Антология советского детектива-29. Компиляция. Книги 1-20

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Ранним утром сквозь завесу низкого тяжелого тумана по тугой и строптивой северной реке маленький катер пробивался к Волге.

Свет зари еще не возник над миром. Роса лежала на мягких холодных травах.

На носу катера, подняв воротник пиджака, стоял Алексей Щербак и злился оттого, что может не успеть к началу суда.

С низовья примчался ветер и дерзко, с вызовом стал развеивать мглу. На реке заволновались белые гребешки, они о чем-то шептались друг с другом, а Щербак перебирал в памяти кварталы знакомого города и никак не мог вспомнить, где расположена улица, которая нужна ему теперь. Он подошел к мотористу и сказал:

— Ты уж поближе к суду подгребай. Адресок мне неизвестный.

— Лучше бы его и не знать. А дом этот недалеко от набережной. Так что пришвартуемся почти под окнами. Видный дом, старинный.

…Когда Алексей Щербак занял место на скамье подсудимых, он почувствовал на себе скрытные взгляды публики. Не всем, правда, было интересно присутствовать на этом процессе, но в соседнем переполненном зале слушалось дело об убийстве инкассатора, и многие любители судебных историй, чтобы не слоняться в коридорах, собрались тут.

Судья Мария Градова объявила, что сегодня слушается дело бывшего начальника Сосновской запани Щербака и бывшего технорука Каныгина, обвиняемых в халатности и непринятии мер, которые могли предотвратить аварию, принесшую ущерб почти в миллион рублей.

Секретарь суда, худая девушка с короткой прической, доложила о явке участников процесса, а Градова провела подготовительную часть заседания, предшествующую началу судебного следствия, и попросила всех свидетелей удалиться в специальную комнату.

— Подсудимый Щербак!

Алексей смотрел на судью и с неожиданным липким страхом ждал других ее слов — он никогда не думал, что будет с робостью смотреть на судившую его женщину.

Градова заметила состояние Щербака и не стала торопить его, терпеливо дожидаясь, когда он успокоится. Алексей прижал ладони к гладкой перекладине барьера.

— Ваша фамилия, имя и отчество? — спросила Градова.

— Щербак Алексей Фомич.

— Когда и где родились?

— В деревне Старосеево Костромской области в декабре девятнадцатого года.

— Место жительства?

— Поселок Сосновка.

— Занятие?

— Был начальником Сосновской запани.

— Образование?

— Летное училище. Лесотехнический техникум.

— Семейное положение?

— Женат.

— Копию обвинительного заключения получили?

— Четыре дня назад.

— Садитесь.

Алексей опустился на стул и поежился от неприятного холодка: к спине прилипла рубаха.

— Подсудимый Каныгин!

Невысокий, коренастый, он медленно поднялся и, сцепив пальцы жилистых рук, застыл на месте.

Судья Градова задавала Каныгину те же вопросы. Он отвечал тихо, часто откашливаясь, отчего слова вылетали отрывисто и были не всегда понятны. Федор Степанович, верно, и сам чувствовал это, пытаясь иной раз повторить ответ, но сбивался и умолкал, не сводя глаз с судьи.

Затем Градова начала читать обвинительное заключение.

Алексей слушал рассеянно — он знал каждый его пункт, да и копия заключения лежала перед ним. Щербак на минуту забылся и вдруг чутко услышал, как слабо поскрипывают вокруг него стволы старых сосен от ветра, и увидел над собой хмурое, дождливое небо.

Градова, закончив чтение, спросила подсудимых, понятно ли им обвинение, и, получив утвердительный ответ, сказала:

— Подсудимый Щербак, вы признаете себя виновным?

На исходе того дня, когда Снегирев заканчивал следствие, он спросил Щербака:

— Вы признаете себя виновным?

Алексей знал, что рано или поздно придет час, когда Снегирев прямо спросит его об этом, и ему казалось, что он готов к ответу давно, с самого начала следствия. Но, услышав вопрос, почувствовал неровный стук сердца.

— Признаете себя виновным? — повторил Снегирев.

Щербак молчал. Виновен ли он в том, что стихия оказалась сильнее его?

Снегирев в эту минуту курил и думал совсем о другом: Соня, его девятнадцатилетняя дочь, недавно уехала в Ленинград учиться и накануне его отъезда в Сосновку прислала письмо, в котором сообщала, что выходит замуж. Что произошло с ней, если, едва прожив два месяца в чужом городе, она совершает такой опрометчивый шаг? Снегирев понимал, что многое может стать непоправимым, если он немедленно не поедет к дочери.

Сидя в маленьком рабочем кабинете Щербака, следователь тихо постукивал худыми пальцами по стеклу, под которым лежал график хода лесосплава.

— Я вас спрашиваю, Алексей Фомич, — напомнил о себе Снегирев, в который раз разглядывая настенные часы с выщербленной инкрустацией — наследство былой конторы лесопромышленного купца Саввы Кузюрина.

Часы гулко пробили семь раз.

Алексей прислушался. Знакомый бой вдруг стал чужим, угрожающим, будто отсчитывал срок заключения.

— Не знаю, — ответил он.

Снегирев усмехнулся:

— Так кто же тогда знает?

— Возможно, вы установите…

— Право, вы чудак, Алексей Фомич, — беззлобно сказал Снегирев и, не найдя в карманах папирос, прикурил окурок, лежавший в пепельнице. — Обвинение предъявлено вам, и вы должны ответить мне. Таков порядок, если хотите.

— Не знаю, — повторил Алексей.

— Опять двадцать пять, — Снегирев начал быстро перелистывать материалы следствия. — Тогда давайте вернемся к фактам… Пятьсот тысяч кубометров леса вынесло в Волгу?

— Было, — тяжело согласился Щербак.

— Из-за этого три дня речной флот стоял?

— Стоял.

— Запань разрушена?

— Да, — тихо сказал Алексей.

— Столовая и общежитие сгорели?

Трусость была неведома Алексею, но в ту минуту страх начал закрадываться в его душу, и он, пожав плечами, не протестуя, глухо ответил:

— Да. Только почему, никак не могу понять.

— И мне пока неясно. Но известно одно: в результате аварии причинен убыток. Почти в миллион рублей. Вы с этим согласны?

Алексей встал с табуретки и подошел к окну, за которым был виден небольшой поселок, где он долго жил и узнал сплавную науку.

— Так смешно же отрицать свою вину, — слышал он утомленный голос следователя.

Снегирев неожиданно представил Щербака в роли капитана, чей корабль врезался в риф и ушел на дно — и, очевидно, по вине самого капитана. Но за ошибки надо платить. Щербак, видимо, не понимал этого, что больше всего раздражало Снегирева.

— Вы были начальником запани, и вы за нее отвечаете, — сказал он.

Солнце светило в окно, слепило глаза Алексею. Он прикрывал их ладонью, и со стороны казалось, что ему стыдно смотреть на людей.

— Подсудимый Щербак! Вы признаете себя виновным? — спросила Градова.

— Да, — шумно выдохнул Алексей и только потом торопливо поднялся со стула. — Признаю.

— А на предварительном следствии что вы ответили?

— Я тогда сказал, что не знаю.

— Почему?

— Не успел еще во всем разобраться. Тогда на меня навалилось все сразу.

— А теперь?

— Остыл. Разобрался, что к чему.

— Во всем?

— Не могу утверждать. В причинах аварии разобрался. А вот как возникли пожары?.. — Алексей пожал плечами, задумался.

— Пожар — следствие аварии, — спокойно заметила Градова. — А вас обвиняют по статье…

— Я понимаю формулу обвинения. Отвечаю: виновен. Я думаю не о судебных статьях. Я был начальником запани. Мне ее доверили. И я должен отвечать за катастрофу. Поэтому признаю: виновен. Такова моя статья.

Алексею показалось, что судья довольна его ответом, потому что тут же прекратила задавать вопросы.

И, уже опустившись на стул, он подумал, что, видимо, зря отказался от защитника — сразу возникли сложности судебного процесса, в юридических тонкостях которого он плохо разбирался.

Каныгин сосредоточенно ждал, когда судья вызовет его. Он нередко слышал житейскую мудрость: «От тюрьмы да от сумы не зарекайся», но всегда воспринимал ее как присловье, не имевшее к нему никакого отношения.

— Подсудимый Каныгин! — сказала Градова. — Признаете себя виновным?

Каныгин медленно встал, неторопливо одернул пиджак и ответил:

— Не признаю. — И, усомнившись вдруг, что ему не поверят, откашлялся и добавил: — Я всегда говорил, что не виновен.

— Садитесь, — сказала Градова и снова вызвала Щербака. — Сколько лет вы работаете на запани?

— Около двадцати.

— Вы говорили, что окончили летное училище. Какую получили специальность?

— Летал.

— В гражданской авиации?

— Нет. Я был военным летчиком.

— С какого года?

— С тридцать девятого.

— На фронте были?

— Воевал, — просто ответил Щербак.

— С какого времени?

— С первого дня войны.

— Имеете правительственные награды?

— Да.

— За что награждены?

— За выполнение боевых заданий командования.

— Какие имеете награды?

— Разные, — с раздражением ответил Щербак, не от злости, а от грустного сознания, что он вынужден безропотно отвечать на бесконечные вопросы.

— Уточните, пожалуйста.

— Два ордена Красного Знамени, ордена Отечественной войны и Красной Звезды. Медали — «За оборону Севастополя», «За оборону Кавказа» и «Партизану Отечественной войны».

— Значит, в партизанском отряде воевали?

— Не довелось.

— Вот как? — удивилась Градова, подумав о горестном времени, о войне, где она была солдатом. — Как же вас наградили партизанской медалью?

— За помощь партизанам.

— В чем она выразилась?

— Летал в партизанский отряд.

— Какой?

— Разве теперь вспомнишь…

— И района не помните?

Щербак молчал, поглаживая перекладину барьера теплыми ладонями. Потом встревоженная память подсказала ему:

— Кремневка. Да, по карте это был квадрат Кремневки. Садился по сигналу костров…

— Когда это было?

— Столько лет прошло…

— Постарайтесь вспомнить, пожалуйста.

Кремневка была памятна судье, забыть о ней она не могла никогда.

Интерес Градовой к его полету в партизанский отряд озадачил Алексея. Он не мог понять, чем, собственно, вызвано такое внимание к событию давних лет, не имеющему никакой связи с нынешним судебным следствием.

— В сорок третьем году. Холодно уже было. Выходит, осенью. Вывозил раненых.

— Куда вы их доставили?

— В Тамань.

— В Тамань? — повторила Градова. — Хорошо помните?

— Там был аэродром. Но мне кажется, это к делу не относится.

Градова подняла на него настороженный взгляд.

— Суду важно все, что связано с вашей биографией.

На столе перед ней лежали три пухлые папки, где по служебной необходимости были собраны все материалы, касающиеся аварии на запани. А за ними стояли люди, обвиняемые по определенной статье Уголовного кодекса и, как показало предварительное следствие, виновные в аварии, крупнейшей за последние сорок лет в их крае. Однако совершенно неожиданно рядом с официальными, строго пронумерованными страницами судебного дела возникли события, неразрывно связанные с жизнью самой судьи.

Партизанский отряд, где Мария Градова была радисткой, едва отбил упорную атаку врага. Похоронив убитых, отряд в сумерках поздней крымской осени перенес тяжелораненых к своему аэродрому. Мария в полузабытьи лежала на окровавленной плащ-палатке.

Перед рассветом густо затуманило, но все же самолет к ним пробился. И Мария, скованная болью, услышала, как командир отряда упрашивал летчика:

— Возьми нашу радистку. Добром прошу тебя. Леший!.. Не выдержит долго она.

А летчик закричал ему:

— Сказал — и баста! Живых надо вывозить, а не покойников! И так перегрузил. Как бы с этими не гробануться…

Загремев винтом, машина разорвала туман и скрылась. И тогда у Марии промелькнула мысль, что она уже умирает, раз летчик отказался спасти ее на своем самолете.

От горя и чужой жестокости она хотела заплакать, но потеряла сознание…

Очнулась Мария в полдень.

Не открывая тяжелых век, она вслушивалась в хриплый грохот бомбовых ударов, гул валившихся деревьев и свист осколков мин, рвущихся где-то поблизости. Яркие круги плыли перед глазами, в ушах шумело. Неожиданно взметнулся новый белый взрыв, после которого стало так тихо и просторно, что захотелось, чтобы кто-нибудь поиграл на гармошке. Мария насторожилась, желая услышать шаги гармониста, но не дождалась.

Медленно возник свет сквозь дрожащие ресницы, освещая размытые очертания незнакомых предметов.

Казалось, ее недоверчивый взгляд заново рисовал потерянный мир, неясные формы и скупые краски которого она воспринимала, наслаждаясь забытыми звуками: скрипом кровати с никелированной спинкой и белыми подушками, шелестом мохнатого одеяла с затейливым рисунком.

Еще больше ее поразило акварельное небо. Как давно она не видела неба сквозь оконную раму!

И, только пережив возвращение к жизни, Мария поняла, что лежит в больничной палате.

От шеи до поясницы ее стягивал тугой панцирь белых бинтов.

Резкий запах йода заполнял комнату. На тумбочке теснились пузырьки с лекарствами. А в углу, резко выделяясь на фоне светлых стен, стояли костыли.

И сразу же страшное предчувствие завладело Марией. Ощутив на лбу холодный пот, она безмолвно протянула руки под одеяло, испуганно ощупала свои ноги, пошевелила пальцами. И улыбнулась от сознания, что ей не выпал жребий стать калекой.

Так начался ее второй день. Первого Мария не помнила — он растворился в белом взрыве.

В палату вошла медсестра и, остановившись у двери, пропустила молодого доктора. Он быстро подошел к Марии, сел на стул и посмотрел на часы.

— Проснулись? Вот и прекрасно. Как мы себя чувствуем, малышка?

Вчера он оперировал почти бездыханное тело ее, мало веря в удачу. Сегодня ночью в таком же состоянии привезли генерала-танкиста. Хоть доктор был молод, но руки у него были золотые. Назначая экстренную операцию, он надеялся на благополучный исход. Но генерал умер у него на столе.

— Как вас зовут?

Мария скорее догадалась, о чем спрашивал доктор, нежели услышала его вопрос. И молча показала рукой на ухо.

— Плохо слышите?

Она кивнула.

Доктор посмотрел на медсестру. Та быстро смочила ватку нашатырным спиртом и поднесла к носу Марии.

Она задохнулась от неприятного запаха и зажмурила глаза.

— Будьте смелее! — громко сказал доктор. — Как вас зовут?

— Мария.

— Красивое имя, — доктор вглядывался в глаза больной, которая еще вчера была обреченной, а сегодня смотрела на него потеплевшим взглядом. — Первый кризис позади, — добавил он. — Теперь все зависит от вас, Мария. Сопротивляйтесь, черт возьми! Слышите?

Она молча согласилась, довольная вниманием доктора.

— Между прочим, я еще никогда не оперировал партизан. Вы первая, — он поправил подушку и повернулся к медсестре: — Перевязки каждый день. Проследите за питанием… Очень слаб организм… Я буду вас часто навещать, Мария, — и, погладив ее руку, доктор первый раз улыбнулся.

Самочувствие Градовой улучшалось медленно. Высокая температура упорно держалась. Боль, растекавшаяся по телу, не хотела оставлять Марию.

Как-то вечером пришел доктор.

— А почему мы хмурые? И ужин стынет? — спросил он и шумно передвинул стул.

— Больно… Очень больно…

— Серьезная причина. Вам сколько лет?

— Двадцать.

Доктор прошелся по палате, вызвал медсестру и, показав на костыли, сказал:

— Унесите! — Закрыв за ней дверь, он подошел к постели. — Мария, ваш бой продолжается. И этот бой вы должны выиграть. Страшен не сам бой, а раздумье, колебание — продолжать его или отступить. Сегодня вы отступили, и это меня огорчает.

Он еще долго говорил с ней, и Мария поняла, что доктор ею недоволен. Она облизнула сухие губы и тихо спросила:

— Наверное, я пролежу здесь очень долго?

— Сделаем шестьдесят перевязок, и тогда гуд бай, — он улыбнулся. — Но помните: жизнь — сама цель.

Мария мало верила утешительным словам доктора. Ей казалось, что невыносимая боль никогда не покинет ее и всю жизнь она будет мучиться, прикованная к постели.

Размышляя об этом, Мария молча плакала, глядя красными глазами в окно на небо, чтобы отвлечься от своей беды.

Она готова была даже смириться с тяжелым недугом, но ловила себя на мысли, что дело-то не в ней самой, а в горе, которое разобьет сердце ее матери. И Мария снова услышала, как летчик Леший кричал: «Живых надо вывозить, а не покойников!»

И тогда вся боль лютой ненавистью обратилась против этого жестокого человека. Именно в эту минуту в сознании Марии возник реальный срок выздоровления. Доктор, требуя от нее ежеминутной борьбы с тяжелой болезнью, ясно обозначил путь к этому желанному времени: шестьдесят перевязок.

Каждый раз, когда в палату, наполненную утренним светом и свежим воздухом, торопившимся с моря, входила санитарка, толкая перед собой каталку, Мария запоминала, какая это по счету перевязка. А однажды, когда Марию привезли в палату, она скрутила марлю в жгутик и затянула семь узелков: осталось пятьдесят три перевязки. Родился ее собственный нехитрый календарь, порушивший в прах все сомнения и давший Марии силу для жизни, в которой ей предстояло биться со злом летчика Лешего и наперекор ему сражаться за добро для людей.

На четырнадцатый день Мария выпустила жгутик из рук, и он упал на пол. Она попробовала достать его — не получилось. Пришлось, позабыв про боль, передвинуться к краю кровати — и это не помогло. Но чем больше росло упрямое, дерзкое желание поднять жгутик, тем безрассудней становились ее решения.

Еще несколько минут назад Мария не решалась лишний раз приподнять руку, а теперь, ощутив прилив сил, повернулась на бок и, упираясь руками в кровать, опустила на прохладный пол обессиленные ноги. Боль в спине стала невыносимой, но Мария терпела, не желая сдаваться. Она уцепилась за тумбочку и сделала первый крохотный шаг.

Мария увидела за окном потемневшее небо с бурыми облаками. Они низко повисли над землей — близился дождь.

«Сопротивляйтесь, черт возьми!» — вспомнила она слова доктора, и эти слова вызвали в ее душе волнение, которое бывает у людей, в первый раз открывающих тайны жизни.

Теперь ей оставалось нагнуться. Мария оробела от этой мысли, но тут же с неведомой отвагой оторвала руку от тумбочки и, неуклюже нагнувшись, ухватила жгутик.

Он уже не был белым. В одно мгновение он виделся ей дрожащим кругом, то черным, то оранжевым… Наверное, прошла вечность, покуда Мария смогла подняться. Рука задела стакан с водой, стоявший на тумбочке. Он упал и разбился, оплеснув ее ноги.

И сразу, дрожа от свирепой силы, загрохотали разрывы, заметались люди, застрочил пулемет. Мария увидела, как она, согнувшись, сидит в своем шалаше, тревожно вращает ручку передатчика и все повторяет свои позывные: «Там чудеса, там леший бродит». И вдруг — гулкий белый взрыв, эхо которого протяжно понеслось над морем.

Мария качнулась, испуганно вскрикнула и, потеряв сознание, упала на пол…

На следующий день она с тревогой ожидала, что доктор обнаружит разошедшиеся швы, но он, улыбнувшись, сказал:

— Вчера, как ни странно, вы вырвали веревку у палача.

К вечеру, как всегда, пришла медсестра с градусником. Мария заметила, что один глаз у нее был светлее, а другой темнее, что придавало лицу кроткое выражение, словно у большой обиженной девочки. Медсестра протянула Градовой плитку шоколада и села на краешек кровати.

Мария решила, что это подарок доктора за ее бесстрашие.

— Тут тобой один лейтенант интересовался, когда ты грохнулась, — сказала медсестра. — Симпатичный. Он и шоколад оставил.

Мария не поверила и спросила:

— Откуда он меня знает?

— Пришел вчера в приемный покой. «Я летчик, говорит, Степан Смолин. Хочу знать, как тут моя пассажирка, радистка партизанская. Фамилии не знаю. Думал, пока долечу до аэродрома, она у меня в самолете концы отдаст. Плоха была»». — И, вздохнув, добавила: — Ты-то его помнишь?

Мария не сводила глаз с медсестры, но, как ей ни хотелось, не могла вспомнить летчика Смолина.

Медсестра сообщила, что на всякий случай записала адрес летчика, и посоветовала Марии написать ему.

Через несколько дней Мария отправила короткое письмо Степану Смолину. Но ответа не получила.

В судебный зал заглядывало заходящее солнце, золотило желтые стены.

Неожиданно тишину разорвал гул пролетевшего самолета. Градова прислушалась к удалявшемуся тревожному звуку и сразу почувствовала, как в ней с прежней силой просыпается позабытый гнев. Она гнала его прочь, чтобы не поддаться ему или, хуже того, найти успокоение в ненависти, охватившей ее.

«Зря расстраиваюсь и терзаю себя напрасно, — думала Градова. — Может быть, это совсем другой летчик — разве он один к нам прилетал?»

Но в глубине души она чувствовала, что расчетливо хитрит с совестью и что ей очень хотелось бы, чтобы подсудимый Щербак оказался именно тем человеком, который в грозный час бросил ее на произвол судьбы.

Градова объявила перерыв, чем несколько озадачила народных заседателей.

Едва только Щербак вышел из зала суда, как Каныгин, изменившись в лице, стал укорять его. Он говорил громко, захлебываясь от волнения:

— Что ж ты из себя добрячка строишь? Подумать только — взял да и признался. А им, — он резко кивнул в сторону судебного зала, — больше от тебя ничего и не надо. Теперь ты у них на крючке.

— Федор, люди кругом, — сказал Щербак.

— Я свою правду на шепоток не променяю, — распалялся Каныгин. — Как тебя угораздило такой грех на душу взять? Зачем? Кому от этого польза?

— Мне, Федор. Пойми. Я кто был? Начальник запани или отставной козы барабанщик?

— Ты меня словами не глуши. Зачем чужую вину на себя взвалил? Чтоб чужая подлость верх взяла? Только не думай, что я страхом прибит. Потому, мол, и бегу в кусты. Совесть не пятак, в карман не положишь. — Каныгин глубоко перевел дыхание и вдруг тихо, словно до этой минуты не он бушевал, а кто-то другой, сказал: — Обидно, Алеша. Был ты для меня человеком, а теперь как тебя назвать?

Неожиданно подошел адвокат Каныгина и, многозначительно разведя руками, сказал Щербаку:

— Неосмотрительно поступили, Алексей Фомич. Здесь суд, а не собрание. И статья у вас стользкая. Удивляюсь вашей позиции. Вы сами себе копаете яму.

Алексей потер переносицу.

— Каждый отвечает за себя.

— Сия премудрость мне известна. Только зря торопитесь. Обвинительное заключение еще не приговор. Его доказать надо, — наставительно заметил адвокат.

— Знаю, знаю, — ответил Алексей. — За свои ошибки надо уметь отвечать. Другого выбора нет.

Адвокат по-своему оценил слова Щербака и удивленно пожал плечами.

— Вы признали себя виновным. А Каныгин отрицает свою вину. Тогда будьте последовательны. Не подводите Каныгина. Отвечайте в полную меру и подтвердите невиновность технорука. Это же соответствует истине. И тогда ваша позиция станет не только благородной, но и прочной. — Сняв очки, добавил: — Попытайтесь взглянуть на вещи здраво. — И ушел.

Алексей проводил его долгим непонимающим взглядом.

— Цепкий у тебя защитник, — сказал он.

Каныгин стоял растерянный.

— Въедливая баба наш судья. На мой характер лучше бы мужик судил.

— Считай, что нам не повезло, — согласился Алексей.

— Что она в нашем деле понимает? Поворочала бы бревна багром денек-другой — узнала бы, почем фунт лиха. Ну кража, убийство — тут ясно. Всякие улики имеются, отпечаточки пальцев есть… Да ты меня не слушаешь, Алексей.

— Слушаю, Федор, слушаю.

— Зря ты защитника не взял. Неужто денег пожалел?

— Да нет. Не пожалел.

— С защитником спокойнее. Чего сам упущу — он доглядит.

— Мне в жизни за всем самому пришлось доглядывать, Федор. И в бою у меня свое место было… И здесь у меня стульчик свой за барьером. Двух правд не бывает.

Каныгин почесал затылок, сказал:

— Тебе видней, конечно. Только у злой Натальи все канальи.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Большие окна гостиницы смотрели на Волгу.

С седьмого этажа, где жили Щербак и Каныгин, река открывалась плоской ширью.

Алексей помешивал ложечкой чай и смотрел в синюю даль.

— Красиво… — не поворачивая головы, сказал он.

— Оно, понятно, красиво, когда спокойно и тихо, — отозвался Каныгин, отставляя тарелку с едой. — А я сегодня опять не спал. — Он достал папиросу, смял опустевшую пачку.

— Я слышал, как ты кряхтел да ворочался… Кому от этого польза, Федор? Может, бессонница даст суду право скостить с тебя годок-другой? — невесело пошутил Щербак. — Ты у защитника спроси.

— Был сплавщиком, стану лесорубом. Опять свежий воздух.

— Убедительно рассуждаешь.

— Стараюсь, Фомич. А вот ты…

— Что я?

— Ты помолчи, стерпи старого дурака. Если правду сказать, лучше бы меня одного судили. Я и лесорубом могу. Было время — двухпудовой гирей крестился, да и сейчас еще есть силенка.

— Я тоже не жалуюсь.

— И свое я уже протопал, — продолжал Каныгин. — И человек я неприметный. Подумаешь, технорук запани! Маленькому человеку и цена невелика.

Алексей отпил несколько глотков и опять стал помешивать чай, а потом вдруг сердито стукнул ложечкой по стакану.

— Может, и те двадцать миллионов, которые полегли на дорогах войны, маленькие? Кто же тогда великаны, черт возьми, если не каждый из нас, кого смерть не раз целовать примерялась?

— Боюсь, что не осилить тебе суда, Илья Муромец. — Каныгин покачал головой. — Повалят. Возьми защитника.

— Опять за свое?

— Фомич, возьми. Не убудет тебя.

Алексей резко повернулся к Федору. Но, заглянув в мутные от бессонной ночи глаза друга, только и сказал:

— Чудак ты, право, Федор Степанович.

— Я пойду, пожалуй, — пробурчал Каныгин. — Папирос купить надо.

Алексей отвернулся и опять принялся смотреть в окно, за которым шумела речная жизнь: плыли белые теплоходы, торопились катера, послушные баржи шли за буксирами. Однако неизбежно и постоянно мысли его возвращались к аварии, к пожарам, возникшим в разных местах поселка. И за все ему надлежало держать суровый ответ.

Каныгин сиротливо стоял в коридоре суда и слушал защитника, который доверительно сообщил, что сегодня заседание начнется с допроса Щербака и показания его во многом определят ход судебного разбирательства.

— Вы беседовали с ним об адвокате? У меня нашелся дельный коллега.

— Ему защитник не нужен. Он сам умный человек.

— Это плохо, — без причин обидевшись, сказал защитник. — Поговорим о наших делах. Очень важно, Федор Степанович, чтобы вы, рассказывая об аварии, раскрыли не только технологические обстоятельства, но и убедительно нарисовали картину стихийного бедствия.

— Стихия и есть стихия. Как ее ни рисуй.

— Ошибаетесь. Одно дело — просто сказать: стихийное бедствие. Это не впечатляет. Это пассивное выражение случившегося. А когда вы говорите: наводнение, ураган, смерч, буря…

— Не было у нас урагана. И бури не было, — перебил его Каныгин.

— Знаю. Согласен. Но когда на вашу запань обрушился двухметровый вал воды, примчавшийся издалека, когда грянул непрошеный дождь, то для вас это ураган, и буря, и смерч. А еще вспомните про то, что двенадцать километров реки забиты десятками тысяч бревен и все они неукротимо рвутся к запани, подгоняемые утроенной скоростью течения. Разве это не ураган? И запань, которая была преградой для всего этого скопища бревен, становится бессильной, она не может удержать их бешеный натиск. Когда судьи представят именно такую картину навалившейся на вас беды, они лучше поймут, какой поединок навязала вам взбунтовавшаяся стихия. Вы поняли меня?

— Чего ж тут не понять? Сорок лет рядом с этим страхом живу.

— Вот, вот! — воскликнул адвокат. — Пусть и суд поймет, что ваша запань — не бетонная плотина Днепрогэса.

По коридору шел Щербак и вытирал потный лоб.

Адвокат, увидев его, торопливо направился в зал.

— Где ты пропадал? — спросил Каныгин. — Тебя первым будут допрашивать. Ты соберись. Вон как взмок.

— Пошли, Федор. Соберусь.

Алексей подошел к барьеру, поднял перекладину и занял свое место. Не глядя на людей, уселся и Каныгин.

— Суд идет! Прошу встать! — огласил зал звонкий голос секретаря.

В станицу Казачью воздушный полк, где служили капитан Щербак и лейтенант Смолин, перебазировался неделю назад. Поспешно отступив, немцы не успели поджечь поселок у моря, сбегавший узкими земляными улочками к заливу. По пыльным обочинам дорог лежали оглохшие, наспех спиленные телеграфные столбы, короткие пеньки которых сиротливо выглядывали из рыжей травы, пропадая в полях.

Впереди был Керченский пролив, за ним укрепился враг, и поэтому на боевых картах появилась новая цель.

Полевой аэродром начинался от околицы станицы. В запущенных виноградниках, что раскинулись вдоль летного поля, лениво бегали зайцы. Они быстро освоились с шумом аэродромной жизни. Охотничьи страсти летчиков давно были приглушены главным боевым делом, да и души людей, стосковавшихся по живому миру природы, не давали волю рукам, порой тянувшимся к пистолетам.

Полк разместился в доме отдыха с простреленной вывеской «Тамань». От этого слова веяло романтикой юности и доброй памятью о Печорине.

Через несколько дней в комнату Щербака явился дежурный солдат и, чуть заикаясь, нараспев доложил, что капитана вызывают в штаб. Спустя два часа Алексей был там. Штаб размещался в пустом курортном городке, где ветер носил по улицам запахи рыбы и водорослей. Море с ревом набегало на пустой берег, над которым висел тревожный крик альбатросов.

Начальник штаба, полковник Ветров, нескладно скроенный, но крепко сшитый, оглядел вошедшего капитана и, не скрывая своего разочарования, сказал:

— Думал, у вас косая сажень в плечах. — Он подошел к окну, за которым штормило осеннее море. — Слушайте меня внимательно, капитан. Наш разговор совершенно секретный.

Алексей молча вытянулся. Не глядя на летчика, полковник Ветров расхаживал по комнате и рассказывал, что в ближайшие дни будет проведена серьезная операция и Щербаку предстоит принять в ней участие. Полковник говорил медленно, порой задумываясь, — возможно, в эти минуты проверял верность своих мыслей.

— Вас хорошо аттестовал командир полка, — он в упор взглянул на капитана и продолжал: — Правда, при этом он заметил, что в полку есть летчики не хуже вас и даже лучше. Но одна черта, отличная от других, в данном случае представляет существенный интерес, — полковник ушел к окну и оттуда глухо сказал: — Вы гордый человек. Это не упрек. Гордый человек всегда хочет быть сильным, и, как правило, это ему удается. Вам придется действовать автономно, принимать решения в непривычных для вас условиях. Там вы будете командир и летчик, солдат и офицер.

Скоро Алексей узнал, что ему надлежит отправиться в стрелковую дивизию, которая совершит десантный рывок. Ему было приказано пойти с группой первого броска и затем руководить воздушным боем в секторе десанта, наводя наших летчиков на цель и поддерживая связь со штабом.

— Задачу понял, — тихо сказал Щербак.

— Курить хотите, капитан? — спросил полковник и протянул коробку папирос.

Алексей молча закурил.

— Вы можете подумать.

Щербак ничего не сказал в ответ.

— Как вас зовут?

— Алексей.

Полковник Ветров покачал головой, и снова его шаги нарушили тишину, в которой неясно дрожала свеча, и тень полковника то появлялась на стене, вырастая, то пропадала.

— В самый ад пойдешь, Алексей, — сказал Ветров, словно сам был виноват в этом.

— Ясно.

— Там всякое может случиться. Кого хочешь взять с собой?

— Лейтенанта Смолина. Он знает толк в связи.

— Распоряжусь. В добрый час, капитан! — начальник штаба протянул ему руку.

К утру летчики были готовы к выполнению задания и проверили радиоаппаратуру.

Холодный порывистый ветер протяжно гудел в приморских высотах и сломя голову носился по серым волнам. Они злились, шумели и с тяжелым стоном выбрасывались на берег.

Назначенная операция уже дважды откладывалась.

Командующий каждые три часа получал неутешительную сводку погоды, но все же подтверждал готовность номер один. Генерала часто видели на причале, он подолгу всматривался в сумрачное небо.

В десантном городке было темно и зябко. Ревущее море нагоняло тоску. Комендант городка, трое суток не смыкавший глаз, встретил летчиков и сказал им:

— Все землянки забиты. Двигайте к седьмому причалу. Там найдете палатку.

Найдя ее и отвернув полог промокшего брезента, Алексей и Степан Смолин не смогли ни на шаг продвинуться дальше — везде люди, снаряды, оружие.

— Комендант говорил, что у вас свободны две койки с пуховыми перинами, — пошутил Щербак, приглядываясь к людям.

— Перинки-то есть, а вот коечки уплыли, — хохотнул кто-то.

Мичман, лежавший у самого входа, сказал:

— Ребятки, уплотнись на две живые души.

И тут же десантники завозились, задвигались, перекладывая оружие и беззлобно ругаясь.

Мичман облокотился на патронный ящик, посмотрел на летчиков, оценивая взглядом их черные регланы, и спросил Смолина:

— Слышали уже?

— С утра мы много кое-чего слыхали.

— Тут один чудак говорил, будто сегодня в дело пойдем.

— Каждый чудак сам себе командующий.

— Тоже верно.

— Да ты сам рассуди, мичман, по-трезвому. Кому охота десять ден в жмурки играть? — подал голос кто-то из молодых.

— Муторно, конечно, — согласился мичман. — Только морской десант — штука деликатная, братцы. Особая. Вот бери пехоту, например. Царица полей! Орлы, когда в атаку идут, ничего не скажешь. Но ведь — по справедливости скажу — вы все за ручки держитесь. От Баренцева до Черного моря. Фланг к флангу, впритык. А в морском десанте мы сами по себе. Одни. Это понимать надо, братцы.

— А чего тут понимать? — опять кто-то из молодых.

— Ты вот первый раз в десанте?

— Ну?

— Одно запомни: когда к месту придем и будет команда «Вперед!» — бросайся в море, рвись к берегу, и упаси тебя бог оглянуться назад. Корабли уйдут, а ты вперед! Понял?

…Только через шесть дней море стало терять силы. Огромные гребни пропали. Командующий ушел с причала. В первый раз за все эти дни генерал шагал резво, не оглядываясь, и скоро с берегового командного пункта последовал его приказ:

— Начали!

Быстро опустели землянки и палатки десантного городка. Люди шли к причалам, чтобы без суеты и лишнего шума заполнить катера, баркасы, самоходки и мотоботы. Летчики шагали вместе с другими, поднимаясь на катер по шаткому трапу. Посадка закончилась, и эскадра десанта, осторожно маневрируя, отвалила от причалов.

Щербак и Смолин были в нижнем кубрике, до отказа набитом людьми, лица которых нельзя было разглядеть, — они были похожи друг на друга, как близнецы. Когда проснулся слабый рассвет, по отдельным фразам, долетавшим с палубы катера, Алексей понял, что уже хорошо виден берег, и решил, что наши скоро начнут артиллерийскую подготовку.

Так и случилось: катера сбавили ход, и в это время мощный огневой удар разорвал светлеющее небо, окрасив его рыжим пламенем. Враг, притаившись, молчал. Катера пошли быстрее. Когда первые из них приблизились к берегу, немцы включили прожекторы, ослепляя десант.

Но корабли упрямо двигались под огнем вперед. Послышался гул самолетов, и Алексей догадался, что это «Илы» пошли на боевую штурмовку. Щербаку и Смолину удалось выйти на палубу. Трудно было сразу разобраться в чудовищной схватке огня. Они напрягали зрение, чтобы не упустить из виду первые три катера, подошедшие близко к берегу. Прошло несколько минут, и десантники стали прыгать в море.

Взлетела красная ракета. Наши зацепились за берег, и только смерть могла вырвать его у них. Теперь бой шел на земле и на море. Немцы сжимали десантников с флангов, берег огрызался сокрушительным огнем. Где-то начали гореть катера, шли с пробоинами, теряли управление и иногда натыкались друг на друга.

Море швыряло катер Алексея. Многих тошнило, какой-то юнец плакал. Свежий ветер подхватывал каскады брызг, легко срывавшихся с гребня волны, и резко бросал в лица людей.

Степан Смолин выпросил у боцмана два спасательных круга и накрепко привязал к ним железный ящик с радиоаппаратурой. Когда катер обошел стороной горящий мотобот и сбавил ход, летчики подхватили ящик и осторожно опустили на воду. Смолин поднял автомат и «солдатиком» сиганул в море, следом прыгнул Щербак.

Уже потом, когда они вышли на берег, Алексей почувствовал, как стынут промокшие ноги, как стала неприятно покалывать тело замерзающая одежда; но хуже всего было то, что Щербак не знал, куда им идти. Десантники метр за метром расширяли захваченный плацдарм, и теперь уже бои шли на флангах — это было видно по ракетам и огневым вспышкам, а пулеметный клекот с обеих сторон усиливался.

— Будем углубляться, — решил Алексей.

— Начнет светать, сами увидим, кто где, — согласился Смолин.

— Разберемся.

— А может, я разведку проведу? Нам же командный пункт нужен.

— Соображаешь. Только вывески на нем нет. Здесь все художники другим делом заняты.

Уже рассвело, когда они нашли командный пункт. Тропинка к нему петляла среди зарослей кустарника, сбегала в овраг, потом тянулась по лощине и неожиданно круто огибала высотку, на западном склоне которой сливалась с траншеей, где и был вход в землянку.

Пригнувшись перед низкой притолокой, Щербак шагнул в узкий проход, где желтел огонек лампы.

— Есть кто? — спросил он.

— А кто нужен?

Алексей разглядел в полумраке подполковника с белой лохматой головой и доложил:

— Летчик. Капитан Щербак. Имею специальное задание.

— Шустрый вы народ, летчики, — подполковник надел очки и стал читать предписание, врученное ему Щербаком.

— Как тут у вас? — спросил Алексей.

— Обживаемся.

— Где нам расположиться посоветуете?

— Для вашей радиостанции места хватит. Найдите, что считаете нужным для себя. Людей дать не могу. И еще замечу — воды здесь нет.

Скоро летчики увидели на краю оврага хибарку, возле которой на покосившемся заборе висела рваная рыбацкая сеть. Там, где кончался забор, с жалобой на свою несчастную долю стонала и хлопала простреленная дверь, ведущая в погребок. В сырой хибарке стоял тяжелый, густой запах вяленой рыбы. Здесь и установили рацию. Степан Смолин вышел на связь со штабом, но сильные помехи мешали работать — врывалась то музыка, то отрывистая немецкая речь, и Смолин вращал черную ручку настройки, пытаясь наладить связь.

— Как слышите меня?

— Погано.

— Устроились на новой квартире. Не забывайте нас.

— С новосельем.

— Когда ожидать гостей?

— Дожидались вашего привета. Теперь встречайте.

А в небе уже появились немецкие самолеты и стали прицельно бить по квадрату командного пункта. Алексей взял микрофон и отполз от погребка на несколько метров; отсюда открывался неплохой обзор, но здесь было довольно опасно. Тогда Щербак выкатил старую, рассохшуюся бочку, умело замаскировал ее сетью и поверх набросал веток кустарника. Под ногами заметил осколок зеркала, поднял и взглянул в него — небритый, перепачканный, помятый, как дьявол. Невесело усмехнулся и полез в свое убежище. Из погребка высунул давно не стриженную голову Смолин и сказал:

— Леший, а ты смахиваешь на черепаху. Такие на Галапагосских островах живут.

— У них панцирь покрепче.

— Гляди, «конопатые» отбомбились. Завтракать пошли домой.

И тут до них докатился натужный, урчащий рокот. Это на правом фланге пошли в атаку немецкие танки, чтобы раздавить, уничтожить поредевшие ряды наших десантников, которые чудом остались живы и теперь ожидали пополнения. Прикрывая десантников, ударила артиллерия, и тут же со стороны моря появились знакомые «Илы».

— Включайся, Лунатик! — приказал Алексей и крикнул в микрофон: — Танки в квадрате семь! Слышите? Я — «Резеда». Идете верным курсом. Под вами облако. Проваливайтесь и штурмуйте весь седьмой квадрат. Давите танки!

— Просят уточнить цель! — долетел до Алексея крик Смолина. — Цель просят!

— Я — «Резеда». Повторяю: квадрат семь. Ваш квадрат семь! Слушайте: танки в седьмом квадрате.

Пилоты слушали его голос, выстраивая свои машины, и, обретая уверенность, успешно атаковали танки.

— Первый сеанс провели удачно. — Лунатик вылез из погребка. — Что скажешь?

— Неплохо поработали ребятки.

— Им бы еще десяток машин, тогда совсем полный привет.

— Не помешало бы.

Смолин достал фляжку.

— По пять капель можно…

Ночью Алексей пришел на командный пункт.

— Поклон авиации, — сказал подполковник. — Хорошо наводил штурмовиков, капитан. Нюх у тебя, как у черта.

— Какова сводочка? Что ожидаете?

— Обстановка меняется, как в арабских сказках. По нашим данным, противник будет прорываться на правом фланге.

…К утру притихший ветер перестал студить лицо и руки. Временами появлялось солнце, по которому истосковались земля и море. Ад начался гораздо позднее, днем. Комбинированный удар с воздуха и мощный танковый натиск должны были парализовать подход новых десантных частей. Блокировать десантников, смять и раздавить нашу оборону — таков был замысел врага.

Юркие «мессершмитты» шли ровными звеньями, подолгу болтались в светлом небе и, опустив носы машин, мощным огнем пулеметов обстреливали плацдарм. Уходили одни, на смену им приходили другие самолеты. Потом с правого фланга двинулись танки. Шум, лязг, громовой грохот, орудийные залпы — все слилось в смертельную канонаду.

Внезапно и лихо спикировав, немецкий истребитель длинными очередями обстрелял высоту, где находились летчики. Рыбацкая сторожка загорелась. И в это время по далекому звуку Алексей понял, что летят «Илы».

Вглядываясь в небо и не думая об опасности, он заговорил в микрофон:

— Я — «Резеда»! Танки в пятом квадрате. Слушайте меня: пятый квадрат. Пятый! Заходите только с моря, здесь нет зениток. Танки идут по окраине поселка. Там наших нет, можно порезвиться. «Девятый», над тобой истребитель!

Еще один «мессершмитт» вынырнул из-за низкого облака и стал преследовать штурмовика. Щербак продолжал кричать изо всех сил:

— «Девятый»! Сдурел, что ли? На хвосте истребитель!

Штурмовик резко развернулся и скоро на бреющем полете огнем «эрэсов» атаковал танки — молодой был пилот, отчаянный. Но враг оказался хитрым асом, который знал больше, — на максимальной скорости нырнул вниз и тут же стал набирать высоту. Выгодная позиция позволила ему ударить гибельным огнем в хвост штурмовика. «Девятый», охваченный пламенем, упал.

Алексей закрыл глаза, мысленно повторяя полет «девятого», и понял, что у молодого летчика не хватило опыта.

Ах, «девятый», «девятый»! Ему бы только отдать руль высоты, крутануть половинку фигуры, и тогда бы все было иначе. Ах, «девятый»!

С ночью пришла передышка, но никто не знал, сколько она продлится.

Светало, когда до Алексея долетел призывный крик:

— Тревога! Офицеры, на командный пункт!

Толкнув Лунатика, Щербак вскочил и выбежал из землянки. Следом гулко топал сапогами лейтенант Смолин. Бой закипал опять на правом фланге. С каждым мгновением нарастал оглушительный грохот — немцам все же удалось прорваться. Два танка с автоматчиками на броне ворвались в отвоеванную зону и шли напролом.

Алексей, выскочив из ложбины, увидел бежавшего с автоматом подполковника. За ним спешили офицеры. Они были без шинелей, на их кителях и гимнастерках тускло блестели ордена и медали, заслуженные страшной военной работой.

— Вперед! — закричал подполковник, прижимая к груди перебитую руку.

Алексей бежал, пытаясь на ходу застегнуть реглан, но пуговицы непослушно выскальзывали из рук, и тогда он сбросил его и рванулся следом за подполковником. А вокруг — комья земли, взрывы и свист осколков.

— Не отставать! За мной! — надрывно кричал подполковник.

Алексей слышал хриплое дыхание офицеров, догонявших его. Он полоснул из автомата по немцу, почти не видя его, а только поняв, что тот поднял гранату, и фриц под огненной струей дернулся, поник и повалился. А летчик уже бежал дальше, туда, где виднелась белая лохматая голова подполковника. Из оврага поднялась цепочка немцев, и Алексей, шумно размахнувшись, бросил последние две гранаты в их сторону. У кромки оврага два немца качнулись, опрокинулись назад, а третий тихо опустился на колени, согнулся и жалко зацарапал ногтями чужую землю.

Алексея догнал Смолин, обвешанный гранатами, мокрый от пота, с сияющими глазами, и, передавая товарищу связку, воскликнул:

— Мы сейчас их пошарашим, Леша!

С разбега перемахнув через широкий ров, Алексей оказался впереди седого подполковника и тут же вздрогнул, услышав близкий лязг гусеницы. Яркое пламя разорвало едкую пелену дыма. Алексей, прижимаясь к земле, ждал приближения танка. Когда стальная громада перевалилась через пригорок, он изловчился и метнул «букет» — тяжелую связку гранат. Ахнула взрывом земля, и Алексей бросился вперед. Следом за летчиком устремились другие.

— Слушайте все! — вдруг крикнул раненый подполковник, остановившись у поверженного танка. — Видите впереди капитана? Если до Большой земли не дойду, приказываю передать командующему… Кто живой дойдет… Прошу наградить героя! Летчик он… Щербак…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Подсудимый Щербак! Расскажите суду, как произошла авария на запани?

Алексей потер переносицу и, вспомнив почему-то, что полет птицы начинается с того, что она набирает воздух в грудную клетку, тоже глубоко вздохнул. Воздух был теплый и горьковатый.

— Скажу откровенно: тяжко сознавать, что ты подсудимый. Я отказался от защитника. Возможно, поступил опрометчиво. Может, потом пожалею об этом. Но сейчас я глубоко убежден, что прав.

Щербак повел речь о том, что сплав дело древнее. Но и в наши дни на сплаве столько неожиданностей, что тревога подкрадывается к людям с того дня, как первые бревна сброшены в реку. Сплавщики используют силу природы. Они всегда готовы подписать с ней договор дружбы, но природа и стихия больно строги. Сговориться с ними — дело трудное. Запань — это гигантский завод, который раскинулся на сотни километров, но этот завод без стен и крыш. Завод под небом. Река — наш конвейер. Она диктует режимные условия сплава. А они неустойчивы. За многие годы мы научились разгадывать повадку реки, норов ветра и капризы отмелей. И все-таки не зря народ сказывает: «Живет и такой год, что за день семь погод». Таким коварным годом для нас оказался нынешний. Теперь попробуйте подчинить конвейер этим семи погодам…

Градова смотрела на Щербака неспокойным, но внимательным взглядом. Факты и обстоятельства, изложенные Алексеем, во многом опровергали ту кажущуюся ясность событий, которые обозначались в обвинительном заключении, где доказывалась виновность подсудимого.

— Подсудимый Щербак! При подготовке к сплаву вы учитывали долгосрочный прогноз погоды? — спросила она.

— Обязательно. Предсказывали сухую устойчивую погоду.

— А что было на самом деле?

— В первое время прогноз оправдался. А вот начиная с десятого июня пошли дожди.

— Вы можете уточнить уровень воды в районе запани, начиная с десятого июня?

— Могу. Десятого — триста шестьдесят сантиметров, одиннадцатого в двадцать часов — четыреста, двенадцатого — четыреста десять, вечером — четыреста тридцать, тринадцатого — шестьсот двадцать, а четырнадцатого — в момент аварии — шестьсот пятьдесят.

— При каком горизонте вы открыли запань?

— Горизонт был триста сорок сантиметров.

— Эти условия обеспечивали нормальный ход сплава?

— Безусловно.

— Вы вылетели в Осокино одиннадцатого июня в девять утра. К этому времени горизонт был… — Градова заглянула в листок, — триста семьдесят сантиметров.

Когда Алексей позвонил на аэродром и заказал спецрейс в район Осокино, в нем с неожиданной ясной силой пробудилось чувство боязни свидания со своим прошлым.

Если бы не крайняя нужда совершить облет реки и добраться до соседней Осокинской запани, он бы и не затевал этого полета, который неминуемо разбередит старые раны. Алексей чувствовал, что, едва только ступит на аэродром, а тем более когда взлетит, он не сможет заглушить горькие воспоминания.

Сплав начался двадцатого мая.

Сплавщики, стоя на шаткой тверди бревен, выдергивали лесину за лесиной и пускали их в ворота запани, за которыми кончалась свобода бревен.

Река трудилась, покорившись жесткой воле людей, но сами сплавщики хорошо знали: не угляди кто-нибудь за взбунтовавшимся бревном, кишащая лесом река рванется на запань со злобой и отчаянием.

Дело двигалось нормально. Но вдруг в последние дни неожиданно резко замедлилось поступление леса в запань. Алексей собрал мастеров и десятников. Одни считали, что образовавшийся где-то затор мешает речному конвейеру работать в полную силу. Другие утверждали, что Осокинская запань, поставляющая лес Сосновке, тормозит его выпуск. И тогда Щербак принял решение: облететь весь район и самому установить причину.

У самолета его ожидал белобрысый пилот. Он критическим взглядом окинул пассажира и серьезно сказал:

— В копеечку обойдется рейс вашему колхозу. Наверное, председатель?

— Нет. Какие еще будут вопросы?

— Не укачает?

— Не думаю, — ответил Алексей без обиды.

— Мое дело доставить, — пожал плечами пилот — залезайте в машину, пристегнитесь.

— Понятно, — сказал Алексей. — Теперь послушай меня.

Летчик насторожился.

Алексей вынул карту и, объяснив задачу полета, попросил:

— Как можно ближе прижимайся к воде. Чтобы пыж хорошо разглядеть. — Он уловил, что летчик не понял его, и добавил: — Бревна подвергаются уплотняющему действию потока. Поэтому и возникают многорядные нагромождения леса. В три, а то и в шесть накатов. Это и есть пыж. Договорились?

— Нарисую, — деловито ответил летчик и поднялся в кабину.

Плавно взлетев, самолет сделал круг над полевым аэродромом и лег на курс. Через несколько минут под крылом машины возникло широкое русло реки, забитое бревнами.

Самолет стал «утюжить» реку.

Впереди водяные просветы становились все больше, поблескивали синевой. Изредка плыли одиночные лесины. Вскоре опять показался плавучий лесной островок. А еще дальше пошла чистая вода.

Самолет покружил над рекой и взял курс на Осокино. До запани оставалось пятьдесят километров.

Приметливый глаз сплавщика сразу обнаружил, что вода резко спала, а через несколько километров появились облысевшие отмели, на которых лежали почерневшие обсохшие бревна.

«Ну вот и причина, — подумал Алексей. — Наверно, и в верховьях так».

Когда долетели до запани, самолет, покачав крыльями, пошел на посадку. Выбрав место, он стал снижаться, но неожиданно летчик повел машину на левый берег. Уже потом, когда сели на луг, разогнав цветных бабочек шумом мотора, Алексей спросил летчика:

— Почему в первый раз не сел?

— Кочек много. Заболоченное место.

— Я не заметил.

— А это дело не пассажирское.

— В общем, ты прав, — грустно согласился Щербак.

— Надолго задержимся?

— Ужинать дома будем.

— А обедать?

— Накормят. Здесь люди добрые.

Алексей шагал к запани и думал, как здесь можно поднять горизонт воды. Он раскрыл дверь конторы и увидел: его коллега и старый приятель, начальник Осокинской запани Семен Ершов чинил прохудившийся сапог. Работал он с усердием, хмуря большой, широкий лоб.

— Давненько ты у нас не гостевал, Фомич. Здравствуй, — приветливо сказал Ершов.

— Здоров, — Алексей протянул руку и почувствовал силу сухой и крепкой руки Ершова.

— Сейчас кончу, — сказал Семен Макарович и ловко заработал сапожной иглой, будто весь свой век только этим и занимался.

Алексей знал Ершова давно, водил с ним дружбу, но в глубине души отчего-то жалел его.

Семен Макарович, которого мальчишки дразнили Сократом, жил здесь, пожалуй, со дня своего рождения. И было время, когда его запань славилась делом, а ее хозяин упорством и щедростью. Но время шло. Жена его умерла, а сын уехал на Чукотку. Второй раз Ершов не женился, жил в доме один. Руки у него были золотые, путевые, а душа сгорбилась, не успев состариться. Когда-то он боролся за Осокино, но запань была небольшая, неприметная, и за отсутствием перспективы никто Ершову не помог, не поддержал.

Похоронив жену, Семен Макарович никаких отношений с людьми, кроме служебных, не имел — смирился, зажил тихо, словно утомился от работы к сорока восьми годам и не видел в ней никакой прелести: один голый долг.

— Как живешь-можешь? — спросил Щербак.

— Паршиво.

— Вижу. На мели сидишь?

— А ты, может, мне водицы привез? А, Фомич? Ведра два? — Ершов вздохнул. — Так-то вот.

И Щербак услышал в его голосе скрытую радость избавления от ответственности. Он помолчал немного и сказал:

— Я еще продержусь. А потом? Рядом с тобой сяду. Ты же на мой план петлю вешаешь.

Зазвонил телефон.

— Ну? — сказал Ершов в трубку и шумно задышал. — Все в порядке? Давно бы… Я вам покажу магарыч, сукины дети! — сердито добавил он и бросил трубку. — Два дня связи не было.

— Так что же делать будем? — спросил Алексей.

— Сколько лет тебя знаю, Фомич! И все ты такой задиристый, цепкий. Из такой породы хорошо багры делать. Раз ты о своем плане печешься, то давай так порешим: увольняй меня к чертовой бабушке. И бери мою запань под свою власть. Только как же ты реку уволишь? Наша река тощая, не чета вашей.

Слушая Ершова, Алексей все прикидывал, как бы повысить уровень речушки.

— Природа, Фомич, — философски заметил Ершов. — И весь тут сказ. С нее взятки гладки.

— Ты так думаешь? — спросил Алексей. — А все ли в твоей сказочке правильно? Ты забыл мне про Иванушку рассказать. Между прочим, зря. Сказочку эту тоже Ершов сочинил.

— Как же, — беззлобно согласился Семен Макарович. — Знаю, был такой писатель. С детства помню. — И неожиданно угрюмо добавил: — Устал я, Алексей.

Помолчали. На дворе от жары и скуки злилась собака. Облака плыли легкие, кудрявые, напоминая прически городских девчонок.

— Случись у меня такая беда, — убежденно заговорил Щербак, — поставил бы земляную перемычку — и всем заботам конец.

— Чудак ты, право. Только об этом и думаю.

— Ну и что?

— Неужто лопатой насыпь ставить? Сам знаешь, какая у меня техника.

— У тебя два колхоза под боком.

— Точно, — мрачно согласился Ершов.

— Мог бы и на поклон сходить — помогли бы.

— Ездил, Фомич, ездил. Отказали. Каждый трактор у них на учете. Не до моей беды председателям.

Алексей молча покачал головой.

Ершов понял его иначе и грустно сказал:

— Так что придется ждать.

Алексей облизнул сухие губы, откашлялся:

— Пойду похарчусь. И летчик мой обедом интересовался, — и вдруг умолк.

Озаренный догадкой, пересел к телефону и позвонил в воинскую часть, стоявшую возле березовой рощи. Щербак видел их лагерь с самолета, когда летел в Осокино.

Он сумел уговорить командира части помочь Осокинской запани поставить земляную перемычку. Положив трубку, сказал:

— Сегодня у тебя солдаты гостить будут. И технику прихватят. Так что созывай свой народ.

Семен Макарович долго молчал, оскорбленный находчивостью Щербака. Он слушал звуки, долетающие со двора: скрип двери от легкого ветра, лай собаки, утомленный крик птиц — и всей своей рано пришедшей старостью понял, что с запанью ему пришло время расстаться, — он здесь не начальник, а лишний человек.

Приподнявшись, крикнул в окно сторожу:

— В рельс вдарь. Погромче! — Потом снова, не глядя приятелю в глаза, повторил: — Устал я, Алексей.

— Я где-то хорошие слова слышал, — задумчиво сказал Щербак. — «Бензин кончился, на самолюбии долечу».

— Чкалов, — определил Ершов.

— Точно. Соображаешь?

Слабая улыбка появилась на лице начальника Осокинской запани.

— Ладно. Поеду я к своим хлопотам. Кончим страду, приезжай ко мне. Потолкуем за жизнь. По рукам?

— Может, и соберусь…

Алексей долго смотрел в карие глаза старого приятеля и сказал просто, с добрым сочувствием:

— Свои должны встречаться чаще.

Стоя у дверей конторы и провожая взглядом уходящего Алексея, Ершов подумал, что Щербак живет на земле в охотку, с удовольствием, и в этом его главная сила.

Градова, сощурившись, смотрела на Щербака, который неторопливо и обстоятельно рассказывал про поездку в Осокино, слушала его с особым вниманием, потому что боялась что-либо пропустить из его показаний.

— Когда вы вернулись в Сосновку? — спросила Градова.

— Поздно вечером.

— Какая погода была на трассе полета?

— Сухая. В Сосновке, — добавил Щербак, — узнал, что в Загорье идет ливень. Это триста километров от нашей запани.

— Какой был горизонт в Загорье?

— Одиннадцатого июня пятьсот шестьдесят, а двенадцатого — уже шестьсот сорок сантиметров.

— Это считается резким повышением?

— Посудите сами: за сутки вода прибыла почти на метр.

— Когда в Загорье начался спад горизонта?

— Через день. Тринадцатого.

— Из материалов следствия, — сказала Градова, — видно, что с начала подъема воды и вплоть до аварии не были закрыты ворота запани, предназначенные для выпуска древесины. Почему это не было сделано?

— Факты, о которых вы говорите, нуждаются в серьезном уточнении, — ответил Щербак. — Горизонты порядка трехсот пятидесяти — трехсот шестидесяти сантиметров нормальные для выпуска леса. Были случаи, когда сплав продолжался даже при более высоких уровнях.

— А вы не усмотрели угрожаемого положения в неустойчивости режима?

— Усмотрели, — тут же согласился Щербак. — Одиннадцатого июня к двум часам дня горизонт поднялся до четырех метров, и технорук запани Каныгин дал указание мастерам сплава закрыть ворота запани.

Каныгин быстро закивал головой, подтверждая слова Щербака.

— В какое время он дал указание? — спросила Градова.

— Через тридцать минут, как получили сводку, — не выдержал и громко с места ответил Каныгин.

Когда Алексей вернулся в Сосновку, он, не заходя домой, направился на запань. И сразу, окинув ее тревожным взглядом, понял, что в те часы, когда он уводил от беды своего соседа Ершова, к нему примчалась высокая вода.

Перед запанью в два-три наката громоздились бревна, образовав у ее ворот затор.

— Не сладкие у нас пироги, — помрачнел Алексей.

Каныгин молчал.

Обычно технорук реагировал на замечания быстро и точно. Все, что касалось его дел, было ему ведомо, а теперь он почему-то медлил и даже отвернулся от Щербака, словно провинился и не знал, как начать разговор. Постояв в раздумье некоторое время, Федор Степанович сказал:

— Хорошо, что ты приехал.

— Дома оно всегда лучше. Только нескладно получилось. Поехал за шерстью, а вернулся сам стриженый. Когда поднялась вода?

— В полдень.

— Почему не закрыл ворота?

— Ты меня для дела на запани оставил, — Каныгин враз оживился, голос его стал твердым, звучным. Огромные практические знания, добытые опытом и ошибками, подсказывали ему верность решения, принятого им. — Не мог я приказать такое. Разве что со страху увел бы людей домой. А план пусть горит? Так следует понять? Будто ты меня первый день знаешь. Не в таких передрягах бывал… Ведь никто не знал, что к нам рванется большая вода.

— Меня-то зачем в слабонервные зачислил?

— Ты вот что, Алексей, не давай волю обиде. Пойми мою позицию. Я ее любому инспектору докажу.

— Погоди, до инспектора еще не дошло. И мне про сплав не рассказывай, как дикарю про автомобиль. При создавшемся положении лучше было бы ворота закрыть.

— Сейчас легко говорить. А семь часов назад, скажи я тебе такое, ты бы меня матерком. И был бы прав. — И, уловив в задумчивых глазах Алексея тревогу, добавил: — Я еще живой. С меня и спрос будет. Тебя здесь не было. Вот какой факт.

— Так почему же, подсудимый Щербак, все-таки не были закрыты ворота? — спросила Градова.

— В создавшихся условиях этого нельзя было сделать. Перед запанью лежала сплошная масса древесины. Длина пыжа составляла двенадцать километров, и расчистка могла привести к серьезным последствиям — в такое время пыж трогать опасно.

— И что же вы предприняли? — насторожилась Градова.

— Мастера сплава пытались расчистить ворота. Но затор устойчиво сопротивлялся.

— А была возможность закрыть ворота хотя бы при некоторой расчистке затора?

— Нет.

— Почему?

— Как бы вам поточнее объяснить… Представьте себе обыкновенный забор и ворота. Так вот, запань — преграда для бревен — чем-то напоминает это привычное сооружение. Только забор запани состоит из бревенчатых плиток, ширина каждой — шесть с половиной метров. И лежат они на плаву, удерживаемые стальными тросами. А ворота образуются, когда вынимают плиты для пропуска древесины. Тогда у нас ворота были распахнуты почти на двадцать метров. Были сняты три плитки. Чтобы поставить хотя бы одну из них, нужно иметь свободное место. И, как видите, не маленькое.

Градова перелистала страницы своих записей и спросила:

— Вы говорили, что повышение горизонта воды, происшедшее в районе запани, не создавало угрожающего положения?

— Да.

— Теперь вы утверждаете, что обстановка была сложной и фактически предаварийной. Что в действительности является истиной?

— Наше положение вначале — это трудности неугрожаемого порядка, и они могли быть устранены. От заторов никто не застрахован, но с ними можно бороться. Однако водяной вал, неожиданно пришедший с верховьев реки, и дожди, хлынувшие в нашем районе, резко увеличили силу стихии.

— И что же случилось?

— Нетрудно догадаться, — Алексей заволновался оттого, что его не хотят понять. — Лес обрушился на запань, плитки оказались в полузатопленном положении. Груда бревен навалилась на провисшие тросы в воротах запани. Нажим пыжа усилился. Именно тогда и появилось предаварийное состояние.

«Его голыми руками не возьмешь, — подумала Градова. — С ним будет очень трудно. Мужик умный и верткий».

— Вы вернулись из Осокина одиннадцатого вечером, — сказала она. — Какие вы приняли меры, чтобы предотвратить аварию?

— Ночью мы провели дополнительное укрепление запани. Завершили работу утром двенадцатого.

— Что было сделано?

— На обоих берегах были врыты мертвяки — бревна диаметром в полметра. К ним прочно прилаживались стальные тросы, которые другим концом крепились к бревнам пыжа. У нас такое устройство называется засорами.

— Какое влияние это оказало на сохранность запани?

— Засоры укротили натиск пыжа.

— Чем это можно доказать?

— После аварии в районе засор удержалось свыше десяти тысяч кубометров леса.

— Этих креплений при аварийном состоянии запани было достаточно?

— Нет. Три выноса, поданных на низкий левый берег, были разрушены при первой подвижке пыжа. Мертвяки залило водой. Земля размокла.

И Градова, угадав мысль Щербака, закончила:

— Их сорвало силой натяжения?

«Соображает, — подумал про судью Алексей. — Ей палец и рот не клади. Видно, что к суду готовится основательно».

— Да, — согласился он.

— Так почему же вы вели работы на затопляемом месте?

— При высоких горизонтах воды правый берег тоже затапливается на значительном расстоянии. Чтобы соорудить мертвяки на незатопляемом месте, нужны длинные тросы. Их у нас не было.

— Из акта, составленного после аварии, видно, что лес частично ушел по низкому берегу и снес на своем пути семь колхозных домов, расположенных недалеко от вашей запани. Было ли предусмотрено проектом сооружения запани укрепление этого берега?

— Нет.

Градова внимательно наблюдала за поведением подсудимого. Ей казалось, что даже в самых простых ответах, в которых прозвучит неправда, волнение выдаст Щербака.

— Когда вода начала затоплять низкий берег, у вас не возникло решения укрепить его?

— Для этого следовало строить опоры из кусков свай. Это нам было не под силу.

— А соорудить донные опоры в русле реки? — спросила Градова, радуясь тому, что прочитанные книги пошли ей впрок.

— Русло реки было забито древесиной. Впрочем, строить свайные опоры мы тоже не могли.

— Почему?

— Мы не располагали необходимым временем.

— Это единственная причина?

— Нет. Главная причина в том, что у нас не было копра для забивки свай.

— Допустим, — сказала Градова. — Гидрологические условия быстро менялись, происходил резкий подъем воды. Можно ли в такой обстановке проводить капитальные работы по укреплению запани?

— Нельзя.

— Какие еще были приняты меры по предотвращению аварии?

— В полукилометре выше запани была установлена глухая перетяга.

— Поясните суду, что это за сооружение.

— Стальной трос большого диаметра специальным способом крепится к бревнам, находящимся в реке. Концы троса выносятся на берег и крепятся к мертвякам.

— И что произошло?

— Сильное течение вызвало подвижку пыжа, и ниже перетяги образовалось льяло — пустое пространство. Бревна оторвались от троса, и все давление тысяч лесин обрушилось на трос. Он лопнул.

— Что было дальше?

Алексей, утомленный от потока вопросов судьи, сказал:

— Пыж, не имея сопротивления впереди, ускорил движение. Получился динамический удар. От этого удара правая часть запани была окончательно затоплена. Лес устремился поверх запани. Другая часть древесины ушла через затопленный левый берег, сметая все на своем пути.

Недели за две до начала сплава Щербаку позвонил управляющий трестом Назаров.

— Что у тебя? — спросил он.

— Порядок. Пока порядок.

Григорий Иванович Назаров подышал в трубку и сказал:

— Ты, Алексей Фомич, вот что — живо приезжай. Есть разговор.

Щербак приехал в трест в полдень. Дверь в кабинет Назарова была открыта. Увидев Щербака, управляющий позвал его к себе и сказал секретарше:

— Клавдия, мы с Алексеем Фомичом потолкуем часок.

Назаров закрыл дверь, снял пиджак и вытер платком вспотевшее лицо. Потом придвинул два кресла к открытому окну и спросил:

— Кого предлагаешь назначить начальником твоей запани?

— Как-то не задумывался.

— И зря. Не вечно тебе на запани верховодить.

— Тебе виднее.

— Выходит, мне положено думать, а ты вольный казак?

Оба умолкли и, глядя в окно, ожидали, когда пройдет товарный поезд, — рядом был железнодорожный переезд. Мелькали колеса состава, и в воздухе майского дня висел грохот.

— Свято место пусто не бывает, — с усмешкой ответил Алексей. — Найдутся люди.

— Вот я и спрашиваю — кто?

— Но я хотел бы сначала узнать, за что меня снимают? Если, конечно, не секрет.

— Никаких секретов.

— Уже легче.

— И все-таки я прошу тебя ответить на мой вопрос.

— Можно Каныгина. Мудрый старик.

— Опытный мужик.

— Меня учил уму-разуму, — улыбнулся Алексей.

— И меня тоже в былые времена, — сказал Назаров. — Только характер мягкий, не волевой. Не потянет. Так что подумай к другому разу. — Назаров налил в стакан минеральной воды. — Сейчас разговор о тебе. Есть мнение назначить тебя заместителем управляющего трестом.

— Этого делать не следует.

— Почему?

— Не кабинетный я человек, Григорий Иванович. Не смогу.

— Сможешь либо нет — тут послушай меня, — сказал управляющий, чувствуя, как в груди защемило. — Или ты только Назарова в начальниках числишь?

Последние годы Григорий Иванович часто хворал. И он с грустью размышлял в одиночестве о том, что ему вот-вот стукнет шестьдесят и его ожидает на свидание седая бабка с косой. Жалко. Ох как жалко…

— Честно скажу: не хочу забираться высоко, — сказал Щербак.

Назаров посмотрел на огромное полуденное солнце, сощурился и спросил:

— Страшно?

— Не мое это дело, Григорий Иванович.

— А чье же? Иль хочешь, чтоб поглупее человек тобой руководил?

— Я сплавщик!

— Именно. Из нашего племени.

— Зачем же в кабинет усаживаешь?

Снова загудел, загрохотал проходящий поезд.

— Там, в Сосновке, выйдешь на берег, волна рядом плещет — хоть маленькая, а стихия…

— А здесь? — с терпеливой строгостью спросил управляющий.

— Здесь я с тоски помру. Не кабинетный я человек. И не надо меня неволить.

— Так. Выходит, я кабинетный? — угрюмо спросил разволновавшийся Назаров и, отвернувшись от Алексея, долго сидел не шевелясь, беззвучно, точно сыч. Потом добавил: — Ты нужен мне здесь. Очень нужен.

— А на запани я уже не нужен?

— Ясное дело, у себя ты хозяин! Первый парень на деревне! И все-таки я тебя прошу, Алексей, ради меня принять это предложение, — сказал Назаров. — Мне тяжело здесь одному.

— Но ты знаешь мой характер. Не сахар…

— Ты понял меня? — спросил, перебивая его, Григорий Иванович.

Алексей подумал: нужен ли он действительно управляющему или Назаров хочет назначить его на высокую должность из дружеских побуждений, из личных симпатий? «Если за дела мои, то славно», — и посмотрел на управляющего, улыбнувшись.

— Понял? — удовлетворенно повторил Назаров.

— Кажется.

— И слава богу. Когда сможешь принять дела?

— Мне надо подумать, пораскинуть… С Ольгой посоветоваться. А лучше всего, Григорий Иванович, поступить так — проведу я этот сплав и тогда за новые дела возьмусь.

— Так… — громко сказала Градова, продолжая допрос. — А если бы не была установлена перетяга, то запань могла бы выдержать напор стихии?

— Я могу только предположить, — негромко ответил Щербак, с отчуждением глядя на судью.

— Что именно?

— Что запань сдержала бы напор стихии.

— Вы в этом уверены?

— Я не хочу заниматься гаданием на кофейной гуще… Перетяга была установлена с моего ведома.

— И согласия? — спросила Градова.

— Именно. Стало быть, я как начальник запани несу полную ответственность за все последствия.

— И все-таки я хочу знать, какие выводы вы сделали, анализируя причины аварии.

— Их три. Мне не следовало прекращать работы по устройству запани-времянки в заостровье. Я не должен был соглашаться на установку перетяги. И самое важное. Не будь этих двух губительных решений, принятых мною, осталась бы главная причина аварии — резкий подъем воды на реке, — с надеждой, что ему поверят, ответил Алексей.

Он думал в эти минуты о том, что человеку мало строить и трудиться ради добра на земле — за него нужно бороться яростно, не жалея своей жизни.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Федор Степанович хорошо знал, что его ожидает впереди, если не прояснится, с каким сожалением о несчастьях он жил на земле. Каныгину было не по себе: стыд преследовал его, и было нестерпимо больно сидеть за оградой, прижатой к стене судебного зала, отзываясь на суровое слово «подсудимый».

По ночам, лежа с открытыми глазами, Каныгин думал, смогут ли пятьдесят восемь лет его жизни, брошенные на чашу весов суда, перевесить нераспутанный клубок беды, обозначенный страшным словом — авария.

Ответа Федор Степанович не находил.

Иногда в коротких и тревожных снах ему виделась картина, будто писаная: шагал он средь высокой травы, искусно сшибал ее косой, и ветер задирал подол его белой рубахи. И вдруг — звонкий голос дочери:

— Папаня!

— Чего? — испуганно отвечал Федор Степанович и сразу просыпался. Томимый неизбывным горем, он опять мучился до рассвета, не надеясь на чье-либо участие.

Всю жизнь Каныгин жил просто, много работал: смолоду сплавщиком, потом бригадиром, мастером сплава, а заканчивал свою карьеру техноруком запани. Федор Степанович слыл на запани человеком, который не ест дармовой хлеб и не отворачивает спины от тяжелой ноши.

Рабочий люд его ценил, стучался в дверь запросто. «Федор Степанович, пусти в город, — бывало, канючил молодой сплавщик в самую жаркую пору, когда река стонала от обилия леса и каждый человек был на счету. Сил нет, усохну от работы». «Устал или погулять хочешь? — Хмуро спрашивал Каныгин. — Только не ври мне, едрена палка». Парень испуганно признавался: «Погулять хочу». «Катись! — разрешал Каныгин. — Полтора дня даю». Но кто после таких слов поедет в город? Хитрый мужик Каныгин.

Больше всего Каныгин сердился на следователя Снегирева, который предъявил ему обвинение в халатности. Это обидное слово раздражало Каныгина неожиданной разгадкой истинного, сокровенного смысла, к которому старый сплавщик в поисках ответа пришел своим умом. По его понятию выходило, что он всю жизнь проработал в халате, а не в бахилах и ватнике, с мокрой спиной и багром в кряжистых руках.

Каныгина подмывало кивком головы пригласить судью Градову в сторонку и высказать ей все начистоту, чтобы судебные власти в лице этой дамы с маникюренными ногтями сообразили на всякий случай, с кем имеют дело.

В тот день он стоял у ворот запани и, выдергивая багром бревна, пускал их в открытые ворота. Вокруг него на сплаве трудились одни женщины и юнцы — у мужиков была иная работа, фронтовая. Возможно, кто-то из них сейчас бежал в атаку или дремал после тяжелого боя, а Федор Степанович, оставив дома больную жену Антонину, четвертые сутки не уходил с запани. Зима в тот год была капризная. Снега выпало мало. Значит, и паводок будет маловодным. Да и ночные заморозки задержали снеготаяние. Река вскрылась поздно. Так что времени на сплав природа отпустила в обрез, поэтому каждый час был дорог и невосполним.

Федор Степанович знал, что должен выиграть эту атаку. И дивился одному: откуда только брались силы у молчаливых женщин, что стояли рядом с ним, еще мало обученные, не привыкшие к зыбкой тверди скользких бревен, влекомых потоком норовистой реки?

Он то и дело посматривал на свою женскую роту, и взгляд его останавливался то на одной, то на другой солдатке, чьи сердца уже были обожжены болью и холодом, — не каждой из них суждено дождаться любимых.

— Папаня! — услышал он голос своей дочери, двенадцатилетней Катюши. Она помахала ему рукой, в которой держала пестрый узелок с обедом.

И вдруг раздался пронзительный вой. Все вокруг засвистело, застонало. Каныгин понял: бомбежка. В небе шли самолеты врага.

— В укрытье! — скомандовал он и, перескакивая с бревна на бревно, бросился к берегу.

Федор Степанович подбежал к дочери, подхватил ее на руки. Желтые цветочки ее ситцевой блузки померкли в расплывшемся ярком кровавом пятне. Катюша посмотрела на отца страшным невидящим взором и, силясь что-то сказать, разомкнула враз посиневшие губы, но тут же откинула взлохмаченную каштановую головку.

— Люди! — обезумев, крикнул Каныгин. — Что же делать? Люди! Она умерла…

С кладбища Федор Степанович вернулся один. Когда на могильный холмик была брошена последняя горсть земли, Антонина не выдержала горя, сердце ее остановилось.

В доме Каныгина стало пусто и одиноко. И с тех пор всю жизнь он маялся на свете бобылем: однолюб был Федор Степанович.

В суд Каныгин явился рано.

В длинном коридоре было пустынно, только уборщица подметала пол.

— Чего дома не сидится? — спросила она.

— Нынче мой дом здесь, — ответил Каныгин и вздохнул.

— А почему без милиции гуляешь?

Федор Степанович не ответил.

— За пьянку небось взяли? — допытывалась уборщица.

— Хуже.

— Хуже не бывает. Иди в сторонку… — Она умолкла, сочла, что высказала главное.

Каныгин ушел к окну и смотрел на город, шумно и говорливо начавший еще один трудовой день.

Бывали у него минуты, когда, забыв про свои печали, он сам с пристрастием допрашивал себя: «Может быть, не по праву занимаю я место технорука?» Люди рядом подобрались грамотные, ладные. Видно, время пришло потесниться ему, раз годами состарился. Но ведь, почитай, сорок лет, как он побратался со сплавом, до сих пор глаз его зорок, рука верна, все седые тайны и законы сплава ему ведомы. А все равно ничего не попишешь — уходи в общем порядке на пенсию.

От таких раздумий становилось жутко.

В зале суда публики было мало. Верно, погожий день уходящей теплой поры потянул людей на реку.

Судья Градова постучала карандашом по столу и обратилась к Каныгину:

— Расскажите суду, что вам известно об обстоятельствах дела.

Каныгин встал, но ничего не мог сказать — со стороны выглядело нелепо и смешно. Все нужные слова, приготовленные адвокатом и выученные старым сплавщиком, пропали, скрылись, будто их и не было вовсе.

— Оробел вот, — с сожалением сказал Каныгин. — А робеть-то не надо.

Чуть позже, когда первое волнение улеглось, он неторопливо заговорил о трудных днях, вызвавших аварию в Сосновке. Рассказывал технорук скупо, но из картины, рисуемой им, было видно, что все его распоряжения и поступки были продиктованы многолетним опытом и желанием победить стихию.

— Перетяга стала одной из главных причин аварии, — так он закончил свой рассказ и опустился на стул. И торопливо добавил, не поднимаясь с места: — Не могу признать себя виновным.

Градова начала допрос.

— Раньше ваша запань работала при высоких горизонтах воды?

— Было такое. Помню — в сорок восьмом году. Еще в пятьдесят втором. Да что там! Совсем недавно было — в шестьдесят четвертом.

— Какой был уровень?

— Четыреста двадцать.

Градова задумалась. Разные типы людей прошли перед ней за долгие годы работы в суде, и она никогда не доверяла эмоциям и сердечным привязанностям во время процессов, потому что была уверена — все это из области психологии и лирики, а не права. Показания Каныгина ее озадачили.

— Инструкция запрещает работать при таких горизонтах, — вспомнила Градова прочитанные материалы. — Чем вы объясняете вашу практику?

— У нас такой закон: сплав ведут на устоявшихся горизонтах, — убежденный в своей правоте, сказал технорук. — Стало быть, если, к примеру, четыре метра — стабильный уровень, можно действовать.

— Во все годы, о которых вы говорили, сплав проходил успешно?

— Ясное дело.

Градова замолчала, собираясь с мыслями, а технорук, поняв ее молчание как предложение высказаться, заговорил:

— Вы сами посудите. Водомерный пост дает отметину четыре метра. Что делать? По домам расходиться? Зиму, весну трудились, вели заготовку леса, ждали сплавной поры, а глянули в бумажку — и домой. Так нельзя. — И, помолчав, добавил: — Так никак нельзя. Вот мы и работали. — И громко повторил: — Работали.

— Из ваших показаний видно, что вы возражали против установки перетяги. Я вас правильно поняла?

— Только так.

— Почему вы возражали?

Каныгин вдруг занемел от страха. Он ясно помнил, что уже говорил об этом. Почему же судья снова возвращается к этому вопросу? «Не иначе как хочет подловить», — решил Каныгин и посмотрел на адвоката. Но тот был занят своими делами.

Градова чутьем угадала, что подсудимый перепугался, и повела его к ответу с другой стороны.

— Вообще-то можно устанавливать перетягу?

— Были случаи, когда она спасала положение, — сразу отозвался технорук.

— Поточнее можно? — попросила Градова.

— Как вам сказать… Одному больному банки помогают. Другому — горчичники. А иной четвертинку с перцем пропустит, и простуды как не было. Так и здесь.

— Что здесь?

— Была бы наша речка метров на сто поуже, может, и обошлось. Но при таком размахе — гиблое дело.

— Кто предложил поставить перетягу?

— Главный инженер треста Бурцев.

Градова кивнула головой и спросила:

— Почему главный инженер настаивал на своем предложении?

— Про это надо его спросить.

— Вы считаете, что предложение главного инженера технически необоснованное?

— Да.

— Вы пытались доказать его неправоту?

— На своем настаивал, но убедить не смог.

— Почему не смогли?

— Было приказано ставить перетягу. Понимаете? Приказано было. И весь сказ!

— Следовательно, главный инженер воспользовался властью?

— Конечно.

— А почему вы как технорук не отказались выполнить этот приказ? Вы ведь понимали, что приказ неверный?

Каныгин помолчал, поставленный в тупик острым вопросом судьи, и неожиданно для самого себя признался:

— Испугался.

— Главного инженера? — уточнила Градова.

— Да нет, — вздохнул Федор Степанович. — Как вам объяснить… Мне ведь лет сколько? Я подумал: вдруг обманываюсь на старости лет? Ежели не прав?

— Сейчас вы утверждаете, что перетяга вызвала аварию.

Каныгин кивнул.

— А в трудный час не проявили должной настойчивости. Почему?

— Не слышали вы присказку: вешней воды и царь не уймет?

— Это к делу не относится.

— Ладно. Я сорок лет в Сосновке управлялся со сплавом, — обиженно сказал Каныгин. — А услышав приказ — задумался. Неужто Бурцеву нашей запани не жалко?

— И покачнулись в его сторону? — негромко спросила судья.

— Не я покачнулся. Бурцев меня подтолкнул. А теперь вот я здесь сижу.

— У вас какое образование?

— Лесотехнический техникум кончил.

— И больше не учились?

Каныгин долго молчал, а потом вспомнил:

— На курсах техноруков учился.

Он отчетливо понял, что вопрос судьи подтвердил его горькие раздумья.

В Сосновку Бурцев приехал в полдень.

Могучие бревна, остановленные затором, столпились у открытых ворот. Сосновые лесины, создав замысловатую баррикаду, навалились всей тяжестью на провисшие лежни, затапливая тело запани. Минувшей ночью ее оснастили еще шестью стальными тросами-засорами, концы которых укрепили в береговых опорах. И все равно ясно было слышно, как запань глухо стонала от сильного натиска.

Щербак и Каныгин сидели на крылечке. Главному инженеру показалось, что происходящее на реке особенно не угнетает этих людей.

Приезд Бурцева никого не удивил — беда уже стучалась в дверь.

— Вы как добрые хозяева, — сказал Бурцев. — У порога встречаете… Здравствуйте… Телеграмму получили?

— Нет, — ответил Щербак.

— Теперь уже все равно. Сам вижу, что творится. Худо дело.

Юрий Павлович знал, что, получив солидный портфель главного инженера треста, принял на себя большую ответственность. Но, будучи деятельным человеком, не пугался этого. Рассудил, что время даст возможность познать неизвестный для него круг технических проблем. Приехал он в трест зимой, когда отшумела сплавная страда, а о будущем сплаве думал с надеждой, что все у него образуется. Но время поторопилось устроить Бурцеву экзамен.

В минуты, когда страх подкрадывался к нему, он усилием воли глушил свое волнение и всячески отгонял думы о том, что опрометчиво принял должность, на которую не имел еще достаточных прав. Но находил утешение в простенькой, расхожей мысли — не боги горшки обжигают — и стал с видимой безупречностью утверждаться в новой роли.

Обо всем этом ему с тоской думалось всю дорогу, пока он ехал в Сосновку. Сейчас, когда он сидел в конторе Щербака и слушал рассказ о случившейся беде, эти мысли забеспокоили снова. Временами Бурцев бросал беглый взгляд на график горизонта воды, где острые пики взметнулись над ровной синей чертой нормального режима. Бурцев с досадой отводил взгляд от графика, заставляя себя слушать Шербака и вникать в суть разыгравшейся драмы.

Щербак обстоятельно рассказал о последних днях сплава. Говорил он спокойно, за его словами Бурцев угадывал бродившую в нем злость и ясно чувствовал, что капризы норовистой реки и характер хлынувших ливней Щербак хорошо знал и трезво оценивал. Потом, развернув на столе схему запани, он рассказал о возможных мерах, которые могут предотвратить угрозу аварии.

Бурцев ни разу не перебил Щербака, мысленно подвергал анализу и сомнению каждое его предложение. Ему становилось страшно, едва только он представлял, что случится, если они проиграют схватку с природой.

Потом говорил Каныгин. Хрипловатый голос выдавал волнение технорука.

— Что предлагаете, Федор Степанович? — спросил Бурцев.

— Раз в Загорье ливень — нам в заостровье запань-времянку надо ставить. Тогда перехитрим! — ответил Каныгин.

— А что мастера думают? — главный инженер поднял глаза на Щербака.

— Многие поддерживают это предложение, другие толкуют, что ливень скоро утихнет и запань устоит, — ответил Алексей. — Мое мнение — срочно ставить в заостровье запань-времянку. Другого выхода нет.

— Слушал я вас и думал — все вроде правильно говорите, а беда-то за окном. Кто виноват? — и Бурцев выразительно подчеркнул: — Кто? — Загибая длинные пальцы на левой руке, стал перечислять: — К началу подъема воды ворота запани не закрыли. Раз. Алексей Фомич покинул запань и улетел в Осокино. Два. Вы не сообщили в трест об угрожаемом положении. Три. Да это же прямая безответственность! Я понимаю, — помолчав, добавил Бурцев, — признать себя виноватым трудно. Но надо.

— Юрий Павлович, я в Осокино не к теще на блины ездил. В трест сегодня утром телеграмму отправили. Без паники, а в порядке информации. Думали, что и ваш приезд — ответ на нашу телеграмму. Теперь, почему не закрыли ворота запани? Когда их закрывать? Вчера было триста семьдесят, а одиннадцатого июля, когда обнаружили приток воды, закрыть не удалось. Виноватых ищете? Дело ваше. Через неделю тоже не поздно будет. Если есть у вас что по делу — говорите, будем обсуждать.

Бурцев слушал, склонив голову. Слова Щербака задели его, но не время было сейчас выяснять отношения.

— Вы, Алексей Фомич, верите в свою непогрешимость. Убежденность — хорошее качество, но ваши доказательства внушают серьезные опасения.

— В чем именно?

— Вы и технорук предлагаете в заостровье поставить запань-времянку. А где расчеты? Где план необходимых работ? Все поспешно и мало обоснованно.

— Юрий Палыч, — вмешался Каныгин, — вы ставили запань-времянку? Бывало такое или нет?

— Не приходилось…

— А мне приходилось. — И, протянув свои натруженные руки, Федор Степанович заключил: — Им ничего не страшно!

— Будет, Федор, — попытался успокоить его Алексей. — А вы, Юрий Павлович, не торопитесь с выводами. Расчеты можете проверить. Мы уже в заостровье технику направили. Что вы предлагаете?

— Надо подумать. — Бурцев посмотрел на чертеж и расчеты, переданные Щербаком, и добавил: — Надо серьезно подумать.

— Ладно, думайте. А мы пойдем, нас люди ждут.

Когда Бурцев остался один, он понял, что приезд его в Сосновку стал ненужным и бессмысленным. Из-за того что он не смог взять инициативу в свои руки. И неуверенность, охватившая его, вдруг выплеснулась наружу, привела в замешательство. «Сегодня не только они, но и я сдаю экзамен, — подумал Юрий Павлович. — И мой экзамен куда посложней, чем у них. А зачет нам поставит стихия».

Бурцев постоял у окна, вглядываясь в мятежную реку; потом решил пойти к запани. Он очень хотел предотвратить беду.

В высоких бахилах, тяжело переставляя ноги, по берегу шел Щербак. Бахилы матово поблескивали от воды. Только что мастера снова пытались закрыть ворота. Но и на этот раз не смогли преодолеть натиск бревен и напор поднявшейся реки.

Увидев Бурцева, Щербак сказал:

— В Загорье горизонт уже шестьсот сорок сантиметров. И ливень хлещет, — Алексей протянул сводку.

Бурцев задумчиво прочитал ее.

— Сын у меня сегодня родился, — словно про себя, сказал он неожиданно. — Из родильного дома зашел в трест, а оттуда — прямо к вам. — В голосе Юрия Павловича радость была смешана с горечью, и весть о рождении сына прозвучала словно оправдание. — Пойдемте в контору, помозгуем, — предложил Бурцев.

Войдя в кабинет Щербака, он снял пиджак, аккуратно повесил его на спинку стула и, вспомнив про сводку, сказал:

— Водяной вал скоро домчится сюда…

В это время скрипнула дверь, вошел Каныгин:

— Что делать-то будем?

— Садитесь. Вместе и решим, — Бурцев настороженно посмотрел на технорука и, стараясь сдержать волнение, сказал: — Есть три предложения. Разберем их по порядку. Так вот — надо еще поставить по две-три засоры на каждом берегу. Это не кардинальное решение, но хуже от этого не будет. Согласны?

— Тут спору нет, — одобрительно сказал Щербак. — Для этого и трос найдется.

— Теперь по поводу запани-времянки. Соорудить дополнительную преграду в заостровье — придумка заманчивая. Но для этого потребуется минимум три дня. Есть у вас гарантия, что стихия подарит нам семьдесят два часа? Нет! Нынешний горизонт — плохой предвестник. Теперь другое. Для сооружения времянки нужен трос.

— Есть тысяча метров. И диаметр подходящий, — сердито пояснил Каныгин.

— Ну хорошо. А где взять время? — с печальным хладнокровием спросил Бурцев.

За окном сначала глуховато, потом все звонче и раскатистей заухал, заволновался гром.

— Сами видите, что времени нет, — продолжал Бурцев. — Есть одно решение, которое может уберечь запань от беды. Надо ставить перетягу.

— Перетягу, значит? — уточнил Каныгин.

— Для этого потребуется один трос. Он у нас есть. Перетягу поставим в пятистах метрах от запани.

— Что это даст? — спросил Алексей.

— Она примет на себя первый натиск бревен и ослабит их давление на запань. Соорудить ее можно часов за пять-шесть. В этом я вижу наше единственное спасение, — заключил Бурцев.

— Что вам сказать? — неодобрительно начал Каныгин. — На словах вроде все складно получается. И трос есть, и времени хватает. А вот пользы не будет. В этом я уверен.

— Почему?

— Не выдержит!

— Ты поясни, Федор, — попросил Алексей.

— Река широкая. Двести семьдесят метров. Горизонт высокий. А трос один. Откуда ему взять силы, чтоб пыж удержать? — Каныгин удивленно пожал плечами и закурил. — Пока мы тут разговариваем, вода из Загорья мчится к нам.

Гром продолжал грохотать за окном. Доносились чьи-то тревожные крики; испуганно фыркая, проскакала лошадь.

— Два года назад на Каме была такая же история, — горячо заговорил Бурцев. — Ну может, чуть слабее, чем сейчас. Но выстояла перетяга. Выстояла!

— А ежели пыж оторвется и всей своей мощью и нажмет на запань? — спросил Каныгин. — Костей не соберем.

— Эдак мы сами обрушим динамичный удар на запань, — с тревогой предупредил Щербак.

— Почему вы решили, что произойдет удар? — спросил Бурцев. — Тогда обошлось. Надо рисковать!

— Риск предполагает ответственность, — резко сказал Алексей.

Под гулкие раскаты грома хлынул дождь.

— Я понимаю вашу осторожность. Но не могу ее объяснить.

— Вы, Юрий Павлович, отвечаете морально, а мы с ним — головой, — Алексей кивнул в сторону Каныгина.

Дождь с шумом забарабанил по пустым фанерным ящикам, стоявшим у конторы, словно лишний раз хотел напомнить о надвигавшейся беде.

— Будем ставить перетягу, — решительно сказал Бурцев.

— Сходи, Федор, проверь, какой сейчас горизонт, — попросил Щербак.

Каныгин понял, что Алексей Фомич хочет остаться с глазу на глаз с Бурцевым, и вышел из комнаты.

— Значит, приказ? — спросил Алексей.

— Да.

— Уезжайте, Юрий Павлович, — неожиданно предложил Алексей. — Уезжайте!

— Как вы смеете?!

— Мы акт составим, что к моменту вашего приезда ворота запани не были закрыты. Отсюда и все беды. Вы ничем не рискуете.

Бурцев переждал минуту и, потемнев, заявил:

— Между прочим, я мог бы и не приезжать — любого инженера послал бы из треста.

Вернулся мокрый Каныгин. Он молча передал сводку Бурцеву. Возле его бахил сразу натекли лужицы.

— Сейчас четыреста восемьдесят, могло быть и больше. Торопится водяной вал. — И Бурцев спросил: — Трос далеко лежит?

— Его отсюда видно… Решили перетягу ставить? — технорук с удивлением поднял глаза на начальника запани.

— Решили. — Бурцев произнес это слово уверенно и твердо, как клятву.

В комнате стало тихо.

— Я не дам такого приказа! Понимаете, не дам! — вдруг взорвавшись, сказал Алексей.

— Тогда это сделаю я.

— Здесь не кулачный бой. Где разумная гарантия предотвращения аварии? Вы требовали от нас расчетов — мы их дали. Где ваши расчеты? Я должен знать, почему я отдаю такой приказ. Вы подумали о последствиях неудачи?

— Ведь всю округу разнесет, — с болью сказал Каныгин.

— Неудача исключена. Увидите. — Бурцев торопливо открыл портфель, вынул бумаги, логарифмическую линейку и толстый справочник. — Все, можете идти!

Бурцев остался один. Он видел, как мимо раскрытого окна прошли Щербак и Каныгин. Хотел окликнуть начальника запани, вернуть его в контору, продолжить разговор, но понял, что сейчас это ни к чему путному не приведет.

«Я должен доказать свою правоту. Вот как все обернулось. Они хотят получить от меня расчеты, они меня экзаменуют. Щербак вдруг стал экзаменатором. А ведь ему самому достался очень трудный вопрос. А я чего-то испугался. Чего? Не знаю… Не знаю… А должен знать. Стоп! Я теряю время. — Юрий Павлович посмотрел на часы, подсчитал: — Сыну пошел десятый час. Он уже спит. А Наташа? Как она там? Ждет мою вечернюю записку. А я не дома. — Он полистал страницы справочника, но мысли уводили его к пережитому. — «Уезжайте отсюда»… Легко это у него получилось! И вроде по-доброму, а в сердце заноза… Хватит об этом! Хватит».

Бурцев потер руками виски и, взяв карандаш, стал чертить схему перетяги. Чем больше он углублялся в поиск нужного решения, тем тверже и уверенней становилось его желание осилить навалившуюся беду. Перебрав несколько вариантов расчетных формул, он остановился на оптимальном, по его мнению, дающем полную гарантию прочности. Сверил свой ответ с примером, обозначенным в справочнике, и с чувством облегчения откинулся на спинку стула.

— Ну вот и все! — Бурцев постучал карандашом по столу, потом взял лист с расчетами, беглым взглядом пробежал вычисления и, не без удовольствия перевернув исписанную страницу, четким почерком вывел: «Алексей Фомич! Принимаю ответственность на себя». И поставил подпись.

В комнату без стука вошел крепкий молодой человек, снял мокрую кепку и сказал хрипловатым голосом:

— Здравствуйте, начальник!

Юрий Павлович молча кивнул головой.

— Нас тут Щербак по тревоге поднял. На реку гонит, — объяснил парень. Потом закурил и добавил: — Тимофей Девяткин. Тутошний моторист.

— Сильный дождь, — огорчился Бурцев.

— Это у вас, городских, все дождь да дождь, — весело заговорил Девяткин. — А их, дождей, семь. Извини-подвинься.

— Как это семь? — удивился главный инженер.

— Давай посчитаем, начальник, — предложил Девяткин. — Начнем с ливня. Это проливной дождь. Самый мелкий — ситничек. А еще есть помельче. Его моросью величают.

— Слышал.

— Может быть. А вот про сеногной не знаете. Есть и такой — дождь во время покоса. Добавим косохлеста и подстегу.

— Мудреные названия, — отозвался Бурцев, прислушиваясь к далекому реву тракторов, догадавшись, что Щербак собирает технику.

— Это дожди по направлению ветра. Ну а продолжительное ненастье — мокрые дожди. Вот семь штук и насчитали. Понял, начальник?

— Теперь разобрался, — ответил главный инженер. — Спасибо за науку.

Из тишины долетел чей-то раздраженный крик.

— Опять орет наш хозяин, — осуждающе сказал моторист. — Его голос среди тысячи других различу.

— Кто это? — не понял Бурцев.

— Щербак. Как такому злыдню запань доверили? Не понимаю! Извини-подвинься.

— Первый раз слышу про Щербака такое, — сказал Бурцев.

— В страхе рабочий люд держит. Лишнего никто не скажет. Да чего тут сомневаться?! Ну ладно. Пора мне. Рад был познакомиться.

— Вы вот что, Девяткин. Найдите Щербака, пусть сюда придет.

Вскоре появились Щербак и Каныгин.

Федор Степанович, хмуро посмотрев на Бурцева, сел в угол, снял бахилы и стал перематывать портянки.

Юрию Павловичу так и хотелось напомнить ему, что здесь кабинет, а не раздевалка. Но Щербак, видимо, почувствовал раздражение Бурцева.

— У тебя, Федор, бахилы худые, — сказал он. — Возьми в кладовке новые.

Каныгин что-то буркнул и вышел из комнаты, оставив мокрые следы на полу.

Юрий Павлович взял листок с расчетами и протянул его Щербаку:

— Вот вам гарантия. Изучайте.

— Вы хоть к словам не цепляйтесь. Будет время — объяснимся.

— Согласен, — стараясь выдержать дружеский тон, ответил Бурцев. — Если что непонятно, поясню.

Алексей внимательно ознакомился со всеми расчетами и сказал:

— На бумаге все сходится.

— К сожалению, других способов изложить свои доказательства у меня нет. К тому же мы не на маневрах, а в бою. Вам, военному человеку, это должно быть хорошо понятно. Менять условия игры нельзя. Есть жестокая данность. И она определяет характер сражения. Пригласите технорука, его это тоже касается.

Алексей приоткрыл дверь и крикнул в коридор:

— Федор Степанович!

Каныгин, очевидно, давно управился со своей обувкой и ждал, пока его позовут.

Он вошел в кабинет и спросил:

— Что решили?

— Юрий Павлович обосновал свое предложение. Вот расчеты по установке перетяги. Посмотри.

— Расчеты — это хорошо, — думая о своем, заметил Каныгин. — Дай-ка я гляну.

Покуда он изучал длинные строчки и столбцы вычислений, Щербак и Бурцев молча следили за выражением его лица. И никто из них не мог угадать, что скрывается за неожиданно возникшей ухмылкой технорука.

— Я чего вспомнил? — отложив листок, сказал Каныгин. — Когда я на курсах техноруков у доски стоял и задачку по формуле решал, мне комиссия пятерку поставила. А потом вернулся на запань, и река мне свой экзамен устроила. Я по той формуле действовал и обмишурился.

— Это почему же? — заинтересовался Бурцев.

— Все было бы складно. Только еще не все повадки природы в таблицы загнаны. Так что научность бумаги, — он ткнул пальцем в цифры, — отвергать не собираюсь. Но без опыта ваша формула цены не имеет.

— Я взял максимальные величины, сделал нужные допуски, а вы, Федор Степанович, между прочим, меня к сохе тянете. Странно слышать такое от технического руководителя запани.

— Для вас соха, а для меня жизнь. Я давно по земле топаю, обязан знать, что до меня было.

Юрий Павлович понял, что Каныгина ему не переубедить. Он резко повернулся в сторону Щербака:

— Ваше решение?

Щербак медлил, не торопился сказать последнего слова.

— Хорошо. Я вам помогу. Принимаю ответственность на себя.

Алексей почувствовал в словах Бурцева горечь унижения и с нескрываемой обидой сказал:

— Разве в этом сейчас дело, Юрий Павлович?

— В этом! Кончились маневры.

— Ладно, — невесело согласился Алексей. — Будем ставить перетягу. Я вашим расчетам поверил. Должности вашей — главного инженера — поверил. А вот насчет ответственности, то снять ее с себя могу только я сам.

Из конторы все вышли вместе. Бурцев свернул к домику для приезжих.

И тогда Каныгин сказал:

— Ты сам командуй, Фомич. У меня духу не хватит. — И, посапывая, спустился к реке.

Темная ночь была во власти дождя.

Только в нескольких местах по берегу и у самой запани желтел свет в дождевой мути. Лампочки раскачивались от ударов водяных струй.

Алексей прошел к сторожевой будке у запани, где стояла скамейка под фанерным навесом.

На скамейке сидели трое в куртках с капюшонами, накинутыми на головы. Алексей приблизился и осветил фонариком лица.

— Не спится, полуночники? — спросил он, узнав мастеров.

— А сам чего бродишь? — спросил Башлыков. — Я перед сном покурить люблю у речки.

— А ты, Евстигнеев? Ты ж некурящий.

— За компанию.

Третьим был длиннорукий Павел Пахомчик.

— Меня сон не берет. Дождь отвлекает.

Чувствовал Алексей, что они скалят зубы неспроста. Понял, что караулят запань. Интересно, сами надумали или Каныгин посоветовал?

— А главный где? — поинтересовался Евстигнеев. — Вроде вы не поладили?

— Всякое было, — уклончиво ответил Алексей.

— Договаривай. Тут все свои, — настаивал Евстигнеев.

— Будем перетягу ставить, — коротко сообщил Алексей.

— А поможет? — усомнился Евстигнеев.

— По расчетам Бурцева, перетяга сдержит напор.

— А ты как считаешь?

— Мы с Федором возражали.

— Ему по должности положено знать, что к чему, — заметил Павел Пахомчик. — Какой же он главный инженер, если расчета не знает?

— А нас почему не спросили? — Евстигнеев встал со скамейки. — Или нам только багром ворочать? Помяните мое слово, не будет добра от этой затеи. Ты, Фомич, делай по-своему.

— По-своему нельзя. Не в карты играем. Сам же говорю вам: возражал, до хрипоты спорил. А он все рассчитал и доказывает: будет порядок. Теперь поздно толковать. На рассвете подымайте людей. Сбор здесь. А теперь, караульщики, идите, я сам подежурю.

— Не обижайся, Фомич. Я не приду. Если прикажешь — явлюсь. Только руки мои к перетяге не прикоснутся. — Евстигнеев тяжело вздохнул. — Вот так. А кто меня трусом назовет, я стерплю. Потом поговорим.

— Ладно, Кирилл, отдыхай. Не береди душу, — сказал Алексей.

Мастера переглянулись и ушли.

Алексей подставил ладони лодочкой под дождь и плеснул в усталые, бессонные глаза.

На рассвете ливень сменился моросью. Серые тучи низко пластали свои мокрые космы. Ветер разносил смолистый запах костров, тускло мерцавших на берегах реки.

По дороге шумно двигались тракторы. Один тянул волоком бухту троса. Проскрипела длинная телега, груженная баграми. Торопились к реке сплавщики, толкуя на ходу о предстоящей авральной работе.

На левом участке бригада Пахомчика стала рыть котлован для мертвяка. Башлыков увел свою бригаду на другой берег.

Работали быстро, слаженно. Изредка поглядывали в небо, надеялись, что уплывут тучи и поголубеет небо.

Подошел Щербак, распорядился:

— Первым пойдешь ты. А за тобой — цепочка. Людей ставь так — через каждые два метра по двое. Один с багром страхует, другой трос тянет. Понял, Башлыков?

— Ясно, Фомич, — сказал мастер и громко свистнул. Это была его команда.

Башлыков шагнул на пыж и цепко ухватился рукавицами за конец троса. До другого берега людям предстояло пройти двести семьдесят метров, укротив бревенчатый настил реки, который затаенно поджидал непрошеных ходоков, норовя сбросить их в воду.

Когда сплавщики ступили на бревна, скользкие тяжелые лесины начали ворочаться, пытаясь выскользнуть из-под ног людей, которые метр за метром продвигались к левому берегу.

Часа через три сплавщики дошли до середины реки. Алексей уже несколько раз осматривал пройденный путь, придирчиво проверяя прочность укрепления троса.

Бурцев стоял на пригорке. Увидев Щербака, он подошел к нему, снял рыжие рукавицы и, откинув влажную прядь волос, спадавшую на лоб, сказал:

— Ловко работают! Молодцы!

— Была бы польза, Юрий Павлович! А ее не будет! — И, махнув рукой, Щербак ушел.

На миг бледное лицо Бурцева застыло, и невозможно было понять, какие мысли волновали его. Он молча подошел к бревну, выброшенному из угрюмой реки своими собратьями, и, со злостью столкнув лесину в воду, увидел, что на середине перетяги образовался большой затор. Бревна безудержно громоздились друг на друга, и сплавщики, видимо, замешкались, не знали, как уничтожить затор. И тогда Бурцев заторопился к ним.

Павел Пахомчик зычно закричал:

— Стой! Опасно! Назад!

Но Бурцев уже вскочил на пыж и, балансируя на шатких бревнах, двигался вперед. Он не заметил, как они, погружаясь, образуют предательские щели. Нога соскользнула с мокрой лесины, и Бурцев, неловко изогнувшись, стал падать. Его чудом подхватил подоспевший сплавщик. Но было поздно. Бревна уже сомкнулись, зажав ногу Бурцева.

Главного инженера вынесли на берег, положили на брезентовый плащ.

Когда прибежал Щербак, Юрий Павлович, корчась от боли, тихо сказал:

— Прости, Алексей Фомич.

— В больницу надо, — сказал Алексей и, найдя взглядом Пахомчика, распорядился: — Поедешь с ним. Из больницы звони.

Несмотря на сильную боль, Бурцев держался стойко. Только изредка сжимал зубы, и тогда помимо его воли из груди вырывался глухой стон.

Угрюмым взглядом проводив уехавшую машину с Бурцевым, Алексей вернулся к перетяге. Собственно говоря, дел у него здесь не было: Каныгин уже проверил последний стык крепления троса и, опираясь на багор, всматривался в толщу бревен.

Теперь всем оставалось ждать.

В полдень опять лихо загрохотал гром и хлынул дождь. Измерили уровень реки: верхняя кромка лизала отметину грозной цифры, устрашающе черневшей на планке водомерного поста, — шестьсот двадцать сантиметров.

К вечеру водяной вал, шедший из Загорья, домчался до Сосновки, и, хотя он подрастерял на своем длинном пути немало воды, распластавшейся по руслу, все-таки река доказала свой гордый нрав, захлестнула отметку: шестьсот сорок сантиметров. Тучи замешкались, даже на мгновенье остановились, будто из праздного любопытства пожелали посмотреть на запань. Суховатым треском откашлялся гром, дождь неожиданно оборвался, и стало тихо. Только с высокого правого берега, булькая и журча, все торопились и торопились в реку мутные ручьи.

Ночь на реке была самой тревожной. Перетяга, став защитной баррикадой запани, приняла на себя невиданный натиск бревен. Зажатые между двумя преградами, они старались вырваться из загона, который устроили люди. Бревна ожесточенно теснили друг друга.

Над лежневыми плитками запани возвышался трехметровый завал. Громада неуправляемого больше сплава вступила в последнюю, отчаянную схватку с запанью.

В десять двадцать утра взбунтовавшийся пыж оторвался от перетяги. Бурно и неожиданно поднятая вода помогла лесинам показать свою удалую силу. Перетяга не выдержала напряженной борьбы — лопнула. Огромная масса древесины устремилась на запань. Динамический удар пронзил ее правое крыло.

Бревна ринулись вперед, сметая все на своем пути.

Стихия победила.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В то раннее туманное утро, когда Алексей уезжал на суд, Ольга пошла проводить его на пристань. Она старалась сдержать волнение, но грустные, неспокойные глаза выдавали тревогу. Почувствовав, что сейчас разрыдается и, у нее не хватит больше сил, чтобы подавить охватившую ее слабость, Ольга остановилась и сказала:

— Я не выключила утюг. Иди, я догоню.

И, поверив в мгновенно придуманную причину, побежала к дому, но возле молодого ельника остановилась. Сердце глухо металось в груди. Едва отдышавшись, она заторопилась назад к берегу, где в сизой мгле неясно виднелся силуэт катера. Ольга спешила к мужу, радуясь, что смогла удержать бабьи слезы.

— Вот дуреха. Натворила бы беды, — сказала она, прижимаясь к Алексею.

Он слышал усталый, прерывистый голос жены, и минуты расставания угнетали его.

— Все будет хорошо, — негромко сказал Алексей.

Ольга кивнула ему, остро чувствуя, как холодеет сердце.

— Знаю, Алеша, знаю.

Домой она вернулась разбитая. Растерянно ходила из угла в угол, стараясь представить, каким будет судебное разбирательство.

В комнате все было разбросано, дверцы шкафов невесть зачем раскрыты. Алексей уехал с небольшим чемоданчиком, хотя Ольга заботливо приготовила ему теплое белье, шерстяные носки, принесла из подпола банку клубничного варенья.

— Зачем это мне? — спросил тогда Алексей. — Думаешь, суд до зимы протянется? За неделю решат.

— Кто знает, Алеша? А вдруг похолодает.

— Привезешь.

На письменном столе лежало несколько папок. Алексей взял оттуда служебные бумаги, положил в портфель. Ольга заметила, что перед самым уходом Алексей вынул из портфеля какую-то страницу и оставил ее на столе.

Теперь, убирая вещи на свои места, Ольга увидела эту страницу. Исписанная чужим почерком, вся в формулах и вычислениях, она не вызвала у Ольги никакого интереса. Только положив ее в папку, она увидела на обратной стороне строчки: «Алексей Фомич! Принимаю ответственность на себя. Бурцев».

Путаясь в догадках, Ольга твердо была убеждена в одном: бумага касалась аварии.

«Но почему же Алексей не взял ее? — думала Ольга. — Странно. Он никогда не говорил об этой записке». И она с ужасом представила, что станет с Алешей, если его признают виновным в аварии.

Суд длился уже три дня, и Ольга собиралась поехать в город в пятницу.

Вчера она узнала, что Алексей признал себя виновным. Ей сказал об этом начальник отдела кадров запани Пашков, страшно недоумевая и горько сожалея:

— Что с ним случилось?

— Не знаю, Родион Васильевич. — И Ольга рассказала ему про записку Бурцева. — Когда он уехал, я очень боялась, что такое случится. Теперь все свершилось. Никого не пожалел — ни Сережу, ни меня. Как это несправедливо! — Она говорила с искренней болью, веря в сочувствие Пашкова.

— Он себя не пожалел, — услышала она неожиданный ответ Пашкова. — Раньше я тоже думал, что Алексей достоин только упрека. Теперь многое прояснилось. Милая Ольга Петровна, простите меня, ничем не могу вас утешить.

— Он даже защитника не взял.

— И это понять можно — Щербак.

— Легко вы говорите. А у меня сердце разрывается! Ну пусть он такой, его не переделаешь. Но ведь есть люди…

— Есть люди, — прервал ее Пашков. — И судьба Щербака им не безразлична.

— Да, да, — смутно согласилась Ольга. — Но Алеша уже сидит на скамье подсудимых. И ждет приговора. Мне говорили, что за это дают пять лет тюрьмы. Пять лет! — Ольга неожиданно вспыхнула от осенившей ее мысли: — Я поеду в суд! Я сама передам им записку Бурцева. Пусть они знают.

— Я бы на вашем месте сделал то же самое, — сказал Пашков.

Утром следующего дня быстроходный катер примчал Ольгу в город.

Опасаясь, что Алексей запретит ей идти к Градовой и, конечно, отберет записку, Ольга решила сразу же направиться в суд.

Она стояла у дверей кабинета Градовой и ожидала ее прихода. По длинному широкому коридору два милиционера конвоировали наголо остриженного парня с тупым выражением бесцветных глаз.

— За убийство судят, — услышала она разговор стоявших рядом людей.

Ольга уже несколько раз мысленно произносила слова, которые хотела сказать судье, и даже продумала, в какой момент ей следует вынуть записку и передать Градовой. И все-таки ее не оставляло беспокойство от необычности предстоящей встречи. Было мгновение, когда она вдруг решила уйти, но сумела побороть сомнения и страх. Ольга прижалась к стене, и от этого ей стало зябко.

— Вы кого ожидаете? — услышала она голос женщины, подошедшей к двери.

— Судью Градову, — выдохнула Ольга.

— Я Градова. Что случилось?

— Здравствуйте. Я — Ольга Щербак. Мой муж…

— Знаю.

Градову раздражали слезливые просители, назойливо умолявшие ее проявить больше чуткости к их родственнику, дело которого она ведет. И хотя Градова всегда испытывала определенную жалость к близким подсудимого, такие просьбы ее глубоко оскорбляли.

— Я не хочу вас ни о чем просить, — сказала Ольга, догадавшись о мыслях судьи. — Только скажите: как его дела?

— Странный вопрос. Суд еще не кончился. Будет приговор — сами поймете. Извините, меня ждут. — И Градова вошла в кабинет.

Только услышав стук закрывшейся двери, Ольга поняла, что все кончилось: она упустила момент, чтобы передать записку Бурцева.

Ругая себя в душе, Ольга, однако, не зашла в кабинет и направилась к выходу.

Через полчаса она была в гостинице.

Алексей опешил от неожиданного появления Ольги.

— Что-нибудь случилось?

— Нет. Просто я соскучилась. Здравствуй, Алеша.

Они поцеловались.

— Как Сережа?

— Хорошо. У мамы он.

Ольга села на диван, поставив у ног чемоданчик, где лежали рубашки мужа и банка клубничного варенья. Белую сумку она держала в руках, словно собиралась тут же уйти.

— Ты что-то скрываешь? — заметив состояние жены, сказал Алексей.

— Просто устала. Ночь в дороге. За тебя душа болит.

— Что ж делать, Оленька? — Алексей включил электробритву. — Извини, мне скоро в суд идти.

Комната наполнилась тоскливым жужжанием. Оно раздражало Ольгу и почему-то напоминало жесткий разговор с Градовой.

— Скажи, Алеша, почему ты признал себя виновным?

— А говоришь, ничего не случилось, просто соскучилась.

— Я очень боюсь потерять тебя, Алеша. Зачем ты признал себя виновным?

— Я был начальником запани. И все двадцать лет знал, что за Сосновку отвечаю я. Почему же теперь, когда случилась авария, я должен забыть про это? И кто мне поверит, что я неповинен?

— Что с тобой, Алеша? Неужели во всем виноват только ты? Каныгин сорок лет на запани. Он не подставил своей головы.

— Он может, а я…

— На таких воду возят! — не дала ему договорить Ольга. Резким движением она раскрыла сумку и, вытащив записку Бурцева, воскликнула: — Вот виновник! Почему ты прячешь эту бумагу?

— Записка здесь ни при чем.

Вскочив с дивана, Ольга всплеснула руками и умоляющим голосом попросила:

— Объясни! Я хочу понять. Если Бурцев, главный инженер треста, пишет: «Принимаю ответственность на себя», почему ты заслоняешь его своей грудью? Ведь тебе сидеть пять лет. — Она протянула ему бумагу: — Прошу тебя, отдай ее судье.

— Спрячь записку, Ольга. Она мне не нужна.

— Нельзя быть таким жестоким.

— А хорошо поступать, как ты советуешь? Прийти в суд и рявкнуть: «Бурцева судите, а не меня!» Так, что ли?

— Но они не знают об этой записке.

— Бурцев живой, могут спросить. Да и мало что изменит эта записка.

— Ты должен действовать. Нас бы хоть пожалел. — Голос Ольги дрогнул. — Я прошу тебя, ну посоветуйся с защитником. Ты ж ничего не украл. Никого не убил. Тебе нечего стыдиться. Случилось горе. Меня не слушаешь — стерплю. Зачем себя казнишь?

— Я иначе не могу. Как тебе объяснить? — Алексей вышагивал по комнате. — Оставим записку. Рассуди сама. Меня привлекли к уголовной ответственности. Идет суд. При словах: «Подсудимый Щербак» я встаю. Ты предлагаешь на все отвечать: «Моя хата с краю». Достойно ли это, Ольга?! Я сам не сплю. Здесь все горит — он дотронулся ладонью до сердца. — Не могу перешагнуть через свою совесть. Себя уважать перестану.

— Почему же твоя доброта должна спасать других? Кто Сереже заменит отца, когда тебя уведут в тюрьму? Бурцев?

— Ладно, Ольга. Мне пора. Располагайся. Обедай без меня. Я приду поздно.

Он вышел из гостиницы. Было теплое утро. Щербак постоял, невесело вглядываясь в лица прохожих, и зашагал в суд.

Возле дома Щербака остановилась машина, и кто-то постучал в окно. Это приехал шофер управляющего трестом Назарова.

— Я за вами, Алексей Фомич, — сказал он. — Хозяин велел приехать.

— Домой отпустили его?

— Куда там! Мается в больнице. Лежит и все в одну точку смотрит, как чокнутый. Не дай бог, чтобы так прихватило! Ужас! — Виктор был молодой парень, балагур, но шофер классный, за что Назаров уважал его и баловал.

— Как его самочувствие?

— Хреново, но держится молодцом. Семь флаконов лекарств извел. Кошмар! И все дни считает, когда выпишется, — шофер похрустел яблоком и погодя спросил: — А у вас как?

— Все так же, — вздохнул Алексей.

— Копает следователь? Придирается?

— Просто серьезный человек. Разобраться во всем хочет. Про аварию Назаров знает?

— А кто ему скажет? Мне Клавдия Федоровна вчера наказала: если Щербака повезешь, ему тоже скажи, чтобы ни-ни. Сами понимаете, как может обернуться: сердце пару раз стукнет — и все… Кошмар! Так что вы про заговор помните.

— Может, мне лучше не ехать?

— Не знаю, Алексей Фомич. Вам виднее. Я человек какой: сказано — сделано.

— Буду ему в глаза смотреть и брехать как собака. Куда это годится?

— А вы сами спрашивайте — как, что? Про футбол можете. Очень он интересуется. Болеет за армейцев — запомните. Ну, едем?

— Семь бед — один ответ, — вздохнул Щербак. — На месте определюсь.

— Правильно, — согласился шофер, трогая машину.

В палате было чисто и уютно. Кровать Назарова стояла у окна. Он лежал и о чем-то думал, уставившись в потолок.

— Здравствуй, Григорий Иванович, — негромко сказал Щербак.

— Здорово, Алексей, — не двигаясь, ответил Назаров. — Вот и ты меня навестил. Садись, располагайся. Давно не толковал с тобой.

— Живой, значит? — зачем-то спросил Алексей.

— Пока живой.

— Не люблю болеть, — признался Алексей.

— А кто любит? Кому нужен конфликт с медициной?

— Некоторым нравится.

— Так те больше притворяются. И от этого притворства рано помирают. Мы с тобой другие — долго жить будем, Алеша.

— Домой скоро?

— Обещают. Надоело здесь. Скучно.

— Но и «ремонт» необходим.

— На капитальный я б с удовольствием… Я так и сказал профессору, Алеша.

— Посмеялся небось он?

— Да нет. Откровенный мужик. Сказал мне: «Я, знаете ли, хитрый старик. У меня самого лечение особое. Я у гомеопатов лечусь». А мне другое лекарство прописал — покой.

— Покой тебе, Григорий Иванович, не помешает. Это уж точно. Успеешь свое наверстать.

— Ладно. Расскажи, как живешь? Что нового?

Щербак опечалился — очень уж врать не хотелось. И, вздохнув, сказал:

— Да что у нас нового, Григорий Иванович? Сам знаешь, работаем. И все тут. Один день поспокойнее, другой похуже. Так и живем.

— Что же ты ни разу ко мне не выбрался? А? Все-таки в товарищах давно ходим.

— Собирался…

— Сам видишь, какой я. И скучно мне.

— Понимаю, что плохо, — тихо сказал Щербак. — Я все понимаю. Забот было много.

— Заботы всегда будут, Алеша. А болеем мы, к счастью, не каждый день. С планом все нормально?

— Работать не разучились, Григорий Иванович, — с деликатной застенчивостью отозвался Щербак. — Нормально работаем.

— Кто знает? Отсюда мне не видно. Накапай мне из розовой посудины пятнадцать капель — пора лечиться.

Алексей долго, с терпеливым старанием отсчитывал капли в мензурку, как будто от его аккуратности зависела жизнь Назарова, и, поймав себя на мысли, что просто тянет время, огорчился. «Не умею притворяться», — тоскливо подумал он, протянув лекарство товарищу.

Тот выпил и сказал:

— Вот так каждые три часа. Что еще поведаешь про свои дела? Что-то ты сегодня не очень разговорчивый, Алеша.

— Сам знаешь, Григорий Иванович, в больнице особый разговор.

— Это ты верно сказал. И я вот историю одну слышал. Как-то заболел старик Рокфеллер, и, чтобы, значит, он поменьше волновался, ему газетку специальную печатали. Разумеется, в одном экземпляре. Мол, доходы в безопасности, рабочий класс не бастует и все в таком роде.

— Неплохо придумали, — сказал Щербак, с тревогой оглядываясь по сторонам.

— Догадливый ты у меня. Газетку уже ищешь. — вздохнул Назаров. — В тумбочке она. Достань.

Алексей заметил, что Назаров оставался спокойным, словно уже давно привык ко всем новостям, а глаза его смотрели из-под густых и лохматых бровей сумрачно, недовольно, точно уличали товарища во лжи. Когда Щербак вытащил газету, сердце его защемило — он узнал статью с крикливым заголовком «Авария» и теперь сидел молча, проклиная себя и все на свете: «Эх, несмышленыш! По глупости решил, что обведу его вокруг пальца. Гриша всех нас, вместе взятых, насквозь видит».

— Кто передал? — глухо спросил Алексей.

— Тут от скуки даже рецепты читать начал, а газетки кочуют из палаты в палату.

— Значит, обо всем уже давно известно?

— Со вчерашнего дня. А статейка жидкая. Валяй сам — все по порядку.

— Долгий это разговор.

— Убытки подсчитали? Небось на миллион нарвались?

— Почти миллион.

— Должно быть, следователь вокруг тебя уже топчется?

— Допрашивает.

— Тебе, Алексей, в священники подаваться нельзя. Плохо утешать умеешь. Рассказывай.

Может быть, душевная тоска оказалась сильнее тревоги за больного человека, а может, Алексей просто не верил в страх перед сердечными болезнями, неподвластную силу которых ему еще не довелось испытать на себе, только он в глубокой печали обо всем рассказал Назарову.

— Теперь вот жду суда, — закончил Алексей.

— У тебя еще будет, а надо мной суд состоялся. Сейчас, когда ты толковал про беду.

— Ты-то, Григорий Иванович, при чем здесь?

— Кто Бурцеву пост главного инженера доверил? Ты или я?

— Человек он у нас новый…

— Но я-то старый! — перебил с возмущением Назаров, разом забыв про свою болезнь. — Я на эту должность прочил Мягкова — мне не утвердили. Разве можно было перетягу ставить? Ты куда смотрел? Русло широкое, огромный напор пыжа.

— Нашлись люди, которые отстаивают правильность этого решения.

— И еще найдутся. Черт с ними! Я-то знаю, где правда! — закричал Назаров. — Ты что, слепой котенок, не соображаешь?!

Дверь палаты распахнулась, и вошел главный врач. Он посмотрел на Щербака и возмущенно приказал:

— Немедленно оставьте больного!

Ольга долго ходила по комнате, размышля, о муже, потом сняла телефонную трубку и позвонила Назарову.

— Мне нужно поговорить с вами, — сказала она.

— Приезжай. Жду, — ответил Григорий Иванович.

Когда Ольга вошла в большой кабинет, отделанный пахучей сосной, Назаров сразу заметил ее смятение, но не стал докучать вопросами, а тут же позвонил куда-то по делам, чтобы она могла хоть чуть успокоиться. Окончив разговор, он подошел к Ольге и сказал:

— Знаю, это тяжело.

Она кивнула головой и вынула записку Бурцева.

Назаров прочитал бумагу, задержал свой взгляд на формулах и вычислениях, потом шумно задышал, прошелся по кабинету.

Ольга заметила внезапную бледность, растекшуюся по его лицу.

— Вот как! Любопытно, — наконец выдохнул он. — Откуда это у тебя, Оля?

— Лежала у Алексея в папке.

— Мир полон парадоксов, — усмехнулся Назаров. — Черт-те что творится на белом свете. Может, Фомич просто забыл об этой записке? В таком состоянии всякое бывает.

И тогда Ольга рассказала про разговор с Алексеем.

Назаров внимательно слушал, и по глазам его было видно, как зажглись в них гневные огоньки.

— Может, вы уговорите Алешу сказать про записку?

— Нет, его не уговоришь.

— Пропадет он. Засудят. Придумал себе вину и несет чужой крест. Вас-то он послушает, уговорите его.

— Это хорошо, что ты пришла, Оля, — сказал Назаров. — Я не стану уговаривать Фомича. Зря время потратим. Тут другие должны заговорить.

Ольга слушала, растерянно прижимая к коленям белую сумку и не понимая, кто эти другие, о которых говорит Назаров. Но в том, что Григорий Иванович был искренен и честен, Ольга не сомневалась.

И она с надеждой спросила:

— Разве нельзя ничем помочь Алексею?

Два месяца назад, весной, Назаров перенес инфаркт миокарда, и только чудо спасло его. Это чудо было в силе духа больного, в его воле, желании жить; и тогда, повинуясь страстной вере, слабое сердце вновь продолжало биться.

Сейчас в сердце Назарова появилась тупая боль. Он накапал в стакан лекарства, привычно разбавил водой и, выпив, опустился на стул.

— Может, врача вызвать?

— Не надо. Пройдет. А бумагу оставь. Она нужна мне.

Как-то вечером, уложив спать Сережку — ему уже пошел шестой год, — Ольга читала журнал. За окном начиналась ночь.

В сенях хлопнула дверь, и Щербак, не сняв бахил, прошел в комнату.

— Ты опять поставила двойку Косте Котову?

— Бестолковый мальчишка. Лентяй.

— А то, что Костя в доме отца заменил, ты забыла? Мать его день работает, три болеет, после смерти Никиты нервы у нее ни к чему. Это ты забыла? А троих детей напоить, накормить и обуть надо. Разве ты не знаешь, что Костя в доме хозяином стал? По дрова — он, по воду — он, на участке — он, в магазин, — он!

— Но я не могу лгать, ставлю отметки за знания.

— Больше ты никогда не поставишь ему ни одной двойки!

— Поставлю, — ответила Ольга. — Я педагог.

Алексей сел на стул и язвительно ухмыльнулся.

— Ты довела Костю до того, что он терпеть не может ни географии, ни тебя. Неужели после этого ты можешь называть себя учителем?

Обида отозвалась в душе, но, терпеливо сдерживая себя, Ольга ответила:

— От Кости Котова я буду требовать так же, как и от ребят всего класса.

Алексей вскочил со стула:

— Ты не смеешь ставить ему двойки!

От его крика проснулся Сережка, и Ольга ушла к сыну. Потом, ночью, она плакала и не могла понять: отчего же боль чужих людей для Алеши ближе и дороже слез родного человека? Разве это справедливо?

Через день Ольга вызвала отвечать Костю Котова. Худой и испуганный, он стоял у доски, не приготовив заданный урок, и глядел на учительницу утомленными глазами. Не зная почему, она не поставила ему двойку, — должно быть, почувствовала ту правду, о которой говорил ей муж, но от этого ее обида и злость на Алексея только возросли. Может быть, с мальчишкой она и не совсем была права, но все равно не смел Алеша так обижать ее. Не всякую боль души можно утишить — есть обиды, которые проходят и забываются, но оставляют шрамы на сердце.

До начала судебного заседания оставалось полчаса. Градова мелким округлым почерком выписывала из судебного дела факты, которые предстояло уточнить при допросе обвиняемых. В коридоре послышались громкие голоса, и в комнату вошли возбужденные заседатели Ларин и Клинков.

— О чем сегодня спор? — оторвавшись от бумаг, спросила Градова. — Опять из-за футбола?

— Что вы! Вячеслав Иваныч — любитель-болельщик. В нем еще не проснулся азарт профессионала, — сказал Клинков с детской улыбкой, которую сохранил в свои тридцать лет. — Футбольные страсти посещают его редко.

Ларин молча смотрел на своего коллегу и с мудрой снисходительностью, нажитой за долгие годы, слушал его.

— Разговор о другом, — не утихал Клинков. — Уважаемый доктор не учитывает сложного процесса накопления бесспорных доказательств.

— Вот как! — удивилась Градова. — При его педантичности и профессиональной осторожности это исключено.

— Возможно, в операционной Вячеслав Иваныч неуязвим. А по поводу Щербака высказался довольно недвусмысленно: виновен.

— Позвольте, — тут же вмешался Ларин. — У меня сложилось определенное мнение, которое я откровенно высказываю. Я и сейчас утверждаю: нет необходимости расширять круг свидетелей.

— А я настаиваю на вызове новых свидетелей! — горячо возражал Клинков. — И в частности — Бурцева.

— Разве это что-либо изменит в существе дела? — Ларин чуть повысил голос. — Представьте себе такую ситуацию. Профессор предлагает мне прооперировать больного, которого я наблюдаю. По моим убеждениям, это делать преждевременно. Профессор настаивает. И я поддался его совету. А исход операции летальный. Кто отвечает за смерть больного? Я или профессор? Утверждаю — я. Ошибка доктора Ларина — вот как это надо оценить. Чувство ответственности состоит из многих оттенков. Но все они не исключают главного — собственной совести. Уверен, что я прав.

— До вашего прихода я как раз перечитала показания Каныгина и была озадачена одним обстоятельством. Почему Щербак признал себя виновным, а Каныгин отрицает свою вину? Видимо, каждый-из них по-своему оценивает какие-то факты, которые мы с вами еще не выявили. Почему же нам не сделать определенные шаги по пути исключения неизвестных мотивов? Я склонна поддержать предложение Клинкова.

— Из всех дел, которые мне довелось решать, нынешний процесс представляет особый интерес. Передо мной возникает нравственный аспект поведения людей, и я не перестаю об этом думать. В цехе, которым я руковожу, более тысячи человек. Проблема личностной ответственности моей и всех, с кем я работаю, пожалуй, самая важная. — Клинков говорил медленно, будто взвешивал каждое слово.

— Стало быть, образовалось большинство, — сказал Ларин и, сняв очки, протер стекла платочком. — Ответственность я трактую как позицию человека в жизни. Есть она у него — он личность. Нет — простите, амеба.

— Обвиняемый признал себя виновным. По вашей концепции он уже личность? — спросил Клинков.

— Вы, Глеб Кузьмич, чересчур свободно обращаетесь с моей мыслью. Истина всегда конкретна. В данном случае, говоря о Щербаке, утверждаю — личность.

— А вдруг эта личность угодит в тюрьму? — допытывался Клинков. — Останется Щербак личностью или…

Ларин не дал ему договорить:

— Для меня — да.

Градовой был по-человечески любопытен этот разговор. Она всегда старалась отступить, уйти на второй план, когда говорили или спорили заседатели. В этом она видела не только равноправие судей. Она знала, что жизненный опыт ее товарищей давал им право выносить приговор.

— Будем считать, что вопрос решенный, — сказала она. — Бурцева вызываем свидетелем.

Через несколько минут судьи уже входили в зал, чтобы продолжать процесс.

А тем временем Ольга, растревоженная поездкой в город, возвращалась в Сосновку, домой. Возле остановки автобуса стоял Костя Котов.

— Здрасьте, Ольга Петровна, — сказал мальчик, переступая худыми ногами в стареньких кедах. — Вы от дяди Алексея приехали? Да?

Она молча кивнула мальчику.

— Маманя сказала мне, что дядю Лешу никто не посмеет обидеть. И все будет хорошо. Вы не бойтесь, Ольга Петровна. Маманя никогда не обманывает.

Ольга с силой и нежностью обняла мальчика, чем напугала Костю, и, не удержавшись, заплакала…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

С того времени, когда Ольга передала Назарову записку Бурцева, Григорий Иванович не встречался с главным инженером. Он не мог и не хотел больше доверять ему техническое руководство делами треста и обстоятельно написал об этом в министерство. Назаров, конечно, догадывался, что у Бурцева найдутся защитники и они будут откладывать решение вопроса до окончания суда.

В понедельник утром в кабинет Назарова, опираясь на костыли, вошел Бурцев и сказал:

— Звонили из Климовки. Они направили запрос по поводу реконструкции запани. Ко мне их письмо не поступило. Может, оно у вас, Григорий Иванович?

— Я передал его Гридневу. Он ответит им.

— Почему Гриднев?

— Добросовестный человек и опытный инженер.

Лицо Бурцева мгновенно зарделось. Он подошел ближе к столу, шумно ударяя костылями о блестящий паркетный пол.

— Я здесь главный инженер. Мне надлежит решать этот вопрос.

— Теоретически все правильно, — сказал Назаров и неожиданно спросил: — Неужели вас не интересует суд над Щербаком?

— Я достаточно информирован о ходе процесса.

— Информированы? — нараспев повторил Назаров. — Очень удобное слово: информирован.

— Я пришел по делу и прошу ответить на мой вопрос.

— Не понимаю, — Назаров горестно покачал головой. — Чего у вас больше: подлости или наивности?

— Вы не имеете права так разговаривать со мной!

— Все это пустое, Юрий Павлович. Вы не подумали, что сплавщики больше не поверят вам, ни за что не поверят? Они ведь тоже информированы. А если хотите знать всю правду, то мне звонил начальник Климовской запани и просил решить вопрос помимо вас.

— Грязная склока! Вы задались целью скомпрометировать меня и подтасовываете факты.

— Заблуждаетесь, Юрий Павлович. Вспомните Щербака. В Сосновке случилась не только авария. Там рухнул ваш авторитет.

— Неправда! — воскликнул Бурцев и зачем-то взмахнул костылем, словно искал защиту. — Когда я приехал в Сосновку, на запани было явное предаварийное положение. Я выбрал наиболее радикальную спасительную меру. Щербак согласился с ней. Почему вы не допускаете, что могла произойти ошибка, от которой никто не застрахован, и поэтому оправданный риск не уберег запань?

— Допускаю. В том-то и дело, что допускаю. Но вы добровольно покинули капитанский мостик. Ваша ответственность исчезла, когда случилась катастрофа. А люди, которые были рядом с вами, попали на скамью подсудимых.

— Не я отдал под суд Щербака. Чего вы добиваетесь?

— Справедливости.

— Вам нужно, чтобы меня осудили?

— Нет! Сами сотворите над собой суд.

— Я достаточно пережил. Но не думаю, чтобы вас это волновало.

— Не обо мне думайте. Совесть свою призовите к ответу. И вспомните в эти минуты конструктора Туполева. Когда один из его самолетов шел на посадку и пилоту не удалось выпустить шасси, а это, как вы догадываетесь, угрожало гибелью многих людей, Туполев первым примчался на аэродром.

— Хорошо, — решительно заявил Бурцев. — Я пойду в суд. И скажу все, что я знаю.

Он цепко ухватился за костыли и вышел из кабинета. Бурцев не сказал Назарову, что у него в кармане лежала повестка в суд. Его вызывали свидетелем по делу Щербака.

В зал вошел Макар Денисович Михеев, старик неопределенного возраста, с морщинистым лицом и гвардейскими усами.

Он первый раз в своей жизни участвовал в судебном процессе и поэтому с нескрываемым любопытством разглядывал зал — познание жизни для него было беспрестанным. Особенно Михеева поразили судейские кресла, высокие, массивные, украшенные строгим орнаментом. А кресло Марии Градовой венчалось полукружьем, на котором виднелся герб, искусно сработанный резчиком по дереву.

В былые времена Макар Денисович тоже увлекался резьбой. Кое-что даже сейчас осталось: наличники на окнах, крылечный навес…

— Сколько километров от вашего водомерного поста до запани? — спросила Градова свидетеля.

— Кругленько — пятьдесят километров.

— Сколько раз в день вы производите замеры уровня воды?

— Два. В восемь утра и в восемь вечера. Вроде симметрии, — отозвался Михеев.

Он любил разные ученые слова и свято был убежден, что мог толковать с людьми на любые темы. А если чего и не знал Макар Денисович — хитростью брал. Пойди потом разберись, где он прав, а где нет.

— Вы сделали замер. Что происходит дальше?

— Беру журнал водомерных наблюдений и пишу, к примеру, три метра или три двадцать. Между прочим, пишу чернилами, карандаш-то, он блеклый — не пользуюсь.

— Дальше что? — по-деловому перебила судья, почувствовав привязанность свидетеля к разговорам.

— Записал аккуратненько, значит, и звоню в контору, на запань. Докладываю по форме: Вербинский водомерный пост в восемь часов утра — три метра.

— Что еще входит в круг ваших обязанностей?

— Я к реке приставлен. Слежу за уровнем воды. Пойдут дожди — река богатеет. А дождь, он ведь не по расписанию хлещет. Иду, замеряю. А когда лес молем идет, глаз не свожу со своего участка. Всяко случается: заторы, завалы. Лес-то в воде дичает. За ним присмотр нужен. Вот помнится…

— Это понятно, — сказала Градова. — Одиннадцатого июня вы передали сводку?

— Нет.

— Почему?

— Не смог. Заболел. Скрутило меня — дыхнуть не мог, симметрия вся моя вышла. В животе, простите, боль, будто по животу режут. Я один, вокруг ни души. Что делать, думаю? Хоть бы до утра дотянуть.

— У вас же есть телефон, — напомнила судья.

— Ясное дело, как мне без телефона? Но на дворе ночь. Кому позвонишь? Дотянул до утра — совсем худо стало. Не пропадать же задаром, думаю: сполз с койки — и к дороге.

— Бюллетень в тот день получили?

— Полная симметрия — меня ж в больницу положили. Справка при мне, — Макар Денисович полез в карман, в другой и, гордый за свою догадливость, вытащил справку. — Из-за этого аппендицита и сводки не было. Такая болезнь, знаете…

— Подсудимый Каныгин, — снова прервала судья подробности объяснения Михеева, — когда вы узнали, что Вербинский водомерный пост молчит?

— Одиннадцатого июня в восемь двадцать утра.

— И что вы предприняли?

— Случается иным часом, что бывает задержка. Но Михеев — человек надежный. Вот и решили обождать.

— И долго вы ждали?

— До вечера.

— Какие потом приняли меры?

— Хотел послать Василия на машине — это наш шофер, — чтобы он проверил на месте, в чем дело.

— А почему катер не направили?

«Вот дурная баба! Какой там катер, ей-богу», — подумал Каныгин и сердито объяснил:

— Река забита лесом.

Слегка смутившись от допущенной оплошности, судья спокойно спросила:

— Что же было дальше?

— Вызвал я шофера и говорю: «Дуй, Василий, в Вербинку». А он отвечает: «Мотор барахлит. По этой дороге я сутки добираться буду. Пусть Леший сам едет на ночь глядя». Я тогда…

Мария задохнулась, словно ее сердце было пробито насквозь шальной пулей.

«Леший, — ожгло Градову. — Точно. Того летчика звали Леший… Ну вот мы и сочлись…»

Она нашла в себе силы, чтобы успокоиться, и спросила:

— Минуточку, подсудимый Каныгин. Кого шофер Василий назвал Лешим?

— Про Щербака он так сказал, — ответил Каныгин. — К Алексею Фомичу фронтовые друзья, летчики, иногда съезжались. Рыбачили. Так они его все Лешим кликали. А возил их Василий. Вот, верно, и подхватил — язык-то без костей.

Перед тем как отправить молодую радистку Машу Градову в партизанский отряд, ее пригласили в штаб командования.

Курчавый майор, у которого отчаянно скрипели новые хромовые сапоги, сообщил радистке Градовой кодовый шифр — стихотворную строку Лермонтова: «Выхожу один я на дорогу».

Маша спросила, смущаясь от робости:

— А можно из Пушкина?

Майор, конечно, мог настоять на своем, но вопрос радистки заинтересовал его. Проскрипев по комнате сапогами, он спросил:

— Не уважаешь, Градова, поэзию Михаила Юрьевича?

— Вы меня не так поняли.

— Зря. Красивый человек был поручик Лермонтов.

— Я знаю. Но мне хочется другой код: «Там чудеса, там леший бродит».

С тех пор Градова два года не расставалась с этим кодовым шифром, сказочной пушкинской строкой. А потом, когда она была тяжело ранена и лежала на окровавленной плащ-палатке в туманном осеннем лесу, Маша услышала горькие слова командира отряда:

— Возьми нашу радистку. Добром прошу тебя, Леший! Не выдержит долго она.

И ответ того летчика, который она никогда не забудет:

— Живых надо вывозить, а не покойников!

Но, видно, и вправду от судьбы не уйдешь: спустя много лет, хотя она не искала этого человека, он появился перед ней как подсудимый, доверив ей свою жизнь, как когда-то она ему. Однако Градову все же поражало совпадение случайностей, словно кем-то заранее подготовленных: и кодовый шифр — «леший», и летчик — Леший, и подсудимый — Леший.

Интуитивные предположения, смутные догадки, наконец, предчувствие никак не укладывались в систему убедительных доказательств, дающих ей право окончательно решить, что тот летчик и есть Алексей Щербак, ее теперешний подсудимый.

Во время перерыва все вышли из зала, кто покурить, а кто просто поразмяться.

День был погожий, румяный.

Алексей стоял в коридоре у раскрытого окна. Ветерок освежал его, успокаивал.

Рядом остановились Каныгин и адвокат.

— Алексей Фомич, — сказал адвокат, — показания моего подзащитного меня удовлетворили. Хочу дать вам несколько советов.

— Но вы же не мой защитник.

— Это, конечно, так, — согласился адвокат. — Но, видите ли, ваши ответы и ответы моего подзащитного не должны иметь разночтений. Вы, собственно, связаны нынче одной веревочкой. Помните главное: не торопитесь отвечать. Вы — хозяин времени.

— Что еще?

— Ваша ирония — это эмоции. Обходитесь без нее. Вы когда-нибудь были в парикмахерской?

— Заходил.

— Значит, видели, как действует хороший парикмахер? Классный?

Каныгин крякнул от удовольствия, потому что давно уже знал эту премудрость, и, не удержавшись, сказал:

— Пять минут мылит, две минуты бреет.

— Именно так, — холодно заметил адвокат.

Он сдержанно поклонился, всем своим видом показывая, что удивлен поведением Щербака, и торопливо увел с собой Каныгина.

Алексей повернулся к окну и с молчаливым достоинством смотрел на город.

Услышав знакомый голос за спиной, оглянулся и, пораженный, замер.

Перед ним стояла судья Градова.

— Мне хотелось бы с вами поговорить.

— Пожалуйста, — сказал Щербак.

— Алексей Фомич… — произнесла Градова и умолкла.

— Я вас слушаю, — напомнил о себе Щербак, не догадываясь о состоянии судьи.

— Вы летали в Кремневку? Это очень важно для меня, — чеканя каждое слово, заявила она. — И для вас тоже.

— Я говорил уже, что летал. Осенью. В гостинице я потом долго вспоминал, когда это было. И представьте себе — вспомнил! Восемнадцатого октября.

— Восемнадцатого?

— Да.

— Вы точно уверены?

— Абсолютно. — И с участием спросил: — А что, вы бывали там?

— Бывала.

— В это время?

— Да. — Градова резко повернулась и зашагала по коридору.

Вечером, когда на улице стало тихо и прозрачно, когда смирился ветер, задремав на крышах, Градова, поразмыслив, пришла к выводу, что не может вести дальше этот процесс, иначе засудит этого подлого летчика.

Ей нужен был дружеский совет мудрого человека. Таким для нее был Александр Павлович, бывший председатель городского суда, юрист больших знаний и опыта. К нему многие приходили за советом, а случалось, что и он сам, познакомившись с запутанным делом, деликатно вступал в беседу с судьей, тактично привлекая его внимание к сложным вопросам, которые не бросались сразу в глаза.

Градова ценила его чуткость, привязанность к людям и с гордостью считала Александра Павловича своим духовным наставником. А когда он ушел на пенсию, не забывала дороги к нему, каждый раз восхищаясь щедростью его сердца. Александр Павлович не ошибся, поняв, что приход Градовой в поздний час не просто визит вежливости, а вызван необходимостью посоветоваться по важному для нее делу.

И хотя она с искренним интересом расспрашивала о его житье-бытье, Александр Павлович уловил удобный момент и сказал:

— Со мной все ясно. В домино на скверике не играю — бог миловал. Пишу учебник «Тактика допроса». — И, коснувшись рукой объемистой рукописи, добавил: — А вот вы мне, мадам, сегодня не нравитесь. Не скрою.

И Градова рассказала о своих треволнениях.

— Давненько меня не баловали такими детективами, — весело сказал Александр Павлович и закурил трубку.

Она ничего не ответила.

— И что же вы хотите предпринять, мадам? — он поднял на нее глаза, продолжая улыбаться тонкими губами.

— Заявить самоотвод.

— Основания?

— Формальных оснований, к сожалению, у меня нет, — грустно сказала Градова.

— Согласен, — подтвердил Александр Павлович, прикуривая погасшую трубку.

— Но мое самочувствие мешает делу. Вы верите мне?

— Еще бы! — Александр Павлович покачал головой и неторопливо заговорил: — Помнится, в студенческом общежитии был у нас парень, который воровал у ребят продукты. И вот, представьте себе, встречаемся недавно — года три назад. И что же? Я к нему испытывал невероятное отвращение. Так и хотелось, знаете ли… А он уже солидный и достойный человек. Вот ведь как случается.

Градова вздохнула и странно улыбнулась — рассказы Александра Павловича умели успокаивать людей. Заметив, что его собеседница воспрянула духом, он спросил:

— В процессе судебного разбирательства ваше предположение, что тот самый летчик и ваш подсудимый — одно лицо, подтвердилось?

— Нет.

— Он ваш родственник?

— Нет.

— Вы лично причастны к произошедшей аварии?

— Нет.

— Вы имеете фактические подтверждения, что именно Щербак не вывез вас?

— Нет.

— Значит, мы имеем дело только с догадкой, предположением… Допускаете? А если вы ошиблись?

Градова молча кивнула.

— Я понимаю ваше желание заявить самоотвод, — продолжал Александр Павлович. — Но согласитесь, что самочувствие, вызванное догадкой, не может стать поводом для вашего устранения от участия в процессе.

— Несколько часов назад я говорила с ним…

— И что он?

— Щербак утверждает, что прилетал в Кремневку восемнадцатого октября.

— Вы не верите ему?

— Он сказал правду. В тот день к нам прилетал только Леший.

— Но Лешим мог оказаться любой из летчиков. Довольно распространенное прозвище. И еще вопрос. Зная про свой неблаговидный поступок, зачем ваш подсудимый Щербак точно обозначил злополучный день. Это не сулило ему большой радости. Подумайте. Сей факт должен предостеречь вас от поспешных выводов.

— Возможно, он забыл эту историю…

— Опять догадки, — заметил Александр Павлович.

— Не представил бывшую радистку в роли судьи.

— Можно придумать много версий.

— А подвергать себя столь трудному испытанию — можно? Неужели вы думаете, что я могу забыть тот день?

— При всех эмоциях — закон есть закон. И вы, я знаю, сумеете сохранить свое достоинство? Я бы не санкционировал ваш самоотвод.

— Но закон на моей стороне. Судья не может участвовать в деле, если имеются иные обстоятельства, дающие основание считать, что судья лично, прямо или косвенно заинтересован в этом деле…

— Вот, вот… Иные обстоятельства. А у вас только догадки. И негоже вам, Мария Сергеевна, принимать поспешное решение. А потому советую: поговорите со своими коллегами, обсудите… Кто у вас заседатели?

— Клинков и Ларин.

— Знаю. Ларин даже мою внучку оперировал. Большой виртуоз.

Когда она уходила, Александр Павлович сказал:

— Где-то я прочитал: если вам везет — продолжайте, если не везет, все-таки продолжайте.

На следующий день Градова, убежденная, что проводит свои последние часы на процессе, устроила перекрестный допрос, который тщательно продумала.

— Свидетель Михеев, — спросила она, — ваш водомерный пост причинил ущерб запани, не сообщив одиннадцатого июня уровень воды?

Макар Денисович подергал гвардейские усы и убежденно ответил:

— Нет.

— Почему вы так считаете?

— А вы разлейте на столе стакан воды — уровень один кругом будет. Симметрия природы.

— Не понимаю вас.

— Выше меня и ниже тоже посты есть. Они свой уровень сообщили, — последовал деловой ответ Михеева.

Каныгин ухмыльнулся, не ожидая, что сейчас наступит его очередь краснеть и волноваться.

— Подсудимый Каныгин! — сказала Градова. — Сколько часов вы ожидали звонка от Михеева?

— Десять.

— Вы не видите в этом нарушения служебных обязанностей?

— Нет, — обиделся Каныгин.

— Почему?

— Я учел данные других постов и понял, какой уровень в Вербинке. Поэтому особенно не тревожился.

— А если бы в том районе был затор? — спросила Градова. — Ведь лес шел сплошным молем.

Каныгин заволновался, мельком взглянул на адвоката, но сказать ему было нечего — судья загнала его в угол.

— Подсудимый Щербак! Когда вы уезжали с запани, кто вас замещал?

— Технорук Каныгин, — ответил Алексей, сразу догадавшись, куда клонит судья и что Федору Степановичу сейчас придется туго.

— Какое бы вы приняли решение, узнай, что водомерный пост не сообщил утреннюю сводку?

— Позвонил бы в правление соседнего колхоза и попросил узнать, что с Михеевым, а заодно посмотреть на водомерную отметку.

— Суд интересует, как вы расцениваете служебное поведение технорука, ожидавшего десять часов сводку? Не видите ли вы в этом проявление явной халатности при исполнении своих обязанностей?

— Это мои обязанности, — ответил Алексей, не желая делать виноватым своего старого товарища.

— Но в данном случае Каныгин вас замещал.

— При таком стечении обстоятельств он немного недоглядел. — Алексей остался честным до конца.

— Недоглядел, говорите. А может быть, на авось рассчитывал? Ведь если бы в районе водомерного поста образовался сильный затор, то через несколько часов прекратилось бы поступление леса в запань. Вот вам результат халатности! Вы никогда не задумывались, подсудимый Щербак, почему в словаре слово «авария» стоит почти рядом с другим словом, «авось»?

— Мне кажется, это к делу не относится.

— Зря вам так кажется.

В тишине зала было слышно, как от слабого ветра поскрипывают рамы распахнутого окна.

— Свидетель Михеев, скажите, я правильно представила картину возможных осложнений?

Михеев тревожно посмотрел на подсудимых и негромко отозвался:

— Симметрия бы распалась. Это факт.

Уже смеркалось, когда Каныгин и Щербак вышли из здания суда.

— В горле сушит, давай пивка попьем, — невесело предложил технорук.

Через проходной двор они направились в переулок, где бойко шла торговля в маленьком пивном ларьке. В очереди стояли недолго. Взяли по кружке пива и отошли к забору, освещенному вечерним солнцем. Каныгин бросил в кружку щепотку соли — пиво вспенилось через край. Он стал сдувать пену и вдруг заметил на заборе пожелтевший от времени плакатик. На нем была фотография Марии Градовой.

— Это ж надо такое — кружку пива и ту спокойно выпить не дают, — вздохнул Федор Степанович и подозвал Щербака. — Полюбуйся.

Алексей подошел ближе. Он увидел старый плакат, уцелевший со времени, когда в городе шли выборы народных судей. Рядом с портретом Градовой была напечатана ее биография.

— Что там про нее пишут? — спросил Каныгин.

— Хорошо пишут.

— Хоть злая баба, а мордашка у нее ничего. Видная женщина, — заметил Каныгин. — На карточке заметно лучше, чем в суде.

— Она, оказывается, партизанка. Слышь, Федор?

— Ну и что?

— Была ранена.

— Подумаешь! Будто одна наша судья воевала. Между прочим, с ней рядом заседатель — так у него в три ряда наградные планки. Пошли. Бог с ней.

Они отнесли свои кружки и отправились в гостиницу.

Еще несколько дней назад Алексей не понимал, почему Градова так дотошно интересовалась его военной биографией. Это казалось ему странной придиркой, а теперь он успокоился, оттого что узнал — она сама партизанила, натерпелась горя и, видно, растеряла фронтовых друзей. Может быть, надеялась через него найти товарищей? Это понять можно.

В гостинице Щербак и Каныгин поужинали, а потом улеглись и молчали, только скрипели пружины, когда кто-нибудь из них ворочался.

Непривычно громко и часто зазвонил телефон.

Каныгин снял трубку.

— Здоров, Родион Васильевич. Здесь он. Подойдет сейчас, — и подозвал Щербака: — Тебя, Фомич, Пашков спрашивает. Видать, беспокоится кадровик.

— Откуда звонишь? — спросил Алексей Фомич.

— С нашей почты. Тут Люба — почтарка — тебе поклон передает.

— И ей от меня привет.

— Что у вас? — спросил Пашков. — Какие дела?

— Как тебе сказать? Ну, одним словом, суд идет. Аж в две смены. Веселого мало, конечно. Устал. Алло! Алло! — В трубке раздались гудки. — Прервали нас, — сообщил он Каныгину.

— Цельный день не везет. Факт, — вздохнул Федор Степанович.

А в этот вечерний час Градова с членами суда сидела в совещательной комнате. Она кратко, не вдаваясь в особые подробности, высказала коллегам обстоятельства, препятствующие ее дальнейшему участию в процессе.

Заседатели были склонны согласиться с доводами Марии Сергеевны и, как ей показалось, хотели поддержать ее просьбу. Она начала писать протокол, чтобы все оформить как положено.

Клинков вдруг спросил:

— А как вас вывезли, Мария Сергеевна?

— Другой летчик спас.

— Все же летчик? — подчеркнул Ларин.

— Да. Смолин. Он сейчас в Аэрофлоте.

— А знаете, я бы тоже вас не взял, — задумчиво сказал Ларин.

— Отчего же?

— Я удивляюсь: как партизанский врач мог вас отпустить? Вам оказали первую помощь?

— Он был убит в бою.

— Вас нельзя было транспортировать. Заявляю вам как хирург. Это все равно что везти вас на кладбище.

— А оставить тяжелораненую на руках отступающих партизан?

— Какого числа Смолин вас вывез? — спросил Клинков. — Может, вы помните, Мария Сергеевна?

— Девятнадцатого меня оперировали — это я помню из выписки. Значит, восемнадцатого. Да, восемнадцатого!

— А что, если этот Леший не мог вас взять по техническим причинам? — предположил Клинков.

— Каким?

— Не знаю, чего там у летчиков случается, но могу выяснить для пользы дела.

— Не стоит.

— Но ведь вам не удалось установить причину его отказа?

— Нет.

— Только догадываетесь, — негромко подсказал Ларин.

Градова подумала, что действительно она ничтожно мало знает о человеке, которого звали Леший.

— Есть идея! — Клинков посмотрел на товарищей, наверно вспоминавших военные годы, и, убежденный в своей правоте, предложил: — Надо с ним поговорить. И все станет на свои места.

— Я говорила с ним, — печалясь, что все снова перепуталось, сказала Градова.

Ларин прошелся по комнате.

— Неужели сейчас, спустя столько лет, он помнит о каждом своем вылете? О каждом пассажире?

— Но Мария Сергеевна!.. — воскликнул Клинков.

— Да, она помнит, — уточнил Ларин. — А он?

— Может быть, — согласился Клинков. — Мне кажется, что вообще наш подсудимый Щербак и тот летчик — разные люди. Готов поспорить.

— Почему вы так уверены? — спросила Градова.

— Этот сплавщик из Сосновки пустил на ветер за здорово живешь миллион рубликов. А тот… Вдруг у него уже полный самолет был раненых? — осенило Клинкова. — И вообще все летчики были героями на войне. И тот, я верю, тоже!

— Адвокат из вас дохленький, — улыбнулась Градова.

Протокол о ее самоотводе остался недописанным.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Каныгин уловил пристальный взгляд судьи, брошенный на него, и понял, что Градова сейчас будет снова допрашивать его в связи с показаниями свидетеля Михеева.

Но неожиданно Градова объявила:

— Пригласите свидетеля Бурцева.

Медленно передвигая костыли и слегка опустив голову, в зал вошел Бурцев. Нога его, закованная в белый гипсовый сапог, не касалась пола, а осторожно плыла над ним.

— Суд разрешает вам давать показания сидя, — сказала Градова.

— Спасибо. Мне лучше стоять.

Появление Бурцева озадачило Алексея. «Все-таки Ольга передала Градовой записку, — подумал он. — Зачем? Я просил не делать этого. Теперь Бурцев скажет, что всю вину сваливаю на него, а себе вымаливаю пощаду».

Он затосковал и рассердился на жену.

Бурцев уже рассказывал суду об аварии на запани, Алексей все еще не мог успокоиться и с напряжением ждал, когда главный инженер вспомнит о злосчастной записке. Но, странное дело, Бурцев ни словом не обмолвился о ней.

…Восемь лет назад Юрий Бурцев окончил лесотехнический институт, получив диплом инженера-механика по сплавным механизмам.

Но молодой Бурцев всегда тянулся к иным делам, грезы романтики будили его воображение, и он вынашивал в душе красивую и мужественную надежду: стать заметным инженером. Эта надежда увлекала его дальше и дальше, заслоняя обычные дела, связанные с его профессией. По ночам ему снились летчики-испытатели, полярники дрейфующих станций, инженеры-космонавты, и среди этих людей он видел себя. Но все, что было связано с риском, вызывающим немой восторг в душе, влекло Бурцева лишь в мечтах и смутных желаниях. На земле же ему хотелось стоять прочно, долго жить под небом, зная, что знакомый, привычный ход его сердца в безопасности. Закончив самый земной институт, Бурцев понял, что ошибся, но горько не сожалел об этом.

Он был настойчивым и уверенным в себе инженером, а как современный человек понимал, что в карьере нет ничего плохого: растут по службе энергичные и способные люди.

Несколько лет Бурцев работал инженером в сплавной конторе на Каме. Когда главный механик треста ушел на партийную работу, ни у кого не было сомнений, что Юрий Павлович должен занять его место. Так и случилось.

Теперь же он, опираясь на приятелей и товарищей, перебрался главным инженером в крупный трест на Волгу…

Когда Бурцев закончил показания, судья спросила у него:

— Одной из главных причин аварии вы считаете резкое повышение горизонта воды?

— Вы правильно поняли меня.

— Другой причиной вы считаете то, что запань к этому времени не была восстановлена в рабочем положении?

— Да.

— Почему в таком случае вы отвергли предложение подсудимых о сооружении запани-времянки в районе заостровья? Они полагали, что это предотвратит вынос древесины в Волгу.

— Я руководствовался техническими условиями. Меня не волновал должностной престиж. Лишь предвзято настроенные люди могут думать иначе. — Юрий Павлович был убежден в своей правоте, и его твердый голос подчеркивал это: — Авария всегда случай гибельный. Фактор времени, порою исчисляющийся мгновениями, предопределяет эффективность принимаемых мер. Было очевидным, что стихия не сложит оружия. Время не отпустит те семьдесят часов, которые были нужны для сооружения запани-времянки.

— Однако осуществление вашего предложения тоже не спасло запань, — сказала Градова.

— Это так. Но, повторяю, перетяга была технически обоснована. Это известно специалистам.

Бурцев отвечал на вопросы судьи тоном, который придавал его ответам характер неопровержимой убедительности. Несмотря на свою нелепую позу — широко расставленные костыли казались шаткими, непрочными подпорками его плотной длинной фигуры, — он вел себя уверенно и спокойно. Главному инженеру потребовалось мало времени, чтобы положительно обрисовать свою роль в разыгравшейся катастрофе.

И тогда Градова решила проверить его стойкое мужество — к этому приему часто прибегали судьи, дипломаты и разведчики.

— Установка перетяги совершалась при вашем участии?

— Да, до момента, когда я сломал ногу.

— Какая часть работы была выполнена к этому времени?

— Дело подходило к концу.

— Были нарушены технические нормативы?

— Нет.

— Все соответствовало вашим указаниям?

Бурцев неожиданно замялся.

— В общем, да.

— В общем или конкретно?

— Будем считать, что конкретно.

— Следовательно, ваше предложение обрело характер приказа?

— Я хочу уточнить. Я исходил из технических расчетов, которые произвел на месте.

— Окончательное решение приняли вы?

— Начальник запани не опроверг моих расчетов.

— Вы исключаете, что в тот момент авторитет вашей должности имел большую силу?

— Я тогда не думал об этом.

— Вы знали деловые качества подсудимых, когда приехали в Сосновку? — спросил Клинков. — Как вы их оценивали?

Бурцев не торопился с ответом!

— Вы поняли мой вопрос?

— Да, — сказал Бурцев. — Мне показалось, что они опытные работники.

— А что вы можете сказать теперь?

— Я и сейчас утверждаю, что они были хорошими сплавщиками.

— Были? До какой поры? — вмешалась в допрос Градова.

— На их долю выпало трудное испытание. Об этом забывать нельзя, — сказал Бурцев и впервые оглянулся на скамью подсудимых, видимо, хотел увидеть, как Щербак отреагирует на его ответ.

Но Алексей в это время смотрел в дальний угол зала, где сидел Костров, второй секретарь райкома партии. И когда их взгляды встретились, Костров улыбнулся Щербаку.

О том, что персональное дело Алексея Щербака будет обсуждаться на бюро райкома партии, второй секретарь Виктор Антонович Костров узнал накануне и сразу отправился к Супоневу. Кабинет первого секретаря был напротив, его хозяин переодевался, ловко и привычно наматывая портянки, видимо, готовился к отъезду.

— Как думаешь со Щербаком поступить, Константин? — спросил Костров, закрыв за собой дверь, обтянутую дерматином.

— Будем исключать.

— Мне это кажется странным.

— Интересно, как бы ты поступил на моем месте?

— Не торопился бы.

— Звонили из обкома, просили обсудить.

— И ты сразу на всю катушку? Нельзя же так, Константин. В первую очередь мы обязаны подумать о человеке.

— Это все лозунги! — рассердился Супонев. — Вспомни историю с Полухаем. Тогда мне здорово досталось за то, что ограничились строгим выговором.

— Полухай — жулик.

— Ситуацию не чувствуешь. Мы должны пойти на крутые меры, — твердо сказал Супонев.

— Должны ли? Есть у нас полная обоснованность обвинений, предъявленных коммунисту?

— Следствие установило, что Щербак прямой и главный виновник аварии. Ты посмотри в глаза правде! В конце-то концов, мы руководители района, черт возьми! — Супонев подтянул голенища. — Мне позарез нужно выехать в рыбацкий поселок, а вместо этого я должен убеждать тебя, святого апостола, в том, что надо уметь бороться за партийную честь.

Костров погладил ладонями потертое местами зеленое сукно стола и сказал:

— Ты не задумывался над тем, что Щербаку помогли стать виновником?

— Не понимаю.

— Помогли совершить ошибку.

— Он двадцать лет на запани! — вспыхнул Супонев. — Это не вариант.

— Завтра и райком может совершить ошибку.

— Демагогия тебе не к лицу, Виктор.

— Я понимаю, что и райком не застрахован от ошибок, — продолжал Костров. — Только каждый наш промах отзовется великой человеческой болью.

— Зачем этот спектакль? Говорим о Щербаке, а не об ошибках райкома. Твое мнение, Костров?

— С бедой, которая постигла запань, пришла и неуверенность Щербака.

— Ничего себе работничек.

— Ты пойми, о чем речь. Представь себе картину, когда лес прет, все сметая на пути. С ума сойдешь! Зачем он согласился ставить перетягу? В этом ошибка.

— Все-таки ошибка. В иное время за…

— Нынче другое время, — перебил Костров.

— Ладно. Но почему, скажи мне, у Щербака не нашлось времени позвонить о беде нам, в райком? Почему своего мнения не имеет? А теперь миллион рублей козлу под хвост. Ты думаешь, нам за это отвечать не придется?

— Я готов отвечать. Я в Щербака верю.

Костров достал из кармана розовый носовой платок и вытер пот со лба. На какое-то мгновение в кабинете возник пряный запах духов.

— Щербака будут судить. Тебе известно, что, если член партии — так записано в уставе — совершает проступки, наказуемые в уголовном порядке, он исключается из партии.

— Именно! Наказуемые! Но только суд может установить виновность Щербака.

— И он признает его виновным!

— Этого никто не знает.

— Я знаю!

— У меня на этот счет есть свое мнение. Это труд, сопряженный с ежедневным риском.

— Накурил, черт. — Супонев недовольно поднялся из-за стола, открыл окно и жестко сказал: — Будем исключать Щербака.

— Разве у нас нет мужества, чтобы принять удар на себя?

— Если суд признает Щербака виновным, мы с тобой будем иметь весьма бледный вид.

— А если суд оправдает его?

— Такого быть не может. Время рассудит нас, Виктор Антонович, — сказал Супонев. — Возможно, на бюро мы сможем лучше понять друг друга.

Судья Градова, слушая показания Бурцева, улавливала в его беспокойных глазах смутную тревогу. Сначала ей показалось, что свидетель часто менял позу и разжимал кисти рук от усталости. И тогда судья снова предложила ему сесть, но Бурцев отказался. Ее поразило не столько физическое мужество свидетеля, сколько неиссякаемое упорство, с каким он соблюдал верность своему заявлению: мне лучше стоять.

Но, продолжая допрос, Градова все больше убеждалась, что беспокойство, охватившее Бурцева, вызвано каким-то душевным бореньем. Случись такое в иной жизненной обстановке, она бы просто спросила собеседника, что его тревожит, но сейчас это было невозможно. Оставался один путь — ставить перед ним такие вопросы, которые исподволь привели бы судью к пониманию другого, скрытого от глаз внутреннего мира свидетеля.

Градова спросила:

— Предусматривает ли инструкция все виды угрожаемых положений?

— Нет. Сделать это трудно. Стихия выступает всякий раз в новой роли.

— Значит, в Сосновке стихия разыграла спектакль, до сих пор невиданный?

— Возможно, в долгой истории сплава и было где-то подобное.

— Я говорю про Сосновку.

— Здесь такого не случалось.

— Следовательно, руководители запани оказались перед лицом неожиданности. Допускаете ли вы, что им была не под силу роль борцов с угрозой, навязанной стихией?

— Допускаю.

— Если бы вы не приехали в Сосновку, каким мог быть исход разыгравшихся событий?

— Судя по известным мне обстоятельствам, авария была бы неминуемой.

— Вы предложили спасительную меру?

— Я полагал, что это будет так.

— Но авария случилась. А у подсудимых был свой план ее предотвращения. Вы же предложили свой.

— Но я принял ответственность на себя.

В перерыве, когда зал уже был пуст, Костров подошел к Щербаку:

— Ты знаешь, Алексей, грустное зрелище…

— Это тебе со стороны так, а если за оградой сидишь?

— Да, — печально ухмыльнулся Костров. — Радости мало.

— Специально приехал?

— В обкоме был… Задержался. Хотел тебя повидать.

— Спасибо. А я временами думаю: сошел с круга Щербак… Отрезанный ломоть. Плыл, плыл, а на берегу рухнул.

— Зачем раньше времени поминки устраиваешь?

— Привык правде в глаза глядеть. — И, немного помолчав, спросил: — Наверное, из партии исключили?

Костров резко вскинул голову:

— Откуда ты взял?

— Всякое в голову лезет.

— Не мели лишнего… Ты уж сам себе приговор сочинил.

— Что райком-то думает? Скажи, Виктор, если не секрет.

— Все по Уставу будет. Кончится суд — разберемся. Как же иначе?

— А я, грешным делом, думал, все свершилось.

— Плохо думал.

— Раньше, бывало, Супонев три раза в день звонил… Подвел я его.

— А себя?

— Если по совести? Себя больше всех. — Щербак поднял голову, посмотрел на Кострова.

— Только кому польза от совести, доброты, если она таким, как Бурцев, руки развязывает. Человеку мало трудиться ради добра на земле. За добро нужно бороться. Яростно. До конца. Об этом подумай, Алексей.

— Думаю, Виктор, думаю. В этом доме баланс подвожу не я…

— Ошибаешься. Ты тоже. Ты коммунист.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Тяжело ударяя каблуками башмаков о пол, Девяткин прошел к судейскому столу.

— Моторист Девяткин. Явился по вызову, — сообщил свидетель и, не найдя места своим сильным рукам, спрятал их за спину.

Девяткин держался уверенно, стоял, едва заметно покачиваясь на носках.

Редкие русые волосы падали на широкий лоб, а насмешливое выражение глаз выдавало в нем человека бывалого, знавшего себе цену.

Градова, чуть склонившись над столом, сообщила свидетелю о том, что его гражданский долг — правдиво рассказать все, что ему известно по разбираемому делу, и предупредила, что за дачу ложных показаний и за отказ от дачи показаний он несет ответственность по статьям Уголовного кодекса.

— Ясно, — кивнул Девяткин и откинул со лба прядь нависших волос.

— Расскажите суду, что вы знаете об аварии на запани?

— Да разве ж я один знаю? Все знают.

— Суд интересует, что знаете вы.

Девяткин помолчал, глядя в глаза Градовой, потом сказал:

— Может, у вас вопросы ко мне имеются? А так что?

— У меня пока один вопрос, свидетель Девяткин, что вы знаете об аварии?

— Река наша норовистая, хотя и на нее управу найти можно было. Но Щербак завсегда свой гонор наперед дела выказывает. А было так. Приезжал к нам главный инженер треста Бурцев. И пошел разговор меж ними про то, как спасти запань от аварии. Главный инженер предложил поставить перетягу, а Щербак стал наперекор. Долго спорили, а время шло. Могли бы перетягу еще двенадцатого июня установить. От нее бы больше проку было. Она сдержала бы напор пыжа. Тогда еще вода не была такой высокой. — Самодовольное выражение сошло с лица Девяткина и сменилось тупой сосредоточенностью. Продолжая свой рассказ, он время от времени поворачивался в сторону Щербака и смотрел на него осуждающим, подозрительным взглядом.

Постепенно судья разобралась, к чему клонит свидетель, сообщая о подробностях аварии. Девяткин рисовал картину катастрофы, связывая ее с жизнью, привычками и характером начальника запани. В трудный день сплава улетел к своему дружку в Осокино. С рабочим людом не советовался, потому как считал всех ниже себя: как же, он начальник! В семье жил плохо, часто скандалил со своей женой Ольгой Петровной, уважаемой учительницей, да и с другими вел себя круто: то у него ругань с ревизором, то у честных рыбаков улов отнимал, себе забирал, а для отвода глаз худую рыбешку сплавлял в столовую.

Как-то поздним вечером притаился Щербак в тихих зарослях ивняка в ожидании ночного клева, колдуя над удочками. Два дня подряд он подкармливал здесь рыбу и теперь ожидал счастливого улова. Близилось время клева, когда он услышал за кустами чьи-то громкие голоса. А когда прислушался, узнал говор Девяткина и Любы Зайцевой, начальницы почтового отделения.

— Хочу домой. Поздно уже, — сказала Люба. — И зябко мне.

— Успеется, успеется, милая…

Он обнял Любу и стал целовать. Люба отворачивалась, пряча губы, и тогда Девяткин повалил ее на траву. Она отбивалась, но сильный и упрямый Тимоха, схватив ее руки, тяжело шептал:

— Подожди, милая, подожди…

Любе удалось подняться, и она испуганно закричала:

— Я не хочу! Уйди!

Послышался звонкий удар пощечины.

— Ну, стерва! — сипло процедил Тимоха и толкнул Любу с такой силой, что она упала навзничь на землю, ударившись головой, и заплакала. Он снова бросился на нее.

И тогда Щербак рванулся из кустов и, подняв Тимоху за шиворот, резко ударил его кулаком в лицо. Девяткин полетел и воду. Мокрый, фыркающий, он выскочил из реки и с воем кинулся на Щербака, но тот успел ударить Тимоху в живот. Девяткин скорчился и рухнул…

— Теперь про пожар, — продолжал свидетель. — Опять же по вине Щербака все случилось. Почему? У нас три катера. Ходим, как известно, на бензине. Вот об этом бензине и пойдет разговор.

Каныгин повернулся к Щербаку и тихо спросил, что за чепуху мелет Тимоха, но Алексей только молча пожал плечами.

— Бензин хранится в неположенном месте, будто другого у нас и нет вовсе. Предупреждали Щербака: надо убрать бензин в поле, от греха подальше. Он и мне прямо в глаза сказал, что, мол, моторист Девяткин, ты есть рабочий класс, занимайся своим делом и не суй нос куда не надо. Я тогда в пожарную инспекцию написал.

— В деле имеется акт пожарной инспекции, — сообщила Градова.

— Щербак их водкой напоил, на том и расстались.

— Свидетель, вы находитесь в зале суда, — напомнила Градова.

— Правда-то, ясное дело, всем глаза колет. Ну ладно, — ответил Тимоха и продолжал: — Когда дом загорелся, аккурат запань прорвало. Тут такое началось! И вот, представьте, начальник запани все бросил и побежал домой спасать свое имущество. Сам я не видел, не до этого было. Люба Зайцева рассказывала. Он ей как раз и передал свои чемоданы. Вот он какой, Щербак, — добро народное пропадает, а он свое спасает.

— Кто такая Люба Зайцева?

— Начальник нашей почты.

— Где вы были, когда возник пожар?

— Работал.

— Точнее?

— На причале, в ракушке. Прочищал карбюратор.

— Что за ракушка?

— Залив у нас ниже запани есть. Так его прозвали. Когда сплав идет, там катера стоят. Тихое место.

— Большой залив?

— Километра три тянется. И глубина подходящая.

— Вас кто-нибудь видел там?

— А кто его знает! Я сам себе мастер. Без помощников обхожусь.

— Может, мимо кто-нибудь проходил?

— Не заметил.

— Что было дальше?

— Надо было проверить машину на ходу.

И Девяткин принялся в подробностях рассказывать, как отошел на километр от причала и увидел на берегу ребятишек из пионерского лагеря, они хором звали его и просили перевезти. Как он потом узнал из разговора с ними, дети отбились от своих в походе. Перевез он ребятишек через залив и вернулся к причалу. Глянь, на берегу огонь полыхает как раз в том месте, где бочки с бензином стояли.

Тимофей Девяткин появился в Сосновке три года назад. В деревне Бережки, что раскинулась в пяти километрах от запани, он разыскал вдовую сестру матери. Явился под вечер, в охотку расцеловал свою тетку — не видел ее лет десять, шумно раскрыл помятый чемодан, вынул цветастый платок и небрежно накинул на плечи Серафимы, чем сразу снискал расположение и привязанность пожилой женщины.

— Жить у тебя буду, Серафима, — сказал тетке Тимоха. — В тягость не буду. Силенкой меня бог не обидел. Соображаю, что к чему. Так что и сам не пропаду, извини-подвинься, и тебе пропасть не дам. Слышишь? Не позволю! — громче добавил он, вспомнив, что тетка туга на ухо.

Биография у Девяткина была сложная, мутная, да только мало кто толком знал правду о новом мотористе. В шестнадцать лет, недоучившись, пошел работать на мясной комбинат и вскоре приноровился воровать колбасу. А однажды попался. Вот тут бы и помочь парню на ноги подняться, но на комбинате решили иначе — пожалели его, а может, просто кое-кто испугался скандала. Отпустили Тимоху по собственному желанию на все четыре стороны. В разных должностях перебывал Тимофей: был подсобным рабочим на овощной базе, торговал в пивном ларьке, служил официантом в ресторане; шоферил после армии. С автобазы уволили за пьянство, и устроился он тогда мотористом в Горьком. Получив катер, стал деньги с пассажиров собирать. Так и жил он, стараясь урвать кусок побольше да пожирнее. И все это делал с ухмылкой, с прибауточками.

«Либо ты жизнь за глотку, либо она тебя, — любил рассуждать Тимоха, встречаясь с дружками в ресторане. — Ну, вперед!»

Однажды прослышал Девяткин от приятеля, что, если на сплав податься и умеючи действовать, да еще язык за зубами придерживать, можно изрядно поживиться. Надо только завладеть золотым дном реки и обратить затопленные бревна в даровую деньгу. Потому-то он и приехал к тетке.

На следующий день утром поспешил в отдел кадров, к Пашкову:

— Слыхал, вам люди нужны.

Пашков, распечатав пачку «Прибоя», сказал:

— Сплав — что жатва… У нас теперь горячая пора. И люди нам нужны.

Девяткин вынул трудовую книжку и положил на стол.

Пашков полистал ее, посмотрел на Тимоху:

— Значит, моторист?

— Так точно.

— Пьешь?

— А кто ее нынче не пьет?

— Вон сколько выговоров и увольнений! А еще спрашиваешь, нужны ли нам люди. Нет, Девяткин, мотористом не возьмем. Сплав — дело серьезное, ответственное. Тут всегда трезвая голова должна быть.

— Вы меня на пробу возьмите, — упрашивал Тимоха. — Неужто рабочему человеку ходу не дадите? Должны иметь сочувствие…

— Можем взять в бригаду сплавщиков, а про катер забудь.

— Ладно, давайте в бригаду… Я свое докажу.

— А если что, так пеняй на себя.

То ли понял Девяткин, что здесь ему крылышки обломают, то ли решил пригнуться, осмотреться вокруг, подыскать дружков, а там взять свое, только первое время работал он старательно, выделялся сноровкой. Неуемная силища позволяла ему орудовать багром вроде бы в шутку. Туда, где были трудные заторы, бригадир посылал Тимоху.

И так случилось, что моторист катера ушел осенью в армию, а на его место поставили Девяткина, поверили, что парень одумался.

Когда лес пускали по реке молем, стремнина паводковой воды подхватывала его и гнала тысячи бревен к низовью. Но не всем бревнам суждено было пройти длинный путь сплава. Иные, наглотавшись воды, теряли свою плавучесть и гибли на дне. И если бы умудриться и посмотреть на разрез реки, то можно увидеть, как чуть пониже уныло и тяжело плывут мертвяки, лесины, которые едва держатся на воде и вот-вот утонут, обессиленные и усталые. А если заглянуть еще ниже — там кладбище: на дне в один, а то и в два ряда черным сном спят скользкие бревна, топляки, жизнь которых оказалась ненужной. Сколько их похоронено здесь?

Это кладбище и считал Девяткин золотым дном.

Кончался сплав, и в разных местах появлялись охотники за топляками. Таскали по бревнышку, не спеша. Глядишь, на берегу сколько их для дровишек, а то и для венцов новой избы.

Девяткин выискал, места, где промышляли ловцы топляков, и занялся доставкой бревен. Однако ушлый парень быстро смекнул, что зря дешевит. Тогда он начал сам поднимать топляк и продавать золотой товар по дорогой цене. Чаще всего он промышлял поздно вечером, когда шел в дальний рейс. Действовал Тимоха в одиночку, осторожно и смело, буксируя бревна к окрестным деревням. Все сходило ему с рук, и деньги плыли в его карманы.

Он даже продумал, какой следует повести разговор, если кто заметит его. Ход мысли был таков:

«…Я рыбку ловлю — меня ж не сажают. А здесь что? Я лес не рублю, спасибо лесорубам — они постарались. Мое дело — поднять топляк. Тут главное — хорошее багровище иметь и воды не бояться. Потом уж катер тащит. Вот, браток, я так думаю: жизнь наша короткая, а в ней что главное? Думаешь? А ответ простой: ты у жизни на хребте держись, а на свой хребет не давай садиться. Иди ко мне в артель. Опять же транспорт свой».

Тимоха учитывал, что человек может оказаться несговорчивым, и на этот счет имел свои суждения:

«Говоришь, что, мол, лес государственный? Извини-подвинься. Это, когда он в небо смотрит. А когда он речной покойник — тут власть ничейная».

«Это воровство!»

«Опять извини-подвинься. А ежели я клад нашел? Царское золото, к примеру?»

«Надо государству сдать. Закон имеется».

«Слыхал. В газетах пишут».

«Вот видишь».

«Опять же разговор без ажура».

«Какого ажура?»

«А то, что мне государство награду за этот клад дает. Ну, премию, что ли. Неважно, как назвать. Только кредитки те положены мне законно. А здесь? Я кто? Моторист. Мне до «утопу» дела нет. Лишь бы мой катер на этот «утоп» не наскочил. Стало быть, к службе моей касательства «утоп» не имеет. А раз так, давай наградные. Не хочешь? Так-то, значит. Сплавной конторе подымать топляк нет резону. Ей два раза одно бревно не засчитывается. Усекаешь? Невыгодно конторе. А я из всего этого итог вывожу. Власть тут моя, и я ни перед кем не в ответе. Извини-подвинься».

— Свидетель Девяткин! Какое расстояние от ракушки до места пожара?

— Метров шестьсот.

— Куда вы пошли дальше?

— Только через дорогу перебежал, тут и запань прорвало.

— Расскажите подробней, что вы знаете о пожаре. Какой был первый очаг пожара?

Девяткин ответил, что о пожаре он мало что знает, видел издали, да и только. И про очаги ничего сказать не может, потому что пожар он и есть пожар.

— Где стоит дом Щербака?

— Недалеко от летней столовой, что сгорела.

— Поточнее, пожалуйста.

— Метров полтораста будет. Если вам интересно, можете смерить.

— Измерим. Скажите, каким образом огонь переметнулся так далеко?

— А я откуда знаю? Кажется, ветер был. Помню, сено сухое в стожках лежало. Много ли для огня надо?

— Вы можете описать рельеф местности от бочек с бензином до дома Щербака? — спросила Градова.

Свидетель сердито посмотрел на судью и сказал, что он не понимает ничего про рельеф местности.

— Разве вы не помните, как выглядит местность? Ровная она или холмистая?

Девяткин покачался на носках и ответил:

— Бочки на пригорке стояли, а дальше — низина.

— За ней дом Щербака?

— Нет. За низиной овражек тянется.

— Если идти к Щербаку, овражек обойти надо?

— Зачем? Там мосток проложен.

— Как же бензин попал по ту сторону овражка? Как могли загореться дом Щербака и общежитие?

— Не знаю, — Девяткин пожал плечами. — Может быть, бочки упали, потекли. Я не видел. Костер у столовой горел. В нем подавальщицы халаты кипятили в баке.

Щербак смотрел на широкие плечи моториста, его крепкую шею и неожиданно подумал, что со стороны показания свидетеля, обязавшегося говорить только правду, выглядят убедительно.

— Может, ветер искру от костра подхватил или, может, бензин подтек к костру, кто знает? — заключил Девяткин.

— Вы вспомнили про ветер. Он сильным был? И в какую сторону дул? — спросила Градова.

— Попробуй вспомни, что было два месяца назад! Кажется, когда я от ракушки к пожару бежал, то ветер мне аккурат в грудь дул. Стало быть, в сторону дома Щербака.

Судья искоса поглядела на свидетеля, затем взяла лист бумаги и прочитала:

— «Метеосводка за четырнадцатое июня. Ветер слабый до умеренного, северо-восточный». — Потом, опустив глаза, она внимательно посмотрела на план запани и с явным сожалением в голосе добавила: — Нет, ветер как раз дул в противоположную сторону.

Девяткин охотно согласился:

— Может быть. Разве все упомнишь?..

Допрос Девяткина длился долго, до вечера. Его показания, собственно, мало чем дополнили обстоятельства дела, связанные с аварией, однако Девяткин был одним из очевидцев пожара, о котором никто из подсудимых и опрошенных свидетелей ничего точного сообщить не мог. И совершенно неожиданно для Градовой в ходе судебного разбирательства смутно обозначился еще один поток происшествия: если до допроса Девяткина все еще считали пожар следствием аварии на запани, то теперь судейским чутьем и опытом Градова поняла, что пожар — самостоятельное звено, со своим интересом и тайной, которую нужно раскрыть.

Был перерыв. Судьи собрались в совещательной комнате и пили кофе. Сидели молча, думая каждый о своем. Градова нарушила молчание первой:

— Как вы относитесь к показаниям Девяткина?

— Злой парень, — определил Ларин.

— Это вы зря! — резко возразил Клинков и, смутившись от неожиданной горячности, добавил: — Парень как парень.

Ларин отставил голубую чашечку и спросил:

— Почему он так много и страдальчески говорил про «красного петуха»?

— Говорил о том, что видел, — ответил Клинков.

— Все могло быть иначе, — сказала Градова.

— Вы чего-то недоговариваете, — насторожился Ларин. — А я хорошо помню, Мария Сергеевна, когда я впервые появился в суде, вы меня вооружили прекрасной формулой: из тысячи подозрений не составишь ни одного обвинения, из тысячи предположений не составишь ни одной улики.

— Я чувствую определенные провалы в существенных элементах обвинения. — Что-то пока еще не совсем выявленное тревожило Градову. — А что, если нам выехать на осмотр местности?

— Зачем? — не понял Клинков и, встретив удивленный взгляд Ларина, сразу пожалел, что спросил об этом.

— Я убеждена, что поездка в Сосновку более чем своевременна. Мы увидим место, где разыгралась стихия. Уточним детали пожара — тут есть ряд неточностей, допущенных предварительным следствием. И может быть, наши глаза поймут больше, чем мы знаем сейчас. Прошу вас обсудить: целесообразен выезд или нет. Мое мнение вы уже знаете.

Оба заседателя согласились с Градовой.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Поезд устало выстукивал чечетку.

Пашков смотрел в окно без интереса и радости, а желание открыть книгу не просыпалось в нем.

Возможно, думал Пашков, его поездка в Москву безрассудна, и, может быть, он, ходок за истиной, будет выглядеть в чьих-то глазах смешным и старомодным человеком, но иначе Родион Васильевич поступить не мог, да и не хотел. Он с юных лет жил верой в трудный свет своей сторожевой звезды — справедливости.

Родиона Васильевича последние дни не покидали сердечные боли, но он успокаивал жену и не хотел идти к врачу:

— Радость моя, я уже в том возрасте, когда не умирают.

— Хоть недельку полежи, — просила жена.

— Для того чтобы лечиться, надо иметь железное здоровье. Мне это один врач по секрету сказал. — Он привычно гладил лысую голову и добавлял: — И вообще, самое страшное для солдата — это умереть в кровати.

Когда следователь прокуратуры приехал в Сосновку, он не застал Щербака в конторе и отправился к Пашкову.

— Следователь Снегирев, — представился он, стараясь сделать вид, что не замечает свисавший левый пустой рукав пиджака пожилого человека.

— А зовут вас, простите, как? — спросил Пашков.

— Вадим Николаевич.

— Усвоил.

— Где мне расположиться?

— Работать можно в конторе. А проживать? Есть у нас комнаты для приезжих. Одна будет ваша.

Чистенькая комната, куда они пришли, понравилась следователю. Он откинул край легкого одеяла и, тронув рукой постель, сказал:

— Порядок.

— Вот и отдохните с дороги, — посоветовал Пашков и вернулся в контору.

Но Снегирев отдыхать не стал, а направился к запани.

Река не смогла скрыть следов своего недавнего буйства. На отлогом берегу, на песчаных косах лежали выброшенные одинокие лесины, немые свидетели происшедшей драмы. На крутых обрывах высокого берега и пустых откосах виднелись рубцы тяжелых ран. У деревьев, что росли на краю, обнажились корни, и всем своим видом они жаловались на еще не утихшую боль. Временами и сама река неожиданно становилась мутной, грязной, неся пучки сена, ободранную кору, обломанные ветки. Еще несколько дней назад эти ветки дарили свое отражение воде, и, казалось, река гордится, что становится краше от убранства природы, а поди же — проявила нрав и все как есть порушила.

Часа через два Снегирев вошел к Пашкову, явно озабоченный чем-то.

— Щербака все еще нет?

— На складе важные дела. Деньги счет любят.

— Это точно, — согласился Снегирев. — Верно сказано. Поэтому я и приехал в Сосновку. И как это вы ухитрились миллион в дырку от бублика превратить?

— Вы меня уже допрашиваете? — спросил Пашков, вынув пачку папирос.

— Да нет, просто беседую.

Снегирев помолчал.

— Могу я познакомиться с личным делом Щербака?

— Конечно.

— С этого и начнем.

Снегирев любил свою профессию. В его увлечении работой была скрытая влюбленность в собственные достоинства, которые он высоко ценил, а то, что удача жаловала его — многие дела, распутанные Снегиревым, завершались подтверждением судебного разбирательства, — создало ему репутацию дельного работника.

Однажды он присутствовал на совещании, где видный ученый-юрист назвал следователя впередиидущим правосудия. Мысль эта пришлась по душе Снегиреву. В этом определении он нашел для себя подтверждение своих взглядов, своего стиля работы.

В юридическом мире существует выражение: судоговорение. С первой и до последней минуты судебного процесса ведут допрос судьи, говорит подсудимый, выступают свидетели, произносят речи защитник и прокурор. Но тот, кто начал уголовный процесс, кто положил на стол суда обвинительное заключение, молчит. Он, следователь, не присутствует в суде. Вместо него — дело.

— Я здесь восьмой год, — заговорил Пашков, — людей узнал, в сплаве стал разбираться. И не скрою, — он тряхнул лысой головой, — молевой сплав — процесс сложный. Он людского ума и сердца требует. А сколько еще на реках допускают неразумного! Не по-хозяйски действуют. Ведут сплав на низких горизонтах. Слышали про такое? Это же, прямо скажу, беда!

— Не громко ли? — спросил следователь.

— А то, что воду отравляют, рыбу губят! Уйма леса гибнет. Из одних топляков городок можно построить. Куда уж громче? — вздохнул Пашков. — Был бы я в Академии наук, я бы публичный суд над губителями природы устроил. Вот бы следователей на какое дело направить.

— Интересно говорите, но к вашей аварии это не относится, — с ноткой раздражения сказал Снегирев. — Вы, простите, кто по специальности?

— Был учителем, председателем исполкома, командиром батальона.

— Я понимаю вашу тревогу, Родион Васильевич. Однако вы весьма категоричны и склонны к обобщениям.

— Позвольте! — воскликнул Пашков. — Но думать мы все обязаны! Я себя временщиком не считаю. — Лицо его побледнело, заострилось.

— В данном случае меня интересуют только факты, связанные с аварией. Иначе мы в трех соснах заблудимся.

— Должен тем не менее добавить, что со стихией шутки плохи. Она дама капризная. У меня вот папочка имеется. Только за прошлый год шесть аварий на разных запанях было. Так разве наша — единичный случай?

— Я познакомлюсь и с этими материалами, — неохотно ответил Снегирев.

— Стихию судить трудно. Она всегда делает первый шаг. Вот и у нас беда стряслась. А вы сразу личное дело Щербака требуете.

— Разберемся, — смело пообещал следователь.

Снегирев понимал, что дело, которое ему предстояло расследовать, путаное, сложное и застрянет он в Сосновке надолго. И Вадим Николаевич с огорчением подумал, что не успеет съездить в Ленинград к дочери.

— Знаете ли вы, сколько землетрясений происходит на земле за год? — вдруг спросил Пашков, закуривая новую папиросу.

— Не знаю, — на всякий случай сказал Снегирев.

— Триста тысяч.

— Многовато.

— А знаете, что в мире каждую секунду где-нибудь грохочет гроза?

Следователь положил ногу на ногу и, разглядывая носок пыльного ботинка, заявил:

— Это из области естествознания, а не права.

— Но ведь энергия даже самой заурядной грозы равна взрыву пятнадцати атомных бомб, — тихо сказал Пашков.

— Я понимаю, что вы имеете в виду. Природа бунтует, и, мол, с нас взятки гладки. Только ведь грозы-то у вас не было, а пожар был. Одна загадка. Как лес умудрились в Волгу выпустить — другая. И отвечать за это кому-то придется обязательно. А вот кому — для этого я и приехал. — И Снегирев раскрыл личное дело Щербака.

Поезд уносил Пашкова все дальше и дальше от родных мест. Вглядываясь в проплывающие за окном картины, он не сожалел, что ввязался в неравную борьбу за судьбу Щербака, и настойчиво, с безотчетной верой убеждал себя, что обязательно выдюжит, как когда-то в былые военные годы.

В сумерках поезд пришел в Москву.

Остановившись у родственников жены, Родион Васильевич на следующий день вечерним часом отправился держать совет с Андреем Лукичом. Академик Фролов был когда-то солдатом в его батальоне. В ту пору Андрей заканчивал институт и в первые дни войны ушел в ополчение, а нынче Фролов стал признанным теоретиком строительства гидроэлектростанций. Андрей Лукич не только реки, но и моря хотел запрячь в лихую упряжку. С Пашковым он не виделся много лет, но они тесно были связаны жизнью на фронте.

В кабинете академика, заставленном книжными шкафами и полками, Пашков ожидал его прихода, разглядывая ряды энциклопедий, научных работ, справочников; среди них неожиданно встречались томики Петрарки и Блока, Толстого и Мицкевича.

Пришел большой черный дог и, знакомясь, обнюхал Пашкоза. Морда у пса была страшная, под стать собаке Баскервилей, а глаза тихие. Потом, шлепая тапочками, надетыми на босу ногу, в халате появился и сам хозяин. Фролов долго смотрел на Пашкова, словно медленно узнавал его и безмолвно вспоминал фронтовые годы, а затем сказал:

— Здравствуй, комбат…

Они хотели обняться, но постеснялись чего-то или оробели, и Родион Васильевич вдруг ясно вспомнил, как солдат Фролов напросился в разведку, — ему не хотелось отставать от других. Но тогда Андрей скрыл от командира, что у него насморк. Ему казалось, что болезнь эта несерьезная, легкомысленная, и он не считал нужным обращать на нее внимания. А ночью в тылу неприятеля Фролов неистово расчихался. Немцы всполошились. Важное задание было сорвано. Когда Фролов стоял перед комбатом Пашковым и, бледнея, слушал, как его корил командир, именно в этот час между Родионом Васильевичем и солдатом Фроловым возникла дружба, сохранившая память о невзгодах военной жизни. Вскоре Фролова отозвали с фронта — его идеями создания сибирского гидроэнергоцентра заинтересовались солидные и компетентные лица.

— Здравствуй, Андрей, — тихо ответил Пашков.

Перед академиком Фроловым стоял пожилой однорукий человек, лысый, с пасмурными глазами, будто устал он жить на земле и теперь готовился к смерти. И Андрей Лукич неожиданно вспомнил, что, после того как его отозвали с фронта, кто-то из ребят написал ему в письме, что комбату Пашкову взрывом оторвало руку. Он поднял ее и продолжал вести батальон в атаку, пока не упал, обессиленный, в сухую траву. Бесстрашным человеком остался комбат Пашков в памяти солдата Фролова.

Свет теплого вечера проникал в окно. Однополчане стояли молча и чего-то ждали, глядя друг на друга. Вероятно, они хотели видеть себя такими же, какими расстались, но это было невозможно. Они верили, что сердца их близки, как и раньше, оттого что пережили одну боль незабываемых лет, но почему-то каждый испытывал необъяснимую неловкость. Фролов улыбался так же, как и грустил, не меняя выражения лица, потому что, должно быть, привык больше молчать и думать в одиночестве.

Пашков вздохнул и сказал:

— Я к тебе, Андрей Лукич, за советом. А может, и помощью. Беда у нас большая. — И, положив на стол план запани, он рассказал об аварии.

Фролов слушал его внимательно, только изредка брал цветные карандаши и печатными буквами писал на листе: «Комбат, комбат»… А когда Родион Васильевич умолк, спросил:

— Щербака отдали под суд?

Пашков молча кивнул головой.

Фролов разглядывал чертеж долго, сопя и почесывая грудь. Потом осведомился:

— Человеческих жертв не было?

— Нет.

— Бурцев остался жив?

— Да.

— Мне жаль его. Ибо самое парадоксальное заключается в том, что сам Бурцев знает, что он несчастный человек. Груз, который он взвалил на свои плечи, в скором времени вдавит его в землю, и он исчезнет как человек. Как главный инженер он уже погиб, — неторопливо размышлял Фролов. — Заурядный пример трагедии некомпетентного человека.

— Меня больше волнует Щербак, — заметил Пашков. — Можно ли ему помочь?

— Что касается Щербака, то, насколько я разобрался, его поведение выглядит драматично и нелепо.

— Но… — хотел возразить Пашков.

— Я понимаю тебя, комбат, — вздохнул академик. — Ты скажешь, что он выполнял приказ.

— Именно так, Андрей Лукич.

— Значит, он счел нужным выполнить этот приказ. И теперь должен нести ответ за свои поступки.

— Ты считаешь, что он виновен? — спросил Пашков.

— Со всех точек зрения.

Родион Васильевич испуганно посмотрел на академика и неожиданно спросил:

— Ты помнишь свой насморк? Тебя в два счета можно было строго наказать. Но тогда мы подошли к решению этого вопроса, исходя из конкретного поведения конкретного человека.

Фролов помолчал, глядя куда-то в пространство, мимо Пашкова. А потом упрямо и громко сказал:

— Он виновен, комбат. Ничего нет хуже на свете, чем стоять навытяжку перед начальством, хорошо понимая, чего стоит это начальство, — он покачал головой, словно соглашаясь со своими мыслями, и продолжал: — Жаль, что это твой друг… Пойми, пусть зло исходило от другого. От иных причин. Но если человек не встал на его пути, такой человек виновен.

Говорили они долго, до полуночи, и домой Родион Васильевич возвращался пешком. В глубине души он надеялся на участие Андрея Лукича, а может быть, даже на его помощь. Однако этого не случилось, и Пашков снова остался один. И вновь он спрашивал себя: возможно, он, Родион Пашков, не прав и ошибается, вступаясь за другого, пусть даже близкого ему человека. В такие минуты Родион Васильевич, казалось, слышал голос своего сердца, без колебаний и каких-либо сомнений говоривший ему, что дело его святое и правое.

Потом в течение нескольких дней он аккуратно являлся каждое утро в министерство, пытаясь попасть на прием к человеку, который мог протянуть дружескую руку и помочь. Что именно этот человек мог сделать, Пашков не задумывался, он мыслил отвлеченно, надеясь на его участие и авторитетную власть. Но министр был занят с утра до ночи — его рабочий день был плотно расписан, и встретиться с ним Пашкову не удавалось.

В конце недели, проведя в городе три утомительных дня, он с ужасом узнал, что министр улетает в командировку.

И тогда Пашков решился на отчаянный шаг.

Он караулил министра у машины, с прилежным вниманием разглядывая шофера, читавшего газеты. На какое-то время Родион Васильевич забывался вспоминая свой дом, где он часто сиживал с Алексеем Фомичом, и они говорили о близком будущем Сосновки, когда на помощь сплавщикам придет большая механизация, или с горестью толковали о войнах, шагавших по земле.

— Здравствуйте, — быстро заговорил Пашков, когда увидел солидного человека, подошедшего к машине. — Мне нужно с вами поговорить, и все как-то не получается. Можно, я провожу вас в аэропорт?

— Садитесь, — сказал министр, открыв перед старым человеком дверцу машины.

Министр сел с Пашковым на заднее сиденье. Он говорил об аварии в Сосновке четко, ясно, справедливо, вел разговор с Пашковым уважительно. Когда-то он и сам был начальником сплавной конторы.

Пашков вспомнил заключение комиссии по поводу аварии и сказал:

— Мне кажется, что этот акт односторонне рассматривает аварию.

— Члены комиссии достаточно опытные люди, — возразил министр, — и у них не было расхождений в определении причин аварии. Это авторитетный документ.

— Возможно, — согласился Родион Васильевич. — Но комиссия не рассмотрела всех вопросов, связанных с аварией.

— Например?

— В частности, устройство перетяги. Этот факт можно истолковывать двояко. В том числе и как основную причину аварии. Однако комиссия оценивает установку перетяги как положительный фактор. И только.

— Я доверяю выводам комиссии. Дальше.

— Не рассмотрен этический вопрос возникшей аварии.

— Что вы имеете в виду?

— Щербак, устанавливая перетягу, выполнял приказ главного инженера треста, — сказал Родион Васильевич.

— Имеется его письменный приказ?

— Нет. Но сам Бурцев не отказывается от своих слов.

— Это делает ему честь, — сказал министр. — Не каждый человек может в этом признаться, учитывая огромный ущерб, причиненный аварией, и всю меру ответственности, связанную с этим.

— Однако не он привлечен к судебной ответственности, — раздражаясь, сказал Пашков.

— Щербак — начальник запани. Он материально ответственное лицо. Ему и отвечать перед законом.

— Но его заставили оступиться!

— Интересно вы рассуждаете, товарищ Пашков. Разве Щербак не мог отказаться? У меня создается впечатление — вы уж простите меня, — что вы взяли на себя неблагодарную миссию — приехали выгораживать этого человека.

— Я очень хорошо его знаю, — побледнев, тихо сказал Родион Васильевич.

— Может быть. Наша практика показывает, что одни люди, долго работая на лесосплаве, становятся умелыми, требовательными руководителями. Другие, напротив, теряют ответственность и обрастают хозяйской ленцой.

— Но ведь сколько времени министерство ставило нашу запань в пример!

— Все было в прошлом.

Родион Васильевич слушал министра и злился.

— Надо иметь мужество отвечать за свои ошибки, — продолжал министр.

— Не каждый на месте Щербака признал бы себя виновным, — сказал Пашков. — Это ли не мужество? Вот вы говорили о прошлом. Решая судьбу человека, нельзя отсекать всю его жизнь. Неужели мгновение катастрофы говорит больше, чем двадцать лет труда?.. Вы можете предотвратить возможную ошибку.

— Как вам известно, даже министры не властны вторгаться в ход судебного разбирательства.

— Знаю, знаю, — торопливо проговорил Пашков, заметив, что машина свернула к аэродрому. — Не об этом речь.

— О чем же? Вы сами сказали, что Щербак признал себя виновным.

— Мне казалось, что именно это признание должно вызвать у вас желание проверить формулу истины и справедливость заключения комиссии министерства.

Министр пристально посмотрел в глаза Пашкову, словно изучая его или стараясь запомнить.

— Не за этим ли вы приехали в Москву?

— Да. Мне хотелось, чтобы вам стала ясна подлинная позиция Щербака в жизни.

— Хорошо, Родион Васильевич, я обещаю вам еще раз проверить, как вы заметили, формулу истины.

…Пашков уже не волновался, когда забирал свои вещи у родственников, и не тревожился, когда стоял на вокзале в очереди за билетом. А потом, сидя в зале ожидания, пропустил свой поезд, а когда открыл веки — увидел свет, потому что уже пришел вечер и зажглись огромные люстры.

Пашков прислушался к теплой и жуткой боли в груди, не находя в себе силы подняться с вокзальной скамьи.

Почувствовав вдруг леденящий холод, как от зимнего ветра, он согнулся и вновь забылся.

— Подвинься, дед, — беззлобно сказали ему молодые ребята, усевшиеся с рюкзаками и гитарой рядом с ним. — Ишь, расселся, как Генрих Четвертый.

Ребята запели про темную тревожную ночь. И вокруг почему-то стало тихо, даже в глубине огромного зала ожидания перестали двигаться люди.

Пашков услышал песню где-то очень далеко. На миг он увидел свой батальон, который через сухую степь шел в атаку на врага. И потом пришла сиреневая тишина, ночь, про которую пели ребята. Им было невдомек, что однорукий и старый человек, сидевший рядом с ними, только что умер.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Лето угасало медленно.

Торжествовал август, хлебосольный месяц, «густырь». Все созревало, всего было густо.

Градова шла вдоль пустынного берега.

Река дышала ровно и беззвучно, удивительно спокойно. И не верилось, что совсем недавно она неистово бушевала, проявив свой непокорный-норов.

Мария вспомнила о паводке лишь на минуту, потому что в следующий момент она уже увидела над собой холодное военное небо.

Это было в Крыму.

Четыре «фокке-вульфа» летали по кругу над заросшей дубовым лесом седловиной, где сосредоточилась партизанская группа, и методически, через ровные интервалы, сбрасывали тяжелые бомбы. Гремели взрывы, разбегалось по сторонам эхо, и грохотали камни по склону горы.

Спрятаться от бомб было негде.

При каждом новом взрыве Мария все плотней прижималась к корням узловатого, коренастого дуба, подмытого злым горным ручьем. Сейчас ручья уже не было. Под корнями дуба пролегло лишь его каменистое русло. Но безжалостная схватка между деревом и водой продолжалась после каждого дождя или очередного снеготаяния, когда ручей вдруг оживал, катился вниз по склону и, клокоча, уносил из-под дуба пригоршни теплой земли. Дуб был беззащитен от нападок стихии. Он был обречен. И все же именно у него в те минуты искала защиты Мария.

А потом была ночь.

При свете головешки, вынутой из костра, отряд выбрал Марию секретарем партизанского суда. В ту страшную ночь она записала в приговоре: подвергнуть предателя высшей мере наказания — расстрелу.

Мария посмотрела на часы — кончался перерыв, объявленный после приезда в Сосновку, пора было возвращаться в контору.

У крыльца конторы стоял высокий и жилистый мастер Лагун. Сейчас он исполнял обязанности технорука запани. Пиджак не сходился на его богатырской груди. Увидев Марию, он приосанился и спросил:

— Наверное, вас дожидаюсь? Судья Градова?

— Я.

— Так я и понял. Ваши точно описали, какая вы есть. Зовут меня Павел Тихонович Лагун.

— Мария Сергеевна.

— С чего начинать будете? — Голос у него был звонкий. — Каких людей вызывать? Или дело такое, что секретом пахнет?

— Особых секретов нет. Кое-что надо уточнить. А помощь ваша потребуется.

— Пойдемте, я вам кабинет открою.

Они вошли в контору. Градова остановилась возле двери с табличкой «Начальник запани». Нижняя строчка, где раньше была написана фамилия Щербака, оказалась заклеенной ровной полоской бумаги, выделявшейся ярким белым пятном.

Градова спросила:

— Приказал кто-либо или сами поторопились?

— Говорят, следователь посоветовал… Черт с ней, с бумажкой, — ответил Лагун, открывая дверь.

И в этих простых словах Градова уловила искреннее переживание мастера.

Лагун хотел еще что-то добавить, но умолк, заметив, как Мария пристально разглядывает рабочую комнату Щербака. И сам он, столько раз здесь бывавший, почувствовал почему-то смутный интерес к тикающим старинным часам купца Кузюрина, к столу, даже к стулу, на котором еще недавно сидел Щербак. В голове сплавщика кружилось, то пропадая, то возникая, неотвратимое понятие: был человек.

Градова долго смотрела на военную фотографию Щербака, неизвестно кем и когда оставленную на его рабочем столе. Алексей Фомич был снят возле боевого самолета с пятью звездочками на фюзеляже. Градова перевела озабоченный взгляд на график уровня воды, где красная изломанная черта была неумолимым свидетелем происшедшей аварии.

— Здесь и располагайтесь, — вручая ключ, сказал Лагун.

— Мы будем осматривать место происшествия. Нам потребуется специалист, который вместе с нами засвидетельствует увиденное, вещественные доказательства, — сообщила Градова. — Прошу вас принять участие.

— Хорошо бы Евстигнеева послушать, — предложил он. — Знающий мастер, двадцать лет на запани. Видел, как случилась беда.

— Хорошо. А Зайцева Люба сейчас здесь?

— На месте, где ей быть…

— Пригласите их, пожалуйста, сюда…

Когда все собрались, Градова открыла судебное заседание. Было решено ознакомиться с местом аварии, заостровьем, где Щербак и Каныгин хотели установить запань-времянку, и осмотреть очаги пожара.

За время процесса Щербак и Каныгин свыклись со строгой процедурой судебного разбирательства. И хоть они не могли быть равнодушными к своей судьбе, безразличие порой само приходило к ним. Но сейчас неловкость и стыд заставили Щербака опустить голову. Глаза глядели на давно не мытый пол — это он отметил сразу же, как только вошел в свой бывший кабинет.

Градова огласила порядок проведения необходимого осмотра и, объяснив новым свидетелям, в чем заключаются их обязанности, попросила выйти из комнаты. А Девяткину сказала:

— Вы останьтесь.

Он уверенно подошел к судейскому столу.

— Свидетель Девяткин! В своем показании вы говорили, что подсудимый Щербак в момент аварии покинул запань и побежал спасать свое личное имущество.

— Было такое. Про это мне Зайцева сказала.

— А почему возник этот разговор?

— Шел мимо, глянь — она чемоданы тащит. Ну я и поинтересовался: мол, откуда такое добро? Тут она и проговорилась. А вот почему именно ей он передал? — Тимофей хитровато развел руками и, взглянув на Щербака, закончил: — Это у них спросить надо.

Когда пригласили Зайцеву, она настороженно огляделась и подошла к столу.

— Вы знаете свидетеля Девяткина? — спросила Градова.

— Поселок наш маленький, все друг друга знают. — И, не дожидаясь новых вопросов, горячо добавила: — Только Девяткин всегда врет! — Люба, видимо, не ожидала от себя такой смелости, потому что вдруг замолчала, лицо ее покрылось румянцем.

— Что вам передал во время пожара подсудимый Щербак?

— Два чемодана. Жена и сын Щербака в то время гостили у бабушки.

— Подсудимый Щербак! — неожиданно для Алексея обратилась к нему Градова. — Вы подтверждаете это?

— Да.

— Садитесь. Свидетель Зайцева! Что было в этих чемоданах?

— Не знаю.

Люба хорошо помнила, как Щербак, выскочив из горящего дома и увидев ее, оставил ей чемоданы, а сам убежал на запань.

Судьи молча переглянулись.

И тогда прокурор, взглядом попросив слово у Градовой, спросил:

— Где находятся чемоданы сейчас?

— У меня, — тихо ответила Люба.

— Их можно посмотреть? — спросила Градова.

— Конечно.

— Сейчас можно? — уточнила Градова.

— Дом мой рядом. Я быстро схожу.

— Мы вместе пойдем, — сказала судья и посмотрела на Щербака.

Он продолжал все так же сидеть, сложив руки и глядя в пол. Только теперь он вспомнил, что чемоданы все еще стоят у Любы.

Все направились к Любе Зайцевой.

Домик был чисто прибран. В большой комнате, в проеме между окнами, висел портрет улыбающегося парня. На фоне торосов он стоял в меховой куртке у своего трактора.

Мария посмотрела на фотографию и, встретившись взглядом с Любой, услышала:

— Это мой муж, погиб в Антарктиде…

Люба подошла к сундуку, сняла кружевную накидку собственной вязки и, подняв тяжелую крышку, вынула два старых, поцарапанных чемодана, а потом, словно оправдываясь перед Щербаком, повернулась в его сторону.

Алексей молча стоял у окна.

Когда открыли чемоданы, все удивились. В одном лежали летный шлем, планшетка с картой, испещренной разноцветными трассами, и кусок дюралевой обшивки самолета с пятью красными звездочками.

Другой был набит старыми детскими игрушками.

— Это ваши вещи? — спросила Градова.

— Мои, — сказал Щербак.

Прокурор заглянул в чемодан, повертел в руках безглазого медвежонка и захлопнул крышку.

Заседатель Ларин, которому вдруг стало стыдно, будто он без разрешения ворвался в тайну, неведомую и непонятную ему, закурил и вышел в коридор.

Мария не стала просматривать вещи, только сказала секретарю суда:

— Это не имеет отношения к существу дела. Отметьте в протоколе содержимое чемоданов. А сейчас мы отправимся на осмотр очагов пожара.

И она обратила внимание подсудимых и свидетелей, что этот осмотр является составной частью судебного разбирательства, и попросила Лагуна проводить всех к первому очагу пожара.

Когда подошли к месту, где стояли бочки с бензином, Лагун вздохнул:

— Отсюда все и началось.

— Расскажите, что вы знаете о пожаре, — попросила Градова.

— Видите, как трава погорела и земля стала бурой от огня? Здесь был сарай, а в нем бочки с бензином. Место тут тихое, нелюдное. Никто не ожидал, что бревна такое сотворят. Берег, как видите, крутой, семь метров над водой. Когда река тронулась, бревна громоздились, выталкивали друг друга на берег. В этом месте их вывалилось больше, чем где-либо. Сарайчик был хлипкий, лесины повалили его. Упали и бочки. Четыре их было. Три еще непочатые, под металлической пробкой, а одна открыта. Вместо пробки деревянная затычка торчала. Ясное дело, от удара деревяшка выскочила, а бензин пошел свободным ходом. Теперь пройдем дальше. — Лагун провел людей по выжженной земле метров на тридцать в сторону под уклон и остановился. — Здесь, — продолжал он, — подавальщицы столовой кипятили свои халаты. Видите, кирпичи лежат? На них стоял бак. Когда бензин потек, он добрался и до костра. И полыхнуло! Косичкина, которая стиркой занималась, пошла в столовую за содой. Так что пожар без нее занялся. А здесь у нас, — Лагун кивнул на обгоревший навес, — был летний павильон столовой. Сгорел. Только этот кусочек остался, — он развел руками. — По этому участку все.

— Мотористы сами имели доступ к бензину или был завхоз?

— Сами распоряжались.

— Вы говорили, что в одной из бочек вместо металлической пробки торчала деревянная затычка. Как это было обнаружено? — спросил прокурор.

— Девяткин об этом сообщил.

— Кому?

— Евстигнееву.

— Свидетель Евстигнеев, вы подтверждаете это?

— Был такой разговор.

— Когда?

— После аварии, к вечеру: Я вернулся сюда и увидел затычку.

— Разве она не сгорела?

— Я ее в луже увидел. У нас же дожди шли. Луж было много. Видно, так и уцелела…

— Вы сохранили ее?

— Зачем?

— Это очень важное вещественное доказательство.

— Не подумал. Откуда мне знать такое? Был бы револьвер или нож, а тут деревяшка…

Тем временем Лагун, обескураженный ошибкой товарища, отделился от группы и стал искать затычку. «Кто знает, может, еще лежит? Кому она нужна-то, право?» — огорчительно рассуждал он. Потом, закатав рукав, принялся шарить в мутной, высыхающей луже. Ему попадались квелые хворостинки, обломки коры, но затычки не было, будто сгинула. Но вдруг лицо его посветлело. Он вытащил руку из взбаламученной воды и, удивившись дорогой находке, зычно крикнул:

— Она!

Лагун передал затычку Градовой, та взяла ее и, почти не посмотрев, протянула Девяткину.

— Узнаю.

— А где металлическая пробка?

— Напарник мой — рыбак. Для грузила приладил.

— Почему вы не сообщили об этом начальнику запани?

— Так они вместе частенько рыбачили, — пояснил Тимофей, но, заметив, что вокруг никто не улыбнулся, добавил: — Небось сам видел.

При всех видимых и весьма полезных фактах, установленных при осмотре местности, Градова все еще находилась во власти неразгаданных причин пожара в отдаленном от костра месте. Теперь это чувство обострилось, требовало вести поиск истины, дать ответ хотя бы самой себе, о чем же умолчал свидетель Девяткин, если он действительно умолчал.

Секретарь суда, закончив запись проведенного осмотра, закрыла папку и ждала новых указаний.

Градова, щурясь от солнечного света, сказала, что сейчас суд переходит к рассмотрению причин возникновения второго очага пожара, и вся группа двинулась вперед.

Неожиданно Градова остановилась и сказала:

— Проведите нас кратчайшим путем от костра к дому Щербака.

— Понял, — четко ответил Лагун. — Дорога одна. — Он встал возле обгорелых кирпичей и шагнул вперед, словно хотел прочертить ту кратчайшую линию, о которой просила Градова.

Впереди показался дощатый мостик через зеленый овражек, нареченный в поселке злым прозвищем «тещин язык». Овражек рассекал землю замысловатой глубокой впадиной еще в редком прилесье и, дотянувшись до самого берега, смотрел на реку темным провалом, где по вечерам вели суматошную перекличку лягушки.

Лагун прошел через мостик к дому Щербака. Вслед за ним подошли остальные.

Все посмотрели на останки сгоревшего общежития и кладовки щербаковского дома.

— Дом удалось спасти, — сказал Лагун. — Только как сюда огонь переметнулся, ума не приложу.

— Сколько метров от костра до стенки дома?

— А мы измерим, — сказал Евстигнеев и стал отсчитывать метры рулеткой, а когда вернулся, доложил: — Шестьдесят четыре. Ровно.

— Вы не помните, какая погода была в день пожара? — спросила его Градова.

— Хмурая. Но тихая.

— Одному жара покажется холодом, а другой в мороз кричит жарко, — с усмешкой отозвался Девяткин. — Каждый на свой хохряк думает. Только, помню, ветер был. С катера видел, как ветер волну поднимал.

Градова смотрела в его глаза и улавливала в них тревогу. Ей показалось, что Девяткин, волнуясь, может еще что-либо добавить. И тогда она кивнула ему, соглашаясь.

— Может быть. У каждого свои приметы на погоду.

— Точно, — охотно поддакнул Тимофей. — Я ее примечаю не по облакам, а по своим бокам. А еще я скажу — на землю поглядите. Она же горбатая, под откос идет, извини-подвинься. Потек бензин? А ему здесь раздолье. Вот и добежал сюда.

Прокурор задумчиво прошелся до мостика, зачем-то заглянул в овражек и, вернувшись на место, сказал:

— Я прошу провести эксперимент. Опрокинем бочку с водой и наглядно убедимся, как поведет себя вода… Куда она потечет?

Суд охотно принял это предложение.

Вскоре все было подготовлено. У сарайчика стояли две бочки из-под бензина, наполненные водой. Лагун и Евстигнеев сильным толчком повалили первую бочку. Она покатилась, оплеснула землю водой и задержалась у бугорка. Струя хлынула из отверстия и стала растекаться. Несколько ручейков побежали к месту костра, оставив часть воды на выгоревшей площадке. А дальше уклон был еще больший. И вода быстро подобралась к мостику. Широкий ручеек уперся в торец толстых досок, служивших настилом мостика, и, обойдя их, потек в овражек. Градова попросила опрокинуть вторую бочку, но все произошло точно так же, хотя бочка прокатилась гораздо дальше и ручейки достигли кострища быстрее. Но, добравшись до мостика, вода не смогла одолеть преграду. И опять ручей зашумел в овражек.

Градова подошла к секретарю суда и попросила зафиксировать результат эксперимента, опровергавший прежнюю версию возникновения второго очага пожара.

Она неторопливо обошла с прокурором дом Щербака и остановилась около пепелища, где лежала обгоревшая детская коляска и закопченный остов санок.

— А это что? — спросила Градова, указав на какой-то непонятный круглый предмет.

Прокурор наклонился и, разглядев его, определил:

— Автомобильная покрышка. Сгорела вместе с другим барахлом.

— У вас есть своя машина? — спросила Градова, подойдя к Щербаку.

И когда Алексей равнодушно ответил, что машины у него нет, а служебные — только грузовые и стоянка у них далеко, прокурор оживился и сказал Градовой:

— Нужно пригласить шофера. Кое-что следует уточнить.

Вскоре к дому подъехала полуторка. Из кабины выскочил молодой шофер, удивленный срочным вызовом судьи.

— Вас пригласили в качестве специалиста, — сказала Градова, приглядываясь к парню. — Ваша фамилия?

— Пантюхов.

— Давно работаете шофером?

— Пять лет.

— Осмотрите эту покрышку, — предложила судья.

— Резина от «Москвича».

— Не ошибаетесь? — переспросил прокурор.

— Это и ежику известно, — отшутился Пантюхов. Но, заметив недовольный взгляд Градовой, понял, что шутка была неуместна, и добавил: — От «Москвича», точно подтверждаю. У полуторки она и диаметром побольше, и бока у нее потолще.

— Кто в Сосновке «Москвичей» имеет? — повернулась Градова к Лагуну.

— Желающие пока ждут очереди, — ответил он.

— Скажите, — обращаясь к Щербаку, спросила судья, — вы раньше не замечали у своего дома валявшейся покрышки?

— Нет.

— Свидетель Девяткин! Чем вы предохраняете борта своего катера? — неожиданно спросила Градова.

— Приспособил покрышки.

— Какие?

— А шут их знает.

— Сколько их у вас?

— Четыре.

— Где вы их взяли?

— Начальник распорядился.

Градова попросила Щербака рассказать, как и когда были выданы покрышки для катера. И он вспомнил, как минувшей весной ездил в трест на машине Пантюхова. Когда приехали на склад, Алексей увидел во дворе старые, негодные покрышки и попросил их у Назарова. Выдали Щербаку пять штук. А когда вернулись в Сосновку, передали их Девяткину для катера — он давно канючил.

— Следовательно, вы получили пять штук?

— Получил.

— Где пятая?

— Я ее тогда под навесом оставил.

— А кто же мог перетащить ее к дому Щербака?

— Это уж вы разбирайтесь. Меня в это дело не впутывайте. Если бы я украл чего — тогда ясно. А здесь — мало ли кто баловством занимался?

Солнце клонилось к закату. Небо теряло краски.

Вечером в бревенчатом доме для приезжих, срубленном из старой сосны, было прохладно и тихо. Градова лежала на диване.

«Нет, все плохо, — думала она. — Мне нужны не догадки, а улики. Хотя бы косвенные. На сомнениях далеко не уедешь. Но где взять улики?»

Она вспоминала подробности проведенного осмотра, когда услышала негромкий стук в дверь.

— Войдите, — сказала Градова, удивляясь нежданному гостю.

Им оказался Анисим, старый сторож с морщинистой шеей и кривыми ногами, обтянутыми кавалерийскими галифе. Он вошел в комнату торжественно, держа под мышкой большую пожелтевшую подшивку газет. Очевидно учитывая важность визита, старик повесил на грудь боевые награды.

Марии отчего-то стало жаль сторожа, потому что она догадалась, зачем он пришел. «Верно, подаст свой голос в защиту подсудимых, — подумала она, — и будет долго рассказывать, что знает их давно и верит в их невиновность».

Весь день сторож Анисим готовился к разговору с судьей и караулил ее, чтобы заступиться за Щербака. Ему хотелось рассказать про то, как начальник запани выхлопотал ему пенсию, как заставил его сына учиться, как уважал Алексея Фомича рабочий люд. И еще об очень многом мог рассказать старый сторож. Но когда он вошел в комнату, сразу растерялся и протянул подшивку районной газеты «Вперед» со словами:

— Тут все о нас за три года прочтете.

И, не сказав больше ни слова, ушел.

Судья положила подшивку газет на тумбочку, на которой стояли в молочной бутылке полевые цветы, а сама уселась перед зеркалом и привычными неторопливыми движениями начала массировать лицо. Ее длинные гибкие пальцы неожиданно остановились. Тонкие морщинки, похожие на мягкие паутинки, удобно устроившиеся возле глаз, обозначились сегодня более резко, чем раньше, и Мария поняла, что никакой массаж ей уже не поможет, но все равно продолжала упрямо гладить пальцами лицо.

За открытым окном покоилась тишина.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Машина шла на большой скорости.

Егор Лужин недолюбливал быструю езду, утомлявшую его, но в этой поездке скорость была его союзником — не терпелось узнать, зачем он понадобился судье. Лужин никак не мог представить ценность фотографий, которые он вез с собой, потому что отснятый материал был явно за чертой аварии и только мог свидетельствовать о поведении сплавщиков после беды.

Из телефонного разговора с Градовой он понял, что газетные публикации суд не интересуют. А жаль. Но на всякий случай Лужин захватил свою гневную статью, изобличавшую Щербака и Каныгина, которую редактор отказался печатать: остерегался, должно быть, скандала.

И не вина Лужина, что их газета, однажды громко сообщившая об аварии на запани, неожиданно умолкла, будто бы все обошлось и нет никакого смысла возвращаться к этой истории. Дважды, он выступал по этому вопросу на редакционной летучке, и в обоих случаях редактор настоятельно предлагал не торопиться и подождать окончания суда, тем самым отклоняя статью Егора, считавшегося, несмотря на молодость, первым пером редакции.

Скоро машина остановилась у конторы запани, где находилась Градова.

Лужин постучался и открыл дверь.

Склонившись над столом, Градова перечитывала протоколы суда.

Лужин представился. Он откровенно был поражен, оттого что думал увидеть на ее месте пожилую служительницу Фемиды.

— Вас, наверное, удивила моя просьба?

— Скорее озадачила.

Утром четырнадцатого июня Лужину не спалось. Он поднялся спозаранку, проверил фотоаппарат, вставил в него новую пленку и, прихватив пару запасных кассет, отправился бродить по лесу.

Небо над головой Лужина было скрыто густым зеленым сводом.

Чем дальше убегала тропа, тем больше открывалось лесных чудес.

Сквозь кустарник блеснула вода, Лужин подошел к маленькому синему озеру и замер от таинственной красоты.

Он не удержался, вынул фотоаппарат и с разных точек сделал несколько снимков.

С неохотой уходил он от озера, а потом все-таки вернулся и бросил монету в зеркальную воду.

Лес стал редеть, разбегаться. На обочине тропы лежал спиленный сушняк.

Вдали показались покатые крыши поселка.

Неожиданно легкий ветер неприятно пахнул чем-то горелым, но Лужин стоял, притихший от удивления: перед ним на низкой ветке сидела белка. Егор, затаив дыханье, щелкнул затвором фотоаппарата. Белка не тронулась с места. Он сделал несколько шагов, белка встрепенулась и легко перепрыгнула на соседнее деревце. Лужин все же ухитрился сделать еще два снимка.

Сильно потянуло гарью.

И вдруг в просветах березового редколесья полыхнуло пламя пожара.

Лужин, забыв про чудеса леса, выбежал на берег и остановился, пораженный буйством реки.

Запруженная река теснила бревна, с силой выбрасывая их на берег, и весь сплавной лес, растянувшийся на десяток километров, неудержимо рвался вперед, сосновыми дулами целился на запань, жизнь которой таяла на глазах.

Из поселка торопливо сбегались люди. Шипящими струями огнетушителей сплавщики сбивали пламя горевшей столовой. Смельчаки бросились откатывать бочки с бензином. За овражком загорелся новый дом общежития.

И в это же время запань, не устояв перед натиском штурмовавших ее бревен, тревожно захлебнулась в потоке вспененной воды и обессиленно притонула. Река залила низкий берег и стремительно, безумно помчалась вдаль, на встречу с Волгой, унося в своем потоке тысячи вырвавшихся на свободу бревен…

Через два часа мутная, недавно гневная река притихла в своих извечных берегах.

Лужин уловил момент, когда Щербак остался в кабинете один, и вошел к нему. Он еще не знал, как начнет разговор: то ли с беглых вопросов, то ли с выражения искреннего сочувствия, то ли с рассказа о том, что пережил сам. Лужин понимал, что по воле случая оказался на месте происшествия. Но прибыл он в Сосновку по заданию редакции, и неугомонная душа газетчика не могла пройти мимо аварии.

И хотя рука уже тянулась к бумаге, Лужин все еще оставался в плену многих вопросов, которые требовали объяснений, анализа, знания людей, чьи суровые, озабоченные лица прошли перед ним в этот день.

Алексей, закончив разговор по телефону, посмотрел на Лужина и сказал:

— Я знаю все ваши вопросы.

— Может быть.

— И самый первый из них таков: каковы причины аварии?

Егор, несколько обезоруженный верной догадкой Щербака, молча кивнул головой, соглашаясь и чуть разомкнув губы, — так он делал, когда внимательно слушал.

— Но на сей вопрос ответа у меня нет, — вздохнул Щербпк. — Стало быть, и все остальное не имеет для вас интереса.

— Не понимаю, — поскучневшим голосом сказал Лужин. — Как начальник запани вы должны знать…

— Вот и началось, — с усмешкой прервал его Алексей. — Еще река не угомонилась, а вы на все вопросы хотите ответа…

— Простите, Алексей Фомич. Возможно, я неточно выразился.

— И вам извиняться ни к чему, Лужин. Конечно, я знаю. Но это мое личное мнение. Вы хотите мое утверждение предать огласке и объяснить читателям, почему все произошло?..

— А что в этом плохого?

— А может, я не прав? Зачем тогда мою неправду в газету тащить? Случилась беда… Случилась… — Алексей потер переносицу. — С меня ответ потребуют. Я скажу. А другие наверняка по-своему будут отвечать. И свое будут считать правдой…

— В борьбе мнений и побеждает истина, — гордо заявил Лужин.

— Истина — что золото, Лужин. Ее не сразу среди разных мнений найдешь. Стало быть, беседу нашу отложим до лучших времен. А если уж вам так приспичило, пишите, что видели. Не часто такое бывает. Ладно. Все. Мне на рейд надо. — И, протянув руку, торопливо ушел.

Неожиданная резкость, с какой Щербак прервал беседу, обидела корреспондента. Однако, выкурив папиросу и подумав, Егор решил, что у него нет оснований держать зло на Щербака. Алексей Фомич был откровенен и честен, а в его отказе отвечать на вопрос о причинах аварии не было ни испуга, ни сомнений в ощущении своей правоты, ни соблазна воспользоваться случаем и публично обелить себя.

Проще всего для Лужина было поступить так: не посылать сейчас в редакцию никаких материалов, а затем, глубже разобравшись в обстоятельствах дела, выступить с подробной статьей. Но он не мог совладать со страстью газетчика рассказать с места событий читателям об аварии, молва о которой уже понеслась.

Лужин наконец принял решение. Он напишет информацию и тем самым избавит себя от вопросительных взглядов коллег и недовольства редактора. А потом вернется к подробному рассмотрению происшедшей аварии. Время подскажет, когда это сделать: через неделю или позже.

Он пошел на почту, уселся за маленький столик и стал писать корреспонденцию.

Эти сорок строк дались Егору трудно. Дважды переписав странички, он, как ему показалось, сумел передать драматизм события. Сложнее было с заголовком — не хотелось крикливости. И Егор пытался в самом названии подготовить возможность в будущем продолжить рассказ о случившемся. «Тревожный день в Сосновке» — назвал Лужин свой репортаж.

Минут через пятнадцать телефонистка соединила его с редакцией. Слышимость была неважная, он часто повторял фразы и, окончив диктовать, попросил машинистку срочно передать материал редактору.

Потом, побродив по берегу, Лужин вернулся в контору. Но, кроме Пашкова, все были на запани.

— Когда будет Алексей Фомич? — спросил Егор.

— Вы из треста?

— Я корреспондент, — представился он. — Лужин.

— Трудно сказать… У нас большая беда, — вздохнул Пашков.

— Я знаю.

— Теперь от забот у нашего Фомича голова кругом ходит…

— Да, да, — сочувственно произнес Лужин. — Мы не закончили наш разговор. Мне бы хотелось продолжить его.

— Посидите. Может, вам повезет. Теперь пойдут допросы, объяснения, докладные… Третьи сутки все на ногах.

Пашков с раздражением курил, глубоко затягиваясь, и дым лениво выплывал в приоткрытое окно.

Лужин неожиданно спросил:

— Кто такой Бурцев?

— Главный инженер треста, — сердито отозвался Пашков. — Авантюрист!..

Лужин молчал — только слушал: загадок прибавлялось.

— Писать собираетесь?

— Уже написал…

— Кто же, по-вашему, в этой истории виновен? — Пашков пристально посмотрел на Лужина.

— Я об этом не писал, — уклонился от ответа Лужин и вышел из комнаты.

Немного потоптавшись у крыльца конторы, он решительно направился на почту.

— Опять будете говорить? — спросила телефонистка.

— Да, пожалуйста. — И Егор назвал номер телефона.

— Я запомнила. Что-нибудь не так?

— Почему вы решили?

— Работа такая. По лицу вижу, какой разговор будет. Хмурый или с колокольчиками.

Когда Лужин взял трубку, он сразу узнал голос редактора.

— Афанасий Дмитриевич! Это Лужин. Вы прочли мой материал? Даже поставили в номер? — Он замялся. — Но… Я прошу снять репортаж.

— Как это снять? — громыхнул сердитый голос. — Разве он не соответствует действительности?

— Соответствует.

— Тогда в чем дело? — недовольно допытывался редактор.

— Мы поступим неправильно, если ограничимся зарисовкой очевидца. Тем более корреспондента.

— Что вы предлагаете?

— Снимите материал.

— Это невозможно. Вы слышите меня, Лужин?

— Слышу. Я не касался причин аварии, не копнул глубоко материал. Это непростительная ошибка.

— Кто вам мешает выступить в очередном номере? Пишите. Исследуйте.

— Я чувствую, что не имею права так выступать. Я разговаривал с начальником запани Щербаком. Он отказался говорить о причинах аварии. Теперь я понимаю — он прав. И прошу вас…

— Мы будем печатать материал, — решительно ответил редактор.

— Тогда снимите мою подпись.

— Хорошо. Подпишем: «По телефону от нашего корреспондента». Чего вы испугались?

— Афанасий Дмитриевич! В этой истории мне важно изучить всю проблему и найти истину. Разрешите остаться в Сосновке…

— Согласен. Только не поддавайтесь эмоциям. Опирайтесь на факты.

На другой день газета «Вперед» напечатала сорок строк под броским заголовком «Авария». Когда Алексей Щербак, прочитав статью, встретил корреспондента, он скупо сказал на ходу:

— Получил ваш подарок, Лужин. Только почему он безымянный?

— Меня интересуют ваши фотографии, — сказала Градова.

— Одну кассету — пожалуйста, — сразу же согласился Лужин и просмотрел пленку, на которой успел запечатлеть взбунтовавшуюся реку, рвущуюся на штурм запани. На нескольких снимках полыхал пожар; попадались портреты сплавщиков, снятые в крутые минуты их неравной борьбы со стихией, — здесь можно было увидеть Евстигнеева, Лагуна и еще несколько встревоженных и утомленных лиц; на двух снимках Щербак отталкивал багром вздыбленное бревно, а кончалась кассета фотографиями Тимофея Девяткина, стоявшего у руля в лихо заломленной на затылок форменной фуражке речного, флота и в тельняшке, плотно облегавшей его крепкую, красивую грудь.

— А вторую? — спросила Градова.

На второй пленке были фотографии лесного покоя, хоровод березок у маленького озера, лесная дорожка, усеянная шишками, цветы на поляне, белка на ветке. Лужину было почему-то неловко за эти сентиментальные кадры, и он сказал:

— Они не представляют для вас никакого интереса. Это я сделал на прогулке. Давно не был в лесу, обрадовался и пошел поснимать.

— Давайте на всякий случай все напечатаем.

Говорить с Лужиным пока Градовой было не о чем, и она посмотрела на часы — теперь можно было сходить на реку или побродить в дальней роще, полежать в пахучей траве и подумать обо всем, что она узнала здесь, в Сосновке.

Именно в эту минуту Лужин поднялся со стула, одернул пиджак и, решительно протянув судье свою статью, сказал:

— Это одна из моих работ в области публицистики. Для меня чрезвычайно важно услышать ваше мнение.

Градова с неохотой перелистала несколько страниц и, поняв, о чем идет речь, молча принялась за чтение. И странное дело — с каждой перевернутой страницей Мария все больше и больше радовалась удачно найденному слову Лужина; его гневный общественный обвинительный приговор поражал ее стройностью изложения, убежденностью. Несколько раз Мария поймала себя на мысли, что она сама давно хотела увидеть Алексея Щербака именно таким, жалким и подлым человеком, чтобы по заслугам покарать его, и даже явное отсутствие необходимых фактов в статье не смущало ее. Иной раз строчки расплывались, и она слышала страшный голос летчика: «Живых надо вывозить, а не покойников!» И вдруг другой голос, тихий и чужой, спросил:

«Ты уже заранее вынесла приговор?»

Мария закрыла глаза и откинулась на стуле.

Егор Лужин прочитал на лице судьи все, что хотел узнать от нее, хотя такого эффекта не ожидал. Однако первые же слова судьи поразили его.

— Вы зачем это написали? — спросила Градова.

— Я хотел помочь суду.

Градова, усмехнувшись, спросила:

— Вы уверены, что нам нужна ваша помощь?

Лужин нашелся сразу:

— К этому процессу следует привлечь большой читательский интерес.

— Я расскажу вам, Лужин, одну давнюю притчу. В небольшой деревне крестьяне задумали купить быка. Собрали всем миром деньги, и вскоре появился у них бык. Да такой, что на всю округу славился. Очень гордилась своим быком деревня. Как-то шел по улице пьяный кузнец с кувалдой, а навстречу ему бык. Остановились друг против друга. Кузнец взмахнул кувалдой и ударил быка промеж рогов. Погиб бык. Собрались мужики на сход — кузнеца судить. Решили: раз он быка убил, значит, и его надо убить. Но тут поднимается один мужичишка и говорит: «По справедливости оно, конечно, надо кузнеца убить. Но что ж тогда получится? Был у нас бык — теперь нет его. Есть у нас кузнец — не будет. Нет расчета нам кузнеца убивать». «А что делать? — кричит мир. — Так и простить?» «Почему простить, — отвечает мужичишка. — Прощать нельзя. У нас вот два печника в деревне. Вот и давайте одного убьем».

Лужин спрятал статью в портфель и закрыл его, думая про себя, что все равно он прав.

— Посмотрим, что вы скажете, когда прочтете эту статью в областной газете, — угрюмо сказал он.

И ему показалось, что она закричала в ответ, настолько неожиданно громким был ее голос:

— Не забудьте, что недопустимо в печати любое выступление до окончания суда, в котором суду навязывают оценку личности подсудимого! Вы бы хоть с Конституцией познакомились! — Но еще непонятней для Лужина оказались последние слова Градовой: — А мне бы, Лужин, хотелось увидеть вашу статью напечатанной, возможно, гораздо больше, чем вам.

Домой Егор возвращался в полном смятении чувств.

Градова легла спать рано — завтра предстояло вернуться в город, но сон не шел — разные мысли будоражили ее сознание. Она оделась и вышла прогуляться.

Вокруг была бесконечная тьма. Только фонарь у дома для приезжих освещал небольшой пятачок. Мария прошлась вдоль пустынной улицы. В редком доме мерцал свет. Проходя мимо клуба, услышала из раскрытой двери кинобудки знакомые слова. Пораженная, она остановилась, мгновенно вспомнив давний партизанский фильм режиссера Ивана Пырьева.

Градова стояла долго. Воспоминания былых лет проносились перед ее глазами, смыкаясь с голосом, звучащим с экрана.

Мария ушла к реке, но в ушах все еще звучали слова партизанской клятвы: «Я присягаю, что не выпущу из рук оружия, пока последний фашистский гад не будет уничтожен на нашей земле…»

Потом Мария сидела у разожженного костра возле реки, слушая шуршанье воды.

Заскрипела под чужими шагами сыпучая галька, и рядом опустился на бревно человек. Приглядевшись, Мария узнала Щербака.

— Не спится? — тихо спросила Градова.

— На огонек забрел. А знал бы, что вы тут, так за версту обошел бы!

— Вот как! — Градова удивилась смелости Щербака.

— Лучше скажите: куда дальше тронемся в поисках свидетелей истины? Может быть, на Чукотку?

Мария впервые почувствовала гневную боль Щербака, но тягостная настороженность к этому человеку заставила ее ответить:

— Если будет нужно, мы и на Южный полюс слетаем.

— Деньги зря переведете.

— Вы так считаете?

— Привык отвечать за свои слова. Я ведь сказал суду: виновен! И все тут! Хватит людей мучить.

— Этого мало. Надо, чтобы суд установил вашу виновность.

В-слабом отблеске костра Градова увидела воспаленные глаза Щербака. Он встал, торопливо ушел в ночь, и скоро шаги его затихли на берегу.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

— Ваши фамилия, имя, отчество? — спросила Градова, оглядывая зал и не замечая сидящих перед ней людей.

Сегодняшнее утро началось с неожиданной новости, которую она узнала в фотоотделе судебной экспертизы. И эта новость держала судью в странном и непонятном для нее возбуждении.

— Лужин Георгий Александрович, — ответил журналист. Он был не первый раз в суде, но свидетелем проходил впервые.

Лужин ответил еще на ряд официальных вопросов, но сам размышлял в это время о том, что ему повезло: он стал участником судебного разбирательства, и это поможет ему написать интересную статью о событиях в Сосновке.

— По просьбе суда вы передали нам две отснятые кассеты. Вы представили все, что сделали в Сосновке?

— Да.

— Фотоотдел судебной экспертизы сделал фотографии с ваших пленок. Ознакомьтесь с ними. — И Градова открыла папку с карточками, веером разложив их на столе.

— Это мои снимки.

— Сколько их?

— Сорок четыре. Все они сделаны с моих негативов.

— Вы говорили, что дважды встречались со Щербаком. Когда это было?

— Первый раз четырнадцатого июня, — сказал Лужин. — Разговор был в кабинете короткий. Вторая встреча была на другой день.

— Подсудимый Щербак, вы подтверждаете свои встречи с Лужиным?

— Подтверждаю.

— Свидетель Лужин, вы встречались с мотористом катера Тимофеем Девяткиным?

— Да.

— Когда?

— Пятнадцатого июня.

— Может быть, вы запомнили, как он был одет? — спросила Градова.

— Не помню.

— Разве вы не снимали его?

— Снимал на катере.

— Покажите эту фотографию.

— Вот она.

— Девяткин знал, что вы корреспондент газеты?

— Думаю… — Лужин посмотрел на Градову и понял, что каждый ответ важен для нее. — Думаю, что знал.

— От вас?

— Нет. Об этом не говорили. Я представлялся только Щербаку. Девяткин отвез меня в район заостровья, а когда возвращались, про пожар рассказывал.

— Что именно?

Егор повернулся в сторону Щербака и громче прежнего сказал:

— «Окопался у нас начальничек Фомич. Натворил бед. Поселок едва не сжег».

«Этот моторист — шустрый парень, разговорчивый, — подумал Егор. — Он, должно быть, что-то знает про Щербака. Понятно теперь, зачем суду нужен Девяткин». И добавил:

— Девяткин мне понравился. Деловой человек.

Судья Градова невольно вздохнула и спросила:

— Где вы были, когда возник пожар?

— Точно не помню.

— Какая погода стояла в то время?

— Тихая. Безветренная.

— Садитесь.

— Свидетель Девяткин, вас фотографировал Лужин, когда вы ездили на остров?

— Уважил меня.

— Как вы тогда были одеты?

— А вы посмотрите на фото. Там видно.

— Меня интересует ваш ответ.

— На работе у нас форма одна — сапоги и тельняшка.

— А на голове?

— Фуражечка была.

Судья выбрала среди фотографий карточки Девяткина и показала их ему:

— Узнаете?

— Факт. Тут меня каждый признает.

— А как вы были одеты накануне?

Девяткин уставился на судью, будто она сама должна была ответить на вопрос. Потом осмелел и брякнул:

— Откуда я помню, как был одет? Не помню, ясное дело.

— Ну а в тот вечер, когда вы встречались с главным инженером Бурцевым?

— Так же был одет, извини-подвинься… Теперь вспомнил.

— Вы говорили Лужину, будто из-за Щербака чуть не сгорел весь поселок?

— Я своих слов не записываю. Не молитва, чай. Но, помнится, насчет пожара толковали. Не отказываюсь. Критиковал я тогда наше начальство.

Убедившись, что у прокурора и защиты нет вопросов, Градова отпустила моториста. После этого она вызвала Лужина.

— Когда вы сделали эти снимки?

— Утром четырнадцатого июня.

— Более точно можете сказать?

— Между девятью и десятью часами утра.

— Какой снимок из этой серии был последним?

Лужин выбрал фотографию с белкой.

— Вы уверены, что не ошибаетесь? — спросила судья.

— Абсолютно, — без тени сомнения ответил Лужин. — На пленке видно, это последние кадры.

— Поставьте на фотографии подпись и укажите время съемки.

Лужин выполнил просьбу судьи и вышел из зала.

— Свидетель Девяткин!

Моторист пружинисто и легко поднялся с места, успев заметить пристальный и сосредоточенный взгляд Федора Каныгина. Тогда он повернулся так, чтобы не видеть технорука запани, и с вызывающей прямотой поднял свои синие глаза на судью.

«Мне бы в лес с тобой сходить прогуляться, — с наглым озорством подумал Девяткин. — Там бы мы быстро разобрались, кто есть кто. Хороша баба!»

— В предыдущих показаниях вы сообщили суду, что с момента пожара находились на месте стоянки катера?

— Точно! И сейчас подтверждаю.

— Вспомните, когда возник пожар?

— Часов в одиннадцать. Может, чуть позже.

— Вы там были?

— Нет.

— А как вы узнали о пожаре?

— Услышал, как рельс загремел, и побежал к запани. А когда свернул от магазина на тропку — так дорога короче, тут и запань прорвало.

— Значит, о возникновении пожара вы лично не знаете?

Девяткин доверчиво улыбнулся и пожал плечами.

— Откуда, извини-подвинься?

— А в момент аварии вы где находились?

— Около катера.

— Первый пожар возник в десять утра?

— Не помню.

— Прошу пригласить свидетельницу Варвару Косичкину, — сказала Градова.

— Я свободен? — спросил Девяткин.

— Еще нет.

В зале суда появилась рослая, высокая и крепкая женщина лет тридцати, которая слегка растерянно и смущенно оглядывалась по сторонам. Простые волосы цвета вороньего крыла были свиты у женщины чуть пониже шеи в прочную косу.

— Свидетельница Косичкина, вы работаете в столовой Сосновской запани?

— Да.

— Вы помните, когда начался первый пожар?

— В десять часов утра.

— Почему вы так точно запомнили время?

— Я на работу пришла в половине десятого, мне нужно было прокипятить халаты в баке. Покуда собрала белье, разожгла костер, прошло минут пятнадцать. А потом я за содой пошла — кладовщик наш приходит в десять. При мне он кладовку открывал.

Судья поблагодарила женщину, кивнув ей как старой знакомой, хотя и видела всего-то во второй раз, и отпустила.

— Свидетель Девяткин, авария запани произошла в десять часов двадцать шесть минут. Об этом имеется официальный акт. Вот он.

— Пусть будет по-вашему, — недовольно буркнул моторист. — Я что упомнил, то и сообщаю.

— Таким образом, разрыв по времени между началом пожара и аварией составляет всего двадцать шесть минут.

— Может быть, — вздохнул Тимофей Девяткин, раскачиваясь на носках и держа руки за спиной.

— Суд предупреждал вас, что вы обязаны говорить только правду, — напомнила Градова.

И в эту минуту у Девяткина не хватило выдержки. Он с дерзкой ухмылкой заявил:

— Мне работать надо было, а не на часы глядеть! Что же это получается, извини-подвинься? Рабочий человек делом занят, а его за это по загривку? Не годится так. Может, у меня и часов-то сроду нет.

— Скажите, свидетель Девяткин, вы перевозили пионеров на своем катере?

— Было дело. Я рассказывал.

— Никого из детей не запомнили?

— Куда там! Они мне спасибо сказали и побежали. Помнится, правда, какая-то девочка с веснушками была.

— Из какого лагеря были пионеры?

— Чего-нибудь полегче спросите, извини-подвинься. Дети — они же все одинаковые. Да и зачем мне было спрашивать, сами посудите? Если бы я, конечно, знал, что вы спросите, тогда бы обязательно узнал. Это как пить дать!

— Пригласите свидетеля врача Терентьеву, — сказала Мария.

— Я свободен? — спросил Девяткин.

— Пока нет.

В зале суда было очень тихо, и люди, казалось, не дышали, увлеченные процессом, как театральным спектаклем.

По вызову судьи вошла невысокая женщина, загорелая, легкая в движениях.

— Где и кем вы работаете, свидетельница Терентьева?

— Детским врачом в пионерском лагере «Буревестник».

— Вы не помните, отлучался кто-либо из детей вашего лагеря четырнадцатого июня за пределы территории «Буревестника»?

— Хорошо помню. Никто не отлучался.

— Почему?

— В этот день проходил общий медицинский осмотр детей в связи с имевшим место случаем заболевания дизентерией.

— Когда детям было разрешено выходить из помещения?

— Только после обеда.

— Может, мои пионеры были не из «Буревестника»? — Тимофей Девяткин рассмеялся.

Отпустив врача, Градова открыла один из томов дела и прочитала:

— «Сообщаем, что в районе Сосновки и прилегающих районах имеется только один пионерский лагерь «Буревестник». Это справка, — уточнила судья, — подписанная секретарем обкома комсомола и начальником здравотдела областного исполкома. Ознакомьтесь, свидетель Девяткин.

Но моторист, не взяв справку, огрызнулся:

— Знал бы, что так все обернется, я бы у своих пионеров тоже справочку взял. Зачем перевозил их, дурак?!

— Не перевозили вы пионеров! — сказала судья, слегка повысив голос.

— Я вам рассказал, как было.

— Вы говорите неправду, тем самым усугубляете свою вину.

Тимофей продолжал запираться, и тогда Градова пригласила в зал свидетеля Лужина. Журналист подозрительно посмотрел на Девяткина, словно оценивая его заново, и подошел к судейскому столу.

— Когда вы делали свои фотографии, которые передали суду?

— Примерно с десяти до одиннадцати.

— По какому признаку вы определяете это время?

— Когда я делал последний снимок, обратил внимание, что пахнет гарью. Потом увидел пламя на берегу. Побежал. Здесь я и застал пожар. Горела столовая. Затем произошла авария.

— Свидетель Девяткин, подойдите к столу.

Мария раскрыла папку, вынула небольшую фотографию, показала ее заседателям и предъявила Тимофею:

— Кто изображен здесь?

Тимофей покрутил фотографию, не спеша с ответом. Потом глухо ответил:

— Я.

— Кто вас снимал?

— Корреспондент. На катере это было.

Судья вынула другую фотографию, снова показала ее заседателям и протянула Девяткину:

— А это кто?

Карточка была побольше, сделана умелой рукой мастера на хорошей плотной бумаге, только изображение было не таким резким, как на первой фотографии. И Тимофей был здесь снят не в фас, а в профиль.

— И это я.

Мария положила рядом обе фотографии.

— Вы узнали себя на обеих карточках?

— Узнал.

Теперь судья достала новую фотографию. Она была гораздо больше предыдущих, но две трети карточки были закрыты серой бумагой. На оставшейся видимой ее части был Тимофей Девяткин в той же позе, что и на предыдущей фотографии.

— И тут я, — сам сказал моторист.

— Не видите ли вы сходства между двумя последними карточками?

— Вроде одинаковые, извини-подвинься.

— А точнее?

— Одинаковые, говорю!

— Я тоже так думаю, — сказала Мария Градова и медленно, не торопясь, сняла серый лист бумаги, который закрывал остальную часть фотографии.

И Девяткин увидел себя изображенным теперь во весь рост. Его правая нога чуть повисла над землей, еще не успев закончить шаг, а к левому боку обе руки прижимали покрышку. При всей крупнозернистости снимка, которая обычно образуется от многократного увеличения какой-либо детали, фотография была достаточно четкой и выразительной.

— Узнали себя, свидетель?

— Мое лицо.

— А сапоги?

— Ясное дело.

— А тельняшка?

— Ну!

— А покрышка?

Тимофей сердито отбросил прядь волос со лба, без спроса взял карточку и стал вертеть ее, напрягаясь умом и памятью.

— Интересное дело. Как она сюда попала?

— Это как раз и интересует суд.

— Разве все упомнишь!

— Вам необходимо вспомнить, свидетель, потому что точно такая же покрышка обнаружена возле сгоревшего общежития и дома Щербака.

— При чем тут пожар? — обиделся моторист. — Мало ли по какой причине была у меня покрышка!

— Вот вы и расскажите.

— Было дело, — медленно заговорил он, видно соображая на ходу. — Хранил покрышку для себя. А ребята баловство затеяли — то с горки спустят, то по поселку гоняют. Вот я и отнял у них.

— А кто мог вас в это время сфотографировать?

— Кто щелкнул, не знаю. Теперь у многих аппараты имеются, извини-подвинься.

Градова, не чувствуя никакой жалости к растерянному синеглазому свидетелю, который еще недавно был таким самодовольным и непогрешимым, достала другую фотографию, еще большего размера. На ней Лужин успел снять молодую прыгающую белку. Однако на втором плане этой карточки, в глубине леса, и был виден Девяткин с покрышкой.

— Может быть, эта фотография вам о чем-либо напомнит?

Моторист тупо смотрел на карточку, должно быть от волнения еще не разглядев свою персону.

— Ну белка тут…

— Вы приглядитесь, свидетель.

Только теперь Девяткин увидел себя и шумно задышал.

Градова следила за мотористом, хорошо сознавая и догадываясь, что происходило в его опустошенной душе. Теперь она ожидала той самой последней минуты, когда вера в спасение собственной шкуры у свидетеля пропадет, и тогда можно будет сделать еще один шаг навстречу истине. Сколько таких вот злых и ничтожных людей, с неослабевающим упрямством творящих свои черные дела, видела она перед собой! Сколько раз они хотели убедить ее, что были чисты помыслами и добры намерениями! Но разве кто-нибудь знает, как она устала от чужих и унылых физиономий, от беспросветной лжи и сердечной черствости?

— Итак, свидетель Девяткин, вы узнали себя на фотографиях, предъявленных вам?

Девяткин, чувствовавший большую беду где-то рядом, разглядывал пустую стену за спиной судьи, и его потянуло прочь из суда — хотелось убежать хоть на край света и позабыть обо всем. «Сволочи! — думал он. — Как волка травят!»

— Эту последнюю фотографию корреспондент Лужин сделал в лесу перед началом пожара, — сказала Градова.

— Не знаю.

— А когда возник пожар, вы были где-то рядом со столовой.

— С чего это вы взяли, извини-подвинься? — спросил Девяткин.

— Так получается, свидетель.

— А может, этот корреспондент сфотографировал меня в другое время?

— Это просто установить. Свидетельница Косичкина, вы видели журналиста Лужина?

— Видела.

— В каком месте?

— Возле столовой, когда она уже заполыхала.

— В какое время?

Женщина вытерла капельки пота со лба белым платком и, стараясь не смотреть в сторону Девяткина, ответила:

— Пожар только начался. Гляжу — чужой человек, городской, рядом шастает. Мне, ясное дело, не до него тогда было, но я его запомнила.

— Свидетель Лужин, вы видели Варвару Косичкину около горящей столовой?

— Видел.

— Что вы делали там?

— Только что из леса прибежал.

Градова продолжала допрос Лужина.

— Вы говорили, что кроме фотоаппарата у вас был транзистор и вы слушали тогда музыку?

— По «Маяку».

— Еще вы говорили, что точно не помните, какая была музыка, но вам запомнился Юрий Гуляев.

— Да, — подтвердил Лужин.

— На запрос суда музыкальная редакция Всесоюзного радио сообщила, что четырнадцатого июня по «Маяку» в девять часов пятьдесят три минуты Юрий Гуляев исполнял песню «Вдоль по Питерской». Следовательно, именно в это время вы и находились в лесу?

— Да.

Судья перевела взгляд на моториста.

— Объясните суду, свидетель Девяткин, как вы оказались в лесу в это время — около десяти часов утра, что вы там делали и зачем вам понадобилась покрышка?

Странен и совсем непонятен был Тимофею этот допрос. Он, стоявший в недоумении, торопливо, словно стараясь поскорее угодить судье, принялся путано и несвязно рассказывать, как в то утро шел к своему катеру, чтобы поставить его в глубь заливчика, потому что подумал, что шальные бревна, не дай бог, помнут корпус машины. И вот шагает он сам по себе, и глянь — на дороге сосновские мальчишки катают покрышку. Он, конечно, отобрал ее. Очевидно, в это время его по дороге и заснял случаем корреспондент. Тут бабахнули в рельс, кто-то закричал, запахло гарью, — он понял, что начался пожар, и со всех ног пустился к катеру, потому что он лицо материально ответственное и соображение имеет.

— Что это была за покрышка? — спросила Градова.

— Покрышка как покрышка. Что в ней особенного?

— Эта покрышка одна из тех пяти, которые вам передал начальник запани?

— Может быть, — крутя пуговицу на пиджаке дрожавшей от волнения рукой, сказал Девяткин. И быстро добавил: — А может, и нет.

— Раньше ваша память была гораздо лучше, свидетель.

— Разве все упомнишь?

И тогда Градова положила на стол новую фотографию.

— Специалисты выпечатали изображение покрышки, которую вы держали в лесу. Здесь отчетливо видна заводская марка. Взгляните, свидетель.

— Вижу.

— А это фотографии ваших покрышек, которые находятся на катере. Узнаете?

— Вроде.

— Уточните.

— Узнаю, — процедил сквозь зубы Девяткин, неловко кивая, словно хотел боднуть кого-то. А сам горько и тяжело подумал: «Вот гадина! Что делает! Что делает!»

— Специалисты выпечатали заводские марки на ваших покрышках. И там и здесь — одна серия. Вы согласны с этим?

Девяткин долго и упрямо молчал, делая вид, что рассматривает фотографии. Однако деваться было некуда, врать бесполезно, и он согласился с доводами судьи.

— Следовательно, то, что эти пять покрышек одинаковые, не вызывает у вас сомнения?

— Я сказал уже: похожи. — Моторист продолжал крутить пуговицу на пиджаке.

Градова откинулась в кресле, ощущая усталость в спине.

— Теперь постарайтесь вспомнить, как эта покрышка попала к дому Щербака.

— Какая?

— Вот эта самая, которая у вас на фотографии.

— А почему вы думаете, что это та же покрышка? Мало ли покрышек на свете? — не сдавался Девяткин.

— Химический анализ сгоревшей покрышки и покрышки, взятой на вашем катере, тоже подтверждает их идентичность.

— Ч-чего? — заикнулся моторист.

— Вот заключение экспертизы. Ознакомьтесь, свидетель Девяткин.

— Зачем?

— Кроме того, здесь говорится, что в сгоревшей покрышке было много бензина.

И, не давая Девяткину ни секунды передышки, Градова сказала:

— Подойдите к плану запани, свидетель, и покажите, какой дорогой вы шли к катеру с того места, где вас сфотографировал журналист Лужин.

Девяткин, сгорбившись, подошел к плану и дрожащей рукой ткнул указкой.

— Здесь шел. Вдоль берега.

— Кто вас видел в это время?

— А я почем знаю?

— В это время здесь были люди, и вас обязательно кто-нибудь заметил бы. Но здесь вас никто не видел.

— Я шибко торопился. Сами подумайте, что случилось! Разве людям до меня было — беда-то какая, паника вокруг?!

— Вот ваши сегодняшние показания, в которых вы сообщили суду, что были на опушке леса, и именно там вас мог снять корреспондент Лужин.

— Ну?

— А потом шагали лесом к катеру.

— Перепутал я. Столько ходишь каждый день, извини-подвинься.

— Допустим. Но если бы вы шли вдоль берега, обязательно вышли бы к той части поселка, где был пожар. А людей там тоже было достаточно. И вас тоже никто не видел.

— Вгорячах бежал я. Какая разница где? Вроде через мосток перескочил.

— И через мосток вы не переходили. Там тоже были люди.

И Тимофей Девяткин замолчал. Пуговица, которую он крутил на пиджаке, оторвалась и тихо упала. Но от слабого ее стука об пол моторист вздрогнул.

— У вас была только одна дорога: вдоль опушки, потом краем поселка к общежитию и дому Щербака, — сказала Градова. — Вы подошли туда с тыльной стороны спустя несколько минут после начала пожара, облили покрышку бензином и подожгли.

— Нет! — истошно закричал Девяткин. — Не поджигал я!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Когда Алексей вышел из гостиницы, по небу шаландами плыли тучи. Они просвечивались солнцем и казались легкими, свободными и вечными. Но небо потемнело, и шаланды превратились в большие баркасы. Сейчас, в полутьме, небо сливалось с Волгой, и, только когда вспыхивала молния, на какое-то мгновение становились заметны просветы чистого неба, похожие на птиц, улетающих вдаль.

Алексей посмотрел на небо. Тучи не торопились окатить землю ливнем, они хитрили, коварно давили темнотой. Он вошел в детский парк вместе с первым раскатом грома. Ветер поднимал пыль на пустых аллеях и гнал палые листья. Хлынул дождь. И снова весело щелкнул бичом гром.

Алексей увидел белый павильон, который дождь аккуратно расчертил в косую линейку, как тетрадь первоклассника.

— Скорее, дяденька, скорее! — услышал он детские голоса.

И этот призыв заставил Алексея улыбнуться. Наверно, со стороны он выглядел промокшим чучелом. Когда он вбежал под навес, дети расступились и с нескрываемым интересом разглядывали его.

Откуда-то доносился громкий голос репродуктора. Шла передача, посвященная поэту Уитмену. Дети шумно разговаривали, выталкивая друг друга под струи дождя. Были и храбрецы, которые сами выбегали из-под навеса, испытывая при этом восторг.

На игровой площадке он увидел качели, «чертово колесо», пеструю карусель и довольно хитрое сооружение «мертвая петля». Все стояло неподвижно. Без ребячьих голосов аттракционы выглядели сиротливо.

Рядом с Алексеем оказался мальчик в клетчатой рубашке.

— Дождь скоро пройдет, — сказал он.

— Почему ты так решил? — спросил Алексей.

— Вы на лужи поглядите! Совсем мало пузырьков… Глядите.

— Вижу.

— Так всегда перед концом дождя. Мне дедушка говорил.

— Тебя как зовут?

— Толя.

— А меня Алексей Фомич.

— А моего дедушку Николай Фомич… Вот интересно! А почему вы в детском парке гуляете?

— Разве нельзя?

Толя заразительно засмеялся:

— Тут всем можно!

— Так случилось, — скорее себе, чем Толе, ответил Алексей. — Дождь все хлещет, а ты говорил — пузырьки…

— Вы сразу хотите.

— А знаешь что? Давай покрутимся на «мертвой петле», — неожиданно предложил Алексей.

Толя удивленно посмотрел на него.

— Испугался?

— Я только темноты боюсь, — признался мальчик. — Но дедушка говорит, что это пройдет. Правда, пройдет?

— Ну, покрутимся? — снова спросил Алексей.

— Давайте покрутимся, — нерешительно согласился мальчик.

Алексей сбегал за билетами в кассу, вернулся к Толе, взял его за руку, на ходу спросил: «Не передумал?» — мальчишка решительно замотал головой, и они побежали к аттракциону.

Алексей подхватил Толю, усадил в железное креслице, защелкнул привязной ремень. Охваченный нахлынувшим желанием хоть чуть-чуть подняться в небо, уселся сам и, раскинув в стороны руки, крикнул:

— Полетели!

Маленькие пропеллеры зажужжали, рассекая веселый дождь и влажный воздух. И вот уже Алексей, описав дугу, взметнулся вверх, а мальчишка повис вниз головой, а еще через мгновенье взлетел малыш, а Щербак, ощущая всем телом забытое счастливое чувство полета, стремительно понесся к земле и вновь, увлекаемый силой мотора, взметнулся к небу. Пропеллер шумел призывно, и Алексей, притихший, улыбающийся, с новой нечаянной радостью закричал:

— Летим!

А репродуктор все еще рассказывал об Уитмене, о его любви к природе и о том, что законы природы никогда не просят извинений.

Но Алексей не слышал этих слов.

…Когда до начала суда оставалось пять, мингут, он вошел в зал.

Первым давал показания свидетель Евстигнеев:

— Я никогда по судебному делу не выступал. Поначалу немного тушевался. А потом понял: чего ж стесняться, ведь кругом свои. Я на запани работаю с того дня, как с фронта вернулся. Не поймите, что хвастаю, а для порядка должен сказать — дело знаю, потому и работу такую доверили — мастер. Одним словом, стою я перед вами и думаю… Как же так — дело знаем, а запань порушена? И лес убежал. И выходит, что и я никакой не свидетель, а чистый виновник аварии. Но так выходит у того, кто дальше своего носа ничего не видит. Потому и неверно поступает, и, я бы сказал, ошибку в мыслях своих имеет. Запань — это большое предприятие. Служащих у нас — раз, два, и обчелся. Остальные сплавщики. Одним словом, рабочий класс. Главный инженер Бурцев говорил, что надо было закрыть ворота. И тут концы с концами не сходятся. С одной стороны, надо выполнять план, а с другой — они, мол, такие-сякие, они ворота не закрыли. А подумал ли главный инженер, что для нас, для рабочих, план — это ведь не только зарплата? Конечно, получка — дело важное. Но почему на нас иные смотрят только как на работяг? Мол, чего скажут, то и сделают. Ошибочка! Мой отец у лесопромышленника на сплаве, работал. Вот там действительно было так. А здесь запань наша, государственная. Стало быть, и план наш. Поэтому, начав сплавную страду, трудишься по сознанию. Не один Шербак, не один Каныгин решали. Собирались мастера, бригадиры. Думали, обсуждали и решили работать. А то, что стихия разбушевалась, тут пока мы не властны. Коснусь перетяги. Рискованная была затея. Ненужная. А нам приказ — ставить перетягу. Сплавщики — народ не из робкого десятка. Могли бы и крепким словом ответить. Но не стали. Теперь жалею об этом. Правда, я свой характер проявил. Не стал устанавливать перетягу. Отказался. И что получилось? Руки свои не замарал, а совесть мучает. Потому как добро тоже нуждается в защите. И делать добро надо как можно раньше, ибо завтра может быть уже поздно. Так что виню я себя не для красного словца, а с загадом, дабы не забывать, что я тоже хозяин. И еще хочу сказать: ошибка в мыслях у главного инженера Бурцева. Он считает, что нам с ним работать. Пустое это. Ему работать с нами. Это другой коленкор. А иначе не будет сплава, разбегутся бревна. Слушает меня суд, потому и говорю, что на душе наболело. Сколько ж можно только наши руки в расчет брать? А про голову и сердце забыли? Вот оно как получилось. И уж совсем под конец скажу. В нашем тресте шестьдесят пять запаней. И одна из них — Сосновка. А над всеми запанями стоит главный инженер. Вот он на какой высоте, руководитель. Я так понимаю: у руководителя все как у других людей. Все. И жизнь. И любовь. И смерть. Разница только в одном — в ответственности. А как же? Он командир!

Бурцев слушал Евстигнеева опустив голову, прижимая костыли к коленям, чтобы сдержать охватившую его дрожь. Одна мысль владела им: что-то нужно сделать сейчас же, немедленно, чтобы обелить себя, остаться для всех честным и достойным человеком, иначе жизнь его будет загублена. Что же делать? Как поступить? Мозг распалялся от отчаянных решений, но они не сулили успеха, а только усиливали страх.

— Свидетель Бурцев, это ваша записка? — спросила судья.

Главный инженер растерянно ухватился за костыли, медленно поднялся со стула и, посмотрев на страничку, сказал:

— Да, моя. Я написал начальнику запани, что принимаю ответственность на себя.

— Когда это было написано?

— Двенадцатого июня.

— В день, когда вы приехали в Сосновку?

— Да.

— Кто передал записку Щербаку?

— Я.

— Подсудимый говорил вам что-либо по этому поводу?

— Нет.

— Вы задумывались над тем, что записка имеет прямое отношение к судебному разбирательству?

— Я не придавал ей значения. Я сказал Щербаку те же слова. Следовательно, моя позиция была ясна начальнику запани.

— Вы допускаете, что Щербак мог забыть этот разговор?

— Нет.

— Вам известно, что на первом же допросе Щербак признал себя виновным?

— Знаю об этом.

— Имея вашу записку, подсудимый мог бы по-иному рассматривать степень своей вины.

— Видимо, он счел нужным этого не делать.

— Когда вы узнали, что Щербак привлечен к уголовной ответственности?

— Находясь в больнице.

— Вы попали в больницу пятьдесят семь дней назад?

— Да.

— Я напомню вам, что в качестве свидетеля вы привлечены по инициативе суда.

— Это вполне законно. Я тут же явился.

— А если бы суд не принял такого решения, как бы вы поступили?

— Считал бы, что у суда нет такой необходимости.

— И все эти пятьдесят семь дней вы не были обеспокоены случившимся?

— Я давал показания по существу дела. Вопросы эмоций остаются за пределами судебного разбирательства. Разве я не прав?

— Вы не понимаете меня, свидетель. Мы с вами как на острове Доминика, где мужчины говорят на совсем ином языке, чем женщины. После выхода из больницы сколько времени вы работаете?

— Месяц.

— В медицинском заключении, которое мы получили из больницы, написано, что ваша болезнь протекала без осложнений. Вы не теряли сознания. Следовательно, для раздумий у вас было очень много времени. За столько дней можно и до Ташкента пешком дойти. А вы чего-то выжидали.

— Вы допрашиваете меня, как подсудимого.

— Нет, свидетель Бурцев. Я уточняю факты, которые фигурируют в ваших свидетельских показаниях.

— Я говорил правду и только правду.

— В этом я вас не упрекаю.

— Тогда в чем же дело?

— В той позиции, которую вы занимали все это время.

— Я принял ответственность на себя из добрых побуждений. Я не уклонялся от ответственности. Я заявил об этом на суде.

— Но это было всего лишь пять дней назад. И вы сочли, что ваша акция добра окончена?.. Во время войны одному военному инженеру было приказано срочно построить переправу. В дело были пущены телеграфные столбы, которые из-за нехватки гвоздей пришлось крепить проволокой. Когда командир танковой части увидел этот мост, у него волосы встали дыбом: «Я по нему свои танки не поведу». И тогда инженер вспыхнул: «Я сам буду стоять под мостом!» Когда последняя машина прошла на другую сторону реки, инженер вышел из-под моста. Тогда ему было столько же лет, сколько вам сейчас. Вот он действительно принял ответственность на себя.

Она только не сказала, что этим человеком был ее отец.

Лужин неудобно сидел, склонившись над блокнотом, и записывал ответы Бурцева. Он был так удивлен и подавлен услышанным, что даже не успел заметить, как в его душу вкралось сердечное расположение к Щербаку.

Он с грустью начал понимать, что его старой статье копеечная цена в базарный день.

После выступления эксперта, научного сотрудника лесотехнического института, слово предоставили прокурору.

— Я обвиняю подсудимых! — негромко сказал он.

Перед ним лежали страницы обвинительного текста, но он ни разу не заглянул в него и многие цифры произносил наизусть, щеголяя памятью. Прокурор избегал монотонности речи, легко и артистично модулировал низким голосом, особенно в тех местах, где образно живописал картины аварии. Его речь была срежиссирована смело, просто и изящно, а полная убежденность в виновности подсудимых обозначилась сразу же. Прокурор обнажил причины, которые, по его мнению, привели Щербака и Каныгина на скамью подсудимых, и главной из них — это он доказывал на ряде примеров — была потеря ответственности. Он считал, что многие удачи выработали в подсудимых уверенность в собственной непогрешимости, и нарисовал не очень приглядные портреты людей, которые потеряли перспективу завтрашнего дня, живя вольготно на проценты от былых заслуг и представляя себя в роли удельных князьков на притоке Волги. Завершая обвинительную речь, прокурор надел очки в тяжелой черной оправе, с чутким вниманием оглядел подсудимых и, повернувшись лицом к суду, твердо и убежденно отметил, что на основе всех перечисленных фактов он признает подсудимых виновными и согласно сто восемьдесят второй статье Уголовного кодекса просит их осуждения на три года лишения свободы каждого.

Щербак осторожно откашлялся и закрыл глаза.

Бурцев почувствовал теплоту облегчения, и ему захотелось встать, пройти через весь зал и молча пожать руку прокурору.

Старый технорук был во власти тяжелых раздумий.

Лужин посмотрел на защитника, руки которого таинственно гладили записную книжку, словно в ней были собраны драгоценные слова защиты.

— Подсудимый Щербак! — услышал Алексей голос судьи и весь сжался, напрягаясь, точно от ожидаемой боли. — Вам предоставляется слово для защитительной речи.

Алексей поднял голову и с достоинством встал.

— Я отказываюсь от защитительной речи, — сказал он.

Потом слово получил адвокат Каныгина. Он встал, тонкий, толстогубый, чуть забавный на вид, и заговорил быстро, с хорошим темпераментом и присущим моменту волнением. В своей психологической дуэли с прокурором он подбадривал себя стремительными движениями рук, и эти простые жесты делали его похожим на большого, и обиженного мальчика, который хочет разбиться в лепешку, но доказать, что он прав. Адвокат отдал должное ораторскому мастерству обвинителя и по этому поводу вспомнил древних. Он отметил, что прокурор говорил убедительно, но о другом, не о том, что волнует подсудимых и чем озабочен суд. Затем адвокат логично доказал, что эксперт был нетверд в своих выводах и даже заключение сопроводил многими оговорками, которые лишили его необходимой авторитетности. После этого он принялся доказывать невиновность своего подзащитного.

Адвокат закончил речь, выразив уверенность в том, что суд не допустит несправедливости, не вынесет обвинительного приговора старому техноруку, всю жизнь отдавшему сплавному делу, и оправдает его.

Градова предоставила последнее слово Щербаку.

Алексей встал, потер рукой переносицу.

— В последнем слове обычно принято обращаться к суду с просьбой. У меня нет таких просьб.

За ним поднялся Каныгин. Положив тяжелые кряжистые кулаки на барьер, он сказал с сердитой гордостью:

— Последнее слово у покойников бывает. А я жив и жить буду.

Садясь на место, Каныгин перехватил ободряющий взгляд своего адвоката.

Выслушав подсудимых, суд тут же удалился в совещательную комнату для вынесения приговора.

Три года тюремного заключения… И по всем правилам арифметики выходило, что приговор вычеркнет из жизни Алексея тысячу девяносто пять дней. И кто знает, может, с этой поры пойдет у него одно вычитание. Горе не ведает плюсов. Это всегда потеря…

Алексей заметил, что, перед тем как уйти в совещательную комнату, Градова, собрав бумаги с судейского стола, посмотрела на него. Он уловил неторопливое движение ее рук, усталость красивого лица, но ничего не смог прочесть в ее взгляде: ни сочувствия, ни осуждения, ни протеста.

Как это много — тысяча девяносто пять дней!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Алексей ехал в автобусе по городу и смотрел в окно, разглядывая улицы и тут же забывая о них, — он думал в это время о своем доме. Алексей давно проехал гостиницу, но не заметил этого и опомнился, когда услышал рев авиационных двигателей.

Здесь, в аэропорту, заканчивался маршрут автобуса. Алексей вышел из машины и, ругнув себя за легкомысленную экскурсию, направился к остановке, где была посадка на обратный рейс.

Рядом в палатке продавали апельсины. Неожиданно очередь зашумела, засуетилась.

Алексей остановился.

Какой-то летчик с независимым видом стоял у прилавка. Одна из женщин, энергично жестикулируя, отчитывала его:

— Если все будут лезть без очереди, апельсинов не хватит.

— Девушка, мне килограммчика три, — сказал летчик кудрявой продавщице.

— Не имеете права! — крикнула женщина.

— Пока я буду стоять в очереди, никто из вас не улетит. Поэтому вашу тревогу объявляю ложной и прошу всех соблюдать порядок. — Летчик повернулся к очереди и вежливо козырнул.

Алексей опешил: «Это ж Лунатик! Черт, усы отрастил!»

И тут же окликнул:

— Лунатик! Степан!

Алексея летчик узнал сразу. И, словно подхваченный вихрем, бросился ему навстречу:

— Леший! Откуда ты?

Они крепко обнялись.

Забыв про очередь, смотрели на них женщины, притихшие, взволнованные чужой радостью.

Степан крикнул продавщице:

— Девушка! Еще три килограммчика!..

— Кого из наших встречал? — спросил Смолин, когда они отошли от ларька.

— Димка приезжал ко мне с женой. Порыбачили. Профессор. Преподает в академии.

— Молодец.

— Серафим гостил пару дней.

— Полковник небось?

— Точно. Катапульты испытывает. Здоров как бык, ничего не берет его. Белоусова видел?

— На вертолет пересел. Командир отряда. Недавно по телевидению выступал, рассказывал про сибирские рейсы.

— Если встретишь, пусть пару слов напишет. Мартынов где?

— Разбился.

Алексей не поверил:

— Не может быть!

— Разбился наш Андрей…

Они умолкли, и оба посмотрели на небо. Оно было чистым, голубым.

— Новый аппарат? — спросил Алексей.

— Да.

— Что случилось?

— Клюнул на посадке.

— Наградили?

— Как положено.

— Светка его с двумя осталась, кажется?

— Никак не думал, что она такая стерва. Детей в интернат засунула, сама через два месяца замуж выскочила. Вот так! Хоть стой, хоть падай.

— Бывает. У тебя-то что? Как наследники?

— Дочь в институте, сын в армии. Я ходил все время в Сочи, а теперь вот на короткие перевели — сначала в Киев, а нынче сюда. Скоро на отдых, видно.

— Намекает начальство?

— Да нет. Уважает. Но, сам понимаешь, не молодые, как тогда, в Крыму. Вот были дни, Леший! Шарашили мы с тобой, старый черт, на полную катушку! Что у тебя?

Алексей вздохнул:

— Плохо, Лунатик.

— Чего вдруг?

— Судят меня. Сегодня как раз последний день.

— Иди ты!

— Авария была на запани. Серьезная авария.

— Минуточку! Где судят?

— Здесь. В городе.

— На набережной, что ли?

— Да.

— Ну-ка, пошли, позвоним. Тут у нас с тобой такое знакомство есть — дальше некуда. Надеюсь, помогут.

— Не стоит, — сказал Алексей.

— А в тюрьму командировочку стоит выписать? Там, Леший, суточных не платят. Ты в курсе?..

Через несколько минут они сидели в диспетчерской аэропорта. Смолин полистал записную книжку, покрутил телефонный диск и сказал:

— Попросите Марию Сергеевну Градову.

— Она на приговоре, — ответил далекий голос.

Степан положил трубку.

Потом они бродили вдоль строя воздушных машин, к которым прикипели с ранней военной юности, и Степан вспоминал, как они вместе с Алексеем спасли раненую Машу Градову осенью сорок третьего года, и та далекая ночь вновь прошла перед ними.

Капитана Щербака вечером вызвали в штаб авиационного полка и поручили с наступлением ночи вылететь в Крым, в партизанский отряд, чтобы вывезти раненых. Задание было сложное. Маршрут перелета и пункт назначения Алексей получил у командира эскадрильи перед вылетом.

Через два часа Щербак посадил машину в заданном районе и принял на борт тяжелораненых. Но бородатый командир отряда, похожий на цыгана, нервно и жалко стал просить летчика взять с собой еще и умирающую радистку. Алексей не мог решиться на такой риск: его машина была перегружена, и он принял жестокое решение — отказал. Другого выхода не было.

Улетая из отряда, Алексей думал о радистке, ему было бесконечно жаль ее, и он решил, что должен к рассвету проскочить обратно в отряд и вывезти девушку — лучше умирать среди своих.

Алексей уже дважды вывозил раненых партизан и сразу же терял их из вида, но эти отважные люди, сражавшиеся за крымскую землю, оставались в его памяти.

Алексей летел низко, разглядывая привычным беглым взглядом опаленные и сваленные деревья, заросшие сады, сожженные виноградники, голые телеграфные столбы возле разбитых дорог, и в одну из таких минут заметил вдали самолет противника. «Фокке-вульф», должно быть, возвращался с бомбежки, потому что шел легко и свободно, не имея груза. Он приблизился и дал короткую очередь.

Возможно, враг устал или расстрелял патроны, или просто пелена тумана, поднимавшегося с моря, мешала ему вести хорошее наблюдение, но он улетел прочь.

Несколько пуль пробили фюзеляж машины Алексея.

За фонарем самолета сияли вечные странники неба, но свет звезд не утешал Щербака, как раньше. Он с горечью подумал о радистке и, ясно поняв, что теперь уже спасти ее не сможет, связался с аэродромом.

— Олень! Как слышишь?

— Понял вас, Леший, — ответила земля. — Слышу.

— Возвращаюсь со свидания. На борту трое тяжелораненых.

— Ни с кем не поругались?

— Да попался тут один конопатый. Поцарапал слегка, но доберусь. На свидание пошлите еще кого-нибудь. Нужно срочно забрать человека.

Земля замолчала. Должно быть, радист разбудил начальство и наводил справки.

— Забрать надо обязательно, Олень, — сказал Алексей.

— Понял вас, Леший. Послать нельзя — скоро светает. Придется подождать до завтра.

— Где Лунатик? — спросил сердито Щербак.

— Только что поднялся с постели. Повез подарочки. До связи, Леший.

— До связи, — ответил летчик и достал планшет, на котором нашел квадрат, куда пошел бомбить Степан Смолин.

Потом пощупал эфир, нашел друга и сказал ему, прижимая ларинги:

— Есть дело, Лунатик. Загляни в шестую комнату после раздачи подарков.

— Зачем?

— Девчонка там помирает.

— Вечно ты приключения на мою голову ищешь, Леший!

— Надо, Лунатик. Надо.

— Бензина у меня не хватит.

— Курс измени.

— На зенитки нарвусь.

— Я прошу тебя, — Алексей вздохнул. — Я бы сам успел, да лататься придется.

— Ладно. До связи.

И вот теперь, когда поседевший с годами Степан стоял рядом, Алексей догадался, почему так часто ловил на себе настороженный взгляд судьи, ранее непонятный ему.

Смолин посмотрел на часы.

— Ладно, Леший. Срываться надо — посадка кончается. Держи! — он протянул Щербаку руку и, простившись, пружинисто, по-спортивному зашагал к большому самолету, возле которого стоял экипаж в ожидании своего командира.

Щербаку очень хотелось посмотреть, как Лунатик подскочит со взлетной полосы, — у него ведь и раньше был коронный взлет, даже дух захватывало, — но решил не мучить себя напрасно и, ощущая отчего-то тоскливую пустоту в гулком сердце, поехал в суд.

Степан Смолин не спеша поднялся по трапу в самолет, угостил своих девочек апельсинами, что привело стюардесс в обычное смущение, потому что командир корабля баловал их. Потом он прошел в пилотскую кабину, снял галстук и, расслабившись, сел за штурвал.

— Коленька, — сказал он, включив радио и связавшись с диспетчерской аэропорта, — позвони по телефончику, — и назвал номер городского суда.

— Кого спросить, Степан Тимофеевич? — уважительно ответили из диспетчерской.

— Градову.

Смолин слышал, как диспетчер сопел, крутил диск, а потом ответил:

— На приговоре она.

— Ясно, Коленька. Через два часа я снова буду здесь. Сделай милость, приготовь машину. Хоть «санитарку», мне все равно. Очень нужно. До скорого, — и выключил радио.

Он сидел молча и вспоминал другого Лешего — молодого, бесстрашного, как тысяча чертей, который не один раз прикрывал его в воздушных атаках, который щедро подставлял свою машину, чтобы его приятель Лунатик не завалился, вытянул и чтобы, не дай бог, не оробел он от страха и непонятного чувства растерянности перед матерым фашистским асом. И уже совсем иные чувства, чуждые мужской сдержанности, несущие святую память фронтового братства, от которых в иную минуту почему-то скупо блеснет слеза и застучит закаленное сердце воина, стали терзать Смолина, настойчиво требуя соединиться с другим человеком, случайно забытым в бурном потоке будничной жизни.

«Но я еще жив, тысяча чертей! — подумал Степан Смолин. — Я знаю, что мне нужно делать».

А Щербак в этот час стоял в коридоре суда. Время тянулось мучительно долго, и неизвестность ожидания поглотила все его существо. Каныгин, заметив беспокойство друга, который часто поглядывал на часы, сказал:

— Теперь уже все равно, Фомич. Теперь по ихним часам живем.

— Такая нынче у нас планида, Федор.

— Я тут прикинул и с адвокатом по поводу нас посоветовался.

— О чем?

— Чтобы нас вместе держали. Вдвоем сподручнее.

— Типун тебе на язык!

— Лучше о плохом думать, Фомич. Тогда хорошее большей радостью обернется.

— Какой прогноз у твоего адвоката?

— Успокаивал. Божился, что три года не дадут.

Алексей промолчал, говорить не хотелось.

— Гляди, секретарша появилась, — сказал технорук. — Теперь, значит, скоро.

— Приговор без нее сочиняют, — ответил Щербак. — Судейская тайна.

— Тут все продуманно, — вздохнул Каныгин и совсем опечалился, когда увидел возле дверей зала суда двух милиционеров.

Алексей тоже посмотрел на них:

— Подоспело времечко.

— Подошли к причалу, — согласился Каныгин.

— Вид у тебя больно побитый, Федор. Как у собаки. Дрейфишь, что ли?

— Ты не думай, что я тюрьмы испугался. Нет, Фомич. Боюсь, что стыд глаза выест.

И оба старых товарища умолкли, наблюдая за милиционерами. Житейский опыт подсказал им, что эти крепкие парни прибыли в суд, чтобы взять их под стражу сразу же после объявления приговора.

Курсант авиационного училища Щербак вместе с товарищами следил за контрольным прыжком своего однокашника. Жутким оказался этот прыжок: парашют не раскрылся, и курсант, сжавшись в ничтожный комок, упал на зеленую поляну. Его уже не могли спасти ни любовь матери, ни теплые слезы девчонки, где-то тосковавшей по нем. Парни растерялись, дрогнули, отчаяние засветилось в их глазах, и этот видимый страх нужно было немедленно убить, обратив его в добрую веру. Курсант Алексей Щербак сказал командиру: «Разрешите повторить прыжок?» — и зашагал на негнущихся ногах к самолету. Страх не отпускал его, уносил вихрем в небо, в ужас, но он прыгнул, и следом за ним пошли другие.

Тогда Алексею был двадцать один год…

В коридоре появилась секретарь суда и молчаливым взглядом пригласила в зал подсудимых и молодых милиционеров, которые тут же побросали в урну свои недокуренные папироски и направились за ней.

Щербак и Каныгин вошли в переполненный зал, осмотрелись.

На своем обычном месте, к которому привык за дни суда, сидел главный инженер Бурцев, только что выбритый в парикмахерской, — от него шел приятный дух легкого одеколона. Рядом с ним пристроился Тимофей Девяткин, опавший с лица, жалобно пряча синие и глупые глаза, повторяя про себя одно и то же: «Как же я, дурак, напоролся?»

Открылась дверь. Вошли прокурор и адвокат. Они заняли свои места. Стулья в полной тишине капризно проскрипели.

Секретарь суда объявила: «Встать, суд идет!» Прогрохотали сиденья, и перед стоявшей умолкнувшей публикой появились Градова и народные заседатели.

Судьи заняли свои места и тоже остались стоять.

Кто-то шумно открыл дверь.

Недовольно вскинув глаза, Градова узнала вошедшего человека.

«Маша! — послышалось ей, хотя она знала, что это совсем не так. — Здравствуй, Маша!»

Да, это был он! Что-то гулко загремело, загрохотало в ее дрогнувшем сознании, и она, стараясь скорее, как можно скорее успокоиться, нашла в себе силы, чтобы обрести хотя бы временный покой в душе, но все равно ощущение невероятной тревоги не оставляло ее.

Это был Степан Смолин.

Он сделал все, чтобы прийти на помощь товарищу, который, может быть, оступился или покачнулся от жестокого удара судьбы; он пришел, чтобы встать рядом с ним, плечом к плечу, как когда-то, когда их жизнь измерялась мгновениями отчаянной дерзости; он пришел, чтобы обнять друга, с которым не один раз бросал в котелок со спиртом боевые награды, выпивая за боевую удачу, и сказать ему: «Мы с тобой еще побарахтаемся, старый черт!» Он стоял у дверей и видел Алексея, стоящего с опущенной головой, ощущал духоту, словно в зале ожидания вокзала, и плохо понимал, отчего здесь так много людей, разных и взволнованных. Степан пристально оглядел всех, и его догадка, что Маша может осудить Лешего, обрела живую реальность, ясную до конца, и от этого летчик едва не задохнулся — случайность показалась ему такой несуразной, что захотелось горько заплакать, как в детстве, когда он был мальчишкой и его обижали.

Каныгин вдруг почувствовал неведомую боль под лопаткой. Он уперся руками в перекладину барьера и шепнул:

— Худо мне…

Алексей не услышал голоса Федора.

Каныгин, сжав зубы, старался смотреть на судью, но в глазах его рябило.

— «…Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…» — читала Градова.

Зал медленно поплыл. Сначала влево. Затем вправо.

— Леша… — шепнул Каныгин.

Алексей не отозвался.

— «…В ходе судебного расследования суд установил, что подсудимые Щербак и Каныгин не совершили деяний, предусмотренных Уголовным кодексом…»

Каныгин весь напрягся, стараясь уловить слова приговора, но шум в голове заглушал все.

— «…Суд признает Щербака и Каныгина невиновными и выносит оправдательный приговор…»

Лицо Каныгина покрылось испариной. Он стоял с раскрытым ртом и прерывисто дышал.

Алексей увидел серое мокрое лицо Федора и понял, что ему плохо. Он подхватил покачнувшегося технорука и хрипло крикнул:

— Дайте воды!

Секретарь суда проворно выскочила из-за стола и схватила графин. Все молча слушали, как булькала вода, наполняя стакан.

И снова зал вздрогнул, оттого что Евстигнеев выронил из рук очки, которые упали на пол и разлетелись вдребезги.

Дождавшись, когда Каныгин пришел в себя и виновато посмотрел на нее, Градова, стараясь не замечать статную фигуру человека, одетого в форму летчика гражданской авиации, зачитала определение суда. В связи с тем, что в процессе судебного разбирательства установлены факты совершения свидетелем Девяткиным поджога, а также за дачу ложных показаний он привлекается к уголовной ответственности.

— Суд установил меру пресечения: взять свидетеля Девяткина под стражу в зале суда, — сказала Градова.

Девяткин неловко взмахнул рукой, хотел что-то крикнуть, но только шевелил губами и мотал головой. Рядом с ним уже стояли два милиционера. Он, зло оглянувшись на судью, пошел под конвоем из зала.

Затем Градова огласила частное определение суда, из которого следовало, что в ходе судебного разбирательства установлен ряд очевидных фактов некомпетентности главного инженера Бурцева, и в силу этих обстоятельств суд рекомендует администрации рассмотреть вопрос о возможности его дальнейшего использования на руководящей работе.

Отчаяние охватило Бурцева, когда он услышал эти слова. Он понял, что проиграл.

И он ушел. Ушел один…

Когда закончился суд, Градова подошла к Смолину.

— Каким ветром, Степан?

— Попутным.

— Я рада этому ветру.

— Я тоже. Встреча с другом всегда приятна. Ты знаешь, кого ты судила?

— Знаю. Очень хорошо знаю. Этот человек когда-то предал меня.

— Маша!

— Ничего не понимаю… Сам говорил, что вывез меня ты!

— Говорил. Только пойми. Это Леший заставил меня слетать за тобой в Кремневку. Он не мог.

— Ты ради него приехал?

— Ради него.

— Боялся? И приехал рассказать, как это случилось?

— Да.

— Ничего бы не изменилось, Степан. Ты веришь мне?

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ

Отсияло лето, и вместе с сентябрем в Сосновке грянули дожди. На одном из первых уроков литературы Костя Котов писал сочинение на вольную тему. Склонившись над тетрадкой, он смотрел на чистую страницу, будто ожидал от нее помощи или подсказки.

Перебирая в памяти отрывочные и бессвязные воспоминания своей жизни, Костя откинулся на спинку парты и повернулся к окну, за которым послушно текла река. И не верилось, что совсем недавно она с бешеной силой сокрушила запань. Мальчишка закрыл глаза, вспоминая картины недавней аварии.

Он прислушивался к спокойному плеску реки, но совсем другой, хрупкий звук, тоскливо однообразный, овладел его слухом, и ему почудилось, что все случилось сейчас, а не в тот день, когда он прибежал к дороге, где, спасая девочку, наступившую на сорванный ветром электропровод, погиб его отец. Тогда Костя упал на грудь отца и вдруг услышал, как в нагрудном кармане пиджака тикают в тишине отцовские часы.

Тоненький звук в простые две нотки «тик-так» все еще гремел в ушах, словно требовал рассказать о себе.

Костя склонился над тетрадкой. Но опять не написал ни строчки.

Память уже повела его к заливу, где был устроен учебный сплавной полигон. Здесь молодые сплавщики мерились силой с затором бревен — привыкали бегать по скользким лесинам, орудуя длинными баграми.

Костя помнил, как он стоял в отцовских бахилах, ожидая, когда Щербак скажет ему: «Развороши затор», и, едва услышав его команду, он с детской удалью прыгнул из лодки на бревно, перескочил на другое и, добравшись до места, где пучился затор, прицелился багром в главное непокорное бревно. С третьего удара он сбил его.

И тогда Щербак сказал:

— Видно, что ты на сплавной улице родился.

Костя долго еще поглядывал в окно, вспоминая всех, кто окружал его, а потом склонился над тетрадкой и начал писать:

«Когда я был маленький, мне хотелось убежать куда-то, где интереснее жить, чем у нас в Сосновке. Мама говорила, что, когда я подрасту, это пройдет. И вот мне четырнадцать лет, а пароходные гудки зовут меня в дорогу. Но вдруг все сразу проходит, когда я думаю об одном человеке. Мне хочется стать таким, как он, наш Алексей Фомич Щербак, начальник нашей сосновской запани…»