взялся за чай. Зачерпнул ложечкой варенья. Варенье было вишнёвое, без косточек. Бугаев посмотрел на Любу: — Моё любимое. Я думал, что так вкусно только моя мама варит.

Люба расплылась в улыбке.

Жогин напряжённо смотрел на Бугаева и молчал. Его состояние, видимо, почувствовала и Люба. Повернувшись к мужу, она спросила:

— Женя, ты что?

— Лёвы в Питере нет? — в голосе Жогина чувствовался такой пристальный интерес, что Бугаев теперь не сомневался: больше всего он боится Лёвы.

— Льва Котлукова совсем нет. Он умер.

— Ха… Лёва Бур просто так умер?

— Просто так никто не умирает… — Семён хотел сказать, что одни умирают от болезней, другие от старости, третьи от несчастных случаев, но Жогин перебил его:

— Вот и я о том же — Лёва Бур просто так умереть не мог.

— Евгений Афанасьевич, — Бугаев не удержался и положил в рот мармеладину. Всё-таки с утра ничего не ел. — А какая вам разница, от чего умер Котлуков? Его нет. В этом всё дело.

— Женя, а может, теперь-то ты и помог бы им? — она кивнула на Бугаева. — Теперь-то, а? — повторила она со значением. Чувствовалось, что она боялась Лёвы Бура ещё больше, чем муж. — Ведь если ты им поможешь, — продолжала она горячо, — то ведь и с тебя всё спишется. Всё, что было. И забыть можно будет на вечные времена. И никто больше приходить к тебе не будет. Не будет справки наводить про всех этих подонков.

«Вот режет, — с интересом слушал Семён Любу. — Логика хоть и женская, а доходчиво».

— Вы что, и правда Котлукова боялись? — спросил он.

Жогин бросил на него короткий взгляд исподлобья и не ответил. Спросил сам:

— Что нужно? Узнать, кто звонил? Где хазу держат? Для этого заказ нужно брать. А я-то думал, чего это они от Лёвы приветы передают, а за инструментом ко мне обращаются!

— От вас, Евгений Афанасьевич, требуется только одно — познакомить меня с кем-то из них. Инструмент — это уже моя забота. Так что «подсадной» не вы будете, а я.

Жогин с удивлением смотрел на Семёна.

— Да как же я вас сведу? Я и сам его ни разу не видел. Только по телефону.

Бугаев ободряюще кивнул:

— Об этом мы с вами быстро договоримся. Главное, улыбайтесь почаще да не держитесь так напряжённо…

Бугаев вошёл в ресторан слегка расхлябанной походкой человека, который знает, что он уже пьян, но всеми силами старается доказать окружающим обратное. Старик гардеробщик сидел у барьера и что-то торопливо ел из белой мисочки, запивая чаем. В пустом гардеробе одиноко висела его старенькая фуражка с потемневшим золотым околышем.

— От щедрот шеф-повара? — спросил Семён и дурашливо подмигнул гардеробщику. Старик равнодушно отмахнулся от него и продолжал невозмутимо поглощать еду. Бугаев остановился у большого зеркала. «Ничего себе рожа, — ухмыльнулся он удовлетворённо. — Только вот проборчик мой ни к чему». В это время дверь в зал открылась, и в вестибюль вышел крупный мужчина с красным потным лицом.

— Где тут заведение? — спросил он у гардеробщика.

Старик молча показал ему вилкой на портьеру в углу.

Бугаев демонстративно поплевал на ладони и стал приглаживать волосы, стараясь избавиться от пробора. В оставленную приоткрытой дверь была видна часть зала, и Семён сразу же заметил в дальнем углу сидевшего боком к дверям Жогина. Рядом с ним, лицом к выходу, сидел молодой парень. «Похоже, пришёл один», — отметил Бугаев. Слегка качнувшись, он повернулся от зеркала и пошёл в зал.

На эстраде рассаживались оркестранты. Бугаев остановился у дверей и огляделся, отыскивая свободный столик. Краем глаза он успел заметить Володю Лебедева, сидевшего за столиком в углу с какой-то молодой парочкой.

Откуда-то сбоку возник высокий мужчина в лоснящемся чёрном костюме. Наверное, метрдотель.

— Желаете поужинать? — спросил он Бугаева.

— Желаю.

— Вы один? Или ожидаете друзей?

— Или, — сказал Бугаев. — Хочу крепко поужинать. Но друзей не ожидаю.

Метрдотель подвёл Семена к пустому столику, снял с него карточку с надписью «столик заказан».

— Прошу вас. Сейчас подойдёт официант.

Семён сел вполоборота к столику, за которым расположились Жогин с парнем. Парень был невзрачный, тусклый, с плоским лицом. Если бы не мягкая рыжинка в волосах да прыщи, едва прикрытые пушком бакенбардов, его внешность плохо поддавалась бы описанию.

Пока Бугаев тоном загулявшего пижона выспрашивал у официанта, чего бы ему заказать повкуснее, да требовал хорошего коньяку, а официант вежливо объяснял, что хороших коньяков сегодня нет, он с удовлетворением почувствовал на себе взгляд жогинского соседа. «Клюй, рыбка, большая и маленькая. Лучше бы большая, но что-то по морде не похоже».

Оглушающе, так, что задребезжали фужеры, грянул оркестр. Потом пухлый певец в серебристом костюме вяло спел две цыганские песни.

Официант, почувствовав, что его клиент горит желанием гульнуть, развернулся довольно быстро. Нашлась и бутылка марочного коньяка. Низко склонившись к Семёну, официант шептал ему, одновременно ловко раскладывая на столе закуски:

— Попросил у буфетчика. Коньяк из его энзе. Только для вас. И боржомчик. Пришлось этикетки содрать, чтобы не привлекать внимание…

Слушая вполуха шёпот официанта, Бугаев начинал тревожиться, думая о том, что время идёт, а Жогин сидит за своим столиком, словно истукан, даже головы не повернёт. Может, не видит его?

Молоденькая, с приятной доброй мордашкой певичка запела любимую песню Семёна про то, как кружатся над городом жёлтые листья. «Не прожить нам в мире этом без потерь, без потерь, не уйдёт, казалось, лето, а теперь…»

— А теперь, а теперь! — подпел негромко Семен. С соседнего столика на него шикнула полная блондинка, но в это время певичка, задорно пританцовывая на эстраде, прибавила темп: «…Листья жёлтые над городом кружатся». Оркестр грянул громче. Посетители начали вставать из-за столиков и потянулись к небольшому пятачку перед эстрадой. Танцевать.

— Семён Иванович! — услышал Бугаев голос Жогина и обернулся. Жогин приветственно махал ему рукой.

— Жека, кирюха! — с неподдельной радостью крикнул Бугаев. — Давай сюда!

Жогин посмотрел на своего соседа и развёл руками, словно бы говоря: неудобно, я тут не один.

— Давайте оба! — силясь перекричать оркестр, позвал Бугаев. Но Жогин, наверное, не расслышал и только ещё раз развёл руками. Семён видел, как парень, наклонившись к Жогину, быстро спросил его о чём-то. Наверное, поинтересовался, что ещё за знакомый тут выискался. Жогин начал объяснять, и по его жестам Бугаев понял, что характеристику он выдаёт ему самую лестную. «Ну, артист, — подумал Бугаев. — Разыгрывает всё как по нотам». Он всегда считал, что тюрьма и колония из любого человека делают артиста. Не могут не делать, потому что в заключении каждый час, каждую минуту, лавируя между тюремным начальством и прожжёнными, способными на всё рецидивистами, человек вынужден лицедействовать. И всегда, когда Семёну приходилось иметь дело с побывавшими за колючей проволокой людьми, держал он в голове это казавшееся ему немаловажным обстоятельство. За что не раз получал замечания от Корнилова, считавшего, что настоящего человека никакая тюрьма не превратит в лицедея. «Настоящие люди в тюрьму не попадают», — всегда говорил в свою защиту Семён. Но он был молод и задирист. И не имел такого опыта, как его непосредственный начальник.

«Пока гремит оркестр, самое время для знакомства, — решил Бугаев. — Под шумок это лучше получается». Он взял бутылку коньяка в одну руку, блюдо с рыбным ассорти — в другую и, слегка пошатываясь, направился к столику, за которым сидели Жогин с рыжим парнем.

— Господа, — сказал он, излучая добродушие и желание угостить ближнего, — когда гора не идёт… Женя… Ты знаешь, к кому не идёт гора?

— Знаю, Семён Иванович, — улыбнулся Жогин. — Вы присаживайтесь. Мы с дружком тут сбежались накоротке. По рюмке принять. Не видались давно.

По тому, как заинтересованно скосился парень на Бугаева, Семён понял, что Жогин успел рассказать о нём главное.

«Косись, косись, — подумал Семён. — А мы тебе пока ноль внимания». И, обернувшись, отыскав глазами официанта, небрежно взмахнул рукой:

— Милый, не сердись на меня. Друга встретил. Благодетеля. Обслужи за этим столиком, — попросил он, когда официант подошёл. Тот сочувственно кивнул.

— Закусочка у вас есть. И коньячку на первый раз хватит. А как шашлыки? Три?

— Конечно, три! — сказал Бугаев. — Жека, как твой кирюха? Язвой желудка не страдает? Ему шашлык врачи не запретили?

По тому, как у парня зарделись уши, Бугаев понял, что попал в точку и мысленно выругал себя.

— Как, Вася? — не слишком смело спросил Жогин парня. — Ударим по шашлычку? Семён Иванович — свой человек.

Парень посмотрел на часы, потом на Бугаева. Помедлил с ответом, словно сомневался, стоит ли затеваться. Потом сказал:

— Можно и по шашлычку.

Бугаев стал разливать коньяк, но парень прикрыл свою рюмку ладонью.

— Не буду мешать, допью водку. — Голос у него был красивый, бархатный. Располагающий. Когда он говорил, Бугаеву почудилось, что перед ним два разных человека. Так разителен был контраст бесцветного, плоского лица и красивого голоса.

— Как ты меня, Женечка, выручил, — сказал Семён, когда они выпили. И обнял Жогина. — Женька — золотая ручка! — обернувшись к парню, восхищённо поцокал языком и объяснил: — Мотор у моей старой лайты починил. Да как! Был ржавый, стал новый. Она у меня, бедненькая, пять лет по мне скучала… — он насупился, словно понял, что сказал лишнее, и строго посмотрел на парня.

Тот сидел спокойно, только пальцы правой руки у него двигались, разминая хлебный мякиш. «Похоже, и ты срок имел», — подумал Бугаев.

Жогин вздохнул. Сказал с сожалением:

— А теперь, Семён Иванович, на работе так прижали, что нужной железки не возьмёшь без разрешения, не то чтобы…

— Я, значит, у тебя последним клиентом оказался? — усмехнулся Бугаев. — За это выпить надо. Вот ведь подвезло мне!

Парень со злостью запустил хлебным катышем под ноги танцующим.

— Ты, Жека, бросал бы заводскую пахоту. В какой-нибудь ширпотреб устроился, — сказал Бугаев. — Телевизоры ремонтировать. Или сейфы. — Он захохотал, а Жогин насупился.

— Молчу, Жека, молчу, — примирительно сказал Бугаев. — Вольному — воля, спасённому — рай. Зарабатывай характеристику. Никто тебе плохого слова не скажет, ты закон знаешь, старыми корешами не брезгуешь. — Он опять сурово посмотрел на парня. Тот усмехнулся и пожал плечами, словно бы соглашаясь с Семёном.

— А то, что прижимать сейчас стали — пройдёт, — продолжал Бугаев. — Вспомни, как у нас… — он словно бы хотел сказать: «у нас в зоне», да вовремя поостерёгся постороннего, только заговорщицки подмигнул и взялся за бутылку. Водки уже не было. Семён хотел налить парню коньяку, но тот снова прикрыл ладонью рюмку. Бугаева всё время настораживало молчание парня, незаметное, исподтишка, приглядывание и особенно лёгкая снисходительная ухмылка, время от времени кривившая его тонкие бескровные губы. Семён никак не мог понять — то ли парень не верит всей его трепотне, то ли просто подсмеивается над загулявшим человеком.

— А я, Жека, новой хатой обзавёлся, — сказал Семён, с аппетитом принимаясь за шашлык. — С твоей лёгкой руки кооператив приобрёл. Пришлось, конечно… Сам понимаешь! И телефон теперь есть. Позвони мне завтра-послезавтра. Я ведь ещё у тебя в должниках хожу, — он вынул из пластмассового стаканчика пачку бумажных салфеток и написал номер.

— Семён Иванович, — вдруг тихо спросил Жогин, — а вы не могли бы вернуть мне… тот набор, что я для вашей лайты сделал? А, Семён Иванович? Тугрики у меня все целы. Хоть завтра готов привезти, куда скажете. И долг ваш спишется…

Бугаев видел, как напрягся рыжий. Хоть и опустил глаза, словно примериваясь, в какой кусок шашлыка воткнуть вилку.

— Да ты что? — удивился Семен. — Анаши накурился? Может быть, покаяться решил и в цехком отнесёшь? Или ещё куда подальше? — Теперь он уже не пытался играть в жмурки с рыжим парнем. Просьба Жогина оправдывала его ярость.

— Тише вы, Семён Иванович, — умоляюще посмотрел на него Евгений. — Официант так и крутится вокруг нас.

— И пусть крутится! — отрезал Бугаев. — Должен крутиться, когда люди гуляют. А ты…

— Да сдуру это я, — оправдывался Жогин. — Не подумал. Выкручусь. Не берите в голову. Хотел дяде подарить ко дню рождения. Он у меня любит по металлу работать, хоть и пенсионер. А день рождения скоро… Ну, чёрт меня за язык дёрнул. Выкручусь я.

— Эх, и шашлычок! — вдруг повеселев, сказал парень. — Во рту тает. Я такие только в Сухуми ел. Под этот шашлычок можно и коньяку пригубить.

— Давно бы так, — хмуро пробурчал Бугаев и налил ему коньяк в фужер, а на протестующий жест рыжего сказал: — Да в рюмке водкой весь аромат перебьёт.

Они выпили, и Семён сказал уже чуть подобревшим голосом:

— Ну, Жека, ну, Жека…

— Женя — кореш свойский, — защитил Жогина рыжий. — Зря ты, Семён Иванович, на него бочку покатил. Пошутил человек…

«Ишь ты, запомнил, как зовут, — подумал Семен. — Наверное, и телефон запомнил». И тут же увидел, как рыжий взял верхнюю салфетку из пачки, на которой Бугаев записал номер телефона для Евгения, деликатно вытер ею губы и, сложив вчетверо, незаметно подсунул краешком под тарелку.

Первым поднялся рыжий.

— Женя, не хочешь прогуляться? — спросил он Жогина.

— Куда? — не понял тот.

— В гальюн.

Жогин кивнул и тоже поднялся.

Когда они, пройдя нетвёрдой походкой между столиками, скрылись за дверью, Бугаев увидел, что салфетка, которую рыжий подсовывал под тарелку с шашлыком, отсутствует. «Не понадеялся на свою память, — почему-то с удовлетворением подумал Семён. — Забрал салфетку. Я так шарик нажимал, что, поди, на всей пачке телефон пропечатался».

Оркестранты сделали перерыв. Трое из них сели за столик, стоявший у самой эстрады, и, о чём-то оживленно споря, стали закусывать. Певичка, исполнявшая песню про жёлтые листья, прошла мимо Бугаева в конец зала. Певичка и вблизи не разочаровала его — как ни странно, но на милом лице не было заметно никаких следов косметики. Только волна пряных духов, перебивая запах шашлыка, накатила на Семёна, когда девушка поравнялась с его столиком.

Бугаев откинулся на спинку стула и обвёл зал глазами. Лебедев смотрел на него с тревогой. Наверное, беспокоился, не исчезли бы рыжий с Жогиным. Семён, словно щурясь от яркого света люстры, прикрыл глаза: «Всё в порядке. Наверное, рыжий, выспрашивает обо мне у Жогина, — подумал он. — Что, дескать, за птица? Клюй, рыбка, клюй, большая и маленькая…» Но соседи не возвращались. Теперь и Бугаев начал тревожиться. Послать Лебедева посмотреть, что там происходит? У них была на этот случай договорённость — стоило Бугаеву приспустить галстук и расстегнуть ворот рубашки как Лебедев пошёл бы на разведку. Но в это время в зал вошёл Жогин. Вид у него был растерянный, и Семён понял, что случилось что-то непредвиденное.

Жогин сел за столик. Глаза смотрели совсем трезво. Будто он и не выпил ни рюмки.

— Семён Иванович, не придёт он…

В это время подошёл официант. Принёс кофе.

— А ваш товарищ? — поинтересовался он.

— От кофе и от мороженого наш товарищ отказался, — улыбнулся Бугаев.

— Мороженое вы не заказывали, — сказал официант, заглянув в блокнот.

— Этого не может быть. Мороженое с клюквенным вареньем — моя любимая еда.

Официант не стал спорить и удалился за мороженым, состроив кислую мину.

— Он всё про вас спрашивал, — быстро зашептал Жогин, но, Семён, улыбаясь, оборвал его:

— Женя, спокойно. Мы же с тобой гуляем. Что нам расстраиваться из-за слинявшего барбоса?!

Жогин через силу изобразил улыбку.

— Вот сейчас нам коньяк не помешает, — сказал Бугаев и налил по рюмке. — В профилактических целях.

«Ничего, на улице Белянчиков с ребятами дежурит, чёрный ход из кухни во двор под наблюдением, — лихорадочно соображал Семен. — Ребята его не упустят, доведут до квартиры». Он взялся за галстук, чуть-чуть спустил узел, расстегнул верхнюю пуговицу. Лебедев встал из-за своего столика, улыбаясь, что-то сказал своим соседям — наверное, что сейчас вернётся, и вышел из зала. Семён представил, как он закурит в вестибюле, потом выйдет на улицу и, посмотрев на часы, недовольно оглядится, словно сердясь на опаздывающую приятельницу.

Коньяк и правда подействовал на Жогина успокаивающе. Щёки у него снова порозовели, он даже съел ещё кусок шашлыка, хотя Бугаев и видел, что нож и вилка в руках у Евгения слегка дрожат.

— Я ему сказал, как мы договорились, — тихо начал рассказывать Жогин. — Он только своей рыжей головой кивал. Выслушал всё и говорит: «Это мне не интересно». А расспрашивал, дескать, потому, что не любит с незнакомыми пить. «А тебе — три дня сроку, не будет инструмента — заказывай панихиду».

— Не дрейфь, Женя, — ласково сказал Бугаев. — С нами не пропадёшь. Как вы с ним расстались-то? Он ушёл из ресторана?

— Иди, говорит, к своему кирюхе, а я домой потопаю. А за стол пускай кирюха заплатит.

— Ну и…

— Кивнул мне на дверь, я и пришёл к вам.

— А рыжий в вестибюле остался?

— Остался, Семен Иванович. Просто стоял. И смотрел, как я к дверям шёл. Я в дверях оглянулся, а он мне ручкой сделал.

— Кто-нибудь был ещё в вестибюле?

— Какие-то две девчонки у зеркала причёсывались.

— Та-а-к, — задумчиво сказал Бугаев. — Кирюха, сказал, заплатит?

— Да что вы, Семён Иванович, я ведь тоже при деньгах… — по-своему понял слова Бугаева Жогин.

— Я не об этом, — Бугаев мучительно перебирал в памяти все свои действия, все слова, которые говорил за столом. Пытался понять, не насторожил ли чем рыжего.

— Значит, про инструмент, который ты мне делал, ни слова?

— Ни слова, — эхом отозвался Жогин.

— И про то, что за деньги я тебе ещё должен, ничего не спрашивал?

— Нет. Ничего не спрашивал. Только как зовут, где познакомились. Знает ли Лёву Бура.

— Знаю ли? — переспросил Бугаев. — Или «знал ли»?

Жогин наморщил лоб, вспоминая. Потом твёрдо сказал:

— Знает ли.

— Ладно, — Бугаев взялся за кофе. — Нам суетиться нельзя. Может, у рыжего здесь кто-то в дозорных сидит. Ну, ушёл и ушёл, нам-то что! Сейчас допьём кофе. — Он увидел официанта, несущего две вазочки с мороженым. — Мороженое съедим. — Он сделал красноречивый жест пальцами. — Подсчитаем убытки, шеф!

— Всё готово. — Официант тут же положил перед Бугаевым листок. Мельком взглянув на счёт, Семен вытащил пятидесятирублёвку и сказал:

— Сдачи не надо.

Подумал: «Половину, больше мне не оплатят».

…Они вышли в вестибюль вместе, минут пять разыгрывали перед старичком гардеробщиком и солидным швейцаром сценку любви и дружбы.

— Женя, помни, — упрямо долдонил Бугаев, — я твой должник. Что верно — то верно. Сегодня я, завтра ты. — Так, обнявшись, они и вышли на улицу. Причём Бугаев не забыл сунуть в руку швейцара рубль.

Такси, в котором дежурил Белянчиков, стояло на другой стороне улицы. «Что же они, не сели на хвост рыжему?» — с недоумением подумал Семён. Прощаясь, он шепнул Жогину:

— Сегодня попозже позвоню. Если будет кто посторонний, скажешь: ошиблись номером, а потом сам позвонишь…

Бугаев прошёл до улицы Маяковского, свернул налево. Огляделся. Улица была пустынна, только вдали по другой стороне шла подвыпившая компания молодёжи, вразнобой выкрикивая слова давно устаревшего на Западе шлягера: «Мани, мани, мани…» «Что они, кроме „мани“ других слов не знают? — со злостью подумал Бугаев. — Выучили бы как следует, раз уж так по-английски петь приспичило!»

Уже совсем стемнело. Прохладный ветер нёс по тротуару пыль, смешанную с сажей. Впереди притормозила машина. Мигнула фарами. Бугаев перешёл через улицу, ещё раз огляделся. Ничего не привлекло его внимания. Он не спеша двинулся к машине…

…Оказалось, что рыжий парень из ресторана не выходил. Ни с главного подъезда, ни с чёрного хода.

— Не мог же он сквозь землю провалиться? — рассердился Бугаев, выслушав своих товарищей.

— Конечно, не мог — согласился Белянчиков. — А вот остаться в ресторане мог. Лебедев там будет сидеть до закрытия. — Он взглянул на часы. — Через пятнадцать минут ресторация закрывается. За чёрным ходом я тоже наблюдение оставил.

— Может, ещё один выход есть? — сказал задумчиво Бугаев. — Да ведь не пойдёшь расспрашивать.

— Почему? — спросил Белянчиков.

— Если он так внезапно растворился в этом шалмане — не исключено, что и дружки у него там имеются.

— Может, ты и прав, — согласился Юрий Евгеньевич.

Машина, скрипнув тормозами, круто развернулась.

— Куда сейчас? — спросил Бугаев.

— Шеф в управлении дожидается, — сказал Белянчиков. — Раз пять на связь выходил. Всё спрашивал — как там наш Сенечка? Не перебрал?

— Да ну тебя! — рассердился Бугаев. — Посидел бы ты там, повыламывался!

— Из меня актёр никудышный, — усмехнулся Белянчиков. — Да и лицо после первой рюмки малиновым становится. А ты и сейчас как огурчик, с виду не подумаешь, что весь вечер пропьянствовал. Перегарчиком, правда, попахивает. — Он дурашливо принюхался. — И шашлычком. Да вы гурман, Семён Иванович!

— Ну давай, давай! — вздохнул Бугаев. — Мели, Емеля…

Выслушав доклад Бугаева, Корнилов, по привычке теребя пальцами мочку уха, спросил Белянчикова:

— Юрий Евгеньевич, а вы не могли упустить из виду этого парня? Не проскочил он в толпе?

— Нет, — твёрдо сказал Белянчиков. — Это исключено. Я его с ног до рыжей головы рассмотрел, когда он ещё Жогина поджидал у ресторана. При дневном свете…

— Вот-вот, — ухватился Игорь Васильевич за эти слова майора. — При дневном свете… Рыжая голова… А ночью все кошки серы. И на голову можно кепарик надеть. Кстати, в потёмках рыжего от шатена и не отличишь.

— Товарищ полковник, — с обидой сказал Белянчиков, — я за свои слова отвечаю. Из подъезда ресторана этот тип не выходил.

— Понимаю, что ты его не пропустил. Ты, Юра, зря сердишься, — совсем по-домашнему вздохнул Корнилов. — Но куда-то же он делся?!

— Остался в ресторане, — сказал Бугаев. — Я в этом уверен. Но расспрашивать никого не стал — ни швейцара, ни гардеробщика.

— Правильно сделал, — кивнул Игорь Васильевич. — Вот только пальчики его надо было исхитриться и достать.

— Не рюмку же с собой забирать?! — проворчал Бугаев. — У нас детективы даже преступники по телевизору смотрят. Нагляделись, как сыщики отпечатки пальцев добывают. Бокальчик ненароком заденут… Ах, извините! И осколочки в платочек. А то и целый стакан в карман запихают.

Корнилов засмеялся:

— Что-то вы, братцы-ленинградцы, раздражительными стали. Время, что ли, позднее? — Он посмотрел на часы. — Да… Уже новый рабочий день начался. Кстати, Юра, — обратился он к Белянчикову, — позвони дежурному, пусть снимут посты у ресторана. Теперь уже бесполезно людей там держать.

Белянчиков снял трубку прямого телефона.

— Чайку бы сейчас, — мечтательно произнёс Бугаев.

Белянчиков не выдержал и, прикрыв трубку ладонью, прошептал:

— Нахал. Весь вечер кейфовал в ресторане… — Договорить он не успел — отозвался дежурный по городу. Юрий Евгеньевич передал просьбу отозвать людей, наблюдавших за рестораном.

— Времени в обрез, — сказал Корнилов. — Через четыре дня на стройкомбинате, куда устроилась Рогозина, выдача зарплаты. Кассиры привозят сразу все деньги, а зарплату выдают два дня. Почти половина остаётся в сейфе на ночь. Можно, конечно, попросить их привезти деньги в два приёма… — Он задумался. — Даже нужно бы. Но если Рогозина их наводчица, то сразу поднимет тревогу. И опять ищи ветра в поле…

— А если о том, что привезут половину денег, будет знать только главный бухгалтер? — высказал предположение Белянчиков.

— Да как ты скроешь это в маленьком коллективе бухгалтерии? Люди начнут нервничать, вести себя неестественно, — запротестовал Корнилов. — Вот если договориться с банком… Чтобы те, сославшись на отсутствие денег, выдали только половину… Нет, и это не годится! Всё равно полезут. Не в этот, так в следующий раз. И какие бы мы там засады ни устраивали, риск для работников комбината есть. Не можем же мы там месяцами торчать. Правда, пока никаких подтверждений, что Рогозина была в сговоре с Буром, нет. Характеристики со всех прежних мест работы хорошие. Семья в Краснодаре приличная. Лёва Бур мог познакомиться с нею, чтобы иметь возможность побольше разузнать о сберкассе…

— Жаль, что на Семёна не «клюнули», — сказал Белянчиков.

Бугаев усмехнулся:

— Ну почему же не клюнули? Телефончик мой рыжий прижал.

— Чего же ты молчишь! — рассердился Корнилов. — Теперь мы их заставим клюнуть!

Присутствующие с интересом уставились на полковника.

— Чего смотрите? Дело простое — надо Жогина из игры изъять. Отправить в командировку. В больницу положить. Вот-вот, лучше в больницу… — Корнилов рассуждал, всё больше и больше воодушевляясь. — Сердечный приступ. Жена ночью вызывает «скорую». В таких случаях человек лежит в реанимации. Один. Под строгим врачебным контролем. У неизвестных пока нам грабителей опять номер с инструментом провалится. Таких умельцев, как Лёва Бур да Жогин, не сразу найдёшь. А ребята эти, похоже, торопятся. Куда податься? Волей-неволей к Семёну Бугаеву… — он внимательно посмотрел на Семёна. — Если Бугаев только не пережал в ресторане. Не переусердствовал, Сеня?

— Будьте спокойны, товарищ полковник, — подал голос Бугаев. — Всё было взаправду, лучше чем в кино.

— А если сейчас тебе этот рыжий звонит по телефончику? — с ехидцей спросил Белянчиков. — Решил проверочку устроить. Что ты ему завтра скажешь? Что начальник отделения ночное заседание проводил?

— Скажу, что заблудился и пришлось у знакомой девушки переночевать.

— Ладно, ладно! — повысил голос полковник. — Хватит пикироваться. Я тебя, Юрий Евгеньевич, не узнаю. Вы что, с Семёном ролями поменялись? Он ведь у нас штатный балагур, а не ты.

Белянчиков помрачнел. Посмотрел на полковника пристальным, немигающим взглядом:

— Да что-то, Игорь Васильевич, неспокойно на душе, муторно. У меня всё из головы этот Колокольников не идёт… Выдюжит он или нет? — Белянчиков встал, прошёлся по кабинету, нервно сцепив пальцы.

— Ведь за что на него, в сущности, напали? Хотели убить?.. Ну, заметил подозрительного типа. Решил, что поймает виновника наезда. Следить стал. Но за это же не убивают! Уйти от такого «преследователя», как Колокольников, — проще пареной репы. Захотел рыжий парень из ресторана смыться — профессионалы его не устерегли! А тут от Зеленогорска до Соловьевского переулка неискушённый мужик бандита довёл!

— Или бандит неискушённого мужика привёл туда, где ему удобно было с ним расправиться, — сказал Корнилов. — Тот, за кем Колокольников следил, наверняка думал, что он многое видел. К примеру, как дружки Лёвы Бура, подъехавшие через несколько минут после несчастного случая, засовывали его труп в машину. А раз так, то считали, что Колокольникову известен и номер машины.

— Правильно, — согласился Бугаев. — И от машины они, скорее всего, сразу же избавились. Или номера поменяли. А если так, то им не только такой специалист, как я, нужен, но и машина. Выходит, что майор Бугаев для них — самая подходящая фигура. Подарок судьбы.

— Не будем гадать, — Корнилов стал собирать лежавшие перед ним бумаги, давая понять, что ночное бдение заканчивается. — О том, что произошло с Колокольниковым на пути из Зеленогорска на Васильевский остров, мы сможем узнать только тогда, когда он придёт в себя. Но, похоже, это будет не скоро… А время не ждёт. Ловить бандитов надо поскорее. Завтра с утра Белянчиков займётся Жогиным. Продумай, Юрий Евгеньевич, как следует, в какую больницу его положить. Как охранять и его и жену. Сам видишь — с кем дело имеем! А ты, Семён, сиди в своей новой квартире, звонка жди. Ну, конечно, не затворничай. Веди себя естественно. Вечером на часок, на два опять в «Адмиралтейский» заверни, ты же у нас человек денежный. Кассу недавно «взял». И звони, как договорились, трижды в день. И сразу, если что-то новенькое появится. Всё.

— У вас в приёмной, что ли, переночевать? — задумчиво сказал Белянчиков, когда они выходили из кабинета Корнилова. — Да, наверное, в диване клопы есть.

Но никто на его шутку не ответил…

Корнилов всегда очень тщательно готовился к допросам. К трудным допросам. Нет, он не старался предугадать, как может повести себя человек, с которым предстояло беседовать, и не продумывал заранее все вопросы, которые собирался ему задать, не обременял себя придумыванием уловок, которые помогли бы ему выявить то, ради чего этот допрос состоялся. Некоторым его сослуживцам казалось, что он проводил допросы и беседы с подозреваемыми вопреки теории, которую когда-то изучил на юрфаке. Но они ошибались. Опыт подсказывал полковнику, что теория хороша только до известных пределов — личность человека гораздо богаче, чем любая теория. И поэтому Корнилов считал поведение человека непредсказуемым. Он знал, что оно зависит порой от мелочей, в которых сам человек может даже не отдавать себе отчёта — от того, как он выспался, от обиды, которую причинил ему сосед по камере, от известий, полученных с воли, от того, светит ли солнце или небо затянуто тучами.

Но к тому моменту, когда полковник шёл к человеку, с которым предстояла беседа, или этот человек сам приходил к нему, вызванный повесткой, или его приводил на допрос конвойный, Корнилов хотел знать о нём как можно больше. И собирал эти сведения по крупицам. Черты характера и отношения в семье, увлечения, отношение к нему друзей и его — к друзьям, круг сослуживцев… Всегда было трудно предугадать, какие порой малозначительные детали о человеке он поручит выяснить своим сотрудникам.

Старшего лейтенанта Лебедева совсем не удивило задание Корнилова узнать, давно ли водит Борис Дмитриевич Осокин автомашину, сколько автомобилей у него уже было, попадал ли в аварии, нарушал ли правила езды? Необходимость таких сведений не вызывала у Лебедева никаких сомнений. Даже просьба порасспросить о том, как Осокин относится к своему автомобилю — аккуратист, по воскресеньям драящий её замшей, или безалаберный неряха, по полгода не открывающий капот. Лебедев, хоть и не очень чётко, но представлял себе, как сможет воспользоваться шеф такими сведениями. Но вот зачем потребовалось Корнилову выяснить — бережливый ли человек Осокин или транжира, — Володя Лебедев так и не понял. Хоть и смог отыскать для шефа такую информацию. Правда, с большим трудом.

Допросить Осокина Игорь Васильевич решил у него дома. В привычной для Бориса Дмитриевича обстановке. Да и побитые «Жигули» стояли рядом с подъездом. Следователь, который вёл дело, дал согласие на то, чтобы допросить Бориса Дмитриевича, и на то, чтобы провести техническую экспертизу его автомобиля.

Осокин был дома один. Когда он открыл дверь, Корнилов, несмотря на то что в прихожей было темновато, сразу вспомнил этого приятного, с мягкими манерами человека, и почувствовал, что хозяин тоже узнал его.

— Корнилов. Из уголовного розыска, — представился Игорь Васильевич. — Я вам звонил по поводу наезда…

— Да, да, — закивал Осокин торопливо Игорю Васильевичу, широким жестом показав куда-то в глубь квартиры. — Проходите, пожалуйста. — И в этот момент увидел позади полковника ещё двух человек — Лебедева и эксперта. — Вы не один? — Борис Дмитриевич насторожился.

— У нас есть разрешение провести осмотр и техническую экспертизу вашей автомашины, — сказал Корнилов. — Давайте сначала займёмся ею. А потом мы с вами побеседуем… — Он сделал паузу и добавил, чтобы уж не было никаких недомолвок: — Следователь поручил мне допросить вас.

Осокин пожал плечами. Хотел что-то спросить, но не спросил. Молча похлопал рукой по карманам, вытащил ключи, протянул Корнилову.

Ключи были на красивом брелоке, по форме похожем на серебряный рубль. Корнилов с интересом покрутил брелок в руке. На сильно потёртом кружке был изображён бегущий мужчина, а по периметру написано: «В здоровом теле здоровый дух».

— Мы обязаны сделать осмотр машины в вашем присутствии, — сказал Игорь Васильевич, возвращая Осокину ключи.

На лице Бориса Дмитриевича появилось страдальческое выражение:

— Осматривать перед самым домом? Что соседи подумают!

— А что они могут подумать? — ободряюще усмехнулся Корнилов. — Ещё одна комиссия оценивает причинённый машине ущерб!

— Ну, что ж, пойдёмте, — вяло согласился Осокин. Он уже вышел на площадку и хотел захлопнуть дверь, но в нерешительности остановился. — У меня на кухне газ не выключен. Чайник стоит.

Корнилов кивнул.

Борис Дмитриевич вошёл в квартиру, демонстративно оставил дверь нараспашку и тут же вернулся, погасил в прихожей свет, и они неторопливо спустились по лестнице вниз.

Осокин сдёрнул с «Жигулей» чехол, открыл дверцы, хотел поднять капот. Корнилов остановил его:

— Откройте багажник.

Борис Дмитриевич раскрутил алюминиевый провод, которым наспех, кое-как была прикручена после аварии крышка багажника.

— Николай Михайлович. Наш эксперт, — кивнул Корнилов на Коршунова. — Он, с вашего позволения, осмотрит всё в багажнике.

Осокин пожал плечами.

— Приступайте, — сказал Корнилов.

Методично, предмет за предметом, вынимал Коршунов содержимое багажника и раскладывал на брезенте. Лебедев помогал ему доставать запаску, инструмент, раскладные стульчики, коробки и прочее «снаряжение», без которого не обходится почти ни один автомобилист.

Корнилов стоял в стороне и следил за действиями своих сотрудников.

— Вы меня узнали? — спросил у Игоря Васильевича Осокин.

Корнилов кивнул и заметил, как порозовели у Осокина щеки. Но Борис Дмитриевич тут же справился со своим смущением и взглянул Корнилову прямо в глаза.

— Вы не подумайте ничего плохого. На рыбалке я потерял записку с вашим адресом.

…Это была старая история. Корнилов последним поездом приехал на Варшавский вокзал с Сиверской, где гостил несколько дней у матери и брата. Метро уже не работало, такси шли в парк. Корнилов «проголосовал», и какой-то сердобольный частник остановил рядом с ним свой «Москвич».

— До Кировского не подбросите? — попросил Игорь Васильевич.

Шофёр кивнул на сиденье рядом с собой. В руках Корнилова была удочка. Удобнейшая из удочек — разборная, из трёх частей — лёгкая бамбуковая удочка, которую он очень любил. В дороге они разговорились с водителем о рыбалке. Звали водителя Борис Дмитриевич. Он рассказал, что едет сейчас на дачу. Завтра к нему заглянет старый приятель, они тоже пойдут ловить рыбу на заливе, да только удочкой для приятеля он не успел запастись.

— Могу одолжить, — сделал широкий жест Корнилов. — Но с отдачей. Это моя любимая… Самая добычливая.

Водитель обрадовался.

— Вот уж не знаешь, где найдёшь… — сказал он с искренней благодарностью. — Послезавтра я вам её завезу.

Когда они остановились, переехав Кировский мост, Игорь Васильевич нацарапал на клочке бумаги свой адрес и телефон и с лёгким сердцем передал водителю. У водителя было мягкое интеллигентное лицо, добрые глаза. Они попрощались. Корнилов вылез из машины и зашагал через сквер к себе домой. И даже не оглянулся на «Москвича». Чтобы не обидеть нового знакомого подозрением. Борис Дмитриевич мог подумать, что он хочет запомнить номер его автомашины…

— Правда, товарищ Корнилов, — тихо сказал Осокин. — Я потерял ту записку. Поверьте мне. Я бы тотчас вернул вашу удочку.

«Неужели и моя фамилия, и имя сразу же улетучились из вашей головы? — хотел сказать Корнилов. Но не сказал. Только подумал: — Мне с ним долгие беседы беседовать, ещё решит, что из-за удочки придираюсь. Чёрт с ней, с удочкой. Может, и правда позабыл. Клёв хороший начался — всё позабудешь».

Он беспечно махнул рукой:

— Ерунда. Не думайте об этом! Удочка — то удочка!

— Всё равно неприлично, — поморщился Осокин. — Из-за таких мелочей люди теряют веру друг в друга.

«Хороший заход, — подумал полковник. — Умница, Борис Дмитриевич. Для человека, который знает, что за ним ещё и серьёзное преступление числится, совсем неплохо».

Воспоминание об истории с удочкой настроило Корнилова на лёгкий иронический лад, и он даже подумал о том, что допрашивать Осокина нужно именно вот так — легко и непринужденно, может быть, даже чуть-чуть иронично. Он постарался припомнить коллекционеров, с которыми приходилось иметь дело, и сделал вывод, что эту категорию людей природа почему-то обделила чувством юмора. А может быть, это только ему такие попадались?

— Товарищ Корнилов! — вывел полковника из задумчивости голос Осокина. — А ведь та удочка у меня до сих пор цела. На даче.

— Прекрасно, Борис Дмитриевич, — улыбнулся Корнилов. — Будет повод заехать к вам на дачу!

— Конечно!

— Да я шучу. Столько лет прошло… — Он прикинул в уме. Выходило не меньше десяти. И видели друг друга не больше получаса в голубом сумраке белых ночей, а поди ж ты — запомнил. Узнал с первого взгляда. Я-то не в счёт — это мой хлеб, а вот товарищ доцент… Зрительная память у него отличная. И сказал, давая понять Осокину, что тема с удочкой исчерпана: — Удочки у меня уже получше есть, да только со временем туго.

Поколдовав над пустым багажником, Коршунов попросил Осокина сложить все вещи назад, а сам начал снимать отпечатки пальцев на «Жигулях». Лицо у него было сосредоточенное и сердитое — отпечатков было много, а Корнилов приказал собрать все. «А хоть бы и сто! — сказал он Николаю Михайловичу ещё в управлении, когда они собирались к Осокину. — Мне все нужны».

Улучив момент, когда Осокин, склонившись над багажником, аккуратно раскладывал своё барахлишко, Корнилов вопросительно посмотрел на Коршунова. Тот отрицательно покачал головой.

В багажнике и салоне он искал следы крови. Если Осокин, вернувшись за сбитым им мужчиной, увёз его на своих «Жигулях», эти следы должны были остаться.

…Через полчаса Коршунов и Лебедев закончили свою работу.

— Поезжайте, — кивнул полковник на «Волгу», — и сразу пришлите назад.

Когда сотрудники уселись в машину и шофёр уже включил мотор, Игорь Васильевич поднял руку, прося задержаться, Лебедев открыл дверцу, вопросительно глядя на шефа.

— Скажите в НТО, чтобы экспертизу на кровь сделали молнией. А «пальцы»… — он сделал короткую паузу. — Да вы сами знаете. В первую очередь пускай сравнят с отпечатками Котлукова. — И, склонившись совсем близко к старшему лейтенанту, чтобы не услышал Осокин, дал ему ещё одно задание.

— Есть, товарищ полковник! — бодро отрапортовал Лебедев, и Корнилову показалось, что в голосе у него прозвучали озорные нотки.

«Ты бы ещё рот до ушей разинул, — с неудовольствием подумал он, — каждый дурак догадается, что мы тут театр разыгрываем».

К «театру Корнилова», который, как правило, был экспромтом, сотрудники давно привыкли и восхищались, как удачно он находил моменты для маленького представления, всегда рассчитанного на то, чтобы настроить подследственного на определённый лад или заронить в его душу искру тревоги, которая во время допроса мешала бы ему сосредоточиться, отвлекала от заранее разработанного метода защиты.

Всё, о чём он сказал сейчас Лебедеву, предназначалось для Бориса Дмитриевича Осокина. Лебедев с Коршуновым и так твёрдо знали свои обязанности.

Машина уехала.

— Ну, что ж, Борис Дмитриевич, — сказал Корнилов, приглядываясь к посуровевшему лицу Осокина. — Если не возражаете, поднимемся к вам. Побеседуем.

— Прошу вас, — показал Осокин на двери подъезда. На лбу у него, над переносьем обозначились две резкие морщины.

Осокин провёл его в свой небольшой кабинет, одна стена которого была заставлена книжными шкафами, а на другой, на обтянутых разноцветным бархатом картонах, красовались значки. На каждом картоне, как понял Корнилов, отдельная страна. Картонных этих прямоугольников, напоминающих абстрактные картины, было так много, что Игорь Васильевич даже не попытался их сосчитать.

Они сели друг против друга в удобных, чуть жестковатых креслах перед большим, инкрустированным разными породами дерева, журнальным столиком. Корнилов видел как-то в мебельном магазине такие гарнитуры — два кресла, маленький диванчик и журнальный стол. Кажется, арабские. Жене гарнитур очень понравился, но стоил он так дорого, что Игорь Васильевич взял Олю под руку и увёл из магазина…

— Борис Дмитриевич, — сказал Корнилов почти весело, — допрос — дело официальное. Есть некоторые формальности, о которых я должен вас предупредить…

Он упомянул об ответственности за дачу ложных показаний, посвятил Осокина в его права и обязанности, дал расписаться на бланке. И спросил неожиданно:

— Борис Дмитриевич, у вас есть карты Ленинграда и Ленинградской области?

Осокин смотрел на него с удивлением.

— Ну, обыкновенные карты. Вы же автомобилист. Изъездили небось все окрестности за грибами да на рыбалку.

— Есть, конечно, — наконец-то сказал Осокин и, встав с кресла, подошел к письменному столу. Выдвинул один из ящиков, вынул целую пачку потрёпанных карт. Начал перебирать их. — Вот! Есть и город и область, — он бросил на журнальный столик пакет.

Корнилов осторожно развернул новенькую карту Ленинграда и, кое-где уже стёршуюся на сгибах, карту области.

— А поновее нет?

— Нет. Да к этой я уже привык, — ответил Осокин.

— Ну, что ж, и такая сгодится, — кивнул Корнилов.

Это была его маленькая тайная страсть — разглядывать карты. Угадывать за сотнями всевозможных мелких значков, за едва различимой разницей тонов окраски знакомые деревушки и домики лесников, болотца с небольшими озёрами, на которых ему когда-то удавалось ловить рыбу или охотиться.

— Давайте, Борис Дмитриевич, повторим по этой карте ваше путешествие в ночь со второго на третье. До того момента, когда вас угораздило попасть в аварию на «чёртовом пятачке»… — Он покачал головой: — До чего удачно окрестил народ это местечко! Действительно, чёртов пятачок!

Осокин слушал Корнилова со смешанным чувством — ему казалось, что этот пожилой полковник, опытный, наверное, человек, просто разыгрывает его. Но за таким розыгрышем, за непринуждённостью, почти весёлыми его разглагольствованиями наверняка кроется скрытая угроза. И эти слова про «пальчики» неведомого ему Котлукова… Что они означают? И кто такой Котлуков? Может быть, сбитый им мужчина? Может быть, жена и права — он не так уж и пострадал и запомнил номер его «Жигулей»? И милиционеры всё уже давно знают, только решили поиграть с ним в кошки-мышки.

Корнилов ткнул карандашом в один из коричневых квадратов на улице Чайковского.

— Насколько я разбираюсь в географии — мы сейчас здесь?

Осокин согласно кивнул.

— Выехали вы из дома…

— Нет. Из института. В десять закончилась консультация у абитуриентов. Я позвонил домой, поговорил с дочерью и поехал к приятелю. На Васильевский остров.

— Из института… — повторил Корнилов, выискивая на карте институт. — Значит, отсюда, — он ткнул карандашом в пересечение нескольких проспектов, где в маленьком кружке алела буква «М» — метро «Технологический институт». — А где живёт ваш приятель?

— На Косой линии. Дом восемнадцать. Номер квартиры вам тоже нужен? — Эта история с картой начала раздражать Бориса Дмитриевича, хотя он твёрдо решил сохранить спокойствие и доброжелательность.

— Да. И номер квартиры. И фамилия вашего друга. И сколько вы у него пробыли… Но только давайте не будем торопиться, Борис Дмитриевич. Побеседуем спокойно, обстоятельно. Это поможет и мне и вам. Время у нас есть. — Он взглянул на часы — было без четверти четыре.

…Со стороны могло показаться, что сошлись два приятеля, давно не видевшие друг друга, и один рассказывает другому о своей недавней поездке на Карельский перешеек. От внимательного наблюдателя, правда, не ускользнула бы одна деталь: у рассказывающего не чувствовалось обычного в таких случаях энтузиазма, так украшающего любой рассказ о путешествии. Даже о таком недалёком.

Осокин говорил спокойно, иногда пускался в подробности, мало интересовавшие Корнилова, но полковник не останавливал его, лишь изредка задавал вопросы: в какое время проехал пост ГАИ в Лахте? Не встретилась ли на пути от Солнечного до Зеленогорска патрульная милицейская машина?

Но он даже не спросил Бориса Дмитриевича о самом главном — не видел ли он на пятьдесят пятом километре человека? Не выскочил ли кто неожиданно из кустов? Корнилов не задал пока ни одного из тех вопросов, которых так боялся Осокин. Зато спросил неожиданно:

— У вас, Борис Дмитриевич, на каком бензине «жигулёнок» бегает?

— На семьдесят шестом. Мне поставили прокладку… — И, с вызовом посмотрев на Корнилова, добавил: — Это не преследуется законом?

— Да как вам сказать… Если не покупать за бесценок государственный бензин у водителей грузовиков, то не преследуется.

— Слава богу! — демонстративно вздохнул Осокин. — Я заправляюсь только на бензозаправочных станциях.

— Кстати, а почему у вас в багажнике не было канистры с бензином?

— Перестал возить с собой. Напугал приятель — сказал, что в случае аварии может загореться.

— Вряд ли, — усомнился Корнилов. — Перестраховщик ваш приятель. Все возят с собой канистры. — И быстро, без всякого перехода, спросил: — А где вы заправлялись в ту ночь? Или в то утро?

— Нигде. До нашей дачи — семьдесят. Обратно я ехал Верхне-Выборгским шоссе. Этот путь подлиннее, но ведь бак-то на четыреста километров рассчитан.

— Борис Дмитриевич, — ласково сказал Корнилов, — вы же умный человек. Неужели вы так плохо о нас думаете?

Осокина бросило в жар. Он только сейчас вспомнил, что хмурый дотошный эксперт, осматривая его «Жигули», включал зажигание. Значит, видел, что бак был почти полон.

«Дурак, — выругал он себя, — чего я стал врать? Почему растерялся? Это ж такая глупость — скрывать, сколько было бензина! Да хоть сколько! Мало ли заправочных станций на трассе!» И тут же понял, что запутывается всерьёз: заправочных станций действительно было мало. На том пути, который он показал по карте полковнику, всего три. На одной из них он и заправлялся рано утром. Его машина была в то время на стоянке единственной. И женщина, заправлявшая его «Жигули», могла заметить вмятину на радиаторе. Могла запомнить, что клиент нервничал. А он и правда очень нервничал. Поспорил с ней о чём-то…

— Значит, всё-таки заправлялись? — добродушно сказал Корнилов. Его не покидало весёлое, ироническое состояние, которое он почувствовал, узнав в Осокине ночного автомобилиста из далёкого прошлого. — Забыли, наверное. Но теперь, мне кажется, вспомнили. Значит, помните и на какой станции заправлялись?

«Станции три, — лихорадочно думал Осокин. — Проверить легче лёгкого. Сейчас надо говорить правду».

И спокойно, глядя прямо в глаза Корнилову, ответил:

— В Зеленогорске.

— А в какое время?

Полковник, так медлительно и добродушно обсуждавший поначалу ночную поездку Осокина, вдруг вцепился в него словно клещами, не давая времени обдумать ответ.

— В семь. Может быть, в семь с минутами, — Осокин назвал правильное время и, только уже назвав, понял, что и на этот раз поступил правильно.

— А на даче у вас есть гараж?

— Есть, — сказал Осокин, догадываясь, каким будет следующий вопрос Корнилова.

Но полковник спросил у Бориса Дмитриевича совсем не о том, держит ли он, как всякий запасливый автомобилист, пару канистр с бензином в своём гараже.

— Чем вы занимались пятого августа? — спросил Корнилов, как будто неожиданно потерял всякий интерес к поездке Осокина.

— Что вы имеете в виду?

— Просто, хотел знать, как проводят свободное время преподаватели вузов. У вас ведь сейчас отпуск?

— Да нет. Консультации для заочников… С первого принимаю экзамены… — Осокин пожал плечами. — Но бывают и совсем свободные дни.

— А пятого? Что делали пятого?

Осокин задумался.

— Борис Дмитриевич, — попросил Корнилов, — постарайтесь вспомнить всё поточнее. С кем встречались, время… Меня интересуют даже мелочи — кого встречали, выходя из дома? Кому звонили? Кто звонил вам? И всякий раз старайтесь припомнить время. Указать его поточнее. Я понимаю, это нелегко, но иногда маленькая деталь всё ставит на свои места. Например, полуденная пушка.

— Пушка? — удивился Осокин.

— Ну, конечно. Петропавловская… Пальнёт, поневоле вспомнишь о времени.

Борис Дмитриевич улыбнулся. Первый раз с начала их беседы.

— Да, уж Петропавловская не даёт нам забыть о времени. Даже счастливым. Только в новых районах её уже не слышно.

— А вы в тот день куда-то ездили? В новый район?

— Нет. Не ездил. Сейчас я постараюсь всё рассказать по порядку. Утром мы встали поздно. Около девяти. У жены был библиотечный день. В десять она поехала в «публичку». В газетный зал. На Фонтанке, знаете?

Корнилов кивнул.

— А ко мне приехал мой аспирант. Часа три мы занимались его диссертацией…

— Поточнее, Борис Дмитриевич. Время, фамилия аспиранта…

— Да, да! Понимаю. Правда, скорее ничего не понимаю, — он снова улыбнулся открытой, подкупающей улыбкой.

«Ну вот, Борис Дмитриевич, теперь ты совсем другой человек, — подумал Корнилов. — Куда подевалась твоя скованность? Где осторожность и взвешенность в ответах? Теперь тебе нечего скрывать! Можно говорить правду. Насколько легче говорить правду. И не бояться проговориться! Не напрягать своё серое вещество, чтобы удержать в уме детали, которые ты уже скрыл или придумал, и чтобы согласовать их с новыми, которые ещё предстоит придумать. Придумать или скрыть. Как это трудно говорить неправду…»

Осокин рассказывал быстро и уверенно. Иногда, вспоминая что-нибудь новое, о чём забыл упомянуть раньше, извинялся и уточнял подробности.

Делая беглые записи на листе бумаги, Корнилов почти не сомневался, что всё рассказанное Осокиным верно. Весь день пятого августа, час за часом, можно будет перепроверить показаниями свидетелей, подтвердить фактами. Корнилов уже не сомневался и в том, что к нападению на Колокольникова Борис Дмитриевич не имел никакого отношения. И ещё он удивлялся, что этот эрудированный и, похоже, умный человек не чувствует, что выдаёт себя с головой, показывая теперь свою наблюдательность и цепкость памяти. Эмоциональная разрядка — Корнилов нередко использовал в своей практике такой приём. Но чаще всего этот приём срабатывает, когда имеешь дело с людьми ограниченными, малоразвитыми.

… — В шесть я зашёл за женой в библиотеку, и мы поехали в гости. На Гражданку. У её сестры день рождения. Вернулись домой поздно. Не помню точно. Был, как говорится, изрядно подшофе, — Осокин вопросительно посмотрел на полковника, давая понять, что добавить ему больше нечего.

— Спасибо, Борис Дмитриевич, — поблагодарил Корнилов. — Всё очень чётко и убедительно. Приятно иметь дело с умным человеком. — Он помедлил и добавил, внимательно вглядываясь в Осокина, чтобы не пропустить, какой эффект произведут его слова: — А вот когда вы рассказывали о своей поездке на «Жигулях» за город, я огорчился. Подумал, что память у вас плохая…

Осокину удалось справиться с собой. Лицо его не залило краской, как в тот раз, когда он понял свою первую ошибку. Только глаза сверкнули яростно. Но Борис Дмитриевич тут же опустил их и уязвлённо сказал:

— Как прикажете понимать ваши слова?

— Как шутку. Как шутку, Борис Дмитриевич. Вы не обижайтесь. А что касается пятого числа, то могу вам объяснить, в чём заключался мой интерес. — Он сделал нажим на слово «заключался». — Во второй половине дня, где-то между четырьмя и шестью часами, был тяжело ранен инженер Колокольников. Свидетель катастрофы на пятьдесят пятом километре…

— Ну, знаете ли! — возмутился Осокин. — Подозревать меня в покушении на убийство?! Это… это… Чёрт знает что такое! Ну и дожили же вы, Борис Дмитриевич! — Осокина прямо распирало от сарказма. — Зачислены в убийцы! Позор!

— Зачем же вы так? — остановил его Корнилов. — Вас никто не обвиняет в покушении на убийство. На этот день вы дали мне исчерпывающий ответ. Я вам верю. Хочу только предупредить — какие-то детали мы уточним, поговорим с теми людьми, которых вы назвали. Но так что никто ни о чём не догадается…

— Безобразие! Хамство! — всё больше и больше распаляя себя и озлобляясь, твердил Осокин. — До чего докатились…

— Простите, Борис Дмитриевич. Поберегите нервы. Мы ещё не всё выяснили по поводу вашей поездки на дачу. Уточним некоторые детали, но прежде я должен позвонить…

Осокин молча показал на телефонный аппарат.

Корнилов набрал номер научно-технического отдела, попросил Коршунова.

— Что нового, Николай Михайлович?

— На лобовом стекле «пальцы» Котлукова нашли! — выпалил эксперт.

— Ошибки быть не может?

— Какая ошибка! Отпечатки хоть и смазанные, но от всей ладони. Его после удара, наверное, на капот подняло. Вот и приложился. Редкий случай…

— Понятно, — сказал Корнилов, не желая в присутствии Осокина задавать вопросы и ожидая, о чём ещё доложит ему эксперт.

— Бурые пятна в багажнике, как я и думал, ничего общего с кровью не имеют. Кажется, всё…

— Передайте мою просьбу: пусть пришлют сюда наши «Жигули». Только обычные, не фирменные. — Он положил трубку и снова сел в кресло напротив Осокина.

— Мы уже так долго беседуем, — иронично сказал Осокин, — что вы, наверное, проголодались?

— Не беспокойтесь, Борис Дмитриевич. Аппетита нет.

— Тогда чай?

— Скажите, Борис Дмитриевич, — не ответив на вопрос о чае, спросил Корнилов, — у вас на даче есть огород?

— Ну и вопросы вы задаёте! — удивился Осокин. — Самые неожиданные. Да. Есть небольшой огородик. Клубника, петрушка, морковь… Всякая ерунда. Сажаем больше для того, чтобы в земле покопаться, душу отвести.

— Вас жена в тот раз ничего не просила с дачи привезти?

— Не просила, — ответил Осокин и тут же вспомнил, что дочь говорила ему про варенье. — А может, и просила, да я забыл. Во всяком случае, ничего не привёз. — Он с сожалением подумал о том, что заранее не условился с женой об этой мелочи. Но это не страшно. Даже если и просила, разве есть люди, никогда ничего не забывающие?

— А вы позвоните жене, — предложил Игорь Васильевич. — Уточните, давала она вам поручение или нет?

— Позвонить? Сейчас?

— Ну да! Разве сложно?

— Да нет… — Осокин медленно поднялся с кресла, подошёл к телефону, лихорадочно соображая, чем может грозить этот звонок. «А если набрать другой номер, спросить Осокину, там ответят — не туда попали, а я скажу Корнилову, что жены на работе нет? А потом мы договоримся с ней. А если он не поверит? И позвонит сам?»

Он думал об этом, автоматически набирая номер, готовый в последний момент сделать ошибку на седьмой цифре. Но набрал точно.

— Антонину Романовну, — сухо попросил Осокин, услышав в трубке бархатный голос младшего редактора Волковой.

— Осокина! К телефону! Твой благоверный, — крикнула Волкова и уже тише добавила: — Даже не поздоровался. Сердитый.

— Боря, ты? Что-нибудь случилось? — спросила жена. Голос у неё был тревожный.

— Ничего особенного, — стараясь говорить спокойно и непринуждённо, ответил Осокин. — У нас дома товарищ из уголовного розыска. — Он посмотрел на Корнилова и попытался даже улыбнуться, но улыбка вышла у него жалкая. — Задаёт мне много странных вопросов… — Осокин услышал, как жена охнула. — Спрашивает, что ты просила привезти меня с дачи?

— У меня об этом только что спрашивал молодой человек… оттуда же… В чём дело? Может быть, дачу обворовали? — Эту фразу жена сказала явно для тех, кто сидел с нею в комнате.

— Нет, не обворовали, — ответил Осокин, и им вдруг овладела такая вялость, что нестерпимо захотелось лечь на диван и лежать с закрытыми глазами.

— Так что ты просила меня привезти с дачи? — совсем тихо повторил он свой вопрос.

— Я передала тебе через Алёну про банку варенья… — Она не успела договорить. Осокин бросил трубку.

— Я устал, — сказал он полковнику. — Может быть мы сделаем передышку? Нельзя же допрашивать целый день!

Корнилов посмотрел на часы, согласно кивнул.

— Да. Заговорились. Уже больше двух часов. Может, и лучше сейчас прерваться. У меня была одна задумка… — Он встал, подошёл к окну. Выглянул на улицу. Рядом с чёрной «Волгой» уже стояли обычные, ничем не напоминавшие милицейскую машину, бежевые «Жигули».

— Я хотел попросить вас проехать вместе с нами по маршруту, которым вы ехали третьего августа. Чтобы можно было по ходу дела кое-что уточнить. Побывать у вас на даче, поговорить с соседями, заехать на ту заправочную станцию, где вы заправлялись. Да мало ли мелочей можно уточнить в дороге? Ведь подозрение на вас лежит серьёзное. Я даже подумал, что вы сами сядете за руль, и потому попросил подъехать наши «Жигули». Но раз вы устали, давайте всё отложим.

— Пожалуйста, отложим, — сказал Осокин. — Всё это для меня так непривычно, я очень устал…

— Завтра рано утром вас устроит? — спросил Корнилов. — Часиков в шесть? Пока мало транспорта?

— В шесть так в шесть.

Корнилов протянул Осокину руку, чуть задержал его вялую руку в своей:

— Борис Дмитриевич! У вас есть время подумать. С вами произошло несчастье. Пока вы сделали всё от вас зависящее, чтобы лишить себя смягчающих вину обстоятельств, чтобы несчастье стало серьёзным уголовным преступлением. Не надо трусить, не надо увязать всё глубже и глубже.

Осокин, не проронив ни слова, осторожно высвободил руку.

— Как только мы начнём проверку фактов, которые вы мне сейчас привели, вы… — Корнилов поморщился, подбирая слова помягче, — запутаетесь окончательно.

— Я не стану вам ничего отвечать. — В голосе Осокина появились упрямые нотки. — Вы меня подозреваете, вы и доказывайте. Я никого не сбивал! И ещё эти подозрения в нападении на свидетеля! Просто смешно. И страшно. За вас страшно — вы можете наделать непоправимых ошибок. А этот раненый свидетель?! Как он мог обо мне сказать, когда я никого не сбивал!

— Он про вас ничего и не говорил. Он видел на шоссе сбитого насмерть мужчину и удаляющиеся белые «Жигули»…

Осокин напрягся и мертвенно побледнел.

— Но он не разглядел номер, — развёл руками полковник.

— Какой же он свидетель! — крикнул Осокин.

Корнилов вздохнул:

— Вы видите, я от вас ничего не скрываю. Не буду скрывать и того, что на лобовом стекле ваших «Жигулей» эксперты обнаружили отпечатки пальцев сбитого человека.

…Когда на следующее утро сотрудники милиции во главе с Корниловым подъехали к дому Осокина, тот уже ждал их у подъезда. Погода была хмурая, с залива дул сильный ветер. То и дело начинал накрапывать дождь. Борис Дмитриевич был в плаще с высоко поднятым воротником. Выглядел он усталым и невыспавшимся.

Выходя из кабины, Корнилов машинально поднял голову и посмотрел на окна четвёртого этажа. В двух окнах рядом виднелись женские фигуры. Игорь Васильевич успел заметить, что одна из них совсем тоненькая, с пышной копной волос на голове. «Наверное, дочь, — подумал полковник. — А рядом — жена. Вот для кого трагедия».

Борис Дмитриевич сел за руль «Жигулей». Корнилов расположился рядом, а Коршунов и Лебедев — сзади.

— Поехали прямо к дому вашего друга, махнул рукой полковник и, обернувшись к Коршунову сказал: — И хронометраж оттуда начнём.

Город был ещё пустой. Редкие машины, одинокие пешеходы. До Лахты они доехали за полчаса. Осокин вёл машину хорошо — спокойно, без рывков, чувствовалось, что он опытный водитель. Но, проехав Ольгино, он вдруг притормозил и, съехав на обочину, остановил машину.

— Нет, — сказал он совсем тихо. Сказал скорее самому себе, а не спутникам. — Дальше я не поеду. Моя дочь права. Лучше пройти через всё это и остаться самим собой.

«Вот так, — ревниво подумал Корнилов. — Не я, а дочь нашла к нему верный подход. — И сам себя успокоил: — Ну и прекрасно! Мы тоже не зря поработали. Через два часа ему бы всё равно пришлось признаться. Но только что с его признания? Трупа-то нет!»

— Давайте немного отдохнём, — попросил Осокин, повернув бледное лицо к Корнилову.

Полковник кивнул. Он чувствовал, что Борис Дмитриевич вот-вот разрыдается.

Коршунов и Лебедев остались в машине, а Корнилов с Осокиным перебрались через канаву и пошли по мягкой лесной тропинке. Уже лежали на тёмно-зелёном мху первые жёлтые листья. Ветер раскачивал верхушки сосен, наносил полосами мельчайшие, словно пыль, капли дождя.

Осокин шагал молча, ссутулившись.

— Не промокнем? — спросил Корнилов.

— А? — словно очнулся от забытья Борис Дмитриевич.

— Не промокнем? — повторил Корнилов.

Осокин провёл рукой по мокрому лбу и виновато улыбнулся.

— Я иду и думаю про тот случай… Про удочку.

Корнилов протестующе поднял руку, но Борис Дмитриевич сказал:

— Не останавливайте меня. Я понимаю, это глупо вспоминать о том случае, когда тебе угрожает тюрьма, но не могу не думать. Бумажку с вашим адресом я потерял. Но адрес-то помнил. И сейчас помню. И всё время собирался приехать к вам, вернуть удочку. Приехать с бутылкой коньяка. Вот, дескать, как поступают интеллигентные люди… И всё не ехал, не ехал. То одно, то другое. Какие-то мелочи мешали. А потом как-то подумал: чего я потащусь с этой грошовой удочкой? Кого удивлю? Да и зима наступила. — Он замолчал. Остановился. — Пойдёмте назад.

— Пойдёмте, — Корнилов с сожалением посмотрел на светлевшую сквозь стволы сосен поляну. Казалось, что над поляной не было ни туч, ни дождя.

— Вот и сейчас… — волнуясь, сказал Осокин. — С этим наездом… Первое, что хотел сделать, когда пришёл в себя, ехать в милицию. А потом вспомнил, что предстоит защита докторской. Что дочери надо помочь поступить в консерваторию.

Корнилов хотел сказать: «А дочь, оказывается, рассудила иначе», — но перебивать Осокина не стал. «Пусть высказывается. В конце концов, облегчив душу, человек перестает бояться. Ему тогда и решение легче принимать».

Однако Борис Дмитриевич больше не сказал ни слова. Они молча дошли до шоссе, молча сели в машину. Теперь уже на заднее сиденье. «Жигули» вёл Лебедев…

… — Он выскочил из кустов навстречу машине. Словно подкарауливал меня, — сказал Борис Дмитриевич, когда они приехали на Литейный, в Главное управление, и Корнилов, включив магнитофон, начал допрос. — Тормозить было поздно, хоть я и пытался. Машину понесло юзом. Я еле выправил её и хотел остановиться. И в это время увидел, как из кустов выскочил второй мужчина… Я струсил и дал газ…

Несмотря на то что Бугаев добрался до своей «казённой» квартиры часа в два ночи, проснулся он рано. Большой дом ещё только заселялся. Многие жильцы, прежде нем въехать в новые квартиры, делали ремонт. Приходили с утра пораньше, циклевали полы, сверлили стены для карнизов, стругали, колотили.

«Нет, утренний сон и квартира в новостройке — понятия несовместимые», — подумал Бугаев, проснувшись от дикого завывания циклевочной машины где-то прямо над ухом. Несколько минут он лежал, не открывая глаз, прислушивался к тому, как клокочет жизнь вокруг его квартиры. Только за стеной справа было тихо. «Наверное, будущим счастливчикам ещё не вручили ордер», — подумал Семен. Счастливчиками он считал всех, кто получил в этом новом доме квартиры с видом на залив.

Бугаев любил свой город, любил Васильевский остров, на котором он родился и прожил свою жизнь — ходил в детский сад, учился в школе, а потом на юрфаке университета, помещавшемся тогда в неуютном, много лет не ремонтированном Меншиковском дворце. Но больше всего он любил Неву и залив. Ещё в детстве часами бродил по набережным — выходил из своего дома на Седьмой линии и шёл по бульварчику к Неве. Мимо кинотеатра «Форум», мимо Андреевского рынка, мимо красивого, отделанного коричневой плиткой дома, в котором помещалась аптека и сохранилась с дореволюционного времени чёткая надпись: «Т-во профессора доктора Пеля и сыновей». Напротив Академии художеств, у сфинксов, он всегда спускался по гранитным ступенькам к воде и подолгу наблюдал, как закопчённые буксиры тянут вверх по течению медлительные тяжёлые баржи. Любил Бугаев звонкие весёлые ледоходы, когда большие льдины прямо на глазах рассыпались на тысячи похожих на сосульки прозрачных иголок и вода от этого становилась густой и маслянистой. Любил огуречный запах только что выловленной корюшки, которую рыбаки черпали в ящики прямо со дна остроносых смолёных лодок.

Когда несколько лет назад Семёна хотели перевести на работу в Москву, в Управление уголовного розыска Союза, он наотрез отказался. Не хотел расставаться с Невой, не представлял себе жизни вдали от бесконечной, то искрящейся на солнце, то отливающей свинцом глади залива. Когда он рассказал о своих терзаниях Белянчикову, Юрий Евгеньевич усмехнулся: «Блажь, романтика. Такую причину отказа назовёшь — засмеют». А Корнилов отнесся к отказу Семёна сочувственно. Он и сам не мыслил свою жизнь вдалеке от Ленинграда. Да к тому же знал, что такие способные оперативники, как Бугаев, встречаются не часто.

…Семён вскочил с раскладушки — ему, как человеку, только что поселившемуся в новой квартире, да ещё, по легенде, недавно возвратившемуся из заключения, не полагалось на первых порах обзаводиться приличной полутораспальной кроватью. Как не полагалось иметь и множество других необходимых серьёзному человеку в хозяйстве вещей. Ощущение временности, неустроенности должно было броситься в глаза каждому, кто вошёл бы в эту квартиру. Пустые бутылки из-под пива и водки, привезённые им из дома, а частью перекупленные у изумлённого приёмщика стеклотары, неумолимо свидетельствовали о наклонностях хозяина.

Окна глядели прямо на залив. Семён вышел на балкон и осмотрелся. Территория дома была ещё не благоустроена, кучами лежал строительный мусор, щебень. Но старик уже разравнивал у подъезда землю граблями, копал неглубокие ямки. Рядом лежал большой пучок кустов с укутанными в мешковину корнями.

За вздыбленной бульдозерами землёй, за незасыпанными, но уже заросшими травой траншеями рабочие приводили в порядок набережную. Автокран укладывал гранитные плиты. Мужчина в оранжевой каске отмашкой руки показывал крановщикам место для плит. В ожидании, когда подвезут асфальт, стояли два больших жёлтых катка, и несколько мужиков, собравшихся в кружок, разговаривали, наверное, о чём-то смешном. Время от времени до Бугаева доносились раскаты хохота. Пахло дымком, горячим асфальтом, краской, но через все эти запахи большой городской стройки ветер наносил порывами с залива лёгкий запах вянущих водорослей.

«Сейчас бы кресло на балкон поставить и сидеть полдня, наслаждаясь, — помечтал Семен и усмехнулся. — А кто мне мешает? Самое подходящее время — на службу спешить не надо. Сделаю сейчас гимнастику, позавтракаю и стульчик на балкон поставлю».

С гимнастикой он спуску себе не давал никогда — с университетских времён внушил себе, что это так же неизбежно и так же необременительно, как чистить зубы. После завтрака он сделал контрольный звонок в управление. Корнилова на месте не было, Варвара, его секретарша, сказала, чтобы он звонил Лебедеву.

— Жогина положили в больницу, — сказал Володя. — Шеф поднял нас с Белянчиковым в шесть утра. Ему пришла идея, чтобы «инфаркт» Евгения Афанасьевича рано утром произошёл. Перед работой. Сказал, что утром это правдоподобнее. Ему виднее. — В голосе Лебедева чувствовалась ирония. Видать, ранняя побудка его не особенно вдохновила. — У шефа жена медик. А может, так и лучше — утром многие видели, как «скорая» приезжала…

— А как сам-то Жогин к этому отнёсся? — спросил Бугаев. Он теперь чувствовал себя ответственным за его судьбу.

— Ничего. Жена перепугалась. Думала, мы хотим его арестовать, а чтобы соседи не догадались, под видом «скорой» приехали. Ну, а когда сказали, что она несколько дней вместе с ним проведёт, поверила.

— В какую больницу положили?

— В военно-медицинскую академию. — Он помолчал немного. — Шеф просил передать — держи ухо востро. В ближайшие дни могут к тебе наведаться.

— А от рыжего никаких новостей? — спросил Бугаев. — Не удалось выяснить?

— Да что вы, Семён Иванович! — искренне удивился Лебедев. — Ещё и девяти нету.

— И правда что, — засмеялся Семен, взглянув на часы. — А мне тут в одиночестве кажется, что неделя уже прошла. Ты, Володя, свяжись с районным отделом, пусть они тебе участкового инспектора пришлют. С того участка, куда ресторан входит. Он многое может знать.

— Свяжусь, Семён Иванович! — пообещал Лебедев. — А вам — ни пуха!

— К чёрту! — привычно ответил Бугаев и положил трубку.

«Значит, Жогин в больнице, жена рядом с ним. Я, естественно, кроме того, что телефон не отвечает, не знаю ничего другого. Пойти к Жогину домой, где соседи могут мне сообщить про больницу, я могу не раньше, чем через день-два. В нашем „обществе“, — он вздохнул, — заботу проявлять не спешат. Особенно когда телефон вдруг перестаёт отвечать. Мало ли что там у человека стряслось? А вдруг на квартире засада? Кто же голову совать в петлю будет? Значит, высовываться мне пока рано. Потом, при случае, можно и проявить осведомлённость. Сослаться, например, на какого-нибудь соседского мальчонку. Спросил, дескать, у него — куда дядя Женя из восьмой квартиры подевался?»

…Пока Бугаев разговаривал с Володей Лебедевым, пока расхаживал по комнате, размышляя о том, как себя держать, если всё-таки на него «поставят», прохлаждаться на балконе ему расхотелось. Он был человеком живым, подвижным, его всегда тяготило ожидание. Из десятка изречений, оставшихся в памяти после сдачи экзамена по латыни, он чаще всего повторял: «Вдвойне даёт тот, кто даёт скоро». «Юре Белянчикову здесь сидеть, — в который уже раз подумал Бугаев. — Он человек уравновешенный, сидел бы, продумывал варианты». Но Белянчиков в уголовном розыске проработал уже чуть ли не двадцать лет, среди уголовников был фигурой известной. Мог напороться на какого-нибудь крестника. А Володя Лебедев был ещё совсем молод.

Взгляд на ряды пустых бутылок под кухонным столом направил мысли Бугаева в определённое русло. «Что делает утром прощелыга, вроде меня, крепко погулявший накануне? Идёт к ближайшему пивному ларьку и поправляет сильно подорванное здоровье. А к одиннадцати заглядывает в винный магазин — неприлично, чтобы в таком доме стояли только пустые пыльные бутылки. Пора наконец действовать, — подумал Семен. — Пора знакомиться с окрестными жителями, с любителями побалагурить у пивного ларька». Решение начать «нормальную» жизнь немного разрядило его — даже такая жизнь всё-таки означала движение. А движение и было для Бугаева жизнью.

Когда Семён вышел из дому, старик всё ещё копался в земле. У него и удобрение было приготовлено — два больших пакета аммофоски лежали рядом с лейкой и граблями.

— Не рано сад сажаете, дедушка? — спросил Бугаев.

— Рано никогда не бывает — только поздно, — буркнул дед. Выглядел он не таким уж и дряхлым, как показалось Бугаеву с балкона. Высокий, костистый, с загорелым лицом, старик «тянул» лет на семьдесят, не больше.

— Кусты-то не приживутся, — подзадорил его Семён.

Старик промолчал.

— Или вы секрет какой знаете? Тогда мы тут под вашим руководством такой сад засадим! — мечтательно сказал Бугаев, словно бы и впрямь стал одним из жильцов этого светлого дома на заливе.

— Как же, засадите! — откликнулся дед. — Шпанят своих понавезёте, они тут дадут шороху вашему саду.

— Да ведь вы-то сажаете? — удивился Семён. — Не боитесь? Лиха беда — начало!

— Сажаю у себя под окнами. Вона они, на первом этаже. И буду стеречь, на солнышке посиживать. Мне хватит. А вы можете хоть розы до самого залива садить. С фонтанами. — Он вдруг хихикнул и, посмотрев на капроновую авоську, в которой бугрились пустые бутылки, добавил: — Ты небось не в молочный магазин собрался, сажальщик. Садочки, цветочки… Стол будете ставить, так подальше от моих окон. Рядом всё равно не дам играть!

— Какой стол? — с недоумением спросил Бугаев.

— Для костяшек. Таких, как ты, забойщиков уже вселилось несколько. Через пару дней снюхаетесь.

— Эх ты, дед, садовая голова! — только и нашёл что ответить Семён и, вздохнув, пошёл по неровной тропинке через пустырь. К торговому центру. Бутылки позвякивали в сумке, и он, чувствуя, что дед провожает его насмешливым взглядом, готов был запустить их куда-нибудь подальше. Но только, качая головой, шептал со смешанным чувством разочарования и злости: «Ну дед! Не дед, а куркуль!»

Осокин выглядел подавленным. Застывшие голубые глаза смотрели безучастно, лицо было плохо выбрито. Да и костюм он надел помятый. У Корнилова, понимавшего, что Борису Дмитриевичу сейчас не до своей внешности, мелькнула всё-таки мысль — а не играет ли Осокин чуточку «на публику»?

Перечитав свои показания, Осокин подписал их и вздохнул:

— Ну вот, подписал себе приговор.

— До приговора ещё далеко, Борис Дмитриевич, — сказал Корнилов.

— А-а-а!.. — отмахнулся Осокин. — Этот приговор главный, — он пододвинул полковнику листок с показаниями.

— Придётся ещё всё-таки съездить на место. В присутствии понятых показать, откуда выскочил человек, где вы остановились…

Борис Дмитриевич поморщился. Потом спросил:

— Что хоть это за мужчина? Я видел только, что не молодой…

— В мае пятьдесят лет исполнилось. Котлуков Лев Алексеевич, по кличке Бур.

— По кличке? — брови у Бориса Дмитриевича поползли вверх, и Корнилов впервые за время разговора увидел, что глаза у него ожили. В них появился огонёк интереса. — Он что же, уголовник?

— Недавно вышел из заключения.

Осокин некоторое время сидел молча, сосредоточенно обдумывал услышанное. «Уж не надеется ли он, что за уголовника ему могут смягчить наказание? — подумал Корнилов. — А что скажет, когда узнает, что тело ещё не найдено?! Да-а, юридический казус… Но скрывать от него мы ничего не имеем права».

— А у погибшего есть родители? — спросил наконец Осокин.

— Нет, Борис Дмитриевич. И детей тоже нет. Так что гражданского иска к вам не последует. И есть ещё одно обстоятельство, о котором я должен поставить вас в известность: тело сбитого вами Котлукова пока ещё не найдено.

— То есть как это «не найдено»?

— Когда приехала милиция и «скорая помощь», вызванная Колокольниковым, тела уже не было.

— Значит, он остался жив?! — В голосе Осокина смешались удивление и надежда.

— Колокольников, тот дачник, что наткнулся на тело, дал показания, что человек был мёртв. Мы проверили все больницы и поликлиники. Никаких следов.

— Но куда-то он ведь делся?

— У нас есть предположение, — сказал Корнилов, — но это пока только предположение. Служебная версия.

— Так… — Борис Дмитриевич закрыл лицо ладонями и опять долго молчал, а когда отнял ладони, Корнилов поразился перемене, произошедшей с Осокиным. Перед ним был энергичный мужчина с пытливыми, требовательными глазами, и даже его плохо выбритые щёки уже не казались плохо выбритыми, а просто чуть отливали синевой.

— Та-а-к, — повторил Борис Дмитриевич, и в его голосе к горьким ноткам прибавились нотки плохо скрываемого возмущения. — Значит, весь этот сыр-бор из-за какого-то уголовника?! Допросы, психологический нажим…

— Какой же психологический нажим, товарищ Осокин? — спросил Корнилов, дивясь метаморфозе, только что совершившейся у него на глазах.

— Вы что же, не считаете психологическим нажимом ваше требование повторить мой маршрут?

— Все наши действия проводились в строгом соответствии с законом, — очень спокойно сказал Корнилов, опасаясь, что выход из состояния апатии может вылиться у Осокина в истерику. Но Осокин его не слушал. Горько поджав губы, он продолжал:

— Боже мой, весь сыр-бор из-за уголовника! Уголовника который к тому же исчез! Товарищ Корнилов, вы понимаете, сколько нам пришлось пережить за эти дни? И мне, и жене с дочерью…

— Понимаю, — кивнул Корнилов. — Каждый на вашем месте чувствовал бы то же. Каждый честный человек.

Осокин метнул на него злой взгляд и тут же отвёл глаза.

— И что, собственно, изменилось, Борис Дмитриевич? Почему вы так разволновались, узнав, что потерпевший — бывший уголовник? Преступление-то вы совершили.

— Преступление? Это ещё надо доказать! Произошёл несчастный случай. Где у вас доказательства, что человек умер? Погиб?

— Преступление уже в том, что, сбив человека, вы оставили его без помощи. Скрылись. Милиция потратила много времени и сил, чтобы разыскать вас. И вы сами признали это.

— Нет, я просто не в силах вас понять! — вскричал Осокин, глядя куда-то поверх головы Корнилова. Фраза прозвучала у него так патетически, так ненатурально, что Корнилов не сдержался и усмехнулся. Но Борис Дмитриевич не заметил его усмешки. Он уже видел и слышал только себя одного. — Я не могу понять того, что милиция, как вы говорите, тратит силы и время ради какого-то уголовника! Допросы, горы исписанной бумаги — и ради чего? — Он помолчал, смешно сложив губы в трубочку, а потом спокойно сказал, покачав головой: — Я отказываюсь от своих показаний. Отказываюсь от своего признания. И никакой суд не вынесет человеку приговор, если нет жертвы. А её нет. Нет вашего уголовника. — Он даже повеселел и смотрел теперь на Корнилова с каким-то петушиным вызовом.

— Скажете, что вас насильно заставили подписать всё это? — Корнилов положил руку на протоколы. — У нас есть магнитная лента допроса. А может быть, вы, умный, интеллигентный человек, заявите, что вас били в милиции? Некоторые забубённые рецидивисты идут и на такую чудовищную ложь. Но ведь судят не на основании заявлений, а на основании доказательств. А доказательства у нас есть. Отпечатки пальцев сбитого вами Льва Котлукова на лобовом стекле ваших «Жигулей»…

— У вас нет самого Льва, — с торжеством сказал Борис Дмитриевич. — Этот Лев посчитал за лучшее где-нибудь отлежаться, чем попадать в руки милиции. Даже в качестве жертвы несчастного случая.

— Мы его найдём, — пообещал Корнилов. — Найдём его труп.

— Желаю успеха. А теперь, я надеюсь, вы не будете меня задерживать? — Осокин встал.

— До суда мерой пресечения в отношении вас следователь избрал подписку о невыезде, — сказал Игорь Васильевич. — Такую подписку вы дали ещё раньше… Так что задерживать вас у меня оснований нет.

— Значит, до суда? Если суд состоится. Только я ещё со школьной скамьи помню — у нашей Фемиды повязки на глазах нет! Она с открытыми глазами судит. — Осокин поклонился, молча взял подписанный Корниловым пропуск и вышел, забыв притворить за собой дверь.

«А он ушёл чуть ли не героем, — подумал полковник. — Будет считать теперь, что избавил общество от преступника! И можно не мучиться угрызениями совести. Но перед законом равны все. И разве от того, что твоей жертвой стал уголовник, рецидивист, уменьшилась твоя вина? Нет, Борис Дмитриевич, нет… — Корнилов вдруг вспомнил про тот случай с удочкой одолженной им Осокину. — А вот я бы на вашем месте, гражданин Осокин, вернул бы долг! Ну, что же, что это было давно? Вспомнили же вы об этом? Только вам теперь не до удочки! Сначала были напуганы до потери сознания, теперь озабочены, как уйти от ответственности. И ведь можете ускользнуть! Можете! Если мы не доберёмся до бандитов и не найдём труп Котлукова, суд может оправдать вас за недостатком улик. А если найдём… Ох, непросто будет пройти вам снова весь путь к признанию. Непросто!»

Прошли два дня, а долгожданного звонка всё не было. Время от времени, чтобы не создалось впечатление, что он кого-то ждёт, Бугаев ходил в ресторан, просиживал там по нескольку часов. Исподволь приглядывался к официантам, к метрдотелям. Отпускал при случае весёлую шуточку. Если официанткой была молодая женщина, заводил ни к чему не обязывающий, пустой флирт.

Бугаеву хотелось проверить, есть ли в ресторане ещё один выход — кроме главного и чёрного хода во двор, откуда завозили на склад и на кухню продукты. Но Корнилов категорически запретил ему совать нос в подсобные помещения. Сказал: «Без тебя найдётся кому этим заняться». И вскоре, во время одного из своих контрольных звонков, Семён узнал от полковника, что такой выход есть. Старинный дом, первый этаж которого занимает ресторан, имел два двора-колодца. В один двор выходил чёрный ход, а в другой несколько зарешечённых окон из подсобных помещений. Окна можно было открыть. В жаркие дни сотрудники ресторана — кастелянша, шеф-повар, работники бухгалтерии этим постоянно пользовались. Но в тот поздний час, когда ушёл из-под наблюдения рыжий парень, ни кастелянши, ни бухгалтеров в ресторане уже не было, комнаты их были заперты и опечатаны.

— Значит, шеф-повар у него знакомый? — спросил Бугаев.

— Интересуемся, Сеня, интересуемся, — ответил Игорь Васильевич. — Твой друг Белянчиков на два фронта разрывается, пока ты книжечки почитываешь.

— Какие книжечки? — обиделся Бугаев. — Вы когда-нибудь видели у рецидивистов книжечки дома?

— Да, — согласился Корнилов, — у них, с литературой напряжённо. Если только они книжками не промышляют. Но всё равно отдыхай. Я думаю, эти дни придётся у тебя из отпуска вычесть…

— Игорь Васильевич!

— Посмотрим, посмотрим, — усмехнулся полковник. — Если операция пройдёт удачно, может быть, и засчитаем их рабочими днями.

Бугаеву хотелось расспросить полковника подробнее о том, как идут дела в управлении, но Корнилов сказал:

— Ладно, Семён, меня начальство вызывает.

…Рыжий парень позвонил ночью. Накануне вечером Бугаев сидел в ресторане, пришёл в квартиру поздно и, приняв душ, лёг спать. И сразу уснул, что в последнее время случалось с ним не часто. Телефонный звонок резко прозвучал в полупустой комнате. Раз, второй, третий… Бугаев слышал звонок, но никак не мог сначала понять — во сне звонит телефон или наяву. Ему снился какой-то красивый цветной сон, и в этом сне он, развалившись в удобном шезлонге в парке, на берегу моря, тоже слышал, как звонит телефон, стоявший рядом на плетёном столике. И тянулся рукой к телефонной трубке, ожидая услышать мягкий ласковый женский голос. Проснувшись наконец окончательно, он стремительно соскочил с раскладушки и, натыкаясь на стулья, подбежал к аппарату. «Наверное, кто-то ошибся номером», — подумал он, снимая трубку, и, сдерживая волнение, спросил недовольно:

— Кто?

— Семён Иванович? — спросил мягкий баритон, и Бугаев сразу узнал голос рыжего парня.

— Семён Иванович спит по ночам! — грубо ответил Бугаев. — Чего надо?

— Семён Иванович, не серчай, — ласково, словно уговаривая ребёнка, попросил баритон. Наверное, рыжий знал, что Бугаев вечером был в ресторане, и думал, что он пьян. — Это Василий. Нас с вами как-то Женя в «Адмиралтейском» знакомил. Помните?

— Мало ли кто меня с кем знакомил, — сбавляя тон, сказал Бугаев. — Если все начнут меня по ночам будить…

— Мне Женя срочно нужен, — перебил его рыжий. — Позарез.

— Не знаю я никакого Жени, — сказал Бугаев. — Ошибся ты, парень. — И повесил трубку. Но телефон тут же снова зазвонил.

— Семён Иванович, да ты меня вспомнишь — в «Адмиралтейском» Жогин нас познакомил. Ты ещё угощал нас шикарно. Коньяк «Отборный» заказывал… — Он замолчал, ожидая ответа.

— Кого я только не угощал… — пробормотал Бугаев, но уже примирительно. — Вроде голос мне твой знаком. Рыжий, что ли?

— Рыжий, — добродушно хохотнул парень. — Теперь вспомнил?

— Вспомнил, как ты смылся в тот раз.

— Не сердись, Семён Иванович. По телефону не объяснишь. А выпивка за мной! Так что с Женей?

Семён, конечно, прекрасно понимал, что рыжий и его дружки уже всё знают. И про Женин инфаркт и про больницу. И не Жогин ему сейчас нужен, а он, Семён Иванович, с его набором инструментов и машиной. Но какой же вор или бандюга, прошедший предварительное заключение в «Крестах» или в «Матросской тишине», прошедший долгие, выматывающие допросы у следователя, замиравший при каждом слове прокурора и защитника в судебном заседании, когда призрачная надежда на снисхождение судей то гасла совсем, то разгоралась с новой силой и в конце концов оставалось одно тупое равнодушие и обреченность, какой же блатной, испытавший на себе всё это и отсидевший от звонка до звонка свой срок в колонии, мог расколоться, услышав по телефону голос едва знакомого человека?

— Не знаю я никакого Жени, — повторил Бугаев спокойно. — А вот от выпивки не откажусь, если ты решил мне поставить.

— Хоп! — удовлетворённо сказал рыжий. — Завтра и поставлю. Ты где живёшь?

— В справочном всё знают, — отрезал Бугаев.

Парень засмеялся.

— Ты, Семён Иванович, крутой мужик. Завтра утром позвоню.

— Я сплю долго, — буркнул Бугаев, но парень, не дослушав, повесил трубку.

«Ну, Сеня, — прошептал Бугаев, подойдя к окну и вглядываясь туда, где темнел залив, — начинается работа».

Далеко в заливе медленно двигались красный и белый огоньки. Наверное, шёл в порт большой корабль.

Снова зазвонил телефон. Бугаев снял трубку и рявкнул от души:

— Чего надо?

— Можно Веру? — спросил женский голос.

— Ушла в баню! — отрезал Семен и положил трубку. Его проверяли. Его проверяли — не стал ли он названивать куда-нибудь после разговора с рыжим.

Заснул он только под утро, когда совсем рассвело. Но в девять — контрольный срок его звонка в управление — проснулся словно по будильнику. Взялся за телефон. Корнилов, как всегда, был уже в управлении.

— Состоялось, Игорь Васильевич, — сказал Семен вместо приветствия. — Ночью позвонили. Думаю, что сегодня встретимся.

— Понял, Сеня, — в голосе полковника чувствовались удовлетворённые нотки. — Диктуй им свои условия. Поезжай на машине — пускай убедятся, что ты на колёсах. Место встречи выбери людное. Пошлём за тобой «хвоста». Чемоданчик с инструментом возьми с собой. Спрячь под сиденье. Не исключено, что в твоё отсутствие они к тебе в квартиру наведаются.

— Могли бы давно это сделать, — сказал Бугаев.

— Надеялись на Жогина. Бережёного бог бережёт.

…Они договорились с рыжим встретиться у Гостиного двора. Со стороны Думы.

— Там есть где машину поставить, — сказал Семён. — Я сегодня на колёсах.

— А как же выпивка? — ехидно спросил рыжий.

— Для хорошей выпивки колёса не помеха.

Рыжий расхохотался.

Площадь между Гостиным двором и Думой, за усечённым портиком Руска, была удобна тем, что большая автостоянка давала возможность сотрудникам, приехавшим вслед за Бугаевым, расположиться, не привлекая ничьего внимания. Но и рыжий получал преимущество — в любой момент мог нырнуть в метро или смешаться с нескончаемым людским потоком, обтекающим Гостиный двор, скрыться в торговых залах.

Бугаев поставил свой старенький «жигулёнок» рядом с большим запылённым автобусом. У автобуса был псковский номер, и Семён подумал: «Псковичи в Ленинград за товаром приехали». Напротив, с думской стороны, остановилась зелёная «Волга». Он заметил её, когда выезжал от дома на Наличный проспект. И пока ехал к месту свидания, то время от времени видел зелёную «Волгу» в зеркале заднего обзора. Машина шла за ним на приличном расстоянии. «Чего это они такую приметную прислали? — подумал Семен. — Я таких зелёных „Волг“ у нас в управлении не видел».

До встречи с рыжим оставалось ещё минут семь, и Бугаев, заперев машину, прошёл несколько шагов в сторону Невского. Там всегда продавались жареные пирожки с мясом. Вокруг двух, как на подбор, плотных, с загорелыми лицами продавщиц толпился народ. Семён вынул из кармана мелочь и пристроился в очередь. Люди ели пирожки тут же, стоя под арками Гостиного двора. Промасленные бумажки, в которые продавцы заворачивали пирожки, валялись около урны на тротуаре. Чуть поодаль несколько женщин в цветастых платках что-то горячо обсуждали. Прислонённые к стене, лежали их покупки — тугие сетки с оранжевыми апельсинами, большие свёртки, из которых выглядывал голубой шёлк ватных одеял.

— И на меня пару горячих, — раздался за спиной Бугаева знакомый бархатный голос. Семён лениво повернул голову. «Вот, сволочь, незаметно подошёл. Небось караулил уже».

Рыжий был в сером берете. От этого плоское лицо его показалось Бугаеву ещё более плоским и бесцветным.

— Угощаю, — усмехнулся Семён, оглядывая парня. На рыжем была надета замшевая курточка на «молнии» и синие вельветовые брюки. «Не отстаёт от моды, — подумал Бугаев. — А в прошлый раз, в ресторане, я так его бесцветную рожу старался изучить, что даже не запомнил, в чём он был одет».

Он купил шесть пирожков и три протянул парню. Тот молча взял их, но есть не стал. А Бугаев тут же с аппетитом откусил полпирожка.

— А я думал, вы и завтракаете в ресторане, — сказал парень. Он снова перешёл на «вы». Наверное, по телефону ему разговаривать было проще.

— Много будешь думать, скоро состаришься, — пережёвывая пирожок, ответил Бугаев.

— Пойдём в тачку, пожуём. Тут все ноги отдавят, — попросил рыжий.

«Он видел, как я приехал, этот рыжий, — отметил Семен. — Рыжий, рыжий, конопатый, — вспомнил он детскую присказку, — стукнул бабушку лопатой… Этот стукнет и дедушку. Да он не такой и рыжий…»

В машине парень снял берет и сунул в карман. Его волосы были и правда с еле заметной рыжиной. А ведь и в ресторане в первый момент он не показался Семену очень рыжим. «А вот окрестил „рыжим“, — думал Бугаев, — и пошёл он у меня за „рыжего“».

Они молча жевали пирожки, выжидая, кто начнёт разговор первым.

— А запить у вас нечем? — спросил парень.

Бугаев кивнул на «бардачок». Рыжий открыл его. Хмыкнув, с удовлетворением вытащил бутылку пива. Там лежала ещё большая, «долгоиграющая» бутылка «Столичной».

— Запасливый вы мужик, Семён Иванович, — улыбаясь, сказал парень и зубами открыл пробку с пивной бутылки. У Бугаева по спине пробежали мурашки, так бывает, когда по стеклу чиркает ножик.

— Никогда не знаешь, чем день кончится, — сказал Семен. — Не бегать же ночью за таксистами.

В это время пыльный псковский автобус отъехал, выпустив из выхлопной трубы тучу тёмного и пахучего дизельного дыма, и Бугаев увидел тёмно-серую «Волгу» и за рулём Сашу Углева, одного из лучших водителей управления. Саша читал, уткнувшись в какой-то журнал, а Володя Лебедев, следивший, наверное, за «Жигулями» Бугаева из толпы, пока их разделял автобус, садился на заднее сиденье.

«Так вот они где пристроились! А зелёная „Волга“?» — пронеслось в голове у Бугаева, и он сказал сердито:

— Ну, ладно, помолчали, и будет! У меня сегодня дел невпроворот. Я за свою жизнь в молчанку уже наигрался…

— Есть серьёзный разговор, Семён Иванович. — Парень нахмурился, словно хотел придать себе выражение значительности, и посмотрел на часы.

— Так не тяни резину.

— Один мой кореш потолковать хочет… — Почувствовав, что Бугаев собирается возразить, парень торопливо добавил: — Серьёзный мужик. Поладите с ним — в прогаре не останетесь. Это почище, чем ваши колхознички…

— Ну, Женя, сявка! — пробормотал сквозь зубы Бугаев. — Я-то думал, он человек, а не баба трепливая. Попляшешь ты у меня!

По «легенде» Семён гулял после того, как ограбил колхозную кассу.

Рыжий хотел что-то сказать, может быть, о том, что Жогин пропал, только махнул рукой.

— Поехали, Семён Иванович?

— Поеду. Но прежде с Жекой поговорю. Я тебя второй раз вижу, а третьего может уже не быть…

— Вы за кого меня держите? — усмехнулся парень.

— Кто тебя знает. Вон ты какой улыбчивый, Вася. Думаешь, я и вправду в ресторане поверил, что тебя папа с мамой Васей нарекли?

Рыжий нерешительно улыбнулся, не найдясь, что ответить.

«Интересно, сколько же ему лет? — думал Семен, искоса поглядывая на нервничающего парня. — Такая рожа, что можно и двадцать дать, и двадцать пять. На скопца похож. И никакой он не блатняк, просто „работает“ под бывалого. Нахватался блатных словечек…»

— Вася не Вася?! Разве в этом дело? — наконец сказал рыжий. — Я-то у вас паспорт не спрашиваю? А Жогина дома уже второй день нету. В больницу попал. — Он вытащил пачку «Стюардессы», нервно закурил.

— В больницу? — недоверчиво спросил Семен и, проследив, как парень выдвигает пепельницу, отметил с удовлетворением: «Теперь у меня твои пальчики останутся. Только вряд ли они найдутся в нашей коллекции».

— В больницу, — подтвердил рыжий. — Я у соседей спрашивал. Утром что-то с сердцем случилось. На «скорой» увезли…

— Жаль. У него «фанерка» и в колонии шалила.

— Фанерка?

Бугаев в первый раз услышал в голосе парня искреннюю нотку. Удивление.

Семен постучал себя по левой стороне груди:

— «Фанерка». Тонкая «фанерка», — и сказал, словно решился наконец: — Поедем, что ли, к твоему кирюхе?

— Поедем! — обрадовался парень. Видно, ему строго наказали без Семёна не возвращаться. — Он нас на Васином острове ждёт. На набережной, напротив садика.

— Соловьевского, что ли?

— Ну да. Обелиск там стоит большой…

Бугаев включил зажигание, осторожно отъехал от тротуара, свернув направо, в полуметре от оперативной «Волги». Саша Углев, вытянув шею, сердито проводил глазами «Жигули» Бугаева, словно боялся, что они ненароком заденут его автомобиль. Уже выехав на Невский, Семён обернулся — зелёная «Волга», стоявшая на думской стороне, тоже тронулась. «Ребята её, конечно, приметили. Ещё на Наличном. Неплохой улов для начала». Потом его мысли перескочили к месту встречи. Опять Васильевский, и рядом — Соловьевский переулок, где напали на Колокольникова. Неужели кто-то из них там живёт? «Следить» около дома? Глупо! А место встречи с умом выбрали — наблюдение сразу будет заметно. И ещё на одну деталь обратил внимание Бугаев: рыжий Вася город знает плохо. Не смог даже назвать, что за садик.

— Эх, жалко Женю! — вздохнул Семён. — А в какую больницу его увезли?

— Соседи не знают.

«Значит, до завода вы, ребята, не добрались. Это хорошо. Иначе бы вам там сообщили про академию».

— Лёву Бура надо будет отыскать, — задумчиво сказал Семён. — Он Женю уважал.

Рыжий промолчал.

— Ничего, может, оклемается! Правда, Вася? — Семёном овладело нервное возбуждение, как бывало всегда, когда он чувствовал, что события вот-вот должны развернуться, что в воздухе повеяло опасностью. — А в зоне ты, Вася, никогда не был, нашёл кому голову морочить! Я вот к тебе присмотрелся — думаю, что детдомовский ты парень…

Рыжий было насупился, но не сдержался — улыбнулся. И улыбка получилась у него искренняя и чуть виноватая.

— Это точно, Семён Иванович, десять лет в детдоме прокантовался.

— Пел там небось в хоре? Или солистом? Голос у тебя, попы услышат — в семинарию определят. — Покосившись на парня, Семён увидел, как зарделось его плоское лицо. Они уже проехали Дворцовый мост и ждали, когда дадут левый поворот на Университетскую набережную.

— Откуда вы всё знаете? — недоверчиво спросил парень. В голосе его всё ещё проскальзывали настороженные нотки, но Семён чувствовал, что начал завоёвывать расположение рыжего. Когда хотел, он умел это делать быстро.

На светофоре зажглась стрелка левого поворота. Они выехали на набережную. Бугаев посмотрел в зеркало — зелёной «Волги» сзади не было. Не было и серой оперативной машины. «Наверное, зелёная пошла через мост Лейтенанта Шмидта, — решил Бугаев, — а наши двинулись за ней». И сказал:

— Пройдёшь с моё, тоже знать будешь. После первой отсидки профессором станешь…

Рыжий хмыкнул презрительно.

Бугаев от души расхохотался.

— Зря хмыкаешь. Думаешь, это мы, лопухи потёртые, попадаемся? А ты всех умнее, до тебя уголовка не доберётся? Ну, насмешил! Женя мне говорил, что ты с Лёвой Буром знаком. Свидишься с ним — от меня привет передай и возьми у него интервью. Сколько раз он зону топтал. А Лёва ас.

— Я живым не дамся, — хмуро сказал рыжий, и Бугаев понял, что у него есть оружие. — У садика припаркуйте. — Он показал рукой, где Бугаеву остановиться.

— Что я, сумасшедший? — проворчал Семён. — Знак видишь? — Там и правда висел знак «стоянка запрещена». — Сейчас за угол сверну, а ты сходишь за своим «кирюхой». Нечего нам тут отсвечивать.

— Он просил туда подойти, — в нерешительности сказал рыжий и показал на набережную. — Если у нас кто «на хвосте» — сразу видно будет.

— Кроме этой зелёной «Волги», — указал Бугаев на знакомую машину, уже стоявшую тут же, около Академии художеств, — «на хвосте» у нас никого нет. Если это мильтон — значит, «хвост» за тобой…

— Не мильтон это, — усмехнулся рыжий.

— И я так думаю. Топорная работа. С Наличного за мной увязалась.

— Точно! — восхищённо сказал рыжий. — Это мы вас там ждали. С кирюхой.

— В такой машине только на ярмарку ездить, — съязвил Бугаев. — Расцветочка яркая, что надо. Издалека видно.

Парень рассмеялся:

— Да это мы на один день у знакомого взяли. Ему какой-то актёр в ремонт привёз, а сам на неделю уехал. — И, покачав головой, сокрушённо сказал: — Ну, я пошёл за другом. Будет мне от него, да разве с вами сговоришься?

Переждав поток машин, он бегом пустился через дорогу, на набережную, где был широкий спуск к воде и где «кирюха» их, наверное, дожидался.

Глядя, как парень перебегает дорогу, Бугаев подумал: «Попадись сейчас милиционер — остановит за нарушение. Первым делом — документики. Кто да что? Если документы не в порядке — можно и погореть».

…«Кирюха» оказался молодым, лет тридцати, красивым мужчиной. Только рот его Бугаеву не понравился, вернее, губы — резко очерченные и красные. Словно обведённые помадой. Внешне он был спокоен, но когда вместе с рыжим проходил мимо «Жигулей» и слегка кивнул, показывая, чтобы Семён проехал дальше, Бугаев увидел в его взгляде бешенство. Рыжий хмурился. Видать, ему досталось на орехи. Семён подождал, пока они прошли метров триста, и поехал следом. Ни Лебедева, ни оперативной машины не было видно. «Машину, наверное, поставили со стороны Первой линии, — подумал Семен. — А Володя в саду». Когда он проезжал мимо рыжего и его приятеля, рыжий обернулся и поднял руку. Бугаев притормозил. Рыжий подбежал к машине, открыл дверцу. Шепнул:

— Подвёл ты меня, Семён Иванович.

Потом повернулся к «кирюхе», махнул рукой, приглашая в автомобиль. Дескать, «левак» согласен. Подвезет куда надо.

Рыжий сел сзади. Его сердитый приятель буркнул:

— Привет! — и сел рядом с Семёном.

— Куда изволите? — ернически осведомился Бугаев.

— Покатаемся немного, а потом на набережную. К пристани…

— Пристаней много, — уже сердито сказал Семён, давая понять, что разговаривать с ним нужно поласковее.

— К Тучкову мосту. Там удобно.

Бугаев свернул со Второй линии на Большой, на Первую. Снова с ветерком проехал мимо Соловьевского садика. Рыжий всё время оглядывался назад. Оперативная «Волга» мелькнула только один раз и словно растворилась в потоке автомашин.

Когда Бугаев остановился около пристани, красногубый обернулся к рыжему. Тот мотнул головой, удостоверяя, что слежки не было. Быстрая езда, наверное, успокоила сердитого пассажира. Он улыбнулся Семёну и, протянув руку, примирительно бросил:

— Хоп! Теперь давай знакомиться…

Утром у Корнилова собрались Белянчиков, Лебедев и Алабин — начальник угрозыска Василеостровского района, когда-то служивший под началом полковника. Игорь Васильевич накануне вечером позвонил ему. Сказал:

— Что-то, Василий, в твоём районе часто мелькают наши «подопечные». Не у тебя ли на Острове гнездо себе свили? Приезжай, подключайся…

— Вот, знакомьтесь. — Полковник бросил на стол веером пачку фотографий. — Во всех ракурсах. Наши ребята постарались.

— А у этого самая наглая рожа, — ткнул пальцем Белянчиков в то фото, на котором Бугаев стоял в очереди за пирожками.

— Да он же на Семёна Бугаева похож! — сказал Алабин.

— Неужели? — притворно удивился Юрий Евгеньевич.

Все рассмеялись.

Алабин смутился, взял фотографию в руки.

— Что-то есть общее. Резкость здесь, что ли, плохая?

— Ну-ну, с резкостью всё в порядке. Может быть, тебе очки пора надевать? — усмехнулся Корнилов. — Смотри, Алабин, а вдруг неспроста у тебя в районе бандюги обосновались? Может, слушок пошёл, что у тебя зрение притупилось? — И постучал костяшками пальцев по столу, давая понять — разминка закончена.

— Кое-что уже прояснилось, — Корнилов взял фото, на котором рыжий парень выходил из машины Бугаева, стоявшей у решётки Соловьевского сада. — Молодой субъект, назвавшийся Бугаеву Васей, на самом деле — Николай Осокин, шестьдесят второго года рождения. Родился в Сочи. Мать умерла, когда ему было семь лет. Попал в детский дом. — Игорь Васильевич заглянул в лежащую перед ним справку. — Про отца ничего не известно. Закончил ПТУ. В армии не служил. Что-то по медицинской части. Прописан временно у своей тётки на Малом проспекте Петроградской стороны. Он ли тётку разыскал, она ли его, выяснить пока не удалось. Тётка на пенсии. Участковый инспектор отзывается о нём хорошо.

— А как этот участковый познакомился с Осокиным? Такие знакомства обычно не по-доброму начинаются…

— Как, как ты сказал! — вдруг насторожился полковник. — Николай Осокин?

— Это вы сказали, Игорь Васильевич.

— Я, я сказал! — нетерпеливо согласился Корнилов. — Но когда ты говоришь, это звучит убедительнее. Этот коллекционер, на которого мы целую неделю потратили… Тоже Осокин. Борис Дмитриевич! — Он снова внимательно вгляделся в фотографию рыжего парня.

— Вы думаете?.. — Белянчиков взял со стола несколько фотографий. Бегло взглядывал, передавал по одной Лебедеву. Алабин с недоумением следил за товарищами. Он об Осокине ничего не знал.

— Нет, не похож. Совсем не похож, — сказал Юрий Евгеньевич. И Лебедев согласно кивнул:

— Тот симпатичный мужчина. Благообразный. А у этого физиономия — не приведи господи! Уж я на него нагляделся.

— Тоже мне аргумент нашли — физиономия не понравилась, — рассердился Корнилов.

— Совпадение интересное, — усмехнулся Лебедев, — у этих Осокиных. А какое отчество у парня?

— Надо проверить. Возьмёшь это на себя. — Он задумался на секунду. — На чём мы остановились? Ах, да! Откуда инспектор рыжего знает? Когда парень к тётке приехал, она к участковому за содействием обратилась — по поводу прописки. Ну, а потом он пару раз с тёткой встречался, спрашивал — как племяш?

— Тёток послушать… — подал голос Белянчиков.

— Бугаев, кстати, сказал мне, что парень, похоже, влип в эту историю по недоразумению. Держат его за «шестёрку», на побегушках. И отпечатков его пальцев ни в нашем, ни в центральном дактилоскопическом бюро нет. А второй… — Корнилов вздохнул. — Трудный случай. Восемь лет назад проходил по делу о мародёрстве в Московском крематории. Тогда он в преступной группе на побегушках был…

— По кличке Студент, что ли? — спросил Белянчиков.

— Вот-вот! Студент. Только какой он студент! Из института его за пьянство с первого курса выгнали, он устроился в крематорий. Полгода проработал, а успел немало натворить. В прошлом году вышел из колонии. На пять лет лишён права проживать в крупных городах. Местом жительства ему определён Котлас…

Белянчиков, сосредоточенно о чём-то думавший, перебил Корнилова:

— Вспомнил! Райко! Райко его фамилия. Я ведь когда-то читал обвинительное заключение по этому делу.

— Хвалю, Юра, — с едва уловимой иронией сказал Игорь Васильевич. — Память у тебя прекрасная. Зовут его Райко Михаил Данилович. Но где он обитает, нам пока установить не удалось. Если бы у наших сотрудников ещё к хорошей памяти и прыти побольше было, мы бы уже арестовали его. Чуёт моё сердце, что он тут самый главный.

Лебедев виновато опустил голову.

Пока Райко вёл переговоры с Бугаевым, рыжий, поймав такси, съездил к Соловьевскому садику, пригнал оттуда зелёную «Волгу». Через полчаса Райко сел в эту «Волгу» вместе с рыжим, высадил его на Среднем проспекте, а сам, завернув на Шестую линию, заехал во двор шестьдесят третьего дома. Лебедев знал, что двор этот проходной, и послал Углева к подворотне на Пятой линии. Райко же во втором дворе остановился перед воротами гаража, открыл замок, загнал в гараж машину и закрыл ворота уже изнутри. Больше его Лебедев не видел. Наверное, Райко ушёл через парадную, выходящую на улицу. Удалось узнать, что гараж принадлежит слесарю, ремонтировавшему актёрскую «Волгу», и что из гаража есть вход в его квартиру. Имеет ли этот слесарь отношение к преступной группе, предстояло ещё выяснить.

— А сколько всего человек в группе, не удалось установить? — спросил Алабин.

— Троих мы знаем, — ответил Корнилов. — Райко, Осокин и неизвестный нам мужчина, за которым ехал из Зеленогорска Колокольников. Судя по его описанию и по тому, что рассказал пьянчужка, которому Колокольников показал мужчину на станции, ни на Студента, ни на рыжего он не похож. Двое под вопросом — шеф-повар ресторана, через комнату которого ушёл Осокин, и слесарь, ремонтирующий зелёную «Волгу». Студент сказал Бугаеву, что в налёте, кроме Семёна, будут участвовать трое. Кто третий — будущее покажет. Во всяком случае, и повара, — он заглянул в свою бумажку, — Олсуфьева Кирилла Степановича, и слесаря Пыжова надо постоянно держать под наблюдением. Это твоя задача, — полковник обернулся к Алабину.

— Бугаев, по плану Студента, должен привезти группу на своих «Жигулях» к какой-то кассе, вскрыть сейф, получить свои десять тысяч и — до свиданья.

— Ого! — сказал Белянчиков. — Что-то я в такую щедрость не верю.

— И Бугаев тоже не верит. И правильно делает. Скорее всего, от него захотят отделаться… Но не раньше, чем он им сейф откроет. А вот где этот сейф — Студент даже намёка не сделал.

— В управлении, где работает Рогозина? — высказал предположение Лебедев.

— Вряд ли. Дополнительная проверка показала, что девица она честная. Скорее всего, даже не подозревала, зачем Бур с нею познакомился.

— А увольнение?

— Что ж, разве в жизни не бывает совпадений? — задумчиво сказал Корнилов. — Семён поставил им условие, — продолжал он, закурив, — чтобы не было никакой пальбы, никаких «мокрых» дел. Он, мол, дорожит своим здоровьем… Но оружие у них есть. Даже у рыжего. Вопросы? — Полковник внимательно оглядел своих сотрудников.

Сколько операций они закручивали в этом кабинете, горячо обсуждая каждую деталь, нещадно споря, даже ссорясь иногда! Корнилов не любил соглашателей, а если иногда ошибался, приглашая нового сотрудника, что бывало не часто, но всё-таки бывало, «соглашатель» не задерживался в управлении. Люди, что сидели сейчас вместе с ним за покрытым зелёным сукном, немного старомодным столом, со следами бессчётных чаепитий, были дороги полковнику. Он знал их достоинства и недостатки, их привычки. Знал, чего от них можно ожидать, а чего нельзя. Чего ждать от упрямого скептика Белянчикова, которому Игорь Васильевич верил, как самому себе, от скромного на совещаниях, но цепкого в деле Лебедева, которого всегда следовало хвалить чуть-чуть больше, чем он того заслужил, — в этом случае Володя мог совершать чудеса. И Вася Алабин, проработавший с Корниловым всего четыре года и ставший теперь начальником угрозыска большого района, был дорог полковнику. И отдал-то он Алабина из управления только потому, что Василий шёл на повышение, а в таких случаях Корнилов никогда не мешал. Многих не было сейчас за этим столом — в угрозыске, как любил говорить полковник, надо работать и ножками. Но больше всех ему не хватало сейчас майора Бугаева — одного из самых толковых своих сотрудников. И самого горячего спорщика. Корнилову сегодня было мало скептицизма Белянчикова, рассудительности Алабина, — требовались «шальные» и «бредовые» идеи, на которые был мастер Семён Бугаев. «Товарищ полковник, — обычно говорил майор, — а мне вот какая бредовая идея в голову пришла…» И начинал с увлечением развивать эту идею, которая могла и вправду оказаться «бредовой», но действовала на всех присутствующих, как искра на фитиль зажигалки, как тёплый дождь на поникшие от засухи посевы. Семён умел высекать искры, будить воображение, увлекать. Корнилов же умел направить разбуженное воображение в нужное русло, умел быстро ухватить полезные идеи и отказаться от бесплодных. Он умел и любил работать с талантливыми людьми. А это, как ни покажется странным, довольно редкое качество руководителя.

— Наверное, надо в первую очередь заглянуть в старое дело, по которому Студент проходил, — сказал Белянчиков. — Определить его «подельцев». Все ли ещё сидят или кто-нибудь, кроме него, вышел. А вдруг это неизвестный нам третий?

— Запрос на Петровку и в министерство я сделал. Просил срочно, — ответил Корнилов.

— А если арестовать Студента и рыжего как только они выйдут на связь с Бугаевым? — спросил Лебедев.

— Знать бы, что на встречу с Семёном пришел Райко, надо было брать, — с сожалением сказал Корнилов. — И его и рыжего. Да кто ж мог предположить, что такая опасная птица залетела? И кто знал, что мы её провороним… — Он снял трубку внутреннего телефона. Спросил: — Варя, от Бугаева нет вестей? Как позвонит, сразу соедини. — Положив трубку, сказал, отвечая на вопрос Лебедева: — Конечно, будем задерживать. Дальше тянуть нечего. Вдруг они решат без Семёна обойтись?

— Игорь Васильевич, — встрепенулся вдруг сосредоточенно чертивший домики на листе бумаги Белянчиков, — а если фото Студента и Осокина той старухе показать?

— Какой ещё старухе?

— Блошкиной, — улыбнулся Белянчиков, вспомнив рассказ Семёна Бугаева о том, как старуха падала в обморок к нему на руки. — У которой Лёва Бур комнату снимал!

— Так, так, так… — заинтересовался полковник. — Это она говорила, что к Лёве интеллигентные люди ходят?

— Она.

— Покажем. В розыске Студента она нам не поможет, но если опознает, цепочку мы замкнём. Что у нас осталось ещё? Тётка рыжего? Но с ней встречаться нельзя. Участковый говорит — она в своём племяннике души не чает… Как ни предупреждай — может рассказать ему. Из лучших побуждений. А если не расскажет, так насторожится. Он и сам поймёт…

В эту ночь Бугаев долго не мог заснуть. Беспокойно ворочался на скрипучей раскладушке. Зажигал свет — пробовал читать купленный в газетном киоске журнал и ловил себя на том, что, перевернув страницу, уже не помнит, о чём там шла речь. Возвращался назад, по нескольку раз перечитывал один и тот же абзац и никак не мог сосредоточиться. Снова и снова вспоминались ему события отошедшего дня, мелькание знакомых и незнакомых лиц, удивительное ощущение, которое испытывал уже не один раз, но которое всегда неприятно волновало — ощущение раздвоенности, когда приходилось скользить равнодушным взглядом по лицам своих близких товарищей и встречать в ответ такие же безучастные взгляды, понимая, какое напряженное внимание кроется за ними. А потом кружить на машине по городу, путать следы, стараясь в то же время, чтобы твои товарищи их не потеряли. И ощущать рядом тёплое плечо врага…

Семён задремал. Но в это время с залива раздался резкий гудок. Бугаев открыл глаза, протянул руку к выключателю ночника, нажал, посмотрел на часы. Было без четверти четыре. Он поспал минут десять. Густой короткий гудок повторился. Семён поднялся, вышел на балкон. Начинало светать. Залив затянуло плотным туманом. У воды туман, сливаясь с ночной теменью, стоял тёмно-лиловой стеной, а выше был слегка подкрашен рассеянным светом встававшего солнца. Могучий гудок повторился ещё и ещё. Ему ответили дискантом другие оттуда, где, укрытый туманом, находился порт. Бугаев представил, как медленно, на самом малом ходу двигается теплоход, как мерно и уютно работает машина и, чуть шипя, пенится у форштевня балтийская вода. Поёживаясь от предутреннего холодка, он снова улёгся в постель и с удовольствием потянулся.

«Вот сейчас я засну», — подумал Бугаев и не заснул. Вспомнил о том, что рассказал ему полковник про рыжего парня, усмехнулся. «Я-то сразу понял, что ты не Вася. Но вот что ты не просто Николай, а Николай Осокин… Такого сюрприза не ожидал!» Он стал перебирать в памяти всё известное о рыжем. Выходило, что ничего серьёзного об Осокине-младшем он не узнал. Никаких фактов, одни ощущения. «А участковый инспектор нашим ребятам сразу гору фактов выложил. Всё правильно. У него факты, у меня — ощущения, но, может быть, мои ощущения важнее его фактов. Зарываетесь, майор, зарываетесь, — остановил он себя. — Участковый тоже встречался с рыжим, у него тоже, свои ощущения. Хорошие, наверное, ощущения, раз он ни в чём не засомневался. Но главное в том, что с рыжим Колей участковый встречался как с добропорядочным молодым человеком, племянником одинокой тётушки, которая на старости лет обрела помощника… И скоро его потеряет. А я встречался с рыжим, зная, что он состоит в шайке, которая собирается ограбить кассу, на счету которой уже есть одно покушение на убийство. Я смотрел на рыжего совсем другими глазами… — Но тут Бугаев вспомнил, как улыбнулся рыжий, когда он предложил ему в машине бутылку пива. — Ха, каждый улыбнётся, когда его угощают пивом! — хмыкнул он, понимая, что не прав, что улыбки бывают у людей разные. У рыжего улыбка была добрая. — А как насторожился парень, когда я ему сказал про тюрьму? „Живым не дамся!“ Детская бравада. Он ещё непуганый сопляк. Никогда не сидел. Это я правильно подметил. Здесь мои ощущения меня не подвели. А вот рожа противная, с дурацкими баками… Баки он, может быть, отрастил, чтобы свои прыщи прикрыть, а лицо?.. — Он повернулся на бок, закрыл глаза. — Спать, спать, Семён Иванович!..»

Но плоское лицо рыжего стояло у него перед глазами: «Теперь-то уж он точно влипнет!» — с этой мыслью Бугаев наконец-то заснул.

И проснулся он с мыслью о том, что судьба рыжего предрешена. «Теперь он влипнет. И научится воровскому жаргону, которым так неумело пытался щегольнуть. И ещё многому научится. Тому, что пострашнее любого жаргона».

Он занимался своими обычными утренними делами, а мыслями время от времени возвращался к рыжему. Лёгкое чувство досады владело им, словно и он, Бугаев, был виноват в грядущей трагедии Николая Осокина. «Как его в это дело затянули? — думал он. — Случай, недоразумение, дурные наклонности? Для мальчишки, не знавшего отца и воспитывавшегося без матери, любой повод годится. Прямая-то дорожка одна, а кривые разве сосчитаешь? Его бы, как Жогина, в больницу на время спрятать! — усмехнулся Семен. — А потом бы разобрались. А что? — думал он. — Если без иронии?.. В больницу, конечно, нельзя — тут и жуку станет ясно, что дело нечистое, а посадить на десять суток за мелкое хулиганство или ещё за что-нибудь… Нет, арестовать его — значит поставить под удар всю операцию. Бандиты насторожатся. Уедут из города. И начнут всё снова. И найдут ещё какого-нибудь рыжего. Не рыжего, так брюнета… — Бугаев вздохнул. — Выходит, положение для тебя, рыжий безвыходное…»

Позвонил Корнилов. Спросил:

— У тебя что нового?

— Тихо. Ни звонков, ни гостей…

— Хорошего мало, — сказал полковник таким тоном, словно сам Бугаев был виноват, что преступники ему не звонят. Потом добавил потеплевшим голосом: — Колокольников в себя пришёл. Белянчикову разрешили свидание. Ни рыжего, ни Студента Леонид Иванович не признал. Говорит, что мужчина, за которым следил, был покрупнее. И «морда ящиком». Попробуем составить фоторобот…

— Игорь Васильевич, — поинтересовался Семён. — А как эта версия про сыночка с папочкой?

— Не подтвердилась. Отец у рыжего умер. Фамилия у него материнская. Но где-то гуляет и сын Бориса Дмитриевича. От первого брака. Как только ему восемнадцать исполнилось, отец и помощь ему прекратил, и всякую связь с ним…

Третьего, неизвестного, Бугаев увидел ровно через десять минут после того, как повесил трубку и подошёл к своим «Жигулям». В машине, на переднем сиденье вальяжно развалился рыжий с сигаретой в зубах. А на заднем маячил какой-то здоровенный тип в потёртой кожаной курточке. «Вот уж действительно „морда ящиком“», — подумал Семен, неприязненно разглядывая его круглую физиономию. И сузив глаза, зло спросил у рыжего:

— Что за штучки?

— Семён Иванович, не сердись! — рыжий как-то сразу сжался под взглядом Бугаева и смотрел на него заискивающе. — Мы тебе несколько раз звонили — всё занято и занято. Подумали, деваху какую-нибудь клеишь по телефону… Студент опять звонит тебе, а мы отдохнуть решили… — Он вдруг вытянул шею и посмотрел в сторону. Бугаев тоже повернул голову и увидел идущего от соседнего дома Студента. Там была единственная телефонная будка…

— Рассказал бы я тебе, как один фрайер на моих нарах захотел однажды отдохнуть, — сказал Семен, — да времени нету. Дела зовут. Давайте выкатывайтесь…

— У нас тоже дела, Семён, — услышал Бугаев примирительный голос Студента у себя за спиной и почувствовал на плече его руку. — Сядем, перекинемся парой ласковых.

Бугаев нехотя сел в машину, обернулся на мордатого. Тот по-свойски подмигнул ему.

— А это что ещё за красюк? — спросил Семен.

Студент расхохотался.

— Это Гордеич. Его не боись! Свой в доску.

«Ну вот, — подумал Бугаев. — Кажется, все в сборе. Не сегодня ли всё состоится?»

На сиденье рядом с Гордеичем он заметил большой чёрный портфель.

— По какому поводу сбор?

Студент посмотрел на часы, оглянулся по сторонам.

— Дымком, Сеня, запахло. «Лайту» мы пару раз брали у знакомого фрайера. Зелёную «Волгу».

— Как же, как же, помню! — усмехнулся Семён. — Приметная карета. Вы бы ещё у пожарников взяли. Красную.

Студент сердито зыркнул на Бугаева.

— Не время собачиться. Сейчас там каша заварилась — гаишники токовище затеяли. Говорят, на «лайте» дважды под красный свет проехали. А хозяин «лайты» в отъезде. Знакомому в починку оставил. То да сё. Забрали они «Волгу».

— Боишься, что знакомый расколется?

По тому, как напряжённо слушали разговор рыжий и Гордеич, Бугаев понял, что они все боятся этого.

— Может, и не расколется, — хмуро сказал Студент. — Только бы сама «лайта» не раскололась. Менты неспроста притопали… Я, Сеня, не то чтобы под красный, под жёлтый свет ни разу не проехал, — и пристально посмотрел на Бугаева.

Семён выдержал взгляд и спокойно спросил:

— Ну, так что? Разбегаться по сторонам будем?

— Без тугриков далеко не убежишь, — ответил Студент. — Сейчас мотанем за город. Прихватим одну кассу. Мы её давно обложили.

«Ловко, — пронеслось в голове у Бугаева. — Мне даже не позвонить в управление. Хотя ведь нужны инструменты. Поднимусь и позвоню… — Но тут же он вспомнил, что инструменты с прошлого раза оставил в машине под сиденьем. — А эти гаврики наверняка уже обшарили салон».

— У вас-то всё подготовлено… — усмехнулся он. — А меня вы спросили? Если я уж с девушкой сговорился?

— Простит тебе девушка, когда подаришь ей пару зеленёньких. Доля твоя — десять косых. Как условились…

«Имею ли я право вынести им приговор? — подумал Бугаев. — И привести его в исполнение?» Голова у него была ясная, и даже волнение, которое он испытывал с того момента, как увидел в машине рыжего и Гордеича, прошло. Он вёл машину осторожно и чётко, но то был словно и не он, не Семён Бугаев, а некий автомат. Как автопилот в самолёте. А настоящий Семён Бугаев видел своего двойника со стороны и, наблюдая за ним краешком глаза, только контролировал его, а сам думал и думал. Времени на принятие решения оставалось совсем мало.

— Сейчас вертанёшь направо, — подсказал Студент. — Нечего нам у поста ГАИ отсвечивать.

— Дорогу хорошо знаешь? — спокойно спросил Бугаев и подумал: «Последняя надежда лопнула». Он рассчитывал, что машину «засекут» на посту ГАИ. Корнилов наверняка перекрыл все выезды из города.

— Приходилось однажды утюжить. Припоминаю.

Эту грунтовую дорогу, по которой пылили одни самосвалы, Семён тоже знал. Года два назад ездил с группой на окраину брать в полуразвалившемся бараке бежавшего из заключения уголовника.

Дорога была тряская, пыльная.

— Тут немудрено и гвоздь в колесо схлопотать, — проворчал Семён. — А пылища! Выберемся на шоссе грязные, как чушки.

— Вот и хорошо, — засмеялся Студент. — Ты сейчас тормозни. Сменим номера. У нас есть псковские. По случаю приобрели. — Он смеялся нервным, ненатуральным смехом, и Бугаев с удовлетворением подумал: «Трусишь ты, падаль. Чувствую, трусишь. А твои помощнички рта не открывают. Наверное, уже в штаны наложили».

Он притормозил, осторожно съехал с дороги на пожухлую пыльную траву. Большая ворона, устроившись на брошенном строителями бетонном кольце, долбила клювом пустой пакет из-под молока. Одной лапой она смешно придерживала пакет. Умные чёрные глаза смотрели на вылезшего из машины Бугаева сердито. А когда вслед за Семёном выбрался рыжий, ворона бросила пакет и улетела. «Может, они меня хотят тут и кокнуть?» — подумал Семён. Но тут же усмехнулся — время было неподходящее: по дороге то и дело проносились грузовые машины.

— Ну давай, что ли, откручивай! — хмуро сказал рыжий и бросил на землю два стареньких, тронутых коррозией номера.

— Не запряг, не нукай, — оборвал его Бугаев и, открыв багажник, достал инструменты.

Студент и Гордеич о чём-то тихо разговаривали. Семён дал один ключ рыжему и показал на передний номер:

— Ты меняй этот, а я сзади…

Крышку багажника он оставил открытой, надеясь хоть что-нибудь услышать из разговора в салоне. Но не смог разобрать ни одного слова… Поменяв номер, Бугаев подошёл к рыжему. У того ключ соскочил с гайки, и он ободрал себе кожу на костяшках пальцев. Слизывая кровь, рыжий проворчал:

— Дал бы хоть рукавицу…

— Ах, мы такие нежные! — усмехнулся Бугаев.

Он ещё и раньше приметил, что руки у рыжего мягкие, с нежной кожей. Парень метнул на Семена злой взгляд и взялся отворачивать вторую гайку. Руки у него дрожали.

«Сейчас бы затеять драку, — подумал Семён. — Место только неподходящее. А так бы сбежались люди. Нет, тут нельзя. Прикончат они меня и выйдут из-под контроля». Но чтобы вывести рыжего из себя, всё-таки сказал:

— Рука бойца дрожать устала…

— Ну и отворачивай сам! — Парень швырнул ключ об землю и поднялся. — Подумаешь, задавала!

Это «задавала» прозвучало так по-детски, так непосредственно, что Бугаев рассмеялся. Рассмеялся весело, по-доброму, и рыжий, только что глядевший зверем, тоже улыбнулся. И сунул опять в рот ободранные пальцы. «Эх, парень, не удалось тебя вовремя отшить, — в который уж раз подумал Семён. — Теперь уж обратного пути нет».

— Ну вот, — сказал Студент, когда они снова выехали на дорогу. — Теперь мы «скобские». Тебе, Семён, хорошая «отмазка»… — Заметив, что рыжий ободрал руку, он как-то злорадно усмехнулся, словно вид пораненных пальцев сообщника доставил ему удовольствие. — Ничего, Николаша, злее будешь. — Студент впервые при Бугаеве назвал рыжего настоящим именем.

Впереди виднелся железнодорожный переезд. Когда они подъезжали к нему, зазвонил дребезжащий звонок и замигали красные сигнальные огни. Идущий впереди самосвал проскочил, чуть не задев за шлагбаум. Пожилая дежурная в оранжевой спецовке сердито погрозила вслед самосвалу кулаком. Бугаев затормозил, остановился.

— Не ко времени, — проворчал Студент, поглядывая на часы. — Без пятнадцати два я уже должен войти в сберкассу…

— Я сейчас! — Бугаев выскочил из машины и подбежал к дежурной. — Мамаша, ты не пугайся, — зашептал он тихо. — Сделай вид, что показываешь мне дорогу… Там, в машине, бандиты. Когда мы проедем, запиши номер и позвони в милицию. — Он видел, как побледнела женщина, и ободряюще улыбнулся. — Не робей. Передай привет от Семёна. А теперь показывай, где мне выехать на асфальт?

Наконец-то женщина поняла, что от неё хотят.

— Сейчас прямо, милый. — Она подняла руку, повернулась к Семёну вполоборота. — Проедешь бетонный завод, свернёшь налево… — Семён услышал сзади шаги. Кто-то из его спутников не выдержал, подошёл проверить. — А там уж и сами увидите. Шоссейка рядом.

— Спасибо, мамаша, — поблагодарил Семён, и его слова потонули в грохоте проходящего товарняка.

Тётка подняла флажок. Бугаев обернулся. Рядом стоял Студент.

— Спросил, где сворачивать, — сказал Бугаев.

— Я и сам знаю, — сердито бросил Студент. — Сказал же!

— Мало ли что сказал. Тут такая стройка, в неделю может всё измениться.

Товарняк прошёл. Тётка открыла шлагбаум. «Только бы она не побежала сразу в свою будку звонить, — подумал Бугаев. — Могут догадаться». Но дежурная всё сделала правильно. Пока машина осторожно проезжала через переезд, тётка стояла у будки до тех пор, пока её не заслонили идущие сзади грузовики.

«Умница, — похвалил её Бугаев, — небось ничего не спутает…»

…Когда «Жигули» скрылись в потоке автомашин, дежурная быстро прошла в будку. Сняла трубку телефона. Ей уже не раз приходилось звонить в милицию — жаловаться на злостных нарушителей. У неё и телефон был записан на бумажке и положен под стекло на тумбочке. Она взглянула на номер, но чуть помедлила его набирать. «А может быть, это розыгрыш?» — засомневалась она, но тут же решительно начала крутить диск. Вспомнила долговязого мужика, вставшего за спиной у того, кто просил её позвонить в милицию. Вспомнила его неприятное, одутловатое лицо с красными, словно подкрашенными губами.

Номер не отвечал. Тогда дежурная набрала 02.

— Милиция слушает! — сразу же отозвался женский голос.

— Миленькая, — сказала дежурная. — Это с Комендантской, с переезда говорят. Проезжала мимо меня легковая машина… Так шофёр успел мне шепнуть, что в машине бандиты.

— Ваша фамилия? — спросила телефонистка.

— Евдокимова.

— Номер машины не записали?

— Запомнила я его, милая. Ноль три девяносто девять…

— А буквы?

— Только две первые помню — «П» и «Е». Шофёр-то спрашивал, как на шоссе попасть.

— Значит, ехали из города? — уточнила телефонистка.

— Из города, из города. Просил от Семёна привет передать.

— Спасибо, — сказала девушка и повесила трубку.

Дежурная некоторое время стояла в растерянности, слушая, как из трубки несутся короткие гудки. «Как же теперь быть-то? — думала она. — Поймают этих проклятущих или нет? Так и не узнаю».

В это время зазвонил сигнальный зуммер. С соседней станции вышел поезд. Дежурная повесила трубку и пошла его встречать…

…Корнилов сидел рядом с дежурным по городу и поэтому уже через несколько минут узнал о звонке с переезда.

— Подал весточку, Семён. Молодец! — Он подошёл к плану города. Дежурный показал указкой туда, где на западной окраине пересекались две линии — тоненькая змейка грунтовой дороги и жирная — железнодорожная.

Скользнув указкой вдоль тонкой линии, дежурный сказал:

— Они выскочат на шоссе через три километра после поста ГАИ.

Корнилов посмотрел на часы.

— Уже давно выскочили. Где следующий пост?

— На сорок третьем километре.

— Срочно передайте, чтобы подготовились к встрече, — сказал Корнилов и тут же досадливо махнул рукой: — Нет, нельзя это делать! Они все вооружены. Нельзя ставить под удар Бугаева! Передайте, чтобы пропустили.

Дежурный подошёл к пульту.

«Куда они, почему из города? — думал Игорь Васильевич. — Ведь нападение на кассу должно быть ночью. В городе… — И вдруг его осенило. — Решили напасть на зеленогорскую сберкассу!»

— Передал, товарищ полковник, — от пульта вернулся дежурный. Глядя на раздваивающуюся нитку шоссе, он сказал задумчиво: — Могут ведь и на Приозерск свернуть…

— Могут, Геннадий Сергеевич, — согласился Корнилов. — Они всё могут. Но едут в Зеленогорск. Брать сберкассу.

Дежурный пожал плечами.

— А если нет? Если в Выборг? А там граница, — тревожно сказал он.

— Зеленогорск, Зеленогорск! — пробормотал Корнилов. — Там у них однажды уже сорвался номер. Зато они хорошо знают эту кассу. — Он перевёл взгляд на карту области. — Значит, могут и не доехать до Рощинского ГАИ? Свернут налево по бетонке на Зеленогорск? Вот что, не будем гадать: передайте во все управления и отделения милиции, чтобы усилили охрану сберкасс. Сколько сейчас? Пятнадцать минут второго… А в Зеленогорске пусть и вовсе закроют сберкассу. Сошлются на ревизию. — Он представил себе, как перепугается его старая знакомая Зоя Петровна. — И запросите все патрульные милицейские группы, все посты и машины ГАИ — пусть немедленно сообщают о «Жигулях» с псковским номером ноль три девяносто девять. И чтобы никакой самодеятельности…

Корнилов слушал, как дежурный по городу отдавал чёткие и лаконичные приказы, как повторяли их операторы у пультов, а сам всё думал о том, почему бандиты поехали за город. Не ошибся ли он, предположив, что они хотят «брать» зеленогорскую сберкассу? А вдруг у Бугаева провал? И его просто-напросто увозят из города, чтобы где-нибудь разделаться с ним в глухом месте? Нет, тогда бы он не сидел за рулём, не смог бы подойти на переезде к дежурной. Псковские номера… Заранее приготовили! Ноль три девяносто девять. В сумме двадцать один. Счастливый номер. Вот тебе и счастливый номер — нагрянули, видать, к Бугаеву так, что он из дома и позвонить не смог!

…Бугаев вёл машину и думал, на какой же вариант ему решиться? Останавливаться и врать, что мотор не в порядке, было бесполезно. Студент прекрасно знает машину и тут же во всём разберётся. Махнуть неожиданно в канаву? Неизвестно, кому повезёт. Семёну нужна была гарантия, что эти трое не продолжат свой путь без него…

— Значит, я захожу первым, — в голосе Студента появилась неприятная хрипота. Наверное, сел от волнения. — Предъявляю аккредитив. Без пяти два одна из кассирш выходит из-за барьера закрывать дверь на обед. Ты, Гордеич, в этот момент вваливаешься в кассу…

«Нет, — зло думал Бугаев, прислушиваясь к голосу Студента, — никуда твой Гордеич не ввалится. И ты, сволота, никому свой аккредитив не предъявишь. Это уж точно. Тётка с переезда уже давно позвонила, шеф поднял на ноги местную милицию, предупредил сберкассу. Он ведь тоже догадался, что едем мы по старому адресу. Но без стрельбы не обойтись. Хорошо, если решат задерживать машину на подъезде. В городе в эти часы на улицах народу полно…»

…Часы в комнате дежурного по городу показывали тринадцать тридцать. С трассы только что поступило сообщение, что «Жигули» с псковским номером повернули на Зеленогорск…

До обеденного перерыва в сберкассе города оставалось полчаса. Зоя Петровна закрыла двери и вместе с кассиром торопилась обслужить последних клиентов — пожилого мужчину и старушку, пришедших за пенсией. В комнатке рядом с операционным залом дежурили два сотрудника. Никакой таблички с надписью «закрыто» на дверь сберкассы не вывешивали — по расчётам Корнилова, кто-то из бандитов должен выйти из машины, чтобы поинтересоваться, почему сберкасса закрыта. Его возьмут у дверей. И Бугаеву будет легче. Рядом со сберкассой остановился хлебный фургон, шофёр которого, сотрудник уголовного розыска, был готов в любую секунду тронуть свою машину с места и прижать «Жигули» к тротуару, блокировав левые дверцы.

Уже готовились перекрыть выезды из города, пригнав несколько тяжёлых самосвалов, а машины с Белянчиковым, Лебедевым и Алабиным, то и дело включая сигнальную сирену, мчались по Приморскому шоссе. Уже остались позади Сестрорецк и Репино. До центра города оставалось десять минут езды…

…Бугаев ничего этого не знал. И когда они спокойно миновали пост ГАИ на въезде в Зеленогорск, с сожалением подумал о том, что бандитов, наверное, решили задерживать в городе, у сберкассы. Он гнал от себя мысль, что дежурная на переезде не позвонила в милицию. Но не считаться с такой возможностью не имел права. Успокоился он только после того, как увидел небольшой автобус «пазик», мчавшийся следом, как только они свернули с Выборгского шоссе в сторону Зеленогорска. В автобусе был только шофёр. Бугаев узнал водителя управления, Сашу Углева. В выгоревшей голубенькой шапочке с большим козырьком, в тельняшке с обрезанными рукавами, он спокойно восседал за рулём и флегматично смотрел вперёд.

На автобус обратил внимание и Студент, время от времени оборачивающийся назад.

— Вот прицепился! Всё время жмёт за нами.

Гордеич тоже обернулся. Сказал, нервно зевнув:

— Не боись. Менты на таких обшарпанных не ездят. Там всего только шофёр — и тот в тельняшке. — Он коротко хохотнул, довольный своей шуткой, и спросил у Бугаева: — Семён, ты на сколько идёшь?

— На шестьдесят. Видал, знаков понавешали? Того и гляди, на «командира» с локатором нарвёшься.

— Вот! — удовлетворённо сказал Гордеич. — И в «пазике» шеф так же рассуждает. Пойдёт на обгон — нарвётся на дырку…

«Там, наверное, на полу несколько оперативников устроилось», — подумал Семён.

— Ну, хоп! Проверим наши игрушки, — сказал Студент.

Бугаев услышал, как он расстегнул замок своего чемоданчика, зашуршал газетой. Лязгнул затвор обреза. Потом раздался характерный щелчок — Студент загнал обойму с патронами.

Вытащил из-под ремня пистолет «ТТ» и рыжий. Провёл по нему ласково рукавом, передёрнул затвор.

— Ты, Студент, наш уговор помнишь? — сердито сказал Бугаев. — Я в «мокром» деле не участник.

— А куда ты теперь денешься? — засмеялся Студент. Теперь, когда у него на коленях лежал заряженный обрез, он стал смелее, увереннее в себе.

— Я-то знаю — куда. Высажу вас и поеду восвояси.

— Он нас высадит! Фрайер, чистюля. Получишь пару горяченьких под лопатку.

Бугаев почувствовал у затылка холодок металла.

— Сиди, не рыпайся, — ласково сказал Гордеич. — Подумаешь, законник какой нашёлся! Пять минут страха — и на два года обеспечен!

«Интересно, что за оружие у этого болвана? Маленький ломик, что ли? — Бугаев на секунду оглянулся, но Гордеич уже убрал свою железку и только улыбался дурацкой улыбкой. — Нет, пострелять вам не удастся». Семён сжал зубы и посмотрел в зеркало. «Пазик» шёл не отставая. Впереди ехал оранжевый МАЗ. «Эх! — подумал Бугаев. — Подставиться бы сейчас под этот утюг. Забыли бы и про деньги, и про маму родную! Только ведь, если живым останусь, скажут — самосуд устроил!»

Впереди, наискось перегородив шоссе, стоял, чуть наклонившись, огромный фургон «Молдплодоовощ». Кабина его, будто отломившись, нырнула в канаву, и десятка полтора людей пытались помочь шофёру вытолкнуть её на асфальт. Машина ревела, выпуская клубы дыма, колёса бешено крутились, «стреляя» комьями земли. Несколько грузовиков и три легковые машины стояли в ожидании, когда можно будет проехать.

— Эх, чёрт возьми! — со злостью прошипел Студент, когда Бугаев притормозил. — Через пять минут будет поздно!

Автобусик, который ехал за ними, остановился рядом. Шофёр несколько раз гуднул и высунулся из кабины.

— Чего гудишь! — крикнул один из тех, кто помогал трайлеру. — Вылезай, поможешь! А вы чего глазеете? — Он махнул Бугаеву, призывая на помощь.

— Может, через канаву? — спросил Студент.

— Пойди взгляни!

— Гордеич, быстро!

Гордеич, повинуясь приказу, выскочил из машины и подбежал к канаве.

— Ну, как? — крикнул Бугаев. — Можно проехать?

Гордеич пожал плечами.

— Сейчас посмотрим, — Бугаев включил первую скорость и осторожно подвёл машину к канаве. Канава была неглубокой, но Семён видел, что «Жигули» застрянут в ней обязательно.

— Ну? — с надеждой спросил Студент.

— Попробую. Только придётся вам подтолкнуть…

— Быстро, быстро, Сеня, — прошептал Студент, выскакивая из «Жигулей».

Рыжий тоже вылез и встал на канаве, приготовившись толкнуть, если машина застрянет. Несколько шофёров, помогавших трайлеру, подошли к «Жигулям» Бугаева.

— Ты что, трехнулся? — крикнул один из них Семёну, сдававшему машину назад для разгона.

«Трехнулся!» — усмехнулся Бугаев, с радостью осознавая, что главное оружие — обрез Студента — остался в машине.

Когда передние колёса «Жигулей» уже выбрались из канавы, Семен заглушил мотор, и машина скатилась назад. Бугаев завёл мотор и до конца выжал скорость. Мотор взревел. Задние колёса на больших оборотах уходили всё глубже и глубже в землю…

Он снова заглушил мотор и вылез из машины. К Студенту, внимательно приглядываясь, шёл высокий мужчина.

— Гражданин, ваша фамилия не Райко?

— Иди ты… знаешь куда! — крикнул Студент и замахнулся на мужчину.

Тот перехватил его руку, хотел завести за спину, но Студент вырвался и, прошипев «пшёл вон!» — кинулся к машине.

— Семён Иваныч, влипли, — шепнул рыжий. — Никак, Студента опознали?.. — и вытащил из кармана пистолет.

Бугаев наотмашь ударил ребром ладони ему по руке. Пистолет отлетел в траву. Рыжий со стоном прижал руку к груди. Семён свалил парня прямо в грязь канавы…

Гордеич бежал к лесу. Несколько милиционеров, выскочивших из «пазика», гнались за ним. Бугаев увидел, что Студент, распахнув заднюю дверцу «Жигулей», вытаскивает обрез.

«Что же они упустили эту сволочь? — подумал Семён. — Он же такого сейчас натворит!»

Но выстрелить Студенту не удалось. Один из шофёров — тот, что обругал Бугаева, когда он собирался перемахнуть через канаву, с размаху двинул его монтировкой.

Когда Бугаев вместе с одним из местных сотрудников угрозыска вёл всхлипывающего Николая Осокина к милицейской машине, стоявшей на обочине, трайлер уже освободил шоссе и уехал. Два автоинспектора, помахивая своими жезлами, торопили притормаживавших поглазеть на происшествие шофёров. Не давали им останавливаться. С пугающим воем проехали, одна за другой, две «скорые помощи».

— Ну и задал ты нам работёнки! — с укором сказал Белянчиков, приоткрыв дверцу машины и вглядываясь в бледное, перепуганное лицо рыжего.

— Я не хотел… — еле слышно прошептал Николай Осокин, приняв упрёк майора в свой адрес.

Бугаев усмехнулся и развёл руками…

«Чего они парня рыжим окрестили? — подумал Корнилов про своих сотрудников, разглядывая молодого Осокина. — Каштановые волосы. Лицо только неказистое. Ну, ничего, со временем выправится, прыщи пройдут». И тут же он поймал себя на мысли, что условия, для того чтобы выправиться, у парня будут не слишком хорошие.

Николай Осокин сидел, не поднимая головы. Мягкие и длинные его пальцы всё время сплетались и расплетались, и полковник вспомнил рассказ Бугаева о том, как в ресторане за столом рыжий мял хлебный мякиш. «И я его тоже рыжим, — поймал он себя на слове. — Прилепится к человеку кличка — не хочешь, а назовёшь».

— Ну, что ж, Николай, помолчали, собрались с мыслями, теперь и поговорить можно, — сказал он.

Голова рыжего опустилась ещё ниже.

— Разговор будет у нас долгий. Устанешь, подумать тебе захочется, скажи. Сделаем перерыв. Но на первый вопрос ты должен ответить немедленно.

— Да, — выдавил из себя парень и наконец-то поднял голову.

— Ты знал Льва Котлукова по кличке Бур?

— Знал.

Парень именно так и сказал: «Знал».

— Вы должны были встретиться с ним третьего августа ночью на Приморском шоссе?

Опять кивок.

— Место встречи?

— Пятьдесят пятый километр.

— В какое время?

— В три. Но мы опоздали. Спустило колесо, ставили запаску…

— И что же?

Рыжий молчал.

— Как произошла ваша встреча?

Парень облизнул сухие губы.

— Мы…

Корнилов ждал спокойно. Узнав, что рыжий был на месте встречи с Лёвой Буром, он теперь не сомневался, что сейчас узнает и о том, куда пропал труп Котлукова.

— Мы подъехали, а он уже мёртвый… На дороге. Лицо всё чёрное. — Рыжий снова облизнул губы. — Это не мы. Честное слово, не мы.

— Что же вы сделали?

— Я испугался. Сказал — рвём когти, а Студент и Гордеич его в багажник засунули — и ходу…

— Без тебя?

— Нет, как же без меня? Со мной. Поехали на Вуоксу, там в лесу закопали. А потом вернулись за чемоданом с инструментами. Сначала в потёмках его не нашли…

— А потом нашли?

— Нет, не нашли. Мужик там один лазал. Он, видать, и прибрал к рукам.

— А вы его?

Рыжий вдруг всхлипнул. Вытер ладонью глаза.

— Гордеич. Я только сегодня утром узнал. Этот мужик за Гордеичем увязался. Он и завёл его в тёмный подъезд…

— Как зовут этого Гордеича?

Рыжий пожал плечами:

— Гордеич и Гордеич…

— Имя? Фамилия?

— Не знаю.

Корнилов вздохнул. Отпечатков пальцев этого Гордеича не было ни в одной картотеке. Он не числился ни в розыске, ни среди пропавших без вести.

— Ладно. О Гордеиче потом. Сейчас с Котлуковым закончим. Место можешь показать?

— Где зарыли?

— Да, где зарыли… — сказал Корнилов и подумал о том, что эти люди даже своих не хоронят, а просто зарывают.

— Могу, наверное. Там рядом сарай разрушенный. Мягче копать было. А то ведь корни в лесу…

— Стоп! — сказал Корнилов и выключил магнитофон. — Остальное расскажешь потом. Сейчас поедешь, покажешь место.

…Когда в сопровождении Белянчикова и Лебедева рыжий вышел из кабинета, полковник подумал: «Ну вот, Борис Дмитриевич, теперь мы найдём труп сбитого вами Льва Котлукова. Недостающее звено в цепи доказательств…»

Колокольников прошёл десяток шагов вдоль залива по влажному, плотному песку, и у него слегка закружилась голова. То ли от свежего, напитанного мельчайшими брызгами воздуха, то ли от слабости. Всего неделю назад он выписался из больницы. Валентина не хотела отпускать его одного, но Леонид Иванович настоял на своём. Ему хотелось побыть в одиночестве.

Накануне над Балтикой пронёсся сильный шторм. Своим крылом он зацепил и Финский залив. На берегу, выброшенные волной, валялись доски, разбитые ящики. Сорванный с якоря большой оранжевый буй тоскливо гремел, когда обессилевший пенистый вал поднимал его и тут же опускал на камни. Чуть подальше, метрах в пяти от берега, плясали на мелкой волне дохлые окушки. «О камни их побило, что ли? — подумал Колокольников. — На мелководье. Хорошо, что плоскодонка моя уцелела». Он прошёл ещё несколько шагов в сторону соснового леса и сел на скамеечку. Голова перестала кружиться, и Леонид Иванович вдруг ощутил удивительную, приятную лёгкость и безотчётно улыбнулся. «Чего это со мной? — подумал Колокольников. — Ветром всю хворь выдуло? Надо же! Наозонился!»

Большой белый пёс уселся недалеко от скамейки и преданно смотрел на него. Мокрая шерсть на нём свалялась и висела клочьями.

— Ну что, барбос? Потерялся? — сказал Колокольников ласково. Почувствовав участие, пёс тихонько заскулил. Леонид Иванович вынул из кармана пальто полиэтиленовый пакет и достал из него бутерброд с сыром.

— На! — показал он бутерброд собаке. — Иди, пожуй!

Пёс снова заскулил, но подойти боялся. «Эх, наверное, дачники оставили, — с жалостью разглядывая собаку, решил Колокольников. — Потешились лето, поигрались, а в городскую квартиру везти не захотелось». Он поднялся со скамейки и пошёл к собаке. Пёс нехотя встал и отошёл на несколько шагов. Леонид Иванович присел на корточки, протянул еду. Пёс помедлил и наконец приблизился. Деликатно взял с ладони Колокольникова бутерброд и, улегшись на мокрый песок, принялся торопливо есть…

Колокольников ещё долго сидел на скамеечке, рассеянно прислушиваясь к шуму сосен, сливающемуся с шорохом накатывающих по песчаному дну волн. Какой-то мужчина сел с ним рядом. Леонид Иванович даже не обернулся, испугался, что мужчина заговорит, нарушит его покой. И вдруг увидел, что у ног мужчины стоит маленький потёртый чемоданчик. Колокольников не спутал бы его ни с одним другим — это был тот чемоданчик. С пятьдесят пятого километра.

— Откуда он у вас? — резко обернувшись к мужчине, спросил Колокольников.

— Чего, чего? — не понял мужчина.

— Чемоданчик у вас откуда? — повторил вопрос Леонид Иванович. Он узнал этого человека, только никак не мог вспомнить, как его зовут. Жил мужчина в посёлке, и они не раз встречались. Иногда даже рядом рыбачили.

— Ах это вы! — мужчина тоже узнал Колокольникова. — Что-то давно вы в Залив не выходили?

— Вы мне про чемоданчик скажите, — зло, с расстановкой прохрипел Колокольников, чувствуя, что снова начинает кружиться голова.

— А что? — испугавшись, пробормотал мужчина. — Ваш чемоданчик? Могу вернуть. Я его и правда нашёл. На шоссе… А кому отдашь? Не объявление же в лесу вешать? — Он заискивающе улыбнулся и пожал плечами.

— А удочки и вёсла вы тоже нашли в тот день?

— Какие удочки? Какие вёсла? Ты это брось! Как тебя… Колокольников, что ли? Вспомнил. В сто двадцатой даче живёшь! Ну? Чего уставился? Чемоданчик нашёл! С инструментом. Отдам я тебе, если твой. Сегодня же отдам! А вёсла и удочки… Не видал!

— Неужели тебе даже не икнулось ни разу! — со злостью сказал Колокольников, встал и пошёл прочь.

— Постой! — крикнул мужчина. — Постой, Колокольников! Верну я тебе твой чемоданчик. — Он кинулся было вдогонку за Леонидом Ивановичем, но бездомный пёс, безучастно дремавший рядом со скамейкой, вдруг вскочил и, злобно рыча, кинулся ему наперерез.