Антология советского детектива-29. Компиляция. Книги 1-20

1. Следы на песке

Неяркое октябрьское солнце уже завершало дневной круг, когда путевой обходчик Василий Спиридонович Кочетков проходил вдоль своего линейного участка. В руках у него был тяжелый, повидавший виды гаечный ключ, молоток, справа на боку висел неизбежные спутник — фонарь, в кармане, на всякий случай, петарды. Как всегда, не торопясь, отмерял Спиридоныч метр за метром, просматривая каждый рельсовый стык.

Сколько таких метров и километров отмерил состарившийся уже на своем участке Спиридоныч! Начинал молодым, а теперь уже и внуки повырастали. Своими руками высаживал он когда-то маленькие деревца на защитной полосе, а теперь справа и слева вон какой лес вырос. Остановившись, Спиридоныч любуется молодыми дубками и кленами, покрытыми позолотой осени.

Так со своими мыслями и заботами добрался Кочетков до отметки 427 километра, откуда начинался участок его давнего приятеля — Петра Никандровича Василькова. Когда возвращался обратно, захотелось передохнуть, перекурить. Спиридоныч спустился с насыпи, срезал для внуков ветку с большими багряными листьями клена, выбрал поудобнее место на краю заросшего пожелтевшей травой кювета, присел и закурил. Выкурил одну папиросу, другую, но вставать не хотелось. Солнце уже спряталось, и только отблески его еще догорали на краю горизонта. Свисавшие низко над головой листья тихо шумели и, казалось, настороженно повторяли одно и то же: «Иди, иди же!».

— Ну, пора Спиридоныч! — выкурив еще одну «шахтерскую», сказал себе обходчик и только хотел подняться, как рядом глухо хлопнул выстрел, и Спиридоныч замертво скатился в кювет. Багряная ветка клена так и осталась зажатой в его правой руке.

Прошло всего сорок минут с того момента, когда шумный эшелон с призывниками покинул станцию Сосновку. Перед глазами дежурного по станции еще мелькали совсем недавно бегавшие по перрону с котелками и ведрами молодые и задорные ребята, в ушах еще звучала их дружная песня, которая доносилась из широко открытых дверей уходящего эшелона. А вот сейчас кто-то надрывно кричит в телефонную трубку дежурному по станции и повторяет что-то необычное, непонятное: «эшелон, бригада, бригада, милиция, КГБ». Потом голос стал спокойнее, разборчивее: звонили с поста путевого обходчика, требовали срочно выслать на 425-й километр рабочих ремонтной службы — разобран путь, позвонить в милицию — убит обходчик.

— Что-то непонятное, — тревожно думал дежурный по станции и в спешке вызывал нужные и ненужные номера телефонов.

Первыми к месту происшествия прибыли подполковник государственной безопасности Иван Иванович Гаршин — моложавый человек, с острым, испытанным глазом, пришедший в органы розыска еще комсомольцем, его помощник — лейтенант Самарцев с черной покрытой дерматином так называемой оперативно-следственной сумкой, судебномедицинский эксперт Кувшинников и несколько сотрудников милиции.

Была уже глубокая ночь. Черное небо совсем опустилось и, казалось, слилось с землей. Нигде ни звездочки, ни просвета. Только яркие прожекторы локомотива застрявшего на железнодорожном полотне эшелона пронизывали эту непроглядную темень, освещали толпившихся впереди него людей.

— Не видел, но показалось, почуялось, что впереди беда, и рука потянулась к тормозу, — говорил машинист, показывая на лежавший почти у самого паровоза на рельсах труп Спиридоныча, на разобранные, чуть сдвинутые с места стыка рельсы Машинист часто вытирал рукавом спецовки свой вспотевший лоб и повторял: «Ну и гад, ну и гад, поди ищи его теперь…»

Путь раскрытия преступления — трудный, сложный и извилистый путь. Чаще всего он начинается поисками следов и различных, связанных с происшедшими событиями предметов, — этих незаметных на первый взгляд, но явных, обличающих преступника улик. Наивно думать, что улики всегда открыто заявляют о себе. Нет! Они часто незаметны, скрыты, даже невидимы. Их надо искать, искать упорно, кропотливо, настойчиво собирать по крупицам, помня, что каждая, на первый взгляд даже незначительная мелочь, обнаруженная на месте преступления, может своим безмолвием сказать больше, чем многие свидетели.

Вот эти «мелочи» и стали искать приехавшие сотрудники. Но ночь плохой спутник следователя. Тьма скрывала всё. Был осмотрен лишь небольшой участок пути, освещенный прожекторами паровоза. Никаких следов преступника здесь не нашли. Надо было ожидать утра, и подполковник Гаршин отдал распоряжение помощнику — быстрому и стремительному Самарцеву — поставить охрану, и сам вместе с судебномедицинский экспертом стал осматривать труп обходчика. На спине погибшего они обнаружили пулевое ранение.

— Слепое, Иван Иванович, пуля застряла где-то в грудной клетке, — сказал Кувшинников.

Когда приподняли тело Спиридоныча, Гаршин обратил внимание на то, что под убитым не было следов крови.

Значит, обходчик был убит где-то в другом месте, а затем перенесен сюда. «Видать, опытный и коварный преступник делал свое дело», — подумал Гаршин и приказал помощнику вызвать на место происшествия еще и эксперта-криминалиста Гранина.

Справа показались огни автомашины. Подъехали ремонтные рабочие. Вместе с ними выскочил из машины и вызванный Гаршиным сотрудник милиции с огромной овчаркой на поводке. Собака тревожно поглядывала на проводника, ожидая сигнала.

— Давайте сюда, — сказал подполковник и показал сперва на то место, где лежали оставленные преступником инструменты — гаечный ключ и ломик, лежавшие у стыков разобранных рельсов.

Овчарка подошла к инструментам. Обнюхав их, она уловила специфический запах, подбежала к насыпи справа и вдруг взвизгнула, рванула за поводок и бросилась вниз, к лесным посадкам, увлекая за собой проводника и спешившего за ними впотьмах Гаршина. Проводник радовался — собака взяла след!

— Ищи, Стрелок, ищи! — подбадривал он. Стрелок сбежал в кювет, на какую-то долю секунды остановился, потом стремительно вырвался наверх и, кружа среди деревьев лесопосадки, пересек ее, пошел вдоль обочины едва видневшейся грунтовой дороги.

Впереди было село Корольково. Но там — ни огонька. Темнота еще больше сгустилась и, если проводника уверенно вел за собой по следу преступника Стрелок, то Гаршин бежал на ощупь, спотыкаясь, цепляясь за какой-то бурьян. Он уже давно снял плащ и бросил его где-то. Потерять минуту-две в поисках преступника — значит, потерять дни, недели, иногда месяцы, а то и годы. Разве может следственный работник вот в такие дорогие минуты думать об усталости или об опасности, которая, возможно, подстерегает его где-нибудь рядом на этой ночной дороге! Нет! И Гаршин бежал с непонятной легкостью, стараясь не отставать от проводника.

Позади осталось уже километров восемь, когда Стрелок вдруг остановился и начал суетливо метаться то в одну, то в другую сторону.

— Ну, умница, еще немножко, ну шаг, два, — просил весь мокрый от пота проводник.

Собака хорошо понимала, чего от нее требовали. Видимо, потому снова рванула за поводок, ткнулась носом то в одно, то в другое место и, неожиданно заскулив, беспомощно легла на дорогу, положив свою большую голову на выброшенные вперед жилистые, натруженные лапы.

— Машины, — виновато сказал проводник подбежавшему Гаршину. И словно оправдываясь, лучом карманного фонаря показал на свежие отпечатки протекторов прошедших в разных направлениях нескольких автомашин.

Когда подполковник Гаршин снова вернулся к месту происшествия, совсем рассвело. Красный диск солнца весело поднимался над проснувшимся леском. Разобранные рельсы были давно поставлены на место, поезд ушел, и только группа дежуривших с ночи вместе с лейтенантом Самарцевым сотрудников милиции, понятые и Кувшинников напоминали о происшедшем здесь накануне событии.

— Ушел! — устало сказал подполковник подбежавшему к нему Самарцеву, но тут же, как будто бы сам себя одернул, оживленно проговорил: — Ладно, а теперь отпустите лишних людей и давайте вспомним мудрую индийскую поговорку: «У злодея один путь, а у преследователя — тысячи». И нам обязательно надо найти этот один путь. Вот и давайте его искать.

Подъехала машина с экспертом-криминалистом Граниным. Осмотр вновь начали с той же песчаной насыпи, откуда еще несколько часов назад в ночной тишине Гаршин сбегал вслед за овчаркой. На откосе справа, рядом с тем местом, где был найден мертвый Спиридоныч, заметили след сапога, который не мог принадлежать никому из них. Это был отпечаток резиновой прессованной подошвы с рисунком «елочка». Здесь неизвестный спрыгнул с насыпи. Отсюда же и Стрелок пошел по следу преступника. Можно было предположить, что отпечаток обуви принадлежал именно ему. По-видимому, диверсант уходил с места преступления.

Но где был убит Спиридоныч?

Надо было найти след, который убийца оставил, когда поднимался на железнодорожное полотно с мертвым Кочетковым. Этот след и должен был привести к месту убийства. Сотрудники пошли вдоль насыпи, тщательно осматривая откосы.

— Снова «елочка»! — крикнул ушедший далеко вперед Самарцев.

На песке виднелось несколько глубоко вдавленных отпечатков той же подошвы. Гаршин, его помощник, эксперты и понятые спустились с насыпи и стали ходить по спирали, захватывая всё больше осматриваемый район, в поисках места убийства.

— Вот где это было! — раздался спустя некоторое время голос понятого, оказавшегося в кювете под гущей свисающих ветвей деревьев. — Вот и красные пятна. Кровь! — снова крикнул он и низко нагнулся, рассматривая красноватые следы, еще не успевшие побуреть и тянувшиеся от самого кювета.

— Да, это кровь! — подтвердил подошедший Кувшинников. Тут же, в канаве, остались и четкие отпечатки резиновых подошв. И снова «елочка»!

— Видать, тащил на себе, вон как ноги его ушли в песок, — сказал один из понятых.

— Вы это правильно заметили, следы вдавлены глубоко, значит, обувь находилась под большой тяжестью, — поддержал Гаршин.

Первоначальные предположения теперь получили полное подтверждение. Дорожка следов обутых ног с подошвой в «елочку» принадлежала действительно преступнику.

Пока Кувшинников брал для исследования засохшую кровь, лейтенант Самарцев и Гранин развели в миске гипс и тут же залили им наиболее отчетливые следы ног. Через каких-нибудь тридцать минут уже были извлечены точные гипсовые слепки отпечатков обуви. Гаршин тем временем ходил по кювету.

— Убийца, скорее всего, прятался — следовательно, стрелял из-за деревьев, — рассуждал он и пошел осматривать лесопосадку. Едва он сделал первые три шага, как снова заметил на песчаном грунте тот же знакомый след. Недалеко от него, у самого коренастого дубка, он заметил желтоватые блестки гильзы пистолетного патрона. Поднял ее, осмотрел.

— Наша, — говорит он, всматриваясь в едва заметную на шляпке заводскую отметку.

«Гильза к пистолету «ТТ», — вспоминал он видовые признаки боеприпасов. — Но почему же след от удара бойка не характерен для «ТТ»? Не сходя с места, Гаршин обнаружил и еще один, как ему показалось, важный след. Рядом примятая трава и лунка в песке от давления скорее всего локтем — даже рисунок ткани отпечатался.

Редкое явление в следственной практике — отпечаток локтя!

— Хорошо, интересно, — тихо произнес Гаршин и, подозвав к себе Самарцева, дал распоряжение сделать гипсовый слепок и подготовить его для криминалистической экспертизы. Теперь уже точно установили и то место, где сидел Спиридоныч. Пришли к заключению, что сидел он довольно долго — вокруг валялось несколько окурков от папирос «Шахтерские», выкурить которые сразу не смог бы даже самый заядлый курильщик.

«Наверное, ожидал прохода эшелона», — решил Гаршин.

Теперь у него были основания для более широкого конструирования версий как о преступлении, так и о самом преступнике. И сотрудники и понятые сходились на одном: главная цель преступника — сбросить под откос специальный эшелон. Орудовал здесь какой-то матерый наймит и, конечно, во заданию иностранной разведки.

А почему же был убит обходчик?

Видимо, потому, что Спиридоныч, расположившись у леска на отдых, мешал преступнику, а время шло, поезд был на подходе. Напрашивалась мысль и о том, что убийца положил тело на рельсы, чтобы замести следы преступления — пусть, мол, потом, после крушения ищут его виновника, когда в месиве вагонов и тел разыскать обходчика будет невозможно. Больше того, при таких обстоятельствах можно было подумать, что сам обходчик — виновник совершившейся катастрофы.

Сошлись во мнении и о внешности преступника: это должен быть рослый, здоровый, физически выносливый человек. Доказательством тому служат и размеры следов от его сапог и то, что он нес на себе убитого около четырехсот метров, сдвинул со шпал рельсы.

Но всё это были лишь предположения, и следственные работники оставались перед закрытой дверью.

— Будущее покажет, — устало сказал Гаршин. Глаза его ввалились, лицо осунулось и потемнело, ушибленная ночью нога мешала ходить. Он предложил ехать домой и передохнуть, а завтра с новыми силами начать по существу почти всё с самого начала.

— Отдохнуть надо прежде всего вам, товарищ подполковник, — заботливо сказал лейтенант Самарцев, давно заметивший, что ночной бег по следу за овчаркой нелегко дался всегда неутомимому Гаршину.

2. Улики говорят

Преступление было совершено всего в пятнадцати километрах от узловой станции Сосновка. Кругом в районе станции были разбросаны многочисленные села и рабочие поселки. Конечно, преступник мог появиться из любого здешнего населенного пункта. Да и след его уходил в сторону села Корольково. Но Гаршин решил начать поиски прежде всего с самой станции. Для этого у него были свои соображения.

Проход воинских эшелонов через эту станцию — явление весьма редкое. Об их следовании знают только работники станции. Заранее знали они и об эшелоне с призывниками. Значит, есть основание искать преступника или его соучастников в первую очередь на самой станции.

Гаршин работал в здешнем дорожном управлении органов безопасности всего полгода, но вспоминал — его знакомили со следственными материалами, — что минувшей зимой при прохождении через станцию железнодорожного состава с тракторами для целинных земель кем-то в последнюю минуту была переведена стрелка на путь, занятый подошедшим пассажирским поездом. Только смелый поступок безусого стрелочника Алексея Огонькова предупредил тяжелое крушение.

Зима в те февральские дни была на редкость суровой. Морозы доходили до 30—32 градусов, а вьюги крутили так, что в глазах темнело. В один из таких вьюжных дней и выдалось дежурить только что поступившему на работу Алеше Огонькову. Был уже вечер, когда Огоньков, открыв путь проходящему поезду, забежал рядом в будку доложить об этом дежурному по станции и обогреться. Парень не заметил, да и не мог заметить, что в тот момент из-за будки, тесно прижавшись к ней и глубоко втянув голову в поднятый воротник полушубка, выглядывал какой-то рослый человек в надвинутой на брови ушанке. Всего несколько минут пробыл стрелочник у телефона, погрел руки у чугунной печурки, а когда выскочил на улицу, заметил, что балансир стрелки перевернут в другую сторону. Огоньков в испуге схватился обеими руками за ручку балансира — она не поддавалась. Еще и еще раз потянул он ее на себя, упираясь ногами в шпалу — результат тот же.

— Заклинили! — мелькнула мысль, и, бросившись вперед, парень увидел металлическую пластинку, заложенную между пером и рельсом. Огни паровоза уже ослепили Огонькова, когда он переводил балансир на место, рискуя попасть под надвигавшиеся колеса.

Так и не удалось тогда установить, кто перевел стрелку на занятый путь. На следующий день, правда, сотрудники линейного отделения милиции нашли зажатым между дальними рельсами оторвавшийся каблук чьего-то сапога, но кому он принадлежал, установить не удалось. Гаршин, сидя в своем кабинете и разрабатывая план дальнейшего расследования последнего происшествия на линейном участке, вспомнил сейчас об этом случае и подумал, что, возможно, убийство обходчика и первая попытка сбросить под откос эшелон — действия одного и того же преступника. Вызвав к себе лейтенанта Самарцева, подполковник сказал:

— Если предположить, что преступник — работник станции, то он, видимо, в вечер убийства Кочеткова был свободен от дежурства. Поэтому, товарищ лейтенант, надо срочно выяснить, кто из местных работников находился в то время на смене, кто отдыхал, кто был в отъезде. Понятно, это еще не решение вопроса, но давайте пока пойдем по методу исключения. Потом, кстати, как с материалами криминалистической экспертизы?

— Только что поступили, товарищ подполковник…

— Очень хорошо, доставьте их мне сейчас, а сами не теряйте времени.

На столе появились уже известные Гаршину материалы, но теперь с точными и определенными выводами криминалистической экспертизы. Первый из них утверждал, что убийца стрелял патронами к пистолету «ТТ», но из немецкого пистолета парабеллум. Такое заключение эксперт-криминалист Чеботаренко обосновывал прежде всего тем, что на капсюле гильзы след от удара бойка, оставшийся при выстреле, имеет круглую форму. Следы патронного упора — круглые, дульце раздутое. «ТТ» же оставляет след от бойка в виде груши, и этот след можно отличить от следов тысячи пистолетов. Извлеченная из тела убитого обходчика пуля оказалась испещренной многочисленными трассами, расположенными беспорядочно. Было похоже, что она «болталась» в стволе, а не шла по нарезам. Такое явление объясняется тем, что пуля выстрелена из пистолета, калибр которого был больше калибра пули. В акте экспертизы этот вывод подкреплялся и еще рядом важных данных.

«И тут негодяй хотел нас запутать, — подумал Гаршин. — Именно для этого он специально использовал некалиберный патрон. Выходит, что надо искать не «ТТ», а парабеллум. Да, опытный и хитрый диверсант, но мы эту хитрость уже раскусили».

«Дальше эксперты утверждают, что убийца был в брезентовой одежде, скорее всего в дождевике, — рассуждал Гаршин, читая заключение об исследовании отпечатка локтя, оставленного на песке, и спросил себя: — А кто из железнодорожников не имеет такой одежды, — ведь почти каждый? Впрочем, всё выяснится, эта улика тоже пригодится».

В кабинете Гаршина уже ярко горел вечерний свет, когда вошел Самарцев Он вынул из кармана записную книжку и стал докладывать, что из 117 работников станции и депо, не бывших на смене в час происшествия, 25 занимались в вечерней школе, 10 выезжали в город, 45 были на вечере самодеятельности в местном клубе, остальные — дома. Кто же эти 37 человек?

Пришлось поздним вечером вызвать начальников отдела кадров депо и станции и попросить для ознакомления личные дела этих тридцати семи. Как и следовало ожидать, почти все они были вне всякого подозрения. Внимание, правда, привлекло к себе личное дело слесаря депо Леонида Кузьменко, 1924 года рождения. Как было видно из документов, он судился за хищение хлеба в колхозе. Был уличен и в попытке приписать выработку в нарядах уже на работе в депо. Пьянствует, имеет взыскания за нарушение трудовой дисциплины. Но Кузьменко оказался совсем приземистого роста, физически хилым. Ему, конечно, было не под силу перенести на себе грузное тело убитого обходчика и сдвинуть рельсы. Обувь Кузьменко носит тридцать девятого размера, у преступника — сорок второй. Но, может быть, он действовал не один? Это пока ничем не подтверждалось.

Так, осторожно и подробно продолжали сотрудники знакомиться с личными делами железнодорожников.

Следствие продолжалось уже четыре дня, когда на прием к Гаршину неожиданно попросилась какая-то старушка с краснощеким белобрысым пареньком. Назвалась она Михайловой Прасковьей Андреевной, а о пареньке сказала, что он ее внук, Алешка. Старушка была маленькая, с подслеповатыми глазами, но торопливая, видно, привыкла всюду чувствовать себя как дома, рассудительная женщина. Она развернула принесенный ею в мешковине пакет и положила вдруг на стол подполковника тяжелые кирзовые сапоги. Сапоги были густо покрыты плесенью.

— Это вам, товарищ начальник, — медленно произнесла она.

Гаршин удивленно смотрел то на старушку, то на сапоги.

— Не понимаю вас, Прасковья Андреевна, — ответил Гаршин.

— А что ж тут понимать, один сапог-то без каблука, — как бы испытывая подполковника, загадочно сказала женщина.

— Да, он действительно без каблука, — протянул Гаршин и, рассматривая развороченную подошву у задника, где когда-то находился каблук, он стал что-то вспоминать.

— Так это же, батюшка мой, наверно, сапоги того ирода, который хотел сделать крушение, когда дежурил на стрелке мой внук, вот этот, Алешка, — сказала, наклоняясь к столу, Прасковья Андреевна. Алешка при этом приподнялся, но ничего не сказал.

— Так ты, парень, и будешь стрелочник Алексей Огоньков! — широко улыбаясь, проговорил Гаршин и, подойдя к смущенно залившемуся краской юноше, обнял его за плечи.

— Теперь всё понимаю, всё вспомнил. Спасибо вам, Прасковья Андреевна! Только где же вы достали эти сапоги и, главное, чьи они? — спросил Гаршин и сел на стул перед столом напротив старушки, внимательно слушая ее неторопливый рассказ.

Оказывается, хозяином пары сапог может быть только квартирант Михайловых, слесарь депо Василий Бражник. Живет он у Михайловых уже третий год. Парень вроде как парень, а сапоги эти и вызвали у старушки сомнение.

— А где же были эти сапоги? Знает ли Бражник, что вы их нашли? Знает ли он, что вы пошли ко мне? — быстро спросил Гаршин.

Нет, Бражник ничего обо всем этом не знал. Сапоги же оказались во дворе Михайловых, в старом, давно заброшенном колодце. Как раз в этот самый колодец, а он довольно глубокий, попал Шишка.

— Кто это Шишка? — спросил совсем повеселевший Гаршин.

— Алешки моего рыжий, да такой, знаете, озорной пес, — отвечала Прасковья Андреевна и продолжала: — И Шишку было жалко Алешке, а мне за Алешку тоже страшно — колодец-то темный, как в дыре. Парень всё же решил спуститься. Дала я ему свое согласие и сама, старая, помогала привязать веревку к ближнему дереву, груша-то была, помогла обвязаться и внуку. Полез он туда. Слышала, как лаял там от радости Шишка — как они выберутся, — думаю, — но смотрю, Алешка мой с Шишкой в обнимку тянется по веревке. Шишка у него смирно сидит на плечах, а под мышкой у Алешки вот эти самые сапоги. Видела я их у Бражника раньше, а с зимы не вижу.

— Так вот и выходит, что квартирантушка наш хотел загубить и поезд и внука моего Алешку тоже, — заключила старушка.

Гаршин поднялся и крепко пожал руку сперва Прасковье Андреевне, потом ее внуку, стрелочнику Алексею Огонькову.

— Только, товарищи, нигде, никому, ни одного слова обо всем, что у нас здесь происходило, — начал было Гаршин.

Но Прасковья Андреевна, подписывая протокол, нетерпеливо перебила подполковника:

— Упаси боже, за тем к тебе и пришли, чтобы другие ничего не знали.

Поклонившись Гаршину, она сперва пропустила вперед своего внука, потом вышла сама.

Гаршин был и обрадован и взволнован приходом неожиданных посетителей. Он вызвал лейтенанта Самарцева.

— Так вот, Василий Васильевич, какова бабушка и каков внучек, с такими людьми можно жить и бороться, — весело заключил Гаршин свой рассказ о недавнем визите. — А теперь быстро разыщите в архиве этот каблук, и будем действовать дальше.

Каблук был вскоре доставлен. Он оказался «своим» для принесенного старушкой сапога. Убедившись в этом, Гаршин решил сейчас же отправиться в депо. Надо было срочно познакомиться в отделе кадров с личным делом Бражника, поговорить о нем с начальником депо. Но прежде всего Гаршину хотелось одним глазом взглянуть на самого Бражника. Подполковник был убежден, что тот имеет прямое отношение к преступлению на линейном участке. Едва Гаршин оделся, как дежурный доложил, что к нему просится на прием еще один посетитель.

В практике каждого следователя бывает много тяжелых, запутанных дней, но бывают и такие, когда нежданно-негаданно приходят всё новые и новые подтверждения выдвинутой им версии.

В кабинет к Гаршину вошел личный друг по дому и товарищ по работе убитого Кочеткова — путевой обходчик соседнего участка Петр Никандрович Васильков. Это был крепкий, с аккуратно подстриженной седой бородкой человек, потомственный путеец.

— Что скажешь, Петр Никандрович? — понимая, что обходчик пришел к нему неспроста, встретил его вопросом Гаршин и предложил стул.

— Так тут дело вот какое, товарищ подполковник, — садясь проговорил Васильков. — Я насчет Спиридоныча.

— Да? А что насчет Спиридоныча? — неторопливо спросил Гаршин.

— Есть у меня, понимаешь, подозрение, — он приподнялся, наклонился через стол ближе к Гаршину и, доверительно понизив голос, продолжал: — Спиридоныча-то убили в пятницу, а в четверг я шел, как всегда, по своему участку и уже добрался до кочетковского, вижу — парень там разгуливает. Я его еще издалека узнал и кричу: «Ты, что, бездельник, в рабочий день здесь ходишь?» А Бражник отвечает…

— Какой это Бражник? — выйдя из-за стола, спросил Гаршин — ему даже показалось, что он ослышался.

— Да этот хлопец из депо, слесарь Васька Бражник, тут его все знают, раньше настоящим раклом был, а теперь, сказывают, в люди выбился…

— И что же он делал на полотне?

— Я его тоже об этом спросил.

— А он?

— Ну, а он вот что сказал: «Не видишь разве, старик, погода-то какая! Вот я с бабой и забрался на прогулку, где лес погуще. Только молчи, старик, она жена мужняя, беда будет», — и пошел в посадку.

— А почему же ты, Петр Никандрович, сразу, в первый же день после убийства Спиридоныча не пришел к нам и ничего не сказал об этом? — спросил Гаршин.

Но оказалось, что Васильков утром в день происшествия уехал в город к своей дочери — она родила сына — и вернулся вот только несколько часов назад.

— Кабы знал, что такая беда, бегом бы прибежал тогда же, — сокрушенно отвечал обходчик.

— А каков он с виду будет — этот самый Бражник?

— Молодой, а здоровенный мужик, не в каждую дверь войдет, — неприязненно сказал Васильков, не подозревая, что его слова завершили словесный портрет врага, мысленно уже давно нарисованный подполковником.

Гаршин поблагодарил Василькова за ценные показания, пообещал всё проверить и попросил обходчика нигде и никому не рассказывать о виденном.

— Понимаю, как же, понимаю, — сказал Васильков и, попрощавшись, ушел.

— Так вот, Иван Иванович, как складываются обстоятельства, — обращаясь к самому себе, задумчиво проговорил Гаршин. — Простые наши люди не дают врагу жить на нашей земле.

Он вызвал машину и поехал в депо к начальнику отдела кадров.

— А вон и сам Бражник, — получасом позднее сказал Гаршину начальник отдела кадров депо, когда подполковник приехал к нему. Из окна отдела кадров хорошо были видны огромные деповские ворота, откуда только что вышел высокий, широкоплечий человек в замасленной спецовке паровозного слесаря. Лицо у него крупное, скуластое, шаг широкий, походка тяжелая Бражник шел с опущенной головой, как обычно ходят люди, погруженные в свои переживания. Гаршин долго следил за ним взглядом, пока тот не скрылся за поворотом депо.

Да, облик Бражника всё больше совпадал с представлением Гаршина о том человеке, который совершил преступление на линейном участке. Наблюдая сейчас за Бражником, подполковник на какое-то мгновение представил, как тот нес на себе убитого Спиридоныча.

— Так… Давайте, товарищ Шмелев, познакомимся с его личным делом, — обратился к начальнику отдела кадров Гаршин.

Личное дело Бражника не содержало ничего такого, что могло бы дать в руки подполковника какие-либо новые важные факты.

Бражник — уроженец одного из местных сел. В 1945 году окончил ремесленное училище и с тех пор стал работать в депо. Был вначале комсомольцем, но ненадежным: возились ребята с ним долго, и уговаривали, и прорабатывали, но тот частенько хулиганил, один раз даже был уличен в мелкой краже. «Мало зарабатываю», — оправдывался он тогда. Но вот уже больше года, как Бражника не узнать. На работе на него не жалуются, стал исполнительным Смотрит за собой, деньги, видно, всегда имеет и немалые.

Все эти последние подробности Гаршин узнал из рассказа зашедшего по его просьбе в отдел кадров начальника депо Голубкова.

— А откуда у него деньги? — спросил Гаршин Голубкова.

— Я, правда, этим особенно не интересовался, но в депо у нас заработки неплохие, люди, сами знаете, покупки всякие хозяйственные делают, вон сколько домов новых только в этом году понастроили, и каких домов!

— Мы занимались проверкой, кто из работников станции в пятницу вечером, когда произошло убийство Кочеткова, был свободен от дежурства по смене, — заговорил Гаршин. — Я снова просмотрел список не занятых в тот вечер на смене людей и обнаружил в нем фамилию Бражника. Но тогда, при проверке, он, по-видимому, не вызвал у нас никаких подозрений. А вот теперь очень важно установить, что же он делал и где был в те часы.

— Бражник в тот вечер работал, — неожиданно сказал Голубков.

— Как работал? — горячо спросил Гаршин.

Голубков рассказал о том, что в пятницу вечером он дал указание «расшить узкие места» в депо — срочно заканчивали ремонт двух паровозов. Для этого на вторую смену была оставлена бригада паровозных слесарей, в том числе и Бражник.

— Правда, я припоминаю, мастер мне в тот день говорил, что Бражник и еще двое слесарей отказывались остаться на вечернюю смену из-за своих личных дел, но через некоторое время Бражник пришел к мастеру и сказал, что будет работать.

— Значит, совершенно точно, что Бражник работал весь вечер и никуда не отлучался?

— Совершенно точно. Это может подтвердить наряд и мастер Шубин.

«Выходит что-то не так», — подумал Гаршин. Рушилось здание обвинения, которое уже было подготовлено у него в мыслях.

Так это не Бражник совершил преступление на линейном участке? Значит, должен быть кто-то другой. Но кто? Ведь еще несколько минут назад Гаршин считал, что для него уже почти всё ясно. Он полагал, что имеет все основания для того, чтобы немедленно задержать Бражника, произвести у него обыск. Что же теперь?

— Значит, вначале, говорите, товарищ Голубков, Бражник отказался остаться на вторую смену, а потом пришел? — снова обратился к начальнику депо и мастеру Гаршин.

— Да, так именно оно и было, — сказал Шубин.

Теперь у Гаршина созрело новое решение и, попрощавшись, он быстро вышел к машине.

Был уже поздний вечер. В открытые окна машины теплый ветер доносил запах наступившей осени. Кругом в домах гостеприимно мелькали электрические огни. Под цветными абажурами в покое домашнего уюта люди отдыхали, строили планы на будущее. По аллеям оставшегося позади парка еще прогуливались запоздалые парочки. А Гаршин снова, уже который день без отдыха, торопился к себе в кабинет.

— Самарцева! — бросил он на ходу дежурному, зная, что лейтенант никогда не уйдет домой раньше его самого. — Немедленно, не теряя ни минуты, установить тщательное наблюдение за слесарем Бражником, — говорил Гаршин, когда появился в его кабинете лейтенант. — Не терять из виду ни днем, ни ночью. Надо знать, где он бывает, с кем встречается. Понимаете меня?

— Так точно, товарищ подполковник, разрешите выполнять? — И Самарцев тут же вышел.

3. Тайное становится явным

Целую неделю люди лейтенанта Самарцева невидимой тенью почти по пятам ходили за Бражником. Они видели, когда их подопечный ложился и вставал, когда ходил на работу и когда возвращался. Но странное дело, за всё это время Бражник ни с кем не встречался, ни к кому не заходил, не посещал ни кино, ни клуба, хотя раньше был завсегдатаем этих мест. Возвратившись после работы домой, он обычно ложился на старенький диван и часами лежал, как тяжело больной. Чувствовал ли он, что за ним следят, или просто переживал какую-то душевную травму — установить это удалось только позднее. На восьмой день заведенный им порядок был нарушен. Поздним вечером, когда кругом уже погасли огни, Бражник неожиданно вышел на улицу, медленной и тяжелой походкой пошел он к одной из боковых улиц. Потом свернул в ближний переулок и, дойдя до соседней улицы, остановился у высокого забора. Оглянулся направо, налево, спокойно свернул за высокий дощатый забор и вошел в калитку ближнего дома под железной крышей с деревянным крыльцом. Постучался в дверь. Подождал около минуты. Снова постучал. Его встретил такой же крепкий, коренастый, но годами постарше рыжеголовый человек. Он ввел Бражника в полуосвещенную продолговатую комнату, которая напоминала жилье какого-то захудалого холостяка. Здесь всё, по-видимому, говорило о самом хозяине: и три жестких стула, стоявших у стены, и рассохшийся письменный стол, и плоская кровать, застланная серым суконным одеялом, и ничем не покрытый сундук, окованный давно поржавевшим железом. Только висевшая на стене в бронзовой рамке литография с картины, написанной по известному стихотворению Лермонтова «На севере диком…», говорила о том, что в душе человека, живущего в этой комнате, есть еще крупицы чего-то живого…

Первым нерешительно заговорил Бражник. Вскоре его перебил хозяин дома, слесарь больше не проронил ни слова. А тот говорил тяжелыми словами, точно вбивал гвозди в стену. И Бражник казался по сравнению с ним беспомощным слюнявым мальчишкой.

Через полчаса Бражник вышел, окинул взглядом улицу и направился домой, сопровождаемый невидимым спутником, — один из сотрудников остался у дома с деревянным крыльцом. Другой к тому времени уже был у лейтенанта Самарцева. Через несколько минут лейтенант докладывал Гаршину:

— Гусый Иван Гурьевич, помощник машиниста…

Гаршин посмотрел на часы. Стрелки показывали половину второго.

— Поздновато беспокоить, но надо. Берите машину и поезжайте домой к начальнику отдела кадров депо. Доставьте мне сюда личное дело Гусого, — распорядился подполковник.

Через час Гаршин перелистывал давно пожелтевшие страницы личного дела Гусого. Он тщательно изучал все, что могло привлечь внимание. 1910 год рождения. Родился в Хабаровске. Прибыл на работу с Южно-Уральской железной дороги. Военнообязанный. Одинок. В годы Великой Отечественной войны работал на одной из крупных станций Южно-Уральской дороги. За службу на станции Сосновка премирован, имеет две благодарности по приказу. Как будто все в полном порядке, но… У Гаршина вызвало недоумение, почему военнообязанный Гусый никогда не служил в армии. Допустим, он имел бронь в годы войны как работник железнодорожного транспорта, но до войны должен был отслужить положенный срок в Красной Армии. Гаршин немедленно отправил телеграфный запрос на Южно-Уральскую дорогу: когда и кем работал там Гусый Иван Гурьевич.

Ответы в таких случаях не заставляют себя долго ждать. Гаршин приехал домой на рассвете и не успел еще отдохнуть после бессонной ночи, как выполняя его распоряжение, по телефону позвонил Самарцев.

Через двадцать минут Гаршин уже был в своем кабинете. На столе его лежало лаконичное сообщение: Гусый на Южно-Уральской дороге не работал.

— Чудесно. Вот, значит, в чем дело, — сказал подполковник Самарцеву и показал ему официальную справку из личного дела Гусого, в которой значилось, что тот в 1949 году окончил курсы помощников машинистов уже на Томской железной дороге.

— Можно полагать, что и эта справка чистой воды фикция, — заметил Гаршин.

И снова запрос. И снова тот же ответ: Гусый никогда на курсах помощников машинистов не учился и даже не числился в личном составе железнодорожников Томской дороги.

Теперь тайное становилось для Гаршина всё более и более явным. Правда, материалы, которыми он к тому времени располагал, не позволяли еще окончательно утверждать, что подозреваемые являются теми преступниками, которые готовили крушение воинского эшелона. Но внутренне Гаршин в этом уже не сомневался. Он теперь имел все основания для задержания Бражника и Гусого, для производства у них обыска: первого по подозрению в том, что он перевел стрелку на занятый путь и пытался вызвать столкновение поездов, второго — за то, что пользовался подложными документами. Даже если подозрение в отношении Бражника было не основательным, то его тайные встречи с Гусым, прошлые преступления которого были скрыты за подложными документами, опять-таки давали повод для задержания. Конечно, надо было бы повременить, понаблюдать за обоими, особенно за Гусым. Не тянется ли от него куда-нибудь ниточка. Но нет, медлить нельзя. Опытные преступники никогда не станут ждать. Они могут скрыться, и снова ищи ветра в поле.

«Они могут совершить новое злодейство, мы должны обезвредить их, обезопасить наших людей», — рассуждал Гаршин.

Получив согласие начальника Управления и санкцию прокурора дороги, он отдал распоряжение Самарцеву: слесаря Бражника и помощника машиниста Гусого немедленно задержать, на дому каждого произвести обыск.

— Будьте осторожны. Надо полагать, что оба имеют оружие, — добавил он, когда лейтенант покидал его кабинет.

Когда подполковник Гаршин спросил Бражника на допросе, что он делал на участке обходчика Кочеткова накануне его убийства, Бражник повторил то же, что сказал Василькову.

— А мы знаем, что в этот день вы были одни и то, что вы мне сказали, не сумеет подтвердить ни одно подставное лицо, понятно? — Такой женщины нет! — отчеканил Гаршин. — А зачем, — продолжал он, — вы ходили позавчера в час ночи к Гусому?

При имени Гусого Бражник вздрогнул. На лбу у него выступила испарина.

— Хорошо, может быть, в таком случае, — как бы не замечая замешательства Бражника, сказал Гаршин, — вы назовете автора этой записки, обнаруженной в кармане вашего плаща? — и Гаршин положил на стол перед глазами Бражника измятый клочок бумаги, на котором автоматической ручкой было написано всего несколько слов:

— Записка эта от той женщины. Имя ее я назвать не могу.

— Снова всё связано с женщиной. И не называйте. А я назову. Правда, эта женщина с усами! И фамилия ее… Гусый! — четко произнес Гаршин.

При этих словах Бражник совершенно растерялся и неожиданно даже для Гаршина спросил:

— Он признался?

— Нет, он пока не признался, но зато вы сейчас признались. Вот полюбуйтесь — криминалистическая экспертиза установила, что эта записка написана Гусым. Ему от этого не отвертеться. Но дело не в этом. Важно другое. Записка вам была вручена накануне того дня, когда вас видели на участке Кочеткова. Значит, вы готовились к выполнению задания? Кто дал вам задание убить обходчика, разобрать рельсы?

— Я не убивал, не убивал я! — закричал вдруг Бражник, стуча кулаком по груди.

— Только, пожалуйста, без истерики! А теперь выкладывайте и без вранья! Вранье не поможет ни вам, ни Гусому, ни его хозяину.

Но Бражник опять замолчал. Он как-то весь обмяк, осунулся, нижняя губа заметно дрожала.

— Так что же? — жестко спросил подполковник, закуривая папиросу.

И Бражник заговорил. Он сидел, облокотясь о стол и, опустив голову, говорил. Год назад он «сошелся» с Гусым. Тот его поймал на краже спецодежды из склада, затем потребовал выполнения любых заданий. Сказал, что платить за это будет наличными. Гусый потребовал, чтобы он, Бражник, перестал заниматься мелким хулиганством и не думал о кражах, чтобы он был на хорошем счету у начальства. Да, Гусый двенадцатого октября дал ему задание пустить под откос эшелон с призывниками, но ему, Бражнику, в тот день неожиданно пришлось остаться на вечернюю смену — отказаться, значит, вызвать подозрение. И потому на участок отправился сам Гусый.

— А кто давал задание Гусому?

— Этого я не знаю и знать не мог.

— Хорошо, а теперь скажите, это ваше хозяйство? — и Гаршин быстро положил на стол сапог и оторванный каблук.

Бражник поднял голову, ошалело выпучил глаза и взглянул на подполковника, как бы защищаясь от нового тяжелого обвинения, и молча снова понурился.

— Я хотел порвать с Гусым, — не отвечая на поставленный вопрос, проговорил Бражник, — и пошел к нему позавчера ночью. Он сначала угрожал, что выведет меня на чистую воду, а потом вынул пистолет и сказал: выбирай!

Когда допрос был окончен, Гаршин вызвал дежурного сотрудника, и Бражник вышел, тяжело ступая, сопровождаемый конвоиром…

Гусый дважды уже побывал в кабинете Гаршина, но каждый раз категорически отрицал свое участие в подготовке диверсии, хотя отрицание это было явно несостоятельным. При обыске у него был найден пистолет парабеллум, две обоймы патронов к нему и пять патронов к пистолету «ТТ». Эксперт-криминалист Чеботаренко установил, что именно из пистолета Гусого были выстрелены гильза, найденная на месте убийства, и пуля, извлеченная из тела Кочеткова. Экспертиза также установила, что обнаруженные на месте происшествия следы подошв «елочка» оставлены сапогами Гусого и что именно правый рукав его дождевика оттиснул на песке в лесозащитной полосе след. Можно было предать суду и без признания… И теперь Гусый держался, как в первый раз, вызывающе, на вопросы подполковника отвечал нагло и зло, с усмешкой. Только часто сжимавшиеся в кулаки его покрытые рыжими волосами руки говорили о том, что он далеко не уверен в себе. «Нервничает», — думал Гаршин, незаметно наблюдая за Гусым.

После признаний Бражника картина готовившейся на дороге диверсии и убийства Кочеткова для Гаршина была вполне ясна. Поэтому третий допрос Гусого Гаршин начал неожиданно для диверсанта с другой стороны.

— Не знаком ли вам юноша, изображенный на этом фотоснимке? — спокойно спросил Гаршин, как бы продолжая прерванный разговор, и показал Гусому фотоснимок еще совсем юного лица, на котором виднелась выцветшая немецкая вязь и рядом перевод:

Глаза Гусого внезапно широко раскрылись, правая рука цепко ухватилась за край стола. Но в ту же минуту он снова овладел собой.

— Не понимаю, — вызывающе сказал он.

— Не хотите признать своей молодости? Напрасно. Здесь вам всего двадцать два года. Не можете вспомнить? Да, давно это было и далеко. Очень далеко на Востоке. Молчите? Хорошо, тогда обратимся еще к одному фотоснимку и вообще к некоторым документам.

И Гаршин начал предъявлять сидящему перед ним один за другим факты — точные, веские, жесткие и неопровержимые.

Когда Гусый был уже арестован, к Гаршину поступило сообщение, что Комитет государственной безопасности разыскивает некоего Рудого Вячеслава Григорьевича, состоявшего в годы войны на секретной службе в гестапо. Он активно участвовал в карательных экспедициях против партизанских сил Белоруссии. Затем ему удалось скрыться.

В ответ Гаршин запросил подробные данные и личную карточку предателя. Карточка прибыла. На ней имелся отпечаток указательного пальца правой руки. Дактилоскопическая экспертиза, проведенная Граниным, показала, что этот отпечаток оставлен указательным пальцем правой руки Гусого. Но тут встал новый вопрос — откуда у гитлеровцев появился Рудый? Опять поиски. Они привели к обнаружению в архивах бывшей квантунской армии новой карточки. В ней расшифровывались иероглифы «Агент I-V Буйвол». Под этой кличкой скрывался уже не Рудый, а Рудницкий Владимир Григорьевич, сын штабс-капитана семеновских банд, бежавшего в Маньчжурию. Сын оказался достойным своего отца и стал секретным японским агентом. Он репатриировался в Советский Союз и прибыл на Урал еще в 1932 году.

— Уже доказано, — продолжал Гаршин, — что юноша на фотоснимке и вот этот человек, — подполковник при этом положил на стол последнюю фотографическую карточку Гусого, — одно и то же лицо. Хотя разрыв во времени и составляет двадцать три года, но криминалистическая экспертиза установила тождество личности. Вот вам заключение экспертизы.

И на стол лег еще один документ. В нем сообщалось, что эксперт Чеботаренко путем совмещения негативов и сравнения примет установил — на фотоснимках изображено одно и то же лицо.

— А теперь, когда для нас обоих всё ясно, может быть, вы, Рудницкий, ответите прямо на последний вопрос, — жестко спросил Гаршин.

— Говорите, — бросил диверсант.

— Кто ваш новый хозяин? Мы это знаем, но хотим еще от вас услышать, кому вы продались в третий раз?

Арестованный не отвечал.

— Мы изъяли при обыске у вас письмо, якобы от брата, который вызывал вас на свидание к поезду, проходящему на юг. Но нам известно — никакого брата у вас нет. Может быть, вы скажете, кто автор этого письма? Тем более, что оно было получено вами за три дня до происшествия на дороге.

Гусый-Рудницкий долго не отвечал. Потом поднялся, сверкнул из-под рыжих бровей глазами и снова бросил:

— Один господин из-за моря, но вам до него не дотянуться.

— Вы так полагаете? Не извольте беспокоиться, дотянемся до любого господина, какой бы он маской ни прикрывался, — ответил Гаршин.

1

По-разному познают люди то высокое чувство, которое называют любовью. По-своему пришло оно и к Татьяне Прокопец. Не ответь когда-то Татьяна на письмо одного старшего сержанта, наверное, не пришлось бы ей торопиться сейчас на железнодорожную станцию. А было это давно, очень давно, еще в те дни 1943 года, когда разбитые фашистские орды, поджигая города и села: бежали назад, туда, откуда они пришли. В те дни сержант отправил с фронта письмо в родное село Варваровку и ждал ответа от отца — Кирилла Савельевича или матери — Меланьи Ивановны. Но ответ вдруг пришел не от них, а от одной сельской девчонки, которую сержант только смутно припоминал. В ответе говорилось:

Разве могла четырнадцатилетняя девочка, отправляя это письмо, связывать с ним хоть какие-нибудь мысли о своем будущем! Но за первым письмом пошло второе, потом третье. Письма из Варваровки находили сержанта то в Венгрии, то в Чехословакии, а потом и в самом Берлине. Девушка сообщала, что село их быстро восстанавливается, что она уже кончает школу, а в одном из писем радостно рассказывала о том, что Сашка они все-таки нашли — он учится в одном ремесленном училище под Москвой и по окончании хочет вернуться домой, в Варваровку.

Узнав о смерти родных, сержант поначалу решил не возвращаться домой и остался на сверхсрочной службе. Но теперь нашелся младший брат, и что-то новое, близкое и дорогое появилось в его переписке с Татьяной. Маленькая, худенькая, белобрысая девчонка с голубыми глазами, какой он ее помнил, стала теперь уже взрослой, стройной девушкой с тяжелой косой за плечами, с дерзкими глазами, умеющей за себя постоять. Ей шел двадцать первый год. Сержант всегда носил с собой ее фотографию. И, конечно, пришел такой день, когда он, прослуживший из прожитых двадцати девяти лет почти десять лет в армии, захотел переодеться навсегда в гражданскую одежду и обзавестись своим домом.

Так родилась и окрепла эта любовь между двумя молодыми людьми, жизнь которых началась тяжелым тернистым путем и только обещала радость и ласку. Теперь Татьяна, приехав на маленькую, затерявшуюся в гуще деревьев железнодорожную станцию, ожидала прихода заветного поезда.

Но вот вдали показался сперва дымок, а затем и длинная нитка вагонов. Таня в легком светлом платье с букетом нарванных по дороге ромашек торопливо ходила по перрону, стараясь угадать, где остановится шестой вагон.

— Угадаю — значит все будет очень и очень хорошо, — думала она и счастливо улыбалась, прижимая к себе ромашки.

Шестой вагон остановился рядом с кряжистым, широко раскинувшим свои узловатые ветви дубом, — точна в том месте, где стояла девушка. Сердце ее забилось еще чаще.

Быстро летели секунды, но он всё не появлялся.

«Что же это он, бессовестный, еще ждать заставляет», — подумала Татьяна и стала нерешительно подниматься по ступенькам купированного вагона. Прошла дальше, заглянула в одно, второе, третье купе, обошла вагон из конца в конец раз, потом второй, а Гончарука всё не было. Растерянная и встревоженная, она сошла на перрон и спросила пожилую проводницу, куда девался высокий, темнолицый сержант.

— Что-то, дочка, не приметила. Да много их сходит и входит больших и маленьких сержантов, разве за всеми уследишь, — ответила проводница.

Медленно тронулся и вскоре скрылся поезд, которого Татьяна так долго ожидала…

— Что же делать, что делать? — спрашивала себя девушка.

Она решила остаться — ждать следующего поезда.

Но и на следующий день сержанта не было. Не приехал он и на третий день.

2

Советник юстиции Павел Васильевич Божко как-то занимался материалами по обвинению некоего гражданина Крюка Николая Александровича и недовольно хмурил лоб, потирая руками уже давно поседевшие виски. На первый взгляд выходило, что Крюк вполне честный, порядочный и даже заслуженный человек. Все годы войны он провел на фронте, защищал Сталинград, штурмовал Берлин. Его заслуги отмечены боевыми орденами. Демобилизовавшись из рядов Советской Армии, Крюк стал работать начальником автобазы одного крупного предприятия и по отзывам начальства пользовался на заводе доброй репутацией.

— Хороший хозяйственник, способный организатор, активный общественник, — говорили о нем.

И вдруг выясняется следующее.

В один из сентябрьских дней 1954 года, в самый разгар уборочной, Крюк отказывается выполнить распоряжение и отправить на вывозку хлеба государству двенадцать автомашин из заводского парка. На юридическом языке это называется саботажем, а саботажники, согласно закону, привлекаются к ответственности. Вот почему у прокурора сперва появилось «дело» Крюка, а несколько позднее и сам он был вызван для дачи объяснений.

— Я не хочу быть преступником и отправлять в колхозы заведомо негодный транспорт, — объяснил прокурору при первой встрече Крюк и тут же представил целую пачку документов. Листы техосмотра и дефектные ведомости подтверждали, что добрая половина автопарка к дальнейшей эксплуатации по существу непригодна.

И прокурору хотелось верить Крюку.

— Конечно, негодные машины отправлять в колхозы — значит, сознательно срывать вывозку хлеба государству, тут вы правы, — согласился Божко, но когда Крюк ушел, он позвонил директору завода, которого, кстати, он знал.

— Машины у нас действительно потрепаны, гоняем их днем и ночью, сами знаете, и тут трудно брать Крюка за горло, — отвечал директор.

«Он, по-видимому, и сам не знает, что делается у него на автобазе, а Крюк, если он действительно настоящий хозяйственник, каким его выставляют, конечно, сделал бы всё необходимое и нужные машины отправил на вывозку хлеба», — рассуждал прокурор. Он позвонил в автоинспекцию.

— Только, пожалуйста, не пользуйтесь вчерашними сведениями, пошлите своих товарищей на автобазу и сообщите, что там делается сегодня, — попросил он.

К концу дня в кабинете прокурора появился молодой, строго подтянутый капитан милиции Снежков.

— Дело, товарищ советник юстиции, посложнее, чем думалось вначале. Все машины автобазы в рабочем состоянии, а вот восемь из них работают «налево» — возят из дальних сел сено горожанам, а из города, с шахтного двора берут уголь и продают его в селах. Уголь, как установлено, ворованный.

— Что за чепуха, парень всю войну солдатом прошел и хорошо прошел — знал ведь, за что воюет, а тут вот преступником становится.. — сказал в раздумье Божко. Вспомнилось только вчера прекращенное «дело» Антона Болдырева.

Болдырев — колхозный столяр из села Белолучье. Он был заподозрен работниками милиции в том, что обворовал магазин сельпо. Доказательством виновности служило орудие взлома замка на дверях магазина — сделанное из штыка немецкой винтовки долото. Это самое долото было найдено у двери обворованного магазина, и сотрудники милиции, едва прибыв в Белолучье, без особого труда установили, кому оно принадлежит. Но Болдырева, как на грех, дома в тот час не было. Его разыскали в соседнем селе за праздничным столом у младшего брата, отмечавшего с товарищами день рождения жены. Работники милиции вошли в хату как раз в тот момент, когда Антон Болдырев только передал имениннице свой подарок — отрез светлого шелка на летнее платье. Подарок сейчас же перешел в руки младшего лейтенанта, как вещественное доказательство, а сам Болдырев наскоро одевался, чтобы идти на допрос.

— Долото мое и шелк мой, — отвечая на вопросы то старшего, то младшего лейтенантов, говорил несколько позднее Болдырев.

— Продавец сельпо утверждает, что шелка вы у него никогда не покупали, а точно такой же шелк был на полках в магазине. Теперь же его нет. Как это объяснить? Требуем правдивых показаний.

— В сельпо не покупал, купил на прошлой неделе в городе, — настаивал на своем столяр, но его доводы были признаны несостоятельными. Болдырев был задержан, и работники милиции явились к Божко за санкцией на его арест.

Так было и сейчас.

— А почему вы думаете, что долото не могло быть похищено, как это утверждает Болдырев, тем более, что в летнее время вся его мастерская, чего и вы не отрицаете, находится под открытым небом, во дворе? — спрашивал Божко. Выслушав доводы и требования пришедших, он продолжал: — А почему вы считаете, что колхозный столяр не мог подарить кусок хорошего шелка жене своего брата?

— Продавец сельпо категорически утверждает, что он не продавал Болдыреву шелка, — повторил старший лейтенант.

— Так ведь сам Болдырев говорит, что шелк он покупал не в сельпо, а будучи на прошлой неделе в городе. Вы проверили, — ездил он в город? Нет? Напрасно! Почему, скажите мне и докажите, мы не должны верить простому человеку, заявляющему, что подарок он покупал в городе? Нет, вы, товарищи, докажите.

Дать санкцию на арест — значит, лишить человека свободы, закрыть для него будущее, заклеймить его имя, нанести тяжелую моральную травму. А вдруг он не виновен? Ведь прокурор должен быть не столько обвинителем, сколько искателем истины, исследователем сложных житейских взаимоотношений, тонким знатоком человеческих душ. Сколько раз он видел, казалось, бесспорные доказательства вины, и рука уже тянулась за ручкой, чтобы подписать краткое «согласен», но тут же останавливалась: нет, надо еще раз проверить, надо еще раз самому лично убедиться в достоверности фактов.

В течение всего этого разговора Божко медленно и тяжело ходил по кабинету. Лицо его хмурилось, на лбу собирались глубокие морщины, он всё требовал новых бесспорных доказательств виновности Болдырева, ставил неожиданные вопросы и, казалось, что Божко не прокурор, а защитник.

Так и не дал он санкции на арест столяра, а на следующий день на рассвете сам выехал на машине в далекое село Белолучье. И здесь Божко нашел то, чего вначале не смогли увидеть и понять работники милиции.

Кто такой Болдырев, как живет, как работает, как относится к людям и люди к нему? — вот те вопросы, которые прежде всего интересовали прокурора, и он получил на них полный ответ.

Антон Болдырев — колхозный столяр, инвалид Отечественной войны. В самый последний день боев уже в Берлине он был тяжело ранен и потерял ногу, но, вернувшись в родное Белолучье, еще больным горячо взялся за восстановление села. Его руками была выстроена не одна добротная хата, помещения на фермах и многое другое…

Ночевать Божко пришлось в избе двух престарелых колхозников. Усадив прокурора вечером за стол и угощая его ужином, старики рассказывали о себе. Они потеряли в годы войны сына, сами теперь часто болеют, и хата их тоже стала разваливаться. Вот является как-то к старикам Антон Болдырев со своим инструментом и говорит:

— Давайте будем ремонтироваться…

Старики были удивлены и обрадованы, а колхозный столяр с тех пор каждый вечер в течение целого месяца приходил к ним, и теперь хата может еще на одну жизнь послужить ее хозяевам.

— Вы думаете, хоть грош ломаный взял? Ничего! Еще обиделся, когда мы уговаривали его. Так было не только с нами. У Антона Сидоровича душа святая, дай бог каждому, — говорил старик.

Антон Болдырев как подозреваемый после этого вечера больше не интересовал прокурора. Божко сейчас же стал искать пути, которые привели бы его к тому, кто действительно взломал замок в магазине и обворовал его. Через три дня преступник был обнаружен: его задержали с мешком за плечами на одной из ближних железнодорожных станций при попытке уехать на рынок в областной центр. Фамилия его Спесивцев. Он не имел ни постоянного места жительства, ни постоянного занятия, а просто бродяжничал: иногда, правда, на месяц-два, а то и на год где-нибудь устроится и начнет работать, работает честно, потом вдруг срывается и живет тем, что сумеет «добыть». Крупных краж никогда не совершал, а мелкие за преступления не считал. И что любопытнее всего — человек этот ни разу не задерживался и не попадал под суд за свои грехи. Оказавшись случайно в Белолучье и проходя мимо хаты Болдырева, — а двор у Болдырева, как уже упоминалось, был открытым, — Спесивцев увидел столярный верстак с различным инструментом, среди которого лежало и злополучное долото. Как его использовать, преступник еще не знал, но захватить захватил. А когда увидел сельпо, решение вдруг сразу созрело. Спесивцев дождался темноты и, когда сторож забежал по соседству в сельсовет за спичками, долото сделало свое дело и в спешке было брошено чуть ли не у самых дверей магазина.

Спесивцев еще не был задержан, когда прокурор Божко вернулся из Белолучья и сразу же распорядился отпустить задержанного колхозного столяра. Антона Болдырева.

А вот сейчас работники милиции требуют санкции на арест начальника автобазы Крюка. «Может быть, и здесь они в «обвинительном зуде» допускают ошибку, просчет», — думал Божко. Он глянул капитану в глаза:

— Вы хорошо проверили и полностью удостоверились в том, что именно по распоряжению Крюка было вывезено и продано девятнадцать машин государственного угля?

— Всё совершенно точно, товарищ советник юстиции, но здесь есть еще одно обстоятельство, — отвечал капитан Снежков. — Как установили работники милиции, уголь добывал и продавал заместитель Крюка — Решетило. Крюк знал об этом и дал разрешение вывозить ворованный уголь на машинах автобазы. Так было продано девятнадцать машин угля — по 500 рублей за машину. Деньги делились между Крюком и Решетило, кое-что перепадало и шоферам.

— Вы допрашивали по этому поводу Крюка? — спросил Божко.

— Он всё отрицает и грозит уволить Решетило, якобы обманувшего его.

— Так-так… — задумчиво произнес Божко, постукивая пальцами по столу.

— Но и это еще не всё, — чуть подавшись вперед, сказал капитан и положил на стол перед прокурором протокол осмотра автопарка, в котором было зафиксировано, что сотрудники автоинспекции, посетив автобазу, обнаружили на канавах восемь разобранных якобы для ремонта автомашин. Машины же эти, как оказалось при осмотре, ремонта не требовали.

— Да, дело, выходит, осложняется, — перебивая капитана, произнес Божко и тут же спросил: — А что говорят шоферы этих машин, что говорят рабочие автобазы?

Но капитан не мог ответить на эти вопросы.

— Послушайте, товарищ капитан Снежков, ведь там работают наши советские люди, почему же они не возмутились этими явно преступными распоряжениями своего начальника, почему не сообщили куда следует? Наконец, скажите, почему вы сами, выясняя этот вопрос, не поговорили с рабочими автобазы? — наступал Божко.

Капитан Снежков снова появился в кабинете прокурора только на третий день и стал выкладывать всё, что удалось установить за это время. Крюк, оказалось, полновластный хозяин на автобазе. Это крупное предприятие отдано ему на откуп. Он сам подбирает и принимает на работу угодных и подходящих для него людей, сам и увольняет неподходящих. Машины автобазы постоянно «работают на сторону», а вырученные деньги Крюк делит с Решетило. Часть денег используется и для того, чтобы задобрить отдельных шоферов и ремонтных рабочих. Был как-то случай, когда один из шоферов возмутился «деятельностью» Крюка и подал заявление в партийный комитет завода. Но выделенная комиссия не сумела разобраться в поднятых вопросах. Члены комиссии не заметили даже, что в коллективе автобазы, в составе которого насчитывается более ста человек, нет ни одного коммуниста или комсомольца. После заключений комиссии Крюк уволил подавшего заявление шофера и пригрозил, что так будет с каждым, кто станет заниматься клеветой.

Снежков выложил перед прокурором целую пачку протоколов допроса шоферов и слесарей-ремонтников, которые подтверждали всё то, о чем он сейчас говорил прокурору.

— Вот видите, капитан, какой оборот принимает дело, — начал было Божко и вдруг спросил: — Откуда прибыл в наш город Крюк?

— По демобилизации из армии, в 1950 году.

Божко задумался и, как всегда в таких случаях, стал медленно ходить по кабинету. Теперь вопрос становился для него как будто вполне ясным. Крюк — саботажник и расхититель. Но только ли? Опыт и практика подсказывали ему, что честные советские люди, каким значится по документам и Крюк, не то что не могут, а просто не способны на подобные действия. Не может же в самом деле человек жертвовать в годы войны своей жизнью, а теперь заниматься воровством, противиться выполнению важнейших государственных заданий!

Божко снова рассматривает личные документы Крюка. «Документы как документы, — думает он. — Хотя нет». — Лицо прокурора становится всё более сосредоточенным. Взгляд его особенно привлекает орденское удостоверение.

— Вы знаете, капитан, — медленно говорит он, — это удостоверение вызывает у меня сомнения. Присмотритесь внимательно: вот здесь, где выведена фамилия и в особенности отчество. Тут проступают какие-то пятна. Верно ведь, а?

Просмотрев и другие документы, Божко твердо говорит:

— Санкцию на арест я даю. При этом требую назначить криминалистическую экспертизу. Заодно найдите, пожалуйста, в военкомате проходное свидетельство и солдатскую книжку Крюка, по которым он принят на военный учет и получил паспорт. Надо посмотреть глазами криминалиста и на эти документы. Думаю, что можно уверенно сказать: между Крюком — заслуженным воином (по документам) и Крюком — расхитителем и саботажником нет ничего общего. А ваше мнение, товарищ капитан? — приподымаясь, спрашивает Божко.

— Другого мнения, по-моему, быть не может, — отвечает Снежков и, попрощавшись, направляется с документами на суд науки и опыта, где всё тайное становится явным, — в институт судебной экспертизы.

Через полчаса капитан открывает двери института.

— К вам, Иван Семенович, — обращается он к сидящему за столом худощавому сосредоточенному человеку в роговых очках и белом халате — научному сотруднику института Чеботаренко.

— Секунда дела — и всё ясно, — как всегда отвечает тот своей излюбленной поговоркой. По летам Чеботаренко еще молод, но его популярность как универсала-криминалиста далеко обогнала годы. Он исследовал тысячи всевозможных документов, кажется, не глядя разбирается в почерках и отпечатках пальцев, в пулях и гильзах, разработанным им способом выявления замазанных и залитых чернилами текстов пользуются чуть ли не все криминалистические лаборатории.

— Так, значит, есть подозрение, говорите, — произносит Чеботаренко, познакомившись с постановлением о назначении экспертизы, и начинает рассматривать лежащие перед ним документы сперва простым глазом, потом берет в руки лупу, наконец, подвигает к себе массивный стереоскопический микроскоп. Он видит, что удостоверение к ордену имеет повышенную пористость и хрупкость. Значит, нарушена проклейка бумаги, а это обычно вызывается действием влаги, чаще травлением первоначальных текстов.

— А теперь обратимся к более точному глазу, который никогда не подводит, — говорит Чеботаренко, и, собрав все документы Крюка, переходит из своего светлого рабочего кабинета в затемненную лабораторию. Здесь сладковатый запах озона, шмелем гудит ртутно-кварцевая лампа — источник ультрафиолетовых лучей. Чеботаренко укладывает под лампу удостоверение к ордену и начинает ждать, когда появится флюоресценция — свечение предполагаемого уничтоженного текста.

Десять — пятнадцать минут ожидания — время небольшое, но оно всегда связано для Чеботаренко с большими переживаниями. Ведь в течение этих немногих минут решается чья-то судьба: устанавливается, виновен человек в преступлении или не виновен, честный он или жулик, а может быть, и закоренелый преступник, матерый враг, с которого вот сейчас будет сорвана маска.

Чеботаренко наклоняется еще ниже и уже обнаруживает характерные, сперва чуть заметные ниточки штрихов коричневатого оттенка. Но вот эти ниточки становятся всё яснее и четче, обрисовывая вытравленный каким-то химическим реактивом — вероятнее всего соляной кислотой — первоначальный текст. Кварцевый фотообъектив схватил сразу свечение и тут же перенес его на пленку.

И вот Чеботаренко уже свободно читает обнаруженный текст:

То же имя, отчество и фамилия показались в свечении и на проходном свидетельстве и на солдатской книжке!

И снова документы Крюка с актом экспертизы и фототаблицами выявленного текста попадают к советнику юстиции Божко.

— Ага, вот вам и Крюк! — восклицает Божко и, выйдя из-за стола, начинает задумчиво ходить по комнате. Обнаруженное его еще не удовлетворяет.

— Так кто же он на самом деле? Кто? Откуда? Как к нему попали документы воина Советской Армии Константина Гончарука?

Произнося имя сержанта, Божко силится что-то вспомнить, но не находит нужного в памяти и вызывает помощника.

— Сейчас же сходите в милицию и посмотрите картотеку розыскных требований и ориентировок, — нет ли там имени Гончарука Константина Кирилловича, — говорит он.

Вскоре выясняется, что такое требование есть, поступило оно еще четыре года назад. Дорожная милиция разыскивает преступников, убивших сержанта Гончарука.

Божко приказывает немедленно запросить следственные материалы, связанные с именем Гончарука.

Теперь Божко уже уверен, что с получением затребованных материалов всё, связанное с убийством сержанта и именем преступника Крюка, перестанет быть загадкой.

Это было так и не так.

3

В ночь на 12 мая 1950 года путевой обходчик Сергейчук, пропустив поезд, следовавший из Киева, пошел вдоль своего участка. Внезапно около отметки 172-го километра он заметил что-то лежащее в стороне от колеи. Когда обходчик подошел ближе и, наклонившись, посветил перед собой фонарем, он отпрянул назад. Перед ним был труп человека. Сергейчук бросился на свой пост к телефону, а через два часа к месту происшествия на дрезине уже прибыла группа оперативных работников дорожной милиции вместе с судебномедицинским экспертом.

Осмотр погибшего на месте дал очень мало. Он был изуродован до неузнаваемости. На нем были армейские брюки, хлопчатобумажная сорочка, носки, в стороне лежали тапочки. Обходчик Сергейчук, как первый обнаруживший происшествие, ничего дополнить не мог.

Что за драма произошла в поезде? Жестокое преступление, несчастный случай или самоубийство?

Ответить на все эти вопросы на месте не было никакой возможности. Надо было прежде всего в самом срочном порядке установить, в каком вагоне ехал погибший, какие вещи были с ним, куда он направлялся. Судебномедицинский эксперт здесь же, на месте, при свете карманных фонарей в осторожных словах высказал предположение, что погибший был сперва удушен — скорее всего руками (что позднее подтвердилось), а потом сброшен, как мешок. Значит, убийцы еще могли быть в поезде. Возглавлявший группу майор милиции сразу связался с поста путевого обходчика по телефону с ближайшей узловой станцией, а к рассвету уже знал, что проверка поезда оказалась по существу безрезультатной. Как сообщили проводники, минувшая ночь в поезде прошла по обыкновению спокойно. Вот только проводница шестого вагона видела, как двое пассажиров из третьего купе около часа ночи выводили под руки в уборную своего «подвыпившего» дружка. Когда они вернулись — она не заметила, но сообщила, что, забрав свои новенькие чемоданы, они сошли на ближайшей станции.

Прибывший по вызову к поезду эксперт-криминалист после тщательного осмотра купе ничего подозрительного в нем не нашел. На всякий случай осмотрел уборную, тамбур — тоже никаких полезных для дела следов. Снова вернулся в купе и опылил графитом все полированные и никелированные поверхности. Стряхнув кисточкой графит, он неожиданно увидел ясно проступившие отпечатки чьих-то двух пальцев на никелированной крышке пепельницы. Отпечатки были тут же перенесены на следовую пленку. Но кто их оставил, кому они принадлежали, — оставалось загадкой.

К вечеру работники дорожной милиции уже знали, что одним из районных отделений милиции по заявлению Татьяны Прокопец разыскивается ехавший в поезде старший сержант Гончарук. С получением этого сообщения был направлен запрос в воинскую часть, где служил Гончарук. В телеграфном ответе из части говорилось:

Как только стало известно о вкладной книжке, Госбанку СССР было дано указание о немедленном задержании любого предъявителя вкладной книжки на имя Гончарука Константина Кирилловича. Но вскоре стало известно, что деньги эти уже выплачены Киевской конторой Госбанка.

Вот, собственно, все материалы, которые существовали по делу об убийстве Гончарука и которые уже через два дня после запроса поступили в распоряжение прокурора Божко.

«Это то, что мне нужно», — подумал Божко, рассматривая круговые узоры, оставленные на пепельнице чьими-то пальцами. Но когда в кабинет доставили дактилоскопическую карту Крюка, оказалось, что у него на всех пальцах петлевые узоры.

«Может быть, это следы пальцев самого Гончарука?» — думал прокурор.

Но произведенная проверка не подтвердила этого предположения.

— Снова загадка, — выходя из-за стола, проговорил Божко, потирая виски.

И вдруг мелькнула мысль: «А может быть, Решетило? Да, тот самый Решетило, закадычный друг и приятель Крюка».

Как выяснилось в ходе следствия по обвинению Решетило в краже государственного угля, он приехал в город четыре года назад и в тот же день, когда приехал Крюк. Позднее Крюк устроил его на автобазу своим заместителем.

— Так это же он и есть, это его отпечаток, — совсем убежденно произнес Божко и снял телефонную трубку.

Спустя еще некоторое время дактилоскопическая экспертиза подтвердила, что Решетило действительно касался пальцами пепельницы в ту ночь, когда был убит сержант Гончарук.

Когда Божко читал заключение дактилоскопической экспертизы, рядом на стол лег еще один документ, который открывал перед прокурором новые факты.

Дав санкцию на арест Крюка, Божко решил, что птица эта не из мелких, и распорядился отправить отпечатки его пальцев в Министерство внутренних дел. Вот что говорилось в только что полученном и лежавшем теперь перед глазами прокурора ответе:

Остальное рассказали на следствии сами преступники.

Опытный вор и «комбинатор» Решетило многие годы нигде не работал и, оставаясь верным себе, разъезжал по городам в поисках легкой наживы. В мае 1950 года он оказался в Киеве и здесь встретился с Крюком, который, собираясь на новое место жительства, искал возможности «обновить» документы. Оба преступника быстро поняли друг друга. Зайдя как-то в вокзальный ресторан, они увидели здесь сержанта Гончарука, заскочившего наскоро перекусить, пока поезд стоял на перроне.

— Да мы земляки, почти соседи, сержант! — хлопая по плечу Гончарука, спустя несколько минут восклицали преступники. Они предложили выпить «посошок», а еще через полчаса Крюк и Решетило, взяв билеты, уже были в одном купе с сержантом, уверяя его, что едут почти туда же, куда и он. Так прошло несколько часов, а когда наступила ночь и кругом затихли голоса пассажиров, преступники задушили Гончарука, протянули, как пьяного, по вагону — будто в уборную, выволокли труп в тамбур и бросили в открытую дверь. Добравшись затем до ближайшей станции, они пересели во встречный поезд и снова вернулись в Киев. Здесь разделили вещи и полученные по вкладной книжке деньги и условились вскоре встретиться. Пока Решетило «гостил» в Киеве, Крюк направился на свидание к своему давнишнему «шефу» в Галич.

— Есть задание внедряться в Донбассе и ждать распоряжений, понял? А теперь давай документы сержанта и иди гуляй до завтра.

Придя на следующий день по условленному адресу, Крюк получил из рук того же «шефа» выправленные документы и пачку «резервных» денег.

— Партбилета сержанта не возвращаю, без него тебе будет свободнее, а использовать его мы сумеем.

Но не удалось врагам воспользоваться партийным билетом убитого. «Шеф» Крюка был еще раньше разоблачен и взят. И напрасно Крюк ожидал новых указаний из Галича.

1. Клавдя требует…

Смена кончилась в семь. Семен ехал в трамвае и гадал, дома ли уже Клавдя.

На перекрестке улиц под большим кленом на раскладном стуле сидела старуха, продавала цветы. Они кивали из большой корзины разноцветными головками. Семен пошарил в кармане и купил несколько фиолетовых астр.

Ему открыла соседка. Клавдя еще не возвращалась.

Семен нашел в кухонном столе литровую банку, налил воды и поставил цветы на стол. Захотелось сесть на диван, отдохнуть. Но там лежали накрахмаленные прямоугольники, треугольники, трапеции и ромбы. Если сесть, вся эта геометрия ломалась, и Клавдя приходила в ярость.

Клавдя любила уют. И хотя рукоделие считала пустой тратой времени, добрая половина ее жилплощади приходилась на вязаные и вышитые салфеточки, корзиночки, вазочки, подушечки. Всё это было туго накрахмалено, торчало и царапалось, как жесть.

Крахмальный рай этот благоухал пятирублевым «Гелиотропом», и дышать здесь было трудно, как в сундуке.

Семен открыл окно, сел на стул и стал поджидать хозяйку.

У Клавди был свой ключ, и Семен, наконец, услышал, как сквозняк с шумом швырнул за ней дверь. В комнате она появилась со свертками. Буфетчица Клавдя никогда не приходила домой с пустыми руками. Всегда припасала закуску для гостей, которых поджидала каждый вечер.

Скоро позвонили, и в комнату без стука влез Фимка Жадан, Клавдин поклонник. Сделал вид, что не заметил Семена, крикнул:

— Шикарной Клавде привет! А ну, лови, Клавдя!

Клавдя поймала в поднятые ладони красненький футлярчик. Внутри поблескивали клипсы, витые, позолоченные, величиной с грецкий орех.

Клавдя пискнула:

— Ой, Фима! Спасибо! — и скосила глаза на Семена: «Вот как у нас!».

У Семена заныла селезенка.

Фимка вынул две пол-литровки и поставил на стол.

— Ставь закуску, хозяйка! — и повалился на диван на наутюженные салфетки.

Клавдя смолчала, примеряла у зеркала клипсы.

Потом поставила на стол тарелку с огромными, как колесо, кругами колбасы, банку перца и крохотные маринованные огурчики. Повернулась к Семену:

— Сень, сходи за пивом, напротив в киоске, — и сунула ему в руки коричневый трехлитровый бидон.

Семен вышел на двор и остановился. Идти было некуда. Денег у него не было ни копейки.

«Отделаться захотела, чертовка», — злобно подумал он.

Из-за деревьев лезла на небо рыжая луна. Под деревья сползались густые тени.

На бидоне противно позвякивала крышка, и Семен со злобой швырнул его под куст. Потом сел на скамейку и уставился на освещенный квадрат Клавдиного окна.

«Избил бы собаку, да нельзя, прогонит. Кто я ей? Никто!»

Вот уже месяц как Семен ушел от семьи. Жена выла, да черта в ней. Шикарная Клавдя тянула, как магнит. Ребят немного жаль, но Ольга смотрит за ними как надо. Мать она хорошая. Месяц как он у Клавди, и с каждым днем всё хуже и хуже. От ухажеров отбоя нету. Липнут, как мухи на мед. Его за хозяина не считают, насмехаются.

В комнате загундосила гитара. Фимка умел играть. Клавдя всегда слушает его игру как зачарованная.

Семен не выдержал и двинулся к окну. Кроме потолка и задней стены, ничего не увидел и полез на дерево.

Выбрав сук покрепче, затаился и заглянул в комнату. Фимка развалился на диване, гитара с голубым бантом поблескивала, как новенький баул. Клавдя сидела за столом над недопитым стаканом, уперла в ладони щеки, смотрела на Фимку масляными глазами, слушала.

Потом сняла клипсы, засмотрелась на них, спросила Фимку:

— Кого сегодня накрыл?

— Пентюх какой-то из колхоза приехал, шатается по барахолке, спрашивает, нет ли у кого крыла к «Победе». Меня ты знаешь, я не растерялся, сказал «есть». Возле него Пальтю поставил, а сам на «Москвича» и айда в магазин. Купил за двадцать пять, продал за триста.

Вдруг Фимка оттянул струны и хлопнул по ним ладонью. Гитара захрипела, как будто подавилась.

— Шабаш, краля. Давай лучше еще выпьем.

Фимка вынул горсть орехов, пододвинул к Клавде:

— Хрупай!

Клавдя лениво наполнила стакан, потянулась за колбасой:

— А вдруг опьянею?

— Не кочевряжься. Пьешь, как лошадь, даже завидно. А ты: «Опьянею…» Ну, если и опьянеешь, твой миленочек отходит.

Выпив залпом весь стакан, Фимка подцепил с тарелки маринованный огурчик, сжевал и протянул:

— Тоже мне, оторвала ухажера — от жилетки рукава!

Клавдя молчала, лениво, как жвачку, жевала колбасу.

Семен наливался тяжелой ненавистью. Думал: «убью».

Из дома вышел человек, вывел собаку. Держа нос у самой земли, собака побежала к облюбованному дереву. Деловито подняла ногу, постояла, потом уставилась вверх, на черные ветки, и принялась лаять. Семен замер. Подошел хозяин собаки, долго всматривался в густую листву.

Из окна выглянула рыжая Фимкина голова:

— Что за шум, а драки нет? Нехорошо, гражданин. Нарушаете общественную тишину.

Человек под деревом вяло отозвался.

— Кошку, наверное, учуяла, — и увел собаку в парадное.

Слезая, Семен зацепился за сук, порвал штаны.

Нащупал вырванный лоскут, чертыхнулся: «Теперь никуда не пойдешь». И снова столбом сидел на скамье, курил, в голове ворочались тяжелые мысли.

В два часа ночи свет за окном погас. Семен сидел, вставать не хотелось.

Когда позвонил, открыла Клавдя, заспанная, в одной рубашке.

В комнате пахло водкой и консервированным перцем. Залезая на высокую кровать, Клавдя спросила сонным голосом:

— Где пропадал?

— Денег у меня не было…

Клавдя вдруг проснулась, присела по-кошачьему, точно готовилась к прыжку, ощерила зубы:

— Денег не было? Голь перекатная! Сюда без денег не ходят! Понял?

Клавдя в ярости таращила глаза, давилась слюной.

Семен отступил, сказал растерянно:

— Сама же звала… Из-за тебя семью бросил…

— Звала? Семью бросил? Плевать мне на твою семью, алиментщик несчастный, понял? Плевать! И на тебя самого тоже плевать! В мужья ко мне лезешь, в иждивенцы? Чтоб я за тобой мыла да подтирала? Ишь, дуру нашел! Поищи в соседнем переулке!

Клавдя содрала со стены подушку-украшеньице и ловко запустила ею в голову Семена. Семен отступил за шкаф.

— Есть деньги — оставайся, — визжала Клавдя. — Нет — проваливай! Фимка, вот это мужчина. Без подарка никогда не придет. Бедненький, у него на пиво нет! Герой! А цветы откуда? На клумбе в саду сорвал? И страшно не было?

Клавдя перебежала босыми ногами к столу, схватила банку с чернильными астрами, швырнула ее в черный квадрат окна. Банка ударилась о камень, стекло жалобно звякнуло.

Семен совершенно растерялся.

— Не дури, Клавдя! Откуда же я возьму деньги. Всю получку тебе отдал.

Клавдя утихла, соображала:

«Фимку к рукам не приберешь, самостоятельный. И баб любит, наплачешься с таким. А этот семью бросил из-за меня. Значит, любит».

— Ты научись деньги делать, — уже ласковее сказала она. — Бери пример с Фимки.

— Да Фимка ж спекулянт. На барахолке целый день околачивается.

— Спекулянт, да с деньгами. А ты честный, да без денег, — стоя коленями на кровати, Клавдя прилаживала сорванную подушечку. Потом повернула к Семену насмешливое лицо, передразнила: — На барахолке околачивается…. На барахолке таких денег, как у него, не заработаешь. Смекни-ка, — и уставилась на Семена.

Семен неумело держал иголку, чинил штаны, соображал: «Как же быть дальше?..».

2. Следователь получает задание

Капитан Клокотов складывал в сейф папки с бумагами и заранее радовался свободному вечеру. Сегодня условились с женой идти в балет. Еще полтора-два часа, и синий занавес откроет перед ним сказочный мир. Закружатся а танце белые лебеди, загадочная и таинственная музыка увлечет за собой мысль. Он будет отдыхать, забыв и вот эти толстые папки бумаг, и срочные звонки, и немедленные выезды на места происшествий.

Клокотов уже взялся за ручку двери, как неожиданно зазвонил телефон.

— Еще на месте? — спрашивал начальник управления городской милиции Волнин. — Очень хорошо! Зайдите ко мне на несколько минут.

Клокотов недовольно повесил трубку, по привычке одернул китель и пошел по ступенькам на третий этаж.

— Садитесь, — сказал полковник и пододвинул к капитану туго набитую бумагами коричневую папку. На ней была белая наклейка: «Дело № 1125».

— Возьмите, Илья Васильевич, всю эту историю к себе. Два месяца занимаются ею разные отделения милиции, толку никакого, а папка всё пухнет. Пора уже прекратить это безобразие. Думаю, что двух недель вам будет вполне достаточно. Вы, конечно, не станете возражать?

Полковник любил Клокотова и, видимо, поэтому гонял его, как лошадь на корде. Всё сложное, спешное, что попадало в отдел, он поручал капитану. Он помнил, с какой неохотой брался за работу следователя этот полный энергии и упорства человек. Клокотов окончил юридический институт и, придя на работу в милицию, на первых порах было разочаровался в избранной профессии. А когда ему еще пришлось надеть форму сотрудника милиции, совсем приуныл.

— Я остаюсь без будущего, товарищ полковник, — сказал он тогда.

Полковник поднял седые кустистые брови.

— Почему?

— Работа следователя, по-моему, не профессия. Настоящая профессия не имеет потолка, а следователь…

— Ошибаетесь, мой друг, — перебив Клокотова, сказал полковник. — Следственная работа — это будничный героизм, не имеющий ни начала, ни конца. Она вся в движении, в творчестве, в поисках. У следователя столько ведущих вверх ступенек, по которым не каждому, даже способному человеку дано подняться. Вам здесь придется иметь дело со сложным человеческим материалом, с людскими страстями и пороками, с подлостью и лицемерием, которые нужно корчевать, как пни. Их в нашем обществе, к сожалению, еще немало. Одним словом, попробуйте. Не понравится — освободим.

С тех пор прошло восемь лет. Бывший студент стал опытным и бывалым следователем, для которого каждое новое дело — непрочитанная книга Открыв первую страницу этой книги, он уже не может покинуть ее, пока не перелистает последнюю.

Так было и сейчас.

Клокотов вернулся в кабинет и взглянул на часы. Минут сорок еще оставалось свободных.

— С чего начинается? — подумал он и, сев за стол, раскрыл коричневую папку. Раздался телефонный звонок, он снял трубку и услышал недовольный голос жены. В комнате постепенно стемнело, и Клокотов включил лампу под зеленым абажуром. А дальше росла и росла груда окурков в большой белой фаянсовой пепельнице. Сперва за окном всё затихло, потом снова зашуршали колесами по асфальту машины. Всё мягче становилась темнота ночи, и на полу рядом с письменным столом вдруг заиграл солнечный луч.

3. В то же утро

— Илья Васильевич, что это у вас здесь делается? — неожиданно раздался голос белокурой секретарши Люси.

— А что? — Клокотов приподнял голову и откинул рукой прядь густых чуть вьющихся темных волос.

— Как что? Хоть топор вешай! — Она широко распахнула обе половинки окна. С улицы потянуло запахом сирени. На противоположной стороне белели и смотрели в окно белые свечи каштанов. Вернувшийся день гулко говорил о себе толпами спешивших в разные стороны людей, белыми передниками школьниц, дружной песней уходивших за город на учение солдат.

— А как же лебеди? — подумал он и усмехнулся.

«Хорошо, будем считать, что теперь ясно, с какой стороны начинать. Надо только позвонить домой, попросить прощения», — и положил руку на трубку.

Резкий звонок заставил его от неожиданности вздрогнуть.

— Товарищ капитан Клокотов, — гудел в трубке густой бас, — докладывает старший оперуполномоченный пятого отделения милиции Криволапов. Ночью совершена кража в магазине. В гастрономе номер восемнадцать по улице Салтыковской, восемь.

«Наверное, те же», — подумал капитан.

— Установите охрану. В магазин никого не пускать. Сотрудников тоже. Руками ничего не трогать. Сейчас прибуду.

Через двадцать минут капитан Клокотов подъезжал в дежурной машине с красным поясом к дому № 8 по Салтыковской улице. Замков на дверях магазина по было, но вход был закрыт. Рядом ходило несколько сотрудников милиции и по привычке к дверям подбегали с сумками и кошелками домохозяйки. Клокотов стремительно выскочил из машины и едва не сбил с ног молодого худощавого человека в темной спецовке.

— Прошу прощения! — бросил он и направился в магазин. Потом вдруг остановился, оглянулся. Молодой человек стоял на том же месте. Они встретились взглядом. Что-то мелькнуло в мыслях Клокотова, но он уже взялся за ручку двери. А молодой человек проводил насмешливым взглядом крупную широкоплечую фигуру капитана, самодовольно ухмыльнулся: «Ну, что же, посоревнуемся, посмотрим, кто кого», — и, заложив руки в карманы, медленно пошел по улице.

Как и всегда в таких случаях, сотрудники милиции начали свой осмотр помещения с поисков следов. Прежде всего, откуда вор попал в магазин? Замки на всех наружных дверях были нетронуты. Окна тоже. Но вот двухстворчатая дверь, ведущая из магазина в подвал, где находились подсобные помещения, оказалась широко распахнутой. Пошли по ступенькам вниз. В подвале, забитом бочками с солениями, ящиками с консервами, сливочным маслом и мороженой рыбой, ярко горело электричество. Свернули налево, откуда пробивался дневной свет. Еще издали заметили подпиленную и вогнутую внутрь решетку в единственном, расположенном у самой земли окне. Внутреннее стекло было целым, стояло прислоненное к стене под подоконником, наружное лежало плашмя за окном. На нем оказался кусок суровой нитки. Здесь же лежало два тонких ножовочных полотна, одно из которых было сломано.

«Всё те же. Значит, не унимаются, продолжают», — думал Клокотов, внимательно осматривая распил решеток.

А продолжались подобные события уже почти два месяца. За это время в городе было обворовано десять магазинов. Кражи совершались только в ночное время. И каждая с выемкой стекол и выпиливанием решеток. Преступники, по-видимому, хорошо знали, что деньги, поступившие в кассу в последние два-три часа торговли, обычно остаются в магазине. Вот за этими деньгами они и охотились. Кражи совершались в разных районах города. Их пытались расследовать сотрудники разных отделений милиции. Поэтому многое упускалось, не было общей картины действия преступников. Теперь полковник Волнин решил поиски хищников передать в одни руки.

Осмотрев решетку, Клокотов пришел к выводу, что распилил ее человек, искусно владеющий ножовкой: шаг пилы был ограниченным — мешало внутреннее стекло — всего десять-двенадцать сантиметров, но распил на всех прутьях был безукоризненно ровным. Сделать это мог только настоящий мастер своего дела.

Клокотов и его помощник младший лейтенант Казарцев снова вернулись в торговое помещение. Маленький замок на дверях кабины кассы был сорван, дверь — распахнута, кассовые ящики — выдвинуты. С вечера в них оставалось восемь тысяч рублей — семь с половиною крупными купюрами — по 100 и 50 рублей и пятьсот — рублевками. Крупные купюры исчезли, рубли остались нетронутыми. На столике кассы из чернильницы торчала ручка. На нее была надета яичная скорлупа.

Слева на прилавке лежали опрокинутыми три бутылки из-под портвейна, в двух стаканах оставалось немного недопитого вина. Рядом на полу лежали окурки папирос и сигарет.

«Надо полагать, их двое», — решил Клокотов.

Бутылки, стаканы, полотна ножовок и вынутые из окна стекла были направлены на экспертизу для поисков отпечатков пальцев. Для биологической экспертизы были подобраны и окурки.

Почти в последний момент, когда осмотр помещения уже заканчивался, младший лейтенант Казарцев передал капитану измятый, затоптанный ногами свернутый вчетверо листочек из ученической тетради.

— Поднял у самой кассы…

Под текстом стояла подпись: «А. Щеглов».

— Интересно, вечером уборка была, а утром откуда-то появилась эта записка, — заметил Клокотов. — Посмотрим, в какой огород она нас приведет…

4. Две версии

Изучая еще накануне ночью материалы коричневой папки, Клокотов уже наметил первые версии, проверяя которые и нужно было искать преступников. Он знал, что уже много лет в городе не было ни одного случая кражи в магазинах с выпиливанием решеток — этим примитивным и далеко не современным способом проникновения в закрытые помещения. Когда-то подобные случаи бывали, но хищники давно пойманы и осуждены. Возможно, к ножовке снова прибегают те же, вернувшиеся после заключения преступники? Значит, прежде всего, проверить по документам. Кто из прежде осужденных за такие кражи вернулся в город.

С этой мыслью Клокотов встретил рассвет в своем кабинете. Теперь же, вернувшись к себе с места происшествия, он решил, что начинать надо с огородника. Если записка, найденная в магазине, потеряна преступником, значит, можно по горячему следу кое-что успеть. Он уже видел перед собой весь сегодняшний день, который неизвестно когда и чем закончится, но сейчас после бессонной ночи от боли сводило виски, покрасневшие глаза слипались, всё тело наливалось тяжестью.

— Хорошо, так и сделаем, — неожиданно сказал себе Клокотов. Он вызвал лейтенанта Казарцева и, дав ему необходимые распоряжения, вышел к машине.

— На речку, Алеша, — бросил безусому пареньку-шоферу.

На окраине города река разлилась весенним половодьем. Слева высились громады многоэтажных домов, темнели заводские корпуса и густо дымили трубы, а справа зеленым бархатом стлались поля, уходя к синевшему вдали горизонту.

— Холодновато еще, Илья Васильевич, — сказал шофер.

— Русские когда-то после бани ныряли в прорубь, освежиться, а мы разве не русские!

Разбежался — и в воду. Вынырнул и закричал:

— Давай, Алеша, за мной!

— Страшновато, Илья Васильевич, — поежился Алеша.

— Хорошо! Здорово! — А теперь растирай. Да так, чтоб искры сыпались, — выскочив из воды, смеялся Клокотов, подставляя свою широкую и раскрасневшуюся спину.

Он вернулся в кабинет, как всегда, бодрым, веселым.

— Ну, что нам кукушка на хвосте принесла? — обратился к секретарше.

На столе его ожидали два стакана крепкого чая и добытый уже лейтенантом Казарцевым список адресов Щегловых.

— Тридцать восемь? Многовато! Но надо искать, — сказал он Казарцеву, просматривая список однофамильцев, составленный в адресном бюро.

Щегловых А. в городе было 38. Причем двенадцать из них назывались Александрами, три — Антонами и пять — Алексеями. Значит, надо было прежде всего установить, кто из Щегловых А. работал на заводе и кто из них обращался в завком за огородом. Пришлось объезжать домоуправления, потом завкомы. Только на второй день попали на трубный завод.

— Есть у нас такой Щеглов. Он и Александр — по отчеству Степанович, он и заядлый огородник, — сказал председатель завкома.

— А участок вы ему на этот год уже выделили?

— Выделили и давно.

— И в том самом месте, где был в прошлом соду?

— Совершенно верно.

Клокотов уже был готов поверить, что напал на след. Но, дальнейший разговор с председателем завкома всё больше охлаждал его, разочаровывал. Александр Степанович Щеглов, как оказалось, человек уже преклонных лет, отец трех сыновей. Имя его можно увидеть на городской Доске почета. Все его хлопцы работают в одной бригаде литейщиков, а бригадиром у них сам Александр Степанович.

Решили все-таки позвать литейщика. В кабинет председателя вошел крупный человек с седыми раскинутыми по сторонам усами. Капитан только взглянул на него и сразу понял: недоразумение. А тот, поздоровавшись, стал по-отечески выговаривать хозяину кабинета:

— Не годится так, Константин Иванович, что ни час, то вызов: заседания, совещания, беседы, а работать когда?

— Это ваше заявление, Александр Степанович? — уже из простого любопытства спросил Клокотов.

Литейщик удивленно посмотрел на листок из школьной тетради, вынул из кармана записную книжку, стал листать.

— Выходит мое. И знаете, где потерял? Позавчера вечером в «Гастрономе» на Салтыковской. Стоял около кассы и всё проверял по книжке, что старуха наказывала купить…

Первая версия, на которую поначалу так рассчитывал Клокотов, теперь перестала существовать. Надо было браться за вторую. На столе появились целые кипы архивных дел. Стали выискивать, кто из прежних мастеров по выпиливанию решеток вернулся из заключения, где находится, чем занимается. Но поиски оказались безрезультатными.

Не дождавшись материалов от криминалистов, Клокотов сам поехал в институт судебной экспертизы.

— Как мои решетки? — шутя сказал он, обращаясь к директору института, хотя ему и было не до шуток.

— Работой завалены, Илья Васильевич, на десять областей работаем, сами знаете, но сейчас проверим…

Появилась молоденькая, стройная женщина с голубыми глазами в белом халате. На улице ее можно было бы принять за балерину, а здесь ее звали старшим научным сотрудником Галиной Владимировной Славиной и считали крупным специалистом по дактилоскопии.

— Решеточники ваши, Илья Васильевич, — хитрецы, работают в резиновых перчатках. Даже винные бутылки открывали в них. Но бутылки, видно, плохо открывались, и большой палец на одной из них все-таки оставили.

— Я смогу его взять с собой? — спросил капитан.

— Да, он уже готов. И анализ слюны на окурках сможете взять у биологов. Только, Илья Васильевич, — шутливо взмолилась эксперт, — не присылайте нам в следующий раз столько окурков. Двух-трех вполне достаточно. Даже одна шестнадцатая часть площади почтовой марки позволяет нам сказать по оставшейся на ней слюне, какая группа крови у человека, наклеившего марку на конверт. А по одной папироске — тем более…

И снова Клокотов со своим помощником и экспертом засели за архивы. Прошли сутки, вторые, а они, не покидая кабинета, перелистывали всё новые папки с пальцевыми отпечатками, взятыми в разное время у преступников, придирчиво рассматривали на снимках никогда не повторяющиеся тонкие и извилистые капиллярные линии, оставляющие на предметах отложение жира и пота, сравнивали их с отпечатком, оставленным на бутылке, но не могли найти ничего похожего.

События в городе между тем ставили перед капитаном новые загадки.

5. Коробка из-под сигарет «Памир»

Уже третий раз за последние две недели звонят по утрам в кабинет к Клокотову из того же пятого отделения милиции и, как будто умышленно, все тот же густой бас сообщает:

— Товарищ капитан Клокотов, докладывает оперуполномоченный пятого отделения милиции Криволапов. Ночью совершена еще одна кража в магазине нашего района, в «Гастрономе» номер девять по улице Летчиков, сорок пять.

«Черт вас побери, за чем только смотрите!» — хотелось крикнуть Клокотову, но он сдержал себя, только сильнее сжал трубку и спокойно сказал:

— Через двадцать минут буду на месте.

И снова та же картина: со двора перепилена оконная решетка, рядом на земле три зазубренных ножовочных полотна, сорваны замки на дверях при входе из подсобных помещений в магазин, несколько распитых бутылок вина, два стакана и примятые ногами окурки папирос «Казбек» и сигарет «Памир». Унесено из сейфа 9200 рублей крупными купюрами. 520 почти новеньких рублевок остались нетронутыми.

«Заколдованный круг», — думал Клокотов, подымая валявшуюся у прилавка среди окурков разорванную и смятую коробку из-под сигарет «Памир». Капитан расправил ее и увидел карандашные каракули, выведенные, по-видимому, нетрезвой рукой:

Начались рассуждения. Сперва предположили, что запись сделал какой-то Жора Петляев. Бросились в адресное бюро. Нашлись такие фамилии, у одного совпадало и имя — Георгий. Поехали по адресу с затаенной надеждой. Их встретил бородатый старик в больших роговых очках. Он оказался научным работником ботанического музея Георгием Федоровичем Петляевым. Ученый был удивлен и обеспокоен появлением незваных гостей. Клокотов извинился и показал злополучную коробку с карандашной записью, приведшую их сюда. Старик понял, в чем дело, долго смеялся и стал приглашать гостей к себе пить чай с малиновым вареньем.

Возвращаясь от ботаника, капитан и его помощник решили пойти по другому пути.

— Возможно, это Петляевская улица, двадцать восемь — номер дома. Жора — жилец этого дома, — рассуждали оба. И снова в адресное бюро. Да, Петляевская улица была. Она находится на одной из отдаленных окраин, города. Живет там какой-то Г. И. Пальгунов.

— Теперь, может быть, не к ботанику, так к зоологу попадем, Илья Васильевич, — попробовал было пошутить Казарцев. Но Клокотов промолчал, только насупил брови.

Приехали на Петляевскую, 28. У мальчишек спросили, кто живет здесь.

— Дядя Жора…

— Какой это дядя Жора?

— А тот, что всё время шатается и падает, — сказал белобрысый мальчуган, и вся компания таинственно и дружно рассмеялась.

Постучали в квартиру № 5 на первом этаже. Открыла пожилая женщина с желтым, осунувшимся лицом.

— Скажите, пожалуйста, Жору можно видеть?

Женщина испуганно посмотрела на обоих незнакомых.

— А вы кто будете?

— Мы с завода, по делу к нему.

— Он спит…

— А если его разбудить?

Женщина опустила прижатую к груди руку. На глазах у нее заблестели слезы.

— Проходите…

Небольшая продолговатая комната была тесно заставлена различными ветхими предметами. Слева из-за старенького платяного шкафа доносился тяжелый мужской храп с присвистом. Клокотов и лейтенант переглянулись. За шкафом на железной кровати спал в одежде крупнотелый молодой мужчина. У кровати лежала опрокинутая бутылка с разлившейся по полу водкой.

Клокотов поморщился, еще раз окинул глазами комнату, встретил плачущий взгляд хозяйки. Что-то больно стиснуло сердце. Он стал осторожно тормошить спящего. Потом сильнее.

— Так каждый день. Был бы жив отец — всё оно было бы по-другому. А я не досмотрела, да и когда оно досмотреть можно было, — сказала мать и вся затряслась.

Только к вечеру удалось поднять на ноги Пальгунова. На них удивленно смотрел человек лет тридцати с измятым, опухшим лицом, со сбившимися в узел густыми рыжими волосами. Он долго не мог понять, чего от него требовали двое неизвестных. Они казались ему тенями во сне. Наконец, стал о чем-то мучительно вспоминать. Потом сказал:

— Сердюкова Мишку спросите. Он знает, кто писал на этой пачке.

Добились и адрес Сердюкова. Поехали на другую окраину города. Сердюкова дома не застали. Решили дожидаться. Пришел только ночью. Стали допытываться, кто и зачем записывал адрес на коробке от сигарет. Долго вспоминал. Всё-таки сказал:

— Это Путька Шилов…

— Кто он? Где живет? Где работает?

Сердюков знал мало. Помнил, был вместе с Жоркой Пальгуновым на базаре. К ним подошел кто-то, назвался другом детства Сердюкова, сказал, что у него есть деньги, только вернулся из Магадана после вербовки. Зашли втроем в какой-то погребок. Пили. Путька жаловался, что не может прописаться. Сердюков спьяна сказал ему: «Жорка Пальгунов поможет, он всё может». И Шилов тут же записал адрес.

— А где живет Шилов сейчас? Где работает? Где жил раньше? — добивался Клокотов, но ни на один из этих вопросов ответа получить не смог.

Пришлось снова обращаться в адресное бюро, снова перебирать многих Шиловых. Все-таки нашли. И опять ответчицей оказалась маленькая, давно поседевшая женщина, вырастившая четырех сыновей. Трое погибли на фронте, а Петр пошел по путаной дороге. Хлопцу 29 лет, а он уже три раза судился. Теперь, правда, решил стать человеком. Два года поработал на Колыме. Вернулся с деньгами. Матери немного дал. Но в городе не смог прописаться, уехал в Запорожье. Женщина достала из ящика комода письмо. Петр сообщал, что работает на «Запорожстали», но квартиры пока не имеет.

— Значит, бы так и не знаете, где он живет.

— Не знаю, дорогие, ничего не знаю…

В тот же день решили ехать в Запорожье. Поезд пришел глубокой ночью. Пошли бродить по улицам этого большого заводского города. Наблюдали, как зажигались первые огни в окнах домов, как прошли первые трамваи и троллейбусы, как спешил рабочий люд к горящим факелам мартенов.

«А чем занимаемся мы?» — подумал вдруг Клокотов, наблюдая, как из заводских ворот «Запорожстали» выходил бесконечно длинный состав железнодорожных платформ, груженный только что сваренным металлом. Придет ли когда-нибудь такой день, когда сотни и тысячи вот таких же, как он, людей освободятся от необходимости искать и наказывать, следить за другими, когда их труд станет приносить обществу материальные ценности…

Мощный гудок «Запорожстали» эхом отозвался во всех уголках города.

— Теперь можно и нам, — отрываясь от своих мыслей, сказал капитан.

Они поднялись на третий этаж заводоуправления, в отдел кадров. В огромных залах негде было упасть орешку. Всё заставлено тесно прижатыми друг к другу столами. Отовсюду торчали головы, раздавался стук костяшек счетов, трезвонили телефоны. Начальник отдела, выслушав пришедших, поручил помощнику срочно просмотреть общезаводской алфавит. Но среди тысяч фамилий ни одного Шилова не оказалось.

— Посоветую вам, товарищи, поехать на наши подрядные предприятия. Они тоже работают для «Запорожстали», — сказал он и тут же выписал адреса сразу семнадцати предприятий и строительных управлений. Они были разбросаны по всему городу.

Клокотову не хотелось обращаться в местные органы милиции, но пришлось пойти на это. Зато уже на следующий день капитан знал, где искать Петра Шилова, и вскоре был на месте. Шилова вызвали из цеха в отдел кадров. В комнате появился низкорослый коренастый крепыш с крупным скуластым лицом и большими красными руками. Из правого кармана его спецовки торчало несколько перемотанных изоляционной лентой полотен ножовок — точно таких же, какие неизвестные преступники оставляли у перепиленных решеток. Клокотов взглянул на своего помощника, тоже заметившего ножовки, и оба поняли друг друга. Сомнений больше не оставалось. Тем более, что в тот день, когда была совершена последняя кража в магазине, Шилов на работе не был и якобы подыскивал себе квартиру.

Капитан предложил Шилову стул.

— Я должен извиниться, но есть вопросы, разрешить которые можно только при вашей помощи, — сказал он и вынул из кармана известную коробку из-под сигарет «Памир». — Вам это знакомо?

Слесарь удивленно посмотрел сперва на коробку, потом на капитана.

— Кто записывал этот адрес?

— Откуда мне знать? — растерянно ответил он.

— А Жору Пальгунова и Михаила Сердюкова знаете?

— Мишку да, а Пальгунова…

Шилов задумался, потирая рукой лоб.

— Вспомните. Сердюков вам сказал, что Пальгунов мог бы помочь в прописке. Вы тогда же в подвальчике на Узкой улице записали адрес Пальгунова.

— Правда. Было такое. Только адрес я писал не на «Памире», а на «Приме». Курю одну только «Приму». — В подтверждение он вынул из кармана еще не распечатанную красную пачку сигарет.

— А где же та коробка, на которой вы записывали?

Шилов пожал плечами.

— Не помню. Выбросил где-нибудь. Я в ту же ночь уехал в Запорожье.

Ни Клокотов, ни его помощник не верили в искренность слесаря. Напротив, ножовочные полотна в кармане, признание того, что он встречался с Пальгуновым и Сердюковым и даже записывал адрес Пальгунова, казалось, еще больше подтверждали их подозрение. Но как в этом убедиться? Как доказать, что запись на коробке из-под сигарет сделана действительно рукой Шилова. Конечно, проще всего было бы предложить слесарю написать какое-нибудь объяснение и отправить его и записать адреса на графическую экспертизу. Но если Шилов — разыскиваемый преступник, он скроется и, понятно, не станет дожидаться результатов экспертизы. Клокотов решил пойти на риск.

— Хорошо. Разговор о «Памире» и «Приме» пока оставим. А теперь вот о чем. Вчера вечером вы наскандалили в ресторане «Запорожье»…

Шилов виновато посмотрел на капитана.

— Грех был, только вины моей в том не было.

— Может, вы и правду говорите. Поедемте сейчас в городское управление, там разберемся.

Прямо из отдела кадров они приехали на Индустриальную улицу. Клокотов положил на стол лист чистой бумаги.

Пишите объяснение и расскажите подробнее, что вчера произошло в ресторане.

Слесарь написал. Капитан мысленно сравнил размашистый почерк. «Совпадает», — подумал он и сказал:

— Я вынужден временно вас задержать.

— Дело ваше, — казалось, спокойно и привычно ответил тот, но лицо его болезненно перекосилось. — Только на этот раз, гражданин капитан, вины моей ни в чем нет, — добавил он.

Прошло три дня как Клокотов вернулся из Запорожья. Экспертиза не подтвердила его предположений. Запись на сигаретной коробке была сделана кем-то другим, не Шиловым. Не совпал и отпечаток пальца, оставшийся на одной из бутылок. Следователь снова вынужден был извиниться перед слесарем. Он вручил ему заранее купленный на обратный путь железнодорожный билет, передал справку на завод, в которой говорилось, что «слесарь П. А. Шилов был вызван в качестве свидетеля по одному уголовному делу и что командировочные ему за трое суток выплачены».

Клокотов пожал на прощанье Шилову руку, сказал каких-то несколько хороших, вполне искренних слов, а когда тот вышел, тяжело опустился в кресло.

Большая белая фаянсовая пепельница всё больше наполнялась окурками, дым в кабинете уже плавал сизой пеленой от потолка до пола, а он всё сидел за рабочим столом и, ломая на мелкие кусочки спички, думал:

— А что дальше? С чего завтрашний день начинать?

Первая версия с запиской огородника не выдержала никакой критики и провалилась. Поиски преступников по архивным документам, а позднее по сличению дактилоскопических карт и почерков — тоже ни к чему не привели. Наконец, эта история с коробкой из-под сигарет. Едва взяв ее в магазине в руки, Клокотов вдруг почувствовал, что она принадлежала именно тому, кого он разыскивал. Откуда появилось это чувство, капитан и сам не мог объяснить, но оно заставило его обивать пороги адресного бюро, блуждать по далеким городским окраинам в поисках Пальгуновых и Сердюковых, выезжать в Запорожье. Не покидало оно капитана и в эти минуты. Напротив, сейчас, когда слесарь Шилов оказался вне подозрений, Клокотов еще более уверовал, что измятая картонка из-под «Памира» поможет ему найти преступника.

«Да, но где его искать, с чего начинать завтрашний день?» — снова и снова возвращался он к одной и той же мысли.

6. «Мы тоже берем без обертки…»

Пошел уже второй месяц с того дня, как капитан Клокотов взял к себе коричневую папку с делом № 1125, но поиски преступников ни к чему не привели. Кражи в магазинах повторялись всё чаще, стали регулярными, совершались то в одном, то в другом совершенно противоположном месте. Хищники повели себя еще более вызывающе. Отпустив слесаря Шилова, Клокотов на следующее утро снова должен был выехать в еще один обворованный продовольственный магазин. Как всегда, здесь были оставлены те же пустые бутылки, два стакана, окурки. Но в этот день на дверях в подсобное помещение оказался новый необычный документ — наколотый на гвоздь мелко исписанный листок с «резолюцией» ночных посетителей. Судя по всему, преступники, роясь в кассе, вместе с остатком выручки обнаружили и «Жалобную книгу». На одной из последних ее страниц запись оставил какой-то покупатель по фамилии Назаренко. Он возмущался и требовал от администрации магазина отпускать все купленные товары аккуратно завернутыми в бумагу. На этой жалобе ночные посетители написали размашисто красным карандашом:

— Так это тот же почерк, черт побери, — выругался Клокотов, сорвал с гвоздя листок с жалобой, в который раз уже вспоминая запись на сигаретной коробке.

Теперь графическая экспертиза подтвердила вывод капитана.

— Записи сделаны одной и той же рукой, — сказали капитану криминалисты после исследования почерков в институте.

Клокотов мог бы быть удовлетворен этим заключением эксперта уже хотя бы потому, что его профессиональное чувство оказалось точным с самого начала. Но он сказал устало и недовольно:

— Пойдите, поищите хозяина этой руки…

А в магазинах появлялись всё новые записки, бросавшие вызов уже не только одному следователю.

Заведующий продуктовым магазином № 6 получил от начальника местного отделения милиции строгое предписание — в два дня разгрузить двор и ближнюю улицу от пустых бочек и ящиков. На этом предписании, оставшемся на ночь на столе завмага, на следующий день появилась «резолюция», сделанная красным карандашом:

Наконец, в одни из тех дней Клокотова вызвал к себе полковник.

— Затягиваете, Илья Васильевич, очень затягиваете, — медленно проговорил он и даже не предложил капитану стул. — Читайте! — он передал несколько исписанных карандашом листков, поступивших на имя начальника восемнадцатого отделения милиции Буренкова.

— Слышите, даже поклон передают, играют, как кошка с мышью… — сказал полковник и вдруг осекся.

Клокотов, конечно, хорошо понимал, что каждый упущенный день — это тысячи рублей похищенных преступниками государственных средств. Понимал и то, какая ответственность за эти хищения лежала на органах милиции, на нем самом. Слова полковника о кошке и мышке, как лезвием прошлись по его профессиональному самолюбию. Густые темные брови капитана настороженно сошлись на переносице, руки тяжело оперлись о стол.

— Э, батенька мой, да я ведь по-дружески, — увидя потемневшее лицо Клокотова, сказал совсем мягко полковник. Вышел из-за стола, усадил капитана на диван и опустился рядом. Он был недоволен собой. Сам свыше двадцати лет был следователем. Знал, что у следователя, как у влюбленного юноши, бывают и минуты радости и отчаяния. А Клокотов, по-видимому, переживал последнее. За этот месяц с небольшим он похудел, осунулся, под глазами появились черные разводы. Ему нужна была поддержка, а не упрек. И полковник стал вспоминать различные случаи из своей практики, говорил о том, что ложные пути в работе следователя иногда неизбежны, но что они в конечном счете приводят к истине.

— Не сегодня, так завтра появятся новые обстоятельства, и вы убедитесь, Илья Васильевич, в том, что проделанная уже вами работа принесет свои результаты, — сказал он на прощанье.

Так оно и оказалось в действительности.

7. Еще одно совпадение почерка

Шикарная Клавдя была теперь довольна Семеном. Она не упрекала его больше за деньги. Лучшие куски, захваченные ею из буфета, попадали уже на тарелку не Фимке Жадану, а Семену. И за пивом теперь чаще бегала сама Клавдя, а иногда, насупив свои рыжие брови, уходил Жадан. Семен же, удобно устроившись на диване, лениво потягивался за хрустящим огурчиком или подходил к новенькому телевизору «Рекорд» и по-хозяйски настраивал его.

Так было и в последний вечер. Фимка ушел с коричневым бидоном за пивом, а Семен, облокотившись на валик дивана, наслаждался какой-то снедью и поглядывал на экран телевизора. Видимо, чувствовал он себя, как кот в масленицу. Всё здесь было в его власти, всё подвластно ему. Клавдя в новенькой прозрачной, как стекло, блузке из нейлона положила ему голову на колени и, не сводя глаз, смотрела в лицо.

— Скучно, Семушка, может, в Крым мотнемся… Тебе надо отдохнуть…

Семен сперва нахмурился. В последние дни Клавдя стала что-то слишком приторной. Надо бы бросить всё, вернуться домой, — стал подумывать. Да как бросить, когда она всего обвила…

Вдруг разговор о Крыме вызвал новую мысль. «Надо бы сделать перерыв, на время скрыться, а то слишком зачастил», — подумал он. Эта мысль пришлась по душе.

— В Крым, так в Крым, только надо бы на дорогу что-то добыть.

Белая пухлая рука Клавди гладит Семена по щеке.

— Ладно, Клавдя, дай бумагу, — говорит он и пересаживается за стол.

— Умничка, — мурлычет она.

— Два дня мне для подготовки, а тебе для сборов. Хватит?

В коридоре слышится шум веселых голосов. В комнату вваливается рыжий Жадан, а с ним еще целая компания подвыпивших парней.

— Принимай, хозяйка, гостей. Друзья мои, приятели, — и ставит бидон с пивом на белую скатерть.

А Клавдя уже извивается вокруг пришедших, рассаживает, наливает стаканчики с золочеными ободочками. Летят одна за другой опустевшие бутылки из-под водки, лица у всех пухнут, багровеют. Вместе со всеми пьет и Семен. Он тоже пьян, но меньше. Его налитые кровью глаза упорно смотрят вправо, где на углу стола сидит здоровенный лохматый парень… Вот-вот, и Семен, кажется, махнет бутылкой в эту голову. Но он сдерживается.

— Хватит! Баста! Пора! — кричит он и поднимается из-за стола.

— Рабочий день завтра, ребятки, пора на отдых, — нехотя поддерживает Семена и Клавдя.

— А ты куда, Семушка? — видя, как натягивает на плечи пиджак Семен, спрашивает Клавдя.

— Пойду провожу немного гостей, сейчас вернусь…

На улице только стемнело, но здесь, на далекой городской окраине, где всё тонуло в садах, казалось уже давно наступила ночь. Редкие электрические огни слабо освещали прятавшиеся за оградами одноэтажные дома. Кругом было тихо и пустынно.

Четверка собутыльников сперва шла вместе, потом разбрелась. Семен пошел вместе с лохматым верзилой по темному переулку. На углу он как бы случайно отстал на шаг, потом вдруг приблизился и ударил по темневшей голове бутылкой. Стекло звякнуло и разлетелось. Парень зашатался, а Семен забежал спереди, снова чем-то тяжелым ударил его в грудь. Но лохматый устоял и неожиданно ответил кулаком. Попал прямо в лицо. Семен свалился, и через час обоих окровавленных милиционеры доставили в восемнадцатое отделение милиции.

— Товарищ подполковник, задержали двоих пьяных, подрались, — доложил начальнику отделения дежурный сержант.

— Нет, письмецо это, Илья Васильевич, было не подброшено, а прислано почтой из нашего же города, только штамп стоял не нашего, а двадцать третьего почтового отделения, — говорил подполковник Буренков капитану Клокотову, приехавшему за час до этого выяснить, когда и как поступило в отделение уже известное письмо.

— Судя по всему, прохвосты опытные, бывалые, — продолжал Буренков. Слушая подполковника, Клокотов от нечего делать просматривал оставленные на столе документы задержанных. Развернув маленькую желтенькую книжицу — заводской пропуск на имя слесаря Семена Петровича Грабакова, он вдруг весь подался вперед.

— Постой, постой, Петр Александрович, — проговорил он и стал снова всматриваться в пропуск. На пропуске был фотоснимок молодого человека с насмешливым, вызывающим взглядом. Но Клокотов больше смотрел на подпись, чем на фотокарточку. Потом стал листать другие документы. Увидел заявление на имя начальника цеха, написанное Грабаковым, о предоставлении ему отпуска.

— Так это же он! — громко произнес капитан и как-то облегченно провел рукой по волосам.

— Кто — он? — удивленно спросил подполковник.

— Он. Почерк! Один и тот же, Петр Александрович, на сигаретной коробке, в письме к тебе, на пропуске и вот в этом заявлении.

Клокотов встал и взволнованно заходил по комнате.

— Ты убежден, Илья Васильевич?

— Убежден! Тысячу раз убежден. Вот эту растянутую букву «а», эту размашистость я теперь, кажется, узнаю среди миллионов других. — И он стал показывать то на растопыренную букву «а» в подписи на пропуске, на такие же буквы в заявлении.

— И что же решаешь?

— Сейчас позволю Галине Владимировне Славиной. Пусть всю ночь работает, а к утру даст заключение, — и взялся за трубку.

Славина подтвердила мнение Клокотова, и к девяти утра капитан снова был в отделении милиции с точным заключением эксперта из Института судебной экспертизы. Дальнейший план у него уже полностью созрел. Конечно, преступник будет отрицать свою виновность в кражах из магазинов. Будет говорить, что совпадение почерков — это еще не доказательство, и он не может отвечать за то, что пишет одинаково с каким-то неизвестным преступником, Кроме всего, надо было узнать хоть какие-либо данные об этом Грабакове: кто он и что, как живет, как работает. Наконец, Клокотов допускал, что в магазинах орудовали двое. Надо было в этом удостовериться. В противном случае Грабаков может взять всю вину на себя одного. И капитан второй раз уже в этой истории пошел на риск.

— Я прошу, Петр Александрович, через час-полтора обоих задержанных освободить.

Подполковник удивленно посмотрел на Клокотова.

— Да, освободить и вернуть им все их документы. Пожурить их немного, пригрозить штрафом, но выпустить.

— Начинаю понимать…

— Раз он собрался в отпуск, значит обязательно полезет в магазин…

— Логично.

— А если не полезет, побоится, всё равно теперь он от наших глаз не уйдет. Только прошу вас отпустить так, чтобы не возникло у них никаких подозрений.

— Всё будет сделано, Илья Васильевич, как следует, можете не беспокоиться, — сказал Буренков, с удовольствием потирая руки, как будто бы он сам решил сейчас какую-то большую и важную проблему.

8. На месте преступления

Был первый час ночи, когда на Комсомольском проспекте появился одинокий молодой человек. Шумный и многолюдный днем проспект сейчас опустел, притих. В окнах многоэтажных домов, точно по команде гас свет. Торопливо пробегали редкие прохожие, проносились последние автомашины. Молодой человек шел неторопливо, словно отдыхал после тяжелого трудового дня. Уличные фонари освещали его гибкую фигуру, худощавое с упрямым подбородком лицо. На нем была свободная синяя спецовка и темные брюки.

Впереди был большой пятиэтажный дом — № 7. В нижнем его этаже каждый день до одиннадцати вечера бойко торгует «Гастроном», Но в этот час кругом на дверях висели внушительные замки. Около центрального входа сидела, уткнувшись в колени, престарелая сторожиха. Она дремала.

Подойдя к магазину, молодой человек почти перед самым носом сторожихи стремительно свернул налево, под высокие своды ворот. Остановился, осмотрелся и прошел во двор. Двор «Гастронома» был большим, просторным, но напоминал собой беспорядочный склад, заваленный всевозможными ящиками, бочонками, коробками и корзинами. Ноге ступить было некуда. Справа у самых окон цокольного этажа, в котором находились подсобные помещения магазина, темнел накопившийся за зиму шлак. Неизвестный обошел его и, приблизившись к крайнему справа окну, присел.

— Ну, что же, обстановка здесь вполне подходящая, — ухмыльнулся он и вынул из кармана маленькую отвертку. Замазка была старой, потрескавшейся, местами она выпала. Потребовалось немного времени, чтобы сковырнуть и остальную. Теперь можно было вынуть и стекло. Но слева вдруг мелькнула чья-то тень. Молодой человек припал к шлаку. Тень остановилась. Это была проснувшаяся сторожиха. К ней кто-то подошел. Начался негромкий разговор. Он продолжался долго. Молодому человеку надоело лежать на шлаке. Он приподнялся, выбрал поудобнее местечко и сел. В кармане спецовки оказался журнал «Огонек» с продолжением рассказа «По следу». Речь шла о поисках работниками милиции преступников, угонявших чужие автомашины. Рассказ был написан увлекательно, и молодой человек с интересом перелистывал страницы, забыв даже на какое-то время, где он находится.

Наконец, голоса стихли. Тени разошлись в разные стороны и исчезли. Теперь можно было продолжать. На тонких гибких руках хищника появились темные резиновые перчатки. Стекло, поддетое отверткой, было взято аккуратно за края и поставлено к стене. Теперь работа предстояла сложнее. Между рамами находилась прочная металлическая решетка из круглого прута. Но способ устранения такой преграды давно известен. Преступник вынул из внутреннего кармана свернутое колечком упругое стальное полотно ножовки, распрямил его, вставил в боковые отверстия по гвоздю и принялся за работу. Через час решетка была перепилена, высоко загнута вверх. Шпингалеты внутреннего окна оказались открытыми. Теперь временно надо скрыть следы. Оказавшись в полуподвале, молодой человек сперва взял осторожно за края наружное стекло и вставил его в пазы рамы. Чтобы стекло не выпало, он набросил на его верхний край тонкую суровую нитку, а концы нитки привязал к распрямленной решетке.

Снова рядом с кучей шлака мелькнула тень беспокойной сторожихи. Старушка даже заглянула в простенок, но, не увидев ничего подозрительного, пошла дальше в обход.

У преступника в кармане маленький фонарик, но он не нужен: в помещении светло, электрические лампочки не были погашены при закрытии магазина. В подвале холодно — на леднике стоят ящики со сливочным маслом, с консервами и мороженой рыбой, тяжелые бочонки сельдей, подвешены туши мяса. Но всё это уже осталось за спиной хищника. Вот справа дверь наверх. Она открыта. Преступник легко взбегает по ступенькам и оказывается в кабинете директора.

В торговый зал дверь из кабинета была закрыта на французский замок. Он попробовал было нажать плечом, но вдруг отпрянул в угол, присел. Перед окном кабинета появилась всё та же старуха, а рядом с ней дежурный сержант. Сторожиха о чем-то долго рассказывала сержанту, тот покручивал пышные усы, кивком головы выражал свое согласие. Но вот красноречие старухи, по-видимому, иссякло. Сержант шутливо козырнул ей и, заложив руки за спину, ушел вправо, сторожиха — влево.

В руках преступника появилась всё та же маленькая отвертка, и замок подался, дверь открылась. Быстрым взглядом он окинул просторное помещение и направился прямо к кассе. На дверях остекленной будочки было что-то вроде игрушечного замка. Мелькнула отвертка, и замочек слетел. Чтобы выдвинуть ящичек кассы, не потребовалось особого труда. Слева, в бумажном пояске оказалась пачка пятидесятирублевок, еще глубже — купюры по сто рублей, справа в раздутом конверте лежали рублевки. На каждом пояске была аккуратно выведена сумма. Крупные купюры составили 7850 рублей. Они были разложены по карманам. Двести пятьдесят рублевок не тронул — слишком толстая пачка. Затем пошел шарить по прилавкам. Обнаружил еще две тысячи. Когда поиски были закончены, открыл четыре бутылки вина разных марок, разыскал два стакана. Много не пил — по глотку-два из каждой бутылки. Наливал в разные стаканы, оставаясь в перчатках. Потом вылил остатки вина под прилавок, закурил. Сперва выкурил папиросу «Казбек», потом две сигареты. Слева на прилавке увидел в стареньком переплете книгу Л. Толстого «Воскресение». Вынул красный карандаш и ухмыльнувшись размашисто написал на суперобложке:

Уже приближался рассвет, когда молодой человек снова спустился в подвал и, отогнув решетку, стал выбираться наружу. Оставалось только выпрямиться и идти к шикарной Клавде, но вдруг почувствовал на своих плечах с обеих сторон чьи-то руки. Они сжимали, как тиски…

Когда Клокотов впервые увидел в отделении милиции фотоснимок на пропуске Семена Грабакова, он неожиданно почувствовал, что когда-то и где-то уже встречал этот насмешливый, вызывающий взгляд. Но где и когда? Как ни пытался, а вспомнить не мог. Сейчас же, едва увидел схваченного на месте преступления Грабакова, как мысленно перенесся в то памятное утро на Салтыковскую улицу, 8, к обворованному магазину. Ведь он тогда даже наскочил на Грабакова, извинился, а тот остался стоять на месте и проводил капитана насмешливым вызывающим взглядом до самой двери. Клокотов почувствовал на своей спине его колючий взгляд, оглянулся, но это осталось, конечно, только смутной догадкой.

— Выходит, гражданин Грабаков, что встреча эта у нас с вами уже не первая, — всматриваясь в лицо задержанного, проговорил Клокотов и невольно подумал о том, как бывает трудно найти преступника и как просто его можно упустить из рук.

Но Грабаков молчал. Глаза его потеряли недавний насмешливый и вызывающий блеск, а горели испугом, как у человека, летящего в пропасть.

Теперь для Клокотова оставалось выяснить только один, интересовавший его, следователя, вопрос: почему на сигаретной коробке оказался записанным адрес того же Пальгунова, с которым минувшей ночью Грабаков подрался. Ответ на этот вопрос, как, впрочем, и на все остальные, без всякого запирательства дал сам задержанный.

— Загулял как-то, — сказал он. — У меня тогда вытащили две тысячи и сняли часы. На следующий день ребята мне сказали, что это дело рук Пальгунова. Его я раньше не знал. Адрес его записал на коробке. Но ночью предстояло дело в магазине — решил разыскать Пальгунова в следующий раз. На рассвете выкурил последнюю сигарету, а коробку сдуру выбросил. С Пальгуновым так и не встретился, а вчера он с компанией пришел ко мне водку пить. Я и решил с ним посчитаться.

— Вы ведь раньше, гражданин Грабаков, работали в городском торговом отделе? — спросил Клокотов.

— Да. Инспектором.

— А почему ушли?

Грабаков молчал, смотрел куда-то на носки своих ботинок.

— Слесарю удобнее было, чем инспектору, решетки пилить, так что ли? — еще раз спросил капитан.

Грабаков продолжал молчать, но Клокотов и не настаивал на ответе…

Он уже мысленно докладывал: «Товарищ полковник! Ваше задание выполнено».

1. В маленьком городке

Уже третий день, как Алексей Васильевич Брагин бродил по тесно застроенным улочкам и закоулкам маленького украинского городка. Бродил, казалось, бесцельно, хотя его карие, с веселой искринкой глаза всё время кого-то высматривали. Они то щурились, то широко раскрывались под темными разводами бровей, скользили по встречным лицам, мысленно обгоняли уходивших вперед.

Весна только пришла, но погода стояла сырая, зябкая: то падал мелкий липкий снег, то моросил, словно просачивался сквозь сито, холодный дождь, и ветер сек им напропалую в разные стороны. Он гудел телеграфными проводами, шумел черными ветвями голых деревьев, хлопал ставнями окон, заставлял торопиться редких прохожих. На Брагине было уже изрядно поношенное демисезонное пальто и такого же вида шляпа. Он продрог до костей, но продолжал всё так же медленно бродить, время от времени потирая посиневшие руки.

«Не везет, чертовски не везет, — сделать тысячу километров и возвращаться ни с чем»…

Он остановился возле блестевшей от дождя бронзовой скульптуры маленького человека с выброшенной вперед рукой и лихо задранным хохолком. Можно было подумать, что это гулявший по улицам ветер лишь минуту назад так причудливо закрутил на голове клок волос.

«Как живой. Вот-вот сорвется и крикнет, и побежит», — подумал Брагин. В мыслях встали страницы из биографии великого полководца.

Да, это было в 1796—97 годах. В этом тихом украинском городке в то время располагалась штаб-квартира русской Юго-западной армии во главе с Александром Васильевичем Суворовым. В каком-то из здешних маленьких приземистых домиков, скромно склонившись над столом, генералиссимус русской армии дописывал последние страницы своего знаменитого труда для потомков — «Наука побеждать».

«А в каком домике это было, где он находится?» — Брагин старался представить его, оглядываясь вокруг.

Вдруг, словно от неожиданного толчка, он резко обернулся. Вдали ветер расшатывал щит с расписанием автобусов. Рядом стоял высокий человек в свободном, стянутом поясом сером пальто, в зеленой велюровой шляпе. В руках у него был желтый саквояж.

Глаза Брагина заискрились, сердце застучало сильнее. Но Брагин сдержал себя, пошел той же неторопливой походкой скучающего человека.

Незнакомец уже рядом. Он продолжает рассматривать расписание, подавшись вперед. У Брагина в кармане среди страничек записной книжки несколько фотографий одного и того же мужского лица. Он может узнать его среди сотен других — темные волосы, глаза живые, привлекательные, прямой, с крупными ноздрями нос, крутой, чуть раздвоенный подбородок. Брагин остановился справа, раскрыл записную книжку, вынул карандаш. Незнакомец скосил глаза и, сильнее сжав ручку саквояжа, вдруг повернулся и пошел. Может быть, он почувствовал тот же сигнал, что и Брагин, когда стоял у памятника — сказать трудно, но пошел торопливо, широким шагом, чуть наклонившись вперед, как будто бы разыскивал чей-то след.

«Нет, больше не уйдешь!»

Заложив руки в карманы, Брагин ускоряет шаг. Теперь ему уже жарко. Его скуластое лицо разгорелось. Хотелось даже расстегнуть пальто, а то и сбросить его совсем.

«Не уйдешь», — повторяет Брагин. Он уже в двух шагах от серого пальто. Но кругом становится всё больше прохожих. Только закончился рабочий день, и тихая безлюдная улица заполнилась суетливой толпой, машины пошли одна за другой.

«Надо подождать, пройдем еще немножко», — думает Брагин.

Справа остановился автобус. Сразу образовалась толчея, но зеленая шляпа уже мелькнула в машине.

— Не пущу, никого не пущу больше, граждане. Отправляю, — крикнула кондукторша, и дверь перед толпящимися шумно захлопнулась.

«Дурак!» — выругался Брагин. Он остановил первое же такси.

— Не торопитесь, следом за автобусом…

Кряжистый шофер безразлично кивает головой и следует по длинной улице, притормаживая на автобусных остановках. Но серое пальто не появляется. Автобус уже вышел за город. Впереди черная лента блестящей под весенними лучами проселочной дороги, по сторонам едва оттаявшие, ждущие солнца и тепла поля, частые перелески.

— Куда она ведет? — спросил Брагин, показывая рукой на дорогу. Шофер недоумевающе посмотрел на него:

— К сахарникам, скоро завод…

Впереди показался окруженный голыми тополями белостенный поселочек. Автобус остановился почти у самых ворот завода. «Победа» свернула в узенький переулок. Шофер начинал кое о чем догадываться и теперь с любопытством наблюдал за своим пассажиром. А Брагин вышел из машины и, оставаясь незамеченным, ожидал, когда появится человек в сером пальто. Тот соскочил с подножки автобуса последним, оглянулся, пересек улицу и скрылся в ближайшем глинобитном доме под красной черепицей.

«Идти или подождать?» — задумался Брагин. Решил подождать.

Вечерело. Еще ниже спустились тяжелые свинцовые тучи. Снова зарядил унявшийся было дождь. Пальто на Брагине еще днем намокло, отяжелело, поля шляпы обвисли. Хорошо бы погреться, обсушиться… Но он продолжает кружить в переулке по маленькому пятачку, не спуская глаз с красной черепичной крыши. В окнах дома уже вспыхнул свет, на занавесках засуетились чьи-то тени.

Теперь Брагина интересовал уже не столько человек в сером пальто, сколько обитатели глинобитного дома.

«Кто они, что их связывает? А может быть, серое пальто намерено остаться здесь надолго?»

Надо было что-то решать. Но в тот момент, когда Брагин об этом подумал, широко распахнулись высокие дощатые ворота у дома и со двора выкатил голубой «Москвич». Справа спереди темнела зеленая шляпа, а за рулем выделялся тучный человек в кожаном пальто. Машина сразу набрала скорость и пошла по знакомой уже Брагину дороге в город.

Раздумывать было некогда. Спустя несколько минут «Победа» выкатила из поселка. «Москвич», видимо, торопился. Семьдесят километров по весенней распутице — не такое уж большое удовольствие. А по тому, как метались из стороны в сторону желтые полосы света его фар, можно было догадываться, что шофер не выискивал лучших мест для проезда, а гнал прямо по ухабам и колдобинам.

Тусклые огни редких уличных фонарей осветили совсем притихший, уже засыпавший городок. Нигде ни души, ни звука. «Москвич» с ходу проскочил несколько перекрестков и затормозил на повороте у стрелки-указателя: «Автобус на Львов!». Человек в сером пальто вышел, оглянулся, кивнул головой своему спутнику. Тот помахал в ответ рукой, медленно развернул машину и неторопливо покатил в обратный путь.

«Победа» остановилась вблизи поворота, за большим каменным домом.

— Можете еще задержаться? — спросил Брагин шофера, наблюдая из-за угла стены за тем, как разворачивался и уходил «Москвич».

— Это даже интересно, — понимающе ответил тот и спросил: — Помощь не понадобится? — вытянув при этом свои тяжелые ручища.

Брагин усмехнулся и вышел из-за дома. Человек в сером пальто, подняв воротник и втянув голову, стоял под уличным фонарем и выжидательно смотрел в глубь улицы. У него больше не было желтого саквояжа.

Брагин сделал еще несколько шагов.

— Ваши документы?

Крупное лицо под зеленой шляпой дрогнуло от неожиданности.

— А ваши? — казалось, уже спокойно спросил человек в сером пальто и скользнул взглядом.

Брагин показал.

— Вот и мои, — проговорил тот, вынимая руку из-за борта пальто. В то же мгновенье в глазах у Брагина что-то сверкнуло, поплыли круги. Он пошатнулся. И снова удар в висок. Но теперь руки Брагина инстинктивно схватились за рукав серого пальто и потащили его за собой вниз на землю. Стало легче, под спиной была опора. Еще усилие, и он вывернется, но в этот момент человек в сером пальто, как брошенный мешок, свалился на сторону. У Брагина еще рябило в глазах, но он всё же видел грузную фигуру шофера такси, прижавшего коленом к земле его противника.

— Вот я и пригодился вам, товарищ пассажир, — весело сказал шофер, помогая одной рукой Брагину подняться. — Эй ты, скотина, становись на ноги, — продолжал он, схватив за воротник серое пальто.

— Вы, оказывается, Давид Моисеевич Добин, еще и драться умеете. Жаль, не знал раньше, — Брагин вынул при этом из кармана пальто пистолет. — Ну, а теперь идите и не оглядывайтесь…

— Постойте, подам машину, — раздался голос шофера, и через несколько минут «Победа» уже стояла у фонарного столба.

Шофер широко распахнул дверцу:

— Пожалуйста, бесплатно, хоть на край света такого клиента доставлю с удовольствием.

Через три квартала подъехали к маленькому старинному особнячку — городскому отделению милиции.

— Я больше не нужен? — спросил шофер и, услышав ответ Брагина, усмехнулся: — Так я подремлю пока на баранке…

— Нашли все-таки, товарищ майор? — живо спросил молоденький лейтенант, дежуривший по отделению, когда Брагин, пропустив впереди себя Добина, вошел в помещение. И вдруг лейтенант встревожился: — Что с вами, товарищ майор?

Пальто и шляпа на Брагине были измяты и, казалось, насквозь пропитаны грязью. Правый глаз закрыт багровым пятном, лицо в крови.

— Сопротивлялся? — не унимался лейтенант.

Он помог Брагину снять пальто, провел в соседнюю комнату к умывальнику.

— Я, как вы, гражданин Добин, догадываетесь, из соседней области и занимаюсь всей вашей компанией, — проговорил Брагин, снова появившись в комнате. — Для начала выкладывайте сперва то, что есть в карманах.

Майор сел за стол и прижал носовой платок к горевшему, затекшему синевой глазу. При его словах одутловатое лицо Добина побелело и только оттопыренные уши оставались иссиня-красными. Он медленно снял пальто, положил на стол висевший через плечо фотоаппарат «Зоркий», стал копаться в карманах. На столе появилась толстая пачка новеньких сторублевок, аккредитивы на двадцать пять тысяч рублей, квитанция сберегательной кассы, принявшей на хранение тридцать тысяч рублей облигаций трехпроцентного займа.

— Часы тоже снимать?

— Они тоже синтетические — из резины? — усмехнулся Брагин.

На стол были положены золотые часы с браслетом из плетеного золота.

— Всё, — сказал Добин, опустив руки.

— Вам долго верили, и напрасно. Придется на этот раз проверить… — А это что?

Брагин вынул из маленького часового кармана брюк сложенный вчетверо листочек, развернул его, стал читать вслух:

— «Принято мною на временное хранение от тов. Добина Д. Моисеевича семьдесят пять тысяч рублей наличными. Обязуюсь вернуть при первом требовании. А. Кульчинский».

— Кульчинский — хозяин «Москвича»? А в желтом саквояже были деньги — так надо понимать? Кто такой Кульчинский?

Добин опустил голову.

— Хорошо, разберемся, — бросил майор и, подойдя к дежурному лейтенанту, стал о чем-то с ним говорить. Лейтенант кинулся звонить по телефону.

— Да, да, срочно, пять минут времени, — кричал он.

Вскоре появилось двое сержантов.

— Ребята надежные, товарищ майор, — нашел нужным отрекомендовать пришедших лейтенант.

— А этот на ваше попечение. — Брагин указал рукой на Добина и, натянув на плечи чуть подсохшее у печки пальто, вышел с сержантами.

Снова тот же знакомый путь к сахарному заводу, снова тот же глинобитный дом под красной черепицей. Была уже поздняя ночь, по огни в доме горели. Окна были плотно занавешены. Пришлось сразу постучать. Ответа не последовало, свет в доме вдруг погас.

— Кульчинский, — закричал один из сержантов, — открывай!

Прошло еще несколько минут, и дверь открылась. На пороге появился тот самый тучный человек, который был за рулем «Москвича» в кожаном пальто. Сейчас он стоял в нижнем трикотажном белье и усиленно тер кулаками глаза.

— А-а-а, товарищ сержант, прошу, прошу, наверное с далекой дороги, — засуетился он.

— Да, да с далекой дороги, Семен Михайлович, — отвечал рослый сержант.

Вошли в просторную комнату.

— Садитесь, дорогие гости, садитесь, я сейчас, только оденусь…

— Не беспокойтесь, гражданин Кульчинский, мы не дамы, сперва выложите деньги по этой расписке, а потом уж будете одеваться. — Брагин передал Кульчинскому взятую у Добина расписку.

Хозяин дома еще больше растерялся. Он стоял с обвисшим животом, скрестив на нем волосатые руки, и, по-видимому, очень смутно представлял себе, что произошло.

— Время у нас ограничено, а размышлять вам, пожалуй, поздновато, — решительно сказал Брагин и добавил: — Приступим к обыску…

— Нет, зачем же, это недоразумение какое-то. Добин старый знакомый, попросил сделать одолжение, я сейчас… — Кульчинский подошел к стоявшему у окна большому, накрытому дорогим ковром сундуку, поднял крышку. — Вот деньги, товарищи, все до копейки…

В сундуке поверх каких-то узлов и свертков лежали разбросанные пачки сторублевых знаков. Там же лежал раскрытым и желтый саквояж.

— Пересчитывали? — усмехнулся майор. — Выкладывайте всё на стол, мы еще раз проверим, а вы, — Брагин обратился к рослому сержанту, — помогите хозяину дома одеться…

Деньги были пересчитаны и уложены в саквояж. Кульчинский стоял рядом в своем черном кожаном пальто. Его жена — пожилая полная женщина с растрепанными волосами, заливаясь слезами, сидела в углу за столом.

— Справлюсь сам, а вы, товарищи сержанты, посмотрите хорошенько, нет ли здесь еще чего-нибудь «случайного»…

Кульчинского майор временно оставил на «попечение» местного отделения милиции, а сам снова сел в машину. Впереди него сидели двое шоферов, рядом с припухшим позеленевшим лицом — Добин. Наступал рассвет. Ветер вдруг внезапно стих, исчезли, точно растаяли, тяжелые свинцовые тучи, проступившая на небе голубизна обещала первый в ту весну погожий день. Брагину казалось, что голова у него разрывается на части. Чувствовать себя давал каждый сустав, огнем жег заплывший глаз. Хотелось вытянуться, широко раскинув руки. Но он не позволял себе забыться.

— Гражданин Брагин, товарищ майор, — услышал он, как сквозь сон.

— Что еще?

— Кому хочется быть в тюрьме?.. Вы знаете, награда будет большой, а друга будете иметь на всю жизнь, скажите только слово…

— Хищник! — процедил Брагин и еще глубже забрался в угол.

Только поздним вечером они добрались до областного центра. Машина остановилась у большого, залитого огнями серого здания. Брагин вышел, пошатываясь, точно пьяный. Зато Добин, смирившись с происшедшим, сумел за дорогу поспать и привести себя в норму. Он даже попробовал отряхнуть пальто, потер рукавом поля шляпы, будто готовился к любовному свиданию.

— Вот он какой, беглец! — улыбаясь, весело проговорил начальник первого отдела — моложавый полковник Матвеенко, когда Брагин вместе со своим спутником появился в кабинете. — А с вами-то что произошло, Алексей Васильевич? — Матвеенко вышел из-за стола и, взяв майора за плечи, стал рассматривать его занесенный синевой глаз.

— Маленькое спортивное столкновение, — попробовал улыбнуться Брагин и посмотрел в сторону серого пальто.

— Понимаю, понимаю, вам надо сейчас же к врачу и в постель. Только, одну минутку, сообщу сразу вам еще одну небезынтересную новость. — Полковник взял со стола телеграмму и стал читать: — «В ответ на ваш запрос сообщаем: органами милиции денежные вклады на имя Давида Моисеевича Добина обнаружены в пяти сберегательных кассах на сумму сто восемьдесят пять тысяч рублей. Домашний адрес Добина во всех сберегательных кассах разный, повсюду вымышленный».

— Я, товарищ полковник, могу тоже сообщить еще одну небезынтересную новость, — И Брагин раскрыл желтый саквояж…

Матвеенко сверкнул глазами:

— Откуда деньги? Повторяю, откуда деньги?

Добин поднял, наконец, голову, ухмыльнулся:

— Вы теперь сами знаете, гражданин полковник, из сажи…

— Да, черт побери, вот что такое сажа в ловких руках! — бросил Матвеенко и вызвал дежурного сотрудника.

2. Под огнем фейерверка

Был праздничный первомайский вечер. Небо над городским парком горело огнями фейерверка. Тысячи ракет взрывались каскадом красных, желтых, оранжевых, зеленых и фиолетовых огней, образуя самые причудливые фигурные каркасы. Над парком то рассыпался золотой дождь, то медленно проплывала серебряная паутина, то вдруг раскрывались гигантские кусты алых роз, и, казалось, их аромат доходил до аллей, переполненных гулявшими.

Отметить праздник в парке пришли и трое старых случайно встретившихся друзей. Они были уже не первой молодости, и потому каштановые аллеи с их весенними запахами оставили для молодежи, а сами расположились за столиком у открытого буфета. Среди приятелей был и гладко выбритый, дородный Давид Моисеевич Добин. Встреча эта происходила не так уж давно, и потому в его внешности всё было таким же, как и в последний момент в маленьком украинском городке: те же темные, гладко причесанные волосы, срезанный лоб, прямой, с крупными ноздрями нос, крутой, чуть раздвоенный подбородок и оттопыренные уши. Изящный серый костюм выгодно выделял его ладную фигуру среди других.

Рядом с Добиным сидел маленький узкоплечий человечек с заостренным лисьим лицом и узкими щелками беспокойных глаз — Афанасий Кузьмич Обдиркин, а напротив обоих расположился во всю ширину стола грузный, с крупным мясистым лицом и большими навыкате маслянистыми глазами Борис Иванович Краюхин.

— Эти штучки в небе тоже, скажу вам, требуют своего мастерства, — заговорил поучительно Добин, когда стол уже был накрыт и выпито по первой рюмке «Столичной».

— М-д-а… — протянул Краюхин, рассматривая новый затейливый взрыв огней. Он старался запрокинуть повыше свою грузную голову, но толстая короткая шея сопротивлялась, багровела, лицо наливалось кровью, и любитель фейерверков вынужден был вместе со стулом передвигаться, подыскивая себе более удобные позиции.

— Кого я вижу, Давид, ты! — раздался вдруг резкий веселый голос. Добин повернул голову, ноздри от улыбки стали еще шире. Он вскочил и обхватил за плечи сухощавого жилистого человека. У того было стянутое смуглой кожей подвижное лицо, острые глаза, сросшиеся на переносице, словно подведенные углем, черные косматые брови, лысеющая голова с розовой шишкой на самой макушке. Движения быстрые, порывистые и вместе с тем легкие, как у птицы.

— Сто лет не виделись, сто лет! — продолжал он.

— Азим, какими судьбами, ведь был на юге?! Садись же, садись, рассказывай!

Азим Унусов хватко пожал всем руки и сел уже как свой среди своих.

— Любуетесь? — обратился он к друзьям, указывая своей легкой длинной рукой на только что взлетевший каскад огней.

— Видно, большой мастер своего дела здесь орудует, — заметил Добин.

— Ты прав. Давид, большой мастер. А знаешь, кто он — твой приятель, Азим Унусов, я!

— Азим! Сумасшедший ты человек! Плановик, председатель артели, агент по снабжению, водитель такси — какие диапазоны, бог ты мой!

— Да, Давид, был и одним, и вторым, и третьим, и четвертым, а теперь вот один из лучших пиротехников в стране, — засмеялся Унусов и стал рассказывать. Талант, говорил он, тогда лишь будет истинным, когда не рождается, а добывается, и добывается не столько трудом, сколько уменьем, ловкостью. Да, друзья мои, не штука родиться талантливым и потом всю жизнь нести так называемую моральную ответственность перед обществом зато, что обладаешь какими-то врожденными преимуществами. Другое дело, когда ты сам становишься тем, кем хочешь быть. Тогда ты никому и ничем не обязан: живи точно птица, садись на любое дерево, какое тебе понравится. А у него, Азима, сам характер такой — легкий, как ветер. Нет, он не может подолгу задерживаться на одном месте, хотя места бывают и привлекательные. Сколько раз за свои сорок лет он был вынужден начинать жизнь чуть ли не с самого начала. Во всяком случае, теперь он увлекся легким и прекрасным искусством художника, работал мастером по устройству фейерверков в центральном городском парке. Пришлось, конечно, кое-что позаимствовать и у других, повозиться с порохом, селитрой, серой, сажей…

— С сажей тоже имел дело? — перебил его Добин. Все трое вдруг насторожились. В глазах каждого, как и в небе, заиграли огоньки своих фейерверков.

— Голубчик, ты именно нам и нужен. Давай руку, Азим!

Теперь насторожился уже и Унусов, но Добин не сразу раскрыл свою мысль. Он сперва высоко оценил, так сказать, теоретические суждения своего друга о таланте, но тут же признал их несовершенными и нашел нужным высказать свою точку зрения. Запомни, Азим, говорил он, что каждый истинный талант должен иметь свою изюминку. Без нее он, Добин, никаких талантов не признает. А изюминка, зрелость и совершенство таланта заключаются в умении все видеть. И не только видеть…

Наклонившись низко над столом, Добин стал развязывать перед своими друзьями сложные узлы в борьбе современного человека за существование. Только тот сможет успешно пройти свой тернистый путь, говорил он, кто умеет пользоваться всеми благами и преимуществами, какие дает несовершенство нашего общества.

— Вот какой изюминкой должен обладать, Азим, настоящий талант, а садиться на любое дерево, перелетать с места на место — по меньшей мере младенческие суждения…

Мысль Добина начинала все больше привлекать Азима. Действительно, в свои сорок лет он во многом вел себя по-младенчески. Он никогда не думал о завтрашнем дне, а если и пользовался некоторыми преимуществами, какие оказывались в его руках, то делал это на ходу, скорее в порядке развлечения, чем необходимости. «Нет, надо перестраиваться, раз представляется такая возможность», — думал Унусов, слушая своего старого друга.

А Добин говорил уже о конкретных, практических вещах и прежде всего делал упор на сажу. У них есть возможность добывать на одном из предприятий соседнего города сажу вагонами и даже целыми составами. Разве можно было упускать такое бесценное сырье? Конечно, нельзя! Но как лучше использовать эту самую сажу? Думали они, трое друзей, долго и, наконец, пришли к выводу, что лучше всего использовать сажу для резиновых сапог.

— Тут перед нами самые широкие горизонты, Азим, но нам нужен хоть какой-нибудь химик, а ты не только химик, ты ведь когда-то и резиной занимался, правильно?

Тонкие упругие пальцы Унусова игриво стучали по столу. Теперь он уже хорошо понимал, о чем шла речь. Значит он, Азим Унусов, должен взять на себя так называемую производственную технологию, а коммерческую будет вести Добин. Что ж, действительно, было и такое время, когда он занимался выделкой резиновой обуви.

— Так говоришь, Давид, всё продумано?

— Всё до мельчайшей подробности, Азим, — обнимая за плечи приятеля, ответил Добин и принялся сообщать новые подробности. Двое из них уже побывали в городе Вилове на известном заводе резиновой обуви. Там они договорились о шефской помощи новому маленькому предприятию соседней области хотя бы стареньким, на первый случай, оборудованием. Приятели из Укрглавснаба обещали всегда найти лишнюю тонну-две каучука. Остальное — сера, вазелин, кислота — мелочь, пустяк! Оставался нерешенным только один вопрос, к какому же предприятию примкнуть? Но Добин выразит полную уверенность в том, что и эта проблема будет успешно решена.

— Одним словом, наш новый друг может ни в чем не сомневаться, — тяжело ворочая языком, проговорил совсем побагровевший от выпитого Краюхин.

Теперь, когда, так сказать, джентльменское соглашение было заключено, решили выпить за успех нового дела. Потом за дружбу. Потом за каждого из компаньонов. Потом за здоровье будущих покупателей и за то, чтобы резиновые сапоги не знали износа. Огни фейерверка уже давно погасли. Стали заметно пустеть и аллеи парка, а за столом у открытого буфета подымались все новые тосты.

— Давайте выпьем за Роджеро, знаменитых итальянцев, отца и сына Роджеро, — приподымаясь, говорил совсем охмелевший мастер фейерверков. Остальные смотрели на него недоумевающе, а он продолжал: — Роджеро зажигали над всем миром свои знаменитые фейерверки. Они приезжали в Петербург, и здесь над Невой тоже горели их огни. Давайте выпьем за них. Я их знаменитый ученик, давайте выпьем… Виват Роджеро!

3. Колесо завертелось

Комбинат этот находился километрах в двадцати от города. Его ободранный корпус был расположен на берегу маленького живописного озерка, окруженного стволистыми соснами. Вдали кругом зеленела трава, пестрели какие-то цветы, а рядом высились горы разбитых бочек и ящиков, валялись куски металла, жести, обрывки тряпок.

Круглый, розовощекий директор комбината Иван Иванович Крылышкин два раза в день — утром и вечером появлялся мимоходом во дворе и, постукивая суковатой палкой, клялся навести, наконец, железный порядок на своем предприятии. Но горы мусора всё продолжали расти, угрожая забаррикадировать собой подходы и подъезды к комбинату.

Вот сюда и приехали четыре компаньона еще не существовавшего предприятия. Краюхин, Обдиркин и Унусов сразу направились к озеру и развалились на траве у воды, а Добин поднялся по разбитым ступенькам узенького коридорчика в кабинет к директору.

— Вам прежде всего привет из областного управления местной промышленности от товарища Соскина, — мягко проговорил Добин, передавая Крылышкину запечатанный конверт.

— А, от Матвея Матвеевича, хороший человек, старый приятель и, скажу вам, по-моему глубокому убеждению, на этом труженике держится всё областное управление…

Коротенькие пухлые руки Крылышкина неторопливо разорвали конверт с посланием приятеля. Сдвинув на круглый нос роговые очки, стал читать.

— Да, да, вы знаете, Матвей Матвеевич, конечно, прав. Дело это нужное, перспективное. Подумать только, как эта продукция необходима в нашей колхозной деревне. Да и в городах спрос на нее немалый…

Крылышкин задумался.

— Только знаете что, товарищ, — простите, как ваша фамилия? — ах да, товарищ Добин, только знаете, мы выпускаем слишком уж большой ассортимент товаров, — и он стал перечислять различные фасоны дамских платьев, какие выходят из цехов комбината, мужские и женские головные уборы, тапочки, крученую веревку, ведра и тазы, крючки и оконные запоры…

— Но вся эта продукция, Иван Иванович, по-видимому, малоходовая? — осторожно сказал Добин.

— Что вы, что вы, наша продукция пользуется огромным спросом, — запротестовал директор. — Но о резиновых сапогах следует подумать все-таки, следует. Они подымут еще больше авторитет нашего комбината, я в этом не сомневаюсь. Но как же быть с помещением? Теснота нас замучила, просто замучила, именно она не дает нам разойтись…

— А что, если мы сами найдем подходящее помещение? — снова осторожно сказал Добин.

— Бога ради, ох как выручите…

— Только оно может быть на отлете…

— О каком отлете, товарищ Добин, вы говорите, когда мы задыхаемся? Пусть будет хоть у черта на куличках!

— В таком случае я беру на себя это обязательство и уверен — через два-три дня комбинат будет иметь еще один производственный корпус.

— По рукам, — сказал, поднимаясь, вдохновленный новой идеей Иван Иванович Крылышкин.

— Первая пара сапог руководителю нашего нового предприятия Ивану Ивановичу, — прощаясь, произнес Добин и степенно покинул кабинет. Минуту спустя он уже посмеивался над краснощеким Крылышкиным и рассказывал своим друзьям на берегу, насколько всё просто устроилось.

— Ну, теперь колесо завертится, — весело подытожил Добин.

Оно, действительно, завертелось. И еще как! В тот же день, возвращаясь из комбината, компаньоны заарендовали у железнодорожников производственное помещение — старый заброшенный бревенчатый барак в восемнадцати километрах от основного предприятия. А на следующий день, как черные птицы, все разлетелись в разные стороны. Добин умчался в Вилов за оборудованием, Краюхин — к приятелю в Курск за сажей, Обдиркин — в Киев, в Укрглавснаб за каучуком. Унусов же остался хозяйничать в бараке. Здесь уже орудовали топорами и пилами несколько плотников, подошли и каменщики. На скорую руку выкладывались печи, сколачивались верстаки, на холодный цементный пол настилалась деревянная решетка.

— Теснота, товарищи, теснота, надо бы еще и красный уголок иметь, комнату отдыха, — сокрушенно повторял Унусов и сам посмеивался над тем, о чем говорил.

И вернулись черные птицы, как по расписанию, ровно через неделю. В один и тот же день с трех разных сторон подошли железнодорожные вагоны и остановились у платформы для разгрузки.

«Райпромкомбинат, цех резиновой обуви» — выделялись на каждом вагоне крупные надписи мелом.

— Ну, как? — довольно потирая руки, спросил Добин прибывшего к столь торжественному событию, как разгрузка первых вагонов, Унусова.

— Твоя изюминка, Давид, уже действует. Да, фейерверки должны получиться почище роджеровских…

Унусов не ошибался. Уже через две недели стены барака дрожали от гула появившихся в нем машин. Старые, покрытые многолетней ржавчиной, извлеченные со складов негодного оборудования вальцы для рыхления сырой резины, точно такие же смесительные вальцы, окутанный паром бак автоклава, тяжелый чан клееварки — всё было приведено в действие. В задней части барака за низкой дощатой перегородкой чернели завалы курской сажи. Она словно дымилась, подымалась и расползалась по помещению. Стены, машины, прямоугольники окон, электрические лампы, бросавшие скупые полосы желтого света, лица людей — всё было в густых черных налетах. Справа у верстаков едва виднелись наклонившиеся темные фигуры работниц. Они возились с разборными алюминиевыми колодками, то отнимали ступни от голенищ, то снова прикладывали их, по нескольку раз переворачивали у себя на коленях эти алюминиевые ноги, пытаясь наклеить на них снятые со смесительных вальцов листы сырой резины.

— Ну как, товарищ мастер? — весело спросил начальник цеха Давид Моисеевич Добин. Он только приехал из промкомбината, от Крылышкина. Там с нетерпением ждали первой пары сапог.

— О-кей! — отвечал Азим Унусов, возившийся в черном кожаном переднике у парившего автоклава. — Пойдем, Давид, она уже готова и ожидает тебя…

Оба прошли в глубь цеха и скрылись в маленькой полутемной каморке, получившей официальное название кладовой готовой продукции. Здесь за столом кладовщика восседал маленький с черными усиками Обдиркин, а рядом с ним вертел пару резиновых сапог в руках представитель технического контроля — тучный Краюхин.

— Поздравляю, Давид Моисеевич, поздравляю с первенцем. Только сняли с колодок, еще тепленькие…

Краюхин передал «первенца» ответственному руководителю цеха.

— По всем нормам технического контроля, не подкопаешься…

Добин долго вертел в руках то один, то другой сапог, выворачивал наизнанку голенища, царапал подкладку длинными заостренными ногтями, а трое остальных с любопытством следили за глазами своего идейного вдохновителя. Постучав, наконец, пальцами по подошвам, он поставил сапоги на стол, отошел к стенке…

— А блеска, коллеги, мало. Блеска совсем что-то не видно. Очень тускло. Так не пойдет. Мы должны давать с вами продукцию блестящую, сверкающую, в глаза чтоб бросалась…

— Блеск, Давид, не требует большого мастерства. Чуть клея, еще меньше лака, и самого черта заставим так блестеть, как нам только захочется, — и Унусов торжественно потряс сапогами, высоко подняв их над головой.

— Вот это, Азим, деловой разговор. Наводи блеск и поедем к начальству, нас уже ждут, — заключил Добин, обхватив приятеля за плечи.

4. Анонимное письмо

Из арендованного у железнодорожников барака к тому времени вышла уже не одна пара сапог. Теперь сюда зачастили машины с той же курской сажей, с каучуком и бумажными мешками, наполненными серой, препаратами цинка, банками с вазелином и лаками, а уходили с готовой продукцией, плотно затянутой при любой погоде брезентами. Дела, по-видимому, шли успешно. Старый барак стал тесноват. Рядом с ним плотники сооружали еще одно помещение.

В один из тех дней, когда компаньоны решительно расширяли свое предприятие, к начальнику отдела по борьбе с расхитителями социалистической собственности полковнику Матвеенко принесли письмо в белом конверте. Оно не имело ни обратного адреса, ни подписи автора. Матвеенко только вернулся после тяжелой ночной операции, чувствовал себя разбитым и собирался немедленно ехать отдыхать.

«Посмотрю вечером», — решил он, взглянув на конверт, и поднялся из-за стола. Но руки сами, казалось, уже сделали свое дело. Конверт был вскрыт. В нем оказался мелко исписанный листок из школьной тетради в линейку и три сторублевых бумажки. Матвеенко с любопытством смотрел то на деньги, то на письмо. За свою многолетнюю практику он не раз получал анонимные письма самого различного содержания, а вот чтобы поступали анонимные деньги, — такого еще не было.

— Посмотрим, что всё это значит, — сказал Матвеенко и заглянул в листок.

Матвеенко еще раз перечел письмо и почувствовал себя вдруг так, точно окунулся в прозрачный чистый источник. Заложив руки за спину, он медленно заходил по кабинету.

«Какая хорошая душа — автор этого письма, только почему он сам не приехал? Побоялся?»

Матвеенко вызвал майора Саенко.

— Никита Иванович, что это за предприятие — цех резиновой обуви? — спросил он, когда в кабинете появился высокий светловолосый майор. — Да вы садитесь, не стойте…

Саенко собрал складки на высоком лбу, но припомнить ничего не мог.

— Ну, хорошо, возьмите это послание и познакомьтесь с ним. Деньги тоже сохраните. Разыщите этот самый цех и установите за ним негласное наблюдение. Займитесь этим даже сегодня…

Потребовались довольно продолжительные и настойчивые телефонные звонки для того, чтобы, наконец, навести нужную справку, где находится цех резиновой обуви и кому он принадлежит. Саенко тут же, в своем кабинете, переоделся в серый костюм, набросил на плечи плащ, сунул в карман старенький, немало уже послуживший «ФЭД» и вызвал машину.

Мартовский день клонился к вечеру, когда машина майора, исколесив по далекой окраине километров двадцать, вынырнула из глухого переулка и почти уперлась в дощатый забор, за которым темнели стены бревенчатого барака.

Оставив машину в переулке, Саенко пошел вдоль забора. Вскоре увидел широко раскрытые ворота. Перед глазами оказался просторный, основательно захламленный двор. Повсюду валялись дырявые бумажные мешки, горы старого тряпья. Справа выделялись черные насыпи сажи. Несколько работниц с завязанными по глаза лицами бросали сажу лопатами на металлическую сетку, подымая клубы мелкой едкой пыли. Слева горел костер. Над ним дымился огромный чан. Оттуда тянуло запахом горелых копыт и рогов.

«Клей, наверное, варят, ну, и кухня же!» — подумал Саенко и покачал головой.

В этот момент к воротам подкатило такси — шоколадного цвета «ЗИЛ». Пропела звучная сирена. Из цеха вышли трое: высокий холеный человек в коричневом костюме, обрюзгший толстяк с выпученными глазами и маленький подвижной человечек с черными усиками. Они о чем-то оживленно говорили между собой. Шофер такси приветствовал их, как старых знакомых, и лихо умчал в город.

Вот и всё, что увидел майор в свой первый приезд. Зато на следующий день ему больше повезло. Приехал он ранним утром. Оставив машину в том же переулке, Саенко снова занял позицию в стороне от ворот.

— Опять такси и опять «ЗИЛ», — заметил он, когда спустя несколько минут к воротам подкатила на этот раз светло-бежевая машина. Из нее вышли двое — уже знакомые майору толстяк и маленький с черными усиками. Через полчаса появился еще один «ЗИЛ», доставивший, как казалось Саенко, главного руководителя. Тот торопливо прошел в барак, и вскоре оттуда появились тачки, груженные обувью. Из глубины двора подъехала трехтонка, и сапоги навалом полетели в кузов. Когда погрузка была закончена, шофер и работницы набросили сверху брезент, тщательно расправив его края. Из цеха вышел толстяк, что-то сказал шоферу и сел в кабину.

«На базу, а может быть, и в другое место», — подумал майор и заторопился к своей машине.

Грузовик прибыл на Центральный рынок. Огромная рыночная площадь была забита всевозможными магазинами, киосками, ларьками, заполнена толпами покупателей. Саенко ожидал, что трехтонка остановится у какого-либо из больших обувных магазинов. Но она их объехала стороной, забралась в гущу дощатых ларечков, выкрашенных в одинаковый зеленый цвет. Толстяк неторопливо вышел из кабины и остановился у будочки. В ее оконном проеме свисали на суровой нитке рекламные парусиновые тапочки, мужские подвязки и, наверное, самого большого из существующих размеров голубое женское трико. Щуплый, костлявый продавец с посиневшим лицом сиротливо выглядывал из окна и скучал в ожидании покупателей. Неожиданно он засуетился.

— Сто берешь? — услышал Саенко, поспешивший за толстяком.

— Как же, как же, Борис Иванович.

Борис Иванович приподнял свою пухлую руку, и трехтонка подошла еще ближе. Быстро отсчитав сто пар сапог, он передал их продавцу.

Сбежались люди, вокруг ларечка уже образовалась очередь. Раздались нетерпеливые голоса:

— Отпускай поскорее!

— Вот это дело! А сколько их там? Эй, куда лезешь без очереди!

— Вам бы спокойнее вести себя надо, видите, человек товар принимает, — подписывая какие-то бумаги, хрипел Краюхин. Он не видел, как в руках Саенко несколько раз щелкнул «ФЭД». Шепнув что-то продавцу, Краюхин направился в такой же ларечек, затерявшийся еще дальше в глубине рынка.

Пять раз подъезжал грузовик к различным зеленым ларечкам, и повсюду майор отщелкивал аппаратом нужное ему количество снимков. Профессиональное чувство говорило ему: снимай — пригодится.

Прошло десять дней. У Саенко скопились уже множество снимков — этих негласных, но красноречивых и неопровержимых свидетелей. Теперь он знал и в лицо и по именам всех компаньонов, знал не только их настоящее, но и прошлое. Придя на доклад к полковнику, Саенко веером разложил перед ним на столе три десятка фотографий.

— Вот это — один из способов реализаций продукции, — говорил он, указывая на снимки, сделанные на Центральном рынке.

— А вот это так называемое культурное обслуживание сельских торговых точек в Знаменском районе соседней области, — видите, товарищ полковник? — товар доставляется даже на место собственным транспортом.

— Вы и туда выезжали?

— Так точно. — Свой доклад Саенко продолжал иллюстрировать новыми фотодокументами.

— Этот самый Добин вид имеет довольно привлекательный, — заметил Матвеенко, рассматривая новую фотографию.

— Еще более привлекательна его биография, товарищ полковник. В своем сочинении для отдела кадров промкомбината он пишет, что работал в органах МВД ответственным сотрудником. При проверке оказалось, что в органах МВД он действительно работал, но как заключенный. В течение трех лет отбывал наказание.

— Что с ним произошло?

— В годы войны был снабженцем в одной из воинских частей. Как специалист своего дела получил на три дня командировку в Москву. За эти три дня он успел скупить двенадцать тысяч гребешков и заработал на них пять тысяч рублей. Так что талант…

— А кто эта пышная дама в такой роскошной, если не ошибаюсь, шубе из выдры?

— Нам, наверное, с ней придется тоже немало повозиться. Это Тамара Власовна Ворошкова — любовница Добина. А вот вам и жена Краюхина — как видите, с претензиями…

— И тоже в шубе…

Затем Саенко показал полковнику увеличенный фотоснимок с краткой надписью: «Разгрузка спального гарнитура по улице Листовой у дома № 18». Несколько рабочих снимали с машины удобные кровати с инкрустированными спинками, затянутое полотнищем трюмо, а рядом стояли владельцы этого приобретения: самодовольный Краюхин в расстегнутом пиджаке, его голубоглазая жена и две дочери.

— Двадцать четыре тысячи рублей государственная цена…

— А производственный план это прибыльное предприятие выполняет? — спросил Матвеенко, отодвинув в сторону фотографии.

— С лихвой. Комбинат ежемесячно выплачивает этим жуликам изрядные премии.

— Значит, всё идет за счет каких-то махинаций с сырьем? Что ж, ожидать, по-видимому, больше нечего. Завтра же надо всех четырех задержать и провести ревизию. Только думаю, что вам надо дать кого-либо в помощь. Может быть, попросить прокурора, пусть пришлет толкового товарища — не возражаете? — Матвеенко снял трубку и позвонил.

— Так говоришь, Холодкова? Умница? Находчивый? Спасибо, Владимир Степанович. Тогда, пожалуйста, пусть завтра к девяти утра будет у меня.

— А теперь, Никита Иванович, отправляйтесь отдыхать, — продолжал полковник, протягивая руку Саенко. — Постой, постой, Никита Иванович, что с тобой? — вдруг спохватился Матвеенко, всматриваясь в лицо майора. А тот весь дрожал, как в лихорадке. Его ввалившиеся глаза слезились, на лбу каплями проступал пот. — Так ты ведь болен!

— Простыл немного в этой поездке в Знаменский район. Потом вдобавок машина еще застряла, бездорожье, пришлось пешком месить распутицу…

«Как же я не заметил и держал тебя здесь столько времени», — выговаривал себе Матвеенко. Он вызвал машину, отдал распоряжение:

— Майора Саенко домой и сразу же за врачом, потом мне доложите, — сказал он появившемуся шоферу.

На следующее утро, ровно в девять, в кабинете полковника Матвеенко появился совсем еще молодой на вид человек с высоким выпуклым лбом и копной мягких каштановых волос. Глаза у него были светлые, ясные, казалось, еще ни в чем не искушенные.

— Старший следователь Холодков, — сообщил он.

«Молодоват для старшего следователя», — подумал Матвеенко, но улыбнулся приветливо, по-дружески:

— Рад познакомиться, только вот беда, товарищ Холодков, — сказал он и с огорчением сообщил о внезапной болезни майора Саенко, близко знакомого с цехом резиновой обуви. Заболевание, по-видимому, длительное — в тяжелой форме воспаление легких, а без Саенко и ему, Холодкову, работать будет трудно.

— Впрочем, я вызову опытного оперативного работника, обоих вас познакомлю с делом, передам полезные фотодокументы и уверен — справитесь…

Спустя еще час оперативный работник отдела, майор Алексей Васильевич Брагин и старший следователь Холодков выехали на Сортировку. На полпути к бараку шофер «Победы», не раз возивший сюда Саенко, вдруг насторожился и, наклонившись к сидевшему рядом Брагину, сказал:

— Снова она — «ОХ 72-80»…

Брагин вопросительно посмотрел на шофера.

— Трехтонка с сапогами под брезентом идет навстречу. Это она постоянно выезжает на рынки и в районы.

Машина прошла мимо. Майор сразу узнал по фотографиям сидевшего в кабине грузовика Краюхина. Брагин обменялся несколькими словами с Холодковым, «Победа» развернулась и, обогнав трехтонку, стала поперек дороги. Брагин выскочил из машины, открыл кабану грузовика, показал свое удостоверение. В темных выпученных глазах Краюхина мелькнул испуг, но он попробовал усмехнуться:

— Что везем? То, что делаем. Наша продукция и работникам милиции нужна…

— Очень хорошо, но пока, гражданин Краюхин, пересядьте в нашу машину, а грузовик пусть идет следом. Вы меня поняли, товарищ водитель? — спросил майор шофера трехтонки.

«Победа» прошла в глухой безлюдный переулок и остановилась. Рядом выключил мотор и грузовик.

— Сколько же пар и куда везете? Давайте наряд…

В наряде числилось сто двадцать пар сапог, а в кузове, когда тут же стали пересчитывать, двести шестьдесят.

Оба следственных работника понимающе переглянулись.

— Почему двести шестьдесят?

— Соревнуемся, товарищ майор, за сверхплановый выпуск продукции, не успели оформить, а держать в весенние дни резиновую обувь на складе, сами знаете, никто не разрешит, — стал было говорить Краюхин, смахивая платком выступивший на лбу пот.

— Видно, как соревнуетесь, даже пот прошиб, — усмехнулся Брагин. Он открыл дверцу «Победы» и указал место Краюхину. Тот, как угольный куль, рухнул на сиденье, опустив на колени свои багровые руки.

— Буду минут через тридцать, Максим Кириллович, а вы пока подежурьте у грузовика, — сказал Брагин Холодкову, усаживаясь рядом с Краюхиным.

В бараке были удивлены, когда во двор вернулась трехтонка с тем же грузом, с каким час назад уходила. Но появление незнакомой «Победы» всё объяснило без слов. Из цеха высыпали работницы. Они не то с испугом, не то с любопытством смотрели на своих руководителей и о чем-то тихонько перешептывались.

— Фейерверк наш здорово горел, но, конечно, когда-нибудь он должен был погаснуть. Что ж, впереди ждут новые впечатления, — казалось, весело и беззаботно резюмировал мастер фейерверков, опуская засученные рукава и забираясь в машину.

— Дурак! — зло выдавил маленький Обдиркин, занимая место рядом с Унусовым.

А Давида Моисеевича всё не было. Обычно начальник цеха всегда аккуратно подкатывал в такси к началу рабочего дня, а сейчас солнце направлялось к закату, он же не появлялся.

Ждали до темноты. Широко раскинувшийся справа город весь заискрился огнями. Кто-то, по-видимому, в этот час собирался в театр, в кино, кто-то на вечернюю прогулку, а Брагин и Холодков, опечатав цех, торопились в город на Кольцевую улицу, где жил Добин.

Через несколько ступеней третий этаж. Справа квартира 36. Один, два, три звонка — никакого ответа. Как было известно, все свои сорок пять лет Добин жил в холостяках. Значит, дома его не было.

— Неужели узнал? — проговорил Брагин.

Проблуждав около дома полчаса, они вызвали еще одного сотрудника, оставили его на Кольцевой, а сами уехали на дальнюю окраину, к особняку в вишневом саду.

5. Особняк в саду

Особняк этот трудно было не узнать даже в вечернее время. Он занимал самое уютное место на маленькой, тихой улочке, густо заросшей садами, отдаленной от звона трамваев и шума троллейбусов, от дыма и копоти заводских труб. Был только конец марта, но Брагин и Холодков, едва попав на эту улочку, сразу, казалось, почувствовали и аромат буйно цветущей с приходом весны сирени, и крепкий запах распушившихся вишен.

Впереди справа пробивался из окоп сквозь абажур мягкий голубой свет, видны были причудливые очертания каменного особняка с балконом и с цветными стрелками на веранде. Его отделяла от улицы легкая декоративная ограда и резные ворота, предназначенные, по-видимому, для проезда автомашин. Позади густо темнел терявшийся в глубине сад.

Брагин и Холодков прошли мимо освещенных окон и остановились вдали за оградой. Они допускали, что Добин находится сейчас именно в этом доме, у своей любовницы Ворошковой. Но постучаться считали преждевременным. А если его там нет? Значит, выдать себя. Добин же мог появиться в этом притягательном уголке и завтра и послезавтра, мог заглянуть хотя бы на минутку, или подослать кого-либо из своих друзей. Если же он находился в особняке в эти минуты, то завтра, безусловно, попытается выйти. Надо было дежурить. И оба стали бродить по улочке, наблюдая всё время за особняком. Они видели, как кругом гасли огни, как померк голубой свет и в окнах особняка, как тихая улочка вся погрузилась в безмятежный сон.

Ночь была холодная, иссиня-черная. Время тянулось медленно, но каждый был занят своими мыслями, и рассвет их застал всё там же. Из калиток всё чаще выходили жильцы. По улице прокатила чья-то машина и скрылась за поворотом. Оставаться на виду было опрометчиво. Брагин и Холодков разыскали участкового и поинтересовались, кто живет в карликовом домике напротив особняка Ворошковой.

— Пенсионер Хмель Василий Игнатьевич, совсем старый, а глаз на всё свой имеет, наш надежный помощник, — отвечал участковый и протянул руку вправо: — Вот и сам он появился, вышел на солнышке погреться…

Справа показался престарелый сутулый человек в овчинном полушубке. Он опирался на палку и медленно шел по улице, поглядывая на солнце.

Старик поравнялся с оперативными работниками. Узнав еще издали участкового, он приветливо поклонился и, поняв его жест, подошел. Разговор с пенсионером был кратким, но достаточным для того, чтобы он разобрался, в чем его суть.

— Милости прошу, можете быть покойны, и сам когда-то партизанил, тайну беречь еще тогда научился, — отвечал он. Медленно переставляя свою тяжелую палку, старик побрел дальше по улице.

Часа через два у дома Хмеля остановился грузовик с опознавательными знаками сельской местности. Из его кузова выскочили двое мужчин в коротких ватниках, в кирзовых сапогах, с чемоданами в руках. И почти в ту же минуту тихая улочка узнала, что у старика Хмеля сняли комнату два токаря, поступивших работать на ближний ремонтно-механический завод. Заработка своего настоящего они еще не знали, но платить условились по сто рублей в месяц, чем пенсионер был вполне доволен.

Рабочими механического завода были Брагин и Холодков. Днем они исчезали и тогда их обязанности исполнял всё тот же участковый, а к ночи появлялись и до рассвета наблюдали за окнами каменного особняка.

Прошла неделя, но Добин так и не появлялся ни в цехе, ни в своей квартире по Кольцевой, ни здесь. Теперь уже не было сомнения в том, что он знал о случившемся и скрывался. Но где? А знала ли об этом Ворошкова? Скорее всего — не имела понятия. За все эти дни она из дому никуда не выезжала. Только дважды в солнечные дни выходила на прогулку со своим жирным, неповоротливым шпицем. Он лениво плелся за своей хозяйкой, а та капризно кричала:

— Жюля скорее же, Жюля побегай чуть-чуть…

Что же дальше?

Этот вопрос уже не раз задавали себе Брагин и Холодков. Допрос задержанных пока не давал нужных результатов. При ревизии в цехе были обнаружены пятьсот пар незаприходованных сапог, двадцать тонн сажи и три тонны каучука. Но задержанные ссылались на своего руководителя — Добина. Он сам вел учет всех материальных ценностей. Они же понятия не имеют, как могли образоваться излишки.

Предстояло распутать довольно сложный узел махинаций, концы которого могли прятаться и в каменном особняке. Тогда решили ближе познакомиться с ним и с его хозяйкой. В один из вечеров на пороге дома Ворошковой появились Брагин, Холодков, сотрудница милиции Ладыгина и понятые — две женщины с соседней улицы.

— Вы с ума сошли, — сверкнув потемневшей синевой глаз, вскрикнула хозяйка особняка, увидев нежданных гостей. Она была в ярком парчовом халате, с пышной копной взбитых, выкрашенных под золото волос. Короткие рукава обнажали холеные белые руки, рисунок воротника открывал полную шею и тяжело подымавшуюся грудь.

В переднюю проникал мягкий голубоватый свет, из глубины комнат доносились звуки рояля. Музыка внезапно затихла. На крик Ворошковой выбежала рослая худощавая девушка лет восемнадцати с большими светлыми глазами и болезненным лицом.

— Уходи, уходи, дочка, тут какая-то клевета, произвол… — Ворошкова схватила девушку за руку и потянула за собой в большую круглую комнату.

— Хорошо, с чего начнете? — вызывающе бросила она, остановившись посреди комнаты. Она, казалось, только теперь поняла, с чем был связан обыск и сейчас решала, как вести себя дальше.

— Сперва пройдемте по дому, — спокойно ответил Брагин.

Прошли еще четыре комнаты и остановились в нерешительности. «Действительно, с чего начинать?» — подумал Брагин. Особняк напоминал богатый антикварный магазин. В нем было пять комнат и в каждой множество дорогих предметов, собиравшихся, казалось, многими поколениями. Резные и инкрустированные буковые столики, тумбочки и этажерки в круглой гостиной были заставлены старинными статуэтками, хрустальными и серебряными вазами, всевозможными, сделанными руками больших мастеров безделушками, стены украшены редкими картинами и гобеленами. В нише у большого венецианского окна поблескивал нетронутым лаком рояль, рядом с ним мигал экран невыключенного телевизора. Спальню заполняли широкая кровать из красного дереза, трехстворчатый шифоньер, огромное трюмо.

Когда Холодков раздвинул трехстворчатую дверь, у него зарябило в глазах от множества цветов и красок, наполнявших шифоньер. Здесь были всевозможных сортов и оттенков крепдешины, файдешины, крепсатины, капроны, тончайшие, как паутина, нейлоны, почти прозрачные шерстяные ткани. Холодков насчитал более пятидесяти висевших в шифоньере платьев, семь женских костюмов, пышные шубы из выдры, котика и голубой цигейки.

— А здесь, Максим Кириллович, всё готово к столу, — усмехнулся Брагин, открыв дверцу белоснежного холодильника «ЗИЛ». Его камеры оказались заставленными бутылками шампанского, сверкавшими искристой изморозью, ростовскими рыбцами, банками с паюсной и кетовой икрой, кусками свежей буженины.

«Подумать только, как живет», — осуждающе сверкнула глазами пожилая женщина из понятых.

Приближался рассвет. Обыск и опись имущества были закончены. Но Брагин и Холодков всё еще оставались недовольны. Им казалось, что при обыске в этом особняке можно будет обнаружить одну из тех кнопок, при помощи которых хищники приводили в движение всю систему махинаций. Но ничто из найденного не давало ответа на этот вопрос. И Брагин и Холодков были убеждены, что в доме должны быть крупные денежные суммы, но обнаружили только одну сберегательную книжку на пять тысяч рублей. Не были найдены даже облигации государственных займов, которые обычно хранятся в каждой семье. А последние покупки, обнаруженные в доме, свежие продукты в холодильнике — всё говорило о том, что крупные расходы по дому велись почти ежедневно.

— Откуда всё это богатство, Тамара Власовна? — спросил Брагин, когда, утомленные бессонной ночью, все собрались в гостиной и разместились за круглым столом. Со стороны можно было подумать, что здесь сошлись старые друзья и ведут мирный, задушевный разговор. После первых вспышек истерики, потока слез и заклинаний Ворошкова притихла, стала вялой, казалось, ко всему безразличной. Ее полное круглое лицо потеряло вечернюю свежесть, осунулось, покрылось мелкими извилинами морщинок.

— Богатство? — она устало пожала плечами. — Куплено на деньги мужа…

— Но деньги мужа расходовались давно, а вещи приобретались в последние годы?

— Уже пять лет, как я ничего не приобретаю.

— А телевизор?

— Брат подарил четыре года назад.

Холодков наклонился и поднял лежавший рядом у ног кусок картона от упаковки телевизора, найденный им при обыске на чердаке.

— Посмотрите, — он указал на сохранившийся жирный штамп: — «Рига. Телевизионный приемник «Рубин». 12/5-57 год».

— А вот упаковка и от вашего старого радиоприемника «Беларусь».

Снова перед Ворошковой был положен кусок картона с четким штампом: «Минск. Радиоприемник «Беларусь». 10/2-57 год».

— Может быть, вы теперь скажете, Тамара Власовна, где деньги, которые два года подряд приносил в ваш дом Добин? — настойчиво повторил Брагин.

— Снова Добин! Я вам уже сказала, что мои отношения с Добиным чисто личные. Отчитываться перед вами в них я не намерена и не только перед вами. Даже суд не станет копаться в интимных связях между мужчиной и женщиной. А вы заставляете меня…

— Перестаньте кривляться, Ворошкова, — повысив голос, сказал Брагин. — Вы прекрасно понимаете, о чем я спрашиваю. Ваши интимные связи с вором и преступником меня не интересуют. Я спрашиваю о деньгах, которые он воровал у государства и которые вы вместе с ним расходуете. Надеюсь, на этот раз ясно, о чем идет речь? И то, что вы так упорно защищаете Добина, — тоже ваше личное дело. Но мой долг предупредить вас, Тамара Власовна, да предупредить. Вы соучастница присвоения государственных средств, значит, вы тоже преступница. Но вы можете, повторяю еще и еще раз, облегчить свое будущее, не позорить будущее своей дочери, доброе имя своего мужа, погибшего на фронте.

Брагин поднялся и заходил по комнате, дымя папиросой.

— Вы кончили институт и начали свою жизнь хорошо, а как вы собираетесь ее закончить?

— Довольно с меня, хватит, надоело! — закричала Ворошкова и бросилась на диван. — Обыскали, описали всё — что вы еще хотите? Преследовать хотите — преследуйте, но денег больше нет никаких, нет! Забрали последние пять тысяч — забирайте, всё забирайте, — доносилось с дивана.

— Я скажу, где деньги, скажу, — неожиданно раздался звонкий, дрожащий, как струна, голос из соседней комнаты. В гостиной появилась бледная, с черными разводами под опухшими глазами дочь Ворошковой. — Не буду больше терпеть, не могу жить дальше в этом разврате, — всё так же продолжала она.

Ворошкова медленно приподнялась и, оставаясь на диване, посмотрела на дочь так, словно впервые ее видела. Нет, это не ее Иринка, маленькая, послушная сластена. Это кто-то другой. Она вдруг вскочила, вцепилась девушке в плечи, закричала:

— Ты с ума сошла! Она с ума сошла, не верьте ни одному слову, она с ума сошла, вы же видите…

— А ты знаешь, что твой сожитель сам показал, где вы спрятали деньги, да сам. Он сказал, что деньги будут мои, если я стану его женой. Знаешь об этом? Нет? Он тебе не говорил?

— Предлагал? Он тебе предлагал? Врешь! Врешь всё!

— Пойдемте, я покажу, где деньги, — девушка сделала решительный шаг.

— Стой! Стой! Не смей! — закричала мать. — Я сама покажу, да, сама, — и она пошла из гостиной.

Рассвет уже подступил. Гасли последние звезды, чуть просматривался блеклый диск луны. Деревья в саду молчаливо темнели, подчеркивая тишину нарождающегося дня.

— Здесь копайте, здесь, — точно отрекаясь от жизни, сказала Ворошкова, остановившись возле ветвистого куста сирени.

Снега кругом не было, но земля еще не оттаяла, не отогрелась и оставалась под легкой коркой льда. Холодков вынул из висевшего на боку чехла охотничий нож и, опустившись на колено, стал разбивать лед. Потом вспомнил виденную при обыске в коридоре лопату, сбегал туда.

Вскоре под кустом образовалась полуметровая яма, на дне которой показался кусок автокамеры.

«Прятали со знанием дела, профессионально!» — усмехнулся про себя следователь. Он оторвал примерзшую к глинистому грунту резину, посмотрел на стоявшую рядом в расстегнутом халате с растрепанными волосами Ворошкову и пошел в гостиную. Тамара Власовна медленно, как побитая, пошла за ним.

— Что здесь? — резко спросил Брагин, когда следователь положил принесенное на стол.

— Увидите сами, я больше ничего не знаю, ничего не знаю, — проговорила, как во сне, Ворошкова. Она подошла к дивану, опустилась рядом с сидевшей дочерью и снова повторила: — Больше я ничего не знаю…

В куске камеры оказался плотно завернутый прямоугольный пакет. Холодков разорвал целлофан, развернул еще лист прочной серой бумаги, и на столе рассыпалась пачка сберегательных книжек, между которыми были переложены туго набитые синие конверты. Стали подсчитывать: восемнадцать сберегательных книжек хранили вклады на триста пятьдесят тысяч рублей, а десять синих конвертов — на тридцать тысяч облигаций трехпроцентного займа.

— Операции, как видно, велись в крупных масштабах, не так ли, Тамара Власовна? — положив руку на стол, спросил Брагин. Но Ворошкова больше не проронила ни слова.

6. Узел распутывается

Обыск у остальных компаньонов был произведен еще раньше, при их задержании. Здесь тоже были обнаружены многие ценности, но пути их накопления и теперь всё еще оставались невыясненными. Правда, уже было установлено, что цех получал без наряда, а следовательно, и расходовал без учета различное сырье. Готовая продукция, конечно, при всех условиях требовала труда, оплаты его и какого-то документального оформления. Значит, труд затрачивался, оплачивался и оформлялся. Какими же в таком случае путями?

В поисках ответа на этот вопрос Холодков заинтересовался одним письмом, найденным в рабочем столе Добина при ревизии цеха. Письмо было от неизвестной гражданки Алпатьевой. Она сообщала, что связала пять тысяч сеток, а деньги ей перевели только за три тысячи. Алпатьева допускала, что произошла ошибка при подсчете и просила перевести ей остальные деньги. Холодков вспомнил при этом многие наряды рабочих, в которых упоминались те же сетки.

— Сколько вы сеток плетете в день? — приехав как-то в цех, спросил Холодков пожилого усатого клеевщика.

Тот высоко поднял брови, недоуменно посмотрел на следователя:

— Каких сеток?

— Как каких? — в свою очередь удивился Холодков. — Сеток для резиновых мячей. Они записаны в ваших нарядах.

— А наряды у нас выписываются только в конце месяца, мы их и не видим.

— Значит, никаких сеток вы никогда не плели?

— И никто не плел, спросите любого…

Холодков поговорил и с другими рабочими — ответ был тот же. Вывод напрашивался сам: что-то запутывали в себе эти сетки. А что именно?

Положив в карман письмо Алпатьевой, Холодков поехал по адресу, указанному на конверте. Его приветливо встретила совсем пожилая женщина, назвавшаяся Александрой Степановной.

— Так вы надомница, Александра Степановна? — присаживаясь у стола, спросил Холодков.

— Надомница, правильно. А Добина я знаю полтора года, только редко бывает у меня этот обходительный человек. Приехал, помню, первый раз и спросил, возьмусь ли я вязать сетки для детских резиновых мячей. Работа нетрудная, а оплата — восемь копеек за штуку. Кто же откажется? И соседки мои, старушки, тоже взялись…

— Так сетки для детских резиновых мячей?

— Точно, для них. Деньги, скажу вам, высылали аккуратно, только один раз там какая-то ошибка вышла, да это не в счет, — продолжала Алпатьева, но Холодков дальше уже не слушал ее. Он старался понять, какой смысл во всей этой операции, к чему она затеяна и что дает. Закончив разговор со старушкой, Холодков снова поехал в цех, снова принялся за старые наряды. Еще раз удостоверился — наряды заполнялись администрацией, а рабочие в глаза их не видели. Правда, на обсчеты никто не жаловался, выплачивали столько, сколько каждый заработал, иногда даже с лихвой.

Холодков стал о чем-то догадываться и снова пошел к тому же пожилому усатому клеевщику, с которым начинал разговор о сетках.

— Гаврила Петрович, сколько пар сапог вы сделали в прошлом месяце? — спросил он.

— Сто пар ровно…

— И деньги сполна получили за сто пар?

— Сполна — 350 рублей…

— Хорошо. Теперь посмотрите, что у вас записано в наряде, — и Холодков протянул клеевщику его наряд.

Тот часто замигал глазами:

— Брехня, настоящая брехня, никаких сеток я не плел, — еще не разобравшись, в чем дело, запротестовал он. Но Холодков успокоил его, и они оба стали тянуть за главную нитку этого хитро запутанного клубка.

В наряде было указано, что Елизаров изготовил за месяц пятьдесят пар сапог и тысячу девятьсот сеток для резиновых мячей. Клеевщик и получил сполна за свой труд — триста пятьдесят рублей. А куда девались вторые пятьдесят пар, Елизаров теперь больше не спрашивал. Он знал, что их рыночная стоимость — пять тысяч рублей, цена же одной сетки в магазине — тридцать копеек. Подсчитав, что получилось от этой комбинации с сетками, клеевщик в сердцах плюнул, выругался так, что даже соседи оглянулись, и задергал разборной алюминиевой колодкой, натягивая на нее резину.

— На эти сапоги, товарищ следователь, через всё это самое глазам теперь смотреть не хочется, — уже спокойно, но от души сказал он Холодкову, когда тот покидал цех.

А Холодкова в этот день ожидало еще одно любопытное открытие. Едва он вернулся к себе в кабинет, как в дверь постучали. Вошел неуклюжий застенчивый парень с выбивавшейся из-под кепки прядью белесых волос. Подошел он к столу, сдернул кепку и переступил с ноги на ногу.

— Что скажете? — взглянув на неожиданного посетителя, спросил следователь и углубился в бумаги.

— Так насчет этих самых резиновых сапог…

— Каких сапог? — Холодков поднял голову и теперь уже с любопытством посмотрел на парня.

— Да тех же, резиновых. Сказывали, вы в этом деле помочь можете. Нам зарплату получить надо.

— Какую зарплату? Идите к начальству своему и получайте.

— Так оно, начальство, теперь сидит — как же получать?

Холодков недоумевал, но претензии парня вскоре стали понятными.

— Выходит, вы работали только в ночную смену и зарплату вам выплачивал сам начальник цеха, правильно? В отделе кадров промкомбината вы даже не бывали и не знаете, где он находится? Никаких документов не сдавали?

Парень был доволен. Следователь правильно его понял. А Холодков в эту минуту совсем забыл о своем посетителе, он живо представлял себе «подпольную» ночную смену, придуманную Добиным, и прикидывал, сколько же еще десятков, а может быть, и сотен тысяч рублей получили жулики с рынка.

— Когда же деньги можно будет получить? — не дождавшись ответа, уже более настойчиво спросил парень.

— Деньги? — Холодков засмеялся. Ему нисколько не жаль было этого чудаковатого увальня, искавшего, по-видимому, длинного рубля. — Деньги получают там, где работают, а вы работали у Добина, с него и требуйте…

Теперь для Холодкова многое уже было ясно. Пути, какими шли хищники, раскрылись. Миллион шестьсот тысяч рублей, изъятых при обыске у компаньонов, имел свой источник. Оставалось одно — прижать их фактами и добиться признания.

Но это оказалось не так уж просто.

— Да, был грех, иногда выпускали пару-две сапог за счет сэкономленного сырья, — в один голос твердили все трое.

— А сетки для мячей? — А ночная смена? — А заниженные нормы каучука и завышенные — сажи в резине?

— Это дело Добина. Он всё держал в своих руках, мы были у него на службе, — много раз повторяли они.

Так и не добившись признания. Холодков решил передать дело в суд. Но как-то, зайдя в свой кабинет, он случайно стал снова просматривать личные документы и письма, взятые при повторном обыске в пустовавшей квартире Добина.

— Постой, постой, Максим Кириллович, так это ведь одно и то же лицо! — обрадованно заговорил сам с собой Холодков. — Как же я ее сразу не узнал? Как не узнал? — повторил он, просматривая целый альбом различных фотографий.

Несмотря на поздний час, он распорядился доставить еще на один допрос Краюхина.

Месяц заключения никак не сказался на туше недавнего технического контролера. Он оставался таким же мясистым, таким же багровым, каким был и до ареста.

— Присаживайтесь, гражданин Краюхин, и давайте еще раз поговорим, — сказал Холодков, когда к нему ввели Краюхина.

— Мы уже обо всем переговорили, сказать вам всё равно больше ничего не смогу…

— Кто знает, — как-то загадочно заметил следователь и положил перед толстяком фотографию.

— Вам эти лица знакомы?

Краюхин сперва неохотно перевел свои выпученные глаза на снимок, потом тряхнул головой, схватил снимок. Перед ним был Добин и… он не верил себе, и его жена — Люся. Она лежала на коленях у Добина, и счастье играло в ее глазах.

— А этот снимок вам знаком? — Холодков передал в руки Краюхина еще одну фотографию. Теперь влюбленные были на пляже в Ялте. На обратной стороне снимка надпись:

Крупные капли пота покатились по лицу Краюхина. Его тяжелое тело задергалось на стуле.

— За что? За что? — взревел он и заметался по комнате. — Найдите Добина! Найдите подлеца, мерзавца, негодяя! — кричал он, забыв по всей видимости, что он арестованный и находится в кабинете следователя.

В этот момент на столе Холодкова зазвонил телефон. Он снял трубку.

— Могу вас порадовать, Максим Кириллович, — говорил полковник Матвеенко. — Доставили!

— Нашли? — с недоверием спросил Холодков.

— Целехоньким привез его майор Брагин.

— Товарищ полковник, он мне до зарезу нужен. Можно? Очень прошу, только сейчас же…

Повесив трубку, Холодков возбужденно заходил по комнате.

— Просто, как по заказу получилось. Ну и молодец Брагин, ну и молодец, — повторял про себя Холодков, представляя встречу, которая вот-вот произойдет в его кабинете.

Прошло еще несколько минут и в дверь постучали. В кабинет вошел сотрудник милиции, а за ним Добин в том же сером пальто и зеленой велюровой шляпе.

— Ты? — заревел Краюхин и с непонятной легкостью вскочил со стула. — Ты? Подлец! Негодяй! Хищник! — Его багровая рука вдруг размахнулась и мелькнула растопыренной пятерней волосатых пальцев. Раздался удар. Добин от неожиданности пошатнулся, хватаясь руками за воздух.

— Задушу подлеца, задушу, — бушевал Краюхин. Его жирные пальцы уже схватили побелевшего Добина за шею. — На каторгу, на каторгу его…

Холодков и прибежавший милиционер с трудом оторвали тяжелую тушу от дрожащего Добина.

— Нельзя так вести себя, нельзя, гражданин Краюхин, — казалось, спокойно сказал Холодков.

— А теперь пишите, — неожиданно выпалил Краюхин, опускаясь на стул, и стал рассказывать о том, что уже давно было известно следователю.

— Значит, участвовали все, а Добин был главным закоперщиком? Правильно я вас понял? — спросил Холодков, когда рассказ Краюхина был закончен.

— Все, все, а он — больше всех, — и Краюхин снова угрожающе протянул руку в сторону Добина.

Добин ни слова не возразил. Показание подписали оба. По примерным подсчетам, как сказал Краюхин, за два с небольшим года из цеха было продано на сторону двадцать пять тысяч пар резиновых сапог и разделено между компаньонами почти три миллиона рублей.

— А теперь прекратим нашу мирную беседу. На сегодня хватит, — устало, но довольно сказал Холодков и поднялся из-за стола.

7. Автор анонимного письма

Через неделю был суд, вызвавший много шума в большом городе. Брагин и Холодков, вернувшись после заседания, рассказали полковнику Матвеенко о его результатах. Четверо компаньонов за свои умелые операции были осуждены на двадцать пять лет лишения свободы каждый с конфискацией имущества, Ворошкова и заведующий магазином в маленьком городке — Кульчинский за соучастие — к пяти годам и лишению имущества.

— А теперь, товарищи, раз дело закончено, проедемте на часик со мной. Не уверен, что операция удастся, потому и не сообщаю о ней заранее.

Они покинули управление и поехали по хорошо знакомой Брагину и Холодкову дороге на Сортировку и дальше — к задымленному бараку. Рабочий день уже заканчивался, и полковник торопил шофера.

Приехали вовремя. Рабочие собирались расходиться, но, увидев своих старых знакомых, окружили их тесным кольцом. О результатах суда рассказал Матвеенко, а когда закончил, спросил:

— Может быть, теперь найдется среди вас, товарищи, автор вот этого маленького письма, которое попало ко мне в руки, — и полковник показал знакомый уже читателю листок из школьной тетради. Рабочие с любопытством смотрели друг на друга, ожидая, что вот-вот кто-то заговорит.

— Это я, — раздался чей-то голос, и вперед вышел худощавый белобрысый юноша с круглым, еще ни разу не бритым лицом.

— Ты, Степа? — удивленно спросил усатый клеевщик.

— Я, — ответил юноша, и лицо его залилось краской.

— А почему, Степа, если это не секрет, ты не приехал сам и не рассказал о всех своих сомнениях? — спросил полковник.

Степа Ильюшкин, теребя в руках кепку, стал говорить о том, что у него тяжело больна мать, а их только двое, что мать просила, пока не встанет с постели, никому не говорить того, что он ей рассказывал. А деньги потребовала обязательно вернуть.

— Не хотел я обижать мать, дал слово, что не пойду в милицию. И не пошел, а письмо написал…

Матвеенко подошел к Ильюшкину и по-отцовски обнял его за плечи.

— Молодчина, Степан, расти хорошим, честным человеком. И помни — правда любит смелых людей, никогда не бойся говорить правду открыто, — и седой полковник крепко пожал руку юноше.

1. На «пятачке»

Любка Короткова шла на этот «пятачок» впервые, шла с большими надеждами и, видимо, поэтому была необычной, нарядной, что называется стильной. Ее довольно пышные золотистые волосы были к чему-то прихвачены перманентом, приподнятые дуги бровей — подведены, тонкая девичья фигура затянута в платье из зеленого шелка с застежками «молния» по бокам. На ногах у Любки были под цвет платья зеленые рижские босоножки, в руках большая, такого же цвета кожаная сумка на золотистом замке.

Подойдя к центральному городскому рынку, она разыскала изгибавшееся полукольцом деревянное здание какого-то хозяйственного магазина, за которым оказалась круглая, как пятак, до отказа забитая толпой площадка. Точно буек на волне, толпа бесшумно раскачивалась из стороны в сторону и, казалось, с места не двигалась ни на шаг. Любка остановилась в нерешительности, стала всматриваться в толпу, разыскивая уже знакомую ей крупную черную цыганскую голову Василька. При первой встрече с ним в городском сквере она сказала:

— Зовут Любкой Коротковой. Работаю плановиком в промартели. Могу получать из Москвы посылки. Только идти на рынок сама боюсь…

Широкоплечий парень не обратил внимания на ее последние слова.

— Любка? Зачем же так грубо? Нет, вас надо называть Любушкой. Тем более, что и работа у вас вполне интеллигентная. Мы несем в массы знание, культуру, а с этим нельзя не считаться, — усмехнувшись, проговорил он, рассматривая девушку и думая о чем-то своем.

— А вы как настоящий цыган весь и вдруг — Василек, — кокетливо улыбнулась Короткова.

— У меня синие глаза, можете сами убедиться. Друзья потому и называют Васильком. Впрочем, в данный момент это к делу не относится. Значит, просите помощи? Хорошо. Только условие: выручка на две равных половины.

— Ой, это много…

— Дело ваше, Любушка, но вы должны понимать, что весь риск берет на себя Василек…

Короткова вынуждена была согласиться с поставленными условиями. Уже несколько раз она доставляла редкие посылки. Но теперь решила, что пришло время, когда с синеглазого цыгана можно потребовать и большего. Тем более, что он не прочь за ней и поухаживать.

Разыскивая глазами своего шефа, Любка неожиданно сама оказалась втянутой в толпу. Толкали то в один бок, то в другой, давили на спину, увлекая все дальше в глубь «пятачка».

— Меняю царя Алексея на Ивана Грозного, — услышала вдруг она рядом слова какого-то пожилого человека с высоким красивым лбом и седой клинышком бородкой. А около него кто-то другой перебрасывал с ладони на ладонь крупные, покрытые непроглядной зеленью плесени монеты и повторял:

— Нужен двенадцатый век, нужен двенадцатый, даю две за одну…

«Нумизматика», — улыбнулась Любка, стараясь задержаться около этих непонятных ей людей. И что за страсть! В далекие времена — 14 веке, когда появились первые собиратели старинных монет в Италии и во Франции, это, наверное, было действительно интересно. История прошлого в то время только зарождалась, а монеты были ее прошлым, ступеньками, по которым можно было спускаться бесконечно вниз. Даже в 18 веке, когда первые нумизматы появились в России, это тоже были новые страницы в науке. Ну, а теперь? Теперь старинные монеты целыми кладами лежат во всех музеях. Смотрят на них, как на коллекции прошлого. Любка вспомнила свою прошлогоднюю поездку в Ленинград, экскурсию в знаменитый Эрмитаж. Там в золоченых залах под зеркальными витринами она видела тысячи золотых, серебряных и бронзовых монет и древней Эллады, и великого княжества Киевского, и ханов Золотой Орды, и того же Ивана Грозного, которые с таким нетерпением сейчас выспрашивал стоявший слева нумизмат.

— Последняя американская новинка — долгоиграющий буги-вуги, — услышала оттиснутая уже далеко вперед Любка. Она увидела, как молодой человек в коротких узеньких брючках и клетчатом пиджаке вынимал из-под полы в цветном конверте патефонную пластинку.

А рядом десятка два таких же узкобрючников предлагали что-то из Ив Монтана, последние песни Вертинского. Любка уже совсем забыла, зачем сюда пришла. Теперь она смотрела не на то, чем торговали, а почему-то на лица торговавших. «Как они похожи один на другого, точно манекены в витрине!» — думала она.

— Купите, барышня, вам это очень пригодится, — обратилась к ней старушка в черном старомодном чепце. У нее в руках — растрепанная без обложки книжица издания 1896 года: «Как ухаживать за своим лицом для того, чтобы быть красивой».

Любка улыбнулась.

— Нет, спасибо, не нужна.

— А, может, «Лизу Безсонову» нашей соотечественницы Чарской? — И старушка вынула из сумки книжку в твердом переплете, украшенном цветочками и завитушками.

Любка ничего не читала Чарской, но вспомнила: была на могиле писательницы на Кавказе, в горах вблизи Адлера. Густые орешники, полуразбитая гранитная плита и два высоких кипариса.

— Сорок рублей, барышня, уверяю вас, не пожалеете, это совсем недорого.

Что-то теплое появилось в душе. Надо бы взять, да денег в большой зеленой сумке всего два рубля. Стало обидно.

Пошла дальше. Здесь уже был мир книжников. Справа и слева, спереди и сзади ее окружали старые, перепачканные чернилами школьные учебники, технические справочники, атласы, журналы, сборники рассказов, повести и романы. Никто ими не интересовался. Толпившиеся покупатели что-то таинственно выискивали, бросая в разные стороны острые взгляды. Позади, за «пятачком», от овощных рядов доносились громкие голоса продавцов, предлагавших покупателям брать огурцы, помидоры, а здесь люди говорили шепотом, загадочными жестами рук, подмигиванием глаз.

Неожиданно впереди Любки сгрудились, как голодные рыбы на брошенный кусок хлеба, чьи-то спины. Она тоже устремилась к кругу. В центре стоял тесно зажатый со всех сторон подросток лет шестнадцати и повторял:

— Дядя, давайте деньги, деньги давайте…

— Сейчас получишь, бродяга, — добродушно отвечал человек в роговых очках, зажав подмышкой новенькую книгу в алом переплете.

А кругом шепотком спрашивали:

— Что за книга? Покажите?

— «Лукреция» Флориана? Жорж Занд? Откуда же? В магазины не поступали. Восемьдесят пять рублей? Ну, и прохвосты же!

Но мальчишки уже нет, а счастливый обладатель новинки никак не решается развернуть при всех свою покупку.

А вот справа снова образовался тесный круг. Любка оказалась в самом центре его. Теперь уже на ее глазах старенький узкоплечий человечек стал вытаскивать из-под полы в темном переплете «Последнее дело Коршуна» и передавал из рук в руки. И снова шепотом:

— Сколько?

— Полста.

— А номинал?

— Пустяки — пять шестьдесят…

Та же волна, которая втянула Любку на «пятачок», вынесла ее на противоположную сторону. И прямо на синеглазого цыгана. Он смотрел на нее и загадочно улыбался:

— Вы что же, Любушка, решили без нашей помощи…

— Что вы, Василек, что вы? Ожидала вас и попала в толпу. Вот и все.

— Тогда другое дело, прошу прощения. — Он бросил на девушку ревнивый взгляд и взял под руку.

— Есть обещанное? — спросил, когда отошли в сторону.

— Я всегда хозяйка своего слова, — сказала Любка и вынула из сумки листочек с пометками.

— Устраивает? — спросила его.

— Грин? Премило. Давно не было. С руками оторвут. Только маловато — всего двадцать пять. Киплинг и Северянин? Это совсем здорово! Наши читатели давно в руках их не держали. А стихи-то какие, стихи, помните: «Ананасы в шампанском, ананасы в шампанском…» — стал было декламировать он и запнулся.

— А где посылки?

— В том же месте.

— Очень хорошо. Сегодня день на «пятачке» бойкий. Надо пустить в реализацию.

Василек остановил такси. Спустя пятнадцать-двадцать минут они были у деревянной будочки аптекарского киоска.

— Привет вам, Мария Ивановна. Можно взять наш багаж? — весело обратился он к полной розовощекой киоскерше в белом халате.

Книги оказались уже переложенными в обыкновенный чемодан.

— Спасибо, Мария Ивановна. До скорой встречи, — бросил Василек на ходу. Такси взяло направление к рынку, объехало его и остановилось около голубого павильона междугородной автобусной станции. Здесь сотни пассажиров днем и ночью с чемоданами и узлами ожидают рейсовых автобусов в разные города. Автобусы уходят один за другим через каждые, пятнадцать-двадцать минут, а пассажиров, как на железнодорожном вокзале, никогда не уменьшается. Василек, отпустив такси, вместе с Любушкой пробивался сквозь толпу и подошел к сидящей в сторонке молодой круглолицей женщине. Она сидела, опершись на желтый чемодан, зажав в руке билет на Симферополь. Ее автобус должен был отправиться только вечером.

Василек оглянулся и весело сказал:

— Ну, вот мы и привезли ваш чемодан, Анна Дементьевна! — Присев рядом на скамейку, уже шепотом с таким же веселым видом он продолжал: — Как идет?

— Как всегда. Жорж Занд уже ушла. Коршуны разлетелись с шумом.

— Очень мило с их стороны. Теперь я ребят уже предупредил, можете освобождаться и от этого чемодана, — сказал он.

Попрощавшись со своей доброй знакомой, взял Любку под руку.

— А мне с вами даже удобнее, вы знаете это, Любушка? — сказал Василек, когда они покинули автобусную станцию.

— Не знаю, но чувствую, — и Любушка заглянула ему в глаза.

— Вы знаете что, — вдруг остановившись и крепко прижимая к себе ее руку, порывисто заговорил синеглазый цыган. — Я сделаю вас королевой этого рынка. Да, посмотрите, будете настоящей королевой. Вы узнаете, где, что и как берется, всё узнаете. Вы будете иметь под своим началом несколько городских районов. И тогда к черту полетят все Вороны и Соловьи.

— Кто это такие — ваши Вороны и Соловьи? — всё больше загораясь, спросила она.

— Это, мягко выражаясь, мои конкуренты. Да куда им тягаться со мной! Я учился в Ростове на третьем курсе филологического факультета. Я знаю и люблю литературу, я знаю ей цену. Спросите их, кто такой Гомер или Эсхил, Вергилий или Данте — понятия не имеют. Да они и цены настоящей за такие книги взять не смогут. Шаромыжники. С людьми разговаривать не умеют. Они не могут ни с одним завмагом общего языка найти. Пластинками для патефонов им заниматься…

Увлеченные разговором, они не заметили, как пересекли город и подходили к парку. Яркий июньский день уже догорал. Солнце повисло над верхушками дальних деревьев и готовилось скрыться за ними. Из парка доносился запах обрызганных белым цветом кустов жасмина. Ни одному, ни другому в эти минуты не хотелось возвращаться в душный город, хотя у обоих на то были свои причины.

— Давайте, Любушка, сегодня же приступим к нашей программе. Пойдемте в парк, посидим в ресторане. У меня там одно деловое свидание. Но вы не помешаете. Напротив. Я познакомлю вас с завмагом, с которого вы и начнете действовать. Идет?

Любушка, конечно, не могла отказаться. Спустя несколько минут они уже шли по тенистым каштановым аллеям, среди пестревших астр, тюльпанов и гладиолусов.

2. Новые знакомые

Открытая веранда ресторана была скрыта от постороннего взгляда густыми зарослями сирени, жасмина и черемухи. Листья кустарников падали прямо на ближние столики, а вместе с ними на столики падал и серебристый свет только что появившейся луны. Под руками в бокалах пенилось шампанское. По соседству в главном зале горько плакала скрипка и женский голос силился ее поддержать. Всё это, понятно, располагало к самой интимной беседе, к разговору не словами, а взглядами, сердцами. Но наши добрые знакомые разговаривали всё еще словами. Их было пока только двое и синеглазый спешил подготовить свою новую приятельницу к приходу третьего.

— В нашей работе, Любушка, — говорил он, близко придвинувшись к своей партнерше, — вам надо усвоить главное — осторожность. Это значит, что сами на «пятачках» появляться вы никогда не должны. Для реализации надо иметь своих людей. В этом я помогу. Но они, понятно, требуют денег. И денег надо немало. Возьмите к примеру меня. Я плачу, прежде всего тем, кто дает мне книги. Плачу тем, кто продает. Даю тем, кто их хранит. Теперь же надо думать и о себе. В другом месте на меня бы сыпались благодатным весенним дождем премии и благодарности за инициативу и находчивость, а здесь надо самому заботиться о себе. Поэтому предупреждаю, надо умело и осторожно сходиться в цене с теми, у кого вы берете книги.

— С завмагами? — спросила Любка, играя маленькой костяной ложечкой для мороженого.

— Да и с ними, хотя должен сказать, что на одних завмагах далеко не уедешь. Если, скажем, на сто завмагов найдется пятерка покладистых — это уже хорошо. Туда подбирают обычно трудных людей. Но и пятерка покладистых — тоже не из легких. Взять того же Азизяна, которого я вам уступаю от всей души. Он вот-вот появится. О, это железо. Его гнуть трудно. Зато мастер своего дела. Всегда что-нибудь да подсунет.

Синеглазый еще не закончил своей мысли, как перед столиком появился коренастый, лысеющий человек в темных очках и гладко отутюженном чесучовом костюме. С ним рядом была маленькая цветущая толстушка, чем-то напоминавшая собою чеховскую Душечку.

— Салам алейкум, Хачатур! Прошу знакомиться, моя добрая приятельница Любовь Митрофановна, или, лучше, Любушка, — сказал, подвигая подошедшим стулья, Василек.

Азизян взглянул на приятельницу своего друга глазами восточного человека и, ловко наклонившись к ней, проговорил:

— В городском альбоме много интересных молодых женщин, но среди них вас я не встречал…

— Правда, правда, Хачатурчик, она очень миленькая, очень, — перебив завмага, прощебетала вдруг толстушка и тут же, разводя своими короткими пухлыми руками, неожиданно сказала: — А у меня, понимаете, в паспорте записано: «Дорофея Пантелеймоновна». Но вы не пугайтесь. Друзья меня зовут Додочка и находят, что это очень мило. Ведь правда, милочка?

Завмаг недовольно посмотрел на свою соседку, но Любка ласково кивнула ей головой и еще более ласково посмотрела на завмага.

— А вы, Хачатур Иванович, оказывается, и по женской части человек сведущий.

— О, да, он такой, он, знаете… — снова начала было Дорофея, но завмаг незаметно дернул ее за блузку. Она запнулась на полуслове.

— Почему вы сказали и по женской? — спросил он, поднимая брови.

— Мне о вас уже рассказывали, как о крупном специалисте в книжном деле.

— Не скромничай, Хачатур. Посмотрите, Любушка, видите на лацкане блеск? Это значок «Отличник книжной торговли». Сам министр вручал. Да и магазин под руководством Хачатура из второй категории переведен в первую. А недавно даже знамя переходящее получил.

— Вот видите, какой вы, — заискивающе произнесла будущая королева.

— Предлагаю за отличника книжной торговли, — наполняя бокалы, сказал Василек.

— Нет, нет, — запротестовал завмаг. — Сперва за нашу новую приятельницу.

— За милочку, — вставила толстушка.

Над столом раздался протяжный хрустальный звон. Он потом повторялся еще много раз. А когда друзья расходились, условились, что очаровательная Любушка, как называл ее весь вечер завмаг, завтра утром будет у него в девять, до открытия магазина.

Но утром Любка не узнала вчерашнего внимательного поклонника. Ей сейчас казалось, что этот человек никогда в жизни не улыбался. Он был весь погружен в заботы. Неожиданно из подшефного района прибыла за какими-то книгами автомашина, пришлось срочно вызвать сотрудников, заниматься отбором книг, оформлением документов. Потом он стал жаловаться на тесноту в магазине и в подсобных помещениях. Говорил громко, отрывисто, так, чтоб слышали мелькавшие всё время в отделах сотрудники.

— Вот видите, товарищ, что делается. Разве можно при таких условиях удержать переходящее красное знамя…

Любка впервые попала в подсобные помещения в книжном магазине. Она привыкла любоваться чистенькими и нарядными книжными витринами, книгами, аккуратно расставленными корешок к корешку на полках. Ей казалось, что здесь над каждой книгой люди дрожат, обращаются с ней, как с живым существом. Но попав в подсобные помещения, она остановилась в недоумении, даже в испуге. «Что это, куда я попала?» — подумала она. Пять небольших комнат с высокими потолками были заставлены дощатыми стеллажами, на которых от потолков до самого пола всё заполняли книги. Одни были расставлены на полках корешками наружу, другие — внутрь, третьи лежали просто кучами, подминая обложки и нечитанные еще никем страницы. Книги лежали и в проходах между стеллажами, лежали просто на полу без всякой подстилки. Одни вываливались из разорванных пачек, другие оставались месяцами туго стянутыми шпагатами. Связки книг заполняли и коридоры. Их можно было увидеть под столами и в кабинете завмага и в комнате бухгалтерии. В крайней правой комнате в углу после дождя появилась течь. Видно было, как вода, просочившись сквозь потолок, сбегала по книгам, оставляя после себя мутные следы. Здесь пахло сыростью и гнилью.

— Вы думаете, начальство не знает о нашей тесноте? Двадцать пять раз писал, требовал, но всё обещают, а книги прибывают и прибывают. Каждый месяц я получаю по две-три тысячи новых наименований, — не унимался разошедшийся завмаг, водя свою посетительницу по хранилищам.

В этот момент стрелка на больших круглых магазинных часах подошла к одиннадцати. Раздался резкий электрический звонок. Дверь магазина широко раскрылась. Сотрудники заняли свои места за прилавками. В подсобных помещениях никого не осталось. Тогда Хачатур пригласил свою посетительницу в кабинет. Он сам закрыл за ней дверь, снял темные очки и вдруг заулыбался.

— Политика, очаровательная Любушка, всё делает политика, — заговорил завмаг, касаясь ее руки. — У меня пятнадцать продавцов. Не дай бог, если бы хоть один из них узнал, кто вы. А теперь все пятнадцать знают, что вы из Книготорга. Значит, теперь вы сможете заходить ко мне всегда, когда в этом будет необходимость. А необходимость такая, я думаю, будет. Понимаете, очаровательная, в чем дело?

— Ну и хитренький же вы, Хачатур Иванович, — кокетливо сказала Любка, осторожно высвобождая свою руку из руки завмага.

— Хорошо. Теперь о деле. — Лицо завмага сразу стало администраторским. Он снова надел темные очки и продолжал: — Есть у меня «Солдат Швейк», есть «Королева Марго», есть Киплинг. Устраивает?

— Конечно, Хачатур Иванович…

— Вот мои условия: Швейк — номинал 13, мне по 45. «Королева» — номинал 16, мне по 40. Киплинг — номинал 15, мне по 35. Устраивает? По рукам?

— Что вы, Хачатур Иванович, а я с чем останусь! — Любка высоко подняла изогнутые дуги своих бровей.

— Не пугайтесь, очаровательная, вы лучше спросите своего дружка, сколько он заработал при моем участии на Жюль Верне. И вы без заработка не останетесь. В этом даю вам слово чести…

— Я все-таки новичок, Хачатур Иванович, вы должны быть ко мне снисходительнее, — растягивая последние слова, трогательно произнесла Любка и опустила глаза. Ей был противен этот лысеющий, самодовольный делец, скрывавший свой взгляд за темными очками. Он казался ей хуже нечистого на руку мясника в белом фартуке, который с утра начинает красть у покупателей по грамму мяса, а к вечеру уносит домой сотни рублей для покупки «Победы» или «ЗИЛа». Но Любка продолжала торговаться.

— Хорошо, очаровательная Любушка, — неожиданно мягко произнес завмаг и, приблизившись, взял ее за руку. — Вы видите, как мне трудно с вами разговаривать на расстоянии. Только, прошу вас, в дальнейшем не злоупотребляйте и будьте так же уступчивы со мной, как я с вами. «Швейка» отдаю вам по тридцать, «Марго» — по двадцать пять, Киплинга — тоже по двадцать пять. Ваш заработок составит, знаете сколько? — и, помолчав немного, выпалил: — Тысячу рублей. Да, тысячу, не меньше! А вы знаете, как трудно людям заработать эту тысячу? — уже как-то многозначительно и подчеркнуто произнес он.

Любка поняла этот намек, но заставила себя улыбнуться.

— А сейчас, давайте мне еще одну вашу ручку и уходите. Завтра в девять ноль-ноль, как говорят военные, — будьте около магазина, поедем вместе на базу.

Выйдя из магазина, Любка долго бродила по улицам, стараясь найти ответы на возникшие вдруг вопросы. Она забыла уже о той тысяче рублей, которые завтра у нее могут оказаться. Ее интересовало другое. «Вот завтра, — думала она, оглядываясь на серое здание книжного магазина, — иуда стремглав полетят десятки и сотни настоящих книголюбов, которые готовы сутки, двое и трое простоять в очереди только для того, чтобы приобрести нужную им книгу для своей библиотеки. Они будут сперва толкаться у двери перед открытием магазина, потом толпиться в очереди, и вдруг услышат: «Швейка всего пять экземпляров» и уйдут ни с чем. А Хачатур завтра вечером получит за того же Швейка триста-четыреста рублей, будет сидеть со своей Дорофеей в парке в ресторане и распивать шампанское. Как же он станет отчитываться за проданные мне книги?

3. Дорофея рассказывает…

Еще в тот день, когда Любка впервые зашла в магазин Хачатура, она увидела там свою новую знакомую, толстушку Дорофею Пантелеймоновну, величавшую себя Додочкой. Она сидела за окошком кассы — круглолицая, в прозрачной с глубоким вырезом блузке, весело перебирая низко спускавшуюся на грудь нитку стеклянного жемчуга и была точь в точь, как портрет в раме. Теперь же обе считали себя давнишними приятельницами. Встречаясь, они болтали обо всем, что только взбредет в голову.

Так было и на этот раз. Встретились они случайно после закрытия магазина и расположились в ближнем сквере на скамейке у фонтана.

— Признайтесь, милочка, Хачатурик за вами понемножку ухаживает, признайтесь, дорогая, это меня нисколечко не обидит, — говорила Дорофея, взяв в свои пухлые руки руку Любки. — Он, миленькая, хороший, очень хороший, настоящий мужчина. Главное — добрый. Денег не жалеет.

— Для вас не жалеет, Додочка?

— Он знает, что я его люблю. Он и для вас хорошее делает. Скажите, сколько вы первый раз заработали — тысячу, да? Вот видите. Мне Хачатурик говорил. У него вообще от меня нет секретов.

— Да, он, наверное, умный, умеет всё делать…

— Еще как умеет делать, дорогая. Если бы вы только всё знали, — как-то таинственно проговорила толстушка.

Любка чувствовала, что та хочет о чем-то ей рассказать, но не решается.

— Знаете, милочка, мы с вами на одной веревочке, поэтому сообщу вам один секрет, но только, — Додочка поднесла палец к губам и, хотя она никогда не могла быть серьезной, попыталась сосредоточиться. — Так это же Хачатур придумал коллективную ответственность, за которой сейчас бегает уже несколько завмагов, как за юбкой.

— Какую коллективную ответственность? О чем это вы?

— Ах, какая вы, милочка, неграмотная. Разве вы ничего не слыхали о коллективной ответственности?

— Понятия не имею, Додочка.

Любка вообще раньше не имела никакого понятия о том, кто и за что в магазинах отвечает, хотя понимала, что какой-то твердый порядок там безусловно существует. Теперь же становилось ясно, что в тех же книжных магазинах, скажем, каждый продавец или бригада продавцов несут так называемую материальную ответственность за свой отдел. Не хватило книг в отделе — они и выплачивают стоимость их при получении зарплаты.

— А Хачатурик додумался и на общем собрании проголосовал за коллективную ответственность, — продолжала весело Дорофея. — Это, как он говорит, воспитательная мера. Все должны отвечать в его магазине за одного я один за всех. Не хватило одной книжки — все вносят по рублю — и недостачи нет. Не хватило десяти — то же самое.

— Не понимаю, Додочка, какой смысл в этом, никак не понимаю.

— Эх, вы, а еще тоже запустили коготки в книжное дело, — с упреком проговорила толстуха и стала объяснять. — Смысл, милочка, прямой. У нас есть, понимаете, десять киоскеров — ну, тех, что продают книги на лотках и в киосках. Деньги они сдают заведующему.

— Зачем?

— Снова зачем! Так в этом же всё дело, милочка. Они сдают деньги заведующему, а я выдаю им квитанции и ставлю печать на них. Понимаете? Нет? Деньги эти не учитываются, и они у нас свободны. А в конце месяца, когда обнаруживается недостача книг, мы все коллективно вносим по сто, по двести рублей, — когда как. И недостачи нет. Вот какую штуку Хачатурчик придумал, — весело закончила она.

— Выходит, что продавцы оплачивают из своей зарплаты то, что вы с завмагом присваиваете? — вся вспыхнув, зло сказала Любка.

Дорофея посмотрела на нее сперва испуганно, потом ее круглое лицо расплылось в привычной улыбке.

— Зачем же так, миленькая, вы нехорошо сказали? Хачатурчик же помогает им и премию получать. Разве он не имеет права на большее? Да и вы пользуетесь тем же. Разве книжки, которые вы продаете, всем достанутся?

— Да, да, Додочка, я вас не поняла: вначале, конечно, имеет право, полное право, — проговорила Любка и заторопилась домой.

— Только умоляю, милочка, не проговоритесь, иначе Хачатурчик очень обидится на меня. А я не люблю, когда он обижается.

— Что вы, что вы, — произнесла Любка и скрылась в ближнем переулке.

4. Когда поступили «Двенадцать стульев»

Кто об этом первым узнал в городе — трудно сказать, во всяком случае накануне вечером синеглазый цыган, встретив свою приятельницу, сказал:

— Любушка, завтра у нас большой день, для вас еще одна новая страница из книги нашего бытия.

Любка посмотрела на Василька ласковыми, широко открытыми глазами.

— Скажу, всё скажу, зайдем только на минутку в подвальчик.

— Я подожду, мне неудобно, — возразила она.

— Ерунда, Любушка, всё удобно, когда надо, а сейчас я должен встретить там одного деятеля.

Они спустились по крутой лестнице в глубокое, без окон, но ярко освещенное люстрой помещение. Здесь было шумно. Вино пилось стаканами, тосты произносились на повышенных тонах. Синеглазый оглянулся.

— Сейчас подойдет. — И заказал два стакана портвейна.

— Мое почтение, Василек, — сказал вдруг подошедший маленький узкоплечий старичок. Он был изрядно пьян, но говорил еще довольно твердо. — Завтра будет буря, — начал было он.

Но голубоглазый перебил:

— Знаю, Жорж, я не для этого хотел с вами встретиться. Мне кровь из носу, но на утро надо достать томик Фейхтвангера.

— «Гойю»?

— Вы, Жорж, гений. Даю пятьдесят при номинале семнадцать шестьдесят.

— Будет, — сказал он и посмотрел голодными глазами на вино. Синеглазый передал ему стоящий перед ним стакан.

— Только больше ни глотка, не подводите…

Любка смотрела на старичка и старалась вспомнить, где она его видела. Ага! Вспомнила. Это было в первый день ее выхода на «пятачок». Старик тогда продавал «Последнее дело Коршуна».

— Кто он? — спросила Любка, когда старик ушел.

— Длинная и печальная история, Любушка, — произнес синеглазый, а когда они вышли на улицу, коротко рассказал о Дмитрии Петровиче Лебедеве, известном теперь под кличкой «Жорж».

— Филолог от природы и по образованию. Жуткий библиофил. Тридцать пять лет собирает библиотеку. В комнате у него лишний стул негде поставить — всё забито книгами. Десять лет назад потерял жену и запил. Много раз лечился, не помогало. На него все махнули рукой. А он стал отходить — лечился таким средством, как библиография, но было уже поздно. Теперь промышляет среди нас. И снова пополняет свои стеллажи. Бывает, копейки нет, но книги своей ни одной не продаст.

— Жаль человека, — грустно проговорила Любка и добавила: — А попадется с книгами на рынке — посадят, правда?

— И нас посадят, если попадемся, да надо не попадаться, — засмеялся синеглазый и, рассказав Любке о завтрашнем дне, бросил: — А теперь, королева, до утра.

Встреча была назначена у большого двухэтажного книжного магазина на углу Сенной и Бассейной в половине одиннадцатого — за полчаса до начала торговли. Но Любка умышленно пришла на угол в восемь утра. Здесь, как оказалось, уже толпились люди. Милиционер в белой гимнастерке разгонял их, но они снова собирались. Какой-то рослый в синей спецовке молодой человек подошел к милиционеру.

— Не беспокойтесь, будет порядок, мы уже составили список, перед открытием выстроимся, — сказал он.

— Главное — порядок, товарищи, главное — порядок, — ответил тот и ушел.

Проходившие случайно мимо, останавливались около толпы.

— Что будет?

— Ильф и Петров.

— «Двенадцать стульев?».

— «Золотой теленок» тоже?

И всё больше становилось желающих попасть в магазин при его открытии.

Ровно в половине одиннадцатого появился синеглазый. Он был одет в легкий светлый костюм и светлые летние туфли. Подошел неторопливо. Увидев Любку, приветливо приподнял руку.

— Вы уже здесь, моя королева?

— С восьми утра.

— Зачем же так рано? Всё равно вам ни одного стула не достанется.

— Боюсь, что и вам. Здесь уже списки давно составлены.

— Правильно. Товарищи милиционеры говорят — порядок должен быть — это главное, — смеясь произнес он и посмотрел на часы.

— Через пять минут. Подойдем ближе на угол, посмотрим, что эти чудаки будут делать, — и указал рукой на вытянувшуюся по улице очередь, вдоль которой мелькали чинно расхаживавшие белые гимнастерки.

— Затишье перед бурей, — шепнул Василек, держа под руку свою приятельницу.

И вдруг действительно началась буря. Прохожие обходили книжный магазин стороной. Многие останавливались. Добродушно улыбаясь, говорили:

— Вот чудаки!

А чудаки толкали друг друга в бока, в спины, оставляя пуговицы от пиджаков, протискивались вперед и, едва прорвавшись в магазин, летели сломя голову к прилавку художественной литературы. Но тут уже было всё забито. Привыкшие ко всему продавщицы стояли, прижавшись к стене, переговаривались между собой, а весь красный и потный завмаг требовал порядка. Он решил отпускать злополучные «Стулья» завтра, когда сотрудникам милиции удастся пропускать покупателей небольшими группками.

— Не уйдем отсюда до завтра, будем ждать! — крикнул кто-то, и все зашумели.

— Будем ждать! Не имеете права!

Может быть, завмаг и сдержал бы свое слово, если бы ему не надо было выполнять план. Потерять день — потерять двести тысяч рублей из месячного товарооборота, а при такой толпе ни один отдел работать не мог. И он, взявшись за голову, сказал девушкам:

— Отпускайте…

И вот уже из магазина стали выходить первые счастливчики с новенькими желтыми томиками, перелистывая на ходу никем еще не тронутые страницы.

— Теперь, Любушка, посмотрим, сколько яичек снесли наши куры, — самодовольно говорил синеглазый, увлекая за собой приятельницу. Они прошли одну улицу, вторую, потом свернули в какой-то переулок и остановились около знакомого уже Любке аптекарского ларька. В ларьке была та же краснощекая приветливая продавщица в белом халате.

— Привет, Мария Ивановна, как наши дела?

— Забега́ли уже ваши орлы, забега́ли. — Приоткрыв дверь ларечка, она показала на картонные коробки из-под аптечных товаров, в которых желтели переплеты новеньких томиков «Двенадцать стульев» и «Золотого теленка». Синеглазый пересчитал книги и, поблагодарив любезную Марию Ивановну, вышел.

— Как, дорогая королева, недурно?

— Какой вы страшный книголюб, Василек! — казалось, восторженно произнесла Любка. Потом вдруг загадочно сказала: — А теперь пойдем со мной…

Прошли несколько кварталов и уперлись в новенький, недавно открытый газетно-журнальный киоск. Продавец в очках сразу узнал Любку. На ее вопрос, пригласил зайти внутрь. Синеглазый ахнул:

— Восемьдесят штук! Откуда?

— Обрезаю крылья вашим конкурентам — Воронам и Соловьям, — шутя ответила она.

— Вы, кажется, и меня скоро заткнете за пояс, — сказал он ревниво, когда покинули киоск. Потом взял Любку под руку, засмеялся: — Нет, моя королева, вам со мной тягаться будет трудно. А теперь давайте на главный почтамт.

— Зачем?

— Увидите…

5. «Книга — почтой»

Синеглазый направился к окошку выдачи заказной корреспонденции и предъявил какое-то извещение.

— Одну минутку, — ответила девушка. Вынув из картотеки заполненный почтовый бланк, сказала: — С вас семьдесят пять.

Он уплатил названную сумму и получил из окошка плотно упакованный пакет с типографской этикеткой: «Книга — почтой».

Подошли к ближнему столу.

— А это что значит? — с любопытством спросила Любка.

— Сейчас увидите.

Пакет развернут. На Любку смотрит три толстых тома Л. Шейнина «Старый знакомый» и еще две каких-то книжки в бесцветных переплетах. Любка перелистывает страницы толстых книг, просматривает оглавление.

— Послушайте, Василек, ведь эта книга Шейнина к нам еще не поступала в город, правильно?

— В том-то и ценность ее, что не поступала. Поэтому, Любушка, при номинале в двенадцать рублей тридцать копеек я получу за нее, если не все сто, то семьдесят пять минимум, — самодовольно усмехнулся он.

Любка ждала от синеглазого обычного в таких случаях объяснения, а он, не торопясь, завязывал пакет и повторял про себя нараспев:

— Да, на этой операции тысчонки три-четыре мы возьмем, мы возьмем…

Увидев пытливый взгляд приятельницы, ответил:

— Хотите знать, как всё это делается? Расскажу, сейчас же расскажу. Наши поступки и действия, Любушка, — начал он философски, когда они покинули почтамт и пошли вдоль широкого шумного проспекта, — только тогда могут быть свободны и успешны, когда мы знаем окружающую нас обстановку, когда знаем все обходные пути и дорожки, которые могут нас привести к цели. Это важно в каждом деле, а в нашей профессии свободного художника — в особенности.

Любка слушала тираду своего спутника и думала: «А ведь он мог стать человеком с именем». Впервые за время их встреч в ней появилось чувство искренней симпатии и вместе с тем горького сожаления.

А он продолжал, всё больше и больше увлекаясь.

— Так вот, королева моя, если говорить о знании обстановки. Вы видели, что сегодня творилось у магазина? И пусть бы там была десятитысячная толпа, мои люди всегда будут стоять первыми. А почему? По очень простой причине. Я всегда заранее знаю, что должно поступить в магазин. Думаете, помогает знакомство? Немножко да, но не это главное. Я, как и всякий культурный человек, читаю газеты, увлекаюсь «Литературкой», получаю различные библиографические справочники, знаю планы издательств не только центральных, но и многих республиканских. Разве могу я при таких условиях не знать, что появилось из ходких новинок и что должно появиться? Ну, а установить дату поступления их в магазин — это уже пустяки. Остальное зависит от моих ребят. А люди они опытные. Первые места в очереди перед открытием магазинов всегда за ними. В такой сутолоке, конечно, не обходится и без злоупотребления — берут не по одной, а по две и по три книжки. Но без этого, сами понимаете, не обойтись. Правильно, Любушка?

Она улыбнулась и кивнула в знак согласия.

— Теперь об обходных путях и дорожках к поставленной цели. Вы, королева, можете иметь точные сведения о том, что ходкая книжонка уже вышла из печати в Москве и будете ее дожидаться здесь, а я в это время уже буду торговать ею на рынке. Каким образом? Очень просто. Тут весь секрет в обычном азбучном алфавите. Есть знаете такой чудный городок — Арзамас. Он получает новинки первым из областных центров только потому, что с него начинается алфавит в русской азбуке. Иначе обстоит, скажем, с Якутском. Им заканчивается алфавит и потому в наказание те же новинки отгружаются для него в последнюю очередь. Вот почему, Любушка, вы еще будете дожидаться прихода Льва Шейнина, а я его уже получил из Арзамаса, а завтра получу из Белгорода и Брянска, послезавтра — из Курска. И не только я, но и все мои помощники.

Любка широко открытыми глазами смотрела на своего шутника и всё больше недоумевала.

— Значит, вы получаете редкие новинки из многих городов еще и по почте?

— И не только по почте. Иногда, — если соседи близкие, — берем такси. Но, как правило, почта. Это, знаете, удобнее. У нас дружеские отношения с магазинами пятнадцати областных центров — тех, понятно, что стоят ближе к началу алфавита, — многозначительно закончил он.

Некоторое время шли молча. Уже давно закончился широкий проспект. Осталось позади еще несколько улиц. Оба давно устали. Пора было бы и расходиться. Но они продолжали идти. У каждого были свои мысли, свои планы. Цыган радовался сегодняшней удаче. Радовался и удаче Любки, хотя он и не расспросил еще ее, как она добыла почти сто томов дорогой книги. С каждым днем его всё больше тянуло к ней. Да и она, как казалось синеглазому, стала ближе, ласковее, внимательнее. А Любка думала о чем-то своем.

— Василек, — неожиданно и мягко сказала она, — а как же будет отчитываться Хачатур за «Швейка» и за «Королеву Марго»?

— Вы боитесь за него? — смеясь спросил он.

— За него? Нет, этот мертвым из воды вылезет.

— Здорово сказано. А тут тем более дело совсем не сложное, хотя в нем-то и запрятаны хитрые хода для некоторых завмагов.

Любка насторожилась.

— Вы знаете, дорогуша, сколько наименований книг получает в год приличный магазин?

Любка кокетливо замахала головой.

— То-то и оно. А получает он до тридцати тысяч. Да, до тридцати тысяч наименований. Базы отпускают всю продукцию списочно, перечисляют по названиям каждую книгу, а магазины отчитываются в их продаже общими денежными суммами. Иначе при таком количестве книжной продукции невозможно поступать. Понимаете, в чем дело?

Да, Любка теперь начинала понимать. Значит, этот самый Хачатур номинал вернул в кассу — там всё равно, за какие книги поступили деньги, а разницу положил в карман. На тридцати томах заработал 1140 рублей. Ну, и ну! — Любка покрутила головой. Теперь она начинала понимать, как много существует ходов, которые ведут книгу на черный рынок.

6. В Конечном переулке

Когда-то этот переулок был окраинным, а теперь город давно уже перешагнул его. За ним и дальше появились улицы и целые проспекты массивных многоэтажных зданий, скверы и парки, а Конечный каким был, таким и остался, точно его умышленно законсервировали. И сейчас здесь сохранились маленькие домики с крылечками, окруженные, правда, сильно урезанными огородами и садами. И сейчас здесь хозяевами ходят покой и тишина, с которым в каждом домике мирно уживаются многие поколения белых голубей.

В этот-то переулок и попала даже не знавшая о его существовании Любка. Еще накануне Василек ей говорил:

— Я мог бы и сам, но вместе удобнее, внушительнее, авторитетнее, как говорят…

— Что же нас все-таки там ожидает? — допытывалась она.

— Приедем, увидите. Только имейте в виду, вы — лаборантка филологического факультета университета, я — кандидат наук. Впрочем, обо мне там уже всё давно известно.

И приехали. Машина остановилась почти в самом тупике, у бревенчатого домика с крыльцом. Дверь открыла маленькая престарелая женщина. Едва увидев Василька, захлопотала, проходя вперед, в соседнюю комнату.

— Сидор Никифорович, к тебе Анатолий Афанасьевич…

Любка удивленно посмотрела на своего спутника:

— Вы Анатолий Афанасьевич?

Но в этот момент раздался старческий хрип:

— Проси, проси…

Они вошли в продолговатую, тесно заставленную со всех сторон шкафами и стеллажами комнату. Отовсюду на них смотрели корешки старинных книг и журналов. На круглом столике у окна сгрудились какие-то давно позеленевшие от времени бронзовые статуэтки. В простенках висели картины не известных Любке художников, гравюры, репродукции со старинных портретов писателей. Почти у самих дверей, слева примкнул к стене столик со стеклянной крышкой, под которой темнели сотни пожелтевших монет.

«Как в антикварном магазине», — подумала Любка. Ее вдруг охватило радостное волнение. Захотелось покопаться в книгах, коснуться руками всего, что наполняло эту комнату.

— Проходите, Анатолий Афанасьевич, проходите, — повторял из-за большого книжного шкафа тот же хриплый голос.

За шкафом, на диване, высоко на подушках полусидел сухонький старичок с отросшими после стрижки серебристыми волосами, аккуратной седой бородкой и топорщащимися кверху усами. Рядом с постелью раскинул ветви старый фикус, около которого лежала раскрытой какая-то книга.

— А это наш сотрудник, лаборантка-филолог Любовь Васильевна, — сказал синеглазый, пожав сперва протянутую стариком худую дрожащую руку.

— Очень рад, очень рад, только вы меня уже простите ради бога, — начал было больной, но синеглазый вынул из записной книжки аккуратно сложенный вчетверо лист меловой бумаги со штампами и печатями и, развернув его, передал старику.

— Премного благодарен за заботу, премного, — повторил старик, волнуясь, и позвал жену.

— Покажи, Митрофановна, там за шкафом отобранные книги, пусть Анатолий Афанасьевич с товарищем посмотрят их, да надо бы как следует упаковать…

— Не беспокойтесь, Сидор Никифорович, мы неё сделаем сами.

За шкафом на полках было сложено несколько кип книг в темных тяжелых переплетах.

— Можно посмотреть? — как-то нерешительно спросила Любка Василька, осторожно прикасаясь к лежавшей сверху книге.

— Не только можно, но и надо, а то старик еще насует нам всякой всячины.

Любка не слыхала последних слов синеглазого. Она откинула тяжелую темную крышку переплета и прежде всего увидела цифру: 1787.

— Вот так издание, — прошептала она и стала читать надпись на титульном листе:

— Ой, как интересно, Василек, — прошептала она. Но тот даже не взглянул. Он продолжал придирчиво перебирать книги и складывать их аккуратными стопками.

А вот еще одна толстая книга. Любка снова читает:

Любка продолжает читать:

— Кто он? — шепотом спрашивает Любка синеглазого, просматривая толстый «Псалтирь», изданный еще при императрице Елизавете Петровне в Киево-Печерской лавре в 1750 году.

— Любопытный старик. Самоучка. Стал букинистом. Собирал всё, что попадало под руки. Всю жизнь прожил за счет книг и теперь их понемногу распродает.

— Там вы увидите сочинения нашего доброго соотечественника, первого русского партизана Дениса Васильевича Давыдова, вы знаете, как я эту книгу добыл? — раздался из-за шкафа голос. — Я вынул ее из огня. Пожар был в городской библиотеке. Я спасал тогда книги, сам чуть не сгорел. Мне эту книгу с дарственной надписью преподнесли. Она сердцу моему очень дорога, Анатолий Афанасьевич…

— Нашел, нашел, Сидор Никифорович, — отвечал синеглазый, открывая коричневый том сочинений знаменитого партизана, изданный в Петербурге в 1838 году. На титульном листе книги было написано:

— Продать я ее никогда не продал бы, а дарить — дарю от всего сердца, — говорил старик.

— Я расскажу об этом в университете, Сидор Никифорович. У нас сумеют это оценить, — отвечал синеглазый.

Наконец, сорок пять томов редких старинных книг были упакованы и погружены в машину, а через час они уже оказались в букинистическом магазине.

— Десять тысяч рублей на улице не валяются. Как, Любушка? — весело проговорил Василек, выйдя из магазина.

Любке почему-то не хотелось радоваться удаче своего приятеля, но она старалась поддержать его настроение.

— Расскажите же толком, как вам удалась эта операция? — беря Василька под руку, спросила она.

— Очень просто, Любушка, очень просто. Я случайно узнал как-то об этом чудаке. Несколько раз заходил к нему как научный работник университета. Две или три книги купил у него. Одну он мне подарил с надписью. Тогда-то и родилась у меня идея — попросить преподнести дар Университету. Он согласился. Но у меня остановка была из-за бланка университетского. Понимаете, надо же было чем-то старика разжалобить. Иначе было бы некрасиво. Да и он мог задуматься. Но бланк мне достали. Благодарность написана высокопарно, всё как полагается. А тут еще и вы как лаборант появились со мной. Какие еще могли быть сомнения!

— Ну и талант. Вам где-нибудь в Америке на бирже делами ворочать…

— Ничего, Любушка, мы и на нашей земле проведем свой век безбедно… Хотите, — немного помолчав, неожиданно сказал он, — я специально для вас, моя королева, выкину еще одну штучку?

— Нет, Василек, вы меня, кажется, больше ничем не сумеете удивить.

— А всё-таки?

— Ну, расскажите, — кокетливо произнесла она.

И он стал рассказывать о том, что на-днях в город поступила любопытная книга под интригующим названием: «Раскрытие преступлений». Авторы ее — известные шведские криминалисты Свенсон и Вендель. В продаже книги этой не будет. Она забронирована для сотрудников милиции.

— Выходит, что мы на ней ничего не заработаем, так, Любушка?

Любка подняла брови и ожидала.

— А если заработаем? Давайте подразним милицию! Завтра — не знаю много ли, но десять штук я выброшу на рынок и продам их втрое дороже номинала. Вы представляете, какие разговоры пойдут среди работников милиции, как там будут удивляться и поражаться. Ведь это идея, моя королева, скажите, идея?

— Да, это может быть здорово, — заулыбалась Любка.

— Решили. Завтра к десяти будьте около базы Книготорга. А сейчас отметим удачу?

— Трудно возражать, Василек.

И они, взявшись за руки, направились на открытую веранду в парк.

7. Королева объявляет мат…

Встретились, как и условились, на следующий день ровно в десять. Синеглазый приехал в такси.

— Вы сегодня снова в своем зеленом наряде, моя королева, — выскочив из машины, сказал синеглазый.

— Я знаю, что он вам нравится…

— Не он, Любушка, а вы в нем. Только вид у вас сегодня какой-то беспокойный, и синяки под глазами. Что-нибудь случилось?

— Нет, нет, просто плохо спала, — взбудораженно ответила она.

— Пять минут, Любушка, только пять. — Синеглазый скрылся в дверях большого серого здания.

Любка была сегодня действительно какой-то беспокойной, казалась нездоровой. Она беспрерывно теребила в руках ручку своей большой зеленой сумки, ходила то в одну, то в другую сторону.

— Ну, вот, и всё в порядке, не десять, а пятнадцать экземпляров, Любушка. Теперь-то мы посмеемся, поговорим с товарищами из милиции на своем языке, — выбежав из двери, обрадованно сказал синеглазый.

Вскоре оттуда же появился человек в синем халате и положил в машину два пакета с книгами.

— Поехали, моя королева, — весело крикнул Василек, садясь в машину.

— Одну минутку, гражданин!

Василек оглянулся. Перед ним стояли два сотрудника милиции.

— Что это у вас в пакетах?

Синеглазый побелел.

— Вас придется задержать. И вас, гражданочка, тоже. Садитесь в машину, — проговорил старший лейтенант. Он сел рядом с Васильком и назвал шоферу адрес.

…Спустя двадцать минут задержанные были уже в городском управлении милиции. Синеглазый сидел в кабинете начальника управления, а Любка — в просторной и уютной комнате комсомольского поста. Едва она появилась, как ее окружили такие же, как и она сама, юноши и девушки.

— Зоечка, родная, ну как? — посыпались вопросы.

— Всё, ребята, в порядке, только я за эти два месяца страшно устала, — проговорила она, присаживаясь на диван. Потом спохватилась: — А как книги старика?

— Задержаны в магазине и изъяты. Ни одна не продана. Завтра будут доставлены в университет. Студенты посылают в Конечный переулок целую делегацию. Сейчас готовят благодарственный адрес да еще какой-то подарок.

Зоя Майкова облегченно вздохнула.

— А знаете что, ребята, я, кажется, совсем привыкла к своему новому имени. К Любке Коротковой, и особенно к «Королеве», — сказала она и засмеялась.

1

В райсобес председатель сельского Совета Иван Иванович ехал на линейке. Чиркал сапогами по дорожной пыли и сердито думал: «Наломали дров…»

На небо стала наползать черная туча. Шла гроза. Иван Иванович подобрал ноги, стегнул лошадь кнутом…

Райсобес стоял на горке. К нему вела ветхая лестница: в щелях между досками росли одуванчики. Под окнами махали ветками несколько маленьких берез.

Налетел ветер, согнул березки, потащил серые хвосты пыли. В небе загромыхало железными листами. Вниз ринулись тяжелые капли, оставляя на дороге большие, как пятаки, черные следы.

А в собесовских коридорах заходили сквозняки, забирались холодными пальцами в рукава, швыряли дверьми, смахивали бумаги со столов, кружили их по комнатам. Работники бегали за ними, ловили как голубей.

Вместе с грозой в райсобесе появился предсельсовета Иван Иванович. Привез синий конверт.

В комнате, где сидел заврайсобесом Безродный, горела электрическая лампочка. Иван Иванович положил на стол письмо.

— Читай, Захар Антонович. Почтальон в сельсовет привез.

Заведующий вынул из синего конверта тетрадочный листок, стал читать.

Безродный сразу вспотел, достал платок, высморкался и молча стал перебирать на столе бумаги. Оглянулся на Ивана Ивановича. Тот смотрел сердито из-под насупленных бровей.

— Карпухин… Старший инспектор во время ревизии забраковал его документы. Что-то ему показалось подозрительным. Вызвали мы его…

Иван Иванович осуждающе молчал, сверкал глазами.

Безродный положил на стол огромные, как гири, кулаки.

— Ты меня, Иван Иванович, знаешь. Я на этой работе пятнадцать лет сижу. На меня еще никто не жаловался. И вдруг человека до самоубийства довел! — Безродный потрогал руками синий конверт. — Дай с мыслями собраться. Что-то здесь не так…

2

Маша, секретарь сельсовета, шла к Аринке, ее послал Иван Иванович.

Аринку знал весь район. Во-первых, ее звено выращивало лучшую во всем районе картошку, которую даже показывали на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке в Москве. Во-вторых, она была в колхозе первая певунья и заводила. Ни один клубный вечер не обходился без Арники, пока не вышла замуж за Карпухина.

Маша толкнула дверь и вошла. В комнате стояла полутень от залепивших окна цветов. От только что вымытых белых полов тянуло прохладой.

Аринка была дома, накануне занозила руку. Рука распухла и болела. От боли в руке, а больше от того, что дома сидит, когда все в поле, Аринка хмурилась и кисла.

Маша присела на табуретку, не зная, как начать. Помолчали.

— А что твой Карпухин — скоро обещал вернуться?

Аринка сердито повела глазами.

— Не мой он. Не жду.

— Чего так?

— Сказала ему, чтобы не возвращался. Бездельник. Всё норовит, чтобы за него всякий пустяк другие делали. И не верю я в его болезнь. И меня замучил, и Василя. И ничему никогда не порадуется. Ни о ком, только о себе думает. — Аринка сбросила кота с колен, встала. — Фальшивый он человек. Не нужна я ему. Руки мои нужны да заботы.

Маша облегченно вздохнула. Давно догадывалась она о неладах у Аринки с мужем.

«Ну, раз так, — подумала она, — и говорить ничего не буду. Пусть от других узнает».

По крыше зашлепал дождь. Залопотали ручейки на стеклах. В комнате стало еще уютнее. Прибежал, накрывшись мешком, Василь. Он вытирал у порога босые ноги.

Неизвестно как, но Василь уже знал о случившемся. Новости в деревне распространяются, как пожар в сухом лесу. Мальчишка посмотрел на хмурую Аринку, на притихшую Машу и истолковал их настроение по-своему. Потолкался в избе, потом по-взрослому сказал:

— Ты вот что, не убивайся. Не стоит он того.

Аринка вскинула сразу потемневшие глаза на брата, на Машу. Пришлось Маше рассказать всё.

Долго сидела Аринка, облокотись о стол, дергала в ушах голубые сережки. Упрямо сказала:

— Я перед ним ни в чем не виновата.

— Виновата, — сердито передразнил Василь. — Чем же ты можешь быть перед ним виновата? Это он перед тобой виноват. — Зло буркнул: — Под поезд кинулся… Как же! Такой кинется…

3

Иванковская милиция жила скучно. Начальник ее, назначенный сюда четыре года назад, не помнил никаких сколько-нибудь заметных происшествий. Правда, в прошлом году пропала у механика МТС трехлетняя дочка. Искали девчонку два дня. В поисках принимал участие чуть не весь район. А на третий день в МТС позвонили из колхоза соседнего района: девчонка объявилась у них на поле, вышла из кукурузы. Кукуруза занимала несколько десятков гектаров, и девчонка заблудилась в ней, как в лесу.

В тихую скучную жизнь иванковской милиции синий конверт ворвался, как бомба. В сухих чернильницах зашевелились потревоженные перьями мухи.

Начали с того, что запросили станцию Перово о подробностях происшествия. Потом вызвали на допрос Безродного.

Разговор с Безродным не получился. Тот как будто что-то знал и чего-то не договаривал. У следователя сложилось впечатление, что заврайсобесом что-то скрывает, и он прямо об этом сказал.

— Рано ты меня вызвал, Илья Фомич. Сегодня мне тебе сказать нечего. Подожди немного. Приду я к тебе сям. Приду, может, еще сегодня, а то завтра. Думаю, что смогу рассказать кое-что интересное…

Хотя был уже вечер, он отправился не домой, а на работу и заперся в кабинете со старшим инспектором. Разошлись по домам они только глубокой ночью.

На следующий день в иванковскую милицию ворвался еще один пакет, на этот раз белый, посланный Перовским отделением милиции. Он взорвался, пожалуй, еще оглушительнее, чем его синий собрат. Перовцы сообщали, что им неизвестно ни о каком случае самоубийства ни на станции, ни в районе станции. И что вообще за последние десять лет у них не было ни одного самоубийства или убийства. Видно, летописи перовской милиции тоже были не особенно богаты событиями.

Следователь долго вертел в руках два конверта, синий и белый. Оба существовали. Каждый из них отрицал право на существование другого.

И у следователя Ильи Фомича, родилось предположение, или, как говорят в таких случаях, версия: Карпухин убит, и чтобы запутать следствие, чтобы направить его по ложному пути, убийца прислал письмо вот в этом синем конверте.

Если это так, когда же, где и как был убит Карпухин? С какой целью? Где искать автора письма Ивана Зубова или того, кто скрывается за этим именем.

Следователь попросил принести ему сразу три стакана крепкого чаю и заперся в комнате. Сказал, чтобы его не беспокоили, к нему не стучали.

Через час к нему все-таки постучали. У двери был Безродный. Он категорически настаивал, чтобы Илья Фомич принял его сейчас же. Илья Фомич не менее категорически сказал, что примет к вечеру. Безродный настаивал. Следователь, занятый версией об убийстве Карпухина, просто замолчал за закрытой дверью.

Безродный постоял, помолчал и ушел.

Следователь потом очень жалел, что не принял его сразу. Тогда он не потерял бы зря целый день.

Вечером Безродный вошел в комнату следователя без стука. Дверь была открыта. В окна уплывали последние клубы табачного дыма. Из двух больших пепельниц Илья Фомич вывалил в корзину для бумаг груду окурков. Он выкурил в этот день три пачки папирос.

Следователь радовался: версия об убийстве была полностью разработана. Теперь он знал, с чего начинать.

Но «начать» ему так и не пришлось.

Безродный развалился на стуле, казался чем-то довольным.

— Ну, держись, Илья Фомич, — и положил перед следователем пачку документов. — Пенсионное дело гражданина Карпухина Андрея Потапыча, — и выжидающе замолчал.

Илья Фомич знал манеру Безродного говорить загадками. Сегодня она раздражала его. Он устал и хотелось выйти на вечернюю, с золотым освещением улицу. Ему совсем не хотелось разгадывать ребусы заврайсобесом.

Помолчали. Наконец, Безродный не выдержал.

— Мы с инспектором до самой ночи вчера просматривали документы Карпухина. Трудились, кажется, не даром. — И снова замолчал. Следователь смотрел в окно и думал, не отложить ли разговор с Безродным до завтра.

— Знаешь, Илья Фомич, документы, по-нашему, выдуманные, фальшивые…

Илья Фомич уже не думал о золотистом вечере за окном. Он вскрыл четвертую пачку папирос.

— Нас загипнотизировали его припадки, — боясь расплескать настороженную тишину в комнате, продолжал заврайсобесом, — и мы не заметили в этих бумажках подделки. Уже несколько месяцев спустя ревизора смутила печать на одной из справок. Вызвали Карпухина. Он брызгал слюной и тряс кулаками. Потом ушел. Позавчера Иван Иванович привез вот это письмо из сельсовета. Вчера мы снова взялись за его документы вместе с инспектором и нашли то, чего раньше не находили: подозрительные, залитые чернилами оттиски печати, малограмотные формулировки, подписи разных лиц похожи одна на другую…

В этот вечер золотистый закат не принес Илье Фомичу обычной радости. Он ругал себя, что не принял Безродного утром. День пропал даром.

Пенсионное дело Карпухина и письмо в синем конверте были посланы в областной город на экспертизу. У следователя созрела еще одна версия… и на этот раз она подтверждалась. Из областного центра пришло в голубом конверте заключение экспертизы: документы, представленные Карпухиным в собес, действительно поддельные, а письмо за подписью Ивана Зубова написано самим Карпухиным…

Следователь Илья Фомич усмехнулся: плохи дела у Карпухина, раз приходится в покойника превращаться. Но панихиды не получилось, воскрешение из мертвых произошло не по воле Карпухина.

За три года «пенсионер» успел получить в Иванково восемнадцать тысяч рублей!

«А ведь сидел на шее у жены», — вспоминал следователь.

Вынеся постановление о розыске, он вызвал Арину на допрос.

Она первая обратила внимание следователя на регулярные отлучки Карпухина из дома.

— Куда он мог ездить? — переспрашивала Аринка. — Мог ездить куда-то получать вот по таким же «документам» еще пенсию…

Тем более его надо было найти во что бы то ни стало. Может быть, и сейчас из государственных касс продолжают уплывать деньги в глубокий карпухинский карман…

Областное управление милиции разослало требования о розыске. Все районные отделения милиции искали «пенсионера» Карпухина. В то же время во всех райсобесах просматривались пенсионные дела.

4

В соседней области есть село Замойки — районный центр. Стоит оно возле веселой речки с зелеными берегами и голубой прозрачной водой.

В том месте, где речка круто поворачивает на юг, разлегся сад, купал корни и ветви в воде. Среди зелени виднелась красная железная крыша. Сад был небольшой, но глухой и заросший, и ходить в нем можно было по дорожкам.

Хозяйкой всей этой благодати была вдова Зацепилина. Года два назад у нее поселился инвалид второй группы Карпень. Был он моложе ее лет на пятнадцать. Но ничего! Вдову Карпень не обижал. Обещал дом отремонтировать, колодец почистить. А пока ел, пил и одевался у вдовы.

Однако деньги у Карпеня, видно, водились. Поставил он в саду у вдовы деревянную баньку. Банька с наперсток, но сколько было удовольствия от нее человеку. Стояла банька у самой речки под старой липой. Из нее в воду уползала гофрированная кишка. Воду качал маленький насосик с ручной петлей. Насосик хлюпал и кряхтел, но воду качал — боялся, рука у вдовы была тяжелая.

В баньке имелся полок, где можно было париться, стояла выскобленная ножом добела лавка, где хорошо было отдохнуть после березового веника. Но гордостью баньки был котел! Когда-то в нем на полевом стане варили суп да кашу. Потом он почему-то оказался в сарае у вдовы, а теперь его Карпень занес в баньку. Котел вдова отскребла и оттерла, и сейчас он стоял на полу, сверкал как самовар.

Банька была всем на удивленье. Иногда хозяин пускал в нее своих друзей — за плату, конечно, и предупреждал: про котел не болтать.

Сейчас, попарившись и отлежавшись на лавке, хозяин на закуску принимал ванну. Котел был маловат, и он сидел в нем скорчившись, как утробный младенец. Над водой торчала красная физиономия с выпученными глазами. Волосы были зализаны вверх винтом. Физиономия отдувалась и чихала. От зеленой воды нестерпимо тянуло крепким настоем еловой хвои. Рядом бегала, суетилась вдова Зацепилина в клеенчатом переднике с засученными за локоть рукавами. На слепом оконце стояли вряд бутылки с какими-то настоями — желтыми, коричневыми, черными. Вдова лечила сожителя от многочисленных недугов.

Вылез Карпень из котла разрисованный во все цвета, но довольный и благодушно настроенный.

Чай пил за столом в вишняке. Рядом хлопотала вдова, подливала в чай коньячок из пузатого графина. Не забывала и себя.

Вечером лежал Карпень на широкой кровати, отвернувшись от приткнувшейся к его боку вдовы. Потом повернулся, обнял ее за толстую теплую спину.

— Слышь, Анфиса! Перепиши на меня половину дома и сада. Перепиши, говорю. Мне это не надо. Дурьей твоей бабьей голове хочу помочь. Ведь целая вотчина у тебя здесь. Отберут! А брак наш нерегистрированный. Перед законом мы вроде как чужие. Будут у дома вроде как два хозяина. И не тронут тебя.

Но вдова была не проста, голыми руками ее не возьмешь. Чуяла: сдастся на эти просьбы — останется и без дома, и без Карпеня. Протянула певуче:

— Подожди. Чего торопиться? Будут отбирать, тогда и поговорим.

Но именно ждать Карпень не хотел. Встал, рывком спустил на пол босые ноги.

— Пошла ты…

Будь она проклята эта вдовья сообразительность! Карпень не мог ждать. Пора было устраиваться прочно: то ли в Корневищах у молодой жены спрятаться за ее славу, то ли здесь, в Замойках, у вдовы стать хозяином всей этой благодати. Эх, если бы она на него хоть половину усадьбы переписала… Да, хитра, хитра! Далеко смотрит.

Каждому, понятно, хочется быть красивым. Красивым хотелось быть и Карпеню. Но на пути было много препятствий, и прежде всего волосы. Волосы у него были цвета старого перегноя, жидкие и прямые. Карпень упрямо мазал голову всякой дрянью, обкладывал простоквашей, полоскал бурачным квасом.

Вдова же Зацепилина считала своего сожителя писаным красавцем и не знала покоя ни днем, ни ночью. Наблюдая нечеловеческие усилия Карпеня приобрести львиную гриву, замыслила одну шутку со своим сожителем. Достала она где-то кедровых орехов, приготовила из скорлупы крепкий настой и подлила его в бутыль со свекольным квасом.

На ночь ничего не подозревавший Карпень намочил этим зельем волосы и повязался бабьей косынкой. Утром волосы остались на косынке, а на голове у него появились коричневые разводы.

Пострадавший вцепился в свою сожительницу — то ли догадывался о ее кознях, то ли на всякий случай. Вцепился и не выпускал до тех пор, пока та не поклялась, что волосы скоро отрастут и будут куда лучше.

Поколотив вдову, Карпень объявил, что поедет к родным, повезет им пенсию. Знал Карпень, чем отомстить вдове. Она таких отъездов боялась больше всего. По опыту знала: пропадет теперь ее возлюбленный на несколько недель. А ты сиди и гадай — вернется или нет…

Карпень получил пенсию, зашел в пивную, сел за столик, задумался. Задуматься было над чем. Недавно он потерял ежемесячный доход в пятьсот рублей. Да что там пятьсот рублей! Рад был, что ноги унес. Спасибо, смекалка выручила. А ведь чуть не влип. Надо быть осторожней…

Все это, конечно, так. Но все-таки жалко пятисот рублей! Чем заткнуть такую дыру?

Жадность пересилила, и Карпень решился…

Конечно, если бы в Углычевсксм горсобесе знали о подобном рассуждении и решении человека с коричневыми разводами на голове, они его и на пушечный выстрел не подпустили бы к себе. Но они ведь этого не знали! Зато он хорошо знал человеческую психологию и слабости людского характера.

Оказавшись в Углычеве, Карпень направился прямо в горсобес, выложил перед инспектором в ряд несколько бумажек со штампами и печатями. Потом тут же плюхнулся на пол. Он так усердно колотил пятками по пыльному полу, так закатывал глаза и хватал ртом воздух, что выколотил из углычевских добряков пятьсот рублей ежемесячной пенсии.

Получив деньги, Карпень направился в областной центр. Повез свою добычу в сберегательную кассу. Доходы свои он сберегал именно там.

5

Василя, Аринкиного брата, в сельском оркестре называли первой балалайкой. В руках у него балалайка пела, как орган. Говорили, что он один может сыграть за целый оркестр.

На районном смотре оркестр народных инструментов села Корневищи занял первое место и в августе поехал на областной смотр художественной самодеятельности.

Ехали в новеньком вагоне, в котором еще сильно пахло краской. В окна выдувало белые крахмальные занавески, они бились, точно хотели улететь.

Василь в свои двенадцать лет дальше райцентра Иванково никогда не бывал. Когда толпа выплеснула его на привокзальную площадь, он чуть не оглох от шума, звона и гудков. Впрочем, и вида не подал.

Все пошли на трамвайную остановку. Очень хотелось пить, и Василь дернул Петровича за рукав: где напиться? Петрович показал на голубой киоск, заторопил: «Смотри, не задерживайся».

У киоска, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, стояли люди. Когда подошла очередь, Василь протянул новенький, как солнце, пятак, и взамен получил стакан ледяной пузырящейся воды.

Вокруг зашумели: кто-то лез без очереди. И вдруг Василь услышал знакомый голос:

— Две порции мороженого…

Василь поднял глаза и обомлел. Возле стоял Карпухин. «Покойник» был в новой кепке, блестел золотым зубом, цедил из стакана малиновую жидкость.

Василь спрятался за чьи-то спины. Потом бросился за Карпухиным и влез следом в стоящий троллейбус. Троллейбус тронулся. Василь зайцем проехал две остановки и вышел на зеленой красивой улице.

Карпухин направился к серому дому с огромными сверкающими окнами и исчез в дверях. Василь побежал следом и остановился. Двери вертелись, как карусель, — непонятная вертушка. Люди влезали в нее и уже не возвращались, а вместо них дверь выпихивала других. Откуда они появлялись, было непонятно. Василь потоптался, рассматривая занятную дверь, и отступил. Стал за дерево, решил ждать, может, выплюнет вертушка Карпухина обратно.

Недавно прошел дождь, и на улицах в лужах лежало небо, а сами лужи были похожи на бездонные синие колодцы. Возле большой лужи сидел молодой воробей, косил глазом в синюю глубь, щурился, словно у него кружилась голова. С ветки спорхнул старый забияка с выдранным хвостом, расправил крылья, стал купаться. Тогда молодой осмелел, подскочил, плюхнулся рядом со стариком. Скоро в луже плескалась и галдела уже целая стая.

Василь улыбнулся: оказывается, городские воробьи ведут себя так же, как и деревенские.

Он отвернулся и снова посмотрел на вертящуюся дверь, заметив над ней золотые выпуклые буквы: «Центральная сберегательная касса».

Что такое сберегательная касса, Василь, понятно, знал и снова двинулся к входу. За таинственной вертушкой ничего не было видно, стекла блестели, как зеркало, казалось, были непроницаемы. Тогда Василь решился. Шагнул вперед и побежал. Дверь втолкнула его в большой светлый зал, дав напоследок хороший пинок.

Он пригладил волосы и осмотрелся. Вдоль зала тянулся барьер, у стеклянных окошечек стояли люди. Карпухина среди них не было. Вдруг Василь увидел его: он сидел за круглым столом, возле которого стояло какое-то чудное дерево, укутанное войлоком, и что-то писал. Потом он стоял у окошечка, а Василь следил за ним из-за войлочного ствола.

Через вертушку Василь проскочил за Карпухиным почти следом. Не оборачиваясь, тот пошел по обочине тротуара, немного постоял, потом поднял руку. Остановилась серая машина с шахматным пояском. Карпухин сел, и машина ушла.

Василь этого не ожидал. Он бросился было вслед, но машина тут же свернула, и, добежав до угла, Василь увидел тихий пустой переулок.

Только теперь он вспомнил о ребятах, которые, наверное, всё еще ждут его на трамвайной остановке. Когда он, расспрашивая прохожих, добрался, наконец, до вокзала, площадь была пуста. Василь испугался: а как же выступление? Что подумают Петрович, ребята?

Долго бродил он по городу, выспрашивая встречных, где проходит фестиваль. Наконец, какая-то девчонка с красным бантом на конце толстой косы повела его в клуб связи. Она тоже была участницей смотра. Но оказалось, что там выступали только танцевальные коллективы.

Василя направили в оперный театр. В театре, потолкавшись с час в каменных коридорах, он узнал, что оркестр села Корневищи уже выступал, получил «отлично», но что у них несчастье, где-то на вокзале потеряли первую балалайку и что прямо со сцены оркестр в полном составе отправился на поиски ее.

«Первая балалайка» вылезла из театра, присела на скамейку у клумбы. Хотелось реветь и хотелось пить. Реветь Василь раздумал, не стал, а пошарил в карманах, нашел среди хлебных крошек гривенник, выпил два стакана воды и пошел домой в село Корневищи пешком. Денег на билет не было.

Ночевал Василь в сене под звездами. Видел во сне Карпухина, театр, Петровича и Аринку. Карпухин убегал от него и бросался под поезд, Петрович драл его за ухо, а Аринка плакала.

Василь вернулся домой на следующий день к вечеру. Аринка, действительно, плакала и собиралась с Петровичем в город искать Василя.

Василь выждал, пока Аринка успокоится, а потом потянул ее в сельсовет к Ивану Ивановичу. Предсельсовета же, выслушав Василя, потянул их обоих в Иванково, к следователю Илье Фомичу.

Целый час Василь рассказывал Илье Фомичу о поездке в областной центр, на смотр художественной самодеятельности. Но о самом смотре он молчал, рассказывать ему было нечего. Говорил Василь о голубом киоске с ледяной пузырящейся водой, о покойнике, пившем малиновый сок, и его сверкающем золотом зубе, о странных дверях, в которых крутится карусель, о дереве, завернутом в войлок, о машине с шахматным пояском…

Потом Василь, услышав гомон дерущихся за окном воробьев, неожиданно добавил:

— А воробьи там такие же, как у нас…

6

В Центральной сберегательной кассе областного центра искали вклад на имя Карпухина. Выяснили — вкладчика Карпухина у них нет. Но обратили внимание на одну карточку: некий гражданин Карпов раз в два месяца кладет на книжку две с половиной тысячи рублей. Вклад его составлял уже без малого сорок тысяч.

Установили — подпись Карпова сделана Карпухиным.

В те же дни пришел запрос из Областного управления милиции и в Углычевский район. Углычевцы вспомнили, что две недели назад назначили пенсию инвалиду Карпенко. Вспомнили и всполошились: приметы Карпенко и разыскивавшегося Карпухина совпадали. Совпадали приметы Карпухина и с Коробовым, который получал пенсию в Белковском районе.

— Так где же его искать и какова его настоящая фамилия? — спрашивали друг друга работники милиции.

А «пенсионер» после своей поездки в сберегательную кассу областного центра снова блаженствовал в соседней области у вдовы Зацепилиной. Снова парился в баньке, пил вишневки и чай с коньяком, пускался в долгие перепалки из-за раздела усадьбы и из-за того, что волосы у него никак не отрастали. Но подошел срок получения пенсии — и он снова в дороге. Тысяча рублей в Замойках получена, а теперь куда — в Белковское или в Углычево? Решил сперва в Углычево.

Но едва он протянул пенсионную книжку, как подошедший сзади него старший лейтенант сказал, наклонясь к окошку кассы:

— Этому гражданину выдачу пенсии надо временно задержать… — И только без истерик, их достаточно было, — добавил лейтенант и предложил «пенсионеру» идти за ним.

Теперь следствие по делу Карпухина-Карпеня-Карпова-Карпенко и Коробова, как «Деятеля областного масштаба» уже велось в областном городе. Настоящая фамилия его, как оказалось, была Карпов, остальные — для получения пенсии.

Среди многочисленных свидетелей больше всего хлопот доставляла следователю вдова Зацепилина. Вдова визжала так, что звенело в ушах. Подбоченясь, она требовала для своего недавнего возлюбленного самого сурового наказания. При этом вдова особенно упирала на то обстоятельство, что «он склонял ее отписать половину дома и сада».

На первом же допросе многофамилец понял, что отпираться бесполезно и с этого момента на все вопросы следователя стал отвечать тоже вопросами.

— Почему я не работал? А почему я должен был работать? Собесовцы — им только пусти слезу — не обидят. Запишите это, гражданин следователь в протокол, обязательно запишите. Да и бабы меня подкармливали. Спасибо им…

«Пенсионеру» дали пятнадцать лет…

1. Остап и почти Бендер

Остап Васильевич Крышкин ничем внешне не походил на известного искателя сокровищ мадам Петуховой. Во-первых, был он уже не молод, во-вторых, в его наружности никто не смог бы найти ничего привлекательного. Чуть-чуть ниже среднего роста, поджарый, с маленькими черненькими глазками, он чем-то напоминал поднебесную птицу с железным, загнутым вниз клювом, случайно попавшую в клетку.

И одевался он далеко не так, как великий комбинатор. Не носил ни зеленого костюма, ни знаменитых лаковых штиблет с замшевым верхом апельсинового цвета. На нем всегда был серенький потертый костюм с оторванными пуговицами, парусиновые туфли на прессованной подошве и глубокая с черной лентой соломенная шляпа. Неизбежным его спутником везде и всегда оставался измятый гранитолевый портфель.

И все-таки друзья величали Остапа Васильевича Крышкина Бендером, на что имели достаточно веские основания.

Появился Крышкин в системе сборщиков утиля и металлолома как-то случайно и незаметно. Работал раньше он где-то агентом по снабжению. Как человека близкого по роду занятий, его охотно зачислили в великую армию заготовителей утиля, присвоили персональное звание киоскера по сбору от населения бытового лома. В тот же день Остап Васильевич надел на свой серенький костюмишко просторный черный халат, засучил рукава и занял место в дощатой зеленой будочке под толевой крышей. Крыша была дырявой, протекала при дождях и всегда пахла смолой. Будочка стояла в глухом переулке под изогнутыми ветвями старой осины. Листья осины даже в тихую погоду вели между собой какой-то таинственный разговор, и это в первое время немного развлекало киоскера. Случалось так, что ему с утра и до вечера приходилось сидеть, положив на колени руки, в ожидании посетителей и возвращаться ни с чем. Бывали, правда, дни и пооживленнее: приходили старушки с прогоревшими сковородками, ненужными чугунными утюгами и покрытыми ржавчиной противнями, прибегали ребятишки, таща за собой на буксире где-то добытую разъеденную ржавчиной решетку, спинки от кроватей или связку подпрыгивавших за ними негодных матрацных пружин. Остап Васильевич в таких случаях довольно потирал руки, долго и придирчиво осматривал принесенные предметы, потом заглядывал в замусоленную книжицу ценника, и начиналась торговля. Ребята, правда, те всегда сговорчивее: на мороженое хватит — и спасибо, дядя, а вот со старушками нередко приходилось выдерживать целые баталии.

— Запаяете горшочек и он еще вашим внукам по ночам верно будет служить, а вы мне двадцать копеек суете, — упрямится старушка, но и в таких случаях убедительная логика киоскера всегда одерживала верх.

Но чаще все-таки приходилось прислушиваться к шуму старой осины и думать свои невеселые думы.

«Что за жизнь, что за работа — пятьсот — шестьсот рублей в месяц при растущих материальных и культурных потребностях! Нет, так дальше невозможно», — решил он однажды, и зеленый киоск Крышкина вдруг был погружен на подводу и перекочевал в пыльный переулок центрального рынка. Здесь не было не только шумной ветвистой осины, но даже самого захудалого зеленого кустика, зато сколько практических преимуществ! Рядом, справа и слева, ларечки и киоски, именуемые мастерскими по ремонту кухонной утвари, жестяницкие, слесарно-механические. В этих мастерских старые, уже побывавшие на свалке примуса натираются до блеска самоварного золота и сбываются как новые. Под песни идет лужение и пайка. Деревянные молотки жестянщиков ловко изгибают купленную тут же у утильщиков старую жесть, и появляются новые ведра, духовки, противни, тазы. Вокруг всегда шумно и людно. К тому же рядом проезжают на рынок и с рынка такие неискушенные в утиле покупатели, как колхозники. Как тут не развернуться!

И Крышкин стал разворачиваться. Его теперь не устраивал только бытовой лом. Подавай всё, что называется утилем. И полки ларечка были забиты растрепанными и истерзанными книгами, пропыленными и изъеденными насквозь зонтиками, разбитыми патефонными пластинками, флакончиками и бутылками, продырявленными ночными горшками. Места в ларечке уже не хватало. Пришлось пристроить еще и кладовушку. За ее дверями появились целые горы костей, запах которых у капризных посетителей вызывал тошноту, но Остап Васильевич не чувствовал этого запаха даже тогда, когда ежедневно, ровно в два часа дня к нему приходила со свежей курицей толстенькая, нестареющая спутница его жизни.

— Ты видишь, какая она жирная? — раздавался вопрос.

— Она еще лучше вчерашней, — неизменно отвечал киоскер, старательно обгладывая сочные косточки, аккуратно складывал и относил их в кладовую. — Это пусть копейки, но копейки тоже ведь деньги, — поучительно говорил он.

— А прогрессивка у нас будет сегодня?

— Куда же ей деваться, дорогая! Считай, что две тысячи у тебя уже шуршат в сумке. Это только зарплата, — и он многозначительно подмигивал так хорошо разбиравшейся во всем жене. Потом касался губами ее пухлой щеки и, напевая свой излюбленный мотив «Паду ли я стрелой пронзенный…», принимался сортировать закупленное.

К концу третьего месяца своей новой деятельности Остап Васильевич запросил себе еще помощника и вдобавок подводу с хорошей лошадью. Имя его к тому времени в конторе Главвторчермета уже приобрело вес. Крышкина ставили в пример за инициативу и находчивость. Крышкин был на Доске почета и каждый месяц получал по приказу вознаграждения. И потому, понятно, просьба его была сразу, как говорят, уважена.

А помощник нужен был Остапу Васильевичу до зарезу. В деятельной голове его уже давно созрела новая идея, осуществить которую одному было бы трудно. Как-то — это было еще в те дни, когда Крышкин скучал в глухом переулке, — он решил изучить городские резервы металлолома и отправился бродить по окраинам. Попал в район большой группы заводов и был поражен тем, что увидел. Справа от завода на пустыре лежали целые горы всевозможного промышленного лома: станины старых станков, колесные пары, вышедшие из строя автомоторы, куски рельсов, стружка, глыбы металла из вагранок. Какие-то люди здесь постоянно копошились, нагружая этим добром автомашины. Остап Васильевич поинтересовался, что означает виденное им.

— А то и означает, что хлам перебираем, — неохотно отвечал ему шофер в замасленной спецовке.

Этот ответ Крышкина не устраивал.

— Разве это хлам? — вызывая на дальнейший разговор, спросил он.

— Хлам останется на пустыре, когда отсортируем. Нужное сдадим на базы, там разделают всё под габарит, а потом габарит нам продадут на переплавку. Понял?

— Так-так, — кивал головой Остап Васильевич. Бытовой лом, который он собирал, стоит гроши. Нужны сотни кастрюль и сковородок для того, чтобы набрать их на тонну. А здесь одна станина стоит месячной работы киоскера. Это уже капитал. И горы лежавших перед Крышкиным заводских отходов вдруг загорелись в его глазах золотистым блеском.

Крышкин представился и, как будто бы в шутку, сказал, без нужды поправляя свою соломенную шляпу:

— Может, подбросишь мне в ларек машину, вторую — не обижу…

Парень почесал за ухом, усмехнулся:

— Что ж, оно, пожалуй, можно. Только с премиальными.

А на следующий день Остап Васильевич огорошил всех сборщиков и киоскеров: в один присест сдал пять тонн четыреста двадцать килограммов лома, заработав на этой операции семьсот с лишним рублей.

Это был, так сказать, только начальный эксперимент. Крышкин снова несколько раз появлялся на пустыре, успел обзавестись здесь приятелями среди шоферов и грузчиков.

— Сколько надо, столько будем подвозить, всё равно на переплавку пойдет, — казалось, по-простецки говорили они.

Но Остап Васильевич хорошо понимал и их услужливость, еще лучше понимал и свои интересы. Его смущало одно обстоятельство: возить постоянно лом в ларек — значит, выкладывать из своего кармана на транспорт. Это не устраивало его. Лучше бы избежать ненужных транспортных расходов. Но как это сделать? У него родилась еще одна блестящая идея: он, Остап Крышкин, берет себе одного помощника и открывает еще один киоск. И киоск этот будет прямо на пустыре.

Задумано — сделано. И вот уже два месяца как Остап Васильевич отправляет на базу десятки тонн промышленного лома Но только в накладных станины старых станков он называет чайниками и самоварами, стружку — примусами и керосинками, колесные пары — секциями старой отопительной системы из домоуправлений. Заведующий базой, принимая лом, знает об этих удивительных превращениях и только улыбается:

— Хитер, разбойник, хитер…

Конечно, Остап Васильевич хорошо понимал, что, сбывая промышленный лом за бытовой, он, мягко выражаясь, прокладывал себе дорогу к скамье подсудимых. Но оправдания в таких случаях всегда находятся. Имел его и Крышкин.

— Я не продаю лом на сторону. Он всё равно пойдет на переплавку. Велика разница, кто его заготовит, — убеждал он сам себя, и продолжал отгружать машины с пустыря.

Как-то в самый разгар погрузочных работ на пустыре появилась секретарь управляющего и сообщила чуть ли не шепотом:

— Вас срочно вызывает сам Максим Максимович.

Крышкин слыхал от других, что их управляющий бывает резок и даже груб, когда обнаруживает хоть малейшие недоделки, связанные с выполнением производственного плана.

— Кажется, попал, не умею вовремя остановиться, — досадуя на себя, подумал он и отправился на прием.

В приемной Остап Васильевич сперва долго вытирал ноги о коврик, лежавший у красных дверей кабинета, потом тщательно пригладил ладонями пробор темных лоснящихся волос и осторожно приоткрыл дверь.

— Входите, входите, что вы там топчетесь? — встретил его резкий голос, услышав который, секретарь взялась рукой за щеку и, раскачивая головой, проговорила:

— Кажется, попадет…

Максим Максимович Лапотков в этот момент пил чай вприкуску и старательно колол кусочками неподдававшийся сахар. Это был еще совсем молодой человек, но давно располневший и облысевший. Овал его лица, фигура, движения были мягкими, но требовавшими к себе внимания и уважения. Говорил он неторопливо, давая понять слушателям или собеседникам, что слов на ветер не бросает, что мысли его — это мысли главы управления.

— А, Остап Васильевич, хорошо, хорошо, что вы пришли, — медленно сказал он, отодвигая стакан с чаем и поднимаясь навстречу удивленному Крышкину. Розовые щеки управляющего при этом расплылись в обширную, непомерно затянувшуюся улыбку. Он взял в свои мягкие руки руку Крышкина и, подержав, сказал:

— Ну, и молодец же вы, Остап Васильевич, просто молодец. Садитесь, поговорим.

Оба уселись рядом на диван.

— Так вот, — продолжал Лапотков, — в нашем деле нужна, знаете, светлая голова, смышленая голова. Заводам — им хорошо, они могут выполнять и перевыполнять свои планы. Вы следите за моей мыслью? — неожиданно спросил он и тут же продолжал: — Да, они могут выполнять и перевыполнять. Для этого у них есть кадровые специалисты, у них новая техника, новая технология, разные там, знаете, поточные линии, а что у нас, что у нас, я вас спрашиваю? Ничего. Мы кустари. Наша работа всегда будет покоиться на энергии, настойчивости, инициативе и находчивости. А вашу находчивость — одобряю, весьма одобряю! Утром я подписал специальный приказ. Вы премируетесь, а ваша инициатива будет обсуждаться повсюду в нашей системе, даже в бухгалтерии. Вы следите за моей мыслью?

Лапотков медленно поднялся и, заложив руки за спину, стал ходить по кабинету, о чем-то думая.

— А что, Остап Васильевич, если шире использовать ваш опыт?

Крышкин сперва не понял, о чем шла речь, а управляющий продолжал:

— Я говорю, как вы думаете, как вы смотрите на то, — вы следите за моей мыслью? — да, как вы смотрите на то, что мы по вашему опыту выставим на пустыре еще этак с десяток ларьков? Согласитесь, что план тогда у нас будет по всей системе гарантирован на все двести, а то и триста процентов.

— Совершенно верно, Максим Максимович.

— Значит, вы согласны с моим предложением. Вы ведь патриот нашей системы…

Теперь, когда бальзам на душу Остапа Васильевича был в достаточной мере пролит, мысли его снова пошли в обычном для них направлении.

«Патриот-то патриот, — думал он, — устроите вы там настоящий базар, а что я буду иметь? Потом базар возьмут да еще разгонят». Но он улыбнулся и сказал: — Конечно, Максим Максимович, это блестящая мысль…

Управляющий тут же при Крышкине отдал распоряжение подготовить к перевозке на пустырь десять ларьков. Причем он, как оказалось, заранее разработал план перебазирования, выделил необходимый транспорт, назначил своего первого заместителя ответственным за осуществление блестящей идеи управляющего.

Но уже через неделю все десять ларьков беспорядочно везли обратно, а сам Лапотков сидел весь красный с разбухшим и потным лицом на бюро районного комитета партии. Своими глазами он видел, как дружно и единодушно поднялись руки всех членов бюро, потребовавших объявить ему строгий выговор с предупреждением за «блестящую идею».

Вывезен был с пустыря и ларек его первооткрывателя, Остапа Васильевича Крышкина. Но это не обескуражило славного деятеля системы Главвторчермета. Его тут же осенила новая идея. Прямо с пустыря он перевез и установил свое хозяйство почти под самыми окнами директора завода вторичного алюминия. И, как обычно, ровно в два, к нему и сюда стала приезжать жена с очередной курицей в алюминиевой кастрюле. Отрывая подрумяненную на сливочном масле аппетитную куриную лапу, Остап Васильевич серьезно и наставительно говорил жене:

— Пойми, дорогая моя, это даже лучше. Знаменитый Кандид знаменитого Вольтера был прав: всё, что происходит в этом лучшем из миров, — к лучшему. Черный лом — это черный и неблагодарный труд. Цветной лом — а здесь мы будем иметь его немало — это сливки, за каждую тонну его платят по две тысячи рублей. Такова государственная цена. Ты немножко понимаешь, что это значит?

— Светлая, лучезарная у тебя голова, Остапчик, лучезарная, Остапчик, — умильно проговорила она и коснулась рукой гладко выбритой щеки спутника своей жизни.

2. Артель «Новое старье»

Громкая слава Остапа Васильевича сверкающим шаром прокатилась по всем ларькам, киоскам и базам, среди пеших и конных сборщиков всякого хлама, и, понятно, не могла не оставить своего следа. Многие теперь, что называется, стали заглядывать в рот Крышкину, своему светилу, ждали от него новой идеи, нового слова, считали его лучшим другом утильщиков.

А идеи, как всегда, у Остапа Васильевича были в избытке. Его маленькие острые глазки всегда замечали то, чего не замечали глаза других. И не только замечали. Его голова с гладко причесанными на пробор темными лоснящимися волосами была устроена так, что всегда из замеченного умела делать нужные выводы, строить, как это делают опытные шахматисты, самые неожиданные комбинации, которые всегда приводят к желаемым результатам. Теперь Остап Васильевич больше не был новичком среди сборщиков утильсырья. Теперь он знал многое и очень многое из того, о чем не имели понятия даже самые маститые представители этой системы. И то, что стало известно Крышкину, он постарался не таясь изложить своим новым друзьям в самой элементарной форме при первой же, так сказать, неофициальной встрече.

Встреча была им задумана в загородном парке, в новом ресторане с умилительным названием «Отдохнем, товарищи» как раз в день открытия этого учреждения. Накануне этого торжества в местной вечерней газете появилось несколько скромных строк в виде простого объявления, зато на следующий день ему можно было уже посвятить целую газетную страницу. Уютное голубенькое здание нового ресторана было окружено цветочными клумбами, занавешенными верандами и изрядным количеством любителей всяких новинок. Центральный вход до последней минуты перед открытием преграждала туго натянутая алая ленточка. Справа в ожидании подходящего момента поблескивали на солнце несколько труб из приглашенного оркестра, слева удобно пристроился аппарат кинохроники и двое фотокорреспондентов выискивали для себя наиболее эффектные места.

Но вот подошло время открытия. К алой ленточке приблизились трое в белоснежных халатах. В центре среди них выделялся тучный сияющий мужчина с маленькой головой, посаженной, казалось, на плечи. В его руках были новенькие, широко растопыренные ножницы.

— Дорогие товарищи и гости, само название нашего учреждения говорит о его назначении, о цели его открытия. Разрешите, таким образом, поздравить вас и весь город с появлением еще одного культурного центра и уютного уголка, призванного обслуживать и удовлетворять культурные запросы наших дорогих сограждан…

Ответственный товарищ из общепита не закончил еще своей праздничной мысли, как загудели трубы оркестра, раздалось несколько дружных хлопков и острые лезвия ножниц коснулись алой ленточки, уронили ее.

Конечно, в голубых, красных и синих залах ресторана было уютно и нарядно. Расставленные повсюду цветущие олеандры напоминали о черноморском побережье, где всё создано природой для отдыха, наслаждения и удовольствия. Но еще лучше было наверху, на самой крыше ресторана, где расположился Остап Васильевич со своими друзьями. Здесь, по договоренности, для них был сервирован большой стол, за которым свободно разместились все шестнадцать человек. Внизу, под ними, играла музыка, шаркали ноги танцующих и уже раздавались чьи-то не в меру веселые голоса, а здесь, над ними, было чистое своей голубизной вечернее летнее небо, на фужерах и хрустальных графинах играли зайчики заходившего солнца, а кругом со всех сторон чуть раскачивались и неслышно шумели верхушки деревьев загородной рощи.

— Ну, как, друзья? — довольно потирая руки и усаживаясь в центре, весело воскликнул Остап Васильевич.

— Сказка! — ответил маленький худощавый пеший сборщик утиля с большим кадыком и заостренным прямым носом — Ахмет Ахметович Тутезункулов.

— Неповторимо, — поддержал его лысый сосед.

— Не прочь здесь остаться на всю жизнь, до последней минуты, — заулыбался на краю стола еще один киоскер.

По своему внешнему виду, по возрасту и по характеру всё это были разные люди, но их объединяло общее благородное поприще. Понятно поэтому, что разговор среди друзей стал общим после первой же рюмки коньяка, запитого мелкими глотками холодного на льду шампанского.

— А кто создает сказки на земле, Ахмет Ахметович? — загадочно спросил Остап Васильевич маленького пешего сборщика с большим кадыком.

— Бабушки и дедушки, — засмеялись все.

— Они только рассказывают сказки, Ахмет Ахметович, а мы их можем в нашей жизни создать, понимаешь, можем, — все больше разгораясь, заговорил Остап Васильевич, чувствуя, что его силки уже начинают действовать.

— Вы знаете, товарищи, нашу систему, в которой работаем? — продолжал великий Крышкин и отвечал, наклонившись низко, вытянув руки на столе: — Нет, не знаете! Это, скажу вам, не система, а золотое дно! Да, дорогие мои, золотое дно. Его никогда не вычерпать даже экскаваторами. Только надо иметь голову на плечах. А теперь скажите, согласны слушать меня?

— Согласны! Согласны! — раздались дружные голоса. Все наклонились над столом, а сидевшие по краям перенесли свои стулья ближе к Остапу Васильевичу.

— Сперва несколько слов о том, что можно назвать мелочью, — продолжал он и неожиданно обратился к маленькому Ахмету Ахметовичу: — Ну, вот, Ахмет Ахметович, возьмем для начала хотя бы тебя. Мы все хорошо понимаем и высоко ценим твой труд, хотя система наша относится к нему неблагодарно. Ты, как птица, подымаешься с рассветом и солнце еще не взошло, а во дворах под окнами и балконами уже слышен твой голос: «Ста-рые ве-щи! Купим старые вещи!» Вечером ты тащишь на своих натруженных плечах туго набитый мешок. Дырявые галоши, изношенные ботинки, туфли, негодные штаны и юбки ты сдаешь на базу, а там всё бросают на весы. Твой производственный план — это килограммы и тонны. А сколько, скажи, получаешь, если выполнишь план?

— Четыреста-пятьсот рублей, — начал было сборщик.

— Знаю, знаю. А вот ты-то знаешь ли, сколько можно получать старьевщику, если у него голова на плечах и все шестеренки крутятся?

При этом вопросе все еще плотнее сгрудились и устремили взоры на своего вдохновителя. В глазах их давно уже вспыхнули огоньки, которые теперь в наступавшей темноте вечера стали разгораться кострами.

— Полторы, а то и две. Да, куда там две, больше можно, много больше, — выпалил Крышкин, усиливая сказанное жестом правой руки.

Друзья перевели дыхание, а Ахмет Ахметович полез в карман за носовым платком и, вытянув его за уголок, стал вытирать проступивший на лбу пот.

— Хотите знать, каким образом? Просто, совсем просто. Тебе, Ахмет, продают не только всякую негодную дрянь, но и поношенное. Правильно? Правильно! Ты поношенные вещи вместе с дрянью бросаешь в один мешок, и вместе всё идет на весы. А надо раскладывать это в разные мешки. Один мешок следует бросать на весы для плана, другой, — ну, другой, известное дело, — пойдет как прибавочная стоимость за инициативу и находчивость. Правильно я говорю? Конечно правильно! А на старый ботинок, Ахмет Ахметович, можно поставить заплатку, замазать ее, натереть до блеска и старье станет новым. Что дальше? На этот вопрос тебе ответит даже мой пятилетний сын — дальше на толкучку, там ворота всегда открыты настежь. Понимаешь, Ахмет Ахметович?

Но тот почему-то задумчиво покачивал головой.

— А кто будет заплатки ставить, кто продавать?

— Что ж, вопрос вполне законный, — усмехнувшись проговорил Остап Васильевич и, показывая на себя рукой, вдруг сказал: — Продавать, товарищ Ахмет Ахметович, буду я. Понял? — Освещенные взошедшей луной, лица радостно заулыбались, а Крышкин продолжал: — Да, все остальное за мной. У меня есть на все нужные люди. Больше скажу вам, друзья. Мы организуем свою инвалидную артель, которую, только между нами говоря, можно будет назвать — «Новое старье». В этой артели и будет делаться из старого новое.

— Ну и Остап Васильевич, ну и Остап, — покачивая головой, — повторял сидевший рядом справа седой киоскер, а великий комбинатор не унимался:

— Мы должны, друзья, бросить лозунг: «Нет старых вещей!». Негодные примуса будем превращать в новые и продавать их на колхозных рынках или даже в сельских районах. Старые самовары, кастрюли, сковороды вместо того, чтобы сдавать по весу на базы, обновленные направим туда же, а оттуда будет идти своей дорожкой должное вознаграждение за усердие и труд. Согласны со мной? — как-то торжественно и величественно спросил Крышкин.

Конечно, все были согласны. Маленький Ахмет Ахметович даже подошел к великому Остапу и, взяв того за руку, умильно проговорил:

— Золотая голова, золотая, не дай бог каждому, что тогда будет.

Все дружно рассмеялись, а пеший сборщик тряпья наполнил с верхом фужер шампанским, высоко поднял его над головой и восторженно провозгласил:

— За артель «Новое старье» и ее создателя, Остапа Васильевича, дорогие друзья! — и хрустальный звон бокалов весело поддержал рождение нового предприятия в славной системе утильсырья.

Дав несколько остыть разгоряченным головам, Остап Васильевич решил удивить и поразить их еще одним открытием.

— А теперь давай поговорим с тобой, Митрофан, — сказал он, обращаясь к сидевшему напротив тучному с одышкой конному сборщику металлолома с звучной фамилией Барабан. Этот самый Барабан по природе был неподвижен, медлителен, тугодум, но при всех этих совершенствах считался лучшим мастером своего дела в системе. Обычно, еще темно, куры не открывают глаз, а низкий хриплый бас Барабана уже слышится на хозяйственном дворе:

— Стой, Машка! — или: — Ножку, Машка, эк тебя занесло!

Это Барабан уже закладывал в телегу закрепленную за ним персональную пегую, с выпяченными ребрами кобылку.

— А теперь трогай, — безразлично говорил он одну и ту же фразу каждое утро. И трогался на своей скрипучей телеге с персональной Машкой по пустырям, по городским окраинам и дворам. К вечеру же его телега всегда была доверху нагружена. На базе ему выдавали очередную приемо-сдаточную квитанцию, и он терпеливо ожидал, когда подойдет день получения премии. Бедняга, конечно, даже не подозревал, что существует много других довольно темных дорог для сдачи собранного лома, кроме той, по которой он каждый вечер едет на базу.

А Остап Васильевич об этих именно дорогах и говорил сейчас.

— Ты, Митрофан, чудак, — весело звучал голос Крышкина. — Скажи мне, ради бога, кто тебя заставляет сдавать всё до килограмма на базу? Подумай, лом ты собираешь в тех местах, где он никем не учитывается. Деньги за него никому не платишь. Квитанций никому никаких не даешь, и с тебя их никто не спрашивает. Значит, надо поступать разумно, не обижать себя. Надо на базу сдавать ровно столько, сколько требует план. Ну, подбрось еще тонну-две на премию и на Красную доску — имя твое там все-таки пусть на всякий случай остается. А остальное вези на свой склад. Нужно иметь свой резерв. Спросишь, зачем нужен тебе резерв? — И Остап Васильевич для большей убедительности стал рассказывать об одном случае из своей практики.

— Приезжаю я как-то, — говорил он, — в школу тридцать девять и вижу: сидит на школьном крыльце завхоз, сидит, как сиротинка Аленушка, опустив голову на колени. — «Что, брат, случилось?» — спрашиваю его. — «Беда, Остап Васильевич, просто беда, ваш брат замучил». — Как так замучил? — спрашиваю с участием. А он говорит, что дали школе план — собрать семьдесят пять тонн металлолома, а собирать его негде. Ученики, мол, уже с ног сбились, на дальнее кладбище бегали, даже пытались за крестами охотиться, только разве наберешь их на семьдесят пять тонн. А директору дали взбучку. Директор вызвал завхоза — тоже в пот вогнал. Вот он и вышел только из директорского кабинета, а что делать дальше — ума не приложит. Теперь, друг Митрофан, понимаешь, зачем нужно иметь свой резерв? — прервав рассказ, загадочно спросил Крышкин.

Но Митрофан смотрел на Остапа Васильевича круглыми посоловевшими глазами и ничего не видел, хотя остальные из компании уже весело перемигивались между собой.

— Эх ты, Митрофанушка, а еще лучшим сборщиком зовешься. Так слушай, что было дальше.

А дальше, по словам Остапа Васильевича, произошло следующее. Он сдал на базу из своего личного резерва 75 тонн лома и принес завхозу приемо-сдаточный акт, в котором констатировалось, что школа № 39 выполнила установленный ей план и сдала нужное количество металлического лома высокого качества. За это школе выплачено вознаграждение, согласно государственным расценкам из расчета 251 руб. за тонну — всего 18 825 руб. Тут же Остап Васильевич вручил завхозу 12 тысяч рублей. Остальное оставил себе на транспортные расходы, оплату грузчиков и т. д. и т. п.

— И знаете, друзья мои, директор школы от радости был на седьмом небе. Он жал мне руки и с благодарностью повторял: «Ну, спасибо же вам, спасибо, выручили. И план выполнен, и деньги точно с неба да прямо на стол». В тот же день директор отправился в магазин музыкальных инструментов и привез в школу новенькое пианино.

— Вот, друзья мои, как надо действовать! — эффектно воскликнул Крышкин, прищелкнув пальцем, и взялся за бутылочку с шампанским.

Теперь глаза сидевших вокруг стола уже не горели, а пылали яркими кострами. В них была и зависть, и восхищение, и восторг. Да, теперь эти маститые представители славной системы начинали понимать, что под ногами у них повсюду поистине золотое дно. Надо только не лениться, почаще нагибаться и, если не грести лопатой, то брать хотя бы пригоршнями всё то, по чему они до сих пор ходили. Каждый в эти минуты вспоминал, сколько в городе таких школ, институтов, больниц, контор, которые нуждаются в помощи. Планы-то по сбору и сдаче лома даются с закрытыми глазами. Есть у тебя лом или нет — какая разница, тут важно выполнить патриотический долг. А кто из утильщиков не может в этом помочь! Им-то, мастерам своего дела, хорошо известно, где и какие отходы лежат. Иное домоуправление или стройка спасибо скажут, если очистишь их территорию от всякого металлического хлама. Еще и транспорт дадут. Погрузить помогут. Только бери! Создавай себе резервы. Ох, какой же умница этот Остап Васильевич! Только один Барабан, казалось, не был затронут общим чувством. Его глаза отдавали тусклым винным блеском, а не охватившей всю компанию страстью.

— Да, Остап Васильевич, ты это здорово придумал с резервами, — почесывая затылок, лениво проговорил он.

— Ошибаешься, друг мой Митрофан, я тут ничего не придумывал. Я только видел и делал выводы, что обязан делать каждый из мыслящих. Да все вы присмотритесь хорошенько и увидите, что наша система похожа на решето. Нам только остается подбирать падающее на землю добро. Ведь вот в чём всё дело. Под-би-рать, — медленно с расстановкой повторил Остап Васильевич. Потом подумал и неожиданно сказал: — Впрочем, конечно, не каждый может этим заниматься. Но я вам помогу. Я вам покажу еще не такие дорожки, по которым следует идти. Вы увидите, какие чудесные комбинации можно проделывать с одним и тем же металлом. Да, увидите. Только одно условие, друзья: я свой ларек сдаю на помощника, сам же буду следить за вашими интересами. А вы, понятно, должны помнить о моих интересах. Так вы меня понимаете? — сузив глазки, спросил Остап Васильевич.

— Только так, Остап Васильевич! Только так! — раздались дружные голоса.

— В таком случае, завтра я буду у тебя, Киреев, — сказал он, обращаясь к заведующему приемной базой утиля — лысому, узколобому, с рябым после оспы лицом. — Я помогу тебе, Киреич, снять замки с сундуков, на которых ты сидишь и в которых хватит приданного для самой капризной невесты.

Веселым смехом и даже аплодисментами поддержали друзья последние слова великого комбинатора. Снова чокнулись и налили бокал поднявшемуся к ним ответственному представителю пищеторга. Товарищ из пищеторга с трудом удерживал себя на ногах и почему-то разыскивал ножницы, которыми всего три часа назад так удачно рассек алую ленточку в знак открытия нового культурного учреждения.

3. Сундуки раскрываются…

На следующий день Остап Васильевич, как и обещал, появился на базе.

— Ну, Киреич, сперва познакомь меня со своим хозяйством, — добродушно улыбаясь, сказал он, хотя знал не хуже самого завбазой, где и что здесь лежит. Но завбазой охотно повел своего учителя и наставника по просторной, обнесенной дощатой оградой территории, отвоеванной на пыльной городской окраине. Над базой с криком летали стаи ворон, то опускаясь, то поднимаясь справа из-за какой-то постройки. Там же бегали и рычали тощие с поджатыми хвостами собаки.

— Косточки свежие? — мягко спросил Остап Васильевич, улавливая знакомый ему запах костей.

— Из мясокомбината три машины только притащили.

— Косточки — тоже ходовой товар. Но к ним мы как-нибудь доберемся попозднее.

Справа и слева в беспорядке лежали целые горы всевозможного металла: какие-то трубы, секции отопительной системы, старые тракторные гусеницы, металлические колеса, бракованные поковки, старые резцы, пилы, тиски. Несколько девушек в желтых от ржавчины халатах и в брезентовых рукавицах перебирали и сортировали лом. Тут же сверкали огни автогена. Это огнерезчики, низко надвинув на глаза синие защитные очки, разделывали на мелкие куски те же трубы, отопительные секции, куски рельсов, огромные с шипами тракторные колеса, готовили так называемый негабаритный лом на заводы для переплавки.

— Э, да у вас и габарит есть, — усмехнулся Крышкин, заметив в стороне несколько тонн мелкого стального литья.

— Попадается…

— Надо уметь и его правильно использовать, — наставительно произнес Остап Васильевич, проходя дальше. Впереди высились беспорядочные завалы черного прогнившего тряпья, бумажной макулатуры. И то и другое прессовалось в каких-то дырявых, обитых жестью ящиках. За дощатой перегородкой обнаружились изрядные запасы цветного лома. Крышкин стал расспрашивать Киреева, как у них обстоит дело с сорностью цветного лома, какими процентами она определяется. Получив ответ, он сразу же решал, что предстоит делать, какой держать курс.

Осмотр хозяйства базы был, наконец, завершен. Оба вернулись назад и вошли в тесную, примощенную около автомобильных весов конуру. Стены в ней были неоштукатурены, потолок просвечивался. В этой, с позволения сказать, конторе, едва нашли себе место два стула и давно просившийся на свалку кухонный стол с выдвижным ящиком посредине. Стол был залит чернилами, завален бумагами, на которых темнел слой пыли. Остап Васильевич, понятно, не поразился этой картиной, но его внимание привлекло большое квадратное зеркало, висевшее на стене над столом.

— А это что у вас такое, Киреич? — улыбнулся он, показывая рукой на зеркало.

Завбазой высморкался в грязный клетчатый платок и сказал:

— Называется санитарное оборудование.

Остап Васильевич сдвинул набок свою соломенную шляпу и приподнял брови.

— Не понимаю…

— Начальство приказало. Даже в письменной форме. Надо, чтобы люди нашей системы выходили на улицу после работы чистыми. А для этого должно быть зеркальце. Вот и купил…

Остап Васильевич залился дребезжащим смехом. «Ну, и шутники» — подумал он. Потом придвинул к столу стул, уселся поудобнее и стал копошиться в бумагах.

— Ты помнишь, Киреич, наш вчерашний разговор? — спросил он, не глядя на завбазой. — Я говорил вчера, что у каждого из наших товарищей для успеха дела должны быть материальные резервы. Ты же должен их иметь в особенности. Надо иметь на твоих складах излишки металла — черного и цветного, тряпья, макулатуры, костей. Одним словом — всего, чем так богата наша система, и чем больше, тем лучше.

— Для меня, Остап Васильевич, это невозможно, — стал возражать Киреев. — Заготовители и сборщики — другое дело. Им под силу всё то, о чем вы вчера говорили. А у меня — дело другое. Я только принимаю готовое. Как ни крутись, а дальше весов не уйдешь…

— Эх ты, а еще завбазой, кто только тебе доверил такой ответственный пост, — укоризненно проговорил Остап Васильевич и постучал пальцем по лбу заведующего базой. — Думать надо, дорогой товарищ, думать головой. Кто же тебе сказал, что ты должен ходить и собирать где-то по пустырям излишки и резервы? Так, брат, далеко не уйдешь. Резервы надо создавать не заготовкой, а вот этими бумагами, что лежат на столе? Понимаешь?

Но Киреев не понимал, а только собирал складки на своем и без того морщинистом узком лбу.

В этот момент в ворота базы с грохотом вкатилась и стала на весы четырехтонка. Кузов ее был доверху завален латунной стружкой, старыми аккумуляторными пластинками, какими-то бронзовыми кожухами, медными и латунными отливками.

— Принимай, хозяин, добро, — крикнул горластый шофер.

Киреев вышел, залез в машину, долго копался в цветном ломе.

— Годится? — насмешливо прокричал шофер.

Но завбазой ничего не ответил. Взвесив привезенное, он отправил машину на разгрузку, а сам принялся оформлять приемную квитанцию. Вскоре желтый продолговатый листок был заполнен и подписан.

— Ну-ка, ну-ка, покажи, Киреич, как ты с этим делом справляешься, — проговорил Остап Васильевич, беря в руки листок. Едва взглянув на него, улыбнулся, потом серьезно, официальным тоном спросил: — Скажите, товарищ Киреев, чем вы руководствовались, поставив в квитанции четыре процента сорности в принятом ломе?

Киреев недоумевающе посмотрел на великого комбинатора и нерешительно сказал:

— На глаз, Остап Васильевич. Лаборатории на базе нет. А глаз опытный. Сразу вижу, сколько масла осталось на металле, сколько других посторонних примесей.

— А знаете вы, что глаз может ошибиться? — не успокаивался Крышкин.

— На процент в ту или иную сторону, самое большое…

— А почему бы ему не ошибиться на десять-двенадцать процентов и только в одну сторону?

Завбазой начинал уже о чем-то догадываться, но мысль еще блуждала в тумане. А Остап Васильевич продолжал всё в том же официальном тоне, словно делал служебный выговор своему подчиненному:

— Вы, товарищ Киреев, приняли сейчас четыре тонны цветного лома. Правильно? Так, вот, если вы запишете, сорность не четыре процента, а пятнадцать, — это составит уже шестьсот килограммов. Имея в виду, что к вам сегодня подойдет с таким же металлом еще три четырехтонки, вы сможете иметь на сорности две тысячи четыреста килограммов. В переводе на деньги по государственным расценкам это составит, примерно, около четырех тысяч рублей. Правильно, товарищ Киреев?

— А как же в документах?

— Вопрос совершенно правильный. Скажите, зачем вы указываете вот в этой квитанции, — и Остап Васильевич снова взял в руки желтый листок, — процент сорности? Какая в этом необходимость? Запишите только полный вес. И всё. Другое дело, когда после сортировки и обработки будете отправлять лом на завод для переплавки. Вот тогда в приемо-сдаточном акте надо, и обязательно надо, указать процент сорности — пятнадцать — там всё равно никто не станет проверять эту цифру, а всё привезенное сразу повалят в печь, в огонь. Так ведь, скажи?

— Точно, так, Остап Васильевич.

— Теперь вам, наконец, понятно, как надо создавать резервы? — самодовольно улыбаясь, спросил Крышкин. Так обычно спрашивает добрый учитель своего недогадливого ученика.

Лицо завбазой совсем было просветлело, но вдруг на его рябые щеки снова легла тень какого-то сомнения.

— Что еще? — и Крышкин недовольно посмотрел на завбазой.

— А куда я эти самые резервы сдавать буду?

— Ах, вот еще в чем сомнение. Ну и простак, ну и простак же ты, Киреич. Скажи мне на милость, киоскеры у тебя есть? Пешие и конные сборщики есть? Есть. Они должны выполнять и перевыполнять производственный план? Должны! Так вот ты и продашь им этот самый цветной лом. Он останется лежать у тебя на складе, а ты выдашь ребятам приемные квитанции, они же принесут тебе деньги. Кроме того, ребята получат еще премию и прогрессивку за перевыполнение плана. Понимаешь? Потом, есть в нашей доброй системе так называемые бестоварные документы для оплаты транспорта за перевозку утиля. Ты выпишешь три-четыре таких документа за доставку тоге же лома, который уже лежит у тебя на складе, и снова получишь деньги. Наконец, последняя операция — сдаешь лом на завод. Завод оплачивает системе его стоимость, а ты снова в выгоде — получаешь прогрессивку за перевыполнение плана и попадаешь на красную доску Почета.

— Ну, как? — задав этот вопрос, Остап Васильевич сам просиял от удовольствия. Его маленькие черные глазки заискрились хищными огоньками, выражая всё, что было на душе. Он случайно увидел себя в зеркале, и новая улыбка пробежала по его лицу.

А завбазой в этот момент сидел напротив своего вдохновителя, как оглушенный. Приоткрытый большой рот с тонкими губами и выпученные светлые глаза хотели что-то сказать, но ни мысли, ни слова выжать не могли.

— Вот так, Киреич! Учиться надо. Всему и везде надо учиться. Жизнь, брат, великая и мудрая школа. Ты видишь теперь, на каких сундуках сидишь? Пока мы добрались до одного, но откроем и остальные. И черный и цветной металл ты можешь принимать по третьей группе, а сдавать на заводы — по первой. Бумажную макулатуру отправляешь на фабрику художественных изделий — всегда оформляй на тонну-две больше, — вес там не проверяют, с ходу все валят в котлы, а у тебя образуется резерв. То же с тряпьем, с костями…

Было уже совсем поздно, когда в маленькой каморке на окраине города закончилась эта мирная поучительная беседа. Темная осенняя ночь, словно черным брезентом, плотно накрыла сокровища базы утильсырья, но Крышкин даже в эти минуты видел их притягательный блеск. Попрощавшись со своим неразумным приятелем, Остап Васильевич постоял несколько минут при выходе из-за ограды, всматриваясь в темневшие горы всякого хлама, потом пошел в сторону сверкавшего электрическими огнями центра города свободной и легкой походкой, чувствуя, что сделал в своей жизни еще одно великое дело…

4. На рыбалке

Когда-нибудь безусловно будет создан достойный труд, страницы которого живым, образным языком расскажут о благородных усилиях заготовителей и металлического лома, и бумажной макулатуры, и всевозможного тряпья. Но пока таких трудов еще не создано, Остапу Васильевичу Крышкину приходится изучать практику своих собратьев по профессии самобытными путями. Благородный характер и самоотверженность Остапа Васильевича не позволяли ему остановиться на полпути. Изучив во всех подробностях систему Главвторсырья и, оставаясь в штате ее лучших представителей, Остап Васильевич решил одновременно проникнуть в тайны и других родственных систем, тем более, что для него это уже не представляло трудностей. Остап Васильевич уже имел немало приятелей и среди работников этих систем. Каждая новая его идея находила у них поддержку, хотя, правда, неофициальную. В Главвторсырье Остап Васильевич уже давно мог бы стать старшим инструктором по распространению передовых методов, но консерватизм руководителей этой системы всё еще оставлял его на положении киоскера.

Вот и на этот раз Крышкин в скромном парусиновом костюме и своей неизменной соломенной шляпе, с тем же измятым коричневым гранитолевым портфелем ехал на встречу со своими приятелями с новой идеей. Он знал уже давно, что эти ребята, именуемые агентами по заготовкам лома на заводах, погибают от скуки. В самом деле, чем заниматься, если каждый завод получает заранее государственный план по заготовке лома. Кровь из носу, а план этот он должен выполнить. В противном случае сейчас же материалы попадают в арбитраж, а там не шутят, там интересы государства на первом плане: есть у тебя лом или нет, но раз не сдал — плати штраф в пользу славной заготовительной системы. Поэтому директора заводов, партийные, профсоюзные, комсомольские и все общественные организации следят за заготовкой лома так же, как за выполнением производственной программы. А тут еще уполномоченные. Их просто гонят с предприятий, а некоторые грубияны, не краснея, называют бездельниками. Конечно, каждый уважающий себя агент избегает бывать на предприятиях, старается чем-нибудь более полезным загрузить свой рабочий день. С утра обычно он звонит в контору, сообщает, что выезжает допоздна на предприятие, а сам предается избранному занятию.

Среди этих ребят есть между прочим немало талантливых, по-настоящему страстных. Некоторые из них проводят, например, свои рабочие дни в городском саду за шахматами, другие ловко играют в домино. Есть среди них и охотники, но тем хуже — надо далеко выезжать, а в летнее время даже какого-нибудь замухрышку-зайца застрелить нельзя, запрещено. Зато приволье в летнее время рыбакам. А приятели Остапа Васильевича — все как на подбор заядлые рыбаки. К ним-то и пробирался сейчас в такси за город на лоно благоухающей природы Остап Васильевич, и хотя сам он не рыбак и даже не любитель, но законы дружбы для него всегда на первом плане.

Остап Васильевич далеко не поклонник красот природы, но, увидев впереди лес, невольно залюбовался. Могучие дубы, клены, липы, сосны, березы заполнили всё впереди. Верхушки деревьев были залиты солнцем и купались в позолоте, а внизу темнела непроходимая стена стволов без единого просвета, за которой скрывалась какая-то, как казалось Остапу Васильевичу, загадочная жизнь.

Еще несколько минут, и за ближним поворотом сверкнула серебристая лента изгибавшейся широким разливом реки.

— Вон к тому месту и подъедем, — сказал Остап Васильевич. Машина начала послушно спускаться вниз.

— Остап! Ура! — раздался вдруг мощный рев, едва Крышкин вышел из машины. Его окружили рыбаки — голые, в одних трусах и бандажах, с черными от загара, волосатыми и безволосыми, толстыми и худосочными телами.

— Черти, вас не узнать сейчас, — искренне смеялся Крышкин. Но кто-то уже снял у него с головы шляпу, кто-то выдернул портфель.

— Раздевайся! Давай к котлу!

— Ну, брат, ты как цыпленок. Так нельзя. Мефистофель! — снова раздались веселые голоса, когда Крышкин разделся. Действительно, великий комбинатор раздетым, да еще в белых вязанных трусах, имел довольно комичный вид. С обеих боков его выпирали ребра. Тонкие ноги заросли дремучими волосами. Плечи оказались немного сутулыми. И сейчас он почему-то еще больше, чем в рабочем наряде, походил на поднебесную птицу с загнутым книзу железным клювом, случайно попавшую в клетку.

Справа на берегу была разбросана одежда рыболовов, их портфели и полевые сумки, слева валялись удочки, спиннинги, бредни и дымил костер, над которым с треноги свисал большой закопченный котел. Над котлом густо клубился пар и разносился крепкий запах жирной ухи.

— Покажи, Иван Варфоломеевич, покажи Остапу, как варится уха, — сказал кто-то из рыболовов.

— Покажу, куда деваться, — отвечал толстый, со спустившимися низко на бедра длинными синими трусами агент Вторчермета, и поманил Крышкина пальцем к себе.

— Уха, Остап Васильевич, это целое искусство, — начал он, когда Крышкин подошел и нерешительно заглянул в котел. — Видишь, кипит — там уже давно и картошка, и соль, и лук. Теперь я бросаю перец. Затем проделаю еще одну операцию. — И он позвал к себе всех рыболовов: — А ну, ребята, освятим каждый по капле.

Кто-то принес бутылку «Столичной», и она стала ходить по рукам. Стоя около котла, каждый выливал в него из бутылки по нескольку капель водки. При этом была полная, торжественная, что называется церковная тишина.

— Спасибо, ребята за службу, — серьезно сказал толстый Иван Варфоломеевич и обратился к Крышкину: — Последняя операция. Он нагнулся, достал лежавший в миске рыбий пузырь и бросил его в кипящий котел. Все наклонились над котлом.

— Смотри, Остап Васильевич, может, такое зрелище видишь последний раз в жизни.

Пузырь попрыгал, попрыгал и лопнул, лопнул беззвучно, поглощенный кипящей ухой, по все вдруг закричали наперебой, словно звук лопнувшего пузыря эхом разнесся по лесу. И заплясали на одной ноге вокруг котла.

— Пляши, Остап, пляши! — кричал толстый агент, но этот поэтический восторг славной когорты заготовителей лома никак не доходил до скромного представителя Главвторсырья. К тому же, ему хотелось поскорее высказать свою новую, изрядно мучившую его идею и заручиться общей поддержкой.

Но момент этот наступил не так уж скоро. Сперва выпили по стакану «Столичной» и, прихлебывая уху, стали расхваливать великое искусство толстого Ивана Варфоломеевича. Потом выпили по другому и вдруг заговорили о трудностях в их почетном и часто неблагодарном деле. Но говорили весело, посмеиваясь, похлопывая друг друга по голым плечам.

— Нет, вы послушайте, что я вам расскажу, — произнес черный, как цыган, агент, обхватывая руками костлявые колени. — Есть тут у меня на одном заводе, приятель. Хороший приятель. Так вот, захотелось ему удружить мне, и он отпустил мне несколько тонн алюминиевой стружки с засором в семьдесят процентов, а когда эту стружку я сдал на переплавку, выход металла шлепнул на семьдесят пять процентов.

— Ну, брат, это уже настоящий грабеж, — вмешался его сосед. — И сколько ты заработал?

— Тут дело не в заработке, а в том, что приятель этот потребовал с меня половину дохода. Так теперь скажите, ребята, можно верить таким людям?

— Но и ты, скажу тебе, Петро, хорош гусь. Смотри, при таких процентах засора и сам пропадешь и нас подведешь, — вмешался черметовец Варфоломеевич.

— Дайте, хлопцы, скажу лучше о другом, — перебивая толстого Варфоломеевича, весело заговорил лысый представитель Цветмета и продолжал в том же веселом духе: — Эх, как, хлопцы, проучил я директора одного своего завода, вот проучил, на всю жизнь помнить будет. Он это меня погнать раз попробовал, без тебя, мол, знаем, что план надо выполнять. Так в прошлом месяце мы ему, послушайте, записали в план сдать двадцать пять тонн алюминиевой стружки, а он всего выдает алюминиевой продукции на двадцать семь тонн. Тут я за него и ухватился. — «Нет, говорит, у меня стружки». — А я ему: — «Вы, товарищ директор, не выполняете государственного задания. Вам придется отвечать перед арбитражем». — И вызвали на арбитраж. Мой директор туда, сюда, а ему говорят: «Ничего не поделаешь, существует такое постановление, надо платить штраф или купить где-нибудь стружку». Тогда, хлопцы, я взялся помочь ему и помог. Теперь он у меня как родной. Двери на завод всегда открыты. Учитесь, хлопцы! — со смехом закончил он и сидевшие вокруг его друзья сумели достойно оценить мастерский ход своего коллеги.

— За это можно еще по стаканчику, ты это здорово обкрутил его, — заговорили все весело.

Дошла, наконец, очередь и до Остапа Васильевича. Он всё время скромно сидел, поддерживал разговор только слабыми улыбками. А сейчас запас достойных новинок у рыбаков иссяк, и они смотрели на Остапа Васильевича. Он же, потирая, как обычно в таких случаях, руки, заговорил просто и вместе с тем вдохновенно:

— Идея моя, дорогие друзья, проста. Ее особенность и преимущество заключается в том, что она будет приносить пользу и нам, и государству.

— Это Остап, что-то новое придумал, — заметил один, но другие не перебивали Крышкина.

— Да, и нам, и государству. А заключается она вот в чем. Сами вы говорите, что многие заводы получают завышенные планы по сдаче лома. Правильно?

По лицам агентов пробежала улыбка.

— А что дальше? — спросил кто-то нетерпеливо.

— Не беспокойтесь, я не стану выдвигать проекта пересмотра завышенных планов. Завышайте сколько вам угодно. Это дело Вторчермета и Вторцветмета. Но разговор идет, друзья, о другом. Скажите мне, что должен делать завод, если у него нет металлолома, а есть план!

— То, что и делает сейчас, — ответил один из черметовцев.

— Сдавать хороший металл, так? — спросил Остап Васильевич, вытягивая зачем-то вперед свою костистую руку. — Согласен. Пусть сдает хороший металл — крупные отрезки, скажем, сортового металла, чугунные и стальные трубы, двутавровые балки, швеллеры и многое другое. Принимайте, всё это принимайте, но вы же дальше калечите этот металл. Правильно? Режете на габаритные куски и сдаете в переплавку. Разве это хозяйский и государственный подход? Те же двутавровые балки и швеллеры, например, позарез нужны многим предприятиям как фондовые материалы. Они не могут их по фонду получить, а вы уничтожаете драгоценный металл в живом виде! За такие вещи правильно было бы под суд отдавать тех негодяев, кто это делает.

Голые черметовцы и цветметовцы были испуганы и ошарашены неожиданной речью своего коллеги. Они насторожились, сдвинувшись ближе друг к другу, и готовы уже были ринуться в бой в защиту своей системы. Но великий Крышкин вдруг сразу раздвинул занавес и всё то непонятное и тревожное, что пряталось за ним, заиграло радужными красками.

— Так вот, друзья мои, для того чтобы избежать в дальнейшем подобных государственных преступлений, я предлагаю вам следующий вариант: весь фондовый металл, который вы сдаете с предприятий в счет лома, сдавайте мне, а я вам из своих резервов буду давать настоящий, притом полноценный лом.

Рыбаки ахнули, открыли рты, как будто здесь, на южном небе, вспыхнуло красочной радугой северное сияние.

А Остап Васильевич продолжал:

— Полученный от вас фондовый металл я буду давать тем предприятиям, которые в нем нуждаются. Что же касается вырученных денег, то, вы сами понимаете, они будут распределены справедливо и пойдут на пользу нашему обществу. Таким образом, суммирую: отныне фондовый металл не должен уничтожаться, а идти по своему прямому назначению. Тем самым мы оберегаем государство от излишних убытков, обеспечиваем нужным металлом заводы и артели, не получающие необходимых фондов, и вносим определенный вклад в дело лучшего материального снабжения нашего общества. Как вы смотрите на мое предложение? — повысив голос, спросил комбинатор и вскинул голову.

— Урра! — крикнул чей-то простуженный бас, и его дружно поддержали голоса всех двенадцати агентов-рыболовов. В следующую минуту все двенадцать пар рук подхватили Крышкина и двенадцать раз подбросили его вверх.

Так блестяще была завершена еще одна операция Остапа Васильевича, приехавшего на берега реки отдохнуть и поблаженствовать на лоне природы среди своих единомышленников.

5. Новоселье

Может быть, и сейчас еще продолжалась бы вдохновенная деятельность Остапа Васильевича, но случилось одно обстоятельство, которое так бесцеремонно прервало ее. И случилось оно в одном доме, заслуживающем того, чтобы о нем специально сказать несколько слов.

Дом этот с темными ноздреватыми стенами был почти в самом центре города, но походил на тихую заводь, окруженную непроходимыми камышами. Ничто и никогда не омрачало существования его обитателей, не нарушало мира и покоя. Годами висели на стенах одни и те же лозунги и плакаты, редко когда менялись пожелтевшие от времени запачканные мухами объявления и извещения. Сотрудники сидели десятилетиями в одних и тех же креслах, были довольны собой и своим начальством.

Но вот в один из дней произошли сразу два события, которые всколыхнули тихую заводь, взбудоражили столь привычные мир и покой. Поднимаясь рано утром по скрипучим деревянным ступенькам в свои рабочие комнаты, сотрудники конторы вдруг обнаружили на фанерном щите внеочередной приказ управляющего. И о чем? Вопреки многолетним традициям приказ гласил об увольнении с работы маленькой остроглазой Нели Орел с золотистыми ресничками и такого же цвета косичками за плечами. У приказа собрались сотрудники всех отделов.

«Как — увольняется? Что произошло?» — спрашивали расширенные глаза и испуганные лица.

Еще и года не прошло, как Неля Орел окончила десятилетку и, став счетоводом, радовала всех своими успехами.

— Будете большим работником, а в нашей системе таких людей умеют ценить, — несколько раз покровительственно говорил ей главный бухгалтер Кулебяка.

А теперь оказалось, что девушка увольнялась по настоянию того же главбуха за допущенные ошибки: при начислении зарплаты она выписала двум шоферам лишних 46 рублей 58 копеек.

До конца дня в коридорах перешептывались, а вечером в кабинете главного бухгалтера Кулебяки неожиданно раздался выстрел и что-то грузное шумно упало на пол.

— Главбух застрелился, — крикнула в испуге сторожиха и стремглав бросилась по лестнице.

Толстый, с бритой головой Кулебяка лежал, как мешок, на полу, с раскинутыми руками. Рядом валялся опрокинутый стул и лежал пистолет. На столе под чернильницей белел испещренный цифрами и пометками лист бумаги. Цифры всё были крупные — четырех- и пятизначные. Часто упоминались слова: «чермет» и «цветмет». В самом низу под жирной чертой было написано:

В тот же вечер в конторе появился следователь, потом ревизоры. Стали говорить с сотрудниками, составлять акты, протоколы, копаться в планах и сметах, но понять ничего не могли. Цифры, выписанные рукой главбуха в последние минуты его жизни, оставались зашифрованными. Тогда следователь решил вызвать для повторного допроса уволенную с работы Нелю Орел. Девушка была, как и в первый день, взбудоражена. На глазах блестели слезы.

— Вам жаль работу? — успокаивая девушку, спросил морщинистый следователь.

— Да, — и Неля всхлипнула.

— И главного бухгалтера тоже жаль?

— Да…

— А за что вас уволили?

— За ошибку…

— Может быть, еще за что-нибудь другое?

— Не знаю.

— Вспомните. Это очень важно.

Неле не хотелось верить, что ее могли уволить за то, что она сказала главному бухгалтеру накануне своего увольнения. Она ни в чем не была искушена. Девочка пришла на работу прямо со школьной скамьи, с теми чистыми мыслями и чувствами, с какими покидают обычно школу все ребята. Ее встретили в управлении тепло и ласково. Ей было хорошо за своим столом со счетами и кипами бумаг, и хотелось быть очень-очень аккуратной. А в тот день, записывая в книгу учета приемо-сдаточные акты на лом черных металлов, она неожиданно для себя обратила внимание на то, что после проставленных цифр нигде нет прочерков.

«Почему?» — подумала она и пошла к бухгалтеру.

— Какое-нибудь недоразумение, Неля? — ответил главбух и принялся за свою работу.

— Алексей Петрович, тут не один акт, а несколько десятков, и все они от заготовителей Чуркина и Мишуловича.

— Ладно, Неля, не вмешивайся не в свое дело. Запомни это и на будущее, оно у тебя только начинается. Надо будет — как-нибудь разберусь, — недовольно ответил главбух.

На следующий день появился приказ об ее увольнении.

Вот об этих мелочах и рассказала счетовод следователю. Он просмотрел все названные ею акты и тут же отправил их на экспертизу. Эксперты без особых усилий установили, что прочерки в документах не делались для того, чтобы двух- и трехзначные числа можно было превращать в четырех- и пятизначные. Следователь схватился за голову, когда ревизоры сообщили ему, что дописка в задержанных актах составляет две тысячи тонн металла на сумму в 443 тысячи рублей.

Стали проверять прошлогодние архивы. Снова та же картина, только масштабы ее куда шире. Почти три миллиона рублей получили преступники, не сдав при этом ни одного килограмма металла.

«Испугался, стервятник», — подумал следователь о застрелившемся главбухе, в руках которого застряло, наверное, тоже много тысяч рублей.

Конечно, заготовители Чуркин и Мишулович были сразу задержаны. Но дорожка к трем миллионам шла не только от них. Вот тогда-то и стало впервые известно имя великого комбинатора. Стали за ним наблюдать. Ходили долго. Узнали многие из его комбинаций. Наступил, наконец, день, когда было решено положить конец карьере славного Остапа Васильевича.

День этот в жизни достойного представителя системы Вторсырья был особенным. К нему задолго готовились все друзья великого комбинатора из Вторсырья, из Вторчермета и из Вторцветмета. Остап Васильевич закончил строительство своего небольшого двухэтажного коттеджа на семь комнат с верандой, с садом и, правда, совсем маленьким гаражом. Труда это ему, конечно, стоило немало. Что стоило ему только само место застройки. И хотя оно не выделялось особыми преимуществами, но близость реки и загородной рощи в какой-то мере обещали покой и отдых после утомительного дня, проведенного в городской духоте, хотя и на своем любимом поприще. Потом пошли поиски строительных материалов. И опять-таки, индивидуальные застройщики знают, что сие значит. Получить фондовые материалы почти невозможно, а переплачивать из своих сбережений может даже не каждый известный ученый.

Но теперь всё, всё это осталось позади. Семь комнат в двухэтажном коттедже, расцвеченные и раскрашенные с блестевшими, впервые натертыми паркетными полами ждали гостей. Окна повсюду были широко распахнуты. Две хрустальные люстры — в первом и во втором этажах — еще издали играли заманчивыми переливами своих огней. Праздничный, нарядный, в крахмальном воротничке Остап Васильевич и верная спутница его жизни стояли, прислонясь друг к другу, как молодожены, на пороге своего дома, встречая гостей.

Гости всё прибывали. Вот подъехал на «ЗИЛе» в шахматной оборке пеший сборщик утиля, маленький Ахмет Ахметович с большим кадыком на тощей шее. За ним подкатил и конный сборщик Барабан. Появились со своими супругами друзья из Чермета и Цветмета. Новый дом ожил, загудел дружескими оживленными голосами. Захлопали пробки от шампанского, зазвенели еще не знавшие ни капли вина бокалы. Все пили за новый дом, за уважаемого Остапа Васильевича, за верную спутницу его жизни, за Вторсырье, Вторчермет и Вторцветмет.

Кто узнал бы в этих праздничных и нарядных с веселыми раскрасневшими лицами друзьях наших старых знакомых, промышляющих с утра и до позднего вечера на пустырях и городских свалках. Не узнавал их и сам Остап Васильевич.

— А кто создает сказки на земле, Ахмет Ахметович? — неожиданно, нарушая общий разговор, смеясь спросил великий комбинатор.

— Не бабушки и не дедушки, — весело выкрикнул маленький Ахмет и поднял бокал за лучшего представителя славной системы утильсырья Остапа Васильевича Крышкина.

Поднялся было с бокалом в руке сказать несколько слов за Остапа Васильевича и конный сборщик — толстый с одышкой Барабан, но не успел. Под окнами нового дома неожиданно появились огни бесшумно подошедших машин. Это приехали сотрудники милиции. С их приездом, понятно, было уже не до тостов…

1

Продолговатая, расписанная альфрейщиками комната юридической консультации была тесно заставлена старыми канцелярскими столами, познавшими за свою жизнь немало людской горечи. На них темнели черные колпаки электрических ламп, пестрели груды папок, а по бокам друг против друга сидели адвокаты и посетители. И за каждым столом в тихом шепоте губ, в шелесте бумаг, в торопливом поскрипыванье перьев раскрывалась чья-то судьба, распутывался и запутывался клубок сложных человеческих отношений.

Справа, в самом углу комнаты, за столом адвоката Юрия Юрьевича Касаткина на краешке стула сидела семидесятилетняя Анастасия Павловна Волошина и рассказывала о своем горе.

— Беда у меня, сынок, беда большая. Жить, сам видишь, осталось мало, а места, где бы скоротать эти дни, так уж совсем не найти, — говорила она и тянулась сухими дрожащими руками за углами белого головного платка.

Адвокат был высокий болезненный человек в роговых очках. Он часто покашливал, хватался за впалую грудь, и, казалось, вот-вот раздражительно бросит:

— Да говорите же вы быстрее!

А старушка часто всхлипывала, сбивалась, повторяла себя. Она была, как горошина, дробненькая, с добрым морщинистым лицом. В темных впадинах блестели выцветшие глаза. Они смотрели на Касаткина мягко, по-матерински доверчиво и словно уговаривали его потерпеть еще немножко, выслушать до конца.

У Волошиной не было никаких документов. Единственный — вывернутый из носового платка, измятый, давно пожелтевший листок имел трехлетнюю давность и не мог служить доказательством ее слов. Но слезившиеся горем старческие глаза были сильнее всяких бумаг. Они заставляли верить всему, о чем говорила старушка. И Касаткин верил. Он точно сам становился свидетелем событий, неожиданно вторгшихся в тихую жизнь старой женщины. Потому всё больше раздражался, всё чаще покашливал, хватался за грудь.

«Черт знает откуда только берется эта накипь!» — думал он.

Вот открывается калитка бревенчатого домика Волошиной, спрятавшегося на окраине города в густом вишневом саду, и Касаткин видит, как во двор входит краснощекая с косой за плечами деревенская девушка. На ней простенькое ситцевое платье, в руке расписанный васильками фанерный чемодан. Она осторожно подымается по ступенькам крыльца, несмело стучится в дверь.

— Вот ты какая, Катюша! — и вышедшая на порог Волошина обнимает девушку.

— Я к вам, тетушка, к вам насовсем, — заливается румянцем племянница.

— Что ж, места у меня хватит…

А спустя месяц-второй даже соседи Волошиной уже говорили:

— И какая же славная помощница появилась у Павловны, огонь, а не девушка.

Да, Катюша была, как огонь. Она уже работала на фабрике и была полной хозяйкой в доме: варила обед, мыла полы, мела двор, бегала по аптекам за порошками и микстурами для часто болевшей Волошиной.

Прошел год. Волошина стала подумывать о близкой смерти и решила уже отписать дом полюбившейся ей племяннице. А случилось всё иначе. В один из тех дней девушка неожиданно появилась в доме с молодым человеком — крепким рыжеватым парнем с частыми веснушками на скуластом лице.

— Это мой муж, тетушка, Миша Ползунков, мы только расписались, — сказала Катюша и, густо покраснев, опустила глаза.

— А ты бойчее вышла, чем я поначалу думала, — с упреком выговорила Анастасия Павловна. Она недоверчиво посмотрела на своего нового родственника. — Ну, что ж, поздравляю с законным браком…

Но Ползунков в разговоре оказался обходительным. После первых же его слов на душе у старушки отлегло. Парень стал приходить всё чаще и совсем расположил к себе Волошину. Как-то после получки он привез Павловне новый головной платок, поставил на стол бутылку вишневки. Все трое расположились по-семейному. Завязался хороший домашний разговор.

— Трудновато вам, Анастасия Павловна, одной, — оглядывая просторную, залитую солнцем комнату, говорил Ползунков.

— Нелегко в мои годы, куда уж там…

— Мы с Катюшей давно об этом говорили и вот что надумали: давайте жить вместе, одной семьей. Вы для нас будете, как мать родная, никаких пусть у вас не будет забот.

— Милые вы мои, да какое же слово сказать вам за это! — Частые слезы покатились по ее морщинистым щекам. — И живите себе на здоровье, будьте, как хозяева…

Ползунков мельком коснулся и дома Волошиной. Его, мол, надо подремонтировать, покрасить крышу, местами подновить.

— Крышу надо бы поддержать, Михаил Игнатьевич, надо бы, — соглашалась Анастасия Павловна.

— Мы всё сделаем, всё. Только надо бы наш уговор как-то узаконить…

Волошина поначалу не поняла мысли своего нового родственника, а он продолжал ее развивать. Сводилась она к тому, что им следует подписать договор о пожизненном содержании Анастасии Павловны.

— Только в договоре надо бы два слова сказать и о доме. Дом вы, Анастасия Павловна, для удобства отпишите на Катюшу, а мы, как сын и дочь, будем за вами до конца ваших дней ходить…

Волошина задумалась. Она и сама хотела оставить по завещанию дом племяннице, но теперь стало как-то больно, защемило сердце. Вспомнились годы молодости, покойный муж. Оба они тридцать лет назад своими руками возводили стены, во всем себе отказывали и думали только о той минуте, когда переберутся под собственную крышу.

— А без договора нельзя? — тихо спросила она.

— Надо, Анастасия Павловна, чтобы всё было по закону, — поучительно отвечал Ползунков.

— Да, тетушка, вы во всем слушайте Мишу, — поддержала племянница.

На том и порешили. Уже на следующий день пожизненный договор, копию которого Волошина принесла с собой в юридическую консультацию, был составлен и подписан нотариусом. Ползунков и его подруга помогли Анастасии Павловне перетащить из большой комнаты в кухню ее старую деревянную кровать, кованый сундук и перевесить маленькую с лампадкой иконку, доставшуюся Волошиной после смерти матери. Старушка при этом всплакнула, словно почувствовала будущее своего новоселья.

А оно подошло быстро.

Однажды, вернувшись домой, Волошина увидела в своей комнате еще одну кровать. На ней похрапывал какой-то здоровенный парнище, обросший черной, давно не бритой щетиной. Гость лежал в одних трусах. От него, как из пивной бочки, несло спиртным.

— Катюша, это что же такое? — испуганно спросила она племянницу.

— Приятель Миши, он на несколько дней.

— Как же так, а я?

— Тетушка, он смирный, не бойтесь…

— Как же так? — снова повторила Волошина.

— Ничего с вами не случится, — уже раздраженно бросила племянница и захлопнула перед ней дверь.

Через день приятель привел раскрашенную под радугу особу.

— Ну-ка, старуха, пойди погуляй, да не торопись с возвращением, — и оба они рассмеялись.

События в тихом доме разворачивались всё больше и стремительнее.

Во дворе в те дни вдруг появился тощий долговязый человек с рулеткой. За ним неотступно следовала чета Ползунковых. Тот обмерял усадьбу.

— Можно сделать, места хватит, — сказал он, а к вечеру, когда стали сгущаться сумерки, во двор вкатили две трехтонки с кирпичом. Потом по ночам стал поступать лес, шифер, цемент. Появились рабочие и стали рыть котлован, укладывать фундамент.

— Дом этот будет для родителей Миши, они переедут из колхоза, — отвечала племянница на расспросы тетушки.

— Вы не имеете права!

— Имеем полное. Дом наш, а вот вам и решение райисполкома. — Племянница показала бумажку.

Волошина пошла в отделение милиции. Явился участковый, почитал бумажку, козырнул:

— На основании решения исполкома. Законно.

Едва он скрылся за калиткой, как Ползунков, тряхнув Волошину за плечо, пригрозил:

— А вы, Анастасия Павловна, эти штучки с милицией бросьте, иначе скоро наступит конец нашим родственным отношениям, понятно?

— Да, тетушка, ходить в милицию совсем нехорошо с вашей стороны, — пролепетала племянница.

Теперь Волошину больше не приглашали к столу, в доме ее будто бы не существовало. Все продукты были под замком. Замок появился даже на погребе, где хранился ее картофель. Молодые часто по вечерам уходили в кино или к приятелям, и старушка часами просиживала на крыльце у закрытых дверей. Но вскоре стало еще хуже.

— Бьют они меня, измываются, ни гроша за дом не дают, хоть пропадай, — обливаясь слезами, говорила она своей соседке, такой же старенькой, учительнице Иушиной, придя к ней в поздний час.

— А вы, Анастасия Павловна, не терпите, подавайте в суд, пусть они живут на улице, а не вы, — энергично советовала соседка.

Волошина долго тянула, всё чего-то выжидала, наконец, решилась. Но суд оказался на стороне Ползунковых. Об этом Касаткин узнал с первых же слов Волошиной, как только она появилась у него за столом.

«Почему? На каком основании?» — думал он всё время, пока Волошина продолжала свой нерадостный рассказ.

— Хорошо, Анастасия Павловна, я напишу кассационную жалобу, — сказал Касаткин, когда старушка умолкла, и снова закашлялся.

2

В тот же день адвокат побывал в суде и познакомился с делом при первом его рассмотрении. Он был неприятно удивлен, когда узнал, что на стороне Ползунковых выступал Корнелий Игнатьевич Буренков.

«Как же Корнелий мог за это взяться?» — спрашивал себя Касаткин. Он решил зайти к своему старому фронтовому другу.

Когда-то, в молодые годы, Касаткин и Буренков вместе учились в юридическом институте. Но близости между ними в то время не было, что-то разнило их, мешало дружбе, С началом войны оба оказались в одной части на равных офицерских должностях. Неожиданно для самих себя подружились. Но случилось так, что, вернувшись в родной город, почти не встречались. Касаткин в последние дни войны был тяжело ранен, долго лечился, оставался в стороне от повседневной жизни города. Буренков же, едва сняв военную гимнастерку, стал адвокатом юридической консультации. Будучи еще больным, Касаткин знал, что Корнелий удачно распутал какой-то сложный клубок махинаций на одном крупном промкомбинате, успешно вел квартирные дела, связанные с послевоенным возвращением эвакуированных, и пользовался среди местных адвокатов завидным прозвищем «Барс». Не оправившись полностью после болезни, Касаткин вернулся к своим профессиональным занятиям, но работал в другой консультации и опять-таки не часто встречался с Буренковым. Он даже ни разу не был на квартире у Корнелия, хотя тот во время болезни Касаткина раза три забегал к нему на минутку. И, может быть, по всем этим причинам, направляясь в дом старого приятеля, он чувствовал себя как-то принужденно, что-то связывало его, мешало быть свободным.

Был вечерний час, когда Юрий Юрьевич, отыскав на знакомой улице старинный особняк, стал подыматься по его широкой лестнице. На площадке третьего этажа он чуть не столкнулся с молодой женщиной, выходившей из квартиры Буренкова.

— Большое спасибо вам, Корнелий Игнатьевич, вашей помощи мы никогда не забудем, — лепетала она, выходя спиной из двери.

— Всегда рад служить, всегда, — мягко звучал в ответ бархатный баритон.

Женщина была в легком коверкотовом пальто. Из под зеленого берета густо выбивались темные волосы. Она скользнула по Касаткину веселым взглядом и дробно застучала каблуками по ступенькам лестницы. Что-то шевельнулось в Касаткине при этом взгляде, но в следующую минуту он уже забыл о нем.

— Юрий Юрьевич?! Какими судьбами, вот так обрадовал! — шумел в передней тот же бархатный баритон. — Раздевайся, раздевайся, друг, давай плащ, давай, ты у меня гость, — и крупные белые руки коснулись плеч Касаткина.

Они были почти одинакового роста, но Буренков выделялся своей дородностью — размахом плеч, посадкой крупной, седеющей головы, разлетом темных бровей, броским взглядом глаз. Одним словом, даже внешне напоминал этого красивого и ловкого зверя — барса. На нем был тяжелый домашний халат, из-под которого выбивалась тонкая шелковая рубашка.

— Ирина Михайловна, встречай дорогого гостя!

Появилась такая же дородная моложавая женщина.

— Что ж это вы, Юрий Юрьевич, за столько лет дружбы и первый раз в нашем доме, — протягивая полную руку, мягко выговаривала она.

— Война всё дает себя чувствовать, война, Ирина Михайловна, — отвечал, покашливая, Касаткин.

Они прошли в голубую гостиную, заставленную мягкими креслами, столиками и тумбочками, украшенную картинами и цветными фотографиями. В комнате пахло духами и табаком «Золотое руно», трубка с которым дымилась в пепельнице на валике дивана.

— Располагайтесь, Юрий Юрьевич, как дома, а я сейчас, чуть-чуть похозяйничаю…

Приятели удобно разместились на диване.

— А помнишь, Юрий, окопы, дым, гарь, холод, вой снарядов, помнишь! Просто не верится сейчас, что всё это правда, не верится, как выжили…

— Да, правда была страшная, — отвечал, задумавшись, Касаткин. И пошли короткие воспоминания о пережитом, передуманном. Потом разговор зашел о городе, о профессиональном деле. Говорил больше Буренков. Он разбирал с утонченной четкостью некоторые эпизоды из адвокатской практики, рассказывал на высоких тонах о своих последних выступлениях в судебных заседаниях.

— Это, кажется, ты, Корнелий, выиграл одно дело, связанное с расторжением договора о пожизненном содержании, — выждав минуту, когда красноречие Барса иссякло, спросил Касаткин.

— Разве всё упомнишь, дел, брат, столько, хоть контору свою открывай…

Касаткин напомнил некоторые подробности.

— А-а, ты вот о чем! Разве там было выступление, так, пустяк. Ты лучше спросил бы меня, как я выручил дельцов из одной артели. Между нами говоря, изрядные прохвосты, но ребята хорошие. Прокурор требовал по двадцать пять лет, а вышло по два-три года и без конфискации имущества. Вот это была настоящая драка!

«Вон каким ты стал», — подумал Касаткин, но продолжал о своем.

— Нет, Юрий, я решительно отказываюсь говорить об этом вздорном деле. Обычная домашняя история, которых так много случается под этим голубым небом. Установить истину в таких делах никогда и никто не может.

— А все-таки, Корнелий, это не вздорная, как ты назвал, история, а принципиальный вопрос, вопрос человеческой порядочности, чистоты и морали, защитниками которых во всех случаях жизни должны выступать мы.

— О, да ты, я вижу, серьезно настроен, с чего бы это! — отшучиваясь, засмеялся Барс.

— И очень серьезно, Корнелий. Я пишу кассационную жалобу и буду выступать. Мне кажется, нет, я просто уверен, что ты заблуждался, когда брался за это дело. А по существу морального права для его защиты не имел.

— Как так — не имел?

— Да, не имел. Ты, пожалуй, лучше меня знаешь, что в нашем гражданском законодательстве существует принцип разборчивости. Адвокат может не брать на себя высоких обязательств, если истина протестует.

— А чем ты, собственно, докажешь, что права старуха, отживающая свой век, а не молодые ребята, комсомольцы, у которых будущее только начинается? — широко улыбаясь, спросил Барс.

Касаткин стал раздражаться, всё чаще закашливался. Доказательств своей правоты он пока не имел ровно никаких. Но он чувствовал, что старая семидесятилетняя женщина неспособна произнести ни одного слова неправды. Он ей верил так же, как и самому себе.

— Доказательств у меня пока никаких нет, но, ты понимаешь, что значит верить!

— Да, понимаю. Однако с одной верой в нашем деле далеко не уйдешь. Нужны явные, формальные и официальные, доказательства. А ты хочешь выступать против меня с одной верой. Чудак! — Он поднялся и стал медленно ходить по комнате, оставляя за собой клубы голубого ароматного дыма.

— Мы должны работать, а суд — решать — вот в чем истина, — поучительно говорил Барс. — Мы должны помогать суду установить истину… — звучал его баритон. — Мы должны, голубчик, работать, — повторил Барс и подошел к Касаткину. — И о чем спор, дорогой мой. — Буренков сел на диван, обнял за плечи Касаткина. — О чем спор? Обычный мелкий случай в нашей практике. Оставим его. Стоит ли отравлять себе жизнь еще и в эти дни, когда мы так много познали в прошлом! — Ирина Михайловна, когда же будет стол? — казалось, весело и капризно закричал он.

Касаткин неожиданно решительно поднялся. Его бледное лицо болезненно подергивалось.

— Не надо Ирины Михайловны, а воевать мы воевали и за то, чтобы наше будущее было чистым, чтобы места не было среди нас всяким ползунковым, которых так решительно защищают барсы, — резко проговорил он и, не попрощавшись, ушел.

3

Кассационная жалоба была удовлетворена. Вот уже месяц, как Юрий Юрьевич готовился к процессу и с нетерпением ожидал его. Кое-кто среди адвокатов вел о Касаткине раздраженные разговоры. Они расходились, как круги на воде.

— Касаткин нарушает этику.

— Он сам подбирает свидетелей.

— Вопрос должен обсуждаться на президиуме коллегии адвокатов…

Касаткин знал об этих разговорах, знал и о их первоисточнике, но ни перед кем не оправдывался.

Да, в практике сложилось так, что адвокат пользуется только представленными ему материалами, сам же их не добывает. Он беседует со свидетелями, но сам их не разыскивает. А если истец или ответчик не в состоянии собрать все нужные материалы для установления истины, если он не может привлечь нужных свидетелей, разве истина от этого изменится? Нет, защита истины требует всегда и везде активного участия адвоката в подготовке к судебному процессу. И если возникает такая необходимость, он не только имеет право, но и должен помочь своему подзащитному представить максимум доказательств его правоты.

Так рассуждал Касаткин, и эти рассуждения определяли его действия.

Да, он сам был у престарелой учительницы Иушиной и у других соседей, чтобы больше узнать о своей подзащитной, был на заводе, где работали Ползунковы, беседовал с работниками райисполкома, разрешившими строительство нового дома, выезжал в отдаленное село, где жили родители Ползункова. Теперь-то он уже имел все подтверждения своей правоты. Теперь он мог легко говорить с Буренковым. И не только говорить. Он мог сделать еще и некоторые выводы, дать объяснение позиции, занятой его бывшим фронтовым другом.

Вот почему Касаткин ожидал судебного процесса, как совсем необычного события в своей адвокатской практике.

День этот наступил. Касаткин сам удивился спокойствию, с каким он приехал в суд. Просторный зал заседания был уже переполнен. Среди собравшихся особняком расположились двое, по-видимому, тоже адвокаты. Они оживленно разговаривали между собой, посмеивались:

— Посмотрим, что с ним сделает Барс!

Слева за столом оказался и Буренков. Он неторопливо, с подчеркнутой медлительностью перелистывал какие-то бумаги, бросал красноречивые взгляды в сторону адвокатов и время от времени обращался с улыбкой к сидевшим поблизости — рыжеватому веснушчатому крепышу и краснощекой молодой женщине с пышно причесанными темными волосами. Увидев эту женщину, Касаткин даже подался вперед. Сразу вспомнилась встреча на лестничной клетке у квартиры Буренкова.

«Вот ты какая, Катюша», — мелькнула мысль.

Волошина сиротливо сидела одна у самой стены справа. Она как-то испуганно озиралась, а когда увидела вошедшего Касаткина, обрадованно засуетилась.

Электрический звонок известил о начале заседания. Все встали. За столом появились судья — лобастый человек с густыми насупленными бровями и две женщины — народные заседатели. Началась обычная процедура: чтение иска, выступление сторон. Потом вошли свидетели — по двое с каждой стороны. Они подтвердили, что знают о своей ответственности и будут говорить только правду. Но правда в их показаниях раскололась на две половины Престарелая учительница Иушина и другой сосед — инвалид Коптев подтверждали, что Ползунковы выгоняют Волошину из дома, бьют ее, запирают от нее все продукты, а свидетели Ползунковых — здоровенный небритый парень и крикливая женщина утверждали обратное: старуха сама, мол, не знает, чего она хочет, ее кормят, поят, ухаживают, как за ребенком.

После перекрестных вопросов свидетелям судья предоставил слово Касаткину.

— Ну-ка, ну-ка, что ты нам скажешь, — посмеивались адвокаты.

А Касаткин в своем выступлении так ничего нового и не сказал. Он лишь подтвердил показания Иушиной и Коптева, упомянул о том, что на усадьбе Волошиной новый дом построен незаконно. Адвокат просил суд защитить интересы старой женщины и расторгнуть договор.

Доводы Касаткина даже самым неискушенным из присутствовавших в зале показались беспомощными. Переглянулись между собой и судьи. Но Касаткин был совершенно спокоен. Только редкое покашливание изменяло выражение его лица.

Слово было за Буренковым. Он неторопливо поднялся и оперся руками на края стола.

— Вы слышали, граждане судьи, выступления и свидетелей истца и его уважаемого адвоката. Ведь это же детский лепет.

На столе председателя резко зазвенел колокольчик.

— Прошу без грубостей, делаю вам замечание…

— А как же еще назвать представленные доказательства, граждане судьи? Вы только вникните в суть происходящего. Кто такая Волошина? Закоренелая баптистка. Конечно, никто не собирается запретить ей иметь свою веру, но грубо пропагандировать ее, насильно навязывать другим — советские законы не позволят. Они оберегают нашу молодежь от всякого религиозного дурмана. Да, оберегают. А эта старая женщина задумала сделать своими помощниками в пропаганде баптизма Ползунковых — двух молодых советских патриотов, комсомольцев, строителей нашего будущего. Но они не поддались на ее провокации и, как видите, Волошина решила отомстить, опозорить двух молодых людей перед общественностью. Можем ли мы допустить такое лицемерие и коварство? Нет, никогда.

— Молодчина, молодчина Барс, — перешептывались присвистывая адвокаты, а Буренков, точно чувствовал поддержку друзей, продолжал наступать.

— Вы слышали, граждане судьи, выступавшего здесь свидетеля Алексея Свистунова. — Барс широким жестом руки указал на небритого здоровяка. — Свистунов всего десять дней жил у Ползунковых, и Волошина все эти дни пыталась даже его, незнакомого ей человека, склонить к баптизму. Нет, граждане судьи, мириться с этим мы не можем. Потом вы посмотрите, кто выступает свидетелями на стороне Волошиной — ее сосед Коптев. А кто такой Коптев? Пьяница и нарушитель общественного покоя. Он здесь жаловался на то, что Ползунков побил его и даже медицинское свидетельство предъявил. Но Ползунков ведь должен был постоять за себя, когда тот стал вмешиваться в его семейную жизнь.

— Вы хотите сказать, когда Коптев пытался защитить Волошину от побоев? — спросил судья.

Но адвокат сделал вид, будто не расслышал реплики.

— Меня не может не удивить заявление перед этой высокой трибуной старой учительницы Иушиной. Скажите, пожалуйста, гражданка Иушина, почему вы не выступали свидетелем на первом процессе?

— Это не относится к делу, — заметил председатель.

— Нет, позвольте, позвольте, — повысил голос Барс.

— Я отвечу, — громко сказала Иушина и поднялась. — Меня запугали, да запугали — и знаете кто? Вот этот самый свидетель Свистунов. — Иушина показала рукой в сторону сидевшего небритого здоровяка.

— Брешет старая, брешет, — крикнул Свистунов.

В зале зашумели. Задребезжал звонок, требовавший тишины. А Иушина продолжала:

— Да, это он. Я его теперь хорошо припомнила. Пришел ко мне поздним вечером, протянул кулак в открытое окно и сказал пьяным голосом: «А ты, учителька, не шали, если пойдешь в суд, быть беде…»

— Брешет! — снова крикнул Свистунов.

— Я пятьдесят лет учила в школе ребят и всегда требовала, чтобы они говорили только правду. И сама никогда ни одного слова лжи не произнесла. И сейчас говорю правду о Свистунове, правду о Волошиной. Волошина — хорошая русская женщина. Напрасно здесь на нее клевещут, называя баптисткой.

— Ложь! Выдумка! Вас научили так говорить…

На судейском столе снова резко задребезжал колокольчик.

— Хорошо, надеюсь суду всё ясно, — продолжал, как будто бы ничего не случилось, Барс. — Теперь о последнем. В вашем распоряжении, граждане судьи, есть официальный документ — решение исполнительного комитета районного Совета депутатов трудящихся. Оно дало право Ползунковым на постройку нового дома. О каких же тайных махинациях говорил здесь мой уважаемый коллега, разрешите спросить?

Буренков вынул клетчатый платок и с видом тяжело утомленного человека вытер покрывшийся испариной лоб.

— Вот, граждане судьи, где истина, вот где правда, а не в умышленном извращении фактов, о которых здесь говорили свидетели истца и его красноречивый адвокат.

Пока Буренков говорил, Касаткин оставался всё время спокоен, даже казался равнодушным, но теперь, когда заседание близилось к концу, когда стало ясно, чем оперировал противник, Касаткин всё больше возбуждался и, как всегда в таких случаях, его всё чаще душил кашель.

— Разрешите мне воспользоваться маленькой репликой, — приподнялся он, когда Барс заявил, что речь свою считает законченной. — Я дам точный, документальный ответ на вопрос моего коллеги, но сперва я хотел объяснить суду заблуждение, в каком оказался Буренков. Кто сказал ему, что Ползунковы комсомольцы?

— Как кто сказал? — Буренков поднялся. — Вот характеристика Ползункова, данная ему комсомольской организацией, — и он передал председателю изрядно измятый листок.

— Разрешите узнать, когда она была выдана? — спросил Касаткин. Услышав ответ судьи, он продолжал: — А вот у меня другая справка из того же комитета комсомола, полученная всего две недели назад. Да, Ползунков был в комсомоле, но давно уже исключен за кражу на заводе. Сейчас он работает в одном строительном тресте агентом по снабжению и снова имеет немало за собой грехов. Что же касается Екатерины Ползунковой, то она комсомолкой никогда не была. Спросите, коллега, своих подзащитных — правильно ли я говорю…

В зале зашумели. Барс растерянно смотрел на подзащитных, а те, опустив головы, молчали.

— А кто вам сказал, что Волошина баптистка, чем это можно подтвердить? Это по вашей воле запутавшийся в преступных махинациях Ползунков превращен в порядочного, непорочного человека, а честная старая женщина — в религиозного мракобеса. Скажите, граждане судьи, кому следует верить — старой учительнице или ползунковым и свистуновым?

Мой коллега здесь утверждал, что дом на усадьбе Волошиной построен законно. Нет, построен он тем же путем, каким идет в своей жизни Ползунков. — Касаткин передал при этом судье еще одну копию решения райисполкома. В ней говорилось:

— Прошу объяснить, что произошло? — спросил председатель.

— Произошла, граждане судьи, самая грязная махинация, самая обычная подделка документа.

Касаткин рассказал дальше, что он разыскал в архивах райисполкома подлинник действительного решения, а когда взял такой же документ в архиве районного жилищного управления, то в нем слова «вместо старого, пришедшего в негодность» оказались зачеркнутыми карандашом. Значит, копия для Ползунковых снималась с документа, уже выправленного чьей-то заинтересованной рукой. А прямое отношение к этому имел техник-строитель райжилуправления — некто Вербин. Это он в свое время ходил с рулеткой по усадьбе Волошиной и еще тогда довольно определенно сказал: «Можно сделать…».

Время Касаткина давно истекло еще в первом его выступлении, но сейчас раскрывались совершенно новые страницы в этой, казалось бы, обычной, рядовой бытовой истории, раздвигавшие рамки ее действительного значения. И судьи не прерывали адвоката.

А он коснулся дальше и жильцов нового дома. Да, это были отец и мать Ползункова. Они жили в селе Белокаменке, числились колхозниками, хотя в поле и на фермах их никогда никто не видел. Зато на ближних базарах Ползунковы были широко известны. Два года назад колхозники исключили их из своей артели, отняли приусадебный участок, но дом у них остался. Теперь он сдан в аренду, а сами хозяева довольно вольготно живут на новоселье и снова промышляют на рынке.

— Нет, граждане судьи, это не просто обычные факты бытовых конфликтов, которые возможны и в наши дни, — заканчивая свое выступление, говорил адвокат. — Это черные пятна прошлого. Они пробиваются, как живучая сорная трава. Их можно заметить даже невооруженным глазом. Но мы порой не только не замечаем их, но даже прикрываем своим профессиональным мастерством. Не об этом ли говорят некоторые эпизоды из сегодняшнего судебного заседания?

Может быть, с точки зрения профессиональной этики Касаткину и не следовало бы произносить последних слов. Их обычно говорят на закрытых собраниях, когда начинаются невинные разговоры о критике и самокритике. Но он считал, что долг судебного заседания был не только в защите правды, но и в раскрытии зла, которое оплело своей паутиной правду, омрачило жизнь хорошей старой женщины.

И судьи правильно поняли мысль Касаткина. Правильно понял ее и Барс. Он вышел из зала с опущенными плечами, думая о своем завтрашнем дне.

1

Как и каждый пожилой человек, прокурор Александр Павлович Полежаев имел свои странности и привычки. Он ворчал и возмущался, когда его беспокоили в часы отдыха даже домашние. А сегодня день у Полежаева выдался особенно тяжелым. Он выступал обвинителем по одному сложному делу, требуя для двух преступников высшей меры наказания. Суд поддержал его требование. Как прокурор Полежаев был удовлетворен, но как человек — расстроен. Вот уже двадцать пять лет как Полежаев выступает обвинителем, и каждый раз, когда приходится требовать сурового наказания, он страдает. Страдания эти идут от глубокого понимания долга человека в его короткой жизни. С именем человека в его сознании связано всё лучшее, что создано на земле, и человек должен возвышаться над ним. И хотя Полежаев прекрасно понимал, что еще далеко время, когда исчезнут эти черные пятна и жизнь каждого человека станет чистой, как лесной ручей, каждое новое преступление, с которым ему приходилось сталкиваться, вызывало в душе у него внутренний протест. Он страдал так, как будто бы ему лично было нанесено тяжелое оскорбление. В таких случаях Полежаев возвращался домой утомленным и разбитым. Он закрывался в своей рабочей комнате, выключал телефон, и, опустившись рядом со старым ветвистым фикусом в глубокое кожаное кресло, отдавался книгам.

Вот и сейчас, подходя к дому, мысленно он уже был в своем тесно заставленном книжными шкафами кабинете, за привычным, дающим отдых душе и мыслям занятием.

— А у нас гости, Александр Павлович, — открывая дверь, сказала жена.

Он недовольно поморщился и бросил:

— Меня дома нет…

— Студенты-выпускники пришли попрощаться, — продолжала жена, и лицо у Полежаева смягчилось.

Пять лет назад кафедра уголовного права и процесса юридического института пригласила Полежаева читать лекции по уголовному праву, и прокурор, будучи по горло загруженным своей непосредственной работой, не нашел возможным отказаться от этой дополнительной нелегкой нагрузки. Прокурор, следователь, судья, по его убеждению, призваны не столько обвинять, сколько воспитывать людей, предупреждать правонарушения, и чем больше будет юридических работников, именно так понимающих свои задачи, тем легче будет бороться с тяжелым наследием прошлого. Вот почему Полежаев выкраивал из своего рассчитанного порой до минуты бюджета времени нужные часы для института, а студентов института считал своими друзьями.

— Выпускники, говоришь? Тогда давай, Мария Алексеевна, их ко мне в кабинет, — сразу повеселев, громко проговорил Полежаев.

— Не войдут все, Александр Павлович, — смеясь, возразила жена.

— Ничего, в тесноте да не в обиде, приглашай!

Небольшую рабочую комнату прокурора в ту же минуту заполнила целая группа шумных, с сияющими лицами молодых людей, среди которых оказалась одна девушка — круглолицая с чистыми голубыми глазами Аня Сидоренко.

— Пришли попрощаться, Александр Павлович, и сказать вам свое спасибо, — проговорила девушка.

— Как попрощаться, вчера только последний государственный экзамен сдали и уже прощаться?

— Путевки уже на руках, — хором заговорили ребята, шурша глянцевыми, еще не успевшими измяться листами путевок.

— Значит, Аннушка Сидоренко на Восток, помощником прокурора? Ну поздравляю, от души поздравляю, — еще более оживляясь, проговорил Полежаев и крепко пожал ей руку.

— Да мы все на Восток едем следователями и помощниками прокурора, — сказал высокий стройный юноша и тут же добавил: — Хочется, Александр Павлович, получить от вас последний совет…

— Какой еще может быть совет, четыре года учились, говорили, решали, составляли юридические документы, а теперь давай еще совет, — засмеялся Полежаев и подошел к книжным шкафам. — Кодексы вам известны? — заговорил он, указывая на целую полку пузатых, давно пожелтевших от времени, тесно прижатых друг к другу томов, и тут же ответил: — Известны! Юридические справочники и словари вам знакомы? — знакомы! Вот эти томища маститых и именитых адвокатов от Адама до наших дней известны? — известны! Ну, а работы знаменитого Кони или Жижиленко по уголовному праву помните, — конечно, помните! Какие же, скажите, еще советы вам нужны и что вам может сказать рядовой прокурор!

— А все-таки, Александр Павлович, — произнесла Аннушка Сидоренко так, как это умеют только девушки.

— Вот вам и все-таки, — передразнил ее Полежаев. — Одно вам могу сказать, друзья мои, надо работать так, чтобы имя прокурора не было пугалом, надо, чтобы прокурора любили как человека, любили и ценили за его строгую справедливость. Вот что главное! Впрочем, вместо различных советов я вам лучше расскажу коротенько историю вот этого букета, — продолжал Полежаев и снял висевший на стене около письменного стола в окантованной рамке цветной фотоснимок. На нем был изображен большой букет цветов, среди которых выделялись несколько алых роз и гладиолусов, обрамленных ромашками и незабудками.

И Полежаев стал рассказывать…

2

Имя Аллочки Первенцевой — худенькой задумчивой девочки — в то время было уже хорошо известно в городе. Она училась в двенадцатой средней школе и ею гордились не только учителя, но и ребята — от первого до десятого классов. Аллочка обещала стать большой пианисткой. Девочке было пять лет, когда она, находясь в одном из эвакуированных детских домов в Восточном Казахстане, впервые села за рояль, в семь лет ее привели сдавать вступительные экзамены в музыкальную школу. Класс, где проходили экзамены, был большой и светлый, а девочка совсем маленькая, едва заметная из-за рояля. В глубине комнаты стайкой сидели любопытные студенты музыкального техникума. Они старались рассмотреть девочку, но она впервые видела такой большой и такой блестящий рояль, отражавший, как зеркало, ее маленькую фигурку, и не могла оторвать от него своих удивленных глаз.

К роялю подошел седой с крупным добрым лицом старик-профессор. Садясь на круглый винтовой стул, он посмотрел на Аллу.

— Ну, хорошо, что мы умеем? — ласково произнес он.

— Чи-жи-ка, — начала было Алла.

— О, это уже много, — улыбнулся профессор. — А теперь послушай, только внимательно. Он проиграл мелодию и предложил девочке простучать её ритм. Алла взяла в руки карандаш и осторожно, чуть касаясь крышки рояля, выполнила требование.

Иван Петрович взглянул на девочку, сказал:

— Хорошо, Алла. Теперь мы сделаем вот что, — и он взял аккорд. — Сколько звуков в этом аккорде? — спросил Иван Петрович, снимая пальцы с клавиш.

— Три, — уверенно произнесла Алла.

— А в этом? — пальцы профессора снова коснулись клавишей.

— Пять, — так же спокойно и уверенно сказала Алла.

— Ну, а в этом?

При последнем аккорде студенты насторожились и, казалось, подались вперед.

— Восемь, — медленно отвечала Алла.

— А какие ноты?

— До, ре, ми, фа, — и девочка назвала безошибочно все восемь нот.

— Абсолютный слух, друзья мои, абсолютный, — как-то немножко торжественно сказал Иван Петрович, обращаясь к студентам, и, притянув к себе Аллу, проговорил: — Будешь пианисткой…

У девочки оказался абсолютным не только внешний, но и внутренний слух, позволявший ей по-особенному чувствовать и понимать музыку. И в десять лет в школе ее уже стали любовно называть маленькой пианисткой. В двенадцать лет ни один школьный концерт не проходил без участия Аллы. Она выступала и на школьных вечерах, выезжала вместе с другими ребятами к школьным шефам, на предприятия, в колхозы, в воинские части. Только музыкальные способности девочки выделяли ее среди остальных ребят, но Алла была свободна от зазнайства или высокомерия, и потому ей всегда было легко и радостно среди сверстников, В свои двенадцать лет девочка оставалась всё такой же худенькой, с бледным, нездоровым, чуть заостренным книзу личиком, с тоненькими русыми косичками, но когда она садилась за инструмент, вся преображалась: на щеках появлялся румянец, заостренность личика исчезала, в глазах загорались живые, задорные огоньки.

Каждый день, приходя домой, Алла садилась за свой маленький кабинетный рояль. Рояль за номером 1774 был уже стареньким, известной немецкой фирмы «Бекштейн», но он удивительно сохранил свою певучесть и полнозвучие. Вот только внешне он как-то потускнел, как бы признаваясь в своей старости. На верхней крышке появилась чуть заметная поперечная трещина, которую уже однажды заделывал престарелый настройщик, но Алла любила свой «Бекштейн» больше, чем могла бы любить новый инструмент. Она играла уже мелодии Глинки, увлекалась веселой музыкой Штрауса, бралась за крупные классические произведения. И вот в один из таких дней, когда Алла только села за рояль и взяла первые аккорды, домой вернулась расстроенная и утомленная тетка девочки — учительница Ольга Сергеевна. Она постояла несколько минут за спиной девочки, осторожно вытирая набегавшие слезы, потом обняла Аллу за плечи и тихо сказала:

— Нам придется расстаться, девочка, со старым «Бекштейном».

Девочка медленно поднялась, точно на ее плечи легла непомерная тяжесть, и посмотрела на тетушку широко раскрытыми испуганными глазами.

— Да, Аллочка, в жизни еще есть дурные люди, — проговорила Ольга Сергеевна и, усадив рядом с собой на диван племянницу, рассказала ей о том, что произошло в этот день.

3

Примерно в то же время, когда Алла вдруг узнала, что она лишается своего любимого инструмента, к Полежаеву домой зашла соседка по квартире, учительница Анна Васильевна Прокофьева.

— Мы к вам, Александр Павлович, — едва оказавшись на пороге комнаты Полежаева, проговорила она.

— О, да вас, оказывается, много, — шутя сказал Полежаев, предлагая соседке стул, но тут же заметил, что учительнице было не до шуток. Она беспокойно теребила в руках носовой платок. Ее еще совсем молодое лицо горело, на щеках вспыхивали темные пятна.

— Да, я обращаюсь к вам от всех учителей нашей школы, — немного резко сказала Прокофьева, словно предъявляла прокурору какое-то обвинение.

— Что случилось, Анна Васильевна? — уже совсем серьезно проговорил Полежаев, останавливаясь рядом с Прокофьевой.

— Я только что из суда, Александр Павлович, из суда, где допущена жестокая несправедливость по отношению к ребенку и вообще к понятию честности и порядочности. Скажите, разве наш суд, советский суд может довольствоваться только одной бумажкой, которую кому-то угодно называть документом, разве он не должен верить человеческой совести и искренности, — взволнованно заговорила учительница.

— Я не понимаю, о чем вы, Анна Васильевна!

— Отобрали у девочки рояль, отобрали грубо, как отбирают у вора украденные им вещи. И ни одного голоса в защиту справедливости в суде не раздалось. Весь разговор был сведен к бумажке, за которой неизвестно кто скрывается, — продолжала всё так же взволнованно Прокофьева, и Полежаеву постепенно становилось ясно, о чем она говорила.

Речь шла о том, что всего час назад закончился судебный процесс по делу, по которому ответчицей была Буданцева Ольга Сергеевна — учительница двенадцатой школы, где работает и Прокофьева. Буданцевой был предъявлен иск об отобрании рояля, который она якобы присвоила для племянницы у своего соседа по дому Иголкина. Буданцева же, как она и показала в суде, приобрела рояль в комиссионном магазине в 1945 году. Но она не помнит, куда девалась квитанция магазина на приобретенный инструмент. Самого же магазина того теперь нет, его архивы, как заявили в Облторготделе, по истечении пяти лет были уничтожены. Сосед же Буданцевой — Иголкин, вернувшийся только в 1950 году из госпиталя, предоставил суду счет другого комиссионного магазина, которым утверждается, что Иголкин приобрел этот рояль № 1774 еще в мае 1941 года. И вот теперь Иголкин утверждал в своем исковом заявлении и на суде, что Прокофьева, оставаясь в годы войны в городе, воспользовалась тем, что он, Иголкин, находился на фронте, присвоила себе его имущество. В своем решении суд, правда, не приводил такой формулировки «приобретения» Буданцевой рояля, но признал его принадлежащим Иголкину и предложил Буданцевой вернуть инструмент его якобы законному владельцу.

— Всё это ложь, Александр Павлович, понимаете, ложь, — говорила Прокофьева.

— А какие есть доказательства того, что рояль действительно был Буданцевой куплен? — спросил Полежаев.

— Все мы знаем Буданцеву так же, как самих себя.

— Для суда этого еще мало, Анна Васильевна. Нужны факты!

— Так надо же, чтобы суд попытался найти их, поискать какие-то пути для установления истины, а не довольствовался различными бумажками. Разве недостаточно того, что весь школьный коллектив выступает свидетелем за Буданцеву, подтверждает ее чистоту и честность? Нет, скажите, разве этого недостаточно? Нет? Ну, хорошо, пусть будет так, но я вас прошу, Александр Павлович, я вас очень хорошо знаю, вмешайтесь в это дело. Я уверена, что вы сразу обнаружите, вы сразу почувствуете, на чьей стороне правда.

— Видите ли, Анна Васильевна, как правило, прокуроры не вступают в процесс по всем гражданским делам. В таких делах юридическую помощь оказывают адвокаты.

— Разве вам законом запрещено прийти и послушать гражданское дело, высказать свое мнение, если вы находите, что решается оно неправильно?

— Не запрещено, но делается это не так. Прокурор вправе вступить в дело в любой стадии процесса. Я обещаю вам, Анна Васильевна, воспользоваться этим правом, познакомиться со всей этой историей и, если нужно, помочь восстановить справедливость, — сказал Полежаев.

На следующий день он приехал в народный суд пятого участка и попросил судью дать ему гражданское дело по иску Иголкина к Буданцевой. Полежаев прежде всего обратил внимание на то, что Иголкин предъявил иск в суд только через год после своего возвращения, хотя безусловно он знал, что рояль находится в комнате Буданцевой, расположенной напротив. «Почему же с таким запозданием?» — подумал прокурор и стал делать заметки в записной книжке. «А почему Буданцева не пригласила адвоката?» — заметил он дальше. На стороне ее, как свидетели, выступали учителя, но никто из них не видел, когда она покупала рояль. Однако они показали, что Буданцевой надо верить, что в годы войны, оставаясь в городе, она спасала партизан, как могла охраняла имущество школы. Полежаев заметил вместе с тем много необоснованных доводов в выступлениях истца и адвоката, приглашенного Иголкиным. Обнаружить и разбить эти доводы может только опытный глаз, наблюдательный ум, житейский опыт. Обратил внимание и на то, что адвокатом выступал Василий Васильевич Кружкин.

Полежаев решил не вызывать к себе Буданцеву, а поехать к ней в школу. По просьбе прокурора директор школы вызвал Ольгу Сергеевну в свой кабинет.

— Я прокурор Полежаев, — начал было запросто он, приподымаясь навстречу учительнице, но Буданцева после пережитого на судебном процессе отнеслась к Полежаеву настороженно.

— Чем могу быть полезна? — сдержанно спросила она.

— Вас зовут, если я не ошибаюсь, Ольга Сергеевна, — словно не замечая настроения учительницы, продолжал прокурор.

— Вы не ошибаетесь, товарищ прокурор.

— Я приехал от имени своей соседки и вашего товарища по работе — Анны Васильевны Прокофьевой.

При упоминании имени Анны Васильевны глаза Буданцевой сразу потеплели.

— Так вот, Ольга Сергеевна, я хочу с вами поговорить, но говорить не как прокурор, а как друг, — продолжал Полежаев. — Поэтому прошу вас рассказать всю эту историю с роялем и вашим соседом, рассказать как можно подробнее. Вкратце я уже познакомился с материалами дела. Для меня там много неясного, начиная даже с того, почему вы не подали кассационной жалобы.

— А что мне это даст? — тихо спросила Буданцева.

— Да, вы, пожалуй, правы, при нынешних обстоятельствах это не решение вопроса, но кассационную жалобу надо все-таки написать. Тем временем я займусь изучением всех подробностей, касающихся предъявленного к вам иска. Теперь я вас слушаю, Ольга Сергеевна.

И Буданцева стала говорить. Она сидела, положив руки на стол, напротив Полежаева и тихо говорила о далеких днях войны, принесших так много страданий советским людям. Ее сестра в те дни погибла в блокированном Ленинграде, а дочь сестры — двухлетняя Аллочка была вывезена из города вместе с другими осиротевшими детьми. В 1944 году Буданцева получила с фронта от мужа сестры письмо, в котором он просил разыскать дочь и забрать пока ее к себе. Прошло еще некоторое время, и Буданцева получила еще одно письмо с фронта, но теперь оно уже было не от отца Аллочки, а от его товарищей. Письмо было кратким. В нем сообщалось, что гвардии майор Первенцев умер в госпитале после тяжелого ранения, что он оставил на имя своей родственницы, Ольги Сергеевны Буданцевой, завещание, которое по его просьбе и пересылается. Буданцева при этом вынула из своей сумочки клочок темно-синей бумаги с завещанием и запиской майора — она брала их с собой в суд — и передала Полежаеву.

— В начале 1945 года, — продолжала Буданцева, — я разыскала Аллочку. Она оказалась в одном из детских домов в Восточном Казахстане. Тогда же мне удалось купить маленький кабинетный рояль в комиссионном магазине. Покупать его я долго не решалась — на вид он был совсем изношенным, но к нам с Аллочкой подошел престарелый настройщик и реставратор роялей, ставший с того дня нашим близким другом — Алексей Алексеевич Мережковский и уговорил купить его. В золотых руках Алексея Алексеевича инструмент вскоре стал как новый. Мережковский потом стал часто заходить к нам, иногда проводил с Аллочкой целые вечера за роялем. Но теперь нашего хорошего друга и светлого человека нет. Он умер два года назад и оставил на имя племянницы вот эту маленькую записку.

прочел Полежаев.

— Дальше вы всё знаете, — закончила Буданцева, и на ее глазах заблестели слезы.

— Вы меня простите, Ольга Сергеевна, но еще один вопрос: какие у вас были взаимоотношения с вашим соседом до войны и после его возвращения?

Вопрос этот для Буданцевой оказался неприятным, но она ответила на него без всякого смущения, открыто смотря Полежаеву в лицо.

— До войны я его просто не знала, а когда вернулся — вначале стали добрыми соседями. Он всё чаще заходил к нам с подарками для Аллочки, стал засиживаться по вечерам, и когда я поняла, к чему всё это клонится, запретила посещать нас.

— Выходит, что, вернувшись домой, Иголкин в течение года не предъявлял вам никаких претензий на рояль и обратился в суд только в последнее время, когда вы запретили ему заходить в вашу комнату?

— Да, выходит, что это именно так, — тихо согласилась Буданцева.

Полежаев покинул школу с той же убежденностью в честности Буданцевой, с какой пришла к нему его соседка, учительница Прокофьева. Он уже знал, что, вернувшись в свой рабочий кабинет, сейчас же напишет в областной суд кассационный протест, и когда решение будет отменено, выступит при вторичном разбирательстве дела новым составом суда. Но к этому надо было обстоятельно подготовиться.

Советский гражданский процессуальный кодекс предоставляет прокурору право как начать гражданское дело, так и вступить в него в любой стадии процесса, если по его мнению этого требует охрана интересов государства или трудящихся.

«В данном случае правда была, — думал Полежаев, — на стороне учительницы Буданцевой, но надо ее доказать и доказать не формальными бумажками, которых у Буданцевой нет, а всей логикой предшествовавших событий, моральной и нравственной убежденностью». Полежаев в своих рассуждениях допускал, что Иголкин мог действительно в 1941 году приобрести в комиссионном магазине злополучный рояль, но вполне возможно в таком случае, что кто-то воспользовался военным временем и похитил этот рояль, продав его через комиссионный магазин. Могло быть и так, что Иголкин сам с началом войны продал только что купленный им в мае рояль, а теперь предъявляет старый счет. Но при всех этих условиях суд должен был глубоко исследовать дело и оградить учительницу от необоснованных притязаний Иголкина. Тем более что на ее стороне весь школьный коллектив, за нее все предшествовавшие делу обстоятельства. Но суд не выполнил требований закона — активно содействовать ограждению прав и законных интересов трудящихся. Он нарушил одно из основных положений советского процессуального права, гласящего, что советский суд в своих решениях не связан никакими формальными доказательствами.

Вот эти рассуждения и явились лейтмотивом в протесте прокурора. Но Полежаеву хотелось большего. Ему хотелось глубже познать самого истца как человека, однако, кроме общих формальных данных об Иголкине Полежаев на первых порах получить ничего не смог. Тогда он попробовал выяснить хоть какие-нибудь подробности, связанные с самой покупкой им рояля. Полежаев решил побывать в комиссионном магазине № 7, который выдал Иголкину счет на приобретенный им инструмент. Счет был датирован 10 мая 1941 года. Правда, прокурор при этом не рассчитывал на многое — десять лет достаточно большой срок в жизни человека, но все-таки… Проехав по знакомым улицам возрожденного города, он остановился на Днепровской, 21. Перед ним был новый восьмиэтажный жилой дом, который, судя по свежести отделки, только недавно вступил в строй.

— Да, здесь, товарищ, когда-то был комиссионный магазин и с музыкальным отделом. Немец его разбил с самолета в первый же день войны, — отвечая на вопрос, сказала пожилая женщина из соседнего дома.

«Но люди, работавшие в этом магазине, где-то должны быть», — подумал Полежаев и направился в городское управление торговли. Целых два часа он прождал ответа. Большинство архивов отдела кадров оказались пропавшими во время эвакуации. Среди работников управления, как на подбор, все были новички. С трудом удалось разыскать приземистого с пышными седыми усами плановика Федотова, но тот с удивлением посмотрел на Полежаева, когда он спросил, где теперь работает Бродский, — бывший заведующий комиссионным магазином № 7, подписавший в свое время известный счет.

Когда Полежаев сообщил плановику подробнее, что именно его интересует, тот, задумчиво покручивая ус, стал рассказывать целую историю о трагической судьбе бывшего заведующего комиссионным магазином.

— Вот это уже ближе к истине, — отвечая больше на свои мысли, нежели на рассказ Федотова, проговорил Полежаев и, поблагодарив за услышанное, направился прямо в суд, чтобы еще раз взглянуть на документы гражданского дела. В руках у него снова оказался интересовавший его счет. Только теперь к этой бумажке у прокурора было совсем другое отношение. Он внимательно и придирчиво рассматривал ее, поворачивая из стороны в сторону, и вдруг заметил такую несуразицу, которой не мог бы не заметить даже ни в чем не искушенный школьник.

— Как же это ты, Александр Павлович, седая твоя голова, сразу не заметил такой грубой фальшивки! — воскликнул он, и, отдав дело секретарю, повеселевший уехал к себе.

4

Судебное заседание началось, как и сообщалось в повестках, ровно в двенадцать. Небольшой, строго обставленный зал со светлыми стенами оказался заполненным еще задолго до начала заседания. Сюда пришли многие работники двенадцатой средней школы, немало просто любопытных.

Первым из официальных участников заседания появился за своим столом маленький, пухленький, с розовыми щеками и такой же розовой лысинкой на голове, напоминающей непрерывно катящийся шарик, адвокат из пятой юридической консультации Кружкин. Занял свое место за столом напротив адвоката неторопливый, немного медлительный Полежаев. Затем вдруг раздался резкий электрический звонок, появилась молоденькая девушка и, по-видимому, непривычно для себя торжественно произнесла:

— Суд идет!

Этих двух слов было достаточно для того, чтобы все находившиеся в зале встали. За большим резным столом под зеленым сукном появились трое: в центре — полная женщина со спокойным лицом и сосредоточенным взглядом больших темных глаз — народный судья Мария Павловна Шахова, справа — скуластый человек с седыми заброшенными назад волосами и слева — остроглазая женщина в строгом темном платье — народные заседатели.

— Объявляю заседание народного суда пятого участка по гражданскому делу по иску гражданина Иголкина Петра Митрофановича к гражданке Буданцевой Ольге Сергеевне открытым, — четко, но, казалось, безучастно произнесла судья. Она объявила состав суда, назвала стороны, выполнили другие формальности, после чего доложила дело. Как и на первом разбирательстве, Иголкин и Кружкин повторили свой заученный рассказ и изложили требования. Буданцева ответила, что рояль она приобрела в магазине. В ее голосе звучала искренняя горечь…

…Первым давал показание вызванный в зал свидетель со стороны истца, маленький щупленький дворник с нечесаной рыжей бородкой Петренко.

— Я уже восемнадцать лет дворни чаю в нашем доме и могу подтвердить, что товарищ Иголкин действительно купил этот самый рояль. Я даже помогал Петру Митрофановичу вносить его на пятый этаж, — говорил свидетель.

Когда он закончил, прокурор спросил:

— Сколько человек еще помогало подымать рояль на пятый этаж?

Петренко неожиданно замялся.

— Так сколько же? — снова спросил Полежаев.

— Не вспомнить мне сейчас.

— Вы его вносили разобранным или целиком?

— Вот, ей-богу, не вспомнить мне сейчас, — взмолился дворник.

— Ведь вы, конечно, не могли подымать его неразобранным, вспомните хорошенько, — произнес, приподнявшись, адвокат.

— Призываю вас к порядку, товарищ адвокат, свидетель должен сам знать, без вашей подсказки, как это было, — строго заметила судья.

— Нет, не вспомнить мне теперь, давно это было, десять годов назад, — сказал Петренко и на этом допрос его был закончен.

— В каком виде вы поднимали на пятый этаж рояль? — задал тот же вопрос Полежаев Иголки ну.

— Конечно, в разобранном. Петренко просто не помнит. Он еще сам вносил ко мне в комнату вывинченные ножки рояля.

— А почему вы предъявили иск только спустя год после того, как вернулись из госпиталя? Разве вы раньше не знали, что ваш рояль находится в комнате Буданцевой?

— Знал, но мне было жалко девочку обижать…

— Ненадолго же у вас хватило жалости, — бросила реплику судья.

Иголкин не нашел, что говорить дальше.

У небольшой трибунки посреди зала появился с топорщащимися усами плановик городского управления торговли Федотов, вызванный по ходатайству прокурора.

— Что вы можете сказать по делу, гражданин Федотов? — спросила судья.

— Сказать могу только одно, — теребя свой ус, проговорил свидетель. — Заведующим комиссионным магазином номер семь по Днепровской улице в сорок первом году был мой хороший друг, погибший в самом магазине при бомбежке, Антон Иванович Козырев, а в счете почему-то значится фамилия Бродского…

При этих словах зал зашумел, послышались реплики. На председательском столе зазвенел колокольчик, настойчиво призывавший к порядку.

Когда судебное следствие закончилось, прения сторон открыл адвокат. Он говорил много и долго, говорил о заслугах Иголкина в годы войны, о перенесенных им операциях в госпиталях, о его стремлении быть снисходительным к своей соседке.

— А то, что, в конце концов, Иголкин решил получить свою вещь обратно — это его неоспоримое, товарищи судьи, право, — воскликнул он и, подняв вверх руку со счетом комиссионного магазина, продолжал: — Мы не можем, товарищи судьи, уйти от факта. Документы имеют свой язык. Их не опровергнешь никаким красноречием. Рояль действительно принадлежит истцу. Я могу только выразить здесь свое удивление, какое основание нашла моя уважаемая противная сторона, товарищ прокурор, для того, чтобы принять участие в этом деле! Я закончил! — произнес Кружкин как победитель.

Буданцева произнесла всего несколько слов. Как всякий неопытный в юридических тонкостях человек, она в конце сказала:

— Оставляю решение дела на усмотрение суда.

Слово для заключения было предоставлено Полежаеву, и в зале сразу почувствовалась настороженность: каждый из присутствующих здесь людей был по-своему судьей в этом постороннем и близком для них деле.

Полежаев начал с мотива своего протеста, который вызвал вторичное рассмотрение дела.

— Советский суд не связан никакими формальными доказательствами сторон в своих решениях и счет, которым только сейчас так торжественно потрясал здесь адвокат, не дает еще права порочить честных советских людей. Тем более, когда сам этот счет не может служить документом, ибо он, товарищи судьи, не заслуживает доверия, — делая ударение на последних словах, спокойно произнес Полежаев.

— Как не заслуживает доверия! — вскакивает адвокат.

В зале становится шумно. Слышен говорок в рядах, на лицах улыбки и нетерпеливое ожидание.

— Дело, товарищи судьи, — продолжал Полежаев, — не только в том, что завмага Бродского не было. Есть и еще одна деталь, на которую хочу обратить ваше внимание, — и прокурор попросил судью взять в руки счет магазина. — Хотите, я могу еще предложить увеличительное стекло?

— Дата выдачи документа значится, как вы видите, десятого мая сорок первого года, а на бланке, посмотрите внимательно, в самом низу чуть заметно: «Типография «Заря». Пятьдесят первый год».

— Не может быть! — артистически воскликнул Кружкин, вскакивая с места. У него на лбу выступил пот. Лицо побагровело. — Не может быть! — снова повторил он.

— Призываю вас к порядку! — строго сказала судья и показала адвокату счет. Он посмотрел, еще больше побагровел и, отойдя от судейского стола, плюхнулся на стул. А зал снова зашумел, смягчились, заулыбались до того напряженные лица. По рядам прошел громкий говорок.

— Думаю, — товарищи судьи, — подождав, пока зал успокоится, — продолжал Полежаев, — что больше никаких доказательств правоты ответчицы приводить не надо. Мое мнение — в иске Иголкину отказать. Прошу, кроме того, суд вынести определение о возбуждении уголовного дела по обвинению гражданина Иголкина за фабрикацию подложного документа, с помощью которого он пытался оклеветать честного советского человека. Я бы также хотел, товарищи судьи, чтобы было вынесено частное определение по поводу недостойного поведения адвоката юридической консультации Кружкина, который, не имея никаких оснований на то, поддерживал домогательства Иголкина. К ответственности за дачу заведомо ложных показаний к суду должен быть привлечен и свидетель Петренко. Таково мое заключение! — громко произнес Полежаев и сел, а в зале вдруг вспыхнули аплодисменты.

— Правильно! — крикнул кто-то, приподнявшись.

Оба народные заседатели сдержанно улыбались, судья со спокойным, казалось, безучастным лицом поднялась с места и потребовала полной тишины.

Через час, когда суд, вернувшись из совещательной комнаты, огласил свое решение, Иголкин по распоряжению прокурора был тут же задержан, а сам прокурор пытался освободиться из кольца тесно окруживших его взволнованных людей.

— Я так благодарна, так благодарна, Александр Павлович, — говорила сквозь слезы Ольга Сергеевна Буданцева, но Полежаев, крепко пожав ей руку, поспешил покинуть зал заседания. Он и сам был взволнован этим неожиданным для себя общим настроением…

Был яркий солнечный день мая. По-весеннему одетые люди, не торопясь, проходили по улице. Они почему-то казались Полежаеву праздничными и счастливыми. И ему было сейчас как-то по-особенному легко и хорошо.

— Дядя Полежаев, дядя… — услышал он вдруг у себя за спиной детский голосок и, обернувшись, увидел бегущую за ними худенькую стройную девочку с большим букетом цветов. Полежаев ни разу раньше не видел этой девочки, но сейчас сразу догадался, вернее, почувствовал: это и есть Аллочка. Девочка была в пестром ситцевом платье, с большим алым бантом в светлых косичках. От бега она раскраснелась, ее серые глаза блестели, словно были в слезах. Вся она, казалось Полежаеву, в эту минуту походила вот на такой же яркий и радостный весенний букет цветов, какой она держала в руках.

— Дядя Полежаев, это от нас, от тети и от меня, — проговорила она.

Полежаев взял букет в одну руку, а другой обнял девочку за плечи и, наклонившись, поцеловал. Около них вдруг образовалась толпа. Люди приветливо улыбались, наблюдая не понятную для них, но радостную и волнующую картину.

— Ну вот и всё, друзья мои, что я хотел бы вам пожелать… А теперь давайте ваши руки…