Антология советского детектива-26. Компиляция. Книги 1-21

ГЛАВА I

Мазин любил хороший футбол, но в тот день, когда в парке возле стадиона был тяжело ранен неизвестный пожилой человек, он остался дома. Лежал на диване и смотрел матч по телевизору. Смотрел невнимательно, потому что из головы не шло дело Хохловой. Дело это вначале казалось простым, и полковник Скворцов не подключил к нему Мазина.

— Вы, Игорь Николаевич, не обижайтесь, — сказал он тогда. — Поможет мне Сосновский. — И, желая позолотить пилюлю, добавил: — Вам посложнее что-нибудь нужно, а здесь требуется прежде всего энергия.

Полковник считал себя психологом и был уверен, что знает ключ к каждому подчиненному. Но Мазин полагал, что он неправильно ориентирует Сосновского.

— Борис, а вы с Дедом не того… — спросил он, — не залезете в дебри?

Сосновский улыбнулся и потрогал отлично завязанный галстук:

— Любишь ты, Игорек, в трех соснах всесоюзный розыск устраивать.

— Непохоже, чтоб эта Хохлова…

— Очень даже похоже.

Игорь вздохнул:

— Почему ты, Боря, не пошел в институт кинематографии?

Улыбка на лице Бориса стала неотразимой.

— Злишься, старик? Дельце-то как огурчик. Ничего, в следующий раз и тебе повезет…

Было это месяца два назад. Сосновский постепенно терял налет артистичности и мрачнел, а Игорь ловил себя на том, что немножко злорадствует, стыдился и злился. Наконец его вызвал Скворцов:

— История с сейфом принимает серьезный оборот. Борис Михайлович избрал наиболее простое решение. Оно казалось очевидным, но привело в тупик. Нужны свежие силы, более широкие идеи. Станьте Кутузовым. Превратите отступление в победу!

Сосновский выглядел довольным.

— Подключайся, старик. Сочувствую от души! Тут не дебри, а джунгли непроходимые. Инфаркт нажить можно.

— У тебя инфаркта не будет.

— Зачем он мне? Знаешь, преступников много, а я один.

Он храбрился и навирал на себя. Неудача всегда неудача, а самолюбие было и у Сосновского.

Полдня Игорь читал и перечитывал бумаги, собранные в толстой папке. В лучшем случае они подтверждали мнение, что Хохлова невиновна, но не проливали ни малейшего света на подлинного преступника…

«Это был настоящий штурм, но он отбит, и теперь гости начинают очередную атаку со своей половины поля. У них очень мало времени!» — не без удовольствия сообщил комментатор.

Мазин глянул на часы. До конца матча оставались считанные минуты. «Интересно, что они успеют сделать?» — Он посмотрел на экран как раз в тот момент, когда ситуация на поле резко изменилась.

Атаковали уже местные армейцы. Вот мяч проскочил между двумя динамовцами, попал на ногу выскочившему вперед футболисту в темной майке, пересек центральный круг, снова метнулся вперед, теперь по краю, отскочил от чьей-то головы и повис над штрафной. Там были только динамовцы. Один из них подпрыгнул, чтобы взять мяч на грудь, и… коснулся его рукой. Стадион на секунду замер. Потом Игорю показалось, что телевизор дрогнул от многотысячного вопля, когда судья протянул руку к белому пятну перед воротами. Динамовец стоял, схватившись за голову, а армейцы один за другим отходили от одиннадцатиметровой отметки. Никто не решался бить. Судья снова показал на мяч. И вот к нему медленно подошел защитник. Рева больше не было. Неожиданно Мазин подумал по-мальчишески: «Если он забьет гол, я распутаю это дело…»

Елена Степановна Хохлова работала кассиром в научно-исследовательском институте.

Он размещался на набережной в недавно отстроенном многоэтажном здании, поблескивающем на солнце гирляндами широких окон. Снизу, с реки, институт казался почти небоскребом. По утрам несколько сот сотрудников, переполняя вестибюль, растекались jio длинным артериям коридоров и похожим друг на друга комнатам. В одной из них, на шестом этаже, находилась бухгалтерия.

В час дня 5 августа, когда начался перерыв, из этой комнаты вышли двое: мужчина постарше, главбух Константин Иннокентьевич Устинов, и его помощник, молодой бухгалтер Вадим Зайцев. Устинов захлопнул за собой дверь, запиравшуюся на английский замок, и на всякий случай толкнул ее ладонью. Главбух и Зайцев направились в буфет.

Позднее Сосновский, допрашивая Зайцева, поинтересовался, почему тот, обычно завтракавший в кафе, в этот день ел в институтском буфете. Зайцев ответил, что дело было незадолго до зарплаты и на кафе не хватало денег. Оба заказали сосиски. Минут через пять к ним подошла Хохлова.

Разговор Хохловой с Устиновым слышали многие. И почти все обратили внимание на то, что она бледнее обычного и чем-то обеспокоена.

— Получили деньги, Елена Степановна? — спросил Устинов.

Хохлова ездила в банк.

— Получить-то получила, да еле довезла… По пути сердце схватило. Пришлось домой за валидолом заехать.

— Ай-я-яй! — покачал головой главбух. — А сейчас как?

— Кажется, лучше. Но если разрешите, я бы пошла полежала.

— Да-да… Конечно. Вам же с утра нездоровилось. Идите, идите. Вы сегодня не понадобитесь. Деньги в сейфе?

— Там, на месте. Сейчас положила.

Хохлова вышла из буфета, а Устинов сказал виновато:

— Напрасно я ее сегодня в банк посылал. Можно было и обойтись.

Зайцев пожал плечами:

— Да ведь с банком, сами знаете, сегодня есть деньги, завтра нету.

— В том-то и дело. Но можно б и обойтись. Ну ладно, теперь уж ничего не попишешь. Ты кофе пить будешь?.. А я пойду чайку заварю. Здесь-то какой чай? Бурда.

Вот и весь разговор. Самый обыкновенный, не вызвавший ни у кого подозрений.

Зайцев просидел в буфете до конца перерыва и ровно в два поднялся в бухгалтерию. Устинов за своим столом помечал что-то красным карандашом в бумагах. Рядом с ним дымился стакан крепкого ароматного чая.

Больше в тот день Зайцеву беседовать со своим начальником не пришлось. Через полчаса появился шофер Женя, и Константин Иннокентьевич отправился по делам, захватив старенький портфель.

А на другое утро в бухгалтерию зашли двое сотрудников, чтобы получить деньги на командировки. Елена Степановна достала из сумочки большой ключ с замысловатыми бороздками и привычно вставила его в скважину на сейфе. Стальная дверца отворилась, и все услыхали громкий крик Хохловой:

— Господи, да что ж это! Деньги-то где?

Сейф был пуст.

Первым пришел в себя Устинов. Придерживая двумя пальцами очки, как будто это могло помочь ему лучше разглядеть, он осмотрел сейф и заслонил его рукой:

— Товарищи, прошу никого не прикасаться. И вообще выйти из комнаты. Тут должны быть отпечатки пальцев.

В сейфе не осталось ни рубля. Лишь немного мелочи сиротливо приютилось в коробочке из-под скрепок. Тридцать шесть копеек, как оказалось, когда приехала милиция. Вместо двадцати восьми тысяч рублей.

— Вот это цирк! — попробовал улыбнуться Зайцев.

…Первое, что спросил Сосновский у Хохловой, был вопрос о печати.

— Елена Степановна, постарайтесь точно вспомнить и ответить определенно, в каком состоянии находилась мастичная печать, когда вы открывали сейф. Была она повреждена или нет?

— Нет, печать была в полном порядке.

Искренность ответа говорила как будто в пользу Хохловой, но зато против нее свидетельствовало все остальное. Деньги похитили из сейфа, не только не взламывая его, но даже не дотрагиваясь до печати на дверце. Нетронутым оказался и замок на входной двери в бухгалтерию.

Выглядело бы это по меньшей мере таинственно, если б не одно «но»… Существовал человек, которому не требовалось никаких специальных приспособлений — ни дрели, ни «гусиной лапы», ни «балерины», — чтобы проникнуть в сейф. Человеком этим была Елена Степановна Хохлова, кассир. Больше того, чтобы похитить деньги, она могла вообще не проникать в сейф.

Открытие это Сосновский сделал случайно. Он разговаривал с Устиновым о Хохловой. Главбух был серьезен, слова подбирал тщательно, но в одном не сомневался:

— Если вы, почтеннейший Борис Михайлович, подозреваете нашу Елену Степановну, то, позвольте заметить, ошибаетесь. Я ее знаю хорошо. На такое она не способна, а в тот день особенно. Приступ у нее был сердечный. Даже заехать за валидолом пришлось.

— Заехать по пути из банка?! — Сосновский не ожидал такой удачи. — Да ведь тут-то она и могла их оставить!

— То есть вы полагаете, что болезнь Елена Степановна симулировала, а поездку домой использовала, чтобы оставить там похищенные деньги? Это никак невозможно!

— Почему?

— Потому что полностью противоречит фактам и логике. Похищено двадцать семь тысяч девятьсот рублей, а в банке товарищ Хохлова получила только тринадцать тысяч. Спрашивается, куда же девались из сейфа остальные четырнадцать тысяч девятьсот десять рублей?

И Устинов поглядел на Сосновского с некоторым торжеством. Между тем его слова проясняли, как казалось Борису, последние, неопределившиеся еще детали хищения. Сосновский знал, что все двадцать семь тысяч не могли поместиться в небольшой сумке, с которой Хохлова ездила в банк. И вот ларчик открылся просто.

Заехав домой и оставив деньги, взятые в банке, Хохлова отправилась в институт и забрала из сейфа остальные, которые свободно вынесла через проходную в той же сумке!

«Наивнейший ты чудак, папаша!» — подумал Борис, поглядывая на подчеркнуто серьезного бухгалтера, а вслух сказал:

— Насчет фактов не беспокойтесь! Они вполне соответствуют логике. А за ваше сообщение спасибо. Оно нам поможет.

— Надеюсь, я не повредил Елене Степановне?

— Что вы! Она же не скрывала свою болезнь.

Через несколько дней была получена санкция на арест кассира Хохловой по обвинению в хищении крупной суммы денег из кассы научно-исследовательского института. Не отрицая собранных улик, Елена Степановна наотрез отказалась признать себя виновной.

— Деньги я не брала, — повторяла она с отчаянием, так что Сосновскому невольно становилось жаль эту испуганную, больную женщину, подавленную свалившимся на нее несчастьем.

— А кто же их взял, по-вашему? — спрашивал он, задавая этот вопрос не столько Хохловой, сколько самому себе. И ни она, ни он не могли на него ответить.

— Не знаю, — говорила Хохлова.

— Но может быть, у вас есть какие-то соображения, мысли на этот счет? Подозрения?

— Подозрений нету. Кого я могу подозревать?

Сосновский начинал злиться:

— Что ж они, деньги ваши, испарились сами собой? Домовой их унес? Вы понимаете, что деньги похищены? Огромные деньги! Почти тридцать тысяч!

— Понимаю. Но деньги я не брала.

— Против вас все улики! — И Борис приводил аргументы: — Замок не поврежден, сейф в полной сохранности. Это значит, что кроме вас в него никто не заглядывал. Из банка деньги везли вы. Заезжали с ними домой…

— Деньги я привезла в институт.

— Этого никто не может подтвердить.

— Я сказала Константину Иннокентьевичу. И Вадим там сидел.

— Но они-то не видели денег!

Тут Борису начинало казаться, что наивность ее — хитрая актерская игра и он имеет дело с изворотливым преступником. «Неужели она надеется, что мы окажемся дураками и поверим в конце концов в эту святую простоту?»

— Вам лучше сознаться. Если вы вернете деньги, суд окажет вам снисхождение. Учтут и состояние здоровья.

— Деньги я не брала.

«Нет, на авантюристку она непохожа. По виду — честная служака. Но с другой стороны, трудная жизнь, маленькая зарплата, а тут возможность сразу обеспечить себя до конца дней. Соблазн велик».

— Вы взяли деньги в банке, завезли их домой, оставили, потом приехали в институт. Воспользовавшись отсутствием Устинова и Зайцева, вы забрали из сейфа все, что было, и, сказавшись больной, вынесли деньги в своей сумке!

Когда он изложил свою версию впервые, Хохлова схватилась за сердце, но Сосновский повторял ее не раз, и она, притерпевшись, только твердила свое:

— Деньги я не брала.

— Вы сами осложняете свое положение!

Однако по-настоящему осложнялось положение следствия.

Обыск на квартире Хохловой не дал никаких результатов. Ревизия в институте, где она проработала около десяти лет, не обнаружила ни одного случая нарушения финансовой дисциплины. Наконец, все знавшие Елену Степановну дали о ней самые лучшие отзывы как о скромном, добросовестном и предельно честном человеке. Институт решил направить на суд общественного защитника.

Но суд не состоялся.

— С такими доказательствами, Борис Михайлович, дело в лучшем случае вернут на доследование, — подытожил Скворцов. — А нам с вами… — Он постучал ладонью по затылку. — Вот так, в таком плане…

Сосновский не спорил:

— А что же делать?

— Искать! Деньги-то похищены!

После этого Скворцов вызвал Игоря и сказал:

— Нужны свежие силы, более широкие идеи…

…Рев прекратился. Даже комментатор замолчал. Но тишина тяготила больше, чем крики. Наверно, и армеец, что подошел к мячу, слушал эту тишину, потому что он со страхом смотрел на мяч, не в силах поднять отяжелевшую ногу. Вратарь же, наоборот, выглядел спокойным. Он не ругал защитников, не размахивал руками, а замер, наклонившись в воротах, глядя на противника так, будто он уже знает, в какой угол сейчас ринется мяч. И, сдаваясь перед этим секущим взглядом прославленного вратаря, армеец ударил не хитро и сильно, как собирался рядом со штангой, а тихо и прямо покатил мяч в ворота.

Но перед самым толчком парень не удержался и глянул все-таки в желанный угол. И этот, почти непроизвольный взгляд, решил судьбу матча. Вратарь перехватил его и ринулся к штанге, а мяч, прокатившись рядом, пересек белую линию.

«Кому-то сейчас потребуется валидол», — подумал Игорь. Телевизор исторг победный клич. Клич тем более ликующий, что именно в этот миг судья высоко поднял руки над головой, возвещая, что чемпион страны потерпел поражение. А к защитнику, забившему пенальти, уже бёжали одноклубники, прыгали, повисая у него на шее, повалили на траву и на эту кучу трусов и футболок обрушивались запоздавшие, и кто-то, несмотря на энергичные действия милиции, рвался с трибун на поле… Но тут оператор решил показать массовый триумф, и камера двинулась вдоль трибун, откуда взлетали голуби, где реяли победные плакаты и восторженные болельщики бросали в воздух шапки, газеты и даже пытались подбрасывать друг друга…

Мазин уже протянул руку, чтобы выключить телевизор, когда на экран выплыло крупным планом лицо болезненного вида человека лет сорока в низко надвинутой на глаза кепке. Такие лица встречаются возле пивных, и не только в дни получки. Они не очень приметны, и не приметностью своей задержал человек на экране внимание Мазина, а полной отстраненностью от происходившего. Казалось, этого человека просто не было на стадионе. Он отсутствовал. Ни один мускул не двигался на его лице. Даже окурок в углу рта не шевелился. Не заметить его, не обратить на него внимания было невозможно. И когда оператор, удивившись, остановил на секунду камеру, Мазин успел встретиться глазами с человеком с экрана. Тот, естественно, не видел Мазина. Он протянул руку к хлопавшему рядом соседу и взял его за рукав. Л камера пересекла трибуну снизу вверх и приблизила световое табло с победным счетом. Игорь щелкнул кнопкой. Экран погас.

Заснул Мазин не скоро и, засыпая, внезапно еще раз ясно и отчетливо увидел лицо человека со стадиона, странное лицо человека, равнодушного к такому триумфальному, выстраданному голу…

Победа над чемпионом взволновала умы. Мазин почувствовал это утром в троллейбусе, где над ухом его упрямо доказывал кому-то пассажир с дамским зонтиком:

— А я вас уверяю, что здесь был точный расчет. Психологический прием. Ни один вратарь не ждет подобного гола!

В управлении эту же тему развивал Сосновский. Игорь услыхал его голос издалека. Борис стоял в конце коридора и дергал за лацкан капитана Пустовойтова, офицера уже немолодого, с седыми мужицкими усами:

— Ты понимаешь, капитан, он это со страху. Это точно. Но ведь результат важен! Два очка! Как ни крути.

Тут Боб заметил Мазина и выпустил капитана:

— Привет, старик! Видал? Вот это да! Штука — два очка!

— Приветствую вас, Илья Васильевич. Здравствуй, Боря! Торжествуешь?

— Я вполне. А капитан хмур и сосредоточен. Он вчера дежурил на стадионе, а там зарезали какого-то пьяницу. Даже не до смерти, но Илье Васильевичу его жалко. Говорит, всю радость испортил.

— Да брось ты, Борис Михайлович, шутить. Что же тут хорошего, если человека ножом ударили?

— Наверно, он болел за «Динамо».

Пустовойтов смотрел на Сосновского осуждающе.

— Что там стряслось? — спросил Мазин сочувственно и тут же пожалел, потому что капитан любил рассказывать подробно, а Игорь торопился в институт.

— Странный довольно случай, Игорь Николаевич. Раненого мы обнаружили в парке. Знаете, вправо от центральной аллеи. С ножевым ранением под левую лопатку. Сразу после матча.

— Как же он объясняет?

— Да никак пока. Был в бессознательном состоянии. Сейчас в больнице, но поговорить нельзя.

— А кто он?

— Тоже неизвестно. Не нашли документов.

— Пьяница! — вмешался Борис. — Двинул после матча с дружками победу праздновать. Там же забегаловка рядом… Вот и не поделили что-нибудь.

— Он не похож на пьяницу. Человек, видно, интеллигентный.

— Сейчас интеллигентные так хлещут…

— Да и следов драки не заметно. Потом удар очень уж расчетливый.

— Ладно, Илья Васильевич. Придет в себя — расскажет.

— Одна надежда. Следов-то не сохранилось. Там столько людей вчера прошло!

В летние дни набережную переполняли гуляющие, однако сейчас, когда осень устоялась, людей здесь было мало. Мазин поднялся по бетонной лестнице и с трудом приоткрыл массивную дверь.

— Вам кого, гражданин? — спросил его вахтер тоном человека, которому никогда не надоедает ощущать власть, пусть минутную, над ближними, и Игорь подумал, что этот небритый страж с маленькими подозрительными глазками, наверно, ни за что не согласился бы на другую, даже высокооплачиваемую работу.

Он достал удостоверение и протянул вахтеру. Тот изучил его, зачем-то шевеля губами, и возвратил, смягчив немного выражение лица.

В бухгалтерии были посетители, и Мазин успел осмотреться. Он сразу понял, кто здесь Устинов, а кто Зайцев, и узнал Хохлову. Это не составляло труда, хотя по материалам дела он и представлял их несколько иначе. Так, Устинова он представлял более пожилым и ростом пониже, неприметным служащим в нарукавниках. Тот действительно носил нарукавники, однако никак не походил на старика. Это был крепко сбитый круглоголовый человек с открытым скуластым лицом, на котором прочно сидел небольшой мясистый нос с синеватыми прожилками. Только эти прожилки и напоминали о возрасте главного бухгалтера. Выглядел же он гораздо моложе своих шестидесяти лет. Голая бугристая голова его была гладко выбрита и крепилась с туловищем короткой толстой шеей, но повернул Устинов ее легко, без всякого напряжения:

— Вы ко мне, товарищ? Сию минуту. Присаживайтесь пока.

Мазин сел, а Устинов опять легко обернулся к человеку, с которым прервал разговор, и продолжал:

— Скажите лучше, побаиваетесь, а?

Тот замахал тонкими руками:

— Почему это я побаиваюсь? Вы же меня знаете и я вас знаю… Но у нас же стенгазета, а не «Известия»!

Вмешался Зайцев:

— Это точно. В «Известия» вас бы не взял никто.

Тонкорукий обиделся:

— Я, между прочим, инженер, юноша.

— А вы знаете, что сказал Некрасов об инженерах? Он сказал: инженером можешь ты не быть, но гражданином быть обязан.

Стенгазетчик взорвался:

— Не вам меня учить, молодой человек!

Зайцев нервно захохотал.

Он больше походил на своего двойника, собранного Сосновским по кусочкам и хранящегося в толстой папке с надписью «Дело». Но и в нем не было ничего криминального. Обыкновенный парень из тех, кто не в ладах со спортом и в институте всеми способами отвиливает от физкультуры. Пожалуй, неряшлив. Мазин заметил небритые щеки и оторванную пуговицу под галстуком. Желтоватое лицо неприятно оттеняли темные пятна под глазами. Но когда Зайцев говорил, глаза ядовито оживали, и лицо не казалось болезненным.

Стенгазетчик снова обратился к Устинову:

— Давайте, Константин Иннокентьевич, вернемся к разговору о вашей заметке попозже. Сейчас обстановка не совсем подходящая.

— Как вам будет угодно.

Мазин проводил инженера взглядом и повернулся вместе со стулом:

— Критикуете, Константин Иннокентьевич?

— Немножко. А вы, собственно, — по какому вопросу?

— Да все по тому же…

И постучал ногтем по железной стенке сейфа.

— А… вот что. Так сказать, свежие силы…. — почти процитировал он Скворцова. — Крепкий орешек оказался? Не разгрызете?

— С вашей помощью надеемся.

— Да мы уж и не знаем, чем помочь.

— Елена Степановна два месяца помогала…

Это снова вмешался Зайцев. Однако Игорь смотрел не на него, а на Хохлову.

В молодости она была, наверно, красивой, но с тех пор прошло много лет, и если теперь волосы Елены Степановны были заботливо уложены и даже слегка подкрашены, а щеки припудрены, то делалось это, как понял Мазин, не для того чтобы привлечь внимание, а скорее наоборот, чтобы не привлекать его, не напрашиваться на сочувствие, лишний раз напоминавшее о пережитом, о том, что нужно было забыть, как не раз уже приходилось забывать и перешагивать через боль в не очень удачной жизни.

Игорю предстояло еще многое узнать об этих людях. Он пришел, чтобы сделать маленький первый шаг. И, понимая, что путь будет длинным, приготовился не обольщаться результатами первого шага.

— Здесь все по-прежнему? Мебель? Ваши рабочие места?

— Даже родинка у меня на щеке, — опять спаясничал Зайцев, и Мазин снова ему не ответил.

Он посмотрел в окно, отметил, что вблизи нет ни карниза, ни водосточной трубы, ни пожарной лестницы, по которой можно было бы проникнуть в комнату, взглянул на двухтумбовые канцелярские столы, безобразный сейф, не оправдавший своей показной мощи, и задержался взглядом на маленьком телефонном столике, покрытом выгоревшей плюшевой скатертью. Когда-то скатерть была синей, даже темно-синей: об этом можно было догадаться, потому что рядом с телефоном сохранилось яркое прямоугольное пятно.

Наверно, летом, когда солнце выбеливало скатерть, здесь что-то стояло.

— Что тут было? — спросил Мазин, положив руку на пятно. Спросил не потому, что пятно наталкивало на смелые идеи (он уже знал, что они не так часто совпадают с истиной), а потому, что не собирался возвращаться в эту скучную комнату. — Что стояло на этом месте?

— Мой радиоприемник, — сообщил Зайцев.

— Ваш личный радиоприемник?

— Личный. Частная собственность.

Тон Зайцева не злил Мазина. Ему приходилось беседовать и не с такими задиристыми.

— Слушали музыку в обеденный перерыв?

— Иногда и в рабочее время!

— Классику или джаз?

— Частушки в основном. Народное творчество.

— Хорошее дело. Кто же не выдержал? Вы или приемник?

Ему показалось, что Устинов собирается что-то сказать, но Зайцев ответил раньше:

— Решил спасать имущество. Раз уже тут начали…

— Вы хотите сказать, что забрали принадлежавший вам радиоприемник, который стоял на этом столике, после хищения?

— Так точно. Запишите в протокол.

Да, комната дала немного. Люди в ней тоже. Зайцев слишком болтлив, Устинов, наоборот, чересчур солиден, но оба мало похожи на дерзких грабителей.

— Извините за нескромность, товарищ… Как я понимаю, к раскрытию тайны вы еще не подошли?

«Раскрытие тайны» прозвучало смешно. «Все-таки нарукавники он не зря таскает. И не пьет и не курит, конечно».

Устинов выдвинул ящик стола, достал папиросу и неторопливо вставил ее в старенький янтарный мундштук.

— Орешек крепкий.

— Тем больше вам чести, если справитесь.

— Мы с вами, Константин Иннокентьевич, обязательно встретимся и обо всем этом поговорим. И с вами, товарищи.

Зайцев театрально приложил ладонь к несвежей сорочке, а Хохлова наклонила голову над столом. За все время она не проронила ни слова.

Мазин спустился на третий этаж. Здесь коридор казался не таким однообразным, как наверху, некоторые двери были обиты дерматином. За одной из таких солидных преград помещались приемная директора и его заместителя. Стол секретарши директора был пуст, из чего Игорь заключил, что шеф отсутствует, и не ошибся. Зато за другим сидела приятная женщина средних лет и точила карандаши, заталкивая их в маленькую, похожую на мясорубку машинку.

— Профессор Филин у себя? — спросил Мазин, припомнив фамилию и титул заместителя директора.

Минут через пять его пригласили в кабинет.

Профессор был в отличной форме, сухопар и подтянут. Темно-синий костюм сидел на нем очень ладно, даже с некоторым шиком. Немного старили Филина серебристые волосы, расчесанные на прямой пробор.

— Меня зовут Валентин Викентьевич, — представился профессор. — Вашего предшественника я знаю неплохо. Он приятель моей дочери. («И тут успел», — отметил Игорь). Однако, как говорится, люблю Платона, но истина мне дороже. То есть сдвинуть эту скандальнейшую историю, которая так скомпрометировала наш институт, с мертвой точки ему, увы, не удалось… Хотелось бы, чтобы вы достигли большего. Поймите, речь идет о чести целого коллектива. Я, например, абсолютно убежден, что работники бухгалтерии непричастны к ограблению, и весьма переживал, когда над головой Хохловой сгустились, так сказать, тучи…

— Хорошо, что вы верите в ее невиновность, — ответил Мазин. — Хохлова нуждается в поддержке. Я, собственно, из-за нее и зашел…

— Ну, это лишнее. Мы полностью доверяем Елене Степановне. А как по существу дела?

— Ничего обнадеживающего сообщить не могу.

Профессор машинально написал на чистом листе бумаги, лежавшем перед ним, толстым синим карандашом: «Хохлова».

— Печально. Но мой вам совет: ищите не в бухгалтерии, хотя это и соблазнительно. Например, Константина Иннокентьевича я знаю по войне. Кристальной души человек.

«Устинов» приписал он под «Хохловой».

— А что вы скажете о Зайцеве?

Филин помолчал, выводя карандашом «Зайцев»:

— Его я знаю меньше…

Вдруг он быстро обвел жирной рамкой первые буквы фамилии — X, У и 3 и рассмеялся, протягивая лист Мазину:

— Икс, игрек, зэт? Вот вам уравнение с тремя неизвестными. Их может оказаться и больше. Надеюсь, вы будете держать нас в курсе поиска? В допустимых пределах, разумеется.

— Я надеюсь на вашу помощь.

— Все, что в наших силах, будет сделано. Мы заинтересованы в истине не меньше вас.

Перед тем как уйти из института, Мазин зашел в отдел кадров и просмотрел книгу пропусков на вынос имущества. И хотя Зайцев, как постоянный работник, мог вынести свой приемник по личному пропуску, оказалось, что он брал и специальный. Это было зафиксировано в записи от 10 августа. Таким образом, подтверждалось все, что Мазин услышал от самого Зайцева: использовать приемник для выноса денег (Мазину пришла в голову и такая мысль) Зайцев или кто-то другой в день хищения не мог.

Возвращался Игорь на работу невеселый. Ничего нового он не узнал. Хохлова имела все возможности взять деньги без помех, Зайцев и Устинов ключей от сейфа не имели, однако видели их, могли держать в руках, снять слепок. Они постоянно находились рядом с сейфом. А другие сотрудники института? Знакомые Хохловой, Устинова и Зайцева, наконец, люди, делавшие ключи… Не икс, игрек, зэт, а целый алфавит!

Мазин вошел в кабинет и начал хмуро стягивать плащ.

— Старик, — влетел Сосновский, — ты здесь? Раздевайся — и к шефу.

— Что еще горит?

— Пьяница со стадиона умер, не приходя в себя!

Сорокапятилетний мужчина, крупный, грузноватый, с короткой стрижкой «ежиком» и энергичным рукопожатием— таким был Петр Данилович Скворцов. А прозвище Дед внедрил он сам. Пришел из роддома, где дочка его родила мальчишку, и сказал весело: «Теперь я дед. Ясно, молодежь?»

Это была его слабость. И Мазина и Сосновского Скворцов считал чересчур молодыми. Возраст Дед измерял жизненным опытом. «Четыре года на фронте, в разведке! Каждый год — что весь ваш университет! — говорил он. — Вот и прикиньте, насколько я старше!» При всей внешней грубоватости Дед был человеком цивилизованным: подчиненных обычно называл на «вы», и вообще работать с ним было можно. В этом сходились и Игорь и Сосновский. Правда, воспринимали они Скворцова по-разному.

— Ну вот, Игорь Николаевич, еще событие! — сказал он. — Тщательно обдуманное убийство.

— Это точно. Убил не новичок. Удар очень квалифицированный, — подтвердил Пустовойтов, сидевший у окна. — Таким ударом снимали немецких часовых. Здесь практика нужна. В городе за последние годы ничего похожего не припоминаю.

— Я тоже, — кивнул Скворцов. — Придется поработать мозгами. Так как ни следов, ни свидетелей нет, путь один: установить личность убитого, потом докопаться до мотивов убийства. Ну, а там немножко останется — найти убийцу.

Все сдержанно улыбнулись.

— Действуйте. Суммируйте факты, намечайте план работы. Но институт не забывать! Ясно?

— Вас понял. Разрешите идти? Пойдемте, Илья Васильевич.

ГЛАВА II

— Так что же нам известно, Илья Васильевич? — спросил Мазин, возвращаясь к себе и открывая форточку.

Пустовойтов полез в карман за папиросами. Полковник категорически запрещал курить в кабинете. Даже завел страшную картинку — череп с папиросой в зубах, а под ним элегическая надпись: «Я мог бы жить еще». Картинку он держал в столе, но показывал каждому, у кого замечал сигарету. Натерпевшийся Пустовойтов с наслаждением затянулся.

— Известно только то, что он умер. Но есть один штришок. Утром в больницу кто-то звонил и спрашивал, жив ли раненый. Сказал, что из милиции. Улавливаете?

— Понимаю. Не было полной уверенности?

— Похоже. Убийца мог видеть, как «скорая» увозила раненого. И теперь нервничает.

— Нужно предупредить врачей, чтобы не говорили о смерти. Пусть интересуется.

Мазин стал сам набирать номер. Но едва соединился с больницей, как лицо его сморщилось.

— Опоздали! Он звонил еще раз и знает, что раненый не приходил в сознание. ПостаралисьГ

— Моя вина, — огорчился капитан. — Нужно было предусмотреть.

— Да, конечно, хотя от этого не легче. Вот что, Илья Васильевич, едемте в больницу, поглядим его вещи.

В машине Пустовойтов сказал:

— Все, кого удалось опросить на стадионе, не заметили ни драки, ни ссоры. Значит, подстерегали.

— Подстерегали в шестидесятитысячной толпе?

— Убийца знал его!

Мазин подумал немного:

— А вам не кажется, что и убитый знал убийцу? Однако не подозревал, что тот собирается убить его. Они могли выходить вместе, а возможно, и сидели вместе на матче.

Пустовойтов затормозил.

Встревоженный врач в очках с толстыми стеклами ждал их. Он виновато моргал совиными глазами и оправдывался, подробно употребляя непонятные медицинские термины.

Мазину было трудно судить, насколько этот человек с полным одутловатым лицом и заметной лысиной повинен в смерти, которая так запутала и без того неясное дело. Он даже сочувствовал врачу. Ему, возможно, попадет, потому что всегда найдутся умники или недоброжелатели и докажут, что раненого можно было спасти, и врач получит какое-то взыскание, которое само по себе-то сущая чепуха, но на такого часто моргающего человека обязательно подействует тяжело, и жену его взволнует, хотя жена совсем уж ни в чем не виновата… Игорь поймал себя на том, что жалеет жену врача, и улыбнулся нелепой мысли.

— Хорошо, хорошо… Главное я понял, — сказал он, имея в виду, что главное — это смерть, и тут уж ничего не изменить. — Скажите, пожалуйста, на телефонный звонок вы сами отвечали?

— Утром я, а потом Светочка.

Светочка, дежурная сестра, выглядела неумной, и, как всё неумные люди, считала себя правой, а других виноватыми и вообще врагами.

— А что я такого сделала? — запротестовала она, хотя Мазин и не думал ее обвинять. — У меня о больном спрашивают, что же я, по-вашему, молчать должна? Нам все время о чуткости говорят, а раз человек спрашивает…

— Вы, Светлана, меня не поняли. Я не прорабатывать вас приехал. Вспомните, как этот человек называл раненого?

— Да так и называл… «Тот, что вчера ранили».

— А фамилию, имя какое-нибудь он говорил?

— Нет. Не говорил.

— И вам он не называл фамилию? — повернулся Мазин к врачу.

— Нет, точно, нет.

— На теле убитого нет наколок? Может быть, имя?

— Не обратил внимания.

— Ладно, посмотрим.

Мазин и капитан прошли в соседнее помещение. Игорь приподнял край простыни, которой был накрыт умерший. На вид ему было лет пятьдесят, но седые волосы, морщинистые щеки могли принадлежать и старику, и человеку, рано поседевшему. Лицо было спокойным, будто человек устал, прикрыл глаза и не слышит, что происходит. Пустовойтов был прав: это был интеллигентный человек, что-то напоминало в нем немолодого учителя, строгого и дисциплинированного и как будто нерусского — вытянутое лицо блондина с прямым носом и резко очерченным подбородком.

«Может быть, латыш или поляк!» — подумал Мазин, и тут ему показалось, что он где-то видел это лицо. Но, перебрав в голове возможные варианты, Игорь убедился, что никогда не встречал лежавшего на столе человека. И все-таки он не мог отделаться от ощущения, что видел его, причем недавно. «Нет, ерунда. Наверно, он просто напоминает мне кого-то, но чем?»

Светлана принесла вещи убитого. И хотя Мазин знал, что никаких документов в одежде не обнаружено, он еще раз внимательно осмотрел все, что положили перед ним, начав с плаща. Там оказалась пачка папирос «Беломор», измятый носовой платок и сложенный вдвое футбольный билет с оторванным контролем.

«Значит, на матче он был!»

Мазин отложил билет и, приподняв серый пиджак с вымокшей бурой подкладкой, опустил руку во внутренний карман. Сначала в один, потом в другой. В обоих было пусто, как и в карманах снаружи, если не считать смятой пятерки и нескольких медных монет. В маленьком кармашке нашлись дешевые стальные часы. Игорь поднес часы к уху, послушал, как они стучат, и развел руками:

— Ничего не попишешь! Неужели его ограбили?

На обратном пути капитан спросил:

— Странно, что звонивший не назвал никакой фамилии. Выходит, не так уж хорошо он знал убитого.

— Наоборот, — возразил Мазин, — видимо, ему было известно, что у раненого нет документов, а сообщать фамилию не входило в его цели. Дед прав. Пока не установим личность убитого, не продвинемся ни на шаг. Уверен, что обнаружится какая-нибудь зацепка! Должны же существовать родные, друзья, люди, которые будут его искать.

…Но зацепки не нашлось. Никто и не думал разыскивать пожилого седого человека в сером пиджаке, для которого очередной футбольный матч оказался последним.

— Остается одно — приезжий, — заключил Пустовойтов.

Мазин с капитаном снова сидели в его кабинете. За окном лил дождь.

— Если бы мы хоть это знали наверняка! А вдруг просто одинокий, нелюдимый человек? Почему у приезжего нет документов?

Пустовойтов осторожно крутил в твердых пальцах тонкую папиросу.

— Это резонно, что нет документов. Но я, Игорь Николаевич, полагаю, что приезжий. Хотя по гостиницам я поискал. Ответ отрицательный. И все-таки одежда…

Капитан прослужил в милиции лет двадцать с лишним, был прекрасным практиком, но людей с дипломами переоценивал и как-то побаивался. Ему казалось, что они знают дело лучше и легко приходят к тому, что ему самому дается трудно и медленно. И сейчас капитан был уверен, что все, о чем он говорит, Мазину давно известно и, очевидно, только оттого, что тот носит синий ромбик на пиджаке. Игорь же отлично понимал, что существует множество вещей, которые Пустовойтов знает лучше него. Мазин сам думал об одежде. Из того, что попало к ним в руки, это было самое странное. Вся одежда была нездешнего производства и совсем новая, даже носки, на которых сохранился обрывок бумажной этикетки. Ни одной поношенной вещи, как будто человек специально перед смертью сходил в магазин. Но согласись Мазин сразу с Пустовойтовым, тот сразу утвердится в том, что открывает велосипед, и замолчит, дожидаясь указаний. Другое дело — натолкнуть его на сомнения. Тут уж Пустовойтов сочтет своим долгом высказаться до конца.

— Продавать вещи могли и у нас, — сказал Мазин.

— Я узнал насчет костюма. Импортный. Таких костюмов у нас не продавали.

— Хорошо. Предположим, приезжий. Хотя зачем ему ехать сюда во всем новом? Но давайте действовать, исходя из этого. Попытайте счастья в аэропорту, на вокзалах. Может быть, там его запомнили. Есть и еще место, где его видели…

Мазин посмотрел на таблицу розыгрыша, которая лежала под стеклом.

— Стадион?

— Да, стадион.

— Я опросил там десятка два…

— Нам нужны другие. Те, что сидели рядом. — Игорь достал смятый обрывок футбольного билета, найденный в кармане убитого, и разгладил его пальцами. — На очередном матче их можно пригласить по радио.

— Только не по радио, — возразил капитан. — Рядом мог сидеть и убийца.

«Рядом мог сидеть и убийца…» Игорь вдруг вспомнил неподвижное лицо на трибуне. «Ну, чепуха, конечно. Скорее всего парень болел за «Динамо». Потому и не радовался. А кто сидел с ним рядом? Кажется, пожилой, худощавый… Он еще его за рукав». Но представить себе этого второго Мазин не смог. Он еще раз провел пальцами по билету.

— Позвольте взглянуть, Игорь Николаевич?

— Пожалуйста, Илья Васильевич, пожалуйста.

Пустовойтов взял кусочек голубой бумаги с красными цифрами.

— Так… Трибуна западная, тридцать пятый ряд, сорок второе место. Хорошие места. Это как раз под световым табло!

— Под табло?

Мазин снова вспомнил. Вот камера задержалась на мрачном отсутствующем лице, мелькнул рядом неприметный сосед, и оператор, будто испугавшись безрадостного лица на экране, повел камеру прямо вверх, туда, где победно светились цифры —!: 0.

— А знаете, Илья Васильевич, — сказал Мазин. — возможно, соседей опрашивать и не придется.

Сказал и запнулся. Не такой человек капитан, чтобы поверить в подобное, мягко говоря необоснованное, предположением.

— Не придется?

— Пришла мне в голову одна мысль. Но это проблематично. Вокзалы надежнее. Занимайтесь ими основательно!

Заведующий спортивной редакцией телевидения казался человеком весьма далеким от спорта. В лучшем случае он мог быть шахматистом. Смотрел он на Мазина уныло и подозрительно, не скрывая недовольства. Что это еще за история, и чем она кончится — вот что было написано на его бледной, анемичной физиономии.

— Да, мы считали матч принципиальным, on транслировался на Москву и записан на пленку…

— Отлично. Я хотел бы просмотреть запись.

— Очень жаль. У нас просмотр связан с техническими трудностями. Впрочем, я постараюсь вам помочь, хотя и не уверен.

— Постарайтесь, постарайтесь!

Мазин нервничал. Он знал, как на телевидении относятся к лишним минутам, и боялся, что заключительный послеголевой триумф не попал в передачу.

Ждать пришлось долго, и все это время Игорь перебирал в кармане связку ключей, стараясь на ощупь определить, какой ключ откуда. И хотя ключи были отлично знакомы, он перебирал их снова и снова, пока не засветился большой выпуклый экран и не появилось крупное изображение. Снова защитник шел к мячу, сиротливо приютившемуся на одиннадцатиметровой отметке, снова замирал стадион и взрывался радостным кличем…

«Неужели не покажут?»

Но показали. И шапки, вскинутые в небо, и газеты, планирующие над головами, и раскачивающиеся плакаты, и наконец…

— Ну, вы довольны?

— Очень. Покажите еще раз две последние минуты и остановите, когда я подниму руку.

Изображение на экране омертвело, как и лицо убийцы. А в том, что он видит перед собой убийцу, теперь Мазин почти не сомневался, потому что узнал человека, сидевшего рядом.

Борис Сосновский, которого полковник Скворцов считал решительным и энергичным, а Мазин — человеком, погубившим свое артистическое дарование, принадлежал к типу людей, неизменно нравящихся друзьям, знакомым, женщинам и начальникам. Казалось, он только что сошел с плаката, откуда призывал покорить природу, сохранить деньги в сберегательной кассе или провести отпуск, путешествуя по родному краю. Боб был широкоплечим и стройным, обладал прекрасной светлой, чуть вьющейся, шевелюрой, носил спортивные пиджаки, охотно ссужал деньгами, когда они у него были, но больше занимал, всегда возвращая вовремя, немножко пел под гитару и имел разряд по гимнастике.

Разряд Борис получил еще в школе, но особенно он пригодился ему в университете, потому что человеку, защищающему спортивную честь факультета, невозможно отказать в положительной оценке. Из этого не следует, что Сосновский был глупее тех, кто проводил вечера за книжками в библиотеке. Просто он не видел смысла в том, чтобы сидеть над учебниками, когда можно поиграть в хоккей, пойти на эстрадный концерт или потанцевать с девушками. Изредка его упрекали, на что Боб отвечал единственным латинским изречением, усвоенным из скучного курса: «Non scholae, sed vitae discimus»[58].

И нужно сказать, что первый жизненный экзамен Сосновский выдержал. Вел он дело, которое поначалу представлялось пустяковым. Речь шла об артели, изготовлявшей обыкновенные копеечные веники. В городе такими вениками были завалены все хозяйственные магазины. Однако на селе люди подметали полы самодельными конструкциями из бурьяна и веревки. Работники артели вскрыли эту диспропорцию, и излишки их продукции устремились на неосвоенную периферию, где реализовывались уже не за копейки, а за рубли, причем довольно длинные. Выяснилось это не сразу, и Сосновский еще во многом сомневался, когда однажды, возвращаясь с работы, был остановлен весьма респектабельным мужчиной средних лет, выглядывающим из окошка «Волги» цвета кофе с молоком.

Мужчина дружески предложил подвезти Бориса. И хотя Сосновский узнал председателя артели, он решил, что ехать лучше, чем идти пешком. Председателя это решение воодушевило, и он заявил, что такой приятный молодой человек, как Борис Михайлович, должен ездить всегда если не на «Волге», то хотя бы на «Москвиче», и что он, председатель, и его товарищи охотно окажут эту небольшую любезность молодому талантливому следователю.

— Знаете, — ответил Сосновский, простодушно улыбаясь, — а ведь я на ваш счет сомневался. Вы мне глаза открыли.

Председатель помрачнел:

— Мы беседуем без свидетелей.

— Это неважно. Главное знать самому. А доказательства я найду. Остановите машину, пожалуйста. Мне тут недалеко.

И нашел… Так что полковник имел основания полагаться на Бориса.

Со студенческих лет у Сосновского сохранилась спортивная привычка: не падать духом и не завидовать сопернику. Не завидовал он и Мазину, тем более что и тот успехом похвастать пока не мог. Но к неудаче в деле Хохловой примешивалось огорчающее обстоятельство личного характера. Еще в университете Борис познакомился с дочерью профессора Филина — Юлей. Отношения у них сложились дружеские, приходил Боб, когда хотелось поболтать с понимающим человеком, делился многим, чего не доверял приятелям. Наивная Юля работу Сосновского представляла как непрерывное опаснейшее приключение, а он не стремился ее опровергать. Вообще в глубине души Борис считал Юлю странной, не от мира сего. Внешне она была, по его мнению, не хуже других, но замуж почему-то не вышла, а ей уже перевалило за двадцать пять. Окончив филфак, Юля поступила по распределению в среднюю школу и никогда не жаловалась на работу, хотя, с точки зрения Сосновского, справиться с вооруженным бандитом было гораздо легче, чем поддерживать дисциплину в пятом или седьмом классе сорок пять минут подряд. Юля же считала героем его, Бориса. И теперь после неудачи в институте он стыдился такой репутации. И еще иногда ему приходило в голову, не поддерживает ли он своей дружбой определенные иллюзии, ведь у женщин все не так, как у людей: вечно не то на уме… Об этом Борис думал, нажимая звонок на дверях профессорской квартиры.

Открыла ему Диана Тимофеевна, «юная мачеха», как называл Сосновский за глаза молодую жену профессора.

— Проходите, Боря, Юлечка у себя.

Юля вышла из своей комнаты, поправляя коротко постриженные рыжеватые волосы. Одета она была с учительской аккуратностью в темное, неброское платье.

— Борька, раздевайся! У меня сегодня приемный день. Только что ушла Татка Кучерова.

— Татка?

— Неужели не помнишь? Самая милая девчонка из нашей группы. Чудесные глаза, как у княжны Марьи.

— Глаза? Понятия не имею.

— Какие вы, мужчины, слепые. Смазливую мордашку ты бы не забыл!

— Ну что ты, Юленька! Я припоминаю, — соврал Боб безгрешно. — Чем она занимается? Верная супруга и добродетельная мать?

Юля усмехнулась:

— Пальцем в небо! Татка в аспирантуре. Приехала из Ленинграда. Сейчас я угощу тебя чаем с кексом собственного изготовления и все расскажу.

— Наука не должна разрушать семейный очаг.

— С очагом у Татки как раз неважно. Ты не представляешь, что за хам ее супруг! Когда она приезжала летом, муженек даже не подумал встретить жену на вокзале. Дома не оказалось цветов. И это в день Таткиного рождения, пятого августа!

Юля поставила чай и кекс на столик:

— Пробуй и хвали. И не защищай эгоистов мужчин.

— Возможно, Танечкин супруг трудился над докторской диссертацией? Чтобы не отстать в семейной гонке в науку.

— Он в ней не участвует. Этот типчик работает в папулином институте младшим бухгалтером.

— Вадим Зайцев? — спросил Сосновский, опуская руку с кексом.

— Ты., конечно, подумал о краже? Успокойся! Зайцев не имеет к ней никакого отношения. Папа уверен, что сотрудники вне подозрений.

— Юля! Ты — святая простота. И папа твой тоже.

— Ах, мистер проницательный сыщик! Вы заподозрили Таточку?

— Пока нет. Но деньги-то исчезли пятого августа.

— Роковое число.

— Что она еще рассказывала?

— Для тебя ничего интересного. Вадим появился дома поздно, вел себя ужасно. Они поругались, и Татка ушла к родителям.

— Может быть, он нервничал?

— Понятия не имею.

Сосновский взялся за кекс.

«Если Зайцев непричастен к краже, он не должен был волноваться пятого вечером. Ведь о том, что сейф пуст, стало известно на другой день, когда Хохлова пришла и открыла его».

Когда-то до революции ипподром находился за городом, но за последние годы новые кварталы окружили его, и он превратился в своего рода остров, обнесенный высоким кирпичным забором, за которым текла жизнь, малопонятная для непосвященных. Мазин был из их числа. Скачки его не интересовали, он пришел сюда в воскресенье не для того, чтобы рискнуть скромным заработком. Он не был человеком азартным, даже лотерейных билетов никогда не покупал, но верил в то, что удачи, как и неприятности, не приходят в одиночку. А удача казалась несомненной.

Лицо, схваченное телевизионным оператором, было отпечатано во множестве фотокарточек, и теперь уже десятки глаз искали в городе — на улицах и в магазинах, в кинотеатрах и темных подворотнях — человека лет сорока с нездоровым и озлобленным лицом.

Правда, этот человек мог сразу же покинуть город, но уже на следующий день милиционер, дежуривший в районе ипподрома, сообщил, что лицо на фотокарточке ему знакомо. Похожий человек часто бывает на скачках.

Известие это поступило в субботу, а в воскресенье Мазин решил сам потолкаться в толпе любителей конных состязаний. Но толпы никакой возле ипподрома не оказалось. Две небольшие кассы в фанерных будочках фильтровали желающих проникнуть за ворота. Возле каждой стояло не больше десятка людей. Игорь прошелся взад-вперед мимо касс, однако не увидел никого, похожего на нужного ему человека. «Возможно, он уже на ипподроме», — решил Мазин и стал в хвост очереди.

Двигалась она, несмотря на свою малочисленность, медленно. Игорь успел изучить цены билетов и принялся рассматривать очередных. Сутуловатая фигура с худой заросшей шеей показалась ему знакомой, но он не узнал этого человека, пока тот не наклонился к окошку, повернувшись в профиль. Это был Вадим Зайцев.

«Неудачная встреча!» — подумал Мазин в первый момент и даже отступил на шаг, но бухгалтер не собирался смотреть по сторонам.

— Мою ложу не взяли? Одиннадцатую. — услыхал его слова Игорь.

Внешне ипподром немного напоминал стадион, но только на первый взгляд. Поле выглядело побольше, однако не оно было тут главным, а вспаханная дорожка, которую отделяли от поля и от трибун два кольца ровно подстриженных кустарников. Зато трибун было меньше. Даже и не трибуны это были, а деревянные павильоны у того края дорожки, где лошади финишировали. В одном крыле павильона продавали пиво и шашлыки, но без толкотни, потому что народу, по сравнению со стадионом, была малая кучка. Да и не пивом, как сразу заметил Мазин, тут интересовались.

Люди на скачки собрались в основном пожилые, совсем немного женщин. Преобладали завсегдатаи. То и дело слышались взаимные приветствия, но приветствовавшие мало походили на друзей. Ощущалась какая-то нервозность и отчужденность. Почти все крутили в руках программки, обменивались с соседями понятными лишь знатокам репликами.

Мазин огляделся. Нужного ему человека по-прежнему не было видно. «А что делает здесь Зайцев? Оказывается, он игрок. На какие деньги? Это любопытно. Стоит присмотреться, как он играет».

Игорь вошел в соседнюю ложу и присел там так, чтобы Зайцев его не видел.

Бухгалтер между тем листал программу и огрызком карандаша вносил в нее объявляемые по радио поправки. Напротив него сидел толстяк с голой круглой головой и мохнатыми седыми бровями. До Мазина доносился его хрипловатый голос.

— Ха! — стучал толстяк карандашом по программе. — Зачем такая скачка? Все знают, что победит Сувенир. Все играют на фаворита. Какая эта игра? Бумага на билет дороже стоит, чем выдача.

В первом заезде скакали девушки. В разноцветных жокейских куртках, наездницы так легко и красиво объехали трибуны, что Мазин залюбовался и подумал: что бы ни говорили об азарте, а скачки — это спорт. Потом девушки отъехали в дальний угол поля, на старт, и их стало плохо видно, а толпа повалила к кассам тотализатора. Касс было много, вдоль всей трибуны, и везде покупали билеты. Слышались загадочные слова: ординар, двойной ординар, ленточка…

Дали сигнал, и разноцветные фигурки понеслись по дорожке. За ними следили без особого волнения. Выдача намечалась небольшая, да и одна девушка, как все ожидали, сразу выдвинулась вперед.

— Караулова идет на Виолетте!

Девушка прошла большую часть дистанции и вырвалась на финишную. Вот она почти рядом с трибуной. Все привстали. Соперницы остались позади. И тут лошадь Карауловой (Мазин даже не успел разобрать отчего), как бы ткнувшись мордой в стену, упала на передние ноги. Девушка мешком перелетела через голову Виолетты и покатилась по земле. Мимо нее промчались пять всадниц.

«Разбилась!» — испугался Игорь и оглянулся, ожидая увидеть такую же; тревогу вокруг себя. Но никто не смотрел на упавшую девушку, все уставились на вышку, где должны были указать победителя. К Карауловой подбежал врач, но она уже поднялась на ноги и пошла вслед за рысцой потрусившей Виолеттой.

Рядом хохотал толстяк:

— Все проиграли, все проиграли! Прекрасная выдача будет.

Зайцев отобрал из пачки, что держал в руке, несколько желтых билетиков, смял и швырнул.

«Ну и публика!» — вздохнул Мазин.

Через час страсти разгорелись. Все пространство между скамьями было усеяно пропавшими билетами, однако у касс народу не убавилось.

Зайцев проиграл не меньше двадцати рублей, но держался спокойно. Зато у его соседа, который тоже проигрывал, лицо налилось кровью.

— Ха! Не могу больше, совсем разориться можно! — кричал он Зайцеву и снова торопился к кассе.

Начался пятый заезд.

«Под номером шесть на Сувенире вместо заболевшего Гаджиева жокей Рыбаков…» — объявили по радио.

На трибунах произошло небольшое замешательство.

— Ха! Гаджиев потерял верный приз!

Зайцев достал кошелек, вынул три красные бумажки и, зажав их в кулак, пошел к ближайшей кассе. «Неужели на все брать будет?» — усомнился Игорь.

Зайцев протянул в окошко все деньги:

— Тройную ленточку от Кредита.

Кредит шел под номером восемь.

Снова перед трибунами проехали жокеи в разноцветных блестящих костюмах. Если бы их костюмы не были грязноватыми, а лица угрюмыми и напряженными, можно было бы подумать, что жокеи сошли с картинки из детской книжки. Вслед за жокеями в старинном экипаже с откидным верхом поехал через поле человек с флажком.

Замолкла музыка, игравшая между заездами меланхоличные вальсы. В дальнем конце поля кучка лошадей рванулась вперед. Зайцев впился глазами в цветные фигурки.

Жокеи прошли поворот и приблизились к трибуне. Игроки как будто повырастали. Толстяк вскочил на скамью и чуть не вывалился из ложи.

— Сувенир! Сувенир! — шевелил он губами, как шаман, вызывающий духов.

Но именно тут, у всех на глазах, вперед вырвался жеребец с цифрой восемь. Он проплыл мимо, почти не касаясь ногами земли. Старик позеленел. Зато Зайцев прыгал и орал:

— Кредит! Кредит!

В начале второго круга стало ясно, что скачка идет только между двумя лошадьми — Кредитом и Сувениром. Жокей на Кредите был одет в зеленую куртку, Рыбаков — в фиолетовую. На дальней прямой их можно было различить по цвету. Видно было, что «зеленый» идет впереди. Хотя разрыв оставался незначительным.

— Гаджиева нет! Гаджиева нет. Что этот Рыбаков? Ха! — бубнил под нос убитый толстяк. Он слез со скамьи и присел, закрыв глаза волосатыми пальцами.

Но вот Сувенир красиво взял поворот и пошел корпус к корпусу с Кредитом. Ипподром завыл. Лошади поравнялись во второй раз с трибуной, мелькнули мимо нее и прошли финиш почти рядом. Кто оказался впереди, разобрать было невозможно. Кредит! Нет, Сувенир! Наконец на вышке, где выставляли результаты, появился человек с фанерной табличкой. Он установил на табло слово «Сувенир».

Мазин посмотрел на Зайцева. Тот вытер пот со лба, хотя было довольно прохладно. Потом вытащил из кармана пригоршю плотных желтых и голубых бумажек, метнул ее по ветру. Билеты полетели, как маленькие листовки.

— Ха! Что я говорил! — заорал толстяк торжествующе. — Понимать надо. Послушай, голубчик, возьми мне три билета на седьмой заезд.

— Сами возьмите, с вашим брюхом больше двигаться надо, — сказал Зайцев зло и двинулся по проходу к воротам.

Мазин почувствовал, что проголодался, и пошел съесть шашлык. Достав бумажник, он стал было к прилавку, провожая взглядом тощую фигуру Зайцева, когда тот вдруг резко повернул к одному из столиков под деревом, у выхода.

За столиком сидел человек в поношенном пиджаке и пил пиво. На бумажке перед ним лежал шашлык. Заметив Зайцева, сидевший сразу поднялся, и Мазин увидел его лицо, то самое, ничего не выражающее лицо. И теперь оно было уныло-отсутствующим, хотя встреча с бухгалтером, кажется, взволновала этого человека. Во всяком случае, оглянувшись по сторонам, он сказал:

— Постой, постой. Давай выйдем.

Игорь двинулся следом, стараясь уловить обрывки фраз.

— …Не было уговора… Ахмет ногу вывихнул за полчаса до заезда. А этот — шкура, нельзя с ним… — говорил человек.

Они вышли за ворота. Там Зайцев свернул в сторону, бросил на прощание громко:

— Не верю я тебе.

Собеседник его пожал плечами и, пройдя пару шагов, уселся прямо на траву, положил на колени шашлык в бумажной тарелочке, который захватил с собой, и принялся есть, стаскивая с палочки один кусочек мяса за другим. Зайцев же подошел к такси, стоявшему рядом с синей частной машиной:

— Свободен?

Таксист посмотрел вяло, раздумывая, везти или отказать, но приоткрылась дверца синей «Волги», и женщина, сидевшая на водительском месте, спросила:

— Может, со мной поедешь?

Зайцев растерялся:

— Что ты здесь делаешь?

— Деньги зарабатываю, — засмеялась женщина и тряхнула короткими черными волосами. — Если серьезно, тебя жду.

— Зачем шпионишь? — зло сказал он.

Женщина не обиделась:

— Шпионы тайно подсматривают, а я стою. жду. Продулся, конечно?

— Я сегодня в выигрыше.

Мазин удивился: ведь Зайцев проиграл все деньги у него на глазах.

— Меня это не радует, — ответила женщина. — Ты говорил, что перестанешь играть.

— Хорошо, я тебе все объясню.

Зайцев сел в машину, хлопнул дверцей. «Волга» медленно покатилась по площади, а Игорь вынул авторучку и записал на программке скачек номер автомобиля. Пока он писал, человек под деревом доел шашлык и пошел не спеша вдоль улицы.

Сообщение Мазина обсуждали в кабинете у Скворцова. Полковник сидел, поставив стул спинкой перед собой, и, уперев подбородок в кулаки, внимательно слушал. Кроме него, в комнате были Пустовойтов и Сосновский.

— Итак, Зайцев уехал с женщиной. Женщина молодая, брюнетка. Номер машины — РО 24–48.

— А вы пошли вслед за человеком, подозреваемым в убийстве? — спросил полковник.

— Да, пошел. И дошел с ним до дома номер четырнадцать по Шоссейной улице.

Карандаш, который полковник держал в руке, стукнулся об стекло.

— Я не оговорился, Петр Данилович. Это тот самый дом, в котором живут Хохлова и Устинов.

— Продолжайте.

— К сожалению, дальше мне не повезло. Человек этот зашел во второй подъезд, и я собирался выяснить, в какую квартиру, когда из подъезда вышел Устинов. Чтобы не столкнуться с ним, я задержался поодаль. Устинов прошел мимо, не обратив на меня внимания.

— А тот успел зайти в одну из квартир? — спросил Борис.

— Нет. Здесь-то я и промахнулся. Человек с ипподрома появился через пару минут после Устинова и пошел в противоположную сторону. Я решил обогнуть дом, рассчитывая присоединиться к нему на улице, но там его не нашел. Уже темнело, и он, видимо, затерялся в толпе. Короче, упустил.

— А в целом, Игорь Николаевич, что скажете?

— Мне кажется странным его визит в дом на Шоссейной.

— Но ведь Хохлова и Устинов интересуют нас совсем по другому делу!

Мазин потер пальцами лоб:

— Значит, я страдаю избытком воображения.

— Вы любитель загадок. Сформулируйте ясно и четко!

— Слушаюсь. Первое. Вероятный убийца оказался знакомым Зайцева, подозреваемого в хищении. Второе. Он же направляется в дом, где живут Хохлова и Устинов, то есть двое других, имевших возможность похитить деньги. Отправляется после встречи и разговора с Зайцевым. Случайно ли?

— Подумаем, — сказал Скворцов. — Вы, Борис Михайлович, как полагаете?

— Я уже ошибся один раз…

— Не увиливайте!

— Виноват. По-моему, Мазин совершает простительную психологическую ошибку. Он связан с обоими делами и, естественно, они немножко находят у него в голове друг на друга. Как можно понять из отдельных слов, услышанных Мазиным, разговор Зайцева и человека со стадиона (кстати, то, что он убийца, еще не доказано) касался скачек, возможно, каких-то махинаций на конюшне, но никак не убийства и не хищения денег. Зачем он заходил в дом на Шоссейной, я не знаю, но не вижу в этом ничего предосудительного, а тем более связывающего оба преступления.

— Ваш вывод?

— Не стоит запутывать и без того запутанные вещи. Дела нужно рассматривать отдельно.

— А по отдельности у вас есть что сказать?

Сосновский заколебался. После разговора с Юлей он надеялся, что напал на верную нить, но раскрывать ее, не проверив, опасался. Хотелось узнать побольше и тогда уж прийти к Игорю, похлопать его по плечу и сказать что-нибудь вроде: «Ну как, старик? Худеешь от натуги? А я, между прочим, могу кое-что подбросить. Зря вы с Дедом меня списали». И выложить все спокойненько. Но что сказать сейчас? Случайный разговор, неподтвержденный факт…

— По делу об убийстве мне ничего неизвестно, а вот насчет сейфа — стоит обратить внимание на Зайцева, но, повторяю, не связывая с убийством.

— Значит, и у вас Зайцев! Почему?

— Образ жизни наталкивает. Играет на скачках.

— Так. Немного. У меня тоже не густо.

Скворцов достал синий почтовый конверт и легонько бросил его на стол.

На конверте почерком человека, никогда не дружившего с пером, было написано: «В городской суд секретно».

Мазин вытащил из конверта листок бумаги в линейку, текст был коротким и без единого знака препинания:

«Начальнику что ищет деньги украденные в институте на набережной.

Может вам интересно будит знать что пятого числа когда деньги украли дочка Хохловой кассирши вышла часов в шесть из дому с тижолым чимоданом позвонила куда то с автомата возли дома и села в автобус № 10 что идет к вокзалу».

Подписи не было. Обратного адреса тоже. Проштамповано — «Главпочтамт».

— Интересно? — спросил Дед.

— Любопытно, — ответил Мазин. — Из суда переслали?

— Из суда. А что вы находите любопытным?

— Кому-то хочется направить нас по ложному следу.

— Может, и не по ложному? — возразил Сосновский.

— В анонимки не верю.

— Стоп, пионеры! Глубже копайтё! Не петушитесь. Представьте такой вариант: вы оба правы! Не ясно? Сам факт мог быть. Могла она уехать с чемоданом. Однако кем использован факт и в каких целях? На первый взгляд, простым, бесхитростным, малограмотным человеком, который хочет нам помочь, не вмешиваясь сам в дело. Но странно. Почему этот писатель ждал так долго? Именно ждал. Помнил все в деталях— и тяжелый чемодан, и номер автобуса, и маршрут, а ждал два месяца?

— Думаете, что факт не выдуман? — спросил Мазин.

— Если писал человек незаинтересованный, зачем ему врать? А если заинтересованный, желающий нас запутать, то мыльный пузырь пускать бы не стал. Пузырь лопается легко, а ему нужно, чтобы след остался. Над этим письмом нам, ребята, подумать предстоит. Изучить его, так сказать. Вообще-то неплохо, что оно пришло. Случайный доброжелатель окажется — проверим его сведения, может, и есть в них смысл. Если же с умыслом написано, будем знать, что нервничает кто-то. Это тоже пригодится. А пока об авторе известно два факта: он знает Хохлову и ее дочку и бывает в районе их дома. Игорь Николаевич, займитесь письмом со всей вашей выдумкой.

— Начну с того, что выясню, уезжала ли дочка Хохловой из города.

— Почему уезжала? — спросил Борис.

— В письме сказано: «Села в автобус, что идет к вокзалу».

— Да, верно.

«Десятка», — думал Сосновский, — маршрут кольцевой. Он проходит и мимо рынка. А недалеко от рынка живет Зайцев. Зайцев знаком с дочкой Хохловой. Она бывала в институте. Что из того? Хохлова взяла деньги и отправила с дочкой к Зайцеву? Глупо. Однако если деньги взяла не Хохлова, то и в «тижолом чемодане» их быть не могло. Но все-таки есть в этой истории с письмом что-то такое, чего не чувствует Мазин».

— А теперь, — продолжал Скворцов. — Илья Васильевич доложит.

Все время помалкивающий Пустовойтов встал, подошел к столу и одернул синий китель. В руках у него была канцелярская папка с тесемками, завязанными бантиком*

— Прежде всего должен сообщить, что мы с Игорь Николаевичем осмотрели одежду убитого на стадионе человека и пришли к выводу, что одежда вся не местного производства. Отсюда я предположил, что и человек этот приезжий. Игорь Николаевич меня поддержал.

Капитан глянул на Мазина. Тот энергично кивнул.

— Мы решили проверить на вокзалах и в аэропорту. С этой целью был составлен словесный портрет и сделаны снимки.

— Мертвого? — спросил Боб.

— Так точно, убитого.

Снимков было несколько. Зная, что мертвое лицо всегда теряет что-то специфическое, капитан дал указание снять его и в профиль, и анфас, и в полупрофиль, одетого в пиджак и в плаще — так, чтобы сохранить максимальное число примет.

— Этими фотоснимками я и занялся. Как вы сами понимаете, одних поездов через наш город проходит в разных направлениях почти сто, поэтому надеялся я мало. Однако позволил себе сделать такое предположение…

Теперь он посмотрел на полковника.

— Не тяни резину, ради Христа! Правильное предположение сделал! Илья Васильевич решил, что человек этот приехал из Москвы.

— Совершенно верно. Из Москвы. Одежда у него вся импортная, новая. У нас в городе сразу такую не купишь, чтоб и плащ захватить в магазине, и костюм, и обувь. По отдельности можно, а сразу вряд ли. В Москве — дело другое. Там выбор шире. Но встает вопрос: зачем москвичу все сразу покупать? Вот если человек приезжий, а особенно из глубинки или транзитный, — тут уже объяснимо: купил и оделся! Так я предположил, и выделил из всех поездов московские.

— Капитан — голова! — бросил Боб.

— Молодец, капитан, — похвалил Скворцов без малейшей иронии.

Пустовойтов выслушал их и продолжал спокойно:

— Перебрал я проводников десятка два и напал на обстоятельнейшего старичка.

— Неужто запомнил? — усомнился Мазин.

— Ручается. Старичок проводник ночью дежурил, а человек этот вроде бы бессонницей страдал, курил много в тамбуре, потом в служебное купе зашел, они с проводником чай пили, беседовали.

— О чем же?

— Да темы у них исторические были. О далеком прошлом. Пассажир о скифах говорил, о курганах, что по степи сохранились. Проводнику этот разговор запомнился.

— А о себе он ничего не говорил?

— К сожалению, нет.

— Имя не называл?

— Тоже нет. Но проводник помнит, откуда он ехал. Билет у него был транзитный из Барнаула. А в Москве он остановку делал.

— Не ошибся старик?

— Ручается.

— Видите, молодежь, какая петрушка? — спросил полковник. — Запрос в Барнаул мы послали. И отпечатки пальцев приложили на всякий случай.

Боб покачал головой:

— Он и там мог быть проездом. Вернее искать через этого типа со стадиона.

— Никто вам не запрещает! Наоборот даже. Ищите! Две ниточки в руках держать всегда лучше, чем одну. Мы мнениями обменялись. Теперь побольше смекалки. Увлекаться не стоит, но неожиданные повороты не Исключены, совсем не исключены.

ГЛАВА III

Остановка десятого автобуса находилась в двух шагах от дома на Шоссейной улице. Тут же рядом, в начале небольшого, недавно разбитого сквера, виднелись две или три скамейки. Мазин подумал, что, сидя на одной из них, анонимщик мог видеть, как выходила дочка Хохловой. Он перешел улицу и, толкнув дверь второго подъезда, стал подниматься по лестнице.

Позади кто-та быстро перешагивая через ступени, спешил наверх. Игорь посторонился. Спешил редактор институтской стенгазеты, тот самый, которого Мазин встретил в бухгалтерии. Он тоже узнал Игоря и даже как-будто кивнул, во всяком случае дернул худой головой и пошагал дальше, не оборачиваясь. Звонка не было слышно, только хлопнула дверь, и Мазин отметил, что редактор живет в этом же подъезде.

На втором этаже Мазин позвонил. Отворили ему не спрашивая. На пороге стояла девушка совсем не похожая на Хохлову: светлая, с прямыми, падающими на плечи волосами и серыми большими глазами.

— Здравствуйте. Мне нужна Елена Степановна.

— Мама еще не пришла с работы. Подождите ее, если хотите.

— Если разрешите… Вы Лена? Моя фамилия Мазин.

Девушка нахмурилась:

— Вы не ошиблись.

— Меня интересует кое-что связанное с этим злополучным сейфом.

Она провела его в комнату, где стоял букетик цветов и висел портрет Хохловой, лет двадцати, красивой и беззаботной.

— Зря вы пришли. Ваш друг уже узнал у мамы все и даже то, чего не было.

Последнюю часть фразы Мазин пропустил.

— Знаете, у вас такая работа, что после «всего» часто остается еще «что-нибудь», и это «что-нибудь» вдруг оказывается самым главным.

— Самое главное то, что мама не виновата!

— Я тоже так думаю. Но у меня спрашивают: «Кто же виноват?»

— А если вы ответите неправильно?

— Неправильно нельзя, — уклонился Игорь. — Вы работаете или учитесь?

— Работаю и учусь.

— В институте?

— В университете. На физмате.

— Любите математику?

— Люблю.

— А я, признаться, не очень…

И тут Мазин увидел чемодан. Обыкновенный, старенький, фибровый. Край его торчал из-под кровати.

— Вы помните, когда похитили деньги?

— Еще бы!

— Вы были в тот день дома?

— Да, дома. С утра.

— А потом? После обеда? Вечером?

— Какое это имеет значение? Я же ничего не знала.

— И даже собирались уехать из города?

Она вспыхнула. Так краснеют нервные блондинки — сразу и пятнами.

— Откуда вы знаете?

Игорь смотрел на чемодан, девушка тоже смотрела на чемодан, и по ее лицу и этим словам — «откуда вы знаете», произнесенным растерянно, он понял, что тот, кто писал письмо, не врал, но это не обрадовало, а огорчило Игоря.

— Я знаю, что часов в шесть, или немного раньше, вы вышли из дому с чемоданом. С этим чемоданом.

Лена не возразила.

— Сначала вы зашли в телефонную будку и позвонили.

Никакой попытки возразить.

— Потом сели в десятый автобус и поехали в сторону вокзала.

— Да! Поехала. Не понимаю, зачем вы спрашиваете? Все это было до…

— Деньги уже были похищены.

— Значит, вы думаете, что в чемодане были деньги?

Прозвучало это так, будто она говорила «в первый раз вижу такого олуха».

— Что же там было?

— Платья, тряпки…

— Куда вы уезжали?

— Спросите лучше у того, кто предоставил вам эти «важнейшие» сведения!

Мазин не принял вызов.

— Послушайте, Лена! Вы говорите, что мама ни в чем не виновата. Но вы должны понять, что для нас, да и для нее, этого мало. Нужен тот, кто виноват. Это из-за него намучилась Елена Степановна. А вы, вместо того чтобы помочь, кокетничаете своей смелостью!

— Мой уход из дому не имеет отношения…

— Позвольте судить мне!

Она, кажется, оценила слова Игоря.

— Я поссорилась с мамой. Мне стыдно говорить. Я хотела уйти… — Лена замолчала, покраснела еще больше и резко махнула рукой. — Сдала чемодан в камеру хранения и вернулась… Вернулась, чтобы просить у нее прощения.

— Почему вы оставили чемодан в камере хранения?

— Когда я его оставляла, я не хотела возвращаться. Я поехала к подруге, чтобы занять денег, но не застала ее дома и… вернулась.

— А чемодан остался на вокзале?

— Да! Да!

— Не нужно волноваться. Мне необходимо уяснить все до конца. Когда вы его взяли?

— Ну, дня через два или больше. Я не помню. Тут началась такая… В общем, не до чемодана было.

«Правду ли она говорит?»

И, будто угадав его мысль, Лена спросила:

— Вы мне верите?

Мазин вздохнул:

— Видите ли, Лена, кое-что нам известно. Я сопоставлю эти сведения с тем, что узнал от вас.

— Что вам известно? От кого? — спросила она с такой наивной горячностью, что Игорь почувствовал, как теряет инициативу.

«Я взял не тот тон, — подумал он. — Борька бы на моем месте начал многозначительно улыбаться, распустил, как павлин хвост, свое опереточное очарование, и девчонка бы все выложила. А Дед? Наверное, сказал бы внушительно: «Здесь я задаю вопросы, девушка!» У меня не получится ни того, ни другого…

— Лена, если я скажу, вам будет легко меня обмануть.

Она не стала спорить:

— Вы не доверяете мне. И правильно, конечно. Откуда вам меня знать? Вы же все время с обманщиками дело имеете. И я тоже… тоже могу соврать. Из-за мамы, чтоб ее не подвести, не волновать. Она не брала денег. Честное слово. И можно, я не буду больше ничего рассказывать? Это никак к деньгам не относится.

— Я вам верю, Лена. Но лучше рассказать. Необходимо. Потому что есть люди, или один человек, не знаю, которые хотели бы вам навредить. Елене Степановне и вам.

— Этот человек видел меня с чемоданом?

— Да.

— Почему вы скрываете, кто он?

Мазин понял, что хочет он того или нет, но идет путем, на котором помочь может только искренность, доверие:

— Он прислал анонимку. Обычно так поступают люди недоброжелательные и трусливые. Реже — честные, но запуганные.

— Понимаю, — сказала Лена.

— Вы не можете предположить, кто автор письма? Он вас знает и видел, когда вы выходили из дому с чемоданом.

Теперь Игорь открыл все карты. «Представляю, как посмеялся бы Борька! А Дед? Ну, уж тут лучше не представлять!»

Лена подошла к окну и мяла в руке край гардины. Мазин ждал. Вдруг она повернулась:

— Мама идет. Я вас очень прошу, очень. Пожалуйста! Хорошо? Не говорите ей про письмо! Не спрашивайте, почему мы поссорились! Ладно? Пожалуйста! Я очень, очень прошу. Я сама… потом расскажу! Хорошо?

Решать требовалось немедленно. Мазин взял карандаш, лежавший на столе, и написал на листке календаря пять цифр.

— Это мой телефон. Я буду ждать вашего звонка.

— Спасибо! Спасибо!

Лена оторвала листок и Сунула в карман кофточки.

Вошла Хохлова. Она посмотрела на Мазина испуганными глазами, и он понял, как неприятно ей видеть его здесь, в своей квартире.

— Простите, Елена Степановна, что приходится вас тревожить.

Да что уж… Что поделаешь. Возьми мою сумку, Аленка. Я в магазин заходила.

Лена вышла с сумкой, бросив на Мазина тревожный взгляд.

— Все ищете? — спросила Хохлова.

Игорь чувствовал себя скверно. Ему было неловко перед этими женщинами, беспокоило ощущение безрезультатности визита, и, главное, он не знал, о чем говорить с Хохловой после обещания, данного Лене.

— Хоть бы уж нашли. Знаете, каково это, в воровках ходить?

Мазин собрался протестовать, но Хохлова остановила его:

— Утешать будете? Все утешают, да каждый в душе держит — а вдруг в самом деле не устояла… У меня, правда, кроме честности, всю жизнь ничего не было. От зарплаты к зарплате. Тысячи через руки идут, а я считаю, сколько на обед выделить. Зато человеком себя чувствовала. Гордость у меня своя была. Недавно для газеты снимали. «Такими тружениками гордится коллектив!» — писали.

Она потянула ящик комода и достала фото. На нем Хохлова стояла у сейфа с ключом. Под снимком шутливый куплет:

Фотографировали, видимо, с лампой-вспышкой, потому что на стене вырисовывалась тень руки с ключом.

— Да что, я зря болтаю! Вы ведь не карточки смотреть пришли.

— Нет, почему же! Интересная фотография. Я, между прочим, собирался поговорить с вами об этом ключе. Ведь сейф открыт ключом. А ключ хранится у вас.

— В том-то и беда моя.

— Экспертиза подтвердила, что замок отперт не отмычкой и не взломан. Значит, ключ. Получается одно из двух. Или кто-то сумел воспользоваться вашим ключом, или с него был сделан дубликат. Но для этого нужно, чтобы ключ побывал в чужих руках.

— Спрашивали меня… Ничего не могу сказать. Ключ всегда со мной.

— Вам не случалось забывать ключ на работе? На перерыве, возможно, на короткое время. Ведь слепок можно сделать за считанные секунды.

— Такого случая не помню. Да и кто делать-то будет?

— Зайцев или Устинов…

При слове «Зайцев» Елена Степановна глянула на дочку, но Лена смотрела в окно. Она уже отнесла сумку на кухню и вернулась в комнату, прислушиваясь к разговору.

— Зайцева я не любила раньше, — сказала Хохлова. — Пустым его считала и легкомысленным. Да человек не всегда на поверхности. Как случилось несчастье со мной, он и в больницу проведывать приходил, и вообще другим показался.

— Маму тронули визиты Зайцева. Он ей мандарины покупал, — вмешалась Лена.

— Приносил и мандарины. Но не они дорого стоят, а сочувствие.

— Ты его идеализируешь.

— Вы тоже знаете Зайцева? — спросил Игорь.

— Знаю. И согласна с мамой: Вадим не мог украсть деньги, он трус, а для такого поступка смелость требуется!

— Предположим, — не стал спорить Мазин. — Итак, Зайцев отпадает. А Устинов?

Хохлова впервые улыбнулась:

— Как вам такое в голову пришло?!

— Вы его хорошо знаете?

— До войны еще.

— Вместе работали?

— Нет, он тогда в музее работал. А вместе тоже лет десять проработали. В институте. У кого хотите из наших спросите, для людей живет человек. Каждый год его в местком выбираем…

Выйдя на улицу, Игорь растерянно потрогал затылок. Правда, Лена могла еще позвонить и сообщить что-то, но надежда эта казалась ничтожной. Мазин считал, что не справился с задачей. Больше того, визит мог повредить делу. Ведь у Лены теперь есть время, чтобы подготовить правдоподобную версию, если она захочет его обмануть. Игорь так огорчился, что не успел проанализировать разговор с Хохловой, и особенно ее отзывы о сослуживцах. Вспомнил он о них, когда вошел в кабинет и увидел подготовленные Пустовойтовым сведения об Устинове.

Капитан писал: «Вызывает серьезные подозрения деятельность в период оккупации. Содержал комиссионный магазин».

«Вот так член месткома! — подумал Мазин, освобождаясь постепенно от ощущения неудачи. — А Борис наверняка выслеживает Зайцева».

И он не ошибся…

В то время, когда Игорь поднимался по ступенькам институтского дома, Сосновский сидел на первом, «для женщин, детей и инвалидов», месте в полупустом автобусе и поглядывал на улицу через зеркальное просторное стекло.

«Как сказал Бисмарк, перечеркивая эмсскую депешу, мы превратим сигнал отступления в фанфары атаки», — размышлял он, цитируя Бисмарка не вполне точно, потому что курс новой истории успел порядочно выветриться из его памяти. Но смысл слов железного канцлера вполне соответствовал настроению Бориса. После разговора с Юлей Боб вновь уверовал в благосклонность судьбы. Он набросал целый план, вернее теорию событий, которая выглядела весьма оригинально и необычно, но была подкреплена довольно прочными фактами.

Помимо того, что сообщила Юля, версия Бориса держалась еще на «двух китах». Сосновский отнюдь не был верхоглядом и обратил внимание на подчеркнутые чувства Лены Хохловой к матери. Между тем до исчезновения денег отношения Хохловой с дочкой складывались не лучшим образом. Елена Степановна жаловалась сослуживцам, что Лена не понимает матери, эгоистична, своенравна и неуважительна.

«Третий кит» тоже был подмечен Сосновским. Он знал, что Лена Хохлова встречалась с Зайцевым, причем встречи носили характер довольно серьезный, и мать против них категорически возражала.

Прикинув все это, Боб рискнул довериться смелому предположению. Теория его выглядела следующим образом. Лена и Зайцев были скованы в своих поступках. Лена — матерью, Зайцев — женой. Постепенно, а возможно и неожиданно, они пришли к решению разрубить гордиев узел одним ударом. Психологически решение соответствовало характеру обоих — себялюбивых, не привыкших отказывать в желаниях молодых людей. В результате возник план похитить деньги и, обеспечив материальную независимость, начать новую жизнь. Взять деньги было удобно Зайцеву, ключ же могла подготовить Лена, сделав дома слепок. Видимо, в тот же день она решила уйти от матери, переселиться к Зайцеву или уехать в другой город, но Зайцев оказался умнее и посоветовал ей вернуться и выждать, чем все кончится, не привлекая внимания. Вот объяснение неожиданного рейса с чемоданом. Понятно было и поведение Лены в ходе следствия. Она не ожидала, что на мать падет главное подозрение, и, будучи скорее неумной, чем бездушной, испытывала угрызения совести и всячески старалась помочь матери.

Чем больше размышлял Сосновский над этой схемой, тем больше она ему нравилась и поднимала настроение.

Сосновский сошел с автобуса возле рынка, где пахло сеном и бензином, и легко зашагал в ближний переулок.

Вадим Зайцев жил в очень старом жактовском доме, который еще до войны нуждался в капитальном ремонте, а после неоднократно предназначался на слом, но так и не был ни снесен, ни отремонтирован и держался каким-то чудом, давая старожилам возможность лишний раз побрюзжать о том, что раньше не так строили, как сейчас.

Две женщины переругивались во дворе, одна — в пальто, накинутом поверх длинного неряшливого капота — стояла на балконе, другая — с накрашенным восточным лицом, в ботах с металлическими пряжками — отвечала ей снизу.

— Вы просто не любите животных, — говорила женщина с балкона. — Несознательная вы!

— А ты сознательная? Я сколько раз говорила: смотри за котом. Кто кошку держит, за ней смотреть нужно.

Сосновскому была нужна соседка Зайцева.

— Уважаемые гражданочки, простите, что прерываю дискуссию. Не скажете ли вы мне, где проживает Фатима Ахметовна Гаджиева?

Верхняя энергично указала пальцем:

— Вот она, полюбуйтесь!

— Благодарю, — поклонился Боб. — Фатима Ахметовна, не уделите ли мне несколько минут?

— А вы кто будете?

— Все узнаете, если пригласите, так сказать, под крышу.

— Ну заходите, тут я живу.

И она двинулась к одной из дверей, выходивших во двор.

Они прошли коридорчик, где стояла газовая плитка. Больше Борис ничего не рассмотрел, потому что было темно. Зато комната оказалась светлой и просторной, несмотря на обилие вещей. Целую стену занимала огромная, в позолоченной раме, «Гибель Помпеи». Лица пострадавших от стихийного бедствия римских граждан вызывали сочувствие. Все остальное в комнате было таким же красивым, как и картина. Диван обтянут живописным ярко-красным бараканом, на окнах — плюшевые занавеси, над столом — бронзовая люстра.

Боб сделал вид, что одобряет вкус хозяйки:

— Как у вас нарядно! Прекрасная картина!

И сразу понял, что попал на нужную волну.

— Понравилась? Человеку хочется, чтобы все красиво было.

— Непременно. Об этом и Чехов говорит, Антон Павлович… Да! Я же не представился. Меня зовут Борис. Я работаю в милиции.

Фатима сразу переменилась в лице.

«Наверняка спекулянтка!» — подумал Сосновский, а вслух живо продолжал.

— Да, да, из милиции. И очень надеюсь на вашу помощь. Но сначала уговор. Все, что я скажу вам, должно остаться в секрете. В глубокой тайне. Вы и я будем об этом знать, больше никто. Договорились?

— Ну да, понимаю.

На самом деле она ничего не понимала.

— Видите ли, Фатима Ахметовна. Мы, то есть работники милиции, не можем успешно действовать без поддержки населения, честных людей…

Гаджиева кивнула на всякий случай.

— Вот, к примеру, что мы можем знать о вашем соседе, Зайцеве? Ничего. А вы всегда рядом.

— Да уж его-то знаю. Культурным себя считает, образованным, а сам выражается да насмехается.

— Orol Не ожидал. — Сосновский смотрел на Гаджиеву с обаятельным уважением.

— Что он натворил-то? Небось, в вытрезвитель попал?

Борис доверительно понизил голос:

— В институте, где работает ваш сосед, похищена большая сумма денег, очень большая…

— Вадька?..

Сосновский резко взмахнул рукой:

— Что вы! Нет-нет! Но каждый человек, который работает в бухгалтерии, должен быть проверен. Вот я к вам и зашел. Дело-то государственное!

— Большое дело, большое. Я понимаю. Когда ж это случилось-то?

— Да времени уже прошло немало. Пятого, августа похитили деньги.

— Давно, давно, — согласилась Гаджиева, и Сосновский увидел, что дата эта ей ничего не говорит. Но не такой он был человек, чтобы сразу отказаться от надежды.

— Между прочим, пятого августа к Зайцеву приезжала жена. Вы знаете ее?

— Татьяну-то? Еще бы! Вот она культурная девушка, ничего не скажешь, в Ленинграде учится на научного работника.

— Именно. В день приезда жены произошло одно недоразумение…

— Точно! — Фатима даже хлопнула себя по лбу. — Ну как же! Такой скандал был! Как он ее унизил, как унизил!

— Что же произошло?

— Возвращаюсь я с рынка. Смотрю: возле дома стоит девка. Длиннобудылая и вся такая дерзкая. Нос задран, волосы непричесанные, «мама, я дурочка» называются. Юбка в обтяжку. А у самой, прости пожалуйста, и обтягивать нечего.

У Сосновского был свой взгляд на Лену Хохлову, но он улыбался сочувственно.

— И чемодан в руках. Приехала! Я иду себе, а она спрашивает, где четвертая квартира, Вадькина, значит. Ко мне вход со двора, а к нему — с улицы. Показала я ей, а сама пошла во двор. Отмыкаю дверь, вхожу в коридор, а перегородка у нас фанерная. Слышу: Танечка отвечает. А я не знала, что она приехала…

«Наверняка знала, потому и направила к ней Лену. И стремглав мчалась через двор, чтобы слова не пропустить».

— «Вадима нет дома». А девка нагло ей: «А вы кто будете?» Танечка говорит: «Я жена его». Я и не услышала, что та сказала, так быстро она убежала. Значит, совесть была немножко. Наверно, Вадька обманывал ее, говорил, что неженатый. Хорошо еще, с чемоданом пришла, а не с дитем: Блюсти себя нужно, не доверяться шарлатанам.

Но такое абстрактно-морализаторское направление беседы Сосновский не был склонен поддерживать.

— Вы говорите, что когда приходила девушка, Зайцева не было дома?

— Не было. Заявился поздно, ну и началось! Таня ему сказала, конечно, а он ее оскорблять! Как жить с таким человеком?

— Трудно, Фатима Ахметовна, трудно, — согласился Борис, обдумывая все, что узнал. Рассказ Фатимы расходился с тем, что говорила Юля, однако Боб был склонен верить Гаджиевой. Жене не очень-то приятно таким делиться. Теперь нервозность Зайцева получала вполне естественное объяснение, и Сосновский почувствовал, что его стройная версия под угрозой.

— После этого Зайцева уехала?

— Конечно, уехала. На развод подала. Что ей еще делать?

— А девушка, она бывает здесь?

— Да ну! Нужна больно. Поматросил и забросил. На всю жизнь урок будет… Не за такими он бегает. Заезжает к нему дама представительная, интересная.

Появление «представительной дамы» в концепцию Сосновского не входило, но Боб не был догматиком.

— Интересная женщина?

— Свою машину имеет, — сообщила Фатима с большим уважением к богатой даме.

— Вы это точно знаете?

— Сама в машине видела. За рулем. Синяя «Вол га», новенькая такая, блестит вся. Сразу видно: частная…

Борис покинул квартиру Гаджиевой в некоторой задумчивости. Конечно, в целом ничего не изменилось, Лена действительно приходила к Зайцеву, но… честна говоря, если Фатима не врет, а она, кажется, не врет, отношения их с Вадимом мало напоминали связь сообщников, скорее — банальнейшую историю обманутой девчонки. И если Лена в самом деле больше не появлялась у Зайцева, уступив место механизированной даме, то версия трещит по всем швам. Однако расставаться с ней Сосновскому не хотелось. Он еще не — сдался и не пал духом. Поэтому распрощался Борис с Фатимой тепло и сердечно, пообещав принять меры против соседки-кошатницы, и на обратном пути решил прежде всего выяснить, кому принадлежит синяя «Волга», чтобы раз и навсегда покончить с замешавшейся некстати дамой.

Сосновский зашел в кабинет к Мазину, когда тот дожевывал бутерброд с колбасой, запивая его холодным чаем.

— Привет, старик! Как настроение?

— Настроение бодрое.

— Тогда дай справочку. Ты записал номер лимузина, что поджидал Зайцева на стадионе?

— На ипподроме, — поправил Игорь. — Вот — РО 24–48.

— Отличная цифра. Не узнавал, чья это машина?

— Нет. Не успел.

— Давай попробуем.

И Боб, усевшись на край стола, начал названивать в ОРУД.

— Да… Да, — повторял он. — Совершенно верно. Два, четыре, четыре и восьмерка. Звякни мне. Я у Мазина сижу. Ага.

Он повернулся к Игорю:

— Сейчас скажут. А пока могу кое-что сообщить.

В анонимке все правда.

Это Мазин уже знал. Но откуда знает Борис?

— Ты с ней говорил?

— С Леночкой? Ни-ни. У меня агентура работает.

— А без шуточек?

— Какие шутки! Леночка крутила любовь с Зайцевым. Он ей, естественно, три короба пообещал, как водится… Она к нему по наивности прямо с бельишком и сухарями и прибыла. Встретила ее, однако, законная супруга.

— Значит, чемодан…

— Вот именно. Никаких миллионов. Рубль двадцать в кошелечке. Максимум пятерка.

Мазин откинулся на спинку стула. Все стало на место. Теперь понятно, о чем не хотела говорить Лена Хохлова, что скрывала она от матери и почему Зайцев трус. Анонимщик, как и следовало ожидать, наводил тень на плетень. Но кто он и зачем писал?

Задребезжал телефон. Боб подхватил трубку:

— Я. Сосновский. Узнал?.. Момент, пишу.

Он взял карандаш из пластмассового стакана, но не написал ни слова. Карандаш повис над блокнотом, а потом закачался в руке Бориса.

— А ты не того? Не ошибся? Проверь-ка!.. Ну смотри!

Сосновский медленно положил трубку на рычажки.

Владельцем машины РО 24–48 оказался профессор Валентин Викентьевич Филин.

Исторический музей находился в центре, в квартале от главной улицы, в тенистом тупиковом переулке, где росли старые липы, высаженные еще «хозяевами города» — музей занимал здание бывшего коммерческого клуба, старинный, в стиле русского ампира особняк за чугунной оградой. Мазин прошел массивные, широко раскрытые ворота, и очутился во дворе. На газонах стояли литые пушки, огромный поржавевший якорь с затонувшего корабля и с десяток каменных скифских баб. Сложив руки на животах, бабы проводили Игоря взглядами своих раскосых таинственных глаз. Он купил билет и путеводитель и, отыскав по схеме зал № 1, присоединился к группе туристов.

— Первый зал знакомит посетителей с далеким прошлым, — объясняла экскурсовод, молодая женщина в очках, с очень длинной указкой. — Наиболее яркие, интересные экспонаты относятся к эпохе античности, когда на территории нашего края находились греческие поселения. Общение с античным миром, греко-римской культурой обогащало местную культуру — развивались ремесла и торговля. Скифо-сарматская знать охотно заказывала греческим мастерам предметы роскоши… К сожалению, вы не увидите жемчужину коллекции, так называемый «клад басилевса», похищенный фашистскими захватчиками…

В музей Мазин попал неожиданно. Началось с того, что он просматривал вечернюю газету. На третьей полосе под рубрикой «Страницы великого подвига» была напечатана большая статья под названием «Во имя жизни».

«В нашем городе хорошо знают имя профессора Филина. Многие горожане обязаны жизнью его замечательному искусству врача. Однако не всем известно… И дальше говорилось, что профессор руководил в период оккупации подпольным госпиталем, где были возвращены к жизни десятки советских воинов. Их не успели эвакуировать, так как немцы отрезали все пути отступления, высадив воздушный десант.

Автор статьи побывал у Филина, и тот поделился воспоминаниями о пережитом. В частности, профессор сказал:

«Нужно помнить, что такое большое дело, как спасение раненых, никогда бы не увенчалось успехом, если бы врачам не помогали многие и многие честные советские люди. Немало их заплатили жизнями за свой подвиг. Другие живы, они среди нас, однако не афишируют себя, считая свое поведение в те опаснейшие дни нормой, обычным фактом. К сожалению, я не помню имен всех моих беззаветных помощников, но не могу не сказать об одном из них.

Вы понимаете, какое огромное значение приобрел в госпитале вопрос питания раненых. Это был буквально вопрос жизни и смерти, а фашистские власти, естественно, не собирались снабжать нас продовольствием. Доставать продукты приходилось самыми необычными путями. Так, по моему поручению завхоз госпиталя К. И. Устинов, открыл в городе комиссионный магазин. Нужно ли говорить, что все доходы новоявленного коммерсанта шли на закупку продуктов на черном рынке. Сам этот человек отличался неподкупной честностью. В то время как через его руки проходили значительные суммы денег, он буквально голодал и однажды упал в обморок от недоедания. Зато раненые получали почти все необходимое».

Игорь прочитал подпись — «Научный сотрудник исторического музея А. Головко» — и решил: «С этим парнем придется встретиться. Получается неувязка с комиссионным магазином».

Экскурсия прошла мимо стенда, на котором были выставлены цветные репродукции, изображавшие скифскую тиару тонкой ювелирной работы. Можно было рассмотреть целые сцены: скифов с лошадьми и скифов, сражающихся короткими мечами. Были сфотографированы и украшения, ожерелья и еще какие-то предметы, назначения которых Мазин не понял. Он глянул в аннотацию.

«Сокровища «клада басилевса», то есть царского клада, обнаруженного в кургане в окрестностях города в 1884 году, находились в экспозиции музея до 1941 года. В период временной оккупации фашистские бандиты похитили клад и вывезли его в Германию. Настоящее местонахождение «клада басилевса» неизвестно».

Он подошел к смотрительнице зала, пожилой женщине, вязавшей шарф на стуле в углу.

— Скажите, пожалуйста, как мне увидеть научного сотрудника Головко?

— Это Шуру?

Мазин вспомнил: «А. Головко».

— Да, его.

— Шура не он. Вон она ведет экскурсию.

— Спасибо, — поблагодарил Мазин, смутившись.,

Экскурсия заканчивалась, и Шура прощалась с туристами. Ее благодарили.

Игорь дождался, пока экскурсанты вышли.

— У вас, товарищ, какой-нибудь специальный вопрос? — посмотрела на него Головко близоруким взглядом.

— Да, почти. Меня заинтересовала ваша статья в газете.

Он ожидал, что эти слова польстят ей, но ошибся. Шура кивнула только, и ему пришлось расширить сказанное:

— Вы давно собираете материалы о подпольном госпитале?

— Да, я многое узнала.

— Видимо, не все вошло в статью?

— Всего не расскажешь.

Они подошли к комнате с табличкой «Научные сотрудники».

Там Шура почувствовала себя свободней.

— А почему вы интересуетесь госпиталем?

Мазин собирался назвать себя журналистом, но заколебался. «Честность — лучшая политика», — решил он и вытащил из кармана удостоверение.

— Не пугайтесь, — пошутил он неловко.

— Зачем мне пугаться, я ничего не украла. Не понимаю, при чем тут моя статья.

— Вы пишете об Устинове. — И он ввел ее кратко в курс дела. — Факты, которые вы приводите, рисуют Устинова с самой положительной стороны, а для нас немаловажен облик человека.

— О Константине Иннокентьевиче я собираюсь писать отдельно. Это замечательный человек, он не щадил себя, чтобы накормить раненых. Но это не все. Вы знаете, почему я занялась госпиталем?

— Понятия не имею, — признался Мазин.

— Госпиталь помещался в тридцать пятой школе. — Вот в этой. — Шура качнула указкой в сторону окна, которое выходило на задний двор. Там Мазин увидел кирпичное школьное здание и баскетбольную площадку, огороженную высоко натянутой проволочной сеткой. — А Константин Иннокентьевич был завхозом у нас, в музее. Музей не успели эвакуировать. Все ценности были упакованы в ящики. В том числе и «клад басилевса».

— О котором вы сейчас рассказывали?

— Да, уникальные вещи огромной исторической ценности. Их тоже не успели вывезти. Город был окружен. Так вот. Устинов пытался спасти клад.

— Каким образом?

— Ценности были укрыты на территории госпиталя, спрятаны в подвале.

— И кто же знал о них?

— Только три человека — профессор Филин, Константин Иннокентьевич и еще один, предатель. Он выдал клад фашистам.

— Его имя известно?

— К сожалению, это бывший сотрудник музея Кранц. Немец, родившийся в России. Перед войной он работал заместителем директора и занимался археологией.

— Вот как!

— Кранцу было поручено обеспечить эвакуацию. Но он оказался предателем, стал работать в городской управе переводчиком и выдал место, где были спрятаны музейные коллекции. На его совести и гибель госпиталя. Когда фашисты узнали, что ценности хранятся в школе, они ворвались и уничтожили всех, кто еще оставался в госпитале. Константин Иннокентьевич и Филин спаслись чудом.

— А Кранц?

— Ушел с немцами, разумеется.

— Печально… Благодарю за помощь, я теперь знаю об Устинове гораздо больше. Вы собираетесь писать о нем?

— Непременно. В редакции обещали поместить его фото.

— Вы взяли у него карточку?

— Нет. Константин Иннокентьевич наотрез отказался. Что я, артист Большого театра, говорит.

— Упрямый старик!

— Ничего, в музее хранится несколько старых фотоснимков, довоенных, где сняты сотрудники. Это даже лучше, снимок тех лет, правда?

— Конечно, — согласился Мазин.

— Хотите посмотреть?

— Если вас не затруднит.

— Ну что вы!

Шура подошла к шкафу и достала синюю папку:

— Видите?

Игорь взял карточку. Старые снимки любопытны. Устинов обладал, оказывается, завидной шевелюрой. Но заинтересовал Мазина не он. Бухгалтер фотографировался не один. На фото было несколько людей, видимо сотрудников музея. И одного из них Игорь узнал сразу. Это был человек, убитый на стадионе. Удивительно, но внешне он почти не изменился: подтянутый, сухощавый блондин.

— Кто это? — спросил Игорь дрогнувшим голосом.

— Это и есть Кранц.

Мазин сдержался, хотя ему захотелось расцеловать строгую Шуру. «Еще, не разобравшись, оплеуху влепит!» — подумал он своевременно.

— Вы сказали, что Кранц ушел с немцами.

— Ушел, — ответила Шура в недоумении. Она не могла понять, что заинтересовало Мазина.

— И больше вы ничего о нем не знаете?

— Нет…

«А что она может знать? Но зато Устинов…»

— Простите, Шура, я возьму на время этот снимок.

Игорь почти бегом спустился по широкой музейной лестнице, вызвав неодобрительные взгляды смотрителей. Он спешил к телефонной будке, чтобы связаться с Пустовойтовым.

— Илья Васильевич?

— Так точно.

— Ничего из Барнаула не получил? — спросил Игорь, уверенный, что известий пока нет, и это даже хорошо, потому что новые сведения конкретизируют задачу.

— Получил, — ответил Пустовойтов спокойно.

«Чертяка! Как по маслу работает», — подумал Мазин с некоторым разочарованием.

— Узнали его?

— Узнали.

— Кто же? Хотя постой! Кранц или не Кранц?

На этот раз удивился Пустовойтов:

— Кранц. Леонид Фридрихович, немец по национальности, родился в Саратовской губернии в тысяча девятьсот шестом году. Во время войны сотрудничал с оккупантами. Арестован в Германии в тысяча девятьсот сорок пятом году. Репрессирован. Освобожден в тысяча девятьсот пятьдесят пятом.

— Все совпадает! Отлично! — воскликнул Игорь. Впервые он почувствовал себя великолепно.

ГЛАВА IV

— Входите, Константин Иннокентьевич, входите. — Мазин поднялся навстречу Устинову и подвинул ему стул. — Садитесь, пожалуйста.

Старший бухгалтер вертел в руках пропуск. Вид, у него был недовольный. Прихрамывая, он подошел к столу.

— Благодарю, молодой человек, но, полагаю, зря вы оторвали меня от работы. К глубокому прискорбию, ничего важного сообщить не могу.

— Кто знает, Константин Иннокентьевич, кто знает. Я пригласил вас не за тем, чтобы беседовать об ограблении сейфа, а совсем по другой причине. Мне нужна ваша помощь.

— Чем могу быть полезен?

— Я прочитал в газете, что вы были в числе тех мужественных людей…

— А… вот оно что! — Главбух замахал короткими руками. — Преувеличено и весьма. Особенно с обмороком. Валентин Викентьевич перехвалил. Вот он действительно… Однако не вполне понимаю, какая связь…

— Сейчас поймете. Не знаком ли вам человек, изображенный на этой фотографии?

И Мазин положил перед бухгалтером снимок, взятый в музее. Устинов достал из кармана футляр, извлек очки в стальной оправе, протер стекла фланелькой и лишь тогда взялся за фотографию. Посмотрев, сказал:

— Слева стоит Леонид Фридрихович Кранц, бывший заместитель директора исторического музея по научной части.

— Вы вместе работали?

— Пришлось.

— А где он сейчас?

— Кранц? Полагаю, в ФРГ.

— Нет, он не в ФРГ. Его убили.

— Что ж… В войну многие гибли. Хорошие люди погибали. Ну, а Кранц, надо думать, заслужил. Как волка ни корми, все в лес смотрит. Русским себя называл. Даже просил, чтоб его Федоровичем величали, а как фашисты пришли, тут нутро и заговорило. В фольксдойчи записался. В управу пошел работать. «Клад басилевса» на его совести. Не слыхали про такой? Впрочем, это целая история. А вы меня по делу вызвали. Так я и не пойму, по какому. Откуда у вас карточка эта?

— Фотографию я взял в музее. А что касается дела, Константин Иннокентьевич, то оно связано с Кранцем. Его действительно убили, но не на войне, а совсем недавно, здесь, в городе.

Бухгалтер поглядел на Мазина поверх очков:

— Шутить изволите?

Игорь молча достал из ящика еще один снимок — фотографию мертвого археолога.

— Кранц это! — воскликнул Устинов. — Как же…

— Кто убил Кранца и почему — неизвестно. Неизвестно, зачем он вообще приехал в город. Поэтому и приходится обращаться к прошлому. Может быть, корни там.

— Возможно. Я вас понимаю. Спрашивайте, прошу. Что не ушло из памяти — рад буду, если пригодится.

— Расскажите с самого начала.

— Да, именно сначала. Меня в армию из-за больной ноги не взяли… А четвертого сентября сорок первого года фашисты в город ворвались. В этот день мы спрятали ящики с музейными ценностями. — Устинов пожевал мясистыми губами. — Вещи там были уникальные. — Он протянул это слово «у-ни-каль-ны-е». — И других таких нет и не будет никогда. А вывезти не сумели, не смогли. Кто же знал, что он так продвинется? Да десант выкинет? Все готово было. Упаковано. Но не успели. Так и получилось, что враг уже в город входит, а мы втроем сидим на ящиках…

— Вы, Кранц и профессор Филин?

— Профессор? Нет. Филин тогда, кстати, был не профессор, а военврач второго ранга, и от музея находился далеко, на переправе. А третий с нами был Федор Живых. Он в музее столяром числился. Удивительный был парень, на все руки мастер.

— Вы говорите, был. Он погиб?

— Нет, Федор жив. Иногда я его встречаю. Да не о нем сейчас речь… Сидим мы, значит, и не знаем, что же делать? Оставить ящики в музее значило погубить сокровище наверняка. Домой тоже не возьмешь. Один выход — спрятать. Рядом была школа. В ней располагался госпиталь. Оба здания, то есть музей и школа, отапливались из общей котельной. Внизу, между помещениями, был переход. Через него можно было пройти в школьный подвал. А подвал был начисто отрезан от школы, потому что в это крыло еще с месяц как попала бомба. Верхние этажи залатали кое-как, в подвале же особой нужды не усмотрели, так он и остался сверху засыпанный. Вот туда-то мы и решили перенести ящики, хоть на время.

— Из музейного подвала в школьный?

— Именно. И принесли. Сложили на полу и забросали битым кирпичом. Конечно, на первый взгляд, тайник нехитр, но, с другой стороны, часто под носом легче укрыть то, что вдали не спрячешь. Дверь из музейного подвала мы хламом завалили, да так и оставили. Госпиталя в тот день, когда мы прятали ящики, на месте не было. Его пытались вывезти. Погрузили раненых на машины и повезли. Но переправу уже захватил десант. Те, кто мог передвигаться, ушли бродом, а слеглым пришлось вернуться. Их сначала немного было, потом отставшие раненые стали приходить, а после и нераненые. Чтобы плена избежать, окруженцы перевязывали себе кто руку, кто ногу, кто голову — и в госпиталь. Там и укрывались.

— И начальником госпиталя был Филин?

— Начальника прежнего убили возле переправы, из врачей поразбежались многие. А Валентин Викентьевич пришел в госпиталь дня через три. «Я, говорит, врач, остался в окружении и готов свой долг выполнять». Его приняли, конечно, а вскоре он и старшим стал, как полагалось по его званию и опыту.

— Неужели немцы не тронули госпиталь?

— Это уж другая история. Насчет госпиталя у них расчет был прямой. Немцам люди здоровые нужны были на всевозможные работы. Потому они сначала и не мешали раненых подлечивать. Поставили одно требование: чтобы выздоровевшие поступали в их руки как военнопленные. Валентин Викентьевич согласился, а сам с ними в борьбу вступил: одного запишет, что умер, он и уйдет потихоньку, другие еще на излечении значатся, а их уже нету, третьих беглецами объявит, да сам их и документами снабдит, и одеждой, и продовольствием… Однако долго так продолжаться не могло, понятно. Немец-то тоже не лыком шит. Когда поняли, что раненые в партизаны уходят да через фронт пробираются, они на нас нагрянули. Всех, кто остался, уничтожили.

— А как вы оказались связанным с госпиталем?

— Да сам не знаю, просто. Ходил туда, за ящиками смотрел, вижу: большое дело люди делают, ну и начал участвовать, магазин придумали. — О себе Устинов говорил скупо. — Немцы меня за коммерсанта держали. Что я на госпиталь работал, они-то не знали.

— Когда же были захвачены музейные ценности?

— Вскоре после разгрома госпиталя Кранц донес.

— Почему же он не донес с самого начала?

Устинов усмехнулся:

— Думаете, человек злодеем сразу становится? Одни хорошие, другие плохие? Нет, уважаемый! Между честным человеком и таким, как Кранц, сто ступенек небольших. Наверно, сначала он и не помышлял клад выдавать. А потом «новый порядок» утвердился вроде бы, фронт далеко, даже самолетов наших не слышно. А Леонид все же происхождения немецкого. Вот и началось помаленьку. Сперва как фольксдойч зарегистрировался, после на службу поступил в управу переводчиком, а там и решился большой сюрприз новым хозяевам сделать… Так я думаю.

— Но твердых фактов у вас нет?

— Как — нет?

Устинов положил на колени потертый портфель и расстегнул оба замка:

— Ко мне сегодня товарищ Головко зайти собиралась, так я для нее кое-какой материальчик захватил. Он и вас заинтересует.

Бухгалтер достал две порыжевшие газетные вырезки:

— Конечно, хранить такое не полагается, но раз я человек сопричастный, то вот рискнул…

Мазин взял листки старой бумаги. Это были вырезки с заметками из фашистской газеты, выходившей в городе на русском языке во время оккупации. Первая называлась «Сокровища возвращены цивилизованному миру». В ней сообщалось, что германским властям удалось обнаружить в полуразрушенном школьном здании знаменитый «клад басилевса» и другие художественно-исторические ценности, которые большевики бросили на произвол судьбы, спасаясь бегством. Сокровища будут отправлены в Германию для сохранения. Подписано: «Леонид Кранц, служащий городской управы, искусствовед».

Вторая заметка была озаглавлена «Патриотический поступок». Какой-то Гофман рассказывал о найденных ценностях, которые, по мнению специалистов, связаны не со скифской, а с готской культурой и, таким образом, являются памятником германской истории. Автор отмечал роль служащего городской управы, бывшего заместителя директора музея Кранца, в находке и опознании ценностей.

— Как видите, комментариев не требуется.

— Что же случилось потом?

— Потом мне пришлось уносить ноги. Я понимал, что Кранц может назвать и мое имя в гестапо, и ушел к родственникам в деревню. Там мы связались с партизанами, переправили Валентина Викентьевича через линию фронта, а я дождался прихода Красной Армии.

— А Кранц?

— Ничего о нем больше не слышал. До сегодняшнего дня. И что привело его в город — для меня загадка.

— Но был еще один человек, знавший о кладе?

— Живых? Да, Федор знал. Но на него думать не приходится. Федора гестапо взяло за месяц до налета на госпиталь. Взяли случайно, в облаве, но он-то партизаном был. Правда, до этого не докопались. Мучили его, мучили, но Федор держался крепко. Если б он сообщил про клад, отпустили бы наверняка. А он молчал. Сослали его в концлагерь, в Германию. Все адские круги прошел парень, вернулся инвалидом. Война перемолола. Так себя и не нашел больше. К водке потянулся, потом к заразе этой, к наркотикам. Короче говоря, человек погибший, несчастный.

— Вы встречались с Живых в последние годы?

— Старался помочь устроить на работу, да толку не добился. Иногда помогал деньгами. А потом он сам отстранился. Застыдился, видно. Стал меня избегать. Однажды, не так давно, встречаю его в нашем доме, на лестнице. Удивился, не успел окликнуть, как Федор мимо проскочил, не поздоровался даже.

— Когда это было?

— В воскресенье вечером. Да уж Федор-то ни при чем, факт. Жаль его — вот что. Золотой мастер. Одно слово — умелец. Скажи ему на словах, и чертежа не нужно — все сделает, помню. Хоть по дереву, хоть по металлу.

Устинов смотрел спокойным взглядом, в котором ничего не было, кроме сожаления по зазря загубившему себя Федору Живых.

Игорь с трудом преодолел напряжение:

— Между прочим, Федор Живых не знаком с Зайцевым?

— С Вадимом? Вряд ли.

Тогда Мазйн достал третий снимок:

— Кто это, Константин Иннокентьевич?

— Он! — ответил бухгалтер удивленно. — Федор. Но не пойму я, что из этого вытекает.

Мазин решил не пояснять пока:

— Вам известен адрес Живых?

— Адреса назвать не смогу, а показать можно. Он живет в Дачном поселке.

— Скажите, Константин Иннокентьевич, в каких отношениях находились Кранц и Живых.

Бухгалтер помолчал недолго:

— Если говорить правду, Кранца многие любили. Был он образованный, вежливый.

— А Федор любил?

— Уважал. У них взаимная симпатия была. Кранц его самородком называл. Только русский человек, считал, может быть таким разносторонне способным.

«Квалифицированный удар…» Кто это говорил? Пустовойтов! Когда обсуждали убийство Кранца».

— Простите, вы упомянули, что Живых был связан с партизанами. Какие он задания выполнял, не помните?

— Отчего же? Помню. В основном разведка.

— А в нападениях, диверсиях не участвовал?

— Обязательно. Федор тогда был очень сильным и ловким. Снимал немецких часовых. Как кошка. Бесшумно. Одним ударом…

Проводив Устинова, Мазин спустился вниз, в дежурную комнату. Целую стену занимала карта области с дислокацией районных и железнодорожных отделений милиции и постов ГАИ. Две горевшие лампочки обозначали недавние происшествия. Красная — нераскрытую кражу в сельском универмаге, зеленая — столкновение на дороге. За столом под картой сидел Пустовойтов.

— Пьяный? — спросил Игорь, кивнув на зеленую лампочку.

— Сложнее. Дело серьезное. Со смертельным исходом.

— Наезд?

— Да, на пешехода.

— Взрослый?

— Сорок два года. Без определенных занятий. Живых по фамилии, Федор Дмитриевич.

Федор Живых погиб ночью. Труп его обнаружили рано утром на проселочной дороге. Варвара Птахина, местная жительница, направлявшаяся в город на рынок, чтобы продать сметану, увидела на проселке уткнувшегося в землю лицом человека…

Скворцов уже побывал на месте происшествия и собирался обсудить его с сотрудниками, когда Мазин, торопясь и волнуясь, передал все, что узнал от Устинова.

— Садись, послушай, — предложил Дед.

Лейтенант, первым прибывший на место гибели Живых, рассказал:

— Я возвращался с дежурства на мотоцикле. Подъезжаю к тому месту, где дорога сворачивает на Дачный. Вдруг прямо перед носом на шоссе выскакивает женщина и кричит: «Товарищ милиционер!» Я остановился. Говорит, что обнаружила труп..*

— Ваше заключение? — спросил Скворцов у медицинского эксперта.

— Картина ясная. Наезд сзади. Автомобиль нагнал его, сбил с ног и переехал. Смерть наступила в результате перелома шейных позвонков. Произошло это, видимо, часов в шесть-восемь вечера. В организме пострадавшего обнаружена значительная доза морфия. Это объясняет, почему он не слышал шума приближающейся машины.

— Так, — кивнул полковник. — А что скажет лаборатория?

— Сохранились следы протекторов на утрамбованной проезжей части. Машина легковая… Характер следов позволяет заключить, что машина вернулась после наезда к тому месту, где найден труп.

— Хотел посмотреть, что стало с человеком, которого сшиб?

— Или сшибла. Там, где остановилась машина, найден окурок сигареты «Лайка». На ней заметны следы губной помады лилового цвета, изготовленной на жирорастворимом красителе. Наши парфюмерные фабрики таких красителей не, применяют. Помада импортная.

Мы обработали окурок нингидрином и обнаружили часть отпечатка пальца. По остаткам слюны также можно сделать вывод, что сигарету курила женщина, и определить ее группу крови.

— Спасибо, товарищи, — поблагодарил полковник. — Мы имеем неплохие исходные данные. Добавлю, что при таком наезде на передней части машины неизбежны повреждения. Водитель женщина. Следовательно, машина скорее всего частная. Поэтому для начала нужно просмотреть все права вождения, выданные женщинам, и установить повсеместное наблюдение за машинами в городе. Особое внимание — мастерским, где можно ликвидировать повреждения. Необходимо выяснить, и как можно скорее, убийство или несчастный случай. Связано с нашими делами или нет?

— Я по-прежнему убежден, что не следует путать грешное с праведным: кража в институте — одно, убийство Кранца — другое, — сказал Сосновский.

— А смерть Живых — третье? — перебил Мазин.

— Ну и что?

— Вот что, юноши, поедем-ка лучше подышим воздухом, — предложил полковник. — Не стоит нервы зря трепать.

Он сам сел за руль. Мазин с Сосновским — сзади. Они проехали по городским улицам, миновали недавно построенный железобетонный мост и помчались по шоссе в сторону Дачного. Показался переезд, от него вправо отходил проселок, «Волга» закачалась на ухабах.

— Здесь, — сказал Скворцов, останавливаясь. Они вышли, разминаясь и вдыхая прозрачный воздух, чистый, с примесью легкого морозца.

Полковник протянул руку:

— Столкновение произошло под этим тополем, приблизительно в метре от него.

Мазин огляделся:

— Живых шел в сторону города?

— Да.

— По левой стороне?

— Это естественно. На дорогах пешеходы обычно идут навстречу транспорту.

— Однако наезд произошел сзади, — заметил Боб.

— Выходит, сидевшая за рулем нарушила элементарные правила: ехала, держась противоположной стороны движения. И это вечером, когда нужно быть особенно осторожным.

— Любопытное наблюдение, может пригодиться, — сказал Дед. — Ну, побродите, ребята, погуляйте. Поищите на свежий глаз.

Он присел на старый широкий пень, покусывая засохший стебелек. Мазин и Сосновский разошлись в разные стороны.

След от торможения вернувшейся машины был еще виден на подмерзшей за ночь земле. Игорь рассматривал его, стараясь представить, что же происходило тут вечером.

Сосновский, постукивая себя по хорошо отглаженным брюкам сломанной веткой, отошел подальше и скрылся за деревьями. На некоторой время наступила тишина.

— Игорь! — закричал вдруг Борис. — Иди-ка сюда! Нет, погоди, захвати фотографии следов.

Снимки лежали на заднем сиденье. Дед взял их сам:

— Иди, иди, я тоже иду.

Метрах в семидесяти от места столкновения на дорогу выходила широкая просека. Проложенного пути тут не было, но проехать на машине было вполне возможно. Кое-где между заросшими травой и мелкими кустами участками желтели куски голой песчаной почвы. На них отчетливо выделялись следы автомашины.

Мазин, который только что рассматривал след у дерева, сказал сразу:

— Она!

Полковник оказался более осторожным. Он внимательно сличил фотографии со следами на просеке:

— Аналогия, конечно, есть. Следовательно?..

— Машина выскочила на дорогу с просеки.

— А откуда идет просека?

— Ну, это в наших силах узнать.

Они осмотрели поворот с просеки на дорогу. И здесь следы протекторов были заметны. Оставалось вернуться и сесть в машину, чтобы двинуться по следам.

Ехали медленно, внимательно осматривая каждый метр пути. Попадались участки песка, и было нетрудно заметить на каждом из них следы шин. Наконец просека кончилась. Они остановились на шоссе. Слева, метрах в трехстах, был виден поворот на проселочную дорогу, ту самую, на которой погиб Живых.

— Итак, — посмотрел по сторонам полковник, — просека начинается от шоссе, невдалеке от поворота, и идет не параллельно дороге, а под углом к ней, пересекая дорогу приблизительно в километре от шоссе. Человек, убивший Живых, ехал…

— Из города, — сказал Мазин. — Вот где он свернул. След заметен. Он повернул слева.

— Отлично. Ехал из города, но поворот на дорогу проехал. Предположим, что проехал случайно, не заметил в темноте.

— Спешил?

— Возможно. Разумнее было вернуться на дорогу, уем ехать по просеке. Однако машина сворачивает на просеку, доезжает до дороги и, вопреки здравому смыслу, поворачивает обратно в сторону шоссе. Сбивает здесь Живых и снова выскакивает на шоссе. Тут придется поставить точку.

— Итак, петля.

— В которую попался Живых, — добавил Сосновский. — Кажется, я начинаю сдаваться.

— Простите, — сказал Мазин. — У меня есть еще одно соображение. Давайте вернемся на дорогу по просеке.

— Гулять так гулять! — усмехнулся Скворцов.

«Волга» развернулась.

— Что ты еще надумал?

— Я исхожу из того, что произошло убийство, именно убийство, а не несчастный случай. Убийца, судя по сигарете, — женщина, искала встречи с Живых. Она знала, что он будет идти по дороге, и ждала его, подстерегала.

— Откуда она могла знать, что он будет идти?

— Возможно, в это время он всегда проходил здесь.

— Постоянный маршрут? — Полковник усомнился. — В город в это время ходить поздновато. А Живых направлялся в город, из дому. Если б он возвращался, это было бы реальнее. Например, с работы. Но он нигде не работал последнее время.

— Позвольте, Петр Данилович, — сказал Боб, — меня, кажется, заносит. Что, если он шел с вполне определенной целью: скажем, повидаться с этой дамой?

Игорь замотал головой:

— Опустившийся морфинист и женщина, имеющая собственную машину? Непохоже.

— Свидания бывают не только интимные.

— Встреча сообщников?

Полковник слушал их внимательно.

— Знаете, пионеры, возможно, вы не так уж далеки от истины. В карманах у этого субъекта оказалось триста рублей.

Игорь обиделся:

— Почему же вы сразу не сказали?

— Чтоб вас не отвлекать.

Дед был верен себе.

— Деньги все осложняют, — сказал Мазин.

— Почему? Его могли убить именно из-за денег! — предположил Борис.

— И не взять их?

— Кто-нибудь помешал.

— Кто? Машина-то возвращалась к убитому и стояла рядом, а деньги целехоньки.

— Выходит, убийца не знал про них.

— Но зачем Живых нес деньги с собой?

— Они были нужны при переговорах с женщиной в машине.

— Деловое свидание все-таки?

— Оно не состоялось, — возразил Сосновский.

— Почему?

— Живых шел из поселка, а машина стояла в просеке. Просеку он миновал. Значит, либо он шел не на свидание, либо оно было назначено не в просеке. Во втором случае его убили до начала переговоров, в первом — они совсем не предполагались, — пояснил Боб свои мысли.

— И все же давайте еще раз осмотрим просеку, — предложил Скворцов. — Появление машины и Живых на дороге, если речь идет о задуманном убийстве, не могло совпасть минута в минуту. Женщина в машине должна была ждать Живых. Значит, машина останавливалась. Стоит поискать место стоянки.

Они опять вышли из «Волги».

Просека тянулась ровная, как аллея в старинном ухоженном парке. Над ней нависали ветви ближних деревьев. Сосновский шел, уткнувшись взглядом в землю, не глядя по сторонам. И зря! Прямо перед ним, на уровне пояса, торчал сухой обломок, вытянувшийся почти от корней старого дуба. Борис не заметил его и поплатился. Прорезиненная ткань плаща затрещала.

— Черт! — выругался Боб, подхватывая разорванную полу.

Игорь подошел к нему:

— Ничего не щадишь в служебном рвении?

Сосновский не ответил. Он смотрел то на ветку, то в землю.

— Что ты?

— След видишь?

След просматривался под самым деревом.

— Машина проехала рядом и не могла не зацепиться за сук. Если он мазнул по борту…

— Думаешь, оцарапал?

— Наверняка. Есть у тебя нож? Срежем сучок. На нем должны остаться кусочки краски.

— Всемирный следопыт! Соколиный Глаз, — похвалил Игорь.

Сучок срезали. Он оказался последним трофеем на просеке. Место остановки машины найти не удалось. Тем не менее Дед выглядел довольным.

— Версия преднамеренного убийства потихоньку обрастает мясом. Не очень жирным, но я надеюсь на навар. А теперь по коням — и в поселок!

Дачный поселок, расположенный напротив города, на берегу реки, существовал давно. Еще в начале века селились здесь рабочие ближних заводов, чей образ жизни мало отличался от деревенского. Домишки были окружены садами и огородами, во дворах мычали коровы. Само название «дачный» долгое время носило характер иронический. Изменилось это название после войны: рабочие переселялись в городские многоэтажные дома, коровы и огороды стали невыгодны. Тогда-то на смену строениям с резными ставнями и геранью на низких окнах поднялись щеголеватые домики с высокими крышами, а вместо сараев во дворах появились гаражи. В Дачный пришли дачники.

Впрочем, к домишку, в котором обитал Федор Живых, прогресс этот не имел никакого отношения. Старый дедовский дом ушел в землю, покосился и был подперт толстыми, успевшими подгнить бревнами.

— Неважно для умельца, — сказал Мазин, открывая калитку.

Они прошли через заросший бурыми вениками двор.

Скворцов достал ключ, найденный в кармане Федора, и отпер входную дверь. Пахнуло сыростью нетопленого помещения.

— Нужно открыть ставни.

Борис толкнул ставни изнутри, через форточку. Звякнули болты. В комнате стало светлее. Царил в ней какой-то ленивый, непреодолимый хаос. Неубранная постель, грязная посуда на деревянном столе, пыльный старинный комод, на крючке висел плащ-дождевик… «Украшали» комнату полузасохший рашпиль в глиняном горшке да выгоревший плакат с призывом покорить целину.

Скворцов покосился на понятую, которую они привели с собой. Это была женщина лет сорока пяти, в цветастом, наброшенном на плечи платке, с курносым невыразительным лицом.

— Вы хорошо знали Федора Живых?

— По-соседски, — ответила она неопределенно.

— Заходили к нему?

— Заходила. Он мне керогаз чинил недавно.

— Ну и как, починил?

— Керогаз-то? Это ему раз плюнуть. Мог бы жить припеваючи, если б не водка.

— Много пил?

— А то нет! Засядет дома и жрет ее, проклятую. Говорят ему люди: зачем себя губишь? А он — душа болит и все! Пропьется, поживет немножко нормально. Денег подзаработает, и опять мочало сначала. А за последнее время колоться начал. Мало ему водки стало. Конченый был человек. Ему и люди говорили: смотри, Федя, свалишься — задавит тебя машина… Вот и задавила.

Но в целом ничего нового о Живых женщина эта сказать не могла, и Сосновский, с самого начала поглядывавший на нее без интереса, вышел во двор.

Наискось от дома находилось еще одно сооружение — крытая соломой землянка, игравшая, видимо, роль сарая. Борис пересек двор и, толкнув некрашеную дверь, вошел внутрь. Неказистое строение, снаружи запущенное и грязное, как и все на подворье, оказалось мастерской. Вот тут-то наконец можно было поверить, что Живых был мастером. Землянка была чисто подметена, повсюду чувствовался порядок. Половину помещения занимал верстак со множеством столярных и слесарных приспособлений. На стене висели и были разложены на полках в продуманной системе инструменты — топорики, молотки, рубанки, большой фуганок, плоскозубцы, напильники и другие орудия, незнакомые Борису. Он. взял стамеску и попробовал пальцем. Острый металл царапнул кожу. Боб положил ее на место и открыл ящичек со всевозможной метизной мелочью, отходами и предметами случайными, которыми Федор Живых предполагал как-то воспользоваться. Среди них были старые погнутые гвозди, шурупы, болты, кусочки листовой меди, какие-то прокладки круглые и квадратные, потемневшие и покрытые машинным маслом.

— Что обнаружили, Борис Михайлович? — услышал Сосновский голос Деда. Они с Мазиным вошли в мастерскую.

— Главную сокровищницу, — повел рукой Борис.

— Ого! Вот это другой коленкор. Чувствуется рабочий человек! Что за ларец?

— С Кащеевой смертью, — засмеялся Борис и наклонил ящик. Гвозди и болты посыпались на верстак. Среди темных предметов мелькнул белый квадратик. Сосновский вытащил его из кучки и подкинул на ладони: — А вот и драгоценности.

Собственно, это был не квадрат, а скорее что-то вроде неправильной формы ромба, согнутого пополам. Такие металлические пластинки прикрепляют на портфели, когда дарят их сослуживцам по случаю юбилея.

Мазин взял пластинку и попытался разогнуть ее пальцами, но не смог: она была не просто согнута, а сплющена, как видно, молотком. Игорь просунул между краями стамеску. Пластинка распрямилась. Теперь можно было и прочитать текст. Он прочитал его. Потом еще раз. Потом подумал и прочитал вслух:

— «Дорогому Леониду Федоровичу Кранцу в связи с пятидесятилетием от товарищей по работе. Барнаул. 25 мая 1956 года».

Последовала длительная пауза. Каждый молча рассматривал надпись.

— Прошу учесть, что заметил эту штуку я, — сказал Борис.

— К медали представлю, — пообещал полковник. — Итак, молодые люди, сия находка подтверждает, что Кранца убил Федор Живых.

— Учитывая, что Кранц и Живых знали друг друга до войны, и, как утверждает Устинов, Кранц хорошо относился к Федору, он мог приехать к нему, — предположил Мазин.

— Наверняка. Вспомните, по гостиницам мы его следов не обнаружили. Значит, остановился у знакомых. Устинов ничего не знал…

— Да он бы и не принял предателя.

— А Живых? Почему принял его Живых? И почему убил? — спросил Боб.

— Ты еще спроси, почему убили самого Живых!

— Не шуметь! — остановил Дед. — Дайте срок, будет вам и белка, будет и свисток. Начинать сначала нужно. Кранц приехал к Живых. Тот его встретил вполне дружелюбно. Вместе пошли на футбол. Кранц, видимо, полностью доверял Живых. Судя по этой штуке, — Скворцов держал в руке монограмму, — оставил у него свои вещи. Но дальше с выводами становится сложнее. Было ли убийство Кранца задумано заранее или это результат ссоры на стадионе, сказать трудно. И главное — зачем убил?

— А деньги?

— Элементарный грабеж? Сомневаюсь.

— Во всем можно сомневаться, — возразил Борис. — По большому счету, эта железка тоже не доказательство, что Кранца убил Живых.

— А его удар? — ответил Игорь. Он вспомнил слова Устинова о том, как Живых снимал немецких часовых. — И пластинка — момент любопытный. Я уверен, что остальные вещи он уничтожил, а вот серебро оставил. Мастер сказался, хозяин, решил: пригодится.

— Согласен, что Кранца убил Живых, — поддержал Игоря Дед, — зато потом темный лес… Ясно одно: следы в прошлое ведут.

Мазин ждал, что Борис энергично поддержит шефа и отпустит пару шуточек в его, Игоря, адрес, но обычно балагуривший Сосновский посерьезнел.

— Мне кажется, Петр Данилович, — сказал он, — обстоятельства убийства Кранца и связь этого убийства со смертью самого Федора, как бы загадочно они ни выглядели, можно прояснить. Вряд ли о приезде Кранца знал один Живых. Стоит поискать, с кем он общался, через кого могла произойти утечка информации о появлении Кранца. Я не утверждаю, что обе смерти связаны, но как один из возможных вариантов…

— Понимаю, понимаю.»

— Между прочим, в хате еще сидит эта женщина, понятая, — напомнил Мазин.

Соседка поглядывала в окно, нетерпеливо дожидаясь, когда ее отпустят.

— Заскучали? — спросил полковник.

— Курей кормить нужно.

— Ничего, ничего, покормите… Вас, кажется, Ольгой Антоновной звать?

— Ольга я.

— Вы, Ольга Антоновна, говорили, что Федор Живых занимался мелким ремонтом?

— Говорила, чинил примуса.

— Значит, к нему много людей ходило?

— Не… Не особо. Он нелюдимо жил, как с Фросей разошелся.

— Почему они разошлись?

— Ас запою его. Какая женщина с таким жить захочет?

— А Фрося больше не появлялась?

— Чего ей тут делать!

— А мужчины?

— Ну, если вы про татарина…

— Именно про него, — подтвердил полковник, улыбнувшись.

— Так там же скандал один.

— Что за скандал?

— Да азиат он чистый, черный весь. Ему лишь бы поорать — хала-бала! Такой уж человек.

— Чем занимается этот человек?

— Да не знаю я толком. Наездник, кажется…

Мазин прислушался.

— Он работает на ипподроме?

— Скачет там. В городе у него сестра. Ходжаевы они по фамилии.

— Гаджиевы? — спросил Сосновский.

— Ага, ага.

— Вам эта фамилия что-нибудь говорит, Борис Михайлович?

— Гаджиева — соседка Зайцева.

— Вот как! Так что случилось с Гаджиевым, Ольга Антоновна? — заинтересовался Дед.

— А что с ним случится! Его хоть об дорогу бей. Примчался сюда, да не на жеребце, а в машине. И сколько это им плотють, что такой наездник машину себе купил! Тут всю жизнь работаешь и сыну велосипед не купишь, а этот барин на машине…

— Гаджиев был недоволен Федором?

— Куда доволен! Кричит на него: пьяница, алкоголик, берегись! Ну, и что-то про лошадей своих. Тут уж я ничего не разобрала.

— Любопытно. А как вел себя Федор?

— «Деньги, говорит, тебе отдам, не беспокойся. Я не нищий». И верно, если б он за работу взялся, так у него б денег на все хватило.

— Не помните, какая машина у Гаджиева?

— Как — какая? Легковая!

— А марка: «Волга», «Москвич»?

— Не понимаю я в них, — ответила соседка.

…По пути в управление Скворцов сказал:

— В доме Живых потребуется провести тщательный обыск. Может, найдем какие-то вещи Кранца. Слышишь, Игорь? Ты что задумался?

— Я думаю о сейфе.

Сосновский не удивился. Он тоже думал о сейфе.

ГЛАВА V

— Боб, ты сегодня непохож на себя, — сказала Юля.

Сосновский утратил самоуверенность. В отличие от Мазина, который по мере усложнения обстановки становился спокойнее и, кажется, попал в родную стихию, Борис стал замечать, что теряется. Это было непривычно и удивительно. Но факт оставался фактом: Сосновский, считавший, что любое преступление примитивно и к раскрытию его ведут прямые и ясные пути, не чувствовал себя хозяином положения и был склонен поверить в вещи неожиданные, с несерьезно-фантастическим привкусом.

«Я становлюсь авантюристом, — думал он, вспоминая, зачем пришел к Юле. — Дед бы меня засмеял. Но чем я виноват, если не могу уловить связи между происходящим?! Очищен сейф. Сработано чисто. Убит приехавший в город человек с темным прошлым. Не все понятно, но есть логические закономерности. Нужно найти пружину. Убийца — опустившийся морфинист — попадает по машину. Рядовой несчастный случай? Вот тут-то и начинается! Не рядовой. И связанный какими-то запутанными узлами и с ограблением, и с убийством! Именно запутанными и, к несчастью, как ни парадоксально звучит, слишком многочисленными. Узлов много, а концов нет».

Так размышлял Борис, чтобы хоть немного оправдать себя, свои нелепые, с точки зрения здравого смысла, подозрения.

Они возникли впервые, когда он узнал, что синяя «Волга», замеченная на ипподроме и у дома Зайцева, принадлежит Филину. Правда, похождения супруги профессора нарушали лишь законы нравственности и не попадали под действие уголовного кодекса, однако некоторые факты не давали покоя Борису. Он не мог не вспомнить о Диане Филиной, когда эксперт рассказывал об окурке со следами лиловой помады, найденном возле тела погибшего Федора Живых. Ведь Борис не раз бывал в доме профессора.

Впрочем, предположить, что окурок принадлежит Диане, было бы смело и для человека с воображением похлеще, чем у Сосновского. И когда Борис на просеке срезал ветку, на которой могли сохраниться следы автомобильной краски, он вовсе не был уверен, что краска окажется синей. А она оказалась именно такой. Ну и что из этого? Синий цвет распространен. Да и невероятно: жена профессора и пьяница, убийца! Какая связь? Но есть же связь между Дианой и Зайцевым, есть и между Зайцевым и Федором Живых. Вернее, была. Итак, новый вариант? Диана и Зайцев опустошают кассу. Ключ делает Федор. Он больше не нужен. Но тогда убийство Живых никак не связано с убийством Кранца. А зачем их связывать? Только Мазин готов увязать все на свете. В жизни же… Однако может ли быть в жизни то, что ему мерещится? Один раз уже померещилось…

— Знаешь, Юленька, я, кажется, заболел.

Они сидели в обширной гостиной. Кроме Юли, дома не было никого.

— Заболел? Разве ты можешь болеть? С такими-то красными щеками?!

Борис провел рукой по щекам:

— Как-то знобит и ломит.

Сердобольная Юля поверила:

— Может, проглотишь антибиотик?

— И чашечку кофе.

— Кофе у папы отличный.

— Ты, Юленька, добрая душа, свари, если не жалко.

Юля вышла в кухню, а Боб встал и отворил дверь в спальню, где стояли две кровати, телефон на тумбочке между ними и ореховое трюмо. На трюмо он увидел флаконы, баночки с кремом, щетку для волос, но губной помады не было.

— Что ты там делаешь, Борис?

Боб вздрогнул:

— Решил посмотреться в зеркало.

— Пойдем лучше на кухню. Надеюсь, тебя не оскорбит, если я предложу тебе кофе не в столовой? Не хочется возиться.

— Ну что ты! Какой может быть разговор! — Он понемногу приходил в себя от смущения. — А где эта знойная женщина?

— Дина умчалась делать покупки. Она уезжает.

— Куда же?

— На море.

Известие это подхлестнуло Бориса.

— Вот как? Папочка отпускает ее одну?

Юля засмеялась:

— Папахен не ревнив. Дина завоевала его, полное доверие добродетельным поведением.

— Не думал, что она способна на такое геройство!

— И ошибся. А еще следователь и психолог! Дина неплохая. Я, знаешь, как была к ней настроена? Хуже нельзя. А сейчас мы подружились. Она простая, веселая. Я даже защищаю ее от отца. У папы тяжелый характер, ворчит, ворчит, весь в работе. Ей с ним нелегко…

— Когда же эта прекрасная женщина помчится догонять осеннее солнце?

— Завтра утром.

«Живых был убит позавчера».

— Поездом?

— Что ты! Дина не признает ничего, кроме машины. Тут уж отцу приходится уступать, хоть он и внушает каждый день, что она погибнет в автомобильной катастрофе.

— Но пока же не погибла?

— Как видишь. Она, между прочим, прекрасный водитель. Скажу тебе по секрету: Дина была шофером такси.

— Неужели?

— Это страшная семейная тайна.

— Удивительно романтично. А чем она сейчас занимается?

— Учится в вечернем институте. Папе нужен диплом… Борька, а ты и в самом деле заболел! У тебя какой-то бессмысленный взгляд. Ради чего ты уставился на мусорное ведро?

— На мусорное? В самом деле, чего… Извини.

— У нас сломался мусоропровод. Приходится пользоваться ведром. Видишь, сколько набралось?

— Вижу.

Но видел он только одно: маленькую бумажную салфеточку — промокашку для губной помады.

— Юля, ты какой помадой красишь губы?

— Что за вопрос? Такой, чтобы не бросалась в глаза. Яркие краски учителям противопоказаны.

А на окурке была помада броская, лиловая. И на этом клочке бумаги тоже.

— Почему ты не уйдешь из школы?

— Чтобы поярче красить губы?

— Нет, но это же ужасно нервная работа.

— А у тебя разве не нервная?

— Я уйду… скоро. Чувствую, что придется.

Он поднес к губам маленькую фарфоровую чашку.

— Мне нравится с детьми.

— Хулиганье. Будущие преступники. Сейчас не школьники пошли, а черт-те что.

— Ты стареешь, Борька. Мы были точно такие. И на нас брюзжали.

— Я такой не был.

«Если я полезу в ведро, она подумает, что я тронулся. А что, если предложить вынести мусор? Нет, чушь, конечно. Самое верное — дождаться, когда она выйдет. Или все рассказать? Ну, уж это будет совсем глупо».

— Да, да, Юленька, я такой не был.

— А какой же ты был?

— Положительный. Между прочим, вашу Диану видели с молодым человеком.

— Ты невозможный брюзга и сплетник! Удивительно, что строже всего к женщинам относятся мужчины, у которых рыльце в пушку. Почему это так?

— У меня не в пушку.

— Нахал! Тебе полегчало?

— Да, начал выздоравливать. Еще глоток — и от болезни не останется и следа.

— Лечись, лечись! Я подолью.

Ему не хотелось кофе. Но нельзя же было уйти из кухни, не заполучив эту бумажку.

— Спасибо, Юленька!

Нет, Сосновского не зря называли везучим. Он-таки дождался телефонного звонка. Юля выскочила из кухни, а Борис наклонился над мусорным ведром и вытащил промокашку со следами помады. Пока Юля вернулась, он успел уложить листок между страницами записной книжки.

«Знала б Юля, зачем я приходил!..

— Прости, Юленька. Ты меня вылечила, а дела не ждут…

В криминалистической лаборатории, как всегда, было много работы.

— Ниночка, не в службу, а в дружбу.

Молодая женщина оторвалась от микроскопа и посмотрела на Бориса большими, слегка подведенными глазами. Под белым халатом проступали узкие погоны.

— Что тебе, Боря?

— Ниночка, как у Шекспира — быть или не быть. Помнишь окурок, найденный возле сбитого машиной Живых?

— Конечно.

— Взгляни-ка, не одна ли у них хозяйка?

— Тебе срочно?

— Очень, — сказал он, подумав: «Отрежу эту фантазию сразу, и дело с концом».

Борис вышел в коридор и прошелся из одного конца в другой, дожидаясь результата. Над дверьми были закреплены круглые часы. По ним, вздрагивая, прыгала секундная стрелка. Боб присел на подоконник.

«Предположим, что анализы совпадут. Что это будет означать? Что Диана убила Живых? Зачем?» Он и сам не знал толком, зачем ему доказательство того, что окурок и бумажка принадлежали одному человеку.

— Борис! Ты похож на Гамлета, покрасившегося перекисью водорода.

— Гамлет, как датчанин, наверняка был блондин. Ниночка, не томи! Что получилось?

— А что тебе больше хочется?

— Пойти с тобой вечером в кино.

— Больше ничего?

— О других желаниях я говорить стесняюсь. Меня слишком хорошо воспитывали в детстве.

— Пошляк! Но, может быть, я и соглашусь пойти в кино. Во всяком случае, с тебя причитается. Помада одна и та же. Слюна тоже. Рад?

— Немного ошеломлен.

— Не увлекайся. В городе наберется не одна тысяча женщин, предпочитающих такую помаду.

— Но только четверть из них имеет одинаковую группу крови, и еще меньше водят машину!

— Круг сужается, сказал бы Шерлок Холмс. Спасибо, Нинон. Пожалуй, я приглашу тебя не в кино, а в театр. В оперу.

Профессор Филин держал свою машину в институтском гараже. Борис пересек полгорода и примчался туда, замирая от волнения. «А что, если машины нет?» И напрасно волновался. Он увидел синюю «Волгу» еще со двора. Она стояла на цементном полу, поблескивая недавно отмытыми стеклами. Других автомобилей в гараже не было. Рабочий день не кончился.

Сосновскому хотелось немедленно устремиться к машине, но не следовало вызывать подозрений и ненужных толков. Поэтому он принял равнодушный вид и подошел к молодому парню, не то шоферу, не то механику, что латал старую камеру, сидя в дверях.

— Здорово, браток! Женьки нету, что ли?

Женькой звали одного из институтских шоферов.

Борис беседовал с ним о Хохловой, которую тот возил в банк.

— В отъезде.

— Жаль… У меня к нему дело одно было. Ну да ладно. Это не его тачка?

Боб ткнул пальцем в «Волгу».

— Нет, нашего зама.

— Ничего кабриолет.

Сосновский небрежно приблизился к автомобилю. Свет в гараже не горел, и рассмотреть незначительную царапину было трудно. Да Борис и не ее высматривал. Сбив человека, нельзя не оставить на машине хоть небольших повреждений, вмятин. Однако вся передняя часть «Волги» выглядела так, словно она только что сошла с заводского конвейера. Борис провел ладонью по ровной поверхности…

В кабинете Филина в тонкой рамке висел фотоснимок роденовского «Мыслителя». Профессор поймал взгляд Мазина.

— Прекрасная скульптура. Вам нравится? Человек всегда полноценнее, когда ощущает искусство. Если б вы видели оригинал! Я видел его в Медоне, на могиле Родена. Но я отвлекаю вас от дела, Игорь Николаевич, хотя права на это не имею ни малейшего.

За окном темнело. Филин согласился принять Мазина в конце рабочего дня. В институте было непривычно тихо, и голос профессора, бодрый, глуховатый баритон, звучал громко и подчеркнуто непринужденно.

— Итак, вам все еще не удалось найти преступника?

— Не удалось, — вздохнул Игорь.

— И вас ругает начальство?

— Терпимо.

— Ну, тогда жить можно. А что вы хотели узнать от меня? Ведь я, кажется, исчерпал свои возможности.

— Меня, профессор, сейчас интересует не столько сейф, сколько смерть Кранца.

— Вот оно что! Мне рассказал Константин Иннокентьевич. Я его очень плохо знал. Видел всего один или два раза. Я полностью к вашим услугам.

— Непонятного для нас в смерти Кранца больше, чем понятного. А тут этот несчастный случай с Живых…

— Думаете, несчастный случай?

Мазину не хотелось говорить всего. Он пожал плечами:

— Его сбила машина.

Филин кивнул:

— Что ж, вы рассуждаете трезво. Вы полагаете, что Кранц и Живых виделись?

— Есть косвенные данные…

— Простите, я не хотел касаться вашей технологии. К сожалению, я не знал хорошо и Живых, хотя видел его чаще, чем Кранца. Он помогал нам обеспечивать раненых продовольствием и был связан непосредственно с Константином Иннокентьевичем. Потом попал в облаву и был арестован приблизительно за месяц до ликвидации госпиталя. В целом это малопривлекательная фигура. Знаете, во время войны на поверхности иногда оказываются люди не подлинно мужественные, а, я бы сказал, лихие. Они могут проявить отвагу, но это зависит от обстоятельств. Если повезет, остаются ходить в храбрецах. Однако, попав в серьезный оборот, могут сломиться, По-моему, Федор из таких. Как почти каждый русский, он ненавидел оккупантов и старался нанести им возможный ущерб, но настоящего идейного стержня в нем не было. Отсюда и его трагедия. Не попадись Федор в гестапо, он остался бы обыкновенным человеком, нормальным. Но там его надломили. В итоге — алкоголизм и все остальное. Кстати, к вашей теории о том, что Кранц виделся с Живых. Не мог ли Живых убить Кранца?

— Живых?

— Да! Психологически это весьма вероятно. Ведь Кранц работал на немцев! Возможно, что он лично сыграл в судьбе Живых роль роковую. Отсюда стремление отомстить виновнику всех бедствий. А опустившийся, затуманенный наркотиком человек может выбрать только самое примитивное решение — удар ножом. По-моему, чтобы ударить человека финкой в спину на стадионе, нужно иметь ту самую лихость без достаточного интеллекта, о которой я говорил. Ну, как вам показалась моя версия?

— Психологически она привлекательна.

— Однако вас не убедила?

— Мне кажется, что если бы Кранц был человеком, погубившим Живых, он не пришел бы к нему в дом.

— Да, вы правы.

Профессор улыбнулся, согнав с лица усталость:

— Я дилетант, и вы легко нарушили мои построения. Прошу прощения, я постоянно забываю о том, что спрашивать должны вы и делать заключения тоже. Мое же дело — заготовка глины для ваших кирпичей. Уж извините привычку старшего учить молодежь.

— Что вы, Валентин Викентьевич! Ваша гипотеза интересна. Вы несомненно правы, когда считаете, что человек вроде Живых способен на убийство такого рода. Вообще-то это самая непонятная фигура. Оказалось, что он имеет определенное отношение к истории с вашим сейфом.

— Ого! Не слишком ли?

— Живых был знаком с Зайцевым, бывал в институтском доме.

— В нашем доме? — переспросил профессор.

— Да, в подъезде, где живут Хохлова и Устинов, только, кажется, этажом выше.

Филин улыбнулся:

— Надеюсь, мой сейф не ограблен?

Он вышел из-за стола и неожиданно для Мазина достал из сейфа бутылку коньяку.

— Не откажетесь? Прекрасно тонизирует. Я понимаю, что в служебное время… Однако рабочий день кончился.

И вынул две рюмки чешского стекла.

Мазин хотел запротестовать, но Филин покачал головой:

— Это великолепный армянский коньяк, и когда-нибудь в старости вы пожалеете, что отказались от него. Так зачем же предаваться сожалениям?

Он наполнил рюмки:

— За ваш успех, Игорь Николаевич! Когда вы пришли сюда впервые, скажу откровенно, вы мне не очень показались. Но сейчас я вижу: вы можете разобраться. Раскопать этакие авгиевы конюшни! Желаю вам от души успеха!

Они выпили.

— Между нами, выше Устинова живет редактор стенгазеты Коломийцев. И могу сказать уверенно: подозревайте любого, даже меня, но не тратьте время на Коломийцева. Если бы этот человек нашел полмиллиона на улице, он отнес бы деньги в стол находок. Это честнейший и наивнейший чудак. Да его все знают. Ведущий общественник…

— На меня он тоже произвел впечатление безобидное, однако…

— Всякое случается? Деньги исчезли бесследно, а чудес не бывает? Я уже говорил: сидящие в комнате, на мой взгляд, вне подозрений, как жена Цезаря. Даже Зайцев, которого я, по совести говоря, недолюбливаю.

— Почему?

— Затрудняюсь ответить. С ним знакома моя жена. Они вместе учились в автошколе. Он очень неряшлив. А у меня патологическая брезгливость к неряхам. Впрочем, скорее, во мне говорит естественная ревность старого мужа к молодому человеку.

Зазвонил телефон.

— Профессор Филин слушает. Ты, Диночка? Здесь? Хочешь подняться? Как тебе сказать… — Он прикрыл трубку ладонью и пояснил Игорю: — Моя жена. Она уезжает сегодня…

Игорь привстал:

— Я понимаю.

— Сидите! Мы подвезем вас. Моя машина в гараже, внизу… Диночка, — сказал профессор в трубку, — я жду тебя… Ах, не одна? Кто? Борис? Очень приятно. Здесь как раз его коллега, Игорь Николаевич.

Мазин удивился:

— Сосновский?

— Да, они встретились с Дианой Тимофеевной.

Они действительно встретились, причем в такой момент, когда Борису этого хотелось меньше всего.

— Что вы поглаживаете мою машину, как любимую девушку? — услышал он и вздрогнул, хотя никакой подозрительности в голосе Дианы не было. Говорила она весело и громко, покачивая сумкой с покупками.

— Диана Тимофеевна? Здравствуйте! Отличная машина и в превосходной форме. Завидую, потому что в душе автомобилист. «И вместо сердца — пламенный мотор», как сказал поэт, — замельтешил Сосновский, стараясь оправиться от смущения.

— Да что вы здесь делаете?

Вопрос был не из легких. Хорошо хоть парень, возившийся со скатом, отошел от дверей. Боб вспомнил, что Мазин собирался сегодня в институт.

— Жду приятеля.

— Или приятельницу? — засмеялась Диана. — Смотрите, донесу на вас Юленьке.

— Ну что вы! Моя репутация известна… — Игривый тон всегда выручал Сосновского. — Где-то здесь должен быть Игорь Мазин. Мы вместе работаем и меня послали…

Бросив пакеты на сиденье машины, Диана прошла в вестибюль и позвонила Филину. Борис, соображая помаленьку, стоял рядом.

— Боря, вам повезло. Ваш друг сидит у Валентина Викентьевича. Поехали!

Она направилась к лифту, а Сосновскому ничего не оставалось, как следовать за ней.

Тем временем Игорь испытывал смущение другого рода. Ему хотелось собственными глазами взглянуть на жену профессора, но початая бутылка стояла на столе, и Филин не собирался ее убирать. «Не нужно было пить», — ругал себя Мазин, представляя, как Боб красочно опишет его «падение».

Невдалеке прошумел лифт, хлопнула дверь и прозвучали шаги. Энергичные — Дианы, несколько неуверенные — Сосновского, и Мазин увидел ту самую женщину, что сидела в машине, ожидая Зайцева.

Боб старался вести себя непосредственно:

— Добрый вечер, профессор.

— Здравствуйте, Боря. Рюмочку коньяку? Мы тут побаловались немножко с вашим другом.

— Ваш знаменитый «Ереван»? С удовольствием, Валентин Викентьевич, но в данный момент я на работе, — твердо сказал Борис и подмигнул Мазину.

Тот покраснел.

Диана запротестовала:

— Нет-нет, уважаемые мужчины, мы все выпьем понемножку! И не пытайтесь возражать! Тем более, что вас, Боб, я застала на месте преступления. Смотрю: подозрительная личность присматривается к нашей «Волге».

— Вы встретились в гараже?

Сосновский понял, что без объяснений не обойтись. Но он уже успел подготовиться. Нужно было сказать правду, но сказать ее в такой шутливой, неправдоподобной форме, небрежным тоном, чтобы правде не поверили.

— Что поделаешь, мы ищем одну синюю «Волгу».

— При чем тут моя машина? — поинтересовался Филин.

— Она тоже синяя.

— У вас юмор американского типа, — улыбнулся профессор. — Помню, в журнале «Америка» была такая веселая картинка. На веранде в кресле-качалке сидит муж и говорит жене: «Ну что ты там бормочешь, я не могу понять ни слова!» А жену уже заглотал удав.

— Меня не так просто проглотить, — возразила Диана.

— Вы и не подозреваете, какие у меня были веские улики… поддержал тон Боб.

— Даже улики? — переспросил Филин.

— Представляю ваши улики! — Диана достала из сумочки сигарету и поднесла ко рту, накрашенному лиловой помадой. — В основном это окурки. В каждом детективе куча окурков, просто негигиенично.

— Вы угадали: без окурка нам не обойтись.

Борис приблизился к той точке, где можно было говорить все, что приходит в голову. Собственные подозрения после осмотра машины показались смешными, когда в мозгу его всплыл тот простой факт, что, увлекшись цветом помады, он забыл об отпечатке пальца. Борис непроизвольно поглядел на рюмку в руках Дианы. Ему захотелось взять рюмку, когда она поставила ее на стол, и сунуть в карман.

— Неужели в вашей шутке есть какое-то зерно серьезного? Вы говорите весьма убедительно! — настаивал Филин.

Мазин решил, что пришло время вмешаться:

— Борис, нам пора.

— Простите, профессор, — обрадовался Сосновский. — Конечно, все это вариации на вольные темы. Я зашел сюда за Игорем, а по пути решил повидать знакомого шофера. Тут меня и засекла Диана Тимофеевна.

— Значит, я свободна от подозрений и могу ехать?

Боб сделал широкий жест:

— В добрый час!

Все поднялись. Сосновский выходил последним.

А через день Борис сидел в комнате Мазина за столом, на котором с мужской неаккуратностью были разложены обнаруженные в холодильнике припасы, и пил портвейн, купленный по дороге.

— Пришел я, Игорек, чтобы сознаться раз и навсегда: в этой истории я ни бум-бум. Она мне напоминает старинный анекдот. «Посмотрите на картину — человек в море купается». — «Позвольте, я ничего не вижу». — «Неудивительно: море черное, купается негр, да еще и ночью. Что ж вы хотите увидеть?» А ты видишь в этих хаотических событиях какую-то закономерность?

— Пока нет. Но ведь она должна быть. Кто-то действует, причем активно. Чем больше он активничает, тем больше материала для анализа, для связи между фактами.

— Связи-то я и не улавливаю. Боюсь, что она существует лишь в нашем воображении, а имеем мы дело с тремя разными преступниками — с вором, убийцей и автолихачом.

— Факты, Борис, игнорировать невозможно. Если преступники и не действовали сообща, то они знакомы, встречались, как минимум.

— И только! Например, кто-то, назовем его Икс, заказав ключ Живых, осуществил кражу из сейфа. Тут ставим точку. Тем временем, совершенно безотносительно к первому случаю, в город возвращается Кранц, который каким-то образом опасен для Живых, и тот преспокойненько его…

Сосновский сделал красноречивый жест.

— Между прочим, Боб, Филин тоже думает, что Кранца убил Живых. Правда, он шел с другой стороны: ты считаешь, что Кранц был опасен для Живых, а он полагал, что Живых мстил Кранцу за прошлое.

— Что в лоб, что по лбу. Итак, Живых убивает Кранца. Но зачем убили Живых?

— Может быть, это не связано со смертью Кранца. Скажем, Живых начал догадываться, для чего понадобился ключ.

— Хорошо, пойдем твоим путем. Икс ограбил сейф и убил Живых. Живых убил Кранца. Кто Икс?

— Это придется узнать.

— Всего-то? Сущая чепуха.

Сосновский разлил портвейн в стаканы:

— Еще бутылка — и мы создадим замечательную гипотезу. Она просуществует почти до утра. Я уже такие придумывал и даже собирался поразить вас с Дедом великими открытиями, но ничего не вышло. Помнишь анонимку? Я решил, что деньги похищены Зайцевым с помощью дочки Хохловой.

— Она приходила ко мне вчера.

— Тебе повезло!

— Не очень. Оказывается, Хохлова — мать неродная. Она взяла Ленку из детдома во время войны.

— Неблагодарная соплячка!

— Я бы не судил так строго. Сделай поправку на возраст. Накануне исчезновения денег у них была очередная стычка.

— И она собрала чемодан и пошла к Зайцеву?

— Точно. Вернулась девушка чуть поумневшей, а тут несчастье с матерью… Теперь она стыдится, но нас это мало продвинуло.

— К сожалению. Помимо Ленки, Зайцев путался и с супругой почтеннейшего профессора Филина. Это величайшее, но столь же бесполезное открытие!

Мазин хлопнул по столу пустым стаканом.

— Слушай, Борис, по-моему, ты его недооцёниваешь. Вспомни обстоятельства убийства Живых. Их противоречивость. С одной стороны, все продумано: откуда заехать, как нанести удар, даже чужой окурок, который должен был ввести нас в заблуждение, предусмотрен. Окурок наверняка подброшен! А с другой — полнейшее дилетантство, оставлено столько следов! Похоже на неглупого, но самоуверенного человека, начитавшегося приключенческих книжек.

— Зайцев? Он не умеет водить машину.

— Умеет! Зайцев учился в автошколе.

— Врешь!

Сосновский перевернул свой стакан и со Звоном надел его на горлышко бутылки. Игорь улыбнулся. Ему нравился разговор с Борисом. Не часто у них так получалось. Пожалуй, впервые. Тогда, после неожиданной встречи в кабинете профессора, Мазин сказал, сдерживая себя:

— Объясни, что это за маскарад?

Он ждал отпора, в лучшем случае — очередных шуточек, но Боб поглядел необычно уныло и ответил:

— Извини, старик, виноват. Попал в безвыходное положение. Пришлось соврать.

— Не прояснишь ли?

Неожиданно Борис обнял его за плечи и попросил:

— Можно, не буду? Подожди дня два. Потом расскажу.

И вот они сидят в комнате Мазина, портвейн выпит, Игорь доволен разговором, но он, и не подозревает, что скажет сейчас Сосновский.

— Значит, Зайцев мог воспользоваться машиной Дианы! И окурок, который мы нашли, ее.

— Но группа слюны и цвет помады ничего не доказывают. Таких женщин может быть несколько сот.

Боб кивнул:

— Я знаю. Но на окурке остался отпечаток пальца. Про него я, к сожалению, вспомнил только в кабинете. А Диана собралась уезжать. Понимаешь мое положение? Я не удержался, хотя глупо вышло.

— Что? — не понял Игорь.

— Она пила коньяк. И рюмка… великолепные отпечатки…

— Ты утащил рюмку? Сумасшедший!

— Почти. Зато отпечатки совпали.

— Потрясающе!

— Не совсем. На машине нет ни одной вмятины.

— Тьфу, черт! Как нас болтает. То туда, то сюда. Давай-ка осмыслим факты. Итак, снова Зайцев. Он любовник жены Филина и мог воспользоваться ее машиной, а для маскировки оставить на месте преступления окурок. Кстати, дача профессора не так далеко от дома Живых. Зайцев мог вызвать его в рощу, отдать деньги, а потом прикончить.

— Все-таки зачем?

— Живых узнал о хищении и начал его шантажировать.

— Значит, сейф вскрыл Зайцев?

— Выходит.

— А Кранца убил Живых?

— По неизвестной нам причине.

— И Зайцев не знал ничего о Кранце?

— Естественно…

Они замолчали, поостыв немного. Сосновский встал из-за стола:

— Слушай, Игорь, давай схохмим?

— Что ты хочешь?

Борис вышел в коридор и полистал телефонную книгу.

— Кому ты звонишь?

— Зайцеву.

— Это уж слишком.

Борис протянул Мазину трубку. Слышались длинные гудки. Они подождали немного.

— Его нет дома.

— Слава богу, а то б ты наделал глупостей.

— Возможно, — согласился Сосновский покладисто. — Знаешь, я пойду, пожалуй, поздновато уже.

— Иди, иди, выспись. Неизвестно, какие нас завтра сюрпризы ждут.

— Салют!

Мазин закрыл дверь и прилег на диван. Хотелось еще немного подумать…

А Борис не собирался домой. Он перешел улицу и свернул за угол. Там останавливался кольцевой автобус.

Район, в котором жил Зайцев, был плохо освещен. Плюхнув пару раз по лужам. Боб чертыхнулся и пошел осторожнее. Окна квартиры Зайцева закрывали ставни. Света он не заметил.

«В самом деле нет дома. За каким дьяволом я, собственно, сюда приехал?» — подумал Сосновский отрезвело. Свежий ветер охладил его прыть.

«Может быть, что-нибудь знает Фатима? Кстати, брат ее имеет машину, о чем мы с Игорем позабыли».

Обойдя дом, Борис вошел во двор. Но и тут его ждала неудача. Ставни у Гаджиевой были открыты. Через форточки слышались разухабистые голоса. За столом, уставленным бутылками, пьянствовали человек шесть. Здоровенный мужик в расстегнутой рубашке выводил на аккордеоне нестройную мелодию. Две женщины тянули слезливо, уставясь на гибнущих под пеплом Везувия римлян:

Чей-то недружелюбный голос заставил Сосновского обернуться.

— Зачем в чужие окна заглядываешь?

Перед Борисом стояла Фатима с бутылкой «Московской» в руке. Наверно, бегала за «подкреплением».

— А… это вы, Фатима Ахметовна?

Гаджиева вгляделась в него.

— Не узнаете?

— Узнаю, узнаю, а как же, — забормотала она помягче.

— Хотел вас навестить, да видно, лучше в следующий раз.

— Почему, почему… Заходи, гостем будешь. Поминки у нас. Федю поминаем. Хороший человек был. Под машину попал.

— Спасибо, — ответил Сосновский. — Родственник ваш?

— Почему родственник, хороший человек, говорю.

Она схватила его за край плаща. Борис уловил густой водочный запах.

— В другой раз, Фатима Ахметовна.

— Я понимаю, понимаю, выпившей меня считаете. Это я понимаю. Знаю, зачем пришел. Но он мне не докладывает, он сам себе хозяин… Сволочь паршивый! — выкрикнула она со злобой.

— О ком вы?

— Я все помню, хотя и выпивши. Вадьку спрашивали. А он, сволочь, Федю покупал за отраву. Они его загубили! Теперь стыдно стало. Два дня дома нет. Ух, сволочь!

— Кого нет дома? Зайцева? Где он?

— Не знаю я, не знаю…

Сон сморил Мазина незаметно. Встать и разобрать постель не хватило сил. Казалось, что спит он долго, даже сны мерещились: Дед хвалил за что-то и хлопал по плечу, хлопал так настойчиво, что Игорь открыл глаза. Перед диваном наклонился сосед:

— Игорь Николаевич, к телефону вас.

Мазин протер глаза и пошел к аппарату:

— Слушаю. А, Боб… Что ты никак не утихомиришься?

— Игорь! Колоссальная новость. Зайцев два дня дома не показывается.

— Стоп, старик. Не поддавайся воображению.

ГЛАВА VI

«Волга» цвета кофе с молоком остановилась возле дома Зайцева.

На часах было 8.02.

— Если он дома, то еще не успел уйти на работу, — сказал Сосновский.

— Посмотрим, — ответил Игорь. — Вместе пойдем?

— Пойди ты. Не хочу лишний раз волновать соседку.

Борис остался в машине и смотрел, как Мазин перешел дорогу, поискал глазами номер квартиры, потом постучал. Никто не открыл. Он отошел от двери и постучал в окно. Результат тот же. Окно, как и вечером, было закрыто ставней.

— Все это может иметь смысл, — сказал им Скворцов. — Берите машину и не возвращайтесь, пока что-нибудь не узнаете. Запеленговали?

Мазин вернулся.

— Его нет.

— Отлично. Едем в институт. Если Зайцева нет на работе, спросим, почему он отсутствует.

— Откуда им знать?

— Не думаю, чтобы Зайцев исчез просто так, без формальной причины. Иначе бы нам сообщили. Устинов первый. Он мужик дисциплинированный.

— Логично. Полный вперед.

— Не спеши. Зайцев не из тех, кто появляется на работе раньше времени.

8.44. «Волга» притормозила на набережной. Отсюда был хорошо виден главный подъезд института и люди, подходящие к нему.

— Не пропустим?

— Смотри внимательно.

Сначала сотрудники шли по одному и не торопясь. Ровно за пять минут до девяти не спеша прошагал Устинов. Через три минуты проскочила Хохлова. Остальные уже прыгали через ступеньки. Наконец подъезд опустел. Зайцева не было видно.

Часы показали 9.06.

Сосновский вздохнул:

— Высаживаемся?

У дверей бухгалтерии Мазин предложил:

— На этот раз ты!

Сосновский вошел. Игорь стоял в коридоре и слышал, как здоровается Боб. Отвечали без энтузиазма.

— А что Зайцев, запаздывает?

— Вадим заболел, он на бюллетене.

Это ответил Устинов.

— Давно?

— Третий день отсутствует.

— Вы уверены, что он болен?

— Он звонил.

— Когда? Кто с ним разговаривал?

— Елена Степановна, Вадим, кажется, с вами говорил?

— Со мной. Только не он, а приятель его.

— Почему Зайцев звонил не сам?

— Приятель сказал, что Вадим у него находится, он врач.

— Себя он назвал?

— Нет, фамилию не говорил.

— Спасибо, до свиданья.

— А что передать Зайцеву, когда он вернется?

Это снова включился Устинов.

— Ничего, пусть поправляется.

Сосновский чуть не ушиб Мазина дверью:

— Ну и дела, старик!

— Я все слышал.

Они спустились в лифте.

В машине Игорь предложил:

— Поезжай помаленьку. Помозгуем на ходу.

— Уже мозгую. Как тебе это нравится?

— Да знаешь, нравится. Раскручивается пружинка. Значит, кто-то позвонил и сообщил, что Зайцев заболел и лежит не дома, а на квартире друга, фамилия которого неизвестна.

— Вот именно, сплошные белые нитки.

— Попробуем их распутать. Вариант номер один: Зайцев болен…

— Безусловное вранье!

— Номер два: Зайцев не болен. Он уехал, кому-то не хочется, чтобы его сразу начали искать. Следовательно, есть человек, который в курсе дел Зайцева, хотя бы частично. Он назвал себя врачом.

— Все выдумано, — опять не согласился Борис.

— Думаю, не все. Слишком уж наивно. Несложно проверить. Речь шла о бюллетене. Зайцев мог получить его или в больнице, или вызвав врача на дом. В том и другом случае следы ведут в районную поликлинику. Вот тебе новый маршрут.

— Уверен, что там и не слыхали о таком больном.

— Зато убедимся, что «друг» нас обманул.

Сосновский переключил скорость.

Было 9 часов 55 минут.

В поликлинике по обеим сторонам длинного коридора сидели в ожидании приема больные и читали призывы уничтожать мух и не пить сырую воду.

Регистратура помещалась за стеклянной перегородкой.

— Нас интересует, вызывал ли позавчера врача на дом больной Вадим Зайцев.

Женщина в халате просмотрела потрепанную книгу записей.

— Зайцев? Вадим Борисович? Адрес — Кольцевая, 8?

— Совершенно верно.

— Вызов записан.

— Как сделан вызов? Лично или по телефону?

— Не указано.

— Ясно. Врач ходил по вызову?

— Ну а как же! Участковый врач Гевондян Анжелика Васильевна.

В кабинете их встретила, молодая брюнетка. «Знойная женщина — мечта поэта», — усмехнулся Борис и сказал:

— Согласно записям в книге вы посетили позавчера больного Зайцева…

— Вероятно. Я не помню всех больных по фамилиям.

— Зайцев проживает по Кольцевой, 8. Однако, по нашим данным, в этот день его не было дома.

— Загадка! — Анжелика посмотрела на Мазина с улыбкой женщины, привыкшей к вниманию мужчин, но не встретила отклика. — Неужели это так серьезно?

— Очень серьезно.

— У вас нет сигареты? — спросила Анжелика.

— Пожалуйста, — предложил Борис.

Она выпустила струйку дыма, разогнала ее пухлыми пальцами и решительно сказала:

— Если вопрос серьезен, я думаю, лучше не выкручиваться. Мой коллега Миша Васин, Михаил Матвеевич, дружит с этим Зайцевым. Он сказал, что у того легкая форма катара верхних дыхательных путей и ему нужно посидеть несколько дней дома. Собственно, я обязана была пойти, но коллега — врач… я поверила. Он и вызов оформил.

— Так, — вздохнул Мазин. — Следовательно, вы Зайцева и в глаза не видели?

— У меня будут неприятности?

Сосновский развел руками.

Васина пришлось вызывать с консилиума.

Внешне друг Зайцева демонстрировал известную истину о взаимном притяжении противоположностей. Вадим был худым, длинным, темноволосым и неряшливым. Блондин Васин — приземистым, с первыми признаками благополучной полноты и франтоватым. Из-под отутюженного халата выступал воротник модного свитера, чуть расклешенные брюки продуманно ложились на замшевые дорогие туфли.

«Стрижется у «собственного» мастера», — отметил Мазин, разглядывая краснощекое, в меру брезгливое лицо врача и его четко подбритые бакенбарды.

Вышел он в вестибюль недовольный, щурясь в раздражении и покачиваясь на пружинящих каучуковых подошвах.

— Товарищи, даже в милиции должны знать, что лечебные заведения работают по особому распорядку и врач нё может покидать свой пост в любую минуту по вашей прихоти.

— А выдавать фальшивые бюллетени врач может? — срезал его Сосновский.

— Я вас не понимаю.

— Ваша фамилия Васин? Михаил Матвеевич?

— Да…

— Где находится ваш приятель Зайцев? Отвечайте или вам придется делить с ним ответственность за преступление!

Брезгливость ушла с лица врача.

— Разве., разве… это преступление?

— А что ж это такое? — спросил Борис искренне, так как не представлял, что имеет в виду Васин.

— Конечно, это чужая жена… Но уголовный кодекс, по-моему, не предусматривает…

— Вы решили толковать уголовный кодекс?

Мазин дернул Бориса за рукав:

— По-моему, все ясно.

— Мне еще не ясно, — ответил Сосновский строго, но уступил инициативу Игорю.

— Михаил Матвеевич, насколько мы поняли, вы помогли достать бюллетень вашему другу Зайцеву, чтобы он провел это время с приятельницей?

— Да, — подтвердил Васин с облегчением. — Они поехали на неделю к морю.,

— Заманчиво. Вам известна фамилия дамы?

Васин заколебался.

— Не стоит обманывать. Вы и так сделали глупость.

— Я не думал… Речь шла о товарищеской услуге.

— За счет государства, — вставил Сосновский. — С кем уехал Зайцев?

— С женой профессора Филина, — сказал Васин вполголоса.

— Ясно. Пока вы свободны.

На часах было 12.14.

— Итак, Игорек, ты, как всегда, прав: ларчик просто открывался.

— Сказка о золотой рыбке. Удача за удачей, а в результате разбитое корыто.

— Зато все выяснили. Потом, не исключено, что они помчались тратить похищенные денежки.

— Ну, знаешь, с меня фантазий достаточно.

Они поставили машину в гараж.

В приемной Борис не сразу заметил стоявшую у стены женщину.

— Боря, я жду вас.

— Мистика, — прошептал Сосновский и развел руками. Потому что ждала его Диана Тимофеевна Филина. Но вместо энергичной, уверенной в себе, веселой женщины перед ним стоял разбитый, измученный человек.

— У меня угнали машину.

Пропажа машины ошеломила Мазина и Сосновского.

— Как — угнали? Когда?

— Ночью. В тот вечер, когда мы встретились в институте, я взяла машину из институтского гаража, чтобы утром уехать к морю. Но в городе ее негде оставить на ночь. Мы держим машину или в институте, или на даче. Я и решила поехать на дачу, переночевать там и рано утром выехать… Ночью машина исчезла.

— Где вы оставили ее?

— Во дворе, как обычно.

— Разве ворота не были заперты?

— Только на щеколду. Ее можно открыть, если перелезть через забор.

— А сама машина?

— Наверно, я забыла ее запереть.

— Ночью вы ничего не слышали?

— Нет. Последнее время меня одолела бессонница. Я хотела хорошенько выспаться перед дорогой и приняла снотворное.

— Почему вы заявили о пропаже только сегодня?

Диана помедлила с ответом:

— Не знаю, на что я надеялась. Но когда растеряешься… Я думала, что кто-нибудь мог подшутить.

— Хорошая шуточка! Валентин Викентьевич знает?

— Я все время была на даче. Боюсь ему говорить.

— Напрасно вы так поступили. Это затруднит поиски.

Они говорили так, словно речь шла о рядовой краже, но в голове у каждого крутилось одно имя — Зайцев и множество вопросов, задать которые было пока невозможно…

Сразу же после визита Филиной полковник собрал всех у себя.

Мазин доложил:

— В субботу Зайцев попросил Васина достать ему бюллетень, для того, чтобы провести неделю с Дианой Филиной на море. Васин договорился с участковым врачом Гевондян о том, что она выпишет больничный лист и продлит его на очередные три дня. В понедельник Васин позвонил из больницы в институт и сказал, что Зайцев болен. Больше, по заявлению Васина, о действиях Зайцева ему ничего неизвестно, и мы с Борисом склонны ему верить.

Скворцов усмехнулся:

— Оба? Молодцы.

— По принципиальным вопросам у нас расхождений не бывает, — бросил Боб солидно.

— Это хорошо. Ну, поверю и я. Присоединяюсь, так сказать, к большинству. Но что это нам дает? Вам, конечно, открытия эти кажутся колоссальными. Особенно после пропажи машины. А на самом деле мы почти не продвинулись вперед.

— Я не согласен, — сказал Сосновский.

— А ты, Игорь?

Мазин тоже не был согласен, но давно усвоил, что Дед не бросает слов на ветер. Поддразнивать подчиненных, подзадоривать нарочитыми парадоксами было не в его характере. Скворцов, человек обстоятельный, позволял себе шутить не часто, напротив, имел слабость казаться солиднее, старше своих лет. Деловые его выводы тяготели к фундаментальности, полковник был суховат и не признавал в работе элементов игры.

«За тайнами да загадками вы гоняетесь по молодости! — говорил он. — Наткнетесь на непонятное — начинаете выдумывать. Выдумаете на копейку — воображаете, что на рубль. Мелькнула удачная мысль — хорошо! Но не хватайтесь за нее, как за отмычку, за палочку-выручалочку. В нашем задачнике готовых ответов нет. Самим решать приходится. На первый вопрос ответил — проверь! Правильно — иди дальше. Только не забегай. Тропу в горах неопытный срезает. Каждую деталь обрабатывай добросовестно, без изъяна. Тогда она при сборке на своем месте окажется. Увидеть факт мало. Нужно оценить его правильно».

Борис эти сентенции не без ехидства называл «наукой побеждать», но Игорь к Деду прислушивался. Самого его тянуло к усложненным решениям, рискованным, возникающим раньше, чем накоплен необходимый материал. Это было опасно, соблазняло подгонять факты к схеме, разочаровывало при неудаче. И он завидовал полковнику, который трудностей не искал, но, встретив, не отступал и не терялся, сохраняя постоянно ровное, рабочее настроение.

Мазин поубавил пыл и осмыслил слова Скворцова:

— Конечно, хотя мы проследили все или, по крайней мере, многие действия Зайцева, их побудительные причины не вполне ясны.

— Вот-вот, — обрадовался полковник. — С одной стороны, Зайцев вроде бы не врет, что собирается уехать с Филиной… Между прочим, студенты, какой позор! Уважаемый в городе человек. Как подумаю, что мне предстоит с ним говорить — лучше бы лишний раз в разведку пошел! Ну да разговор еще впереди. А пока эта… извините за выражение, собралась с любовником в вояж за мужнины денежки. Говорю «мужнины», потому что факт участия в хищении не установлен. Все договорено и даже не обставлено глубокой тайной. Знает, например, Васин. Назван конкретный срок — неделя. Вдруг Зайцев исчезает, да еще, как мы не без оснований полагаем, на машине профессора. Как вы это понимаете? Я лично в затруднении!

— Скорее всего, когда готовился вояж, Зайцев не предполагал угонять машину. Иначе он не впутал бы в историю Васина. Непонятно и другое — на что он надеялся в отношении Дианы? Что она будет молчать? Нужно же было и для нее заготовить что-нибудь правдоподобное. А он просто взял и исчез.

— Значит, и ты буксуешь? А Борис на полном ходу?

— Не на полном, но можно предположить, что Зайцев, которому свойствен авантюризм, решил играть ва-банк.

— То есть, бежать с машиной и деньгами? Но бегство-то полностью его уличает!

— Он понял, что разоблачение неизбежно!

— Не хочешь сдаваться? — пробурчал Скворцов.

— Нельзя же перечеркнуть всю нашу работу!

— А если Зайцев уехал сам по себе (могли же они поругаться с этой Дианой!), а машину угнал совсем не причастный к делу «автолюбитель»? Исключаешь? Повязал себя собственными выдумками!

— Все может быть, — откликнулся Игорь, — но мы не проанализировали собранные факты до конца.

— Тогда анализируйте. Вот вам и еще факт.

Полковник вытащил из ящика стола фотографический снимок, вернее, часть его, неровно оторванную, на которой видны были пальцы, держащие ключ, и тень от ключа, упавшая на белую стену. Тень получилась крупной и четкой, и хотя она несколько преувеличивала размеры ключа, зато вполне определенно передавала его конфигурацию.

— Узнаете?

— Ключ от сейфа? — воскликнул Боб.

— Можно предположить.

— Я видел этот снимок, — сказал Мазин.

— Ого! Где же?

Игорь взял обрывок в руки:

— Вернее, другой, небольшой отпечаток с того же негатива. Когда я был у Хохловой, она показывала мне фото, сделанное для стенгазеты. Здесь часть его, сильно увеличенная. Выделен ключ, с которым Хохлова стоит у сейфа. Откуда это у вас, Петр Данилович?

— Снимок нашел Пустовойтов в доме Живых.

— Колоссально! — загорелся Сосновский.

— Посмотрите на обороте.

С обратной стороны на белой поверхности синим карандашом был набросан план двух пересекающихся улиц. На одной было написано: «Шоссейная» и «Ост. авт. № 10». Квадратик дома возле остановки покрывала выделяющая его штриховка.

Полковник пояснил:

— Как видите, район знакомого нам дома научных работников. Чертил не Федор. Почерк не его.

— Так и должно быть.

Скворцову не понравился энтузиазм Бориса.

— Почему? — спросил он сдержанно.

— Живых делал ключ по заказу. Это адрес, по которому он его отнес. Где он прятал снимок?

— Валялся на этажерке, и меня это здорово смутило. Честно скажу: всю радость испортило.

— Зачем же огорчаться? Федор был слепым исполнителем.

Полковник разозлился:

— Что вы мне доказать хотите? По-вашему, является к Живых некто и предлагает сделать ключ по снимку, не вводя его в курс дела? И того не удивляет, что за ключ? Зачем? Почему с фотографии?

— Ключ от квартиры. Потерялся, но случайно сохранился снимок.

— Бабушке своей расскажите эту байку! И бабушка не поверит. Однако предположим, парень попался башковитый и такое выдумал, что нам и не снится. Убедил Живых, что дело невинное. Предположим! Но сам-то он, преступник, знал, зачем ключ. Как же мог он оставить такую улику! Да еще с автографом! И с адресом. Нет, молодежь, не соображу я, откуда взялся у Федора снимок. И при чем тут Зайцев.

Мазин предложил:

— Нужно проследить историю фотографии. Хохлова получила свой экземпляр от редактора. Следовательно, негатива у нее нет. Где же он? Борис! Как ты думаешь, снимок перепечатан с фото или увеличен с негатива?

Сосновский присмотрелся:

— По-моему, с негатива. Петр Данилович, были на нем отпечатки пальцев?

— Да. Живых и неизвестные. Гадать не будем. Выясним. Так кто же мог сделать такое фото?

— Стенгазету видел весь институт.

— Но негатив должен быть у Коломийцева.

— Мы же не знаем, кто фотографировал! Негатив могли попросить у фотографа, украсть. Он мог его выбросить, наконец!

— Так или иначе, начинать следует с Коломийцева.

— Тем более, что Живых бывал в подъезде, где находится квартира Коломийцева. И дом выделен на плане.

Скворцов поднял руки.

— Утихомирьтесь! — и, дождавшись тишины, сказал — Любую версию, ребята, особенно в запутанном деле, можно довести до правдоподобия, но наша-то задача — открыть истину. А для этого потеть нужно, а не митинговать! Вот, берите пример с капитана!

Он указал на Пустовойтова, как обычно, сидевшего в углу и страдавшего от невозможности закурить.

Пустовойтов улыбнулся виновато.

— А ты не улыбайся, как у тещи на именинах! Я ему, между прочим, поручил заняться этим Коломийцевым. И он кое-что разузнал. Скажи-ка, Илья Васильевич!

Пустовойтов пожал плечами:

— Да ведь ничего особенного, Петр Данилович. Коломийцев не мог похитить денег, потому что находился в это время в санатории.

Мазин подумал, что Пустовойтов не только установил факт, но наверняка имеет кучу подтверждающих документов о том, где был и чем занимался Коломийцев в день, когда опустошили сейф, хотя в целом это еще не бог весть что за открытие! Обыкновенная добросовестная работа.

— Так и Филин считает. Коломийцев у них на хорошем счету.

— Мнение профессора — это одно, а установленное алиби — совсем другое.

Полковник любил Пустовойтова.

— Кроме того, капитан выяснил, что снимок делал сам Коломийцев, но пленку, негатив, мог использовать и другой человек. Редактор давал пленку Устинову.

— Устинову? С какой целью?

Ответил Пустовойтов:

— Бухгалтер попросил пленку, чтобы отпечатать свой снимок. Его тоже фотографировали для этого номера.

— Правдоподобно. Вы и с ним говорили?

Ответил Скворцов:

— Я просил Илью Васильевича не говорить пока с Устиновым. И так путаницы с избытком. Вы вот Зайцева разоблачили! Впились в него клещами и забыли все на свете. А дело, может быть, проще пареной репы. Надоела парню баба и сбежал он не от нас, а от нее.

— А деньги?

— И деньги не он!

— И Живых не он?

— Куда ему! Культурный паренек, а вы его за сверхзлодея держите. Украл, убил, сбежал! Ну далеко ли можно убежать на ворованной машине, если объявлен розыск?

— Нужно, по крайней мере, осмотреть его квартиру, — предложил Сосновский.

— На каком основании? Жилище граждан неприкосновенно. У него на неделю бюллетень. На том основании, что бюллетень подстроен, мы не имеем права срывать замки. Представляю, как вы будете выглядеть, если он завтра вернется! Впрочем, на всякий случай я попросил капитана понаблюдать за домом. Ничего не заметили, Илья Васильевич?

— Пока нет.

— А с машиной ничего нового? — спросил Сосновский. — Не иголка же это, черт побери!

— Ее могли перекрасить или, еще хуже, разобрать на части где-нибудь в частном гараже.

— Но тогда машину угнал наверняка не Зайцев, — сказал Боб обескураженно.

— В том-то и дело. Много думать предстоит. Между прочим, Гаджиевых мы упустили. А это ценный источник сведений о Живых. Нужно заняться его ипподромным времяпровождением. Вот так, ребятки. И, разумеется, узнать, вернулся ли Зайцев.

Зайцев не вернулся…

Было еще темно, когда Мазина разбудил телефонный звонок в коридоре. «Наверно, мне», — подумал он и не ошибся.

— Вы, Игорь Николаевич?

— Я, — ответил Мазин, узнав голос полковника и недоумевая, что заставило начальство лично поднять его до рассвета.

— Хорошо, что сразу на вас напал. Одевайтесь и спускайтесь вниз. Я заеду за вами. Одевайтесь попроще. Придется пачкаться.

Игорю очень хотелось узнать, зачем он понадобился, но по тону Деда понял, что спрашивать не следует, и ответил:

— Есть.

Ждать внизу, у подъезда, пришлось минут пять, и Игорь пожалел уже, что не побрился, когда увидел в конце улицы свет фар.

— Садитесь сзади! — предложил полковник, хотя место рядом с ним было свободно.

Сзади сидел Сосновский в потрепанном плаще. Мазин подумал, что тот в курсе, и глянул вопросительно, но Боб только пожал плечами.

— Чтобы не повторяться, объясню все на месте, — сказал Скворцов.

Машина пересекла бульвар и остановилась у знакомого дома научных работников.

— Посидите, пока я схожу за профессором.

— Чудит Дед, — ворчал Боб, — штуки-трюки. Мы ж не в цирке работаем.

— Может, так нужно… — ответил Мазин неопределенно.

— Может, в этом и есть великая сермяжная правда? — скопировал его тон Сосновский.

Они замолчали и ждали довольно долго. Видимо, полковник не предупреждал профессора. Наконец из подъезда вышли двое, и Дед сам открыл дверцу, усаживая Филина на переднем сиденье.

— Приветствую вас, молодые люди. Куда вы меня повезете?

— Повезу я, Валентин Викентьевич, — отозвался полковник. — Мне не хотелось говорить при ваших домашних… Вы позже поймете почему. Вам придется глянуть на свою машину.

— Она нашлась?

Филин уже знал о пропаже.

— В основном. Потребуется ремонт… и, как видно, основательный.

— Неприятно. То есть, в общем-то приятно, раз нашлась. А что, преступник задержан?

— Пока нет. Вы знаете Щегловский карьер?

— Слышал, разумеется, и проезжать приходилось, однако что именно вы имеете в виду?

— Там нашли вашу машину. Это заброшенная выработка. Камень не добывают года три. Дорога над карьером делает крутой поворот, по склону. Дней десять назад, во время ливней, на повороте смыло столбики ограждения. Нужно было поправить сразу, конечно, но знаете, как у нас любят копаться… Затянули, и за работу взялись только вчера. А прямо под склоном глубокая яма. Летом она сухая, но во время дождя переполнилась. Один рабочий швырнул в яму от нечего делать камень. Камень не ушел в глубину, а ударился обо что-то недалеко от поверхности. Он бросил еще… А потом они спустились и обнаружили в воде машину. Сейчас мы едем туда.

Холеное лицо Филина, которое Мазин видел сзади в полупрофиль, искривилось гримасой.

— Полагаю, машина безнадежно испорчена.

— Да, она свалилась с дороги, но пока машину не достали, трудно сказать, в каком она состоянии. Все зависит от того, скатилась машина в яму или летела кувырком.

Они ехали окраиной, среди одноэтажных домиков под шифером. Начало светать, но видно было плохо. Ход замедлился. «Волга» пошла на подъем, взбираясь на невысокий кряж, окружавший город с северо-востока. Потянулись белые бетонные столбики. От них вниз отходило ответвление дороги — размытая дождем полоса. В самом низу, на краю наполненной водой ямы, стояли милицейский газик и гусеничный трактор.

— Прибыли, — сказал Скворцов и заглушил мотор.

Они вышли из машины. Было очень прохладно.

Края ямы подернулись желтоватым, цвета глинистой воды, ледком. Мутная вода скрывала машину, но за ночь ее поубавилось, и синяя металлическая крыша выступила на поверхность. На ней видна была вмятина, очевидно, от камня, брошенного рабочим.

Мазин зябко поднял воротник плаща. Профессор надел очки и грустно смотрел на вмятину. Боб подошел к самой яме, трогая ледок носком ботинка. От задней части машины к трактору тянулся стальной трос. Он был закреплен, и трактор пыхтел выжидательно.

Полковник осмотрел крепления, спросил:

— Все готово? Тяните!

Парень в кабине дал газ, мотор взревел, и трактор, выпустив горячую голубую струю, задрожал крупно и дернулся, натянув трос.

— Осторожно, если можно, — попросил Филин.

Трактор напрягся, перевалившись с гусеницы на гусеницу, забуксовал слегка и чуть сдвинулся с места. Вода в яме заколыхалась. Видимо, в этом направлении склон был пологим, потому что машина пошла гладко, вот появился из воды багажник, побежали струйки по бортам и стеклам. Когда стекла очистились, почти все вскрикнули. За рулем по плечи в воде сидел человек.

— Тащите, тащите осторожно! Все подальше держитесь, — командовал полковник, отстраняя рукой людей, кинувшихся к машине.

Трактор вытащил наконец «Волгу» на ровное место. Внешне машина была почти в полном порядке.

— Теперь повернись и дай сюда свет, — закричал полковник трактористу.

Тот начал разворачивать свой «ХТЗ», бросая любопытные взгляды на «Волгу». Свет сразу выхватил ее из полумрака.

Вода проникла в машину через опущенное стекло. Через него же половина воды вылилась, когда «Волгу» вытаскивали, и труп, плававший в ней, опустился на сиденье. Сосновский с трудом отворил дверцу и выпустил оставшуюся воду. Мертвец привалился к спинке сиденья. И хотя распухшее, обезображенное лицо его не попадало в лучи фар, Мазин уже знал, кого нашли в машине.

— Прошу вас, профессор, подойдите, — попросил Скворцов. — Дело не из приятных, но вы должны опознать труп.

Филин подошел, нерешительно ступая по мокрой земле.

— Это Зайцев, — сказал он коротко.

— Благодарю вас, я так и думал. А теперь можно заняться им, ребята, — обратился полковник к окружающим.

Вспыхнула лампа-блиц.

Мазина заинтересовала крутизна склона. Он даже попробовал подняться по нему вверх и, хотя земля подсохла и не скользила, подниматься было трудно, склон оказался крутым. Кое-где на его выступах можно было предположить сбросы, сделанные машиной при падении.

— Это вы обнаружили машину? — спросил он у рабочих.

Один смутился, товарищи его засмеялись:

— Забавлялся парень, камушки кидал!

Мазин тоже улыбнулся:

— Выходит, не без пользы.

Парень приободрился:

— А вы следователь?

— Вроде этого.

— Ну, тут дело простое, — сказал кто-то в кепке. — Сразу видно: водитель неопытный, вот и влип.

— Много ты понимаешь!

— Да вот и понимаю. Опытный бы мотор ни за что не выключил. А этот трусил спускаться на скорости — его и протащило.

— Тоже мне, знаток. Может, он на скорости и пролетел! Проморгал поворот, а в ограждении дырка!

— В голове у тебя дырка. Разве б он на скорости в яму попал? Его б, знаешь, как пронесло! С такой высоты! Он бы кувырком аж на тот бок вылетел. А ты видишь, как он въехал в яму? Как будто нарочно! Ну скажите, товарищ следователь!

Мазин еще раз осмотрел склон. Пожалуй, рабочий в кепке был прав. Чтобы съехать в яму, нужно было спускаться с очень малой скоростью, иначе б машина перелетела углубление.

— А почему вы думаете, что он ехал сверху?

— Это точно. Снизу он в дырку попасть никак не мог. Поворот-то как идет…

Рабочий стал показывать руками изгиб дороги.

— Лучше я поднимусь, — сказал Мазин и начал карабкаться вверх. Услышанное показалось ему любопытным.

Поворот в самом деле находился под таким углом, что случайно попасть в брешь, образовавшуюся в ограждении, машина могла, только спускаясь сверху, то есть направляясь в город. И, конечно же, идти она должна была на малой скорости, в другом случае, проскочив ограждение, «Волга» пролетела бы часть пути по воздуху и ни за что не приземлилась бы прямо в яму. Мазин чувствовал, что эти наблюдения противоречат в чем-то друг другу, но он еще не определил характера противоречий.

Он стал и задумался…

Скворцов давал указания, когда его тронул за рукав Филин:

— Простите, полковник, нужен ли я вам еще? Все, что я увидел, не может, конечно, содействовать хорошему расположению духа, а у меня серьезные больные, и они не должны страдать, оттого что я нервничаю. Кроме того, мне пришлось встать раньше обычного. И вообще, хотя как врач я и привык к трупам, участь этого молодого человека меня расстроила.

— Он угнал вашу машину…

— Я не мстителен. Машину можно исправить, жизнь же… увы… Он заплатил за свою ошибку слишком дорого… Так прошу вас разрешить мне уехать. Меня ждут в институте. А здесь мое присутствие, кажется, не столь уж необходимо.

— Да, теперь мы обойдемся сами. Машину придется осмотреть, поэтому мы возьмем ее с собой.

— Разумеется. Тем более, что вряд ли на ней можно уехать.

— Ну, отсюда-то мы вас отправим…

И полковник крикнул Мазину:

— Игорь Николаевич, открыли там что-нибудь?

— Нет пока…

— Тогда отвезите в институт Валентина Викентьевича. Мы его задержали.

Мазину хотелось еще побыть на месте, но он ответил:

— Есть, спускаюсь.

Профессор протянул руку полковнику:

— Всегда к вашим услугам.

— Да уж не обессудьте, придется побеспокоить, — ответил Скворцов, размышляя, не лучше ли сказать все сразу. Но не сказал.

Мазин вырулил на шоссе.

Филин смотрел на карманные часы, не доверяя тем, что видел на щитке машины.

— Вы наверняка не верите в судьбу, молодой человек?

— Нам нельзя быть суеверными.

— Мне тоже. Но я иногда верю в нечто такое, что не совсем понятно. Я уже говорил вашему начальству, мне жаль этого похитителя. В сущности это был неплохой интеллигентный мальчик… с самомнением, но неудачник. У него все не получалось. Окончил не тот институт, жил не так, как хотелось, и, наконец, совершил глупость умопомрачительную, роковую…

Он сделал паузу, не то отыскивая ответ на свой вопрос, не то ожидая, что скажет Мазин. Но Мазин промолчал. Он думал, что профессор не так уж мягко отзывался бы о Зайцеве, если б знал всю правду.

— … И заплатил жизнью. Как это произошло?

— Всякое может быть. Самоубийство, например.

— Броситься с машиной со склона? Это страшно.

— Смерть всегда страшна.

— Но когда у человека есть выбор, он стремится сократить страдания. А тут изломать себе кости… маловероятно.

— Против несчастного случая тоже есть доводы. — Мазин втянулся в спор, не желая этого. — Зайцев ехал на очень малой скорости. На такой скорости нетрудно избежать катастрофы. Вот на большой — другое дело. Он мог не заметить вовремя поворота или свернуть по необходимости, опасаясь столкновения…

— Вы уверены, что скорость была малой?

— Иначе б машина перелетела через яму.

— И все-таки в самоубийство верится плохо. Впрочем, когда его обыщут и сделают вскрытие, что-то прояснится.

— Думаете, его могли убить? — спросил Мазин неожиданно.

— Нет, что вы! — Профессор смутился. — Не собираюсь отбивать ваш хлеб, молодой человек.

Мазин свернул к институту:

— Вот и приехали.

Он помог профессору открыть дверцу.

— Благодарю, — сказал Филин и пошел к подъезду.

Игорь вернулся в управление почти одновременно с Сосновским. Боб был возбужден.

— Ну что, отвез старика? На чай он тебе не дал?

— Отвез. Как у вас?

Сосновский оглянулся по сторонам:

— Выводы пока предварительные, но кое-что удалось отыскать любопытное. Одна штучка в машине нашлась. Мундштучок.

ГЛАВА VII

Давно некрашенные полы заскрипели, когда Мазин с Борисом вошли в пустую и холодную комнату Зайцева.

Скворцов напутствовал их словами:

— Осмотритесь там получше. Странности-то продолжаются.

Странности действительно продолжались. Например, в машине не только не нашлось похищенных денег, но и вообще каких-либо вещей. Однако не мог же Зайцев бежать, не взяв с собой хоть чемоданчик! Правда, он мог угнать машину и рискнуть вернуться в город. Тогда вещи должны быть в квартире, подготовленные, уложенные…

На кровати в самом деле лежал чемодан. Но вещи, в беспорядке извлеченные из черного дедовского шкафа, валялись на постели и частью на стуле — рубашки, брюки, зубная щетка в футляре. Открытый чемодан был пуст. На письменном столе, рядом с радиоприемником, стояли сковородка с недоеденной яичницей и откупоренная бутылка крепленого вина.

— Сборы налицо, — сказал Сосновский.

— Но он прервал их на полпути.

— Похоже.

— А это нелогично.

— Почему?

— Ну, представь себя на его месте! Представь, что ты задумал увести машину и заехать на ней домой за вещами. Не приедешь же ты на украденной машине и не поставишь ее на полчаса возле дома, пока будешь собираться. Тут уж пошевеливаться нужно, а не завтракать. И собраться заранее.

— А если он проспал?

— Когда человек готовит такую операцию, ему не до сна, особенно Зайцеву. Он весь был из нервов.

— Логично. Твои выводы?

— Что-то помешало Зайцеву собраться. Пришлось уйти раньше, причем немедленно.

Мазин перебирал отложенные вещи.

— Полюбуйся! — Он вытащил из кучи купальные плавки. — Вещи собраны для кратковременной прогулки к морю!

— Зайцев и собирался на море.

— В таком случае, зачем угонять машину? Или ты думаешь, что Зайцев хотел прокатиться на пляж без Дианы?

— Спроси что-нибудь попроще. Я предпочитаю поискать главное.

— Уверен, что денег мы не найдем. Все опять усложняется. Одна надежда на твой мундштук.

Искуренный, явно послуживший любителю мундштук нашли на переднем сиденье. Находка эта оказалась единственной, но интересной. Зайцеву мундштук не мог принадлежать. Возможно, хозяином его был Филин? Боб позвонил в институт, однако не застал профессора. Секретарша же заверила, что Валентин Викентьевич принципиальный противник курения. Оставалось предположение, что мундштук принадлежит кому-то из приятелей профессора или Дианы. Это предстояло уточнить, но Мазина не покидала мысль, что он уже видел этот мундштук.

— Ладно, давай искать деньги. Где бы ты их спрятал?

Сосновский обвел комнату взглядом:

— В шкафу вульгарно и неостроумно. Под половицами традиционно. Набить спинки кровати? Это можно, если отвинтить никелированные шишки… Но денег много, все не поместятся. Пойдем дальше. В бачкё в туалете?

— Учти, что Зайцев был парень остроумный. Он мог придумать что-нибудь и пооригинальнее.

— Есть! — воскликнул Боб. — Просто и гениально, в стиле чемпиона! Видишь этот шумоизвергатель? — Он показал на громоздкий приемник на столе. — Я бы сделал так: вытряхнул из него внутренности и загрузил валютой. Проверим эту блестящую идею.

Сосновский подошел к приемнику и повернул ручку:

— Прекрасно. Как я и думал, он не работает. А теперь закрой глаза и открой рот. Борис Сосновский показывает фокус. Раз… два… три!

Боб приподнял заднюю стенку приемника. Никаких денег там не было.

— Нет, я-таки подамся в управдомы! — сказал Борис, вытирая невидимые слезы.

Мазин был настроен серьезнее. Он внимательно осмотрел приемник:

— Между прочим, машина эта находилась в бухгалтерии. Я узнал про него случайно. Он стоял на столике, покрытом синей скатертью. Скатерть выгорела и стала серо-голубой, а на месте приемника осталось свежее пятно. Я заметил его, когда осматривал комнату. Но мне сказали, что Зайцев увез приемник через несколько дней после хищения, и я счел вопрос исчерпанным.

— Думаешь, тебя обманули?

— Приемник мог стоять с деньгами в комнате, когда сейф был уже пуст.

— Конгениально! Нет, мне, честно, жаль этого Зайцева. Башковитый парень!

— Слишком башковитый. Но пока это предположение. А в туалете посмотреть стоит. Денег-то мы не нашли.

Сосновский вышел, а Мазин задумался, припоминая подробности разговора в бухгалтерии. Что сказал тогда Зайцев? Кажется: «Решил спасать имущество. Раз уж тут начали…»

А Устинов?

Игорь вспомнил, как главбух, наклонившись над бумагами, крутил что-то в руках. «Что же он крутил? Да, я подумал, что Устинов не курит, а тот достал папиросу. И вставил ее в мундштук. Вот оно! Вставил в мундштук. В тот самый, прогоревший, искусанный, который лежит сейчас в сейфе у Деда. Или не в тот?».

— Санузел не в лучшем состоянии. — Появился Боб. — Но там не завалялось даже гривенника.

Неожиданно в дверь постучали.

— Кто здесь? — спросил Сосновский.

На пороге стояла пенсионного вида женщина:

— Вы из милиции, товарищи?

— Да. Что вам нужно?

— Я хотела бы сообщить важные сведения.

— Проходите, — пригласил Боб скептическим тоном. Женщина не внушала ему надежд.

— А это ваш товарищ? — спросила она, оглядев Мазина.

— Он со мной, — подмигнул Боб Игорю, но посетительница восприняла его слова абсолютно серьезно, и с этой минуты обращалась только к Борису, сочтя его за начальство.

— Я тут во дворе живу.

— Припоминаю. У вас чудесный пушистый котик.

Посетительница зарделась юным румянцем:

— Нет, пушистая — это кошечка, а котик — рыженький, тигрового оттенка, настоящий красавец…

Боб решил, что позволять ей распространяться не стоит:

— Понятно, понятно. Как вас зовут, кстати?

— Калерия Саввична… Ах, неужели это правда, что Вадик исчез?

— К сожалению, да. Иначе мы бы не были здесь.

— Бедный юноша. Я его помню с самого раннего детства. Мальчик — сирота, воспитывался без материнской ласки. Его некоторые не любили, он был вспыльчив, это правда. И резок иногда, но я убеждена: у него золотое сердце. И он не терпел хамства. А ведь эта Фатима, простите меня, это же настоящая хамка. Да что удивительного? Вы интеллигентный человек и поймете. Ее почтенный папаша был просто дворник. Обыкновенный дворник.

— Простите, но имеет ли это отношение к делу?

— Сейчас, а как же… Она, например, терпеть не может животных. Я, конечно, не об этом хотела сказать. Я хотела сказать, что, возможно, я оказалась невольной свидетельницей… Видите ли, Вадик исчез восьмого числа…

— Да, восьмого.

Калерия покосилась на соседскую стенку и понизила голос:

— Хотя я и не уверена, но сочла долгом сообщить, что именно я видела его последней.

— Интересно.

— Это было утром, рано утром. Видите ли, у меня больна сестра, очень больна. И хотя врачи уже не надеются, ей необходим уход. И я ночую у нее, когда могу. Муж у сестры тоже болезненный человек, и больше никого. Сын работает в Архангельске. Поэтому моя помощь необходима… Понимаете?

— Да, конечно.

— Когда я ночую у сестры, я возвращаюсь рано, потому что мои кисы, они рано поднимаются, и я им нужна… Вы знаете, животные требуют большого ухода.

— Это было часов в семь?

— Даже раньше. Наверно, в шесть. Я видела Вадима последний раз. Он встретился мне на улице.

— Возле дома?

— Немного выше. На следующем квартале.

— Не помните, Калерия Саввична, он нес какие-нибудь вещи?

— Нес, конечно, нес. Маленький чемоданчик. Я подумала, что Вадик собрался в командировку.

— Зайцев шел на автобус? — спросил Мазин.

— Нет! Он перешел улицу и сел в машину.

— Какого цвета была машина?

— Не помню. В то утро был туман.

— А вас не удивило, что Зайцев садится в машин? Ведь у него не было своей машины.

— Нет, я не удивилась, я решила, что тот человек хочет его подвезти.

— Какой человек?

— Да ведь Вадик был не один. Он был с человеком.

— Вы могли бы его описать?

Калерия заколебалась. Наверно, ей от души хотелось помочь, но в конце концов она покачала головой:

— К сожалению, нет. Я не рассмотрела его. Помню только, что он был в кепке.

— Ну, а внешне? Высокий? Худой? — спрашивал Борис. — Молодой? Старый? Может быть, хромой?

— Нет, не хромой. Хотя… Кажется, он прихрамывал. Возраст я не могу назвать, но старше Вадика. Такой солидный. Не толстый, но солидный, в темном пальто.

— Простите, — вмешался Мазин. — Калерия Саввична, Зайцев поздоровался с вами?

— Нет, не поздоровался. Он не видел меня. Они прошли стороной, впереди меня. Перешли дорогу и сели в машину оба, сначала мужчина, потом Вадик, и уехали. Больше я ничего не знаю.

— Спасибо.

— Это может пригодиться?

— Думаю, что да.

— Ах, я очень рада, очень. Так приятно быть полезной. Ведь нас, пенсионеров, многие совсем со счета списали. А мы хотим приносить пользу. Но не все это понимают. Вот эта хамка, Фатима, она просто покоя не дает моим животным. Они постоянно под угрозой! Скажите, пожалуйста, неужели нет никакого закона…

Сосновский обнял ее за плечи:

— Все есть, Калерия Саввична. Для хорошего человека и закон найдется. Только не сейчас. Сейчас мы с Игорем Николаевичем очень заняты, прямо перегружены. Так что о животных давайте в другой раз побеседуем, в более подходящей обстановке.

Борис подтолкнул соседку к двери.

— Ну и как? — спросил он у Игоря.

— Полагаю, денежки тут искать больше незачем.

— Слава богу. Мне надоела эта халупа. Но каков тип в кепочке?-

— Тебе он никого не напоминает?

Борис потер лоб:

— А тебе?

— Я подумал о владельце мундштука.

— Думаешь, это он забыл мундштук?

— Мог. Сунул мимо кармана впопыхах. Следовательно, у нас есть две приметы: мундштук и кепка. Мундштук — дело верное, а кепка ерунда. Мало ли людей в кепках!

— Есть еще одна примета: мужчина в кепке прихрамывал.

— Постой… Устинов?

Игорь кивнул.

— Ну, знаешь!..

— Мундштук его. Это факт. А дом на плане?

Полковник испытывал неловкость. Ему не хотелось говорить с Филиным.

— Вы, Игорь Николаевич, человек молодой и медициной не интересуетесь. Не взяли вас еще болячки за бока. А среди нашего брата Филин — светило. Попасть к нему в клинику — ой-е-ей как трудно. Правда, “поговаривают, что пациенты в долгу не остаются, но профессор не взяточник. Поставьте-ка себя на место излеченного человека! Разве не возникнет чувства благодарности? Отсюда и его образ жизни — квартира, дача, машина… Все это он заслужил, наверняка. А вот со стервой этой связался зря. Опозорила! И нам предстоит сообщить старику. Незавидная задача… Эх, седина в голову, а бес в ребро! Но, между нами, женщина завлекательная. И чего она нашла в том мозгляке!

— Все-таки он помоложе профессора.

— Да? В самом деле…

Они ехали в институт, где договорились побеседовать с Филиным. Приглашать профессора к себе Скворцов счел нетактичным, ехать домой было неудобно — не стоило встречаться с Дианой.

— Вы не допускаете, что она сообщница Зайцева?

— Нет! Чепуха. Баба ни в чем не нуждалась. И не могла быть сообщницей. Доступа-то к сейфу она не имела! Нет, это лишнее. Особенно теперь, когда начинает просматриваться Устинов…

Но об Устинове говорить не стали.

Секретарша профессора встретила их в приемной:

— Валентин Викентьевич ждет вас.

Скворцов вздохнул и пошел за ней.

Филин привстал тяжеловато:

— Заходите, пожалуйста!

Было заметно, что он не в лучшей форме.

— Приходится вас отрывать, Валентин Викентьевич, и даже расстроить.

— Я готов все выслушать и знаю, что неприятности мои, к сожалению, не кончились.

— Вот именно, к сожалению! Вы уж простите нас, профессор, но я и Игорь Николаевич, так сказать, в порядке служебного долга вынуждены сообщить, что крепко подвела вас ваша супруга.

Полковник выговорил все залпом и остановился, чтобы отдышаться. На Филина он не смотрел. Но тот сказал просто:

— Я знаю, Петр Данилович.

Мазин увидел, как Деду сразу полегчало.

— Я знаю. Это расплата за ошибки. Никогда не стоит забывать о своем возрасте.

— Но вы узнали… когда?

— Как всегда в подобных случаях, мужья узнают последними. Я узнал об этом после гибели Зайцева.

— Прошу прощения, профессор, это не любопытство. Как все случилось?

— Я вас понимаю. И надеюсь на вашу скромность. К счастью или к несчастью, я известен в городе…

— Ну что вы! Это понятно. Ни я, ни Игорь Николаевич не злоупотребим вашим доверием.

— Благодарю вас. Скрывать мне, увы, нечего. Когда Диана Тимофеевна узнала о смерти этого человека, она очень переволновалась… Хотя он оказался негодяем и по отношению к ней, но вы понимаете: женщина и логика — вещи разные. Видимо, она любила его. Я вынужден так говорить, но это правда. Она была настолько расстроена, что сама рассказала мне обо всем.

Полковник крякнул:

— Представляю, как неприятно вам было.

— Да, несладко.

— И чем же кончился этот… разговор?

— Он мог закончиться только одним: выяснилось, что оставаться вместе нам невозможно.

— Да-а… От души сочувствуем, Валентин Викентьевич. Но это не все. Нам, как ни тяжело, придется побеспокоить вашу супругу.

— Разве это необходимо?

— Что делать? Она была близка с Зайцевым. А он сейчас главная фигура в деле о хищении. Денег-то мы пока не нашли.

— Неужели вы полагаете, что Диана Тимофеевна…

— Нет, что вы! Конечно, нет. Она не может быть его соучастницей. Но во всей этой истории так много темного, особенно бегство Зайцева. Короче, Диана Тимофеевна, общаясь с ним, могла что-то заметить, обратить внимание на какие-то факты, мелочи в его поведении, связи, знакомства, поступки, которые теперь, в свете ставшего известным, могут приобрести новую, так сказать, окраску.

Профессор потрогал виски.

— К сожалению, об этом я не подумал. В подобных обстоятельствах притупляется рациональное начало. Поступаешь в основном эмоционально. Я допустил ошибку, которая затруднит вашу работу. Я потребовал, чтобы Диана Тимофеевна немедленно покинула меня.

— Ну, это понятно.

— Она покинула город.

— Вот как! Это сложнее.

— Да. Жить на даче по ряду обстоятельств она не пожелала. Короче, Диана Тимофеевна улетела в Куйбышев, к матери. Мы решили, что она уедет немедленно, взяв с собой самое необходимое, а потом я вышлю по адресу своей бывшей тещи остальные вещи. Да и для развода нам потребуются определенные контакты. Мы ведь были официально зарегистрированы.

Скворцов повернулся к Мазину:

— Придется тебе, Игорь Николаевич, проветриться немножко, подышать волжским воздухом.

Мазину ехать не хотелось, но возражать он не стал.

— Вот, Валентин Викентьевич, с основной, неприятной так сказать, частью мы и закончили. Теперь осталась ерунда.

— Слушаю вас.

Полковник достал мундштук и покрутил в руке, будто собираясь вставить папиросу:

— Знаете, где я взял эту штуку?

Профессор покачал головой:

— Не знаю. Я считал, что вы не курите.

— Не курю. Мундштучок не мой. Это вещественное доказательство, вещдок, как у нас говорят, и я специально прихватил его. Думал, узнаете.

— Позвольте, — попросил Филин, — откуда вы его взяли? Кажется, мне знаком этот мундштук.

— Попробуйте вспомнить, где вы могли его видеть.

Филин наморщил лоб:

— Он напоминает мундштук нашего главного бухгалтера. Константин Иннокентьевич заядлый курильщик.

— Пожалуй, вещица эта его. А нашли мы мундштук в вашей машине. На сиденье рядом с Зайцевым.

— Невероятно! Устинов никогда не ездил в моей машине.

— Он не управлял автомобилем?

— Что вы хотите сказать?

— Просто спрашиваю: может ли Устинов управлять машиной?

— Знаете, полковник, я всегда свою работу считал нервной, но теперь вижу, что ваша похуже. Подозревать всех и вся… Лучше не разгибать спины над больным!

Скворцов постучал мундштуком по столу.

— В каждой работе есть неприятные стороны. Но и вы и я вынуждены считаться с фактами. А мундштук найден в машине. Однако не говорите об этом Устинову, договорились?

— Я бы и не решился никогда.

— Правильно. Ну, держитесь, профессор! Не поддавайтесь бедам. Мы с вами в таком возрасте, когда на вещи нужно смотреть философски.

— Спасибо.

Филин проводил их до двери…

— Между прочим, тебе, кажется, неохота лететь в Куйбышев? — спросил Скворцов уже в машине Мазина.

— Не очень, — ответил удивленный Игорь. Он был уверен, что ничем себя не выдал. — Здесь бы поработать…

— Борис, значит, полетит?

— Если он будет возражать, я готов отправиться.

— Хитер! Не откажется Борька. Его хлебом не корми с такой дамочкой пообщаться. Но села она в лужу крепко, а?

— Я ей мало сочувствую.

— Пуританин ты. А я шире смотрю. Болеть за нее не болею, но понять могу. Торговали кирпичом, а остались ни при чем! Вот мы и приехали.

Полковник был прав. Боб против поездки в Куйбышев не возражал.

— Проветриться не мешает, — сказал он. — А то мы погрузились в такие мрачные тайны, что мозги шиворот-навыворот заворачиваются. Проедусь — может, со стороны что-то покажется… Ты, конечно, рассчитываешь тем временем взять быка за рога. Но, я думаю, дудки! Ничего вы тут с Дедом быстро не достигнете. Попомни мое слово: дельце это свои сюрпризы не исчерпало.

Боб был настроен оптимистично и уже видел себя фланирующим по волжской набережной. Однако сложилось все иначе.

— Вот вам адрес, Борис Михайлович. Ехать нужно немедленно. Заказывайте билет на самолет по телефону и марш домой собираться! — приказал полковник.

При всей внешней легкомысленности Сосновский оставался человеком осмотрительным. Поэтому, получив адрес матери Дианы и ее служебный телефон, он, вместо того чтобы ехать домой, позвонил в Куйбышев.

— Знаешь, бывает разное, — пояснил Борис Игорю. — Вдруг она еще куда-нибудь подалась! Зачем без толку аэрофлот обременять?

Срочный вызов дали быстро.

— Вы — мать Дианы Тимофеевны?

Женский голос издалека:

— Кто спрашивает?

— Один ее знакомый. Скажите, пожалуйста, Диана Тимофеевна сейчас у вас?

— Где?

— Она поехала к вам два дня назад.

— Что вы говорите! Нету ее у нас.

— А где же она?

— Не знаю. Вы меня перепугали ужасно. Вы не попутали? Может, Дина дома?

— Нет. Она поехала к вам.

Сосновский осторожно положил трубку.

— Слыхал? — спросил он у Игоря.

— Возможно, мамаша врет.

— Не думаю. Голос был перепуганный.

Борис стал набирать новый номер:

— Аэропорт? Говорят из уголовного розыска. Нам требуется справка: была ли в числе пассажиров, улетевших позавчера в Куйбышев, Диана Тимофеевна Филина?.. Да! Проверьте по документам все рейсы. И транзитные тоже. Если нет среди позавчерашних, посмотрите вчерашние!.. Спасибо. Я жду… Все это мне крепко не нравится, — сказал он Мазину и снова закрутил телефонный диск. — Справочное вокзала? Когда приходит в Куйбышев поезд, отправившийся позавчера? Уже там? В восемнадцать четырнадцать? Благодарю.

Еще звонок.

Автовокзал? У вас есть рейсы в Куйбышев? Нет прямых? А через Куйбышев? Тоже нет? Спасибо.

Мазин молча наблюдал за его активностью.

Наконец Сосновский перестал звонить и сформулировал выводы:

— Автобусом она уехать не могла. Поездом… Если бы она выехала поездом, то уже была бы в Куйбышеве, а ее там нет. Посмотрим, что скажет авиация, но я знаю, что они скажут.

Он ошибся.

Из аэрофлота позвонили минут через десять:

— Это вы запрашивали о Филиной?

— Мы, девушка, мы. Что, не нашли?

— По документам, Филина Д. Т. вылетела в Куйбышев позавчера рейсом номер 2754, в тринадцать часов двадцать минут.

— А самолет не пропал?

— Неуместная шутка!

— Какая там шутка! Это наш самолет или куйбышевский?

— Самолет АН-25 приписан к нашему аэропорту. Командир корабля — товарищ Алексеенко.

— Спасибо.

Боб глянул на часы:

— Успеем к самому вылету. К счастью, у меня дома есть ее фотография. Сам снимал в прошлом году.

Мазин покорился.

Борис вел машину, срезая углы и пугая пешеходов. У своего дома он тормознул так, что Игорь чуть не ткнулся носом в стекло, и бросился за снимком. Потом они помчались еще быстрее.

Разговор произошел в самолете. Сосновский вынул фотографию, на которой Диана была изображена в полупрофиль, и попросил членов экипажа посмотреть, не помнят ли они такой пассажирки. Летчики и стюардесса рассмотрели фотографию добросовестно, но все покачали головами. Они явно чувствовали себя виноватыми, эти славные молодые ребята и светленькая миловидная девушка.

— А место, на котором она сидела, нельзя уточнить? — предложил один.

Оказалось, что можно. Место было четырнадцатое.

— Не припоминаете? — спросил Боб бортпроводницу.

— На этом месте сидела совсем другая женщина. Простоватая, такая, в платке. Ей нехорошо было, тошнило, потому я и запомнила.

— Часто пассажиры сидят не на своих местах, — сказал штурман.

— Да, да, — обрадовалась девушка, — она же могла сесть и не на свое место…

Но ни один из членов экипажа не запомнил в самолете женщины, похожей на Диану Филину.

Мазин возвращался с работы…

Погода опять испортилась, холодные мелкие капли кололи лицо, прохожих было мало, а машины двигались медленно и тихо в пятнах света, заштрихованных дождевым пунктиром.

Поужинать в ресторане Игорь решил неожиданно. Он не любил ресторанов, предпочитал выпить бутылочку вина дома с приятелем, но сейчас его потянуло в обстановку взбадривающей суеты, отвлекающей от трудных проблем.

Мазин отдал плащ швейцару, пригладил волосы перед тяжелым зеркалом в раме-виньетке и заглянул в зал. Там было полно народу, шумно, под люстрами плыл табачный дым, и оркестр, не очень заботясь о качестве, тянул популярный шлягер.

Рассчитывать на отдельный столик не приходилось. Игорь осмотрелся, стараясь найти компанию поменьше и поскромнее, ничего не нашел, и, чувствуя себя неловко, стоял в широких и высоких дверях, занавешенных портьерой из зеленого плюша.

— Прошу вас, гражданин! — сказал ему сутулый официант с поблескивающей в электрических огнях лысиной.

Мазину показалось, что его просят пройти с прохода, однако официант звал в глубь зала, где вдоль стены располагалось несколько кабинетов. Вернее, закрытыми кабинетами они были давно, может быть, при нэпе, а потом их перестроили в полуогороженные помещения, прикрытые все теми же плюшевыми портьерами. Ресторан был не из модных.

— Вас приглашают, — пояснил — лаконичный официант старой, видимо, закалки и приоткрыл портьеру.

Мазин глянул с любопытством р увидел человека, которого встретить никак не ожидал. В кабинете, похожем на театральную ложу, сидел за двухместным столиком профессор Филин.

— Игорь Николаевич, добрый вечер.

— Это вы? — удивился Мазин, недовольный тем, что вместо обстановки отвлекающей он попал вроде бы опять на работу.

— Я осмелился пригласить вас к своему столу, потому что вы находились в затруднительном положении.

— Благодарю вас, — сказал Игорь, придумывая предлог для отказа, но подходящего не нашлось, и он сел в мягкое полукресло напротив профессора.

— Леонтий, подай, пожалуйста, карту моему молодому другу, — обратился Филин к официанту тем полубарским тоном, с которым Мазину сталкиваться никогда не приходилось, разве что слышать в кино.

Он посмотрел на профессора, но тот истолковал его взгляд не совсем верно.

— Да, Игорь Николаевич, я, возможно, пьян, однако сознайтесь, что в моем положении это не так уж удивительно. Вот, простите, если бы жена ушла у вас. Я, конечно, беру случай гипотетический… Если бы… Этот печальный факт означал бы просто то, что от вас ушла жена. И все. Но когда жена, я имею в виду молодую жену, уходит от человека моих лет, это означает, что от него уходит жизнь, во всяком случае немалая ее часть. Вы меня понимаете? Нет, только не говорите, что понимаете, вы этого, к счастью, не понимаете, но это, к несчастью, еще поймете… — говорил Филин не очень гладко.

Появился Леонтий и бесшумно положил перед Мазиным меню в толстом, под кожу, переплете. Игорь развернул его, рассеянно просматривая напечатанные на машинке строчки.

— Игорь Николаевич, простите еще раз великодушно. У меня к вам просьба, прошу — не откажите.

Мазин посмотрел с недоумением.

— Разрешите мне попотчевать вас на свой вкус. У этого трактира есть свои специфические особенности, и боюсь, что карта, которую вы держите в руках, не вполне адекватно отражает действительность. Но мы с Леонтием старые друзья, и если я попрошу его… Не так ли, Леонтий?

Официант уважительно поклонился и исчез бесшумно, а Мазин еще раз подивился этим, почти кинематографическим отношениям.

Профессор улыбался:

— Каков? Впрочем, этот лоск не для всех, разумеется. Он вполне современный, этот почтенный Леонтий, но где-то в сложном мозгу его временами зарождается атавистическое стремление к прошлому, к классическим временам «настоящих гостей». Меня он считает одним из таких гостей. И, представьте себе, что-то в этой игре увлекает и меня. И я охотно кажусь тем, за кого он хочет меня принять. Забавно, правда?

Мазин не ответил.

— Мы уже не первый год играем так ко взаимной выгоде. Я получаю то, что не значится в обеденной карте, а Леонтий — что-то для души, вероятно. Я его оперировал в свое время, а у него развит комплекс благодарности.

Официант появился с подносом, прикрытым салфеткой, и поставил перед Мазиным закуски — черную икру и ароматные грибки.

Игорю захотелось полезть в карман и посчитать деньги. Филин догадался об этом:

— Закусывайте и не волнуйтесь. Я надеюсь, что могу угостить вас от чистого сердца, не нарушая уголовный кодекс. Пока у меня нет необходимости давать вам взятки. Наоборот, вы меня обяжете, если посидите часок со стариком, выбитым из привычной тарелки… Или колеи? Как это правильно? Я, однако, пренебрег предписаниями медицины и перегрузил печень. Впрочем, не только печень. И сердце, и сосуды… Короче, все, что перегружать воспрещается.

И, не дожидаясь согласия или возражения Мазина, он наполнил принесенную Леонтием чистую рюмку.

— Это не коньяк, но думаю, не хуже. Травничок такой. По-моему, гениальное изобретение. Обжигает рот и теплит душу. Выпьем за вас, потому что за меня сейчас пить смешно.

Травничок и в самом деле оказался как огонь. Холодная свежая икра ложилась на него замечательно.

— Травничок неплох!

— Я же говорил. Отменная вещь. Призрак беззаботного прошлого, когда люди думали о развитии тяжелой индустрии меньше, чем сейчас.

Мазин вдруг перестал удивляться всему, что говорит профессор, и даже подумал, что ничего неприятного не происходит и он, наоборот, может очень удачно отвлечься от дел текущих в этой непривычной обстановке. Он поднял вторую рюмку. А потом неожиданно для себя сказал:

— Ваша жена исчезла, профессор.

— Как — исчезла?

Они посмотрели друг на друга, и Игорь увидел, что Филин не актерствует, а удивлен искренне и даже не вполне понимает его.

— Она не приехала в Куйбышев.

— Где же она тогда?

— Мы не знаем. А вы?

Филин не возмутился и не стал переубеждать:

— И я не знаю.

Тогда Мазин рассказал о разговоре с Куйбышевом.

— Это чертовски осложняет положение.

— Еще бы! Теперь вы начнете искать ее у меня на даче, в подвале или, еще хуже, срывать паркет.

— Паркет срывать не будем, но искать придется, хотя совсем недавно я был уверен, что ваша жена нам абсолютно не нужна.

— А теперь?

— Теперь ее нужно искать, — повторил Игорь, потянулся к графинчику и налил третью рюмку.

Леонтий поставил на стол тарелку дымящейся, ароматной ухи. Профессор проводил его туповатым каким-то взглядом и тоже плеснул в бокал настойки.

— Пожалуй, и я выпью. Эта история действует мне на нервы.

— Вам что… Мне она жизни не дает.

— Неужели у вас до сих пор нет ощутимой нити?

Игорь выпил и почувствовал себя успокоенным.

Ему хотелось рассказать обо всем, что наболело, что не давало покоя, этому выбитому из колеи старику, который сидит в одиночестве в старомодном ресторане, воображая, что помолодел на сорок лет.

— У нас их слишком много. И каждая кажется самой верной. До поры до времени…

— Какая же была последней?

— Последней была простая. Деньги взял Зайцев. Кранца убил Живых. А Зайцев — его самого, потому что Живых догадался, что деньги у Зайцева, и начал его шантажировать.

— А зачем Живых убил Кранца?

— Из мести. Вы же сами подсказали мне эту версию.

Филин намазал икру на кусочек белой булки:

— В ваших догадках есть определенная система.

— Которая трещит по всем швам.

— Почему же?

— В нее вламываются новые люди.

— То есть Устинов и моя бывшая жена?

Мазин помешал ложкой в тарелке. Над тарелкой поднялся пар.

— Не обожгитесь. Леонтий любит подавать с пылу с жару.

— Я вижу. Вы правы. Оба они нам ни к чему.

— Интересно. А если они вломились не случайно?

— Другими словами, Устинов вор, а может быть, и похуже, предатель, а ваша жена…

— Моя бывшая жена…

— Ваша бывшая жена грабила кассы?

— Вы отличный молодой человек, Игорь Николаевич. Вы верите в людей.

— А вы нет? Зачем же вы тогда спасаете им жизнь?

— Не уверен, что я ее спасаю, — отозвался профессор негромко. — Просто кому-то из них еще не пришло время умереть.

— Ах, черт! — выругался Мазин, обжигаясь-таки ухой. — Выходит, они действовали втроем — Зайцев, Устинов и ваша жена?

— Моя бывшая жена.

— Почему — бывшая? Тогда она была не бывшая.

— Логично. Но что вы видите нереального в такой комбинации?

— Очень разные люди.

— Возможно, их толкали разные соображения.

— Какие?

— Ну, я не детектив и не берусь вам подсказывать. Ищите и обрящете.

— Одного мы нашли на дне ямы. Он смахивает на жертву.

— Вторая тоже.

— Смотря где она находится.

— Не под паркетом. Она жива.

— Так вы знаете?

— Знаю ее характер. Диана сбежала.

— Найдем.

— И напрасно. Диана сбежала потому, что ничего не знала. Это ее и устрашило. Когда не хватает информации, в голову лезут всевозможные глупости.

— То есть?

— Я думаю, Диана побоялась, что вы впутаете ее в историю вместе с Зайцевым.

— И Устиновым.

— Ни в коем случае. Об Устинове она не подозревала. Иначе ей было бы незачем бежать.

— Так кто же такой Устинов?

— Думаю, что тоже жертва.

Мазин наполнил очередную рюмку:

— Ужасно интересно. У попа была собака?

— Вы, кажется, многого не уловили.

— Признаюсь.

— Жаль. Я сказал все, что думал.

— Но если Устинов не преступник?

— А волк, по-вашему, преступник? Затравленный волк?

— Это природа. Там не действует уголовный кодекс.

— Люди — тоже часть природы. Особенно, когда попадают в безвыходное положение.

На столе уже стояло жаркое, прекрасное жаркое, к которому Мазин еще не притронулся, несмотря на укоризненный взгляд Леонтия.

— Я понимаю вас не вполне ясно, но понимаю все-таки, кажется…

И Мазин приподнял свою рюмку, но остановился на полпути.

— Пейте, пейте, — успокоил его профессор, — вам еще далеко до настоящего опьянения.

— Нет, я уже… того, лишнего. А факты у вас есть?

— Какие факты?

— О его прошлом.

— Прошлом? Кого?

— Вы говорили об Устинове.

— Вам так показалось? Возможно. Меня можно было понять именно так. Но я говорил не о нем.

— А о ком же?

Профессор провел вилкой по лезвию ножа:

— О людях… вообще.

Мазин вздохнул глубоко:

— Значит, у вас нет фактов?

— Нету. Ешьте жаркое. Вы любите с чесноком?

— Очень.

— Прекрасно. В таком случае Леонтий вам угодил.

Игорь жевал мясо, стараясь восстановить слова Филина:

— Вы подсмеиваетесь надо мной?

— Упаси бог. Да и настроение не то.

— Мы обсуждали Устинова…

— Обсуждали? Нет. Беседовали. Я уверен, что Константин Иннокентьевич абсолютно честный человек.

— И был таким?

— Разве честным можно быть время от времени? Нет, вы напрасно так увлеченно расспрашиваете об Устинове. Повторяю: я не о нем думал. Скорее я думал о Кранце… о Живых… вообще о людях, которых мы судим по букве закона, а не по высшей справедливости. Мне кажется, что вы увлеклись делом, а оно уже исчерпало себя, закончилось.

— Не понимаю.

— Погиб Кранц. Вряд ли мы узнаем почему. Его судьба пересеклась с судьбой Живых. Ныне мертвого, простите неуместный каламбур. И Живых покарала сила справедливости… или случая, как вам угодно, В лице Вадима Зайцева.

— Вы уверены?

— Да. Хотя уверенность пришла не сразу. Но теперь уверен. Зайцев ограбил сейф, и он же расправился с Живых, боюсь, что с помощью моем машины. Кстати, это единственное, что может объяснить бегство Дианы Тимофеевны. Разумеется, он воспользовался машиной без ее согласия, но она испугалась, что не сможет доказать этого, и решила скрыться. Наивно, конечно.

— Кто же расправился с Зайцевым?

— Он сам.

— Самоубийство?

— Скорее несчастный случай.

— Но вы думали иначе!

— Да, я думал иначе. Я не знал тогда, что он эпилептик.

— Эпилептик?

Филин кивнул:

— Мне сказала Диана Тимофеевна. И это многое объясняет. Однако вы совсем протрезвели, а нас ждет еще кофе с ликером.

ГЛАВА VIII

Устинов должен был прийти с минуты на минуту, а Мазин все еще думал о вчерашней беседе с Филиным.

«Не гоняемся ли мы за призраками? Драма кончилась, актеры перебиты, как в шекспировской трагедии. Поставить точку? Но сколько пробелов в этой будто бы реальной картине! Во-первых, где деньги и маленький чемоданчик, который видела соседка? Зайцев сел в машину с человеком в кепке. Кто этот человек? Где простились они с Зайцевым? Нет, человек в кепке — не просто пробел в картине, это нечто, опрокидывающее всю картину. Он мог появиться у Зайцева на рассвете случайно. Однако они должны были хорошо знать друг друга, чтобы Зайцев, бросив собирать вещи, сел в машину и поехал… Куда, кстати, он поехал на похищенной машине? Да и похищена ли она? Может быть, он взял «Волгу» по доброму согласию Дианы и отправился за чемоданом? А ночь они провели на даче. Тогда многое проясняется. Например, неосторожность Зайцева, оставившего на улице угнанную машину.

Итак, Зайцев собирался взять вещи и ехать за Дианой. Но он бросил все на кровати и уехал с неизвестным в кепке. Куда он отвез неизвестного? Почему свалился в карьер в стороне, противоположной Дачному поселку? Почему он вообще свалился? Филин считает, что несчастный случай. Эпилептик. Это нужно проверить. Он свалился, возвращаясь в город. Откуда? А чемоданчик? Взял ли его незнакомец? Неужели это был Устинов?

Филин наверняка говорил вначале о нем. Что он знает об Устинове? Может быть, не знает, а только подозревает? Так как же вести себя с Устиновым? Намекнуть на прошлое или ограничиться настоящим? Нет, припереть к стенке можно фактами, а не домыслами или намеками! О прошлом говорить рано. Нужно собрать более солидный материал, подготовить его для заключительного залпа».

— Разрешите, Игорь Николаевич?

— Пожалуйста, я жду вас.

Главбух дышал тяжеловато, но нельзя было понять, волнение это или естественная усталость немолодого и грузного человека.

— Лестницы у вас крутые.

— Старое здание, этажи высокие.

«Нет, он не волнуется».

На Устинове был темный поношенный костюм, серая рубашка и одноцветный галстук. Игорь заметил, что ногти на его коротких пальцах аккуратно подстрижены, да и весь он выглядит чистым, от поблескивающих носков ботинок до розоватой, гладко выбритой головы.

— Чем могу служить?

Устинов сел напротив Мазина и смотрел спокойно и выжидательно.

— Я хочу предупредить, что ответы ваши будут записаны, и вам придется подписать протокол. Поэтому…

— Значит, допрос по всем правилам? В чем же вы нашли меня виноватым?

— Константин Иннокентьевич, виновным человека может признать только суд, а следствие выясняет…

— Я уже немало вам рассказывал.

— Возникли новые обстоятельства.

— Пожалуйста, спрашивайте.

— Когда вы в последний раз видели Вадима Зайцева?

Устинов подумал:

— Число не могу сразу вспомнить.

— Где это произошло?

И снова Устинов помедлил:

— Я приходил к нему домой.

Мазин, державший руку в ящике стола, разжал пальцы. Мундштук ударился о дно ящика.

— Это было за день до того, как Вадим исчез. На другой день нам сообщили, что он взял бюллетень.

— Следовательно, в воскресенье?

— Выходит, в воскресенье.

— Значит, в воскресенье вы были у Зайцева. И забыли у него эту вещь?

Он положил мундштук на стол. Устинов потянулся к нему, но Мазин жестом остановил его:

— Одну минутку. Это ваш мундштук?

— Еще бы! Лет двадцать как он у меня. А я-то расстроился. И где, думаю, мог его утерять? Я вообще-то к вещам привязчив. Разрешите забрать?

— Подождите немножко. Вспомните, не ошиблись ли вы! Может быть, вы были у Зайцева в другое время?

— Нет-нет, вечерком забегал. Вечерком в воскресенье.

— Однако, когда мы говорили об исчезновении Зайцева в первый раз, вы не упомянули о своем визите.

— А какое это имеет значение? С его бегством мой визит не связан.

— Не торопитесь делать выводы. Может быть, и связан. Почему вы не сказали, что были у Зайцева?

— В голову не пришло.

— Но ведь могло прийти. Когда вы были у Зайцева, то видели, что он здоров. Бюллетень-то оказался фикцией! Почему же вас не удивило, что здоровый человек сказывается больным?

— Я не врач. Откуда мне знать, как он себя чувствовал? Был здоров, а утром плохо стало. Что тут особенного?

— Предположим. Итак, вы определенно заявили, что были у Зайцева в воскресенье вечером. У нас же есть сведения, что вы навещали его в понедельник утром.

Бухгалтер посмотрел прямо на Мазина голубыми своими глазами:

— Ой, не ошибитесь, молодой человек.

Слова эти задели Игоря.

— Я и хочу не ошибиться. Потому вас и спрашиваю.

— Тогда запишите категорически: в понедельник утром я у Зайцева не был.

— Хорошо. Значит, не были. С какой же целью вы посетили его накануне? Разве вы часто бывали у него, ходили в гости?

— Нет, гостить не гостил. Зашел по делу.

— По какому?

— На этот вопрос отвечать мне бы не хотелось.

Мазин разгорячился:

— Вы понимаете, о чем речь идет? Как это для вас повернуться может? Чем кончиться?

— Я не по своему делу ходил, и к деньгам ворованным это не имеет ни малейшего отношения.

— Зато вы имеете.

— Каким же это, позвольте, образом?

— Да самым прямым! Знаете, где мы нашли ваш мундштук?

— У Зайцева дома?

— Не дома! Совсем не дома! А в машине, в которой он разбился или его убил кто-то.

— Я, по-вашему?

— Я сказал: кто-то! А вас видели с ним вместе утром, когда вы садились в машину возле его дома.

Устинов нахмурил брови:

— Меня? Вранье!

— Почему вранье? Почему я должен верить вам, а не человеку, который вас видел?

— Не мог меня никто видеть, раз я там не был. — Прием этот ваш нехороший.

— Это не прием. Вас видели.

— Та-ак, — протянул бухгалтер, будто осознав наконец о чем идет речь. — Выходит, я и деньги взял, и Зайцева убил?

— Мы должны узнать, как погиб Зайцев. Потому что Зайцев раздавил Живых, а тот, в свою очередь, убил Кранца.

— Вот оно что! Не ожидал, нет, совсем не ожидал такого.

— Ну, теперь вы понимаете, о чем речь?

— Как не понять, когда хорошо объясняют. Понял лучше некуда. Спасаться нужно, а не то удавка на шею. Так-так. Ну, спрашивайте, однако.

Мазин хотел снова спросить, зачем главбух приходил к Зайцеву, но ход его мыслей вдруг изменился.

— Брали вы у Коломийцева пленку со снимками для газеты?

— Брал.

— С какой целью?

— Тщеславной. Себя увековечить захотелось. В смысле карточку на память сделать.

— Кто делал вам снимок? Вы сами?

— Нет. Я не могу. Зайцев делал.

— Вы передали пленку ему?

— Вот именно.

— И он по вашему поручению увеличил эту часть снимка?

Мазин достал обрывок фотографии.

— Любопытно. Зачем же это?

— Для того, чтобы Живых изготовил ключ для сейфа.

— Ну зачем же в Москву через Сибирь ехать? По такой карточке ключ подгонять да подгонять! Уж если б мы этакое дело затеяли, то и проще могли б сработать. Ключ-то у Елены Степановны, случалось, на столе лежал. Слепок бы сделали.

Игорь и сам считал так.

— К сожалению, факты говорят другое. Снимок мы нашли у Живых. Сделан он с пленки, которая побывала в руках у вас и у Зайцева. Вы оба общались c Живых. На обороте, как видите, обозначен ваш дом. Кстати, в прошлую беседу вы уверяли, что Живых давно не видели?

— Точно так.

— Однако признавали, что он заходил в ваш подъезд?

— Было такое. Но не «признавал» я, а сам упомянул.

Устинов потянулся к графину:

— Водички позволите?

— Пожалуйста.

Он налил полстакана, выпил всю, налил еще немного:

— Не слишком ли крепко вы за меня взялись?

— Против вас существуют серьезные улики.

— Мне бы хотелось со свидетелями вашими повидаться.

— Вы имеете на это право. А теперь скажите все-таки, зачем вы приходили к Зайцеву.

— В воскресенье?

— Да, в протоколе с ваших слов записано — в воскресенье.

— Не хотелось бы мне говорить… — Устинов произнес это раздумчиво, словно самому себе. — Поверьте, никакого отношения ко всем вашим преступлениям мой визит не имел. Да и будь я преступником, разве б не придумал что-нибудь убедительное?

Игорь надавил на перо:

— Удивительный вы человек! Признаете то, что может вам повредить, а то, что помочь может, не признаете. Ведь признали ж вы, что мундштук ваш, — признали. Что забыли его у Зайцева — признали. Что пленку брали — признали. Это ж все против вас свидетельствует. Так скажите что-нибудь в защиту! Опровергните эти факты!

— Как я могу опровергнуть то, что было? Все, что вы назвали, было. Спорить не могу.

«Кто же он, черт возьми? Тупица? Честный человек? Опытнейший преступник?»

— Хорошо! Не говорите. Поговорим о другом. Вы помните тот день, когда приемник, стоявший у вас в бухгалтерии, вынесли из института?

Устинов наморщил лоб:

— И приемник, значит, участвует?

— Участвует!

— Что ж… И здесь признать придется Приемничек я использовал.

— Как — вы? Он же принадлежит Зайцеву?

— Ему.

— И Зайцев забрал его?

— По моей просьбе.

Ответ прозвучал просто и бесхитростно. Именно бесхитростно. Это ощущение Игорь испытывал, глядя в широко открытые, какие-то ласковые голубые глаза Устинова, в которых он постоянно улавливал что-то стариковски спокойное, и — Мазин боялся назвать это слово — стариковски-мудрое. Казалось, все, что говорит Игорь, совсем не пугает бухгалтера, лишь слегка интересует его, потому что знает он нечто гораздо более важное, по сравнению с чем разговор их ерунда, и Устинов поддерживает его потому только, что приходится поддерживать, чтобы помочь Мазину, и он сожалеет, что не может помочь так, чтобы Мазин сразу во всем разобрался.

— Приемничек я использовал по случаю дня рождения. Друзей пригласил. Хотя и немолод, конечно, но, сами знаете, без музыки тоже несподручно. А у меня пластинки есть…

Он замолчал, ожидая очередного вопроса.

Игорь выложил на стол последнюю карту, не надеясь уже, что она сыграет:

— Зайцев уверял, что приемник сломан и давно не работал.

Карта действительно была побита.

— Верно Вадик сказал. Ловил музыку он плохо. Но с проигрывателем тянул. А мне джазы и не нужны. У меня все старинные песни, русские.

Игорь чувствовал, что Устинов говорит правду. Опять правду? А где же ложь? Неужели же он, Мазин, просто беспомощный мальчишка перед этим невозмутимым стариком?

— Постарайтесь вспомнить подробности.

— Это насчет именин-то?

— Именины меня не интересуют. Меня интересует приемник. Как вы его вынесли из института?

— Что же тут хитрого? Вадик взял, да и понес вниз. А там на машине.

— Расскажите подробно, — повторил Мазин устало.

— Пожалуйста. Вадик, как припоминаю, сначала отказать хотел. Мне неудобно стало, раз человека смущает мое предложение… Однако ошибся я, и Вадим сам напомнил. Говорит: «Константин Иннокентьевич, пора музыку везти». Мне, правда, в то время не до музыки было. Ведь Елена Степановна пострадала как раз. Но взялся за гуж… Людям-то сказал. А Вадим говорит: «Берите, берите!» Помню, этот разговор в коридоре состоялся, на лестнице. Мы с ним из буфета поднимались.

— Вы так хорошо запомнили?

— Вы ж просили вспомнить подробно.

— Конечно. Но трудно запомнить случайный разговор на лестнице.

— А я его не случайно запомнил. Я задумался о том, как приемник транспортировать, то есть доставить мне домой. Ну и, понятно, решил вызвать такси. Потому я и сказал Вадику: «Давай вызовем в конце дня такси и отвезем». А тут по лестнице спускается Диана Тимофеевна.

— Филина?

— Именно. Покинувшая ныне Валентина Викентьевича. Разумеется, дела чужие — потемки, и осуждать ее я не могу.

— Вы были знакомы с женой профессора?

— Здоровались, приветствовали.

— Понятно. Продолжайте.

— Так вот, Диана Тимофеевна меня приветствует и спрашивает о здоровье. А Вадим с шуточками своими про мой день рождения говорит, смутил меня, помню. Ну и про музыку, про приемник этот. Диана Тимофеевна и говорит: «Зачем вам, Константин Иннокентьевич, с такси связываться? Пока приедут по вызову, вы их целый час прождете. Давайте-ка мне эту музыку в машину. Я и довезу». Я был любезностью тронут, но испытывал неловкость и говорю, что затруднять ее не хочу, тем более день рабочий еще не кончен и, следовательно, поехать к ней не могу. Она посмотрела на часы и ответила: «Не беда. Несите приемник, положим на заднее сиденье, и я поеду к портнихе. Пока вы тут закончите, я освобожусь и домой приеду». Мы же в одном доме живем. Только подъезды разные.

«Неужели и это правда?»

— И Филина отвезла приемник?

— Отвезла, отвезла. Вадик выписал пропуск, взял это радио и отнес в машину. Помог мне.

— А дальше что?

— Ничего. Я день свой рабочий завершил, поехал на трамвае, как всегда, и через минут двадцать по приезде Диана Тимофеевна мне снизу просигналила. Я у нее приемник взял, ну, и поблагодарил, как полагается.

— А Зайцев? Он был до конца работы с вами?

— Вот уж не помню.

— Послушайте, Константин Иннокентьевич! Если вы не расскажете, зачем вы ходили к Зайцеву, мне придется вас арестовать. Против вас имеются очень веские обвинения.

— Но я ж говорил, что визит этот не меня касается.

— Кого же?

Устинов потер пальцами лоб и решился наконец:

— Елены Степановны. Вернее, дочери ее, Аленки. Дело это сугубо личное…

Поверил ли Мазин Устинову? Его давило чувство ответственности. Хватит романтики, достаточно тайн, загадок и неожиданностей. Пора ставить точку. Был когда-то человек по имени Кранц, немец, загубивший жизнь другому человеку со странной фамилией Живых. Пришло время, и тот отомстил. Но слишком поздно, потому что сам уже стоял над пропастью. А за спиной его двое. Мальчишка, ипподромный завсегдатай, вечно нуждающийся в деньгах, и хитроватый старичок-кулачок, прошедший жизнь в тени, уцелевший при всех поворотах судьбы, маскировавшийся, считавшийся честным и даже патриотом. Теперь он юлит, заметает следы, старается бросить тень на других. Что из того, что деньги вывезла Диана? Элементарная удача! Они встретились на лестнице. Зачем ей копаться в приемнике, стоявшем на заднем сиденье машины? Правда, ее тоже нет, она исчезла, и это мешает делу. Но в общем-то все сходится. Найдется и Диана. Поехала не к матери, а к подруге. Мамаше стыдно показаться на глаза… Остальное сходится, хотя и есть одно «но». Впрочем, чепуха. Такое нельзя запомнить абсолютно точно…

Игорь еще раз побывал у соседки, любительницы кошек.

— Калерия Саввична, вы твердо помните, что Зайцев сел в машину с незнакомым вам полным пожилым человеком?

— Как сейчас вижу. Тот подошел к машине и открыл дверцу, а Вадим с другой стороны зашел, с тротуара.

Зашел с тротуара. С другой стороны… Мелочь? Очень существенная. Зайцев и пожилой человек сели в машину с разных сторон. Зайцев со стороны тротуара, то есть рядом с водителем. А пожилой сел на водительское место. Но если Зайцев зашел с тротуара, то его спутником не мог быть Устинов. Бухгалтер не умеет управлять машиной! Конечно, Калерия Саввична могла ошибиться, наверняка ошиблась. А если она права?..

— К вам девушка, Игорь Николаевич.

Это дежурный звонит по внутреннему телефону.

— Кто еще?

— Хохлова Елена.

«Вот как! Сглупил крепко. Отпускать Устинова не следовало. Теперь они во всем сговорились».

— Пусть поднимется.

«Нет, хороший следователь из меня никогда не выйдет!»

— Здравствуйте, Игорь Николаевич!

— Здравствуйте.

— У нас был Константин Иннокентьевич.

«Хоть не скрывает, что сговорились».

— И попросил вас рассказать, зачем он посещал Зайцева?

— Что вы! Я сама…

«Ну еще бы!»

— Что же вы хотите сообщить?

— Над Константином Иннокентьевичем нависло страшное обвинение.

— Да, серьезное.

— Но он ни в чем не виноват.

— Вы так полагаете? А я нет.

— Вы тоже не уверены. Иначе вы арестовали бы его.

— Лена.

Мазин посмотрел девушке в глаза, но не «проницательным» взглядом, а просто с интересом:

— Лена! За что вы полюбили Зайцева?

Лена сразу растерялась:

— Разве это имеет отношение?..

— Имеет.

— Я считала, что могу ему помочь…

— Так я и думал. Вы из тех, кто за меньшее не берется. Спасать людей — ваше любимое занятие. Сообщите же мне те ценные сведения, которые у вас имеются.

— Не смейтесь. Константин Иннокентьевич ходил к Вадиму по просьбе мамы. Мама думала, что я мучаюсь…

— И попросила его узнать у Зайцева, собирается ли он предложить вам руку и сердце.

Лицо Лены покрылось пятнами.

— Я бы никогда не пошла за него. Мне было просто стыдно.

— Но он ведь нуждался в помощи…

— Ему нельзя было помочь. Он не считал себя слабым.

— А каким же?

— Наоборот. Суперменом.

— В самом деле? Но вы любили его?

— Это неважно.

— А что он ответил Устинову?

— Он сказал, что поздно.

— Почему поздно?

— Он полюбил другую…

Лена выглядела очень пережившей, и сама нуждалась в помощи.

— Мог он украсть деньги?

Лена подумала:

— Мог. Чтобы доказать, что может.

«Да, это в духе Зайцева».

— Скажите, Лена, если б вы знали, что Зайцев взял деньги, что бы вы сделали?

Она молчала.

— Сообщили б в милицию?

Она отрицательно покачала головой.

— Тратили бы их вместе?

— Нет.

— Так что? Просто смолчали?

— Уговорила б его вернуть деньги.

— Вы знаете, что он умер?

— Он разбился.

— Возможно, его убили.

— Я не верю.

— Почему?

— Кто мог его убить?

— Сообщник, с которым они не поделили деньги.

— Если деньги взял он, то сделал это один. Чтобы доказать… самому себе. Всегда ему казалось, что он может больше, чем делает. Ему не деньги были нужны.

— Оригинальный способ доказывать свои способности.

В том, что говорила Лена, Игорь чувствовал зерно истины. Зайцев непохож на обычного преступника. Однако тогда окончательно отпадает Устинов.

«Человек, который шел с Зайцевым, — думал Мазин, — сел на водительское место, но мертвый Зайцев сидел, уткнувшись грудью в баранку».

— Вы знали его приятелей, людей, с которыми он встречался, был близок? Не помните среди них полного, приземистого человека?

— Полного?

— Да, невысокого роста.

— Вадим дружил с Мишкой Васиным.

— Васин молодой!

— Конечно. А разве все полные пожилые?

«В самом деле! Разве мало приземистых и полных среди молодых? Сзади они кажутся старше своих лет. Как элементарно!»

— Какой он носит головной убор?

— Кепку.

Мазин постарался успокоиться.

— Меня интересует человек, который водит машину.

— Машины у Мишки нет, у него мотороллер.

— Мотороллер?

«Так почему бы ему не сесть на водительское место?»

— Что представляет собой Васин?

— Бабник, — ответила Лена лаконично.

— Он не женат?

— Зачем ему жена? Дурочек ищет.

— Он и к вам приставал?

— А то как же! Никого не упустит.

— Васин не нравился вам?

— Мы с Вадимом встречались, а Мишка знал и приставал. Друг называется…

— Вы говорили об этом Зайцеву?

— Нет. Противно было. Думаете, он соучастник? Игорь развел руками:

— Вы и за него вступитесь?

— Я за справедливость.

— Я тоже. Поэтому и вынужден проверять каждую версию.

— Хороши ж ваши версии! — сказала Лена излишне жестко. — Тот дурак, что прислал анонимное письмо, — тоже версия?

«Вот еще белое пятно! — вспомнил Игорь. — За последними сенсациями о нем почти забыли».

— Почему — дурак? Скорее подлец.

— Дурак самый настоящий. Знаю я его.

— Знаете?

— А ему ничего не будет?

Игорь удивился рт души.

— Леночка, помилосердствуйте!

— Он по глупости. Мальчишка еще.

— Да кто же это?

— Женька Коломийцев. Сын нашего соседа по клетке. Он видел, как я выходила из дому. Я еще помню, на остановке стояла с чемоданом, а Женька подходит: «Ленка, куда едешь?» — «Куда надо, туда и еду». Хулиганистый мальчишка. Схватил чемодан. «Ой, какой тяжелый, — рожу состроил, — не поднять!» Я его турнула как следует, он и побежал.

Мазин вспомнил слова «тижолый чимодан».

— Сколько ему лет?

— Женьке? Четырнадцать. Из озорства все наделал. И из воображения. Возомнил себя сыщиком.

— Это вы предполагаете?

— Почему? Я письмо от него получила.

Она достала из сумочки листок бумаги. На листке не искаженным, а вполне естественным, подростковым почерком было написано:

«Лена!

Милицию не бойся. Если будут тебя обвинять, что они знают, как ты выходила из дому с чемоданом, скажи, что это мальчишки над ними пошутили.

Твой друг».

— Оставьте письмо, — попросил Мазин.

Лена быстро протянула руку и выхватила листок:

— Не нужно. Это я так сказала. Чтоб вы не путались. А наказывать Женьку не нужно. Он понял, что сглупил. Раскаивается.

— Выпороть бы его!

Но думал он о другом.

— Скажите, Лена, Зайцев никогда не говорил о том, что он тяжело болен?

— Нет! Чем он болел? Я ничего не знала.

Игорь не стал вдаваться в подробности.

— Не могу сказать, потому что не уверен. Кланяйтесь Елене Степановне.

Закрыв за ней дверь, Мазин вернулся к столу и сел. Ему пришла в голову одна мысль. Даже не одна. А две разные. Но чтобы свести их вместе, требовалась Диана Филина…

Между тем Сосновский пытался продвинуться в другом направлении. Он расхаживал по кабинету, заложив руки в карманы брюк, и хотя края его кителя некрасиво топорщились, Бобу казалось, что в самой этой небрежности есть нечто значительное, производящее впечатление. Маленькая Гаджиева, приткнувшись на стуле, выглядела по сравнению с ним еще меньше, и Борис, посматривая на нее сверху вниз, говорил внушительно, не прекращая движения из угла в угол:

— Не думал я, Фатима Ахметовна, что нам придется встретиться в официальной обстановке… Отношения наши развивались вроде бы нормально. И вдруг такой пассаж! А? Что скажете?

Фатима не говорила ничего. Во-первых, ей было непонятно слово «пассаж», а главное, она никак не могла сообразить, чего добивается этот энергичный молодой человек.

— Молчите?

— Не знаю даже, что сказать. Я правду говорила.

— Правду? — переспросил Боб весело, но без насмешки. — Неужели? А может, забыли что-нибудь, а?

Он остановился и посмотрел на Гаджиеву пристально, меняя выражение лица постепенно, пока оно не стало строгим.

— Нехорошо, Фатима Ахметовна. Мы не любим людей нечестных. О махинациях на скачках знаете?

— Какие махинации? Не знаю я махинации.

— Вот как? — Борис подошел к столу. — Значит, правду сказать не хотите? Тогда пеняйте на себя. Вам придется отвечать за соучастие в убийстве.

— Убийство? С ума сошел!

Гаджиева подскочила на стуле, будто ее подбросило пружиной.

— Сядьте, Фатима Ахметовна. Успокойтесь и расскажите все по порядку. Суд может учесть чистосердечное признание.

Фатима заплакала:

— Да что это, господи, не убивала я никого…

— Я не говорю, что вы убили. Зато ваш брат…

— Брат?

— Да, ваш брат. А сообщили ему, что деньги у Зайцева, вы!

Сосновский налил в стакан воды:

— Выпейте, приведите себя в порядок и расскажите.

Затихнув немного, она вытерла слезы желтой сухой рукой и спросила:

— Что говорить?

— Вот, это другое дело, — усмехнулся Боб. — Все говорите без утайки. Во-первых, откуда вам стало известно, что Зайцев похитил деньги из сейфа?

— Как — откуда? Сам сказал.

— Я?!

— Кто еще! Приходил и говорил, что деньги кто-то украл. Значит, Вадька, раз к нему приходил.

Сосновский немного смутился:

— Существа дела это не меняет. Не важно, откуда вы узнали, важно, как вы распорядились полученными сведениями. Вы сообщили о деньгах брату…

— Ну и что? Брат у меня один родственник на свете! Что же я, родному брату сказать ничего не могу?

— Не горячитесь, Гаджиева! Сказать вы, конечно, могли, но вот то, что вы сделали…

— Что ж мы, по-вашему, сделали?

— Вы решили завладеть деньгами и с этой целью убили Зайцева.

— Да как же?

— Это вы и должны рассказать!

— Все я вам сказала, все, понимаете?

— Нет, не все! Кое-что я могу напомнить, если хотите.

Боб снова прошелся по кабинету:

— Итак, вы, Гаджиева, утверждаете, что узнали о похищении денег от меня. Предположим. Хотя я лично подозреваю другое. А именно: вам сообщил о деньгах Живых, который делал Зайцеву ключ к сейфу.

— Ключ делал? Федор?

— Точно так. За эту работу он получил триста рублей.

Гаджиева напряглась на своем стуле. Видно было, что слова Сосновского произвели на нее впечатление.

— Живых говорил вам о деньгах, полученных от Зайцева?

— Про Вадьку не говорил. Но деньги были, были.

— А что говорил Живых? Как он объяснял появление денег?

— Совсем не объяснял ничего. Я сама видела. Он же бедный был совсем. Голодный ходил. Кормила я его. А тут появился — прямо барин. Я спросила: «Где деньги взял, Федя?» А он смеется: «Там взял, где много. Скоро еще будут».

Слова «еще будут» вернули Борису надежду, ибо то, что говорила Гаджиева, мало вязалось с фактами: деньги-то нашли у Живых непотраченными! Но теперь становилось ясно: деньги эти не были первыми!

— Я вам не верю. Живых сказал, конечно, откуда он рассчитывает получить деньги. Он собирался шантажировать Зайцева. Ему это не удалось. Тогда попробовали вы.

— Что пробовали? Не понимаю я, что спрашиваешь.

Борис сдержал себя и укоризненно покачал головой:

— Значит, это не ваш брат уехал с Зайцевым утром на машине, и не он сбросил его в карьер?

— Брат мой? Сбросил в карьер?

— Да. Он! Не отпирайтесь. Вы сказали брату, что у Зайцева находятся похищенные деньги. Тогда он потребовал, чтобы Зайцев отдал деньги. Зайцев не согласился, и ваш брат убил его!

— Это вы все знаете?

— Знаем!

Гаджиева отреагировала неожиданно:

— Если все знаешь, зачем спрашивать?

Сосновский сел за стол.

— Хорошо, — сказал он, придав голосу зловещий оттенок. — Я скажу, зачем спрашиваю. Нас интересует, где деньги, которые вы с братом забрали у Зайцева. Отвечайте! Я даю вам последнюю возможность чистосердечным признанием облегчить свою участь.

— Никого мы не убивали, денег в глаза не видали.

— Это ваше последнее слово?

— Самое последнее.

Боб сделал вид, что не слышал. Все-таки одолеть его было нелегко.

— И еще вы мстили Зайцеву за смерть Живых.

— Зачем путаете?

— Ничего я не путаю, Фатима Ахметовна. Ведь Федора-то Зайцев убил.

— Вадька?

— Он самый.

— Сволочь какой!

Черные глаза Гаджиевой сверкнули так, что даже плечистому Сосновскому стало не по себе.

— Вот, значит, как, говоришь? Он ему ключ сделал, а они его…

— Кто — они?

— Да Вадька с дружком. С доктором этим белобрысым…

— Гаджиева! Говорите яснее! Вы имеете в виду Васина?

— Они, они, сволочи… Они его травили. Кто ж ему отраву, дурь эту, добывал?

— Васин доставал для Живых морфий?

— Марафет проклятый. Яд этот. Все доставал. И рецепт писал и так давал. Ампулы давал. Через Вадьку передавал.

— Вы хотите сказать — продавал?

— Продавал? Так давал.

— За красивые глаза, что ли?

И тут Гаджиева заплакала навзрыд.

— Я, начальник, я виновата.

Борис наполнил стакан:

— Выпейте, Фатима Ахметовна, выпейте! Успокойтесь и расскажите по порядку. Все, что знаете.

Признаться, версия с братом Гаджиевой не вызывала в нем внутренней убежденности. Жокей — человек случайный. Иное дело Васин. Здесь есть и связь, и логика.

Гаджиева пила воду, бросая на Сосновского испуганные взгляды.

— Пейте, пейте, — подбодрил Борис. — Хорошо, что вы начали говорить правду. Только правда может выручить вашего брата. Зачем ему чужую вину на себя брать? А он и так не без греха, а?

— Не виноват брат, товарищ начальник. Я один…

— Одна, — поправил Боб.

— Брат совсем не виноват. Это они его, бандиты, Вадька с дружком своим, нехорошим человеком… Федя несчастный был, больной. Без отравы совсем жить не мог. С войны у него. От раны… А потом совсем плохо. А где его взять?

— Морфий?

— Его, проклятого.

Про морфий спросил Скворцов. Он вошел в кабинет и, не прерывая допроса, присел в угол.

Сосновский был рад продемонстрировать свои достижения начальству. Кроме того, он понимал, что шеф сможет узнать у Гаджиевой и что-нибудь новое.

— Мы обсуждаем с Фатимой Ахметовной последнюю, так сказать, версию. Она считает доктора Васина замешанным в преступлении.

— Васина? С какой же целью он доставал для Живых морфий?

— Федя про скачки говорил. Кто первый прийти может.

Сосновский и полковник переглянулись.

— Васин играл на скачках? — спросил Дед.

— Сам не играл. Вадька играл. Каждое воскресенье на ипподром бегал.

— Понятно, — подытожил Сосновский. — Значит, механика такая. Живых нуждался в морфии, который мог доставать в больнице Васин. И доставал. А в обмен Федор снабжал Зайцева и Васина сведениями о намеченных на скачках махинациях?

— Зачем махинации? — живо возразила Гаджиева. — Просто разговор слушал. Брат говорил. Приятели его говорили, какой лошадь, какой жокей лучше, какой раньше прийти может.

— Ну, это положим… — махнул Боб рукой.

Но полковник остановил его:

— Нельзя все видеть в худшем свете, Борис Михайлович. Живых часто бывал в обществе жокеев, слышал их предположения, прогнозы. Не обязательно подозревать махинации.

— Вот правильно, товарищ начальник. Вот правильно. Придет к брату — там разговор: Сувенир — хорошая форма, резво идет. И жокей кто. Жокей разный бывает. Они много знают…

Говорила она быстро, сбиваясь в русском языке, а полковник слушал внимательно, кивая время от времени, так что Сосновский никак не мог понять, верит он Фатиме или нет.

— Об этих разговорах и вы сообщали Зайцеву?

— Да, сообщала. Разве нельзя? Разве это преступление, товарищ начальник?

— Однако Живых передавал Зайцеву как факты?

— Не знаю как.

— Ладно, это тема особая. В общем-то связь между Живых и Зайцевым понятна. Вы слышали, как Васин приходил утром к Зайцеву в день, когда тот погиб?

— Он приходил, приходил. Я слышала через стенку, слышала: пришел человек…

— И узнали голос Васина?

Скворцов смотрел на Гаджиеву внимательно и доброжелательно.

«Сейчас подтвердит», — решил Сосновский, сомневаясь, впрочем, что Скворцов поставил вопрос правильно.

— Узнали, значит?

Фатима скрестила тонкие пальцы. Она мучилась:

— Нет, товарищ начальник.

Полковник не стал настаивать:

— Наверно, вы устали, Фатима Ахметовна. Пора и отдохнуть. Как вы смотрите, Борис Михайлович?

Боб удивился:

— Мы не так уж долго беседуем.

— Зато содержательно. Для непривычного человека, пожалуй, и хватит. Пойдите отдохните, — повернулся Скворцов к Гаджиевой.

Фатима вышла пятясь.

— Петр Данилович! — воскликнул Сосновский.

Дед собирался пояснить, почему он отпустил Гаджиеву, «о на пороге появился Мазин.

— Хорошо, что вы зашли, Игорь Николаевич. Гаджиева дала интересные показания. Введите его в курс, Борис Михайлович.

Сосновский рассказал подробно.

— Значит, Васин? И у меня он прорисовался. Лена Хохлова сообщила, что Васин — владелец мотороллера и, следовательно, мог быть за рулем.

— Не было бабе хлопот, так купила порося!

— Да, хлопот прибавилось. Тем более, что Гаджиева не узнала его голос.

— Рано ее отпустили, Петр Данилович! — вернулся к своему Борис.

— Думаю, что вовремя. Вы так поднажали, что она могла наговорить черт-те что. А выдумок и без того хватает.

— Гаджиева не выдумывала, а сообщила важные вещи, — обиделся Сосновский.

— Отставить пререкания. Я, по-вашему, важное от чепухи не отличаю? — И он повернулся к Мазину — У тебя, Игорь Николаевич, все?

Игорь понимал их обоих: и рвущегося напролом Бориса, и осторожного Скворцова. «Чепуху от важного он отличит без ошибки — это факт. Но догадывается ли шеф, кто настоящий преступник? впрочем, Дед и догадки, как гений и злодейство, — вещи несовместимые. Ему нужно знать наверняка. А если догадаюсь я? — подумал Мазин дерзко. — Тогда он первым определит, бред это или истина».

— Мне кажется, Петр Данилович, можно найти Диану Филину. Я говорил по телефону с ее матерью. Мать по-прежнему уверяет, что понятия не имеет, где обретается беглая профессорша, но, я уверен, темнит. Тон у нее изменился. Так спокойно говорить об исчезнувшей дочери невозможно. Стоит съездить в Куйбышев!

ГЛАВА IX

Куйбышев Мазину не понравился. День стоял слякотный, противоположный берег Волги едва темнел за пеленой дождя. Только памятник чапаевцам — устремленные вперед железные люди и лошади — задержал его внимание. Игорь прошел мимо конструктивистских, построенных перед войной зданий, пересек трамвайную линию и зашагал по старому самарскому булыжнику мимо непривычных южанину деревянных домов с резными наличниками. В одном из них жила мать Дианы Филиной. Мазин поднялся по скрипучей лесенке на второй этаж.

— Кто здесь? — спросил молодой голос из-за двери.

— Я хотел бы повидать Ангелину Гавриловну.

— Мамы нет дома. Вы по какому делу?

Дверь приотворилась. За ней в темной прихожей стояла женщина лет тридцати в домашнем халатике. Волосы ее были повязаны косынкой.

«Сестра, наверно», — подумал Мазин.

— Я из милиции.

Женщина отступила от порога:

— Заходите, Игорь Николаевич.

Мазину захотелось протереть глаза. Слишком уж отличалась супруга профессора от этой простушки в халате.

Она заметила его изумление и усмехнулась невесело:

— Что, непохожа?

Игорь не стал скрывать:

— Удивили вы меня, Диана Тимофеевна.

— Вы меня тоже. Быстро разыскали. Ну, да все равно не нашли. Вы Диану ищите, а я — Дуня, по паспорту Евдокия.

Мазин вспомнил Филину, какой видел в институте, и ее снимки: за рулем машины, на пляже в купальнике, в горах в брюках и куртке с капюшоном… А тут Дуня в косынке!

Он оглядел комнату, обыкновенную городскую комнату, в каких живут люди скромного достатка и не очень высокого культурного уровня — с никелированной кроватью, взбитыми подушками, картинками в багетных рамках, цветным шелковым абажуром.

Евдокия достала из кармана халата пачку сигарет и привычно, умелым и красивым движением зажгла спичку. «Все-таки она!» — мелькнуло у Мазина с невольным облегчением.

— Так вы не скрываетесь?

— А зачем?

— Мы звонили… Ваша мама сказала, что вас нет.

— Меня и не было. У подружки сначала остановилась. Как-то неудобно сразу… из грязи в князи… то есть, наоборот. А потом думаю, чего уж стесняться в своем отечестве. Да и подружка матери разболтала. Вот и вернулась домой. Да вы присаживайтесь. Пальто снимайте.

Не стоила труда заметить, что, несмотря на бодрый тон, она волнуется.

— Вы приехали про Вадима расспросить или и меня подозреваете? — и отрезала категорично: — Если меня — зря! Вины перед законом у меня нет. А вообще-то вины много. И перед Валентином Викентьевичем, и перед Вадимом. Но за это я перед своей совестью отвечать буду.

Профессора она назвала по имени-отчеству и сказала о нем, как о чужом, далеком.

— Кое-что мне нужно у вас узнать.

— Мне скрывать нечего.

— Вы знали, что Зайцев собирается украсть деньги?

— Шутите! Да разве б я допустила!

— А вы могли не допустить?

— Могла, — сказала Диана уверенно.

Мазин оглядел ее внимательно — сочные губы, высокая грудь, крепкие полные ноги, — она, конечно, знала себе цену.

— У нас с Вадимом старая любовь была. Сначала я за ним бегала, а потом он ко мне присох, как банный лист. Целая история. Мы с ним познакомились задолго до Валентина Викентьевича. А вы выпить не хотите? — прервалась она вдруг. — На душе тошно.

Диана достала из буфета бутылку «Московской». На дне плавали лимонные корочки.

— Берите помидор малосольный. От балыков отвыкать приходится.

И налила стопки до краев.

— В общем, история моя такая. Отца на фронте убили, школу не кончила, пошла в кооперативный техникум. Мать меня к сытному куску пристроить хотела, потому что жили не густо. Но мне торговля не по душе пришлась. Вот машины люблю, хотя дело, строго говоря, не для женского здоровья. Ну, я-то здоровая, и тогда кровь с молоком была. Многие мужчины заглядывались, хотя после войны баб и избыток получился. А я не жаловалась. В восемнадцать лет замуж в первый раз вышла. Жили, правда, недолго. К мирной жизни мой супруг никак не мог приловчиться. Все геройствовал. То в милицию попадет, то в вытрезвитель. Впрочем, это к вашему делу касательства ни малейшего не имеет. Разошлись мы с ним, как в море корабли. Бросила я и мужа и торговлю, переехала в ваш город. К теплу поближе. Не люблю мерзнуть…

Говорила Евдокия вроде полушутя, поглядывая на Мазина почти насмешливо. А он смотрел на нее и, смущаясь, понимал, что мучается она, а может, и опасается его.

Евдокия выпила стопку и налила снова:

— Не пьете? Ну, дело ваше… А мне что терять? Семь бед — один ответ! Мне бы, дуре, в вуз тянуть. А меня понесло в автошколу. Захотела такси гонять — и точка. Блажь пришла. И обошлась дорого. Обоих я их через эту технику узнала. С Вадимом учились вместе. Он все жаловался на свой финансовый. Но для него машина так — очередное увлечение. Руки тонкие, пальцы длинные, интеллигентные. Короче, влюбилась я. Ну, а он на меня свысока в то время поглядывал. За стильными девочками ухаживал. Назло ему и замуж вышла.

Она выпила:

— Вы меня не осуждайте. Поймите. Конечно, Валентина Викентьевича по-настоящему я не любила. Двадцать восемь лет разницы — не шуточка. А главное, из другого круга он. Познакомились мы случайно. Везла его по вызову. Говорили, как водится. Вопросы у всех одни и те же. Трудно ли женщине на машине? Потом попросил подождать его, долго ездили… Потом нашел меня. Ну, и все остальное. Когда он мне предложение сделал, я испугалась. Потом думаю: года-то идут! А тут возможность жизнь устроить. На машине-то женщине в самом деле не мед. И мужики пристают, особенно пьяные. А пьяных на такси, знаете, сколько раскатывает! Короче, решилась. Думаю, тянуться к культуре буду, постараюсь соответствовать. И получалось. Нельзя сказать, чтобы я его позорила. С дочкой подружилась. Юлька — славная. Мужа бы ей хорошего. Все ничего шло. Да Вадька остервенел. Как увидел меня принаряженной да подкрашенной, будто подменили ему меня. Проходу не давал. Звонит по телефону, на улице караулит…

— Он уже был женат?

Евдокия махнула рукой пренебрежительно:

— С женой они плохо жили.

— А вы?

Она ответила серьезно:

— Как вам сказать? По части тряпок и вообще материального уровня не каждой так удается. Но тяжело. Я, конечно, уважала Валентина Викентьевича. Да этого ж мало. Никогда мне с ним весело не было, не смешно. Все думаю, как бы дурой при гостях не показаться. Я себя дурой не считаю, но у него интересы, дело в руках, уважение… А у меня, — она провела руками по бокам сверху вниз, — фигура одна. Вот я соответствую, соответствую, а потом не выдержу — и к Вадьке, а он простой был и веселый.

— Мне он показался невеселым, желчным.

— Это тоже правда. Повеселится-повеселится и загрустит. «Паршивая у меня жизнь, говорит, Диночка. Работа нелюбимая, жена нелюбимая, с тобой только мне хорошо. Был бы я в жизни лучше устроен, увел бы тебя от костоправа». А я всерьез над его словами не думала. Ну какой он муж! Хорошо мне с ним было — и все. Подло жила, — отрубила она резко. — Но за все нам наказание полагается. Видите, что сочинил, ненормальный! Украл деньги. Да как!

— Он один это сделал?

— Один. Всем доказать хотел.

Лена Хохлова тоже говорила это слово «доказать».

— Да вы что ж считаете, я его научила? Деньги-то мне зачем?

— Но вывезли их из института вы!

— Я! — Она даже хлопнула ладонью по столу с досады. — Я! Если б не это, может, Вадим живой бы сейчас был.

— Когда вы узнали, что Зайцев украл деньги?

Евдокия выпила еще немножко:

— Вечером, перед тем, как погиб он.

— Вы собирались вместе на юг?

— Собирались. Тоже нехорошо задумали… Выезжать решили утром. Машина стояла на даче. Я туда ночевать приехала. А Вадим должен был зайти утром. Но он пришел вечером. Я приехала, машину даже в гараж не завела, оставила во дворе. Вижу: дверь открыта. У него ключ был. Я ему дала, понимаете?

— Вы встречались на даче?

Она кивнула:

— Ну да. Больше там.

— Продолжайте.

— Вхожу — он. Раньше меня приехал. И вижу: выпил. «Что это ты?» — спрашиваю. А он мрачный такой и решительный. Говорит: «Давно хочу сказать, все не решался. Но теперь тянуть ни к чему. Деньги, что из сейфа пропали, я взял». Я помертвела: «Что ты наделал, Вадька!»— «Нужно ж когда-то мужчиной стать. Сколько ты мне будешь шарфиков покупать!» Я ему недавно шарф подарила. «Уедем и, начнем новую жизнь». «Так Ведь поймают!» — «Не поймают». — «Три месяца ловят, а что, поймали? Теперь уже не страшно». Я ему по-хорошему: «Давай вернем деньги, Вадик». Он и слушать не хочет: «Сначала я их сам тратить не хотел, хотел только рискнуть, доказать, что могу, что не боюсь, а теперь зачем возвращать?» Вы себе представить не можете, что я пережила!

Евдокия вынула вторую сигарету.

— Вы не спрашивали, как удалось Зайцеву подобрать ключ?

— Ключ? Он говорил. Снял слепок на пластилин. Хохлова ключ на столе оставила.

— А потом?

— Потом подобрал похожий ключ у старьевщика на толчке, подпилил его немного. Сначала в шутку этим занялся…

— Значит, ключ сделал не Живых? — спросил Мазин.

— Какой Живых? Морфинист этот? Что вы! Разве б Вадим ему доверился?

Мазин вздохнул только. Целое здание рушилось. А сколько труда стоило собрать его, кирпич за кирпичом! Но может быть, Зайцев не сказал ей правды!

— Вы уверены, что все так и было?

— Конечно. Он же мне рассказал. Шутил, шутил и дошутился. Вынул деньги и спрятал в приемник. А Устинов приемник домой попросил. Вадим решил, что все провалилось. Да тут я подвернулась и увезла.

— И Зайцев счел вас сообщницей?

Ей не хотелось говорить об этом. Мазин видел.

— Да. Он меня долго уговаривал ехать на море, но я, нет, конечно. Говорю: «Последнее мое слово. Придумай, как вернуть деньги». Он тогда побелел весь и спрашивает: «А если не верну, донесешь?» Ну что мне сказать? Говорю: «Не знаю, донесу или нет, но у нас с тобой все кончено будет». Тут он расхохотался, как в истерике: «Нет, не кончено! Начинается только. Ты ж моя сообщница. Деньги-то вместе вывозили!»

Она замолчала.

— Что ж вы ответили?

— Я? Выгнала я его.

— И он ушел?

— А что ему было делать?

Мазин подошел к самому главному:

— А вы?

— Что — я?

— Что вы делали после ухода Зайцева?

— Хлебнула вина какого-то. Потом села письмо писать.

— Письмо? Кому?

— Мужу. Дура, конечно. Но струсила я жутко. Во всем призналась, умоляла простить, спасти. Он ведь добрый.

Дело усложнялось. Значит, Филин знал о Зайцеве еще до того, как была найдена машина!

— Что вы сделали с письмом?

— Не дописала я его. Бросила на столе, лежала, ревела, потом приняла снотворное. Иначе заснуть не могла.

— И заснули?

— Крепко. Выпила больше нормы.

— Так. И ничего не слышали?

— Ничего.

— Что же тем временем произошло?

— Разве вы не знаете? Вадим вернулся, вошел в комнату, прочитал письмо на столе.

— Прочитал?

— Утром письма не было. Значит, он взял его с собой.

— И машину заодно?

— Да, и машину. И пропал. Остальное вы знаете.

— Положим, — ответил Мазин не совсем определенно. — А вы признались во всем Валентину Викентьевичу?

— Не сразу…

«Не сразу». Это совпадало со словами профессора.

— Поймите меня только. Не могла я ни вам на него заявить, ни мужу сказать. Вам — потому что выдать его не могла, предать, а ему и не знаю… понимала же, что не скроешь…

— Вы сразу решили, что машину угнал Зайцев? С какой же целью?

— Бежать хотел.

— Глупо!

— Вадим такой был. Я в судьбу верю. У каждого своя судьба. Он к гибели шел. Письмо прочитал, решил, что пропал. Что оставалось делать? Бежать только! Все из-за меня. Как же вы хотите, чтоб я на него доносила?

Мазин не говорил этого.

— Мог Зайцев еще кому-нибудь довериться?

— Навряд ли.

— Вы знаете доктора Васина? Их видели вместе, садящихся в машину.

— Когда?

— Рано утром. Возле дома Зайцева.

Но ее это не заинтересовало.

— Не знаю. Я пережила страшно. Не боялась, нет. Что сообщница — это ерунда. За него боялась. Пока не приехал ваш начальник за Валентином Викентьевичем. Я сразу поняла: нашли. Хоть бы живого, думаю. А он мертвый. Я тогда все рассказала Валентину Викентьевичу — и отрубила!

— Вы сказали и про деньги?

— Нет. Денег же не нашли. Зачем мертвого позорить?

«Вот как!»

— У вас еще вопросы будут?

— Только один. Мне не совсем ясно, как Зайцев вынул деньги из приемника.

— Это просто. Он со мной на машине поехал и попросил к нему заскочить, чтобы сменить лампу. Сказал, что для проверки включить нужно в сеть, а меня подождать попросил.

«Пожалуй, она сказала все». И хотя деньги до сих пор не были найдены, Мазин не думал, что Евдокия знает о них больше, чем он.

— Желаю вам всего наилучшего, — сказал Игорь и протянул ей руку. Она пожала ее крепко.

— Между прочим. Когда вы летели сюда, вы не на своем месте сидели?

— Нет, уступила попутчице. У окна ей лучше было.

Мазин отпустил руку Дианы. Но у него был еще один, самый важный вопрос…

В поезде Мазин спал плохо. Полночи он пролежал на верхней полке, разглядывая голубой потолок с матовыми плафонами и вспоминал разговор с бывшей Дианой. Новая догадка долго мешала одолеть бессонницу. Заснул он перед утром, а проснувшись, как часто бывает, взглянул на ночные домыслы скептически и решил не говорить о них начальству. Прямо с вокзала он поехал в управление.

Шеф встретил его приветливо, поблагодарил за собранные сведения и сказал:

— В целом это соответствует версии о том, что Зайцев убит Васиным, своим сообщником. Впрочем, возможно, что и не сообщником. Возможно, он просто ограбил Зайцева. Неясна и его роль в убийстве Живых. Однако поработаем, разберемся.

— Васин арестован?

— Да. Но сознался только в том, что доставал морфий для Живых.

После слов полковника ночные просветления показались Мазину окончательно смутными и неправдоподобными.

— Чем же подтверждают эту версию показания Филиной?

— Хотя бы тем, что машину похитил Зайцев.

— Она утверждает, что Живых не делал ключа, а следовательно…

— Не будем торопиться с выводами, — уклонился Дед. — Послушаем Бориса Михайловича.

Действительно, в кабинет заглянул Сосновский. Он откровенно сиял.

— Заходи, заходи. Что сверкаешь, как новая копейка?

— Привет, старик, — кивнул Боб небрежно Игорю. — Удача, Петр Данилович! Васин признал, что был у Зайцева утром, что они вместе отправились на машине.

— И что спустил Зайцева в карьер?

— В этом пока запирается. Говорит, забежал попрощаться. Зайцев якобы довез его до больницы, а сам поехал к Диане. Но он уже дрогнул. Еще натиск — и выложит все!

Последние слова Игорю не понравились.

— Его не удивило, что Зайцев едет на чужой машине?

— Почему же? Ведь он был в курсе. Как там, кстати, эта Мария-Магдалина?

— Переквалифицируется в управдомы.

Боб захохотал.

Представь только, как ведет себя доктор! Прямо по учебнику. Отступает шаг за шагом, признавая то, что уже невозможно отрицать. Классический случай. Сначала Гаджиева приперла его к стенке с морфием. Деваться было некуда. Но встречу с Зайцевым отрицал. Пришлось пригласить Калерию. Она опознала его по всем правилам. Мы тут десяток всевозможных личностей в кепках проводили мимо нее на расстоянии тридцати метров, и она выбрала Васина!

— Тогда он сознался?

— Еще бы! А что тебя смущает?

— Мы нашли на квартире Зайцева чемодан с вещами.

— Ну и что?

— Если чемодан остался, он не мог ехать за Дианой.

— Разумеется! Васин наверняка врет. Он придумал какой-то предлог, чтобы выманить Зайцева из дому и шлепнуть его по пути. Это мы узнаем на очередном этапе.

— Васин должен объяснить, почему чемодан остался.

Борис сморщился:

— Хорошо, старик, что ты не преступник. Намучились бы мы с тобой! Да он просто забыл про чемодан.

Полковник вступился за Мазина:

— Игорь Николаевич старается не допустить ошибки и правильно делает. Он привез из Куйбышева много любопытного. И думаю, что заслужил несколько часов отдыха.

— Разрешите мне поговорить с Васиным? — попросил Мазин.

— Конечно. Отдохнешь и приходи, займешься…

Первый раз Мазин видел франтоватого врача в больнице, когда они с Сосновским разыскивали следы фальшивого бюллетеня. Сейчас Игорь просто не узнал Васина. Доктор как-то моментально опустился: толстые его щеки обросли рыжей клочковатой щетиной, волосы свалялись, заметно было, что причесывается он в лучшем случае пятерней.

Усевшись напротив Мазина, он почти выкрикнул заранее, видно, подготовленную фразу:

— Вы не добьетесь от меня добровольного признания, несмотря на все ваши пытки!

— Разве вас пытают?

Мазин посмотрел в напряженные, бегающие, красные глазки Васина.

— А что же со мной делают? Арестовать невиновного человека, разве не пытка? По-вашему, пытка — это когда руки ломают? А нравственное издевательство? Вы мне конвейер устроили. Вы меняетесь один за другим, а меня допрашиваете непрерывно!

— Почему — непрерывно? Ночью вы спали?

— Спал? По-вашему, в моем положении можно заснуть?

— Я тоже не спал.

Васин моргнул близоруко:

— Ну, это ваше личное дело.

— Служебное, — вздохнул Мазин. — Я думал, а вдруг вы невиновны.

— Да? — ошалел как-то доктор.

— Однако получается, что виновны.

— Приемчики применяете? Психологические? Не выйдет!

Мазин разозлился. Он не готовил хирургу ловушек. Ловушек он не любил и устраивать их не умел, хотя почти каждый следователь гордится каким-нибудь хитрым приемом разоблачения преступников. Как ни странно, но, сталкиваясь с далеко не лучшими представителями рода человеческого, Мазин постоянно удивлялся в душе, что люди эти, внешне ничем не отличающиеся от остальных, оказываются убийцами, насильниками или растратчиками. И до последнего момента, пока собранные факты не обращали неотвратимо вниз чашу весов, он не мог заставить себя увидеть в самом подозрительном обвиняемом преступника, которого следует разоблачить. Он видел лишь человека, который в силу сложившихся обстоятельств должен выдержать проверку. И почти всегда ему хотелось, чтобы проверка была выдержана.

— Слушайте, Михаил Матвеевич, ну что вы ведете себя как баба?

— Я не позволю себя оскорблять.

— Да никто вас не оскорбляет. Вам хочется отсюда выйти?

Тот даже не ответил.

— Хочется, — сказал за негр Мазин. — А это трудно. И если вы в самом деле невиновны, вам нужно взять себя в руки, мобилизоваться полностью, убедить нас в том, что мы ошиблись, а не истерики устраивать.

Васин смотрел удивленно:

— Вы посложнее своего приятеля. Разделили функции? Тот напирал, а вы играетесь?

— Почему Зайцев не взял с собой чемодан с вещами, когда вы вместе вышли из его квартиры?

— Какой чемодан?

— Я же сказал: с вещами, нужными в поездке на юг. Вот вы показали, — Мазин перевернул несколько страниц протокола допроса, — что вышли вместе. Зайцев отправился к Филиной, чтобы уехать в Сухуми, а вас подвез до больницы. Почему же он не взял с собой чемодан с вещами?

— Он все взял, что нужно.

— Врете! Чемодан с вещами остался на кровати. Как же вы не обратили на это внимания, если были у Зайцева? Да и в больницу вам ехать было слишком рано!

— Это тоже прием?

— Это факт, Васин. А где лежал мундштук, который вы подбросили в машину?

— Я не видел никакого мундштука.

— А у Зайцева вы были?

Васин молчал.

— Впрочем, это вы уже показали.

— Я там не был! — выкрикнул он.

— Протокол вами подписан.

— Что я мог сделать? Гнусная тетка меня узнала.

— Значит, были?

— Нет, нет! Но мне же никто не верит, а ей верят. Она в меня одного из целого десятка пальцем ткнула.

Глаза его по-детски налились слезами.

— Ну и личность же вы, Васин, — сказал Игорь брезгливо. — Морфий воровали, махинациями разными занимались, то на скачках, то с бюллетенями, всю жизнь боком, боком, а теперь реветь хотите!

На этот раз врач не оскорбился. Слезы показались в уголках его глаз, и он старался стряхнуть их незаметно, но только растирал по небритому лицу.

— Я не убийца…

— Возможно. Чтоб человека убить, нужно, знаете, характер иметь, а у вас сопли одни. Впрочем, иногда и такие убивают. Протрите-ка глаза и перестаньте морочить нам голову. Были вы у Зайцева?

— Не был.

— Знали, что он украл деньги?

— Никогда б не подумал! Он, правда, любил говорить, что преступить нужно… ну, как Раскольников, но все считали, что он представляется. Он любил пыль в глаза пускать. А чтоб на самом деле… не думал я.

— Предположим. А что он мог убить Живых, вы думали?

— Нет. Он его случайно раздавил.

— Зы это точно знаете?

Слезы на глазах Васина высохли.

— Откуда мне знать! Прочитайте в протоколе. Я только сказал, что Диана давала Вадиму машину иногда, и он ездил по тихим дорогам. Он плохо водил машину.

Факт этот показался Мазину важным. Он посмотрел на доктора поприветливее:

— Ну что, пришли в форму? Давайте поговорим спокойно. Так сказать, по-джентльменски. Я постараюсь поверить вам, а вы попробуйте помочь мне.

— Я не подлец, — выпалил Васин неожиданно. — Если вы думаете, что я стану кого-то запутывать, чтобы спасти свою шкуру…

— Нет, не думаю.

— Тогда чем же я смогу вам помочь?! Я ничего не знаю. В этом моя трагедия.

Негромко звякнул внутренний телефон. Мазин узнал голос Пустовойтова:

— Игорь Николаевич, с доктором занимаешься?

— Да.

— Эксперты тебе штуку одну подбросили. На карточке план помнишь? Его рука, доктора.

— Да ну? — спросил Мазин, хотя в словах капитана сомневаться не приходилось.

— Точно. Отпечатки его и почерк, вероятно, тоже… Сейчас занесу.

Мазин опустил трубку.

— Судя по односложным ответам, речь шла обо мне? — спросил Васин.

— Не нервничайте раньше времени.

— Но я не ошибся?

— Нет. Положение осложнилось.

Паника захватывала врача стремительно. Он снова задвигался, заерзал, захрустел пальцами.

— Курить хотите? — предложил Мазин, чтобы занять его руки.

— Сами курите.

— Я некурящий. Сигареты держу для посетителей.

— А я не посетитель…

Пустовойтов бесшумно пересек кабинет и положил на стол конверт с фотоснимком и заключениями экспертов.

— Спасибо, Илья Васильевич.

Капитан молча вышел.

Васин уставился на конверт, но Игорь отодвинул его в сторону.

— Где вы живете, Михаил Матвеевич?

— В центре.

— А на Шоссейной бывали?

— Шоссейная большая.

— В доме научных работников.

— Никогда в жизни.

— Где он находится, знаете?

— Вадим показывал из автобуса.

— Так…

Мазин думал, зачем мог Васин рисовать схему для Федора Живых, но ничего логичного не приходило в голову.

— В чем вы меня еще уличили?

— Посмотрите.

Васин схватил снимок, едва не разорвав его, и рассматривал с минуту с обеих сторон. Потом бросил на стол, прижал ладони к вискам и не то зарыдал, не то расхохотался. Игорь ждал, когда закончится очередная выходка.

— Поясните, Михаил Матвеевич.

— Как я поясню? Это ж нелепо, нелепо! Вы не поверите! Получится выдумка. Вы не поверите.

— Попытайтесь!

Он немного успокоился:

— Даю вам честное слово… Было так. Я пришел к Зайцеву, а он сушит снимки. Бухгалтера портрет и этот, с Ленкиной матерью. Говорит: «Хочу сделать старухе приятное, ей нравилось фото в стенгазете». Я ему: «Осел! Это ж веревка в доме повешенного! Сейф с ключом запечатлел!» Вадька почесал затылок: «Ты прав». Разорвал снимок и бросил на пол. Ну, посидели мы с полчаса, он за бутылкой решил сбегать. Я остался, жду. Тут Федька стучится, у Фатимы отирался, как всегда. «Миша, — спрашивает, — а где институтский дом находится?» — «На Шоссейной. А тебе зачем?» — «Дело у меня, Миша». Чтоб побыстрее его спровадить, пока морфий клянчить не начал, я и нарисовал на клочке схемку. Да разве вы поверите?

— Предположим. — Эксперт отмечал четкость отпечатков на фотографии, и это согласовывалось с тем, что Васин держал в руках недосушенный снимок. — Предположим, — вздохнул Мазин и придавил заключение пресс-папье. Из форточки дуло, и бумага подрагивала, готовая сорваться и улететь. — Что вы мне ни скажете, Васин, всему я верю. Фотография ключа попала к Живых случайно… Допустим. О том, что ваш друг Вадим Зайцев похитил деньги, вы не знали. Предположим. Я даже поверил, что вы не были с ним в машине, когда Зайцев отправился в, так сказать, последний путь, хотя своей подписью в протоколе вы и утвердили обратное. Однако есть вещь, которую вы должны знать наверняка. Как друг и как врач особенно. Скажите, Васин, болел ли Зайцев эпилепсией?

Мазин не собирался удивлять доктора, но тот посмотрел на него почти с восхищением:

— Об этом никто не знал!

— Кроме вас и Зайцева?

— Мы тоже не были уверены. Я надеялся, что это временное, нервное… У него только начиналось.

— Когда появились симптомы болезни?

— С год…

— И Зайцев поделился с вами? Что вы ему сказали?

— Видите ли, я не психиатр, не невропатолог. Я не был уверен, и пытался его успокоить, считал, что это еще не наверняка.

— Он обращался к специалисту?

— Думаю, что нет.

— Почему?

— Он стыдился. Он всегда боялся неполноценности. Надеялся, что пройдет, что это от переутомления. Никому не говорил. И просил меня тоже молчать…

Устинов был в фартуке, в руке у него Мазин увидел головку луку и вспомнил, что бухгалтер — старый холостяк.

— Константин Иннокентьевич, я, кажется, не вовремя…

— Если вы согласны расположиться на кухне, я смогу закончить свое дело и ответить на ваши очередные вопросы.

— Охотно расположусь на кухне, — сказал Игорь, искренне обрадовавшись, что Устинов встретил его без бурчания.

«И к нам люди привыкают», — подумал он.

— Пахнет у вас завлекательно.

— Пельменями решил побаловаться. Магазинных, простите, не признаю. Коренной сибиряк. Грех мне полуфабрикатами пользоваться.

Говорил он спокойно, без тревоги.

— Визит мой аппетита вам не испортит?

— Зачем же? Я уже имел честь доложить вам, уважаемый Игорь Николаевич, что ведомство ваше заподозрило меня совершенно напрасно. Так что тревожиться не вижу оснований.

Кухня у Устинова была небольшая, но уютная, похожая на хорошо обжитую комнату. Хозяин, видимо, проводил здесь немало времени и следил за порядком. Все было беленькое, чистенькое, посуда расставлена на полках, и даже решетка вентиляционного отверстия над газовой плиткой тщательно протерта.

Мазин уселся на круглый табурет, наблюдая, как ловко бухгалтер закатывает в тесто комочки фарша.

— Да, многое прояснилось, Константин Иннокентьевич. Однако еще не все.

— Что ж, ищите! Вы молоды, голова у вас светлая, производите впечатление человека порядочного, вдумчивого. Значит, доберетесь до истины. А ошибка не грех. Лишь бы в ней не упорствовать.

— И вам случалось ошибаться?

— Бухгалтерское дело сложное.

— Я не о деньгах, о людях. В людях вы не ошибались?

Устинов чихнул: мука попала ему в нос. Он вытерся тыльной стороной ладони.

— Как вам сказать? В плохое я всегда с трудом верю.

— И с Кранцем так было? Или вы сразу поверили, что Кранц предатель?

— Мысли вашей еще не уловил, но отвечу: тяжко мне было разочаровываться в Леониде Федоровиче. Однако факты сильны оказались.

— Зачем он, по-вашему, в город вернулся?

Устинов пожал плечами:

— Много передумал, но разобраться не могу.

— Получается неувязка, Константин Иннокентьевич. Если Кранц выдал сокровище, почему он не был отмечен оккупантами?

— Как — не был? Да ведь газета…

— Газета газетой, а попал он сразу после этого в немецкий концлагерь. Эти сведения я в Комитете Государственной Безопасности получил. Второе. Зачем приехал к Федору, если сам его выдал? Третье. Почему выдал одного Федора, а о вас ни слова?

Устинов закачал шумовкой.

— Нет-нет, Константин Иннокентьевич, вас я не подозреваю. Больше того, именно потому, что я уверен в вашей непричастности к предательству, я и пришел.

Главбух поднял крышку с кипящей кастрюли:

— Не знал я, что Кранц был в концлагере. Иными словами, клад мог выдать и не он? Кто ж тогда? Федор?

— Возможно. Не выдержав пыток, например.

— А газета?

— Фашистов не устраивало, что фольксдойч Кранц оказался советским патриотом. Вот и оболгали его. Чтобы люди не узнали правду. Самого в лагерь, а имя его — к позорному столбу!

— Да, они на такое мастаки были, — вздохнул Устинов и начал вынимать пельмени. — Вкусно пахнет? — спросил он с гордостью, втягивая носом воздух.

— Отлично.

— Сейчас попробуем, с вашего позволения… Итак, если я правильно понял, Федор Живых вызывает наибольшие подозрения?

— Нет, не Федор, — покачал головой Мазин. — Кранц знал настоящего предателя. Но раз он пришел к Живых и даже отправился с ним на футбол, предатель не Федор…

— Остаюсь я, — проговорил Устинов.

Мазин решился:

— О кладе знал Филин.

Устинов поставил на скатерть чистую тарелку.

— Я, Игорь Николаевич, в юридических науках не искушен, но, помнится, было такое древнее, и на мой взгляд, неглупое изречение: ищи того, кому выгодно.

— Вы уверены, что Филину не было выгодно?

— Абсолютно. Вспомните, когда был выдан клад? После ликвидации госпиталя. Зачем мог понадобиться Валентину Викентьевичу такой акт?

— Люди изменяют Родине по разным причинам.

— Вот именно — из-ме-ня-ют! — проскандировал главбух. — Изменяют. А профессор Филин оставался советским человеком до конца. Он сделал все, что мог. И только после ликвидации госпиталя, когда фашисты убили последних раненых, инвалидов, он ушел из госпиталя, и — заметьте! — ушел к партизанам, а оттуда уже перебрался через линию фронта! Что-то мало похоже на измену! Даже невероятное невозможно!

— Что вы считаете невероятным?

— Позвольте, скажу. Пришло мне в голову и такое: а что, если Валентин Викентьевич, видя неминуемую опасность для раненых, угрозу их существованию, решил пожертвовать сокровищами… Купить за эту цену, так сказать, жизнь раненым. Но и такое предположение критики не выдерживает. Клад обнаружен после расправы над ранеными…

Действительно, получалась ерунда. Не мог же Филин, с трудом спасшийся во время ликвидации госпиталя, добравшийся до своих, вдруг ни с того ни с сего преподнести немцам такой подарок!

«Старик прав, концы не вяжутся», — сказал себе Игорь, когда бухгалтер затворил за ним дверь.

Он медленно спускался по лестнице, невесело обдумывая все, что слышал, и уже добрался до самого низа, когда вспомнил, что в подъезде этом у него был намечен еще один визит. «Может быть, не стоит?» — мелькнуло у Игоря, однако внутренняя дисциплина перевесила, и он повернул назад, в квартиру Коломийцева.

— Отец дома?

Худенький, выглядевший моложе своих четырнадцати лет паренек ответил:

— Нету. Не пришел с работы.

Он крутил ручку-самописку. Пальцы мальчика были выпачканы фиолетовыми чернилами.

— Тогда я подожду.

— А вы кто?

— Из милиции, — сказал Игорь и перешагнул порог.

— Ого!

— Испугался?

— Чего мне бояться? — ответил Женька Коломийцев, явно храбрясь.

Мазин огляделся:

— У тебя своя комната? Богато живешь! Ну, приглашай в гости.

На столике у окна лежали учебники, тетрадки.

— Уроки готовишь?

— Ага.

— Двоек много?

— Бывают.

— Отец бьет?

— Ругается…

— Зря. Бить надо.

— Зачем это?

— Ума прибавится.

— Прямо!

— Криво! Зачем анонимки пишешь?

— Какие анонимки?

— Сам знаешь.

Женька растерялся. И перепугался. Но Игорь говорил не страшно. Добродушно скорее. Встреча с Коломийцевым-младшим в планы его не входила. Ему нужен был отец.

— Ну, так как, сознаешься?

— А что мне будет? — промямлил Женька.

— Ты, брат, как опытный преступник себя ведешь, сразу торговаться начинаешь. Посмотрим, что будет. Для начала следует чистосердечно сознаться. Зачем писал?

— Я хотел помочь…

— Помогать нужно честно. Прийти и сказать, что видел. А так, из кустов, некрасиво. Оказалось-то все чепуха. А мы расследовали, время тратили, невиновного человека подозревали. Видишь, как некругло получилось?

— Отцу будете говорить?

— Не собирался. К отцу у меня дело другое. Хотел с ним насчет фотографии потолковать.

— Какой фотографии?

— Много знать будешь — скоро состаришься.

— Я и не допытываюсь. Просто карточки-то ему я печатаю. Вот и увеличитель мой.

Женька показал в угол, где на другом, специальном столике стояли увеличитель и ванночки для проявителя и закрепителя.

— Печатаешь для газеты? А негативы выбрасываешь?

— Что вы! Отец все сберегает. По коробочкам раскладывает и надписи пишет, когда снято. Он аккуратный, — словоохотливо рассказывал младший Коломийцев.

— А ну, дай поглядеть…

Коробочки с проявленными пленками содержались в образцовом порядке. Мазин прочитал надписи: «Сотрудники института во время выезда на Большое озеро», «Фотографии для юбилейного номера стенгазеты к годовщине Великой Октябрьской социалистической революции», «Портреты передовиков института».

Одну из коробочек он открыл и растянул пленку перед окном. Тут было много снимков людей, некоторых он, наверно, встречал в институте, но на негативе их трудно было узнать. Однако характерный негатив Хохловой, протянувшей руку с ключом, узнать было легко. Мазин свернул пленку. «Значит, возвратилась на круги своя…

А Коломийцева не было.

— Отец задерживается?

— Да вы у меня спросите! Я все про фотографии знаю, — просил Женька. Ему отчаянно хотелось пригодиться и загладить вину.

— Скажи-ка лучше, Федор Живых у вас часто бывал?

— Каких?

Игорь видел, что паренек не притворяется.

— Так звать человека — Живых. В Сибири такие фамилии бывают — Живых, Седых, Конопатых…

— И Конопатых? — засмеялся Женька.

— И Конопатых. Не бывал Живых у вас?

— Не знаю. Такую я фамилию не слыхал, — ответил мальчик огорченно.

— Возможно, Женя, ты его видел, но не знаешь фамилию. Я покажу тебе снимок, а ты вспомни, видел его или нет.

Игорь достал фотокарточку:

— Только уговор: не знаешь — не фантазируй! А то опять навредишь.

Он протянул карточку. Женька впился в нее глазами. Мазин наблюдал внимательно и заметил, что паренек борется с собой.

— Рассказывай!

— Нечего рассказывать. Раз позвонил он к нам. Я один был. Он позвонил, я и вышел…

— Что же он сказал?

— Да ничего. Он подъездом ошибся.

— И ты его запомнил? — усомнился Мазин.

— Запомнил. У него рожа такая желтая, страшная. Я даже испугался. Думаю, как стукнет… А он спрашивает: «Профессор дома?»

— Какой профессор?

— Да Филин. Филины на нашем этаже живут, только в соседнем подъезде.

— И ты решил, что он спрашивает Филина?

— Ну да. Я так и сказал: «Вам, наверно, Валентин Викентьевич нужен?» А он, да, говорит. Я ему и объяснил, что это в соседнем подъезде…

«В соседнем подъезде! Так вот почему я его потерял. Он не выходил на улицу, он просто зашел в соседний подъезд!»

ГЛАВА X

Вернувшись домой от Коломийцевых, Мазин вскипятил чайник, заварил крепко, положил большой кусок лимона и выпил с наслаждением. Налил еще, но зазвонил телефон.

— Слушаю вас.

В трубке загудело раскатисто:

— Игорь, ты один? Хочешь встряхнуться?

— Нет, — ответил он, потому что был страшно далек от настроения, которое, судя по тону, распирало Боба. Сказал твердо, а может быть, и зло, но Борис не отстал.

— Ну выручи, Игорек, выручи. У меня такое неопределенное положение: мне одному неудобно появляться. А ты ничем не рискуешь. Интересные женщины и коньяк. Старик откроет закрома.

— Какой старик?

— Филин, конечно.

— Ты к нему приглашаешь?

— Ну а куда же? Юленька именинница, понимаешь? Насчет подарка не беспокойся. Я запасся всем необходимым.

— Когда ехать?

— Вот это речь не мальчика…

— Ехать когда?

— Через полчаса я заскакиваю к тебе на таксомоторе. Успеешь натянуть смокинг?

— Успею, — сказал Игорь, думая с ужасом: «Что я делаю?»

В машине Мазин не слушал болтовню Бориса, а только морщился от его хохота, закладывал палец за воротник тесноватой рубашки, стараясь оттянуть ее от шеи.

Когда они постучали, то сначала услыхали шум, гул голосов, потом шум затих, по коридору пробежались торопливые каблучки, и дверь распахнулась быстро, гостеприимно.

— Бессовестный! — закричала Юля, принимая из рук Бориса длинный пакет, а тот оправдывался, извинялся и целовал ее в щеку.

— Это Игорь, да ты его знаешь отлично.

Мазин сказал что-то соответствующее случаю, и Юля повела их прямо в большую комнату, где был накрыт стол. За столом сидели гости, человек пятнадцать, смеялись, разговаривали и передавали друг другу тарелки и бутылки. Бориса посадили рядом с интересной брюнеткой, и он тотчас же заговорил с ней и с соседом с другой стороны, как со старыми приятелями. Игорю досталась кокетливая блондинка небольшого роста. Она спросила, что ему положить и что он пьет. Мазин поблагодарил, и, бестолково двигая вилкой по тарелке с закусками, щедро набросанными блондинкой, посмотрел на ту сторону стола, где сидел профессор, строго одетый, с гладко зачесанными на пробор седыми волосами, в темном пиджаке и белой сорочке, повязанной старомодным галстуком. Филин вежливо улыбнулся.

— А ваш приятель всегда такой бука? — спросила блондинка через стол Бориса.

Мазин понял, что ведет себя не лучшим образом. Он хотел сказать что-то, но тут профессор постучал вилкой по бокалу и приподнялся.

— Тише, тише! — крикнула Юля. — Папа приготовил спич!

— Да, я прошу вашего внимания, — услышал Мазин и увидел, как шевелятся тонкие, бескровные губы Филина.

Он не смог ничего разобрать, понял только, что речь идет о молодых, которые должны быть счастливы, а старики постарались, чтобы молодые были действительно счастливы. С трудом одолевая себя, Игорь услышал, как профессор закончил:

— Я буду рад, если вы присоединитесь к моему тосту… и отпустите старика на покой. Мне бы не хотелось быть помехой вашему веселью.

Гости подняли бокалы, зазвенели ими, уверяя профессора, что он должен обязательно остаться, а Филин уже выбирался из-за стола.

Потом еще пили, но Игорь не прикоснулся к бокалу и только вымученно улыбался на довольно вульгарные шутки блондинки. Наконец громыхнула музыка, и все пошли танцевать. Соседка ждала, что Мазин пригласит ее, но он не пригласил, а, подчиняясь все той же силе, что вела его весь этот вечер, вышел в коридор. Блондинка решила, что он направился в туалет, и проводила Игоря насмешливо-сочувствующим взглядом.

— Можно к вам? — постучал он, и дверь перед ним отворилась.

Филин уже снял пиджак и галстук.

— Прошу.

Кабинет оказался большим, и все в нем было большое, несовременное — стол с бронзовым чернильным прибором, высокие, под потолок, тяжелые шкафы с книгами в потемневших нарядных переплетах, кожаные кресла, глубокие, удобные, неожиданная модель парусника со сложной оснасткой и блестящим медным якорем.

— Вы предпочли меня молодежи?

— Может быть, я помешал? — спросил Мазин, прекрасно понимая, что говорит совсем не то.

— Что вы! Сегодня у меня день нерабочий. Я ушел, чтобы не смущать молодежь… и просто отдыхаю. Присаживайтесь.

— Спасибо.

Мазин опустился в кресло, и оно поглотило его, охватив мягко, заботливо. Это не понравилось Игорю. Он выпрямился.

— Итак, вас можно поздравить с успехом?

«О чем это он?» — не понял Игорь.

— Васин сознался, по слухам.

— В убийстве Васин не сознался. Он признал только, что ехал вместе с Зайцевым в вашей машине. Это пока все.

— Но для вас, кажется, достаточно?

— Нет.

Осунувшееся лицо Филина напряглось.

— Странно. Борис Михайлович информировал меня, что дело решено.

— Да, ему так кажется.

— А вам?

— Мне нет.

— Вы делились своими сомнениями?

«Если я поделюсь тем, что думаю, меня сочтут сумасшедшим, — хотел сказать Мазин. — Или я в самом деле сумасшедший?» Игорь поднял глаза и посмотрел на профессора. Он увидел отчаяние и надежду, наверно, так смотрят больные раком, те, которые знают.

— Собираюсь.

— С кем же вы собираетесь поделиться своими сомнениями? — спросил Филин механическим, скрипящим, незнакомым Игорю голосом.

— С вами.

— Удивительно. Я ведь не имею никакого отношения к милиции.

— С вами, — повторил Мазин.

— Но почему?

— Ведь это вы.

— Что я?

— Вы убили.

— Вы сумасшедший.

Мазин глубоко вздохнул. Огромная тяжесть свалилась с него.

Теперь он знал точно, что не ошибся.

— Да какое вы имеете право…

Последние слова, как и «вы сумасшедший», были произнесены шепотом, почти шепотом. Филин встал.

«Сейчас он выгонит меня».

Но тот подошел к закрытому шкафу и отпер его. На полке стояли какие-то пузырьки. Профессор накапал из одного в рюмку, однако не выпил, а поставил рюмку на стол.

Из-за стены слышалась музыка, смех.

Профессор сел:

— Знаете, я постараюсь вас понять… молодость, увлечение пинкертоновщиной… Я никому не скажу. А сейчас уйдите. Я устал.

Игорь не шевельнулся.

— Чего вы дожидаетесь?

— Как это началось? Тогда, во время войны… Что вы сделали? Остальное… с Живых… Зайцевым… я представляю, в основном. Но с чего это началось?

— Вы, однако, наглец, — проговорил Филин с трудом. Он употреблял все те слова, которые следовало произносить в его положении, но говорил их через силу, словно отрабатывая неизбежное и ненужное уже, бесполезное.

— Что знал Живых? Что он узнал о вас от Кранца?

— Не ловите меня. Вы ничего не знаете! Я не желаю с вами разговаривать. Вы обязаны доказать свои обвинения. Свои фантастические, бредовые домыслы!

— Зачем? Вы и ток знаете, что не можете спастись.

— За каким же чертом вы пришли?

— Чтобы убедиться окончательно.

— И убедились?

— Да.

Филин провел рукой по лбу и посмотрел на рюмку с лекарством:

— Что вы хотели узнать у меня?

— Как это началось.

— Ну что ж… Если вы так любопытны… — По губам его пробежало что-то вроде усмешки. Филин потянулся к шкафу. Наверно, это был не простой шкаф, а сейф, потому что внутри его оказалась еще одна маленькая дверца. Профессор открыл ее небольшим ключиком и достал из потайного отделения тетрадку или что-то вроде большого блокнота в толстой обложке. Он подержал блокнот с минуту в руках и вдруг резко протянул его Мазину:

— Здесь все написано.

Мазин открыл блокнот.

— Прочитайте дома. Вам наверняка выдадут ордер на мой арест. Без волокиты, — пошутил Филин мрачно. — И уйдите. Вы же понимаете, что в шестьдесят лет далеко не сбежишь.

— Теперь я уже не могу уйти. У меня в руках доказательства.

— Что ж… Жаль Юлю. Ей будет трудно без меня.

— Да, — согласился Игорь.

— А мне, пожалуй, легче. Я всегда был несовместим с этим обществом. Впрочем, философствовать поздно. Что вы собираетесь делать?

— Я позвоню Петру Даниловичу.

— Может быть, подождем, пока разойдутся гости?

— Хорошо.

— Благодарю. Вы весьма приятный молодой человек. И поступаете благородно, что, собственно, непозволительно в вашей профессии.

Прошло еще несколько минут молчания. За стеной музыка веселила гостей. Сидеть было невыносимо, и Игорь жалел, что согласился ждать. Филин заговорил первым.

— Неужели это вы все… сами? Догадались…

Мазин покачал головой:

— Если б не ваша ошибка…

— В чем? — спросил Филин быстро, как будто ошибку еще можно было исправить.

— Вы сказали, что Зайцев — эпилептик.

— Разве это не так?

— Так. Но Евдокия Тимофеевна не знала об этом, а вы сказали, что узнали о болезни Зайцева от нее.

— Не знала?

— Никто не знал. Даже сам Зайцев сомневался.

— Вот что-о… — протянул профессор. — Элементарная ошибка. Другой бы ее не заметил. Вы намного сообразительнее своего друга, который так глупо утащил рюмку.

— Может быть, Борис поступил не так уж глупо. Он напугал вас, и вы стали нервничать.

— Я еще раз ошибся?

— Не знаю, как это назвать… По-моему, вам не стоило брать деньги. Если б мы нашли их в машине, в самоубийстве Зайцева сомневаться бы не пришлось. Однако вы нервничали и не поняли, что жадность…

— Жадность? Ну, нет! — Филин прервал Мазина энергично, казалось, что этот упрек задел его сильнее всего. — Невезенье! Денег я, разумеется, не взял. Они остались в чемоданчике. Мне не повезло. Дверца машины не захлопнулась, и он выскочил, когда она накренилась.

— Значит, деньги в яме?

— По-видимому. Я очень надеялся, что вы зацепите чемодан, когда тащили машину. Но подсказать я не мог… Насколько я понимаю, я еще понадоблюсь вам живым? Чтобы дать показания…

— Да, конечно.

— В таком случае, разрешите принять лекарство. Я не уверен в своем сердце.

Пожалуйста.

Филин потянулся к лекарству:

— Нет, нужно более эффективное.

И он в третий раз подошел к шкафу и заглянул в его внутреннее отделение. И еще раз, на этот раз в последний, они встретились глазами. И Мазин понял все. Он успел встать и перехватить руку Филина. Он сжал ее даже сильнее, чем потребовалось. Рюмка с ядом упала на ковер.

Дальнейшее Мазин помнил только кусками.

Как набирал он телефонный номер.

Как утихла музыка.

Как Боб, расставив руки, преграждая путь в кабинет, говорил энергично:

— Прошу всех расходиться по домам. Профессору плохо.

Как ничего не понимала Юля.

И как наконец приехал Дед и, взяв его, Игоря, за борт пиджака, сказал с сердцем:

— Хоть ты и молодец, но за самодеятельность я с тебя шкуру спущу!

Мазин читал записи Филина, читал, чтобы понять…

Зачем эти бисерные, аккуратные, без помарок строчки? Что толкало его переписывать их, извлекать из памяти подробности и детали, мучительно перебирать и отсеивать бессонными ночами в этом кабинете, где всегда наготове был спрятан яд? А блокнот хранился рядом.

«В мое время люди исповедовались. Теперь, как известно, бог упразднен. Еще меньше я стремлюсь уберечь от ошибок потомство. Учили многие, не избежал никто… Я обращаюсь к самому себе» Человек проходит путь в одиночестве, и я не исключение. Зачем же оправдываться перед собой? Я не оправдываюсь. Бездарное деление всего, что происходит, на добро и зло бессмысленно и противоречит природе вещей. Существуют лишь обстоятельства, поступки сами по себе не хороши и не плохи. Но они связаны в цепь, где каждое звено неумолимо тащится за предыдущим».

Игорь почувствовал фальшь. Филин не мог не думать о тех, кто прочитает написанное. Он надеялся уйти сам, но он не отказался от последнего слова…

«Те двенадцать были обречены. Некоторым из них смерть принесла облегчение. Но отравил себя я. Медленно, безотказно действующим ядом.

Я всегда знал, что придется заплатить сполна. Почему же не заплатил раньше? Почему даже сегодня всеми силами оттягиваю последний взнос? Непреоборимый инстинкт жизни. Борьба за существование, хотя моя жизнь стала тяжким существованием. И еще нежелание сдаться непобежденным. Ведь меня пока не победили!

Прав ли я был в тот день, когда вынужден был решать? У меня не было выбора. Мы собирались закрыть госпиталь. Оставалось двенадцать человек, большинство инвалиды. Я сидел в своей каморке, которую называли кабинетом. Была ночь. Было поздно. При свете каганца, сделанного из снарядной гильзы я заполнял истории болезней так, чтобы немцам не к чему было придраться. Подъехали машины: легковая и грузовик с высоким кузовом, затянутым брезентом. Я увидел их в окно и понял: за ранеными.

Ко мне пришли двое: эсэсовский военный врач — мне уже приходилось иметь с ним дело — гауптштурмфюрер Вайскопф (межу прочим, он был совсем не блондин, а напомаженный до отвратительного блеска брюнет) и Кранц — переводчик. Если бы не было Кранца… Но он был. Сидел, вытянув подбородок, и переводил автоматическим голосом:

— У господина Вайскопфа есть предписание господина коменданта о ликвидации госпиталя.

— В госпитале осталось всего двенадцать человек. Они уже не жильцы. Собственно, еще несколько дней и произойдет самоликвидация, — возразил я, хотя знал, конечно, что это никого не убедит.

— Приказ господина коменданта не подлежит обсуждению. Он должен быть приведен в исполнение немедленно.

— Вы хотите забрать людей?

«И меня, и меня», — стучало у меня в висках.

Конечно, этот эсэсовский мерзавец понял, все понял. Он смотрел на меня презрительно.

— За свою жизнь вы можете не опасаться.

Я не мог скрыть своих чувств, и он усмехнулся. Только Кранц остался непроницаемым. Он знал, что худшее впереди.

— Но вы должны оказать нам услугу.

Вайскопф заговорил довольно оживленно. Я понимал отдельные фразы. Он говорил, что я цивилизованный человек и не должен связывать себя предрассудками.

— Какими предрассудками?

Кранц набрал в себя воздух. Я видел, как у него вздулись вены на висках.

— Ликвидацию госпиталя нужно провести немедленно. Но акция должна носить по возможности гуманный характер. Не нужно стрельбы, шума, излишней жестокости. Лучше, если солдаты, которые ждут внизу, вывезут трупы.

— Трупы?

— Да. Вы сделаете раненым инъекцию.

Вайскопф щелкнул замочком футляра, который держал в руках. Там лежали шприц и ампулы. Четырнадцать ампул. Две запасные, на случай, если у меня дрогнет рука.

— Я не могу этого сделать.

Он не пришел в ярость, как я ожидал. Он понимающе дотронулся пальцами до моего плеча и заговорил убедительно:

— Я предвидел ваши возражения, но надеюсь разубедить вас. Инъекция более гуманна, чем расстрел, а раненые погибнут так или иначе.

— Но почему я?

— Так удобнее. Они знают вас и не заподозрят плохого. А появление немца вызовет панику. Для них самих лучше, если смерть придет внезапно.

— Не могу.

— Я понимаю вас, как врач врача, но приказ должен быть выполнен. — Вайскопф сдвинул рукав, посмотрел на часы. — Даю вам пять минут на размышление. Если вы решите отказаться, то разделите участь раненых.

Потом минуты три все молчали. Вайскопф обиженно— как человек, зря теряющий время; Кранц — стиснув зубы, а я… я не помню, что было со мной. Гауптштурмфюрер взглянул на часы:

— Осталось две минуты. Почему у вас отсутствует логика? Двенадцать полумертвых умрут. Зачем вам к ним присоединяться?

Он был прав. Я взял шприц.

Поняли ли раненые? Не знаю. Кажется, нет. Кто-то был без сознания, кто-то спросил — зачем? Я ответил, что это новое лекарство.

Пришли солдаты и вынесли их на носилках.

Вайскопф, приложив руку к козырьку, сказал:

— Вы поступили разумно, коллега.

Я не чувствую себя убийцей этих людей…»

Ложь! Да, он не мог их спасти, но у него был выбор— остаться с жертвами или исполнить роль палача. Нелегкий выбор, но он сделал его. И отныне должен был убивать еще и еще. Следующим стал Кранц. Ведь Кранца убил он, а не Федор. Федор только ударил ножом…

«Я знал, что Кранц связан с партизанами. Следовательно, им немедленно станет известно о ликвидации госпиталя. Наивно было предполагать, что Кранц пощадит меня, или смогут понять партизанские вожаки. Этим людям логика, здравый смысл были недоступны. Ведь они вели священную войну! Я ввел раненым яд — значит, я убил их, значит, кровь за кровь, смерть за смерть! Меня некому было защитить, я должен был спасти себя сам. Но для этого нужно было сделать так, чтобы Кранц не смог ничего передать партизанам.

Разумеется, я мог прямо сообщить в гестапо о его деятельности. Но в ту кошмарную ночь, когда немцы уехали и увезли на грузовике двенадцать трупов, а я остался наедине со страхом и отчаянием в полуразваленном и пустом здании, в ту ночь при свете чадящей коптилки я перебрал много вариантов. Я был близок и к тому, чтобы осудить себя самому. Но я отверг этот вариант. Я хотел жить, особенно тогда, когда гибли многие. Я не хотел быть среди них, разделить участь большинства. Я решил бороться за себя, за свою жизнь. Я решил быть хладнокровным и действовать только наверняка, избирая наилучший, как сейчас говорят оптимальный, вариант. А прямой донос был вариантом не лучшим. Он связал бы мою судьбу с немцами, но они вызывали во мне только страх. И я знал уже, что они не победят. Однако избавиться от Кранца было необходимо.

Я написал сначала черновик. Потом переписал, изменив почерк.

«Как мне стало известно, в городской управе работает бывший заместитель директора местного исторического музея Леонид Кранц. Считаю своим долгом сообщить, что Кранц не лоялен по-отношению к новому порядку и германским властям. Совместно с сообщниками он замуровал в стене, отделяющей здание музея от бывшей школы, исторические ценности, известные под названием «клада басилевса». Цель акции — сохранение клада до возвращения большевиков.

Подтвердить это сообщение и помочь в обнаружении и изъятии клада может ныне арестованный и находящийся в распоряжении гестапо Федор Живых, который совместно с Кранцем принимал участие в сокрытии ценностей.

Патриот нового порядка».

Утром я отправил письмо в гестапо. Я достиг своего. Кранц был объявлен патриотом великой Германии! О большем трудно было мечтать. Я получил отсрочку.

«Отсрочка»! Мне кажется, что все эти годы я считал только отсрочкой, хотя фактически это было не так. Человек не может постоянно думать об одном и том же. И я не думал. Думал об операциях, делал карьеру, женился, воспитывал дочь и надеялся, что ее минет кара за грех отца.

Но у судьбы свои категории времени и пространства. Если бы тогда, в сорок втором, мне сказали, что целых двадцать лет меня никто не тронет, я бы счел, что впереди целая жизнь, а сейчас кажется, что лет этих не было, все промчалось моментально, в секунду, и отсрочки никакой не было. Время — это такая же иллюзия, как и все остальное в нашей жизни. Реальна только смерть. Теперь я это хорошо понимаю.

Кранц настиг меня из могилы. Когда я узнал от Устинова о его смерти, меня охватило что-то мистическое. Мне было непонятно, как попал Кранц в город, откуда и как он погиб. Связан ли его приезд со мной? В его появлении я увидел перст судьбы — «Мене, такел, фарес». И ждал.

Все-таки Федор пришел неожиданно. Такое всегда приходит неожиданно, хоть жди его каждый час. Я был дома один. Мне повезло. С самого начала ни одного свидетеля.

Сначала я не узнал его. На пороге стоял опустившийся полуинвалид. Удивительно, что он смог прикончить Кранца с одного удара! Тоже везение своего рода. И для него и для меня… даже для Кранца, наверно.

— Не угадываете, Валентин Викентьевич?

— Простите…

— Чего прощать? Не так уж мы часто видались с вами. У вас судьба своя, возвышенная, а я больше низом, так сказать, по дну жизни…

— Кто вы?

— Федор я… Федор Живых. Бывший партизан-подпольщик и отважный разведчик.

Он прошел в кабинет и долго рассматривал парусник на книжном шкафу.

— Забавная штука, — сказал он наконец. — И вообще, ничего живете. Не то что я.

— Вы пришли, чтобы пожаловаться на нужду?

— Само собой. А вы чего подумали?

И посмотрел на меня нагло, понимающе.

— Я думал, что вы пришли ко мне, как к врачу.

— Именно! Как в аптеку за лекарством.

— Какое же вам требуется лекарство?

— Дорогое. Денег не хватает купить. Может, одолжите без возврата? Подкинете пару сотен?

Я отвечал, как машина:

— Не понимаю.

— Чего уж там понимать! Дрожите-то, как осиновый лист. А я ведь и не сказал ничего.

— Что вы хотите сказать?

— Да так. Был у меня человек один недавно. В гости заезжал. Кранц. Леонид Федорович.

— Не припоминаю, — сказал я.

— А он вас хорошо запомнил.

— Прощу вас объяснить, зачем вы ко мне пришли?

— Да сказал же я уже. За деньгами.

— Почему я должен давать вам деньги?

— Бросьте волынку! Кто раненых отравил? Не знаете? А Кранц знает.

Я пошел ва-банк:

— Если он знает, почему он сам не пришел ко мне? Или в другое место?

Это был трудный для Федора вопрос. Ведь Кранц-то уже не мог подтвердить его слов.

Живых посмотрел на меня мутным взглядом человека, в котором произошли необратимые изменения под влиянием морфия и алкоголя, и который, собственно, и человеком-то уже не имел права называться, но именно поэтому его нельзя было пронять ни разумом, ни даже запугать.

— Леонид Федорович уехал.

— Куда же он уехал?

— Далеко. Навряд вернется.

— Кто же докажет ваши обвинения?

— Чего их доказывать! И так поверют.

— Почему это вам поверят? Вы опустившийся человек!

— Потому и поверют. Я как на духу расскажу. Мне-то терять нечего. А у вас другое дело. Красивая жизнь. Ее лишиться жалко.

— Но что вы можете рассказать?

— То, что мне Леонид Федорович сказал.

— Кранц убит! — крикнул я, хотя и не следовало это делать.

— Убит, — подтвердил Федор спокойно. — Царствие ему небесное, земля пухом.

— Это ты убил его! — догадался я неожиданно.

Он не испугался и не растерялся:

— Мой грех.

— Так чего же ты от меня хочешь? Чтобы я тебя отправил куда следует?

Он покачал головой:

— Нельзя меня испугать, потому что я человек конченый. Теперь, когда я Леонида Федоровича жизни решил, оправдания мне быть не может.

«Сумасшедший!» — только и мог подумать я.

— Зачем же ты убил его?

— Был не в себе. Перепугался. И зря. Пропадать мне хоть так, хоть этак, а лучше б с чистой совестью. Но теперь уж дело прошлое. А раз жить остался, то деньги опять требуются. Вот и пришел… Не хотите денег дать — дело ваше. Пойду сознаваться. Забирайте, скажу, казните! Предал я государственные ценности. Отвез немцев и место у стены показал, где Леонид Федорович клад спрятал. Не выдержал. Решил, чем мне погибать, пусть эти железки фараонские пропадут. А Леонид Федорович им не уступил. Они его в лагерь отправили, среди людей оклеветали в газетке. Из-за газетки и наши его сочли за предателя. Много он отстрадал, сюда вернулся за правдой. Ко мне пришел, поделился, как с человеком. А какой я человек? Подумал своей задурманенной башкой: ведь начнут правду копать, и мне ответ держать придется. Клад-то я указал. За жизнь свою испугался. И сейчас за нее держусь, паскудную. Хоть цена мне копейка.

А Леонид Федорович про меня не знал ничего. Он на вас думал. Но я-то сообразил, что если б это вы про клад в гестапо сообщили, так зачем им было из меня его выколачивать. Вы-то место не хуже моего знали. Выходит, один я виноват… Опять спасаться решил. Вот и ударил его под лопатку. А он святой человек был, страдалец. Мы за него ответить должны…

Сквозь это кошмарное юродство я с трудом улавливал смысл слов. Видимо, ни Кранц, ни Живых о моем доносе не знали наверняка. Но Кранц подозревал, Живых же считал виновным себя и боялся разоблачений Кранца. Убил он его, конечно, в одурманенном наркотиками состоянии и подлинно ли раскаивался или хитрил где-то на грани ненормальности — ведь такие люди могут быть необычайно изобретательны, когда дело идет о деньгах на очередную дозу морфия, — установить было невозможно. Но хватило же у него идиотизма ударить ножом Кранца в толпе людей! Почему ж не пойти и не «рассказать все как на духу»! Конечно, у него нет доказательств, но сама исповедь прозвучит настолько убедительно…

— Сколько ты хочешь денег?

— Шестьсот рублей, — сказал Живых сразу. Наверно, давно наметил. Не знаю, чем он руководствовался, но хотя сумма показалась мне незначительной, требовалось время, чтобы обдумать ситуацию.

— Таких денег у меня дома нет.

— Снимите с книжки.

— Ладно. Деньги ты получишь. И больше не появляйся на глаза…

Но это был не выход. И не то страшило, что подлец сочтет меня за дойную корову и будет шантажировать непрерывно. Даже уплачивая все, что он потребует, я не мог быть ни в коей степени гарантированным, что эта скотина не разболтает, не промычит где-нибудь, утратив человеческий облик.

Я дал ему триста рублей и сказал, что остальное он получит через пять дней, место встречи я назначу по телефону.

Я назначил свидание в роще. Но в волнении проскочил поворот и свернул не по дороге, а по просеке и остановился там, где она пересекает дорогу. Здесь машину почти не было видно. Мерзавец явился в блаженно-одурманенном состоянии. Он сунул небрежно деньги в карман и пошел. Пошел покачиваясь, плохо соображая, и не в ту сторону. Я с ненавистью и растерянностью смотрел ему вслед. Вдруг он пошатнулся и упал. На дороге царила полная тишина. Я включил мотор и с наслаждением переехал гадину.

Машину только слегка качнуло, как на не очень крутом ухабе. И все. Качнуло так незначительно, что я усомнился, достиг ли цели. Остановился. Было совсем темно и по-прежнему тихо. Вокруг ни души. Я медленно, задним ходом (развернуться было невозможно) поехал назад. Нет, я зря волновался, сомневаться не приходилось».

Мазин перечитал слова «с наслаждением переехал» и «нет, я зря волновался» и поразился их искренности. Они рвались из отшлифованного текста, как главная, окончательная улика, неопровержимое доказательство.

«Казалось, я выиграл в смертельной игре, но я забыл, что партнером моим был не случай, а сама судьба. Кто бы мог подумать, что меня коснется история с украденными деньгами, что их украдет Зайцев, что заподозрят Живых, и клубок начнет разворачиваться, опутывая меня по рукам и ногам, и мне придется рвать его, рвать, помимо своего желания, и запутываться в обрывках все больше и больше?

Меня раздражало, что милицейские тупицы ходят вокруг моего дома и принюхиваются в надежде выискать что-то несуразное. Однако профессиональный нюх не подвел этих ищеек. Их наглость нестерпима. Особенно у Сосновского. Его выходка с рюмкой выбила меня из колеи.

Когда он фанфаронил у меня в кабинете, пытаясь нагнать туману своими шуточками, меня мутило от отвращения. Но когда он сунул в карман рюмку, из которой пила Диана, я испугался: до сих пор господин Случай поддерживал меня под локоть на крутых тропах, теперь он начал подталкивать меня. Как мог оказаться на дороге проклятый окурок? Конечно же, я его не подбрасывал. Все это вечная манера Дианы оставлять окурки в машине. Но так или иначе случай отвернулся от меня.

Проводив Диану на дачу, я не мог успокоиться. Мне все время мерещилось, что на машине остались следы — какие-нибудь царапины, вмятины. Я оделся и ночью поехал на дачу, чтобы еще раз осмотреть «Волгу».

Диана спала очень крепко, как спит молодая здоровая женщина, набравшаяся спиртного. Мне было совсем не до нее. Зато ее письмо…

«Валентин! Не могу скрыть от тебя…

Это зачеркнуто, и дальнейшее уже на «вы». Представляю, в какой панике она писала!

«Валентин Викентьевич! Я виновата перед вами так, что нельзя меня простить. Я уйду, мне из имущества ничего не надо. В чем к вам пришла, в том и уйду. Только спасите меня, ради бога. Деньги украл Вадька Зайцев. Я его теперь ненавижу, о раньше любила. Я, клянусь мамой моей и всей жизнью, ничего про деньги не знала. Он их вывез в приемнике на нашей машине, но я ничего не знала, клянусь вам тысячу раз. Он мне только сейчас рассказал и сообщницей называл, потому что деньги на машине вывез, но я про них не знала! Мы с ним на юг вместе хотели ехать… Большая вина моя перед вами. Вы меня человеком сделали, а я вам черной неблагодарностью отплатила. Теперь, если меня с Вадькой в тюрьму посадят, на вас позор ляжет. Что мне делать, посоветуйте? Лучше я руки на себя наложу, чем вас опозорю…»

Этот новый и непредвиденный поворот встряхнул меня. Апатия и страх рассеялись. Нужно было повернуть в свою пользу сложившуюся ситуацию.

Я взял письмо, сел в машину и поехал к Зайцеву.

Было еще очень рано, но он не спал, а укладывал чемодан. Не знаю, на что он рассчитывал: уговорить Диану или просто бежать. Увидев меня на пороге, он помертвел так, что я думал, он упадет в обморок.

— Это вы? — спросил он, запинаясь.

Я вспомнил, как недавно сам трепетал перед Федором Живых. Зачем я приехал к нему? Диана была права, мне грозил позор, но что значил позор по сравнению с подлинной опасностью, нависшей надо мной? Главное, чтобы деньги были найдены и ищейки перестали рыскать вокруг меня.

— Да, это я, — сказал я и протянул ему письмо Дианы.

Он даже не попытался изорвать листок, уничтожить улику. Он протянул мне его обратно, как школьник, и взялся за голову:

— Что же мне делать?

— Вы, кажется, рассчитываете на мое сочувствие?

— Нет, нет, что вы! Я понимаю, понимаю, как вы должны относиться ко мне.

— Приятно слышать, что хоть это до вас доходит. Где деньги, Зайцев? Вы не успели потратить все?

— Нет. Я их не тратил.

— Тем лучше. Отдайте их мне. Я сам передам деньги в милицию. Скажу, что вы вернули их добровольно. Вам окажут снисхождение.

— Вы думаете, это поможет?

— Не знаю. Но лучшего варианта для вас не вижу.

— Денег здесь нет. Я спрятал их в тайнике.

— Хорошо, поехали в тайник.

По пути он сидел согнувшись, такой жалкий и убогий, что невозможно было и представить его рядом с Дианой. Я не ревновал. Просто он был противен. Мы выехали: за город. Зайцев показывал дорогу, а я думал, что теперь можно будет избежать скандала. Вряд ли он назовет Диану на следствии.

Деньги Зайцев спрятал в заброшенном карьере. Они были завязаны в синюю клеенку. Он вытащил пакет из тайника, весьма примитивного, и положил в чемоданчик, который захватил из дому. Мы поднялись на шоссе и сели в машину.

— Посчитайте, — сказал он. — Здесь ровно…

И тут я увидел, как у него стекленеют глаза. Потом на губах появилась пена. Он пытался схватиться за меня, но я с отвращением сдвинулся, приоткрыв дверцу. У Зайцева начинался эпилептический припадок. Машина стояла на спуске. Впереди виднелся поворот. Столбики ограждения были сломаны: Зайцев изгибался на сиденье, кусая язык и цепляясь руками за баранку. Собрав все силы, я оттолкнул его, включил мотор и отпустил тормоз.

Это заняло секунды. Я даже не успел продумать все до конца. Только чувствовал: если Зайцева найдут под откосом с деньгами, он примет на себя и смерть Живых и хищение.

Но судьба есть судьба. Выскакивая, я не успел захлопнуть дверцу, и деньги попали в яму. Вместо окончания дела появились новые узлы и совпадения, вроде устиновского мундштука. Наверно, он выпал из кармана Зайцева, когда «Волга» летела под откос.

Игра против всех продолжается. Мной движет одно чувство — еще раз спастись!»

Мазин закрыл блокнот.