Антология советского детектива-18. Компиляция. Книги 1-15

Глава первая

Шеф появился на острове после полудня, ближе к вечеру, на своем ярко желтом вертолете, которым он управлял сам, и сразу же пригласил к себе в кабинет Отто Дикса, Адама Куна и Дэвида Кларсфельда. Он был, как всегда, самоуверен, категоричен и нетерпелив. В то же время Дикс находил в нем сегодня что-то новое, и это новое касалось именно его, Дикса - руководителя бактериологического центра, разместившегося на безымянном крохотном островке в Карибском море. Шеф явно нервничал и недвусмысленно давал понять, что он, а вернее его хозяева в Вашингтоне, недовольны медлительностью работы бактериологического центра, зашифрованного, как "Группа-13". Шеф - он же мистер Генри Левитжер - сделал реверанс по поводу успешного испытания вируса "С-9", но реверанс этот явно относился к руководителю лаборатории Адаму Куну, которому Левитжер высказывал особое расположение и в какой-то мере к его помощнику - молодому, но уже преуспевающему научному сотруднику Дэвиду Кларсфельду. Только не к Диксу.

- Доктор Дикс, ваш оптимизм граничит с пагубной беспечностью, - чеканя слова, вещал Левитжер металлическим голосом. Он был моложе Дикса на пятнадцать лет и выглядел перед ним совсем юношей. Его молодило мелкое, остроносое лицо и острый подбородок, выбритый до синевы, невысокий рост и щуплая, юркая фигура. Молодили его и черные с отливом волосы, зачесанные на глубокий пробор, и такие же черные, по лисьи беспокойные, колючие глаза. Про себя Дикс называл Левитжера черным дроздом, и в меткости этого сравнения ему нельзя было отказать. - Вы по-старинке видите русских где-то там, на востоке, - продолжил шеф, явно любуясь своей речью, которую он тщательно продумал еще в вертолете. - А они уже здесь, в двух шагах от Америк. Да, да, я имею в виду оба материка, все наше полушарие, над которым сегодня нависла реальная коммунистическая угроза. Недооценка кубинской опасности равносильна предательству интересов нации. Попытка русских разместить свои ракеты на Кубе должна нас всех насторожить, это тревожный сигнал, доктор Дикс.

- А почему бы в таком случае Соединенным Штатам не бросить на Кубу полдюжины атомных бомб и одним махом отвести от полушария смертельную опасность, - как бы размышляя вслух, сказал руководитель "Группы-13", вычерчивая на листке бумаги какие-то фигурки, похожие на чертей. Это была его привычка. На шефа он так и не поднял взгляда, не удостоил. Отношения неприязни между Левитжером и Диксом возникли с тех пор, как шеф стал демонстративно подчеркивать свою симпатию Адаму Куну.

- Доктор Дикс, - шеф сделал нарочитую паузу, вынудив Дикса оторвать взгляд от бумаги. - Вы забываете о радиоактивных осадках, которые в таком случае неизбежно выпадут на континенте.

- Но ведь и вирус "А-777", мистер Левитжер, над которым мы работаем, может легко перемахнуть Мексиканский залив. От Кубы до Флориды рукой подать, - парировал Дикс, и легкая довольная улыбка лишь на одно мгновение осветила его суровое смуглое лицо. А большие серые глаза по-прежнему оставались холодно-непроницаемы. У Дикса глухой низкий голос, отчего слова его звучат весомо и убедительно, а его манера говорить, не глядя на собеседника, придает ему независимый вид.

Реплика Дикса не понравилась Левитжеру, он сморщил лицо, хищно сощурил глаза и уклончиво заговорил, откинувшись всем корпусом на высокую спинку кресла:

- Современная тотальная война будет вестись различными видами оружия, в том числе и тихим оружием, над которым работает "Группа-13". Политическая ситуация и стратегическая целесообразность будут диктовать применение того или иного оружия. А возможно одновременно "тихого" и "громкого". Применение на объекте препарата "С-9" позволит извлечь ценные уроки при работе над "А-7" и "А-777".

"Какой вздор, это совершенно разные вещи, - мысленно произнес Дикс. - "С-9" поражает свиней и вообще домашний скот. Назначение вируса "А-7" и "А-777" - человек".

А шеф продолжал:

- Я хотел бы получить от вас четкий и ясный ответ: когда можно ожидать завершение работы над "А-7" и "А-777"? В чем задержка и медлительность, что вам мешает? Доктор Кун еще год тому назад информировал меня, что работа идет успешно и приближается к финишу. Не так ли, доктор Кун?

- Я имел в виду "А-7", - с торопливой готовностью отвечал Кун. Над этим вирусом работал он. - В принципе у нас все о'кей. - Самодовольная улыбка широко расползлась по лошадиному лицу Адама Куна.

- Так в чем же дело? Есть проблемы? - Острые глазки шефа теперь буравили не Дикса, а Куна.

- Проблема заключается в испытании. Нужен подопытный объект, вернее - субъект, - ответил Кун.

- Только и всего? - Левитжер вскинул решительный взгляд на Дикса, но тот по-прежнему продолжал рисовать забавных чертиков с рожками и хвостами. У него это неплохо получалось. Он знал, что подопытный субъект не проблема и шеф доставит на остров жертву, если не из США, то из какого-нибудь Парагвая или Гаити, где человеческая жизнь не стоит даже фальшивого доллара. "А-7" - изобретение Куна, его дьявольское научное открытие - страшный плод многолетнего труда. У Дикса нечто другое - его "А-777" ничего общего не имеет с "А-7". Разве что сходство условного шифра - первая буква алфавита да аккультовая семерка.

- Да, сэр, - коротко отозвался Кун на вопрос шефа.

- Тогда все в порядке, - благосклонно молвил шеф и резко завалился на стол, уставившись на руководителя центра пытливо и требовательно. - Доктор Дикс, я бы хотел услышать что-то обнадеживающее об "А-777".

Дикс решительно и недовольно положил свой "паркер" на блокнот с рисунками, резанул Левитжера холодным скользящим взглядом и заговорил, опять-таки глядя в пространство:

- Изобретая яд нужно одновременно позаботиться о противоядии, особенно, когда речь идет о таком сильном оружии, как "А-777".

Дикс умолк, считая свой ответ исчерпывающим. Но Левитжера его ответ не удовлетворил.

- Против такой истины никто но возражает, - сказал шеф. - И все же сначала должен быть, как вы изволили выразиться, яд. Он… готов?

- Да, мистер Левитжер, он почти готов, - ответил Дикс, взглянув исподлобья на Куна. - В скором времени можно будет проводить испытания.

- Так в чем проблема? - стремительно и нетерпеливо перебил шеф. - В подопытном субъекте? Вы это хотели сказать?

- О, нет. Думаю, что в субъектах недостатка не будет. - Дикс иронически дернул губами, так что коротко постриженные седые усы его ощетинились. - Проблема в противоядии. Без надежного, с полной гарантией безопасности противоядия нельзя делать опыты… на людях. Иначе мы рискуем выпустить джина из бутылки.

- Если я вас правильно понял, вся проблема сводится к вакцине, нейтрализующей действие "А-777"?

- Совершенно верно, мистер Левитжер, - сказал Дикс, не глядя на шефа.

- Надо поторапливаться, - произнес Левитжер дежурную фразу, которая в сущности ничего не меняла и была для Дикса пустым звуком - шеф это понимал. Но все же, щедрый на слова, счел нужным для пущей важности напомнить: - Не забывайте, что в конечном счете речь идет о свободе и демократии, красные наступают по всем континентам. Наш священный долг - остановить их и уничтожить. В ваших руках судьба грядущих поколений.

Дикс опустил голову и закрыл глаза: его тошнило от высокопарного словоизлияния шефа, он не терпел фарисейства, предпочитал называть вещи своими именами, сколь бы мерзкими они ни были. Левитжер их больше не задерживал.

Первым покинул кабинет шефа Дикс, за ним шел Кларсфельд - двадцатипятилетний голубоглазый блондин, стройный и гибкий в талии. На юном лице его постоянно дежурила улыбка оптимиста, довольного жизнью, а в глазах играли одержимые огоньки. Последним уходил высокий, угловато-сутулый Кун, уходил не спеша, и в каждом шаге его Левитжер видел нерешительность, какую-то внутреннюю борьбу, что-то невысказанное. И когда Кун уже был у самого порога, Левитжер окликнул его дружески:

- Да, Адам, задержитесь на минутку. Присядьте. Я хотел сообщить вам строго конфиденциально, что ваш "С-9" пущен в действие. - При этих словах Левитжера блеклые глаза Куна оживились, он приоткрыл рот, точно хотел что-то сказать, да не решался, но его немой вопрос шеф без труда прочитал на его лице. - Вы хотите спросить - где? На Кубе.

- Я так и думал. - В приглушенном голосе Куна слышалась радость. - А результат? Уже есть результат?

- Об этом я и хотел посоветоваться с вами. Нам желательно знать эффект. Но это может определить только человек компетентный, специалист. - Колючие глазки его шустро прощупывали Куна, точно хотели проникнуть в душу изобретателю вируса "С-9". Для Левитжера душа Куна была по-братски открыта, и, понимая это, шеф продолжал: - Я думаю, не послать ли нам на Кубу своего человека, чтоб на месте лично удостовериться в эффекте? Как вы на это смотрите, Адам?

Обращение по имени свидетельствовало о дружеском расположении и доверии и льстило Куну.

- Каким образом? Нелегально?

- Дело техники, вас это не касается. Я говорю о персоне. Что вы думаете о Кэтрин Гомес? Или может… Мануэла?

Вопрос для Куна был неожиданным, он не готов был к ответу, и Левитжер, поняв это по его озадаченно-растерянному лицу, сказал:

- Вы подумайте, Адам, взвесьте все "за" и "против".

На острове был небольшой штат обслуживающего персонала, в том числе хозяин ресторана Хорхе Понсе и садовник Фиделио Гомес. Они поселились на острове в самом конце войны. Кэт Гомес родилась на острове. Сейчас ей шел двадцать первый год, а ее подруга Мануэла Понсе была тремя годами старше. Учились они в Мехико на биологическом факультете. Кэт из-за материальных затруднений вынуждена была оставить учебу, не получив диплома. Теперь они обе работали у Дикса: Кэт - лаборанткой, Мануэла - старшей лаборанткой.

По какой-то странной ассоциации Кун вдруг вспомнил, что он хотел поговорить с шефом о Мариане Кочубинском, все искал подходящий случай, и вот кажется подвернулся удобный момент. Мариан Кочубинский выполнял на острове обязанности коменданта, то есть начальника охраны, и находился в непосредственном подчинении шефа спецслужбы, а точнее контрразведки, полковника Карла Штейнмана, который знал Кочубинского со времен войны как своего надежного сотрудника и, доверяя ему, пригласил на этот безымянный остров. В отличие от Кочубинского, Штейнману была известна до малейших подробностей сложная биография Адама Куницкого, который пересек однажды океан, решительно отрубив две трети своей настоящей фамилии. Время сделало свое дело, и Мариану Кочубинскому и в голову не пришла мысль, что доктор Кун и есть тот московский парашютист Адам Куницкий, которого летом сорок третьего его "ребята" из НСЗ сняли с дуба и с которым пан поручик тогда обошелся далеко не гостеприимно. Зато Куницкий сразу узнал Кочубинского и не мог вычеркнуть из памяти их встречу в Беловирском лесу. Больше всего на свете Адам Кун желал вытравить навсегда позорную страницу в своей биографии - предательство товарищей и собственноручный расстрел узников гестапо по приказу Карла Штейнмана, в то время капитана "Абвера". Но судьбе было угодно зло подшутить над Куном, заставив его работать бок о бок с Кочубинским и Штейнманом. Правда, он не подчинялся ни тому, ни другому, но это ничего не меняло - ему не доставляло удовольствия лицезреть едва ли не ежедневно тех, кого он ненавидел и презирал, со светской любезностью раскланиваться с ними и делать вид, что до этого острова они никогда не встречались. Кун даже подозревал, что Кочубинский узнал его или знает о нем от того же Штейнмана, перед которым бывший польский поручик раболепствует с усердием провинциального лакея. Иногда его подмывало заговорить с Кочубинским по-польски и с чувством превосходства и высокомерия выплеснуть ему в лицо свое презрение. Напомнить, с каким позором обвел его вокруг пальца Ян Русский, освобождая группу московских парашютистов-разведчиков. Но такая дерзкая мысль тотчас же подавлялась зловещей тенью Штейнмана, страх и трепет перед которым не могли выветрить из его души два десятилетия. И вот сейчас, пользуясь расположением шефа. Кун решил уязвить ненавистного ему Кочубинского, а заодно и Штейнмана. Заикаясь от волнения и краснея, он заговорил:

- Мистер Левитжер, извините за нескромность. Я позволю себе спросить: вы хорошо знаете Мариана Кочубинского?

На сосредоточенном лице шефа Кун прочитал некоторое удивление и поспешил пояснить:

- В том смысле, что он… полного доверия?..

- Полного доверия моего здесь никто не заслуживает, - категорически отрубил Левитжер и повторил: - Никто. Разве, что вы, Адам, - прибавил смягчившись и дружески улыбнулся.

- Очень тронут, - смутился Кун. - Благодарю вас. Дело в том, что Мариан Кочубинский активно сотрудничал с нацистами в годы войны.

Неожиданно Левитжер расхохотался каким-то неестественным деланным смехом, озадачившим и насторожившим Куна, который еще ни разу до этого не видел, чтобы шеф так откровенно хохотал.

- Поражаюсь вашей, извините, наивности, Адам, - проговорил Левитжер, погасив смех. - А кто по вашему доктор Дикс? Нацист высшего класса. Во время войны в оккупированной Гитлером Польше он в своей лаборатории занимался тем же, чем занимается сейчас здесь. С подопытным "материалом" у него не было проблем. Но русские не вовремя разбомбили его лабораторию. Там у него была другая фамилия: Хасель, Артур Хасель. А Штейнман и Веземан - кто они по-вашему? Отпетые нацисты, палачи-профессионалы. И потому что они профессионалы, с большим опытом, мы используем их. Вчера они работали на фюрера, сегодня работают на нас. Работают добросовестно, потому что мы им хорошо платим и потому что они связаны с нами идейно, понимаете, Адам, идейно. Они так же ненавидят коммунистов, как и мы с вами.

Слова Левитжера пролетали мимо Куна, которого ошеломила неожиданная новость: Отто Дикс - это тот же Артур Хасель, в тайну адской лаборатории которого должен был проникнуть он, Адам, тогда еще Куницкий, с группой Алексея Гурьяна в сорок третьем году. Вот она - ирония судьбы. Нет, верно говорят: мир тесен. Кун почувствовал себя неловко, - он в самом деле выглядел наивным и смешным со своим навязчивым вопросом. И ему ничего другого не оставалось, как смущенно пробормотать: "Извините, шеф".

Безымянный остров в зоне Карибского бассейна был вытянут в длину на восемь километров. Самая узкая часть его в ширину не превышала и километра, а самая широкая - три километра восемьсот метров. Этот укромный уголок, изобилующий тропической растительностью, еще накануне второй мировой войны был облюбован руководителем "Абвера" адмиралом Канарисом и приобретен в собственность на подставное лицо. Сам шеф гитлеровской военной разведки называл этот остров конспиративной квартирой своей резидентуры в Латинской Америке. В первые годы войны в благоустройство этой "квартиры" был вложен солидный капитал, в результате чего не обозначенный на картах клочок земли вулканического происхождения превратился в поистине райский уголок, чему, впрочем, способствовали природные условия. Как известно, природа с давних времен носит титул гениального архитектора. Никто в мире не достигал такой гармонии, как мать природа, никто так не терпит однообразия и стандартов, как она - поборница неповторимого и оригинального, неистощимая в своей изобретательности и фантазии. Гармония и разнообразие заложены в архитектурной основе нашей планеты Земля. Человеческий разум не смог бы придумать такого многообразия буквально во всем, в большом и в малом, как это сделала природа. В самом деле: земля была бы скучна, если бы климат на ней был везде одинаков, если б все люди говорили на одном языке, если б не было такой многоликости рас и племен. А несметное богатство животного и растительного мира! И все подчинено здравому смыслу, разумно, рационально и прекрасно.

Позаботилась природа и о затерянном в тропиках безымянном острове. Вся восточная сторона его на протяжении восьми километров представляла собой коралловые рифы в море и непроходимые мангровые заросли на суше. Западный же берег - восьмикилометровый плес белого кораллового песка, обрамленный стройной грядой кокосовых пальм. Пляж идеальный со всех точек зрения, даже по самым высоким райским стандартам. Море здесь прозрачно-бирюзовое: пронизанное лучами жаркого солнца, оно играет и переливается всеми цветами радуги, среди которых преобладают лазурь и золотисто-зеленый. Температура воды не опускается ниже двадцати пяти градусов по Цельсию. Северный торец острова - пятисотметровый шатер давно потухшего вулкана, покрытый девственным лесом, - представляет собой богатое охотничье угодье, где водятся редкие тропические животные, завезенные сюда с материка. Южная сторона острова - каменное плато, сокрытое мягким ковром мохообразной ползучей растительности. Здесь берег высок и скалист, а темная морская пучина изобилует морскими ежами и коралловыми ветками.

О флоре острова, кроме самой природы, позаботился и человек, доставивший сюда семена и саженцы почти со всех континентов. Четырех видов пальмы, облюбовавшие себе западное побережье, были главным украшением острова, его эмблемой.

Вначале на острове, на его западной стороне, на самом берегу моря была воздвигнута трехэтажная вилла из камня и дорогих пород дерева. Центральную часть дома на высоту двух этажей занимал просторный холл с выходом на берег моря и на противоположную сторону - в большой парк с каналами и лебяжьим прудом. В холле пол выложен изящной инкрустацией из полированного гранита четырех цветов - серого, красного, черного и зеленого. Стены холла - гармоническое сочетание дерева и камня. Мебель, лесенки, перила, потолок - черное и красное дерево - резьбы искусных мастеров. Из холла к морю бежит неторопливая белокаменная лесенка в двенадцать ступенек, а оканчивается полукруглой площадкой-причалом, где стоят ярко-желтая яхта и два катера, один из которых находится в ведении Мариана Кочубинского, а другой к услугам Штейнмана и Веземана. Яхтой пользуется главным образом Левитжер.

Резьба по дереву, изобилующая и в комнатах, создает особый уют и теплоту, которую дополняют старинные гобелены, картины и скульптуры даровитых мастеров, когда-то украшавшие художественные сокровищницы европейских стран, побывавших под жестким сапогом гитлеровских оккупантов. Одно крыло здания - его первый этаж - занимает довольно богатая библиотека, составленная из редких изданий мировой науки, литературы, истории и философии. Первый этаж другого крыла - административный. Там кабинеты Левитжера, Штейнмана и Веземана. На втором, "докторском", этаже обиталище Дикса, Куна и Кларсфельда. Весь третий этаж - лаборатория. В подвале уютный бар, где всегда есть холодное пиво, соки, креветки, фрукты, легкая закуска.

В стороне от главного здания на территории парка уже после войны построены четыре коттеджа, нестандартных, различных и по размерам и по архитектуре, и круглая башня в три этажа. Второй и третий этажи опоясывают галереи. Наружные стены башни окрашены в терракотовый цвет. Темно-зеленые перила галереи опираются на белоснежные фигурные столбики-балясины. Они четко рисуются на фоне ярких стен и делают все сооружение легким и празднично нарядным. В башне - штаб-квартира шефа. Вход в нее кому бы то ни было, кроме самого Левитжера, его прислуги мисс Марго, строго запрещен. Впрочем в зимнее время на остров наведываются миссис Левитжер с двумя близнецами - наследниками шефа. Но это бывает не часто, раз в год и того реже. Мисс Марго - маленькая, юркая девица с большой копной огненно-рыжих волос, официально числится личным секретарем шефа. Замкнутая, всегда настороженная, как мышь, она предпочитает уединение и всячески избегает общения с персоналом острова. Самый большой двухэтажный коттедж занимает комендатура. В нем же и квартира Мариана Кочубинского. Штейнман и Веземан живут в одном двухэтажном двухквартирном коттедже, в другом - квартиры Куна и Кларсфельда. Отто Дикс занимает двухэтажный коттедж с башенкой и бассейном на первом этаже. Там же с ним живет и прислуга - сорокалетняя Эльза, сухопарая, стройная, как штык, старая дева, с бледным надменно строгим остроносым лицом, от рождения не знавшим улыбки и, возможно, потому чистым и гладким, без малейшего намека на морщины, и птичьими круглыми глазами, обрамленными тоненькой едва заметной ниточкой пшеничных бровей. Короткая прическа светлых волос придает ее лицу мальчишеское выражение. Общается она лишь с женой Штейнмана Мартой - женщиной ее же возраста, пышногрудой, златокудрой дочерью австрийского банкира, нашедшего убежище в Парагвае. Супругу доктора Куна - техасску Маргарет - обе они игнорируют, называя ее между собой авантюристкой из публичного дома.

Дэвид Кларсфельд, как и Макс Веземан, холост, но к нему в коттедж часто заглядывает Мануэла, что делает беседу между Эльзой и Мартой яркой, конкретной и содержательной. По наблюдению фрау Штейнман Кэтрин тайно влюблена в Веземана, а Эльза считает, что между Максом и Кэт намечается роман, который непременно закончится трагедией.

За территорией парка и тоже на берегу моря расположено еще два дома, один из которых с рестораном на первом этаже занимает семья Хорхе. В другом же, соседнем, барачного типа, живет обслуживающий персонал, вроде садовника Фиделио Гомеса.

И вот этот самой природой созданный рай для блаженства человека силами исчадия ада, цинично именующими себя поборниками свободы, совести и демократии, был превращен в злотворный гадюшник, где самые омерзительные двуногие твари изобретали для человечества тлетворный яд.

Выйдя от шефа, Дикс поднялся к себе на второй этаж в состоянии крайнего раздражения. Высокомерие и категоричность Левитжера, его манера разговаривать менторским приказным тоном давно коробила а угнетала Дикса. Ведь формально владельцам острова все еще считался он - Отто фон Дикс, хотя на самом деле и теперь, как и десять лет тому назад, он был всего лишь ширмой, прикрывающей подлинных хозяев. После гибели адмирала Канариса на Остров наложил лапу Гиммлер. Но гитлеровский оберпалач был казнен по приговору Нюрнбергского суда, и американцам не стоило большого труда прибрать к своим рукам этот клочок земли в океане вместе с его фиктивным владельцем, скрывающимся под чужим именем от справедливого возмездия. Американцев он возненавидел с того дня, когда от их бомбы погибли в Дрездене его жена и девочки-близнецы. Именно тогда он был направлен на Остров, где в уединении, надеялся, ему легче будет перенести гибель жены и дочерей. Смерть близких заставила его посмотреть на свою деятельность как бы со стороны. Он вспомнил подопытных советских военнопленных и польских партизан, которых хладнокровно, без жалости, прежде чем отправить на тот свет, подвергал мучительным страданиям. "А ведь у них тоже где-то были родные и близкие", - сказал он себе однажды мысленно, и что-то неприятное неожиданно шевельнулось в нем, и он решил, что это судьба отомстила ему. Первый свой удар судьба метила в него, обрушив на его лабораторию в замке графа Кочубинского всесокрушающий бомбовый удар советской авиации. Замок был, что называется, стерт с лица земли. Накануне бомбежки Дикс уехал в Дрезден всего на четыре дня, и это спасло его от неминуемой гибели. Тогда он не мог и предположить, что его приезд станет последней встречей с женой и дочками, точно он спешил, чтоб проститься с ними. В Берлине он узнал о гибели семьи и о разгроме его лаборатории в замке Кочубинского. В Беловир не поехал, сказав себе, что с этим покончено навсегда. По распоряжению Гиммлера он тогда же направился на Остров, решив для себя никогда больше не возвращаться к своим зловещим опытам. Но по-иному распорядились американские спецслужбы, которые еще до окончания второй мировой войны уже вынашивали имперские планы, мало чем отличавшиеся от гитлеровских замыслов мирового господства. Получив от своего европейского резидента Симонталя сведения о докторе Хаселе, скрывающемся под фамилией Дикса, и его сверхсекретной лаборатории в Польше, американские власти, отбросив всякую деликатность, поставили перед ним ультиматум: либо с их помощью он попадает в руки польского правосудия, где ему гарантирована петля, либо безоговорочно станет работать на Пентагон по своей специальности. Чтоб заставить Дикса работать не за страх, а на совесть, подключили Рейнгарда Гелена, и генерал-шпион направил своего эмиссара Штейнмана на Остров со специальной миссией. Дикс сопротивлялся лишь для вида, чтоб выторговать себе побольше куш, и в конце концов согласился. Потом он будет себя оправдывать: у меня, мол, не было выбора. Правда, нельзя сказать, чтоб он работал на совесть, то есть так, как хотелось бы его новым хозяевам. Душевная рана, связанная о гибелью семьи, кровоточила недолго; чуждый всяких сантиментов, с душой жестокой и оледенелой, он скоро забыл об ударах судьбы, а появление Эльзы и непривычная обстановка в условиях тропиков перевернула новую страницу в его жизни, прикрыв прошлое пеленой тумана. Для него мир опрокинулся вверх дном, и все в нем смешалось и перепуталось, сдвинулось и сместилось. Неприязнь к американцам прочно поселилась в нем, поскольку в новом послевоенном мире правящие крути США претендовали на то, чего не удалось Гитлеру. Это оскорбляло его "патриотизм", Дикс чувствовал себя униженным и нагло обворованным. Более того, его, закоренелого и неисправимого расиста, заставляли скакать в одной упряжке с теми, кто должен был исчезнуть с лица земли с помощью дьявольского оружия, изобретенного тем же Хаселем - Диксом. Какова ирония судьбы: юде Кун и чистокровный ариец Хасель работают рука об руку над изобретением оружия смерти для миллионов. Мог ли он подобное себе представить еще двадцать лет тому назад? Абсурд, абракадабра, но факт, реальность нового мира. Какой-то Адам Кун, который случайно избежал Освенцима, теперь явно старается потеснить его, доктора Дикса, занять его место. И в этом ему способствует Левитжер - типичный представитель нынешних хозяев США. А ведь придется уступить, рано или поздно. Да уж лучше бы рано: пора отрешиться от всяких дел и провести остаток дней в укромном уединении собственной виллы в окружении дивной природы. Оно есть у него - скромное, но уютное жилище, не здесь, конечно, а на побережье океана, в Боливии. Было, впрочем, одно неудобство: уже после того как Дикс купил себе виллу, неожиданно выяснилось, что в том же поселке проживает в собственном доме старый знакомый оберфюрер Курт Шлегель. Они встретились случайно, и Дикс, в отличие от Шлегеля, не испытывал восторга от такого соседства - Шлегеля он всегда считал грязной свиньей, насквозь пропитанной спиртным перегаром. Но оказалось, - об этом Шлегель торжественно уведомил в первую минуту их встречи, - что он бросил пить. Дикс сумел припрятать капиталец на черный день, или, как он говорил, на беззаботную старость. Правда, ни черный день, ни старость еще не наступили, но когда тебе шестьдесят, то и старость и болезнь могут постучаться неожиданно без спроса и твоего согласия. Да черт с ними, кунами и левитжерами, пропади они все пропадом. Хотя от них можно всего ожидать, любой подлости. Они люди без принципов, без идеи. Их идея - деньги, капитал. Он же, Хассель-Дикс служил идее великой Германии. Кажется, этот шустрый щенок Дэвид Кларсфельд во что-то верит - в величие США и ее миссионерское предназначение в современном мире. Наивный юнец, его идея так же фальшива, как фальшиво все в их больной от ожирения и разврата, преждевременно дряхлеющей стране - президенты, конгрессмены, демократия, средства массовой информации. Все ложь, фарисейство, цинизм.

В последнее время ему чего-то не доставало. "Семьи или друзей", - думал он, все чаще испытывая чувство одиночества. Прежде он как-то не нуждался в друзьях, потому что была семья. Эльза не в счет. О чем с ней говорить? Потребность к откровенному разговору с единомышленником появилась у него года два тому назад, но он не видел рядом с собой человека, которому мог бы приоткрыть хотя бы краешек своей черной души. Он исподволь присматривался к Максу Веземану. Немец, ариец, воевал в России в войсках СД. Сдержанный, замкнутый и почему-то холостой. Странно - почему он не обзаводится семьей? Ему сорок пять, еще не поздно.

Штейнману Дикс не доверял. Он хотя и немец, этот Карл Штейнман, и тоже воевал на восточном фронте, но что-то в нем есть неблагонадежное, не твердое. Нет чувства собственного достоинства, гордости, патриотизма нет, оттого и лакейство перед янки.

В большом кабинете бесшумно работал кондиционер, охлажденный им воздух казался искусственным, пресным, как дистиллированная вода. Дикс открыл балконную дверь. Горячий морской воздух обдал приятным теплом. А мысль все еще вертелась вокруг короткого совещания у Левитжера. Адам Кун. Хвастанул перед шефом об окончании работы над "А-7". Доволен. Еще бы: ЦРУ за этот патент дорого заплатит, не поскупится. Для них это будет сильное оружие. Заражай неугодного тебе человека вирусом "А-7", и не позже, чем через шесть месяцев он умирает естественной смертью. "Как бы он не подсунул мне "А-7". От него все можно ожидать. Нет, надо уходить на покой". - "А как же с "А-777", который ждут американцы? - вдруг толкнула его неприятная мысль. - Они не отстанут, будут требовать. Впрочем, ничего, шантажировать уже не посмеют, побоятся огласки и разоблачения. Нет, надо уходить на покой", - твердо решил он, закурил сигару и, закрыв на ключ кабинет, спустился вниз. Рабочий день подошел к концу.

Внизу он встретился с Максом Веземаном. Тот, как всегда, строгий, подтянутый, стоял на беломраморных ступеньках с озабоченным видом, словно решал про себя, куда ему дальше путь держать. Дикс обдал его ароматным дымом сигары, и ледяное лицо его скорчило некое подобие улыбки. В ответ Макс спросил:

- А вы знаете, доктор, последние данные науки по поводу никотина? - И не дожидаясь ответа, сказал: - Сигара в десять раз вредней даже самых плохих сигарет. Берегите свое здоровье.

- Зачем? - спросил Дикс, не вынимая изо рта сигары.

- Здоровье - самый бесценный капитал, не подверженный никаким инфляциям. Между прочим, онкологи утверждают, что табачный дым вызывает рак. Вы с этим согласны?

- Обратитесь к доктору Куну, он специалист по раковым болезням, он даст вам самый исчерпывающий квалифицированный ответ.

В тоне Дикса Макс уловил оттенок иронии и злорадства.

- А что, доктор Кун наконец открыл метод борьбы со злокачественной опухолью?

- Еще чего? Такой задачи он перед собой никогда и не ставил. У него все наоборот.

- Как понимать "наоборот"?

- Вы домой? - вместо ответа спросил Дикс.

- Да.

- Тогда нам по пути.

Дикс дотронулся до обнаженного локтя Макса, словно хотел, но не решился взять его под руку, и они неторопливым шагом направились по дорожке, посыпанной белым коралловым песком. По обеим сторонам прямой, как струна, дорожки тянулись две густые гряды цветущего олеандра: по одну сторону белого, по другую - алого. Густой сладковатый аромат приятно пьянил, и Дикс, сорвав нежно-белый цветок, проговорил:

- Вот еще один парадокс, каприз природы: приятная для глаза, с тонким ароматом, а таит в себе смертельный яд. Где же ваша знаменитая гармония природы?

- Может, в этом ядовитом растении содержится и целебный эликсир, как в змеином яде. Кто знает? Разве что Адам Кун. Кстати, господин доктор, вы не ответили на мой вопрос: что значит "наоборот"?

Дикс исподлобья метнул на Макса загадочно-подозрительный взгляд и снова дотронулся до его локтя, тем самым как бы подчеркивая свое дружеское расположение. Сказал вполголоса с доверительным видом:

- Кун вывел вирус, который, попадая в организм человека, заражает клетки, размножается за их счет и в конечном итоге разрушает их, а человек погибает.

Дикс резким жестом отбросил в сторону цветок олеандра и, чем-то недовольный, ускорил шаг.

- Кому и зачем нужен открытый Куном вирус? - сказал Макс, как бы размышляя. - Для кого он предназначен?

- Наивный вопрос. Мы, не мы, разумеется, а янки, направили на Кубу вирус "С-9", который вызывает лихорадку свиней. У Кастро создается сложность с продовольствием. Туда же заброшены тлетворные грибки, поражающие табак и сахарный тростник. Надеюсь, вы не спросите меня - зачем? Куба для Америки - кость в горле. Фидель Кастро для янки - исчадие ада.

Он замолчал, не желая ставить точки над "i". Наступила пауза, нарушить которую Макс счел нежелательным, - он терпеливо ждал пояснений. Но Дикс вдруг спросил с необычной для него фамильярностью:

- Скажите, Макс, что из себя представляет Мариан Кочубинский? Вы можете не отвечать, если считаете мой вопрос нескромным.

- Нет, почему же, я вам отвечу. Польский аристократ. Отец его, граф Кочубинский, имел имение под Беловиром, во время восточной кампании Мариан сотрудничал с нами.

Макс пытался догадаться, почему Дикса вдруг заинтересовала личность коменданта. Простое любопытство или?..

- Замок графа Кочубинского под Беловиром, - словно что-то припоминая, проговорил Дикс. - Кажется, его русские разбомбили в сорок третьем.

- Возможно. Замки - хорошие ориентиры с воздуха, - уклончиво ответил Макс на скрытый вопрос Дикса и без перехода спросил: - Тогда позвольте мне задать вам аналогичный вопрос: что из себя представляет Дэвид Кларсфельд?

- То же, что и Кун, - не задумываясь проворчал Дикс и прибавил презрительно: - Из одной своры.

Макс подумал: своим вопросом о Кочубинском Дикс хотел узнать, известно ли Веземану об экспериментах на советских военнопленных в замке Кочубинского и знает ли он, что Отто Дикс - это тот же Артур Хасель? Макс ловко вывернулся. Впереди в зелени деревьев белым пятном сверкнул первый коттедж - жилище Дикса. Неожиданно Дикс остановился и, повернувшись лицом к Веземану, спросил, перейдя на интимный тон:

- Вас не тяготит чувство одиночества? Почему вы не женитесь?

- У вас есть на примете невеста? - шутливая улыбка заиграла в лукавых глазах Веземана

- Есть, - серьезно и весело оказал Дикс. - Моя сотрудница Кэтрин. Она славная девушка и будет отличная жена, уверяю вас. К вам она неравнодушна и, как говорит Эльза, безумно влюблена в вас.

- Фрау Эльза… влюблена?

- Не лукавьте. Макс. Женитесь. Не упустите время. Вы рискуете опоздать. Жениться тоже нужно вовремя.

- Мое время упущено, жениться на молодой как-то боязно: а вдруг не справишься с обязанностями мужа?

В глазах Макса играли озорные огоньки. Одна искорка запала в окаменелую душу Дикса, зажечь ее не смогла, но вызвала ответное озорство. Не глядя на Макса, Дикс, как бы что-то припоминая, заговорил:

- Боитесь. А вот Свазиленский король Сабхузой второй не боится. У него семьдесят жен и несколько сот детей.

- На то он и король. Впрочем, можно посочувствовать его женам, - сказал Макс. - И сколько же лет этому Сабхузою?

- Надо полагать, немало, если принять во внимание, что правит он своим крошечным королевством на юге Африки уже полсотни лет. - Дикс резко вскинул голову и, глядя на Макса в упор, предложил: - Может, зайдете ко мне? У Эльзы найдется бутылочка виски.

Приглашение было неожиданным. Макс заколебался. Он никогда не был в доме Дикса, да и не только он. И вдруг… Было любопытно, что скрывается за этим приглашением. Чувство одиночества толкает его к общению или что-то другое?

- Благодарю вас, доктор Дикс, сейчас я не могу. Как-нибудь в другой раз я с радостью отведаю вашего виски. Хорошо?

- Как знаете, - сухо ответил Дикс и скрылся в парадном.

"Обиделся, - решил Макс. - Возможно, он хотел о чем-то поговорить, что-то рассказать. Нельзя было отказываться. Но обстоятельства вынуждали".

И он быстро зашагал к своему коттеджу.

Двухквартирный коттедж Веземана и Штейнмана с двумя отдельными входами стоял в ста метрах от коттеджа Дикса и так же утопал в пышной тропической зелени, среди которой главенствовал и неистовый аромат магнолии, и ярко-алые сполохи дерева, которое здешние называют фрамбуяном. У самого входа в коттедж растет дерево хауэй, ствол которого состоит из десятков стволов, сросшихся воедино, в три обхвата толщиной и густо увитое вездесущими паразитами тропиков - лианами. Обе квартиры коттеджа были в двух уровнях. Первый этаж предназначался для гостиной, столовой и кухни, и комнаты прислуги. У Веземана эта комната пустовала, как, впрочем, и весь первый этаж. Он предпочитал второй этаж, где было две спальни, детская, женский будуар, смежный с одной спальней, и кабинет с просторным балконом и открытой широкой панорамой на море. Лазурно притягательное, оно плескалось в двухстах метрах, и во время штормов, которые здесь были довольно редкими, Макс слышал через распахнутую балконную дверь раскатистый шум прибоя. Иногда, угнетаемый бессоницей, он вслушивался в ночные звуки, и тогда ему казалось, что он слышит не море, а дыхание какого-то вселенского богатыря. Порой в его ровное дыхание врываются тяжкие вздохи о чем-то несбыточном, навсегда потерянном. Просыпаясь утром, постоянно в один и тот же час. Макс выходил на балкон, который снизу подпирали две пышно-ветвистые магнолии, притягивал к лицу нежно-белый сочный бутон и с наслаждением вдыхал волнующий душу смутными воспоминаниями о неизведанном аромат и уж потом обращал свой взор к манящей, призывной лазури моря, обычно спокойного, разнеженного в нежарких утренних лучах. Устоять перед его притягательной силой было немыслимым делом, и он по заведенному обычаю брал полотенце и в одних плавках шел на пляж, чтоб принять слегка бодрящую морскую ванну. Потом та же процедура повторялась после работы с той лишь разницей, что в предвечернее время он мог позволить себе побольше задержаться на берегу под трепещущей сенью невысокой кокосовой пальмы.

Простившись с Диксом, он поднялся к себе наверх, разделся, принял холодный душ и вышел на балкон. Море, как всегда, звало, играя золотистой чешуей. Макс мысленно сказал ему: "Погоди немного, сегодня ведь второй четверг месяца". И взглянул на электронные часы, стоявшие на телевизоре. Еще сорок минут ожидания. Конечно, за это время можно было сходить на море, окунуться, сделать небольшой заплыв и возвратиться к условленному часу. Но лучше быть вовремя у радиоприемника. Сегодня Москва выходила с ним на связь. Радиосвязь эта была односторонняя: центр категорически запретил ему пользоваться радиопередатчиком.

Возвратясь в кабинет, он включил кондиционер и прилег на диван. Подумать было над чем - краткий разговор с Диксом давал пищу для размышлений и требовал каких-то решений и действий. На Кубу отправлены и возможно уже приведены в действие вирусы, поражающие свиней, табак и сахарный тростник, выращенные здесь, на Острове, в лаборатории Дикса-Куна. "Дикса-Куна - повторил мысленно Макс, смахнув с тонких губ ироническую ухмылку. - Какое парадоксальное и в то же время глубоко символическое содружество: нацист и сионист в одной упряжке. А впрочем, все логично". О вирусах свиной лихорадки нужно информировать центр - это его долг. Но больше всего его заинтересовал другой вирус, созданный Куном.

Дикс прямо дал понять, для кого предназначен и даже имя назвал - Фидель. Но это, так сказать, первоочередник. Кроме Фиделя, у ЦРУ, надо полагать, есть длинный список других неугодных янки государственных, политических и общественных деятелей, ученых, борцов национально-освободительного движения, подлежащих умерщвлению чудовищным способом. Об изобретении Куна Веземан услышал сегодня впервые. Прежде об этом не было произнесено ни единого звука. Впрочем, это понятно: о служебных делах здесь не принято разговаривать в неофициальной обстановке. Почему же Дикс был сегодня такой доверительно-разговорчивый и почему именно с ним, Максом Веземаном? Не скрывается ли за этим какая-нибудь провокация, не попал ли Веземан на подозрение? Здесь никто никому не доверяет, сердца и души закрыты наглухо. О том, что Дикс ненавидит Куна, Веземан знал давно, собственно это знали все, в том числе и сам Адам. Второй загадкой сегодняшнего разговора с Диксом был вопрос женитьбы. Одинокий Дикс выступает в роли свата, - это опять-таки что-то новое, несовместимое с образом и характером высокомерно-необщительного, замкнутого в себе аскета, каким представляется Веземану этот жестокий, бессердечный человеконенавистник. Притом предлагает в жены свою сотрудницу. Что может скрываться за этим, какие коварные замыслы и подводные рифы? Долголетняя работа в логове врагов, глубокая конспирация выработали в нем привычку подвергать слова, поступки и действия окружающих его людей тщательному анализу. Давняя привычка стала чертой его характера, сделала его осторожно-сдержанным и недоверчивым.

То, что Кэтрин - Кэт - к нему неравнодушна, он и сам замечал, но не придавал этому значения: слишком велика, по его меркам, разница в возрасте - целых двадцать пять лет. Он смотрел на эту стройную смуглокожую лаборантку, как на милого, очаровательного ребенка, который с годами может превратиться в неотразимую красавицу. Мать Кэтрин наполовину аргентинская индианка, отец - мексиканец испанского происхождения. Макс любовался Кэт, когда она вместе с Мануэлой входила в море. Смуглокожее тело ее удивительных пропорций отливало свинцово-матовой бархатистой дымкой, длинные смолянисто-черные волосы шаловливыми струями падали на юные трепетные плечи. Она шагала легко, почти воздушно навстречу неторопливо ласковой изумрудной волне, метров десять плавно шла по песчаному стерильно чистому дну, пока вода не касалась ее маленьких тугих грудей, запрятанных в простенький тесный купальник, и потом сразу ныряла в хрустально-звонкую пучину, исчезая в ней, может, на целую минуту, и всплывала затем метров за двадцать в стороне, довольная и веселая. Добродушная, доверчивая улыбка, обнажающая ослепительно-яркую ниточку зубов, делает тонкий овал ее кофейного лица очаровательным. Темные вишенки-глаза с синей поволокой - воплощение невинности и целомудрия - смотрят вкрадчиво, с тревожным любопытством, а при встрече с глазами Макса смущенно убегают и прячутся под сенью густых ресниц.

Макс вспомнил, как приблизительно месяц тому назад он, сам того не желая, ввел ее в смущение и растерянность. Кэт принесла ему чистое белье, которое стирала ее мать - Ана. Услыхав звонок в парадном, Макс спросил в трубку домофона:

- Кто?

- Это я, сеньор Веземан, Кэтрин. Я принесла белье.

- Входи и поднимайся на второй этаж, - тоном приказа отозвался Везаман и нажал кнопку автоматического замка. Он сидел в кабинете и разговаривал но телефону с Марианом Кочубинским

Кэт впервые тогда вошла в квартиру Макса - обычно белье приносила сама Ана. Пока он говорил по телефону, Кэт с наивным любопытством рассматривала незатейливую и довольно скромную обстановку кабинета, где на первом плане - и это сразу бросилось в глаза - была всевозможная радиотехника: проигрыватели, транзисторные приемники, магнитофоны - в том числе и видеомагнитофон - кассеты и диски звукозаписи. Закончив разговор, Макс предложил ей сесть.

- Благодарю, сеньор Веземан, но меня ждет Мануэла: мы идем с ней на пляж.

- А меня не возьмете? Я не помешаю?

- Что вы, сеньор, мы будем рады, - и неловкий взгляд отвела в сторону радиотехники, сказала, чтобы скрыть смущение: - Как много у вас… музыки.

- Ты любишь музыку?

- Очень. - Она произнесла это слово с каким-то особым душевным теплом.

Веземан взял старую модель портативного магнитофона, поставил кассету и нажал на клавишу. Популярная мексиканская песенка заполнила кабинет. Ее исполнял известный лирический тенор. Неподдельная радость, трогательная непосредственность восприятия отразились в блестящих умиленных глазах девушки.

- Нравится? - спросил Макс.

- О-о! Это так чудесно…

- Тогда возьми. Я дарю тебе. - Он протянул ей магнитофон. Кэт явно растерялась.

- Что вы, сеньор Веземан, это дорогая вещь. Я не смею.

- Бери, бери, не стесняйся. У меня их целых три.

И она взяла. Потом они вместе пошли на пляж, где их ждала Мануэла.

Вспоминая об этом сейчас, Макс подумал: должно быть о его подарке стало известно Эльзе и, конечно, Диксу. Возможно, это и дало повод Диксу для разговора о женитьбе и "сватовстве". В следующий раз Ана не хотела брать от него денег за стирку, но он все же заставил ее взять. А садовник Фиделио - отец Кэтрин, человек тихий и молчаливый, встретившись с Максом у розария, сдержанно, но искренне поблагодарил его за "музыку", сказав при этом: "Нам всем очень нравится ваша штука".

Макс Веземан, став профессиональным разведчиком, так и не смог создать своей семьи. Человек высокого долга, сознающий всю полноту ответственности за порученное ему дело, он считал, что семья для его профессии может стать серьезной помехой. При этом он ссылался на пример профессиональных революционеров, вынужденных работать в подполье. Ведь он тоже постоянно жил и работал нелегально, и работа его связана с большим риском для жизни. Опасность подстерегала его на каждом шагу. Малейшая оплошность с его стороны или даже со стороны его коллеги - неудачный шаг, непродуманный жест - могут окончиться трагедией. Иное дело, когда ты один попадаешь в беду. А когда та же участь настигает твою семью - жену и детей - это больше, чем трагедия.

За пять минут до включения приемника Макс поставил на стереофонический проигрыватель пластинку Бетховена - Пятый концерт. Потом не спеша надел наушники для приема радиошифровки, положил перед собой блокнот для записи, настроился на нужную волну. И в этот напряженный момент раздался звонок в прихожей. "Кто бы это мог? - молнией мелькнула тревожная мысль. - Случайное совпадение или?.. Спокойно, Макс", - сказал он себе и, поймав в эфире условный сигнал, начал записывать. В дверь позвонили еще раз, потом еще. А он хладнокровно принимал зашифрованную радиограмму. Могучая музыка упругой волной заполняла кабинет, стучалась в закрытые окна и вселяла мужество, решимость и уверенность. Закончив прием, он с сосредоточенным спокойствием начал расшифровывать текст. Раздался телефонный звонок. Инстинкт и внутреннее напряжение заставили Макса потянуться к трубке, но разум, сила воли остановили движение руки, и она на какой-то миг повисла и замерла над телефонным аппаратом, который звонил настойчиво и требовательно. Не отвечая на телефонный звонок, он читал предельно краткий текст радиограммы. Центр сообщал, что в Гаване находится Иван Слугарев и просил выйти на связь. Он догадывался, что от него хотят: нужны подробности об изысканиях "Группы-13". Известно, что в пентагоновских арсеналах оружия массового уничтожения числятся не только ракеты и бомбы с ядерным зарядом, но и химическое, бактериологическое, нервно-паралитическое. Чтобы нейтрализовать чудовищные замыслы американской военщины, нужно знать секрет их оружия, изобрести способы борьбы с ним, найти надежное противоядие и тем самым спасти миллионы человеческих жизней. Макс Веземан знает, что Дикс изобретает бактериологическое оружие под кодовым названием "А-777". Но что это такое, в чем его сущность - ему неизвестно. Все попытки получить информацию от самого Дикса оказались безуспешными, а излишняя настойчивость могла лишь вызвать подозрение и настороженность. В трусости или нерешительности Макса нельзя было упрекнуть, но действовал он осмотрительно и неторопливо, и после каждого запроса Центра испытывал чувство неловкости и стыда и говорил себе: а может, действительно, нужно действовать смелее, даже пойти напролом?

Центр просит выйти на связь. Это значит, что он должен совершить поездку на материк и встретиться со своим связным. Поездка на материк для него не проблема: Штейнман знает, что там у Макса есть "подружка", которую он время от времени навещает. Это естественно для холостого мужчины. Но Штейнману невдомек, что "подружка" своего рода ширма, благовидный предлог для поездки на материк. Что ж, на этот раз Веземан явится не с пустыми руками. То, что ему удалось узнать сегодня от Дикса о вирусах "С-9" и "А-7" - хотя и в общих чертах - очень важно. Особенно "А-7". А из памяти не выходил вопрос: кто звонил ему сначала в дверь, а потом проверял по телефону? Штейнман? Вопрос не мелкий, как и вообще в его работе не может быть мелочей, от ответа на этот вопрос может зависеть многое, в том числе и очередная поездка на материк. Возможно, завтра все прояснится. Здесь Макс мог опасаться только двух человек: Левитжера и Штейнмана.

Макс не стал прерывать музыку - пусть доиграет до конца. Если Штейнман спросит, почему не отвечал на телефонный звонок, он уже знает, что сказать. Его огорчало, что обстоятельства не позволили воспользоваться приглашением Дикса - "пропустить" по рюмке виски. А нет ли связи между звонками и приглашением Дикса, который вдруг ни с того, ни с сего, по собственной инициативе разоткровенничался? Хотел узнать, какова будет ответная реакция? Макс не поддался соблазну. Фактически проявил безразличие. Заданный им вопрос в форме "мысли вслух" - зачем, мол, нужен вирус - был естественной реакцией и не таил в себе ничего подозрительного.

Макс вышел на балкон. Предвечернее солнце, еще достаточно жаркое, стелило по морю широкую ослепительную полосу. У берега притягательно белела кружевная кромка: море соблазнительно и зазывно манило. Макс взял мохнатое полотенце, прикрыл голову белой шапочкой с большим козырьком и в одних плавках ушел на пляж. Собственно, пляж здесь был по всему побережью одинаково удобным, с мелким белым песком. Просто у каждого было свое излюбленное место на пляже. Макс облюбовал себе густую тенистую пальму по соседству с местом, где постоянно купались Кэтрин и Мануэла. Их разделяли какие-нибудь тридцать метров. Чуть подальше рядом с ними всегда располагался Дэвид. Сделав один заплыв, Кларсфельд подсаживался к девушкам и болтал с ними напропалую, выстреливая анекдот за анекдотом, которыми был напичкан по самую макушку. К удивлению Макса, сегодня на пляже он увидел только Кэтрин. Она сделала далекий заплыв и теперь возвращалась к берегу. Ее маленькая головка, обтянутая оранжевой резиновой шапочкой, подобно надувному шарику, плавно покачивалась в искристой зыби моря. Макс обрадовался, увидя ее одну, без Мануэлы - непременной ее спутницы по пляжу. С веселой иронией подумал: "Невеста" и даже улыбнулся своей мысли. Он вошел в воду и поплыл навстречу Кэтрин. Она поприветствовала его поднятой из воды рукой, и, хотя их разделяло значительное расстояние, он отчетливо видел радость на ее лице по яркому блеску ее зубов. Когда они поравнялись, она сказала, делая плавные движения руками вод водой:

- Сеньор Веземан, я к вам заходила, но вы мне не открыли. Я приносила белье. У вас играла музыка.

- Я спал. Я люблю засыпать под музыку.

Он повернулся лицом к берегу и поплыл рядом с ней. У Макса потеплело на душе, и мучившее его напряжение ослабло, потому что в дверь звонил не Штейнман, а Кэтрин, и что это очаровательное создание, нареченное его невестой, плыло сейчас рядом с ним. Он видел ее словно в аквариуме в хрустально-прозрачной воде и любовался грацией ее юного тела, плавными, легкими и свободными движениями ее рук и ног.

Вода была теплая, наверно, около тридцати градусов, при такой же температуре воздуха она почти не освежала, но доставляла несказанное удовольствие не столько плоти, сколько духу и разуму. Для Макса и Кэтрин ежедневные утренние и предвечерние морские ванны стали необходимостью, как пища.

Они вместе вышли из воды и сели на деревянные скамейки-лежаки друг против друга. Долгое плавание утомило Кэтрин, она дышала напряженно и глубоко, но лицо ее сияло радостью и довольством.

- Я вам завтра принесу белье, сеньор Веземан. Можно? Вы не будете спать? - Глаза ее излучали озорные огоньки.

- Нет, ни в коем случае, я буду ждать тебя. А почему ты сегодня одна, где Мануэла?

- Она сегодня… у нее сегодня свидание в ресторане. Ее Дэвид пригласил, - ответила она с чувством радости за свою подругу. Эта радость в перемежку со смущением звучала в ее звонком голосе, искрилась в чистых глазах, сияла на лице.

- Вот как? А тебя никто не приглашал в ресторан?

Вопрос, видно, смутил Кэтрин, она смешалась и замедлила с ответом. Затем, преодолевая смущение, призналась, пряча невинную улыбку:

- Дэвид приглашал однажды, но я не пошла.

- Отчего же?

- Не знаю, - искренне ответила она.

- Он тебе не нравится? - Макс разговаривал с ней, как с подростком, забывая, что в ее возрасте бывают матери двоих, а то и больше детей.

Она неопределенно пожала покатыми плечиками.

- Он Мануэле нравится, - ответила после некоторой паузы.

- А со мной ты пошла б в ресторан?

Вопрос удивил ее. Темные глаза округлились, длинная красивая шея напружинилась, темно-зеленый купальник еще четче обрисовал маленькие плотные груди. Сказала по-детски непосредственно:

- Вы меня не приглашали.

- Я приглашаю.

- Когда? - как будто с готовностью отозвалась она.

- Сегодня. Посидим. Поужинаем.

- И мы встретим там Мануэлу и Дэвида? - не то спросила, не то утвердительно сказала она погасшим голосом, в котором уже не было готовности.

- Вполне возможно, - ответил Макс.

Она на минуту задумалась, и Макс чувствовал, как нерешительно мечется ее мысль, взвешивая все "за" и "против". Ответила категорично:

- Нет, сегодня не могу. Может, когда-нибудь потом.

"Любопытно, что ее смущает и сдерживает?" - подумал Макс, а вслух сказал:

- Ну что ж, перенесем на потом. - И дружески подмигнул ей.

Вдруг она заспешила, словно что-то вспомнив, сказала торопливо, скороговоркой, в которой слышалось взволнованное извинение:

- Сеньор Веземан, я побежала домой, мне нужно маме помочь.

И, схватив полотенце, скрылась в прибрежном кустарнике.

Глава вторая

На другой день утром, не успел Макс войти в свой кабинет, как раздался телефонный звонок. Макс услышал его еще за дверью. Звонил Штейнман, просил срочно зайти. Голос у Штейнмана металлический, холодный, тон официальный, категоричный. "Что-то важное. Наверно, был вчера разговор с шефом", - решил Макс и мысленно прикинул, как себя вести в случае "чрезвычайных обстоятельств", под которыми подразумевал подозрение начальника насчет его подлинной личности. В каждый свой приезд на Остров Левитжер напоминал об усилении бдительности, о коммунистической агентуре, которая попытается проникнуть на Остров, чтоб выведать секреты изысканий ученых, совершить диверсии, и даже террористические акты. И хотя здесь, на Острове, отношения между Штейнманом и Веземаном были более дружеские, чем когда-то в Пуллахе, все-таки полковник старался держать своего подчиненного на известном расстоянии и не давал повода для фамильярности и панибратства, хотя они и обращались друг к другу на "ты". Честолюбивый и завистливый Штейнман считал, что в отсутствии на Острове Левитжера не Дикс, а он был здесь старшим начальником, что весь персонал Острова должен его почитать и бояться, в том числе и Дикс. Последний же, надо полагать, в пику заносчивым притязаниям Штейнмана демонстративно проявлял к нему пренебрежение, точно дразнил его ради своего удовольствия, потому что сам Дикс считал себя выше всевозможных табелей о рангах и субординации. Штейнмана он не уважал за его холуйство перед шефом. Карл был четырьмя годами старше Макса, но выглядел он не моложе шестидесятилетнего Дикса, сохранившего спортивную форму воздержанием от разного рода излишеств и особо тщательной заботой о своей плоти. За шестнадцать лет совместной работы Веземан хорошо изучил коварный нрав своего начальника, в котором злобный хищник слился с угодливым лакеем, трусливым и подлым, готовым ради собственного спокойствия и благополучия послать на плаху самого близкого друга, впрочем, друзей у Штейнмана не было и, судя по всему, он в них не нуждался.

Макс догадывался, что вчера шеф беседовал со Штейнманом, давал, как водится, руководящие указания, информировал, напоминал о бдительности и выражал свое неудовольствие. После такой беседы с шефом Штейнман обычно приглашал к себе Веземана и, уже от своего имени и ни в коем случае не ссылаясь на шефа, излагал содержание беседы. Так уже повелось.

- Доброе утро, Карл, - как всегда сказал Макс, войдя в кабинет Штейнмана и по своей давней привычке садясь на мягкий темно-коричневый кожаный диван. В ответ Штейнман проворчал недовольно:

- Утро не очень доброе. Макс. - Он уставился в Веземана своими невыразительными узко посаженными глазами и, как это нередко бывало, начал буравить его подозрительным холодным взглядом. Макс натренированно выдерживал его взгляд.

Штейнман потрогал тонкими нервными пальцами узкий лоб с глубокими залысинами, точно хотел проверить остаток сильно поредевших рыжих волос, сказал, делая преднамеренные паузы между словами и не отрывая от Макса сверлящего взгляда: - У нас на Острове завелся коммунистический агент. - Умолк, нахмурившись. На лице Макса не дрогнул ни один мускул, лишь в невозмутимом вопросительном взгляде светилось сосредоточенное внимание. Штейнман уточнил: - Кубинский. - И отвел глаза в сторону лежащих на столе бумаг.

- А известно, кто он ? - спросил Макс.

- Узнать, кто он, и обезвредить - наша с тобой обязанность. Обнаружена утечка информации.

- Кто ее обнаружил?

- Шеф, ЦРУ, разумеется. Кубинцы знали о "С-9" и приняли меры. - Штейнман сокрушенно вздохнул и пригладил свой выпуклый череп, покрытый мелкой растительностью.

- Если это не фантазия Левитжера, то дело, как я понимаю, дрянь, - проговорил Макс и, вдумчиво нахмурив лоб, прошелся по кабинету, глядя в пол.

- Между прочим, я вчера тебе звонил, но ты не подходил к телефону, - сказал Штейнман и снова, как лесной клещ, впился в Веземана испытующим взглядом.

- Я был на пляже, затем ужинал в ресторане.

- У тебя звучала музыка.

- А-а, Пятый концерт Бетховена. Под эту музыку я задремал. Наверно, в это время ты звонил.

Макс не стал спрашивать, зачем вчера звонил Штейнман: и так было ясно - не терпелось сообщить об утечке информации. Но самое странное, что Веземан ничего не сообщал в центр о "С-9": не располагал точной информацией. Значит, кто-то другой предупредил кубинцев, если, конечно, Левитжер и Штейнман не дурачат его. Тогда действительно - кто? У Макса не было связи с кубинской разведкой: о нем знала только Москва.

- Итак, давай подумаем, кто вероятный источник информации, - деловито заговорил Штейнман.

- Прежде всего возникает вопрос: каким образом, по какому каналу могла уйти с Острова информация? - сказал Макс с видом глубокой озабоченности.

- Радиопередатчик исключается: пеленгаторы за все время не обнаружили ни одного сигнала. А на них можно положиться. Остаются непосредственные контакты. Кто общается с материком? Начнем с Дикса и его фрау Эльзы. Что ты на это скажешь?

- А, может, начнем с почты? - ответил Веземан.

- Не думаю: там все проверено ЦРУ. Шеф дал полную гарантию. Так что начнем с Дикса.

Макс нахмурил лоб, точно взвешивая свои мысли, но с ответом не задержал, сказал с явной категоричностью:

- Доктора Дикса я исключаю: было бы абсурдом передавать свои же секреты своим врагам. Он убежденный антикоммунист. Что же касается фрау Эльзы, то она слишком глупа для такой роли. К тому же и на материке, я уже не припомню, когда она в последний раз бывала.

- Резонно, - согласился Штейнман. - Следующий Кун. Что думаешь?

Макс не спешил с ответом. Он догадывался, что между Штейнманом и Куном существует глубокая, скрытая неприязнь, но причины ее ему не были известны. Он не знал, что во время войны Штейнман подверг пленного Куна - тогда еще Куницкого - жестокой пытке, вынудил его под объектив фотокамеры расстреливать схваченных фашистами евреев и затем дать подписку о согласии сотрудничать с гитлеровскими спецслужбами. И вот они снова встретились через двадцать лет уже как сотрудники одного учреждения. Насмешница-судьба сделала их коллегами. Штейнман сразу узнал свою жертву и агента, но сделал вид, что они не знакомы. Его тревожил вопрос: узнал ли его Куницкий-Кун? Первое время Штейнман испытывал постоянный страх: рядом с ним был живой свидетель его преступлений, он мог в любое время потребовать суда над военным преступником, нацистом-палачом. Но Кун молчал - он лишь демонстративно высказывал Штейнману свое презрение, не здоровался, не разговаривал с ним, не отвечал на его вопросы. Штейнману стало ясно, что Кун вспомнил его и тоже побаивается. Таким образом между ними установились отношения не просто неприязни, как думая Макс, а взаимного страха и взаимного презрения, даже ненависти.

- Загадочная личность этот Адам Кун. Поляк, жил в России, учился в Московском университете, - вслух рассуждал Веземан, отвечая на вопросы Штейнмана. - Как еврей, он не питает уважения, ни тем более любви к нам, то есть к тебе, ко мне, к доктору Диксу. Мы для него нацисты, враги. Я не удивлюсь, если однажды мы узнаем, что он агент КГБ, подосланный с целью стратегического характера. Словом, для меня он темная лошадь. Я ему не доверяю.

- Дело не в доверии. Макс, наш долг никому не доверять. Я мог бы с тобой согласиться, если б не одно обстоятельство: Кун пользуется покровительством шефа.

- Это естественно: они из одной стаи, - ответил Макс фразой, которую вчера услышал от Дикса. - К тому же он часто бывает на материке.

- Что ты думаешь о Кэтрин? - неожиданно спросил Штейнман и колючим взглядом уставился на Веземана. Тот выдержал его взгляд и ответил совершенно спокойно:

- Ровным счетом ничего. - И после краткой паузы спросил: - У тебя есть против нее… подозрения?

- Пока нет. Но мы не должны забывать… - Он осекся и потом опять: - А что ты скажешь о связи Дэвида с Мануэлой?

- Я не люблю заглядывать в замочные скважины, - с раздражением ответил Веземан. Резкий тон Веземана удивил полковника. Он повел носом, ухмыльнулся, задвигался в кресле, но сумел сдержать себя, проговорив, не глядя на Веземана:

- Ничего не поделаешь, дорогой, такова наша служба. Не забывай, что часто секреты выбалтываются в постелях.

Трудная задача стояла перед Штейнманом: заняться всерьез Куном, взять его под стеклянный колпак было делом рискованным: за спиной Куна стоял Левитжер, следовательно ЦРУ. Тут можно и шею сломать. Штейнман молчал долго, мучительно. Он не знал, как быть, а Веземан не спешил на выручку. Штейнман никогда не обладал богатым воображением, и потому генерал Гелен без сожаления расстался с ним, "подарив" его американцам. Наконец он сказал то, что его в последнее время сильно беспокоило:

- Послушай, Макс, ты правильно сказал: Кун ненавидит тебя, меня, Дикса. А как ты считаешь, он не может нас физически… устранить?

- Каким образом?

- При помощи оружия, которое он изобрел.

- Не понимаю, что ты имеешь в виду, какое оружие? - притворился Макс.

- Вирусы рака. Представь себе - может искусственно наградить злокачественной.

Штейнман доверительно смотрел на Макса, но тот угрюмо молчал, делая вид, что он ошеломлен и встревожен.

- Есть над чем задуматься, черт возьми, - сказал Штейнман, стараясь попасть в тон размышлений своего собеседника. Разговор начал принимать нужное для Макса направление, и он заговорил глухо, с видом озабоченным и встревоженным:

- Хорошо, что ты предупредил. Нам надо быть чрезвычайно осторожными. Но для этого надо знать, каким образом передается этот страшный вирус? Ты знаешь? - Он смотрел на своего начальника строго и требовательно.

- К сожалению, нет. - Штейнман развел руками. - А знать надо. И я эту задачу поручаю тебе. Попытайся войти в доверие, если не к самому Куну, то к Дэвиду, к лаборанткам. Дело серьезное.

Макс понимал, что это "серьезное дело" Штейнмана волнует больше, чем утечка информации, о которой он уже забыл, по крайней мере, больше не стал перебирать возможных "коммунистических агентов", а сразу перешел к следующему делу, из-за которого он пригласил Веземана. Речь шла о посылке на Кубу человека, который бы проследил, насколько эффективным оказался на практике "С-9" и каким способом кубинцы борются со свиной лихорадкой.

- Шеф предложил направить на Кубу тебя, Макс. Это приказ. В помощь тебе предложено послать специалиста. Остановились на кандидатуре Кэтрин. - Штейнман многозначительно подмигнул и добавил: - Надеюсь, ты ничего против нее не имеешь?

В ответ Макс так же многозначительно вздохнул. А Штейнман продолжал:

- На днях шеф привезет на вас соответствующие документы. Решено, что ты едешь в качестве журналиста из ФРГ, а Кэтрин твоя переводчица-секретарь. Кстати, в Гаване сейчас находится известный советский разведчик генерал Иван Слугарев.

Последнее сообщение и обрадовало и насторожило Веземана. Поездка в Гавану, возможность личной встречи со Слугаревым - это же везение, о котором даже мечтать нельзя было. Но случайно ли это? Слишком много подозрительных совпадений. Не кроется ли здесь хорошо продуманная, хитро сработанная ловушка? Почему его должна сопровождать Кэт? Думай, думай, Макс Веземан. О том, что Слугарев в Гаване, он уже знал из вчерашней шифровки, но что Иван Николаевич генерал, он слышит впервые. Конечно, все эти сведения Штейнман получил вчера от Левитжера. ЦРУ имеет в Гаване свою агентуру, в этом нет сомнения.

- В появлении на Кубе генерала КГБ я не вижу ничего сенсационного, - спокойно и деловито заговорил Веземан. - Советская разведка сотрудничает с кубинской так же, как ЦРУ с "Моссадом" или с нами.

Возвратись от Штейнмана в свой кабинет, Макс сел за письменный стол и задумался. Слишком много дел навалилось сразу, не столько дел, сколько вопросов, на которые нужно было найти единственно правильные ответы, разобраться во всем этом хаосе, проанализировать, принять решения. Если поездка на Кубу состоится, - пока что он в нее не очень верил, - нужно явиться туда с солидной информацией, по крайней мере, что касается "А-7". Следовательно эту задачу нужно считать первоочередной. Она совпадает с поручением Штейнмана - узнать, каким путем распространяется вирус. Об "А-7" Макс рассчитывал получить информацию от Дикса, Кэтрин и, возможно, Дэвида, с которым следовало поближе сойтись. Но для этого потребуется время. Узнать что-либо от самого Куна было делом безнадежным.

Макс снял трубку телефона и набрал номер.

- Доктор Дикс, доброе утро. Простите за беспокойство, но я хотел вас поблагодарить за совет, который вы мне дали вчера.

- Что вы имеете в виду? - послышалось в ответ холодное ворчание.

- Одиночество, женитьбу, невесту.

- А-а, то-то же, - голос Дикса потеплел. - Пожалуйста.

Макс боялся, что этим "пожалуйста" может закончиться разговор и поспешил добавить:

- Именно свидание с претенденткой в невесты и помешало мне вчера отведать вашего виски. А очень хотелось бы посидеть с вами и послушать советы умудренного жизнью человека.

В искренности Веземана Дикс не усомнился, тем более, что Эльза действительно видела вчера в предвечерье Макса и Кэтрин на пляже. А глаз у фрау Эльзы зорок и точен, она все замечает. Звонок Веземана даже польстил Диксу, и он сказал:

- Так в чем же дело? Приходите сегодня.

- Благодарю вас, доктор. Только после пляжа, если позволите: не хотелось бы нарушать режим.

- Разумеется, режим - закон, а здоровье прежде всего, - снисходительно изрек Дикс.

Макс не забыл, что сегодня после работы Кэтрин принесет ему белье, и он решил сообщить ей о возможной совместной поездке в одну из стран Центральной Америки. В какую конкретно, он не назовет. Вообще-то он должен был спросить Штейнмана, можно ли уже сейчас известить Кэт, но он умышленно не сделал этого, потому что определенно знал: ни в коем случае не разрешит. Он надеялся снова встретить на пляже Кэтрин, Мануэлу и Дэвида и обдумывал, как лучше завести дружеский разговор с молодым "гением", коим мнит себя Кларсфельд. Впрочем, обстоятельства подскажут. И вдруг он поймал себя на мысли, что из всех встреч и дел, намеченных на сегодня, его больше всего и главным образом волнует Кэтрин.

- Кэт… - прошептал он ласково и умиленно улыбнулся своим мыслям.

До полудня Макс несколько раз выходил из своего кабинета, слонялся в холле, заглядывал в библиотеку в надежде случайно встретить Кэтрин. "Зачем же с таким нетерпением ищу я этой случайной встречи?" - спрашивал Макс, иронизируя над самим собой. "Чтоб напомнить, что она обещала сегодня принести белье. И только?" - подначивал с дружеской лукавинкой чей-то посторонний голос, и Макс, будто оправдываясь, отвечал ему: "Конечно же, не "только". Я должен с ней поговорить о совместной командировке и вообще…" Он понимал, хотя и не хотел признаться себе, что в этом неопределенном "вообще" заключено то, что неожиданно взбудоражило его душу и возмутило разум. С работы он ушел раньше обычного, хотя никто от него не требовал быть на службе "от" и "до", потому что, где бы он не находился - в административном здании, у себя на квартире, на пляже, в ресторане, вообще на Острове и даже на материке - все равно он был на службе. В шутку он называл себя "свободным художником".

Макс считал, что сама специфика работы приучила его к одиночеству и что оно нисколько не тяготит его. Да, приходилось жертвовать многим из того, что принято называть личной жизнью, во имя долга, высокой цели, идейных убеждений. Но ведь его никто не принуждал, он сам по своей воле избрал такой путь. Он не жаловался на судьбу, но порой на него что-то "находило" и невидимой болью сжимало не сердце, а душу, тоскующую по чем-то неизведанном, но страстно желанном. Он встречался с женщинами, были мимолетные увлечения и в ФРГ и здесь, в Центральной Америке. Но не было любви. Иногда ему казалось, что вообще не существует в реальной действительности того возвышенного чувства, которым величава и горда мировая литература. Или это чувство в наш безумный век всего лишь анахронизм, скелет мамонта, выставленный в зоологическом музее? Он давно смирился с мыслью, что ему не суждено иметь жену, семью. Но мечта о той единственной избраннице, о которой слагают песни и во имя которой идут на подвиг, о возлюбленной, нет-нет, да и навещала его.

Макс понял, что любовь - подлинная, а не эрзац, - как и талант, не всякому дается. "Да, любовь - это талант", - подумал Макс, совсем не догадываясь, что задолго до него эти слова уже были сказаны Львом Толстым. Он думал о Кэтрин, представлял ее ласковой, нежной, доверчивой и беззащитной, нуждающейся в покровительстве сильного человека. "Моей, что ли? - спрашивал самого себя с легким смущением и отвечал: - А почему бы и нет!" Потом легонько, осторожно пытался отодвинуть куда-то на задний план мысли о Кэт, заслонить их другими, "важными", исходящими из чувства долга, а они каким-то тайным непонятным путем возвращались обратно, и он, сам того не замечая, опять попадал в их плен. Потом спохватывался и снова гнал их от себя, но не сердито, а по-отечески снисходительно. Получалась какая-то забавная игра, когда и хочется и колется. Его смущала разница в возрасте, она казалась главным препятствием, а возбужденный разум уже с лихорадочной поспешностью искал в истории и литературе аналогичные ситуации, дабы устранить с пути эту главную преграду. Поиск увенчался успехом: Гёте, великий Гёте! В свои семьдесят четыре года он влюбился в семнадцатилетнюю Ульриху и просил ее руки. Правда, предложение не было принято. Раздосадованный поэт написал по этому поводу свое лучшее лирическое стихотворение - "Мариенбадскую элегию". Но это же Гёте, в котором жил могучий дух художника и мыслителя. Ведь гениальное творение - "Фауст" - было закончено, когда его автору шел восемьдесят второй год. Гёте был гениален не только в творчестве, но и в любви - в сложнейшей и тончайшей сфере души. "Любовь - она не имеет возраста", - вспомнил он где-то вычитанные слова.

Против семьи была у Макса еще одна веская, как он считал, причина: его профессия, род деятельности. Находясь постоянно на острие бритвы, он не имел права подвергать опасности свою семью: жену и детей. Свое мнение на этот счет он как-то, будучи в Москве, высказал Ивану Слугареву. Тот решительно с ним не согласился, назвал его довод предрассудком, но тем не менее не разуверил своего коллегу Веземана.

"От приглашения поужинать в ресторане отказалась", - вспоминал Макс и отнес этот отказ на счет скромности. Да, она скромна и застенчива, не то что Мануэла, которая, если не афиширует, то, по крайней мере, не скрывает своих отношений с Дэвидом Кларсфельдом. Какие они разные - Кэт и Мануэла, не похожие не только внешностью, пожалуй, полная противоположность. Толстогубая, крутобедрая, с дрожащими ягодицами, туго обтянутыми красными брюками, с вьющимися черными волосами Мануэла и рядом с ней такая миниатюрная, гармонично сложенная, где соблюдены все пропорции тела, Кэтрин - это воплощение беспечной невинности.

Ему хотелось сделать для нее что-то приятное, вызвать в ее глазах такую же вспышку радости, растерянности и легкого смущения, которую он видел, когда подарил ей магнитофон. Теперь, слоняясь по своей квартире и бесцельно заглядывая из комнаты в комнату, он думал, что бы ей подарить, но такое, чтобы не обидеть ее и не поставить себя в неловкое положение. В кабинете взгляд его пробежал по радиотехнике и остановился на маленьком карманном транзисторе. "Она любит музыку - пусть слушает". Доставлять радость людям всегда приятно. Может, показать ей видеофильм "Счастливые", приобретенный им в последнюю поездку на материк. Фильм должен ей понравиться, он благопристоен и сентиментален. Нет, это займет много времени, а у него сегодня еще встреча с Диксом. "С фильмом и с рестораном надо повременить", - решил он и неожиданно поймал себя на мысли, что он волнуется. "Этого мне еще не хватало", - упрекнул себя и в тот же миг понял, что такое волнение ему приятно.

Кэтрин пришла в то же время, что и вчера. Облаченная в легкое коротенькое платьице-халатик, застегнутое на все пуговицы сверху до низу и обнажавшее смуглые точеные ножки, она казалась порхающе-воздушной. Видно, от Веземана собиралась идти на пляж. Макс предложил ей сесть. Она смущенно отвела глаза и защебетала скороговоркой:

- Благодарю вас, сеньор Веземан, я побегу на пляж, там меня ждет Мануэла.

- Ничего с ней не случится, подождет, - ответил Макс, подвигая ей массивное, мягкое, низкое кресло на шариках-колесиках. - Садись. На пляж вместе пойдем.

Она села, и коротенький халатик ее безгреховно обнажил круглое колено. Она стыдливо пыталась прикрыть его, натягивая полу, но ей это не удавалось. Чтоб не смущать ее. Макс отвел глаза в сторону радиотехники и заговорил не глядя на девушку:

- Твой отец благодарил меня за магнитофон, сказал, что ему очень нравится музыка.

- И мама тоже благодарит, сеньор Веземан, - поспешила вставить Кэтрин.

- Выходит, у вас вся семья музыкальная. Поэтому я хочу подарить тебе вот эту штуку - будешь ловить музыку в эфире. Ты знаешь, что эфир сейчас переполнен музыкой - выбирай на любой вкус. - Он взял транзистор и протянул ей с дружеской улыбкой. Она отпрянула, прикрыла глаза ресницами и замотала головой:

- Нет-нет, сеньор, я не могу принять. Папа будет недоволен. Это дорогая вещь, и у нас есть радио.

- Но такого нет, а мне он без надобности, у меня их вон сколько. - Он включил приемник и начал вертеть колесико настройки, выхватывая в эфире то музыку, то голоса дикторов, то песни, пока не поймал то, что было приятно его слуху. - Моцарт. Великий немецкий композитор. Немец, как и я.

- А-а, Моцарт, - закивала головой Кэтрин в знак согласия, и лицо ее приняло блаженное выражение.

Макс положил транзистор ей на колени, проявляя настойчивость. Она не смело, а даже как-то осторожно взяла транзистор и, вкрадчиво взглянув на Макса, спросила, будто хотела погасить какие-то сомнения:

- А вы правда немец?

- Да, как и Моцарт.

Она посмотрела на Макса недоверчиво, изучающе, произнесла степенно, как бы размышляя:

- Вы не похожи… на немца.

- А ты откуда знаешь немцев? - удивился Макс.

- Знаю. В кино видела. И читала. А вы не такой.

- Какой же я?

- Вы добрый. - Голос ее звучал тонко и ласково. И вдруг спросила нерешительно: - У вас есть родные?

- Нет. Погибли во время войны, в бомбежку.

- И братья и сестры? Тоже погибли?

- Есть у меня сестра.

- Сколько ей лет?

- Двадцать.

- А как ее имя?

- Кэтрин, Кэт.

Глаза ее вспыхнули приятным удивлением. Спросила:

- Она красивая?

- Очень. Она прекрасная.

- Чем она занимается?

- Работает у доктора Дикса.

Краска смущения залила ее лицо, она потупила взгляд и закрыла руками глаза.

- Ты не хочешь быть моей сестрой? - улыбаясь, спросил Макс. Подойдя к ней, он бережно дотронулся рукой до ее черных с сизым глянцевым блеском волос, гладко зачесанных на затылок и перевязанных тонкой черной тесемкой. Она сидела, боясь шелохнуться. Ей было приятно и волнительно, и казалось, что все это похоже на сон, потому что права была фрау Эльза, сумевшая воровски проникнуть в тайны девичьего сердца: Кэтрин и в самом деле была неравнодушна к Максу - его сдержанные манеры, доброжелательная улыбка, знаки внимания зажигали в ней первые чувства нежности и доверия. - Ну хорошо, Кэт, за брата ты меня не принимаешь, а как друга? - его рука тихо скользнула по волосам и легла ей на плечо. Она осторожно, украдкой, не поворачивая головы, дотронулась до его руки, будто хотела отстранить ее, но не отстранила, а трепетно-нежно прикрыла ее своей горячей маленькой ладонью. Макс физически ощутил, как что-то волнующее, хмельное заструилось в нем, забродило пьянящим дурманом. Он безвольно наклонил голову, и губы его коснулись ее волос, совсем не жестких, как казалось на вид, а мягких, пахнущих солнцем и морем.

Кэтрин не смела пошевелиться. Какая-то колдовская сила сковала ее нежным параличом, заполнила ее чем-то желанным, таинственным и неизведанным - ей было боязно и приятно. Ей казалось, что своими волосами она ощущает его жаркое лихорадочное дыхание и слышит, как гулко стучит сердце. Его или ее - она не могла определить, да это не имело значения.

Так продолжалось, может, чуть дольше минуты, но Кэтрин показалось бесконечно долго. Макс быстро овладел собой, отпрянул от кресла и проговорил слегка дрогнувшим голосом:

- Ты славная девочка, Кэт, и мне очень хочется сделать для тебя что-то очень хорошее. - Он стоял в полутора шагах от нее, прислонившись спиной к телевизору и смотрел на нее глазами, полными нежности и ласки. - Я хочу тебе сообщить, хотя это пока что между нами, нам с тобой предстоит командировка на материк в одну из интересных стран Центральной Америки. Ты будешь сопровождать меня в качестве… - он запнулся, хотел сказать "переводчика", но передумал, - в качестве личного секретаря. Только прошу тебя никому пока об этом ни слова. Это служебный секрет. Ты поняла меня?

- Да, сеньор Веземан, - тихо отозвалась она и прибавила: - Я умею хранить тайны.

- А сейчас на пляж? - Он протянул ей руку и помог подняться из кресла, к которому она, казалось, крепко привязана невидимыми ремнями.

Помимо своей воли. Макс крепко сжал ее маленькую тонкую руку, растерянно трепыхающуюся в его жесткой руке, и неожиданно для себя ощутил теплую струю, от которой в груди его вспыхнуло что-то огневое, приятно волнующее и вызвало ответный огонь, который ожег, словно электрическим током, Кэтрин. Ей было боязно и сладостно-желанно. Интуитивным женским чутьем она поняла, что его огонь был ответный и вспыхнул он от ее искры, и потому почувствовала неловкость и стыд. Она подавила в себе желание продлить это благостное ощущение и, насилуя себя, высвободила свою руку, залившись розовым сиянием и на какой-то миг прикрыв от удовольствия влажно сверкающие глаза.

Они молчали из опасения нарушить ненужными словами то блаженное состояние, в котором только что очутились, потому что любое слово теперь было бы неуместным, ничтожным и жалким. Молча вышли из дома, радуясь чему-то новому, давно желанному и незнакомому, той душевной легкости, когда хочется превратиться в птицу.

Их пляж был пуст - ни Мануэлы, ни Дэвида.

- Не дождались, - с досадой сказала Кэтрин и посмотрела на Макса преданно и покорно. Спросила, протянув вперед транзистор: - Можно включить?

- Ну конечно же.

В эфире трещало, свистело, завывало и, наконец, прорвалось каким-то диким истеричным визгом. Пела женщина, если это можно было назвать пением. Макс шутливо закрыл ладонями уши, сказал, морщась, как от дикого яблока:

- Такой музыкой только акул отгонять.

Макс быстро разделся и первым вошел в воду. На душе у него было легко и свободно, он чувствовал прилив чего-то нового, сильного и прекрасного. Он лег на спину, закрыл глаза и медленно поплыл от берега, испытывая блаженство от невесомости своего тела и молодости духа.

Дикс предпочитал морю свой домашний бассейн, сооруженный во дворе коттеджа, - три метра в ширину, девять в длину, выложенный голубой плиткой, отчего вода в нем зазывно ласкала глаз и манила в свои объятья. Двор был обнесен высоким тесовым забором; покрашенный зеленой масляной краской, он плотно сливался с зеленью кустарников и деревьев. С наружной стороны на расстоянии одного метра забор опоясывала металлическая сетка. С заходом солнца и до утра между этими двумя заборами - тесовым и сетчатым - хищно метался поджарый, стремительный доберман-пинчер, лоснящийся черной гладкой шерстью. Дикс считал его верным стражем, более надежным, чем "молодчики из банды Кочубинского" - так он называл охранников из комендантского отряда, этих разморенных солнцем и спиртным вконец обленившихся бездельников.

Бассейн заменял Диксу систематическую получасовую физзарядку и водную процедуру - регулярно два раза в день: утром и вечером после работы. И еще Дикс любил конный спорт, которому он посвящал субботу и воскресенье. В отряде Мариана Кочубинского содержалось две лошади-тяжеловозы и восемь верховых, среди которых был и личный жеребец Дикса - серой в крупных яблоках масти, тонконогий и крутошеий, с ярыми огненными глазами. Он ходил только под седлом, и никто, кроме Дикса, не смел на него садиться.

Закончив предвечернюю водную процедуру, Отто Дикс бодрым вышел из бассейна, тщательно осушил мохнатым полотенцем свое еще крепкое, без старческих признаков тело, в плавках поднялся на второй этаж и прошел через кабинет в свою спальню. С типичным педантизмом немца, привычным, заученным движением руки, - так было всегда изо дня в день, из года в год, - он выключил кондиционер, надел легкие льняные шорты, светлую хлопчатобумажную рубашку с погончиками и нагрудными карманами. Застегивать пуговицы не стал, довольно погладил волосатую грудь и живот и вернулся в соседнюю комнату-кабинет. На круглом столике стояли глиняная пол-литровая кружка и две банки пива, только что извлеченные из холодильника предусмотрительной фрау Эльзой. Откупорив банку и перелив пиво в кружку, Дикс нетерпеливо погрузил щетину усов в искристую разящую ароматным хмелем пену, сделал один глоток и с кружкой прошел на балкон, прихватив с собой вторую, еще не открытую банку. На просторном балконе стоял круглый легкий, плетеный из древесных прутьев с мраморным диском стол и два плетеных кресла-качалки. Дикс поставил на стол банку, стоя осушив одним залпом кружку пива, довольно крякнул, блаженно закрыл глаза и сел в кресло, облокотясь на мраморные перила балкона. Накаленный солнцем камень обжигал, и Дикс быстро убрал руку.

Предвечерняя тишина покоилась в ленивой истоме. Размашистые веера пальм, унизанные у ствола янтарными плодами, погрузились в сладкую дрему и не отвечали на слабое, едва уловимое дуновение, исходящее со стороны моря, над которым повис медленно остывающий багряный шар. От него по разноцветью сверкающей глади моря от берега и до туманного горизонта, играя и искрясь, бежала золотисто-розовая дорожка. И этот кровянистый шар на сиреневом небосклоне, и освещенное им облако, застывшее в высоком небе и похожее на гигантское знамя, казались театральной декорацией, созданной кистью гениального художника.

Дикс любил предвечерний час угасающего дня и не упускал случая полюбоваться им со своего балкона. Для него это были торжественные минуты, вроде вечерней молитвы. Он замечал, что по богатству красок и разнообразию оттенков картины заката не повторяются. Светлая узкая черта горизонта четко отделяла небо от моря. Сразу же над ней шла широкая темная полоса, зримо и резко переходящая в пурпурный окоем. В то время как небо было торжественно спокойное, уверенно хранящее какую-то неведомую людям неразгаданную тайну мироздания, море тревожно цвело, играло и переливалось радужными блестками. И чем ниже опускалось солнце, тем сильней разгорались краски на море, сменяя друг друга: палевый, сиреневый, розовый. По центру палевое, слева - свинцово-серебристое. Как-то незаметно на палевый полог легла пепельно-серая дорожка: это огромное облако-знамя бросило свою тень. Солнце тускнело медленно, устало, и дорожка на море исчезла как-то сразу, растаяла в один миг. У самого горизонта нижний край солнца начал плавиться, таять на глазах. И когда весь диск растаял, над горизонтом повисла тонкая остророгая ладья месяца, бросив на темную воду золотисто-зыбкий мерцающий свет.

Закат солнца вызывал в душе Дикса странную и грустную ассоциацию неотвратимого: вот так угасает человеческая жизнь. Вечер, закат - это старость. Он думал не о себе: в свои шестьдесят лет он не считал себя стариком и даже совсем не думал о старости своей - физически он был крепок и здоров. Тем не менее закаты напоминали ему, что все главное в его жизни осталось где-то позади, впереди же были неизвестность и пустота. Пришло время подводить итог. А вот этого ему и не хотелось. Где-то в глубине души он сознавал, что жизнь его прошла вхолостую, - нечего было подводить, нечем было похвастаться даже перед самим собой, не то чтоб перед людьми. О прошлом не хотелось вспоминать, о будущем думалось с тревогой и тупой усталостью. Причиной тревоги была неизвестность, порождающая страх. То, что не сегодня, так завтра его лишат работы, он знал определенно - свое недовольство им уже не однажды высказывал Левитжер. Левитжера и его хозяев можно понять: им подавай результаты, давно обещанный "А-777". А результатов все нет как нет. Им некогда ждать, а Дикс не торопится. Во имя чего он должен спешить? Для Дикса вопрос этот отнюдь не простой, даже очень сложный. Во имя какой идеи он должен изобретать чудовищное оружие? Во имя борьбы с коммунизмом. Он не верит, что коммунизм можно уничтожить каким-то оружием, тем более тем, над которым работает возглавляемая им "Группа-13". "А-777" - оружие страшное и слепое, оно будет поражать все живое, без разбора - одинаково, как коммунистов, так и христианских и иных демократов, как русских, так и немцев на Шпрее и на Рейне, католиков и протестантов, верующих и атеистов. Дикс отдает себе отчет, что Пентагон намерен применить это оружие в Европе, оградив от него Америку барьером Атлантического океана. Во имя своих имперских амбиций и эгоистических интересов правители США готовы пожертвовать Старым светом - колыбелью мировой цивилизации и культуры, превратить Европу в безжизненную пустыню. А кто они, нынешние правители США, воротилы большого бизнеса, миллиардеры и миллионеры, подлинные хозяева Америки? Дикс знает их поименно - это все те же Левитжеры-Куны, которых нацист Дикс всегда считал, как и коммунистов, своими врагами. Он называл США рабовладельческим государством, контролируемым еврейской буржуазией. С Островом придется расстаться, и без сожаления. Подальше от вирусов. На материке у него скромная, но уютная вилла. Там он в уединении и достатке проведет остаток жизни. Только вот соседство Курта Шлегеля может создать некоторое неудобство. Что ж, в конце концов можно будет купить виллу в другом, более укромном месте, подальше не только от своих земляков-нацистов, но и от всевидящего ока ЦРУ и "Моссада". Он понимал, что во всей Латинской Америке, исключая, конечно, Кубы, не найдется такого уголка, куда бы не могли протянуться хищные ядовитые щупальцы коварных сестричек - израильского "Моссада" и ЦРУ. От них можно укрыться разве что в джунглях Амазонии.

Два десятилетия Отто Дикс пытается сбросить с себя груз прошлого, вычеркнуть его из памяти, навсегда забыть, не замечая, что одновременно он берет себе на душу новый греховный груз, возложенный на него Пентагоном. Собственно, он не считал свою работу в "Группе-13" греховной. Для него не существовало понятий "морально" и "аморально". Когда-то он поклонялся Ницше и Шопенгауэру. Но прошлое, главным образом эксперименты на людях в секретной лаборатории в замке графа Кочубинского, преследовало его не то чтобы постоянно, а периодически, внезапными набегами. Тогда появилась странная привычка рисовать чертей. Делал он это машинально, произвольно, думая о чем-нибудь постороннем и совсем не замечая, что делает его рука независимо от работы мозга. В первое время такая странная привычка удивляла и даже забавляла его. Примитивные рисунки фигурок с рожками и хвостами появлялись не только на листках бумаги, на полях книг, которые он читал, но даже на служебных документах. Первой обратила на это внимание фрау Эльза и была очень встревожена, про себя решив, что у доктора с психикой не все в порядке. Потом и сотрудники обратили внимание на забавную странность своего шефа. Дошло и до Левитжера. Впрочем тот отнесся к рисункам Дикса с веселой иронией. А между тем самого "художника" его привычка со временем стала раздражать и он попытался избавиться от нее. Оказалось, что это не так просто. Дикс на был религиозным, не верил, что называется, ни в бога, ни в черта, ни в загробную жизнь. И все же какой-то мрачный червь точил его душу, смущал и томил чем-то непонятным, гнетущим, как кошмар, особенно по ночам, изводил жуткими сновидениями, похожими на фантастическую явь. Тогда он пробовал обращаться к Библии, но и там не находил утешения и душевного покоя. Первая часть Библии - "Ветхий завет" - его раздражала откровенной проповедью безнравственности и цинизма, грубой тенденциозностью и явной фальшью, сочинением высокомерных раввинов, предназначенным для доверчивых и наивных гоев. Вторая часть - "Новый завет" - поначалу казалась скучной и примитивной. Он читал ее поздним вечером, лежа в постели, перед тем, как погрузиться в тревожный сон. Затем он увлекся и в некоторых поучениях апостолов находил здравые мысли, наводящие на трезвые раздумья, которые тоже не приносили душевного покоя, а их утешения казались иллюзорными и наивными. Дикс понимал причину своего душевного состояния, внутреннего разлада: потеряна почва под ногами, утрачена вера в идеалы, в незыблемость и прочность мироздания. Все вокруг ему виделось шатким, неосновательным, фальшивым, насквозь пропитанным ложью и ненавистью. Собственно, никаких идеалов у Дикса уже не было. Он был убежден, что человечество стремительно приближается к всемирной катастрофе, и ничто не в состоянии остановить этот безумный бег и предотвратить гибель цивилизации. Ему казалось, что планета Земля охвачена предсмертной судорогой и страхом. Этим он пытался объяснить и собственный страх, преследовавший его уже долгие годы, хотя и понимал иные, более конкретные причины своего страха. Сначала он боялся разоблачения его преступной античеловеческой деятельности в годы войны.

Гибель цивилизации он считал неотвратимой, даже если и не произойдет термоядерной войны. Прогресс загубит цивилизацию, безрассудное варварское насилие человека над природой. Природа жестоко отомстит всему живому на земле. Она восстанет и нанесет сокрушительный удар, один из тех, которые люди называют стихийными бедствиями. Она покажет свою свирепую силу - экологический взрыв не менее опасен взрыва термоядерного. Однажды он поделился этими мрачно-безысходными мыслями с Веземаном.

- А где же, по-вашему, выход? - спросил Макс. - Остановить прогресс, заморозить?

- Это практически невозможно, - сказал Дикс. - Даже при большом желании. Человеческий эгоизм, построенный на принципе "после меня хоть потоп" и умноженный на алчность хищника, не позволит. Человек по природе своей скот, варвар. Изобретя сложные машины и прочие для своего удовольствия блага, он в душе своей остался дикарем. Между прочим, самый отвратительный дикарь - кто по-твоему, Макс?

- Коммунисты или негры? - решил поиграть в поддавки Веземан.

- Нет, Макс, американцы. Они безнравственны, бездуховны и жестоки. Их бог - доллар, бог и дьявол одновременно.

- Но ведь глумление человека-варвара над природой можно приостановить.

- Каким образом?

- Употребив власть.

- Это возможно было бы лишь в одном единственном случае - всемирная власть при едином государстве. А такое возможно ли в обозримом будущем? Если ответить "да", то надо признать историческую необходимость единой всемирной власти, то есть мировое господство, к которому стремились мы, а сейчас стремятся другие.

Со временем, поселившись на Острове, он сумел если окончательно и не побороть, то, по крайней мере, приглушить этот страх и уверовать в свою здесь полную безопасность. Но прошло немного лет, и страх снова подкрался к нему незаметно в лице Левитжера, который, по мнению Дикса, официально представлял Пентагон, а неофициально одновременно ЦРУ и "Моссад" - две спецслужбы, совершенно неразделимые, как и государства, которые они представляли. Дикс работал над сверхсекретным оружием, и ЦРУ не допустит разглашения тайны и без чуждых ему сантиментов отправит на тот свет самого изобретателя, когда в нем отпадет надобность, а его язык может угрожать утечке секретной информации. И где бы ни находился Отто Дикс, за ним постоянно будет следить неусыпное око ЦРУ. Его могут умертвить в любое время, та же Кэтрин, Мануэла или Эльза по приказу Левитжера "случайно" капнет ему на руку или на любую другую часть обнаженного тела только одну каплю жидкого нервного газа "Ви-Экс", и мгновенно прекратит работу головной мозг, смерть наступит через полминуты, не позже.

У ЦРУ и "Моссада" большой выбор средств и способов, с помощью которых можно "элегантно" отправить на тот свет неугодного человека, да так, что будет полная видимость естественной смерти. Диксу были известны на этот счет конкретные примеры. Он слышал от человека, внушающего ему доверие, что и египетский президент Насер был умерщвлен агентом израильской разведки. Сообщение о неестественной смерти Насера потрясло Дикса по двум причинам. Насеру он симпатизировал потому, что тот в годы войны, будучи офицером, воевал против англичан. Этот факт из биографии для Дикса был более значительным и ценным, чем послевоенная деятельность Гамаля Насера в качестве президента Египта, которую он не разделял. Но больше всего возмутило Дикса, что Насера умертвили израильтяне, которых Дикс ненавидел зоологической ненавистью. Если израильская разведка вместе с ЦРУ так легко расправилась с президентом Египта, то им не составит никакого труда прикончить и Дикса, когда отпадет нужда в его услугах.

Такие мысли в последнее время надвигались на Дикса темной тучей, обложили плотно со всех сторон и порождали страх. Он чувствовал себя одиноким и беззащитным. Прежде в уединении и одиночестве он видел благо, приносящее ему душевное равновесие и покой. Он не имел друзей и избегал новых знакомств. Отчужденность, недоверие к окружающим довели его до такого состояния одиночества, что он уже начал разговаривать сам с собой, чем озадачил наблюдательную молчаливую Эльзу. Однажды она спросила: "Вы с кем это разговаривали, доктор?" - "С собой", - ответил он напрямую. Эльза сделала удивленные глаза и с недоумением пожала плечами. А он прибавил язвительно-шутливо: "С умным человеком приятно побеседовать. А какой смысл разговаривать с дураком? Только время терять". Как вдруг все переменилось: с необыкновенной остротой он ощутил свое одиночество и потребность общения с надежным человеком. Недоверчивый и подозрительный, он не видел здесь, на Острове, человека, которому можно было если не открыть, то хотя бы чуть-чуть приоткрыть душу.

Дикс давно присматривался к своим землякам - Штейнману и Веземану и отдавал предпочтение Максу, которого считал человеком умным, глубоким и вообще натурой цельной и твердой. За внешней холодной сдержанностью Веземана наблюдательный Дикс сумел рассмотреть отзывчивый, чувственный и в то же время гордый характер. Именно прежде всего гордости не достает Штейнману, зато в избытке лакейства перед янки, думал Дикс, сравнивая своих земляков. Мелок, истеричен, беспринципен и труслив - это касалось Штейнмана. Перед таким не то что душу не откроешь - с таким и разговаривать неприятно и унизительно. Под напором одиночества и страха Дикс нетерпеливо, хотя и с присущей ему осмотрительностью искал сближения с Максом Веземаном.

Макс это видел и пытался разгадать, что заставило Дикса проявить к его особе такой интерес. Это было важно. Дело в том, что и Макс искал сближения с Диксом, правда, по совершенно иным мотивам: этого требовали интересы дела, его служба. Получить секретную информацию из первых рук - да это же предел мечты любого разведчика. И вот вышло так, что на ловца и зверь бежит. Правда, обе стороны действовали неторопливо и осторожно. Чтоб расположить к себе Дикса, Веземан давно пытался нащупать его слабости. Он как-то обратил внимание на антисемитские высказывания Дикса, в которых явно сквозила расистская неприязнь к евреям. И Макс решил выдать себя за единомышленника, разделить позиции Дикса по "еврейскому вопросу" и таким путем расположить его к себе и, возможно, войти в доверие. В то же время Макс решил действовать с чрезвычайной осмотрительностью, поскольку для него оставалось загадкой, что побудило Дикса искать с ним сближения. А вдруг он что-то заподозрил и хочет выяснить, кто есть на самой деле этот представитель генерала Рейнгарда Гелена - Макс Веземан?

Ночная темень опустилась на Остров сразу же, как только солнце утонуло в морской пучине, а Дикс все еще продолжал сидеть на балконе, с возрастающим нетерпением поджидая Веземана. С моря потянуло едва ощутимой свежестью, гранит перил постепенно начал остывать, а запах камфорного лавра стал гуще и острей. Снизу раздался бодрый голос Веземана:

- Добрый вечер, доктор.

Дикс облокотился на перила и посмотрел вниз. В свете фонаря у парадного стоял Макс и, улыбаясь, приветствовал поднятой рукой.

- Поднимайся наверх, - дружелюбно проворчал Дикс и направился в кабинет. Макса встретил снисходительным упреком: - А я уж было решил, что не придете.

- Как можно, доктор? Слово офицера.

- Нынче слова ничего не стоят, Веземан. В наши дни ничто так не подвергалось инфляции, как слова. Нынче в мире царствует ложь. Ею пронизано все, все слои общества, все учреждения и предприятия, все без исключения сферы жизни человеческой. Везде обман, все фальшиво. Даже атмосфера, воздух, которым мы дышим, эфир, космос, не говоря уже о людях, особенно власть имущих. Изо всех уголков, куда ни посмотри, льются потоки лжи, циничной, беспардонной, наглой. Лгут президенты, министры, священники, клерки, генералы, журналисты, монахини, сенаторы, партийные и профсоюзные боссы. Одни с расчетом, другие без всякого умысла, просто по привычке. И самое страшное, что основная масса двуногого скота, населяющего Землю, и не имеющая за душой никаких идеалов, верит лжецам, лицемерам и циникам и слепо, как стадо баранов, идет за ними, идет на бойню, на собственную гибель, идет послушно и даже весело, с восторгом, идет за куском хлеба, за побрякушками и не удосужится подумать над своей жизнью, поразмыслить - что ты есть и зачем ты ходишь по грешной земле. - Он возбуждался, лицо его постепенно принимало пунцовые оттенки. Затем он отошел к двери, приоткрыл ее и прокричал в коридор: - Эльза, давай сюда виски.

- Ложь, дорогой доктор, была в избытке во все времена, этим недугом и прежде страдали президенты и кардиналы, генералы и сенаторы, - сказал Макс, садясь в кресло подле журнального столика, на котором стояла коробка с сигаретами и массивная стеклянная пепельница. Дикс тоже сел и дотронулся рукой до коробки.

- Курите, пожалуйста.

- Благодарю, я забочусь о своем здоровье, - любезно отозвался Макс, и в глазах его заиграли невинно-насмешливые искорки.

- А, да, я забыл. Вам, конечно, нужно здоровье. Много здоровья потребуется для молодой и прелестной жены. - Дикс посмотрел на Макса коротким скользящим взглядом, и в беспокойных глазах его Макс поймал озорную вспышку.

- Нет, доктор, здоровье нужно для себя. Что же касается женитьбы, то мой поезд ушел.

- Ну-ну, оставьте, ваш поезд еще только приближается к станции. Смотрите - не прозевайте: стоянка непродолжительная. А Кэт, смею вас заверить, славная девушка. Будь я на вашем месте…

- Да, но она мне во внучки годится.

- Будет вам. Разница в двадцать пять лет по нынешним меркам считается нормальной. На внучках женятся миллионеры, там разница в пятьдесят лет.

- Они не женятся, они покупают молоденьких, как редкую антикварную вещь или картину знаменитого художника.

- Сравнение не совсем удачное, - с деланным недовольством проворчал Дикс. - Картины, как правило, не падают в цене, а молодость - товар скоропортящийся.

Разговор как-то неожиданно перекинулся на тему, нежелательную для Макса, считавшего кощунством вторгаться в сферу его личного, интимного, тем более склонять имя Кэт, и он попытался вернуть беседу в прежнее русло. Тем более, что такой неожиданный и настойчивый разговор о лжи насторожил Макса: он готов был принять это по своему адресу как тонкий намек - мол, я-то знаю, кто ты есть на самом деле, ты совсем не тот, за кого выдаешь себя. Поэтому он считал, что с его стороны неразумно было бы уклониться от разговора о лжи, а попытаться разгадать, скрывается ли за ним тайный смысл. И он сказал:

- Вы так эмоционально говорили о лжи, доктор Дикс, и я с вами согласен. Но позволю вам напомнить, что непревзойденным мастером лжи был наш с вами соотечественник доктор Геббельс. Я считаю, что его циничная ложь на государственном уровне во многом способствовала трагедии нашего отечества. Эта ложь вводила в заблуждение фюрера; основываясь на явной лжи, он принимал неверные, опрометчивые решения.

"Это ты всерьез или хочешь поиграть со мной?" - мысленно спросил Дикс, и по лицу его скользнуло безмолвное изумление. Эльза вошла с подносом, на котором стояла бутылка шотландского виски, две рюмки из зеленого стекла, бутылка "Тоника", вазочка со льдом, тарелка с бутербродами и две закусочных тарелочки. Все это она безмолвно и неторопливо выгрузила на стол и, сделав легкий кивок головой, удалилась, плотно прикрыв за собой дверь.

- Не оправдывайте Гитлера, сейчас это звучат банально, - холодно проговорил Дикс, разливая виски. - Это простительно Штейнману, а не вам.

- Почему? - с преувеличенным удивлением спросил Макс.

- Потому что вы имеете на плечах мыслящую голову, в отличие от вашего начальника. - Насильственная улыбка сверкнула и тут же погасла в его глазах с желтыми белками, он поднял свою рюмку: - Ваше здоровье, Макс, и за ваше семейное будущее. - Он залпом влил в себя виски и уставился на Макса изучающим дружеским взглядом. Проговорил с нотками доверия: - У вас много начальников, но я имел в виду Штейнмана. Впрочем, я не высокого мнения а о вашем главном начальнике генерале Гелене. Я знал его до войны и в военное время.

- Генерал Гелен считается асом разведки, выше самого адмирала Канариса, - очень деликатно возразил Веземан, не желая однако спорить.

- Кем считается? - быстро и решительно спросил Дикс. - Артист ваш Гелен. Сам себе создает рекламу. Тоже нашли Канариса. Да он перед адмиралом что пудель перед львом. У Канариса были действительно асы разведки, таланты. Он умел подбирать кадры прирожденных профессионалов. Разведчиком надо родиться. А ваш Гелен довольствуется профанами вроде Штейнмана. А известно ли вам, что Гелен протащил на ответственные посты в свое ведомство шестнадцать своих родственников, в том числе брата, сына, шурина и зятя?

- Что вы говорите? Впервые слышу, - с изумлением воскликнул Макс, хотя на самом деле об этом факте он знал. Он внимательно наблюдал за Диксом, стараясь не упустить ни одной нотки в интонации его голоса, ни одной черточки в выражении его лица, ни одного жеста. Он хотел проникнуть в его тайные мысли, удостовериться, насколько искренен его собеседник, отделить правду от лжи и, главное, самому не попасть в западню. В самом деле, думал Макс, ругает Гитлера, Гелена и Штейнмана, искренне ли? Или хочет тем самым создать определенное мнение о себе и одновременно "прощупать" на этот счет своего собеседника. Настойчиво подставляет Кэтрин, даже слишком. Хочет иметь в постели Макса своего осведомителя? Такой вариант тоже нельзя исключать. И, наконец, этот решительный напор на слово "ложь" - спроста ли это? Или за ним тоже что-то кроется, какой-то дальний прицел, интригующий намек, чтоб потом сразу ошеломить: мол, ты. Макс, тоже ложь, я-то знаю, кто ты есть на самом деле? И начнет играть в кошки-мышки. Так кто же все-таки ты есть, Отто Дикс? Вернее, чего он хочет и зачем вдруг после стольких лет совместной работы нежданно-негаданно без убедительного повода пригласил к себе домой, чего за ним прежде не водилось?

Веземан никогда не забывал об осторожности, но в данном случае решил внешне расслабить свою сдержанность, пойти навстречу Диксу, деликатно, соблюдая такт, высказать свою симпатию и продемонстрировать, опять-таки корректно, без нажима свое единомыслие по какой-то важной для Дикса проблеме. Он знал, что закоренелого нациста Дикса всегда занимал еврейский вопрос и особенно он болезненно воспринял появление в "Группе-13" сначала Левитжера и Куна, а затем Кларсфельда. И Макс решил именно на этой теме поиграть с Диксом в поддавки и вызвать его на откровенный разговор. Но прежде нужно поставить точку на теме "ложь", выяснить, что за ней скрывалось, был ли за этим словом какой-то тайный намек на личность самого Веземана. И Макс спросил:

- Вы не согласны со мной, что Геббельс своей фантастической ложью влиял на фюрера, и эта ложь погубила Германию?

Дикс искоса уставился на Макса, и тяжелый взгляд его выразил смесь любопытства и недоумения.

- Вы это всерьез? - спросил он, и не дожидаясь ответа, продолжал: - Двадцать лет - срок вполне достаточный, чтоб объективно, беспристрастно разобраться в причинах нашей катастрофы.

- И вы знаете эти причины? - дружелюбно, без вызова поинтересовался Макс, и взгляд его выражал удвоенное внимание.

- Их несколько, - тихим усталым голосом ответил Дикс и прищурился беспокойными холодными глазами. Получилась некоторая пауза: Дикс словно выбирал из множества причин главную. Наконец проговорил глухо, прикрывая веками мерцающие глаза: - Гитлер по своему характеру был авантюрист, но, несомненно, талантливый авантюрист. Потому-то на него и делали ставку те, кто двинул его к рычагам власти, те самые, которых в наши дни называют обобщенно военно-промышленным комплексом.

Дикс умолк, мельком искоса взглянул на Макса и сразу же отвел взгляд, в котором заметна была усталость. Губы его подергивались, он тяжело дышал.

- Не означает ли это, что американский военно-промышленный комплекс выдвинет своего фюрера-авантюриста? - осторожно заметил Веземан, чтоб поддержать разговор.

Дикс медлил с ответом, рассматривая свои жилистые руки, затем сказал не без усилия:

- Они учитывают наши ошибки. По крайней мере, должны учитывать. Цель у них та же - мировое господство.

Макс обратил внимание на странную манеру Дикса уклоняться от ответов на конкретные вопросы, как-то незаметно и даже как будто не преднамеренно уходить в сторону и затем неожиданно возвращаться, что называется, на исходную точку. Налив снова виски, Дикс продолжал:

- Гитлер принес беду Германии, их же фюрер ввергнет в катастрофу все человечество.

- Кого вы имеете в виду? Чей фюрер?

Дикс посмотрел на Макса с некоторым недоумением, словно тот задал нелепый вопрос. Он молча отпил лишь один глоток спиртного и опять же заговорил в обход вопроса окольным путем:

- Видите ли, Макс, войну проиграли мы, немцы, а выиграли ее не русские. - Он снова умолк, упрямо уставившись холодным взглядом в дальний угол комнаты.

Выждав минуту, Макс спросил с некоторым изумлением:

- А кто же?

- Евреи. Они воспользовались победой русских, которые не смогли или не сумели удержать плоды своей победы.

- Вы говорите парадокс.

- Отнюдь нет. Что такое современные США? Это государство, которым правят евреи. Разве не так? Общеизвестный факт, который не принято разглашать. По численности населения евреи в США составляют ничтожный процент. Но этот ничтожный процент владеет львиной долей финансов, промышленным и экономическим потенциалом, средствами массовой информации, культуры, науки. Он, этот процент, фактически определяет внешнюю и внутреннюю политику страны, избирает и смещает конгрессменов и президентов. Между прочим, Макс, да будет тебе известно, что и вся Латинская Америка находится в хищных когтях евреев. Они идут к своей цели с гораздо большим багажом, чем шли мы в свое время.

- А разве у них и у нас одни цели?

- Мировое господство, - коротко ответил Дикс и резко откинулся на спинку кресла всем своим поджарым корпусом. Повторил, растягивая слова: - Мировое господство.

- И вы считаете, что у них есть шансы достичь этой цели?

- Пожалуй, есть, - не очень уверенно ответил Дикс. - По крайней мере, больше, чем было у нас. У них один враг - Советская Россия. Все остальные - не в счет. Россия, конечно, твердый орешек, о который многие ломали зубы. Забывать историю, а тем более игнорировать, могут только самонадеянные авантюристы. Но у янки есть небольшой шанс, и они могут рискнуть.

- Как Гитлер? - стремительно спросил Веземан. - Но их стратеги, надо полагать, не станут игнорировать историю.

- Я невысокого мнения об исторических познаниях американских стратегов. Но, думаю, что некоторые наши ошибки они учитывают.

- Как например?

- Например, мы не имели в России "пятой колонны". Не смогли создать ее к началу войны. Сталин и большевики воспитали в народе ненависть к фашизму. В деле пропаганды своей идеологии большевики не уступали нам, а, возможно, и превзошли. Мы начали создавать "пятую колонну" в России уже в ходе военных действий. А из кого? Из уголовников и прочего сброда, который не пользовался в народе никаким авторитетом. Американцы учли этот наш просчет: они давно создают в России "пятую колонну" из другой категории людей. Это разумно. Мы свою агентуру ориентировали на шпионаж и диверсии, они же добавили к этому идеологические диверсии. И, надо сказать, преуспевают. А ведь это, последнее, пожалуй, важней, чем обыкновенная диверсия. Взорвать души людей, особенно молодежи, куда важней, чем взорвать железнодорожный мост или заводской цех. Они ищут свою агентуру в среде интеллигентов, особенно ученых. Адам Кун - живой пример. Вы, конечно, знаете, что до эмиграции на Запад он уже был завербован американцами и уже поставлял им секретную научную информацию. Кстати, вы не знаете, он не родственник миллиардерского клана Кун-Лееб?

Веземан давно хотел рассказать Диксу об Адаме Куне и все выжидал удобного повода. Историю Адама Куницкого-Куна Максу поведал как-то во время очередного приступа откровенности за рюмкой спиртного Штейнман, которому была известна до малейших подробностей вся крученая-перекрученая жизнь и похождения отпрыска беловирского домовладельца. И вот случай подвернулся. Прежде чем отвечать Диксу, Макс спросил, не найдется ли в этом доме пиво. Наивный вопрос: чтобы в доме чистокровного немца, уважающего себя доктора, да не было пива… Дикс легко поднялся из-за стола, приотворил дверь и прокричал Эльзе. Когда он сел на свое место, Макс сказал:

- Адам Куницкий - такова настоящая фамилия вашего коллеги - никакого отношения к тем Кунам не имеет. Он родом из Польши. Вы совершенно правильно сказали, что до эмиграции на Запад Кун работал на американские спецслужбы. А известно ли вам, доктор Дикс, что еще в годы войны Адам Кун был завербован "Абвером"?

Макс посмотрел на Дикса интригующе, и взгляд его выражал искреннюю доверительность. Дикс с напряженным изумлением ждал.

- И завербовал его - это между нами - не кто-нибудь, а Карл Штейнман, - прибавил Макс,

Дикс недоверчиво покачал головой, произнес с раздумьем, про себя:

- Мало вероятно, не может быть; насколько я понимаю, Кун - еврей.

- Ничего не значит. Иногда наши спецслужбы пользовалась услугами евреев и довольно успешно.

Дикс нахмурился, угрюмо помолчал и вдруг спросил солидным голосом:

- Вы прессу читаете?

- Просматриваю.

- Я хочу обратить ваше внимание на два материала: один в "Нью-Йорк таймс", другой в "Вашингтон пост". - Он, не вставая, протянул руку к дивану, где лежали заранее приготовленные газеты, передал их Веземану и сказал: - На досуге посмотрите, там есть любопытные публикации.

- О чем? - Веземан с изумлением посмотрел на него.

- О разном и… о том, о чем мы с вами сейчас ведем разговор.

Вошла Эльза с четырьмя банками пива. Молча поставила на стол и бесшумно, как тень, удалилась. Макс проводил ее долгим выжидательным взглядом и, когда за ней закрылась дверь, сказал, подняв рюмку с виски:

- Доктор Дикс, я как-то проникся к вам уважением, возможно, потому, что наши взгляды, как мне кажется, по главным вопросам совпадают. Я хочу выпить за ваше здоровье в за доверие. У нас с вами есть свои служебные тайны, которые мы не вправе разглашать. Но я считал, что мой шеф полковник Штейнман должен был вам, просто как немец немцу, рассказать о Куницком, сообщить "кто есть кто". Не знаю, почему он этого не сделал. Поэтому я позволю себе проинформировать вас о человеке, с которым вы по иронии судьбы вынуждены работать рука об руку. Ваше здоровье.

Выпив до дна виски, Макс открыл банку холодного пива, с наслаждением влил в себя несколько глотков и, посмотрев на Дикса смиренно-виноватым взглядом, продолжал:

- Я точно не знаю: то ли в сентябре тридцать девятого, то ли в июне сорок первого Адам Куницкий бежал из Польши в Россию. В сорок третьем советское разведывательное ведомство выбросило на парашютах в район Беловира диверсионную группу с целью проникнуть в замок графа Кочубинского - отца нашего коменданта Мариана Кочубинского. Извините, доктор, долг службы, мне известно, что в замке в то время работали вы, ваша лаборатория. Ею очень интересовалась советская разведка. В группу диверсантов, выброшенных в районе Беловира, был включен и ваш коллега Адам Куницкий, поскольку, будучи уроженцем Беловира, он хорошо ориентировался на местности. Группа была схвачена и уничтожена. В живых остались только двое - Адам Куницкий и еще одна девушка. Ее использовали, как прикрытие для Куницкого, которого тогда же и завербовал Штейнман. Так что американцы получили Куна от нас в качестве… сувенира.

Макс умолк, наблюдая за Диксом. Он хотел понять, на самом ли деле Диксу не были известны эти сведения из биографии начальника лаборатории и какое впечатление произвело на Дикса его открытие. Дикс сидел, облокотясь на стол и глядя угрюмо на пепельницу, на краю которой угасал окурок сигары. Пожимая плечами, он тихо и с усилием выдавил из себя:

- Невероятно. Совсем неожиданно и почти неправдоподобно. - Поднял воспаленные глаза на Веземана, спросил: - А вы уверены в достоверности того, что рассказал вам Штейнман о Куне? Вы же знаете, Карл не прочь и сфантазировать, сочинить. Попросту - соврать.

- А зачем? С какой целью, какова ему выгода?

- Прихвастнуть. Мол, Кун его крестник.

- Хвастать-то нечем. Карл ненавидит Куна, презирает. Они даже не разговаривают друг с другом и не здороваются.

- Гм… Пожалуй. Что ж, Макс, спасибо за доверие и откровенность. Ты сказал, что у нас есть что-то общее.

- Я имел в виду взгляды, - быстро уточнил Веземан.

- Взгляды взглядами, не в них сейчас суть. Главное же, что нас объединяет, состоит в том, что у нас нет будущего. И родины у нас нет. У тебя нет Кенигсберга, у меня нет моего Лигница. Ваш у русских, мой у поляков.

- Но позвольте вам возразить: Германия есть, она существует как суверенное государство, даже два государства, суверенных и независимых.

- Погодите, дорогой Макс, - Дикс поморщился, поднял руку, словно хотел остановить своего собеседника: - Я не воспринимаю ни демагогии, ни риторики, я реалист и смотрю на вещи трезво. Упаковка, оболочка меня на интересует, потому что она всегда фальшива, обманчива. Согласитесь, что ни та, ни другая Германия не могут похвастаться своей независимостью. Суверенность их формальна, фикция. Они члены двух враждебных, заметьте - враждебных лагерей. А я бы хотел видеть свою родину единой и подлинно независимой ни от Вашингтона, ни от Москвы, сильную, авторитетную на международной арене. Чтоб с ее мнением считались другие страны и правительства. Такой родины у нас с вами нет.

Макса подмывало возразить, поспорить, но усилием воли он сдержал себя - он не имел права рисковать. Возразить, высказать свою точку зрения, означало бы вызвать подозрение и недоверие Дикса, раскрыться. А во имя чего, зачем? В этом не было нужды, - он слушал с молчаливым сочувствием, и его молчание вполне могло сойти за знак согласия. А Дикс тем временем продолжал мрачно и безнадежно:

- А раз нет родины, нет и будущего. И вообще будущее человечества мне видится в туманной дымке, без очертаний, какой-то расплывчато-склизкой, как медуза, массой. А иногда оно представляется в виде кошмарно-зловещего ядерного гриба. И этот кошмар. Макс, представьте, делаем мы, то есть я. И ты, между прочим, поскольку ты к сему причастен.

- Ну, уж нет, доктор, моя причастность весьма и весьма сомнительна. Я даже представления не имею о том чудовищном кошмаре, который вы изобретаете вместе со своим коллегой Куном, - решил бросить пробный камешек Веземан.

- Послушай, Макс, я прошу не произносить моего имени рядом с именем Куна. Мы не коллеги. Мы скорее враги.

- Извините, доктор. Но ведь вы вместе работаете на одного хозяина - американцев.

- К сожалению - да, трагический парадокс. Мы с вами. Макс, только не с Куном, вынуждены работать на своих врагов. Американцы были нашими врагами в прошлую войну, такими они и остаются по сей день, как это ни прискорбно. Нас, немцев, они ненавидят, а терпят только потому, что в их политической и военной стратегии нам отводится не очень благовидная, пожалуй, весьма неблаговидная, грязная роль. Впрочем такую же роль американцы отводят и Германии - обеим ее частям. На восточную они нацелили ракеты НАТО, а Федеративную республику подставили под советские ракеты, чтобы отвести их удар от себя. К своей цели, к мировому господству они пойдут сначала по нашим трупам, а уж потом по русским.

Дикс смотрел на Веземана мрачно и в то же время в его взгляде, в усталых глазах Макс видел тайный призыв, приглашение к диалогу. По всему чувствовалось, что его одолевают какие-то сомнения, неуверенность, душевный разлад. В искренности высказываний своего собеседника теперь Макс не сомневался и понимал, что ему нужно поддержать разговор и, может, даже заострить, попытаться поставить точку над "Ь. Он заговорил тоном сочувствия и понимания:

- Беспросветную картину вы нарисовали, доктор Дикс.

- А ты видишь просвет? Укажи, где он? - возбужденно отозвался Дикс.

- К сожалению, вы правы. Но возникает законный вопрос: стоит ли помогать своим врагам изобретать оружие, при помощи которого они пройдут по нашим трупам?

Дикс не сразу ответил. Он прищурился в пространство, синие толстые губы его дрогнули в подобии улыбки, рассеянной и усталой. Заговорил глухо, не глядя на Веземана:

- И вот еще один парадокс, ирония судьбы. В минувшую войну мы заставляли русских пленных работать на наших военных предприятиях, то есть делать оружие, которым наши солдаты убивали их братьев. Теперь мы поменялись местами.

- Русские работали на наших заводах под угрозой смерти, у них не было выбора, - осторожно напомнил Веземан. - Мы знаем случаи саботажа, они были не единичны. Вы же, очевидно, слышали, что на фронте не взрывались сработанные невольниками снаряды и бомбы и, напротив, взрывались отремонтированные ими же наши паровозы.

Дикс поднял усталый взгляд на Макса и в упор спросил как-то мягко, пожалуй, деликатно:

- Это ответ на мой вопрос? - И так как Веземан медлил, он уточнил: - Нам что, тоже становиться на тот же путь?

Это уже напрямую, в лоб, и Веземан понимал, что нельзя ему промахнуться.

- Если исходить из вами сказанного, доктор Дикс, что мы поменялись местами, то другого не дано. По крайней мере, совесть наша будет чиста, - ответил Макс и, щелкнув вновь открытой банкой пива, предложил: - Вам налить?

- Спасибо, Макс, я виски. - Он сделал из рюмки маленький глоток и потом заговорил глухим полушепотом, как бы с самим собой: - Совесть, говоришь. Совесть. А собственно, что это такое? Какова она на вкус, какого цвета? Вот виски - я знаю, что оно такое, и какое ощущение вызывает во мне. А совесть… это что-то… - он постучал ногтями по столу, с грустью причмокнул языком, промычал задумчиво: - Мм-да. Совесть… В нашем с вами положении она бесполезна.

Веземан обратил внимание, как мелкая незаметная дрожь пробежала по угрюмому лицу Дикса, словно от чего-то неприятного, чего он избегал.

- Дело не в том, полезна или бесполезна она, мы говорим не о кофе и не о помидорах, - возразил Веземан. - Совесть дана человеку природой вроде оселка, по которому он сверяет свои мысли и поступки. И я не верю, что вы свой оселок выбросили, что никогда им не пользовались и не собираетесь пользоваться. Мы не можем, не имеем права забывать историю своего народа, ее лучшие страницы. Мы потомки и наследники Гёте и Вагнера, Бетховена и Шиллера, Гейне и Мендельсона…

Дикс поморщился, прикрыв глаза, и приподнятой ладонью руки остановил Веземана:

- Постой, не надо всех в одну кучу. Остановись на Шиллере. Последние два не были немцами и не представляли нашей культуры. Они чужие, и в их творчестве начисто отсутствовали национальные особенности немца, его дух и характер.

Веземан понимал, что задел больную струну Дикса, задел преднамеренно, с целью убедить своего собеседника, что он, Макс, его единомышленник и такой же чистокровный нацист. Поэтому он не стал возражать напрямую, но вместе с тем счел уместным заметить:

- Я говорю о том огромном вкладе, который внесли в мировую культуру мы, немцы, лучшие представители нашего народа. А между тем сегодня в мире о нас бытует мнение, как о варварах, душегубах, убийцах.

- Мнение это создала еврейская пропаганда. Люди начитались их книг, насмотрелись фильмов и прочей телеерунды. Жестокость, которой подвергает в наши дни Израиль арабов, в десять раз бесчеловечней. Израильтяне возвели садизм и жестокость в норму своего бытия и довели его до чудовищной изощренности, до которой мальчики Гиммлера и Кальтенбруннера не могли додуматься… Но об этом человечество молчит. Почему же не возвышает свой голос протеста? Ты отлично знаешь, почему. А разве американская военщина менее жестока? Читай внимательно газеты, иногда в них, вопреки цензуре, просачиваются жуткие примеры жестокости, варварства, кошмара, который творят янки во Вьетнаме. Недавно я прочитал в венской газете выдержки из инструкции израильского командования своим солдатам на оккупированных землях. Там без всякой дипломатии генералы поучают солдата: "Если арабы вздумают защищаться, ломайте им кости: сначала отцу, потом детям. Арабы не люди, они скот, и поэтому обращаться с ними надо как с животными". Ты не согласен со мной, Макс?

Дикс вопрошающе уставился на Веземана, потому что заданный им вопрос для него самого был спорным, противоречивым, одним из тех, которые в последнее время погружали его иногда в пучину сомнений. И начатый Веземаном разговор о совести еще больше взбудоражил его грешную душу и преступный сатанинский разум. Собственно, Макс и рассчитывал на это, надеясь пробудить в нем остатки совести или жалкое подобие ее. Он сидел в глубокой отрешенности, словно не расслышал или не понял вопроса, в котором уловил какой-то особый интерес Дикса. И это его задумчивое молчание Дикс расценил, как замешательство и нетвердость в отношении того, на что он довольно прозрачно намекал. Наконец, Макс, точно стряхнув с себя груз сомнений, сказал:

- Я предпочитаю откровенность с близкими друзьями и уж конечно с самим собой. - Он посмотрел на Дикса долгим взглядом и продолжал, не отрывая от Дикса честных глаз: - Я, как солдат, знаю, что войны без жестокостей не бывает. Но как непосредственный участник минувшей войны, я знаю и очень сожалею, что мы, немцы, допускали ненужные, ничем не оправданные бессмысленные жестокости. Вы не согласны со мной, доктор Дикс?

Сама форма вопроса, заданного последними словами Макса, содержала в себе легкую иронию и одновременно безобидную колкость. Дикс не принял вызова. Он не испытывал желания обострять беседу, которая ему пришлась по душе, и по своему обыкновению возвращаться к внезапно прерванной теме, он вдруг сказал:

- Что ж, дорогой Макс, откровенность за откровенность. Мне не доставляет удовольствия работать на янки, а по сути дела на этих черных дроздов левитжеров и кунов. В моей работе можно усмотреть саботаж, настоящий, всамделишный. Но надо мной есть надсмотрщик - Адам Кун. Судя по всему, моя работа приближается к финишу.

Он сделал паузу, взял из пепельницы остаток сигареты и прикурил от газовой зажигалки, не выказывая намерения продолжать свою мысль. Но Максу показалась пауза нарочитой, рассчитанной на его вопрос: "Что, мол, вы имеете в виду под финишем?" Молчание затянулось. Дикс сделал несколько глотков дыма, положил сигарету в пепельницу и молча допил виски. Веземан тоже, как бы за компанию, отпил несколько глотков пива и грустно молчал. Он думал над словом "финиш": что имел в виду Дикс - завершение работы над "А-777" или уход на отдых? Уточнять не хотел, опасаясь вызвать подозрение и так уже настороженного собеседника. Сказал с участием:

- Вы устали, доктор.

Дикс презрительно посмотрел в пространство, злобно усмехнулся и тотчас же опустил глаза - похоже не хотел, чтобы усмешку его Веземан принял на свой счет. Потом облокотился на стол и, приблизив лицо к Максу, сказал с суровой горечью:

- Они решили от меня избавиться. Им не нравится мой саботаж. - Он с достоинством замолчал и поник головой. Похоже было, что пиво и виски разморили его.

Внимательно наблюдая за Диксом, за быстрыми переменами в выражении его глаз, Веземан пришел к заключению, что его собеседник волнуется, что он находится в состоянии нервного напряжения. Нажим на слово "саботаж" настораживал, казался слишком преднамеренным: в саботаж Дикса он не верил. Вообще их беседа, сотканная из недомолвок, намеков, многозначительных пауз, производила странное впечатление. В то же время, несмотря на сдержанную настороженность и опасение сказать лишнее, в ней чувствовалось обоюдное стремление к диалогу, к доверчивости и откровенности. Такие мысли Веземана подтвердил неожиданный вопрос Дикса:

- Скажите, Макс, только чистосердечно… - он вплотную приблизился к лицу Веземана и прошептал: - Нас не подслушивают?

- Исключено. Ведь это, как вы понимаете, входит в мою служебную функцию.

- А Штейнман?

- Он мой начальник, но обязанности у нас общие. В этом отношении можете быть спокойны. Что же касается лично вас, то доктор Дикс у нас вне всяких подозрений.

- Благодарю вас, - сказал Дикс и странно усмехнулся. Желая продолжать прерванную тему и ощутив в себе прилив решимости, Веземан напомнил о финише:

- А может от вас хотят избавиться потому, что Отто сделал свое дело, Отто больше не нужен? Надо полагать, вы завершили свою работу над грозным и страшным смертоносным оружием?

Дикс с любопытством уставился на Веземана, даже лицо его, кажется, изменилось. Грубая откровенность Макса несколько удивила его и, не вызывая подозрительности и беспокойства, он спросил:

- Тебя интересует это оружие?

- Ну, и меня лично, и…

- Бонн? - в упор уточнил Дикс.

- Пуллах, - ответил Веземан и добавил, понизив голос: - Впрочем вы невысокого мнения о генерале Гелене. Да бог с ним, с Пуллахом, он далеко, а ваша лаборатория рядом, и по принципу "своя рубашка ближе к телу" я думаю прежде всего о себе: а не опасна ли та мерзость для обитателей нашего Острова, которую вы изобрели? Мы как-то с Карлом говорили на эту тему и, признаюсь, с беспокойством.

Дикс, уткнувшись взглядом в стол, мрачно задумался. Веземан спокойно ждал. Молчание длилось долго. Веземан обратил внимание, как злобная усмешка скользнула по его синим толстым губам и тут же погасла. Молчание длилось слишком долго. Наконец, резко подняв голову, Дикс сказал:

- Ты мне нравишься. Макс. Я давно присматривался к тебе и буду откровенен, разумеется, в известных пределах. Пока что нам ничто не угрожает, я имею в виду то, что ты деликатно назвал моей мерзостью. Подробней на эту тему мы потолкуем как-нибудь в другой раз, на трезвую голову. Я сегодня захмелел. А пьяный - что глупый. Ты, наверно, слышал, что ум, или интеллект алкоголика нижа обезьяньего. Это доказано экспериментом. Однажды ввели обезьяну в комнату, в которой высоко под потолком была привязана гроздь бананов. Обезьяна сразу заметила лакомство и начала подпрыгивать, стараясь достать бананы. Но потолок был слишком высок. Тогда экспериментатор начал внушать обезьяне: "Думай, думай…" Обезьяна быстро сообразила, взяла табуретку, забралась на нее и снова начала подпрыгивать. Но… увы - никак не доставала. А экспериментатор опять: "Думай, думай, думай". Обезьяна осмотрела комнату, увидела в углу палку, схватила ее, забралась на табуретку и достала бананы. Затем в ту же комнату ввели алкоголика. Теперь к потолку была подвешена бутылка виски. Увидя ее, алкоголик запрыгал как обезьяна, но достать, разумеется не мог - высоко. Экспериментатор и ему посоветовал: "Думай, думай". Но тот продолжал прыгать. Ему опять: "Думай, думай". Возбужденный алкоголик с раздражением ответил: "Зачем думать - прыгать надо!"

Дикс насмешливо прищурился и, стукнув кулаками по столу, сурово и убежденно сказал:

- Знай, Макс, что этой самой мерзости янки не получат у меня. Не дождутся.

- Они получат от Куна и Кларсфедьда, отстранив вас от работы, - настойчиво и прямо возразил Веземан и добавил убежденно: - Кун продолжит ваши работы и закончит. Разве такой вариант исключен?

Дикс пожал плечами и грустно молчал. По его виду Веземан чувствовал, что доктор находится в возбужденном состоянии, граничащим с раздражением. Наконец он сказал, горестно вздохнув:

- Конечно, и такой вариант нельзя исключать. - И перейдя на шепот: - Но нам с тобой удача не светит ни в каком случае, при любом варианте мы остаемся в проигрыше. Проиграют янки - выиграют русские.

- Почему только русские? Прежде всего выиграет Европа, в том числе и немцы.

- Ты умница, Макс, - улыбнулся Дикс и прикрыл глаза набухшими веками. - Устал я. Но с тобой мне было приятно. Еще поговорим. А сейчас - извини меня, хочу отдохнуть. Как у тебя со сном? Все в порядке? А меня мучает бессонница. Я засыпаю всего на полчаса, а потом просыпаюсь в разбитом состоянии и не нахожу себе места. Меня преследует какая-то жуткая тоска. И уже засыпаю только под утро. Ты не представляешь, как это мучительно.

Дикс смотрел куда-то мимо Веземана, в пространство, загадочно и неподвижно, и в его глазах Веземан уловил странное выражение досады, скорби, раскаяния и малодушия. Было ясно, что в нем происходит отчаянная борьба с самим собой, и противоборствующие силы равны, так что исход этой борьбы еще не предрешен.

- И давно это у вас?

- Такое состояние? Почти с полгода, - на двигаясь, ответил Дикс.

- Вы устали, доктор, вам нужно отдохнуть. Уехать с Острова в путешествие месяца на два, отрешиться от всяких дел.

- Не поможет. - Дикс едва заметно покачал головой и устало прикрыл глаза ладонью. Веземану показалось, что за время их беседы он как-то осунулся и даже похудел. Веземан поднялся, и как бы в ответ на это Дикс поднял на него все еще озабоченный взгляд. Глаза их встретились, и в глазах Дикса Веземан прочитал немой вопрос, на который тут же ответил:

- Отдыхайте, доктор, мы приятно провели вечер, и я рад вашему расположению ко мне. Я всегда к вашим услугам. - Он дружески улыбнулся, и в его глазах Дикс нашел искреннее участие.

Придя домой, Веземан сразу же сел в мягкое кресло, стоящее около овального журнального столика, включил торшер с зеленым абажуром и развернул увесистый номер "Нью-Йорк таймс". Вообще-то он получал много газет из разных стран и, свободно владея тремя языками и отчасти четвертым, французским, следил за прессой, хотя читал лишь заголовки и материалы, интересующие его. Теперь, подстегиваемый любопытством, он пытался найти тот материал в двух ведущих американских газетах, на которые обратил внимание Дикс. Вот он - заголовок обведен жирным красным фломастером. В корреспонденции сообщалось, что ЦРУ завербовало медиков во многих госпиталях и эти "исцелители недугов" по заданию секретных служб проводят преступные опыты на людях. В частности, испытывают новый зловещий препарат, действующий на мозг и психику человека с целью подлого подчинения его воли. Это называется "промыванием мозгов". Нью-йоркский педиатр Гарольд Абрамсон по заданию ЦРУ в госпитале "Маунт Синой" "лечил" армейского доктора-биохимика Френка Олсона, который в результате такого "лечения" покончил жизнь самоубийством. Из статьи не трудно было понять, что биохимик располагал секретной информацией, которую мог разгласить, и потому ЦРУ поторопилось закрыть ему рот навсегда.

Что ж, Диксу было над чем задуматься, и Веземан понимал его состояние. И те кошмары, которые преследовали Дикса и о которых он решился поведать Веземану, исходили не из чувства осознания своей вины за совершенные злодеяния в прошлом и совершаемые в настоящем, а из чувства страха. И хотя Дикс хотел предстать перед своим собеседником раскаявшимся грешником и делал это осторожно, намеками, Веземан не верил в его раскаяние.

Макс полистал все полосы "Нью-Йорк таймс" и, не найдя больше отмеченных материалов, отложил газету в сторону и взял "Вашингтон пост". В ней тем же красным фломастером был обведен заголовок большой статьи Стивена Айзекса "Всемогущие три процента". Макс углубился в чтение: "Еврейское лобби, действующее сейчас в Капитолии, возможно, наиболее действенное этническое лобби из всех, когда-либо существовавших в Вашингтоне… Председатель комитета начальников штабов генерал Джорж Браун дал понять, что оно даже чересчур влиятельно, когда в своей недавней речи, за которую ему пришлось извиняться, заявил: "Это лобби настолько сильное, что этому с трудом веришь"… Именно это лобби имел в виду генерал Браун, когда заявил, что в случае нового эмбарго на экспорт нефти американцы, возможно, будут настроены достаточно решительно и подавят влияние евреев и их лобби в своей стране.. Оно невероятно сильное, - сказал Браун. - К нам приезжают израильтяне с просьбой дать им военную технику. Мы отвечаем, что вряд ли мы можем убедить Конгресс санкционировать такую программу. Они отвечают нам: "Насчет Конгресса не беспокойтесь, мы берем это на себя". Хотя они из другой страны, тем не менее они в состоянии это сделать…"

Макс оторвал взгляд от газеты и мысленно произнес: "Что ж, генерал Браун, ты сделал смелое, но опрометчивое заявление. Считай, что твоя песенка спета: лобби тебе не простит". Затем он решил дочитать статью до конца и к своему удивлению и даже восторгу прочитал следующие строки: "Представитель Белого дома заявил, что президент считает высказывание Брауна "плохо обдуманными и неуместными" и что они никоим образом не отражают мнения президента и других высокопоставленных лиц в правительстве".

Ничего нового или необычного Макс Веземан не нашел для себя в статье Стивена Айзекса. Все это ему было хорошо известно. На прошлой неделе он прочитал в лондонской "Таймс" статью Дэвида Неса, озаглавленную "Весьма особые отношения США с Израилем", в (которой, в частности, говорилось: "…отношения между США и Израилем носят характер "ассоциации". Это ассоциация в вопросах военных и экономических связей, обмена разведданными, взаимная экономическая поддержка гораздо теснее, чем когда-либо была.. Госдепартамент регулярно снабжает израильское посольство в Вашингтоне копиями донесений своих посольств на Ближнем Востоке… Назначение и продвижение персонала в госдепартаменте вплоть до высоких постов, имеющих отношение к политике на Ближнем Востоке, по традиции предварительно рассматриваются и одобряются руководством американских сионистов. В частности смещение представителя США в ООН Чарльза Йоста было совершено по требованию произраильских кругов".

"Все это давно известно тем, кто имеет голову на плечах", - вслух произнес Веземан, и грустная тень пробежала по его смуглому лицу, а возбужденные умные глаза выражали глубокую скорбь. А мысли снова возвращались к недавней беседе с Диксом, и перед ним вставал самый главный вопрос, заслоняя собой множество других, тоже важных, но этот был главным из главных: насколько искренним сегодня был с ним Дикс? И не была ли его искренность напускной? От ответа на этот вопрос зависело многое. Что ж, время покажет. Возможно, следующая встреча внесет что-то определенное, и в сознании Дикса произойдет какой-то перелом.

Макс отложил газеты, принял холодный душ и лег в постель. Телевизор сегодня решил не включать: с него достаточно беседы с Диксом. Нужно было спокойно все взвесить, проанализировать, разобраться в путанице мыслей своего собеседника. Макс уже не сомневался, что Дикса преследует страх, и его источник - ЦРУ и сионисты. Коварство, мстительность и силу сионистов Макс знал. Но его удивлял тот необъяснимый факт, что с каждым годом сионисты наглеют. Это сказывалось не только в действиях Израиля, но и во всем мире, особенно здесь, в Западном полушарии. Впрочем и в Старом свете, Европе, которую сионисты издавна считали своей вотчиной, положение было такое же.

Вспоминалась Веземану "Черная книга", которую в прошлом году во время одной из поездок на континент ему довелось наскоро прочитать. В книге было семьсот страниц, а времени на ее прочтение у Макса всего одна ночь. На книге отсутствовали год и место издания, имя издателя. Указано было только имя автора - Эдмон Дюкан. Даже краткое предисловие было анонимным: видно тот, кто писал его, боялся разделить судьбу автора "Черной книги". А судьба его была изложена на двух страничках предисловия. В ней говорилось, что автор книги - сын известного французского антифашиста Франсуа Дюкана, погибшего в Испании во время гражданской войны, воевал с гитлеровцами в польских отрядах сопротивления, что после второй мировой войны, идя по стопам своего отца, Эдмон Дюкан работал па поприще журналистики. Будучи убежденным противником войны, он побывал в качестве журналиста во многих "горячих" точках - в Корее, Вьетнаме, на Ближнем Востоке, опубликовал гневные антивоенные репортажи. Его очерки о зверствах и бесчинствах израильской военщины на земле Палестины вызвали бешеную злобу сионистов, по приказу которых Эдмон Дюкан был изгнан из большой прессы и подвергнут организованной травле. Испытывая нужду и гонение, Дюкан тем не менее не пал духом, не сложил оружия. В течение нескольких лет он собирал материалы о преступлениях международного сионизма во всех уголках земного шара. На основании богатого материала им была написана "Черная книга", разоблачающая звериный оскал сионистов, прокладывающих себе путь к мировому господству. Однако все попытки Эдмона Дюкана издать свою книгу в Америке, Европе и в Австралии окончились неудачей. Везде автор наталкивался на непреодолимый сионистский заслон. И только с помощью палестинских друзей ему удалось издать "Черную книгу" на арабском. Настоящее издание и является переводом с арабского.

Уже само предисловие всколыхнуло душу Макса Веземана, подняло из ее глубин яркие картины его молодости, когда он еще был Вальтером Дельманом. Он вспомнил, как в партизанском отряде Яна Русского они вместе с молоденьким французом Эдмоном Дюканом сражались с фашистами, теряли в жарках смертельных схватках боевых товарищей. Память живо воскресила ему образ Дюкана - бесстрашного ординарца командира отряда Яна Русского, ныне уже генерала Ивана Николаевича Слугарева, которого Эдмон любовно называл "мой капитан", бесстрашного юношу, беззаветного в дружбе и верности, бойца с пламенным сердцем и взрывчатым характером, любимца партизан. Эдмон Дюкан! Все эти долгие годы после встречи Веземана с Иваном Слугаревым в Зальцбурге он ничего не слышал о Дюкане. И вот "Черная книга" - обвинительный приговор преемникам фашизма - сионистам. Эдмон…. Он остался таким же бесстрашным и самоотверженным, как и четверть века тому назад…

Веземан читал его книгу всю ночь на одном дыхании, потому что утром он должен был возвратить ее человеку, улетавшему в Канаду. Позже он пытался достать эту книгу, чтоб прочитать ее спокойно и внимательно, без спешки, изучить, запомнить. Но тщетно. Книголюбы-библиофилы, услышав название "Черная книга", пожимали плечами, мол, понятия не имеем, впервые слышим. И лишь один седой щупленький старикашка таинственным шепотом сказал: "Не ищите, только понапрасну время потратите. На испанском она издана ничтожным тиражом, да и те несколько сот экземпляров скуплены и сожжены". Наивно было задавать вопрос: кем сожжены?

Макс вспомнил "Польский дневник" Эдмона Дюкана. Там была целая глава, посвященная ему - тогда еще Вальтеру Дельману. Как давно все это было. Кажется, целое столетие отделяет сегодняшний день от того времени. Какой он сейчас - Эдмон, когда-то беспокойный, подвижный, юркий? И где он сейчас, жив ли? Макс хорошо знает мстительность сионистов. А "Черная книга" представляет собой меткий выстрел в спрутообразное чудовище - сионизм. Такого не прощают.

Встреча с Диксом привела Веземана в нервное возбуждение, наэлектризовала, напрочь прогнала сон. "Думай, думай, соображай. Макс, - сказал он самому себе. - Твой отчет, информацию от тебя ждет Иван Слугарев. Удастся ли свидеться с ним лично. Сколько лет минуло от их последней встречи в Зальцбурге?"

Информацию он должен передать человеку Слугарева в Мексике и получить от него дальнейшие указания. Но Слугарев же еще не знает, что у Веземана появилась нежданно счастливая возможность побывать на Кубе. Хорошо бы застать его там.

Глава третья

Генерал Слугарев Иван Николаевич прилетел в Гавану 9 марта глубокой ночью. В аэропорту его встретил сотрудник кубинских органов безопасности Энрико Фоэйтос, с которым Слугарев был хорошо знаком. Энрико два года тому назад окончил обучение в Москве, а теперь работал в Гаване в центральном аппарате.

Из аэропорта Шереметьево Слугарев вылетел вечером. В низком сером небе с севера на юг стремительно неслись рваные облака, на бегу рассеивая по Подмосковью остатки снега. Чувствовался небольшой морозец, и комитетский шофер, доставивший Слугарева в аэропорт, заметил:

- Напрасно, Иван Николаевич, плащ не взяли. В одном костюмчике как бы не было пронзительно.

Слугарев улыбнулся неуместно ввернутому "пронзительно", подумал: а может, он и прав, но промолчал. В самолете и в самом деле было "пронзительно". Но когда в Гаване он вышел на летное поде и в лицо его ударила приятная волна ласкающе-теплого озонированного воздуха - за час до посадки самолета в Гаване прошел дождь - Слугарев понял, что опасения шофера были напрасны: плащ здесь не потребуется, да и пиджак… Последнее подумалось, когда ой увидел Энрико в светлой рубахе без галстука и с короткими рукавами, обнажающими кофейного цвета руки. Щупленький, остролицый с колючими карими глазами и мягким голосом Энрико выглядел совсем юным, ну просто студентом первокурсником. Он попытался взять чемодан Слугарева, но Иван Николаевич не позволил, обронив немного смущенно:

- Нет-нет, Энрико, благодарю.

Он поставил чемодан на заднее сидение "Волги", сам сед рядом с Фоэнтосом, который уже успел осведомиться и какая в Москве погода, и как прошел полет, и сообщить, что недавно прошел дождь и поэтому холодно.

- Холодно? - изумленно посмотрел на него Слугарев, так что густые брови его выгнулись в дуги и взметнулись вверх. Он вспомнил: бортпроводница перед посадкой объявила, что в Гаване плюс 24 градуса. - Это вы считаете холодно? А мне показалось, что я прилетел в Сочи в июльскую ночь.

Энрико весело улыбнулся и, навалившись на баранку, спросил:

- Поехали? - Когда машина тронулась, он сказал: - Мы для вас приготовили место в гостинице "Националь". Вы ведь впервые на Кубе?

- Да, Энрико, впервые, - тихим голосом ответил Слугарев. Мысли его были заняты другим: ехал он сюда не праздным туристом. Это был деловой рабочий визит к своим кубинским коллегам. И он спросил:

- Как эпидемия свиней?

- В основном локализовали. Осталось несколько очагов.

- Что-нибудь известно об источнике?

- Определенно американского происхождения. Предполагаем, что лаборатория Дикса.

Машина плавно мчалась по влажному шоссе, в салон врывались освежающие струи воздуха. Дышалось легко и приятно. Слугарев пытался разглядеть окрестный пейзаж, но мешала ночь. "Предполагаете или располагаете достоверной информацией?" - мысленно спросил Слугарев, но смолчал. Он еще не освободился от того специфического состояния, которое испытывает воздушный пассажир дальнего следования, - свинцовая тяжесть в голове, давящий монотонный шум в ушах, ватная расслабленность тела. В то же время он ощущал прилив нового, еще неведомого, тот восторг ожидания, когда попадаешь в совершенно новый мир, в данном случае - в западное полушарие.

- У нас на Кубе гостит прогрессивный ближневосточный журналист. Ой прибыл с женой, тоже журналисткой. Она колумбийка, он по происхождению француз. Так вот он интересуется Диксом, - продолжал Энрико.

- Вот как? - вдруг оживился Слугарев. - Зачем же ему понадобился Отто Дикс?

- Видите ли, этот журналист написал несколько антивоенных репортажей и книг. Он побывал во многих горячих точках: в Корее, Вьетнаме, на Ближнем Востоке. А во время войны в Европе был партизаном то ли в Польше, то ли в России. Он говорит, что знает Дикса и хочет пробраться к нему на Остров. Но не знает, где расположен этот Остров.

- Странно: "знает", "не знает". Все это очень загадочно и любопытно, - раздумчиво произнес Слугарев. - Зачем ему Дикс?

- Он хочет разоблачить в прессе прошлое этого фашиста и его настоящее, работу на Пентагон.

- И что ж, вы сообщили ему место расположения Острова? В тоне Слугарева звучали нотки недоверия к журналисту.

- В общих чертах.

- Мм-да, все это очень интересно, - после долгой паузы, произнес Слугарев. - Говорите, партизанил в Польше? А как фамилия журналиста?

- Дюпон, - не очень уверенно ответил Энрико.

- Однофамилец американского миллиардера?

- Похоже. Почти.

- Что похоже?

- Фамилия. Вроде Дюпон. У нас на курорте Варадера есть бывшая вилла американского Дюпона. Потому я и запомнил, по аналогии. Но это не точно.

- Постой, постой, - быстро проговорил Слугарев, что-то соображая. - А может Дюкан? Эдмон Дюкан?..

- Точно! - воскликнул Энрико. - Эдмон Дюкан. Слугарев от неожиданности всем корпусом откинулся на спинку сидения, запрокинул голову, закрыл глаза.

- Эдмон, - произнес вполголоса с душевным волнением и теплотой. - Значит, жив. Милый, неугомонный Эдмон. Все-таки набрел на след Хасселя-Дикса.

Удивленный таким неожиданным поведением Слугарева, Энрико сбавил скорость:

- Вы его знаете?

Не меняя позы и не открывая глаз, Слугарев кивнул. Затем минуту погодя спросил:

- Он где остановился?

- В "Абана Либре". Эта наша центральная гостиница, самое высокое здание в Гаване. Но сейчас его нет в столице: вместе с сеньорой он улетел на остров Хувентуд на два дня. Завтра должен вернуться.

Помолчали. Впереди заискрились огни Гаваны. Энрико искоса посматривал на Слугарева. Тактичность не позволяла ему быть навязчивым, и он деликатно сдерживал свое любопытство и не задавал вопросов, касающихся Эдмона Дюкана. Слугарев разгадал его мысли и спросил:

- Сеньора Элеонора с ним? Так имя мадам Дюкан?

- Сеньора Алисия, - поправил Энрико и для пущей убедительности добавил: - Его супругу зовут Алисией, я это хорошо помню, так по документам. Она колумбийка. Есть сомнения? - стремительно спросил Энрико, не поворачивая головы.

- Есть, Энрико, - Слугарев вздохнул. - Супругу Эдмона звали Элеонорой.

- Вы ее знаете?

- По рассказам Эдмона. С ней я не встречался. А с Эдмоном… - Слугарев снова вздохнул. - С Эдмоном Дюканом мы прошли сквозь огонь партизанской войны с фашистами. Это было в Польше, Энрико, в годы гитлеровского нашествия. Элеонора была американкой, а не колумбийкой.

Когда подъезжали к гостинице, Энрико спросил:

- Вы с ним будете встречаться? С Дюканом?

- Непременно, - твердо, как уже решенное, ответил Слугарев. Только имейте в виду и товарищей предупредите: я для Дюкана представитель торговой фирмы.

Десятиэтажное здание гостиницы "Националь", увенчанное двумя башнями-колокольнями, стоит на высоком берегу Мексиканского залива. Внизу между гостиницей и скалистым берегом стремительно пролегла многокилометровым асфальтовым полотном Малеком - так называют здесь набережную. В просторном полуосвещенном вестибюле с висящей под высоким потолком люстрой стояла прохладная тишина. Энрико быстро произвел с портье необходимые формальности, взял ключ от комнаты, и приветливо-улыбчивый мулат-лифтер доставил их на шестой этаж. В просторном одинарном номере с ванной и туалетом стояли широкая кровать, застланная легким фиолетовым покрывалом, письменный и журнальный столы, тумбочка с телефоном и ночным светильником. Словом, это был скромный гостиничный номер без излишнего комфорта. Энрико оставил номер своего телефона, а также телефона своего начальника, с которым Слугарев также встречался в Москве, пожелал доброй ночи и ушел.

Проводив Энрико, Иван Николаевич запер дверь на ключ, разделся, принял душ и лег в постель. Но сон, который нестерпимо одолевал его в последние часы полета, неожиданно исчез, улетучился.

Теперь мысли Слугарева занимал Эдмон Дюкан. В памяти живо всплыли картины далеких партизанских лет. О них хорошо написал Эдмон в "Польском дневнике". Эту книгу с автографами некоторых польских друзей-партизан Иван Николаевич хранит как дорогую реликвию. Ее вручил ему Игнаций Табарович в Варшаве осенью 1950 года в дни Всемирного конгресса в защиту мира. С тех пор минуло пятнадцать лет. Самым странным и, пожалуй, загадочным было то, что и Дюкана интересует один и тот же человек - Отто Дикс. Эдмон собирается пробраться на Остров. Этого нельзя допустить: ведь там Макс Веземан, Эдмон может узнать - и определенно узнает - в нем своего партизанского друга Вальтера Дельмана. Неважно, что Макс и Эдмон расстались еще в сорок четвертом, он его непременно узнает, и тогда может случиться непоправимое. По приказу Центра Макс должен выехать в Мексику и через связного передать информацию об "А-777". От Веземана давно нет никаких вестей, и Слугарев намерен через кубинских коллег прояснить общую обстановку на Острове: он знал, что кубинская разведка имеет там своего человека.

В комнате было душно. Слугарев встал с постели и открыл окно. Вместе с упругой струей свежего воздуха в лицо ударил гулкий шум прибоя. Его раскаты раздавались где-то совсем рядом в ночной мгле. Под окнами, зажатые с трех сторон каменными стенами гостиницы, освещенные тусклым светом фонарей, в тревоге метались жесткие космы пальм. Слугарев оделся и спустился вниз. В вестибюле было два противоположных выхода: один в город, другой к заливу. Слугарев пошел к заливу. В полусотне метров от гостиницы, над обрывом - две старых артиллерийских флеши, и в каждой по крепостной чугунной мортире. Когда-то лет сто тому назад это было грозное оружие против вражеских кораблей.

Слугарев остановился над обрывом, наслаждаясь терпким ароматом цветов и моря. Упругий ветер освежающе бил ему в лицо, волны, дробясь о прибрежные скалы, перемахивали бетонный парапет и расстилались кружевной кисеей по асфальту набережной, освещенной пунктиром уличных фонарей и пустынной в этот поздний час. Море и небо над ним сжились в единую темную массу, смыв линию горизонта, но звезды в этой аспидной черноте сверкали встревоженно и ярко. Слугарев убеждал себя в том, что такие звезды он видит первый раз и что грохот прибоя тут тоже особый, не такой, как, скажем, в нашем Североморске иди Новороссийске. И аромат трав и цветов неповторим и ни на что известное ему не похож. "Западное полушарие, - подумал он и взглянул на часы. Стрелки показывали половину третьего. - А в Москве на заводах и учреждениях давно кипит работа". Постояв с четверть часа, он вернулся к себе в номер, перевел стрелки часов на местное время и не без усилия уснул.

Весь день Слугарев провел у своих кубинских коллег. В бешеной антикубинской деятельности ЦРУ принадлежала главенствующая роль. Среди множества разнообразных диверсий не последнее место отводилось экономической. Вызвать в стране нехватку продовольствия, подорвать основу кубинского экспорта - сахарную промышленность - такую задачу ставили главари американских спецслужб перед своей многочисленной агентурой. Путем занесения злокачественного вируса янки надеялись вызвать на Кубе поголовный падеж скота, а тлетворный грибок должен был поразить плантации сахарного тростинка. В особом отделе ЦРУ разрабатывались различные варианты физического устранения руководителей Кубы и прежде всего Фиделя Кастро. Нетрудно себе представить масштабы работы и глубину ответственности перед страной и народом кубинских органов государственной безопасности, у которых еще не было солидного опыта работы, да и традиции только закладывались. А перед ними стоял могучий и грозный враг, коварный и наглый, самоуверенный, вооруженный новейшим арсеналом современного шпионажа и диверсий. Естественно, кубинские спецслужбы нуждались в консультативной помощи своих советских друзей.

К концу дня Слугарева сморил сон: сказывалась разница во времени - в Москве в этот час была глубокая ночь. К тому же донимала непривычная для него в эту пору жара: в тени термометр показывал двадцать семь градусов. "Сейчас бы искупаться", - вслух подумал Слугарев, вытирая уже мокрым платком вспотевшее лицо. Днем море было тихое, ласковое, и его прозрачно бирюзовая гладь призывно манила в свои объятия, но, как заметил Слугарев, на всем протяжении Малекома у берега выступали острые со скользкой прозеленью скалы, среди которых, по словам Энрико, во множестве водились морские ежи. Может поэтому, решил Слугарев, он не видел ни одного купающегося.

- Хотите искупаться? - с готовностью спросил Энрико, весело сверкая необыкновенно острыми карими глазами.

- А далеко до пляжа?

- Не очень. На машине совсем близко, - весело заулыбалось худенькое остроносое лицо Энрико. Он был рад встрече с советским коллегой и испытывал истинное удовольствие оказать ему услугу.

Светло-серая "Волга" стремительно мчалась вдоль залива, то уклоняясь от него в сторону, в зеленые заросли, среди которых важно маячили королевские пальмы, то приближаясь к спокойной лазури моря, изнеженно играющей в еще жарких лучах предвечернего солнца. На безлистых деревьях фламбуаян, похожих на яблони с пышными кронами, по-весеннему ослепительно ярко полыхали розовые цветы. Они высекали в восторженной душе Слугарева светлые чувства праздника, пробуждения и весны, прогоняли сонливую усталость, разжигали воображение. Лицо его излучало тихую радость и счастье, которые отражались в проницательных глазах Энрико, хорошо понимающего состояние своего спутника. И казалось, не только Энрико разделяет восторг Слугарева, но и струящийся в жарких лучах воздух, и застывшие в истоме горделивые пальмы, и высокое, звонкое голубое небо. Горячий воздух играл и струился прозрачными нитями. Все это переполняло Слугарева чем-то новым, неожиданным, чистым и ярким,

- Санта Мария - торжественно объявил Энрико и, съехал с шоссе влево на песчаную площадку, прикрытую от солнца густыми ветвями молодых длинноигольчатых сосен. Здесь был отличный пляж.

Слугарев разделся в машине и, оставшись в одних плавках, с удивлением посмотрел на своего коллегу, который и не думал раздеваться. Спросил:

- А вы что же?

Энрико смущенно подернул худенькими плечами и, как бы конфузясь, виновато заулыбался, обронив:

- Холодно.

- Холодно? - недоверчиво и с изумлением переспросил Слугарев. - Двадцать семь градусов это по-вашему холодно?!

- У нас как-то не принято в это время купаться - пояснил Энрико и добавил с озорной улыбкой не то в шутку, не то всерьез: - Мы купаемся в месяцы, в названии которых нет буквы "р" - май, июнь, июль, август. Правда, молодежь, особенно детвора, не придерживаются этого обычая.

Пляж не был пуст, и барахтались в спокойной бирюзово-прозрачной воде не только дети, но и пожилые люди обоих полов в разноцветных купальниках и плавках.

- Туристы, - пояснил Энрико, словно угадывая вопрос Слугарева.

По горячему песку Слугарев дошел до воды. Она была прозрачная, как родник с бирюзово-золотистым переливом. Но в отличие от родниковой - ласкающе-теплая, мягкая. Глубина начиналась не сразу, и Слугарев медленно шел по прозрачно-песчаному дну, постепенно погружаясь в воду, ворошил ногами песок и удивлялся его чистоте: вода оставалась прозрачной. Войдя по грудь, он сделал резкий рывок, нырнул в глубину и под водой с открытыми глазами проплыл метров пять, испытывая несказанное удовольствие. Слугареву доводилось бывать на пляжах Балтийского, Черного, Азовского, Каспийского и Средиземного морей. Но такое блаженство он испытывал впервые. Усталость, сонливость, вялость как рукой сняло. В гостиницу возвратился бодрым, поужинал в ресторане в зале "шведского стола", насладившись большим выбором соков, и решил пройтись по улицам Гаваны, надеясь на вечернюю прохладу. Но надежды не оправдались: раскаленный за день камень зданий исторгал тепло, воздух был густой и душный, и Слугарев возвратился на Малеком и медленно пошел вдоль берега в сторону порта. Ветра не было, но все же ощущалась близость моря, и его тихое сонное дыхание доносило ласкающую свежесть. Ни о чем не хотелось думать, но помимо его воли и желания, наплывали думы о том, ради чего он прибыл на Кубу, и как-то само собой он мысленно подводил итоги первого дня. Речь шла о диверсиях ЦРУ против Кубы. С достоверностью было установлено, что американская агентура занесла на остров вирус свиной чумы, от которой погибло 500 тысяч голов свиней. Полмиллиона для такой маленькой страны - это огромный продовольственный урон. Разносчики вируса - москиты и мухи. На сахарном тростнике появилась злотворная ржавчина, от которой тростник сохнет и гибнет. Листья табака поразила голубая плесень. Да, янки наносили удар в самые чувствительные места кубинской экономики: сахар и табак - главные статьи экспорта, валютные статьи. А свиноводство - основной продовольственный продукт внутреннего рынка. В Лэнгли все взвесили и рассчитали на новейших компьютерах опытные специалисты по подрывным операциям. Одного не учли - революционного духа народа, его неистребимой веры в свою правоту и непреклонной силы воли. В этом убедился Слугарев из беседы с кубинскими коллегами из органов госбезопасности. Кубинские товарищи располагают сведениями, что ЦРУ готовится использовать бактериологическое оружие против людей, в частности геморрогической лихорадки денге, поражающей главным образом детей. Слугарев высказал сомнение: вряд ли решатся они применить это на Кубе, где есть американская военная база Гуантанамо с многотысячным контингентом солдат. Если вспыхнет эпидемия лихорадки денге, она неизбежно захватит и Гуантанамо. Впрочем янки могут предварительно сделать своему персоналу прививки антилихорадочной вакцины. Кубинские товарищи полагают, что биологическое и бактериологическое оружие американцы производят на острове доктора Дикса.

Отто Дикс и его "Группа-13" давно привлекают внимание и советской разведки. Было известно, что там готовится оружие массового истребления людей - "тихая смерть". Против него нужно иметь надежное противоядие. Отто Дикс совсем недавно попал в поле зрения кубинской разведки, возможно поэтому и сведения, полученные кубинцами от своего агента, проживающего на Острове, пока что были весьма скромными. Ничего удивительного в этом Слугарев не находил, принимая во внимание работу Макса Веземана, который находится на Острове уже много лет, а информации от него поступило тоже не густо. А Макс - опытный разведчик. Значит обстоятельства не позволяют.

Слугарев ждет информации от Веземана. Макс должен передать ее через связного на континенте, затем этот связной должен прибыть в Гавану и встретиться со Слугаревым. Центр требует полной и обстоятельной информации о работе группы Дикса. Поэтому Веземану приказано постараться встретиться со связным, изложить ему во всех подробностях положение на Острове, чтобы тот в свою очередь мог лично изложить Слугареву все, что скажет Веземан. Встреча со связным от Веземана и была одной из главных причин прибытия Слугарева на Кубу. Иван Николаевич не знал, да и не мог предполагать, что неожиданные, случайные обстоятельства позволят ему встретиться здесь, в Гаване, не со связным, а с самим Максом Веземаном, с которым он не виделся с той давней встрече в Зальцбурге. Но пока что он ждал связного и с волнующим интересом ожидал встречи с Эдмоном Дюканом.

На другой день кубинские товарищи сообщили Слугареву, что Эдмон Дюкан и его супруга Алисия возвратились с Хувентуда в Гавану и, если Иван Николаевич не возражает, встречу их можно было бы организовать сегодня, поскольку есть удобный повод, чтоб встреча эта произошла "случайно". Дело в том, что именно сегодня во второй половине дня Дюкан собирался побывать в Музее революции. Повод действительно удачный, и Слугарева больше всего волновал вопрос: как, на каком языке они будут разговаривать. Когда-то они общались на польском, но это было так давно, а язык без систематической практики, как известно, быстро забывается. Уж на что Слугарев - польским владел в совершенстве, а недавно довелось встречаться с польскими товарищами, он попытался говорить на их родном языке и начал спотыкаться, с трудом вспоминая некоторые стершиеся в памяти слова. Дюкан же и прежде в партизанском отряде по-польски говорил с горем пополам, машинально вставляя французские слова, а сейчас, по прошествии стольких лет, наверно, вообще все позабыл. На этот случай предусмотрели подключить Энрико, который уже знаком с Дюканом и "не знаком" с Иваном Николаевичем. Да, да, не знаком, их, то есть Слугарева и Энрико, и познакомит Дюкан.

Музей революции размещается в бывшем президентском дворце. Белокаменное здание элегантной архитектуры своим фасадом смотрит на Малеком, где у самого гранитного парапета возвышается внушительный монумент одному из руководителей народного восстания против испанских колонизаторов в 1895 году генералу Максимо Гомесу.

Слугарев остановился у памятника, который как-то сразу покорил его спокойным величием. Несмотря на сложность трехярусной композиции с множеством фигур, барельефных и объемных, с бронзовыми конями и беломраморными фигурами восставших людей, с богиней Победы и бронзовым генералом на вздыбленном коне, монумент отличается цельностью образа революционного народа и впечатляет. Перед тем как прийти к Музей революции, Слугарев часа два бродил по центру Гаваны, побывал у Капитолия, где сейчас размещалась Академия наук, у Музея изобразительных искусств, и везде его поражало обилие памятников выдающимся сынам кубинского народа, борцам за свободу, деятелям науки и культуры. Только возле Капитолия Слугарев насчитал свыше десяти памятников. Это радовало: народ, который умеет ценить своих именитых соотечественников, чтит память о них, такой народ обладает чувством национальной гордости, свободолюбия и патриотизма, имеет глубокие жизненные корни.

Полуденная жара улиц загнала Слугарева в прохладу залов Музея революции задолго до того, как там должен был появиться Эдмон Дюкан. Среди посетителей музея были кубинские школьники, веселой стайкой окружившие экскурсовода, и группы иностранных туристов. Экскурсоводы объясняли на немецком и английском языках. И вдруг - русский. Это была группа туристов из Ленинграда. Иван Николаевич приятно обрадовался и примкнул к ним. Экскурсовод - молодая девушка-кубинка бойко рассказывала об основании в 1925 году бесстрашными революционерами Хулио Антонио Мельей и Карлосом Балиньо Коммунистической партии Кубы, о том, как в 1933 году под напором революционных масс пал кровавый режим диктатора Мачадо. Слугарев внимательно всматривался в фотографию руководителя революционно-демократической организации "Молодая Куба" Антонио Гитераса. Фотографии, скромные экспонаты - оружие повстанцев. 1953 год, 26 июля. Попытка молодых революционеров, возглавляемых Фиделем Кастро, штурмом захватить военные казармы в городе Монкадо. Операция не удалась, многие восставшие погибли в неравном бою. Фидель был осужден на пятнадцать лет тюремного заключения. Потом амнистия, уход Кастро и его товарищей в эмиграцию в Мексику, подготовка вооруженного восстания. Наконец 2 декабря 1956 года в провинции Орьенто с яхты "Гранма" на родную землю высадился революционный отряд, возглавляемый Фиделем Кастро. Их было в отряде всего восемьдесят два бойца. Но под их знамена становились сотни и тысячи солдат революции, и первого января 1959 года диктаторский режим американского лакея Батисты пал. Скромные фотографии Кастро и Че Гевары тех времен, сделанные фотографом-любителем.

Слугарев оборачивается и взгляд его ловит в другом конце зала щупленькую фигуру Энрико, а рядом с ним - плотный, среднего роста человек в серых брюках и терракотовой рубахе с обнаженными по локоть бронзовыми от загара руками. И в очках. "Неужто это Эдмон?" - с волнением подумалось Ивану Николаевичу, и он отстал от группы советских туристов, внимательно рассматривая стенд с фотографией, на которой Че Гевара изображен у радиостанции с микрофоном в руках. А они все ближе, ближе подходят к Слугареву и о чем-то глухо говорят по-испански. Впрочем говорит больше Эдмон, энергично жестикулируя руками. Слугарев делает вид, что не замечает их, все внимание его приковано к стенду с фотографией Че Гевары. Вот и Дюкан с Энрико остановились у этого же стенда. Энрико не обращает внимания на Слугарева, он что-то объясняет Дюкану и тот понимающе кивает очкастой головой и с величайшим почтением говорит: "О-о! Че Гевара!" Круглое лицо его сияет, умные глаза широко раскрыты. "Пора", - решает Слугарев и отрывает взгляд от стенда. Он смотрит на Дюкана, Дюкан - на него. Взгляды пристальные, напряженные, в них острое удивление и немой вопрос, который вот-вот превратится в слова. Ну, кто первый?

- Прошу прощения, если я не ошибаюсь, пан будет… Эдмон Дюкан? - по-польски заговорил Слугарев.

Серые большие глаза Дюкана ярко вспыхнули и осветили круглое, иссеченное мелкими морщинками лицо, и от этой внезапной вспышки морщинки распрямились. Потом всего на какой-то миг лицо нахмурилось, точно напрягая память и вновь засияло счастливой догадкой.

- Пан… Янек?!

- Да, Эдмон, тот самый Янек Русский, - Слугарев широким жестом раскинул руки, и Дюкан бросился в его объятия.

- Мой капитан, как я рад, я бесконечно счастлив. Я часто вспоминал тебя, - взволнованно говорил Эдмон, и голос его переходил на шепот, словно ему не хватало воздуха, а глаза блестели благородной влагой. - Вспоминал, когда мне было трудно. А ты поверь, мне часто было нелегко, даже очень трудно. - И вдруг, спохватившись: - Познакомьтесь, пожалуйста, это кубинский товарищ из бюро путешествий сеньор Энрико - прекрасный юноша. Кстати, он учился в России и говорит по-русски. Отойдемте в сторонку, не будем мешать. Прекрасный музей, чудесная страна. А народ, какой народ… Куба превзошла все мои ожидания. - Восторгу Эдмона не было конца, он никому не давал вставить слова. Это было вообще в его характере - восторг и многословие. - На сегодня музей - антракт. В другой раз посмотрим, что не посмотрели. А сегодня, Энрико, у меня праздник: я встретил своего старого друга, однополчанина, боевого товарища. Ты знаешь, Энрико, что за человек перед тобой? Это легенда, историческая драма!

- Да что легенды, - с легким смущением перебил Слугарев: он терпеть не мог комплиментов или похвал, они его, как говорится, "вгоняли в краску". - Перейдем к были. Лучше расскажи, какая судьба тебя забросила на Остров Свободы?

- О, это целая история. Мне крайне, чертовски необходимо попасть на Остров дьявола, и чтоб попасть туда, я прибыл на Остров Свободы. Но об этом после, со всеми подробностями. Ты не представляешь, как я рад нашей встрече! Кстати, мой капитан, как прикажешь тебя теперь называть?

- Как прежде. Да ты уже назвал.

- Мой капитан! Прекрасно! Наша юность, неповторимая и позабываемая. Как будет рада Алисия, я ей о тебе много рассказывал. Я познакомлю вас - это моя жена. Вторая жена. С Элеонорой мы разошлись. Но об этом потом. Нам о многом нужно поговорить. Сто лет пролетело, да каких лет!

Казалось, его восторгам не будет конца. А поговорить и в самом деле было о чем. Но музей - не лучшее место для дружеской беседы, и они вышли на улицу. Слугарев с живым интересам рассматривал Дюкана и находил, что тот мало изменился. Нет, внешне он, конечно, очень изменился: исчезнувшая шевелюра обнажила крепкий череп, покрытый густым загаром, теперь Дюкан казался ниже ростом и шире в плечах. На подвижном лице отпечаталась густая сеть мелких морщин. Прежней оставалась торопливая походка, порывистые жесты, резкие движения, восторженный открытый взгляд, доверчивые глаза и неумение говорить спокойно. Вообще он принадлежал к категории людей, которые любят много говорить и не любят слушать. Это последнее совсем не задевало Слугарева, поскольку сам он умел слушать и был скуп на слова. Оказалось, что польский язык Дюкан не забыл, во всяком случае, говорил на нем сносно, и Слугарев с удовлетворением подумал, что услуги Энрико, как переводчика, им не понадобятся. Из музея они направились к набережной, и Дюкан продолжал говорить с прежним восторгом:

- Как справедливо поступило подлинно народное правительство Кубы: Фидель не засел в президентском дворце, он отдал его под Музей революции. Это символично! А в Капитолии - Академия наук. Пресса много писала о культе личности Кастро. Я прибыл на Кубу и убедился, что это ложь. Никакого культа я не нашел. Фидель - настоящий вождь, народный трибун. Народ верит ему, искренне уважает и любит его. Именно таким, как Фидель, я представляю себе революционера - вождя, который получив всю полноту власти, сумел подняться над личным во имя общенародного, во имя идеи. Зачем ему дворцы, бриллиантовые перстни и прочая мишура побрякушек? На нем скромный мундир солдата-воина. Скромность - это великое достоинство, к сожалению, редкое даже среди незаурядных людей. - Радость, душевный подъем, даже сладкий восторг, звучавшие в каждом его слове, передавались и Слугареву, и он с упоением слушал своего друга военной поры, и радость Эдмона отражалась и на лице Ивана Николаевича.

У каменного парапета Малекома они остановились. Энрико, сославшись на какие-то дела, оставил их на набережной и как-то незаметно удалился в сторону порта и, словно тень, растаял в людском потоке. А они с минуту постояли на набережной и затем пошли вдоль залива в противоположную сторону. Дюкан ходил быстро, мелкой торопливой походкой, - он всегда куда-то торопился и часто поводил плечами, словно одежда стесняла его, оттого движения его казались неловкими, угловатыми и резкими. Слугарев не прочь был познакомиться с женой Дюкана, но ему хотелось, чтоб их главная беседа проходила с глазу на глаз, без посторонних, он считал, что Алисия будет его стеснять, и поэтому на приглашение Дюкана немедленно, сейчас же пойти к нему в гостиницу "Абана Либре" он ответил молчанием, которое вполне сходило за знак согласия. Но когда они поравнялись с гостиницей "Националь", Слугарев сказал:

- Здесь я живу. Давай сначала заглянем ко мне, не проходить же мимо. - Он тепло заулыбался, и какая обезоруживающая изящная простота была в его дружеском взгляде и позе. - А потом, я очень хочу пить. Мы сейчас с тобой закажем прекрасного кубинского пива "Белый медведь".

- О, да, кубинцы делают отменное пиво, но мы будем пить его у меня, вместе с Алисией.

- Нет, Эдмон, - с наигранной усталостью, голосом человека, изнывающего от жары и жажды, возразил Слугарев. - Я не в состоянии сейчас дойти до "Абаны Либре". Передохнем в "Национале". У меня номер прохладный, окно выходит на залив. И тишина. - Слугарев говорил мягко, медленно, голос его звучал устало и умоляюще, и лицо казалось утомленным, измученным. И Эдмон поверил, согласился, однако при условии, что после "Националя" они сразу же пойдут в "Абану Либре".

- Я понимаю тебя: как всякий европеец, ты тяжело переносишь тропическую духоту, - сочувственно решил Дюкан.

- Добавь к этому - русский европеец, континентальный.

В тихом номере гостиницы они сидели в мягких низких креслах у круглого столика, на котором возвышалось металлическое ведерко, заполненное бутылками с пивом и льдом и вели теперь уже неторопливую беседу. Впрочем говорил в основном Дюкан. Не очень последовательно, часто забегая вперед и возвращаясь к внезапно оборванной мысли, он рассказывал нелегкую, полную драматизма жизнь журналиста-международника, убежденного поборника правды и справедливости в пронизанном ложью и цинизмом, преступном разбойничьем мире. Свой рассказ он в сущности начал с конца, с того, что привело его на Кубу. Мотаясь по странам Латинской Америки в поисках издателей, согласившихся бы издать его "Черную книгу", Эдмон Дюкан в Сан-Сальвадоре в одном из пивных баров случайно встретил Курта Шлегеля - того самого оберфюрера, с которым партизаны отряда Яна Русского сражались на польской земле и которого затем уже после войны Эдмон Дюкан встретил в Мюнхене.

- Представь себе, Янек, мы с Алисией зашли в пивной бар, сели за столик и вдруг Алисия говорит мне: "Обрати внимание на пожилого тучного сеньора, что сидит за столиком у окна: он внимательно наблюдает за нами". Это было за моей спиной. Я повернулся в сторону, указанную Алисией и увидел человека, который с откровенным вниманием смотрел на нас. Взгляды наши скрестились. Что-то очень знакомое бросилось мне в глаза. Уже с первой секунды я понял, что где-то встречал этого человека и возможно даже знаком с ним. Я отвернулся и поспешно напряг память. Толстяк продолжал смотреть в нашу сторону. Его бесцеремонная навязчивость становилась неприличной. "Кто это? Ты его знаешь?" - спросила Алисия с любопытством. "Не могу вспомнить… Но что-то чертовски знакомое", - ответил я, не поворачиваясь больше в сторону, где сидел этот странный сеньор. "Он идет сюда, - с нескрываемым беспокойством сказала Алисия. Надо заметить, что все эти годы мы жили в атмосфере постоянной тревоги и не то чтобы страха, а какого-то нервного напряжения. На это были и есть свои причины. О них я тебе расскажу. Так вот, толстяк подошел к нашему столику, поздоровался с деланной улыбкой и, обращаясь ко мне, сказал по-немецки: "Вы не узнаете меня, господин журналист? А я вас сразу узнал. Помните пятидесятый год, Мюнхен? После нашей встречи в Мюнхене вы репортаж напечатали. Меня там назвали. Впрочем, я не читал, хотя мне ваше писание доставило некоторые неприятности. Зол я был на вас, очень даже. Из-за вашей писанины мне пришлось покинуть Германию. Сначала жил в Парагвае, а потом обосновался здесь. И не жалею, все что ни делается, все к лучшему. Здесь меня никто не беспокоит". Он подсел к нашем столику запросто, без приглашения, словно мы с ним были старыми друзьями. Это был оберфюрер Шлегель, да, Янек, тот самый Курт Шлегель. Мне было интересно. Как раз перед этим мы с Алисией были в Парагвае, где есть целая община бежавших от возмездия нацистов. Там они живут преспокойно под крылышком своего земляка, президента-диктатора Стресснера. Было любопытно, почему же Шлегель уехал из Парагвая, где нацисты чувствуют себя в полной безопасности? На мой прямой вопрос он ответил взглядом, полным подозрения и недоверия и уклонился от ответа. Но, между прочим, сказал, что в Сальвадоре живет его старый приятель доктор Хассель. При этом слово "приятель" было произнесено так, что понимать его можно было наоборот, в лучшем случае "бывший приятель". Я так и подумал: между этими двумя убийцами пробежала черная кошка, чего-то не поделили. Шлегель преднамеренно сообщил мне новое имя Хасселя - Отто Дикс. При этом прибавил, что Хассель, то есть Дикс, сейчас служит у американцев по своей прежней специальности. Я попросил его уточнить профессию. На это он заговорщически сощурил глаза и скорчил многозначительную загадочную ухмылку, смысл которой не оставлял сомнений. Оберфюрер явно старался насолить своему бывшему приятелю, сказав между прочим, что нынешняя работа Отто Дикса представляет большой интерес для прессы. От него я узнал, что Отто Дикс проводит свои эксперименты на одном из безымянных островов в Карибском бассейне, что остров этот якобы является его частной собственностью. Каких-нибудь подробностей об этом острове - где конкретно он находится и как туда добраться, он не сказал: видимо, сам не знал.

Дюкан умолк, взял бокал с пивом, но пить не стал, лишь коснулся влажными губами ароматной пены и поставил бокал на место. Он волновался. Слишком много столпилось мыслей, которые он хотел высказать своему другу, слова не успевали за ними. Не глядя на Слугарева, он заговорил приглушенным голосом:

- Если Шлегель прав, то ты понимаешь, Янек, что все это значит? Нацистский изувер через двадцать лет после краха нацизма как ни в чем не бывало продолжает черное дело. Только уже с новыми хозяевами.

- Тебя это удивляет? Ты разве не знал, что американская военщина использовала гитлеровских ученых-палачей для разработки нового оружия? Ты не слышал об охоте янки за яйцеголовыми?

Дюкан не ответил, он будто не слышал Слугарева - печальная тоска наполняла его глаза, отчего взгляд казался отсутствующим, ушедшим внутрь. Слугарев обратил внимание на болезненное выражение его лица, говорившее, что на душе у него что-то мучительно и неладно. "Да, время понаставило автографов на рыхловатом, с болезненной желтизной лице Дюкана, - думал Слугарев сокрушенно, - расписало разными почерками-морщинами. Как он изменился, по крайней мере, внешне. Ни за что бы не узнал своего бывшего адъютанта, встреть его случайно на улице". И словно почувствовав пытливый взгляд Слугарева, Дюкан вздрогнул, встрепенулся, в один миг сбросил с себя груз тяжелых дум, тонкий луч смущения сверкнул в его глазах, и он произнес негромко, с непреклонной решимостью:

- Мне надо повстречаться с Хасселем-Диксом. Я должен, понимаешь, Янек, обязан. Мы с Алисией решили сделать фильм о врагах человечества, о вампирах двадцатого века, о тех, кто готовят всемирную катастрофу. Этому трудному, но благородному делу я посвятил всю свою жизнь. Оно стало моей судьбой, моей Голгофой. Я написал книгу, назвав ее "Черной книгой". Десять лет на это ушло. Ты что-нибудь слышал о ней?

- Нет. Я лишь читал твой "Польский дневник". Расскажи о "Черной книге", - мягко и дружески попросил Слугарев.

- Нет, мой капитан, рассказать невозможно. Все равно, что заново пережить. А пережить заново - сил у меня не хватит. Значит, единственное - прочесть. А как прочесть? Ни на русском, ни на польском не издавалась. Впрочем, как и на немецком, английском и моем родном французском. Зато охотно переводятся на разные языки такие бездарности, как Джером Сэлинджер, Сол Белоу, Джон Андейк, или как ярые сионисты Норман Мейлер, Бернард Меломуд.

- На русский, кажется, что-то переводилось этих авторов, - не очень уверенно заметил Слугарев.

- А почему бы и нет, - стремительно подхватил Дюкан. - Кто издатели, кто переводчики - вот вопрос. И одновременно ответ. - И вдруг без всякого перехода: - Судьба помотала меня по белу свету, со многими довелось встречаться, разговаривать. Насмотрелся, наслушался. В Тель-Авиве я брал интервью у Голды Меир в бытность ее министром иностранных дел. Тогда я еще только собирал материал для "Черной книги". Это было на приеме во французском посольстве. Голда о чем-то раздраженно разговаривала с коренастым, длиннобородым священником, похожим на евангельского апостола. Как потом я узнал, это был ваш соотечественник архимандрит Августин. Ты, наверно, слышал: в Иерусалиме есть православный храм - собственность вашей страны. При нем миссия советских граждан. Возглавлял ее в то время архимандрит Августин, с которым я потом познакомился. Симпатичный человек с глазами, источающими доброту. Мирское имя его Константин Судоплатов. О нем я упоминаю в своей книге, как и о беседе с Голдой Меир. Так вот, Голда предлагала архимандриту Августину со всей его миссией отказаться от советского гражданства и за такое предательство обещала ему златые горы, архиерейский сан и божью благодать. Тихий блаженный старик отвечал ей мягко, ласково, но непреклонно: "На все воля Божья. Однако ж Господь осуждает тех, кто польстится на тридцать сребренников". Слова его ввергли властную даму во гнев, и она бросила в лицо архимандриту злые слова: "Оставьте, ваше преподобие, не стройте из себя святошу, капитан Судоплатов. Я же знаю - во время войны вы были начальником штаба полка". - "Я сын Отечества и выполнял свой долг. И вам, конечно, тоже известно, что до войны я был школьным учителем". Предательство не состоялось, и это удручило тельавивского министра иностранных дел. Как раз в это время один мой парижский приятель представил меня мадам Меир. Она поинтересовалась, не родственник ли я Франсуа Дюкану, погибшему от рук нацистов. Я сказал, что я его сын. "О, ваш отец был блестящий публицист, - с похвалой отозвалась Голда, - я помню его огненные памфлеты, изобличающие нацизм. Надеюсь, вы достойный продолжатель своего отца?" - "Эдмон занимается тем же", - сказал мой приятель. А я сказал, что меня беспокоит тот факт, что многие нацистские преступники избежали наказания и теперь преспокойно проживают в США и Латинской Америке. "Немцы в неоплатном долгу перед нашим народом", - сказала Голда Меир. "Вы имеете в виду нацистов?" - уточнил я. "Нет, всех немцев, без исключения", - ответила она. "Не означает ли это, что все евреи должны отвечать за преступления сионистов?" - сказал я. Ох, ты бы посмотрел, как вспыхнула мадам Меир. Она охватила меня испепеляющим взглядом, готовая распять меня, раздавить. Процедила сквозь дрожащие губы: "Сионисты никогда не совершали никаких преступлений, никогда. Их преступления создает больное воображение психически неполноценных антисемитов". Она резко повернулась и удалилась от нас.

Эдмон умолк, а лицо его вдруг озарила какая-то странная улыбка, словно лучик выхватил из подвалов памяти нечто неожиданное, важное, нужное как раз кстати. И он сказал, вопросительно устремив взгляд на Слугарева:

- Я не помню: кажется, я писал тебе об институте невест под Тель-Авивом. Я показал этот институт в своей "Черной книге", и это очень пришлось не по душе многим власть имущим, и не только в Израиле, потому что за этим учебным центром стоит другой институт, не учебное заведение, а как стратегия пути к мировому господству - институт жен. Это древняя стратегия - система, испытанная и проверенная опытом, мощное оружие в руках сионистов, оружие, которое они стараются держать в секрете. А я его обнародовал в той же "Черной книге".

- Вот почему у твоей книги так много врагов, - задумчиво промолвил Слугарев. Груз, который внезапно обрушил на него Дюкан, был столь весом и сложен, что требовал немалого времени, чтобы разобраться в нем, проанализировать и понять.

- Враг один, но в сегодняшнем мире он самый главный и самый страшный враг человечества - сионизм, с его триллионами долларов, тоннами золота, платины, алмазов, с дьявольской машиной оболванивания и растления, с изощренными средствами массового уничтожения людей. Это звероподобное чудовище страшнее нацизма, потому что во сто крат старше его, - по страницам историй за ним тянется омерзительная цепь преступлений, и след от нее - это сгусток крови, слез и страданий людских. Это чудовище, объявив себя божеством, сегодня идет напролом к своей цели мирового господства, все сметает на своем пути, втаптывает в грязь общепринятые в цивилизованном обществе моральные, юридические и прочие нормы и законы. Это чудовище ввело в практику государственных институтов цинизм, жестокость, лицемерие и готово пойти на риск термоядерной войны. Я видел его работу не только в Палестине, видел в Америке, видел у себя на родине. Да-да, не удивляйся, Янек, видел во Франции. Как они делают гениев из своих бездарных ничтожеств, отвратительных жаб, каракатиц, физических и нравственных уродов, и как душат, травят, уничтожают подлинные национальные таланты - носителей всего здорового, светлого, народного.

Он с каждой фразой все больше возбуждался, взгляд становился беспокойным, в глазах засверкали тревожные огоньки. Он не говорил, а словно выстреливал напряженные, искрящиеся огнем гневные слова. Слугарев обратил внимание на его голос - необыкновенно молодой, юношеский, со звоном. Лицо его как-то сразу преображалось, распрямлялось, стирая сеть морщинок, становилось гордым и симпатичным.

- Это было в Париже. В опере дебютировала молодая необыкновенно талантливая балерина - француженка. В почетной ложе сидела ее соперница - старая, похожая на бабу-ягу представительница богом избранного народа, вокруг которой в течение многих лет сионистская реклама создавала ореол славы и совершенства. Создавать рекламу они мастера. Подберут в публичном доме смазливую девчонку, наглую, развязную истеричку с испитым голосом, отмоют, причешут, пригладят, размалюют, сунут в руки микрофон, выпустят на самую фешенебельную арену, объявят звездой века, и доверчивая, неискушенная, наделенная стадным инстинктом публика будет беситься от восторга, вздыхать, ахать и охать. И для нее эта девка, лишенная даже намека на талант, с ее пошлыми куплетами, такими же пошлыми, как и ее манеры, станет эталоном вокала. Вспомни перуанскую певицу - авантюристку Иму Сумак. Сколько лет эта женщина-птица, как называла ее сионистская реклама, дурачила доверчивых простаков, зарабатывая на их невежестве миллионы. А ведь она, говорили, чуть ли не ваша соотечественница, родители ее выходцы из Одессы. - Руки его метались в беспокойном порыве и дрожали. Он вдруг сообразил, что в спешке, под напором скопившихся мыслей и чувств, ушел в сторону, но сделал виноватую паузу и продолжал: - Да, о балерине. Треть зала - клакеры, профессиональные, надрессированные. У них задание - унизить, оплевать и растоптать молодую талантливую балерину, восходящую звезду национального балета, и одновременно воздать хвалу старой вульгарной танцовщице, некоронованной королеве балета, богине Сиона. И вот представь себе, Янек, чарующую музыку и юную фею - Джульетту, чистую, непорочную, с душой возвышенной, с ясным мечтательным взором. И в самые трогательные минуты в притихшем зале раздается глупое дурацкое хихиканье, преднамеренный кашель, хулиганский смех, пьяный говор. Это клакеры принялись за работу. Публика, конечно, возмущена, нескольких наемников удаляют из зала. Но каково ей, молодой балерине. И вот финал, зал стоя рукоплещет, очарованный и потрясенный великолепием таланта. Раздаются восторженные возгласы: "Браво!" Молодая балерина выходит на авансцену, по проходам к сцене бегут зрители с букетами цветов и, добежав до сцены, во все глотки орут не имя дебютантки, а имя старой танцовщицы и бросают ей в ложу цветы. Представляешь: не дебютантке, а ее сопернице. Так работает клака.

- Прием не новый, Эдмон, - скорбно отозвался Слугарев, откупоривая бутылку пива. - Такое бывало не только в Париже. Явление это повсеместное. - Он вспомнил статью, опубликованную в газете "Советская Россия". Статья так и называлась: "Клака". Речь шла о "профессиональной" клаке в Большом театре, и не когда-то в дореволюционное время, а в наши дни.

- Да, согласен, - стремительно произнес Дюкан. - Потому что и сионизм - явление тоже повсеместное. Я знал, как травили в Америке очень талантливого драматурга, травили только за то, что он в своей пьесе вывел не очень симпатичного еврея. С большим трудом писателю удалось найти театр и режиссера, согласившегося поставить пьесу. Но еще до премьеры был пущен слух, что пьеса никуда не годная, антисемитская, что автор бездарен и к тому же расист. Это они умеют. Перед началом спектакля над кассой висел аншлаг - все билеты проданы. А премьеру начали… при пустом зале. Все было просто: билеты скупила сионистская мафия. Что им стоит выбросить несколько тысяч долларов, когда они располагают триллионами. А потом, на другой день, их же пресса - а вся пресса США контролируется сионистами - злорадно писала, что пьеса, как и следовало ожидать, провалилась, что спектакль шел при пустом зале… А публика… Это же стадо безмозглых баранов. Она верит продажной прессе, телевидению, рекламе. Она оболванена, ей привит извращенный дурной вкус, она воспитана на ширпотребе, так называемой массовой культуре. Примитив, пошлость приводят ее в восторг… впрочем, все это, так сказать, мелочи на фоне других странных, я бы сказал чудовищных, преступлений, которые творит сионизм на всех континентах. На Ближнем Востоке я видел ад, созданный израильтянами для палестинцев. Они зверски пытали и убивали ни в чем неповинных людей, мальчикам-младенцам ломали пальчики ручек, делали их калеками, чтоб они никогда не смогли взять в руки оружие. Младенцев, повинных лишь в том, что родились они арабами на земле Палестины, земле, которая приглянулась сионистам. Я видел, как под ножом бульдозера рушились дома палестинских бедняков, целые деревни сметались с лица земли, а гонимые жители их уходили в соседние страны. Нет, Янек, ты только на миг представь себе леденящий душу крик младенца, которому ироды двадцатого века ломают пальчики. Он зовет на помощь маму, а ее в это время истязают людоеды, именующие себя божьими избранниками. Как известно из Библии, царь иудейский Ирод истреблял младенцев. Современные потомки Ирода делают то же самое. А мир, так называемая мировая общественность, молчит. Потому что все средства массовой информации контролируются сионистами. И стоит только в какой-нибудь стране упрятать за решетку ординарного уголовника-еврея, как заговорит эфир, зашумят газеты о нарушении прав человека, об антисемитизме. Осужденного пройдоху объявят крупным ученым или писателем, страдальцем за идейные убеждения, жертвой антисемитизма. Сотни всевозможных организаций, контролируемых, естественно, сионистами, будут требовать его освобождения. Только в Соединенных Штатах десятки официальных сионистских организаций, таких, как "Американский раввинский совет", "Объединенный комитет помощи американских евреев", сокращенно "Джоинт", "Всемирная сионистская организация", "Лига защиты евреев" и тому подобные. Есть и мыслительный бункер "РЭНД" так называемого исследования и развития, мозговой штаб с двадцатью миллионами долларов годового оборота. В нем работают исключительно евреи. Их называют "военной интеллигенцией. Между прочим, там же подвизался один из современных Иродов - Герман Кан - автор нашумевшей книги "О термоядерной войне", циник и человеконенавистник. Я знаком с одним из этих "военных интеллигентов" - Ароном Кацем. Внешне щупленкий, но в мозговом штабе он специалист по борьбе с партизанами. Я представляю его в роли современного оберфюрера Курта Шлегеля. О, нет, Шлегелю до Каца далеко. Шлегель - грубый палач, садист, двуногий зверь. Он примитивен. Кац же ученый, утонченный интеллектуал, вооруженный всемирным опытом людоедства, у него стройная теория, которую он экспериментирует на практике на гоях. Сломать младенцам пальчики - для него не просто причинить боль и страдание. У него идея: мальчик этот, став взрослым, не будет представлять опасности для великого Израиля, он не сможет взять в руки оружие мести. Ну, а о том, что он не сможет взять в руки орудия труда и созидания, Кацу и Кану нет дела: рабов для себя они найдут в других землях, послушных, безропотных гоев.

Он вдруг умолк, поджав губы, тяжелая голова поникла, на побледневшее измученное лицо легла печать усталости и печали, утомленные глаза померкли - в них лишь слабо светились горечь и тихое страдание. Слугарев ждал. Пауза затягивалась, но Дюкан не проявлял намерения продолжать. Тогда Слюгарев сказал со вздохом участия:

- И тебя, конечно, объявили антисемитом.

- Ну нет, не просто антисемитом. Это было бы слишком, как тебе сказать, мягко, деликатно, безобидно. Во Франции антисемитом назовут любого, кто может о себе сказать с гордостью: "Я истинный француз". Во время своего визита в Францию израильский лидер Абба Эбан заявил, что антисионистски настроенный еврей это все равно, что антифранцузски настроенные французы. А вообще во Франции официально нет евреев, у нас все французы. Из Иерусалима израильтяне изгнали арабов, и мир молчит. Молчат Вашингтон и Рим, Лондон и Париж. А представь себе, что из Парижа или Праги были бы изгнаны евреи! Мир бы содрогнулся от неистового вопля возмущения, раскаленный добела эфир клокотал бы от вселенского гнева радиоголосов. Тебе, как марксисту, я могу напомнить, что говорил по этому поводу Фридрих Энгельс. Вот, дословно: "Я начинаю понимать французский антисемитизм, когда вижу, как эти евреи польского происхождения с немецкими фамилиями пробираются повсюду, присваивают общественное мнение города-светоча…" Имеется в виду, конечно, Париж. С работой Карла Маркса "К еврейскому вопросу" ты, надо полагать, знаком?

- Когда-то читал. И считаю ее самым сильным разоблачением сионизма, - ответил Слугарев.

- Я так не думаю, - поморщился Дюкан. - Сильнее и убедительнее всех догола раздел сионизм Генри Форд - автомобильный король. Между прочим, в книге Форда есть такие слова: "Каждый, кто в Соединенных Штатах, либо в другой стране попробует заняться еврейским вопросом, должен быть готов выслушать упрек в антисемитизме или получить презрительную кличку погромщика". Этот ярлык погромщика навешен на меня после выхода в свет "Черной книги". В своей работе я цитирую и Генри Форда и других более ранних авторов, разоблачающих сионизм. Жаль, что ты не знаешь арабского и испанского, а то я тебе прислал бы экземпляр из моего неприкосновенного запаса.

По его лицу разлилась какая-то невинная благостная улыбка, а глаза смягчились и потеплели.

- Теперь я представляю, что есть такое твоя "Черная книга", Эдмон, - сказал Слугарев.

- Нет-нет, мой капитан, представить невозможно, это надо читать. В ней факты, цифры, имена. Она строго документальна. В Европе для нее не нашлось издателя, потому что духовная и политическая жизнь Европы контролируется сионистами. Во время последней встречи в Варшаве ты спросил меня, состою ли я в партии. Я ответил тебе тогда кратким "нет". Ты не спросил, почему, я не стал объяснять. А теперь скажу: я проанализировал деятельность политических партий Европы и состав их руководящего ядра и убедился, что все они, за небольшим исключением, контролируются сионистами. Посмотри, кто возглавляет так называемые соцпартии, объединенные в Социнтерн. Голда Меир, Пьетро Ненни, Франсуа Меттеран и им подобные. Сионистская агентура проникла в рабочее движение, в прогрессивные общественные организации, чтобы взорвать их изнутри, провокационными экстремистскими действиями скомпрометировать их. Я не открою тебе секрета, если скажу, что так называемый еврокоммунизм - изобретение чисто сионистское, и авторы его - матерые сионисты и провокаторы.

И опять наступила пауза. Слугарев воспользовался ею, спросил об Элеоноре. Дюкан ответил не сразу. Видно было, что вопрос этот для него не то, чтоб неприятный, но и не из легких. Он наполнил свой бокал из темно-зеленого стекла. Пиво пенилось и искрилось, источая горьковатый аромат ячменя, выпил одним залпом до дна, похвалил:

- Отменное пиво делают кубинцы. - Поставил пустой бокал на стол и, посмотрев на Слугарева печально и виновато, заговорил неторопливо приглушенным голосом:

- Разлад с Элеонорой у нас назревал постепенно. Ей не очень нравился мой образ жизни журналиста-международника. Вернее, совсем не нравился. Не каждая жена может терпеть постоянные разлуки, поездки по белу свету, не всегда безопасные… Но, пожалуй, не это главное. Меня уволили из газеты, как только я коснулся вопроса сионизма, этой запретной темы. Особых сбережений у меня не было, и проблема - на какие средства жить - наступала на пятки. А тут пошли анонимные письма, телефонные звонки с угрозами. Угрожали не только мне и Элеоноре, но и ее отцу, который знал власть и могущество Сиона и понимал, что им ничего не стоит сделать его банкротом. И тесть, и Элеонора уже не просто советовали, а требовали от меня "благоразумия", оставить Сион в покое, ультимативно требовали. А я не мог изменить самому себе, не мог отречься от самого себя, как это сделал в свое время Генри Форд, написавший убийственно разоблачительную книгу о сионистах. Его заставили отречься. Я решил идти до конца, даже если за принцип придется поплатиться жизнью. Конечно, я не имел права распоряжаться жизнью Элеоноры и благополучием ее отца. Я вылетел в Штаты, и между мной, Элеонорой и тестем произошел откровенный разговор. Тяжелый это был разговор. Мы решили расстаться. Как раз в это время арабы издали мою "Черную книгу". Преследование и травля меня усилились. Многие друзья и знакомые стали меня чураться. Я скоро почувствовал вокруг себя пустоту, вакуум. Я имею в виду своих европейских и американских знакомых. Ближневосточные друзья не отшатнулись, напротив: после выхода книги они назвали меня своим, братом, палестинцем. Там я встретился с колумбийской журналисткой, кинооператором, документалистом Алисией Васко. Сначала она познакомилась с моей книгой. Книга произвела на нее сильное впечатление, она открыла ей глаза, подтвердила то, о чем она смутно подозревала, инстинктивно догадывалась. Ведь на ее родине - в Латинской Америке сионизм занимает господствующие ключевые позиции во всей общественной жизни: в финансово-экономической, производстве и торговле, в идеологии и культуре. Мы как-то сразу, с первой встречи, обнаружили общность интересов, более того - родство душ. О, Алисия - прекрасная женщина, человек большой силы воли и твердых убеждений. Она солдат великой битвы, которая сейчас происходит на планете, храбрый, мужественный солдат. Она из тех, кто может поднять залегшую под огнем врага цепь солдат… Да, Янек, ты извини, я увлекся, мне так хочется излить душу именно тебе. Скажи, пожалуйста, как Ядзя, наша партизанская красавица, в которую мы все были тайно влюблены? Все тайно, кроме тебя.

Он уставился на Слугарева мягким теплый взглядом, в котором отражалось что-то далекое, трогательное, всплывшее вдруг из заветных глубин памяти сердца.

- Я тебе говорил при нашей последней встрече в Варшаве: она моя жена, доктор биологии, профессор. Сын наш Мечислав уже лейтенант.

- Биолог - это хорошо. А моя Алисия - кинооператор, - напомнил Дюкан. - Мы с ней делаем документальный фильм о преступлениях сионистов перед человечеством. Мы, то есть Алисия, отсняли многие тысячи метров пленки. Мы снимали на Ближнем Востоке и в Южной Африке, в Европе и в Штатах, в Канаде, в Центральной и Южной Америке - везде, где сионизм набросил петлю на национальную экономику и культуру. Дикторский текст мой. Впрочем и диктор я сам. В основу текста положена "Черная книга". Между прочим, в нашем фильме будет и оберпалач Шлегель. Мы проведем параллель между нацизмом и сионизмом, как двумя сторонами одной медали. Притом сионизм - лицевая сторона. Представь себе, Янек, Шлегель охотно позировал перед кинокамерой. Он хочет войти в историю нераскаявшимся грешником. Теперь мне нужен Хассель-Дикс. Обязательно. Представляешь, как это будет звучать?!

Он снова оживился, делая порывистые жесты, глаза заискрились гневными высверками, лицо приняло злое, мстительное выражение, и он опять был полон огня и жизни. "Сколько же в нем еще энергии, неистребимой, вулканической, - думал Слугарев, глядя на Дюкана с любовью и восхищением. - Да, для него война не закончилась в сорок пятом. Похоже, что все послевоенные годы он провел на полях битв в самых горячих точках". Сказал вслух, дружески улыбаясь в лицо Дюкану:

- Я не был на Ближнем Востоке, хотя по сообщениям печати представляю, что там происходит. Глядя на тебя, я сейчас подумал, что передо мной сидит настоящий палестинец.

- Спасибо за комплимент, Янек, для меня это высокая честь. И я вправе называть себя палестинцем. Как и палестинцы, я изгнан со своей родины, как и они, я подвергаюсь жестоким гонениям, как и они, я веду смертельную битву со злейшим врагом человечества - сионизмом, хотя само человечество еще не поняло, не осознало, сколь страшен, жесток и опасен враг. Может, когда-нибудь, поняв, что такое сионизм, общественность земли создаст всемирный антисионистский конгресс, который объединит всех патриотов и возглавит борьбу с этой злокачественной опухолью. Во имя этой беспощадной, бескомпромиссной борьбы можно и нужно отдать всю энергию, силы, талант, всю жизнь. Но, мой капитан, помни, что сионизм опутал своими щупальцами спрута весь мир. Чтоб победить его, нужны не тысячи, а миллионы самоотверженных бойцов, пожертвовавших личным благополучием, идейных борцов, готовых к Голгофе и распятию. Впрочем, что я говорю: обо всем этом я писал тебе из Нью-Йорка. Ты получил мое письмо?

- Да, Эдмон, получил. Но мне помнится, ты писал, что твой тесть, отец Элеоноры, честный бизнесмен, твой единомышленник и обещал тебе всяческую поддержку в твоей нелегкой борьбе.

- Да, вначале так и было. Но потом пошли угрозы, анонимные письма, звонки. В его конторе взорвалась бомба. Спустя месяц после этого его автомашина, которую он на несколько минут оставил у подъезда своего дома, взлетела на воздух. Очевидно, была подложена пластиковая бомба на магнитной присоске, возможно, с дистанционным управлением. И он не выдержал. Его можно понять. Ты, Янек, не представляешь, что такое Америка. Это страна гангстеров, государство, где запросто убивают президентов, неугодных сенаторов и общественных деятелей, не говоря уже о рядовых гражданах.

Одержимость Дюкана восхищала Слугарева, вместе с тем его намерение во что бы то ни стало попасть на остров Дикса озадачивало, порождало проблему, которая могла вылиться в серьезные последствия. Ведь там, на Острове, Макс Веземан, встреча их неминуема, доведись Дюкану попасть на Остров, и, конечно же, нежелательна, более того - опасна для Веземана, которого Дюкан несомненно узнает и, сам того не желая, выдаст. Поэтому Слугарев осторожно попытался отговорить Дюкана от встречи с Диксом: мол, Шлегель мог и наврать, возможно, в самом деле нет ни острова, ни Хасселя. Но такую мысль Дюкан решительно отметал. Тогда Слугарев выдвигал другой аргумент против поездки: если в действительности существует такой Остров-лаборатория, то он, естественно, сильно охраняется ЦРУ, и попытка проникнуть туда нелегальным путем связана с большим риском, так как в подобных случаях ЦРУ не церемонится и старается не оставлять в живых свидетелей. Дюкан соглашался с доводами Слугарева и тем не менее оставался непреклонным в своем решении. Дело осложнялось. Тем более, что кубинцы уже сообщили Дюкану, где находится интересующий его остров, хотя и неточно, приблизительно. Нужно было что-то предпринять, чтоб не допустить встречи Дюкана с Максом Веземаном, которого Эдмон знает по партизанскому отряду как Вальтера Дельмана. Прежде всего нужно предупредить Макса о возможности появления на Острове Эдмона Дюкана, чтоб он заранее предпринял какие-то меры для своей безопасности. И еще Слугарев надеялся уговорить Алисию повлиять на мужа, заставить его отказаться от попытки проникнуть на Остров, поскольку это грозит им смертельной опасностью. Поэтому он согласился сейчас же пойти в "Абану Либре".

Алисию они встретили в холле гостиницы: она собиралась идти в город. Это была высокая, тощая, прямая, как жердь, брюнетка с острыми ключицами, с лицом некрасивым, но симпатичным. Некрасивой была ее улыбка, обнажавшая не только крепкие, крупные, как бобы, зубы, но и мясистые десны. Но этот недостаток с лихвой искупали ее большие темные глаза, излучавшие тихий восторг и радостный порыв. Глаза эти смотрели открыто и прямо, когда Эдмон весело и возбужденно представлял Алисии своего бывшего партизанского командира, при котором он служил адъютантом; они с искренним любопытством щурились, а вытянутое овалом лицо с острым подбородком хранило гордый, самоуверенный вид. Глубокий разрез светло-кремовой блузки обнажал тонкую кофейно-смуглую шею, украшенную крупным гранатовый кулоном на тяжелой золотой цепи. Такие же гранатовые сережки впивались в мочки ушей, искусно запрятанных в дремучие дебри густых пышных волос.

Алисия предложила вместе пообедать, и они втроем зашли в ресторан. В полупустом зале мощно работали кондиционеры, и после уличного зноя Слугарев приятно ощутил прохладу, которая вскоре показалась чрезмерной, так что Алисии пришлось подняться к себе в номер за свитером для Эдмона и за шалью для себя. Слугареву предложили пиджак Эдмона, но он отказался, сославшись на привычку к холодам. Прохлада ресторана напомнила Слугареву Ново-Афонскую пещеру, в которой он побывал в прошлом году. "Пожалуй, здесь попрохладней, чем в пещере", - подумал Иван Николаевич и пожалел, что отказался от пиджака. Как бы не простыть и не слечь в постель. Пока Алисия ходила в номер, Эдмон заказал на закуску зеленый салат с острым ароматным соусом и лангусты, на первое овощной суп, на второе жареную свинину. И, конечно, манговый и ананасовый соки.

Алисия спросила Слугарева, нравится ли ему кубинская кухня. Иван Николаевич искренне ответил что очень нравится, особенно блюда из лангустов, салаты и, разумеется, соки.

- И пиво, - добавил Эдмон и продолжал: - На Хувентуде мы жили в гостинице "Колони". И однажды в ресторане гостиницы стали свидетелями инцидента. Канадским туристам под видом лангустов подали крабов. Они возмутились, подняли шум, вызвали директора. Шум, гам. Международный скандал из-за пустяка. Конечно, это не совсем пустяк: лангуст похож на краба, как арбуз на тыкву. - И повторил Алисии на испанском то, что сказал сейчас на польском. Алисия милостиво улыбнулась и вздохнула неопределенно, томно.

Эдмон добросовестно и прилежно выполнял обязанности переводчика, но разговор как-то не получился: языковый барьер казался непреодолимым, и Слугарев вполголоса заметил, что разноязычие рода человеческого, пожалуй, является самой большой ошибкой природы творца.

- Именно так, именно так, - быстро подхватил Эдмон. - Это ошибка, а возможно, и преднамеренная подлость природы. Создала на земле вавилонское столпотворение. Не будь разноязычия, не было бы ни разрушительных войн, ни распрей и междоусобиц. - И снова повторил по-испански для Алисии.

- Творец увлекся многообразием и допустил ошибку, только не подлость, - сказала Алисия бесстрастно и холодно. Ни голос, ни лицо ей ничего не выражали. - Творец и подлость несовместимы, - добавила она после паузы солидно, с гордой самоуверенностью. На лице Эдмона распласталась виноватая улыбка, он торопливо перевел Слугареву слова Алисии и тут же рассыпался в любезностях и комплиментах по адресу своей жены:

- Я ж говорил тебе, Янек, Алисия умница, мой добрый гений. Ей я обязан жизнью своей. Даже больше, чем жизнью. История знала немало случаев, когда сестра милосердия выхаживала тяжело раненого, вылечивала его от физических ран, и возвращенный к жизни, исцеленный оставался по гроб благодарен своей исцелительнице. Но Алисия совершила больше - она исцелила меня духовно. А это гораздо трудней и возвышенней. Она пришла ко мне в минуту, когда я под жесточайшим огнем травли израсходовал остаток сил и был готов поднять белый флаг и в отчаянии на последнем выдохе бросить в лицо моих друзей и недругов: "Все кончено… с меня хватит… Я больше не могу…" Она вдохнула в меня новые силы, огонь жизни, жажду борьбы и неодолимую веру в правоту моего дела. Я ожил, я снова почувствовал себя бойцом, а врагов своих увидел ничтожными и омерзительными. Теперь мои силы удвоились, потому что рядом со мной стала моя Алисия, мой ангел любви, жизни и борьбы.

От частого повтора ее имени Алисия догадывалась, о чем и о ком говорит Эдмон своему другу. Да это легко было понять по голосу и выражению лица Эдмона. Он смотрел на жену влюбленно, взглядом юношеского обожания. Глядя на него, Слугарев вспомнил слова своего начальника Дмитрия Ивановича Бончейкова, который утверждал, что лучший эликсир молодости - чистая и пламенная любовь. Она просветляет разум, одухотворяет и обновляет плоть. Вместе с тем Иван Николаевич не забывал о том, главном, ради чего он согласился встретиться с женой Эдмона. Улучив удобную паузу, он заговорил о Хасселе-Диксе с видом задумчивым и озабоченным, обращая свой взгляд на Алисию, которая попросила мужа перевести слова Слугарева. Она слушала Эдмона, а глядела на Слугарева прямым строгим взглядом, недоуменно тараща глаза. Видно, слова не сразу проникали в глубину ее сознания. Для большей убедительности и, желая вызвать в ней чувство тревоги и страха, Иван Николаевич повторил, что цель визита к Диксу не оправдывается степенью опасности, слишком велик процент риска. И опять напомнил о ЦРУ и израильской "Моссад", пощады или снисхождения от которых нельзя ожидать. Но предостережения Слугарева но вызвали ожидаемого действия: Алисия выслушала их с холодным равнодушием, лишь нервно подергивая острыми плечами, обронила, как показалось Слугареву, небрежно-бесстрастным тоном:

- Мокрому дождь не страшен.

И в этих словах и в выражении лица чувствовались досада и раздражение. Очевидно, предостережение Слугарева возмущали ее гордость и самонадеянность. По всему было видно, что супруги не отступятся от своего решения встретиться с Хасселем-Диксом. И все же, расставаясь с ними, Слугарев с озабоченным видом, хотя и вполголоса, но с убежденной настойчивостью посоветовал Эдмону прислушаться к его предостережению. В ответ на это Эдмон неопределенно повел круглыми плечами, украдкой покосился на жену, ничего не сказал, только морщинистое рыхлое лицо его приняло, как показалось Слугареву, жалкое виноватое выражение, похожее на вымученную улыбку, а в глазах, вдруг потускневших и печальных, засветились скорбное удивление и тревога.

Все последующие дни Иван Николаевич находился под впечатлением встречи с Дюканом. Неистовая целеустремленность и сатанинская сила воли Дюкана покоряли Слугарева. Неумолимые годы и жестокая борьба, требующая мужества, душевного напряжения, нравственных и физических сил не только не сломили его, но даже не согнули. Он добровольно, во имя идеи избрал себе тернистый путь и уж, как убедился Слугарев, ничто, никакие силы не смогут остановить его. Разве что смерть. Насильственная. Дюкан во всеуслышанье сказал то, о чем Слугарев знал или догадывался, но вслух об этом как-то непринято говорить, а если и говорят, то чаще всего шепотом, тайком, словно заговорщики, опасаясь кого-то обидеть, рассердить и накликать на себя беду. А собственно почему тайком, почему шепотом, почему об этом не сказать во весь голос? - спросил самого себя Слугарев. Ответа не было. Впрочем сказали и вслух, он вспомнил. Впервые сказал публицист-международник Юрий Иванов в своей тоненькой по объему, но увесистой по содержанию книжке "Осторожно: сионизм!" Появление ее па прилавках книжных магазинов прозвучало как разорвавшаяся бомба. Книга появилась и сразу же исчезла. У нее, как и ее автора, было много недругов. Они-то и скупали ее целыми пачками, а затем в дачной Малаховке сжигали на костре - новоявленные инквизиторы. У них были и более поздние предшественники, разжигающие костры из книг на площадях немецких городов во времена разгула гитлеризма. О кострах в Малаховке Слугареву рассказывал сам Юрий Сергеевич, который в то время работал в международном отделе ЦК партии. Высокий, атлетического телосложения, точно отлитый в бронзе, решительный и смелый, всесторонне эрудированный, он в совершенстве владел английским языком, увлекался боксом и музыкой. Отец его - советский разведчик - трагически погиб при исполнении служебного долга. Он нравился Слугареву независимостью суждений и непоколебимой убежденностью в своих взглядах. Именно эти черты характера и сблизили его с Эдмоном Дюканом, хотя внешне между ними не было ни малейшего сходства. Вспоминалась Слугареву и еще одна книга о сионизме - "Ползучая контрреволюция". С автором ее, белорусским журналистом Владимиром Бегуном, Иван Николаевич тоже был знаком. Этот был помоложе Иванова, но внешностью своей и темпераментом напоминал Слугареву молодого Дюкана. Владимир Бегун в тринадцатилетнем возрасте был партизанским связным в Белоруссии. Фашисты казнили его мать и двух сестер. Человек, имеющий за плечами такую биографию, как Юрий Иванов и Владимир Бегун, не может быть иным в мире, где идет ожесточенная борьба добра со злом. Его место на переднем крае идеологического фронта.

На пятый день своего пребывания в Гаване Слугарев получил долгожданные вести от Макса Веземана. Макс сообщал, что намечалась его командировка на Кубу, но в последний момент поездку эту отменили: на Острове готовятся какие-то события, и ввиду болезни Штейнмана вся служба безопасности возложена теперь на него. Далее Макс сообщал, что ему удалось наладить отношения с Диксом и получить от него более или менее обстоятельную информацию о работе "Группы-13". По крайней мере, в общих чертах говорилось, что из себя представляет "А-777", принцип его действия, способы распространения, и что отсутствие противоядия не позволяет американцам запустить этот смертельный препарат в производство: боятся выпустить джина из бутылки. В сообщении указывалось, что Дикс, вероятно, в скором времени уйдет в отставку и что Кларсфельд начал разработку какого-то нового нервно-паралитического препарата. Это было именно то, что ожидал Слугарев: значит в Москву он возвратится не с пустыми руками. В конце обычно сдержанный, немногословный и не расположенный к сантиментам Веземан поздравил Слугарева с генералом и заметил, что он очень огорчен несостоявшейся встречей в Гаване.

В тот же день Слугарев послал в эфир радиошифровку для Веземана, в которой подтверждал получение его информации и предупреждал о возможности появления на Острове Эдмона Дюкана. А еще через два дня генерал Слугарев возвратился в Москву.

Глава четвертая

В приемную Дмитрия Ивановича Бойченкова заглядывали сотрудники, молча кивали на дверь генеральского кабинета, глядя на помощника вопросительно и, получив в ответ отрицательное покачивание головой, сокрушенно вздыхали и уходили. Иные вполголоса спрашивали:

- Кто у Дмитрия Ивановича?

- Слугарев, - так же вполголоса отвечал помощник.

- Все еще не выходил? Ничего себе.

- Так ведь и путь на Кубу не близок. Есть о чем поговорить.

- Да уж есть о чем…

Беседа продолжалась уже без малого два часа. Слугарев подробно доложил о сведениях, полученных от Макса Веземана, о своих встречах и беседах с кубинскими коллегами и, наконец, об Эдмоне Дюкане и был несколько удивлен, когда Бойченков сказал, что ему известно имя французского журналиста, как автора "Черной книги", которую неплохо бы издать на русском.

- О сионизме мы почему-то говорим шепотом, в лучшем случае - вполголоса, словно о предмете государственной тайны или какой-то заморской диковинке, не имеющей к нам прямого отношения. Делаем вид, что в нашей стране никогда не было, а тем более в настоящее время, нет сионистов, - оказал Бойченков в унисон мыслям Слугарева.

Произнеся эту фразу, Дмитрий Иванович поднялся, вышел из-за стола и, заложив руки за спину, остановился у окна, выходящего на площадь. Он смотрел на бронзового Дзержинского каким-то сложным, углубленным, обращенным внутрь взглядом, так что Слугареву вдруг почудилось, что на круглые плечи его начальника, облаченные, как всегда, в элегантный пиджак, давит какой-то мучительно неприятный груз. В ноябре Бойченкову исполнится пятьдесят, он был старше Слугарева тремя годами. Всегда подтянутый, чисто выбритый, с аккуратно причесанными, отливающими сизым блеском волосами, с открытым приветливым взглядом, он выглядел намного моложе своих лет. Однако сегодня Слугареву показалось, что за время его командировки на Кубу Дмитрий Иванович зримо постарел. На тонком бледнокожем лице появились мелкие морщины, светлые глаза потемнели, в них застыла непреодолимая озабоченность. Не поворачиваясь от окна, Бойченков продолжал самим же прерванную мысль:

- А среди тысяч эмигрировавших в Израиль сотни и многие сотни убежденных, ярых сионистов, ненавидящих нашу страну, наш советский общественный строй, да и народ, на который они всегда смотрели с презрительным высокомерием, как патриции на плебеев. Многие из них осели в странах НАТО и США, свили свои осиные гнезда в разных антисоветских изданиях, грязных волнах радиоголосов. - Он резко повернулся в сторону Слугарева и словно выстрелил сухие жесткие слова: - Позавчера к нам прибыл из Австрии твой старый знакомый Милош Савич.

- Мариан Савинский? - Слугарев поднялся. Он уставился на Бойченкова изумленно-вопросительно. - Но ведь это персона нон грата, известный шпион?

- По крайней мере, известный лучше неизвестного. - Бойченков возвратился к длинному полированному столу, за которым он проводил совещания сотрудников, сел в кресло и продолжал: - Савич прибыл по приглашению, в порядке культурного обмена, мы не стали возражать, чтоб лишний раз не раздражать товарища Серого. И без того Мирон Андреевич считает, что мы своей излишней подозрительностью мешаем научным и культурным контактам с интеллигенцией Запада. Что ж, понаблюдаем за контактами Милоша Савича. - В последней фразе Бойченкова прозвучала едкая ирония. Слугарев понимал, какие контакты Савича имел в виду Дмитрий Иванович. Бойченков кивком головы предложил Ивану Николаевичу садиться и продолжал своим ровным, спокойным голосом, лишенным резких интонаций и эмоциональных оттенков: - Савич успел побывать в домах кинематографистов, ученых и литераторов. В Доме ученых он долго беседовал с профессором Пуховым Юлием Григорьевичем. Кстати, переводчицей у Савича Мария Валярчук - дочь известного нам профессора-химика, бывшего начальника Адама Куницкого.

- Вот как? - Слугарев удивленно вскинул брови, - Машенька Валярчук, племянница Юлия Григорьевича. Недавно окончила иняз. Любопытно… Весьма и весьма…

- Похоже, что именно этот ученый интересует Савича. Ты ведь с Пуховым, кажется, знаком? - Слугарев кивнул. Он знал Юлия Григорьевича как человека и как ученого. - Итак, кто такой Пухов?

Бойченков выпрямился в кресле и приготовился слушать. Слугарев не спешил отвечать. По опыту он знал, что Дмитрий Иванович в отношении характеристики людей не терпел предвзятости и субъективизма. Сам он умел рисовать словесный портрет двумя-тремя фразами, точными, емкими, без пространных и несущественных деталей. Этого же требовал и от подчиненных. Слугарев заговорил не глядя на Бойченкова, медленно, как будто взвешивая каждую фразу:

- Настоящая фамилия Юлия Григорьевича - Гапон. Но так как фамилию эту скомпрометировал в девятьсот пятом году небезызвестный петербургский поп, то отец Юлия - в свое время репрессированный троцкист Григорий Сергеевич - сменил ее на русскую. Энергичный, деятельный, излишне активный, часто выступает в печати по самым различным вопросам, даже таким, которые далеки от его компетенции. Например, о повороте северных рек на юг, об охране исторических памятников и о демографическом взрыве, участвует в дискуссиях, кого-то хвалит в печати, кого-то ругает. Слывет ортодоксом и даже пытается выдать себя за антисиониста, хотя его антисионизм никто всерьез не принимает. Даже сионисты. Старается быть всегда на виду, появляться в президиумах различных собраний, совещаний, заседаний. Иногда идет без всякого приглашения, бесцеремонно, я бы сказал, нагловато. Располагает большими связями в кругах интеллигенции, также и за рубежом. Часто бывает в заграничных командировках, в туристических круизах. Недавно выступал с докладом на международном симпозиуме ученых в Вене. Поругивает империалистов. Принимает у себя на квартире иностранных коллег. В частности, он встречался с коммерсантом Купером.

- Это с тем, который посещал научно-исследовательские учреждения Москвы и Ленинграда и в беседе с научными сотрудниками интересовался нашими новинками? - уточнил Бойченков.

- Да, с тем самым.

- А что он представляет из себя как ученый? - спросил Бойченков сумрачно.

- По специальности - математик. Называет себя учеником академика Виноградова Ивана Матвеевича. По отзывам ученых, специалистов, в профессиональном плане мелковат, поверхностен. Тем не менее апломб, организаторская жилка и обширные связи помогли ему пробиться в членкоры. Возможно, не обошлось и без протекции. Его сестра Муза Григорьевна Мелкова дружна с супругой Мирона Андреевича.

Слугарев замолчал и выжидательно посмотрел на Бойченкова. Он понимал, что последняя фраза его будет неприятна Дмитрию Ивановичу, но он обязан был сообщить ему на первый взгляд эту мелкую, незначительную деталь, потому что знал предвзятое отношение товарища Серого к генералу Бойченкову.

- Все? - сухо спросил Бойченков, решивший на этом закончить разговор. Он положил руки на подлокотники кресла, готовый встать, но Слугарев после короткой паузы продолжал:

- Есть еще одна деталь, Дмитрий Иванович. Тебе известно имя молодого ученого Дениса Морозова.

- Ну как же: восходящая звезда прикладной математики. Кстати, он еще не академик? - живо отозвался Бойченков.

- Для академика слишком молод. Ему двадцать семь. Между прочим, в членкоры академии он был избран в один день с Пуховым, и Юлий Григорьевич считает Морозова своим учеником и не преминет случая, чтоб об этом публично заявить.

- Что ж, заурядному учителю лестно козырять гениальным учеником: авось лучик чужой славы на какое-то мгновение свергнет и на его лик.

- Важно не это. К научному открытию Дениса Морозова проявляют активный интерес натовские спецслужбы, - напомнил Слугарев. - Думаю, что не случайно Денис дважды получал приглашения из-за океана принять участие в научных симпозиумах.

- Это я знаю, - кивнул Бойченков и прикрыл глаза ладонью. - И не только натовские. Одну попытку со стороны "Моссада", как ты помнишь, мы пресекли. Наивно было бы думать, что на этом они остановятся. Оно и понятно: по словам военных специалистов, работа Морозова оказалась бесценной в арсенале оборонной техники. Поэтому ты считаешь, что этот Гапон?.. - Бойченков не докончил фразу, смысл которой и без того был ясен.

- Береженого Бог бережет, как сказала монахиня, - ответил Слугарев и тихо улыбнулся. - Повышенный, я бы сказал, до неприличия интерес Пухова к Денису настораживает. Он самозванно и против воли Морозова взял на себя роль опекуна и бескорыстного благодетеля. В бескорыстие его трудно поверить. Насколько я знаю Пухова, у него каждый шаг, каждый жест преследует заранее определенную цель.

- А как сам Морозов относится к ухаживанию Пухова?.. Его ведь предупреждали о бдительности, осторожности, о новых знакомствах. Он сам понимает, к чему может привести доверчивость и беспечность?

- Думаю, что понимает. Дениса я знаю еще со школьных лет. Тебе известно, что мы с его отцом партизанили в Польше в годы войны. Наши сыновья - мой Мечислав и его Денис - тоже нашли общий язык, иногда встречаются, чаще общаются по телефону.

- Они друзья? Я так понимаю?

- Не совсем так. И не потому, что Денис старше Мечислава на пять лет - разница небольшая. Все дело в характере Дениса. Воспитывался он без матери, то есть с детства он был лишен материнской ласки. Отец, как только мог, старался восполнить материнскую любовь своей нежностью, вниманием и душевным теплом. Все свободное время он посвящал сыну. С тех пор как по рекомендации Ивана Матвеевича Виноградова Денис был принят в спецшколу с математическим уклоном, Тихон Морозов жил только заботами о сыне. И не женился: боялся, что мальчик не примет мачеху. Денис отвечал отцу трогательной сыновьей привязанностью и любовью. Он сохранил ее и до сего дня. И сейчас отец для него остается непререкаемым авторитетом. Трудно сказать, что повлияло на воспитание характера, но как говорит Тихон Морозов, Денис уже в школьные годы был необщительным, замкнутым, тихоней. Возможно, сказалась и его врожденная близорукость. Уже с первого класса он начал носить очки. Стеснительный и робкий, он очень страдал, когда ребята в начальных классах навесили на него в общем-то безобидную кличку Очкарик. По словам того же Тихона Морозова, у Дениса ни в школе, ни в университете не было близких друзей. Были приятели, к которым он особой привязанности не питал. Но с Мечиславом они как-то сошлись, нашли что-то общее, что сблизило их. Настойчивые попытки Пухова приблизить к себе Дениса, ввести его в свой круг интересных людей успеха пока не имели. Возможно, в этом смысле возымело влияние Тихона, который очень ревниво относится к знакомству сына с малоизвестными ему людьми, всячески оберегает его. Пухов даже пытался женить Дениса. То была целая драма, достойная театра на Таганке.

- Ну хорошо, - нетерпеливо перебил Бойченков. - Драматургией пусть занимаются театры, а тебе нужно заняться своим бывшим подчиненным Милошем Савичем или как он в то время назывался?

- Мариан Савинский.

- Марианом Савинским и Гапоном. Позаботься также о безопасности Дениса Морозова. Не исключено, что приезд Савича связан с Морозовым и Пуховым. Ты не считаешь?

- Это было бы слишком примитивно, до наглости.

- А разве появление Савича - не вызывающая наглость? Он же отлично понимает, что нам известно его подлинное лицо. Понимает, что мы не выпустим его из поля зрения ни на полминуты. И все же рискнул, приехал. Зачем? На этот вопрос ты должен дать ответ. Сегодня же свяжись с Тепляковым и действуйте. Держи меня в курсе.

Появление в Москве Милоша Савича Слугарев не склонен был связывать с охотой западных спецслужб за Денисом Морозовым, а точнее - за его научными открытиями, имеющими огромное значение для обороны страны. Поступок Савича казался лишенным элементарной логики - его можно было принять лишь как дерзкую браваду. Мол, меня пригласила ваша творческая организация официально, в порядке культурного и научного обмена, и вот я приехал, будьте добры оказывайте мне ваше хваленое русское гостеприимство, нравится вам это или нет. Гость, конечно, не желательный, но… не он первый, не он последний. Слугарев вспомнил имена зарубежных писателей, которых в нашей стране принимали с широким радушием, как желанных гостей, печатали их серенькие опусы, а потом, возвратясь к себе домой, эти самозванные "друзья", позабыв свои льстивые застольные речи и пренебрегая элементарным приличием, выплескивали в эфир и на страницы реакционных газетенок ушаты грязных помоев махровой антисоветчины. Едва ли Савич будет в этот свой приезд в Москву заниматься своей профессиональной деятельностью: это грозило бы ему не только немедленным выдворением из страны, но и судом, - размышлял Иван Николаевич, выйдя от Бойченкова. Савичем занимается Вадим Тепляков - работник опытный, серьезный. Дмитрий Иванович знал, кому поручить Савича.

Слугарева больше всего беспокоил Пухов. Ведь он буквально преследует Дениса своим навязчивым до неприличия вниманием. В первое время чрезмерная любезность и доброта Юлия Григорьевича, его готовность оказать услугу смущали молодого ученого, он конфузился и не знал как вести себя. Пухов предлагал Денису добротные импортные вещи и всегда по сходной цене, доставал билеты в театры, приглашал на юбилеи столичных знаменитостей, пытаясь ввести его в круг "высшего общества". И к досаде Юлия Григорьевича, попытки эти были тщетными: Денис упрямо избегал "большого света", ссылаясь то на занятость по работе, то на плохое самочувствие. Впрочем, он действительно много работал, а отдых находил в скульптуре. Это было его увлечение - лепить в пластилине фигурки людей и животных, часто забавные, смешные. Лепил он и дружеские шаржи на свои знакомых. Страсть к пластическому искусству у него появилась внезапно, вдруг, когда он учился в университете. Однажды он как бы с сожалением признался отцу, что математика убила в нем скульптора, возможно весьма незаурядного. Пухов приглашал Дениса к себе домой, обильно угощал анекдотами и последними новостями, которые не попадали на страницы печати. Он был с избытком напичкан как международной, так и внутренней информацией, которой доверительно делился с Денисом. Однажды он под большие секретом сообщил Морозову, что ему удалось заполучить от своего заморского коллеги очень ценную научную информацию, поэтому мол, он пользуется особым доверием высоких инстанций. Ему доступно и позволительно то, что не позволительно другим ученым с мировыми именами.

И Денис верил всему, что говорил Пухов. У него не возникало ни малейших сомнений в достоверности или хотя бы точности россказней своего бывшего университетского профессора-эрудита. Однажды Юлий Григорьевич пожелал познакомиться с отцом Дениса.

Нельзя сказать, чтоб желание это обрадовало молодого ученого, только что защитившего докторскую диссертацию, минуя кандидатскую. Но окрыленный таким успехом - шутка ли: доктор в двадцать четыре года - Денис пригласил Пухова к себе домой.

Морозовы занимали теперь двухкомнатную отдельную квартиру в новом двенадцатиэтажном доме. Пухов с начальнической важностью осмотрел обе комнаты, обставленные более чем скромно, и сказал с напускной важностью:

- Мм-да… Скромность не всегда украшает человека.

Морозовы не поняли, что хотел сказать ученый муж, молча переглянулись, и Пухов пояснил, обращаясь к Тихону:

- Положение и талант Дениса дают ему право на лучшие условия. - Он стоял посреди комнаты Дениса, плечистый, с откормленным животом, и на пухлом лице его играла самодовольная улыбка. Юлий Григорьевич знал о большой привязанности сына к отцу и поэтому задался целью покорить сердце "простого работяги", завоевать его доверие. Он покровительственно похлопывал Тихона Кирилловича по плечу, предлагая свои услуги и, скромно хвастаясь своими связями и влиянием, прозрачно намекал, что для него нет ничего невозможного, что он может все. Разыгрывая роль доброго дядюшки-благодетеля, Пухов не мог до конца перевоплотиться, и повидавший в своей жизни всякого Тихон Морозов за словесной мишурой и милыми улыбками навязчивого благодетеля сумел разглядеть фальшь и корысть.

Пухов бесцеремонно, как хозяин или близкий друг семьи расхаживал по квартире Морозовых, трогал разные безделушки-сувениры, как будто оценивал их, все щупал и взвешивал. Нагловатая бесцеремонность и развязность были в крови Юлия Григорьевича, стали чертой его характера, сам он, возможно, и понимал, что это не лучшая черта, но избавиться от нее не мог и не очень старался. "Что за дурацкая манера все лапать?" - подумал Тихон, когда Пухов взял со стола красочную первомайскую поздравительную открытку и прочитал ее текст. Особенно покоробило Тихона преднамеренное выпячивание Пуховым своей главной роли в судьбе Дениса. Это звучало очень назойливо: не окажись рядом с Денисом профессора Пухова и не быть бы Денису тем, кем он есть сейчас. Тихон Кириллович знал другое - участие в судьбе Дениса академика Виноградова, и он как бы между прочим спросил Пухова, знаком ли тот с Иваном Матвеевичем.

- Ну как же, я ведь в каком-то отношении его ученик, - отвечал Пухов, и холодный сухой тон не соответствовал его словам: - Большой ученый, уважаемый. Но, как человек, очень сложный, противоречивый, с комплексом нетерпимости.

"Комплекс нетерпимости. Что сие значит?" - мысленно спросил Тихон и решил, что это что-то нехорошее.

Тихон Морозов испытывал к Виноградову не просто чувство признательности и глубокого уважения. Он боготворил его как человека и как ученого. Со слов Дениса он знал, что академик Виноградов - глава русской математической школы, что он решал задачи, которые в течение столетий математики мира не могли решить, что в тридцать восемь лет он стал академиком, что за заслуги перед наукой он награжден двумя золотыми звездами Героя Социалистического Труда и пятью орденами Ленина, что он избран членом двадцати иностранных академий и научных обществ. И вдруг какой-то "комплекс нетерпимости", да еще из уст человека, который объявляет себя учеником Ивана Матвеевича.

Нет, не понравился Тихону Пухов, не приняло сердце, оттолкнуло. Да и сам Юлий Григорьевич почувствовал отчужденность и даже неприязнь Морозова-старшего. Когда он ушел, Тихон сказал сыну с отцовской прямотой:

- Не нравится мне твой профессор. Чужой он и не настоящий. И тебе он не друг. Корысть у него. Хитрая лиса и, думаю, коварная.

- Что значит "не настоящий"? - с добродушной улыбкой спросил Денис.

- А то значит, что фальшивый. Все в нем поддельное - и улыбочка, и доброта. Цель у него есть, выгоду какую-то преследует. А ты не замечаешь, потому что доверчив и наивен, как ребенок.

- Да что вы, папа, какая ему от меня выгода, - как всегда мягко, с тихой улыбкой возражал Денис, поправляя очки. - Все люди разные, одинаковых характеров в природе не бывает. Мы с тобой тоже разные. Людей надо принимать такими, какие они есть.

- Правильно - такими, какие есть. Честный человек - одно дело, а жулик - совсем другое. Их не надо в одну кучу валить. - В голосе Тихона слышалась досада и даже легкое раздражение. - Ты слыхал, что он об Иване Матвеевиче сказал: "комплекс нетерпимости". Как это понимать? Что это за комплекс?

- Иван Матвеевич недолюбливает Юлия Григорьевича. Понимаешь - разные они, - поморщился Денис, ища оправдания Пухову: - У Пухова есть свои слабости и недостатки. Другой их терпит, не замечает, прощает, что ли. А Иван Матвеевич не терпит и в глаза говорит то, что думает о человеке. И Пухову говорил. Тому, конечно, неприятно. Вот он и придумал "Комплекс нетерпимости".

- Вот именно - придумал. Потому что Иван Матвеевич разбирается в людях, насквозь видит и знает, кому какая цена. А ты, сынок, не знаешь. Ты видишь в людях только хорошее, дурного никак не желаешь замечать. А зло - оно коварно, льстиво и ядовито.

Ничего больше не сказал Тихон Кириллович, лишь вздохнул сокрушенно, но что-то застряло в памяти Дениса, заставило насторожиться, подумать и проанализировать смысл, который вкладывал Пухов в слова "комплекс нетерпимости". Вообще в последнее время с прирожденным высокомерием и самомнением, желая унизить и оскорбить своих недругов, навешивали на них какой-нибудь "комплекс". Комплекс неполноценности, комплекс подозрительности и тому подобное. "И Юлий Григорьевич тоже", - с сожалением подумал Денис о Пухове.

Потом произошла та "драма", о которой Слугарев лишь упомянул Бойченкову, но она-то и совершила, если не переворот, то уж поворот в отношениях между Денисом Морозовым и Пуховым. А произошло вот что.

Однажды Пухов позвонил Денису и пригласил его в Дом кино на просмотр, как он выразился, "сногсшибательного" заокеанского боевика. Мол, не пожалеешь, получишь удовольствие и наслаждение. Единственный шанс, потому как на наши экраны фильм не выйдет. Денис после некоторого колебания уступил настойчивости Пухова и согласился, договорились встретиться у входа в Дом кино за полчаса до начала сеанса. Между прочим, Денис спросил Юлия Григорьевича, нельзя ли получить два билета: он хотел пригласить свою подругу, с которой познакомился еще будучи студентом. Лида была старше Дениса на один год, трудилась в одном из многочисленных учреждений, которыми так богата Москва. Родители ее работали на заводе. Лида была младшей в семье. Старший ее брат имел свою семью и жил отдельно, средний - холостой парень, старшина милиции, жил вместе с родителями. Внешностью Лида не выделялась: круглолицая блондинка невысокого роста, склонная к полноте, с большими серыми глазами, всегда серьезными, цепкими и честными. Прямота и честность, открытая душа Лиды и были той изюминкой, которая привлекала к себе Дениса, волновала его сердце и тревожила воображение. Он представлял ее своей женой и находил, что с ней ему будет хорошо и спокойно. Он знал, что нравится Лиде, хотя встречались они редко только потому, что у Дениса не было свободного времени. Как было бы здорово сегодня пойти вместе с ней в Дом кино.

- Два билета?! - Крутые тонкие брови Пухова взметнулись от удивления, точно у него попросили лунного грунта. - Ни за какие блага: министрам отказывают. Ажиотаж.

Если Пухов и преувеличивал ажиотаж, то не на много. Уже за час до начала сеанса у Дома кино толкались главным образом молодые люди в надежде раздобыть "лишний билетик". Несмотря на предвечернее время, раскаленное за день солнце висело еще высоко над зданием Белорусского вокзала, и нагретый воздух, густо перемешанный с выхлопными газами автомашин, казался липким и раздражающим. Огнистое небо дышало жарко и сухо. Когда Денис подъехал на такси в условленное время, толпа была так густа, что он не сразу увидел Пухова. Юлий Григорьевич был не один: рядом с ним стояла удивительно стройная смуглолицая девушка очень броской внешности. Густой южный загар покрывал тонкий овал ее лица, обнаженные до плеч руки, длинную шею и изящные точеные ноги. Похоже было, что она только что приехала с юга. Мальчишеская короткая прическа не закрывала маленькие изящные уши, украшенные двумя мелкими булавочными бриллиантами. На ней была темная из тонкой лоснящейся материи блузка и короткая белая юбка, подчеркивающая загар точеных ног. Пухов представил ее Денису:

- Рената Бутузова - аспирантка и уже почти кандидат изящных искусств.

Девушка сделала легкий кивок головой, мило, но сдержанно улыбнулась и подала узкую, окольцованную бриллиантом руку. Денис неловко, преодолевая смущение, ответил ей легким робким пожатием. А Пухов между тем продолжал:

- Неожиданная ситуация, дорогой Денис Тихонович: твой покорный слуга и учитель приглашен в шведское посольство на ужин. Не пойти нельзя - могут неправильно истолковать. А чтоб тебе не было скучно в доме кинематографистов, свой билет я презентовал прекрасной Ренате. Ренаточка - дочь моего друга, друг нашей семьи. Она с лихвой заменит меня. - И лукавая широкая улыбка расползлась по жирному лицу Юлия Григорьевича. - Я уже опаздываю, доверяю тебе, Денис, сокровище, которому нет цены, факт общепризнанный.

И Пухов мгновенно растаял в толпе. "Сокровище" улыбчиво и неторопливо осмотрело Дениса с ног до головы взглядом дружеским и печальным и сказало нежным задушевным голосом:

- Что ж, пойдемте. Пусть Юлию Григорьевичу будет хуже. По крайней мере - мне повезло.

"Мне тоже", - чуть было не сорвалось с языка Дениса. Из-за робости слова эти застряли. Доверчивый и бесхитростный он нисколько не сомневался в том, что Пухов приглашен на прием в шведское посольство и что "сокровище" по имени Рената дочь друга Юлия Григорьевича. На самом деле, все это, деликатно выражаясь, не соответствовало действительности. Все было заранее продумано, отрепетировано, как в профессиональном спектакле, ловким и опытным режиссером Пуховым. Распределены и роли, главные из которых отводились приятелям Юлия Григорьевича Ренате и Никите. Не было случайностью и то, что в зрительном зале оказалась Лида с молодым человеком - элегантным, стройным, выше среднего роста, одетым в сиреневую рубаху с нагрудными карманами и погончиками, в бежевые брюки и остроносые бежевые полуботинки, обнажавшие колечки оранжевых носков. Густые темные волосы могучей гривой ложились на крепкий затылок. Это и был Никита. По служебным делам он два раза появлялся в учреждении, где работала Лида, и с первой встречи оказал внимание скромной, стеснительной девушке, сделав ей в общем-то банальный комплимент, но вполне искренне и деликатно. Он говорил, что в Лиде во всей полноте воплощен облик истинно русской девушки с ее внешне не броской, но подлинной, застенчивой красотой, спрятанной внутрь. Он говорил о ее глазах, в которых отражен богатый внутренний мир, душевная щедрость и доброта, но что большинство людей видят только то, что лежит на поверхности, цепляются за внешность и не замечают настоящей скрытой красоты. Во второе свое появление в Лидином учреждении Никита пригласил смущенную девушку на просмотр фильма, на который попасть простому смертному практически невозможно и тут же вручил ей пригласительный билет. Ну как было не пойти, там более что с Денисом Лида не виделась около месяца: он ссылался на свою занятость, подолгу отсутствовал в Москве, а она считала это отговоркой, нежеланием встречаться. Не очень верила она и комплиментам Никиты: считала, что столичный сердцеед избрал ее очередной своей жертвой. Но ее не проведешь, где сядешь, там и слезешь. Было любопытно, как дальше поведет себя Никита.

Зрительный зал Дома кино огромный, Денис при своей близорукости не заметил Лиду. Зато Лида видела его, оживленно разговаривавшего с очаровательной спутницей. "Вот оно что… Теперь понятно, все прояснилось", - вспыхнула Лида, и мысль эта, как огнем обожгла сердце. Она впервые в жизни ощутила бешеный прилив ревности. Ей хотелось немедленно уйти. Она не понимала, что говорил ей Никита, не вникала в смысл его слов. Они сидели в середине ряда - в зале ни одного свободного места, чтобы выйти, надо побеспокоить добрую дюжину людей. А тут погас свет, и на экране появились какие-то девицы в купальниках и молодые атлетического телосложения парни. Уходить было неудобно: пришлось сидеть до конца сеанса. Когда они вышли на улицу и Никита спросил ее мнение о фильме, она ответила неопределенным пожатием плеч: в памяти ее сохранились лишь отдельные разрозненные кадры. Никита предложил ей свою машину, но она решительно отказалась: она живет рядом с метро, а это самый удобный для нее и предпочтительный вид городского транспорта.

Обида и ревность захлестнули девушку мутной волной. На память ей пришло жестокое слово "вероломство", и она мысленно повторяла его всю дорогу до самого дома. "Пренебрег, увлекся девицей своего круга. И черт с тобой. Только зачем было обманывать, ссылаться на занятость, лгать?.. Подло, вероломно…" Гордость не позволяла ей встретиться с Денисом и объясниться. Она сказала себе, как отрезала: все, точка, никаких объяснений. С глаз долой и из сердца вон. А ведь стоило им встретиться, выяснить вместе как они оказались в Доме кино, когда и как познакомились со своими спутниками, рассказать друг другу искренне, что из себя представляют Рената и Никита, и все стало бы на свое место, довольно примитивный спектакль "Женитьба", поставленный по сценарию Пухова, а именно он был автором этого "сценария", лопнул бы, как мыльный пузырь.

А между тем желтый "Жигуленок" Ренаты - она сама сидела за баранкой - из Дома кино увез Дениса домой, только не на квартиру Морозовых, а в дом, где жила Рената со своими родителями.

Правда, родители ее в это время отдыхали где-то на кавказских водах. Когда Рената открыла дверь машины и пригласила Дениса садиться рядом с ней, он решил, что она предлагает свою услугу доставить его домой. Но в пути Рената игривым тоном, исключающим возражение, сказала, что сначала они заедут к ней на чашку кофе, она покажет ему свою коллекцию восточных скульптур-статуэток и собрание книг о скульптуре, а потом в целости и сохранности доставит его домой. Она была игрива и весела, но без назойливости. Во всех ее жестах и действиях сквозила естественная непринужденная учтивость, которая дается воспитанием и со временем становится нормой поведения, своего рода чертой характера.

Рената как бы между прочим предупредила Дениса, что живет она с родителями, которые в настоящее время где-то наслаждаются кавказскими минеральными водами, что отец ее ответственный работник Государственного комитета по экономическим связям, что сама она трудится на ниве искусства, - где именно, не уточнила, а переспрашивать Денис не стал. Да его это и не интересовало.

Квартира у Бутузовых просторная, из четырех комнат, обставлена со вкусом. Рената проводила Дениса в гостиную, усадила в кресло у низкого журнального столика, положила перед ним несколько монографий о художниках, в том числе и о Родене, чтоб он не скучал, пока она будет готовить кофе, и удалилась.

Денис увлекся Роденом, которого знал лишь по немногим и далеко не лучшим репродукциям - подлинников великого французского ваятеля ему не доводилось видеть. Он с большим интересом рассматривал изданную за рубежом монографию, в которой были опубликованы фотографии основных работ скульптора, главным образом эротических. Удивительная пластичность фигур, отличное знание человеческого тела, целомудрие плоти, изящность и гармония вызывали чувство прекрасного и одухотворенно-светлого, чистого и возвышенного. В то же время скульптуры эти возбуждали кровь, волновали воображение, когда сладко и тревожно замирает сердце и томится в смутном ожидании. Он успел только полистать книгу о Родене, как появилась Рената в неброском, но изящном домашнем платье с глубоким вырезом, обнажавшим бронзовую грудь, на которой покоился маленький золотой медальон, и мило улыбаясь, сказала мягким приглушенным голосом:

- Кофе нас ждет. Идемте в мою обитель.

В ее комнате, очень уютной и ухоженной, тихо струилась музыка, именно струилась, мелодично и тонко, как хрустальный ручеек, очевидно, это была не современная музыка. У широкой тахты, покрытой ворсистым покрывалом, стоял круглый столик с двумя чашками, кофейником, двумя серебряными рюмками и хрустальным графинчиком с коньяком. Она усадила его рядом с собой на тахту, наполнила рюмки и сказала, глядя на него тихим задумчивым взглядом:

- Отметим нашу встречу и знакомство. Пусть она будет не последней.

Глубокие глаза ее с темным неподвижным блеском смотрели на него нежно и преданно. Для Дениса было все ново, неожиданно и уж очень стремительно. К такому он не привык и поэтому чувствовал себя неловко и скованно. Он нерешительно взял свою рюмку и смущаясь пробормотал:

- Да я насчет… этого дела, ну, спиртного, не охотник. - И по вдруг побагровевшему лицу его расползлась виноватая улыбка. Однако мягкие манеры Ренаты, ее тонкий чистый голосок и доверчивая, обезоруживающая улыбка делали его податливым.

- Разве что одну, так и быть, - сказал Денис. И, осушив рюмку одним глотком, как-то уж очень непосредственно, по-детски поморщился, и это вызвало на лице Ренаты насмешливую улыбку, которую она сразу погасила, и чтоб замять ее, поинтересовалась, что из монографий о художниках ему понравилось.

- Да я только Родена успел полистать. Конечно, это великий мастер.

- Юлий Григорьевич говорил мне, что вы увлекаетесь скульптурой и сами лепите, - сорвалось у нее не предусмотренное "сценарием", о чем она тут же пожалела. - Хотите, я подарю вам Родена?

- Да что вы, спасибо, тронут вашим вниманием, но я не могу принять такого подарка. Это равносильно грабежу.

- Не стоит благодарности, это все мелочи, - сказала она, вставая, и удалилась в гостиную за книгой.

Движения ее была тихие, мягкие, походка грациозная. Денис провожал ее пытливым взглядом, и вдруг этот взгляд зацепился за телефонный аппарат, и в нем что-то пробудилось тревожное и требовательное. Он взглянул на часы и нервно подергался: отец, наверно, беспокоится, надо позвонить.

- Можно воспользоваться вашим телефоном? Я хочу домой позвонить, - сказал он, когда Рената появилась с монографией в руках.

Уходя в кино, он предупредил отца, что идет в Дом кинематографистов.

- Ну вот, наконец-то, - со скрытым укором сказал в телефон Тихон Кириллович. - Тебе Слава несколько раз звонил. Просил позвонить ему домой как объявишься. Что-то важное.

- У Мечика все важное, - так Денис называл Мечислава Слугарева. - Хорошо, спасибо, папа. Я скоро буду.

- Так ты позвони ему сейчас, - настойчиво напомнил Морозов-отец.

- Хорошо, хорошо, не беспокойся.

- Что-нибудь случалось? - с ласковым участием спросила Рената, когда Денис положил трубку.

- Ничего особенного. С вашего позволения я должен выдать еще один звонок.

Она благосклонно, с пониманием и тихой задумчивостью кивнула. Денис набрал телефон Слугаревых. Трубку взял Мечислав и сразу предостерегающим тоном обрушил каскад вопросов, на которые Денис отвечал невразумительно и односложно:

- Потом… при встрече… Я в гостях… Потом… Скоро… И ты тоже…

- Ох, уж эта жизнь делового человека, - с преднамеренным сочувствием сказала Рената, когда Денис положил трубку. И разлила по чашечкам ароматный кофе. Чувственные влажные губы ее сладко и порывисто трепетали, а в глазах ее Денис прочитал радостное и торопливое беспокойство, и был немного удивлен тем, что она не спрашивала его, кто он и что, а в то же время считает его "деловым человеком". Очевидно, Пухов наболтал ей обо мне, коль ей известно о моем баловстве с пластилином, - решил Денис и, вспомнив телефонный разговор с Мечиславом, спросил самого себя: - А действительно, где я нахожусь, кто она, эта очаровательная брюнетка, с лицом изменчивым и печальным, и теплым загадочным взглядом больших серых глаз? И зачем я здесь?"

Будучи по своему характеру человеком хотя и необщительным, но доверчивым и добрым, он не допускал и мысли о том, что сегодняшняя встреча его не случайная. И в поведении Ренаты он не находил ничего преднамеренного или даже неестественного. И тем не менее беспокойство Мечислава настораживало его, и он решил не задерживаться здесь. Он торопливо, не ощущая вкуса, выпил свой кофе и решительно отказался от второй чашки. Рената не настаивала, лишь спросила:

- Вы чем-то расстроены?

В голосе и во взгляде ее Денис нашел досаду и огорчение и ответил с искренним сожалением:

- Да нет, просто меня ждут. Товарищ ждет. - И зачем-то солгал: - Я обещал сразу после кино зайти к нему и представьте - позабыл.

- Вы сейчас к нему? Так я отвезу вас, - с готовностью предложила Рената, но он так же решительно не принял ее любезности и несколько суетливо, смущенно и виновато стал прощаться.

- Я обещала показать вам мою коллекцию фарфоровых и терракотовых статуэток. Скульптура малых форм. Для вас это должно быть интересно.

Статуэтки эти стояли тремя шеренгами за изогнутым зеркальным стеклом небольшого серванта в гостиной - Денис обратил на них внимание, еще когда листал монографию. Но сейчас с виноватой и какой-то блаженной улыбкой извиняюще проговорил:

- Лучше в другой раз, без спешки. Хорошо? А сейчас меня ждут.

- Но Родена вы возьмете? - настаивала Рената.

- Потом, уж заодно, - ответил Денис, решив про себя, что этого потом не будет. Тем не менее он уважил ее просьбу обменяться телефонами и обещал звонить.

Его поспешный уход застал ее врасплох, произошло непредусмотренное отступление от "сценария", и это очень огорчило Ренату. Размышляя над поспешным уходом Дениса, она пришла к заключению, что он испугался ее чар и трусливо бежал, в то же время она не теряла надежды: у нее был его телефон, а она обладала завидным терпением и умела проявлять настойчивость. Это ее успокаивало и смешило. Но, увы, она заблуждалась: их первая встреча оказалась и последней, - Денис ей не позвонил и на ее звонки отвечал сухо, не проявляя ни малейшего желания встретиться. Не встретился он и с Лидой: гордая самолюбивая девушка не стала с ним объясняться по телефону, сказала, что не желает его видеть. Поведение Лиды показалось ему странным. Он написал ей письмо, в котором просил о встрече, и перед тем, как послать его, еще раз позвонил Лиде. На этот раз она ответила так же резко и уже определенно:

- Я выхожу замуж, и прошу оставить меня в покое.

За этими словами в телефонией трубке печально прозвучали прощальные короткие гудки, вызывая в сердце Дениса мучительную ноющую боль, и он тут же изорвал в клочки свое, как он считал, запоздалое письмо.

Неожиданный разрыв с Лидой очень огорчил Дениса. Первую неделю он чувствовал себя потерянным, как пассажир, отставший от поезда ночью на пустынном полустанке. На него нахлынула тоскливая волна и угнетала душу. Именно в это трудное для него время раздавались призывные звонки Ренаты, которые, как это ни странно, раздражали его. Он решил никогда не обзаводиться семьей, ссылаясь на пример своего учителя Ивана Матвеевича Виноградова. О своей встрече с Ренатой он рассказал Мечиславу. Тот выслушал его с веселой озорной улыбкой юного мудреца, для которого все в этом мире ясно и понятно и заключил:

- Ничего оригинального и загадочного - обыкновенная заурядная рыбачка. Расставила сети в расчете на глупого сома, да просчиталась: сом оказался совсем не глупым и ускользнул. Но ты учти - она не успокоится. Она, видно, не из тех, кто после первой неудачи сматывает удочки. Она будет терпеливо ждать, насаживая на крючок разные приманки: авось клюнет.

Рассуждения мудрого юноши смешили Дениса, тем не менее он находил в них большую долю здравого смысла. Потому он и не откликнулся на призывные звонки Ренаты.

Провал спектакля "Женитьба" Юлия Пухова ничуть не огорчил. Напротив, он был даже доволен, что все так получилось. Женитьба Дениса Морозова на Ренате Бутузовой не входила в планы Пухова. Главная цель поставленного им "спектакля" состояла в тем, чтобы помешать женитьбе Морозова на Лиде, и она была достигнута. Не Ренату прочил в жены Денису Юлий Григорьевич, а свою племянницу Машу Валярчук, о чем давно просила его сестра Муза Григорьевна. Правда, тут предвиделись некоторые сложности, связанные с давнишней неприязнью между сватами будущих жениха и невесты, точнее отцами Дениса и Маши. Но самоуверенный Пухов надеялся все уладить. Но неожиданная встреча и беседа с Милошем Савичем в Доме ученых перевернула эти планы вверх дном. После отъезда Савича из СССР Юлий Григорьевич пригласил к себе домой Машу для очень серьезного разговора, притом назначил ей такое время встречи, когда в доме не было ни его престарелой матери, ни молодой прислуги. Предупрежденная Савичем, Маша ждала этого разговора и потому примчалась на Суворовский бульвар, где жил Пухов, по первому звонку горячо любимого дядюшки.

Маша была единственным ребенком в семье Валярчуков, при этом и внешностью и характером представляла точную копию Музы Григорьевны, к которой ее родной братец с некоторых пор питал чувство сострадания из-за ее, по оценке Пухова, никчемного мужа, с которым он порвал всякие отношения. Случилось это много лет тому назад, когда Машенька была еще маленькой девчушкой-дошкольницей и когда ее папу очень сильно подвел его подчиненный и мамин друг "дядя Саша", а по-настоящему Адам Куницкий. Решив, что карьера профессора Валярчука в связи с делом Куницкого закатилась, Юлий Григорьевич, чтоб отвести от себя возможные подозрения, публично выступил с резкими выпадами против своего зятя, осудил его политическую слепоту и идейную беспринципность, граничащую, как он изволил выразиться, с преступной халатностью. Карьера Валярчука действительно померкла, но совсем не настолько, насколько мог предположить Юлий Григорьевич. Валярчук получил по партийной линии "строгача с занесением" и лишился должности директора института. Но должность профессора он получил в другом институте и там же через пять лет избавился от "строгача". Пухов пошел было на примирение, но натолкнулся на непреклонное презрение зятя. Между ними произошел краткий, но ожесточенный обмен эпитетами из серии "подлец", "негодяй", "мерзавец", "карьерист" и тому подобное, и миротворческое посредничество Музы Григорьевны успеха не имело. Муза Григорьевна осудила мужа за непримиримость и заняла сторону брата, а Машенька всегда была солидарна с мамой и высоко ставила авторитет дяди.

Вообще в судьбе Маши участие дяди считалось главным и первостепенным. После окончания средней школы отец хотел, чтобы дочь шла по его стопам: химии, мол, принадлежит будущее. Но дядя сказал, что Валярчук - с некоторых пор он называл своего зятя только по фамилии - мелет вздор и дальше своего носа не видит, что химия - не женское дело и посоветовал, да и помог, поступить в иняз. А после окончания института он же и устроил ее на хорошую работу по профессии. На его авторитет, ум, опыт, организаторский талант и обширные связи мать и дочь полагались без размышлений. И жениха для Маши дядя обещал подобрать что надо, и непременно из среды ученых, поскольку люди эти надежные, основательные, не подверженные инфляции и прочим конъюнктурам. Да не какого-нибудь научного сотрудника, двухсотрублевого кандидата-доцента, а доктора с твердым фундаментом и перспективой.

Денис Морозов попал в поле зрения сначала Музы Григорьевны, будучи еще школьником, как необыкновенно одаренный математик, и она уже тогда заимела на него виды, как на будущего зятя, но Валярчук, обуреваемый страхом перед случайно опознавшим его в такси Тихоном Морозовым, грубым окриком осадил жену - мол, забудь это имя и выбрось из своей головы подобное сватовство. Потом он, поостыв и успокоившись, объяснил ей, почему они не должны не только породниться с Морозовыми, но и вообще избегать с ними даже случайной встречи. Ведь для Тихона Морозова он не профессор Валярчук, а солдат Мелков, изменник, который под Тулой осенью сорок первого бросил винтовку и побежал в сторону немцев спасать свою шкуру. Это тогда Тихон Морозов послал ему вдогонку пулю, которая сделала Мелкова-Валярчука хромоногим.

Мелков-Валярчук был вторым мужем Музы Григорьевны. С первым своим мужем - Антоном Валярчуком - Муза Пухова прожила без любви меньше года и разошлась без сожаления по совету и настоянию старшего брата своего Юлия, потому как на горизонте ее жизненного пути замелькала фигура перспективного Мелкова, который с радостью предложил ей руку и сердце и даже взял себе фамилию ее прежнего мужа - Валярчука.

Муза Григорьевна послушалась тогда мужа и выбросила из головы имя Дениса Морозова. Но судьба в лице все того же доброго дядюшки Юлия Григорьевича воскресила его вновь, когда Маша окончила институт. О нем он рассказал сестре, а Муза Григорьевна - дочери. Та проявила живой интерес и нетерпение и однажды тоном капризного ребенка обратилась к дяде:

- Ну когда же вы познакомите с вашим гением? Ужасно хочется посмотреть на сверхчеловека.

- Скоро, скоро. Не все просто, как ты думаешь. Гении на дороге не валяются. К ним требуется особый подход, потому как характер у них и повадки не такие, как у нормальных людей.

И когда Юлий Григорьевич позвонил Маше и сказал, что хочет ее видеть, девичье сердце затрепетало в радостном ожидании, и взволнованная и окрыленная, уже через полчаса она расцеловала в прихожей дядиной квартиры своего благодетеля и покровителя. Юрий Григорьевич встретил ее в светлом, изрядно выгоревшем плаще и шляпе с короткими полями, потому Маша спросила:

- Ты только что пришел? - и переводя дыхание начала было снимать свое кожаное легкое пальто.

- Нет-нет, - остановил ее торопливым жестом дядя, - не раздевайся: мы с тобой пройдемся по бульвару и поговорим. В такую погоду грешно сидеть в квартире.

Погода действительно стояла отменная, в Москве и Подмосковье золотисто-багряно струилось бабье лето. Но не погода звала Пухова на бульвар, а соображения конспирации. Если прежде Юлий Григорьевич, будучи дальним родственником жены товарища Серого, считал себя неуязвимым, то после встречи и беседы с Савичем в нем поселилась тревога, и он начал проявлять утроенную осторожность и предусмотрительность. А разговор с Машей предстоял очень серьезный.

Когда они вышли на бульвар, Пухов с подозрительностью заговорщика осмотрелся и, взяв племянницу под руку, направил стопы в сторону Никитских ворот. Поведение Пухова каким-то образом передалось Маше, и та невольно насторожилась: ей сразу же вспомнился вчерашний разговор с Савичем в день его отъезда из СССР в Александровском саду, когда она сопровождала его к могиле Неизвестного солдата. Савич спросил ее, помнит ли она Адама Куницкого? Вопрос этот застал Машу врасплох, она смутилась, но ответила довольно твердо:

- Да, конечно, хотя я была в то время совсем ребенком.

- Это хорошо, похвально, - одобрил Савич. - Друзей нельзя забывать. Доктор Куницкий был вашим верным и преданным другом, таким он остался и по сей день. Сейчас это большой человек, ученый с мировым именем. Он богат, знаменит. И он до сих пор с благодарностью помнит вашу семью. Вы оставили в душе этого нежного, доброго, отзывчивого человека неизгладимый след. Когда он говорит о вас, о вашей маме, на глазах его навертываются слезы.

Савич внезапно умолк, ожидая, очевидно, каких-то слов от Маши. Но она как-то вся насторожилась, напряглась и одеревенела. А он ждал. Наконец после долгой паузы Маша спросила деревянным, не своим голосом:

- А вы виделись с Адамом Иосифовичем?

- И совсем недавно, перед отъездом в Россию, - солгал Савич. Он просил меня передать вам, лично вам, Маша, что он питает к вам отцовские чувства… И еще просил сообщить вам, что на ваше имя в швейцарском банке он открыл счет, так что вы сейчас располагаете солидной суммой долларов. Все подробности известны вашему дядюшке Юлию, которому вы должны полностью довериться и положиться на его мудрость и авторитет. Без его совета и согласия вам не следует предпринимать никаких шагов в отношении того, о чем я вам сейчас сообщил… И еще хочу вас предупредить, - прибавил он после паузы, - никому, кроме, конечно доктора Пухова, даже своим родителям и самым близким вам друзьям, не рассказывать о том, о чем я вам сейчас сообщил. Это в ваших интересах. Знайте, что на Западе у вас есть влиятельный покровитель - доктор Адам Куницкий и он всегда рад будет вас видеть.

Все, что говорил ей Савич, в действительности было его чистейшим вымыслом, но вымыслом с дальним прицелом. ЦРУ нужен был Денис Морозов, живой или мертвый. Предпочтительно живой. Западные спецслужбы никак не могли заполучить сведения об открытии молодого советского ученого. Для них это оставалось тайной за семью замками. Сложность для ЦРУ заключалась еще и в том, что Денис Морозов не выезжал за пределы СССР, исключая двух или трех поездок в социалистические страны. О самом Денисе в ЦРУ было собрано солидное досье - о его характере, о друзьях и тому подобное. В этом досье сотрудники ЦРУ искали ниточку, за которую можно было бы уцепиться, и этой ниточкой оказался Юлий Пухов - учитель Морозова, ему-то и отводилась главная роль в операции, задуманной ЦРУ против Морозова. Разговор с Пуховым и резидентом ЦРУ произошел полтора года тому назад в Стокгольме, где Юлий Григорьевич находился в командировке. Пухов тогда дал принципиальное согласие. У Пухова давно зрел план эмигрировать на Запад, лавры Куницкого не давали ему покоя. Честолюбивый и самонадеянный, он мечтал о звании академика, но, будучи человеком практичным и трезвым, понимал, как ученый, он не может рассчитывать па Западе на райскую жизнь, которую рисовали его честолюбивые грезы. Пример Куницкого для него не подходил, потому что у Куницкого в США были состоятельные родственники. У Пухова их не было. При том Куницкий явился на Запад не с пустыми руками. Вот ежели он заявится туда вместе с Денисом Морозовым… Но каким образом? Если б удалось заманить Дениса в какую-нибудь натовскую страну на какой-нибудь специально подстроенный симпозиум и там опутать разного рода провокационными сетями, предложить златые горы, вынудить стать "невозвращенцем". Увы! - пока что все застопорилось на "если". И тогда к делу подключилась "Моссад" через своего резидента Савича, который был одновременно и агентом ЦРУ. Там знали, что поездка Дениса в соцстраны возможна. Было решено организовать международную встречу ученых в Гаване и пригласить на нее Морозова. На Пухова возлагалась ответственная и сложная задача: организовать участие в этой встрече Дениса и похитить его на одном из промежуточных пунктов, где авиалайнер Москва-Гавана совершает посадку для смены экипажа: либо в Рабате, либо в ирландском Шенноне. С деталями этой операции и познакомил Пухова Савич.

Откровение Савича ошеломили Машу, повергли в смятение. Она смотрела на Савича с удивлением и страхом. Все это походило на какой-то нелепый сон, фантастику, где все казалось сомнительным, невероятньм и в то же время волнующим, возбуждающим таинственные грезы. Навязчивые тревожные мысли терзали ее, не давали покоя. И вот теперь, идя по Суворовскому бульвару под руку с дядей, Маша приготовилась услышать не о женихе, ей обещанном, а о Савиче, Куницком и швейцарском банке. Но дядя заговорил о другом.

- Ты замуж не собираешься? У тебя есть молодой человек? - Пухов ступал неторопливо, важно, тяжело. Движения степенные, строгие. Плотный и сытый, он всегда держался солидно.

- Вы обещали познакомить меня с гением, - отозвалась Маша довольно сухо.

- Да, познакомлю. В ближайшие дни. У академика Виноградова четырнадцатого день рождения. Мы пойдем с тобой, и там будет твой Денис, познакомишься. Ты должна ему понравиться и проявить настойчивость. Он человек в каком-то смысле не от мира сего. Инициатива должна исходить от тебя. Понимаешь? Таких надо брать за горло, мертвой хваткой. Чтоб не успел опомниться. Понимаешь?

Нет, она не совсем понимала, потому что думала совсем о другом, о Савиче и Куницком, и с напряженным волнением и тревогой ждала от дяди разъяснений. Ей стоило большого усилия и выдержки, чтоб не поделиться с Музой Григорьевной о том ошеломляюще неожиданном, что сказал ей Савич. Ночью она долго не могла уснуть. Растрепанные мысли ее метались в тревоге, сомнениях и тайной надежде. Они заслоняли, отодвигали на задний план думы о молодом гении, как вдруг о нем заговорил Юлий Григорьевич в своей грубоватой, обнаженной до цинизма манере. Не дождавшись ответа Маши, Пухов продолжал, заговорщицки оглядываясь:

- У тебя, детка, может сложиться отличная судьба. Тебе Савич говорил о Куницком?

Она молча кивнула: наконец-то.

- И о деньгах в швейцарском банке говорил?

- Да, - тихо молвила Маша слабым голосом.

- Ты никому об этом?..

- Нет.

- И маме? - он покосился по сторонам предостерегающе.

- Савич меня предупредил.

- Молодчина, - одобрил Пухов. - Для всего свое время. Сейчас для нас с тобой главное - Денис. Ты должна сделать все возможное и сверх того, чтоб понравиться ему. Понимаешь?

- Я не знаю как, - несколько растерянно и смущенно ответила Маша.

- Мама тебе подскажет. Я поговорю с ней. О Савиче и Куницком ни слова. Поняла?

Она покорно кивнула.

"Мама подскажет". О, Юлий Григорьевич вполне полагался на опыт сестрички в амурных делах. Он-то знал о чародейственном таланте Музы Григорьевны, непревзойденной искусницы обольщать. Ну, а Машенька - она копия своей мамы.

Глава пятая

Сплетни об интимных связях сотрудников на Острове не поощрялись, даже осуждались: мол, кому какое дело, кто с кем встречается по личным или служебным надобностям, - здесь особая специфика работы и жизни, и для нее обычные общепринятые нормы не подходят. Даже родители Мануэлы, хорошо зная о более чем близких отношениях своей дочери с Давидом Кларсфельдом, спокойно и невозмутимо закрывали на это глаза. Лишь однажды, когда Мануэла похвасталась изящными сережками и колечком с розовыми жемчужинами, острый на язык неунывающий Хорхе Понсе заметил:

- Смотри, дочка, чтоб он тебе в следующей раз дитя не подарил. У меня нет желания иметь титул дедушки. Для такого высокого звания я еще не созрел.

Мануэла не скрывала своего отношения с Кларсфельдом, в которого она была до безумства влюблена, и готова была ревновать его ко всем женщинам на свете. Впрочем, здесь, на Острове, единственной достойной ее соперницей могла быть только Кэтрин, за которой в первое время и пытался приволокнуться ученый Дон Жуан, но, встретив жесткую оборону и поняв, что шансов у него немного, решил понапрасну не терять времени и сходу ринулся в атаку на Мануэлу, а та будто того и ждала и без сопротивления выбросила белый флаг. Дэвид был старше своей избранницы на три года, но на вид этот голубоглазый блондин, стройный и гибкий, рядом с тугобедрой грудастой Мануэлой казался юным гимназистом. Мануэла носила шорты, и всегда ярких цветов, они туго обтягивали ее крупные шары-ягодицы, которыми она призывно играла, прогуливаясь вразвалку по тенистым аллеям парка. На улыбчивом лице Дэвида постоянно светился здоровый оптимизм, а глаза излучали одержимую самоуверенность, порой нагловатую. Он знал, что нравится женщинам и не питал ни к кому особой привязанности, на Мануэлу смотрел как на рака на безрыбье, как на нечто временное. Но ему с ней было хорошо. Ее пылкая страстная натура, нежные слова ласки и любви нисколько не раздражали Дэвида, напротив - льстили его самолюбию. Себя он обожал. И даже Кэтрин находила что-то привлекательное в его порывистом взгляде и гордой самодовольной улыбке, о чем однажды имела неосторожность сказать своей подруге. Надо было видеть, как всполошилась Мануэла. Лицо ее приняло скорбный испуганный вид, а глаза ощетинились холодным блеском и готовностью к смертельной схватке, как с самым ненавистным врагом.

- Смотри, Кэт, не играй с огнем. Предательства я не потерплю, - на полном серьезе предупредила Мануэла.

Что-то мнительное и жестокое заговорило в ней и Кэт поспешила ее успокоить:

- Что ты, дурочка, да разве я могу стать между вами. Да он мне совсем не нравится. Ты же знаешь как я его отбрила, когда он попробовал за мной ухаживать.

Происходило это на пляже на исходе душного дня когда красноватые лучи солнца пробивались сквозь сиреневую хмарь и уже не обжигали иссиня-кофейное тело, а только плавились на морской глади золотым ручьем. Кэт ласково обняла подругу и поцеловала. Полное лицо Мануэлы расплылось в благодарной улыбке, а мясистые пухлые губы прошептали:

- Я его так обожаю, что нет моих никаких слов. - И вдруг без всякого перехода: - Скажи Кэт, ты спишь с Максом? Ну, хоть раз с ним спала?

Лобовой вопрос грубо толкнул Кэтрин. Собственно, она не сразу поняла, о чем ее спрашивают, с удивлением и растерянностью уставилась на подругу своими шустрыми глазами, а потом закатилась звонким продолжительным раскатистым хохотом.

- Да ты что, что я такое сказала? - словно оправдываясь, произнесла Мануэла скороговоркой. - Дэвид говорит, что ты любовница сеньора Веземана. И другие так думают.

Последние слова Мануэлы погасили смех Кэтрин. Лицо ее сразу сделалось грустным, что-то затаенное заговорило в ней, какая-то стыдливая истома появилась в ее прекрасных глазах.

- Пусть думают, - тихо молвила она. - Только ничего подобного между нами не было.

- И он не пытался? - В ответ Кэтрин отрицательно покачала головой. - И даже не целовались? - с недоверчивым удивлением допытывалась Мануэла.

- Никогда, - с тоской прошептала Кэтрин и вздохнула. - Ведь он старше меня, на два года старше моего отца.

- Да не может того быть. Он так молодо выглядит. А что старше - так и должно, мужчина всегда старше.

- Не настолько же…

- Мужчине столько, насколько он выглядит и чувствует, - с апломбом человека, умудренного опытом, изрекла Мануэла и прибавила: - Главное, чтоб любовь была. А он влюблен в тебя, уж я-то вижу, меня не проведешь.

- Влюблен? В меня?

- А то ты не видишь?.. Не разыгрывай невинность.

- Ничего я не разыгрываю, - очень искренне сказала Катрин. Она была готова принять этот откровенный доверительный разговор, который случается между близкими друзьями. Сердце ее защемило желанным и радостным. - Он смотрит на меня, как на ребенка. Мне даже обидно.

- Признайся, ты его любишь? Ну, тебе хочется поцеловать его?

- Не знаю, не думала. Он добрый, ласковый, внимательный. Он относится ко мне, как к сестре. - Кэт вспомнила те волнующие минуты, когда она сидела в мягком глубоком кресле, а Макс коснулся губами ее волос, и в ней опять заиграли-забродили восторженные чувства свежести и новизны, а в глазах вспыхнул радостный блеск. От этого воспоминания сердце млело и замирало. Сладкий порывистый трепет охватил ее.

- Значит, любишь, по глазам твоим вижу, глаза не лгут. Может, он потому и стесняется первым признаться, что старше тебя. Ждет, когда ты сама…

- Я не смогу. Нет-нет, я не сумею, мне стыдно, и он осудит меня или засмеет.

- А вот и не осудит. Ты ему нравишься. Я видела, как он смотрит на тебя, и голос его так и тает, когда он называет твое имя.

- Ты уверена? - Что-то разлилось в душе Кэтрин пьянящей влагой и затуманилось. Ей хотелось, чтоб Мануэла больше говорила о Максе, потому что слова подруги мягко и тепло ложились на сердце, звучали как любимая музыка, трогательно и упоительно.

- Еще бы… - подтвердила подруга. - И Дэвид считает, что между вами любовь.

- Макс добрый, - повторила Кэтрин свои же слова. - Он славный, умный и, знаешь, необыкновенный, не такой, как другие, даже не такой, как твой Дэвид.

Это уже слишком, такого выпада Мануэла не могла допустить даже в минуты дружеской откровенности.

- О Дэвиде не говори, ты его не знаешь. Может, сеньор Веземан и вправду хороший, только Дэвиду он неровня. Дэвид совсем другое - красавец, прелесть, - и Мануэла сладострастно поцеловала свои толстые пальцы.

Когда Дикс прочил Веземану в невесты Кэтрин, у Макса не было и мысли всерьез отнестись к советам старого вдовца. На Кэтрин он и в самом деле смотрел, как на младшую сестру, нуждающуюся в покровительстве и заботе. Ему доставляло удовольствие делать приятное юному созданию, которым он вначале любовался, как любуются гениальным произведением искусства. В глубинных хранилищах его тонкой, возвышенной души лежал нетронутым огромный запас горючего материала, из которого в свое время при определенных обстоятельствах вспыхивает ярким пламенем неугасимый огонь любви, нежности и ласки.

По своей психологии люди делятся на две категории: одни испытывают внутреннюю потребность делиться с ближними своими сокровищами. Обладая огромными богатствами души, они безмерно щедры, внимательны и добры. Другие - полная им противоположность. Они алчны, завистливы и жестоки. Их внутренняя сущность - эгоизм. Они любят только брать у ближнего, ничего не давая взамен. Собственно, им нечего давать, их души пусты и убоги. Они ненасытные прожорливые паразиты-грабители. Количество тех и других среди рода человеческого, их соотношение в разные эпохи и времена бывали разные. Существовали и существуют классы паразитов, шайки, кланы, племена. Есть "неорганизованные", одиночки-паразиты, уроды даже в одной семье. Веками человечество стремилось избавиться от них, но они, подобно крысам, обладали - и обладают! - огромной живучестью. Коварные лицемеры, циники и демагоги, они умеют рядиться в одежды добродетели и пробираться на вершины власти. И там, прикрываясь фальшивыми лозунгами неустанной заботы о благе своих сограждан, думают только о своем благе и благе своего клана.

Макс Веземан принадлежал к первой категории людей. Особый характер его деятельности заставлял делать насилие над собой, подавлять в себе благие порывы души, но природа, она не терпит насилия и всегда оставляет за собой последнее слово. Волей судьбы оказался Макс в условиях, где преобладали двуногие существа, относящиеся к категории хищников. В такой атмосфере трудно дышалось ему. Это только в пословице легко говорится: с волками жить - по-волчьи выть. Ох, как трудно выть по-волчьи Человеку с большой буквы длительное время. Душа не выдерживает, она требует отдушины, она ищет себе подобное, чтобы вдохнуть в себя чистого воздуха, просит общения с прекрасным и светлым. Она боится зачерстветь, грубеть и запачкаться среди стаи негодяев и подлецов. Как рыба в грязном, отравленном нечистотами водоеме, душа ищет чистую свежую струю.

Такой струей Максу показалась Кэтрин. Он ничего от нее не хотел, никаких планов и расчетов не строил. Он искал просто человеческого общения. Он любовался ею и был рад и доволен. Делать ей приятное, видеть в ее глазах вспышку радости и трогательного смущения стало для него внутренней потребностью. Он считал, что в Кэтрин, в ее внешнем облике, в грации, в обаятельной женственности воплотились лучшие черты разных племен и народностей - испанцев, индейцев, германцев и славян. Сплавленный в удивительную гармонию, этот монолит обладал неотразимой притягательной силой, и не внешней, потому что красоту ее нельзя было назвать броской, ослепительной. Нет, красота ее скрывалась под оболочкой холодной, капризной беспечности, под этим простеньким покровом клокотал неистовый огонь души, который однажды должен был вырваться наружу с испепеляющей силой. А природа была начеку. Нечаянно брошенные семена симпатии попали на благодатную почву и стали давать сильные молодые всходы. Они росли бурно и стремительно. Настало время, когда Макс не мог не думать о Кэтрин. Мысли о ней наседали на него неотступно, и он не в состоянии был с ними справиться. И когда он сдался, покорился под напором неожиданной стихии и уже с удовольствием предавался думам о Кэтрин, к нему подкралась еще одна страсть - желание видеть ее, слышать ее голос. И он, часто помимо своей воли и желания, искал повод, чтобы случайно встретиться с ней, обмолвиться хотя бы одной фразой, произнести ее имя. Из его уст оно звучало по-особому, и в этом отношении наблюдательная Мануэла была права: он произносил ее имя не голосом, а сердцем. Впрочем, это замечала не только Мануэла. Однажды Штейнман спросил его в своей грубой манере:

- Какие у тебя отношения с Кэтрин Гомес?

В ответ Макс недоумевающе повел плечами и ответил, поправляя темные очки:

- Извини, Карл, но я не понимаю, что ты имеешь в виду?

- Ты к ней неравнодушен? - Он нервно погладил свой узкий лоб, и тонкие губы его скорчили сатанинскую ухмылку, невыразительные глаза-щелочки оставались холодными и колючими. - Я понимаю, ты человек холостой, твое право, Я просто интересуюсь из любопытства, как старший товарищ, ну, и если хочешь, как начальник.

- Да, хочу, именно хочу ответить тебе, как начальнику, - холодно сказал Макс, и в напряженном голосе его послышались раздражительные нотки: - Помнится, у тебя были подозрения насчет благонадежности Кэтрин Гомес. Ты в чем-то ее подозревал.

- Да, да, были и есть, - с торопливой нервозностью перебил Штейнман. - Ее увлечения фотографией. Она слишком много фотографирует. Не расстается с фотоаппаратом. Местность, сотрудников. К чему бы это? А представь себе, что сейчас, вот в данную минуту наши с тобой портреты работы Кэтрин Гомес лежат в Москве в КГБ.

- Не думаю, чтоб мы с тобой представляли интерес для КГБ, - вяло поморщился Макс и продолжал ровным, без интонации, голосом: - Но тем не менее я решил поинтересоваться личностью сеньорины Гомес и ее родителей. Не сразу, постепенно мне удалось получить ее расположение и впоследствии - доверие. - Макс преднамеренно сделал долгую паузу в расчете на нетерпеливость шефа, и расчет этот оправдался.

- Ну-ну, - заерзал в кресле Штейнман и хищно насторожился, - что ты узнал?

- Пока ничего подозрительного. В нашей монастырской обстановке, в изоляции от внешнего мира люди ищут отдушины. Это естественная потребность отвлечься от повседневной будничной работы…

- Ты хочешь сказать, что фотография - это ее хобби? - снова с чувством превосходства перебил Штейнман, и тонкие пальцы его беспокойно отбили дробь по полированному столу, а узкое вытянутое лицо излучало самодовольство. Он был мнителен и не умел этого скрывать. Его мнительность, предубеждение и глупое самодовольство раздражали Макса, вызывали отвращение. Штейнман был ему противен, особенно тем, что он сует свой нос в сугубо личное, сокровенное, в тайники души, куда посторонним вход категорически запрещен.

- Именно это я хотел сказать, - твердым решительным голосом ответил Макс и, заметив на надменном лице шефа, на его тонких губах раздражительную насмешливость, прибавил: - По крайней мере - пока. А дальше будем смотреть.

- А ее брат? Ты выяснил, где ее брат?

- В Мексике.

- Так она говорит. Чем он там занимается, мы не знаем и она не знает. А вдруг знает? А?.. - Он смотрел на Макса испытующе, настороженно, словно и его в чем-то подозревал. - А вдруг он и не в Мексике, а на Кубе? Ты можешь дать гарантию, что он не на Кубе?

- Гомесы не имеют связи со своим сыном. Он им не пишет, и они не знают его адреса.

- Это они так говорят? А на самом деле?

- Мы контролируем переписку, и до сего времени нам не удалось установить их почтовую связь. Посмотрим, что будут дальше.

- Ну-ну, смотри дальше и глубже. И главное, с холодным беспристрастием, - манерно хитрил и лукавил Штейнман и был доволен собой.

Две недели Генри Левитжер отсутствовал на Острове. Перед его отъездом на материк в одну из клиник ЦРУ с Острова был отправлен гаитянин по имени Хусто - первый подопытный Куна, которому в пищу была подложена совсем крохотная толика серой массы, той самой, над изобретением которой так долго и самозабвенно колдовал Адам Куницкий. По расчетам изобретателя, созданный им яд замедленного действия должен поражать кровь. Через неделю после "опыта" у Хусто появились первые симптомы: сонливость, общее недомогание, потеря аппетита. Как было заранее запрограммировано, в таком состоянии больной направлялся в клинику, где опытные врачи должны были принять все меры для спасения Хусто, а изобретатель получить свидетельство о надежности его изобретения.

Яхта Левитжера пришвартовалась у пирса в полдень. У причала его встречали Штейнман и Мариан Кочубинский. Левитжер легко и прытко соскочил на берег, холодно, кивком головы, как бы мимоходом, поздоровался с встречавшими и, ни к кому персонально не обращаясь, спросил:

- Где Кун?

Штейнман и Кочубинский в некотором смущении переглянулись. Начальник охраны торопливо взглянул на часы и с привычным подобострастием, не подобающим бывшему графу, ответил:

- Должно быть, обедает, мистер Левитжер.

- Разыщите и пригласите ко мне.

- Слушаюсь, мистер Левитжер, - тем же раболепным тоном отозвался Кочубинский и быстро побежал выполнять приказание. Штейнман стоял "навытяжку", как ефрейтор перед генералом, впиваясь преданным взглядом в этого шустрого и деятельного хозяина Острова - фактического хозяина, заносчивого и властолюбивого.

Левитжер смотрел мимо Штейнмана, как в пустоту, демонстративно не замечая его, и тот испытывал обиду и унижение и мучительно соображал, чем недоволен его босс. Наконец Левитжер резко повернулся в сторону главы контрразведки и с насмешливой ядовитостью в голосе выдавил:

- У вас, Штейнман, я полагаю, никаких новостей, кроме утечки информации, нет… - В его словах не было вопроса, он говорил утвердительно, как о бесспорном факте. Штейнман, зная характер босса, смолчал. Уже на ходу Левитжер небрежно обронил: - В конце дня зайдите ко мне со своим заместителем. Впрочем, лучше без Веземана.

Штейнман сделал лакейский кивок.

Не заходя к себе в башню, Левитжер быстро и широко зашагал в сторону административного корпуса. В приемной своего офиса он застал Марго - свою преданную секретаршу и по совместительству исполняющую обязанность супруги во время отсутствия на Острове миссис Левитжер. Дверь в кабинет была приоткрыта.

- Что ты здесь делаешь, детка? - Левитжер чмокнул ее в нос. - Надеюсь, у нас все в порядке?

- Звонил мистер Кун, он сейчас будет.

- Прекрасно, малышка. Ты иди домой, сейчас Став принесет мой багаж. Я кое-что привез и для тебя. Приготовь обед, мы через час придем с мистером Куном.

Левитжер был в хорошем расположении духа. Собственно это расположение нашло на него сразу, как только он переступил порог своего офиса. Куницкий, которому начальник охраны сказал, что его срочно хочет видеть мистер Левитжер, прибавив при этом, что босс чем-то недоволен, примчался в служебный корпус в некотором волнении. Он даже не допил только что открытую банку пива: так спешил. Несмотря на свои добрые, почти дружеские отношения с боссом, он все же побаивался его. Над ним все еще постоянно висел дамоклов меч его преступления в годы войны, о котором знал лишь Штейнман и мог узнать Левитжер. Пока жив Штейнман, Кун не мог считать себя неуязвимым.

Левитжер, широко улыбаясь, встал из-за стола, вышел навстречу Куну с распростертыми объятиями и торжественно провозгласил:

- Поздравляю великого ученого с великой удачей. Хусто отошел к праотцам. Медицина оказалась бессильной против твоего "А-7".

- Нашего, мистер Левитжер, - скромно поправил Кун и лошадиное лицо его оскалилось глупой улыбкой. Он ликовал: столько лет труда, волнений, сомнений и надежд и вот - победа. Но Левитжер перебивает его торжествующие чувства, широким жестом предлагает сесть и садится сам. Он возбужден - там, в США, шеф ЦРУ лично поздравил его, Генри Левитжера, с успехом и обещал ему и автору дьявольского изобретения солидное вознаграждение. Очень солидное.

- Твой успех, - начал Левитжер и, поймав на лице Куна гримасу скромного возражения, поправился: - Ну, если хочешь, наш успех, мы должны сегодня отметить. Марго приготовит нам праздничный стол. На этот случай я кое-что захватил с собой, черт возьми. Должен сообщить тебе, что в Лэнгли нами довольны. Ну, еще бы: представляешь, какое оружие мы им дали - изящное, тихое, совершенно бесшумное, которое не оставляет никаких следов. Не нужно никаких колец с сильнодействующим ядом, как в случае с генералом де Голлем. - Он преднамеренно резко оборвал свою речь, словно осекся, сказав лишнее. Нет, он играл и упивался игрой. Вызвав таким образом в глазах Куна немой вопрос, он с наслаждением отвечал на него: - Самодовольный французишка, возомнивший себя Наполеоном, был приговорен… Ну да, нашими из Лэнгли… Способ придумали одновременно и примитивный и сложный - кольцо с сильным ядом. Представь себе кольцо у тебя на пальце правой руки. Во время официального приема ты крепко пожимаешь руку де Голлю, так, чтобы нанести ему легкую царапину, в которую попадает яд замедленного действия. - Он умолк и растопыренными глазами уставился на Куна.

- Но ведь яд мог попасть и на… исполнителя…

- Вот именно. Примитивно и потому не безопасно для самого… будем прямо называть - убийцы. Пришлось отказаться. А будь тогда твой "А-7"? Просто, чисто, интеллигентно! Впрочем, и здесь есть "но", о котором мне поручено тебе сообщить. Масса должна быть бесцветной, совершенно бесцветной.

- Я думал об этом… - с преувеличенной серьезностью сказал Кун.

- Это возможно?.. - быстро спросил Левитжер.

- В принципе - да. Хотя есть определенные сложности. Помимо технологии, это потребует дополнительного времени.

- И много?

- Я затрудняюсь сейчас сказать.

- Дело в том, дорогой Адам, что тобой, твоим "эликсиром", - тонкие губы Левитжера вытянулись в ироническую ухмылку, - заинтересовались очень влиятельные господа из дружественных нам стран. Я пригласил их посетить наш Остров, где они смогут лично познакомиться с тобой и с нашим предприятием. Если б к тому времени ты смог обесцветить свой "эликсир", мы имели бы сильный козырь перед сильными мира сего.

- Будем работать, - обнадеживающе пообещал Кун с напускной важностью человека, знающего себе цену.

- Ты понимаешь, что это значит? Представляешь ли цену своему "эликсиру"? С его помощью вслед за Хусто можно отправить и де Голля, и Фиделя Кастро, и всех других нежелательных нам красных, черных, зеленых и тому подобных. Просто, изящно, интеллигентно. Между прочим, Вашингтон обеспокоен медлительностью с "А-777". В чем дело? Преднамеренно тянет или старик исчерпал себя? Как ты думаешь? Может, ему дать отставку? Вы с Кларсфельдом сможете завершить работу с "А-777"?

- Нет. Он скрывает от нас технологию.

- А если я прикажу ознакомить вас, ввести в курс дела?

- Это только обозлит его, и он поступит наоборот. Нацист упрям и самолюбив.

- Наплевать мне на его самолюбие. После того как он закончит работу, его можно тоже… вслед за Хусто.

- Не только можно, нужно, обязательно.

- Да, но об этом после. А сейчас иди за Маргарет, через полтора часа я вас жду в башне.

Впервые Левитжер приглашал Куна к себе домой, в башню, в его святая святых, где никто из обитателей Острова, кроме рыжей Марго и матери Кэтрин, - не бывал. Ана Гомес выполняла обязанности приходящей прислуги, она появлялась в башне в случае необходимости по вызову Марго. В ее обязанности главным образом входила уборка огромного помещения в три этажа. Первый этаж занимал бассейн, выложенный голубой плиткой, биллиард, в который никто не играл, бар из красного дерева, которым редко пользовались, и небольшая кухня с электрической плитой. На втором этаже было три апартамента, двери которых выходили в круглый холл. Двухкомнатные апартаменты эти предназначались для гостей. В одном из них постоянно жила Марго. Весь третий этаж, где так же, как и на втором, было три апартамента с туалетными и ванными комнатами, занимал сам Левитжер. Впрочем, там он жил постоянно лишь тогда, когда на Остров приезжала его жена с детьми. В их отсутствие его вполне устраивал и второй этаж, где обитала мисс Марго.

Кун ликовал: о чем мечтал - успех, слава, деньги, независимость - шло к нему сразу. Все в нем пело, торжествовало, клокотало в душе, порождая чувство злорадства над теми, кто не верил в его гений, кто смотрел на него, как на завистливого неудачника. О, были и есть такие, он их помнит поименно, он ничего не забыл. Пусть теперь они трепещут перед ним - громовержцем, который может любого из них или всех подряд послать вслед за Хусто. А Левитжер, надменный Генри Левитжер, куда девалось его высокомерие? Лезет в друзья и соавторы, не прочь быть компаньоном. Нет, Кун ни с кем не станет делить ни славу, ни деньги. Она знает подлинную цену своему, как выражается Левитжер, "эликсиру". Теперь можно будет устранять всех неугодных президентов, премьеров, министров, маршалов, партийных лидеров, журналистов, писателей - всех, кто стоит на пути к мировому господству великого. Богом избранного народа. Не кто-нибудь, а он - Адам Кун, приблизил приход того судного дня, когда исчезнут с лица земли все эти коммунисты, социалисты, демократы, патриоты, и владыкой мира станет капитал, владельцы шести триллионов долларов. Именем его назовут города, площади, на которых воздвигнут его бронзовые и гранитные изваяния. Польский город Беловир, где он родился, будет переименован в город Кун.

А мысли все напирали одна ярче и упоительней другой, и он уже не в силах был остановить их бурлящий поток. И уже Левитжер казался ему ничтожеством, примитивом, который не понял глубины и величия произошедшего. Со смертью какого-то гоя Хусто родился сверхчеловек Кун. У Левитжера не хватило фантазии выше той, как только отправить Дикса вслед за Хусто. Нет, Генри, не спеши, Дикс поживет еще, он еще нам пригодится. Первым пойдет к праотцам Штейнман - эта грязная скотина. И немедленно, безотлагательно. Штейнман висел над Куном, как дамоклов меч, готовый в любую секунду опуститься на голову и поломать его такую перспективную карьеру. Мысли о его прежних военной поры отношениях с эсесовцем Штейнманом, вынужденном с ним сотрудничестве навещали Куна как ночной кошмар, и душили его с садистской жестокостью и упоением. Теперь пришел этому конец. Оставалось лишь подложить в пищу Штейнману крупицу серой массы, над изготовлением которой он колдовал много лет. Для него Кун удвоит дозу, чтоб уже полная гарантия. Дело оставалось за небольшим, совсем за малым: подложить "эликсир" в пищу Штейнману. Но как, каким образом? Штейнман мнителен и осторожен, он питается, как правило, дома. Правда, изредка, притом без всякой системы, то есть может и в праздники и в будни, он посещает ресторан сеньора Понсе. Кажется, и продукты ему поставляет Хорхе Понсе - отец Мануэлы.

Так размышлял Кун, неторопливо идя к себе домой. Маргарет он предупредил по телефону о том, что они приглашены сегодня на обед к Левитжеру.

Нет, не так просто, как думалось Куну вначале, угостить Штейнмана "эликсиром" - без помощников, а точнее соучастников, то есть непосредственных исполнителей коварного замысла, ему не обойтись. А где его взять, фактически наемного убийцу? Тут должен быть абсолютно надежный, свой человек. У Куна таких людей не было. Единственным, с кем он дружил, был Дэвид Кларсфельд. С ним он был в известных пределах откровенен. Дэвид знал, что со Штейнманом они заклятые враги, но Кун не объяснял ему причину их вражды, не посвящал его в свою кошмарную и позорную тайну, не поведал, как в годы войны, оказавшись в руках у гестапо, он, Адам Куницкий, по приказу Штейнмана и под объективом фотокамеры расстреливал евреев, а затем подписал обязательство о сотрудничестве с гитлеровскими спецслужбами. Кун был уверен, что и тот чудовищный фотокадр и его подписка хранятся у Штейнмана. Дэвид был более откровенен и своих отношений с Мануэлой не скрывал от Куна, а напротив, мальчишески хвастливо афишировал, смаковал интимные подробности. Размышления Куна бежали стремительно, напряженно и торопливо и таким образом натолкнулись на Мануэлу, как на возможного исполнителя зловещего замысла. Можно ли ей доверить такое сверхделикатное дело, как устранение из жизни Штейнмана? (Кун даже в мыслях старался избегать грубого и жестокого слова "убийство"). Да и согласится ли она? Конечно же, не сам Кун будет с ней обговаривать это "дело", он вообще останется в стороне. Все должен взять на себя Дэвид, в которого Мануэла, по словам самого Кларсфельда, безумно влюблена. А безумно влюбленные, как известно, решительны в своем безумстве и ради любимого и во имя любви идут на все, по крайней мере, способны на все.

А как отнесется к такому деликатному предложению Дэвид, тоже вопрос не из легких. О том, что Кларсфельд, возможно, из чувства солидарности не питал к Штейнману, мягко говоря, симпатии, Кун знал. Но антипатия - одно дело, террористический же акт - совсем другое. Мануэла может в порыве преданности и страсти согласиться сделать то, о чем попросит ее любимый, обещая сохранить это в тайне. Но как бы эта тайна вскоре не получила широкую огласку. Впрочем, Кун привык рисковать, рискнет и Кларсфельд, если его хорошо попросить, убедить в жизненной необходимости этой акции. Обнадеживало его и то, что теперь, когда он становится знаменит и богат, Дэвид, в надежде на покровительство своего будущего учителя и компаньона, окажет ему услугу, рискнет.

В служебном кабинете Левитжера Веземан установил "клопа", поэтому все, что говорилось в кабинете фактического хозяина Острова, Максу было известно, в том числе и последний разговор Левитжера с Куном о смерти Хусто и о намерении Левитжера отправить вслед за Хусто и самого Дикса. Это, последнее, давало в руки Макса большие козыри в его дальнейших отношениях с Диксом. Но главное, на что должен был обратить внимание Макс, это предстоящий визит на Остров высоких гостей. Судя по тому, с какой нервозностью и усердием готовился к их приезду Левитжер, это были действительно важные тузы, надо полагать заинтересованные в Деятельности группы Дикса. Вполне логично и естественно, что визит на Остров гостей такого ранга не мог не интересовать Макса Веземана. К их приезду готовился и он. Его интересовало, что за люди приедут на Остров и о чем они будут говорить. Хорошо бы их беседы записать на магнитную ленту. Как уже говорилось, один "клоп" еще год тому назад Максу удалось установить в служебном кабинете Левитжера. Достаточно ли этого? - спрашивал самого себя Веземан и отвечал: нет. Едва ли интимные разговоры будут вестись в кабинете Левитжера. Вероятней всего совещания будут происходить в башне, на первом или втором этаже. Именно там надо установить аппараты подслушивания. Задача не простая, и Макс это хорошо понимал. Конечно, несколько проще было проникнуть в башню двумя неделями раньше, когда Левитжер находился в Штатах, но Макс упустил такую возможность, о чем теперь сожалел. Нужно было изыскать какой-то повод, но так или иначе, все сводилось к необходимости установить еще два "клопа" в башне - на первом и втором этажах, где вероятней всего и должны происходить доверительные беседы важных гостей. Вообще-то мысль о "клопах" на квартирах Левитжера и Марго появлялась у Макса и прежде, но сдерживало его то обстоятельство, что острой необходимости в этом не было, поскольку Левитжер никого у себя на квартире не принимал, в то же время был известный риск: если в силу какой-то случайности эти "клопы" будут обнаружены, то подозрение падет на Марго, Ану Гомес и ее дочь. А этого Макс и не хотел - он не мог подставлять под удар Кэтрин и ее родителей, потому что Кэтрин слишком глубоко вошла в его сердце, стала единственным на Острове родным и близким ему человеком. Потому и встревожил его последний разговор со Штейнманом, взявшим Кэтрин на подозрение. Мнительность Штейнмана, его недоверчивый характер всегда раздражали Веземана. Теперь же это касалось человека, который был не просто симпатичен Максу, но и дорог. Пуще всего возмущали мерзкие намеки на личные отношения Макса и Кэтрин, его язвительный глуповатый смешок. Эта свинья смотрит на взаимоотношения людей со своей грязной скотской колокольни, ему никогда не понять благородных порывов человеческой души. Он весь род людской малюет только двумя красками - черной и белой. Кэтрин, это юное безгреховное создание Кэт, за благонадежность которой Макс готов поручиться, для Штейнмана всего лишь потенциальный шпион, - размышлял Веземан, сидя в своем кабинете в служебном корпусе.

Неожиданно плавно текущие мысли его застопорились, остановились, как останавливается киноаппарат, и тогда на экране замирает какой-то один кадр. Для Макса этим кадром было слово "шпион". В его сознании оно как-то не совмещалось логически с другими словами: "готов поручиться". И он сразу спросил самого себя: трезво, или как советовал Штейнман, "с холодным беспристрастием", - сможет ли он поручиться? И прежде, чем ответить на этот вопрос, он попробовал разобраться в обоснованности подозрений Штейнмана. Кэтрин никогда не скрывала, что у нее есть старший брат. Педро работал в Мексике портовым грузчиком. Последнее письмо от него было получено три года тому назад, в котором он сообщал, что уволился и нанялся матросом на торговое судно, название которого позабыл или не хотел сообщить. С тех пор от него не было никаких вестей. Что ж, все логично, естественно, во всяком случае нет оснований подозревать, что Педро находится на красной Кубе. В увлечении Кэтрин фотографией Макс также не находил ничего предосудительного: снимки она делала вполне профессионально, как пейзажи, так и портреты. Портреты друзей и знакомых она щедро и безвозмездно раздаривала. Три ее фотографии - два пейзажа и портрет - есть и у Макса. "Шпионка. Странно… Чья, на кого работает? - спросил Макс самого себя и улыбнулся вдруг зародившейся мысли: - Вот было бы забавно, если б Кэтрин оказалась моим коллегой".

Вчера вечером Веземану удалось поймать в эфире концерт из произведений Баха в исполнении органа. Он записал весь концерт на магнитофонную ленту. Сегодня он собирался пригласить ее к себе послушать Баха и затем подарить ей кассету с записью концерта. Ему было приятно делать ей скромные подарки. Собственно, Бах был предлогом: ему хотелось видеть ее, говорить с ней наедине, слушать ее плавную речь, незатейливые, но всегда такие непосредственные, искренние рассказы, прерываемые отрывистым, то печальным, то веселым смехом; любоваться кофейно-матовым загаром ее лица и рук и предаваться тому сладкому состоянию, когда ощущаешь, как в тоскующей душе закипают возвышенные и прекрасные порывы.

В последнее время их встречи становились все чаще - либо на пляже, либо в роще кокосовых пальм, вытянувшейся вдоль берега неширокой, всего на полсотни метров, полосой. Реже они встречались у него на квартире, находя для таких встреч благовидный повод. Предлоги находил или придумывал Макс, иногда они были слишком нарочиты, - Кэтрин это видела и озорной улыбкой давала понять Максу, что она разгадала его хитрость, но от приглашения не отказывалась: видно, и ей было приятно встречаться у него дома в интимной обстановке. Макс держался с ней в рамках приличия, ничего предосудительного ни в словах ни в действиях себе не позволял, что после откровенного разговора с Мануэлой даже обижало Кэтрин: он, де, смотрит на нее, как на ребенка. А между тем в податливой и впечатлительной душе ее разгорался первый огонек еще неизведанного, таинственного, трепетно-желанного чувства, о котором Мануэла говорила ей, как о безумстве. Огонек этот вспыхнул однажды украдкой, исподтишка, помимо воли и желания самой Кэтрин. Он пугал ее и в то же время забавлял. Ей казалось, что она надежно управляет им и не позволяет ему выйти из-под контроля, что он послушен ее разуму, который в свой черед сеял сомнения и колючие вопросы. Кэтрин знала, в каком страшном учреждении она работает, отдавала себе отчет и в том, что окружающие ее начальники, все эти сеньоры доктора - куны, диксы, левитжеры, кларсфельды - преступники, как и те, кто призван их охранять и оберегать их тайну, - штейнманы, веземаны, кочубинские… Но почему-то сеньора Веземана она исключала из шайки врагов человечества. "Он не такой, как другие", сказала она Мануэле, и это был голос не разума, а сердца.. Разум не мог объяснить, почему Веземан не такой, как Штейнман, с которым они работают в одной упряжке, - разум доверялся сердцу, потому что горячее девичье сердце мудрее и тоньше холодного рассудочного разума.

Макс уже настроил себя на встречу с Кэтрин у него дома, где их ждал Бах, хотя Кэтрин об этом еще ничего не знала. Он скажет ей в полдень, когда она будет идти на обед. Он увидит в окно из своего кабинета и окликнет ее: мол, подожди, дело есть. Странно: человек большой внутренней выдержки и хладнокровия, он перед каждой встречей с Кэтрин испытывал мальчишеское волнение, похожее на чувство стыда, и тогда в душе с вымученной насмешливостью он называл себя кающимся грешником.

За полчаса до начала обеденного перерыва Макс погрузился в странное внутреннее напряжение, которое бывает накануне каких-то чрезвычайных событий, и был несколько смущен своим состоянием. Он то вставал из-за письменного стола и принимался ходить по кабинету, не спуская, однако, пристального взгляда с открытого окна. Первым покинул здание Дикс. Он ступал тяжело, с видом человека утомленного и погруженного в мрачные думы. Потом вышли Кун и Кларсфельд, веселые, довольные, с важностью преуспевающих бизнесменов. Потом торопливой походкой, озираясь по сторонам, промелькнул Штейнман. "Сейчас появится она вместе с Мануэлой", - подумал Макс, подойдя вплотную к окну и приготовив фразу: "Кэт, тебя можно на минутку?.."

Показалась Мануэла, одна, улыбчивая, сияющая, обменялась какой-то репликой с вахтенным - здоровенным негром из отряда Кочубинского. Макс напрягся в ожидании. Кэтрин не появлялась. Прошла минута, другая, третья - тягучие, бесконечные. Макс взглянул на часы: пять минут, как начался обеденный перерыв. Он закрыл окно и поднялся на третий этаж в лабораторию. Комнаты, где работала Кэтрин, были заперты. "Странно… Может, она заболела и вообще не вышла сегодня на работу?" - подумал он с досадой и озабоченностью, чутко вслушиваясь в тишину опустевшего здания. Вдруг на втором этаже ему почудилось какое-то едва уловимое движение за дверью кабинета Дикса. Дверь была заперта. Вечером, уходя домой, Дикс обычно ставил пломбу на дверь своего кабинета. Иногда он это делал и днем во время обеденного перерыва. Но не всегда. На этот раз пломбы не было. Макс стоял озадаченный и, затаив дыхание, слушал. Он не мог определенно сказать, что слышал какие-то движения за дверью кабинета Дикса, да, пожалуй, слух его ничего и не улавливал, но какое-то внутреннее чутье подсказывало ему, что в кабинете кто-то есть. Постояв в раздумье, может, чуть больше минуты, он твердым шагом отошел от кабинета и, остановившись у лестницы, выжидательно и настороженно замер. Прошла еще минута. Он уже решил уходить, как вдруг осторожно щелкнул замок в кабинете Дикса, тихо открылась дверь, и из нее вышла Кэтрин. Увидя Макса, она не смогла скрыть своей растерянности: она явно не ожидала кого-либо встретить сейчас. На лоснящемся лице ее вспыхнул всполох невинного смущения, а в глазах засверкали огоньки испуга и решительности. Как прекрасны были в этот миг ее глаза, первое, что отметил про себя Веземан, - неповторимые. В руках у Кэтрин была маленькая дамская сумочка, в которой обычно содержатся предметы косметики. И потому, как держала Кэтрин эту сумочку, как бережно и решительно прижимала ее к своей груди, Макс догадался, что сейчас сама судьба девушки хранится в этой сумочке. Испуг и растерянность Кэтрин смутили Макса, он даже почувствовал себя виноватым, словно нечаянно подсмотрел нечто сугубо интимное, запретное для постороннего. И чтобы успокоить Кэтрин, он сказал, как обычно, с приветливой радостью:

- О, Кэт, как хорошо, что я тебя встретил. Здравствуй, прекрасная. Я уже решил, что ты заболела и начал волноваться. - Он смотрел на нее с дружеской улыбкой, и лицо его сияло неподдельной радостью. Она стояла перед ним безмолвная, все еще растерянная, и в глазах ее светился огонек надежды, мольбы и недоверия. - Ты домой сейчас? Пойдем вместе, я тебя немного провожу. - Когда они миновали вахтенного, Макс продолжал все тем же дружеским тоном, но вполголоса: - Ты прекрасна, Кэт. Ты не можешь себе представить до чего ты прекрасна. Я прошу тебя - не волнуйся. Я ничего не видел, ты ничего не делала и я ни о чем тебя не спрашиваю. Хорошо? - Она молча кивнула, потому что слова ее застряли где-то внутри. А он продолжал отеческим тоном: - Об одном прошу тебя, милая девочка, впредь будь осторожна и осмотрительна. Я верю тебе, верю в твою честность и высокую порядочность. Я хотел тебя сегодня видеть. Вчера я случайно поймал в эфире великолепный концерт Баха в органном исполнении. Я записал его и хочу подарить тебе кассету. Ты любишь Баха?

- Не знаю, - рассеянно прорвалось ее первое слово после оцепенения. Но по выражению ее лица Макс понял, что шок миновал и она овладела собой, поверив ему. Он продолжал: - Может, вечером после работы зайдешь ко мне? Послушаем вместе Баха. И честно говоря, соскучился я по тебе. Ну как, обещаешь?

- Обещаю, - выдохнула она так, будто сбросила с себя несильную ношу и весело рассмеялась. - Обязательно зайду. - И отойдя от него шагов на пять, обернулась и почему-то сказала: - Приготовьте пива.

Все, что угодно, но этого Макс не ожидал: Кэтрин преподнесла ему сюрприз и, в общем-то приятный. Неприятным в нем было то, что Штейнман оказался прав в своих подозрениях в отношении Кэтрин. Неожиданное открытие ошеломило его. Не оставалось ни малейших сомнений в отношении содержимого сумочки Кэтрин. Уже когда они миновали вахтенного, у Веземана возникло желание сказать ей очень дружеским наигранным тоном праздного любопытства: "Какая очаровательная сумочка. Можно посмотреть?" Но он тут же подавил в себе это желание, поняв, что если в сумочке окажется фотоаппарат, - а он в этом был уверен, - то нервы Кэтрин могут не выдержать, произойдет драматическая сцена, нежелательная для посторонних свидетелей. Уже дома, лежа на диване и анализируя встречу с Кэтрин, он одобрил свои действия. Он, конечно, был возбужден и находился в таком приподнятом настроении, словно только что одержал победу. Совсем неважно, над чем или над кем. Кэтрин оказалась не так проста, и это открытие его радовало. Естественно, возникал вопрос: на кого она работает? От ответа зависело многое. На кого угодно, исключая ЦРУ и "Моссад". На какую-нибудь латино-американскую страну, правительство которой не доверяет США и знает коварство спецслужб своего сильного северного соседа. И вдруг к нему подкралась коварная мысль: а что если она действует по заданию Штейнмана или Левитжера, решивших путем такой провокации проверить его "благонадежность"? Подобное казалось маловероятным, но исключать его не следовало, во всяком случае мысль эта призывала к осторожности и осмотрительности.

Кэтрин зашла к нему домой сразу же после работы. На ней была белоснежная блузка с глубокими вырезами, обнажавшими иссиня-кофейную спину, длинную шею и уголки маленьких тугих грудей. Небесно-голубые шорты, в которых она появилась впервые, подчеркивали ее осиную талию и все, что ниже талии. Для нее это был довольно смелый, если не сказать рискованный наряд, тем более, что и всем своим видом - сияющим лицом, лихорадочным блеском обворожительных глаз - она утверждала нарочитую решимость и независимость. Такая кокетливая бравада забавляла Макса и вместе с тем сладко волновала воображение. Заказанное ею пиво в банках стояло на журнальном столике рядом с поджаренными орешками арахиса и креветками.

Усадив Кэтрин в мягкое кресло, Макс включил концерт Баха. Слушали молча, как слушают меломаны серьезную и прекрасную музыку. Они сидели друг против друга, и их сосредоточенные глаза на короткий миг скрещивались и тут же расходились в стороны. Постепенно Макс чаще и продолжительней стал останавливать свой взгляд на Кэтрин, словно пытался получше рассмотреть черты ее лица, которое вообще-то нельзя было назвать красивым в классическом понимании. Маленькая детская головка с большими глубокими мечтательными глазами-озерами и застенчивая таинственная улыбка делали ее очаровательно-неотразимой. Любуясь ею, Макс почему-то вспомнил женщин, которые в разное время - в Москве, в Мюнхене, в Мехико - встречались на его пути. Одна его безумно любила, готова была пойти за ним в огонь и воду. Изощренная в любви и страсти, она отдавала ему душу и тело. Но не было между ними духовной связи. Она об этом догадывалась и, стараясь показать себя образованной, говорила, не закрывая рта и употребляя не к месту и невпопад слова, смысла которых не понимала. Он слушал ее машинально, как раздражающий грохот поездов, и думал: "Помолчала б ты хоть минуту". Другая была полная противоположность той: молчаливая, застенчивая и стыдливая, как монахиня. Она предпочитала слушать и на его вопросы отвечала односложным: "да", "нет". Кратковременная связь с третьей отбила в нем всякое желание вообще встречаться с женщинами. Даже воспоминания о ней были неприятны, противны, они вызывали в нем чувство стыда и раскаяния, и он готов был дать обет никогда не иметь физической близости с женщинами, и тем более жениться. Как вдруг появляется Кэтрин и перечеркивает все его, казалось, прочно установившиеся взгляды на женщин. Ее плавный мелодичный голос, мягкие, грациозные жесты, задумчиво-веселый взгляд вишневых с синей поволокой глаз придавали ей редкую ласкающую нежную женственность.

Она слушала, потягивала холодное ароматное пиво короткими глотками и не спеша посылала в рот орешки. "На кого же все-таки ты работаешь, прекрасная Кэт?" - мысленно спрашивал Веземан, жуя креветки. К этому вопросу нужно будет подойти осторожно, деликатно, но непременно. А вот как, каким образом, с чего начать, он еще не решил, надеясь, что повод подвернется сам, стихийно. Так оно и вышло. Когда закончилась музыка, Макс выключил магнитофон и вместо того, чтоб поинтересоваться, понравился ли ей Бах, спросил, глядя на нее с дружеским участием:

- Ты чем-то озабочена, Кэт? Расскажи, поделись, может, я смогу помочь. Ты не стесняйся, ведь мы друзья, Кэт? Не так ли?

- Я даже не знаю, имею ли я право выдавать чужие тайны… - проговорила Кэтрин взволнованно и нерешительно. - Но мне кажется, вы, сеньор Веземан, должны об этом знать… потому что это касается и вас… - Она умолкла и посмотрела на него долгим вопрошающим взглядом.

- Ну, тем более. Я слушаю, Кэт, - попросил он. Кэтрин медлила, все еще проявляя нерешительность. Макс видел, что в ней происходит внутренняя борьба. Наконец, глядя в пол, она спросила глухим отчужденным голосом.

- А скажите, сеньор Штейнман - хороший человек? - И чуть приподняв голову, сосредоточилась в ожидании ответа.

- Видишь ли, понятия "хорошо" и "плохо" относительны. Что хорошо для одного, то бывает плохо для другого. Разве не так?

Она ответила согласным кивком, а он продолжал:

- Например, для тебя Штейнман - плохо. Он тебе не друг и даже больше, чем не друг. Я, как видишь, тоже выдаю тебе маленький секрет.

Она обратилась к нему быстрым решительным взглядом и сказала:

- Для сеньора Кларсфельда он непримиримый враг, И также для Мануэлы. Он хочет помешать их любви. И вообще он собирается выселить с Острова всю семью Понсе… и нашу семью тоже.

- Откуда такие сведения? - искренне удивился Макс.

- Мне сказала Мануэла, а ей сказал Дэвид. Они - Мануэла с Дэвидом - решили сделать со Штейнманом то, что сделали с бедным Хусто.

- А что сделали с Хусто? Я не в курсе.

Она недоверчиво посмотрела на Макса, и взгляд ее говорил: не надо лукавить, ты отлично все знаешь. Он разгадал эти ее мысли и быстро прибавил:

- Я знаю, что он заболел и его отвезли в клинику.

- Хусто умер. Его заразили вирусом неизвестной болезни…

Макс не отозвался. Он считал неуместным притворяться и лукавить. Однако сообщение о том, что Штейнмана ждет судьба Хусто, его всерьез встревожило: он понимал, догадывался, что со Штейнманом расправится Кун. Неважно, чьими руками это будет сделано: Кларсфельда или Мануэлы. То есть, нетрудно было догадаться, что непосредственной исполнительницей воли Куна, попросту говоря, убийцей, будет Мануэла. Тревожило другое: а что если Штейнман - только начало? За ним последуют и другие: Дикс, Веземан и прочие неугодные кунам-левитжерам люди. Своим сообщением Кэтрин предостерегала его, Макса Веземана. Теперь было совершенно очевидно, что со стороны Кэтрин нет никакой провокации. Конечно ж, версию о том, что Штейнман намерен выдворить с Острова Понсе и Гомес сочинил Кун и Кларсфельд, чтоб придать решимости Мануэле. Серьезное, задумчиво-сосредоточенное молчание Макса нарушила Кэтрин:

- Вы меня не продадите, сеньор Веземан?.. Я вам рассказала потому, что я… что вы… вы добры ко мне и вообще вы для меня… - она осеклась и смущенно опустила глаза.

- Не надо, девочка. - Макс поднялся и, приблизившись к Кэтрин, положил ей руку на плечо. От его прикосновения она сжалась, напружинилась, и эту дрожь, пронизавшую ее, Макс физически ощутил. Он сказал с неподдельной лаской и теплотой: - Не бойся. Ты поступила правильно. Все, что ты сейчас сказала, останется между нами. Навсегда. Я хочу повторить: мы с тобой - верные друзья. Давай условимся - доверять друг другу и оберегать друг друга. Хорошо, согласна?

- Да, - тихим мягким голосом выдохнула она.

- Милая Кэт, - продолжал он, не отнимая руки с ее плеча. - Ты здесь единственный человек, кому я верю, как самому себе, близкий, более того - родной мне человек.

Макс наклонился к ней и опять, как тогда, поцеловал ее волосы, пахнущие духами, которые он недавно подарил ей. Она прислонилась к нему и коснулась плечами его груди, потом резко запрокинула голову, и алые свежие губы ее, полуоткрыв рот, призывно затрепетали и слились с его губами в страстном нервном поцелуе. Потом он целовал ее влажные глаза, шею, руки, а она бессвязно говорила:

- И вы для меня… Я места себе не нахожу, когда не вижу вас, сеньор Веземан…

- Называй меня Максом, - перебил он задыхаясь.

- О, благодарю, я с радостью. У меня много раз появлялось искушение назвать вас сеньором Максом.

- Просто, Максом, без сеньора, - сказал он.

- Да, Макс, Макс. Красивое имя. Оно очень идет вам - Макс… А сегодня я там, в офисе, когда увидела вас, я испугалась…

- Я это понял. У тебя были на это основания. Ты же не знала моего к тебе отношения. Верно?

- Нет, я догадывалась. Только отношение - одно, а ваша служба - совсем другое.

- У тебя тоже служба. Каждому свое. Но мы должны помогать друг другу. Сегодня я тебе, завтра ты мне. А мне очень нужна твоя помощь.

- Моя помощь… Да я для вас… я жизни не пожалею. - И она прижалась к нему так, точно хотела отдать ему себя всю без остатка.

- Спасибо, родная. А мне в самом деле нужна твоя помощь. Скажи, твоя мама часто бывает в башне? А ты могла бы туда пройти под каким-нибудь предлогом? Допустим, тебе понадобилось что-то срочное сказать маме?

- Ну, конечно же. Завтра там будет генеральная уборка. Марго пригласила в помощь маме меня и Мануэлу.

- Прекрасно! - воскликнул Макс и проникновенно посмотрел на Кэтрин. - То, о чем я тебя попрошу, совершенно секретно. Никто не должен знать, кроме нас с тобой. Ведь ты не такая, как Мануэла? Она беспечная и болтливая. Она выболтала тебе страшную тайну, ты это понимаешь, конечно?

- Да, понимаю. Но она мне верит. Я же никому, я только вам доверила, потому что вы… вы - Макс. --Она смотрела на него преданно, доверчиво искрящимися влюбленными глазами. Он тихо поцеловал ее в лоб и сказал:

- Я понимаю и ценю. Спасибо тебе, дорогая. Но ты Мануэлу, и не только ее - вообще никого, даже самых родных и близких не посвящай в наши с тобой отношения и наши дела. Наши, понимаешь? - подчеркнул он это слово.

- Понимаю. У меня только один родной и близкий… это Макс, - сказала она тающим голосом и, обхватив его шею руками, крепко впилась в его губы.

…Потом, лежа с ней в постели, когда свершилось то, что и должно было свершиться, поскольку оба в тайне этого желали и даже мечтали об этом, Макс, одолеваемый вопросом, на кого же все-таки она работает, спросил:

- Скажи, Кэт, где твой брат Педро?

Вопрос прозвучал для нее неожиданно, она внутренне вздрогнула, насторожилась и ответила уверенно:

- Не знаю.

- Кэт, родная, мы же договорились быть искренними. Я понимаю, тебе трудно отвечать на этот вопрос, и я не задал бы его и не стал бы настаивать на ответе. Но поверь мне, я спрашиваю потому, что это в твоих интересах. Не кому-нибудь другому, а мне и ради тебя нужно знать, где сейчас Педро.

Наступила продолжительная пауза. Макс видел, какая мучительная борьба происходит в ней, и сказал:

- Если для тебя трудно сказать правду, то не говори, не надо, я не буду настаивать.

- Он на Кубе, - тихо и печально произнесла она.

- Ты с ним имеешь связь? Извини за прямой вопрос, но ни тебе, ни Педро он ничем не грозит. Ты в полной безопасности.

- Да, имею. - Ответ ее прозвучал твердо и решительно.

- Мануэла знает об этом?

- Никто. Даже мама и папа не знают. Только вы да я. Я, наверно, глупая и болтливая, как Мануэла: я открыла вам еще один секрет.

В ответ он молча поцеловал ее: теперь он определенно знал на кого работает Кэтрин, его милая, очаровательная Кэт. Потом заговорил приглушенно и серьезно:

- Я дам сегодня тебе две маленьких штучки, которых называют еще "клопами". Ты, наверно, слышала?

- Читала. Подслушивать разговоры.

- Совершенно верно. Ты установишь их в башне в холле второго этажа и на первом этаже между биллиардным столом и бассейном. Впрочем, можно под биллиардным столом. Сама определишь, где лучше, но так, чтоб невозможно было их найти. Согласна?

- Я все сделаю, как надо, как прикажет мой Макс.

- Не прикажет, а просит.

- Просит мой Макс, - повторила она, с особой теплотой произнося его имя. Она верила ему и уже ни капли не сомневалась, что он ее друг. Она ласкала его и сама удивлялась своей смелости и умению расточать женские нежности, словно за плечами ее в этом смысле был большой опыт. На самом же деле Макс был первым мужчиной, кого она вдруг так страстно или, как она подумала, вспоминая разговор с Мануэлой, безумно полюбила. "Да, да, это безумство, - шептала она, - и так Должно быть, только так".

Макс смотрел на нее и мысленно говорил: "Это единственная женщина в мире, которую я смогу любить и боготворить. Но смогу ли я сделать ее счастливой"? Вопрос оставался без ответа. А он так хотел сделать ее счастливой, тогда и он мог твердо сказать себе: да, я счастлив, потому что счастлива она, маленькая Кэт.

Уходя в тот вечер от него с кассетой Баха и двумя "клопами", прощаясь, Кэтрин спросила с веселой довольной улыбкой:

- А кто же вы, сеньор Макс?

Он хорошо понял смысл ее вопроса и ответил, тоже дружески улыбаясь:

- А ведь я тебе подобного вопроса не задавал.

- Потому, что вы знаете ответ.

- И ты в свое время узнаешь. Ответ придет сам собой. Всему свое время.

Глава шестая

Штейнман отправился на материк на яхте в сопровождении Мариана Кочубинского в знойный полдень. Неделю тому назад он почувствовал недомогание, начались тошнота и головокружения, пропал аппетит. Сам он интуитивно почувствовал беду, изрядно струхнул, но еще не терял надежды: авось пронесет. Но Левитжер, Дикс, Кун и Кларфельд определенно знали, что не пронесет: симптомы заболевания были те же, что и у подопытного Хусто. Кун отомстил ему, нанеся смертельный удар. Впоследствии Веземан, перефразируя Достоевского, скажет по этому поводу: гад гада съел. Покидая Остров, Штейнман отдал Максу ряд указаний по службе, из которых следовало, что уезжает он ненадолго, во всяком случае, надеялся еще вернуться сюда, чтобы исполнять обязанности дела службы безопасности. Но как только яхта скрылась за горизонтом, Левитжер пригласил к себе Веземана и в присутствии Дикса приказным тоном заявил, что Штейнман больше не вернется на Остров, и начальником службы безопасности назначается он, Макс Веземан. Одновременно он поставил в известность Дикса и Веземана о предстоящем прибытии на Остров высокого начальства и в связи с этим распорядился принять особые меры безопасности и усилить бдительность. Это касалось Макса. Дикса же просил быть готовым к обстоятельному докладу о "научно-исследовательской" работе его группы, язвительно заметив при этом, что начальство недовольно медлительностью, оно ждет результатов сейчас, немедленно. Что ж, Отто Дикс понимал, что им недоволен прежде всего сам Левитжер и, конечно, его любимчик Адам Кун, мечтающий занять место руководителя группы. Отношения между Куном и Диксом, начавшиеся с взаимного недоверия и подозрительности, переросли во взаимное презрение. Для Дикса не было тайной, что вопрос о его отставке предрешен, и как только он проведет испытание своего страшного оружия на людях, с ним расстанутся без сожаления и даже без лицемерных благодарственных речей, в которых он, впрочем, не нуждался, выслушивать дифирамбы от какого-то Левитжера он считал для себя оскорбительным.

Когда они вышли от шефа, Макс проговорил, как мысль, вслух:

- Странно. Карл надеялся вернуться на Остров. И вдруг ему полный расчет. Неужели шеф не предупредил его? И если так, то почему?

- С Карлом мы простились навсегда, он уехал умирать, - мрачно сказал Дикс, подтвердив тем самым догадку Макса. Вдруг он вскинул на Веземана какой-то встревоженно-заговорщический взгляд, синие губы его дрогнули, нетвердая рука коснулась локтя Макса, и тихий голос волнующе выдавил: - Теперь пора подумать, кто следующий за Карлом, ты, я?..

Макс хладнокровно воспринял эти слова, лишь обронил с присущей ему выдержкой и спокойствием:

- Может, после работы заглянете ко мне? Надо поговорить.

Дикс молча кивнул и, тяжело ступая, поднялся на свой этаж. Заниматься делом не было желания: убийство Штейнмана, - а Дикс иначе и не расценивал его болезнь и поспешный отъезд с Острова, - повергли в Уныние и хандру. В лаборатории ему встретился возбужденно-веселый, с довольной улыбкой во все лицо Кларсфельд.

- Что случилось, Дэвид? У вас такой вид, словно вы получили миллион в наследство, - угрюмо проворчал Дикс.

- Вы угадали, док, - несколько фамильярно ответил Кларсфельд. Его фамильярность, появившаяся совсем недавно, задевала и настораживала Дикса, привыкшего держать дистанцию с подчиненными. Выходит, с ним уже не считается даже этот самоуверенный молокосос. Но значит ли это, что и его участь предрешена? Но Кларсфельд продолжал: - Хочу сообщить вам, что мы сможем порадовать наших высоких гостей. Эксперимент прошел успешно. Я сейчас разговаривал с Бобом. Он пришел в свое обычное состояние, чувствует себя так, будто ничего и не было.

- Сколько времени он находился в том состоянии?

- Ну вот считайте - прошло двенадцать дней. Боб говорит, что уже три дня, как он пришел в норму. Выходит - девять дней. Неделя с гарантией.

- А запах?

- Я думаю, что будет все в порядке. Я уверен, что это не станет проблемой. Это уже детали. Сделано главное.

- Вы информировали шефа? - в вопросе Дикса прозвучали язвительные нотки.

- Да, мистер Левитжер в курсе, - без тени смущения ответил Кларсфельд: он не должен был действовать через голову своего непосредственного начальника. Гримаса недовольства скривила аскетическое лицо Дикса. Он хотел что-то сказать, но смолчал и, круто повернувшись, удалился в свой кабинет.

У большого письменного стола, приставленного вплотную к подоконнику, он сел в кресло и уставился в окно. Туманный взгляд его скользил по вершинам деревьев; рассеянные разрозненные мысли плыли хаотично, без видимой логики. Сообщение Кларсфельда его нисколько не радовало. "Выскочка. Для него запах - деталь, - недовольно размышлял Дикс. - А на такой детали можно споткнуться на многие годы. Что стоит твой нервнопаралитический газ с запахом? Ровным счетом ничего".

Действие газа предназначалось на узкий круг людей, находящихся в закрытом помещении: в здании министерства обороны, генерального штаба, резиденции президента и премьера, в крупных воинских штабах. Этот газ лишает человека нормальной деятельности, парализует волю, притупляет разум, вызывает сонливость, апатию, безразличие. Рассчитан он на роковой час "X". Работать над ним Кларсфельд начал еще до своего появления на Острове, в серьезную эффективность его, как оружия, Дикс не очень верил и потому не придавал ему особого значения. На этот раз подопытным кроликом был охранник Боб из команды Мариана Кочубинского. За две тысячи долларов он добровольно согласился принять "снотворное", действие которого, как убеждал его Кларсфельд, совершенно безопасно для жизни и безвредно.

Дикс невидяще смотрел в окно, а в мыслях перед ним всплывала торжествующая самодовольная улыбка Кларсфельда и надменное, высокомерное лицо Левитжера. Вчера у Дикса произошел острый разговор с шефом, разговор, который оставил на душе Дикса неприятный осадок. Речь шла об Америке и России, и Диксу вдруг изменили его выдержка и хладнокровие и он выплеснул на Левитжера добрую лохань давно накипевших в нем обиды, горечи и злости. Левитжер хвастливо разглагольствовал о могуществе США, о непобедимости американского солдата, который сделает с коммунистами то, что не сумели сделать немцы, доверившись нацизму своего фюрера. "Дойти до самых ворот Москвы, видеть в бинокль кремлевские звезды и потом позорно бежать…" - заносчиво язвил Левитжер, желая унизить старого нациста. Задетый за живое, Дикс отвечал сначала со сдержанным спокойствием, но с каждой фразой спокойствие ему изменяло, и в словах его под конец уже сочилась ядовитая желчь: "Вы не знаете русских, мистер Левитжер. Вы судите о них по карикатурам ваших пропагандистов. А я бы очень желал, чтоб вы познакомились с ними па поле брани. Они бы выбили из вас ковбойскую спесь. По-настоящему вас еще никто не бил, судьба вас миловала. Вы высадились в Европе, когда Германия была обескровлена, когда цвет ее армии переживал агонию поражения на Восточном фронте, и это спасло вас от разгрома на берегах Ла-Манша. А что же касается непобедимости американского солдата, то она была во всем блеске проявлена во Вьетнаме, где маленькая полудикая нация, к тому же плохо вооруженная, наголову разгромила вас. Вы бежали из Вьетнама с большим позором, чем мы от Москвы".

Так они обменялись комплиментами.

Дикс уже давно почувствовал, как уходит почва из-под ног, он даже однажды с горькой иронией над самим собой проворчал: "Живу, как на корабле во время шторма". Он не догадывался, что это еще не шторм, а только его начало, что буря где-то за горизонтом, но она приближается неотвратимо. Он был похож на крысу, выползшую из трюма на палубу в предчувствии беды. Все, что он делал и должен делать, его "работа", щедро оплачиваемая американцами, теперь для него теряла всякий интерес и смысл, ее заслонял трагический лик двух людей - никому неизвестного Хусто и полковника Штейнмана, повязанных общей судьбой. При мысли о них вставал, как неотвратимый рок, жестокий вопрос, который он только что задал Веземану: "Кто следующий?" В ответ на этот вопрос Макс пригласил встретиться, и Дикс охотно согласился. Сейчас, как никогда, он нуждался в общении с человеком, которому можно было бы излить если не всю душу, то хотя бы частицу ее. Здесь, на Острове, таким человеком для него оставался загадочный соотечественник Макс Веземан.

Не дождавшись конца рабочего дня, Дикс ушел домой. В густой шапке секвой пронзительно насвистывал черный дрозд. Резкий с надрывом голос птицы звучал тревожно и призывно, словно кого-то предупреждал о грозящей опасности. Дикс вскинул вверх голову, тщетно пытаясь увидеть певца в мохнатых дебрях дерева-великана, единственный экземпляр которого каким-то чудом сохранился на Острове. "Вымирающий вид хвойных, вроде мамонта, - подумал Дикс о реликтовом дереве, подобрав с земли опавшую ветку секвойи. Он растер пальцами длинные, сантиметров в двадцать иголки, понюхал. Они пахли обыкновенной сосной, может, несколько резче и гуще, и напомнили ему далекие годы юности, янтарный берег Восточной Пруссии с ее курортами, где в прибрежных соснах тоже водились черные дрозды, хотя свист их был не такой пронзительный. Почему-то подумал: "Секвойя - мамонт, сосна - слон". Неожиданная аналогия понравилась. С грустью решил, что и слоны, и сосны могут однажды навсегда исчезнуть с лица земли, и виной тому будет не ледниковый период, а безумство человека. "Человек - безумец. Это Левитжер и Кун, и Кларсфельд, и ты, доктор Дикс, да, да, ты вместе с ними", - назидательно шептал ему внутренний голос.

Наблюдательная, хорошо изучившая своего хозяина Эльза нисколько не удивилась появлению Дикса дома до конца рабочего дня - такое случалось часто, ее поразил внешний вид хозяина, не столько озабоченный, сколько растерянный и подавленный. На ее вопрос, не заболел ли он, Дикс раздраженно приказал разыскать конюха и велел оседлать Юпитера. Из всех видов спорта он предпочитал конный - верховая езда, прогулка на лошади с маузером на ремне через плечо была его давнишней страстью. В последнее время она приобретала для него новый смысл. Не имея возможности властвовать над людьми, проявляя при этом своенравие и жестокость, он обратил эту черту своего характера на лошадь.

Не успела Эльза передать распоряжение конюху, как Дикс дал отбой, сказав, что прогулка сегодня отменяется: в окно он увидел Веземана, идущего к себе домой. Встреча с Максом теперь была для него важней всяких прогулок. Отмена прогулки еще больше удивила Эльзу и укрепила ее подозрение насчет психики хозяина.

Спустя полчаса Дикс сидел в гостиной Веземана, которому, как показалось Диксу, изменила его выдержка и хладнокровие: Макс был предельно напряжен и взволнован, должно быть в нем происходила какая-то внутренняя борьба перед принятием какого-то очень ответственного решения. Так думалось Диксу. Веземан задумал как можно естественней драматизировать их встречу и беседу, которую он начал такими словами:

- Дорогой доктор, вы знаете мое расположение к вам, поэтому я позволю себе, может, вопреки служебному долгу, быть с вами откровенным. Для вас не составляет секрета пренебрежение и высокомерие по отношению к вам, да и ко мне, Левитжера и компании. Вы это знаете. Вас терпят лишь только потому, что янки нужен ваш ум. Но их терпению наступает предел. Дело идет к развязке, трагической развязке. Я считаю своим долгом, долгом немца-земляка предупредить вас о смертельной опасности, грозящей вам.

Он сделал паузу и отвел трагический скорбный взгляд в сторону. А Диксу казалось, что взволнованно-напряженный голос Макса все еще звучит туго натянутой струной. Он сосредоточенно и нетерпеливо ждал продолжения, интуитивно чувствовал, что сейчас последует что-то главное, основное, ради чего он пришел сюда. Макс молча нажал клавишу стоящего перед ним на столике магнитофона, и в тишине гостиной раздался голос Левитжера: "Между прочим, Вашингтон обеспокоен медлительностью с "А-777". В чем дело? Преднамеренно тянет или старик исчерпал себя? Как ты думаешь? Может дать ему отставку? Вы с Кларсфельдом сможете завершить работу с "А-777"? - "Нет, он скрывает от нас технологию", - ответил голос Куна. "А если я прикажу ознакомить вас, ввести в курс дела?" - "Это только обозлит его, и он поступит наоборот. Нацист упрям и самолюбив". - "Наплевать мне на его самолюбие. После того, как он закончит работу, его можно тоже… вслед за Хусто". - "Не только можно, нужно, обязательно", - сказал Кун.

Макс нажал на клавишу, и в гостиной воцарилась зловещая тишина. На лице Дикса застыли растерянность и испуг, что совсем не привычным было для его самонадеянного нрава. Он сидел окаменело, как статуя, уставившись невидящим взглядом в дальний угол, и ни один мускул не дрогнул на его аскетическом лице. Макс выжидательно молчал. Он догадывался, что в душе Дикса и в мыслях происходит своего рода катаклизм, и не хотел мешать. Наконец Дикс, точно скинув с себя какой-то ненужный груз, встрепенулся и резко посмотрел на Веземана решительным взглядом, в котором отсутствовали сомнения и колебания.

- Спасибо, Макс. Я тронут твоим доверием, - глухо, с трудом выталкивая из пересохших уст слова, заговорил Дикс. - Вообще-то я все это предвидел, по крайней мере, должен был предвидеть. Вероломные свиньи, мерзавцы, банда гангстеров, убийцы-мафиози. Впрочем… все логично и естественно: удар судьбы, заслуженный удар. Я заслужил, видно, лучшей участи я не достоин.

- Это вы напрасно: судьба здесь не при чем, - возразил Веземан. Но Дикс перебил его предупредительным жестом руки.

- Не надо, Макс. Я хочу быть с тобой откровенным. Пусть это будет ответом на твое доверие ко мне. Выслушай меня и не перебивай, наберись терпения. Все, что я тебе скажу, можешь считать исповедью преступника, которому нет прощения, но который сам осудил себя. Я страшный человек, подлый. На моей совести чудовищные преступления, за которые мне полагалась горькая чаша Нюрнберга. Но я, как и многие мои коллеги-соотечественники, не испил ее, ушел от возмездия. Не подумай, что раскаялся. О раскаянии у меня и мысли не было. Я оставался таким же порочным, каким был во время войны, потому что то, что я делал, я не считал пороком и преступлением. Я, как солдат, как и ты, исполнял свой долг. Я изобретал оружие смерти. Разве можно назвать преступником изобретателя артиллерийского снаряда, мины, бомбы? Они не убийцы. Как не убийцы и те, кто выстреливает снаряды и мины, сбрасывает бомбы. Они просто исполняют свой долг, только и всего. Война есть война… Убийцы же те, кто начинает войны. Но в последнее время ко мне все чаще подступали сомнения, и я в эти минуты смотрел на самого себя как бы со стороны, посторонним глазом. Вот умер Хусто. Умерщвлен, преднамеренно убит. Человек ничтожный, скот. Но он не был ни в чем виновен. Его жизнь понадобилась для эксперимента. Я лишил его жизни, не спрося его согласия. А ведь он тоже был человек, христианин… Поехал умирать Карл Штейнман. Я обрек его на смерть. То есть, мы: я, Кун, Кларсфельд, Левитжер. Мы - убийцы, сообщники. И вот я задаю себе вопрос: зачем мы их убили, во имя чего? Чтобы потом нашим оружием были убиты миллионы невинных. Зачем? Прежде, во время войны, когда я работал в лаборатории в Польше, передо мной не возникал этот вопрос: зачем? Я знал, зачем, знал, что я изобретаю оружие для своей армии, для моего отечества. Теперь же у меня нет отечества. Так зачем же это оружие, зачем невинные жертвы, во имя чего?.. На моих глазах, при моем содействии мой враг Кун убивает моего соотечественника, полковника. Где логика, смысл? Нет, это нелепость, бессмыслица, с которой я не могу мириться. И не потому, что завтра тем же оружием Кун убьет меня. И это будет справедливое возмездие, по крайней мере, логичное: убийство убийцы. Я наказан. Наказан самим собой. Но я не допущу, чтобы они привели в исполнение мой смертный приговор. Я сам вынес себе приговор и сам его приведу в исполнение. Быть может я искуплю хоть маленькую частицу своей большой вины. Надеюсь, ты не станешь мне мешать и не будешь задавать мне лишних вопросов. Ты должен верить мне, как я верю тебе. Я не знаю, кто ты есть на самом деле и кому ты служишь. Но сегодня, вот сию минуту, у нас о тобой общий враг. Ты их ненавидишь так же, как и я, всех этих кунов и левитжеров. У тебя, должно быть, о ними свои счеты, у меня - свои. Мы не станем друг другу мешать, не так ли?

Он смотрел на Макса доверительно, и теплый взгляд его выражал мольбу. Макс понимающе и сочувственно кивнул. Дикс продолжал:

- С точки зрения христианской морали в действиях нацизма были элементы преступности. Да, да, были действия, которые можно считать преступлениями. А действия наших преемников и продолжателей? Разве они не преступны? Во Вьетнаме, на Ближнем востоке, здесь, в Латинской Америке.

- Да, конечно, - поддержал Макс. - Их преступления чудовищней. Ведь они замышляют уничтожить все - цивилизацию, культуру. Они бездушны, жестоки, алчны - эти торгаши. Их идеал, их бог - деньги. Они зажгут всемирный пожар и сами в нем сгорят.

- Они надеются выжить, уцелеть, победить. Самообман, иллюзии, самообольщение. Нам это знакомо. Мы тоже в свое время питали подобные иллюзии и дорого заплатили. В сорок первом мы были самоуверенны, как и они сегодня.

Он замолчал, сцепил пальцы рук, задумался. Затем горькая ухмылка скользнула по его серому лицу и исчезла в уголках губ. Он легко поднялся, посмотрел на Макса в упор и сказал бодрым голосом человека, принявшего твердое решение:

- Еще раз спасибо, дорогой Макс. Я хочу еще до темна размяться на лошади. А то мой Юпитер разучится ходить.

- Доктор Дикс, у меня к вам есть небольшая просьба. Мы с Кэтрин решили соединить наши судьбы. С вашей легкой руки. Я говорю вам об этом первому и хотел бы пока что сохранить наше решение в тайне. В связи с этим Кэтрин нужно будет съездить на материк. Вы не будете возражать о ее поездке?

- Нет проблем, в любое время и на любой срок. Пожалуйста. Можете передать фрейлин Кэтрин мое согласие.

День прибытия на Остров высоких гостей Левитжер объявил нерабочим. Белоснежная яхта "Ноев ковчег" была еще в трех милях от берега, когда на пирс вышли встречающие во главе с Левитжером, который вел себя слишком возбужденно. Странная его нервозность передавалась Куну и Кларсфельду, к которым он поминутно обращался без всякой надобности, просто так, чтоб молчанием не выдавать своего волнения. Наблюдая за ним, Веземан недоумевал: в чем дело, куда подевалась самоуверенность единовластного хозяина Острова, почему такая парадность? Да и Левитжер ли хозяин? Может, настоящие хозяева и пожалуют сейчас в свои владения с инспекционной целью. Настроение натянутой торжественности передавалось и женщинам - Марго, Кэтрин и Мануэле, стоящим с букетами цветов позади мужчин. Одеты они были по-праздничному. Угрюмый Дикс держался особняком, молча похаживал по пирсу с видом мрачным и недовольным и дымил сигарой. Он не скрывал, а пожалуй даже афишировал свое раздражение по поводу торжественной встречи гостей. Кэтрин и Мануэла о чем-то весело шептались между собой, прикрывали улыбки букетами цветов, отчего Марго бросала на них осуждающие взгляды, но от словесных замечаний воздерживалась.

Торжественность встречи озадачивала Веземана, тем более, что он не знал, что за гости пожаловали, как не знал и цели их визита. Не знал и Дикс. На его вопрос Левитжер ответил кратко и уклончиво: "Мои друзья и ваши начальники". Что-то иронически-язвительное уловил Дикс в ответе Левитжера. Сейчас, глядя на приближающуюся яхту, Дикс почему-то подумал, что на ней, на этом "Ноевом ковчеге", он навсегда покинет Остров по приказу "его начальников", как язвительно выразился Левитжер. Но его это ничуть не беспокоило: он принял решение, и теперь вся мысль его была о том, как бы какое-нибудь непредвиденное обстоятельство не помешало ему исполнить, как он считал, свой последний долг. Помешать мог только Штейнман, но, к счастью, его нет. На Веземана он надеялся, ему он верил, тот не станет поперек дороги.

Яхта плавно прильнула к причалу лебяжьим бортом, на котором сверкали массивные золотые буквы "Ноев ковчег", вместо полосато-звездного флага США на корме развевался флаг Латинии - крупного государства Южной Америки. "Почему Латинии?" - с недоумением подумали одновременно Дикс и Веземан. Дело в том, что в Латинии на только что состоявшихся парламентских выборах победил блок левых партий. Президентом был избран известный публицист прогрессивных взглядов Хуан Гонсалес, не принадлежащий ни к какой партии, так называемый независимый. В правительство вошли, кроме коммунистов, социалисты, представители крестьянской партии и народно-демократического альянса. Поэтому появление яхты под флагом Латинии вызывало недоумение не только Дикса и Веземана, по и Куна с Кларсфельдом, которых Левитжер так же не счел нужным заранее проинформировать о составе высокой делегации.

Первым на берег сошел хозяин яхты восьмидесятилетний миллиардер Хаиме Аухер - костлявый, как мумия, с восковым окаменелым лицом и большими, навыкат, немигающими глазами. Одетый в терракотовый костюм и светлую широкополую шляпу ковбоя, с тростью в левой руке, он торжественно, как бы демонстрируя, нес свое высохшее тело, поддерживаемый молоденькой пышногрудой блондинкой, на смуглом лице которой играла хорошо отрепетированная бессмысленная улыбка, обнажавшая жемчуг зубов. За ними шествовал его зять Сол Шварцбергер - сенатор США, тучный крутолобый мужчина, подталкиваемый под локоть говорливым мохнатым апостолом, голова которого утопала в густой черной растительности, из-за которой воровато выглядывали такие же острые, как и у его старшего брата Хаиме, навыкат, глаза. Звали его Моше Аарон, - среди политических и религиозных кругов Тель-Авива он слыл влиятельным деятелем, хотя и не афишировал себя, предпочитая оставаться в тени. За ними шел с сияющим лицом молодой журналист из Франции Пьер Дуну - внук Моше Аарона. Всем своим видом он олицетворял торжество жизни, здоровый оптимизм, процветание и непоколебимую уверенность в завтрашнем дне. Последними ступили на берег родственники Генри Левитжера: его брат Стив Левитжер - натовский генерал, бритоголовый, круглолицый, полный, даже рыхловатый, и его племянник, известный в Латинской Америке писатель Пабло Мануэль, седовласый мужчина средних лет с лицом задумчивым и усталым.

Женщины вручили гостям цветы. Генри Левитжер представил троих своих сотрудников - Дикса, Куна и Кларсфельда. Веземан обратил внимание, что Аухер, Аарон и генерал выразили особое почтение именно Куну, из чего он сделал вывод, что им известен препарат "А-7". Вся процессия от пирса двинулась в сторону "башни", где для гостей были приготовлены комнаты. И только бойкий и находчивый журналист, заприметив среди встречавших очаровательную девушку, откололся от своей компании и теперь шел рядом с Кэтрин, которую вслух определил на роль своего персонального гида. Баловень фортуны по части амурных дел, он распустил павлиний хвост и с вдохновением упражнялся в красноречии, щедро осыпая девушку комплиментами и охотно удовлетворяя ее скромное любопытство: именно он добродушно ироническими красками нарисовал групповой портрет прибывших гостей, как бы отвечая на незаданный Кэтрин вопрос "кто есть кто". В его иронии была преднамеренность: вызвать расположение и доверительность "прелестного создания", поразившего его воображение какой-то необычной непосредственностью и очарованием. Расточая по адресу Кэтрин комплименты, он назвал ее "принцессой рая, затерянного в океане", "жемчужиной необитаемого острова" и тому подобными банальностями, на что девушка отвечала невинно-игривой, слегка кокетливой улыбкой. Но "кто есть кто" она запомнила: это была ее работа. Слушая болтовню журналиста, Кэтрин с удовлетворением думала о том, как расскажет она Максу "кто есть кто" и как порадуется он ее сообщению. Из пылкой болтовни журналиста Кэтрин узнала, что самый главный среди прибывших гостей Хаиме Аухер, которого Пьер Дуну назвал библейским Моисеем, и что пышногрудая девчонка совсем не внучка, а Моисеева жена. О том, что Аухер банкир-миллиардер, журналист упомянул лишь вскользь.

- Деньги, золото, алмазы - это еще не богатство, то есть не это главное богатство дедушки Хаиме, - откровенничал представитель большой прессы. - Сенатор тоже имеет миллион, и братец вашего шэфа Стив Левитжер тоже богат. Но и сенатор и генерал - оба нищие. Вот эти сейфы, - Дуну указательным пальцем постучал себе по голове, - у них пусты, или, в лучшем случае, там хранится ливерный фарш. А братья Хаиме и Аарон - это современные Моисей и Соломон, мозговой трест планеты.

Так за разговором, - впрочем разговаривал больше журналист, - они повернули не к "башне", а в сторону лебяжьего пруда. Но дойти до пруда не успели: их нагнал Веземан и с официальной учтивостью обратился к журналисту:

- Мистер Дуну, ваши коллеги послали меня за вами. Они ждут вас в резиденции мистера Левитжера, в так называемой "башне".

- Ничего, подождут, - недовольно отмахнулся журналист. - Я не состою у них на службе, мне интересней в компании мисс Кэтрин. Она очаровательная собеседница и прекрасный гид.

- Я с вами совершенно согласен, мистер Дуну, но мне приказано без вас не возвращаться. Мой долг - моя служба… - с подчеркнутой любезностью, но непреклонно ответил Веземан, и Кэтрин быстро пришла ему на помощь:

- В самом деле, Пьер, не упрямьтесь, пойдите. Мы с вами еще встретимся. - И обещающая озорная улыбка засияла на ее лице, а в словах было столько нежности и ласки, что Дуну не смог не покориться, он лишь пожелал уточнить:

- Когда и как я тебя найду?

- В этом вам поможет мистер Веземан, - все тем же игривым тоном ответила Кэтрин.

Макс вплотную приблизился к девушке и вполголоса обронил ей в лицо:

- Подожди меня у пруда, я быстро.

Проводив Пьера Дуну в башню, Макс возвратился к пруду, где его поджидала Кэтрин. Кокетливо-ласковый тон, каким разговаривала девушка с журналистом, несколько удивил и озадачил Макса и возбудил в нем какие-то до сего незнакомые ему и неизведанные чувства, которые он сразу не мог определить. Во всяком случае ему было неприятно, что Кэтрин, его Кэт так искренне любезничала с незнакомым человеком.

- Мне стоило немалого труда оторвать от тебя твоего нового… поклонника, - проговорил он тоном, в котором вместе с иронией слышались укоризненные нотки. Кэтрин отвечала ему добродушно-доверчивой улыбкой, и он продолжал: - Я вижу, он с первой минуты покорил ваше юное сердце, прекрасная Кэт. Я не ошибаюсь?

- Ошибаетесь, дорогой Макс. Сердце мое принадлежат одному, единственному. И если в нем вспыхнул огонек ревности, то я очень рада.

- Чему рада?

- Огоньку.

Тихая ласковая улыбка на какой-то миг вспыхнула в глазах Веземан и тут же погасла, лицо его приняло выражение озабоченности и строгости, приглушенный голос спросил:

- И что из себя представляет этот Пьер?

- Самонадеян и болтлив.

И Кэтрин рассказала Максу о прибывших на Остров именитых визитерах. Таким образом у Веземана сложилось некоторое представление о том, "кто есть кто". Не ясна была цель их визита. Эту мысль он выразил вслух, и Кэтрин правильно поняла его намек, сказала, что попытается узнать у Пьера.

- Только поделикатней, не в лоб, - посоветовал Веземан и прибавил: - Не забывай об огоньке.

В ответ Кэтрин блаженно зажмурила глаза и покачала головой. На этом они и расстались.

На другой день Макс Веземан проснулся рано. Нужно было до выхода на службу "прокрутить" магнитофонную ленту на которой с помощью "клопа" был записан разговор в "башне". Речь шла о Латинии, где на недавних выборах победил блок левых. Сенатор возмущался тем, что Латиния разорвала дипломатические отношения с Израилем в знак протеста против поставки израильского орудия диктаторским режимам Латинской Америки. Его поддерживал Моше Аарон - представитель политических и религиозных кругов Тель-Авива. По его мнению разрыв дипломатических отношений осложнит деятельность сионистов в Латинии. Им безапеляционно возражал Хаиме Аухер.

- Наши люди есть в левых партиях и, как мне известно, они вошли в правительство, - говорил он медленно, усталым голосом. - Надо, чтобы они действовали активно. И чтоб масоны взяли на себя на первых порах основную роль. Идите в науку, и вы возьмете правительство под свой контроль. Создавайте лицеи для одаренных.

- Они у нас есть, там учатся в основном наши дети, - робко вставил Пабло Мануэль - племянник генерала, писатель из Латинии.

- Надо не в основном, а полностью, на все сто процентов, - подал голос его дядя - натовский генерал Стив Левитжер.

- Сто процентов - не совсем корректно, - отозвался Пабло Мануэль.

- Тогда шумите, что вас не принимают в лицеи, дискриминация, мол, расизм, - сказал сенатор.

- А кто поверит в эту заведомую ложь? - бойко заговорил Пьер Дуну.

- А по-вашему, правда, что Марк Шагал - великий художник? Но ведь верят, - сказал Моше Аарон. - Вот вы журналист. Поезжайте в Латинию, напишите книгу о народной власти, станете известным писателем. Прославляйте их революцию и ругайте капиталистов. Не стесняйтесь, легонько пожурите ястребов. Возглавьте движение за мир. Можете съездить в Москву. Получите статус прогрессивного писателя Латинской Америки. Дадим вам Нобелевскую или какую-нибудь другую премию, создадим рекламу. Вы станете придворным писателем, другом президента, его главным советником по вопросам культуры. Приберите к рукам средства оболванивания - прессу, телевидение, радио, кино. Это же могучая сила - средства рекламы и оболванивания. Из подонков-аборигенов вы наделаете гениев от литературы и искусства, и они будут служить вам верой и правдой. Я говорю это прежде всего вам, Пабло. У вас уже есть имя, литературное имя в Латинской Америке. Сделаем его всемирным. Съездите на Кубу. Там в их Академии у меня есть хороший приятель, я дам вам рекомендательное письмо, он поможет вам встретиться с Фиделем. Напишите о Кубе хороший репортаж, похвалите Фиделя и поругайте янки. Вас назовут красным. И хорошо, не пугайтесь этого ярлыка. Зато вы будете влиять на духовную жизнь народа, целой нации. Влиять так, как это нужно нам. Вы будете определять идеологию страны, государства. Станете во главе печатных органов. Поругивая империализм, хвалите нужных нам людей, создавайте им рекламу.

- Ваша задача, - сказал сенатор, - распространять идеологические вирусы. Например, вирус недоверия, подозрительности, ненависти и агрессивности.

- Ненависть и агрессивность - палка о двух концах, - усомнился генерал и предложил: - Были бы предпочтительней вирусы безволия, покорности, послушания.

- Нужны и те и другие, - сказал Моше Аарон. - Первые нужны Латинии сейчас, когда к власти пришли марксисты. Вторые нужны будут потом, когда у власти будут наши люди. Никогда не надо забывать о нашем божественном предначертании. Мы - поплавок, вечно прыгающий на поверхности взбаламученных вод, где исчезло столько кораблей, где на глубине лежат занесенные илом цивилизации.

- Особое внимание музыке, - вмешался Хаиме Аухер. - Музыка, песня - это невидимая, но чрезвычайно могучая сила. Разрушительная. Она вроде яда замедленного действия. Она вползает в души, в сознания незаметно, вытесняет оттуда все нежелательное для нас и сама поселяется там, наша музыка, сочиненная вами для аборигенов. Народ должен выбросить из сознания свои песни, как ненужный хлам, забыть их навсегда. Их должны заменить новые песни, придуманные вами, Пабло, вами Пьер. Народ должен плясать под нашу музыку. И чтоб в песнях, в танцах на первом месте был секс. Откровенный, животный секс. Вообще секс должно возвести в культ, литература, театр, кино - все должно быть пропитано сексом. Секс разрушает не только нравственность, мораль, он подтачивает идеологию, главное оружие марксистов. Секс порождает цинизм во всем: в идеологии, в политике, в быту. Помните слова Евы Аулин: "На востоке надо воздействовать сексом". Девочке было тогда восемнадцать лет, но она хорошо понимала силу и власть секса. Надо активизировать деятельность института жен, расширить его сферу. Смотрите вперед, в завтрашний день. Нынешнее поколение не принимайте в расчет, ориентируйтесь на молодежь. Сделайте ее бесхребетной, послушной, как стадо баранов. А строптивых, несговорчивых, патриотов - дискредитируйте, травите, устраняйте физически. Но делайте это без шума, элегантно. Благо, у нас есть такое оружие. Ваше оружие, Кун, ваш "эликсир".

- Можно и другое, - сказал генерал, воспользовавшись долгой паузой. - Пистолет с микроскопическими отравленными стрелами. Стреляет бесшумно.

- Вы имеете в виду тот пистолет, что демонстрировал сенатор Черч? - уточнил сенатор Сол Шварцбергер. - Но шеф ЦРУ утверждал, что пистолет этот еще не был в деле.

- Не годится, - решительно отклонил Аарон и пояснил: - Стрела, хотя и микроскопическая, свидетельствует о насильственной смерти, акте террора. В этом отношении предпочтительней гамма-лучевое оружие "Рейдж", которое изобрел израильский инженер Итан Гарлеем.

- Террор малоэффективен, - робко отозвался писатель Пабло Мануэль. - На смену одним придут другие.

- Не придут, - категорично проскрипел Хаиме Аухер. - Об этом вы должны позаботиться, воспитайте общество пассивных, равнодушных к политике, бездуховных циников-вещистов. Создавайте кумиров и гениев из местных ресурсов. Берите дремучую посредственность и венчайте ее лаврами гениев, подкупайте, кормите с руки, не жалейте денег и лавровых венков. Запутайте в грязных делах и шантажируйте. Приписывайте им научные открытия, к которым они не имеют никакого отношения. И это будет наш актив, наша опора. Их руками душите неугодных нам. И, повторяю, используйте везде секс. При помощи секса легче дискредитировать идеи коммунизма. Надо, чтоб само слово "коммунист" воспринималось как ругательство. Надо, чтоб на руководящих постах сидели посредственности и масоны. Посредственность способна довести любую идею до абсурда и опошлить ее. Власть имущая посредственность со временем глупеет, теряет чувство реального, становится голым королем и посмешищем.

- Особенно облаченная властью посредственность, увенчанная лаврами гения, - вставил Моше Аарон и поспешно прибавил: - Прошу прощения.

Последние слова Аарона говорили о том, что старший брат был недоволен вставкой младшего брата. Хаиме Аухер не терпел ничьих реплик и требовал от слушателей полнейшего внимания. Говорил он медленно, лаконично, словами приказа, и никто не смел ему возразить или даже усомниться в его правоте. Наступила глухая пауза. Наконец Хаиме Аухер спросил:

- О чем я говорил? - и тут же сам себе ответил: - О детях. О молодежи. Все внимание им. Музыке и детям. Воспитать поколение в нужном нам духе. Секс, да - секс. Детская литература, музыка должны быть в наших руках. Я думаю, из Пьера мог быть отличный детский писатель. Я прав, Пьер?

После долгой паузы послышался ответ Пьера:

- Мне нравится моя профессия журналиста. Мы создаем общественное мнение, а это не менее важно…

- Я вижу, вы недооцениваете детскую литературу, - сказал Аухер. - Жаль. Она формирует характер человека, закладывает фундамент. Речь идет о будущем. Дети должны думать вашими мыслями, разделять ваши вкусы, говорить вашими словами. Семена, запавшие в душу с детства, дают хорошие всходы.

- Детскому писателю нужен особый талант, - сказал Пьер.

- Талант? Вы его имеете от рождения, от Бога, - ответил Аухер. - Вы прирожденный писатель, журналист, литератор. А в детской литературе очень просто стать классиком. Там всякий полубред, полулепет, всякий примитив можно выдать за классику. И героев своих книг называйте не существующими в жизни именами. Например, Тук, Рек, Бин, Зон, Куч.

- Я не считаю, что Латиния станет второй Кубой, - раздался глухой бас генерала. - Президент Джонсон пообещал любой ценой не допустить марксистского режима в нашем полушарии. Вспомните его слова: "Американские страны не могут допустить, не должны допустить и не допустят в Западном полушарии еще одного коммунистического правительства". Это было сказано второго мая тысяча девятьсот шестьдесят пятого года. Хуан Гонсалес должен быть устранен в ближайшие три-четыре месяца, не позже. Об этом, надо полагать, позаботится ЦРУ. И чем быстрей, тем лучше.

И тогда всех словно прорвало: заговорили все сразу, перебивая друг друга:

- Надо действовать решительно, время пришло.

- Пример - Меир Кахане. Он заставил уважать нас и бояться. Люди Кахане должны действовать повсюду. Пусть взрываются в воздухе лайнеры, пусть горят автобусы и летят под откос поезда. Не мы, а гои должны постоянно испытывать страх.

- Но в самолетах могут быть наши братья…

- Жертвы неизбежны, но они оправданы высокой целью и конечным результатом. Идет борьба, "цель оправдывает средства", это сказано не мной, но я согласен.

- А я не согласен, - решительно сказал сенатор. - Кахане дискредитирует идею. Мы против открытого террора. Что же касается Латинии, то генерал прав - коммунизм надо душить в зародыше, пока он не стал прочно на ноги.

- Зачем допустили победу левых на выборах? Нельзя было допускать Хуана к власти. Любой ценой. Не допустили ж вы Кеннеди - второго, - это сказал Моше Аарон.

- Почему же об этом не позаботилась ваша "Моссад", - язвительно поддел сенатор. - Нельзя всю грязную работу взваливать на ЦРУ и тем самым вызывать в мире неприязнь к Америке.

- У нас по горло дел в Африке и на Ближнем Востоке, - отвечал Аарон. - Во всех государствах Черного континента мы хотим иметь своих людей и уже имеем. Но это стоит немалых денег.

- Не жадничайте. Тем более, что деньги платим мы, - сказал сенатор и продолжал: - Молодые лидеры Африки - это еще дикари, падкие на удовольствия, а следовательно, на деньги. У них нет никаких идей, кроме амбиций. Разжигайте их самолюбие и властолюбие. Растлевайте, вползайте в постели к коронованным особам. Для этого у вас есть институт невест. И ссорьте, разжигайте национальную и племенную вражду. Африка должна быть наша. Проникновению русских надо положить конец.

- Нам мешают арабы, - вставил Аарон.

- Не преувеличивайте, - возразил сенатор. - Арабы - идиоты. Они из-за пустяка готовы друг другу горло перегрызть. Дайте им только повод: столкните лбами и отойдите в сторону, наслаждайтесь их потасовкой. Это же кретины и фанатики, которых Магомед лишил разума. Кончится нефть, и они - нищие - разбредутся по белу свету с протянутой рукой - милостыни будут просить.

- Не надо упрощать, Сол, - отозвался Хаиме Аухер. - Не все кретины и идиоты. Насер был умным. Таких как Насер, надо тихо, бесшумно убирать, а на их место заранее готовить Садатов. Потому мы решили заглянуть к тебе, Генри, поторопить тебя с твоими "эликсирами". Это сильное и надежное оружие. Наши люди есть везде, во всех уголках планеты. И за "железным занавесом", который существует лишь в воображении журналистов, как пугало. Надо убирать с дороги всех, кто мешает нам. По списку. Я вот хочу спросить вас, Кун. Вы жили в России и знаете ее не по писанине журналистов и отчетам дипломатов, которым я не верю. Возможно ли мирным путем изменить государственный строй, политическую систему Советов? Лично я против военного конфликта - в нем высокий процент риска и ничтожно малый шанс на успех. А как мирным путем достичь той же цели? Какое оружие в борьбе с Советами вы считаете главным, кроме вашего "эликсира" и того еще неизвестного, которое обещает нам этот нацист Дикс? Ваш "эликсир" эффективен, но он, как подспорье к главному.

- Я совершенно согласен с вами, мистер Аухер, - сильно заикаясь, начал Кун. - Военный конфликт с СССР имеет большой риск. Я думаю, что идеологическая интервенция - это и есть главное оружие против коммунизма, если им умело пользоваться. Для нас этот путь совершенно безопасен, тут нет никакого риска. Я только хотел высказать одну мысль на этот счет, если мне будет позволено. И прошу заранее извинить меня, если я заблуждаюсь… - в голосе Куна звучала рабская дрожь.

- Пожалуйста, говорите, - величественно разрешил Аухер.

- Я имею в виду так называемую новую эмиграцию инакомыслящих из Советского Союза. Мне кажется, ее надо предельно ограничить. Здесь от них польза не велика. Они нужны там, в России, как наш идеологический актив. Пусть там, внутри страны, требуют свободы. инакомыслия - во всем: в искусстве, литературе, науке, морали. А то что получается: едет сюда, мягко говоря, явная посредственность, а мы должны выдавать их за авторитеты.

Он внезапно умолк, и пауза получилась долгой. Нарушил ее не Аухер, а его младший брат.

- Эмиграцию ограничить нельзя. Нам нужны эмигранты. Много нужно. Голда Меир мечтала о миллионе эмигрантов из России.

- Глупая мечта глупой бабы, - проворчал Аухер. - Кун прав: незачем тащить на Запад всякую шваль: писатели, киношники, артисты, музыканты. Какой от них прок? Грызутся между собой, требуют к себе внимания, пишут всякий вздор. Пусть этим делом занимаются там, у себя дома. Нас сейчас интересует главная основная работа вашей лаборатории - "А-777". Скажите, Кун, я спрашиваю вас, как специалиста: когда мы получим от вас эти загадочные три семерки?

- Дело в том, что ими, "семерками", занимается лично доктор Дикс, - ответил Кун. - Он держит свои исследования в строжайшем секрете даже от своих ближайших сотрудников, я имею в виду доктора Кларсфельда и себя.

- Это ненормально, Генри, - сказал генерал, явно обращаясь к своему брату Левитжеру. - Ты информировал нас, что у Дикса все о'кей, но на самом деле…

- Боюсь, что нацист морочит вам голову, - перебил генерала Аухер, - а вы, Генри, дезинформируете нас. История эта смахивает на обыкновенный саботаж.

- Мистер Аухер, позвольте объяснить. По докладу самого доктора Дикса работы над "А-три семерки" завершены, и он сейчас занимается изысканием вакцины, нейтрализующей действия этого чрезвычайно грозного оружия, то есть над противоядием, без которого он не решается приступить к опытам, то есть к испытанию самого оружия, опасаясь катастрофических последствий…

- Вы в этом уверены? Вы доверяете Диксу? - властно спросил Аухер. Вопрос относился к Генри Левитжеру.

- Я не могу поручиться, - робко пролепетал Левитжер. - У меня на этот счет появились сомнения и даже подозрения, и я решил предпринять меры…

- Что конкретно вы решили? - Тон Аухера суров.

- Предложить доктору Диксу ввести в курс своих исследований Куна и Кларсфельда.

- Не предложить, а приказать, заставить. А затем отстранить самого Дикса. Послать на покой, - твердо распорядился Аухер.

И опять долгая пауза. Затем кто-то заговорил вполголоса, между собой. Аухер спросил:

- Что? О чем вы?

- О "Черной книге", - негромко ответил чей-то голос.

- Этого француза? Что с ним? Он еще жив? - спросил Аухер.

- Сейчас он на Кубе, - ответил генерал.

- А что же ваши из "Моссада"? - опять Аухер с упреком.

- Должно быть, очередь не дошла, - ответил Аарон.

На этих словах запись прекратилась. Макс нажал на клавишу "Стоп". Он долго сидел в раздумье. Собственно, ничего нового, все, что он услышал сейчас, было ему известно, он об этом догадывался. Поражали, пожалуй, откровенность и цинизм собеседников, их полное единомыслие в главном: ненависть к СССР, чванливость и высокомерие. И все же пленку эту нужно переслать в "Центр", для информации.

Диксу он скажет, что вопрос о его судьбе решен на совещании высоких гостей. Пусть это сообщение придаст большую решимость в исполнении задуманного, о чем Макс безошибочно догадывался: Дикс решил добровольно уйти из жизни и унести с собой на тот свет тайну своего чудовищного изобретения. Если же он по каким-то причинам не совершит этого, то это сделает он - Макс Веземан. Осиное гнездо должно быть начисто уничтожено - такое решение в нем созрело твердо и окончательно. Притом он не намерен медлить: обстоятельства пока что складываются в его пользу в связи с отъездом Штейнмана. Было бы непростительно с его стороны упустить такую возможность. Поэтому он не счел нужным информировать "Центр" о принятом им решении: это потребовало бы немало времени. Конечно, по его заданию сначала на материк, а потом на Кубу направится Кэтрин. С ней он пошлет подробное донесение, в том числе и запись беседы в "башне".

Гости покидают Остров сегодня, и Веземан поспешил в свой кабинет. По пути он пробовал мысленно наметить план задуманной им операции на тот случай, если у Дикса получится осечка. Ведь замысел Дикса был неведом ему, были только одни предположения его, Макса Веземана, в которые он почему-то поверил. Спросить Дикса напрямую не решался. Возможно, при случае он намекнет, сообщая ему о разговоре в "башне". Но вдруг совершенно неожиданно к нему пришла тревожная мысль: не слишком ли он доверился Диксу, прокрутив ему запись разговора Левитжера с Куном? А что если Дикс, вопреки всякой логике, пойдет к высоким гостям и пожалуется им на несправедливое к себе отношение Левитжера и таким образом выдаст Веземана? Не перешагнул ли он допустимый предел доверия к Диксу? Вспомнилась фраза, оброненная Диксом во время их последнего откровенного разговора: "Я не знаю, кто ты есть на самом деле и кому ты служишь". Тогда он не придал этим словам особого значения. Теперь же задумался: что мог иметь в виду старый нацист? Дикс знал, что до своего прибытия на Остров Веземан служил в ведомстве генерала Гелена, - возможно намек его относился к западно-германской разведке. Нет, конечно же, он не скажет Диксу о разговоре в "башне": достаточно и того, что он "прокрутил" ему запись беседы Левитжера с Куном.

У главного корпуса Веземан встретил Мариана Кочубинского. Бывший граф, до синевы выбритый, надушенный и подтянутый, доложил, что ночь прошла спокойно, что братья Аухер и Аарон, ночующие на яхте, еще на берег не сходили, как не выходили и те, кто оставался ночевать в "башне", кроме молодого человека по имени Пьер. Вечером он спрашивал сеньорину Кэтрин, но ее не могли найти, и ему пришлось довольствоваться компанией сеньорины Мануэлы. А утром Пьер вышел из "башни" и заглянул на яхту, откуда вместе с молодой леди вышли на прогулку к лебяжьему озеру. Соответствующие меры по их безопасности он, Кочубинский, принял.

Вид у бывшего графа строго официальный, с оттенком подобострастия и преданности. С отбытием на материк Штейнмана в облике Мариана Кочубинского появилось что-то новое, произошло какое-то потепление в глазах, мягче стал голос, поубавилась холодная отчужденность, которая наблюдалась прежде между шефом службы безопасности и начальником охраны. Штейнман, будучи человеком вообще подозрительным, не очень доверял поляку и, несмотря на их давнее знакомство и сотрудничество, был с ним сух, строг и требователен до мелочной придирчивости. Веземан же, напротив, держался с Кочубинским корректно, хотя и не шел на короткое сближение, не желая тем самым досадить Штейнману. Обдумывая план операции. Макс учитывал и Кочубинского, который в равной мере мог быть как его союзником, так и противником. Правда, надежда на союзника была невелика, и Веземан мог довольствоваться "нейтралитетом" бывшего графа, под началом которого находилась реальная сила - два десятка вооруженных людей. Настораживали Веземана полудружеские отношения Кочубинского с Куном, в котором Мариан видел своего земляка и бывшего соседа. Ведь родовое имение Кочубинских было в Беловирском воеводстве, а в самом Беловире, недалеко от улицы Куницкой стоял старинный особняк, принадлежавший дяде Мариана. Но в силу разных причин и обстоятельств за время совместной службы на Острове они так и ни разу не поговорили о далекой Польше и Беловире - похоже, оба опасались, что подобные воспоминания могут случайно задеть нежелательные струны их прошлого. Вообще "островитяне" избегали говорить о своем прошлом, предав его забвению.

Выслушав доклад Кочубинского, Макс зашел к себе в кабинет и растворил настежь окно, впустив свежую струю утреннего, еще ненакаленного зноем воздуха, настоенного на ночном аромате. До начала рабочего дня оставалось минут сорок, когда Макс увидел идущую по аллее к главному корпусу Кэтрин. Подождав, когда она подойдет к парадному, он дружески помахал ей рукой в знак приветствия и кивком головы попросил зайти к нему.

- Что так рано? - спросил, когда Кэтрин вошла в кабинет.

- Я ночь плохо спала, волновалась.

- Из-за чего?

- Ну, из-за этих… "насекомых". Я боялась: вдруг обнаружат, или… не сработают. - Глаза ее расширились в немом вопросе. Макс ответил:

- Все в порядке, спасибо тебе. - Он подошел к радиоприемнику и включил музыку. Затем кивком головы подозвал к приемнику Кэтрин и спросил: - Нравится такая музыка?

Вопрос показался Кэтрин странным, каким-то неуместным в данный момент. Она неопределенно пожала плечами. А он, приблизившись к ней вплотную, глухо заговорил ей в лицо:

- У меня к тебе есть просьба, очень серьезная просьба: тебе нужно отправиться на материк. С Диксом я договорился. Ты едешь по своим личным делам, свадебные покупки и прочее. Диксу я сказал, что мы с тобой решили пожениться… Не пугайся, это всего лишь предлог для твоей поездки. Я хочу, чтоб ты навестила Педро.

- Но ведь он…

- Знаю. С материка тебе помогут добраться до Гаваны. Там ты встретишься с ним и задержишься на неопределенное время. Возвращаться на Остров тебе не придется. О твоих родителях я позабочусь. У меня ты оставишь для них письмо, в котором убедительно попросишь их довериться мне и выполнять все мои советы. Письмо это заготовишь сегодня дома и вечером передашь его мне. О времени твоего отъезда и обо всем остальном мы поговорим сегодня вечером. Но ты будь готова. И предупреди родителей о возможной твоей командировке на материк. Командировке, - подчеркнул Макс и прибавил: - Больше сейчас никаких мне вопросов.

Глава седьмая

В Подмосковье яркими красками полыхало бабье лето. Дни стояли тихие, солнечные, с легкой вуалью по утрам и вечерам, с печально хлопотными сборами перелетных птиц. В садах сочно нежились краснобокие штрейфлинги и увесистые ядреные антоновки да тучно набрасывались на черноплодную рябину шумные стаи дроздов. Ярко-алую придорожную рябину они пока что не трогали, оставляя ее про запас, поближе к первым заморозкам. Золотисто-багряно цвели перелески и рощи. Изрядно обмелевшая за лето всегда холодная речка Воря по-змеиному тихо скользила меж поредевших зарослей ольхи, ивы и черемухи. У поселка Абрамцево, славу которому создали писатели и художники прошлого и нынешнего веков, она набегала на невысокую плотину, недовольно ворчала и, образовав неширокий поросший травой пруд, скрывалась в прибрежных кустах. Перед самой плотиной Мечислав Слугарев сбавил скорость и спросил сидящего рядом с ним Дениса Морозова.

- А мы не рано едем? Я как-то неловко себя чувствую - неудобно появляться в гостях первыми, тем более, не будучи знакомыми с хозяином.

- Не волнуйся: мы не будем первыми. Раньше всех придет Пухов, - ответил Денис и добавил: - Я о тебе говорил Ивану Матвеевичу. Он давно хочет с тобой познакомиться.

- Почему думаешь, что Пухов придет раньше всех?

- Во-первых, потому что его дача там же, в академическом городке, недалеко от дачи Ивана Матвеевича. Можно сказать, сосед. А во-вторых, Пухов везде хочет быть первым.

- Но ты ж говорил, что Виноградов терпеть не может Пухова.

Мечислав дал газ, и "москвич", миновав плотину, с напряжением пополз в гору.

- Ничего не значит. Юлию Григорьевичу известно отношение к нему Ивана Матвеевича. И тем не менее, он придет, заявится без приглашения. На день рождения, говорят, вообще не принято приглашать, кто помнит, уважает, тот придет, поздравит. А Пухов с его характером…

Денис не договорил. Впрочем, в этом не было нужды: Мечиславу была известна пуховская бесцеремонность, граничащая с наглостью.

На тихой улочке возле ворот дачи академика Виноградова стояли уже две машины: "волга" и "москвич".

- А ты боялся, что мы будем первыми, - успокоил Денис Мечислава.

Они прошли мимо клумбы с цветами к одноэтажному приземистому домику, очень скромному на вид, расположенному в глубине участка. Возле груды только что наколотых дров стояли несколько человек, и среди них Мечислав узнал - разумеется, по портрету - самого хозяина - бритоголового, скрюченного ревматизмом и потому на вид щупленького низкорослого старика с моложавым безбровым лицом и острыми сверлящими глазами. Денис вручил имениннику деревянного медведя с биноклем, сработанного богородскими умельцами, и представил своего друга Мечислава Слугарева.

- Ага, очень хорошо: Денис мне много о вас говорил, - сказал Иван Матвеевич своим мягким и каким-то уж очень простым голосом. И весь он был какой-то земной в своей темно-коричневой рубахе из плотного материала, с расстегнутым воротом, без галстука и без пиджака. Глядя на Виноградова, Мечислав вспомнил рассказ Дениса о том, какой огромной физической силой когда-то обладал Иван Матвеевич, как он однажды, находясь в Лондоне, перед изумленной публикой поднял рояль, - вспомнил и не поверил. Ведь он представлял знаменитого математика этаким богатырем типа Ивана Поддубного. Среди окружавших Ивана Матвеевича гостей было трое знакомых Денису ученых из института имени Стеклова, который возглавлял Виноградов, и столичный поэт, с которым Денис уже однажды встречался здесь, в Абрамцеве, на даче академика. А Пухова не было, и это удивило Дениса. Еще вчера вечером Юлий Григорьевич звонил Денису, напомнил о дне рождения Виноградова и сообщил, что он непременно будет. Свое удивление Денис высказал вслух.

- Не придет, прохвост, - сказал Иван Матвеевич с обыкновенной своей прямотой. - На днях мы встретились с ним и повздорили. Он начал хвастаться своими заслугами, мол, и городок этот для академиков он построил и всеми иными благами нас одарил. А дело было так: в конце войны кооператив наш дачный образовался, меня председателем этой артели избрали, его, Пухова, мне в помощники назначили - малый ловкий, вездесущий пройдоха. Он тогда молодой был, нахрапистый деятель, пену взбивать он может, материалы какие нужные из-под земли достанет. У него везде свои дружки-приятели сидят, ты мне - я тебе, этот принцип у них классически отработан. А строили эти дома пленные немцы.

Иван Матвеевич кивком голой головы указал на свою дачу и, словно потерял нить разговора, пригласил всех в дом. В большой квадратной комнате с выходом на террасу был накрыт стол человек на десять, когда все расселись, поэт напомнил о немцах, строивших дачу, и Иван Матвеевич, оживившись, продолжал: - Однажды обратились ко мне военнопленные немцы с жалобой на гера Пухова; мол оскорбляет он их. Я говорю: хорошо, разберусь. Встречаю Пухова, говорю, жалуются на вас, Юлий Григорьевич, рабочие, оскорбляете их человеческое достоинство. Так нельзя. И тут мой помощник по кооперативу взвился, как ужаленный. "Их достоинство! У фашистов достоинство! Дайте мне автомат - и я покажу их достоинство!" Я говорю: "Успокойся, любезный, поздно, опоздал ты свой героизм проявлять. Раньше надо было брать в руки автомат, на фронте. А ты, как помнится мне, в Казани всю войну просидел". А он еще пуще нахохлился, как индюк хвост распустил: "У меня, говорит, бронь была", и пошел пену пускать.

В это время открылась стеклянная дверь, и в комнату вошла энергично подталкиваемая Пуховым его племянница Маша Валярчук с букетом алых гвоздик и направилась к Ивану Матвеевичу. На пунцовом лице ее играла какая-то неестественная, точно нарисованная улыбка легкого смущения.

И тут случилось так, что не без старания Юлия Григорьевича его племянница оказалась между Денисом и Мечиславом, хотя все как будто произошло случайно, само собой, по крайней мере, Денис не нашел в этом ничего преднамеренного. Зато настороженный Мечислав воспринял появление Маши в доме Виноградова и то, что она села между ним и Денисом, поступком заранее продуманным и целенаправленным. Пухова Мечислав видел впервые и обратил внимание на то, как зорко и даже встревоженно, изучающе наблюдает за ним Юлий Григорьевич. Его беспокойный взгляд как бы спрашивает: "А это кто такой, откуда и зачем он рядом с Машей?" Сам Пухов сел по правую руку от Ивана Матвеевича и по обыкновению своему попытался задавать тон, напрашиваясь на роль тамады. Но именинник предложил эту почетную обязанность своему молодому другу, представляющему здесь изящную словесность. Иван Матвеевич любил поэта за остроумие и высоко ценил его поэтический дар. В плане идеологическом они были единомышленниками. Однако Юлий Григорьевич не унимался и сразу же после первого тоста тамады попросил слова. Говорил он весомо и важно, с видом глубокомыслия процитировал не совсем к месту слова Льва Толстого: "Не смотри на ученость, как на корону, чтоб ей любоваться, и как на корову, чтоб ей кормиться. Наука только тогда важное дело, когда она служит истинному благу людей". Сказав о скромности уважаемого именинника, он тут же процитировал Вольтера, заметившего однажды, что постоянная важность всегда считалась маской посредственности. Затем, опять же невпопад, упомянул о репутации и чести ученого, которую, мол, легко запачкать, как хороший костюм, но очистить уже невозможно ни в какой химчистке. Он явно претендовал на остроумие и, замечая ухмылки на лицах присутствующих, решил, что ему это удалось. Но он заблуждался: ухмылялись над ним, а сам Виноградов, как только Пухов закончил свою речь, бросил как бы мимоходом реплику:

- Скромность - это парадный мундир лицемерия.

- Но ведь бывает ложь во спасение, - нарочито не заметив реплики Виноградова, говорил Пухов своему соседу, известному математику и членкору академии наук. Тот слушал его о добродушной улыбкой и отвечал, поводя широкими плечами:

- А чем она отличается от обыкновенной лжи эта ваша ложь во спасение?

Услыхав эти слова, Иван Матвеевич упредил ответ Пухова и сказал:

- А тем, чем отличается обыкновенный дурак от дипломированного.

Все засмеялись, а Пухов, словно возражая Виноградову, сказал:

- Так говорится в народе - ложь во спасение. Из песни слов не выкинешь.

- Выкидывают, да еще как. Выкидывают и заменяют словами удобными в данный момент, - сказал Иван Матвеевич и попросил поэта прочитать на этот счет стихи. Поэт не дал себя упрашивать и прочитал:

Он читал с артистическим блеском, он умел читать свои стихи проникновенно и звонко, с постепенно нарастающим накалом мысли и чувств, умел владеть слушателями. Впрочем в этом в большей степени повинны были стихи, а не ораторское искусство чтеца. Вот он подошел уже к последней строке, приглушив голос:

Потом сделал паузу и, уже сталью чеканя слова, продолжал:

- А я что говорил? - подхватился Пухов. - Совершенно верно: из песни слов не выбросишь.

- Выбрасывают, - не соглашался Иван Матвеевич, весело сверкая острыми глазами, и озорно спрашивал, ни к кому конкретно не обращаясь:

- А приходилось ли вам слышать такую курьезную фразу: Сталинградская битва под Волгоградом? Есть еще деятели, которые обращаются с историей, как с гулящей девкой…

- Кстати, о гулящих, - стремительно подхватил Пухов, желая, очевидно, переменить тому разговора. - Жена возвращается домой из магазина взвинченная, недовольная и обращается к мужу, желая у него найти сочувствие: "Что за мужчины пошли, хамье, алкаши. Сейчас один такой хам без всякой причины обозвал меня словом на букву "б". Представляешь?" Муж сочувственно посмотрел на жену и успокоил: "А ты не ходи, где тебя знают".

Но анекдот не произвел желаемого впечатления и не увел разговор в сторону. Денис спросил Пухова, понравились ли ему только что прочитанные стихи.

- Стихи, как стихи: традиционны по форме и не бесспорны по содержанию, - уклончиво отмахнулся Юлий Григорьевич, но ему не дали уйти от вопроса.

- Позвольте, что значит традиционны и в чем конкретно они спорны? - настойчиво спросил членкор, желая вызвать Пухова на спор.

- Видите ли, я не считаю себя знатоком современной поэзии и потому не берусь судить категорично, - начал Юлий Григорьевич своим внушительным голосом. - Но мне думается, нашей поэзии не достает эксперимента. В этом отношении современная музыка, эстрада сделала крупный шаг. В самом деле, нельзя всем писать под Пушкина или, скажем, под Есенина. Вы знакомы с поэтом Артуром Воздвиженским? - Вопрос относился к поэту.

- Знаком, - кратко и негромко ответил поэт.

- Вот он, мне кажется, плодотворней всех работает над поисками новой формы современного образного выражения нашей действительности, - продолжал Пухов свою мысль. - Его поэма "Мед-67" - значительное событие в нашей литературе. Она переведена на европейские языки, в Америке ее издали на листах из нержавеющей стали. Да-да, вместо бумаги - нержавеющая сталь.

- Вот даже как, - недоверчиво отозвался Виноградов. - Выходит, шедевр мирового класса. И о чем же этот мед?

- Видите ли - как всякий эксперимент, вещь эта необычная. В ней нет традиционного сюжета или лирического героя, - отвечал Пухов с видом профессионала. - Она построена на аллегории, символике.

- Любопытно, - произнес Иван Матвеевич и, устремив вопросительный взгляд на поэта, спросил: - Вы читали этот мед?

- Читал, - ответил поэт со вздохом. - Я не помню наизусть всю поэму, да ее и запомнить невозможно, но небольшой отрывок прочту вам по памяти, впрочем по этому отрывку вы можете иметь представление о поэме в целом. Вот этот отрывок:

И все в таком же духе, - закончил поэт, и наступила странная пауза недоумения, словно никто не решался нарушить ее первым. Тогда заговорил Пухов:

- Мед, лед, взлет, полет - в этом что-то есть: ритм, экспрессия и, конечно же, аллегория. Недаром американцы издали ее в нержавеющей стали.

- Хорошие стихи и на простой бумаге нетленны. И без бумаги, в памяти людей живут. А всякий бред хоть на нержавеющей стали отпечатай, хоть на золоте - все равно он останется бредом, - сказал Иван Матвеевич под одобрительные взгляды присутствующих.

А членкор, как бы размышляя вслух, произнес, глядя на Пухова:

- Вы правильно сказали, Юлий Григорьевич, недаром американцы издали в нержавеющей стали. Даром они ничего не делают. В прошлом году я был в командировке в Париже. Как-то зашел в магазин русской книги. И туда вошел человек средних лет с нарочито развязными манерами, о чем-то пошептался с хозяином магазина и затем обратился ко мне: "Вы оттуда?" - "Что вы имеете в виду?" - уточнил я, хотя правильно понял его вопрос. "Из Московии?" Я кивнул. Тогда он с наигранной торжественностью представился: "Ваш соотечественник Булат Олжисович Аджуберия, сын репрессированного троцкиста, выдворенный из страны Советов за инакомыслие". Это было для меня как-то неожиданно, и я произнес первое, что пришло в голову, я спросил: "Вы довольны своей судьбой?" - "Очень, - с преувеличенной гордостью ответил инакомыслящий и сообщил: - Здесь я почетный член академии изящных искусств". - "Что ж, поздравляю вас и Академию: изящно оно и почетно". И я галантно откланялся. Говорить с ним было противно.

Членкор сделал паузу, которой поспешил воспользоваться Пухов. Это было в его манере - уводить неприятный разговор в сторону, как говорится, "менять пластинку". И он сказал, скорчив на холеном лице пренебрежительную гримасу.

- Булат Аджуберия - просто подонок, мелкий авантюрист.

- Согласен, - подтвердил членкор. - Но его там, на Западе, сделали почетным членом академии. Спрашивается: за какие такие заслуги? Не даром же, не просто "за так". Даром там ничего не делают. Это всем хорошо известно. И на нержавеющей стали издают тоже не даром. Напрасно вы, Юлий Григорьевич, искали в этом "мед, лед" какие-то ритмы, экспрессию. Поэзией там и не пахло.

- Бред шизофреника, или как сам автор выразился, "шизик орет", - сказал Иван Матвеевич и обратился к поэту: - А он не шизофреник, этот стихоплет из нержавеющей стали?

- Я не психиатр, - поэт улыбнулся и пожал плечами.

Денис никак не мог уловить нить разговора: мешала Маша. Она атаковала его вопросами самыми неожиданными и неуместными, по крайней мере, не относящимися к общей беседе, в которой она не только не имела ни малейшего желания участвовать, но даже откровенно не прислушивалась к тому, о чем здесь говорили. Ее это не интересовало. Нет, она не чувствовала себя здесь лишней. Для нее лишними здесь были все прочие, включая именинника и ее дядю - Юлия Григорьевича. Лишним не был только Денис Морозов, ради которого она пришла в этот незнакомый ей и, главное, чужой дом. И сам Денис, слушая свою активно-общительную соседку и отвечая на ее вопросы, уже отключался от общего разговора, до его слуха доносились лишь обрывки фраз, сказанных то ли Иваном Матвеевичем, то ли Юлием Григорьевичем и другими участниками застолья, и он не всегда улавливал их смысл. "Человек зачинается в радости, рождается в муках, а потом всю жизнь испытывает и то и другое". Это сказал Виноградов. Но по какому поводу, в связи с чем - Денис так и не узнал, потому что в этот момент Маша рассказывала ему о своих впечатлениях от Праги, где она недавно побывала в составе туристической группы. Дениса, равнодушного к спиртному, удивляло, что Маша не пропустила ни одного тоста, пила коньяк и всегда опорожняла рюмки до дна, что, кажется, не нравилось Юлию Григорьевичу. Предлагая Денису "сепаратный" тост, она спрашивала:

- А ваш друг Слава совсем не пьет?

- Он за рулем.

- В таком случае выпьем за его здоровье, - бойко щебетала Маша и тянулась хрустальной рюмкой к Денису. - У меня сегодня такое настроение, ну такое, что хочется напиться. - И блаженная улыбка разливалась по ее розовому лицу, а глаза масляно щурились.

Стремительная атака Маши на Дениса поначалу забавляла Мечислава. "Примитивно и грубо", - мысленно решил он, видя, как конфузится Денис под напором любезностей эмоциональной девицы, и поспешил к нему на выручку, желая отвлечь на себя хотя бы какую-то долю внимания Маши. Он попытался вклиниться в их беседу и сделать ее общей. Но племянницу Юлия Григорьевича такое вмешательство, видно, не устраивало: на замечания и реплики Мечислава она либо отвечала с подчеркнутой небрежностью вполоборота головы, либо вообще игнорировала его слова. Мечислав не настаивал: было любопытно, что будет дальше. Он дал понять Маше, что оставляет их в покое.

А дальше все шло по какому-то примитивному шаблону. Как только объявили перерыв перед чаем, Маша, сославшись на духоту в доме, стремительно увлекла Дениса "на свежий воздух", в сад. Над дачным поселком, представляющим собой застроенную в основном деревянными домами поляну в густой зелени, сгущались сентябрьские сумерки. В свежем воздухе терпко пахло астрами, хризантемами и дымком - где-то невдалеке жгли костры и топили печи. Маша с преувеличенным наслаждением вдыхала этот вечерний аромат и вслух восторгалась, запрокидывая голову и закрывая от блаженства глаза:

- Как прекрасно! Чудо. Я обожаю Подмосковье в пору золотой осени. Сказка, прелесть. Особенно лес, вот этот, абрамцевский. Вы любите лес?

Она смотрела на Дениса в упор, и он сквозь запотевшие стекла очков скорое угадывал, чем различал, ее тающий взгляд. Не ожидая ответа на свой последний вопрос, будучи уверенной в положительном ответе, Маша схватила Дениса за руку и увлекла в лесистую глубину дачного участка. Денис не противился: он не привык к подобному обращению, немного смущался, хотя ничего предосудительного в ее поведении не находил. "Таков уж ее характер - общительный и простой", - думал он, послушно погружаясь в пучину леса. Невысокий мелкий кустарник задевал одежду. Ноги ступали по мягкой хвойной подстилке. Пахло прелой хвоей и сыростью. Маша шла впереди, ведя Дениса за руку. Рука ее была мягкая и горячая.

- Здесь настоящие дебри, сибирская тайга, - заговорщицки шептала Маша, и ее поведение напоминало Денису какую-то детскую игру. "Она запьянела, - решил Денис. - Она много пила коньяка". Наконец они наткнулись па сетчатый забор и остановились. Тяжело дыша, Маша спросила:

- Забор? А дальше, что там, за забором?

- Здесь граница владений Ивана Матвеевича. А там, за забором, чужая земля, - шутливо ответил Денис.

- А давайте перелезем через забор, - предложила Маша тоном капризного и озорного ребенка.

- Нельзя нарушать границу.

- А я хочу. Хочу быть нарушительницей, чтоб никаких границ и заборов. Хочу быть свободной, как птица. У вас нет такого желания? Свободным, как птица, парить над землей без всяких границ и ограничений?

- Романтика, - снисходительно произнес Денис. - Романтика возвышает чувства, окрыляет человека. Люди без романтики скучны и неинтересны, как ваш академик. У него в голове, должно быть, одни цифры. Скучные, нудные цифры.

- Не скажите. В цифрах бывает больше романтики и поэзии, чем в плохих стихах какого-нибудь Артура Воздвиженского. "Мед, врет, в рот". Мерзко…

Наступила пауза. Маша хотела возразить, поспорить о поэзии Воздвиженского, но решила, что в данном случае позиция ее будет шаткой, неубедительной. Уж лучше смолчать. А Денис продолжал:

- Магия цифр - это высшая поэзия, когда цифры превращаются в формулы, то это звучит симфония.

- Симфония цифр! Как здорово! - восторженно воскликнула Маша и затем, понизив голос до шепота, продолжала: - У вас душа поэта. Нежная, тонкая.

Неожиданно она прильнула головой к груди Дениса, пышные волосы ее коснулись его лица. Денис растерялся, он решил, что девушке сделалось плохо от выпитого коньяка. Он робко, как-то несмело и неумело коснулся руками ее горячих плеч, а она все плотней прижимала к нему голову.

- Вам плохо? - озабоченно с нотками тревоги спросил Денис.

В ответ она резко подняла голову и отстранилась, выдохнув.

- Нет, мне хорошо. Мне очень хорошо. Просто я теряю голову. Я не знаю, что со мной. Хочется куда-то ехать в поезде дальнего следования в вагоне "СВ", в купе на двоих, или плыть на теплоходе мимо городов, сквозь поля и леса. Отрешиться от всего земного, от забот и суеты, от мелочных хлопот и от людей. И чтоб рядом был только один человек - верный друг, единственный. Скажите, Денис, у вас есть друг, настоящий, преданный? Я имею в виду не Мечислава, а девушку. Любимую женщину?

И в памяти Дениса вдруг возникла во весь рост Рената Бутузова, а как продолжение ее теперь виделась ему Маша - племянница Пухова, еще одна невеста, настойчиво предлагаемая заботливым Юлием Григорьевичем. Мысль эта развеселила Дениса, и он ответил полушутя:

- А я, как Иван Матвеевич, не буду обзаводиться семьей. Останусь пожизненным холостяком.

- Любимая женщина не обязательно должна быть женой, - с мечтательной грустинкой произнесла находчивая Маша. - Может быть просто другом, нежным, преданным, ласковым. Каждый человек нуждается в ласке.

У дома послышался мужской разговор и затем голос Мечислава:

- Денис! Отзовись, хозяин требует!..

- Слышите? Меня. Друг зовет, - сказал Денис.

- Молчите, не откликайтесь, - торопливым шепотом предупредила Маша.

- Нельзя. Друг зовет, преданный, верный, - продолжал Денис все тем же полушутливым тоном.

- Вы уверены?

- В чем? - не понял Денис.

- Что он вам предан, Мечислав ваш. Откуда у него такое имя?

- От матери. Она полька.

- Он где работает? Кто по профессии?

- Научный сотрудник.

И опять голос Мечислава:

- Денис, я уезжаю! Если хочешь быть моим спутником, поторопись.

- Иду-у-у! - преднамеренно громко ответил Денис.

Маша обиделась. Тогда, чтоб смягчить ее обиду, он взял ее за руку и повел за собой, интригующе говоря:

- Пойдемте, я вам что-то покажу.

Она шла нехотя, все еще продолжая дуться, и в то же время подгоняемая любопытством: что он ей покажет? Он остановился у молодых дубков, еще крепко державших листву, и сказал:

- Вот посмотри. Это Иван Матвеевич сажал.

Маша с недоумением пожала плечами, выражая явное разочарование.

- Ну и что?

- Дубы сажал, как самые долгожители, - пытался было объяснить Денис.

- Гм… Дубы. Зачем? Если уж сажать, так яблони или другие фруктовые деревья. А то дубы. Какая от них польза?

- Дуб - символ могущества и долголетия. Его листья содержат фитонциды, способные убивать самые живучие бактерии. А потом это символично: восьмидесятилетний ученый, всемирно известный математик, сажает дубы.

За спиной зашуршала листва, послышались шаги и затем голос Мечислава:

- Вы не заблудились?

- Благодаря вам - нет. С вами, Слава, не заблудишься, - съязвила Маша.

- Такова уж судьба шоферская. Нам действительно нужно уезжать. Дорога дальняя - семьдесят километров, а ночка темная, ночь осенняя, - переходя на полушутливый тон, отвечал Мечислав. Вам-то что, вы дома, вы останетесь ночевать на даче своего дяди.

- Вы тоже можете остаться, - совершенно серьезно сказала Маша. - У академика дом большой. А хотите - у Юлия Григорьевича. У нас вообще свободно. А утром уедете.

- Спасибо, Машенька, соблазн большой, но я не люблю рано вставать. Тяжеленько, - сказал Мечислав. - А опаздывать на работу мы не обучены. Мы народ сознательный, дисциплинированный. Но вашей любезностью, очаровательная Машенька, мы с Денисом как-нибудь воспользуемся. В другой раз. Ты согласен, Денис.

- Всегда готов, - весело ответил Денис.

Иван Николаевич Слугарев еще раз прочитал запись разговора в "башне", присланную вместе с другими материалами Максом Веземаном. Вчера он докладывал Дмитрию Ивановичу Бойченкову, тот, внимательно ознакомившись с донесением Веземана, попросил сделать еще один экземпляр беседы в "башне" специально для товарища Серого, который всегда с раздражением воспринимал любое сообщение или даже случайное упоминание о деятельности международного сионизма. Может, этот документ откроет глаза Мирону Андреевичу и хоть немного смягчит его неприязнь и недружелюбие к Бойченкову, которого Серый упрекал во вмешательстве в дела, не входящие, по его выражению, "в сферу деятельности органов госбезопасности". "Суете нос не в свое дело", - сказал он однажды Бойченкову с присущей ему желчью и грубостью.

Слугарев знал, что под фразой "не свое дело" подразумевалась идеологическая борьба, которая не только никогда не прекращалась, но с каждым годом обострялась. Западные спецслужбы не переставали совершать идеологические диверсии против нашей страны, нацеливаясь главным образом на молодежь, пользуясь ее недостаточной политической зрелостью. Многочисленные примеры и факты, хорошо известные Слугареву, говорили о том, как купленные за доллары так называемые "инакомыслящие" одновременно занимались идеологическими подрывными акциями и обыкновенным шпионажем. Было горько сознавать, что этого не понимает или "из принципа" не желает понимать товарищ Серый, и на этой почве между Мироном Андреевичем и Дмитрием Ивановичем происходят, мягко говоря, недоразумения. Слугарев искренне сочувствовал Бойченкову, взгляды которого он полностью разделял, и, зная самолюбивый, властный до жестокости характер Серого, опасался за служебную карьеру своего начальника.

С Бойченковым Слугарева роднила не только общность взглядов, симпатий и антипатии. Они были близки характерами. Как и Дмитрий Иванович, Слугарев обладал неутомимым, страстным темпераментом и неугомонным трудолюбием. Оптимист и жизнелюб, он был тверд в своих убеждениях, не терпел колебаний и компромиссов, никогда не шел на сделку с совестью. Единственное, что отличало его от Бойченкова, так это умение тонко разбираться в людях. Дмитрий Иванович был слишком доверчив и открыт, его увлекающаяся восторженная натура часто не позволяла ему видеть под красивой благопристойной оболочкой подлую душонку. Партизанская жизнь в тылу врага развила у Слугарева проницательность, аналитический рассудок, который позволяет проникать во внутренний мир человека, видеть существо, а не личину. Иван Николаевич особенно чуток был к фальши и демагогии, скрывающей цинизм и лицемерие. В этом отношении его трудно было провести. Тут он проявлял особую нетерпимость. Он считал, что улучшение благосостояния людей, рост материального благополучия отрицательно отразились на психике отдельных лиц, и особенно молодых, кому не довелось испытать на себе тягот военного времени и трудностей первых послевоенных лет. Ему казалось, что нравственные критерии довоенной и первых лет послевоенной поры обесцениваются, что образовался разрыв между словами и поступками должностных лиц, что откровенная демагогия получила что-то вроде гражданства. Начали плодиться карьеристы, приспособленцы, шкурники. Больше всего его беспокоила молодежь, ищущая легкой жизни, пренебрегающая традициями отцов. Он приходил в сильное негодование, сталкиваясь с нигилизмом желторотых юнцов, их черствостью, доходящей до равнодушия и жестокости, бездуховности и идеологической всеядности, чему способствовала практика наведения "идеологических мостов", через которые из-за океана хлынул мутный поток духовного ширпотреба. Заполнявшая эфир и просто атмосферу городов и поселков музыкальная истерия заморского происхождения заглушала все чистое, светлое, народное, и не было уже места для песен отцов и дедов. По этому поводу у Ивана Николаевича возникали споры и с Бойченковым и с Мечиславом, которые не разделяли его точки зрения. Дмитрий Иванович соглашался, что идеологическая ржавчина поразила какую-то часть молодежи, но очень незначительную, и потому обобщения, которые делал Слугарев-старший, ошибочны и необъективны. "Да, сам видел, как в кафе и барах лохматые юнцы посасывают спиртные коктейли, швыряя бармену даром доставшиеся им десятки и четвертные, - говорил Дмитрий Иванович, - видел рядом с ними разнаряженных вульгарных девиц о сигаретой во рту и с осоловелыми бессмысленными глазами. Но это же накипь, отбросы общества. И едва ли они могут оказать какое-то серьезное влияние на трудовую и учащуюся молодежь". Дмитрию Ивановичу вторил и Мечислав. Он соглашался (сам видел и возмущался!), что в некоторых городах так называемые дискотеки превращены в притоны духовного растления, что под видом пропаганды музыки там ведется разнузданная пропаганда антикультуры, вседозволенности и нравственной распущенности. Но ведь не везде же такое. Да и эти дискотеки посещают одни подонки. Рабочая молодежь обходит их стороной.

Аргументы Бойченкова и Мечислава не убеждали Ивана Николаевича, и он, оставаясь при своем мнении, искал причину зла.

Однажды он прочитал стихотворение Геннадия Серебрякова о современных мальчишках и их сверстниках военной поры. Запомнились последние строфы:

И ему показалось тогда, что поэт ответил на его вопрос: откуда и когда все пошло?

Бойченков пригласил Ивана Николаевича зайти к нему вместе с экземпляром записи беседы в "башне" на Острове Дикса-Левитжера, сделанным для товарища Серого. Мирон Андреевич назначил встречу с Бойченковым на шестнадцать часов. Дмитрий Иванович волновался. Хоть и редки у него были встречи с Мироном Андреевичем, но каждая из них оставляла в его душе нехороший осадок и даже боль. Разные они были люди, неодинаково глядели на мир, по-разному оценивали одни и те же явления и проблемы. Бойченков не знал, зачем и по какому вопросу приглашает его товарищ Серый, но решил воспользоваться случаем и положить на стол Мирона Андреевича запись беседы в "башне".

Когда Слугарев вошел в кабинет Бойченкова, Дмитрий Иванович, как всегда подтянутый, аккуратно причесанный, стоял у книжного шкафа с томом собрания сочинений Георгия Димитрова. Поздоровавшись, Иван Николаевич положил на письменный стол запись беседы в "башне". Бойченков, усевшись в кресло и уставившись взглядом в первую страничку, спросил, не поднимая головы:

- Ты обратил внимание на такие слова Аухера: "И чтоб масоны взяли на себя на первых порах основную роль"? Это директива. - И быстро поднял взгляд на Слугарева, продолжал: - Сионист дает директиву масонам, которые, выходит, подчинены ему. А что ты знаешь о масонстве, что мы знаем? Ничего не знаем или почти ничего.

- Потому что эта организация отличается глубокой конспирацией и железной дисциплиной, - негромко сказал Слугарев, присаживаясь к квадратному столику, приставленному к большому письменному столу.

- А известно ли тебе, что говорил о масонах Георгий Димитров? Вот послушай. - Бойченков взял том "Избранных", открыл заложенную страницу и начал читать медленно, выразительно:

"Часто общественность удивляется, что известные государственные деятели быстро и совершенно необоснованно на вид меняют свои позиции по весьма существенным вопросам относительно нашего государства и нашей нации или говорят одно, а делают совершенно противоположное. Для поверхностного наблюдателя это нечто нелогичное и совершенно непонятное. Для тех же, кто знаком с действиями разных масонских лож, вопрос ясен. Указанные деятели, как члены масонских лож, обыкновенно получают внушения и директивы от соответствующей ложи и подчиняются ее дисциплине вразрез с интересами народа и страны. Такие болгары перестают иметь свою болгарскую волю, теряют самостоятельность и пренебрегают обязанностями перед своим народом и своей родиной…"

Бойченков умолк и устремил вопросительный, напряженный взгляд на Слугарева. Лицо его сделалось бледным и суровым, на нем резко выступили желваки. Он хотел что-то сказать, но передумал и продолжал читать: "масонские ложи в настоящее время - это чужая шпионская и предательская агентура. Она представляет опасность для свободы и независимости нашего народа и нашей страны, мы бьем тревогу против этих антинародных гнезд. Народ должен проявить особую бдительность по отношению к масонским ложам. Органы народной власти должны принимать меры против этих зловредных тайных организаций. Нужно чтобы каждый понял, что это несовместимо - быть болгарским государственным деятелем - министром, депутатом, руководителем политической партии или общественной организации и в то же время быть масоном, зависимым от чужой воли и чужой дисциплины. Масонские ложи - это национальная опасность для нашей родины, и их безусловно нужно ликвидировать". Бойченков сделал паузу и добавил:

- Георгий Димитров, том двенадцатый, страницы двести тридцать пять и двести тридцать шесть. - И резко положил книгу на полированный стол.

Наступила долгая, какая-то одновременно грустная и тревожная пауза. Не говоря ни слова, Слугарев взял томик Димитрова и, словно желая убедиться в достоверности прочитанного вслух Дмитрием Ивановичем, открыл указанные страницы. Слова великого сына Болгарии были для Ивана Николаевича неожиданным открытием. Сказал, кладя книгу на письменный стол:

- А вы покажите эту книгу товарищу Серому.

Бойченков тягостно улыбнулся и ничего не сказал. Потом из груды газет и журналов, лежащих на письменном столе, достал изданную в Париже книгу Абрама Терца - псевдоним диссидента Вадима Синявского, выдворенного из СССР, озаглавленную: "Прогулка с Пушкиным", подал ее Слугареву, говоря:

- К какой только мерзости не прибегает так называемая "новая эмиграция". Грязные пигмеи пытаются поставить себя рядом с гениями нашего народа и в то же время в бешеной злобе поливают помоями страну, которую когда-то считали своей родиной. "Россия-сука" - выплюнул однажды Синявский, бывший научный сотрудник Института мировой литературы. Даже махрово антисоветский эмигрантский "Новый журнал" и тот возмутился кощунством Абрама Терца, озаглавив свою рецензию на его книгу "Прогулка хама с Пушкиным". Понимаешь? Представители "старой эмиграции" - а среди них есть и раскаявшиеся, признавшие свои заблуждения, даже они о брезгливостью отворачиваются от этих терцев-синявских и прочих им подобных "правозащитников". Вот послушай, что пишет в монархическом журнале "Знамя России" небезызвестный тебе старый эмигрант Андрей Иванович Дикий: "Не русская земля взрастила их, нет. Они прыщи, бородавки и нарывы на народном теле. Можно с полной уверенностью сказать, что родили, воспитали, организовали и защитили, как грудного ребенка, их те силы, которые вызывали к жизни ад: волосатых, нынешнюю апокалипсическую музыку и авангардное искусство, порнографию и преступность во всем мире, террор и искусственный космополитизм, те, кто проповедует свободную любовь, право на самоубийство, те, кто восхваляет гниль, блуд, нечистоту, какофонию".

- А что - правильно, - сказал Слугарев. - Андрей Дикий… А это не он редактирует издающуюся в Нью-Йорке газетенку "Новое русское слово"?

- Нет. То "слово" редактирует Андрей Седых - махровый сионист. Настоящее его имя Янкель Цвибак. И "слово" его настолько новое, насколько и русское.

- Это уж точно. Я помню публиковавшиеся там статьи Виктора Перельмана - бывшего советского журналиста, сбежавшего в США. Интересно бы знать, читал ли эти статьи товарищ Серий? А ему было бы весьма полезно. Даже очень.

Бойченков молча встал. Вид у него был озабоченный. Резко вскинул взгляд на Слугарева, сказал, чтобы закончить разговор:

- Хорошо. У тебя ко мне есть вопросы?

Слугарев быстро поднялся: понял, что он должен удалиться.

- Нет. Разрешите идти?

Бойченков кивнул.

…Мирон Андреевич Серый - высокий костлявый человек с бледным, аскетическим, плотно обтянутым кожей лицом в раздражении ходил по своему длинному кабинету, придерживая рукой очки в тонкой золотой оправе, сползающие на острый нос, похожий на клюв грача. Вообще всем своим внешним видом, падающим на узкий лоб жестким локоном седых волос, манерой склонять голову, подергивать плечами, хрустеть длинными костлявыми пальцами-когтями, и очками на остром носу, и резким неуравновешенным характером он напоминал хищную птицу. Только что он грубо отчитал своего помощника за не вовремя подготовленную справку, хотя сам же неделю тому назад сказал, что справка эта уже не нужна. И оттого что виноват он был сам, а не его помощник. Мирон Андреевич еще больше негодовал и злился все-таки на помощника.

Кабинет Серого обставлен еще довоенной мебелью. Огромный письменный стол с прямоугольником из зеленого сукна, окаймленным полированным орехом, напоминает футбольное поле. К нему приставлен небольшой квадратный столик, возле которого два жестких кресла с подлокотниками тоже из полированного ореха, как и ореховые стулья с полумягкими сидениями из коричневой натуральной кожи, и такой же книжный шкаф с зеркальными дверцами, изнутри закрытыми шелковыми занавесками, чтобы посетитель не мог видеть, какие книги хранятся в рабочем кабинете Мирона Андреевича. И эти занавески в известном смысле подчеркивают скрытный характер товарища Серого, его пристрастие к таинственности и секретности. И неизменные двубортные костюмы, предпочтительно темного цвета, висят на нем свободно, как на вешалке, и тоже как бы составляют черточку характера.

Помощник доложил о прибытии генерала Бойченкова, и Мирон Андреевич вместо обычного "проси" сказал раздраженно:

- Пусть войдет.

Бойченков, как всегда, энергично вошел в кабинет и, остановившись у порога, громко сказал:

- Здравия желаю, Мирон Андреевич! - Он всем говорил "здравия желаю" - старшим и младшим.

Серый сидел за письменным столом, деловито нахохлившись над бумагами, делая вид, что он углублен в чтение. На приветствие Бойченкова ответил небрежным кивком головы и жестом руки, резким и длинным, указал на кресло перед квадратным столиком. Дмитрий Иванович сел. Серый все еще не поднимал головы, уткнувшись взглядом в лежащие перед ним бумаги. Так продолжалось с минуту, Бойченков изучающе наблюдал за Мироном Андреевичем, готовясь к неприятному для себя разговору. Досадней всего было то, что он не знал и совсем не догадывался, о чем пойдет речь. Мирон Андреевич был старше Дмитрия Ивановича на пятнадцать лет. Болезненный и желчный, он завидовал всем здоровым и энергичным, обладающим отменной памятью и светлым умом, потому что сам уже много лет страдал глубоким склерозом и часто забывал фамилии даже близких знакомых. Глядя сейчас на Серого, Бойченков вспомнил, что у него есть прозвище Кащей, и подумал, что кто-то очень метко "окрестил" Мирона Андреевича.

Наконец, Серый резко вскинул голову, жестом костлявой руки сбросил со лба прядь седеющих волос и спросил своим окающим фальцетом, глядя в лежащие перед ним бумаги:

- Почему вы возражаете против поездки на Кубу для участия в научной встрече ученых Морозова Дениса Тихоновича?

Бойченкова всегда поражало в Сером несоответствие голоса, какая-то несовместимость волжского "оканья" с тонким, трескуче-дребезжащим голосом. Эта аномалия неприятно резала слух. "Ах, вот оно что!" Такого Бойченков не ожидал. Он сразу же смекнул, что разговор предстоит трудный. Но кто настаивает на поездке Морозова на Кубу? Сам Денис? Не может быть, такое исключено. Так кто же?

- В целях его безопасности, - как можно корректней ответил Бойченков и прибавил: - По имеющимся у нас сведениям западные спецслужбы проявляют преувеличенный интерес к профессору Морозову. Настойчивый до наглости.

- Ну и что? - Серый пронзил Бойченкова холодным и острым взглядом. Дмитрий Иванович не отвечал, выдерживая паузу, ожидая последующих слов. - Было бы странным, если б они не проявляли интереса, - выдавил из себя Серый.

- Наш долг… - начал было Бойченков, но Серый не дал ему закончить. В каком-то нервном порыве он взметнул вверх руку-крыло и ладонью шлепнул по зеленому полю стола.

- Ваш долг шире, по-государственному смотреть на вещи, не с узковедомственных, а общегосударственных интересов. Мы должны всячески развивать научные и культурные контакты, не мешать, а содействовать. А вы этого не понимаете или не хотите, не в состоянии понять.

- В данном случае речь идет о первостепенных государственных интересах: о безопасности нашей страны, - сдерживая себя, чтоб не сорваться, все-таки корректно ответил Бойченков. И, не давая Серому возразить, продолжал:

- Морозова пытались заманить в Америку и Англию, естественно, под предлогом научных симпозиумов. Не вышло. И вот теперь, по нашим данным, организуется эта встреча в Гаване. Инициатива ее исходит от американцев.

- От ученых Америки, - вставил Серый, нервно постукивая ногтями по сукну стола и подергивая острыми плечами.

- Формально - да, но фактически эта затея принадлежит ЦРУ.

- Морозов едет не один, - понизив голос и как бы раздумывая, сказал Серый. - Его сопровождает профессор Пухов. Вам это известно?

- К сожалению, Пухов. - В голосе Бойченкова звучала досада. Пояснил: - Спутник, прямо скажем, ненадежный.

- Вас смущает прошлое Пухова, вернее его отца, - тонкие губы Серого язвительно скривились. - Троцкизм канул в Лету, сегодня это только слово, термин, за которым нет ничего, пустой звук.

- Я не это имел в виду, Мирон Андреевич. Дело в том, что недавно - в нашей стране побывал под видом журналиста матерый агент западных спецслужб Савинский-Савич. Нами отмечена его связь с Пуховым Юлием Григорьевичем.

- Подозрение, подозрительность, пора с этим кончать, - резко оборвал его Серый, блеснув стеклами очков. Руки его нервно засуетились. - Надо доверять. Морозов и Пухов поедут в Гавану. О безопасности Морозова позаботитесь вы. Это ваша прямая обязанность. Вы меня поняли?

Серый смотрел на Бойченкова строго и язвительно. Дмитрий Иванович понял, что возражать иди спорить нет смысла: слова Мирона Андреевича звучали приказом.

- Понял, - негромко ответил Бойченков, достал из папки листки магнитофонной записи, присланной Веземаном, и положил на стол.

- Это что такое? - спросил Серый. Дмитрий Иванович объяснил.

Мирон Андреевич с недоверием и в то же время с осторожным любопытством взял отпечатанные на машинке листки и молча начал читать. Читал он невнимательно, торопливо, и Дмитрий Иванович видел, как кривятся его тонкие губы в иронической ухмылке. Закончив чтение, небрежно отодвинул в сторону листки, проговорил, не глядя на Бойченкова:

- Скорее всего фальшивка.

- Никак нет - это подлинный документ.

- Даже если и подлинный. Болтовня. Подумаешь, личности! Деятели собрались, вершители судеб.

- Сол Шварцбергер - влиятельное лицо в сенате, будущий госсекретарь, - сказал Бойченков. - Тесно связан с военно-промышленным комплексом. Братья Хаиме и Моше - видные деятели международного сионизма.

- А не кажется ли вам, товарищ Бойченков, что мы слишком преувеличиваем роль сионизма и тем самым создаем ему рекламу?

- По-моему, наоборот: приуменьшаем опасность сионизма.

Серый сделал предупредительный жест рукой, заставив тем самым Бойченкова не продолжать, затем, положив руку на листки со стенограммой, сказал:

- Вы мне это оставьте.

Бойченков понял, что речь идет о записи беседы в "башне". И чтоб утвердиться в этом, сказал:

- Хорошо. А вы обратили внимание на фразу о масонстве?

- Чепуха. Детские забавы, обычная мистика, игра в таинственность, - небрежно отмахнулся Серый и нервно задергал плечами, точно пиджак ему мешал и он хотел его сбросить. Вдруг спросил, резко вскинув колючий взгляд на Бойченкова:

- Вы, кажется, по образованию аграрий?

- Да, перед войной я учился в Тимирязевке.

- А почему бы вам не вернуться в сельское хозяйство? Сейчас нам так нужны подготовленные кадры…

Бойченков стушевался. Чисто выбритое моложавое лицо его вдруг побледнело, он как-то весь напрягся, но тут же взял себя в руки и глядя прямо в ледяные глаза Серого, сказал, соблюдая хладнокровие и спокойствие.

- Я, Мирон Андреевич, солдат партии и буду работать там, где партия сочтет это нужным.

После этих слов он встал и вытянулся, как солдат перед генералом. Встал и Серый. Сухим, но сдержанным тоном сказал:

- О Морозове позаботьтесь. Под вашу личную ответственность. Если у вас нет ко мне вопросов, то желаю удачи.

Он кивнул головой, сбросив на узкий лоб прядь волос, но руки не подал. Бойченков ответил кивком головы и не проронил больше ни слова, повернулся и вышел. "Вернуться в сельское хозяйство, - стучала в висках и больно давила фраза, произнесенная Серым. - Вон что задумал Мирон Андреевич. А он на ветер слов не бросает. Морозов поедет, вернее - полетит на Кубу, кто-то в этом очень заинтересован. Кто? Пухов?.. Ну конечно же Пухов, к которому так благоволит Мирон Андреевич. И тут он вспомнил: Пухов-Гапон - родственник жены Серого - Елизаветы Ильиничны. И тогда сразу все стало ясно, как день: стремительная карьера Пухова, его апломб и активная деятельность в различных симпозиумах, собраниях и прочей заседательской суете.

Чем ближе подходил день отлета в Гавану, тем сильней волновался Пухов. Тревога, предчувствие недоброго обложили его со всех сторон плотным кольцом, которое сжималось постепенно, и не было силы, чтоб разорвать это роковое кольцо. По ночам оно казалось кошмарным, неотвратимый, как удавка, наброшенная на шею. К своему удивлению, самоуверенный, решительный и смелый, он вдруг превратился в пугливого, суеверного пессимиста. В квартире начала скрипеть дверь, и он с тревогой и досадой подумал: плохая примета. Проходя по улице Горького мимо театра имени Ермоловой, он инстинктивно с потерянной надеждой бросал унылый взгляд на вывеску "Инюрколлегия", чувствуя себя потерянным и обманутым.

В Соединенных Штатах проживала богатая и одинокая тетка Юлия Григорьевича. Лет десять тому назад эта родственница, которую Пухов никогда не видел в глаза, отошла в мир иной, и все эти десять лет Пухов ожидал извещения из "Инюрколлегии" по поводу наследства. Навязчивая мысль о солидном наследстве порождала в нем сладкие мечты, рисовала идиллические картины беспечной жизни за океаном, не связанной ежедневной службой ради сытого желудка. Наука ради науки Пухова не интересовала, и занимался он ею лишь постольку, поскольку она давала ему материальные блага. Затеянная авантюра с Денисом, сценарий которой был составлен за океаном, мало того, что была крайне рискованной, но и сомнительной в смысле дальнейшей судьбы. Пухов понимал, что как ученый-специалист он не представляет особой ценности на Западе. Обещаниям Савича, нарисовавшего ему идиллическую картину его будущей жизни, он не очень верил. Атакованный со всех сторон сомнениями, он испытывал чувства неуверенности и страха. В таком душевном состоянии он выходил из дома вместе с Машей и сестрой, чтобы ехать в аэропорт. Дорогу им перешел мужчина с мусорным ведром, и охваченного суеверием и недобрыми предчувствиями Пухова бросило в неприятных холодок. Всю дорогу в машине он угрюмо молчал, на вопросы Маши и Музы Григорьевны, провожавшей их до Шереметьева, отвечал рассеянно и неохотно. Маша летела в роли переводчицы. Она неплохо владела испанским и английским.

С Денисом они условились встретиться в аэропорту. Каково же было более чем недоумение Пухова, когда он увидел рядом с Денисом Мечислава. Сначала попытался успокоить себя: мол, Мечислав провожает приятеля. Оказалось, нет, летит вместе с ними в Гавану. Более того, этим же рейсом летит знакомый Мечислава, щупленький юркий кубинец Энрико - так его представил Мечислав, - хорошо говорящий по-русски. Он учился в университете имени Лумумбы, - по словам самого Энрико - и теперь работает по торговой части. Был в командировке в Москве, случайно встретился со своим знакомым Мечиславом.

В самолете Пухов, Маша и Денис сидели в одном ряду, Мечислав и Энрико в разных салонах, Юлий Григорьевич не мог скрыть своего волнения: Денис это видел.

- А этот юноша, Мечислав, зачем летит? Что ему нужно на Кубе? - влобовую спрашивал Пухов. Лицо и голос его выражали тревогу и раздражение.

- У него свои дела, - неопределенно отвечал Денис, пожимая плечами. Но Пухов был настойчив:

- Он что, приставлен к нам? Опекать нас или следить?

- Не знаю. Меня это мало волнует.

- Мало? А все же волнует? - придирчиво приставал Пухов.

- Совсем не волнует, - добродушно улыбался Денис. - У нас с вами свои заботы, у него свои.

- Какие у него заботы? Он что - из органов?

- Спросите его, - все так же уклончиво отвечал Денис.

- Ну как же - он ваш приятель. Вы-то знаете. Должны знать.

- Я не любопытный, - теперь уже холодно ответил Денис. Допрос Пухова его раздражал. Прибавил: - Да и какая разница? Я знаю, что Мечислав очень честный и порядочный человек. На него можно положиться.

Пухов догадывался о роли Мечислава, появление которого осложняло задуманную операцию, - риск был настолько велик, что Юлий Григорьевич начал сомневаться в успехе. Но отступать было поздно: в ирландском аэропорту Шеннон их ждали парни из ЦРУ. Надо было перестраиваться на ходу. Еще в Шереметьево он успел шепнуть Маше, что Мечислава берет на себя, а ей приказал действовать решительно и твердо, без колебаний. Он понимал, что многое будет зависеть от Маши, от того, как сумеет она справиться с возложенными на нее обязанностями. Видел, что она волнуется.

- Кубинец хорошо говорит по-русски. Где изучил? - спрашивала Маша Дениса.

- Очевидно, у нас учился.

- Откуда он знаком с Мечиславом? - это Пухов. В голосе подозрительность и недоверие.

- Возможно, вместе учились, - вяло отвечал Денис.

- А те двое? Кто они? - Пухов взглядом указал на двух молодых парней, очевидно, кубинских студентов. Денис молча пожал плечами. Через минуту опять вопрос:

- Как вы думаете, наш самолет могут угнать? Есть тут охрана?

- Возможно. А кто может угнать, куда и зачем?

- Преступники. Угоняют же.

- Едва ли такое возможно.

- Почему? Разве мало случаев?

- Самолет международной линии. Тут все пассажиры проверены.

Кажется, ответ Дениса успокоил Пухова: он умолк.

Как только самолет набрал высоту и пассажиры отстегнули ремни. Маша взяла в плен разговорами Дениса, она щебетала без умолку, обрушивая на него поток заранее приготовленных светских сплетен и международной информации, почерпнутой из зарубежных радиоголосов. Пухов им не мешал: откинувшись на спинку кресла и прикрыв веками глаза, он делал вид, что дремлет. И действительно, к нему подкрадывался тревожный сон. Сказывалась бессонница предыдущей ночи. Мысленно он еще раз продумал весь план намеченной операции, которая должна произойти в аэропорту Шеннон. Международный аэропорт в Ирландии он помнил хорошо, хотя был в нем лишь однажды во время полета в Мексику. Там сменяется экипаж, и пассажиры на целый час оставляют самолет и уходят в зал аэропорта. В зале магазин сувениров и спиртных напитков, бар-кафе и кресла для отдыха. Коротая время, пассажиры толпятся у витрин магазина, присматриваются к ценам, но покупают редко, да и то какие-нибудь дешевенькие безделушки. Иные за стойками бара лениво посасывают сок, другие, усевшись в удобные кресла, смотрят телевизор. Поскольку наш самолет прибывает в Шеннон в полночный час, в это время в зале аэропорта царит вялая полусонная атмосфера.

По сценарию операции в зале аэропорта Маша должна постоянно находиться при Денисе, рассматривать сувениры, затем обойти стойки с выставленными винами, коньяками, ликерами и прочими напитками, украшенными броскими этикетками, пройти мимо телевизора к бару - сразу за баром выход на площадь, где их будут ждать две машины. Дениса возьмут силой вместе с Машей дюжие молодчики. Он не успеет опомниться, как окажется в машине, которая увезет его в "неизвестном направлении". Пухов же в это время должен отвлечь Мечислава от Дениса, хотя бы на несколько решающих минут, а затем броситься якобы на помощь Денису, выскочить на площадь, где его будет ожидать вторая машина, и умчаться вслед за первой. Без Мечислава, конечно. В полдень, а то и раньше, они уже будут в Ольстере, где обратятся к английским властям и объявят себя "невозвращенцами". А пока будут идти дипломатические выяснения, для большей надежности они перемахнут через океан. Все очень просто и, как убеждал Пухова Савич, с полной гарантией. Никакой погони от аэропорта за ними не будет, а когда ирландские власти предпримут розыск, они уже пересекут границу Ольстера и окажутся во владениях британской короны. И только один вопрос не был до конца ясен: как поведет себя Денис, насильно оказавшись в руках западной разведки? На этот счет Пухов не дал Савичу никаких гарантий, на что Савич с самоуверенностью циника сказал тогда Пухову: "Заставим. У него не будет выбора". И вот теперь, преодолевая дрему, Юлий Григорьевич пытался себе представить, как "рыцари плаща и шпаги" будут "заставлять" Дениса Морозова совершить предательство. Сперва ему, конечно, пообещают златые горы и все земные блага, которыми располагает страна "свободы и демократии". Когда он отвергнет пряник, ему покажут кнут в виде шантажа и угроз. А если и кнут не поможет, что тогда? Тогда он исчезнет бесследно, его просто убьют, боясь разоблачения. И вот тут-то Пухова атаковала неожиданная мысль в форме страшного вопроса: а что станет с ним и с Машей? Не ждет ли и их трагический конец Дениса? Чем-то леденящим, жутким отозвалась эта мысль в душе Юлия Григорьевича. Хозяева Савича определенно не станут рисковать и постараются избавиться от лишних свидетелей. И никто никогда не разгадает загадку таинственного исчезновения трех граждан СССР. Если до сих пор не найдены подлинные убийцы братьев Кеннеди, то кто станет всерьез заниматься розыском троих пассажиров, бесследно исчезнувших в аэропорту Шеннон? Правительство Ирландии принесет извинения и начнет поиски, следствия. Но все окажется безрезультатным. Самое большее, что можно будет ожидать от следствия, так это то, что в печати промелькнет догадка: следы идут к ЦРУ или "Моссаду". На этом все и кончится.

Сонливость, как ветром сдуло. Маша и Денис все еще тихо разговаривали. Пухов напряг слух - было любопытно, о чем они говорят. Понял, что разговор идет о современных танцах, к которым Денис относился резко отрицательно, пожалуй, враждебно. Он не просто не принимал все эти твисты, сопровождая их добродушной иронией, как это делали иные, он буквально негодовал, считал их позорным явлением, одним из признаков морального падения.

- В них есть что-то от первобытного человека, необузданное, животное, даже звериное. Когда я смотрю на них, то мне видятся обезьяньи хвосты этих танцоров, - глухо и раздраженно говорил Денис. - Я не могу поверить, чтоб психически нормальный, благородный человек выдрючивался при всем народе по-обезьяньи.

- Но танцуют: ученые, инженеры и даже министры, - улыбаясь, говорила Маша. - У них тоже, по-вашему, хвосты?

- Поддаются стадному инстинкту, боятся прослыть "несовременными". Вам приходилось видеть в кинохронике танец журавлей? Сколько в нем пластики, грации, изящества. Сама природа заложила в танец красоту, целомудрие, благородство, возвышенное. А что в современных твистах? Массовое, публичное совокупление, извините за прямоту.

- Но ведь все зависит от музыки, - сказала Маша. - Ритмическая современная музыка соответствует и таким же движениям в танце.

- Вот именно: соответствует. Я не принимаю, не могу принять терминов "современная музыка", "современная живопись". Есть хорошая и плохая музыка, как и живопись. Хорошая она всегда современна. Бетховен современнее Таривердиева. То, что вы называете современной музыкой, лишено главного элемента музыки: мелодичности, лада и строя. Красоты лишено и смысла. Это истерия звуков, которую воспринимают только психически ненормальные, духовно нищие, люди примитивного интеллекта. И вы верно заметили: танцы соответствуют этой, с позволения сказать, музыке.

- Но так танцуют сейчас все, - не возразила, а просто напомнила Маша. И то, что она не возражала решительно, то, что она не спорила, удивило Пухова. Но больше всего его поразила агрессивная нетерпимость Дениса. Таким он его не знал. Это было неожиданно для Юлия Григорьевича. Денис Морозов, этот тихоня, которого, казалось, мало интересует все, что выходит за пределы его науки, вдруг выпустил не коготки, а тигриные когти, взорвался. И Пухов решил вклиниться в разговор, просто в силу своего характера, в силу привычки встревать в конфликтные ситуации или, как он выражался, дискуссии.

- Вы говорите, танцуют все, - повторил Денис. - Вам так кажется. Далеко не все. Я повторяю: нормальный, уважающий себя и других человек постыдится выйти на арену и изображать из себя похотливую обезьяну.

- Это модно, - опять обронила Маша.

- Моду эту нам навязали, преднамеренно, запрограммированно. Внедрили в сознание, в душу. Через телевидение, кино, - продолжал Денис по-прежнему раздраженно. - Вы обратили внимание: во всех фильмах, созданных в последние лет пятнадцать, обязательно есть кадр с танцами, именно с этими, что вы называете современными.

- Кино воссоздает картины жизни, - заметил Пухов. - В этом суть реализма, самая достоверная правда жизни.

- Извините, Юлий Григорьевич, но показывая в каждом фильме обезьяньи танцы, киношники занимаются навязчивой рекламой, пропагандой так называемых современных танцев. Вы обратите внимание - даются в фильмах кадры танцев без всякой сюжетной надобности, их дают именно как рекламу.

- Надо смотреть шире, считаться с запросами и вкусами других, - сказал Пухов. - Вам нравится вальс или кадриль, ну и танцуйте себе на здоровье.

- Но ведь в тех же ресторанах, клубах, дискотеках ни вальсов, ни кадрилей не исполняют. Как не исполняют и песен - народных, лирических и, если хотите, патриотических, - возразил Денис запальчиво.

- Исполнители идут навстречу пожеланиям публики, - сказал Пухов. - По-вашему, кто-то, ну допустим буржуазный Запад, навязывает нам свое искусство - музыку, танцы, живопись, хотя я так не думаю. Но почему же мы должны навязывать той же публике ваш вкус, то, что нравится вам, дорогой Денис Тихонович?

Это случайно сорвалось у Пухова, и он пожалел о последних словах: нельзя сейчас противопоставлять себя Денису, раздражать его своим несогласием и вообще возражать. Маша молодец, она правильно, умно ведет себя, старается показать Денису свое единомыслие. И Пухов сказал примирительно и поспешно:

- Впрочем, я с вами во многом согласен, вкус надо воспитывать. Вы правы.

Денис не ответил. В это время пассажиров попросили пристегнуть ремни. Самолет шел на посадку. Маша достала из сумочки три круглых значка с изображением алой гвоздики на белом фоне и, кокетливо улыбаясь, приколола к левому лацкану пиджака Дениса и Пухова, третий значок приколола себе. Это был условный знак для тех, кто поджидал их в аэропорту Шеннон. Денис же не придал значкам никакого значения: мысли его были заняты предстоящим выступлением на симпозиуме. Замкнутый по натуре, он чурался всяких публичных выступлений, сама аудитория слушателей с десятками устремленных на него, ожидательных взглядов повергала в уныние и растерянность. Тем более что перед иностранцами ему предстояло выступать впервые.

Как только вошли в зал аэропорта, Маша подхватила Дениса под руку, как старого приятеля и близкого ей человека, и повела к стендам сувениров. В зале в этот полуночный час, кроме пассажиров с самолета Аэрофлота, было еще около сотни человек, ожидавших своего рейса, - одни из них дремали в креслах, другие просто слонялись между стендами сувениров и спиртных напитков. Маша без умолку щебетала, восторгаясь изящными безделушками, сравнивала цены вин с советскими и вообще во всем ее поведении сквозила повышенная возбужденность. Она сильно сжимала руку Дениса, прислонялась к нему так, что волосы ее касались его лица, и в то же время она успевала посматривать за Пуховым, который оживленно разговаривал с Мечиславом и Энрико. Пока что все шло по плану.

Конечно же, Мечислав Слугарев не знал о том, что должно произойти в аэропорту Шеннон, но о возможности подобного он думал, исходя из своего служебного долга. Он имел приказ охранять Дениса Морозова, к которому проявляли особый интерес западные спецслужбы. Еще в Москве, вместе со своим отцом Иваном Николаевичем, они "проработали" различные варианты возможных акций против Дениса со стороны ЦРУ или "Моссада", не исключая попыток его похищения и даже смерти. Иван Николаевич особо обратил внимание сына на Шеннон и даже высказал мнение, что соучастниками вражеских агентов могут быть Пухов и его племянница. То, что этим же рейсом возвращался в Гавану из служебной командировки Энрико, Мечислава радовало. Он посвятил Энрико в свои обязанности, рассчитывая, в случае необходимости, на его содействие, и еще в Шереметьево до прибытия туда Пухова и Маши познакомил его с Денисом.

Поэтому в аэропорту Шеннон и Энрико был начеку. Он держался в стороне на каком-то расстоянии от Мечислава, к которому пиявкой присосался Пухов, стараясь отвлечь его от Дениса и Маши, которые, осмотрев выставленные товары, подошли ближе к выходу и остановились у телевизора. Диктор что-то говорил, видно, смешное или забавное, судя по выражению его лица, однако Маша, владеющая, кроме испанского, также и английским, в ответ на вопрос Дениса, что говорит весельчак, имея в виду диктора, небрежно отмахнулась:

- Ничего интересного. Пройдемте посмотрим, чем торгуют в кафе. Женское любопытство. - И кокетливо обдала Дениса веселой улыбкой.

Денис не испытывал особого желания подходить к стойке кафе, но повисшая на его руке Маша настойчиво потащила его за собой. Двое молодых людей и женщина с распущенными по плечам длинными светлыми волосами лениво пили кофе. Маша и Денис лишь на секунды задержались возле них.

- А что там? - спросила Маша, глядя в сторону выхода на площадь и, увлекая Дениса, сделала несколько шагов в сторону выхода, предложив: - Посмотрим. Я любопытная, ты же знаешь.

Она впервые назвала его на "ты", и именно это как-то вдруг удивило и насторожило Дениса. В это время в зал аэропорта вошли трое молодых мужчин, направились прямо навстречу Денису и Маше и остановились возле них полукольцом. Один из них, состроив на лице любезную улыбку, сказал на чистом русском языке:

- Доктор Денис Морозов, здравствуйте. Добро пожаловать. Рады вас видеть. Я - доктор Лео Дженкинс, а это мои коллеги. Тоже направляемся в Гавану. - И сразу, без всякой паузы, не дав опомниться несколько смущенному Денису, предложил: - У нас еще есть время до отлета. Пройдемте, тут есть уютная комната, поговорим.

- Да, пойдемте, еще целых сорок минут до посадки в самолет, - быстро подхватила Маша.

Вид всех троих внезапно появившихся "коллег", сама любезность их обезоруживали, но в то же время где-то подспудно в сознании Дениса шевельнулся червячок подозрительности. Настораживало поведение Маши, которая с необъяснимой, непонятной поспешностью и упорством буквально силой вела его сюда и теперь торопливо советовала принять приглашение незнакомых людей. Сложное чувство испытывал в эту минуту Денис: решительно отказаться сразу от приглашения означало бы проявить неучтивость и даже отчужденность. Но с другой стороны, зачем и куда он должен идти? Он вспомнил сразу Пухова.

- Да я здесь не один, со мной доктор Пухов.

- А-а, доктор Юлий Пухов, - быстро воскликнул обрадованный Дженкинс, устремив в зал острый взгляд. - Где он? Приглашайте и его.

В этот самый момент возле них как из-под земли вынырнули Мечислав и Энрико.

- Извините, господа, - с преувеличенной поспешностью проговорил Мечислав и, обращаясь к Денису: - Доктора Морозова срочно просит к себе командир авиалайнера.

- Подождет командир, - вдруг жестко процедил Дженкинс, и в глазах его сверкнули злобные огоньки. - Доктор Морозов в мире науки звезда первой величины, и никакой командир не смеет ему приказывать. Пойдемте, Денис Тихонович. А вот и доктор Пухов.

- Да, конечно, пойдемте, Денис, - сказала Маша и крепко взяла Морозова под руку.

- Я повторяю: Денис Тихонович, вас срочно приглашают на борт самолета, - властным голосом сказал Мечислав и ловким движением отстранил от Дениса Машу. - Энрико проводи доктора в самолет.

- Что здесь происходит, что случилось? - растерянно пролепетал подошедший Пухов и взял Дениса за руку выше локтя. Одновременно человек, назвавшийся Дженкинсом, крепко сжал другую руку Дениса и сильным толчком попытался оттеснить его к выходу.

Денис сразу понял все, что происходит. Он понял это уже тогда, когда Мечислав приказал ему идти в самолет. Теперь, собрав все силы, он рванулся в сторону и освободил руку, которую держал Пухов. Но тут же на него набросились двое других из компании Дженкинса. Мечислав и Энрико поспешили на помощь, применив прием каратэ. Получилась свалка, из которой Денису удалось высвободиться и удалиться в противоположную сторону зала к выходу на самолет. Следом за ним быстро направился Энрико. Дженкинс и его приятели мгновенно исчезли, точно испарились. Вся эта катавасия заняла не более пяти минут. Пухов стоял в растерянности, беспомощно глядя на выход, где скрылись его соучастники. Первое, что дошло до его сознания, было то, что хорошо продуманная акция провалилась, надо было немедленно позаботиться о своей и Машиной судьбе. "Бежать. Не теряя ни секунды, ни полсекунды, бежать", - молнией пронзило мозг. Он кивнул рядом стоящей Маше следовать за ним и бросился к выходу, грубо оттолкнув Мечислава. Но Мечислав быстро преградил путь Маше и приказал:

- Идите к нашим пассажирам! На самолет идите!

Маша, ошалело глядя по сторонам, побрела в ту часть зала, где толпились пассажиры из советского авиалайнера. Пока Мечислав занимался Машей, Пухов успел выбежать на привокзальную площадь в надежде встретить там тех троих. Площадь была пустынна. На мокром асфальте темнел след автомашины, и Пухов уловил свежий запах выхлопных газов. "Умчались, - сокрушенно подумал Юлий Григорьевич. - Скрылись с поспешностью мафиози. Могли подождать хотя бы минуту. А кого ждать, меня? Я им не нужен. Тем более с ней. Лишняя обуза. Не вышло. Осечка получилась", - рассуждал он, стоя у главного входа в аэропорт. А может это к лучшему. Кто знает о наших намерениях? Ни я, ни Маша ничего такого противозаконного не совершили. Где улики?

И он быстро вошел в зал аэропорта. Еще издали увидел Мечислава, одиноко стоявшего у выхода на самолет, и запыхавшись подошел к нему, заговорил, преодолевая волнение:

- Вот негодяи, удрали, смылись гангстеры. Сорвалось.

- Что сорвалось? - в упор спросил Мечислав.

- Как что? - растерянно переспросил Пухов, смущенный неожиданным вопросом Мечислава. Понял, что допустил оплошность. - А из-за чего вся заварушка произошла?

- Из-за чего? - все тем же строгим тоном повторил Мечислав, насквозь пронизывая Пухова сверлящим взглядом.

- Я не знаю, я подошел, когда все началось. Я ничего не понял: вы, Маша, Денис Тихонович и еще какие-то незнакомые люди.

- Так уж незнакомые, - со злой иронией выдавил из себя Мечислав. - Вас-то они сразу признали. - И тут же вопрос: - Вы куда сейчас уходили? Где вы сейчас были?

- Я выходил, чтоб позвать полицию.

- Зачем?

Взгляды их столкнулись: настойчиво жестокий взгляд Мечислава и растерянно смущенный Пухова. Так продолжалось, может, полминуты. Наконец Юлий Григорьевич попытался взять себя в руки, ответил с раздраженным возмущением:

- Я не желаю с вами разговаривать. Я вас не знаю и знать не хочу. Кто вы такой, чтоб допрашивать меня?.. Вы ответите за инцидент, который спровоцировали. Да, да, вы спровоцировали, и это вам так не пройдет.

Контратака Пухова заставила Мечислава улыбнуться. Он подумал: "Ну и ну: экая самоуверенная наглость. Впрочем, знакомый прием".

- Идите в самолет. Вас там ждут, - в суровом голосе Мечислава звучал металл. Пухов с презрением посмотрел на Мечислава: лицо его было пунцовым, как перезревший помидор, большие глаза блестели злобой и отчаянием. Мысль лихорадочно работала над поисками верного безошибочного решения. Он спрашивал самого себя: "А не напрасно ли я вернулся в зал аэропорта? А Маша, что будет с ней? Надо немедленно с ней условиться, какие давать показания на следствии". Слово "следствие" вызвало в нем неприятный холодок. Он демонстративно тряхнул своей крупной головой и, приняв гордый победоносный вид, пошел в самолет.

Глава восьмая

Рыбацкая шхуна, как только Эдмон Дюкан ступил на берег Острова, в ту же минуту отчалила и исчезла в ночной мгле. Сделав десяток шагов от воды, Эдмон очутился в густых цветущих зарослях кустарника, закрывавшего листвой звездное небо. Согретая дневным зноем земля дышала благодатным теплом, и ее дыхание успокаивало Эдмона, немного продрогшего на палубе шхуны то ли от свежего морского ветра, то ли от нервного напряжения.

Дюкан все еще не смог смириться с тем, что там, на материке, осталась его жена: владелец шхуны категорически отказался взять на свою посудину Алисию под тем предлогом, что присутствие женщины на корабле непременно накличет беду. В своих условиях он был непреклонен, не оставляя выбора, и Эдмон уступил. Твердой уверенности, что это тот самый остров, на котором обосновался разыскиваемый им Хассель-Дикс у него не было, но, одержимый идеей Эдмон не перед чем не останавливался. Он помнил предостережение Ивана Слугарева об опасности, с которой связано его решение проникнуть в лабораторию ученого гитлеровца, но отказаться от своего замысла он не мог, хотя и отдавал себе отчет о возможной цене риска: Пентагон и ЦРУ шутить не любят. В уме он заготовил несколько вариантов легенды. В то же время при нем был французский паспорт, который сам Эдмон считал палкой о двух концах: в сложившихся обстоятельствах он в равной степени мог стать и палочкой-выручалочкой и дамокловым мечом.

Когда они подплывали к берегу, вдалеке на Острове летучими светлячками играли электрические огни, но хозяин шхуны, не желая рисковать, предпочел уклониться от них, и высадил Эдмона у противоположного берега. Над краем, где сверкали электрические огоньки, застенчиво серебрился тонкий серп месяца, только что проклюнувшего аспидную, усеянную звездами скорлупу. Эдмон взял его за ориентир. Но густая листва непроницаемым пологом скрывала и молодой месяц и по-южному яркие звезды. Расточаемые кустами тепло и душистый аромат цветов, трескотня цикад и сверкание светлячков создавали атмосферу пустынного уединения и какой-то странной напряженности. С превеликим трудом, заслоняя руками лицо от ветра, Эдмон пробрался сквозь заросли каких-нибудь полусотни метров и понял, что дальше идти ему сейчас невозможно - пока не наступит рассвет. По его расчетам до восхода солнца оставалось час-полтора. Он остановился у крупного дерева и прислонился к его теплому гладкому стволу. Без труда определил, что это магнолия. Легкая усталость и притягательная сила теплой и мягкой почвы под ногами заставили его опуститься на землю. Он сел, прислоняясь к стволу дерева и, под монотонный убаюкивающий треск цикад, неожиданно для себя самого по-детски, безмятежно задремал.

Разбудил его резкий нахальный пересвист черных дроздов. Он встрепенулся, изумленно открыл глаза и с досадой осмотрелся, еще не совсем понимая, что с ним и где он находится. Вокруг него в горделивом молчании дышал утренний лес; над головой в широкой и густой кроне магнолии переливчато играли золотисто-розовые утренние лучи. Стряхнув с себя сладкую непродолжительную дрему, Эдмон продолжал пробираться вглубь острова и вскоре вышел на едва заметную тропу. Кустарник становился все реже, сменяемый крупно-ствольными великанами камфарного лавра, магнолии, средь которых, как бессменные часовые, маячили королевские пальмы. Молчали цикады, но вместо них в воздухе струилось суетливое струнное звучание насекомых, и со всех сторон, точно настраиваемый оркестр. Неумолчно, на разные лады раздавались задорные восторженные голоса неведомых ему и невидимых птиц. И в этом многоголосии слышалось что-то торжественное, праздничное. Вспомнилось Эдмону, что сегодня воскресенье - конец недели, день отдыха. Мысль эта навевала безмятежное благостное расположение духа, и совсем не хотелось думать о том, ради чего он оказался в этом поистине райском уголке, охваченном безумством, бурлящем в тревожном напряжении земного шара. Лес постепенно редел, расступался, обнажая изумрудные ковры солнечных полян. Но по-прежнему воздух был полон пьянящими ароматами. Идти было легко и приятно, пока не разыгрался знойный день. Доверяя своей интуиции, Эдмон шел в направлении поселка по малохоженной тропе, по которой, как он решил, не часто ступала нога человека. Вдруг сзади него раздался властный оклик по-английски:

- Эй, парень, остановись!

Из-за куста белого олеандра вышел вразвалку мужчина лет тридцати, одетый в выгоревшие светлые шорты и такого же цвета рубаху с расстегнутым воротом, обнажавшим шею и грудь. Большую круглую голову - футбольный мяч - прикрывала нахлобученная, изрядно помятая панама из легкой ткани. У бедра болтался в полураскрытой кобуре пистолет, а на открытой седовласой груди лежал маленький радиопередатчик, пристегнутый за шею черным ремешком.

"Ну вот тебе и воскресенье - день отдыха", - с волнением подумал Эдмон и остановился, с любопытством и дружелюбием поджидая идущего к нему человека. Полуоткрытый улыбающийся рот и веселые, по-детски доверчивые глаза Эдмона выражали не очень естественную, беспричинную радость. Подошедший был широк в кости, с большим мясистым носом и суровым непреклонным выражением грубого бронзового лица. Он окинул Эдмона медленным ленивым взглядом с головы до ног и в ответ на приветствие и дружески протянутую руку Эдмона опять спросил с фамильярным высокомерием:

- Кто такой? Как сюда попал?

Рука Эдмона безответно повисла в воздухе.

- Я - ученый из института этнографии. Зовут меня Эдмон Дюкан. А вы? С кем имею честь? - с неоспоримой учтивостью, мягко, но веско ответил Эдмон и увидел, как из-за того же куста олеандра вышел другой человек в точно такой же одежде и тоже вооруженный пистолетом, но без радиоприемника и, сверкая иссиня-кофейными икрами, энергично приближался к ним. Этот мулат фигурой был мельче своего коллеги, с добродушной располагающей физиономией, на которой ярко сверкали большие глаза с ослепительной синевой белков. Он не проронил ни слова. Очевидно, старшим был первый, который держался довольно воинственно.

- Сэр, вы самовольно проникли в частное владение. Здесь запретная зона, и мы должны вас задержать и обыскать, - проговорил мордастый, и толстые губы его чуть тронуло подобие улыбки.

- Оружие есть? - и не дожидаясь ответа, ловкими профессиональными движениями рук ощупал Эдмона с ног до головы. Затем, не обращая ни малейшего внимания на протесты Эдмона, он отнял у него фотоаппарат, паспорт и две книги на испанском языке; "Флора и фауна Центральной Америки" и "Племена индейцев Южного полушария". Потом они втроем не спеша побрели по узкой тропе в сторону ранчо, как официально называлась база Левитжера-Дикса. Все попытки Эдмона вступить в разговор со своими конвоирами натыкались на каменную глухоту. И только однажды на вопрос Эдмона: "Куда мы идем?" старший снизошел до краткого ответа:

- К хозяину ранчо. Там разберутся.

Напрасно Эдмон спрашивал, кто хозяин, как его звать-величать, кто обитатели острова и чем они занимаются, - в ответ было железобетонное равнодушное молчание. Очевидно, парни эти строго придерживались инструкции.

Тропа извивалась меж деревьев и кустов пестрым серпантином, и сквозь неумолчный пронзительный гомон и щебет птиц впереди послышался гулкий стук копыт, а через минуту из-за поворота навстречу им мчался на бешеном галопе всадник. По команде старшего они посторонились, но всадник не проскочил мимо, он резко осадил возле них разгоряченную, брызгающую пеной, сверкающую в неистовой ярости горящими глазами лошадь.

- Доброе утро, доктор Дикс, - почтительно поприветствовал всадника старший и, как эхо, повторил его коллега:

- Доброе утро, доктор.

В ответ Дикс еле заметно кивнул головой и устремил вопросительный жесткий взгляд в Эдмона. "Дикс-Хассель, собственной персоной, - сверкнула в сознании Эдмона радостная мысль. - На ловца и зверь бежит". Лицо его счастливо просияло, словно он встретил давнишнего друга. Он даже подался вперед, не сумев совладать с собой, пораженный столь неожиданной встречей. Но лицо Дикса было безучастным, а в его холодном взгляде, в сети морщинок у глаз Эдмон прочитал страшную тоску и обреченность.

- Этот человек тайно проник на Остров нынешней ночью, - учтиво доложил мордастый. - Говорит, француз, вот его паспорт и книги.

Дикс не проявил интереса ни к паспорту, ни к книгам, - он продолжал сверлить холодными глазами незваного пришельца с материка, пока тот не заговорил сам:

- Прошу прощения, доктор, я не знал, что этот остров - частное владение.

- Что вам здесь нужно? - резко оборвал его Дикс и скользнул по Эдмону мрачным взглядом.

- Видите ли, я этнограф. Меня интересует индейское племя маско-пирус. Наш институт этнографии занимается доколумбовым населением Южной и Центральной Америки.

- Кто вас послал?

- Собственно, я сам. Я побывал на многих островах Карибского бассейна. Меня интересуют племена индейцев…

- Здесь нет индейцев и вам здесь нечего делать. Советую вам убираться отсюда ко всем чертям немедленно. Вы меня поняли? - Голос Дикса звучал пронзительно и бескомпромиссно, но взгляд по-прежнему оставался отчужденно-равнодушным.

- Благодарю вас, доктор. Но позвольте мне обратиться к вам, как ученый к ученому? Я прошу вашего содействия в отношении транспорта.

- Какого еще транспорта? - недовольно проворчал Дикс.

- Чтоб убраться отсюда на материк. - Голос Эдмона робкий, учтивый, хотя и с ироническим оттенком; взгляд доброжелательный, выражающий чувство глубокой тоски и сожаления.

- Убирайтесь на том же транспорте, на каком прибыли сюда. Или вы станете уверять, что свалились сюда с неба? - Дикс иронически приподнял бровь и посмотрел на охранников, которые ответили ему одобрительными улыбками.

- Я прибыл сюда на рыбацкой шхуне. Но она ушла обратно, - с добродушием наивного простачка ответил Эдмон. Подобный оборот он не предусмотрел и потому испытывал досаду и некоторую растерянность.

Лошадь нетерпеливо била копытом сухую землю и мотала головой, словно поторапливала хозяина прекращать разговор, который становился банальным. Лоснящаяся шерсть ее играла переливами. Дикс натянул повод, надменно задрал подбородок и, не взглянув на Эдмона небрежно процедил в сторону конвоиров:

- Проводите до мистерии Веземана.

Он дал шенкеля, и лошадь с места взяла галоп, как бегун на старте.

В это воскресное утро Макс только что возвратился с пляжа, позавтракал и теперь, сидя в мягком глубоком кресле, просматривал вчерашние газеты. В одной из американских газет внимание его привлек заголовок, набранный крупным шрифтом: "УЧЕНЫЕ ПРОТЕСТУЮТ: СВОБОДУ УЗНИКУ СОВЕСТИ ДОКТОРУ ЮЛИЮ ПУХОВУ". Под заголовком помещены фотографии полнолицего самодовольного мужчины и смазливенькой девушки. Текст гласил: "По сообщению из Москвы там арестован правозащитник, всемирно известный ученый Юлий Пухов и его племянница, дочь известного на западе биолога доктора Валярчука, работавшая секретарем-переводчиком у доктора Пухова. Оба они были арестованы агентами КГБ в международном аэропорту Шеннон, когда направлялись на симпозиум в Гавану. Им предъявлено наспех сфабрикованное обвинение в попытке эмигрировать на Запад. Мировая общественность возмущена еще одним фактом грубого нарушения советскими властями прав человека. С требованием немедленного освобождения доктора Пухова и его секретаря-переводчика Марии Валярчук выступили ученые США, в том числе два лауреата Нобелевской премии, а так же Всемирный Еврейский Конгресс и ряд других еврейских организаций".

Прием был старый, затасканный, набивший оскомину. Макс знал, что западной пропаганде ничего не стоит любого уголовника или просто подонка окрестить известным ученым, писателем, выдать за "правозащитника" и засорять его именем все терпящий, беззащитный эфир. Мысли его опять обращались к Кэтрин, покинувшей по его совету Остров месяц тому назад. Этот месяц показался Максу бесконечно долгим, каждый день был равен месяцу, ибо каждый день он думал о Кэтрин с никогда прежде не испытываемой нежностью. Особенно были мучительны первые двадцать дней, пока он не получил сообщение о ее благополучном прибытии к месту. Мысль о том, что Кэтрин сейчас в безопасности, успокаивала, и в то же время думы о ней досаждали, размагничивали волю и отвлекали от того главного, чем он сейчас жил, во имя чего находился здесь, на Острове, постоянно, ежеминутно балансируя на острие бритвы. Ведь он отлично понимал, что судьба разведчика зависит не только от него самого, но во многом от связанных с ним по службе коллег, за действия которых он не может поручиться. Ошибка, промах, а то и преднамеренное предательство одного из них может стоить жизни десятку другим, опытным, осмотрительным сотрудникам органов безопасности. Особенно опасны были изменники-перебежчики.

В это время по телефону позвонил Мариан Кочубинский. В голосе его слышалась взволнованность, твердая воля и сознание должностного долга. Извинившись за беспокойство в нерабочее время, он доложил, чеканя слова:

- Моими людьми задержан нелегально проникший на Остров французский гражданин, некто Эдмон Дюкан. Он выдает себя за ученого из какого-то института. Доктор Дикс, который будучи на конной прогулке, повстречал незваного господина, когда его задержали мои люди, просил передать его вам.

Сообщение это Макс воспринял, как удар грома среди ясного неба. А ведь он предполагал возможность появления Эдмона на Острове. Предполагал, ожидал, и тем не менее был крайне поражен. "Безумец, как это не кстати", - мысленно произнес он, а вслух, после некоторой паузы, сказал спокойным ровным голосом:

- Хорошо. Проводите его ко мне. Да, да, на квартиру, лично вы.

Встретиться на квартире было естественно: в выходные и праздничные дни вход в служебный корпус опечатывали и заходить туда без чрезвычайной нужды не разрешалось. Макс встал и сделал несколько шагов по кабинету, стараясь оправиться от неожиданно упавшего на его плечи нелегкого груза, - нужно было собраться с мыслями. Конечно же Эдмон узнает его, поэтому лучше самому сразу открыться. Он знал прежнего Эдмона Дюкана - пламенного, взрывчатого и бесшабашного, как стихия. Каков он сейчас, как поведет себя, хватит ли у него мудрости и выдержки? Ведь он может, сам того не желая, выдать его. Макса, и провалить тем самым так хорошо годами отработанное дело, сорвать серьезный замысел, подготовленный с такой тщательностью и неимоверными усилиями ума, воли, профессионального опыта. Он попробовал стать на место Эдмона, спрашивая самого себя: "Что подумает Эдмон обо мне в первые минуты встречи? Подумает, что я - перебежчик, что я за одно с Диксом, что я его подручный. Надо как-то сразу дать ему понять, что это не так, что я ему друг, что я не с Диксом и не с янки. Напрямую открыться нельзя, надо намеком, но убедительным, чтоб он мог поверить".

А медлить нельзя: с минуты на минуту должен появиться Кочубинский со своим пленником. Макс надел темные очки. Он испытывал все нарастающее чувство волнения и не оттого, что Эдмон может нечаянно рассекретить его с неминуемо трагическими последствиями. Нет, эта мысль вдруг отошла на задний план, уступив место другому чувству, которое возникало из давних лет, из туманных глубин прошедшего, трогательного, как сны детства, и с ней ярким и чудным видением являлся образ красивого юноши с бульваров оккупированного фашистами Парижа - беззаветного в своем мятежном бесстрашии, поэта и воина, овеянного пороховым дымом романтики Эдмона Дюкана - товарища, друга, брата. Как было бы прекрасно встретиться с ним после долгой разлуки на свободной польской земле, где пролито столько крови в битве со злом. Но судьбе было угодно свести их здесь, на кухне дьявола в самое неподходящее время. И вот он - легкий стук в дверь, и напряженный, неестественно голос Макса в ответ:

- Да-да, войдите!

Первым переступил порог невысокий кругленький человек, одетый в серый потертый костюм и кирпичного цвета берет, с огненным, до боли знакомым взглядом по-детски доверчивых глаз. От этого взгляда Максу сделалось не по себе, что-то вздрогнуло в нем, оборвалось, и он уставился темными очками поверх кирпичного берета на Кочубинского, который с преувеличенным выражением достоинства и долга доложил:

- Как было приказано… задержанный Эдмон Дюкан… Вот его документы, книги, фотоаппарат. При нем есть доллары. Оружия ни огнестрельного ни холодного, окромя вот этого перочинного ножика не оказалось. Куда прикажите?

- Отнеси в кабинет, - негромко и мрачновато ответил Макс и легким дружеским жестом руки предложил Эдмону следовать за Кочубинским, который неуклюже, двумя руками держал у себя на груди перечисленные им вещи задержанного. Положив все это на журнальный столик, заваленный свежими газетами, только что просмотренными Максом, Кочубинский выпрямился перед своим начальником с преувеличенной собачьей преданностью, ожидая дальнейших указаний. - Вы свободны, Мариан. Будьте у себя, я позову, - сказал Макс и проводил Кочубинского до входной двери.

С трудом сдерживая волнение, он возвратился в свой кабинет. Эдмон стоял на прежнем месте в нетерпеливо выжидательной позе. Макс снял очки, положил их на столик рядом с вещами Дюкана и, круто повернувшись к нему, протянул обе руки со словами:

- А теперь, когда мы остались одни, здравствуй, Эдмон, здравствуй дорогой мой друг юности.

Он обхватил Эдмона двумя руками и прижал к груди, не отпуская и вполголоса говоря:

- Безумец, непослушный мальчишка, что ты наделал. Бесшабашная твоя голова. - Говорил и чувствовал, что Эдмон не узнает его, что он растерян и опрокинут.

Почти насильно Макс усадил в кресло все еще пребывающего в смятении друга партизанской юности и сел напротив него. С минуту Эдмон молча и с лихорадочным нетерпением всматривался в Макса, напрягая память. Наконец лицо его озарила вспышка удивления и радости, он приоткрыл рот, и, казалось, сейчас из уст его вырвется вулкан восторга, но он лишь полушепотом, все еще сдерживаемый сомнением, выдавил:

- Вальтер?

- Цысс, - Веземан приложил пальцы к губам и заговорщицки осмотрелся. - Вальтер был там. Здесь Макс Веземан. Прежде всего запомни: мы незнакомы, мы никогда не встречались. Понял? Будь осторожен и выдержан. И помни - я твой друг. - Эдмон точно на иголках заерзал в кресле, сделал попытку встать, хотел что-то сказать, но Макс властным жестом осадил его, продолжая: - У нас мало времени. Слушай меня внимательно и не задавай вопросов. Я знал о твоем намерении попасть сюда, в это змеиное логово, знаю, что тебя здесь интересует. Все это ты получишь в свое время. Но не здесь. Я сам отыщу тебя, сам, понимаешь? Ты поступил очень опрометчиво.

- Но ведь доктор Дикс, которого я встретил сегодня, это же Хассель! - сумел-таки вклиниться Эдмон, - тот самый, что в замке графа, под Беловиром…

- Да, да, тот самый, - быстро подтвердил Макс, - в замке графа Кочубинского. А человек, который тебя сейчас проводил ко мне - сын графа Мариан Кочубинский. Ты разговаривал с Диксом?

- Да, накоротке. Я представился ему ученым, этнографом, интересующимся племенем индейцев маско-пирус. Он не проявил ко мне никакого интереса и посоветовал немедленно убираться отсюда.

- На чем? Как ты сюда прибыл?

Эдмон не успел ответить: помешал телефонный звонок. Макс взял трубку. Звонил Левитжер.

- Мистер Веземан, почему я случайно узнаю о появлении на Острове лазутчика с французским паспортом? Почему не докладываете? - Тон Левитжера недовольный, с нотками раздражения.

- Я сейчас выясняю личность задержанного.

- Нечего выяснять. Личность известная.

- Вы его знаете?

- Заочно. Эдмон Дюкан - так мне назвал его Мариан. Я не ошибаюсь? Эдмон Дюкан - журналист.

- Он ученый, этнограф, - Макс бросил на Эдмона беспокойный взгляд.

- Он такой же этнограф, как я - папа римский. - Левитжер довольно хихикнул собственной плоской остроте, и это еще больше насторожило и озадачило Макса. - Давай его сюда, ко мне в башню, разберемся, - приказным тоном распорядился Левитжер.

- Хорошо, - ответил Макс и, положив трубку, с досадой уставился на Эдмона. - Дело принимает скверный оборот.

- Это кто? Что он сказал? - лицо Эдмона засветилось любопытством, однако в словах его уже звучали встревоженные нотки.

Макс коротко сообщил, "кто есть кто" - о Левитжере, Диксе, Куницком.

- Оказывается, босс тебя знает заочно, как журналиста.

- Возможно, он читал мои репортажи из Кореи и Вьетнама, - предположил Эдмон.

- И уверен, что они не вызвали в нем восторга, - озадаченно проговорил Макс. - Ясно одно - тебе нужно немедленно убираться отсюда. И не вступать с Левитжером ни в какие дискуссии. Извинись, мол забрел сюда случайно, не знал, что частное владение и в том же духе. Помни - Левитжер опасный, коварный враг. А сейчас пойдем, он ждет нас.

Левитжер ждал с нетерпением охотника, узнавшего, что нежданный, но очень желанный трофей попал в капкан. Ждал не один, разделить радость удачи он пригласил Куна. Ждали они в обиталище Левитжера в так называемой башне в бильярдной. Так задумал сам босс, уже заранее считавший Эдмона своей жертвой, обреченной самой судьбой. Унижать и оскорблять собеседника, если он по своему положению стоит ступенькой ниже, было одной из черт характера Левитжера. Циник и садист, считающий себя высшим существом, созданным повелевать и властвовать, он исповедовал принцип вседозволенности, на который лишь избранные, ему подобные, имели право претендовать. Он зримо вспомнил визит на Остров яхты "Ноев ковчег" и встречу с высокопоставленными гостями здесь же, в этой башне, вспомнил, с какой злобой говорил старый Аухер об авторе "Черной книги". ("Он еще жив?… А что же ваши, из "Моссада"?") Теперь он уж не упустит возможности порадовать братьев Аухера и Аарона. Еще до встречи с Эдмоном, он уже вынес ему смертный приговор, и теперь торопился обсудить со своим соучастником Куном, какую из смертей избрать для своей жертвы. Кун предложил ту же, что и для Хусто и Штейнмана. Левитжер усомнился.

- Вы считаете, что это слишком гуманно в отношении такой мрази, как Дюкан? - спросил Кун в ответ на колебания Левитжера.

- Дело не только в этом. Дело в главном: Дюкан не должен возвратиться на материк. Он подохнет здесь. - Хищное лицо Левитжера восторженно пылало, охваченное огнем торжествующего нетерпения. - Он захлебнется в волнах и будет съеден акулами.

Когда Макс с Эдмоном зашли в бильярдную, Левитжер, положив левую руку на борт зеленого стола, целился в шар, который он рассчитывал загнать в среднюю лузу, но бить не стал. Он мельком, с деланным равнодушием взглянул на вошедших и молча обошел вокруг стола, примеряя другие шары. Снова склонился над столом, прицеливаясь в угол и, не отрывая глаз от шаров, как бы между прочим, походя, сказал:

- Эдмон Дюкан - автор "Черной книги", не так ли? - И ударил по шару. Шары с треском стукнулись и разбежались по зеленому полю. Эдмон молчал. Он все понял - и демонстративно пренебрежительную выходку Левитжера и причину такого отношения: дело было в "Черной книге".

Пока Кун выбирал шар для удара, Левитжер, стоя у стола с кием, как часовой на посту с винтовкой, язвительно посмотрел на Эдмона и спросил с вызовом:

- Вы не хотите отвечать? А зря. Отвечать приходится - рано или поздно за все содеянное, в том числе и за лживые, оскорбительные книги, оскверняющие прах. Разве Гитлер и его клика думали, что им придется отвечать за шесть миллионов, сожженных в газовых камерах? История ничего не прощает.

После удара Куна, Левитжер опять склонился над столом. Молчание Эдмона приводило его в бешенство, руки его дрожали. Удар не получился: пущенный им шар прошел по полю, не задев ни одного шара, но зато гулко ударив по самолюбию игрока. Он теперь понял, что не репортажи Эдмона из Кореи и Вьетнама, а именно "Черная книга" так ненавистна Левитжеру. Он, внимательно наблюдавший за всем этим специально поставленным спектаклем, за тем, как Левитжер исполнял свою заранее отрепетированную роль, ждал от него взрыва бешенства и опасался за Эдмона, зная его искрометный характер, кабы он не "наломал дров" и не навредил делу. Он посмотрел на Эдмона, желая хотя бы взглядом напомнить ему о сдержанности и благоразумии, но лицо Эдмона было спокойным, лишь глаза выдавали глубокую печаль души. Неожиданно он заговорил, не громко, без напряжения, уставившись открытым незащищенным взглядом в Левитжера:

- Я с вами согласен, сэр, история не прощает преступлений против человечества, и Гитлер со своей кликой получили то, что заслужили. Приходится лишь сожалеть, что многим преступникам рейха удалось избежать возмездия. Более того, они не раскаялись и до сих пор продолжают свою преступную деятельность, только уже у новых хозяев, которым история так же ничего не простит.

Его не перебивали. Когда он умолк, Левитжер положил свой кий на бильярдный стол, дав тем самым понять, что партия прекращена незаконченной, и начинается, а вернее продолжается, иная "игра". Напряженная пауза затянулась. Она не была предусмотренной сценарием и потому неожиданной для Левитжера. Но ею решил воспользоваться Кун, что бы дать своему шефу время на размышление. Он сказал, криво ухмыляясь:

- "Черную книгу" мог написать только безнадежный антисемит.

- Вы хотели сказать - антисионист, - быстро парировал Эдмон.

- Я хотел сказать то, что сказал. Вы матерый расист.

- О, нет, вы заблуждаетесь, сэр, - опять ответил Эдмон дружелюбным тоном. - Расисты находятся здесь. Одного я случайно встретил сегодня и хотел бы обратить на него ваше внимание.

Макс в порядке предостережения Эдмону издал преднамеренно нетерпеливый вздох, рассчитанный также и на Левитжера, который поспешил удостоить его иронической ухмылкой: он догадался, что француз метит в нацистов Дикса и Веземана (для него Макс был таким же нацистом, как и Дикс). Поинтересовался с наигранным любопытством:

- Кого вы имеете в виду?

- Так называемого доктора Дикса, настоящее имя которого Хассель.

- Вот как? - Левитжер азартно сверкнул хищными глазками. - Вы с ним знакомы, возможно приятели… Я хотел сказать - бывшие.

- Мы враги, и бывшие и настоящие, - ответил Эдмон и добавил: - Непримиримые враги. - В словах его звучала глубокая искренность!

- Так вы прибыли сюда для свидания с доктором Диксом? - продолжал Левитжер ироническим тоном. - Хотите взять у него интервью?

Эдмон ожидал, что его оппоненты хотя бы для приличия поинтересуются прошлым Дикса-Хасселя, но его сообщение не было для них сенсацией, они просто пропустили его мимо ушей. Он вспомнил свою встречу в Гаване с Иваном Слугаревым и его настоятельный совет отказаться от посещения "Острова Дикса", вспомнил просьбу Макса об осторожности и сдержанности, беспокойство которого он правильно понял и, решив внять советам друзей, отвечал Левитжеру вполне миролюбиво, корректно, без вызова:

- Прибыл я сюда случайно, вовсе не подозревал, что здесь частное владение Дикса. Да и самого хозяина владения я не ожидал встретить. Все дело случая. Дикса-Хасселя я видел сегодня в первый раз, но о преступлениях его во время войны на территории Польши наслышан. Я ведь сам участвовал в отрядах польского сопротивления. Наш партизанский отряд действовал в той же местности, где размещалась адская лаборатория Хасселя. Там ваш хозяин проводил свои опыты на людях.

- Кто командовал вашим отрядом? - стремительно спросил Кун, чтобы увести разговор от Дикса.

- Ян Русский.

- Так что же вы хотите от нас? - Это Левитжер.

- Я был бы вам очень признателен, если б вы помогли мне перебраться на материк.

- Как вы думаете, Адам, мы сможем помочь автору "Черной книги"? - с наигранным великодушием и явным подтекстом спросил Левитжер Куна. Тот не совсем понял своего шефа, ответил резко и грубо, с нескрываемой насмешкой:

- А разве мы приглашали автора "Черной книги"? Мне кажется, он появился здесь незваным гостем. А как поступают с незваными гостями, знает каждый порядочный человек.

- Ну зачем же так? Надо проявить милосердие. - Саркастически улыбнулся Левитжер. Голос у него елейный, слащавый, а в глазах бешеные огоньки ликования. - Перед нами не какой-то смертный, а сам Эдмон Дюкан - автор "Черной книги". Мы доставим вас на материк с комфортом. Я сам, лично, буду вас сопровождать, если не возражаете?

Тихая безмятежная грусть запечатлелась на лице Эдмона; он не верил Левитжеру, считал, что он паясничает. Его несколько удивляло каменное молчание Макса, словно все, что здесь происходит, его совершенно не касается.

- Возражений не последовало, - продолжил Левитжер после небольшой паузы. - Что ж, значит завтра утром мы отправимся на материк. - Он вскинул резко взгляд на Макса и распорядился: - Приготовьте вертолет. Вылет в десять утра. Со мной полетят знакомые мистера Дюкана Джек и Боб, те самые парни, которые первыми встретили вас, - взгляд на Эдмона, - на Острове. Интервью с доктором Диксом вам придется отложить до лучших времен. Очень сожалею, но доктор Дикс не сможет вас принять. Советую вам встретиться с ним на материке.

И опять иронический тон и насмешливые искорки в глазах, за которыми просматривался яд бешеной ненависти. Веземан хорошо знал цинизм, лицемерие и жестокость своего шефа, и то что тот так легко согласился взять с собой на материк Эдмона, настораживало, вызывало тревогу и подозрение. Эдмон хотел сказать, что Дикс его вовсе не интересует, и брать интервью у него он не собирался, но решил благоразумно промолчать. А Левитжер тем временем давал уже последнее распоряжение Максу:

- Организуйте нашему гостю ночлег и все прочее в смысле питания. Я думаю, у Мариана найдется для Эдмона Дюкана удобная комната. Впрочем, я с ним об этом переговорил. - И снова пауза и улыбочки иезуита. - Итак, до завтра, мосье Дюкан.

Чувство беспомощного гнева клокотало внутри Эдмона, на лице выступили розоватые пятна, он посмотрел в глаза Макса и, прочитав в них призыв к сдержанности, почувствовал явное облегчение.

"Переговорил с Марианом, сам, лично. А не значит ли это, что Левитжер не доверяет мне? - размышлял Макс, передавая Эдмона под опеку, а вернее, под стражу Кочубинского. - Свободная комната в доме охранников, конечно, найдется, найдется и пища. Но что из себя представляет "Черная книга"?" Макс надеялся спросить об этом Эдмона в пути от башни до охранников, но когда они вышли от Левитжера, у крыльца башни их уже ждал Кочубинский и тотчас же доложил, кивнув на Эдмона:

- У меня для них все готово.

- Хорошо. Позаботьтесь, чтоб все было о'кей. Верните мистеру все его вещи. - Он говорил сухим бесстрастным тоном, и эта искусственная холодная отчужденность стоила Максу большого нравственного усилия, внутренней борьбы и нервной напряженности. Он даже не считал себя вправе сказать своему другу "до встречи", или хотя бы одарить дружеской улыбкой, как-то обнадежить, поддержать. Он не хотел рисковать, понимая всю сложность и остроту обстоятельств.

После ухода Макса и Эдмона, Левитжер заметался по бильярдной, потирая руки, как игрок, которому вдруг привалил миллион. Всем своим видом он исторгал торжество победителя и яростный восторг. Кун смотрел на него с вопросительным недоумением: ему не совсем понятно было поведение шефа, вдруг круто изменившего тон разговора с Дюканом, смущала не лицемерная слащавость его речи - она была слишком искусственна, чтоб не понять ее подлинного смысла; смущало решение переправить француза на материк, чего, по словам самого же Левитжера, сказанным перед самой встречей с Дюканом, допустить нельзя было ни в коем случае.

- Я не очень понимаю вас, шеф, - заговорил Кун, заикаясь. - Вы приняли новое решение и повезете его на материк?

- Да будет тебе известно, дорогой Кун, что я побывал во Вьетнаме в группе спецназначения. Допрашивал пленных, разумеется, с пристрастием. Вырвать у вьетконга информацию было необыкновенно трудно. Они принимали неимоверные муки, умирали, но молчали. Но мне иногда удавалось вырвать у них из глотки хоть полдюжины нужных для нас слов. И знаешь, каким способом? Мы поднимали их на вертолетах, привязывали за ноги веревками, спускали вниз головой и спрашивали: "Будешь говорить?" Если он упорствовал, мы отрубали веревку и превращали упрямца в парашютиста без парашюта. - - Левитжер сделал паузу, улыбнулся нахлынувшим на него воспоминаниям, облизал кончиком языка свои тонкие губы и продолжил: - Я сделаю Дюкана парашютистом без парашюта над волнами, доставлю маленькую радость акулам. Понял?

Он смотрел на Куна глазами, в которых плясали хищные огоньки нетерпения и восторга. Кун одобрительно сказал:

- Гениальный замысел. Потому вы берете Джека и Боба. А они потом не развяжут языки?

- Плевать. Я вдолблю в их безмозглые головы, что это был коммунист, русский шпион, тайно пробравшийся на остров с целью диверсии.

Кун лишь с льстивым умилением покачал своей лошадиной головой.

Возвратясь с прогулки, Дикс прошел к себе в кабинет. Конная прогулка не вывела его из состояния подавленности и отрешенности, в котором он прибывал последние дни. Он слонялся по дому без всякой цели, равнодушный ко всему окружающему, слоняясь лишь потому, что не мог сидеть без дела, а от дел он сам себя отстранил, потеряв к ним интерес с того часа, как он твердо и окончательно решил свести счеты с жизнью И чем ближе подступал тот роковой день и час, который он сам себе назначил, тем острее он ощущал в себе душевный разлад и безысходное, какое-то слякотное, как осенняя изморось, одиночество. Теперь он физически ощущал, как это одиночество, похожее на пиявку, сосет его душу медленно и ненасытно, и понимал, что отбросить эту пиявку он уже не в состоянии. Окружающих, всех этих левитжеров, кунов, кочубинских он не замечал, - в его сознании они были трупами несуществующими и никогда не существовавшими. Он не вступал с ними в разговор, если же они обращались к нему, он отвечал кратко, ледяным тоном, притом с таким мрачным видом, что отбивало всякое желание обращаться к нему. Единственно, для кого в его душе еще оставалось местечко, был Макс Веземан - неразгаданная загадка, разгадывать которую уже не было охоты и смысла. Но в нем теплилось желание встретиться с Максом и говорить, ни о чем, просто болтать на родном языке и слушать родную речь.

Эльза была не в счет, ее слова он пропускал мимо ушей, не удосуживаясь вникнуть в их смысл, потому что заранее внушил себе, что слова ее пустые, как шелест пальм.

Побродив по дому, он вошел в парк в надежде встретить Макса, для которого у него припасена очень важная просьба. Но он скажет ее не сегодня, а завтра, перед тем как расстанется с ним навсегда. Пусть эта просьба заменит ему прощание. Но это завтра…

Макс возвращался из башни в состоянии тревоги за судьбу Эдмона. Он был уверен, что Левитжер затевает какую-то жуткую подлость. В этом не было сомнения, и Макс с лихорадочным напряжением бился над вопросом, как ему помешать. Левитжер опирался на отряд Кочубинского, - графский отпрыск, хотя и держался со своим непосредственным начальником внешне корректно, даже с некоторым подобострастием, которое, впрочем, Макс не принимал всерьез, на самом деле он был предан душой и телом Левитжеру, в руках которого видел реальную силу и власть. Особенно он это почувствовал после отбытия Штейнмана. Чутьем прожженного авантюриста он безошибочно догадывался, что с бывшим его шефом расправился Левитжер, жестоко и бесцеремонно. Так разве можно исключить такую же участь в отношении Веземана, этого интеллигентна, который явно стыдился своего прошлого и старался скрыть его внешними светскими манерами. Особую неприязнь Кочубинского к Веземану вызвал эпизод, когда Макс со всей решительностью защитил одного из охранников - Нормана, к которому Мариан безо всякой причины питал антипатию и неприязнь, придирался по мелочам и открыто травил. Выведенный из себя Норман пожаловался на своего командира Веземану. Тот выслушал его с чувством досады, которое после разговора с Кочубинским, перешло в ярость. Макс резко отчитал начальника охраны и пригрозил принять в отношении Кочубинского самые крайние меры, если случай неприязни к Норману повторится.

Кочубинский затаил обиду, но оставил охранника в покое, решив, что Норман служит "осведомителем" у Веземана, что было истинной правдой. Зато Норман после этого случая проникся душевной симпатией к Веземану, который мог теперь на него положиться. Итак, кроме Нормана, да еще моториста шхуны Фернандо, у Макса не было более или менее надежных людей, не считая, конечно, Кэтрин и ее родителей.

Макс шел к себе домой в глубокой задумчивости, когда его уже у самого дома окликнул Дикс. Макс остановился. Дикс шел к нему неторопливой усталой походкой сутулого человека, которого давит тяжесть прожитых лет. Макс заметил эту сутулость впервые, - заметил или обратил внимание? - спросил он самого себя и ответил: - именно заметил, прежде Дикс всегда держался прямо и в этом отношении следил за собой.

- От фрейлин Кэтрин никаких вестей? - Дикс задал свой ставший уже традиционным вопрос.

Макс знал, что спрашивает он для приличия, по привычке, что на самом деле затянувшаяся поездка Кэт его не интересует.

- К сожалению, ничего решительно. Я уже волнуюсь: не случилось ли чего-нибудь.

- Сегодня солдаты задержали пришельца из Франции, разыскивающего на нашем острове какое-то племя индейцев. Назвался этнографом.

- Да, я знаю, - быстро отозвался Макс. - Он попал к нам по ошибке и завтра Левитжер отвезет его на материк.

- Лично сам? - По лицу Дикса скользнула тень оживления и любопытства.

- Да, лично сам. Приказал подготовить вертолет к десяти утра.

Дикс уставился на Макса одеревенелым взглядом. Сухие губы его плотно сжались. Казалось, в мозгу его застрял какой-то загадочный вопрос, на который он не в силах найти ответ.

- И что же, лично сам полетит? - удостоверился Дикс. - Почему такая честь? Он что, знакомый его или друг?

- Напротив, по-моему недруг. Он автор какой-то "Черной книги", которая, как я понял, Левитжером и компанией предана анафеме вместе с ее автором.

- Гым, - промычал Дикс и, дотронувшись до локтя Макса, предложил пройтись. - Что за книга, о чем она? Об индейцах?

- Не знаю.

- Что ж не поинтересовался у автора?

- Не было подходящего момента, - уклончиво ответил Макс.

Дикс промолчал. По лицу его было видно, что он уже потерял интерес к задержанному французу и его книге. Мысль его вернулась к тому главному и единственному, что заполняло все его существо, что должно произойти завтра.

- Послушайте, Макс, а вы бы не могли завтра полететь вместо Левитжера. Уговорите его под каким-нибудь внушительным предлогом.

- Совершенно исключено, меня он не послушается, скорее поступит наоборот. А вот если вы бы…

Высказанная мысль вдохновила Макса, в ней он увидел светлый лучик в судьбе Эдмона. В то же время в душу его вкрадывалось сомнение; не поддастся Левитжер на просьбу Дикса. Он вспомнил, с какой хищной яростью и торжеством объявил Левитжер о своем решении лично сопроводить Дюкана на материк. За всем этим несомненно кроется какой-то дьявольский замысел, и Левитжер ни за что не откажется от него. Но почему Дикс не хочет, чтоб завтра улетал Левитжер? - подумал Макс и спросил напрямую:

- А почему вы не хотите, чтоб француза сопровождал Левитжер?

Дикс заговорил не сразу. Погруженный в свои думы, он будто не расслышал или не понял вопроса. Печальная улыбка запряталась в уголках его пересохших губ, и Макс решил, что Дикс не хочет отвечать на его вопрос.

- Дело в том, что… да… - Дикс круто оборвал себя на полуслове и лицо его приняло сумрачное выражение. В нем чувствовалась какая-то неопределенная напряженность. - У меня к вам будет просьба.

- Пожалуйста, доктор, я слушаю, ~ в голосе Макса звучало неподдельное дружелюбие.

- Я сказал: "будет". Завтра, - с некоторым раздражением ответил Дикс, и отрешенный взгляд его уходил в пустоту, в пространство. - Завтра поговорим. До свидания. - Внезапно оборвав разговор, Дикс круто повернулся и все так же необычно для себя самого, сутулясь, направился к своему дому, оставив Макса в недоумении. Выдержки и хладнокровия Максу Веземану не занимать, каждый свой шаг он тщательно обдумывал и взвешивал обладая мгновенной реакцией на всевозможные перемены в обстановке. Не так просто было застать его врасплох, и все же то, что произошло в этот воскресный день, вызвало в нем некоторое замешательство. Как-то уж очень неожиданно и, главное, сразу обрушился на него каскад сплошных, совсем не схожих задач, требующих безотлагательного решения. Среди этих задач на первом месте стояла судьба Эдмона Дюкана. В том, что против него Левитжер затевает нечто трагическое, у Макса не оставалось сомнений, - но отсюда возникал вопрос: как помешать Левитжеру совершить задуманное? Высказанная Диксом мысль о том, чтоб вместо Левитжера сопровождал Эдмона на материк Веземан была неожиданной, идеальной, но совершенно не реальной, нечто из области счастливых надежд. Он знал осторожный, мнительный и крайне противоречивый характер Левитжера, прошедшего школу ЦРУ, и потому не питал особых иллюзий на тот счет, если Дикс попытается под каким-нибудь, пусть даже веским предлогом помешать Левитжеру лично проводить француза на материк.

И тут же возникал второй не менее значительный вопрос: почему Дикс хочет, чтоб вместо Левитжера сопровождал Эдмона лично Макс, а не кто-нибудь другой пониже рангом? И нужно ли вообще это "сопровождение"? Что за этим кроется? Нет ли здесь связи с просьбой Дикса, которую он обещал изложить только завтра? Какая разница, сегодня или завтра? Но Дикс видит разницу, и она, должно быть, существенна. Макс убедился, - теперь у него уже не было ни малейших сомнений, - что Дикс что-то затевает. Но что именно? Так в сознании Макса громоздились друг на друга вопросы, на которые необходимо найти точные ответы, и чем скорей, тем лучше. Однако мысли его снова возвращались к главному, к задаче номер один: как и чем помочь Дюкану? Прежде всего надо с ним встретиться с глазу на глаз, напомнить о "Черной книге", ибо, как полагал Макс, она стала для Левитжера и Куна камнем преткновения. Он попытался выдвинуть несколько гипотез о том, что может сделать Левитжер с Эдмоном, и в каждой из этих гипотез на карту ставилась жизнь Дюкана - передадут ли его в руки ЦРУ или расправятся с ним сами: не зря же он берет с собой Джека и Боба, зачем-то они ему нужны? А что если вместо Джека послать Нормана с определенной целью - помешать расправе над Эдмоном? Левитжер назвал конкретные имена: Джек и Боб, и на замену, под каким бы благовидным предлогом она ни была, он ни за что не согласится. Это лишь вызовет его подозрение. Итак, Эдмон остается беззащитным. Щемящее чувство сострадания и жалости всколыхнуло душу, подступило к горлу, и какой-то внутренний голос настойчиво и торопливо требовал: " Ищи выход, друг беззащитен и безоружен".

- Безоружен, - мысленно, как эхо, повторил Макс, и в тот же миг его осенило: оружие! Дюкан должен иметь оружие. Хотя бы пистолет. Из коллекции оружия, которой располагает Макс, ему вспомнился маленький пистолет двадцать второго калибра. Очень удобный в схватке на близком расстоянии. И к нему же патроны с отравленными пулями. Смерть неминуема, стоит только попасть в цель. Да, только так, пистолет, - это самое реальное, что в данных условиях может он сделать для Эдмона.

Он быстро зашагал домой, подгоняемый внезапно возникшей идеей. Пистолеты самых различных систем и образцов хранились у него в отдельном ящике письменного стола. Тот, который он решил передать Эдмону, серебристый, портативный, имел те преимущества, что его можно было незаметно упрятать в любом кармане. Макс надел резиновые перчатки, достал пистолет и тщательно стер с его поверхности отпечатки своих пальцев. Затем зарядил обойму патронами с отравленными пулями, завернул пистолет в носовой платок и положил себе в карман брюк. Что-то подталкивало его пойти сейчас к Дюкану, не дожидаясь вечера, как он решил перед этим. В то же время другой внутренний голос удерживал его, советовал не спешить, подумать. "Допустим я передам сейчас Эдмону пистолет, - размышлял он. - Зачем он ему именно сейчас? Сегодня Эдмону, кажется, ничто не грозит. Однако, имея оружие, эмоциональный, вспыльчивый Дюкан в состоянии экспрессии может им воспользоваться совершенно без надобности и тем самым непоправимо повредит себе и выдаст меня. Ведь ясно же, что начнут выяснять, как у задержанного оказался пистолет. Подозрение естественно падет на меня, поскольку я навещал его последним". Итак, благоразумие взяло верх, и он решил встретиться с Эдмоном только завтра утром и тогда же передать ему пистолет.

Эдмон ждал встречи с Максом именно в этот день. Его поместили в так называемой комнате отдыха, где в свободное от службы время люди Мариана Кочубинского проводили свой досуг, главным образом играли в карты, рассказывали старые полузабытые анекдоты, были и небылицы, изнывали от жары, безделья и тоски. Случай с Дюканом был единственным за последние годы, когда, проявив бдительность, охранники пресекли проникновение на Остров постороннего человека. Поскольку Кочубинский не присутствовал в башне при разговоре Левитжера с Дюканом, он не мог знать настоящего отношения к незваному пришельцу со стороны хозяев Острова и потому держался с французом корректно, даже с подчеркнутым гостеприимством, поскольку узнал от самого Дюкана, что завтра его будет сопровождать на материк сам шеф. Дюкан сделал попытку разговориться с Кочубинским и узнать от него кое-что, но тот предпочитал слушать магнолии и решительно уклонялся от диалогов.

У Эдмона было достаточно времени - почти целые сутки - чтоб проанализировать сложившуюся обстановку и поразмыслить над фактами, с которыми он столкнулся в первые часы своего появления на Острове. Его в какой-то мере даже радовало, что он попал именно туда, куда стремился, что встретил здесь человека, которого искал - Дикса-Хасселя. Подлинную радость он испытывал от неожиданной встречи с Максом-Вальтером, о судьбе которого он ничего не знал со времени окончания их партизанской Одиссеи, и сейчас его больше всего занимали мысли о своем партизанском друге, - даже Дикс отступал на второй план. Встреча с Диксом, а затем с Максом-Вальтером, в первое время вызвала в нем чувство подъема и возбуждения. Теперь же на смену ему пришло уныние и разочарование. День угасал, а Макс не появлялся. Чем объяснить? И вообще, как и почему здесь оказался Макс, какова его роль? Назвался другом, предупредил об опасности, обещал помочь, более того - знал заранее о возможном моем появлении на Острове. Каким образом? Вопросы плыли друг за другом, вперемешку с сомнениями, их очертания были расплывчатыми, туманными. Не верить Максу, не доверять, у него не было оснований: он знал его по партизанскому отряду, как ярого антифашиста, человека железного мужества и храбрости. А сомнение подползает исподтишка: а если переметнулся, изменил? Разве не случалось такого в послевоенные годы? Сколько угодно. Эдмон решительно отталкивает от себя такие мысли: Макс не способен на предательство. Тогда почему же такой холод и безучастие видел он на лице Макса в бильярдной? Возможно, конспирация. Ведь он обещал дать Эдмону полную информацию об Острове Дикса, сказал, что сам разыщет его. Конечно, Макс располагает полными сведениями. Но почему такая ненависть - под личиной слишком нарочитой любезности - к автору "Черной книги"? Впрочем, ясно: оба игрока в бильярд - сионисты. Макс предупреждал - они враги опасные и коварные. Надо Максу оставить адрес Алисии. Где она сейчас? Волнуется. Не предприняла бы попытки пробраться сюда, в "змеиное логово", как назвал Макс этот остров. Она-то уж не станет играть роль невинного этнографа, забредшего на остров случайно. Да из его игры ничего не вышло: "Черная книга" и ее автор давно были известны хозяевам Острова, которые, надо полагать, догадываются о действительной цели Эдмона.

Время тянулось долго, монотонно, Макс не появлялся, а вопросы все плыли бесконечной чередой, как разорванные облака в ненастье. Он думал: правильно ли вел себя в бильярдной, не уронил ли свое достоинство в разговоре с надменными и самоуверенными господами, не отвечая на их оскорбительные выпады? Но ведь так ему советовал Макс, просил, и Эдмон на этот раз внял совету, а советами Слугарева пренебрег. Образ Ивана Слугарева теперь все отчетливей возникал перед ним. Вспомнились слова Макса в его квартире: "безумец, непослушный мальчишка", и еще: "Я знал о твоем намерении попасть сюда… знаю, что тебя интересует… Ты поступил опрометчиво". Тогда он как-то не придал значения этим словам, их заслонило и вытеснило другое, более важное и конкретное. Теперь же он находил в них что-то значительное, тайное, наполненное большим содержанием. В них крылись ответы на многие наседавшие на него вопросы. О его намерении попасть на Остров Дикса знали кубинские друзья и Слугарев. Именно Иван Слугарев не советовал ему пробираться на Остров Дикса, предостерегал от ЦРУ. "Кто же, в таком случае, предупреждал Макса о возможном появлении меня на Острове - кубинцы или Слугарев? Но это уже не имело значения - важно, что предупреждали друзья. Значит, Макс мне друг, и не может быть на этот счет никаких сомнений. На него можно и нужно положиться".

От такой мысли он почувствовал явное облегчение.

В последнее время Дикс страдал изнуряющей бессонницей. Снотворные уже не помогали: обычно на другой день его одолевали головные боли и сонливость. Он продолжал ходить на службу по инерции, но практически уже многие месяцы ничего не делал - просто присутствовал. Он понимал, что так долго продолжаться не может: однажды Левитжер объявит ему отставку, и тогда он лишится возможности совершить задуманное, то, что сейчас для него составляло цель жизни. Теперь, когда все было готово, откладывать час икс не было смысла, да и не хотелось рисковать: по поведению Левитжера, а особенно Куна, он догадывался, что судьба его решена, и они уже смотрят на него, как на покойника. Значит завтра, в понедельник, и ни днем позже. Чувство досады и глубокого огорчения породило в нем известие о том, что Левитжер завтра утром неожиданно отбывает на материк. Он всегда уезжал неожиданно, не считая нужным заранее извещать об этом Дикса, но прежде его совсем не интересовало, когда, куда и зачем Левитжер уезжает. Разумеется, Дикс предпочел бы, чтоб шеф, покинув однажды Остров, совсем не возвращался. Но, увы! - одного желания было недостаточно. Однако отсутствие Левитжера в понедельник не заставило Дикса переносить задуманное на другой день или вносить какие-то поправки в план его замысла. А может и лучше, что не будет шефа, в отсутствие которого хозяином Острова оставался Дикс. Мысль эта показалась ему даже утешительной.

Для Дикса, впрочем, как и для Дюкана, этот воскресный день тянулся бесконечно долго. Послеполуденный сон на этот раз был непродолжительным и не принес ему облегчения. По-прежнему одолевали головные боли и навязчивые беспокойные мысли о том, все ли он предусмотрел на завтра и не помешает ли ему какая-нибудь неожиданность, которую невозможно заранее предусмотреть. Вот ведь не думал он о внезапном отъезде Левитжера. Он попросил Эльзу принести ему пива. Эльза вошла осторожно с подносом в руках, на котором стояли две банки и хрустальная вазочка с солеными орехами арахиса. Все это она бессловесно поставила на журнальный столик, за которым в глубоком кресле понуро сидел Дикс, уставившись в одну точку отсутствующим неподвижным взглядом. В последние дни они не разговаривали; Дикс недовольным ворчанием пресекал все ее благие попытки заглянуть к нему в душу, и она внешне смирилась, хотя тревога за физическое, духовное, да и психическое состояние своего хозяина ее не оставляла. И вот теперь, поставив поднос на столик, Эльза повернулась к двери чтобы выйти, как раздался какой-то натянутый, непривычный для слуха голос Дикса:

- Эльза…

Она даже вздрогнула от неожиданности и робко обернулась. На удивленном лице ее застыл немой вопрос. Дикс смотрел ей прямо в глаза, и во взгляде его она прочла снисходительное добродушие.

- Я хотел тебе сказать, Эльза, - начал он медленно и негромко, как бы взвешивая каждое слово, - я хотел поблагодарить тебя за все хорошее, что ты сделала для меня. - Он помолчал, и она увидела, как дрожат его усохшие, подернутые рыжими пятнами руки. - Скажи, Эльза, у тебя никогда не было желания вернуться в Германию? В конце жизненного пути человека тянет на родину.

Слова благодарности, которые она услышала от него впервые, а так же неожиданный вопрос о родине, привели ее в некоторое замешательство. С недоумением она смотрела на него, не находя в ответ нужных слов, а он, будто и не нуждался в ее словах, продолжал свою, как показалось Эльзе, странную речь:

- Остров, на котором мы обитаем, создан не для жизни. Это остров смерти. А умирать лучше на родине. Мой совет тебе - уезжай отсюда, поезжай на родину, к могилам предков. Доверь себя Максу, у него светлая голова.

Последние слова его озадачили Эльзу, сбили с толку, и она подумала определенно: свихнулся, не иначе как лишился рассудка. И она, чтобы только не раздражать его, не привести в состояние гнева, что не редко случалось в последние дни, заговорила, с легким укором, покачивая головой:

- Пока жив, надо о жизни думать. А пошлет смерть Господь, тогда уже не думать надо, а помирать. Всему свое время - и жизни и смерти. Все в свой час, как Богу угодно, Бог дал, Бог и взял.

- Нет, Эльза, меня Бог не возьмет, не примет, - с внешним безразличием отозвался он.

- А ты покайся, попроси прощения, Господь милостив.

Но он уже не слушал ее, она об этом поняла по его отсутствующему взгляду; его лицо ей показалось зловещим, сухие губы слегка шевелились, словно он мысленно разговаривал сам с собой и затем помимо своего желания, он произнес вслух:

- Жизнь прожита одиноко и бессмысленно.

И точно испугавшись нечаянно выраженной вслух тайной мысли, которую он никому не мог доверить, он посмотрел на Эльзу свирепым взглядом и жестом руки велел ей удалиться. Когда она бесшумно закрыла за собой дверь, он, опять же вслух, но уже твердо, повторил: - Одиноко и бессмысленно. - И прислушался к своему голосу, будто хотел убедиться в его реальности.

Вечером, по своему обыкновению, он сидел на балконе и, жуя погасшую сигару, наблюдал закат солнца. Ему всегда нравилось в эти короткие минуты смотреть на красоту мироздания, - но на этот раз, или только ему казалось, закат предстал перед ним в еще небывалом величии и невиданной красоте. Угрюмая темно-синяя глыба тучи, невесть откуда появившаяся, наползла на солнце и придавила его своей тяжестью. Предвечернее, утомленное за день светило напоминало золотую рыбку, попавшую в сеть; собрав последние силы, оно пыталось разорвать сети, вонзая свои раскаленные мечи в вязкую утробу тучи. Мечи эти протыкали ее насквозь и исчезали в морской пучине. А на туче то там, то сям, появлялись кровоточащие рваные раны, но ненадолго: какая-то невидимая рука быстро накладывала на раны пластыри из дымчатых облаков, и от этой величественной нерукотворной картины что-то заныло острой, тоскливой болью в душе Дикса, охваченной ощущением чего-то гнетущего и навсегда уходящего. Он погрузился в грустные и тягостные размышления: "Это мой последний закат. Нет, конечно, закаты будут и будет море, и магнолии с пальмами, и олеандры будут цвести, только не для меня… Закаты будут и восходы, а вот магнолий и олеандров может не быть, если земля превратится в пустыню. Тогда и закатов не будет, потому что некому будет ими любоваться. Красота без человека ничего не стоит. Без человека нет красоты, ибо я ее создаю в своем воображении. Нет меня - и ничего нет. И, возможно, не было, возможно старина Гегель был прав".

Мысли его путались и притупились. Он смотрел на море в некотором оцепенении; чувство своей ничтожности и беспомощности перед величием и тайнами природы порождало в нем жалость к самому себе. Он прошел в кабинет, и взгляд его остановился на пузатом коричневом портфеле, громоздившемся на диване. Там был собран весь его личный архив - фотографии жены и детей, письма и прочие реликвии памяти сердца, как самое трогательное и дорогое, что связывает с прошлым. "Не забыть бы завтра", - напомнил он самому себе; склероз все чаще давал о себе знать. Перед сном он принял снотворное, без которого уже не обходился и, погрузившись в состояние блаженства и покоя, как человек, ушедший от забот и мирской суеты, уснул. Но сон продолжался недолго. В полночь он проснулся от своего же голоса, в холодном поту, - ему снились кошмары, преследовавшие его и, беспомощно отбиваясь от них, он закричал. Еще не освободившись от сна, окутанный пеленой туманной полудремы, босиком, шаткой походкой, он прошелся по мягкому ковру и, как лунатик, слоняясь по комнатам, наконец опустился в кресло. Он не находил себе места и физически чувствовал себя потерянным, никому не нужным и чужим среди людей, которых он презирал. Тогда, вспомнив недавний совет Эльзы, он в мыслях обратился к Богу. Полусонно и безголосо он шептал слова кающегося грешника: "Господи, услышь меня, заблудшего раба твоего. К тебе обращен мой голос, всевидящий и всесущный владыка. Не о прощении молю тебя, ибо знаю, что нет мне прощения за грехи мои тяжкие перед тобой и перед людьми. Молю тебя о спасении рода людского от исчадия адова, явившегося на землю во плоти Левитжера. Потомки хулителей и палачей твоих, замыслившие превратить половину человечества в рабов, а другую половину непокорных предать смерти мучительной, ныне подошли к порогу торжества своего дьявольского замысла. Всемогущий владыка! Я, великий грешник, припадаю к стопам твоим и слезно прошу: останови занесенный над чадами твоими адский топор вселенских преступников, спаси и помилуй род людской и покарай праведной карой человекоподобных двуногих зверей, воровски присвоивших себе титул твоих избранников…"

Пока он шептал свою молитву, сон совершенно улетучился, мысли обрели реальность, и он понял всю нелепость, фарисейство и лицемерие подобной исповеди, в которой он, как закоренелый ханжа, ни единым словом не был искренен даже перед Богом, в которого не верил, но к которому, преследуемый непонятным страхом, инстинктивно обратил свой взор перед тем, как сделать последний шаг в небытие. Сознание своего ханжества вызвало в нем не стыд, не угрызения совести, с которой он никогда не жил в ладах, а чувство раздражения и досады.

Для Макса эта ночь была тоже тревожной. Понедельник обещал быть не просто тяжелым, а зловещим, со многими таинственными загадками, и среди них на первом месте маячила судьба Эдмона, которому, по убеждению Макса, грозила серьезная опасность. Из всех вариантов, которые перебрал в уме Макс, наиболее реальным и обнадеживающим оставался прежний - вручить Эдмону пистолет. Проснулся Макс раньше обычного с ощущением какой-то давящей на все тело и мозг тяжести, словно он только что совершил многокилометровый переход по трудно проходимой местности. Проделав, как всегда, несколько упражнений утренней физзарядки, он схватил полотенце и трусцой побежал на пляж, надеясь сбросить в море неприятную тяжесть. Море дремало в глубоком штиле. Казалось, оно затянуто огромным многокрасочным покрывалом из шелка и атласа, под которым сладко нежилось в утренней истоме под еще не жаркими лучами молодого солнца. Макс с разбега сильным броском прорвал этот дивный покров, сразу же ощутив всем телом бодрящую свежесть. Сделав всего лишь один, да и то недалекий заплыв, он поспешил к дому, чтоб сразу же пойти на встречу к Эдмону. Было всего только восемь часов, но недалеко от своего дома он встретил, непривычно для такого раннего часа, Дикса, который, как догадался Макс, намеренно поджидал его. Во всем его облике чувствовалось какое-то напряжение. Покрасневшие от бессонницы глаза, осунувшееся лицо, нетвердая походка - все это бросалось в глаза, и Макс приготовился к серьезному разговору и просьбе, о которой Дикс случайно намекнул вчера.

- Что-то вы рано, доктор, сегодня, - поздоровавшись, сказал Макс.

- Да ведь и вы - тоже, - парировал Дикс и, взяв Макса под руку, предложил ему маленькую прогулку. Макс приготовился слушать и молчал. Дикс медлил, как бы затрудняясь, с чего начать. Макс терпеливо ждал. Наконец Дикс заговорил глуховатым, каким-то не своим, изменившимся голосом: - Если я не ошибаюсь, у нас с вами сложились добрые отношения, или, говоря языком дипломатов, взаимопонимания и доверия. Не так ли?

Он остановился, отпустил локоть Макса и посмотрел ему в глаза испытующе, как смотрят, когда хотят по глазам собеседника отличить правду от фальши.

- Совершенно верно, доктор, вашим доверием я очень дорожу и стараюсь оправдать его.

- И я ценю вашу искренность и симпатию к моей особе, - глухой скороговоркой промычал Дикс и медленно зашагал дальше, глядя под ноги и увлекая за собой Макса. - Так вот о просьбе… Видите ли, Макс, какое дело. Сегодня я буду проводить эксперимент… Чрезвычайно сложный и опасный. Есть риск, серьезный риск… В связи с этим я прошу вас оказать мне маленькую услугу, совершенно пустячную для вас и важную для меня. - Говорил он с большими паузами, чтобы придать своим словам весомость и значимость, и, наконец, перед тем как высказать конкретно свою просьбу он опять остановился и на минуту умолк. Макс настороженно молчал. - Я прошу вас, после отбытия с Острова Левитжера не заходить в административный корпус в течение ну, скажем, двух часов. - Он помолчал и затем, мельком взглянув на Макса, прибавил: - В целях вашей безопасности.

- А стоит ли вам рисковать?

- Пожалуйста, Макс, не надо вопросов. Сделайте, как я прошу. - Голос его звучал пронзительно. Он остановился. Лицо его выражало страдание и печаль, а глаза сделались темными и холодными. Макса осенила мысль: нельзя ли под предлогом эксперимента задержать Левитжера на Острове, а Эдмона отправить с кем-нибудь другим, с тем же Кочубинским, что ли? Очень мягко он спросил:

- Извините, доктор, если я правильно вас понял, эксперимент будет проведен в отсутствии Левитжера?

- Да, - тихо обронил Дикс. - Об этом знаете только вы и больше никто. Прошу это иметь в виду. Никто кроме нас двоих.

- Хорошо, я вас понял и обещаю исполнить вашу просьбу.

- Вот и отлично. Вы настоящий немец, из тех, на которых можно положиться.

Макс взглянул на часы: нужно было поторопиться на встречу с Эдмоном. Дикс понял, что он спешит, сказал:

- Пожалуйста, Макс, извините, что задержал. - И оба разошлись по своим делам.

Макс забежал домой, чтоб только переодеться и наскоро выпить чашку кофе. Завтракать не хотелось, да и не было времени. Он думал о просьбе Дикса. При всей своей естественной простоте, она показалось ему странной и загадочной, окутанной какой-то тайной, о которой не должны знать его же сотрудники. Так что же получается - они, то есть Кун и Кларсфельд не будут участвовать в эксперименте и даже не будут знать о нем? А как же с их безопасностью? Сегодня рабочий день, и они будут находиться в своих лабораториях. Выходит, он рискует и своей жизнью, и их, и еще Мануэлы, не только без их согласия, но даже не предупредив их об этом. Положим, на Куна и Кларсфельда Диксу наплевать, он их презирает, и за их жизни не даст и ломаного гроша, но Мануэла, во имя чего она должна рисковать?

И снова вопросы, вопросы, и нет на них твердых ответов, чтобы можно было принимать необходимые, единственно правильные, решения и действовать твердо и уверенно.

К Эдмону он зашел один, без Кочубинского, которому приказал проверить готовность вертолета к вылету. Дружеская теплая улыбка Макса вызвала ответную вспышку радости на несколько осунувшемся лице Эдмона. Они опять обнялись лишь на какие-то секунды и сели на жесткие стулья друг против друга.

- Как чувствуешь, как провел день и ночь? - были первые слова Макса, но ответа он не стал ждать и торопливо вполголоса заговорил, то и дело посматривая на входную дверь: - Положение серьезное. Скажи мне коротко, когда "Черную книгу" ты написал? О чем она?

- Если коротко - о всемирном заговоре сионистов против человечества. Понимаешь, Вальтер… извини, Макс… их точит зуд мирового господства. И поверь мне, они уже многого добились. Я сорвал с них маски, раскрыл методы, подлые, коварные, смесь лицемерия, цинизма и жестокости…

Он не закончил мысль, Макс прервал ее нетерпеливым жестом:

- Понятно, мне все ясно. Так вот, дорогой, сегодня тебе придется иметь дело с одним из них - по фамилии Левитжер. Тип отвратительный, коварный и опасный. Он что-то замышляет против тебя. Он пойдет на все и я, к сожалению, не в силах помешать ему. Единственно чем я могу помочь тебе, так это вот… возьми, может пригодится. Спрячь. - он передал ему пистолет и продолжал: - В обойме семь патронов, пули ядовиты. Это на крайний случай, сам решишь. Но я тебе не давал. В случае чего, придумай версию, плохо, мол, обыскали. Никто не должен заподозрить меня. Что же касается Дикса, я тебе пообещал.

- Да, да, вот я тут написал тебе свой адрес, адрес моей жены Алисии. - Дрожащей, торопливой рукой Эдмон достал клочок бумаги и передал Максу. Тот, не глядя, спрятал в карман, а Эдмон продолжал: - Вчера я успел тебе рассказать о моей встрече в Гаване с Яном Русским, с Иваном Слугаревым, нашим командиром. Он хорошо выглядит и все такой же добрый, очаровательный…

Но Макс опять остановил его предупредительным жестом и заговорил приглушенным голосом:

- Хорошо, Эдмон, у нас мало времени, сюда могут войти, - он имел в виду Кочубинского. - Мне очень жаль, что все сложилось не в нашу пользу. Будем надеяться на лучшее. Я знаю - смелости и решительности тебе не занимать. Мне остается пожелать тебе находчивости, выдержки. - Он подумал: "Понимает ли Эдмон мое положение?" и добавил: - И благоразумия. Будь проницателен. - Он взглянул на часы, потом поднял на Эдмона глаза, полные дружеского участия и глубокой тоски, и, подавив в себе желание обнять друга военной юности, промолвил: - Удачи тебе. - И быстро ушел, столкнувшись во дворе с Кочубинским.

- Вертолет к вылету готов, - доложил Мариан.

Макс кивнул и решительно направился в сторону административного корпуса. У самого подъезда он увидел сутулую спину Дикса, правое плечо его перекосилось от тяжести пузатого портфеля. По всему чувствовалось, что ноша была нелегкой и непривычной для Дикса. Но Дикса, с его пухлым портфелем, оттесняли нелегкие тревожные думы о Дюкане. "Что он думает обо мне, понимает ли мое положение? Должен понимать. Он аналитик и боец, бесстрашный воин, коль рискнул бросить раскаленное ядро в сионистский гадюшник".

У входа в административный корпус дежурил Норман. Рослый, светловолосый, он встретил Макса дружеской улыбкой и поздоровался. Макс ответил благосклонным кивком головы и спросил:

- Мистер Левитжер не приходил?

- При мне - нет. Но я недавно заступил на пост. Может до меня. А доктор Дикс только что пришел.

- Я видел, - буркнул Макс и направился к себе. Войдя в кабинет, он сел за письменный стол в надежде расслабиться, снять нарастающее напряжение и отвлечься от тягостных дум. Ему казалось, что он чего-то не доделал, не предусмотрел или сделал не так как надо, и эта мысль назойливым комаром терзала его душу. А что именно, он не мог понять - оно было каким-то неуловимым и неосязаемым, как призрак. "Эдмон?!.. - спросил его какой-то посторонний голос и тут же последовал утвердительный ответ: - Да, Эдмон Дюкан". И уже в который раз один и тот же вопрос, в котором даже как-будто уже просматривался и ответ," потому что сам вопрос содержал в себе сомнение: "Понимает ли Эдмон мое положение?" Это был голос совести, смешанный с голосом долга. Телефонный звонок заставил его вздрогнуть. Левитжер приглашал его зайти. Часы показывали двадцать минут десятого.

Шеф сидел за письменным столом, настороженный, как хорек, и кивком головы предложил Максу садиться, не сводя с него подозрительного сверлящего взгляда. Хищное лицо его сияло, словно он наслаждался предвкушением какой-то победы, а в глазах сверкали искорки ехидства и наглости.

- Вы знаете, Веземан, что за птица залетела в наш райский уголок?

Макс догадывался о ком идет речь, но выжидательно молчал.

- Этот Эдмон Дюкан - коммунист, международный террорист. Агент палестинцев. Вы знаете, с какой целью он появился у нас?

- А вы его версию отвергаете? - вопросом на вопрос ответил Макс.

- А разве вы всерьез ее приняли? Вы поверили его сказкам? Удивляюсь вам, Веземан, - слова его звучали язвительно, презрительным взглядом он скользнул по Максу и откинулся на спину. - Вы поражены синдромом беспечности.

- Но ведь его задержали в то же утро.

- Случайно задержали, - с раздражением и гневом сказал Левитжер. - Появление красного агента на Острове говорит о том, что КГБ что-то пронюхало и подослало своего шпиона разведать. Его знакомство с доктором Диксом говорит о многом. Неужели вы этого не поняли? Не нужно обладать особой фантазией, чтоб представить себе такую картину: после того, как этот Дюкан доставит своему начальству информацию, в одну из ночей на Острове высаживается десант террористов - кубинцы, палестинцы и прочие. Воспользовавшись нашей, а точнее - вашей, беспечностью, они превратят здесь все в руины, перережут нас всех, как цыплят, и спокойно уйдут в открытое море. Теперь вам понятно, зачем пожаловал сюда Эдмон Дюкан, которого я сегодня же передам в компетентные руки? Там разберутся. А для нас и, прежде всего для вас, Веземан, случай этот должен послужить суровым уроком. Надеюсь, вы незамедлительно примите все необходимые меры. А сейчас я прошу вас доставить Дюкана на вертолет.

- Хорошо, я отдам распоряжение Кочубинскому, а сам займусь реализацией ваших указаний.

Прозвучало это несколько нарочито, с угодливой исполнительностью, позабавившей властолюбие Левитжера, - на самом же деле Макс и не собирался реализовывать указания шефа, просто ему тяжело было бы, да и рискованно, еще раз прощаться с Эдмоном уже при посторонних.

Когда вертолет поднялся в воздух, Макс, следуя данному Диксу обещанию, с гнетущим, разъедающим душу чувством направился к себе домой. На олеандровой аллее встретил Мануэлу. Она шла в направлении своего дома, любезно поздоровалась и спросила, скоро ли вернется Кэтрин. Макс неопределенно пожал плечами. Вспомнил: позавчера мать Кэтрин Ана принесла ему выстиранное белье и спросила о дочери, от которой вот уже месяц нет весточки, словно в воду канула. Он попытался ее успокоить, сославшись на расстояние и плохую работу почты. И тогда Ана, поборов в себе робость и нерешительность, сказала, что в день своего отъезда Кэтрин наказывала ей и отцу в случае крайней нужды обратиться за советом к сеньору Веземану.

- Да, сеньора Ана, я обещал Кэтрин оказывать вам свое покровительство и помощь. И вы, пожалуйста, не стесняйтесь обращаться ко мне с любыми просьбами. Я сделаю для вас все, что в моих возможностях.

- Мы вам очень благодарны, сеньор Веземан. Нам ничего от вас не нужно. Вот только б узнать про Кэтрин.

- Поверьте мне - у Кэт все о'кей. С ней ничего плохого не случится, потому что она мне дорога так же, как и вам.

Вспоминая об этом сейчас, он упрекнул себя за последние слова, сорвавшиеся у него в пылу откровенности. Спросил в свою очередь Мануэлу:

- А ты что ж не на работе?

- Доктор Дикс отпустил.

- По какому случаю? - нарочито вяло, как бы между прочим спросил Макс.

- Не знаю. У него какое-то совещание. "Ясно: Дикс все же не стал подвергать опасности не просто лаборантку, а подругу Кэтрин, к которой он питал расположение". Ему очень хотелось знать, что сейчас происходит в лаборатории, что за эксперимент, какова его цель? Неужто связано с "А-777"? В поведении Дикса было много странного и необъяснимого.

На пути к дому ему повстречался Фиделио Гомес, отец Кэтрин. Он так же, как перед этим жена его, заговорил о Кэтрин, но был более настойчив и решителен.

- Сеньор Веземан, вы сказали Ане, что с нашей дочкой все в порядке. Так вот мы и думаем с женой - откуда вам известно, что с Кэтрин все в порядке? Выходит, что она вам прислала письмо или телеграмму, а нас известить не пожелала. Хотел бы я знать, где она и что ей там надо, и почему она не вспомнила про своих родителей? Не знаю, кто ее туда послал, сеньор доктор или вы, сеньор Веземан? Сеньора доктора я еще спрошу, а теперь спрашиваю вас, сеньор?

- Доктора Дикса не нужно беспокоить: он человек, занятый своей наукой и ничего вам не скажет, он отошлет вас ко мне.

- Значит вы ее куда-то послали. Мы с Аной так и думали. - Худое, просмоленное солнцем и морем лицо Фиделио выражало неприязнь и раздражение.

- Да, сеньор Фиделио, - как можно мягче и дружелюбней ответил Макс. - Но я все объяснил вашей жене. Мне казалось, что она меня поняла.

- Что вы объяснили? Вам казалось… А мне не казалось, потому как она ничего не поняла. Вы обещали помощь. Мы, конечно, благодарны за внимание, только нам от вас, сеньор Веземан, никакой помощи не нужно; мы об одном просим - верните нам нашу дочь.

Дело принимало острый оборот, последствия которого трудно предугадать. Ведь он и в самом деле может пойти к Диксу, а еще хуже к Левитжеру, и заварить кашу, расхлебывать которую придется Максу. Могут возникнуть неприятности, если принять во внимание подозрительность и неуравновешенный характер Левитжера. Да и Дикс неизвестно как себя поведет. Макс понимал, что нельзя допустить конфликта, нужно любым способом уладить дело сейчас, немедленно, в самом его зародыше.

- Хорошо, сеньор Фиделио, я прошу вас зайти ко мне и постараюсь убедить вас и успокоить. Я покажу вам письмо Кэтрин.

- Письмо Кэтрин! - Лицо Гомеса смягчилось вспышкой радости. - Тогда другой разговор. Я так и знал, сеньор Веземан, что письмо должно быть. Не могла наша дочь не написать. Вы должны были сразу… - говорил Гомес, торопливо семеня рядом с Максом.

Они прошли в гостиную, Макс предложил Фиделио сесть и подождать, а сам удалился в кабинет.

Гомес не сел в предложенное ему кресло. Он стоял посреди гостиной и с детским интересом рассматривал довольно скромную, но со вкусом обставленную комнату, в которой он был впервые. Ему рассказывала жена, с некоторой завистью и восторгом, какая уютная и "богатая" квартира у сеньора Веземана. Он знал, что здесь бывала Кэтрин, и мысль эта неприятно задела в душе какие-то тонкие интимные струны. И в то же самое время скользящий взгляд его остановился на цветной фотографии, вставленной в изящную рамочку из красного дерева. Это был портрет Кэтрин. Счастливая улыбка радости и восторга озаряла ее тонкое смуглокожее лицо, так резко, контрастно, почти объемно выступающее на фоне бирюзово-синего моря. Червячок болезненной ревности зашевелился в душе Гомеса, а внутренний голос его грозно и строго спрашивал: "Почему она здесь? То ей здесь надо?"

Из кабинета появился Макс с краткой запиской Кэтрин, обращенной к родителям, которую она написала по просьбе Макса накануне своего отъезда, и молча передал ее Гомесу. Тот, подойдя к окну и не садясь, начал читать медленно, неторопливо: "Дорогие мои, очень прошу вас не волноваться за меня, если поездка моя окажется длительной и мне придется задержаться дольше, чем предполагала. Так надо для меня и для вас. Если у вас появятся какие-нибудь трудности, обращайтесь к сеньору Веземану, не стесняйтесь - он поможет. И вообще прошу вас - доверьтесь ему, он наш друг и очень добрый человек. Положитесь на него и слушайтесь его советов. Он плохого вам не посоветует. Ваша Кэт".

Под запиской не было даты, так Кэтрин посоветовал Макс, на всякий случай, и теперь он подумал, что такая предусмотрительность не была лишней и оказалась весьма кстати. Тем не менее Макс колебался, он еще не решил как поступить - сказать, что письмо это получено только вчера и что он не успел его передать в тот же день, или сказать правду? Как вдруг где-то совсем недалеко громыхнул мощный взрыв, так что в доме зазвенели стекла. Макс, а следом за ним и Гомес вышли на балкон. Из-за деревьев и кустарников со стороны административного корпуса в жаркое безветренное небо тянулся столб желтоватого дыма. С каждой секундой он ширился, набухал, и уже начал выбрасывать фонтан искр. "Эксперимент Дикса," - с волнением и тревогой решил Макс и вместе с Гомесом бегом помчался к месту пожара.

Да, горело здание главного корпуса. Из окон с завывающим гулом и треском вырывались мощные языки пламени вместе с клубами рыжего и черного дыма и, крутясь жаркими вихрями, устремлялись в знойное небо. Огнем было охвачено все помещение сверху донизу. Пламя прогрызло кровлю и теперь, как извержение вулкана, с ревом и стоном вырывалось из кратера, бешено металось в безумном вихре и устремлялось в знойное небо. В утробе пылающего здания что-то лопалось со звоном и треском и, казалось, в любой миг произойдет чудовищный взрыв, и люди, прибежавшие на пожар, опасливо держались на почтительном расстоянии, потому что каждый из присутствующих догадывался, что внутри здания хранилось нечто зловещее, опасное для жизни. Никто, в том числе и Кочубинский со своими охранниками, не пытался тушить пожар, никому не хотелось проявлять опасную и явно бессмысленную инициативу; охранники с трусливым смущением украдкой посматривали на своего начальника, боясь, как бы он не отдал приказ, но Кочубинский находился в состоянии растерянности и шока. Норман, на глазах которого возник пожар, что-то взволнованно объяснял Кочубинскому; тот слушал его рассеянно, зыркая по сторонам. Увидев приближающегося Веземана, он поспешил ему навстречу и на ходу начал сумбурно докладывать:

- Норман говорит, что сначала были выстрелы, перед тем как загореться. И взрыв. Нет, взрыв после выстрелов. Норман! - крикнул Кочубинский вахтенного. - Доложи мистеру Веземану подробности.

Вид у Нормана был перепуганный и потерянный. Он боялся, что на него могут возложить вину, хотя он не был ни в чем виноват. Руки его дрожали, а голос звучал одеревенело, точно слова застревали в горле.

- Когда я услыхал выстрелы в помещении, то сразу бросился к двери, чтоб выяснить. Но дверь оказалась изнутри запертой. Я знал, что в помещении находятся мистеры Дикс, Кун и Кларсфельд. А потом вскорости произошел сильный взрыв и начался пожар, сначала на последнем этаже, а после повалил дым с огнем из окон. Я попытался вышибить дверь и не смог.

А тем временем огонь набирал силу, рухнула кровля, с треском крошилось оконное стекло, жара подступала с нарастающей силой и становилась угрожающе невыносимой, и Макс приказал всем отойти подальше. Он понял все, что произошло, и в душе ликовал. Он уже ни капли не сомневался, что этот жуткий костер устроил Дикс, и что это никакой не эксперимент, а сознательная, хорошо продуманная акция. Уходя из жизни, он увел с собой своих ненавистных ему коллег Куна и Кларсфельда со всеми их дьявольскими смертоносными изобретениями. Своей задачей Макс считал сейчас не допустить тушения пожара, пусть все сгорит дотла. Только тогда он может облегченно вздохнуть и сказать себе: мне здесь больше делать нечего. Произошло то, к чему стремился многие годы, и хотя произошло это без его непосредственного участия, он испытывал огромную радость. По дыму и запаху он догадался, что горит напалм, и обращаясь к Кочубинскому, вслух сказал:

- Горит напалм. Тушить бесполезно и опасно. Очень опасно. Вы знаете, Мариан, какая черная смерть хранилась там? - Мариан согласно закивал головой, а Макс продолжал: - Нет, вы не знаете, вы даже представить себе не можете. Боюсь, что этот джин вырвался из бутылки, и теперь жизни всех нас под угрозой.

Эти слова были восприняты всеми со вздохом облегчения, потому что не надо было тушить пожар, рискуя жизнью, и в то же время они вселяли в сознание людей ужас и панический страх. А в голове Макса зрело дерзкое решение: немедленно покинуть Остров на яхте, но без Кочубинского и подчиненных ему охранников, захватив с собой Гомесов и Нормана, поэтому он преднамеренно нагонял на Кочубинского страх. А люди все подходили: прибежал капитан яхты с мотористом и механиком, Ана с Мануэлой, секретарша Левитжера рыжая Марго, пришла и Эльза. Макс чувствовал себя здесь полновластным хозяином и твердым голосом строгого начальника отдавал распоряжения. Прежде всего Кочубинскому:

- Соберите всех своих людей, всех, кроме Нормана, который нужен мне, как свидетель, и с личными вещами выводите их в синюю бухту и ждите транспорта. Поторопитесь.

Капитану приказал готовить яхту к выходу в море, а экипажу также забрать свои вещи. Потом отвел в сторонку Гомесов и предложил им место на яхте, напомнив о письме Кэтрин, с которой обещал им скорую встречу. На сборы давал полчаса. Он спешил воспользоваться паническим настроением людей и беспрепятственно выйти в море. Ему также нужно было собрать свои вещи, самое ценное и необходимое, но прежде чем идти за ними домой, он приказал Норману встать у причала, до его прихода никого на яхту не пускать, в том числе капитана, механика и моториста. Он спешил. Но тут дорогу ему преградила Эльза, она спрашивала, правда ли, что доктор Дикс сгорел вместе с Куном и Кларсфельдом. Он подтвердил, и она как-то просто, без сожаления сказала:

- Я знала, что так оно будет. Сегодня он ушел из дома со всеми своими бумагами. Они сгорели вместе с ним. Что же мне теперь делать, Макс? Доктор Дикс советовал мне ехать умирать на родину. Помогите мне исполнить его последнее пожелание.

Во взгляде и в голосе этой старой, похожей на мощи женщины было столько мольбы и отчаяния, что сердце Макса дрогнуло, и он сказал:

- Быстро заберите, фрау Эльза, самые ценные свои вещи и бегите на яхту. Постарайтесь успеть: через полчаса яхта отойдет.

Как ни старался Макс взять с собой только самое необходимое, все же вещей набралось два чемодана. Всю технику, т. е. проигрыватели, магнитофоны, кассеты к ним и диски пришлось оставить. Он быстро составил донесение в "Центр", зашифровал его и в первый и в последний раз без всякого опасения и риска вышел в эфир. Потом прошелся по комнатам, еще раз проверил, не оставил ли чего нужного, и в последний раз вышел на балкон. По олеандровой аллее в сторону Синей бухты с чемоданами и рюкзаками уходил отряд Кочубинского. В жарком воздухе пахло гарью. Подумалось: "Здорово струхнул Мариан: даже не поинтересовался, когда именно и что за транспорт придет за ними в Синюю бухту. Долго вам придется ждать, господа, - до возвращения Левитжера". Он представил себе состояние шефа, когда тот на вертолете возвратится на Остров, и в ту же минуту с тревогой подумал об Эдмоне; что с ним и где он сейчас? От этих вопросов он испытывал душевную боль. Подходя к причалу, Макс увидел мирно разговаривающих Нормана Роджерса и моториста Фернандо Санчеса. Макс знал, что оба они из Флориды, завербовались к Левитжеру в одно и тоже время и что между ними с давних пор установились если и не дружеские, то добрые приятельские отношения. Высокий, плотно сбитый, но не склонный к полноте, а напротив, атлетически сложенный Фернандо Санчес имел спокойный уравновешенный характер, а карие глаза его постоянно излучали сквозь тонкие стекла очков добродушную улыбку. Родители его жили в Мексике, но он их не видел уже много лет, с тех пор, как перебрался в США в поисках хотя бы сносного места в стране "неограниченных возможностей". Место это ему и предложил Левитжер. Норман Роджерс - длинный, круглолицый блондин - сын фермера из Флориды, ушел из отчего дома, вдрызг рассорившись с отцом, и дал себе слово никогда больше не возвращаться в родные пенаты. Он был вспыльчив, задирист, не терпел несправедливости, мысли свои высказывал вслух, нисколько не заботясь о последствиях. Очевидно это и послужило причиной его неурядиц с Кочубинским. Капитана и механика еще не было. Поставив свои чемоданы рядом с чемоданами Фернандо, Макс сказал Норману:

- Бегом за своими вещами. И не задерживайся.

Норман медлил. Смущаясь, он нерешительно помялся и наконец выдавил из себя:

- Прошу прощения, сэр, меня будут допрашивать? Я ни в чем не виноват, дверь была заперта изнутри.

- Послушай, Норман, - Макс дружески положил ему руку на плечо, - пока ты со мной, тебе нечего опасаться. Разве я не доказал своей симпатии к тебе?

- О, да, я вам так обязан.

- Будь моим телохранителем. Слушай только меня и никого больше. А сейчас быстрей за вещами.

Через несколько минут по асфальтированной дорожке, идущей от городка к причалу, спешили Гомесы, толкая впереди себя доверху нагруженную тележку. За ними шустро семенила Эльза. "Быстро, однако, управились", - с удовлетворением подумал Макс и прислушался к далекому гулу в небе.

- У тебя есть оружие? - спросил он Фернандо.

- Нет, - коротко ответил тот, с доверчивым удивлением.

- На, возьми. - Он подал Фернандо пистолет. - Пользоваться умеешь?

- Вполне, - с детским добродушием на лице моторист взял пистолет, вынул обойму, чтобы убедиться, что она заполнена патронами, и опять вставил ее на место.

- Спрячь в карман, и запомни, Фернандо - здесь я главный начальник и твой друг. Я на тебя рассчитываю. "Понимает ли он, о чем я говорю, что имею в виду?"

- Благодарю, сэр, за доверие. Можете на меня положиться. Я всегда к вашим услугам.

"Хотел бы я верить. Что ж, будем надеяться на тебя да еще на Нормана".

Спросил:

- У капитана есть оружие?

- Есть.

- А у механика?

- Не знаю, не видел.

Гул в небе нарастал, и одновременно Макс и Фернандо увидели приближающийся к Острову вертолет.

- Смотрите, сэр, не наши ли возвращаются? Мистер Левитжер? - Эти слова Фернандо, будто скрежет железа, резанули слух Веземана и привели в замешательство, потому что то же самое с тревогой подумал и он.

- Черт возьми, этого нам только не хватало, - сказал он вслух специально для Фернандо, пусть, мол, имеет в виду мою неприязнь к Левитжеру. Подумал: очевидно заметили пожар, и решили вернуться. - Кажется идут капитан и механик. Снесите мои чемоданы на яхту и укажите место Гомесам и Эльзе.

- Слушаюсь, сэр.

Появление вертолета было для Макса громом среди ясного неба. Вот уж действительно судьба не любит преждевременного ликования и всегда норовит подставить ножку. Казалось, все складывается как нельзя лучше: пожар и гибель Дикса, Куна и Кларсфельда в отсутствии Левитжера. Еще бы каких-нибудь тридцать-сорок минут, и яхта навсегда покинула бы Остров дьявола. И надо же! Подобного поворота дела он никак не ожидал и не мог предусмотреть. Обстановка складывалась непредсказуемая. А тут еще Норман задерживается. Капитан с механиком несли тяжелые чемоданы. Рядом с ними трусцой бежала Марго. "Придется и ее брать", - машинально подумал Макс, и тут же мысль его споткнулась о трескотню вертолета, сделавшего круг над поселком. Его площадка находилась невдалеке от главного корпуса, но сейчас там садиться было рискованно и, очевидно, решили совершить посадку здесь, у причала.

Макс ощутил небывалое напряжение каждого мускула, каждой клетки. Сердце колотилось, казалось, он слышит его ритм. Спокойно, Макс, возьми себя в руки, настал решающий момент, может самый трудный за всю твою жизнь. Думай, соображай и не медли: у тебя нет времени на размышление, решай и действуй, как только вертолет коснется земли. У тебя последний шанс, а потому иди на крайность без колебаний. На вертолете четверо вооруженных, считая и вертолетчика. Четверо против тебя. Чью сторону займут капитан яхты и механик - неизвестно. Бери худшее - сторону Левитжера. С тобой Фернандо и Норман, хотя и нет в них полной уверенности. Итак, трое против шестерых. Да, он совсем забыл Эдмона. Как же так - Эдмон Дюкан, у него тоже есть пистолет. Эдмон не подведет. Выходит, шесть и четыре, это уже что-то!

Макс представил себе бешеную ярость Левитжера, когда тот узнает о случившемся. Всю свою злость он сорвет на нем и прикажет арестовать. Вот этого-то и нельзя допустить, надо упредить, нанести удар первым. За спиной Левитжера цепными псами будут стоять Джек и Боб. А Нормана все нет, только Санчес. Где же он?

- Фернандо!

- Я здесь, сэр.

- Идите сюда.

Вертолет коснулся земли, вздрогнул и замер. Макс и Фернандо осмотрительно и не спеша подошли к трапу. Дверь отворилась, и первым в ее проеме показался Боб. Вид у него был скорбный, растрепанный. Он пугливо оглянулся по сторонам, спрыгнул на землю и остановился у трапа, по которому вслед за ним сошел вертолетчик Фолуэлл. Это был разбитной парень, любитель веселых удовольствий, беспечный бездельник, никогда не унывающий и ни во что не верящий. Он подошел к Максу вразвалку, с независимым видом, и мрачно доложил:

- У нас беда, мистер Веземан.

Макс, весь напряженный, посматривал то на дверь вертолета, то на Боба. Но охранник не проявлял никакой враждебности. Лицо его по-прежнему выражало растерянность и смущение, а в дверях вертолета никто не появлялся. А Фолуэлл, не услышав ожидаемого вопроса, продолжал, кивнув в сторону пожара:

- Я вижу, здесь тоже не все в порядке.

- Где мистер Левитжер? - строго и холодно спросил Макс.

- Они убиты. И Джек тоже, - спокойно и беспечно, словно его это не касалось, ответил Фолуэлл. - Нужно помочь Бобу вынести их тела.

Веземан не верил, вернее не сразу сообразил, о чем говорит вертолетчик. "Может это сон? Или подвох, провокация?" - острой стрелой пронзила мысль. "Этот Фолуэлл что-то сказал… Тела, тела убитых? Да, да нужно вынести, чтоб убедиться. Ну и пусть выносят".

- А вы что, не в состоянии вынести вдвоем с Бобом? - сказал он сердито и раздраженно и уставился на вертолетчика суровым требовательным взглядом, потом перевел взгляд на Боба. Тот не выдержал его взгляда, переступил с ноги на ногу и покорно сказал, обращаясь к Фолуэллу:

- Давай, Айк, в самом деле. - И полез в вертолет. Фолуэлл повел плечами, но послушался. Лицо его было безучастным, хотя и серьезным, и в то же время в его манерах Макс заметил что-то вызывающее. Фолуэлл остановился у трапа, устремив озабоченный взгляд в открытую дверь вертолета. Напряжение Макса достигло предела, он все еще ждал от Левитжера какого-то подвоха и не верил в "тела убитых". С момента появления в небе вертолета в сознание его накрепко врезалась мысль, высказанная Фернандо: Левитжер возвращается. За этой мыслью с лихорадочной быстротой последовали вопросы; зачем, в чем причина его возвращения? Обнаружил у Эдмона пистолет и догадался, кто вручил ему? При виде пожара окончательно убедился в своей догадке и рассчитывает схватить меня без выстрела путем изощренной хитрости, которая сползла с языка Фолуэлла "телами убитых"? Он следил за каждым движением Боба и вертолетчика, готовый ответить на любую внезапность, потому и не позволил Фернандо отлучиться от себя, чтобы помочь Бобу вынести тела убитых. Он все еще не верил.

Появился запыхавшийся Норман с вещами, и Макс приказал ему:

- Поставь чемодан и останься здесь.

Сошли на берег капитан и механик и тоже выжидательно, с нескрываемым нетерпением уставились на дверь вертолета. Все чего-то ждали - одни с любопытством, другие с тревогой и волнением. И вот в проеме двери не вверху, а внизу у порога, показалась голова Левитжера, с окровавленным лицом, она безжизненно повисла, подхваченная Фолуэллом, и только теперь Макс удостоверился, что подвоха нет и вертолетчик доложил правду. Он почувствовал облегчение, состояние неуверенности и напряжения спало, негромко, вполголоса сказал стоящему рядом Фернандо:

- Помоги им.

Тела Левитжера и Джека положили под зеленым шатром финиковой пальмы. Кивком головы он позвал к себе Фолуэлла и Боба и попросил доложить подробно. Вертолетчик и охранник вопросительно переглянулись. В мыслях Макса тревожно трепетал вопрос: "Что с Дюканом, где он?" Он ждал нетерпеливо доклада, медлительность Боба и Фолуэлла начала его возмущать, и он с раздражением потребовал:

- Продолжайте, Фолуэлл, раз уж вы начали.

- Да я, собственно, не знаю, с чего началось. Мистер Левитжер донимал того… ну шпиона, красного. Так что ли. Боб?

- Разумеется, мистер Левитжер выдавал ему на всю катушку и пригрозил сбросить его в море, - охотно продолжил Боб. - Он не шутил, он всерьез решил с ним покончить. Он нам говорил, что это коммунист и что он пробрался на Остров, чтоб шпионить и убить доктора Дикса. - Он умолк и размазал по лицу своему пот. Воспользовавшись паузой, Фолуэлл продолжал:

- Я слышал, как тот красный стал всячески наговаривать на доктора Дикса, что он нацист, что во время войны он проводил эксперименты над людьми, что теперь он продолжает то же самое.

- Да, да, сэр, он так говорил, - вмешался Боб, - а мистер Левитжер очень обозлился и крикнул не него: "Заткнись, ублюдок!" и выругался. Потом приказал Джеку и мне: выбросьте, говорит, эту падаль в море. Мы вначале подумали, что он только пугает, а он как закричит на нас: "Какого же черта стоите истуканами!" Тогда Джек стал приближаться к шпиону и хотел его схватить, но тот ловко вывернулся, выхватил пистолет и сначала дважды выстрелил в Джека, прямо в лицо ему, а потом один раз в мистера Левитжера. Он мог выстрелить и в меня, но я опередил, я всадил ему три пули, и он замертво рухнул. А мистер Левитжер был только ранен.

- Рана была смертельной, - подсказал Фолуэлл.

- Да, смертельная. Но он еще какое-то время был в сознании, он еще спросил меня: "Ты убил его, Боб? Так выбрось его за борт". То были последние слова мистера Левитжера. Я исполнил его приказ.

Макс выслушал, понуро глядя в землю и не перебивая. Затем поднял тяжелый скорбный взгляд на убийцу Дюкана, долгий, изучающий, физически ощущая, как на него наплывает угнетенное состояние. Боб выдержал его взгляд. Макс поймал себя на мысли, что он не питает ни злобы, ни ненависти к Бобу, который казался ему не живым реальным человеком, а просто роботом, автоматом, из которого в Эдмона стрелял Левитжер - настоящий, подлинный убийца. И все же и Боб и Фолуэлл, который так бесстрастно, с холодным равнодушием рассказывал о трагедии, произошедшей в вертолете, вызывали в нем чувство неприязни и отвращения. Его подмывало крикнуть им: "Скройтесь с моих глаз!" Но он, подавляя в себе вспышку эмоций, сказал с глухим отчуждением:

- Идите к себе.

Они вопросительно, с легким недоумением переглянулись, не совсем поняв его слова. Он пояснил все также недружелюбно, с язвительными нотками:

- Проверьте ваши вещи. Люди Кочубинского ушли в Синюю бухту. Могли по ошибке прихватить и ваши.

Преднамеренное напоминание о вещах дало эффект, на который рассчитывал Макс: не произнося больше ни слова, точно лошади, на которых замахнулись хлыстом, они торопливо и резво удалились. Макс обратился к капитану, который стоял тут же, ожидая дальнейших указаний:

- Через пять минут будем отходить. Каждая минута задержки связана с риском для жизни.

- Больше никого не будем ждать?

- Никого.

Капитан, механик и моторист ушли на яхту, а Макс с Норманом задержались. Сомнение, тревога и напряжение, которые испытал Веземан в минуты появления вертолета, постепенно улеглись, на смену им пришли уверенность, твердость и решительность в действиях и ясность в мыслях. В голове его созрел четкий план, в который он решил никого, даже Нормана и Фернандо, не посвящать. Он здесь единовластный начальник и все его приказы должны выполняться безоговорочно. Он посмотрел в глаза Норману строгим и вместе с тем доброжелательным взглядом и спросил вполголоса:

- Ты сможешь поджечь вертолет?

- Вертолет? Этот? - переспросил Норман с некоторым замешательством. Макс не сводил с него требовательного взгляда. - Попробую.

- Если не получится, можешь прострелить бензобак и поджечь.

- Слушаюсь, сэр.

- Я жду тебя на яхте.

Глава девятая

Когда они отошли от берега примерно на милю, вертолет еще догорал. Пламени уже не было, но в знойное безветренное небо тянулась ровная голубая струя дыма. Яхта держала курс на Мексиканский залив. Так распорядился Макс. Пассажиры стояли у борта и молча смотрели на удаляющийся берег, на котором, как внушил им Веземан, витала черная смерть. В это верили все, начиная от капитана и кончая супругами Гомес, и лишь у Ганса не было твердой уверенности, что Остров заражен смертельными ядами, над изобретением которых работали Дикс, Кун и Кларсфельд. О двух последних Макс не думал. Он сидел в удобном плетеном кресле, погрузившись в хаос сложных и противоречивых дум. Недалеко от него, опершись на перила, стоял Норман Роджерс - его телохранитель и адъютант. Лицо его было непроницаемым. Максу хотелось знать, о чем думает сейчас Норман, впрочем, как и все остальные на яхте, включая и капитана? Догадаться было нетрудно - каждый задает себе вопрос: а что же дальше? Позади Остров дьявола и черная смерть, а впереди? Где он, тот берег спасения, и каков он, к которому причалит их необычный корабль? Пока что они задают этот вопрос себе мысленно. Но скоро они заговорят об этом вслух и потребуют ответа от него, Макса Веземана. Все они здесь, на палубе, еще не пришедшие в себя от шока, не совсем вникнувшие в то, что заставило их в пожарной спешке покинуть насиженные гнезда, бросить часть имущества и перебраться на борт яхты, которая направляется в туманную даль неизвестности, понурые, растерянные, углубившиеся в себя. Пока что они робко роняют отдельные слова, фразы, в которых звучит если не прямой, то скрытый вопрос. Он прислушивается к их голосам, не отрываясь, однако, от своих дум. Поступок Дикса нисколько не удивил его. Макс знал, что конец будет именно таким, потому что он планомерно, расчетливо направлял Дикса на этот путь, подчинил себе его волю.

- Доктор был болен, я давно замечала, что у него с психикой не в порядке, - монотонно говорит Эльза, обращаясь к испуганной и растерянной Марго. Секретарша Левитжера сквозь слезы роняет отрывочные слова:

- Я не могу поверить… он мертв, а глаза открыты. Почему его оставили там? Почему не взяли на яхту? Какой ужас… Он обещал в среду возвратиться.

"Он получил то, что заслужил", - мысленно отвечает ей Макс. Он думает о Дюкане, и что-то болезненное подступает к горлу и готово вот-вот вырваться наружу скорбным стоном.

- А где Мануэла? Она же шла, я сама видела, что шла, - словно спохватившись, говорит Ана Гомес.

- Она вернулась, - отвечает ей Норман и добавляет: - Она попалась мне навстречу.

К Максу подходит капитан, говорит совсем не то, что его на самом деле волнует:

- А этот лазутчик, видно, опытный шпион, что сумел уложить двоих.

Макс понимает, что капитан таким образом пытается скрыть свое волнение перед тем, как заговорить о главном, что тревожит его.

- На его месте так поступил бы каждый. Ему грозила неминуемая смерть. Левитжер попытался сбросить его в море, на что не имел никакого права, ни морального, ни юридического. Он вершил самосуд, за что и поплатился, - говорит Макс, и в тоне его звучит явная неприязнь к Левитжеру.

- Но пистолет, откуда взялся у него пистолет? - удивляется капитан.

- Плохо обыскали. Джек обыскивал, и он поплатился за свою халатность. Кстати, у вас тоже есть незаконный пистолет. Я не выдавал вам на него разрешения.

- Мне разрешил мистер Штейнман, - поспешно, с преувеличенной уверенностью солгал капитан и сам же понял, что Макс не верит ему.

- Не надо, - лицо Макса исказила гримаса досады. - Штейнман и не подозревал о вашем пистолете. Знал только я и, как видите, молчал. - Макс смотрел прямо в глаза капитану взглядом доброжелательным, и по губам его скользнула легкая ироническая улыбка, на которую капитан ответил улыбкой веселого смущения, как бы подтверждающей правоту Веземана. Но неожиданно для капитана Макс заговорил уже строгим тоном приказа. - Я прошу вас сдать свой пистолет до окончания рейса. Как только причалим к берегу, я верну вам ваше оружие. - Макс взглядом подозвал к себе Нормана и приказал: - Роджерс, примите у капитана оружие.

- Но почему, на каком основании? - растерянно и смущенно проговорил капитан, нервически моргая жестокими глазами.

- Капитан, я не советую вам обострять отношения. Здесь я командую и полностью отвечаю за свои действия. Извольте подчиниться.

В спокойном, но властном голосе Макса звучал металл, и капитан с наигранной небрежностью отдал пистолет Норману Роджерсу. Он смущен и с трудом одерживает нарастающее в нем чувство ярости. Он говорит дрожащим голосом:

- Сэр, я должен понимать ваш более чем странный поступок, как недоверие мне?

- Никак нет, капитан. Я это сделал в интересах нашей общей безопасности. И повторяю: пистолет вы получите, как только яхта пришвартуется к берегу.

- Тогда позвольте полюбопытствовать - где будет тот берег и причал? - Тон независимый, с нотками обиды и раздражения. Макс ожидал этого вопроса и приготовил уклончивый ответ:

- Он будет там, где нам окажут гостеприимство.

Недовольная злая ухмылка затрепетала в глазах капитана, и после короткой паузы он спросил:

- А нельзя ли конкретней, сэр?

- Вас интересует берег? Хорошо: берег Мексиканского залива.

- Довольно конкретно, хотя и не совсем ясно - северный, южный или западный? - В голосе напитана звучала ирония.

Они шли в Мексиканский залив с восточной стороны. По правому борту на северной стороне лежала Флорида, по левому, на юге - Куба, впереди на западе была Мексика.

- Это мы уточним несколько позднее, - Макс со значением дотронулся рукой до портативного радиопередатчика, висевшего у него через плечо, словно этим жестом хотел сказать, что он с кем-то держит связь по рации и получает указания "вышестоящих". В голосе его звучало прежнее дружелюбие и призыв к пониманию и доверию.

Внешне у капитана спокойный и независимый вид, он пытается соблюсти чувство достоинства, выдержки и под этой личиной скрыть свое волнение. Макс понимает его подлинное состояние и догадывается, какие вопросы и сомнения точат душу капитана яхты. Сожжение вертолета, поспешное бегство с Острова, не преданные земле тела Левитжера и Джека, оставление на Острове Кочубинского с его отрядом - все это не может не вызвать подозрений и вопросов, на которые нет ясного ответа.

Макс вместе с капитаном поднялись в капитанскую рубку, где в то время находились моторист и механик. Поднялся и Норман. С появлением капитана механик сошел на палубу. Знойное солнце уже давно перевалило зенит и неторопливо клонилось к горизонту. На море по-прежнему штиль, и морская гладь казалась покрытой серебристой пленкой. Справа и слева на горизонте проплывали корабли различных классов и назначений. Перед тем как подняться вслед за капитаном в рубку, Макс на какую-то минуту подошел к Фиделио Гомесу, положил ему руку на плечо и вполголоса сказал тепло и ласково:

- Не волнуйся. Все будет хорошо, скоро вас встретит Кэтрин и Педро.

- Педро?! - На просмоленном солнцем и морем лице Фиделио вспыхнула тревожная радость.

- Не шуми, - еще тише сказал Макс. - Ваш Педро - хороший парень. - После этих слов он поспешил в рубку, оставив Гомеса в приятной растерянности.

Состояние нервного возбуждения, захлестнувшее Макса с той минуты, как яхта отчалила от берега, не проходило, но к сдержанной радости, которую испытывал он, примешивалась тревога, и трезвый рассудок охлаждал и подавлял восторг и ликование, считал эти чувства преждевременными: на пути к конечной цели могло возникнуть много разных непредвиденных и даже непреодолимых преград, опасных для жизни. Впрочем опасность для жизни подстерегала его все последние годы, начиная со времени службы в Пуллахе под Мюнхеном: она ходила за ним тенью, ибо в любой момент на него могли надеть наручники, сказав: "Хватит валять дурака, Вальтер Дельмам. Кончай играть роль Макса Веземана, занавес опущен". Самое обидное, что провал не всегда мог зависеть от него самого: в себе, в своей осторожности и осмотрительности он был уверен. Он мог стать жертвой ошибки или провала кого-нибудь из своих коллег, либо преднамеренного предательства. И тогда с ним могли поступить так же, как и с Эдмоном Дюканом. К этому он был готов, с этой мыслью он свыкся и уже не ощущал ее тревожной остроты. И сейчас, когда главная задача, ради которой он находился на Острове, была с неожиданным оборотом выполнена, казалось бы спокойствие должно поселиться в нем, исключая всякое опасение за свою жизнь - ведь главное дело сделано. И тем не менее он с неожиданной остротой ощутил жажду жизни и стыдливую боязнь смерти. И стимулом жизни была Кэтрин. Ради нее и во имя нее он должен жить. Он ждал, как самого светлого праздника встречу с ней в Гаване, тревожное нетерпеливое сердце его отсчитывало уже не дня, а часы и минуты. Кэт… С тех пор, как она покинула Остров и перебралась на Кубу, он думал о ней с возрастающей остротой, обожанием и нежностью, и теперь частицу своих чувств он старался передать ее родителям. Стоя в рубке рядом с угрюмым молчаливым капитаном, он с приподнятым напряжением всматривался вперед, словно боялся вовремя обнаружить опасность, внезапно возникшую на их пути.

Опасность появилась с противоположной стороны, за кормой, и заметил ее опытный глаз капитана, моряка-профессионала. Как бы между прочим, с деланным равнодушием он обронил вялые слова:

- За нами идет сторожевой корабль военно-морских сил США. - Капитан опустил бинокль и, как ни в чем не бывало, снова устремил взгляд вперед в сторону слепящего солнца. Макс попросил у него бинокль и посмотрел за корму. Да, действительно, примерно на расстояний двух миль за ними шел небольшой военный корабль. За бесстрастностью тона, которым говорил капитан, чувствовались напряженность и беспокойство.

- Вы думаете, к нам это имеет какое-то отношение?

Капитан помедлил с ответом. Затем сказал уклончиво:

- Скоро узнаем: расстояние между нами заметно сокращается.

- А вы не можете прибавить ходу?

Именно этого вопроса и ожидал капитан. Макс хочет уклониться от встречи с американским военным кораблем, значит такая встреча для него нежелательна. Почему? Ответил:

- Идем полным ходом.

- Возьмите левей.

- Слушаюсь, сэр. - Что-то наигранное, неискреннее прозвучало в последних словах капитана, но приказ он исполнил: яхта повернула на несколько градусов влево.

Откуда ни возьмись, со стороны солнца появились два американских истребителя и с оглушительным ревом на небольшой высоте пронеслись над яхтой, едва не задев ее мачты. В их появлении было что-то зловещее, как рок, как знамение предстоящей беды. Корабль за кормой и эти самолеты в мыслях Макса соединились в нечто единое, что нельзя было назвать случайностью, и поэтому сам собой напрашивался вывод: о происшествии на Острове каким-то образом стало известно хозяевам Левитжера. Но каким? - вот вопрос, который сейчас лихорадочно звучал в разгоряченном мозгу Веземана. - Кто мог сообщить - и конечно же, по рации - о произошедшем? Кочубинский или капитан яхты? Скорее всего капитан, - решает Макс и говорит:

- Возьмите еще левей.

- Но там территориальные воды Кубы. Фидель не любит, когда вторгаются в пределы его владений.

- Ничего, за это я отвечаю.

Капитан недовольно, даже с демонстративным вызовом поводит плечами, но выполняет распоряжение, проворчав с язвительным намеком:

- Надо полагать, у вас приятельские отношения с Фиделем?

- А вы как думали? - Макс взял шутливый тон. - По выходным дням мы с ним в шахматы играем.

- С Фиделем?

- С Фиделио Гомесом.

Капитан оценил шутку и умолк, улыбаясь сам себе. Через минуту уже серьезно спросил:

- А почему мы оставили на Острове тело мистера Левитжера? Вдова покойного может пожаловаться президенту.

- Я не хотел доставлять вам лишние хлопоты и неудобства, поскольку ваша яхта не приспособлена для перевозки покойников. Но не это главное. Мистер Левитжер так много сделал для благоустройства Острова и так любил свой райский уголок, что однажды еще при жизни выразил пожелание, чтоб после смерти останки его захоронили в милой его сердцу "башне". Собственно она и строилась, как мавзолей, как личная усыпальница.

И хотя Макс старался говорить серьезным тоном, капитан не поверил ему. Как и в первый раз, так и сейчас со стороны солнца внезапно появился теперь уже один истребитель на бреющем полете, и очередь крупнокалиберных пуль в каких-нибудь полсотне метров от кормы яхты прошила водную гладь. Капитан вздрогнул и побледнел. Повернувшись к Максу встревоженным лицом, сказал голосом, в котором явно звучали испуг и смятение:

- Он что, псих? Не видит нашего флага и стреляет по своим?

Макс не ответил. У него уже не было сомнений, что их преследуют. Встревожились и пассажиры.

- Возьмите еще левей, - приказал Макс. Голос его звучал спокойно и уверенно.

- На юг, сэр? - Капитан уставился на Макса с некоторым недоумением.

- Да, - негромко, будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся, обронил Макс, с некоторым напряжением всматриваясь в белесую дымку южного горизонта, где, словно мираж, вырисовывались далекие, в неясных очертаниях корпуса вытянутых вверх строений. - Бинокль, - попросил Макс у капитана. Бинокль приблизил горизонт, и Макс опознал знакомый силуэт высоких зданий. Спросил, не отрывая глаз от окуляров: - Это Гавана?

- Да, сэр, гостиницы "Капри" и "Абана Либре".

- Курс на гостиницы, - негромко приказал Макс, и капитан ответил осторожным кивком головы. Яхта шла к кубинскому берегу.

В воздухе послышался характерный стрекочущий рокот, и вскоре по правому борту в предвечернем небе показался вертолет, шедший в направлении яхты. Его появление ничего хорошего не предвещало. Вторжение в воздушное пространство и территориальные воды Кубы военными самолетами и кораблями США было обычным явлением. Янки с присущим им цинизмом и наглостью демонстрировали свои мускулы перед всеми, кто был слабее их, не считаясь о суверенитетом и нормами международного права. Макс без труда догадывался, с какой целью приближается к яхте вертолет, и готовился к жестокой схватке безоружной посудины с вооруженным воздушным пиратом. Он понимал, что наступают самые критические минуты в его жизни. Янки не остановятся ни перед чем, и без зазрения совести они потопят яхту, даже в территориальных водах суверенного государства, тем более, что яхта шла под флагом США. Едва ли ЦРУ и Пентагону известны подробности происшедшего на Острове. Для них важно, чтоб ни один свидетель, а тем более посвященный в тайны Острова, не остался в живых. Они еще не располагали точными и достоверными сведениями, кто уцелел и кто погиб в адском огне, и что за люди (Дикс, Кун, Веземан, Кочубинский?) спешат пристать к кубинскому берегу и с какими материалами и документами. Да уж, конечно, не с пустым чемоданом.

Одновременно с появлением вертолета впереди навстречу яхте со стороны Гаваны мчался сторожевой катер кубинских пограничников. Его заметили одновременно капитан и Макс.

- Кажется, нас одни провожают, а другие встречают, - проговорил капитан и озабоченно посмотрел сначала на вертолет, затем вперед, в сторону Гаваны. Вид у капитана был растерянный. Весь этот путь от Острова он бился над загадкой - кто же есть на самом деле этот немец, нацистский полковник Макс Веземан? Теперь, кажется, ответ проясняется, судя по тому, как спешит к кубинскому берегу, а американцы пытаются помешать ему. Не он ли приложил руку к зловещему пожару на Острове?

А вертолет уже над яхтой, и раздается требовательный голос в мегафон:

- Вы сбились с курса. Возьмите вправо и немедленно уходите в нейтральные воды. Это приказ.

- Что отвечать? - Вид у капитана подавленный.

- Ничего. Соблюдайте спокойствие и не меняйте курса. - Голос Макса ровный, уверенный. Он с напряженным нетерпением смотрит вперед на спешащий навстречу кубинский катер. И вдруг от вертолета отрывается бомба и падает перед самым носом яхты, в каких-нибудь сорока метрах, вздымая огромный фонтан воды. Капитан резко останавливает машину. Лицо его бледное, в глазах растерянность. Он поворачивается к Максу и сухим дрожащим голосом говорит с явным озлоблением:

- Вы не имеете права рисковать нашей жизнью!

А с вертолета опять тот же голос в мегафон:

- Ваше сопротивление бессмысленно! Или вы хотите пойти ко дну?! - И вертолет нагло и самоуверенно опускается на палубу яхты, и в ту же минуту из его утробы выскакивают шесть вооруженных автоматами морских пехотинцев.

Двое - солдат и сержант - врываются в рубку, где находится Макс и капитан, и сразу вопрос:

- Почему держите курс на Кубу?

- Я выполняю приказ, - дрогнувшим голосом ответил капитан.

- Чей? - Вид у сержанта свирепый, тон грубый. Капитан кивком головы указал на Макса.

- Вы кто такой? - Сержант с высокомерной наглостью уставился на Макса.

- Я не обязан отчитываться перед пиратами, попирающими элементарное международное право, - спокойно, соблюдая достоинство, ответил Макс. Он видел, как на палубе другие солдаты опрашивают механика и пассажиров, и хотел предугадать дальнейшие действия янки, - что они предпримут? Они явно спешат, помня о приближающемся катере кубинских пограничников. Важно было затянуть время. Но и сержант понимает это и уже обращается к капитану, указывая на Макса:

- Кто он?

- Мистер Веземан, начальник спецслужбы.

- Понятно. - Сержант торопливо достает из кармана бумажку и вслух читает: - Дикс, Кун, Кларсфельд, Веземан, - быстрый взгляд в сторону Макса, - Кочубинский… они здесь, на яхте? - Он обращается только к капитану.

- Все остались на Острове, кроме Веземана, - с послушной готовностью говорит капитан, избегая смотреть на Макса.

- Это точно? Вы отвечаете за это головой? Я прикажу обыскать яхту и если найду хотя бы одного вот из этих, - сержант потряс перед носом капитана бумажкой, - я лично расстреляю вас.

- Из названных вами, сержант, только мистер Веземан находится на яхте, - покорно ответил капитан.

Макс не сводит взволнованного взгляда с приближающегося катера. "Скорей, скорей…" - выстукивает сердце, а мысль с лихорадочной быстротой выискивает лучик надежды: обыск яхты даст выигрыш хотя бы несколько так необходимых, желанных минут. Но это понимает и сержант, с тревогой посматривая на приближающийся кубинский катер. И он решает не тратить драгоценное время на осмотр яхты, он приказывает Максу следовать за ним, на палубу, где стоит вертолет. Макс делает преднамеренную заминку, он пытается протестовать и таким образом выгадать минуты, но верзила морской пехотинец, сопровождающий сержанта, грубо ткнул ему в бок дуло автомата и процедил сквозь жвачку, которую он не прекращал жевать:

- Ну, быстро…

На палубе возле вертолета стояла группа пассажиров, окруженная морскими пехотинцами. Сержант снова дрожащей рукой достал бумажку и, уставившись в нее рассеянным взглядом, сказал:

- Слушайте меня внимательно: есть на яхте Дикс, Кун, Кларсфельд, Веземан и Кочубинский? - Он поднял глаза на перепуганную, не смеющую открыть рта, толпу. - Ну? Я тебя спрашиваю, рыжая красавица? - уколол прищуренным глазом Марго.

- Нет, никого нет, только мистер Веземан, - заикаясь пролепетала секретарша Левитжера, глядя на сержанта с доверчивостью и подобострастием.

- Все ясно, - сказал сержант и, положив руку на плечо Макса, приказал солдатам:

- Этого в вертолет, живо!

Четверо морских пехотинцев схватили Макса, заломили за спину руки и, приподняв, грубо, как бревно, втолкнули в дверь вертолета. Затем и сами поднялись вслед за ним. И через минуту вертолет оторвался от палубы яхты и на виду у кубинских пограничников, сделав разворот, ушел на север.

Рейсовый самолет из Вены прибыл в аэропорт Шереметьево точно по расписанию - минута в минуту, хотя погода в Подмосковье стояла слякотная: то дождь со снегом, то снег с дождем, как это нередко бывает в ноябре. Иван Слугарев в последний раз виделся с Максом Веземаном много лет тому назад в Зальцбурге и теперь, ожидая прибытия венского самолета, испытывал легкое волнение: узнает ли его? Время неотвратимо делает свое дело, не щадит никого, тем более, думал Слугарев, последний год для Веземана был полон тяжелых драматических испытаний, и это, конечно же, не могло не отразиться как на физическом, так и на духовном состоянии Макса. Мысль, что он не сразу узнает его, была неприятной и досадной. Однако тревога оказалась напрасной: они сразу узнали друг друга, словно расстались только вчера, - ту же сдержанность и ненавязчивое обаяние подметил Слугарев в своем друге.

В машине они сидели вдвоем, без шофера, - Слугарев за баранкой, Веземан - рядом с ним. Густой пушистый снег влажными хлопьями слепил ветровое стекло, и щетки с трудом справлялись со своими обязанностями, мокрое скользкое шоссе сдерживало скорость, да они и не спешили. Разговаривали спокойно, неторопливо, сдерживая эмоции, которые распирали обоих.

- На другой день после того, как тебя усадили на вертолет, мы уже знали в подробностях, что и как произошло, и довольно переволновались за твою безопасность, - сказал Слугарев, бросая на Макса короткие взгляды через зеркало.

- Понимаешь, Иван, дело тут не в моей безопасности, за себя я был спокоен, хотя б уже потому, что яхта оказалась в руках кубинцев, и ЦРУ не удалось бы избежать гласности, если б они попытались расправиться со мной втихую. Получилось все как-то уж очень нелепо. Одна не предусмотренная деталь, как ты знаешь, может погубить все дело. Я имею в виду флаг. Если бы мы, войдя в Мексиканский залив, поменяли американский флаг на какой-нибудь другой, мы бы спутали их карты и кто знает, может все обошлось бы благополучно. И потом: я никак не мог предположить, что они пойдут на такую авантюру в территориальных водах Кубы.

- Нас беспокоило другое: не пришлось бы тебя обменять на какого-нибудь Гапона-Пухова.

- Пухов? Это кто такой?

- Посадили мы тут одного ихнего… Да не в нем дело, я вообще.

- Я понимаю, о чем ты. Нет, я не "засветился". Они могли лишь подозревать, но фактов у них не было. Никаких улик и доказательств. К пожару я действительно не имел прямого отношения - тут у меня твердое алиби. Все остальные мои распоряжения и действия, порой лишенные логики и здравого смысла, я объяснял состоянием шока. Мол, пожар и гибель моего друга Дикса повергли меня в глубокую депрессию, и я не отдавал отчета своим поступкам. Мои объяснения с юридической точки зрения не вызывали сомнений. Причина взрыва и пожара - несчастный случай во время эксперимента, проводимого учеными. Об эксперименте меня предупредил накануне Дикс. Он и Мануэлу в этот день выпроводил домой, что она и показала на следствии.

- А на самом деле ты считаешь - это была преднамеренная акция?

- Несомненно. Дикс готовил ее заранее. Ему удалось незамеченным перенести к себе в служебный кабинет напалм. И надо думать, в немалом количестве.

- А почему Кун и Кларсфельд не оказали ему сопротивления?

- Я думаю, перед тем, как произвести взрыв, он их просто застрелил. У него было два пистолета. Один он постоянно имел при себе, другой хранился в его служебном кабинете. Часовой показал, что перед взрывом в здании он слышал выстрелы и попытался войти, но дверь оказалась запертой изнутри. И я не сомневаюсь, что запер ее Дикс с определенной целью. На вопрос, почему не пытались тушить пожар, я отвечал: боялись, знали, что в лаборатории хранились опаснейшие для жизни яды. Всех, мол, охватил панический страх, даже ужас. Именно этим я объяснял свой поспешный уход с Острова на яхте. Ужас на какое-то время лишил меня рассудка, и я принимал нелепые действия: например, отправил отряд Кочубинского в дальнюю бухту, сжег вертолет. Кстати, уничтожение вертолета вызвало наибольшее подозрение у членов следственной комиссии. Я объяснял это так: поручив вертолетчику и одному из охранников захоронить тела погибших - Левитжера и Джека, я опасался, что они, как только яхта отчалит, не станут выполнять мой приказ и умчатся с Острова на вертолете.

- И тебе поверили?

- Но я же не отдавал отчета своим поступкам и делал глупости. Впрочем за уничтоженный вертолет мне пришлось уплатить. В ЦРУ, я думаю, не верили мне, но у них не было улик. Трудней всего было оправдать наш поход на Кубу. Мои объяснения звучали неубедительно даже для беспристрастных юристов. Я утверждал, что Кэтрин Гомес - моя невеста, что она Левитжером и Диксом была зачем-то командирована на материк и что за наделю до взрыва я получил от нее записку, в которой она сообщала, что находится в Гаване и не собирается возвращаться на Остров, о чем просила сообщить ее родителям. А поскольку супруги Гомес оказались на яхте, то я решил доставить их к дочери да и сам горел нетерпением встретиться с невестой и официально оформить наш брак.

- Да, прямо скажем: сказка для школьников, - улыбаясь произнес Слугарев, а Макс продолжал:

- Я требовал от американцев отправить меня на родину, то есть в ФРГ, где я готов держать ответ перед своим начальством. И в этом отношении мне, помимо воли своей, помогла старая подруга Дикса фрау Эльза. Кубинцы переправили ее, по ее же просьбе, в Федеративную республику, где она дала сотрудникам из Пуллаха подробные показания о своей жизни на Острове и обо всем, что произошло потом, естественно, и обо мне, к которому она питала симпатию, как к соотечественнику. Из Пуллаха последовал запрос к американцам, и те вынуждены были передать меня на Рейн. Как потом я выяснил, в Пуллахе интересовались загадочной смертью полковника Штейнмана, а я был именно тот человек, который мог им кое-что прояснить. И я действительно рассказал все о смерти Штейнмана и Дикса. Последний их больше всего интересовал, особенно неофашистов, для которых он был чуть ли не национальным героем. Со слов Эльзы они знали, что на Острове я был единственным другом Дикса, и, может, поэтому и на меня попал отраженный лучик его славы. Словом, в ФРГ ко мне отнеслись с пониманием и сочувствием. Но я знал, что это ненадолго, что на смену им уже зреют недоверие и подозрительность. Тогда я решил перебраться в Австрию.

- Мы об этом тоже знали и потому отозвали тебя. Ты хорошо поработал. Дмитрий Иванович называл тебя современным Зорге.

- Дмитрий Иванович - большой шутник и мастер гипербол. Как он поживает?

Слугарев ответил не сразу. По лицу его скользнула скорбная тень. Макс заметил ее и, насторожившись, ждал.

- Дмитрий Иванович на пенсии, - глухо проговорил Слугарев, не отрывая сосредоточенного взгляда от мокрого шоссе.

- Что-нибудь случилось? - после некоторой паузы осторожно спросил Макс. Бойченкова он глубоко уважал и ценил за ясный ум, принципиальность и прямоту.

- Решительно ничего. Просто не понравился одному товарищу, - уклончиво ответил Слугарев.

"Кому?" - мысленно спросил Макс, но вслух счел неуместным задавать этот вопрос, только библейски подумал: пути Господни неисповедимы. Наступила продолжительная, какая-то печальная пауза. И вдруг Макс взволнованно заговорил:

- Да, ведь я встречался с Эдмоном Дюканом.

- Где? - встрепенулся Слугарев. - Когда? - Какое-то зловещее, тревожное предчувствие охватило его.

- На Острове. Накануне и в день пожара. Он погиб. Его убили. С ним расправились за его "Черную книгу". Ты что-нибудь слышал о ней?

Вместо ответа Слугарев сокрушенно произнес:

- Все-таки не послушался совета и поплатился. Этого следовало ожидать. Расскажи, - попросил он печально. И Макс подробно рассказал о появлении Дюкана на Острове, о встрече с ним и о его гибели.

…Потом долго молчали. Казалось, каждый погружен в какие-то свои, личные воспоминания, и грешно было потревожить их даже полусловом. Лишь когда миновали Белорусский вокзал и влились в нескончаемый автомобильный поток улицы Горького, Макс спросил:

- Мы куда сейчас?

- В гостиницу "Космос". Это новая, ты ее еще не видел.

- В Москве много нового, чего я еще не видел, - произнес Макс с душевным волнением. - "Космос". Это где такая?

- У ВДНХ. Строили французы. Одна из фешенебельных. Тебе понравится.

- Да, я люблю этот район - северную окраину столицы.

- Была окраина когда-то. А сейчас это почти центр. На метро от ВДНХ до Дзержинской минут пятнадцать и того меньше.

Стеклобетонная "подкова" гостиницы "Космос" своей внутренней стороной повернута на запад, на главный вход в ВДНХ. Окна трехкомнатного апартамента, забронированного для Макса, с высоты двадцатого этажа смотрели на сказочный городок павильонов, за которыми простирался зеленовато-рыжий массив Главного Ботанического сада и Останкинского парка. Макс, бесшумно ступая по мягкому ковру гостиной, заглянул в кабинет, затем в спальню, в ванную комнату, подошел к окну и, глядя на золоченый шпиль главного павильона, глубоко и сладко вдохнул всей грудью. Обернулся к Слугареву, блаженно зажмурился и выдавил из себя тепло и нежно:

- Москва… Даже не верится.

Слугарев смотрел на него с дружеской улыбкой, разделяя его состояние, и сказал с тайным намеком:

- Тебя ждут приятные сюрпризы. Не буду мешать. Вот мои телефоны - служебные и домашний. Сегодня я тебя не побеспокою. - Он положил на стол маленький клочок бумажки с номерами телефонов и протянул руку: - До завтра. Отдыхай. - Он задержался у порога и, взглянув на Макса лукаво прищуренными глазами, прибавил с нажимом па первое слово: - Приятного отдыха.

Проводив Слугарева, Макс снял пальто, пиджак и начал развязывать галстук, как в дверь постучали. Стоя посреди гостиной с галстуком в руке, он прокричал:

- Да-да, входите.

Дверь тихо, как-то нерешительно отворилась, и так же бесшумно закрылась. Кто-то несмело вошел в прихожую и не подавал голоса. Бросив на диван галстук, Макс с напряженным любопытством шагнул к прихожей и замер в немом оцепенении. Перед ним стояла Кэтрин, тот самый сюрприз, о котором намекал генерал Слугарев. Большие темные с синей поволокой глаза ее озаряли невинной, робкой и в то же время бесконечно счастливой улыбкой очарованное и слегка смущенное лицо, такое юное и нежное. И вся фигура ее, плотно обтянутая платьем из легкого материала, трепетная и непорочная, излучала ослепительную юность, так что Макс одновременно с радостным восторгом почувствовал совестливую неловкость и грусть. Преодолев первые мгновения замешательства, он шагнул к ней навстречу, неловко обнял ее, и она доверчиво, как ребенок, прижалась лицом к его груди. Он целовал ее волосы, такие до боли знакомые, и ему казалось, что как и прежде, они пахнут морем и магнолией. Потом они сидели в мягких громоздких креслах, восторженно рассматривая друг друга, и Максу казалось, что они не виделись целую вечность, хотя минуло с их последней встречи на Острове чуть больше года.

Они не находили слов, да и какие слова могли выразить то, что говорили их сердца. Наконец он, преодолев какой-то барьер волнения, спросил:

- Как ты, какими судьбами?..

- Я приехала учиться. Москва была моей мечтой.

- А как твои - мама, Фиделио, Педро?

- О, мы все переживали за вас, - она осеклась, заулыбалась и смущенно поправилась: - за тебя. Я даже плакала, я думала, что не переживу, весь свет померк для меня. Я ни с кем не хотела разговаривать, никого видеть не хотела. Я боялась, что янки не выпустят тебя живым. Педро и его друзья успокаивали. О твоем похищении писали газеты. Потом, когда я узнала, что ты в Германии, у меня отлегло от сердца, появилась надежда.

В ответ ему хотелось сказать ей много нежных, ласковых слов, сказать о том, что образ ее он бережно хранил в своем сердце, что в мыслях он ни на час не расставался с ней, сказать, как горяча его любовь, поздняя - первая и последняя. Но что-то стесняло его и сдерживало, какой-то нравственный тормоз не давал воли чувству и словам, и он лишь стеснительно сказал:

- А я тебя несколько раз во сне видел. И всякий раз ты была какая-то не такая.

- Какая же? - Восторженная счастливая улыбка не сходила с ее пылающего лица, а голос, мягкий и чистый, звучал, как серебряный колокольчик.

- Трудно передать. Но не похожая на себя.

- Значит, это была не я, - тоном шаловливого ребенка оказала Кэт.

Он смотрел на нее с блаженным умиротворением, изучающе и проникновенно, словно хотел вспомнит ту, что снилась, и сравнить. Тающий взгляд его мягко и неторопливо скользил по ее темным до блеска волосам, по взволнованно-цветущему лицу, осененному искрами ослепительных глаз, по маленькой юной груди, по тонким смуглым рукам, совершенно спокойным, тихим, будто взволнованность не коснулась их совершенно. Перед ним была все та же прежняя Кэт, и в то же время он ловил себя на мысли, что она за это не так уж и продолжительное время заметно изменилась. Что-то новое, незнакомое, неуловимое, неопределенное находил в ее чертах. Сквозь пылкий восторг, целомудрие и непосредственность просматривался установившийся, дельный, глубокий характер не девчонки, а женщины. "Сюрприз, приятный сюрприз", - мысленно произнес он, вспомнив Ивана Слугарева, и вдруг спросил:

- Как ты оказалась здесь, в гостинице? Ты где разделась?

- У себя в номере. На этом этаже. Мы с тобой соседи, нас разделяет коридор, и окно моей комнаты выходит не на запад, как твои окна, а на восток. Это твой друг Иван снял мне комнату на два дня. А вообще-то я живу в общежитии.

- Сюрприз, - вслух повторил он и протянул ей свою руку. И в тот же миг в ответ она сделала встречный жест, и горячая узкая рука покорно и уютно улеглась в его ладони и ударила приятным током, разрушив какую-то невидимую нравственную преграду. Его охватило нечто похожее на озноб и придало решимости. Он лихорадочно наклонился над разделявшим их журнальным столиком и стал с упоением целовать ее пальцы Горячая блаженная волна охватила ее, и Кэт прильнула губами к его склоненной голове.

Последняя глава

Генерал Бойченков Дмитрий Иванович сидел на своей подмосковной даче в Старой Рузе и читал "Черную книгу" Эдмона Дюкана. Это был перевод с испанского, сделанный по спецзаказу и изданный в полсотне экземпляров с грифом "секретно". Из рассказа Макса Веземана Бойченков знал, при каких обстоятельствах погиб Эдмон Дюкан, и что причиной жестокой расправы с ним была вот эта самая "Черная книга". В ней речь шла о мировом сионизме, стремительно идущим к своей стратегической цели, точнее - к заветной мечте - мировому господству, которое должно наступить в 2000 году. Книга была насыщена обилием фактического материала, убедительным авторским анализом, изложенным четким слогом опытного публициста-профессионала. Ее автор как журналист много путешествовал, можно сказать, объездил весь мир, встречался и беседовал с разными людьми, среди которых были политические и государственные деятели, представители науки и культуры. В их числе были воинствующие сионисты и просто евреи, если и не осуждающие национальный экстремизм, то и не разделяющие эгоизм и высокомерие своих соплеменников. Случались и доверительные беседы, в которых в пылу откровенности либо самоуверенной спеси говорилось то, что не предназначалось для слуха непосвященных гоев, то есть неевреев, которых "божьи избранники" считают людьми низшего сорта и даже вообще не считают за людей. "Двуногий скот", - именно так назвал человечество один лауреат Нобелевской премии, с которым Дюкан беседовал на палубе океанского лайнера у берегов Новой Зеландии.

Эдмон Дюкан утверждал, что евреи - это не нация, а всемирная организация, управляемая из единого центра, штаб-квартира которого находится вовсе не в Израиле, а с некоторых пор даже не в Европе, а в Соединенных Штатах Америки, стране, представляющей финансово-экономический, политический и военный бастион сионизма. И этот спрут, располагающий не одним триллионом долларов, правит миром через своих хорошо оплачиваемых ставленников, продажных партийных боссов, из которых делают президентов, премьеров, министров и их многочисленную челядь. Крупнейшие капиталистические государства мира, прежде всего Европы, обе Америки, включая Канаду, а также Австралия, и даже Индия, Турция и Греция - это вотчины сионистов. Там не только экономика и финансы, но и культура, идеология, духовная жизнь общества находится под неустанным контролем сионистов. Владея всеми средствами массовой информации, монополизировав кино, телевидение, издательства, они навязывают общественности свою стряпню, оболванивают народ, растлевают души людей, прежде всего молодежи, превращают человека в бездуховное существо с примитивными полуживотными интересами.

Когда ты владеешь газетой или телекамерой, совсем нетрудно черное выдать за белое и наоборот. И выдают без зазрения совести уродство за прекрасное, бездарного шарлатана за гения. "Шедевры" такого "гения" щедро оплачиваются, в деньгах у них нет недостатка - так создается мировая известность и слава. Дюкан вспомнил своих соотечественников Сезана и Сислея и позднейших Сальвадора Дали и Марка Шагала, чья бездарность возмущала разум и раздражала своей бесстыжей наготой и пошлостью. Подобных Шагалу "гениев" сионисты расплодили по всему миру, чтобы подменить ими подлинную красоту, убить и унизить настоящее национальное искусство. А тех наивных и отчаянных патриотов, которые посмели воскликнуть: "А король то голый!", подвергали жестокой травле, издевательской насмешке и обрекали на забвение. Вершить такое не составляло особого труда, имея в руках ядовитую, лживую прессу и иные средства оболванивания и растления. Дружно, по единой команде, своих они венчали лаврами, чужих казнили, предавали анафеме, пропечатав на них страшное, веками испытанное клеймо - "антисемит".

Дюкан анализировал руководство коммунистических, социалистических и прочих "левых" "демократических" партий и приходил к заключению, что большинство из них состоит из явных или тайных сионистов - евреев, либо женатых на еврейках. "Институту жен" в книге Дюкана была посвящена отдельная глава. На нее Дмитрий Иванович Бойченков обратил особое внимание.

Особенно много примеров сионизации общественной жизни и культуры Дюкан брал из французской действительности. Он рассказывал, как дико и цинично травила сионистская пресса национального героя Франции генерала де Голля. Он приводил иногда без всяких комментариев общеизвестные факты - например, что сенат США почти полностью состоит из евреев, что свыше восьмидесяти процентов американской и "западной" прессы контролируется сионистами.

Дойдя до того места, где Дюкан утверждал, что из великих держав лишь СССР, Китай и Япония не подвержены тлетворному воздействию сионистов, генерал Бойченков положил книгу на круглый столик и задумался. Что касается Китая и Японии, - размышлял про себя Дмитрий Иванович, то, вероятно, Дюкан прав: у народов этих стран глубоко развито чувство национальной гордости, бережное, ревностное отношение к традициям, то есть все то, что принято называть патриотизмом. В отношении же нашей страны французский публицист определенно заблуждается. Так называемый еврейский вопрос, а следовательно и непременно сионизм, с давних пор удушающим смрадом висел над Россией. Еще в 1909 г. А. И. Куприн писал Батюшкову: "Все мы, лучшие люди России (себя к ним причисляю в самом хвосте), давно уже бежим под хлыстом еврейского галдежа, еврейской истеричности, еврейской повышенной чувствительности, еврейской страсти господствовать, еврейской многовековой спайки, которая делает этот "избранный" народ столь же страшным и сильным, как стая оводов, способных убить в болоте лошадь. Ужасно то, что все мы сознаем это, но в сто раз ужаснее то, что мы об этом только шепчемся в самой интимной компании на ушко, а вслух сказать никогда не решимся. Можно печатно, иносказательно обругать царя и даже Бога, но попробуй-ка еврея - ого-го! Какой вопль и визг поднимется среди этих фармацевтов, зубных врачей, адвокатов, докторов и особенно громко среди русских писателей, ибо, как сказал один очень недурной беллетрист - Куприн, каждый еврей родится на свет божий с предначерченной миссией быть русским писателем".

Еще десятью годами раньше философ и публицист В. В. Розанов в статье "Европа и евреи" писал: "Секрет еврейства состоит в том, что они по связности подобны конденсатору, заряженному электричеством. Троньте тонкою иглою его - и вся сила, и все количество электричества, собранное в хранителе-конденсаторе, разряжается под точкою булавочного укола. В Париже три миллиона французов, но ведь евреев там столько, сколько на земном шаре - семь миллионов; в Вильне русских около сорока тысяч человек, а евреев в Вильне те же семь миллионов. И конечно, евреи побеждают в Париже столь же легко, как и в Вильне".

Позже, в 1914 году в голосе В. В. Розанова прозвучали оптимистические нотки, к сожалению, не оправдавшиеся: "Россия теперь "сама" - писал он, - и эта "сама Россия" справится с евреем и еврейством, которые слишком торопливо решили, что если они накинули петлю на шею ее газет и журналов, то задушили и всячески голос России, страданья России, боль России, унижение России… Но русский народ имеет ум помимо газет и журналов. Он сумеет осмотреться в окружающей его действительности без печатной указки. Сумеет оценить "печатную демократию", распластанно лежащую перед "гонимыми банкирами", "утесненными держателями ссудных лавок", "обездоленных" скупщиков русского добра и заправил русского труда".

Не сбылись надежды русского философа - патриота, не сумел народ русский "осмотреться в окружающей его действительности", не сумел сбросить накинутую на его шею петлю еврейских газет и журналов ни до октября 1917 года ни после. И особую трагическую остроту еврейский вопрос приобрел после свержения самодержавия в феврале семнадцатого года. Начало положил первый "демократический" премьер России полуеврей Керенский. Но поскольку он был "полу", то это не устраивало претендентов на российский престол - политиканствующих вождей всевозможных политических партий, рядящихся в кожаные мундиры революционеров. Особенно много их вертелось вокруг энергичного, деятельного, целеустремленного, одаренного проницательным умом и бесспорным талантом политика Владимира Ульянова, которому отводили роль трамплина для последующего прыжка Лейбы Бронштейна-Троцкого или кого-нибудь ему подобного на царский трон. Они делали революцию руками русского и других народов, но не для народа, а для себя. Народ они презирали, для них он всегда был быдлом, рабочим скотом, слепым орудием, при помощи которого они устраивали свое благополучие "божьих избранников". Цепляясь друг за друга, как обезьяны, они расселись на вершине власти: Троцкий (Бронштейн), Свердлов, Каменев (Розенфельд), Зиновьев (Радомысльский), Мануильский, Урицкий, Володарский (Гольдштейн), Склянский, Волин (Фродкин), Гусев (Драбкин), Сольц, Яковлев (Эпштейн), Ярославский (Губельман), Литвинов (Баллах), Радек (Собельсон), Розенгольц, Пятницкий (Таршис), Сокольников-Бриллиант, Лозовский (Дридзо) и тысячи рангом пониже в губерниях, уездах, вплоть до волости - в Советах, парткомах, карательных органах, в культуре. Они "воспитывали", "учили", непокорных казнили без суда и следствия, покорных миловали, услужливым бросали кость и подбирали жен из своего племени. Женатыми на еврейках из высшего эшелона власти были Бухарин, Рыков, Молотов, Ворошилов, Куйбышев, Киров, Андреев и дальше по нисходящей лесенке - министры, военачальники. Каганович не в счет. Искренний и честный в своих делах и помыслах, Ленин мешал циникам и фарисеям, и тогда Фани Каплан хладнокровно разрядила в него пистолет с отравленными пулями, освобождая трон для будущего комимператора Троцкого. Но произошла осечка, неожиданная для Троцкого и его команды: Ленин, вопреки уверенности убийц, оказался жив, он чудом уцелел, могучий организм не позволил испустить последний вздох и на время, хотя и не долгое, сохранил жизнь вождя. Троцкий растерялся. Коварный замысел рушился.

Зато не растерялся Сталин, его острый аналитический ум разгадал и правильно оценил стратегический замысел выстрела Фани Каплан. Он понял, что кроется за подлым выстрелом. И начал действовать. Он поклялся перед самим собой: сорвать амбициозный замысел Троцкого и его камарильи. Хитрит прозорливый грузин, несравненный стратег политических интриг, он поставил перед собой чрезвычайно трудную задачу - обезвредить зарвавшегося "престолонаследника" Троцкого и его ближайших сподвижников - Бухарина, Зиновьева, Каменева. Осторожный, коварный игрок, он вступил в рискованный поединок с матерыми хищниками, самоуверенными в своей неуязвимости. Он ловко, элегантно сталкивал их лбами, ссорил и мирил, натравливал их друг на друга и в конце концов из сложнейшей борьбы вышел победителем. Он понимал, что победа над верхушкой не дает основания для благодушия. В стране на руководящих постах как в центре, так и на местах оставались многие тысячи соплеменников Троцкого. Карательный аппарат держали в своих руках евреи - Ягода, Фриновский, женатый на еврейке Ежов, начальники лагерей, руководители главков. Тревогу вызывало и положение в руководстве армии. Не внушали доверия Тухачевский, Гамарник, Якир, Фельдман. Это были люди, близкие к Троцкому. Особую опасность представлял молодой выскочка Тухачевский, с темной биографией, выкормыш Лейбы Бронштейна, жестокий и кровожадный, как и его шеф. Сталин помнил, как Тухачевский утопил в крови матросов, их жен и детей (сам Сталин был против кровавого побоища в Кронштадте). Помнил, сколько невинной крестьянской крови пролил Тухачевский на Тамбовщине. Начались чистки, репрессии, "разоблачения врагов народа". Но "чистильщиками" опять же были, как правило, все те же, ставленники Ягоды и Фриновского, родственники Троцкого и Свердлова. Они-то свирепо усердствовали, нагоняя процент "разоблаченных врагов". С особым пристрастием они следили за выполнением закона о борьбе с антисемитизмом, изданного по инициативе Бухарина и его тестя Ларина (Лурье) летом 1918 года. За одно слово "жид" угоняли на каторгу, не считаясь с тем, что до семнадцатого года это слово на Украине и Белоруссии не считалось оскорбительным, было обычным, определяющим национальность. Таким оно и по сей день "официальным" сохранилось в Польше. И не легко было украинскому или белорусскому крестьянину привыкнуть к новому для него слову "еврей". Даже Уинстон Черчилль, выступая в палате представителей 5 ноября 1939 года, констатировал: "В советских учреждениях преобладание евреев более чем удивительно. И главная часть в проведении системы террора, учрежденного чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией, была осуществлена евреями и, в некоторых случаях, еврейками".

Позже, через год, Черчилль снова возвращается к еврейскому вопросу. В 1920 году он писал: " …Начиная от Спартака, Вейсхаупта до Карла Маркса, вплоть до Троцкого в России, Бела Куна в Венгрии, Розы Люксембург в Германии, Эммы Гольдман в Соединенных Штатах, это всемирный заговор для ниспровержения культуры и переделки общества на началах остановки прогресса, завистливой злобы и немыслимого равенства продолжал непрерывно расти… Он был гласной пружиной всех подрывных движений 19 столетия; и наконец эта шайка необычных личностей, подонков больших городов Европы и Америки, схватила за волосы и держит в своих руках русский народ, фактически став безраздельным хозяином громадной империи. Нет нужды преувеличивать роль этих интернациональных и большей частью безбожных евреев в создании большевизма и в проведении русской революции. Их роль несомненно очень велика".

Бойченков нисколько не сомневался в правоте Черчилля: это действительно был и есть, добавил от себя Дмитрий Иванович, всемирный заговор международного сионизма, зловещего спрута, запустившего свои щупальцы во все уголки планеты для господства над миром, порабощения человечества. И было чему возмущаться и удивляться не только Черчиллю. Доверчивые, добродушные славяне, обманутые лживыми лозунгами, не смогли разглядеть за эффектными псевдонимами - Урицкий, Володарский, Свердлов, Склянский и тому подобными - обыкновенных иуд. Впрочем, многое понимали, видели, но были бессильны перед немыслимой звериной жестокостью всевозможных ягод и берманов. Даже номинальный глава Советского государства Калинин вслед за Черчиллем вынужден был признать трагический факт. В одной из своих речей в 1926 году он говорил: "… Почему сейчас русская интеллигенция, пожалуй, более антисемитична, чем была при царизме? Это вполне естественно. В первые дни революции и в канун революции бросилась интеллигентская и полуинтеллигентская еврейская масса… Для еврейского народа, как для нации, это явление, то есть участие евреев в революционных органах, имеет огромное значение. И я должен сказать, значение отрицательное. Когда на одном из заводов меня спросили, почему в Москве так много евреев, я им ответил: если бы я был старый раввин, болеющий душой за еврейскую нацию, я бы предал проклятию всех евреев, едущих в Москву на советские должности, ибо они потеряны для своей нации".

Вспоминая эти слова "всесоюзного старосты", генерал Бойченков мысленно говорил: "Очень жаль, что Калинин не был старым раввином. Да и едва ли послушались бы евреи, мутным потоком хлынувшие в обе столицы советской России. Они не считали себя потерянными для своей нации, и были в этом правы".

Работая в Комитете Государственной безопасности, по долгу службы Дмитрий Иванович интересовался деятельностью сионистов в нашей стране и потому был знаком со многими материалами, касающимися еврейского вопроса. Об участии евреев в Февральской и Октябрьской революциях в 1917 году материалов было предостаточно. Правда, сами евреи предпочитали их не афишировать.

Хотя находились среди них и "хвастливые головы", которые не прочь были и пооткровенничать. Один из таких, некий Коган, в 1919 году в газете "Коммунист" писал: "Можно сказать без преувеличения, что великий русский социальный переворот в действительности является делом рук евреев. Разве темные, угнетенные массы русских рабочих и крестьян были бы в состоянии собственными силами сбросить иго буржуазии? Безусловно нет; евреи были теми, кто дал русскому пролетариату зарю Интернационала, и не только дали, но и теперь ведут дело Советов, крепко находящееся в их руках. Мы можем быть спокойны, пока верховное командование Красной Армии находится в руках товарища Троцкого. Хотя среди рядовых Красной Армии евреев нет, но, находясь в комитетах, в советских организациях и в командном составе, евреи ведут храбрые массы русского пролетариата к победе…"

Сталин, конечно же, понимал, что дело Советов крепко находится в руках евреев, и это его беспокоило. Он считал ненормальным и недопустимым, просто абсурдным, что все командные посты в партийном, государственном и хозяйственном аппаратах занимают евреи. Коренному населению была уготовлена участь рабов. Однажды в конце 1935 года в Москве, в ЦК ВКП(б) проходило совещание по вопросам строительства. На нем присутствовали члены Политбюро во главе со Сталиным. Открыл совещание Молотов, жену которого, еврейку Полину Жемчужину, Сталин откровенно презирал. Было два докладчика: председатель Госплана Межлаук и начальник главного управления строительной промышленности Наркомтяжпрома Гинзбург. После докладов начались выступления. Один за другим поднимались на трибуну лица одной и той же национальности: начальник строительства "Большая электросталь" Кац, начальник Челябинского станкостроя Каттель, начальник Южжилстроя Суховальский, начальник управления Лентрестом стройматериалов Перельман, директор кирпичного завода Лейбович, начальник строительства Азовсталь Гугель, начальник Дзержинстроя Познанский, начальник строительства канала Москва - Волга Коган, заместитель начальника Главугля по строительству еще один Коган, главный инженер Главстроя Штаерман, начальник строительно-квартирного управления армии Левензон, начальник Золотоустроя Валериус, начальник строительства Архангельского целлюлозного завода Маршак, начальник Криворожстроя Весник.

Начальники, начальники и только начальники, ставшие таковыми не в силу своей профессиональной компетентности, а по национальному происхождению. Сталин считал такое положение совершенно не нормальным и в конце тридцатых годов им была сделана попытка заменить этих "прирожденных начальников" компетентными национальными кадрами. На места, занимавшие "детьми Арбата", назначались дети рабочих и крестьян с вузовскими дипломами.

Начавшаяся война приостановила этот процесс. Но не успели отгреметь победные салюты весной сорок пятого, как "божьи избранники" шумною толпою снова хлынули в начальники, прежде всего в сферу культуры. Еще в годы войны Илья Эренбург горделиво объявил своих соплеменников "донорами духа", из чего следовало, что именно им принадлежит пальма первенства в разгроме гитлеровской Германии. Такой "пассаж" возмутил Сталина и его ближайших помощников Жданова, Маленкова, Щербакова. И как ответная реакция, началась борьба с "безродными космополитами". Чтобы впоследствии, спустя четверть века не говорили о ней "дети Арбата", но факт остается фактом: борьба с космополитами нашла горячую поддержку в народе. Она вызвала всплеск патриотизма, который "божьи избранники" сразу же после окончания войны начали издевательски, цинично унижать и оплевывать, запустив в обиход оскорбительное словцо "квасной". И уже восторженная гордость фронтовиков своими ратными подвигами получала клеймо "квасного патриотизма". Совершенно естественно, что борьба с космополитизмом не понравилась Молотову, Ворошилову, Андрееву и другим деятелям высших эшелонов власти, связанных родственными узами с "божьими избранниками". Что же касается "божьих избранников" в мировом масштабе, то вся их сионизированная пресса, а вместе с ней парламентарии дюжины больших и малых государств, главным образом Европы и обеих Америк, денно и нощно, не щадя глоток своих, клеймили позором "разгул антисемитизма" в Советском Союзе. Титула главного антисемита был удостоин сам Иосиф Виссарионович, а его правой рукой - Андрей Александрович Жданов.

В год смерти Сталина Бойченков находился за рубежом - он был резидентом в одной из европейских стран. Помнит большую статью в буржуазной просионистской газете, в которой излагалась версия о насильственной смерти диктатора. Мол, Сталин решил раз и навсегда покончить с "еврейским вопросом" в своей стране - переселить евреев в Биробиджан. И таким образом лишить их кастовой привилегии. Тогда сионистский центр приказал своему агенту Лаврентию Берия умертвить Сталина. Берия не мог ослушаться, иначе ему грозило разоблачение и неминуемая смерть, и он выполнил приказ.

"Не случайно, - подумал Дмитрий Иванович, - сразу же после смерти Сталина Берия лично освободил из-под стражи супругу Молотова и сразу же вокруг нее, как осы вокруг сладостей, закружился рой "божьих избранников". Подобные рои кружились и вокруг Екатерины Давидовны Ворошиловой". Вспомнил Дмитрий Иванович, как и его в сорок шестом, молодого и перспективного, пытались женить на очаровательной и тоже перспективной Анджеле Зицер - студентке Института театральных искусств. Отец будущего режиссера и худрука работал в президиуме Верховного Совета, имел персональную машину, кремлевский паек и четырехкомнатную квартиру, в которой возможного зятя Диму Бойченкова в голодном послевоенном году щедро угощали черной икрой и прочей деликатесной снедью, о существовании которой он и не подозревал. После ужина захмелевшему - не столько от невестиных чар, сколько от марочного коньяка - хозяева любезно предложили остаться заночевать - стоит ли в столь поздний час да еще в состоянии опьянения появляться на улице, где, случается, и хулиганят? Сначала доводы показались Диме убедительными и он, хотя и не без колебаний, согласился и уже начал было в отведенной ему комнате готовиться ко сну. "Твоя комната", - многозначительно улыбнулась Анджела и ушла в свою спальню, а спустя минуту предстала перед ним терпко надушенная, в ярком шелковом халате, призывно обнажавшим соблазнительно белую грудь. Вот в этот самый миг как протест, как видение, Бойченкову явилась его знакомая озорно-улыбчивая Катя, тоже студентка, только не ГИТИСа, а мединститута, живущая с матерью вдовой и младшей сестренкой (отец не вернулся с войны) в одной комнатушке многонаселенной коммуналки. Явилась в своем неизменном и, возможно, единственном платьице из желтого ситца, усеянного голубенькими незабудками. И сразу же протрезвевший Дима Бойченков, притворно вдруг что-то вспомнив и сославшись на это "что-то", проворно ускользнул из четырехкомнатной квартиры, не простившись с несостоявшимися тестем и тещей по той причине, что они уже спали. На пустынных просторных улицах Москвы дышалось вольготно и умиротворенно и не было никаких хулиганов, даже в мыслях.

А уже потом, - плыли в памяти Дмитрия Ивановича воспоминания, - много лет спустя, когда Катя стала его женой и у них появились дети, к их сыну-студенту повадилась прекрасная Зорина Фильшина. Ее атака была так стремительна и до смешного откровенна, что вызвала вполне обоснованные опасения отца: устоит ли? И он решил вмешаться, как бы между прочим, но не без умысла заметив в присутствии жены и сына: "Ну и хватки у этой Зорины: сразу виден… характер. Этакая амбициозная самоуверенность". Сын понял намек и попытался рассеять подозрения. "Ты ошибаешься, папа, она не то, что ты думаешь. Она - узбечка". Дмитрий Иванович иронически улыбнулся и ответил: "Она такая же узбечка, как ты эфиоп. Я знаю ее отца". И после паузы сказал: "Впрочем, меня это не касается". И атака, говоря военным языком, захлебнулась. И была отражена.

Институт жен… В стратегических планах сионистов ему отведена одна из первейших ролей. Бойченков знал, что главный экономический штаб страны всегда возглавляли, начиная с Куйбышева, товарищи, женатые на еврейках, он помнит, как в Москве среди государственных служащих ходили разговоры, что кадры сотрудников формирует жена Председателя Госплана Первухина из племени "божьих избранников", а затем жена его преемника Байбакова, и это естественно: экономику страны Советов международный сионизм решил держать под своим контролем любой ценой. Стремительный экономический подъем Советского Союза в первые послевоенные годы буквально потряс западных советологов. Им и во сне не снилось, что страна, до основания разрушенная войной, могла за такой короткий срок залечить немыслимо тяжелые раны и снова возвышалась могучей и гордой державой, на которую с горячей надеждой смотрел мир униженных и оскорбленных. С приходом к власти Хрущева "божьи избранники" облегченно вздохнули: Никита, как и они, считал Сталина своим непримиримым личным врагом. В одном из заграничных турне журналисты спросили, как он относится к евреям. И Хрущев с игривой определенностью ответил: "Как дедушка к внукам".

И тем не менее "внуки" не были довольны дедушкой: он раздражал их своими непредсказуемыми действиями и часто нарушал хорошо спланированную программу, рассчитанную до рокового 2000 года. Он был неуправляем и поддавался порой диаметрально противоположным влияниям: с одной стороны зятя, представляющего интересы "внуков", с другой - патриотически настроенных партийных кадров, верных идеям социализма. А в стратегическом плане "внуков" - к 2000 году на развалинах когда-то могучего государства СССР должно возникнуть несколько мелких и хилых государственных образований с допотопным капиталистическим укладом и пещерными повадками двуногих хищников. Для этого требовалось прежде всего разрушить до основания экономику страны, приостановить технический и научный прогресс, развалить сельское хозяйство, растранжирить природные богатства - газ, нефть, лес, пушнину, одновременно воспитывая поколение иждивенцев, бездуховных, способных за жвачку и джинсы продать самому дьяволу все нажитое предками многих поколений, в том числе дедов и отцов. А это мог сделать человек "свой в доску", лидер, готовый послушно выполнять тщательно разработанную в Колумбийском или другом каком-нибудь университете США программу бескровного, "мирного" покорения СССР.

Так появился на троне все еще великого государства Леонид Ильич Брежнев - серенький, впрочем импозантного вида, не блестящий умом-разумом человечек. Для роли, предназначенной "божьими избранниками", он подходил по всем статьям. Покладистый, снисходительный до сентиментальности, простой в обращении и в то же время тщеславный, без твердых принципов и убеждений, пылкий женолюб и выпивоха. Но главное - женатый на Виктории Гольберг - дочери состоятельного ювелира, имеющей природное пристрастие к драгоценным камешкам. И сама Виктория и камешки впоследствии сыграли злую шутку в жизненной судьбе и карьере генерала Бойченкова. Но об этом чуть позже.

Бойченков вспомнил, как однажды его пригласил председатель КГБ и подал ему пространное на двадцати печатных страницах, письмо группы ученых-экономистов, адресованное в КГБ. "Ознакомься и скажи свое мнение", - попросил председатель. Это было в его характере выслушивать мнение подчиненных по любому, иногда даже бесспорному вопросу.

Авторы письма не носили высоких титулов "академик", "лауреат", "заслуженный". Это были глубоко мыслящие компетентные в вопросах экономики ученые-патриоты, искренне болеющие за судьбу Отечества. С цифрами и фактами они убедительно доказывали, что страна неотвратимо катится к экономическому краху, чего правительство либо не видит и не понимает, либо не желает понять. Бойченков - аграрий по образованию, разделял тревогу авторов письма, о чем откровенно доложил председателю. В ответ тот лишь спросил: "Ты считаешь, что это не провокация?" - "Это серьезно и честно. Я с ними согласен", - искренне ответил Бойченков. Колючие жесткие глаза председателя, прикрытые пенсне, скользяще резанули по Дмитрию Ивановичу и затем с усталой задумчивостью уставились в лежащий на столе тревожный документ. Пауза была долгой, напряженной, и Бойченков не решился ее нарушить. Наконец председатель, не поднимая глаз, тихо выдавил:

"Хорошо" и слабым жестом руки дал понять Дмитрию Ивановичу, что тот свободен.

По-прежнему для Бойченкова председатель оставался загадочной личностью, одетой в непроницаемую кольчугу.

"Институт жен", созданный еще на заре Советской власти, не очень пострадал в годы сталинских чисток. По крайней мере, во времена Брежнева он так же процветал, как и во времена Троцкого и Сталина. Бойченков знал, что из секретарей ЦК семь, включая и самого Брежнева, были женаты на еврейках, впрочем, как и многие зампредсовмина, министры, их замы, начальники главков. Не составляли исключения наука и культура, пресса. Старшим помощником у Брежнева работал Эммануил Цуканов, человек влиятельный, пользующийся доверием своего хозяина больше, чем иные члены Политбюро.

Жены власть имущих! Любопытная общественность не обделяет их своим вниманием, особенно, если они сами, своим поведением и действием дают повод для пересудов. Иные из них имеют большую власть, чем их всесильные мужья. Конечно же бывают исключения, встречаются среди них и скромные и даже умные, которые считают неэтичным вмешиваться в государственные и служебные дела. Но эти скромницы и тихони иногда позволяют себе обращаться к мужьям по мелочам. Скажем, у ее подруги или знакомой проворовался муж, сын или зять. Случайно, по оплошности, как говорится, бес попутал. А следователь уже и дело завел, а там глядишь - и суд и приговор. Жалко человека, ведь он не хотел. Ну просто так получилось, само собой. "Пожалуйста, позвони кому следует. Да может он и не воровал, злые люди напраслину навели". Или еще мягче, деликатнее: "А нельзя ли что-то сделать, как-то помочь? Ну, чтоб не было суда?" Есть и такие - сами звонят "кому следует", без ведома мужа.

В этом смысле не составляла исключения Виктория Брежнева. За одних просила Леню - помочь, посодействовать, за других - сама звонила "кому следует". Но чем выше должность, тем серьезней и просьбы об услугах. Просила и за соотечественников и за приезжих к нам иностранцев, которые своей "деятельностью" привлекали внимание органов государственной безопасности.

Генерал Бойченков и сейчас еще не был уверен, что супруга Брежнева понимала подлинный смысл услуг, которые она оказывала ходатаям, едва ли осознавала она, что выполняя их просьбы, наносит урон государственным интересам страны, ее безопасности. Понятно, что такая деятельность Брежневой" не могла пройти мимо сотрудников КГБ, служебный долг которых обязывал решительно вмешаться.

Вооружившись бесспорными, неопровержимыми фактами, материалами и документами генерал Бойченков явился на доклад к председателю. Дмитрий Иванович отдавал себе отчет в том, что дело это весьма щепетильное, что своим докладом он ставит председателя в сложное положение. Он даже пытался предположить, как будет действовать, какие меры или решения примет председатель, скорее всего доложит своему шефу-куратору Мирону Андреевичу Серому, который по непонятным причинам питал к Бойченкову откровенную неприязнь. Зато с председателем у Бойченкова были если и не дружеские, то ровные, доброжелательные отношения. Председатель ценил Дмитрия Ивановича как работника, которому доверял без сомнений и колебаний. Всегда сдержанный, корректный и осмотрительный, он и на этот раз встретил Бойченкова холодным проницательным взглядом, в котором невозможно было что-нибудь прочитать, выслушал его краткий доклад спокойно, не проронив при этом ни звука, затем молча внимательно прочитал положенные ему на стол материалы с конкретными фактами и именами. С напряжением наблюдал Дмитрий Иванович за председателем, когда тот читал, пытаясь проникнуть в его душевное состояние, хотя бы приблизиться к его мыслям. Но тщетно: ни один мускул не дрогнул на каменном лице председателя, и глаза, прикрытые пенсне, оставались холодными и недоступными. Закончив чтение, он прикрыл документ широкой крепкой ладонью и, уставившись на Бойченкова все тем же, без эмоций, взглядом, негромко и как будто даже доброжелательно спросил: "Кто еще об этом знает?" - кивок на докладную. "Я никому не докладывал" - так же тихо ответил Бойченков. "Хорошо, - выдохнул председатель. - Я посоветуюсь с Мироном Андреевичем".

Последняя фраза, как показалось Дмитрию Ивановичу, сорвалась у председателя невольно: он был явно огорчен и расстроен, хотя и старался скрыть свое состояние.

Какие дальнейшие шаги предпримет председатель? - спрашивал себя Дмитрий Иванович. Доложит Серому - это понятно. А как поведет себя Мирон Андреевич - человек вспыльчивый, нервный, самоуверенный и жестокий. Именно Серому обязан председатель своей карьерой - выдвижением на пост шефа КГБ. Председатель - человек принципиальный, но и осторожный и, пожалуй, в сложной обстановке может поступиться принципами. Слывет интеллектуалом, любит поэзию и, говорят, сам сочиняет. Но как считает Бойченков, интеллект его внешний, без прочного фундамента и глубоких корней. Кто его родители - неизвестно. Говорят, детдомовец. Как разведчик, скорее любитель, чем профессионал. Любитель, но не дилетант. Отличается широтой взглядов, убежденный ленинец, в то же время не чернит Сталина, не отрицает его заслуг перед страной, особенно в войне с фашизмом. Таким виделся Дмитрию Ивановичу председатель КГБ.

Приблизительно через неделю председатель пригласил к себе Бойченкова. На этот раз ему не удалось скрыть своего волнения. Он был подчеркнуто любезен и предупредителен, но какое-то смятение, чувство неловкости, беспомощности и стыда уловил Дмитрий Иванович в его смущенном взгляде. Он встретил Бойченкова стоя у окна и затем предложил сесть не у стола, а в стороне, на диване, и сам сел рядом, давая понять, что разговор будет носить полуинтимный, доверительный характер. "Я пригласил тебя, Дмитрий Иванович, в связи с делом Виктории, - начал председатель и запнулся, состроив гримасу на своем лице, отливающем нездоровой желтизной. Поправился: - Собственно, никакого "дела" нет. Вчера у меня состоялся, откровенно скажу тебе, очень серьезный и неприятный разговор с Мироном Андреевичем. Он был взбешен. Он говорил буквально следующее: "кто нам, то есть Комитету, дал право собирать компромат на первое лицо партии и государства?! Кто позволил? Ну и так далее… И, как итог - решение: всех, кто причастен к этому делу, уволить. В том числе и тебя".

Громом среди ясного неба прозвучали для Бойченкова последние слова председателя. И дело вовсе не в увольнении его из органов: он не забыл, как во время разговора о масонах раздраженный Серый уже предлагал Дмитрию Ивановичу добровольно уйти из КГБ в сельское хозяйство. Знал он и о вседозволенности и беззаконии, царящих в брежневском клане, о криминальных похождениях дочери Брежнева и ее мужа. Но здесь же особый случай. Не какие там бриллианты-сапфиры, а безопасность государства. "Что же - жена Цезаря вне подозрений", - с горькой иронией произнес Бойченков, на что Председатель, чтобы упредить вспышку эмоций Бойченкова сказал:

- Я прошу тебя не горячиться. Я тебя понимаю, но и ты должен меня понять. Есть вещи, которые выше наших возможностей. Короче, я уговорил Мирона Андреевича оставить тебя в Комитете. Только не в центральном аппарате. Временно.

- Я не о себе, - ответил Бойченков, с большим усилием сдерживая себя. - Я о товарищах. За что такая кара? В чем их вина? Что честно выполняли свой долг?

- Я постараюсь позаботиться о них, - проникновенно ответил председатель.

- В таком случае я хочу помочь вам. Искренне прошу уволить меня. Всю вину беру на себя. Думаю, что это вполне удовлетворит товарища Серого, и он не станет требовать других жертв. Да, я лично, по своей инициативе собирал этот "компромат", за что и несу персональную ответственность.

Так генерал Бойченков оказался отставным. Дремавший было ветер внезапно и резко встрепенулся, сорвал с клена золотистый лист и бросил на ступеньку крыльца. Потянуло осенней прохладой, и сдуло нить воспоминаний. Его внимание привлек этот одинокий, упавший на крыльцо кленовый лист с бирюзовыми капельками, вкрапленными в звонкое золото. В нем было что-то таинственное, загадочное - не предвестник осени с ее слякотью и холодами, а напротив, какой-то благовест, неожиданный и приятный, который мы всегда ждем даже в самое безысходное время, как последнюю надежду. Лично для себя генерал Бойченков уже ничего не ждал. Ровесник Октября - он родился 7 ноября 1917 года и гордился, что свой день рождения отмечает "вместе со всей страной" - физически он чувствовал себя вполне трудоспособным, и у себя на даче, хотя и без особого влечения, занимался садом-огородом, чтобы только отвлечься от тягостных дум. И думы эти - не о себе, а о стране, о судьбе великой державы - одолевали его неотступно, постоянно преследовали и не давали покоя. Он видел, понимал, наконец, доподлинно знал, что страна уже не сползает, а неотвратимо катится к экономическому краху, что относительная стабильность и благополучие достигаются за счет благополучия потомков, их нефти, леса и пушнины, что нынешнее поколение живет по страшному принципу: "После нас хоть потоп". Он располагал достоверной объективной информацией о деятельности, а вернее бездеятельности наших научно-исследовательских и технических учреждений, всевозможных НИИ, которые работают вхолостую, в том числе и Академия наук, возглавляемая престарелым Александровым. Добрую половину этих "двигателей прогресса" составляют бездарные начетчики в степени кандидатов и докторов, сидящие на чемоданах в ожидании виз, и столь же бездарные академики, получившие из рук Брежнева золотые звезды героя труда за никому не нужные "открытия" и "изобретения". Бойченков считал, что полученные этими учеными почести имеют политический характер. Самым ярким, показательным в этом смысле был академик Аркадий Григорьевич Гарбатов, доверенное лицо и ближайший советник Брежнева в делах международных и доверенное лицо Виктории Брежневой, можно сказать, друг семьи. В домашней обстановке Брежнев называл Гарбатова по имени, но почему-то не Аркаша, а Абраша. И хотя научный багаж Гарбатова не поднимался выше уровня провинциального журналиста, он занимал высокую должность руководителя научного центра, был депутатом Верховного Совета, носил золотую звезду Героя труда и был членом различных коллегий, редколлегий, советов и комитетов.

А сколько было подобных Гарбатову академиков экономистов, преднамеренно разрушающих своими рекомендациями экономику, академиков-историков и социологов с примитивным мышлением!

Бойченков жил один на даче. Жена часто недомогала и в конце лета перебралась на московскую квартиру до новой весны. Дмитрий Иванович предпочитал уединение здесь среди природы, особенно в первые сентябрьские дни, когда уезжают дачники и устанавливаются какая-то особая умиротворенная тишина и безлюдие. Молчал и дачный телефон, который казался теперь совсем не нужным. Первое время после его отставки друзья звонили, предлагали "повидаться", обсудить новости, которые его не интересовали, но всякий раз Дмитрий Иванович под явно надуманными предлогами уклонялся от встреч, и его оставили в покое. Одиночество его не тяготило; пожалуй напротив - давало покой и отдых душе. Общение с друзьями и знакомыми ему заменяли книги. На них он набросился с жадностью проголодавшегося, словно старался наверстать упущенное.

Открытая веранда, на которой сидел Дмитрий Иванович, выходила не на улицу, а во двор, где на старых яблонях дозревали штрифлинги и коричное. Он не слышал, как к его калитке подкатила "Волга", и только мягкий хлопок закрытой двери заставил его настороженно напрячь слух. Он никого не ждал, но сразу понял, что приехали к нему. Не тревога, а обыкновенное любопытство заставило его подняться из старого удобного кресла, вывезенного из московской квартиры, и выйти навстречу бывшему своему подчиненному, а ныне занявшему его должность генералу Слугареву. Бронзовое от загара лицо Ивана Николаевича светилось тихой, доброй улыбкой, а в глазах играли искорки радости и необъяснимого смущения. И этот свежий загар лица, и синие доверчивые глаза, и даже светло-голубой с серебристым переливом костюм излучали радость и дружелюбие.

- Не ждал, Дмитрий Иванович? Ты уж извини, что я без предупреждения. Домой позвонил: Галина Даниловна сказала, что ты на даче. А сюда я решил без звонка.

- Правильно решил, - дружески улыбнулся Бойченков, обнимая Слугарева. - Рад тебя видеть, Иван. Сегодня я дочитал "Черную книгу", подумал о тебе.

- Биотоки: за ней я и приехал.

- И только всего?

- Ну, не только. В общем, все связано с этим вопросом. С главным вопросом, - многозначительно повторил Слугарев, и Дмитрий Иванович догадался, что он имеет в виду под "главным вопросом", - конечно же "еврейский вопрос".

- Тогда садись, рассказывай, кому и зачем понадобилась "Черная книга"?

Слугарев не спешил садиться. Он снял серебристо-голубой свой пиджак, аккуратно повесил его на спинку стула, сказал:

- Я там тебе пильзенского пива прихватил. Не возражаешь?

- Какой русский человек откажется от пива, да еще чешского, как сказал товарищ Гоголь Николай Васильевич.

- Товарищ Гоголь, насколько мне помнится, говорил о быстрой езде.

- К черту детали, давай пиво.

Слугарев вышел в сад и прокричал шоферу:

- Толя! Тащи коробку.

Оба они были поклонниками пенистого напитка. Дмитрий Иванович пил покрякивая, демонстрируя подлинное наслаждение, и приговаривал:

- Ну, удружил… А то, может, чего по существенней? У меня есть бутылочка молдавского, берегу на всякий случай "Белый аист", марочный.

- Береги. Кто-нибудь нечаянно заглянет, вот и выстрелишь в него "Белым аистом". - И одарив Бойченкова теплым взглядом спросил: - Не скучаешь? - И не дождавшись ответа, вымолвил:

- Хорошо у тебя, тишина и покой. Идеальная творческая обстановка - хоть пиши книгу. А что? Тебе есть что сказать людям.

- "Белую" едва ли станут читать. А "черную" никто не издаст. А потом - видишь, какая судьба ждет автора. - И минуту помолчав, спросил о Максе Веземане: - Как там Вальтер?

- Работает. Все еще переживает за Дюкана. Казнит себя.

- Ну, это он напрасно. Спасти Эдмона он не мог - это факт.

Бойченков открыл еще бутылку, налил Слугареву, потом себе, поднял пенистый бокал, но пить не стал, словно передумав, поставил на стол. Уставив на Слугарева пытливый взгляд, предложил:

- Ну так что там, давай, выкладывай.

Слугарев дотронулся до "Черной книги", лежащей здесь же на столе, приподнял ее и снова положил на место, заговорил негромко, медленно:

- Вчера председатель вызвал меня и завел разговор о сионистах и масонах. Спросил: "Как по-твоему, есть у нас сионисты и масоны?" Вопрос, конечно, праздный, хотя и неожиданный.

- И что ты ответил?

- Я говорю, что касается сионистов, то ответ однозначный: коль есть евреи, то есть и сионисты. Он перебил меня: "А ты что - в каждом еврее видишь сиониста?" Я говорю: "Зачем в каждом? Я так не думаю. Иное дело, что каждый сионист - еврей". Он и тут возразил: "Совсем не обязательно. Среди русских, женатых на еврейках попадаются матерые сионисты". Так и сказал - "матерые". И потом снова вопрос: "А что думаешь о масонах?" Я не успел ответить, как он уточнил: "Об их связях с сионистами?" Своим уточнением он облегчил мой ответ. Я сказал: "Думаю, что сионисты контролируют масонские ложи". Он не возразил. Одним словом, председатель поручил мне дать ему концентрированный материал о сионистах в виде справки с экскурсом в историю. Затем, как бы между прочим, заметил, что этим вопросом в свое время интересовался товарищ Бойченков, так что твои советы могли бы быть мне полезны. И еще он спросил, читал ли я "Протоколы сионских мудрецов"? И советовал ознакомиться с этим, как он выразился, "основополагающим документом". Признаюсь, я был несколько удивлен: "основополагающим".

- Напрасно, - отозвался Дмитрий Иванович и прибавил: - Удивляться тут нечему: лично я не сомневаюсь в подлинности этого страшного документа. Вся последующая деятельность мирового сионизма подтверждает и подлинность и незыблемость этой зловещей программы мирового господства. Об этом, между прочим, без всяких колебаний говорят честные американцы, на собственной шкуре испытавшие всю омерзительную сущность сионизма. Я имею в виду Генри Форда и Дугласа Рида. Сейчас я тебе покажу…. - Дмитрий Иванович поднялся из-за стола и ушел в дом. Вернулся через минуту с толстой тетрадью в руках и, не садясь сказал: - Вот послушай, что писал автомобильный король Генри Форд по поводу "Протоколов сионских мудрецов": "Эти "Протоколы" полностью совпадают с тем, что происходило в мире до настоящего времени; они совпадают с тем, что происходит сейчас". Или вот свидетельство Дугласа Рида - блестящего публициста, писателя, глубоко изучившего "еврейский вопрос", о "Протоколах": "Книга точно описывает, что произошло в течение полувека после ее публикации и все, что произойдет в последующие 50 лет, если только заговор не вызовет соответствующего его силе противодействия. В книге содержится богатейшее знание (в особенности слабости человеческой природы), источником которого может быть только опыт и изучение, накопленное в продолжение столетий и даже целых эпох".

Закончив чтение, он положил тетрадь на стол и не садясь продолжал:

- Точно, метко, убедительно. Лучше не скажешь! А противодействия не будет. Некому. Сталин попытался - они его умертвили.

- Ты в этом уверен?

- Совершенно. Это сделал Берия.

- И ты не видишь силы, которая могла бы предотвратить этот заговор?

- Нет. По крайней мере, у нас, в СССР, нет. Брежнев, ставленник Сиона. И все его окружение - это лакеи сионизма.

- Тогда скажи - зачем председателю потребовался такой материал?

Бойченков медлил с ответом. Сосредоточенное лицо его хмурилось. Он напряженно искал ответ, и не найдя, выдохнул:

- Не знаю. - И уже садясь за стол, спросил:

- В чем должна выражаться моя помощь тебе? Я бы посоветовал ознакомиться с высказываниями по этому вопросу с известными как русскими, так и иностранцами. В частности, из русских посмотри, что говорили Достоевский, Куприн, Розанов Василий Васильевич, Дикий Андрей Иванович, Чехов, Гоголь. Из иностранцев начни с Маркса и Энгельса. Потом Эразм Ротердамский, Мартин Лютер, Наполеон, Монтере, Вольтер, Франц Лист, Вагнер, Бенджамин Франклин, Генри Форд, Дуглас Рид, Уинстон Черчиль. Могу предложить тебе эту тетрадь. С возвратом, конечно, и ненадолго. Что же касается Форда, Рида и Дикого, а также "Протоколов", то это надо внимательно, с карандашом, проштудировать.

Слугарев встал из-за стола, прошелся к окну, посмотрел в сад. Но взгляд его не замечал ни яркого багрянца черноплодной рябины, ни могучей еще зеленой кроны матерого дуба, освещенного неярким солнцем. Взгляд его был обращен в себя, в свои мысли, - это чувствовал искоса наблюдавший за ним Бойченков и догадывался, в какие думы погружен его друг: оба они сейчас думали об одном и том же.

- И все-таки любопытно, зачем председателю понадобилась такая справка? - как бы размышляя вслух, молвил Дмитрий Иванович.

- Я думаю, это связано с активизацией сионистов в нашей стране, - не поворачиваясь от окна, произнес Иван Николаевич. Бойченков выжидательно молчал. Тогда Слугарев подошел к столу, достал из кармана изящную, в серебристом переплете записную книжку, полистал ее и, не садясь, сказал: - Вот послушай любопытное признание изральского профессора Герлана Броновера: "Славные сыны Израиля Троцкий, Свердлов, Роза Люксембург, Мартов, Володарский, Литвинов вошли в историю Израиля. Может быть, кто-нибудь из моих братьев спросит, что они сделали для Израиля? Я отвечу прямо: они непосредственно или посредственно старались уничтожать наших наибольших врагов - православных гоев. Вот в чем заключалась их работа. Этим они заслужили вечную славу!"

Он умолк и замер на месте в крайнем напряжении, устремив на Бойченкова жестокий пронизывающий насквозь взгляд. Пауза была звонкая, напряженная, как струна. Никто не спешил нарушить ее: слишком весомо и неожиданно прозвучали зачитанные Слугаревым слова, слишком много глубинных мыслей вздымали они из душевных недр.

- Вот так-то, - прокомментировал Бойченков, и слово это содержало в себе сотню резких, острых и гневных слов.

- А православные гои понаставили на своей земле своим палачам памятники, прославили их имена названием городов, заводов, колхозов, - стремительно выплеснул Слугарев и резко опустился на стол. - Город Свердловск - столица Урала и бронзовый монумент в центре Москвы, площадь Свердлова, станция метро Свердлова, фабрика имени Розы Люксембург, дворец имени Володарского….

- Площадь Урицкого, город Сергиев, основанный великим патриотом России преподобным Сергием Радонежским, заменили именем пришельца Загорского-Лубоцкого и так далее и тому подобное, - в тон Слугареву добавил Бойченков. - Ты говоришь, активизировались сионисты, - продолжал Дмитрий Иванович после недолгой паузы. - Это видно и невооруженным глазом. Недавно я разговаривал с товарищем из Прибалтики. Там сионисты, особенно из среды творческой интеллигенции, где евреи составляют большинство….

- Как, впрочем, в Москве и Ленинграде, - вставил Слугарев.

- Да: Шапирасы, Фельдманисы, Гольдбергсы. Они активно разжигают и провоцируют русофобию. И я уверен - запрограммированно, целенаправленно.

- То же и в Молдавии, в Грузии, - добавил Слугарев и, полистав свою записную книжку, продолжал: - Есть документ ЦРУ об израильской разведке. В нем американцы раскрывают методы деятельности своих израильских коллег, буквально: "плотное наблюдение за антисионистской деятельностью во всем мире и нейтрализация этой деятельности", "вербовка лиц, занимающих в бюрократии Советского Союза и стран Восточной Европы стратегически важные посты, которые из идейных или корыстных соображений согласны помогать сионистам этих стран". Думаю, что окружение Брежнева состоит в основном из таких элементов, работающих на Сион. Брежнев уже не правит страной, он - живой труп, за спиной которого и бесчинствует сионистская мафия. Вся их деятельность направлена на развал СССР, ликвидацию компартии.

- Именно направлена, - согласился Бойченков, - при этом умелой опытной рукой. Ты помнишь, как на одном из совещаний в Комитете председатель говорил, что в США принят закон о необходимости развала СССР путем отделения от него союзных республик? Задача эта возлагалась на Сион. Возможно, председатель готовит серьезный материал для Политбюро о подрывной деятельности в СССР международного сионизма. Естественно, по своей инициативе.

- Если даже ты прав, и такой материал получат члены руководства страны, председатель не найдет поддержки в Политбюро.

- Почему?

- Потому что те, кто понимает проблему Сиона, уже изгнаны из Политбюро: Мазуров, Шелепин, Полянский, Воронов, Шелест. Сион не терпит своих противников на вершине власти.

- Но там еще есть Кириленко, Романов. Насколько я знаю, эти товарищи отрицательно смотрят на деятельность сионистов.

- Именно, смотрят, притом очень осторожно, -стремительно ответил Слугарев и положил в карман свою записную книжку. Он был крайне возбужден, глаза исторгали гневный блеск. - Первый безнадежно стар, а второй недостаточно решителен, чтоб отстаивать свое мнение, ибо знает на примере тех же Шелепина - Полянского, чем это кончается. Нет, дорогой Дмитрий Иванович, уже со времени Хрущева сионисты крепко держат в своих руках бразды правления. Ты думаешь случай вынес Брежнева на вершину власти? Как бы не так! Все было заранее тщательно взвешено, продумано, рассчитано. Ты же читал письмо группы честных ученых-экономистов. Не академиков, не заславских-шаталиных, а русских патриотов, с болью видящих в какую пропасть катится страна. А разве мы с тобой не видим, не понимаем, какая идет идеологическая диверсия, духовное растление общества, главным образом молодежи. Это старая тактика Лейбы Троцкого-Бронштейна завоевать молодежь, оболванить, растлить сексом, пробудить в ней звериные, животные инстинкты, воспитать жестокость, цинизм, страсть к удовольствию. Затем направить это дикое стадо на кого угодно: на отцов, на коммунистов, на ветеранов. И они пойдут громить "и крушить все подряд. Разум будет отключен, его заменит инстинкт разрушения. Ты думаешь, случайно по телевидению денно и нощно рекламируют всяких оголтелых подонков, эту оглушительную музыку, рвущую барабанные перепонки, какофонию взбесившихся дикарей, песни, состоящие из трех слов: "я тебя хочу". Через десять лет эти дискотечные юнцы станут взрослыми гражданами, будут работать на предприятиях, в учреждениях. Представляешь их нравственный облик, их духовную основу, жизненный фундамент, их гражданскую совесть?! Вот с каким обществом нам предстоит столкнуться. И когда новоявленный Лейба Бронштейн бросит клич "Долой!..", они пойдут за ним и будут делать все, что он им велит. Рушить до основания и жечь дотла. Ты видел бесчинства фанатов у стадионов? Так это цветочки. А ягодки будут очень ядовиты.

- Грустную картину ты нарисовал, гнетущую, - сказал Бойченков. - Я-то думал, что ты меня порадуешь. Конечно, главные гнезда сионистов Москва, Ленинград, Свердловск, Новосибирск, столицы союзных республик, где сосредоточена интеллигенция.

- Но ее влияние, тлетворное, - подчеркнул Слугарев, - распространяется на всю страну через телевидение, кино, радио, прессу. Отсюда идут эти вирусы. И носители их не только сионизированная, творческая интеллигенция. К этим вирусам предрасположен столичный люмпен-интеллигент, который живет на зарплату в две сотни рэ, считает себя обиженным властью и мечтает о западном рае, о котором имеет превратное представление. По рассказам туристов да по кинофильмам.

- Люмпен-интеллигент, говоришь? Какая уж там интеллигентность. Просто дипломированный мещанин с философией неудачника-циника. За душой у него ничего святого нет. Он ведь никаких ценностей - ни материальных, ни духовных не создает. На это он не способен, нет у него амуниции. Зато амбиций!.. Основа общества - трудящиеся, те кто у станка и плуга, в том числе деятели науки и техники, творцы прогресса.

- Не заблуждайся в отношении творцов: их тоже поразил вирус бездуховности. Во-первых, они в юности прошли тлетворные школы дискотек, навязанных нам идеологическими диверсантами. Во-вторых, эту духовную пищу, этот яд они ежедневно вынуждены употреблять через то же телевидение, газеты и журналы. Выбора у них нет.

- Так что же? Выходит - никакого просвета, никаких надежд? - спросил Дмитрий Иванович, подняв опечаленный взгляд на Слугарева.

Иван Николаевич не спешил с ответом. Он встал из-за стола, снял со спинки стула свой пиджак, набросил его на плечи и задумчиво посмотрел в открытое окно. Бойченков ждал. Образовалась долгая настороженная пауза. Наконец Слугарев заговорил как-то издалека, словно рассуждая с самим собой:

- Человечество нравственно больно. Оно лишено иммунитета против страшной болезни - сионизма. Вирусы этой болезни поразили прежде всего мозг человечества - интеллигенцию и власть имущих, руководителей государства и государственных структур, лидеров политических партий. В былые времена роль имумунитета выполняла религия. Католицизм, православие, ислам, буддизм ревностно оберегали свои паствы от проникновения в них тлетворных сионистских вирусов, суть которых - разрушение: нравственное, духовное.

- Кстати, у Дюкана ты найдешь по этому поводу слова из Корана, - вставил Дмитрий Иванович и полистал "Черную Книгу". - Вот что говорит Коран о евреях: "… их целью будет сеять на земле разлад… Когда они будут разжигать факел войны, Бог будет тушить его. Их цель - вызвать раздоры на земле, но Бог не любит сеятелей раздора". Да, вот еще откровение современного еврейского поэта Мориса Самуеля. Вот что он писал: "Мы, евреи, разрушители… Что бы не делали другие народы для нашего блага, мы никогда не будем довольны". - Захлопнув книгу, Бойченков подал ее Слугареву: - Возьми. А эта страшная книга стоит жизни даже такого храброго антифашиста, как Эдмон Дюкан. Извини, я тебя перебил.

- И потому не случайно, - продолжал Слугарев прерванный монолог, которым он отвечал на вопрос Бойченкова ("Никакого просвета, никаких надежд?") - банда Троцкого свой приход к власти в России ознаменовала жесточайшим разгромом русской православной церкви, физическим истреблением духовенства, запретом веры как таковой. Отлучением всех граждан от религии, которая объявлялась опиумом народа… Да, религия была иммунитетом против духовного разложения. Сионисты создали себе тоже иммунитет: антисемитизм. Это сильнейший, безотказно действующий механизм самозащиты. Он лишил народы возможности бороться со злом, прикрываясь, как пугалом, словом "антисемитизм". Люди боятся не только бороться с этим злом, защищать себя от его яда, но и произносить вслух это слово. Иначе на тебя немедленно будет поставлено зловещее клеймо "антисемит", "черносотенец", "фашист". Даже слово "еврей" мы произносит шепотом. Человечество не знает всей правды о сионизме, потому что ему не позволяют ее узнать. Вообще в мире господствует ложь, дурман, который исторгают на общество сионистские средства массовой информации. Печать, кино, телевидение, радио во всем мире контролирует Сион. Он манипулирует общественным мнением в своих интересах. Ты уповаешь на трудящихся, на тех, кто создают материальные и духовные ценности. Тщетно! Они такие же гои, как и люмпен-интеллигенты, которых ты называешь дипломированными мещанами. Они не понимают проблемы сионизма, потому что им не позволено ее понимать. А те, кто понимает, те безмолвствуют, потому что им строго-настрого запрещено о ней говорить. Запрещено сионистами и их верными лакеями - предателями интересов народа.

Слугарев внутренне воспламенился, лицо его полыхало багрянцем, взгляд ожесточился. Он сбросил с плеч пиджак и небрежно швырнул его на стул. Прижимая двумя руками к груди книгу Дюкана, он заговорил негромко, дрогнувшим голосом:

- Иногда хочется подняться над землей и закричать на всю планету: "Люди! Человеки! Мои беспечные братья! Очнитесь от сионистского гипноза! Стряхните с себя мерзкое отвратительное тряпье лжи, духовного и телесного разврата, который вселил в ваши доверчивые души Сион! Возьмитесь за руки и станьте грозной неприступной скалой в преддверье пропасти двухтысячного года и не дайте столкнуть себя в бездну сионистского ада! Вы не гои, не двуногий скот, как вас презрительно называют те, кто нарек себя "божьими избранниками". Вы люди, человеки, созидатели, творцы, гении. Вас миллиарды. Их, разрушителей, ничтожные миллионы. Наберитесь мужества и гордости, набросьте на их хищные, ядовитые пасти узду, вырвите у них смертоносное жало, лишите их воровски присвоенных себе привилегий и благ, заставьте их жить, как все, на равных со всеми, лишите их награбленного золота и тех кровавых триллионов, с помощью которых они диктуют свои условия и правила жизни народам и государствам, покупают президентов, премьеров и министров, генералов и дипломатов, художников и журналистов".

Он вдруг умолк и устало подсел к столу. Не говоря больше ни слова, открыл бутылку, налил себе пива и залпом осушил бокал. Облегченно вздохнул, словно сбросил с себя тяжелый груз. Бойченков смотрел на него долгим печальным взглядом. Произнес без упрека и сожаления, просто заключил:

- Ты так и не ответил на мой вопрос. То, что ты сейчас сказал, для меня не новость. Думаю, что и для председателя. Но свой пылкий монолог ты включи в справку - пусть почитает. Эмоции в данном случае полезны, конечно в сочетании с фактами.

- Будут и факты, не сомневайся. А мне пора, надо ехать, - сказал Слугарев и поднялся.

Бойченков проводил его до машины. Задержав руку Слугарева в своей руке, подбодрил:

- Насчет нужности задания председателя не сомневайся: он что-то серьезное задумал.

- В серьезность его я не верю. Но документ будет откровенный и весомый.

Бойченков поощрительно закивал головой, и тихая дружеская улыбка осветила его грустное лицо.

В тот же день, а точнее - вечер, придя с работы, Слугарев начал читать записки Дмитрия Ивановича, то есть его тетрадь, в которой без всяких комментариев были выписаны цитаты из разных авторов по одному и тому же вопросу. Как и советовал Бойченков, Иван Николаевич начал читать с Карла Маркса: именно его статья "К еврейскому вопросу" и открывала тетрадь. Слугарев был знаком с этой статьей, но сейчас он читал ее с особым интересом, поскольку именно словами Маркса он решил начать поручение председателя - справку о сионизме и "еврейском вопросе". Сам еврей по отцу, Маркс, может, как никто другой знал и понимал характер и психологию еврея, знал, так сказать, "изнутри", и было бы глупо обвинять его в антисемитизме, как это делают сионисты в отношении любого, кто посмеет критически отзываться об их деятельности. Маркс писал: "Какова мирская основа еврейства? Практическая потребность, своекорыстие. Какой мирской культ еврея? Торгашество. Кто его мирской бог? Деньги…. То, что в еврейской религии содержится в абстрактном виде - презрение к теории, искусству, истории, презрение к человеку, как самоцели - это является действительной, сознательной точкой зрения денежного человека, его добродетелью. Даже отношения, связанные с продолжением рода, взаимоотношения мужчины и женщины и т.д. становятся предметом торговли! … Еврейство не могло создать никакого нового мира".

Слугарева поразила фраза о презрении к искусству, к истории, к человеку, притом презрении сознательном (Маркс подчеркнул это слово). Сразу мелькнуло сомнение: прав ли Маркс. Не опровергается ли это опытом? Уж где-где, а в искусстве евреи шумною толпой хозяйничают. Да и в исторической науке их полным полно. "Хозяйничают-таки - да, а что выдающегося создали?" - мысленно спросил себя Иван Николаевич. И ничего достойного в искусстве так и не вспомнил. Зато имя академика Минца всплыло мгновенно, как только он подумал об историках. Уж этот "ученый", как никто другой, "наследил-накопытил" в исторической науке, так что будущим поколениям придется переучиваться. Тут Маркс на все сто процентов прав - презрением к русской истории отдает от исторических трудов этого академика.

После Маркса Иван Николаевич обратил внимание на краткое, всего в несколько строк, замечание Энгельса: "Я начинаю понимать французский антисемитизм, когда вижу, как эти евреи польского происхождения с немецкими фамилиями пробираются повсюду, присваивают себе все, повсюду вылезают вперед, вплоть до того, что создают общественное мнение города-светоча…" Имелся в виду Париж. "А разве только во Франции "присваивают себе все, повсюду вылезают вперед"? - подумал Слугарев. - Такое происходило и происходит и в нашей стране. Происходит и сегодня, как и сто лет назад. Ничего не меняется. Но попробуй об этом вслух сказать, как тотчас же на тебя навесят ярлык "антисемита", "фашиста".

Листая страницу за страницей, Иван Николаевич читал нелестные отзывы о евреях разных людей, живших в разное время и в разных странах, и поражался, что в сущности все они говорят одно и то же. Вот римский философ Сенека: "Этот народ - чума, сумел приобрести такое влияние, что нам, победителям, диктует свои законы". Вот Цицерон: "Евреи принадлежат к темной и отталкивающей силе - кто знает, как многочисленна эта клика, как они держатся вместе и какую мощь они могут проявлять, благодаря своей спаянности". А вот слова короля франков Гунтрама, жившего в VI веке: "Да будет проклят этот дьявольский народ, который живет только обманом". Вот Джордано Бруно: "Евреи являются зачумленной, прокаженной и опасной расой, которая заслуживает искоренения со дня ее зарождения".

Французский писатель (XVII век) Жан Воевтер говорил: "Евреи являются ни чем иным, как презираемым и варварским народом, который на протяжении длительного времени сочетал отвратительное корыстолюбие с ужасным предрассудком и неугасимой ненавистью к народам, которые их терпят и на которых они обогащаются". А вот голос из-за океана американского ученого и государственного деятеля Беджамина Франклина, жившего в XVIII веке: "Где бы ни было, в стране, где поселяются евреи - независимо от их количества, они понижают ее мораль, коммерческую честность… строят государство в государстве и в случае оппозиции к ним стремятся смертельно задушить страну в финансовом отношений. Если мы путем конституции не исключим их из Соединенных Штатов, то менее, чем через двести лет они ринутся в большем количестве, возьмут верх, проглотят страну и изменят форму нашего правления… Я предупреждаю вас, джентльмены, если вы не исключите евреев навсегда, то ваши дети будут проклинать вас в ваших могилах".

И еще один государственный деятель - австрийская императрица Мария-Тереза с той же категоричностью, как и Франклин, заявляла: "Впредь ни один еврей, независимо от того, кто он такой, не будет оставаться здесь без моего письменного разрешения. Я не знаю никакой другой злополучной чумы внутри страны, как эта раса, которая разоряет народ хитростью, ростовщичеством, одолжением денег и занимается делами, отталкивающими честных людей". Ее современник, другой монарх - Петр Первый - говорил то же самое: "Я предпочитаю видеть в моей стране магометан и язычников, нежели евреев. Последние являются обманщиками и мошенниками. Они не получат разрешения поселиться и устраивать свои дела". Позже ему вторил другой монарх - Наполеон Бонапарт: "Нищета, вызываемая евреями, не исходит от одного индивидуального еврея, но является сущностью всего этого народа. Они, как гусеницы или саранчи, которые поедают Францию… Я не хочу их иметь больше, чем их есть в моем государстве. Я делаю все, чтобы доказать мое презрение к этой подлейшей нации мира". А еще позже президент Трансвааля Крюгер: "Если б можно было сбросить с шеи нации еврейских монополистов, не вызвавши войну с Великобританией, проблема мира в Южный Африке была бы решена".

"Неужто все эти монархи находились в плену предрассудков и заблуждались в отношении евреев?" - спрашивал себя самого генерал Слугарев. Вспомнил, как он, прочитав "Черную книгу" Эдмона Дюкана, задал этот вопрос Бойченкову, и Дмитрий Иванович ответил ему кратко: "Не за то волка бьют, что он сер, а за то, что овцу съел". Ну хорошо, - рассуждал Иван Николаевич, - предвзятость монархов можно чем-то объяснить (чем именно, он не знал), ну а как же быть с историками, писателями, с их извечным стремлением к правде, к объективному отражению действительности? Ведь они олицетворяют собой совесть народа, уж их-то обвинить в предвзятости было бы, по меньшей мере, несправедливо, к их голосу надо бы прислушаться повнимательней, все сказанное ими взвесить, обдумать, оценить. И Слугарев, листая дальше тетрадь Бойченкова, услышал честные голоса, выражаясь по-нынешнему, интеллектуалов. Говорит композитор Ференц Лист: "Настанет момент, когда все христианские нации, среди которых живут евреи, поставят вопрос, терпеть ли их дальше или депортировать? И этот вопрос по своему значению так же важен, как вопрос о том, хотим ли мы жизнь или смерть, здоровье или болезнь, социальный покой или постоянное волнение". А вот голос с другого конца планеты, из Страны восходящего солнца - голос японского ученого Мабучума Окума: "Евреи во всем мире разрушают патриотизм и здоровые основы государства". То же самое говорит и Америка устами мэра Нью-Йорка Джона Хайлана: "Настоящая угроза нашему государству в невидимом правительстве, которое, подобно гигантскому спруту, простирает свои щупальцы над нашим городом, штатом и нацией. Во главе этого спрута стоит маленькая группа банкирских домов, которая обычно называется как "интернациональные банкиры". Эта небольшая артерия банкиров на самом деле управляет нашим правительством в своих эгоистических целях".

И еще один честный американец, писатель-публицист Дуглас Рид с душевной болью восклицал: "Как мы дошли до жизни такой? Какими средствами довели Америку (и весь Запад) до такого состояния, когда ни один политик не займет важного места и ни один издатель не будет чувствовать себя спокойным за своим столом, пока не постелят коврики и распростаются на полу, выразив покорность Сиону?"

Из Америки опять в Европу. Французский историк Эрнст Ренан писал: "В восточной Европе еврей, подобно раку, медленно въедающемуся в тело другой нации. Эксплуатация других людей - это его цель".

Многие классики мировой литературы в своих произведениях обращались к "еврейскому вопросу" - Эмиль Золя, Болеслав Прус, Мопассан, А. Куприн, А. Чехов, Ф. Достоевский. Мопассан "видел в евреях властителей, которые повелевают королями-повелителями народов, поддерживают или низвергают троны, могут разорить или довести до банкротства целую нацию, точно какого-нибудь виноторговца, гордо посматривают на приниженных государей и швыряют свое нечистое золото в приоткрытые шкатулки самых правоверных католических монархов, а те вознаграждают их грамотами на дворянство, титулами и железнодорожными концессиями". Один из персонажей романа "Кукла" Б. Пруса говорит: "Но это великая раса! Они завоюют весь мир, и даже не с помощью своего ума, а наглостью и обманом". В романе "Деньги" Э. Золя есть такие слова: "И он в бешенстве предсказывал конечную победу евреев над всеми народами, когда они захватят все богатства земного шара; ждать этого недолго, раз им позволено с каждым днем расширять свое царство и раз какой-то Гудерман уже пользуется в Париже большим почетом, чем сам император". "Таков весь еврейский народ, этот упорный и холодный завоеватель, который находится на пути к неограниченному господству над всем миром, покупая, один за другим, все народы всемогущей силой золота".

Иван Николаевич захлопнул тетрадь Бойченкова и поднялся из-за стола, как ужаленный. Его охватило чувство смятения, тревоги и еще чего-то странного, смесь гнева и собственной беспомощности. Подобное он испытал раньше, когда читал книгу Дюкана. Сейчас она лежала на письменном столе рядом с тетрадью Бойченкова в мягкой черной обложке, на которой резко выделялись кроваво-красные слова: "Эдмон Дюкан. Черная книга". Слугарев нервно зашагал по кабинету, ощущая непривычный озноб и растерянность. В горле пересохло. Он вышел в кухню и открыл холодильник, извлек бутылку минеральной и залпом выпил стакан холодной воды. Движения его были резкими, угловатыми. Постояв с минуту у окна, уставившись в немом оцепенении на вершины деревьев, тронутых первым багрянцем, он вернулся в кабинет, и взгляд его, как магнит, устремился на "Черную книгу". Он подошел к письменному столу и, не садясь на стул, раскрыл наугад где-то в середине, и прочитал: "В 1547 году Толедский архиепископ обнаружил письмо константинопольских евреев испанским евреям, в котором говорилось: "Дорогие братья в моисеевом законе. Мы получили ваше письмо, в котором вы извещаете нас о муках и горе, которые вы переносите и заставляете нас так же страдать. Мнение великих сатрапов и раввинов таково: относительно того, что вы говорите, что короли Испании заставляют вас сделаться христианами, сделайтесь такими, ибо вы не можете иначе поступить. Относительно того, что вы говорите, что вас заставляют покинуть ваше имущество, сделайте ваших сыновей купцами, для того, чтобы у них (испанцев) мало-помалу отнять их имущество. Относительно того, что вы говорите, что у вас отнимают вашу жизнь, сделайте ваших сыновей врачами и аптекарями, и вы отнимите у них их жизнь. Относительно того, что вы говорите, что они разрушают синагоги, сделайте ваших детей священниками и теологами, и вы разрушите их храмы. Относительно того, что вы говорите, что они причиняют вам и другие мучения, сделайте, что бы ваши сыновья были адвокатами, прокурорами, нотариусами и советниками и чтоб они постоянно занимались государственными делами для того, чтобы унижая их, вы захватили эту страну и вы сумеете им отомстить за себя. И не нарушайте совета, который мы вам даем, чтобы вы путем опыта увидели, как вы из презираемых станете такими, с которыми считаются. Иосиф - глава евреев Константинополя".

"Этот совет-инструкция, - комментировал Дюкан, - вот уже на протяжении свыше четырехсот лет неукоснительно претворяется в жизнь во всех странах мира. Собственно, она явилась основой, фундаментом "Протоколов сионских мудрецов", которые появились тремя столетиями позже. Совпадения настолько очевидны, что только матерый сионист или бесчестный лакей может отрицать подлинность "Протоколов". Давайте обратимся хотя бы к нескольким строкам "Протоколов". "Администраторы, которых мы выбираем в строгом соответствии с их способностью к раболепному подчинению, вовсе не будут лицами, обученными искусству управления, и легко превратятся, поэтому, в пешки в нашей игре, в руках знающих и способных мужей, которые будут их советниками, являясь специалистами, воспитанными и тренированными с раннего детства для управления делами всего мира".

Прокомментировав эти строки с позиций их сегодняшнего воплощения в жизнь в разных странах мира, автор "Черной книги" рассказал, как скрупулезно воплощаются в современной действительности рекомендации "сионских мудрецов" в смысле оболванивания народа, а вернее, превращение целого народа в безмозглую, лишенную собственного мышления толпу. И он процитировал следующие параграфы из "Протоколов", "Ни одно сообщение не достигнет читающей публики без нашего контроля. Уже сейчас мы достигаем этого тем, что все новости получаются немногими агентствами, в которых они собираются со всех концов света". И еще: "Чтобы забрать в руки общественное мнение, мы должны привести его в состояние полного разброса, дав возможность высказывать со всех сторон столько самых противоречивых мнений в течение столь долгого времени, чтоб народы окончательно потеряли голову в этом лабиринте, придя к заключению, что лучше всего вообще не иметь никакого мнения в политических вопросах, понять которые не дано обществу, ибо их понимают лишь те, кто им управляет… и мы вычеркнем из памяти людей все нежелательные нам факты прежней истории, оставив лишь те, которые будут расписывать лишь ошибки прежних правителей".

Эти последние строки вызвали на лице Слугарева горькую ухмылку: он вспомнил, как после расписываются подлинные и мнимые ошибки Сталина. Иван Николаевич был совершенно солидарен со своими партизанским другом Эдмоном Деканом в отношении бесспорной подлинности "Протоколов сионских мудрецов", как не сомневались в этом и два выдающихся патриота Америки - автомобильный король Генри Форд и писатель-публицист Дуглас Рид. Их высказывания Слугарев услышал из уст генерала Бойченкова, до того читал в книге Дюкана, которая лежала сейчас перед ним, раскрытая на страницах, где были воспроизведены эти вещие слова. Форд, на своей шкуре испытавший деятельность международного сионизма, утверждал: "Эти "протоколы" полностью совпадают с тем, что происходило в мире до настоящего времени, они совпадают и с тем, что происходит сейчас". Ему вторил Рид: "Книга (протоколы) точно описывает, что произошло в течение полувека после ее публикации и все, что произойдет в следующие 50 лет, если только заговор не вызовет соответствующего его силе противодействия. В книге содержится богатейшее знание (в особенности слабости человеческой природы), источником которого может быть только опыт и изучение, накопленные в продолжение столетий и даже целых эпох". Дуглас Рид, как и Генри Форд, ссылался на свой личный, при том очень горький опыт: "Закабаление печати произошло точно так, как оно предсказано в "Протоколах", и автор сам мог убедиться в этом, благодаря принадлежности к своему поколению и своей профессии".

На открытии первого сионистского конгресса 29 августа 1897 года профессор Киевского университета Мандельштам сказал:

"Евреи используют все свое влияние и власть, чтобы воспрепятствовать подъему и процветанию других наций, и полны решимости оставаться верными своей исторической надежде - завоеванию мирового господства".

Иван Николаевич перевел дыхание, отодвинул от себя книгу Дюкана и откинулся на спинку кресла. Волнение, которое нарастало в нем и ширилось с каждой прочитанной строкой, как лавина катящего с горы снега, кажется достигло предела. Нужно было остановиться, разобраться с мыслями, обрушившимися на него таким неожиданным мощным шквалом, успокоить разбушевавшийся в душе шторм неожиданных и жутких открытий, жутких и страшных. "И все, что произойдет в последующие пятьдесят лет, если только заговор не вызовет соответствующего его силе противодействия", - вслух повторил Слугарев слова Дугласа Рида. Пятьдесят лет, о которых пророчески говорил американский публицист, прошло, не вызвав со стороны мировой общественности никакого противодействия сионистскому заговору. В последнее полстолетие сионисты действовали, как и прежде, и продолжают действовать в соответствии со своей исторической программой, т. е. "протоколами", которые по-прежнему тщательно прячут от народа, по крайней мере, в нашей стране. Еще совсем недавно по приказу Троцкого и Бухарина только за чтение их человека лишали жизни.

Лейба Троцкий. У России не было более жестокого разрушительного врага, чем этот масоно-сионист, с помощью международного кагала и заправил империалистических государств прорвавшийся к власти в семнадцатом году. Демагог-палач, безжалостный и беспощадный, он цинично издевался над поверженной в хаос страной, заливая ее необозримые просторы народной кровью, и прежде всего - кровью цвета нации - интеллигенции. Слугареву запомнились, врезались в память сердца высказывание о Троцком его соплеменника Арона Симановича - личного секретаря Григория Распутина. В своих "Воспоминаниях" Лейба Давидович Троцкий, который стремился к развалу величайшей в мире державы - России по этому поводу говорил: "Мы должны превратить ее в пустыню, населенную белыми неграми, которым мы дадим такую тиранию, какая не снилась никогда самым страшным деспотам Востока. Разница лишь в том, что тирания эта будет не справа, а слева, и не белая, а красная, ибо мы прольем такие потоки крови, перед которыми содрогнутся и побледнеют все человеческие потери капиталистических войн. Крупнейшие банкиры из-за океана будут работать в теснейшем контакте с нами. Если мы выиграем революцию, раздавим Россию, то на погребальных обломках ее укрепим власть сионизма и станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени. Мы покажем, что такое настоящая власть. Путем террора, кровавых бань мы доведем русскую интеллигенцию до полного отупления, до идиотизма, до животного состояния… А пока наши юноши в кожаных куртках - сыновья часовых дел из Одессы и Орши, Гомеля и Винницы, - о, как великолепно, как восхитительно умеют они ненавидеть все русское! С каким наслаждением они физически уничтожают русскую интеллигенцию - офицеров, инженеров, священников, генералов, агрономов, учителей, писателей!"

Это была чудовищная программа, и Троцкий со скрупулезной точностью проводил ее на практике с помощью своих соплеменников - "юношей в кожаных куртках". Слугарев знал, что в наши дни, сыновья и внуки тех "юношей", так же, как их деды и отцы "умеют ненавидеть все русское" и готовят окончательный развал Советской России, полное крушение которой запланировано на конец нашего века. Знает Иван Николаевич какой дружной, оголтелой травле в нашей стране подвергаются патриоты, дерзнувшие неодобрительно отозваться о сионистском Израиле или о каком-нибудь деятеле еврейской национальности. Знакомый писатель рассказывал ему, что автор, изобразивший в своем произведении отрицательным персонажем еврея, обрекает себя на пожизненные невзгоды. Прежде всего его книга может не увидеть свет или не дойти до читателя. А если по недосмотру издателей и появится на полках книжного магазина, то сионистская критика не откажет себе в удовольствии учинить испепеляющий разгром этого произведения, будь оно трижды талантливо. Автора объявят графоманом, бездарным проходимцем, злопыхателем, черносотенцем, фашистом. Подлецами можешь изображать русских, украинцев, татар, якутов, кого угодно, - только не еврея, которому в литературе самой судьбой предназначена роль героя, положительного персонажа. И тогда автор может рассчитывать на благосклонность критики. Невольно вспомнились ему слова Антона Чехова, записавшего в своем дневнике: "Такие писатели, как Н. С. Лесков и С. В. Максимов не могут иметь у нашей критики успеха, так как наши критики почти все евреи, не знающие, чуждые русской коренной жизни, ее духа, ее форм, ее юмора, совершенно непонятного для них, и видящего в русском человеке ни больше, ни меньше, как скучного инородца. У петербургской публики, в большинстве руководимой этими критиками, никогда не имел успеха Островский, и Гоголь уже не смешит ее".

Тот же знакомый писатель рассказал Слугареву, как довольно посредственный роман Александра Фадеева "Разгром" просионистской критикой был поднят на Олимп, как наивысшее художественное достижение советской литературы. Главный положительный герой "Разгрома" первоначально носил русскую фамилию. Но "интимный друг" молодого писателя Раиса Самойловна Землячка посоветовала автору заменить русскую фамилию на еврейскую, и обязательно из племени Левитов: Левин, Левитан, Левитин и тому подобное. Фадеев не мог отказать обожавшей его женщине, стоящей в то время на вершине власти. Так в романе "Разгром" появился Левинсон. Рассказывал Ивану Николаевичу его знакомый писатель, как из дремучей посредственности - будь то поэт, артист, художник, музыкант - критики, о которых говорил Чехов, делают классиков, гениев. Талантлив он или бездарен, не имеет значения, - важно, чтоб он был женат на еврейке ("Институт жен" - мрачно подумал Слугарев). Тогда появятся всевозможные почести, лауреатские медали и золотые звезды Героя труда и всемирная известность: для международного сионизма не существует государственных границ, а информация и связь там отработана безукоризненно. Примеров на этот счет - пруд пруди. Писатель называл имена Алексея Суркова, Степана Щипачева и многих иных, ныне позабытых, а когда-то при жизни обремененных всевозможными почестями и административной властью над своими куда более талантливыми коллегами, но униженными и оскорбленными, не связавшими свою судьбу с "институтом жен".

Слугарев вспомнил свою последнюю поездку на дачу к Бойченкову, разговор с Дмитрием Ивановичем на больную кровоточащую тему, подумал: "А ведь я так и не ответил на его вопрос: есть ли просвет и где же выход? Не ответил, потому что сам не вижу и не знаю. В одном убежден: сионисты уготовили человечеству рабство. Они хотят превратить весь мир в поверженную, опозоренную Палестину и уже многого добились на пути к мировому господству. Самое трагическое, что беспечные доверчивые гои не видят этого и не понимают. Они, как стадо баранов, послушно бредут в преисподнюю дьявола. Или в диком экстазе, сытые и голодные, белые, черные, цветные, одурманенные наркотиками и сексуальным развратом, возбужденные вирусом жестокости и насилия, в предсмертной агонии пляшут чужой, навязанный им сатаной тлетворный танец, не ведая, что они уже не люди, не человеки, а двуногие животные, пребывающие в глубоком гипнозе. И некому их разбудить. Те, кто хотел бы открыть им глаза на смертельную опасность, схвачены за горло ядовитыми щупальцами сионистского спрута, скованы по рукам и ногам. Их трагический голос отчаяния и боли заглушается всеподавляющим бесовским гулом радиотелевизионной лжи и разврата. Стремительно приближается двухтысячный год, когда Сион намерен оповестить мир о своем триумфе, о победе зла над добром. Не уж-то такому суждено случиться?!"

Не хотелось верить. Нет-нет: человечество должно пробудиться. Правда должна победить.

Надежда… Чего стоит она без действий? Пустые иллюзии. Надежда утешает присужденного на казнь даже тогда, когда он идет на эшафот: авось в последние секунды поступит приказ о помиловании. Человечество не может надеяться на авось, жить в атмосфере иллюзий, апатии и беспечности. Нужна борьба, организованная, решительная и беспощадная. Сионисты создали свои организации во всемирном масштабе - официальные, полуофициальные и тайные. Для своего спасения человечество, весь род людской, должны созвать Всемирный антисионистский конгресс с широкой сетью низовых организаций, которые будут предавать гласности подрывные действия сионистов во всех сферах жизни и во всех странах мира. Мысленно Слугареву уже слышался ехидный вопросик какого-нибудь профессора из московского института кинематографии: "А что вы подразумеваете под "подрывными действиями"? "А то, профессор, что вы принимаете в свой институт студентов исключительно еврейской национальности. И то, что в России нет русского кино. В Грузии есть грузинское, на Украине - украинское, в Латвии - латышское, а в России - еврейское. Вы возмущены, господин профессор от кинематографа? Не спешите с феерверком изношенных от частого вами употребления слов: "антисемит", "черносотенец", "фашист"! Научитесь смотреть правде в глаза и считаться с фактами. А их - тьма тьмущая и на каждом шагу. Вы же знаете, как телезрители называют голубой экран - тельавидение. Почему? Вы тоже знаете: там ни Русью, ни русским духом не пахнет. А театры? Там тоже правят товстоноговы, да марки захаровы, шатровы, да гельманы. Коль есть всемирный сионистский конгресс, то вправе быть и всемирному антисионистскому конгрессу. Для равновесия добра со злом. Для справедливости".

Слугарева давно возмущала несправедливость: объявив себя "божьими избранниками", евреи фактически превратились в привилигированную нацию, притом привилегии эти получают за счет народов других национальностей и в ущерб им. По численности, евреи в СССР составляют менее одного процента от всего населения страны. Вместе с тем в науке и культуре их численность превышает двадцать процентов. По официальным, как правило заниженным, данным от общего числа писателей евреев 44 процента, врачей тоже 44 процента, музыкантов 23 процента. В кинематографе число их достигает 90 процентов. Чуть меньше в средствах массовой информации. Особенно разительное соотношение в сфере образования и науки. На тысячу человек русских приходится всего тридцать человек с высшим образованием, - евреев же четыреста человек, то есть почти каждый второй имеет высшее образование. Подобная картина в академии наук: из 250 академиков - 170 евреев. Не в этом ли причина отставания нашей науки и техники? - спрашивал себя Иван Николаевич и отвечал: "Липовые академики вроде Аркадия Гарбатова и Бориса Пономарева, липовые доктора-профессоры, липовые гении-писатели вроде Иосифа Бродского". И удивился: почему никто не протестует против такой несправедливости, почему молчит общественность? Впрочем, он знал ответ. Потому что страной правят представители "божьих избранников" и их верные лакеи из "института жен", вроде Мирона Андреевича Серого да и самого Леонида Ильича. И вспомнилось ему стихотворение большого русского поэта Василия Федорова "Рабская кровь". Да, не подавили русские люди в себе раба, лакея. В этом трагедия народа.

Когда справка для председателя была готова, Слугарев узнал, что председатель уже не председатель, что он занял пост умершего члена Политбюро и секретаря ЦК М. А. Суслова, которому непосредственно подчинялся председатель.

В одной из стран Западного полушария в роскошном апартаменте гостиницы "Северное сияние" всего лишь на одни сутки остановились два почтенных американца: сенатор Сол Шварцбергер и представитель Всемирного сионистского конгресса Милош Савич - он же Мариан Савинский. Да, тот самый Савич, который прошел "школу" Симонталя, израильского "Моссада" и американского ЦРУ, да плюс еще западно-германского ведомства генерала-разведчика Гелена. Здесь предстояла их встреча с советским послом в этой стране и срочно прилетевшим из Москвы придворным депутатом Верховного совета, Героем соцтруда академиком Аркадием Гарбатовым, ведущим американистом, советником, и вообще доверенным лицом самого Брежнева и его супруги Виктории Гольдберг.

Встреча носила чрезвычайный характер, как явление всемирного масштаба, поскольку речь шла больше, чем о судьбе великой державы - СССР, ибо с ее судьбой были связаны судьбы многих стран и народов.

Извещенные по телефону послом о прибытии с секретной миссией Гарбатова, Сол Шварцбергер и Милош Савич догадывались, о чем пойдет речь между ними и высокопоставленными советскими представителями: по своим каналам американцы уже получили сообщение из Москвы о клинической смерти Леонида Брежнева, хотя для широких кругов советской общественности это была государственная тайна, которую строго хранил узкий круг медперсонала Кремля и приближенные к главе партии и государства бонзы.

Шварцбергер и Савич сидели в просторном холле апартамента за круглым столом, сервированном легкими сандвичами, соками, бутылками вина, коньяка и виски, и, поджидая академика и посла, вели неторопливый разговор. С академиком Гарбатовым оба американца (впрочем, у Савича, кроме американского паспорта, были паспорта Израиля и ЮАР) были знакомы, неоднократно встречались в США, куда именитый академик частенько наведывался. Для него перемахнуть океан не составляло никакой проблемы, - ему было проще слетать в Нью-Йорк, чем неименитому советскому ученому в Киев или Минск. Осведомленный читатель может бросить мне реплику: "Так то ж ученому". Совершенно верно. Но Гарбатов не был ученым в полном смысле этого слова, поскольку у него не было никаких подлинно научных трудов. Его научный интеллект не выходил за рамки провинциального журналиста или рядового сотрудника какого-нибудь гуманитарного НИИ. Но ведь в нашей стране, чтобы быть академиком, совсем не обязательно быть ученым. Так что Аркадий Гарбатов не составлял какого-то исключения. Таких как он было немало в советском храме науки: В. Тихонов, П. Поспелов, Б. Пономарев, Т. Заславская, С. Шаталин, всех не перечесть. Это был своего рода особый отряд "деятелей", которых высшая власть за какие-то тайные, неизвестные широкой общественности заслуги награждало пожизненной рентой, которая давала возможность безбедно жить, ничего не делая. Потому-то многие ученые недоучки и даже неучи мечтали об академической манной и завидовали тем, кто ее имел. Мечтал и посол, которого мчал голубой "мерседес" в гостиницу "Северное сияние", мечтал и завидовал сидящему рядом с ним Гарбатову. Александр Яковлевич - так звали посла - считал себя более достойным для академического звания, чем этот выскочка и придворный лизоблюд Гарбатов. Ведь как-никак Александр Яковлевич имел ученую степень доктора исторических наук, и лет десять тому назад стремительно приближался к академическому святилищу, и уже было совсем приблизился к порогу, и уже было занес ногу, чтоб переступить этот порог, как вдруг судьба-злодейка подставила ему ножку, и он, кувыркаясь по жестким ступенькам карьеры, не скатился вниз, а, сумев сделать неожиданное сальто, оказался по другую сторону Атлантики в должности советского посла, можно сказать, что ему повезло, хотя сам он так не думал и нещадно корил судьбу.

Александр Яковлевич принадлежал к той категории советских дипломатов, которая, в сущности, прямого отношения к дипломатии, в профессиональном смысле, не имела, но была широко распространена в хрущевско-брежневские времена. Это был довольно многочисленный отряд чрезвычайных и полномочных послов из числа проштрафившихся партаппаратчиков, для которых назначение на дипломатическую работу скорее означало почетную ссылку. Для большинства из них это была последняя ступенька служебной карьеры. Но случались, хотя и редко, исключения.

Александр Яковлевич до своего назначения послом работал в центральном партаппарате, занимался вопросами истории и теории КПСС, наследуя традиции не безызвестного Емельяна Ярославского (Губельмана), разоблачал "реакционную сущность" православной церкви, довольно часто выступал на страницах газет и журналов. Впоследствии его публицистические упражнения, собранные воедино, легли в основу докторской диссертации, которую он с помощью друзей из Академии общественных наук и Высшей партийной школы защитил без особых хлопот и усилий. Судьба ему улыбнулась, - за его спиной маячила властная, зловещая фигура товарища Серого, покровительство которого вселяло беспроигрышную уверенность в победном финише. Но случилось неожиданное, что часто случается с азартными игроками. Увлекшись борьбой с патриотически настроенными "слоями" интеллигенции, со всяческими "почвенниками", "неорусофилами", поклонниками национальных традиций духовных корней, Александр Яковлевич не учел, что среди его оппонентов есть и весьма крупные деятели культуры и науки, такие как Михаил Александрович Шолохов, академик Иван Матвеевич Виноградов, всемирно известные художники, музыканты, артисты. Да и на Старой площади многие партаппаратчики не разделяли космополитской прыти Александра Яковлевича. Особое возмущение общественности вызвала статья в центральной газете, в которой доктор исторических наук гневно клеймил писателей и публицистов, призывающих к патриотическому осмыслению своей истории, ее духовных и нравственных корней. Высокие партийные и правительственные инстанции захлестнул поток писем читателей, возмущенных статьей Александра Яковлевича. Идейный раскол, накопившийся в среде интеллигенции, да и в обществе, угрожал выплеснуться наружу и нанести глубокие трещины в монолит "единомыслия" народа. А этого-то и опасался Брежнев, привыкший к блаженной тишине и покою. Тем более, что "позицию" Александра Яковлевича не только не поддержали, но и осудили некоторые члены Политбюро. Последнее обстоятельство не на шутку встревожило автора скандальной статьи: угроза для карьеры приобретала реальные очертания. Об этом он откровенно рассказал Елизавете Ильиничне - супруге товарища Серого. Елизавета Ильинична нашла опасность преувеличенной, попыталась успокоить встревоженного историка и обещала поговорить с супругом. "Мирон Андреевич все уладит: у него с Леонидом Ильичом полное согласие". Но, увы - Брежневу были дороже общественный покой и согласие с членами Политбюро, недовольными статьей. Доводы Серого, что молодой историк, мол, высказал свое личное мнение ученого, Брежнев парировал: "Он - лицо официальное, должностное, и его позиция воспринята, как позиция ЦК". И посоветовал на какое-то время "передвинуть" возмутителя спокойствия. "Послом?" - спросил Серый, и в его вопросе звучали предложение и даже просьба. "Куда-нибудь подальше", - согласился Брежнев.

Так Александр Яковлевич оказался в далекой северной стране. Напутствуя его, Мирон Андреевич покровительственно пообещал: "Это ненадолго. Время успокоит страсти".

В машине молчали, недоверчиво поглядывая на водителя, который тоже был нем, как рыба.

- Что ж, Александр Яковлевич, пробил твой час, - наконец нарушил молчание Гарбатов. Сутулый, тучный, он ронял спокойные слова своим гнусоватым, с пренебрежительными оттенками голосом. Во всем его небрежно-хмуром облике сквозила гипертрофированная вселенская важность и значимость, которую он придавал своей персоне.

- Что ты имеешь в виду? - негромко и мрачно, преднамеренно приглушенным голосом отозвался посол. Он вообще имел мрачный характер, и эту мрачность усиливал его внешний вид: тучная, угловатая большеголовая фигура, лицо бульдога с грубыми чертами, словно вырублена топором запойного лесоруба - мясистый утиный нос над толстыми плотоядными губами, упрямый бычий лоб, нависающий над глубоко посаженными холодными глазами.

- Пора возвращаться тебе в Москву, - прогнусавил академик, в полусонном вальяжном голосе его звучали покровительственные нотки. Этот самоуверенный тон Гарбатова всегда раздражал Александра Яковлевича, в нем ему слышались нескрываемое высокомерие и даже пренебрежение. Посол промолчал, и после паузы Гарбатов снова заговорил: - С Соломоном вы, кажется, знакомы. - В его словах не было вопроса, но посол ответил:

- С Солом Швацбергером мы учились в Колумбийском университете. Это было давно. Тогда он был холост. Сделал карьеру, женившись на дочери мексиканского миллионера Хаиме Аухера. Их было два брата - Хаиме и Аарон. И оба уже в могиле. Умерли в один год в: преклонном возрасте.

- Хаиме был великий человек с умом пророка, - почтительно отозвался академик. - О нем мне рассказывали Илья Эренбург и Константин Симонов. Они с ним встречались на каком-то конгрессе.

О своей учебе в Колумбийском университете США Александр Яковлевич предпочитал не распространяться. В то время там готовили советологов различного профиля с откровенно антикоммунистическим направлением.

И опять долгая пустая пауза. Каждый думал о предстоящей встрече, которая должна решить не только личные судьбы посла и академика, но главное - судьбы мира, по крайней мере, Советского Союза.

- Что из себя представляет Савич? - наконец нарушил молчание посол.

- С Милошем я познакомился лет двадцать, а может и больше тому назад. Мне его отрекомендовали просто: Моше. У него несколько имен и фамилий. Тогда он был шустрым журналистом-международником. Но думаю, это не основная его профессия. Он уже и тогда похоже не просто был связан с некоторыми спецслужбами, а имел там влияние и вес. Родился в Польше. Дом его - вся планета. Владеет многими языками, в том числе и русским. Бывал в Москве. Сейчас важная фигура в сионистском движении. Острый ум, богатая эрудиция, необыкновенная осведомленность, своего рода банк информации - как всегда тягуче и важно, словно делал одолжение, прогнусавил академик.

- Исчерпывающе, - резюмировал посол и прибавил: - Вот мы и приехали.

Встретились, как давние знакомые, более того, как друзья. После обмена обычными в таких случаях светскими любезностями, и приняв серьезные выражения лиц, перешли к делу. Поскольку инициатором встречи был посол, ему и принадлежало первое слово. Александр Яковлевич расчетливо был предельно краток: пальму первенства он предоставил московскому гонцу, прибывшему для кого с доброй, для кого с недоброй, но, несомненно, чрезвычайной вестью. Сообщение из Москвы слушали стоя.

- У Брежнева клиническая смерть, - торжественно, с напускной скорбью сообщил академик, и оба американца сделали вид, что слышат об этом впервые, и приняли соответствующие такому случаю выражения лица.

- Соболезнуем, - печально произнес сенатор низким, грудным, но приятным голосом. Высокий, широкоплечий, он выглядел ухоженным и моложавым, умеющим следить за собой. Во всем его импозантном облике, в мягких жестах чувствовались тщеславно выработанные манеры.

- Пора. Всем свое время, - как-то уж слишком обыденно, попросту обронил Савич и первым сел за стол, бесцеремонно разглядывая бутылки. В недалеком прошлом лихой выпивоха, он сохранил в себе и в преклонном возрасте почтение к Бахусу и иногда позволял себе, конечно в разумных пределах, приложиться к рюмке коньяку. Другие напитки с некоторых пор он высокомерно игнорировал, как недостойные его персоны.

Сели к столу и другие, проигнорировав неуместную реплику Савича. Самонадеянный циник, хитрый и наблюдательный, Милош Савич не очень считался с нормами приличия и нередко позволял себе непростительные вольности: должно быть его журналистское прошлое отложило свой не лучший отпечаток на характер. Гарбатова покоробила неуместная бестактная, по меньшей мере, реплика Савича по адресу Брежнева. Изобразив на своем вытянутом, усталом лице с набрякшими веками значительную мину и устремив на Савича пустые и страшные глаза, Гарбатов угрюмо произнес:

- Я думаю, Милош, вы не станете отрицать заслуги Леонида Брежнева в нашем общем деле. Он сделал все, что от него зависело.

- За свои заслуги он сполна вознагражден, - порывисто сказал Савич, наливая себе коньяку и, не глядя на Гарбатова, язвительно прибавил: - Он весь в наградах - с головы до ног, спереди и сзади.

На сером квадратном лице его пробежала всегда дежурившая там презрительная ухмылка, которую погасил сдержанный негромкий голос сенатора:

- Мавр сделал доброе дело и может с достоинством покинуть этот мир. Нас интересует будущее: кто придет на смену? - он пытливо уставился на Гарбатова.

- Неожиданностей пока не предвидится, никаких отклонений от расчета, - ответил академик, быстро, мимоходом стрельнув пустыми глазами в посла, ожидая от него поддержки. - Будет Андропов. На сегодня ему нет альтернативы, - ответил посол, положив на стол широкие пухлые руки. Неподвижные холодные глаза его глядели тупо и холодно. Мясистое, широкое лицо ничего не выражало.

- Андропов… - Савич презрительно поморщился. - Шеф КГБ - личность для меня загадочная и непредсказуемая. Он убежденный сталинист.

- Это временная фигура, - успокоил Гарбатов. - Он не жилец: безнадежно болен.

- А кто сменит его? - прицеливающий взгляд Савича направлен на посла.

- Могут быть варианты. - Посол облизал толстые потрескавшиеся губы и принял важный вид. - Черненко, Романов, Гришин, Щербицкий, Горбачев, Громыко.

- Только не Романов и не Щербицкий! - порывисто воскликнул Савич и наклонился всем корпусом. - Их приход к власти разрушит все достигнутое при Брежневе. Этого допустить нельзя. Невозможно.

- Почему? - не повышая голоса поинтересовался молчавший все время сенатор.

- Это истовые славяне-патриоты. Они не любят евреев и поощряют антисемитов, - возбужденно ответил Савич.

- Из названных Александром Яковлевичем кандидатов, - тягуче начал Гарбатов, - надо сразу исключить Громыко и Гришина. Первый безнадежно стар и, как умный политикан, он не примет на свои дряхлые плечи пост первого лица, то есть Генерального секретаря. Его вполне устроит ритуальная должность главы государства, о чем он, как мне известно, давно мечтает. Гришин безнадежно глуп, и об этом знает все Политбюро.

- Глуп, груб, невоспитан, - поддержал Гарбатова Александр Яковлевич. - У него нет авторитета ни в партии, ни в народе.

- Он еврей? - спросил Савич. Гарбатов кивнул. А посол счел уместным добавить:

- Фамилию поменял недавно и упорно скрывает свою национальность, а при случае не прочь продемонстрировать антисемитские штучки.

- Официально пишется русским? - спросил Савич.

- Половина евреев в Союзе пишутся русскими, белорусами, украинцами, грузинами, - ответил Гарбатов, и мимолетная вежливая улыбка заиграла на его губах. - Как и ваш покорный слуга. Что же касается Романова и Щербицкого - мы приняли меры по их дискредитации.

- А что из себя представляет Черненко? - полюбопытствовал сенатор.

- То, что и Брежнев. Предельно ограничен, - сдержанно ответил Александр Яковлевич.

- Жена? - Это Савич.

- Тут все в порядке, - загадочно улыбнулись толстые губы посла.

- Но он, как и Андропов, неизлечимо болен, - добавил Гарбатов. - Это будет халиф на час.

- А дальше? - в голосе Савича нетерпеливая настойчивость.

- Дальше выход, как говорят, спортсмены, на прямую финишную, - ответил посол.

- Я думаю, Щербицкий отпадает: он в преклонном возрасте, да и здоровьем не блещет. Останутся двое.

- Этот ваш интелектуал -демократ и Романов? - уточнил Савич и спросил: - Романов серьезный конкурент?

- Против Романова мы приняли максимум мер: подключили прессу и "беспроволочный телеграф" - так у нас называют слухи, - сказал Гарбатов.

- Романов, Романов, - пробормотал Савич. - Кажется такой была фамилия русских царей? Он не потомок?

- Однофамилец. Распространенная в России фамилия, - ответил Гарбатов.

- Скажите, Александр, ваша кандидатура, как назвал его Милош, интеллектуал-демократ достаточно надежная? - вдруг обратился к послу сенатор. - Может, есть смысл иметь, как альтернативу, еще несколько кандидатур. Что б на всякий случай был выбор.

- И резерв, - вклинился Савич.

- Да, и резерв, - повторил сенатор.

Александр Яковлевич был польщен приятельски-фамильярным обращением к нему сенатора и решил ответить тем же:

- Сол, - сказал он, дружески глядя на Шварцбергера. - Я понимаю вашу обеспокоенность, но тот, кого господин Савич назвал демократом-интеллектуалом, и в самом деле демократ по убеждению и человек незаурядного интеллекта. Он был здесь моим гостем, и я убедился, что это так. Он наш человек, наш душой и телом Гибкий политик, в меру беспринципный, обаятельный находчивый, без убеждений, на все готовый в экстремальных условиях… Хорошая биография - трудовой стаж, диплом МГУ…

- Я вас понял, Александр, - вежливо перебил сенатор и добавил: - Но алтернативный резерв не повредит.

- Господа, - вмешался Гарбатов, - резерв конечно же нужен, но это вопрос отдаленного будущего. Он появится в свое время в конкретных условиях. Не надо спешить: Брежнев еще жив, живы и его потенциальные преемники, а мы уже делим наследство. - Веселая улыбка осветила серое мрачное лицо академика.

- По нашим данным все может решиться в течение двух-трех ближайших лет, - авторитетно заявил Савич. - Так что о резерве думайте.

- Думаем. Есть еще три кандидатуры. Присматриваемся, изучаем, проверяем. Все трое крупные партаппаратчики. Один - обкомовский секретарь. Импозантен, с популистскими замашками. Грубоват, самонадеян, непредсказуем. Не хватает интеллекта, но зато избыток ненависти к коммунистам. - Посол умолк, и в комнате повисла выжидательная пауза. - Второй - князь республиканского масштаба. Прославился в борьбе с преступностью, у себя в республике сажал виноватых и невиновных. На этом сделал себе популярность.

- У этой кандидатуры есть существенное "но", которое не пускает его на первые роли, - заговорил Горбатов, продолжая Александра Яковлевича. - Во-первых, сомнительное, по крайней мере, жиденькое образование. Во-вторых, что в нынешних условиях существенно, он грузин, и тень Сталина будет его преследовать, если он займет пост номер один.

- Третий? - стремительно спросил Савич.

- Партаппаратчик из центра. Молодой, толковый, - продолжал Гарбатов. - Пока что неизвестен широкому кругу общественности. Детдомовец. Это плюс. По отцу - Иванович, что тоже имеет вес. Славяне любят: Иванович, значит свой, не пришелец. Правда, внешность у него ярко выраженная не славянская.

- Интернациональная, прозападная, - весело заулыбался посол, вызывая улыбки своих коллег.

Внешне сдержанный, тщательно натренированный Соломон Швацбергер - воспитанник Колумбийского университета, умеющий хорошо владеть собой, не терпел пустых и праздных разговоров. Он высоко ценил время собеседников, но особенно свое. Он считал, что любая мысль должна выражаться точными лаконичными словами и фразами. И сейчас он опасался, что главная суть встречи может потонуть в словесной шелухе. А ведь речь шла о судьбе Советского Союза - великой державы, которая была единственным препятствием для сионистской Америки на пути к ее мировому господству, которое по программе еврейских оракулов должно наступить в самом конце нынешнего тысячелетия. Советский Союз на протяжении всех семидесяти лет был бельмом в глазу не только США, но всего капиталистического мира, надеждой и покровителем развивающихся стран, получивших политическую независимость, по-прежнему остающихся на положении полуколоний, в смысле экономическом. О реставрации капитализма в России, о превращении ее в сырьевой придаток империалистического Запада никогда не переставали не только мечтать, но и предпринимать практические действия через секретные спецслужбы как в Вашингтоне, так и в Лонданах-Парижах. Их агентура действовала и внутри страны, главным образом из числа сионистов, занимающих видные посты в культуре, партийном и государственном аппарате. И если Сталин не просто сдерживал, а решительно пресекал их деятельность, то Хрущев практически закрывал на них глаза под влиянием своего зятя. Но больше всех для развала СССР сделал Брежнев. Он преднамеренно, с помощью своих советников привел страну к экономическому краху, который по планам ЦРУ должен доказать несостоятельность социалистической системы как в политике, так и в экономике, ошибочность революции семнадцатого года и необходимость возврата к капитализму. Но как за океаном, так и внутри страны отдавали себе отчет в том, что сразу объявить об этом народу нельзя, что это будет воспринято, как контрреволюция, что переводить политическую стрелку на сто восемьдесят градусов нужно постепенно, поэтапно. Для этого нужен ловкий политикан на капитанском мостике и еще более ловкий штурман-авантюрист, называемый "серым кардиналом". На эту должность претендовал и Аркадий Григорьевич и Александр Яковлевич. Гарбатов, между прочим, не подозревал в Александре Яковлевиче конкурента. А между тем американцы предпочитали на роль "серого кардинала" не липового академика, способности которого не высоко ценили, хотя и сполна пользовались его услугами, а посла, их больше устраивал иезуитский ум Александра Николаевича, его цинизм и отъявленное вероломство. И еще не менее важное, а может, даже главное обстоятельство делало выбор в пользу Александр Яковлевича: он был масон. А это означало, что в будущем и новый правитель страны, кто бы им ни был, не минует масонской ложи: уж "серый кардинал" постарается.

Соломон Швацбергер и Милош Савич знали, что в СССР за последние пятнадцать лет создана мощная "пятая колонна", ядро которой составляют сионисты и лица не еврейской национальности, связанные родственными узами с "институтом жен". Среди "пятой колонны" нет рабочих и крестьян, и это закономерно: не часто вы встретите еврея за плугом или у заводского конвеера. А если и встретите в селе и на городском предприятии, то это непременно будет не рядовой работяга, а штатный "специалист" - агроном, экономист, ветврач, инженер, начальник цеха. Отсутствие в "пятой колонне" представителей трудящихся беспокоило не только деятелей вроде Александра Яковлевича, но и таких, как Шварцбергер и Савич. С этой целью еще в первые годы брежневского правления на подобной встрече - а она происходила в Лондоне - была принята программа воспитания нового поколения трудящихся в духе нового мышления. Дух этот заключался в бездуховности, вещизме, цинизме, стяжательстве, эгоизме, жестокости, нравственном скотстве, вседозволенности и прочих "прелестей", ведущих к моральной деградации личности. Воспитание, а точнее оболванивание будущих "хозяев страны", то есть молодежи, начинали исподволь - с музыки, лишенной национальных корней, возбуждающей животные инстинкты, покрыв страну густой сетью дискотек - своеобразных притонов, где под оглушительный гром какофонии и истеричные вопли рок-звезд процветали секс и наркотики. Параллельно в том же духе и столь же целенаправленно действовали кино, эстрада, театры, где полными хозяевами были лица еврейской национальности. Шварцбергер считал, и с ним соглашался Савич, что их московские друзья несколько упрощенно смотрят на осуществление стратегической цели - развала СССР и изменения государственного строя. Не упустили бы мелочей, на которых можно. споткнуться и провалить так тщательно спланированную акцию. Вот и теперь, погасив на своем холеном лице вежливую улыбку и приняв официальный вид, заговорил:

- Господа. - Он произнес это слово элегантно, но с едва уловимым оттенком торжественности, и сделал небольшую паузу, требующую особого внимания. - Когда мы говорим или думаем о грядущих коренных переменах в судьбе России, меня всегда преследует вопрос: а позволит ли советский народ. Я имею в виду не интеллигенцию, а простой народ - заводской, сельский - произвести эти перемены? Готов ли он к ним психологически, и учитываете ли вы именно психологический аспект? - Он устремил вопросительный взгляд на академика и продолжил: - Советский Союз - это мощная держава с твердой идеологией широких слоев населения. Она сокрушила Гитлера. Не только танками и "катюшами" - идеями, верой в социализм. Насколько вам удалось скомпрометировать эту идеологию, довести до абсурда? Мы знаем, кое-что сделал Хрущев, больше сделал Брежнев. Есть многомиллионная партия коммунистов. Это сила, с которой нельзя не считаться.

- Мы это учитываем, - самоуверенно своим вальяжным голосом ответил Гарбатов. - Прежде всего запланированные революционные перемены будут происходить при совершенно новом рабочем классе, с новой психологией, новым мышлением, которым мы внушали и продолжаем внушать новые ценности, принятые во всем демократическом мире. Сейчас экономика доведена до крайней черты. Через средства массовой информации мы обвиним в этом партию коммунистов. Коммунисты довели страну до ручки.

- И саму систему, - вставил Александр Яковлевич.

- Социализм себя не оправдал на практике. Значит ложны оказались марксистско-ленинские теории. Страна живет в долг, хотя народ об этом не знает.

- Народ не знает - это возможно, - вклинился Савич. - Но мне непонятно: что, в Кремле среди руководителей нет умных людей, которые не видят или не понимают настоящего состояния экономики страны? Что там - все эти члены Политбюро - идиоты?

- Тех, кто понимал, Брежнев убрал, по одному. Заменил некомпетентными, или как вы выразились, идиотами, - пояснил Гарбатов.

Сенатор сделал жест рукой, призывая к порядку:

- Господа, не будем отвлекаться на частности. Поговорим о главном, о тех действиях, которые нужно предпринять во время икс, то есть, когда у руля государства станет ваш демократ-интеллектуал.

- Во главе с "серым кардиналом", - добавил Савич и решительно плеснул коньяку в свой фужер. Он немножко захмелел. Сенатор бросил на него неодобрительный взгляд и, двусмысленно улыбнувшись, сказал:

- Я попросил бы Милоша вкратце изложить нашу точку зрения на перспективу.

Савич, который хотел было выпить свой коньяк, с деланным недоумением посмотрел на сенатора и поставил фужер.

- То, что я скажу, - начал он неторопливо, глядя в стол, - наши московские друзья знают. Нам хотелось лишь уточнить некоторые детали. - Он вдруг резко вскинул голову и посмотрел в угол потолка. - Чтоб разрушить любое здание, достаточно разрушить фундамент. Что из себя представляет фундамент Советской империи? Первое - это партия коммунистов с ее идеологией. Второе - союз национальных республик. Третье - армия, КГБ, ну и министерство внутренних дел. Дальше - где силы, способные разрушить этот фундамент? Во-первых, средства массовой информации и прежде всего - я повторяю - прежде всего - телевидение. Во-вторых, наши люди в партийном и государственном аппарате, в науке, в культуре. И в-третьих - молодежь. Молодежь - это мощная слепая разрушительная сила. В ней живет фанатичный инстинкт экстремизма, бездумный, животный. Этот инстинкт надо организовать и направить, указать цель, и молодежь, как стадо взбесившихся слонов, пойдет крушить все на своем пути. Для нее нет ничего святого - ни родителей, ни нравственного долга.

- Извините, Милош, - вежливо вступил в разговор сенатор, что касается животного инстинкта, то он присущ не только молодежи. Это разрушительный инстинкт толпы, жажда громить, крушить, ниспровергать, ее стремление к вседозволенности под лозунгом свободы. На пути вседозволенности стоит закон, который исполняют власти. И разъяренная толпа бросается на представителей власти. Так было во все революции, потому что вожди хорошо понимали психологию толпы и умело ею манипулировали. - Он замолчал и, вопросительно посмотрев на Гарбатова, спросил:

- Господин академик не согласен?

- Нет, почему же, все правильно, - ответил Гарбатов. - Как мы знаем из истории большевистской революции, Лев Троцкий отлично использовал молодежь. Кстати, это понимал и Мао в "культурной революции". Мы уже начали работу с комсомолом. Мы создали по всей стране - через комсомол - сеть видеосалонов и дискотек, используем комсомольскую прессу. Во главе многих газет и журналов стоят люди Александра Яковлевича и ждут своего часа. Я хотел бы коснуться вопросов, о которых говорил Савич, о фундаменте. Прежде всего партия. Как в центральном комитете, так и в республиках, в обкомах есть наши люди, даже первые секретари крупных областей, члены ЦК. Дискредитацию партии мы начнем со сталинских репрессий.

- И Ленина, - резко вставил Савич. - Ленин фанатик, жестокий экстремист, террорист.

- С Лениным будет сложней, - сказал посол. - Его сделали иконой.

- Я не думаю, что будут какие-то сложности, - возразил Гарбатов. - В двадцатых годах свергались и более древние иконы, рушились храмы, и даже самого Христа Спасителя. Все это делалось руками умело организованной и направленной молодежи, буйство которой не могли остановить даже родители. Дети шли против отцов, и мы это учитываем.

- Все гениальное - просто и простое - гениально, - вслух пробурчал Савич не поднимая взгляда, и пояснил: - Довести народ до голода, а потом твердить ему денно и нощно, что это сделали коммунисты, что социализм оказался утопией, и тогда народ возненавидит и коммунистов и социализм.

- Это будет революция сверху. Возглавят ее прогрессивные силы - антикоммунисты, - сказал посол.

- Прежде всего евреи, как наиболее радикальная и организованная часть общества, - уточнил Савич. - Как и все предыдущие революции. И я думаю, сионистам в России пора выходить из подполья и действовать открыто. - Он поднял вялый взгляд на Гарбатова, спрашивая его мнения.

- По-моему, преждевременно. Это может вызвать волну антисемитизма. Сначала надо отменить решение ООН, объявившее сионизм формой расизма и расовой дискриминации.

- Ничего не преждевременно. Еврейский вопрос надо увязать с вопросом прав национальных меньшинств. Надо всячески поощрять национализм в республиках, стремление к суверенитету, - возразил Савич. - Национальные вожди не желают зависимости от центра, от Москвы. Таких надо иметь в каждой республике, особенно среди интеллигенции. Если хотите - и платных. Да, да, надо платить, если вы хотите сокрушить империю изнутри. В материальных и иных средствах, надеюсь, у вас нет проблем.

- Извините, господин академик, - с любезной улыбкой обратился сенатор к Гарбатову - как вы думаете привлечь на свою сторону крестьян? Они - организованная сила в этих… как их? - кооперативах?

- Колхозах и совхозах, - подсказал Александр Яковлевич.

- Через средства массовой информации мы внушим крестьянам, что насильственная сталинская коллективизация была ошибкой. Проведем идею фермерства, раздадим землю всем желающим, - сказал Гарбатов. - В каждом крестьянине живет собственник.

- В том-то и беда, Аркадий Григорьевич, - вклинился посол, - что тех крестьян-собственников уже нет. Это я говорю вам, как крестьянин, выросший в деревне. - Александр Яковлевич любил подчеркивать свое мужицкое происхождение. Он делал это с таким усердием, к месту и не к месту, что само это подчеркивание вызывало сомнение в его крестьянском происхождении. И не из гордости он рекламировал свое мужицкое происхождение, а как опровержение тех, кто ошибочно считал его евреем.

- Для начала, со ссылкой на Ленина, мы выдвинем программу кооперации, - продолжил Александр Яковлевич. - Начнем повсеместно создавать кооперативы, представим кооперативам неограниченные кредиты. Государственный банк начнет испаряться, пойдет интенсивная штамповка новых банкнот. Подскочит инфляция. Из кооперативов появится новый класс зажиточных людей, будущих хозяев страны. Пока власти спохватятся с налогами, произойдет солидное обогащение деловых людей. Это будет новый класс, наша опора.

- Не будем повторяться, - предупредил сенатор, - мы определили главные направления: партия, идеология, патриотизм, молодежь, армия, КГБ, средства массовой информации. За каждое направление должен нести ответственность один из руководителей акции, которую мы считаем исторической. Я имею в виду господ академика и посла. Между вами распределены ведущие сферы деятельности?

- Да, - Гарбатов сделал резкий кивок головой.

- За мной - армия, военно-промышленный комплекс, КГБ, ученые. У Александра Яковлевича средства массовой информации, молодежь, партия, идеология.

- А национальные движения? - быстро спросил Савич. Посол и академик переглянулись.

- У нас есть ответственный за это направление. - сказал Гарбатов.

Разговор подходил к концу. Первым поднялся из-за стола сенатор: у него были вопросы личного характера к своему коллеге по Колумбийскому университету, которого он подчеркнуто называл "господин посол", придавая такому обращению приятельски-веселый оттенок, Шварцбергер взял Александра Яковлевича под руку и отвел в сторону. Оба были рады встрече, - как старые знакомые, почти друзья, они понимали друг друга с полуслова.

- Я думаю, Савич преждевременно форсирует еврейский вопрос, - сказал посол. - Излишняя активность, легализация в данное время может вызвать нежелательную ответную реакцию. Русский обыватель от рождения поражен вирусом антисемитизма.

- Не обращайте внимания: за Савичем водится такой грех - поторапливать события, - снисходительно улыбнулся сенатор.

А Савич тем временем с преувеличенной озабоченностью донимал Гарбатова:

- Скажите, профессор, какой процент гарантий, что этот ваш Горбунов именно тот будущий лидер, который сможет повернуть вспять судьбу России? По некоторым сведениям он слишком… как это говорят русские?… есть такое слово - плутоват? Что вы думаете?

- Стопроцентные гарантии редки, как сиамские близнецы. Но у него неплохой гарант, - прогнусавил Гарбатов.

- А именно?

- Михаил Суслов.

Имя это вызвало на лице Савича пренебрежительную гримасу:

- Масонам из гоев, даже высокого градуса, я не очень доверяю. Они имеют неприятную черту на крутых поворотах вылетать в кювет.

- В таком случае вам бы надо поговорить об этом человеке с Александром Яковлевичем. Он его лучше знает. Они встречались здесь. Он был гостем посла. Лично я более приемлемой кандидатуры на пост нового лидера не вижу. А что плутоват… так это не всегда минус. Чаще даже плюс. В конце концов всякая политика держится на плутовстве.

Так закончилась эта встреча в гостинице "Северное сияние". Впереди в зыбкой дымке то ли стылого тумана, то ли ядовитого смога неясными, ублюдочно-уродливыми очертаниями зловеще мерцало нечто омерзительно-неестественное, как исчадие преисподней, как безумный рок, ниспосланный антихристом, что через несколько лет было названо перестройкой.

1978-84 г.г.