Антология советского детектива-31. Компиляция. Книги 1-20

От автора

Приношу сердечную благодарность читателям, приславшим свои отзывы на первое издание «Записок старого чекиста». Я получил в общей сложности около 500 писем, в том числе немало от старых боевых товарищей, участников описываемых событий. В некоторых письмах содержатся уточнения и исправления фактического характера. Все они учтены при подготовке второго издания.

Жизнь солдатская

С чего начать свои воспоминания?

Наверное, этот мучительный вопрос задавал себе каждый, кто брался за перо, чтобы поделиться впечатлениями долгой и богатой событиями жизни.

Мне, пожалуй, лучше всего начать с того момента, когда я, деревенский паренек, сын крестьянина-бедняка, надел солдатскую шинель.

Было это почти полвека назад. Первая империалистическая война уже была в разгаре. Ненасытная утроба фронта требовала еще и еще человеческого мяса. На убой «за царя и за веру православную» гнали все новые и новые тысячи людей. Дошла очередь и до меня. В январе 1915 года я был досрочно призван в армию.

С первого же дня я на своей шкуре испытал и понял, какова она, жизнь солдата в царской армии. И до того мне, конечно, приходилось слышать о ней, да ведь рассказы рассказами, а тут все самому пришлось перенести…

Не успел я прийти в себя с дороги, как фельдфебель запасного батальона, располагавшегося в Туле, вызвал меня к себе: захотел поближе познакомиться. Был он явно «под мухой».

— Откуда прибыл-то?

— Из Москвы.

— Городской, говоришь, — усмехнулся фельдфебель. — А ну-ка, покажи свою городскую культуру. Гармониста сюда! — крикнул он.

Я оторопел. Что ему от меня надо?

— А ну, давай кадриль! — приказал он, когда подошел гармонист.

— Я не умею, господин фельдфебель, — отвечал я.

— Не умеешь кадриль?! Давай плясовую…

— И плясовую не умею.

— Врешь! Должен уметь. Все должен уметь, ежели стал солдатом. Солдат ты или кто?.. Отвечай! — неожиданно заорал он и стал наступать на меня.

— Так точно, солдат!

— Я тебя, сукина сына, выучу, коль не умеешь. За милую душу будешь кренделя выписывать… Играй камаринского, — приказал он гармонисту.

Тот испуганно моргнул и усердно заиграл плясовую.

— Ну!!! — фельдфебель опять пошел на меня.

Я стоял не шевелясь.

— Никогда не плясал, господин фельдфебель, — замирая, выдавил я из себя.

— А я приказываю тебе! Понял? Пляши, и все тут.

С горьким чувством обиды я стал семенить ногами, притопывать.

— Под музыку, под музыку давай, да веселей! — покрикивал фельдфебель и хохотал.

Недолго я пробыл в этом батальоне. В июле того же 1915 года я был включен в маршевую роту и направлен на фронт. Прибыли мы в район Острова-Остроленка, где в то время шли упорные бои. Не доведя до передовой позиции километров 20–30, нас расположили в корпусном резерве, в палатках, чтобы затем пополнить нами части — заменить убитых и раненых солдат.

В лагере этом мы пробыли с неделю. Но и здесь офицеры усиленно нас муштровали.

Как-то после занятий, во время обеденного перерыва, прилегли солдаты отдохнуть в палатках. Дежурный офицер по полку решил сделать обход наших палаток. Была подана команда: «Встать, смирно!» Я и другие солдаты заснули и не слыхали команды. Дежурный офицер вошел в палатку и пинком ноги стал поднимать заснувших солдат. Когда он ударил меня, я вскочил.

— Смотри, если еще повторится, не поднимешься по команде — морду набью! — сказал дежурный офицер и вышел.

Спустя два дня командир роты поручик Яковлев повел нас на учебные занятия в поле. Пошел проливной дождь. Вымокли мы до последней нитки. Когда возвращались с учения, то по проселочной дороге не только в ногу, вообще трудно было идти: грязь налипала на сапоги. Но офицер требовал «держать ногу».

Стали подходить к палаткам.

Поручик Яковлев начал еще грознее покрикивать:

— Ать, два! Ать, два! Ноги не слышу! Ставь тверже ногу! Ать, два! Дай ногу!

Но, кроме чавканья грязи, ничего не слышно было. Какая уж тут «нога»!

А офицер не унимался:

— Ногу давай! — кричал он.

Как ни старались солдаты угодить офицеру-самодуру, «ноги» по-прежнему не было слышно: дорога превратилась в сплошное месиво. Дождь не унимался. Усталые, мокрые, грязные, мы думали только об одном: поскорей бы под крышу, да за котелок каши приняться…

Вот и лагерь.

Вдруг слышим команду:

— Кругом, марш! Мы повернули обратно, и поручик Яковлев снова и снова стал гонять нас, требуя «ногу».

— Буду гонять до тех пор, пока ноги не услышу. И он гонял нас, гонял с каким-то радостным остервенением. Мы окончательно выбились из сил, и, когда Яковлев остановил нас, некоторые даже шатались.

— Устали? — неожиданно дружелюбно спросил он. — Сейчас отдохнете… Шагом марш!

И когда мы подошли к огромной луже, Яковлев скомандовал: «Ложись!»

Несколько минут, которые мы пролежали в луже, показались нам вечностью.

Вскоре в район расположения резервных частей, где находилась и наша рота, после длительных и ожесточенных боев прибыл для пополнения 130-й пехотный Херсонский полк. От четырех тысяч солдат и офицеров его осталось в живых лишь 120 человек.

Остатки разбитого полка были выстроены перед нами, еще не обстрелянными солдатами. Мы. смотрели на их изможденные, серые лица с воспаленными глазами, на грязные шинели и фуражки, пробитые и прожженные осколками снарядов и пулями.

Появились командир полка полковник Зайченко и священник. Началась панихида по «христолюбивым воинам, павшим на поле брани за веру, царя и отечество». Затем священник привел нас к присяге, после чего нами пополнили разбитый полк.

Мы почти с радостью встретили это известие. Уж очень зверствовал поручик Яковлев. Хоть к черту в пекло пойдешь, лишь бы от него подальше. Когда нас распределяли по ротам и командам, я обратил внимание на одного молодого поручика с георгиевским крестом. Внимательные и, как показалось мне, грустные глаза, открытое, приятное лицо.

— Кто добровольно желает идти в команду разведчиков? — предложил он.

Я первый выступил вперед. Изъявили желание еще несколько человек.

— Дело наше трудное, опасное, — сказал поручик. — Мы глаза и уши полка. Нам первым приходится с немцами дело иметь, первым и штык и пуля. Так что, братцы, подумайте, пока не поздно.

Он оглядел выступивших вперед, помолчал. А потом продолжал:

— Мне нужны настоящие солдаты: храбрые, выносливые, исполнительные. Кто боится, кто товарища подведет и бросит, да кто ныть будет — тот пусть лучше останется.

Но я твердо решил: буду разведчиком у этого офицера.

Видно было по всему, что он понимает солдатскую участь, сочувствует солдату. Потом, когда мы лучше узнали его, он еще больше полюбился нам. Поручик Николай Николаевич Якунников был настоящий фронтовой офицер, честный и мужественный, очень внимательный к солдатам. Он никогда не кричал, не щеголял, как иные офицеры полка, лихими ухватками, словечками. Наоборот, он был сдержан, скромен.

В отличие от других офицеров он часто бывал у нас в расположении команды разведчиков, беседовал с нами. Во фронтовой обстановке достать газету солдату было трудно. Якунников давал мне свои газеты, которые я читал вслух разведчикам нашей команды. Мои однополчане жадно интересовались положением на фронте, новостями из Петрограда и Москвы. И читку газет я вменил себе в постоянную обязанность.

Однажды Якунникова вызвал командир полка. После этого рядом с «Георгием» у него появился еще один незнакомый нам орден — большой крест темно-синего цвета. Таких орденов английский король прислал всего лишь несколько на всю армию. На, наш корпус пришелся один, и он достался самому храброму офицеру — нашему командиру.

Но от нашего мучителя поручика Яковлева избавиться нам не удалось. Сразу же после того, как нас распределили по ротам и командам, стало известно, что Яковлев назначен комендантом полка. За малейшую провинность солдата ожидало унизительное наказание. Случись, кто опоздает на вечерний привал, разговор был один: 25 розог. А опоздания были, и немудрено… Солдат во время отступления кормили порчеными продуктами, да и тех было недостаточно, и многие питались чем попало, сами добывали где что придется. Большинство солдат «болело животами». И командир полка, и комендант Яковлев, конечно, знали об этом, но ни о какой медицинской помощи не было и речи. А заболевание дизентерией принимало угрожающие размеры. Медицинское обслуживание было поставлено из рук вон плохо не только у нас, но и во всей действующей армии.

Экзекуциями в полку ведал Яковлев. Исполнял он эту свою обязанность необычайно рьяно и не без удовольствия. Порка поручалась трем солдатам из комендантской команды. Один должен был держать на своих коленях голову «провинившегося» солдата, покрытую шинелью, а двое других пороли розгами. Комендант полка поручик Яковлев сам следил за поркой и покрикивал:

— Драть так драть как полагается, а то сам ляжешь!

Все это было тяжело и унизительно не только для тех, кого наказывали, но и для тех, кого заставляли пороть. Очень часто солдаты, жалея своих товарищей, смягчали удары. В таких случаях Яковлев приходил в ярость и приказывал ложиться «сердобольному» солдату, которого и пороли под неусыпным наблюдением того же поручика Яковлева.

Больно было видеть, в каком состоянии наказанный возвращался в подразделение и как удручающе действовала на солдат такая расправа над их товарищем.

Я как-то спросил у начальника команды, кто же дал право пороть розгами солдат; телесные наказания, как я слышал, были отменены. Якунников, оглянувшись по сторонам, ответил:

— Видишь ли, братец, на то есть разрешение самого царя-батюшки.

Оказывается, царь Николай «высочайше соизволил повелеть» ввести в действующей армии телесные наказания для нижних чинов «властью командира полка и выше».

Зимой 1916 года на фронте было затишье. Наша часть расположилась под Ригой в армейском резерве. Но и здесь редкий день не встречали мы пьяным поручика Яковлева.

Заметив солдата, идущего навстречу, Яковлев останавливал его и обычно спрашивал: «Морда бита?» Если солдат отвечал: «Никак нет, ваше благородие», Яковлев со всего размаху ударял по щеке раз и другой и брезгливо бросал:

— А теперь проваливай, мерзавец, и чтоб больше не показывался мне на глаза!

Если же солдат отвечал: «Так точно, морда бита!» — Яковлев говорил: «Ну, проваливай!» И ограничивался одними ругательствами.

Солдаты очень скоро поняли это и приноровились. Бывало, когда попадались ему на улице, всегда живо отвечали:

— Так точно, морда бита, ваше благородие.

— Кем?

— Вами, ваше благородие!

— То-то, — самодовольно ухмылялся Яковлев и отпускал солдата, не тронув.

Командир полка полковник Зайченко, конечно, знал об этих развлечениях своего офицера, но сам-то он был не лучше его.

Как-то раз настала моя очередь идти на кухню. Я должен был принести ужин для своих товарищей. Взял два котелка, получил четыре порции борща, иду обратно. А навстречу полковник Зайченко. Я вытянулся, повернул к нему лицо — ем глазами, что называется. Но, должно быть, вид мой не понравился командиру полка. Впрочем, и немудрено: огромные валенки, бумазейная цветная телогрейка не придавали мне бравого вида. А тут еще полные котелки не дают возможности вытянуться во фронт. Полковник остановил меня:

— Ты какой роты?

Отвечаю, как положено по уставу:

— Я рядовой солдат команды разведчиков 130-го пехотного Херсонского его императорского высочества великого князя Андрея Владимировича полка.

— А кто я буду?

— Вы изволите быть командиром 130-го пехотного Херсонского его императорского высочества великого князя Андрея Владимировича полка — полковник Зайченко.

— Перед кем полагается во фронт становиться? Начиная от государя императора и государыни императрицы, я перечисляю, перед кем солдат должен становиться во фронт. У командира полка не хватило терпения выслушать до конца и он прервал меня:

— А как ты думаешь, передо мною положено становиться во фронт?

— Так точно, положено!

— Почему не стал?

— Руки заняты котелками, ваше высокоблагородие.

— Вот оно что, — иронически протянул полковник. И вдруг как закричит: — Службу не знаешь! Слушай мою команду! Направо! Шагом марш!

Обливаясь борщом, я пошел, стараясь как можно лучше отбить шаг. Но в огромных валенках это невозможно было. Прошел шагов 50, слышу команду: «Кругом, марш!» Повернулся я и пошел обратно. Поравнявшись с командиром полка, стал во фронт.

А руки по-прежнему заняты котелками, в которых борща осталось уже наполовину.

Командир полка опять дает команду:

— Направо, шагом марш!

Я точно выполняю команду, отошел метров за 60, иду дальше — не слышу команды. Ну, думаю, оставил меня мой мучитель. Прошел еще немного, поворачиваю голову. А он издали наблюдает. «Кругом! — кричит. — Бегом ко мне!» Добежал я до него, он как начал, как начал меня ругать, какое я, мол, имел право оглядываться. И устава-то я не знаю, и чинопочитания не понимаю. Стою, слушаю, молчу. Попробуй не то что возразить, а слово вымолвить в свое оправдание, еще хуже будет.

Когда устал ругаться, опять подает команду: «Шагом марш!» Потом снова: «Кругом, марш!» И так долго он еще, издеваясь, гонял меня туда и обратно.

Вернулся я в казарму с пустыми котелками. Товарищи накинулись на меня: где пропадал — люди в других отделениях давно отужинали. А я перевернул пустые котелки и рассказал, как полковник Зайченко оставил нас без ужина, учинив мне строевые занятия с котелками.

Такого рода издевательства не проходили бесследно. Они оставляли тяжелый осадок в душе у каждого солдата, человеческое достоинство которого так жестоко оскорблялось. Затаенная ненависть к офицерам-самодурам накапливалась и искала себе выхода. Постепенно под воздействием агитации большевиков, которых в армии становилось все больше и больше, мы начинали понимать, что дело тут не в отдельных офицерах, потерявших человеческий облик, а в том, что царская армия — это орудие классового господства эксплуататоров над трудящимися и что этим определяется и отношение офицеров к солдатам.

За время службы в царской армии я встречал всяких офицеров. Были среди них и честные, храбрые командиры, относившиеся к солдатам так же хорошо, как поручик Якунников, но больше было таких, как Яковлев и Зайченко, не считавших солдата человеком.

Пройдет немного времени, и таким офицерам отольются солдатские слезы. И не только им, но и их хозяевам, тем, кто посылал нас на убой… Недаром ведь солдатская масса сыграла такую выдающуюся роль в революции.

Однако же не будем забегать вперед, а вернемся к солдатскому житью-бытью.

Вечерами, когда солдаты отдыхали, наш начальник поручик Якунников часто оставался с нами, беседовал, расспрашивал, кто как жил до армии. Как-то подошел он ко мне, а я собрался писать письмо брату в Москву. Увидев на заготовленном конверте адрес, Якунников спросил:

— Вы москвич?

— Нет, я родился в деревне, в Рязанской губернии, там у меня отец и мать живут. А в Москве я работал несколько лет, там и школу окончил — фабричную, вечернюю.

— Нелегко тебе, видно, приходилось. Отец, поди, помогал?

— Нет, ваше благородие, нуждались мы, земли мало, а семья у отца большая — десять человек детей: семеро сыновей и три дочери.

— А это у тебя все книги? — указывая на мой набитый ранец, спросил командир. — Расскажи мне о себе, о семье.

Он внимательно слушал мой рассказ о нелегкой нашей жизни. Трудно было отцу с матерью прокормить такую ораву: земли не хватало, да и та никудышная, плохо родила. А уж учиться — и думать не могли. Только я да еще один брат ходили в сельскую школу, а остальные остались неграмотными. И как только исполнялось кому из нас лет 14–15, так отец отправлял в Москву на заработок — на фабрику или завод. Дошла очередь и до меня. Мне едва минуло 14 лет. Отец и мать пришли со мной на станцию. Мать по русскому обычаю перекрестила меня, надела на шею крестик и, глотая слезы, сказала:

— Прощай, сынок, работай честно. Трудно тебе будет, родной, но все же лучше, чем здесь пропадать… Родителей не забывай.

Старший брат мой, чтобы получить для меня работу, за полгода раньше записал меня на очередь на мануфактурную фабрику Цинделя, где сам работал уже несколько лет. Меня приняли и поселили в общежитие вместе с братом.

Вскоре я узнал, что при фабрике имеется вечерняя школа. Поступил. После 10-часового рабочего дня по два с половиной часа занимался в вечерней школе. Окончил я ее через два года, но уж очень хотелось учиться дальше. Поступил на вечерние курсы счетоводов. Их тоже окончил и начал работать конторщиком, но вскоре был призван в армию.

— Тебе бы дальше учиться, — сказал Якунников, выслушав мой рассказ.

— Есть у меня мечта, ваше благородие, — обрадовался я, что разговор коснулся этой темы. — Да не знаю, как быть…

И рассказал я ему о своем желании стать вольноопределяющимся[77].

Некоторое время Якунников сидел молча, с участием глядя на меня. Потом сказал:

— Ну что ж, пожалуй, месячный отпуск тебе можно будет выхлопотать. Но вот о разрешении держать экзамены на вольноопределяющегося тебе и мечтать нечего. Наше командование против того, чтобы солдаты становились офицерами. Оно считает, что звание офицера — привилегия дворян. Выходцы из рабочей или крестьянской семьи, да еще послужившие рядовыми в армии, по их мнению, будут ненадежными офицерами…

— Вот что мы сделаем, — подумав, продолжал поручик Якунников. — Разрешение на экзамены я дам тебе сам. У меня есть бланки и печать начальника команды разведчиков. Авось там, в Москве, не разберутся, кто имеет, а кто не имеет права давать такие разрешения.

Взволнованный, я не знал, как благодарить своего начальника.

— Я тебя, Фомин, прошу только не подводить меня… Во-первых, никто в нашем полку об этом не должен знать, ни один человек. Во-вторых, когда вернешься из отпуска, то, если выдержишь экзамен, не подавай рапорт об отдаче приказа, пока не переведешься в другой полк. Или, может быть, на наше счастье, куда-либо переведут командира полка. Кроме того, хочу тебя предупредить: обязательно возвращайся точно в указанный срок, потому что, сам знаешь, за опоздание адъютант полка направляет рапорт полковнику Зайченко. А тот за каждые сутки опоздания дает по 25 розог…

Получив нужные документы, я отправился в Москву, сдал экзамены и ровно через месяц вернулся в часть, как раз накануне нового, 1917 года.

Знал ли я, что этот год принесет столько перемен!

За время моего отсутствия в армии произошли изменения: количество полков увеличивалось за счет сокращения в них числа батальонов. Я был направлен во вновь формируемый полк.

О Февральской революции мы узнали только через два дня после того, как она свершилась. Первое, что мы почувствовали, — это какое-то смятение среди офицеров. Резко изменилось их отношение к солдатам: одни держали себя с плохо скрываемой неприязнью, другие начали заискивать, входить «в доверие». А кое-кто из офицеров, бросив полк, бежал. Исчезли, в частности, командир полка полковник Зайченко и наш мучитель — поручик Яковлев. Эти, как видно, ничего хорошего для себя не ожидали от революции.

Солдаты же ликовали. По нескольку раз в день возникали митинги. Выступавшие требовали немедленного прекращения войны. Ко мне товарищи часто обращались то с одним, то с другим вопросом. Конечно, многого я и сам не знал, но старался узнать как можно больше, чтобы уметь правильно ответить на вопросы, волновавшие моих товарищей.

Через несколько дней после революции в армии начали создаваться солдатские комитеты. Меня избрали председателем полкового комитета, в который входило десять солдат и два офицера. Никакого опыта мы, конечно, не имели и, понятно, не знали, с чего начать и как работать. Но тут подоспел армейский съезд солдатских депутатов. Я и еще несколько человек были посланы делегатами на этот съезд. Состоялся он в Риге. На съезде мы получили указания и разъяснения, как практически строить работу комитета.

Первое заседание полкового солдатского комитета созвали сразу же в день нашего возвращения из Риги. Солдаты не могли дождаться начала митинга, созванного в тот же день. На нем было зачитано решение комитета о правах солдата-гражданина. Составлено оно было на основе знаменитого «Приказа № 1» Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. Возможно, современному читателю эти решения покажутся мало интересными, но в то время каждый их пункт был огромным событием для солдата. Коренным образом изменялась его жизнь. Солдаты уравнивались в правах со всеми гражданами. Телесные наказания отменялись. Отменялось и обращение к офицерам «ваше благородие» и т. п. Офицеры обязаны были обращаться к солдатам только на «вы» и взаимно отвечать на приветствия. Солдаты при встрече с офицерами, отдавая честь, не становились больше во фронт, как бывало раньше.

Офицерское собрание полка решено было упразднить и организовать полковой клуб, при нем открыть библиотеку, читальню, столовую. Пользоваться всем этим можно было офицерам и солдатам на равных правах.

Офицерам запрещалось держать бесплатно прислугу. Желающие могли пользоваться услугами солдат за плату. (Помню даже, что плата была установлена 14 рублей в месяц, причем из этих денег половина шла денщику, а половина — на культурно-просветительные нужды полка.)

Как и другим членам полкового комитета, мне приходилось вести большую работу. Мы разъясняли товарищам цели и задачи новых форм власти в армии.

Часть офицерства откровенно саботировала работу в полку, не выполняла решений комитета, уклонялась от своих обязанностей. Сплошь и рядом, когда к. офицеру обращались с каким-либо вопросом, можно было слышать раздраженный ответ:

— Что вы идете ко мне? Со всеми делами обращайтесь в полковой комитет. Мы, офицеры, теперь ничего не решаем!

Когда к командиру полка приходили командиры рот, чтобы получить, например, указания о занятиях подразделений или о несении гарнизонной службы, он заявлял:

— Идите к Фомину — я теперь полком не командую!

Многие офицеры никак не могли забыть свои дворянские привилегии при царизме. Они выжидали, когда кончится это «смутное» время и все повернется на старый лад. А некоторые, не стесняясь, вслух выражали свое сокровенное желание — вновь увидеть в стране самодержавно-полицейский режим.

Мне не раз приходилось выступать и на открытых собраниях и в небольшом кругу офицеров, говорить о требованиях, предъявляемых к ним в новых условиях. Я им доказывал, что нет ничего более наивного, чем вера в реставрацию самодержавия. Народ, говорил я, не допустит этого, народ — это огромная сила!

Офицеры слушали, молчали, иные усмехались. Иногда слышались злобные выпады в мой адрес: «Большевистская зараза!» Мне это было, по правде сказать, очень лестно. Хотя я еще тогда и не был в партии, но уже много слышал о Ленине и большевиках.

Были, конечно, и такие офицеры, которые сразу активно включились в борьбу за переустройство армии. Были, наконец, среди них и коммунисты, ведшие большую воспитательную работу среди солдат на фронте.

Большевиков я впервые увидел, когда в качестве делегата присутствовал на объединенном заседании Совета рабочих и солдатских депутатов в Риге в апреле 1917 года. Запомнились мне выступления большевиков Сиверса и Хаустова. Они произвели на меня очень сильное впечатление своей горячей убежденностью и глубокой искренностью. С этого времени я твердо решил связать свою жизнь с большевиками.

Великую Октябрьскую социалистическую революцию я встретил, уже будучи членом Российской социал-демократической рабочей партии (большевиков).

Я становлюсь Советским разведчиком

Для того чтобы дальнейшее было понятно читателю, надо вспомнить, хотя бы в самых общих чертах, как развивались события на Украине в 1917–1919 годах. После Февральской революции здесь начинает действовать контрреволюционная буржуазно-националистическая Центральная рада. Октябрьскую революцию Центральная рада встретила враждебно, отказавшись признать Советскую власть и став на путь открытой борьбы против нее. Однако уже в декабре 1917 года в Харькове состоялся первый Всеукраинский съезд Советов, провозгласивший создание Украинской советской республики. По призыву этого правительства на Украине начались революционные выступления против Центральной рады.

Изгнанная трудящимися с территории Советской Украины Центральная рада вступила в союз с германскими империалистами. Под прикрытием немецких штыков вместе с оккупационными войсками Центральная рада в марте 1918 года вернулась в Киев. Но уже в конце этого месяца немцы разогнали марионеточное правительство, не оправдавшее их надежд на подавление революционного движения и поставки обещанного продовольствия. В конце апреля 1918 года немцы установили на Украине буржуазно-помещичью военную диктатуру в лице «верховного правителя Украины» гетмана Скоропадского — крупного помещика и бывшего царского генерала, флигель-адъютанта Николая II.

В результате навязанного Советской республике грабительского Брестского мира и разбойничьих захватнических действий германского империализма не только Украина, но и Белоруссия и Прибалтика были в 1918 году оккупированы германскими войсками. На занятой ими территории оккупанты установили режим насилия, грабежа и произвола. Первым делом они восстановили помещичью собственность на землю. Крестьяне должны были возместить все убытки, понесенные помещиками после Октябрьской революции. На фабриках и заводах был установлен 10—12-часовой рабочий день. За участие в забастовке или призыв к ней — тюрьма. Аресты не прекращались. Смертные приговоры выносились за любую «провинность».

В ответ на зверства оккупантов в городах и селах Украины разгорается освободительное народное движение. Активно действует большевистское подполье. Коммунистическая партия Украины направила все свои силы на подготовку вооруженного восстания. К лету 1918 года партизанское движение охватило ряд украинских губерний.

Революционные идеи постепенно проникают и в сознание германских и австрийских солдат. Оккупационная армия начинает разлагаться. Жестокое поражение Германии и ее союзников в войне ускорило революционный взрыв в самой Германии. В ноябре 1918 года монархия в этой стране была свергнута. Создались условия, при которых русские рабочие и крестьяне смогли прийти на помощь своим украинским братьям. Брестский договор был аннулирован.

Однако на этом борьба против буржуазно-националистической контрреволюции и иностранного нашествия на Украине не закончилась. На смену отказавшемуся от власти и бежавшему за границу гетману Скоропадскому пришло «правительство», возглавляемое лидерами украинских буржуазных националистов Петлюрой и Винниченко и опиравшееся на кулацко-бандитские войска (так называемая Директория). На смену немецким интервентам пришли англо-французские оккупанты, которым Директория так же продавала Украину, как и Скоропадский немцам. На Украине вновь был введен тот же кровавый режим террора и насилий, грабежа и угнетения.

Осенью 1918 года из украинских повстанческих и партизанских отрядов усиленно формируются части Красной Армии. В ноябре они вместе с русскими частями начали освобождение Украины от петлюровской нечисти.

5 февраля 1919 года советские войска вступили в Киев, а к концу марта военные силы Директории были в основном ликвидированы.

Позорно провалилась и англо-французская интервенция. В результате героической работы, проделанной коммунистами-подпольщиками в войсках интервентов, иностранные солдаты и моряки начали понимать, что они подло обмануты своими правительствами, что их руками хотят потопить в крови первую в мире рабоче-крестьянскую республику. В Одессе вспыхнуло восстание французских моряков. Начались революционные волнения и в других частях интервентов. В это же время стремительно продвигались вперед части Красной Армии. Вскоре правительства Антанты вынуждены были отозвать свои войска и корабли.

Летом 1919 года Украина вновь становится ареной ожесточенных сражений против войск Деникина, рвавшихся к Москве. В этих боях наряду с регулярными частями Красной Армии принимали участие и многие местные партизанские отряды. Среди них были такие, которые поначалу примыкали к петлюровцам. Когда же украинское крестьянство воочию убедилось, что и Петлюра и Деникин вводят порядки не лучше царских, некоторые из этих отрядов перешли на сторону Красной Армии. Во главе подобных отрядов часто стояли «батьки» и атаманы, не желавшие признавать над собой никакой власти. Иногда это были анархисты или эсеры. И тогда дело часто кончалось прямой изменой Советской власти и переходом на сторону противника, особенно если в отрядах еще сказывалось и влияние кулацких элементов. Именно так обстояло дело с бандами батьки Махно и атамана Григорьева, речь о которых пойдет дальше.

Теперь вернемся к 1918 году. В начале января этого года партия направляет группу большевиков, и меня в том числе, в распоряжение главкома В. А. Антонова-Овсеенко, штаб которого находился в Харькове.

Приехав в Харьков, я с трудом разыскал штаб главкома, помещавшийся в пассажирских вагонах. Раньше мне не приходилось встречаться с Владимиром Александровичем Антоновым-Овсеенко. Я увидел человека среднего роста, в очках, одетого в кожаную тужурку. Сбоку — наган. Обращала на себя внимание пышная шевелюра, высокий лоб.

Говорил он со мной не как командующий войсками Украины, а как старший товарищ. Его интересовало все в моей биографии: кто я по специальности, какой имел чин в царской армии, сколько времени служил в разведке, какую работу вел среди солдат после Февральской революции. Я подробно рассказал ему о себе.

Выслушав меня внимательно, Владимир Александрович предложил мне работать в разведке, ссылаясь на то, что у меня, дескать, уже есть некоторый опыт такой работы:

— Я сразу же дам вам и первое задание: срочно уточните силы противника…

И он указал на карте ту часть линии фронта, которая интересовала его в данное время больше всего.

Я выполнил задание. Тем временем положение на фронте резко ухудшилось. Началось вторжение немецких оккупантов, а вместе с ними вернулись и гайдамацкие банды. Наши части вынуждены были оставить Харьков, Донбасс, а затем всю Украину и Дон.

Осенью 1918 года создается Украинский фронт, главнокомандующим которого был вновь назначен В. А. Антонов-Овсеенко, отозванный с Восточного фронта. И тогда опять понадобились точные сведения о силах противника, в частности о том, какое сопротивление можно ожидать в Киеве, Харькове и других крупных городах. Мне поручено было пробраться на занятую противником территорию, узнать о дислокации воинских частей неприятеля, о количестве живой силы и вооружения его в городах Украины.

Тут же Владимир Александрович познакомил меня с моим будущим помощником.

— Аркадий Борисович Кушнарев, — отрекомендовал он молодого человека выше среднего роста, одетого в гражданский костюм. — Он будет вашим помощником. Товарищ Кушнарев родился на Украине, хорошо знает украинский язык, немного немецкий. Его помощь вам будет очень кстати.

С Аркадием Борисовичем Кушнаревым я был немного знаком и раньше. Впоследствии же мне с ним довелось работать рука об руку много лет.

Первым делом решили мы с Кушнаревым отправиться в Харьков. Там жил мой дальний родственник старый большевик Семен Яковлевич Тишков, на помощь которого я очень рассчитывал. Перейти линию фронта тогда можно было без особых трудностей.

И вот мы в Харькове. Разыскали Тишкова. Я с ним не виделся очень давно и от души был рад встрече. Да и он обрадовался, что представилась возможность помочь своим. От него мы узнали, что в Харькове существует подпольный ревком, одним из членов которого он является. Он обещал мне собрать необходимые сведения по Харькову и прилегающим районам.

А я тем временем отправился в Киев. Тишков дал мне письмо к одному надежному товарищу — члену подпольного Киевского ревкома.

Звали его Михаилом. От него я узнал, что делается в Киеве. Власть формально считалась гетманской, но фактически находилась в руках у немцев. Немало было в Киеве и всякого белогвардейского сброда. Михаил обещал узнать, какие войска находятся здесь. Договорились через некоторое время встретиться.

А пока мы с Кушнаревым объезжали другие города и крупные узловые станции Украины. На станции Ворожба решили задержаться, так как через нее проходили эшелоны из Киева в Харьков и обратно.

У меня уже имелось немало ценных сведений. В моем чемодане лежали белогвардейские газеты, приказы военных комендантов, зашифрованные данные о численности войск в отдельных пунктах. Особенно они пополнились благодаря С. Я. Тишкову, с которым я встретился уже вторично. Теперь не хватало только данных по Киеву. Я, конечно, понимал, что иметь такие сведения при себе рискованно. Но что поделаешь, запомнить все невозможно было.

Мы с Кушнаревым решили провести несколько дней на станции Ворожба и получить недостающие сведения. Кушнарев еще раньше познакомился здесь с одним рабочим-кочегаром. Отыскали его и спросили, не может ли он посоветовать нам, у кого остановиться на несколько дней.

— К кому тут посоветуешь? Время такое, что никому верить нельзя. Разве только самому себе. Если не брезгуете, пойдемте ко мне, в котельную. Там хоть и тесно и пыльно, но зато можно спокойно отдохнуть. Вы люди приезжие, а петлюровцы и белогвардейцы везде шныряют, того и жди, нарветесь.

Я спросил, как его имя и отчество.

— А зовите меня Грицко, — отвечал рабочий. Мы разговорились, он не скрывал своей симпатии к Советской власти, к большевикам.

Прожили мы у Грицко несколько дней, кое-что осторожно выведали у него и у местных жителей. Славным он оказался человеком. И хотя мы ничем не выдавали себя, но нутром парень чувствовал — свои, и не таился от нас.

Пришло время ехать в Киев. Мы решили остановиться в скромной гостинице недалеко от вокзала. Разговорились со швейцаром. Узнав, что он с Полтавщины, Кушнарев прикинулся его земляком и осторожно намекнул, что нам было бы желательно не прописываться в гостинице, так как возраст у нас призывной, а тут в Киеве проводится всеобщая мобилизация. За 25 рублей в сутки швейцар согласился устроить нас в гостинице, конечно без прописки и даже с «ручательством за неприкосновенность».

Оставив Кушнарева с чемоданом, я направился к Михаилу. Тот свое обещание выполнил как нельзя лучше. Я сердечно поблагодарил его. Обнялись мы на прощание, и я ушел ночевать в гостиницу. Среди ночи нас разбудил стук в дверь. Мы схватились за оружие. Потом слышим испуганный шепот швейцара:

— Скорее, скорее! Собирайтесь! Идите за мной! Проверка документов.

Открываем дверь, швейцар хватает нас за руки и куда-то тащит. Провел он нас через узкий коридор в один из номеров, где уже побывали проверяющие. Мы просидели там целый час, настороженно прислушиваясь к шуму в коридоре и соседних номерах.

Потом пришел швейцар и вполголоса объявил:

— Можете идти опять в свой номер. Спокойной ночи…

Утром отправились мы в обратный путь. Но на станции Ворожба, где мы провели несколько дней у кочегара Грицко, решили опять задержаться. Здесь скопились значительные силы петлюровцев и белогвардейцев. Шла перегруппировка частей противника. Мы решили уточнить обстановку.

Грицко радушно принял нас и предложил располагаться в его каморке как дома. Разговорились мы с ним и почувствовали, что это — свой человек и не только не выдаст, но еще и поможет, чем только сумеет. Мы дали ему несколько поручений, которые он охотно и быстро выполнил. А потом помог нам найти подводу, на которой мы должны были перебраться через линию фронта.

Благополучно миновав опасные места, мы сели на поезд и приехали в Курск, где находились в это время ЦК партии Украины, временное правительство республики и штаб Украинского фронта.

Я и Кушнарев сделали обстоятельный доклад командующему Украинским фронтом Антонову-Овсеенко о том, что узнали в тылу противника, передали собранные сведения. Тот сразу же принялся знакомиться с материалами, задавая нам вопросы о положении дел на транспорте, о настроениях населения. Затем он предложил зайти к секретарю ЦК партии Украины товарищу Артему и рассказать ему о том, что видели и слышали в Харькове, Киеве и других городах и селах, захваченных немцами и белогвардейцами. Артем подробно расспрашивал нас, быстро записывая данные в книжечку, а потом в свою очередь посоветовал нам встретиться с представителем РОСТа и проинформировать его.

На следующий день Антонов-Овсеенко дал нам новое поручение. Слух о готовящемся наступлении Красной Армии донесся до вражеского лагеря. К пограничной линии стягивались крупные силы. Целые полки перебрасывались с других участков. Нужно было срочно проверить имеющиеся сведения о численности и расположении войск противника.

И вот мы с Кушнаревым снова в Харькове. Настроение в городе тревожное. Там уже вовсю орудуют петлюровцы.

В газете «Южный край» мы прочитали объявление о том, что завтра в здании городской управы в зале заседаний состоится экстренное совещание всех «социалистических» партий. «А ведь нужно попасть и нам на это совещание, — думаем мы с Кушнаревым, — но как? Никаких пропусков у нас нет. Пустят ли туда?»

Мы решили рискнуть.

В назначенное время идем по указанному в газете адресу — на Николаевскую площадь. Я обращаюсь к стоящему у дверей здания городской управы человеку, проверяющему документы и пропуска:

— А представителю Центра можно пройти?

Проверяющий распахивает дверь и говорит: «Пожалуйста, пожалуйста», не потребовав никаких документов. Я тут же заявляю:

— Со мной идет вот этот господин, вы пропустите и его.

В зале заседания уже собралось более двухсот человек. На повестке дня совещания — один вопрос: с кем идти меньшевикам, эсерам и другим партиям? С большевиками или против них?

Совещание проходило бурно, много было разных выступлений и предложений. Но в конце концов приняли решение: «Идти против большевиков».

Мы возвращаемся в гостиницу «Ривьера», где всегда останавливались. Там швейцар и одна из горничных, Лиза, были наши люди. Утром — мы только-только поднялись — прибегает к нам очень встревоженная Лиза и сообщает, что сейчас в гостиницу приходили два офицера, как видно из петлюровской контрразведки.

— Спрашивали о вас. Скорее уезжайте отсюда, иначе будете в их руках!

Мы с Кушнаревым сразу схватили пальто, чемоданы и на первом попавшемся извозчике — на вокзал. Сели на первый поезд. Уже в дороге узнали, что он пойдет через станцию Ворожба. Отъехали мы от Харькова километров 50. Сидим и думаем, как лучше выполнить задание — собрать по всей пограничной зоне нужные сведения о военных силах противника. Самим заняться этим делом было бы слишком неосторожно. Могут схватить.

Я предлагаю Аркадию Борисовичу:

— Давай поедем снова в Ворожбу, попросим Грицко, пусть возьмет себе на два-три дня отпуск и проедет по тем населенным пунктам, где имеются воинские части. На железнодорожных же станциях мы сами будем вести разведку. У крестьян и солдат получим нужные сведения.

Все удалось, как было задумано. И Грицко не подвел, разузнал все, что нужно было. Горячо благодарили мы молодого рабочего. А он стоял смущенный, растроганный — только крепко жал нам руки, то одному, то другому…

Добытые нами сведения оказались как нельзя более кстати. Антонов-Овсеенко вместе с начальником штаба Кассером разработали новый план действия наших частей. Была сделана перегруппировка, особенно большие силы были сосредоточены для наступления в районе станции Ворожба.

Это была наша последняя поездка за «кордон». Я был назначен начальником войсковой разведки при штабе фронта, а Кушнарев — моим помощником. Спустя некоторое время меня перевели начальником контрразведки фронта. (В то время армейская контрразведка выполняла те же функции, что позднее — особые отделы ВЧК.) Кушнарева же назначили вместо меня начальником войсковой разведки.

3 января 1919 года вечером мы прибыли в освобожденный нашими войсками Харьков. Сразу вспомнили верных друзей, которые, рискуя своей жизнью, оказали услугу Красной Армии в ее успешном наступлении. Где-то сейчас Семен Яковлевич Тишков? Утром решил пойти в Харьковский губревком разузнать о нем. Смотрю, а мне навстречу сам Семен Яковлевич шествует, он же — председатель Харьковского губревкома. Ну, конечно, обнялись, расцеловались, поговорили по душам. Рады были, что встретились в освобожденном советском Харькове.

Потом пошли мы с Кушнаревым в гостиницу «Ривьера» повидать швейцара и горничную Лизу, которые спасли нас от рук петлюровской контрразведки. Они нам рассказали, что, как только мы покинули гостиницу, нагрянул конный отряд атамана Балбачана. Оцепили здание. Офицеры контрразведки ринулись по номерам. Долго искали нас, все перерыли. Не могли понять, куда мы спрятались. Разъяренные, так и ушли ни с чем…

Мы горячо поблагодарили своих спасителей.

После занятия Харькова была создана специальная группа войск для наступления на Киев. 5 февраля 1919 года наши войска заняли Киев. Эта группа войск впоследствии была переименована в 1-ю Украинскую красную армию. Я был назначен начальником особого отдела ВЧК в этой армии.

В Киеве, как и в Харькове, меня ожидала большая радость. Пошел я в горком партии, чтобы стать на партийный учет. Спрашиваю, кто секретарь Киевского горкома. Мне говорят — товарищ Михаил Черный. Когда я вошел к нему в кабинет, то увидел за столом того самого Михаила, к которому приезжал несколько месяцев назад с письмом от Семена Яковлевича Тишкова.

Михаил смеется:

— Вот и свиделись!

Радостная это была встреча. Вспомнили о пережитом, говорили о той большой работе, которая ждала каждого из нас.

Опять поручик Яковлев

Это было в феврале 1919 года в Киеве. Как-то шли мы с сотрудником Анатольевым по Николаевской улице. У гостиницы «Континенталь» мое внимание привлек полный человек, лет сорока, в офицерской шинели. Стоял он около освещенной витрины и, видимо, кого-то ожидал.

«А ведь этого человека я знаю», — мелькнуло у меня в сознании. Но сразу не сообразил, кто он такой. Потом, когда уже отошли от него, я замедлил шаг, оглянулся. Его лицо, освещенное фонарями подъезда, было хорошо видно. Если бы не усы, то вылитый поручик Яковлев. «Впрочем, усы недолго и отпустить», — подумалось мне.

— Вернитесь, — говорю я Анатольеву, — и поинтересуйтесь, как фамилия этого человека. Если он назовет себя Яковлевым, спросите, не служил ли он в 130-м пехотном Херсонском полку. Если подтвердит, предъявите ему свое удостоверение и предложите на извозчике доехать с вами до городского военного комиссариата. А сами везите его в особый отдел ВЧК. Коменданту скажите, чтобы арестованного содержали под усиленной охраной.

Анатольев подошел к человеку в офицерской шинели:

— Прошу извинить меня, ваша фамилия не Яковлев?

Человек настороженно ответил:

— Да, я Яковлев. Что вам угодно?

— В каком полку служили?

— А почему это вас интересует? Откуда вы меня знаете? И, помолчав, добавил: — Впрочем, извольте, отвечу: я служил в 130-м Херсонском полку.

— В таком случае придется вам поехать со мной в городской военкомат.

— Это с какой же стати я должен поехать?! — надменно сказал Яковлев. — Я знать вас не знаю и разговаривать с вами не хочу. Убирайтесь ко всем чертям!

Анатольев предъявил свое удостоверение. Яковлеву пришлось подчиниться.

— Я понимаю, почему вы меня везете в военкомат. Потому что я не явился на регистрацию офицеров, проживающих в Киеве. Поэтому?

На другой день я предложил старшему следователю вызвать арестованного Яковлева и устроить мне с ним очную ставку.

Когда привели Яковлева, я спросил:

— Вы назвали себя Яковлевым, бывшим поручиком 130-го Херсонского полка?

— Ну, и что из этого следует?

— Знали ли вы в полку поручика Якунникова?

— Якунникова? Как не знать! С Николаем Николаевичем мы служили вместе. А откуда вы его знаете?

— Я служил в команде разведчиков.

— Как ваша фамилия?

— Фомин.

— Не помню такого.

— Конечно, меня, рядового солдата, вы могли и не знать. Нас в полку было более четырех тысяч. Но зато все солдаты полка хорошо запомнили вас, очень хорошо! Особенно те, которых вы пороли розгами, били по лицу. Вы ведь не станете этого отрицать?

Яковлев побледнел, однако держался нагло, вызывающе.

— Да, я это делал. Но такой был режим в царской армии, и от нас, офицеров, это требовалось.

— Почему же другие офицеры этого не делали? Почему о поручике Якунникове ни один солдат плохого слова не скажет? Вы были не человеком, а зверем в отношении солдат. Сколько вы солдатской крови пролили!.. Мы вас будем судить, Яковлев, за зверское обращение с солдатами. За все вам придется теперь ответить перед судом военного трибунала.

Дело поручика Яковлева было передано в военный трибунал 1-й Украинской красной армии. Следствием было установлено, что Яковлев в прошлом был околоточным надзирателем. Его отвратительный облик палача в достаточной степени определился, когда были оглашены дополнительные материалы, свидетельствующие о вопиющих беззакониях и кровавых расправах бывшего коменданта 130-го Херсонского полка. Через несколько дней состоялся суд, на котором я выступал в качестве свидетеля. Военный трибунал приговорил Яковлева к расстрелу.

Вражеский шпион в штабе Красной армии

Работа особого отдела строилась вначале главным образом на устных заявлениях да на письмах трудящихся. Каждое утро дежурный комендант особого отдела приносил по 20–30 писем, из которых я узнавал о вражеских действиях лиц, ведущих активную борьбу против Советской власти. Писали рабочие, крестьяне, красноармейцы, матросы. И почти всегда проверка подтверждала правильность сообщений.

Помощь народа всегда была самым верным средством в борьбе против врагов революции.

Еще на окраине Киева шли бои, а в особый отдел ВЧК Украинской армии уже стали приходить люди. Они сообщали о затаившихся в подполье контрреволюционерах и их пособниках.

Едва расположились мы в небольшом, когда-то очень красивом особняке на одной из центральных улиц Киева, как дежурный доложил:

— Товарищ начальник, тут одна гражданка просит принять ее.

— Пусть войдет.

Вошла молодая женщина. Я предложил ей сесть.

— Какое дело у вас ко мне?

Женщина, волнуясь, начала скороговоркой рассказывать:

— Работала я в прислугах у одного офицера. А он все вертелся при самом гетмане Скоропадском. Вроде бы его помощником, адъютантом себя называл. Теперь хозяин убежал куда-то за границу. Но от него осталось много всяких бумажек и фотоснимков. Вот я и подумала: может, они вам сгодятся.

Я сердечно поблагодарил женщину. А через несколько часов в моем кабинете оказалась большая корзина, полная бумаг. Вместе с А. Б. Кушнаревым мы принялись рассматривать ее содержимое. Среди документов было немало таких, которые имели прямое отношение к гетману Скоропадскому и представляли несомненный «исторический» интерес. В одной из бумаг подробно рассказывалось о том, как крупный украинский помещик, бывший царский флигель-адъютант Скоропадский был провозглашен «гетманом всея Украины» на кулацко-помещичьем съезде, созванном в Киеве немецкими оккупантами. Правда, держался он у власти всего несколько месяцев.

С любопытством прочли мы телеграмму новоиспеченного правителя Украины:

«Всем, всем, всем, по учреждениям Украины, всем войсковым частям и военным учреждениям!

Я, гетман всей Украины, в течение 7 ½ месяцев все силы положил на то, чтобы вывести страну из тяжелого положения, в котором она очутилась. Бог не дал мне сил справиться с задачей. Ныне, ввиду сложившихся обстоятельств, руководствуясь исключительно желанием видеть Украину счастливой, от власти отказываюсь. Киев, 14 декабря 1918 года. Павел Скоропадский».

Мы не могли не рассмеяться. Вот оно, дело какое! Сам признался, что никудышный из него гетман и не удержаться ему с его бандитами против Советов.

Кроме бумаг было в корзине еще с полсотни фотографий, все больше женские головки — видно, неравнодушен был к прекрасному полу владелец этих снимков.

— Здесь, кажется, для нас ничего интересного не найдется, — сказал А. Б. Кушнарев, бегло перебирая фотографии.

— Подожди, подожди! — я вытащил из пачки небольшую групповую фотографию. В центре стоял мужчина высокого роста. Рядом с ним — офицеры, все высоких званий.

— Ба! Да не сам ли это господин Скоропадскии со своим штабом?! — воскликнул Кушнарев.

— Он и есть! Вон он своей собственной персоной в середине, — подтвердил я. Фотографии «гетмана всея Украины» и раньше приходилось видеть.

По правую руку гетмана стоял полковник, удивительно напоминавший внешностью начальника оперативного отдела штаба 1-й Украинской красной армии Баскова.

— Посмотри, — сказал я Кушнареву, — никого не напоминает тебе этот человек?

— Уж не Басков ли?! — вырвалось у того, но он сразу осекся. — Вот ведь как бывают похожи люди друг на друга!

Мне и самому плохо верилось, чтобы Басков — начальник одного из ведущих отделов штаба армии, через руки которого проходят важнейшие документы, планы секретных боевых операций, чтобы Басков — доверенное лицо, ведавшее судьбами десятков тысяч людей, был в этой компании.

Большие стенные часы в комнате пробили час ночи. Кушнарев ушел. Мне было не до сна. Фотография с гетманом и полковником не давала мне покоя. Тут легко можно попасть впросак, думал я. Да это еще полбеды. Главное другое: навести тень на честного человека, бросить ему тягчайшее обвинение. Вот что терзало меня.

Рано утром я направился к члену РВС фронта Ефиму Афанасьевичу Щаденко, находившемуся в это время в Киеве. Рассказал ему все, показал снимок.

— Одного подозрения мало, — помолчав, сказал Ефим Афанасьевич… — Сходство, возможно, и случайное… Однако и не придавать этому значения тоже нельзя. Вот что мы сделаем, товарищ Фомин. Надо позвать начальника штаба Дубового. Он-то уж должен хорошо знать Баскова.

Щаденко пригласил Дубового и попросил его рассказать о начальнике оперативного отдела Баскове. Дубовой не сообщил нам ничего предосудительного. Напротив, Басков старателен, исполнителен, знает свое дело.

— Нам нужно увидеть его, — сказал Щаденко. — Только вы вызовите его сами, и не к нам, а к себе. У вас, вероятно, найдется какой-нибудь предлог для вызова?

— Мне действительно сейчас понадобится Басков, — сказал Дубовой. — Ему поручили разработать план предстоящего наступления.

Через несколько минут вошел Басков — видный, еще не старый мужчина с отличной выправкой. Он обстоятельно объяснил план задуманной операции, со знанием дела нарисовал обстановку…

Щаденко и я сидели за отдельным столом, не вмешиваясь в разговор, время от времени поглядывали на фотографию: похож или нет?

Басков вскоре ушел, а мы втроем обменялись впечатлениями. Ни у кого не оставалось сомнений: на фотографии рядом с гетманом был наш начальник оперативного отдела Басков.

Однако я считал, что для ареста Баскова еще нет достаточного основания. Решил сначала произвести обыск на его квартире и поручил это Кушнареву.

— Читай, — сказал я ему, подавая только что полученную инструкцию за подписью Ф. Э. Дзержинского, — и действуй соответственно…

В инструкции говорилось, что при обыске нужно быть вежливым, даже более вежливым, чем с близким человеком. Каждый производящий обыск должен помнить, что он представитель Советской власти. Всякий его окрик, грубость, нескромность, невежливость ляжет пятном на эту власть…

Начальника штаба Дубового я попросил, чтобы он задержал Баскова на работе, пока не закончится обыск.

Через два часа работники особого отдела привезли мне найденные при обыске документы: приказы по штабу гетмана Скоропадского и секретные документы нашей армии, с указанием дислокации отдельных частей, фамилий командиров, оперативные и разведывательные сводки штаба 1-й Украинской армии.

Среди приказов гетмана Скоропадского я обратил внимание на подчеркнутые красным карандашом места. Все они касались лично Баскова. Из них выяснилось, что Басков был полковником генерального штаба царской армии. При гетмане Скоропадском служил для особых поручений. Неоднократно командировался гетманом в качестве начальника карательных экспедиций на Полтавщину и Черниговщину для подавления крестьянских восстаний.

Басков был арестован. Следствие установило, что за несколько дней до бегства гетмана из Киева Басков уехал в Харьков, где у него были друзья, пробравшиеся на видные должности в Красную Армию. С их помощью Басков устроился начальником оперативного отдела. Вскоре он подобрал себе в помощники двух белых офицеров. Один из них работал в нашем разведывательном отделении.

Басков показал, что все они были связаны с белой контрразведкой, которую они снабжали сведениями о положении и действиях нашей армии. Его подручные тоже сознались в том, что вели шпионаж.

Так простая женщина помогла органам ВЧК раскрыть очень опасную шпионскую ячейку в штабе нашей армии.

В гостях у агентов Петлюры

5 февраля 1919 года Петлюра без боя покинул Киев. Все свои живые силы и технику он сосредоточил под Киевом на Коростеньском и Фастовском направлениях. Петлюра упорно сдерживал натиск наших частей. Он рассчитывал, что сумеет организовать вооруженное восстание в тылу Красной Армии и город снова будет в его руках.

Петлюровская контрразведка оставила в Киеве большое количество своих агентов, которые вели антисоветскую пропаганду среди населения. С этими шпионами Петлюра поддерживал связь, получая от них сведения о численности советских войск, о настроениях населения и т. п.

Март был уже на исходе, а положение на фронте оставалось прежним. Петлюра крепко держал занятые позиции, а наши части хотя и не подпускали его к Киеву, но опрокинуть и погнать не имели сил…

Однажды мне позвонил по телефону командир Богунского полка и сообщил, что красноармейцы задержали двух подозрительных людей.

— Говорят, перебежчики. Куда их, товарищ Фомин, направить?

Я предложил обыскать задержанных, а затем в сопровождении бойцов доставить в особый отдел.

Назавтра, рано утром, три красноармейца привели двух человек. Старший конвоир, совсем еще молоденький красноармеец, дельно и четко доложил, где и каким образом были задержаны эти люди. Перейдя линию фронта, они прямо пошли к нашим окопам. Когда их задержали, они заявили, что бежали от Петлюры.

— Один называет себя Василием Янцевичем, другой — Никанором Майбой. У Янцевича, — докладывал старший конвоир, — я обнаружил в куске хлеба маленький кусочек полотна, на котором что-то написано.

Я распорядился увести арестованных, дал записку в столовую, чтобы там накормили конвой и выдали хлеба на обратную дорогу. А старшего попросил зайти перед тем, как отправиться. Мне сразу понравился этот ладный, смышленый парень. Хотелось оставить его при особом отделе, тем более что работников у нас тогда было очень мало. Позднее договорился с командованием о его переводе к нам. Так у нас появился новый чекист — Митя Шультик. Это был исполнительный, смелый и верный боец, комсомолец. Несмотря на свои восемнадцать лет, он уже не раз побывал в сражениях.

Однако вернемся к перебежчикам.

Никанор Майба, плохо говоривший по-русски, назвал себя военнопленным галичанином. По всей вероятности, это так и было. А с Василием Янцевичем наш разговор начался с того, что он заявил о своем желании быть полезным Красной Армии. Он потерял веру в осуществление авантюрных замыслов Петлюры, да и вся политика белых теперь кажется ему преступной, враждебной народу. Народ с большевиками — в этом он убедился сам.

— Я не Янцевич, моя настоящая фамилия — Андриенко. Антон Николаевич Андриенко, уроженец Минской губернии, Бобруйского уезда. Я хочу честно признаться во всем. Никакой я не перебежчик, а послан петлюровской контрразведкой со специальным заданием. Кусочек полотна, который я запрятал в хлеб и который у меня обнаружили при обыске, должен был служить паролем для агентов Петлюры в Киеве. Мне дали адреса нескольких конспиративных квартир, куда время от времени являются находящиеся в Киеве и в окрестностях петлюровские агенты, приносят сведения, которые немедленно передаются в штаб Петлюры, получают новые задания.

По его словам, сам он был одним из тех, кого уполномочили установить связь со всеми контрреволюционными организациями, существовавшими на Украине и поддерживавшими Петлюру. Через них ему было поручено развернуть широкую антисоветскую агитацию, используя для этой цели главным образом зажиточных крестьян, чтобы подготовить восстание против Советской власти.

— Через меня вы можете получать сведения из главного штаба петлюровской контрразведки, — сказал в заключение Андриенко и снова заявил о своем желании служить советской разведке. — А свою преданность я готов доказать хоть сейчас: помогу раскрыть известные мне шпионские организации в Киеве.

— Сколько времени вы работали у Петлюры в контрразведке и на какой должности? — поинтересовался я.

— Был хорунжим, а работать в контрразведке начал два месяца назад.

— Ну так вот, Антон Николаевич. Я внимательно выслушал вас, теперь прошу выслушать меня. Мне и хочется верить в ваши добрые намерения, но у меня есть серьезные основания и сомневаться в них. Если вы действительно хотите, не на словах, а на деле, помочь Советской власти, мы предоставляем вам такую возможность. Прикрепим к вам своего сотрудника — опытного чекиста, разведчика Суярко. Вы с ним будете постоянно вместе. Дадим ему указание никуда от вас не отлучаться и поручим вместе с вами посетить конспиративные квартиры петлюровских агентов. При встрече с ними вы его представите как своего помощника, прибывшего вместе с вами. Все, что будете говорить вы и что будут рассказывать вам о работе шпионской организации, Суярко будет записывать, и каждый день вы оба должны будете по вечерам подробно докладывать мне о происшедшем. Жить вы оба будете в гостинице. Предупреждаю: скрыться не пытайтесь, Вряд ли это вам удастся. Суярко получит на этот счет специальные указания. А теперь идите в комнату, отведенную вам, пообедайте, отдохните. Вечером придет к вам Суярко, и вы переедете в гостиницу.

Когда Андриенко ушел, я вызвал к себе сотрудника Суярко, передал ему все, что узнал об Андриенко.

— Будете вместе с ним жить в одной комнате в гостинице, никуда его одного не отпускайте. Во время свиданий с участниками шпионских организаций старайтесь записывать самое главное: фамилии, имена, адреса и обязательно краткое содержание разговоров. И, главное, помните, где бы вы ни находились, всегда соблюдайте строжайшую конспирацию.

Суярко, внимательно выслушав меня, заверил, что задание он выполнит.

И вот они живут вместе — чекист и перебежчик.

Андриенко предложил для начала отправиться на квартиру некоей Ксении Сперанской. Идти пришлось долго.

— Скоро ли? — спрашивал Суярко. — Может быть, и адреса такого нет?

— Должен быть. Адрес у меня указан точно, — ответил Андриенко и прибавил шаг.

Когда начались окраины Киева, Суярко опять встревожился:

— Улицу-то вы хорошо запомнили?

— Арсенальная улица.

Суярко знал Киев не очень хорошо, и названный адрес ничего ему не говорил. Он шел, немного отстав, и сжимал браунинг в кармане на случай, если Андриенко решит бежать.

— Вы сами бывали здесь?

— Нет, в первый раз, — ответил Андриенко.

На улице пустынно. Но вот показались две женщины. Андриенко спросил их, где Арсенальная улица. Оказалось, они взяли много левее. Еще прошли около получаса, пока наконец не подошли к небольшому двухэтажному особняку, стоявшему за глухим забором в густом саду.

— А ведь тут легко наскочить на засаду, — подумал Суярко.

Он остановил Андриенко:

— Послушайте. Если вы замыслили побег, я буду стрелять. На засаду тоже не надейтесь, она вас не спасет.

— Вы мне не верите. Что ж, это и понятно. На вашем месте я тоже сомневался бы в намерениях человека, служившего во вражеской контрразведке. Но вам предоставляется возможность убедиться в моих истинных намерениях. Войдемте в дом.

Дверь открыла невысокая женщина, лет тридцати пяти.

— Что вам угодно? — спросила она.

— Ксению Сперанскую.

— Я Сперанская.

Андриенко протянул ей кусочек полотна.

— Пароль?! — спросила она.

Андриенко шепнул ей: «Коростень».

Женщина тщательно заперла дверь и ввела пришедших в большую, богато обставленную комнату. Суярко быстро окинул ее взглядом — комната угловая, три окна. Бросилось в глаза обилие ковров на стенах, на полу.

— Садитесь, — хозяйка указала на удобные кожаные кресла. — Вы с дороги? Хотите отдохнуть и поесть? — осведомилась она.

— Нет, спасибо. Мы еще вчера прибыли в Киев, — отвечает Андриенко, располагаясь в кресле.

Суярко сел сбоку, на диване.

— Это мой сопровождающий, — представил его Андриенко, — и, так сказать, телохранитель. Ему можно вполне и во всем доверять. Ко всем резидентам я хожу только с ним.

Затем Андриенко сказал, что он уполномочен штабом главной разведки собрать сведения о деятельности антисоветских подпольных организаций в Киеве. Для этой цели ему нужно свидеться с руководителями и некоторыми официальными лицами, чтобы лично передать распоряжение Петлюры, который ждет удобного случая вновь овладеть Киевом. Но для этого ему нужна поддержка в самом городе.

— Крайне необходимо узнать, какие силы большевики сосредоточили в городе. Сведения должны быть точными. Мне говорили, что такими сведениями располагаете вы, уважаемая Ксения Викторовна.

Сперанская, кивнув головой, вышла из комнаты. Через несколько минут она вошла с небольшими листками в руке и, глядя в них, начала подробно говорить о расположенных в Киеве войсковых частях Красной Армии, о настроениях населения.

Суярко все записывал в свою записную книжицу.

Когда Сперанская закончила, Андриенко поинтересовался: откуда сведения, можно ли им доверять? Сперанская заверила, что источники ее информации вне подозрений. Она назвала несколько имен, в частности Бийского и Павловского, которые, кстати, тоже были в списке лиц, с которыми предстояла встреча. Адреса их уже были у Андриенко.

На другой день Андриенко и Суярко встретились с доктором Бийским. Из разговора с ним выяснилось, что Бийский поддерживает личную связь с Петлюрой и должен от него получить большую сумму денег для работы среди населения Черниговской губернии. В его задачи входила организация диверсий на железной дороге и телеграфе.

— Скажите, — поинтересовался Андриенко, — кто обеспечивает вас деньгами? Дело в том, что мне нужно будет встретиться с этим человеком. Если финансовое положение у вас тяжелое, вам пришлют дополнительные средства для работы.

— Все денежные дела ведет у нас один бывший биржевой делец — Гольдштейн. Он же поддерживает печать: газету «Трибуна» и журнал «Гедзь», редакторы их — наши люди. Они составляют и печатают для нас антисоветские листовки, фальшивые документы.

— Мне нужно обязательно с ними увидеться, — сказал Андриенко.

В тот же день Андриенко и Суярко встретились с редакторами газеты «Трибуна» и сатирического журнала «Гедзь» и получили дополнительные ценные сведения. Затем они направились на квартиру Павловского. Он был делопроизводителем одного из наших военных учреждений и снабжал военными сведениями шпионские организации. В частности, это он информировал Ксению Сперанскую о численности киевского гарнизона.

На третий день Андриенко и Суярко имели встречу с бывшей заведующей информационным бюро Близнюк. Она была оставлена в Киеве петлюровской разведкой для нелегальной работы и собирала сведения военно-политического характера, которые передавала петлюровским агентам.

Близнюк приняла Андриенко и Суярко без каких-либо подозрений. Магическое действие оказывали кусочек полотна с шифром и пароль.

— Ну как? — спросил вечером третьего дня Андриенко у Суярко. — Может быть, на сегодня хватит?

— Мы еще не побывали у Гольдштейна, — возразил Суярко. — Зайдем к нему. Я думаю, что на этом можно будет и закончить наши визиты к резидентам Петлюры. Сведения мы собрали богатые. Надо спешить. Завтра же сделаем с вами общий доклад начальнику особого отдела армии.

Андриенко и Суярко направились к Гольдштейну, несмотря на то что был уже поздний вечер. Хозяин дома встретил их с тревогой: поздние гости смутили его. Но, услышав о Сперанской, Близнюк и Бийском, успокоился. Особенно ему польстили слова Андриенко:

— Вами, господин Гольдштейн, очень интересуется сам пан Петлюра. Он следит за вашей деятельностью и весьма доволен вами.

Пароль и кусочек полотна рассеяли подозрения осторожного старика, и он рассказал обо всем, что интересовало наших разведчиков, и даже предложил им «на обратную дорогу» солидную сумму. Но они, поблагодарив, отказались.

Через некоторое время я и Кушнарев заслушали отчет Андриенко и Суярко. Очень ценными оказались записи Суярко, который фиксировал все разговоры с петлюровскими резидентами.

Проверив полученные адреса, мы вскоре приступили к арестам членов петлюровской шпионской организации. Когда пришли к Сперанской, она, увидев чекистов, опрометью бросилась по коридору, скользнула в потайную дверь, но Митя Шультик схватил ее как раз в тот момент, когда она рвала какие-то бумаги. Чекисты собрали клочки и склеили их. Это были списки и адреса агентов петлюровской контрразведки. Здесь же оказалось письменное донесение Петлюре о численности советских войск в Киеве.

Арестованные участники петлюровской шпионской организации: Сперанская, Бийский, Павловский, Близнюк и другие — под тяжестью улик сознались в своей контрреволюционной деятельности. Во время следствия были установлены их связи с агентами других шпионских организаций, которые вели подрывную деятельность в Киевской и соседних губерниях.

О раскрытии и ликвидации широко разветвленной сети шпионско-повстанческих организаций 7 апреля 1919 года я доложил командующему Украинским фронтом Антонову-Овсеенко и члену РВС Щаденко.

Петлюровские шпионские организации в Киеве были разгромлены, а вслед за этим был нанесен сокрушительный удар по петлюровским частям на фронте под Коростенем.

Петлюровцы понесли огромные потери в живой силе. Было захвачено много боевых припасов и продовольствия. Но самая большая победа заключалась в другом: под советские знамена удалось собрать десятки тысяч новых бойцов. Местное население, на себе испытавшее произвол белогвардейских и петлюровских насильников, большими группами записывалось в ряды Красной Армии.

Ночная схватка

В первой половине марта 1919 года в особый отдел ВЧК 1-й Украинской красной армии пришла молоденькая медицинская сестра Валя. Ей стало известно о существовании белогвардейской подпольной организации. Валя сообщила имена белых офицеров и медицинских сестер, завербованных контрреволюционерами, а также их адреса. Проверка, проведенная особым отделом, подтвердила все написанное Валей.

Я выписал ордера на арест семи человек: трех медсестер и четырех белых офицеров. При их аресте и обыске работники особого отдела ВЧК Васильев, Анатольев и Суярко обнаружили более пяти миллионов рублей украинскими карбованцами, золото и бриллианты. Во время следствия арестованные признались, для чего они были оставлены в Киеве и на какие цели предназначались изъятые у них ценности.

Правда, вначале они упорно утверждали, что деньги и ценности были оставлены для оказания помощи семьям белогвардейских офицеров, пострадавшим от большевиков. Но такое объяснение показалось малоубедительным.

Вскоре выяснилось, что эта контрреволюционная группа имела задание вести антисоветскую агитацию среди населения, осуществлять террористические акты.

Арест группы контрреволюционеров сорвал планы террористической организации и тяжело ударил по всему белому подполью, которое, однако, не сложило оружия, а стало вынашивать план мести.

Я тогда жил в гостинице «Франсуа». Как-то у меня в номере испортилась электропроводка, и, уходя на работу, я попросил швейцара поискать монтера. Вечером, когда я вернулся с работы, в дверь комнаты постучали. Вошел молодой человек, отрекомендовался монтером: пришел проверить освещение. Вскоре он ушел.

Через день, вечером, ко мне в номер зашли жившие в этой же гостинице А. Б. Кушнарев и комендант Васильев. За разговором просидели допоздна. В полночь товарищи ушли к себе, а я лег спать.

Часа в три ночи, услышав какой-то шорох, я проснулся. В мутной предрассветной дымке я увидел: из-за шкафа выскочил человек в гимнастерке. Все было как в страшном сне. Незнакомец пытался схватить меня за горло. В полумраке гостиничного номера мы боролись молча и жестоко. Привстав на постели, я отбросил бандита от себя, но, падая, он успел ткнуть меня ножом в грудь. Вскочив на ноги, он снова набросился на меня и снова пустил нож в дело. Однако, собрав силы, я так двинул бандита, что он отлетел к стене. Поняв, что я сильнее его, бандит метнулся к тумбочке, на которой лежала пустая кобура, а я выхватил из-под подушки свой револьвер и почти в упор выстрелил в него. Бандит рухнул на пол. Вся схватка продолжалась не более пяти минут.

С револьвером в руке я осмотрел комнаты. Шкаф, стоявший в углу, был отодвинут, а за ним валялись пальто и кепка. В кармане пальто я нашел самодельный ключ, с помощью которого бандит проник в мой номер.

Выстрел переполошил всю гостиницу. Мои товарищи по работе вызвали скорую помощь. Я был ранен в голову, грудь и руку. Перевязав меня, врачи уехали. Незнакомец, не приходя в сознание, умер. При свете я опознал его. Он оказался тем самым молодым человеком, который приходил ремонтировать электропроводку.

По документам, найденным у него в кармане, а также после опроса родственников удалось установить, что убитый был в прошлом белым офицером. После отступления белых он «переквалифицировался» в мастеровые, чтобы легче было выполнять задания шпионской организации. И одним из таких заданий было: проникнуть в мою комнату и без шума убрать меня, чтобы отомстить за арест семи контрреволюционеров.

На одной из фотографий, найденных в доме убитого, он был снят в офицерском мундире в кругу офицеров и сестер милосердия. Некоторые из этой компании находились уже под стражей. Фотография дала возможность напасть на след и других преступников, которые были вскоре арестованы.

Китайские бойцы-чекисты

На Украине с первых дней Советской власти было сформировано несколько интернациональных военных отрядов, которые вместе с частями Красной Армии бесстрашно сражались на фронтах за Советскую власть. Были и китайские отряды. Некоторые из них использовались в советской милиции. Один такой отряд я увидел в Киеве.

Как-то по одному делу мне нужно было повидать начальника киевской милиции Полякова. Караульную службу несла группа китайцев, одетых в милицейскую форму. Я поинтересовался у Полякова, какого он мнения о своих бойцах-китайцах. Отзыв получил самый высокий.

Меня заинтересовал этот отряд:

— Что скрывать, Поляков, нравятся мне твои ребята!

— Уж не хочешь ли переманить к себе?.. Знаю я тебя… И не думай! Мне самому нужны такие хлопцы. На них можно положиться во всем.

— Разреши поговорить с их командиром.

— Ну, подумать только, так и есть, — всплеснул руками начальник милиции. — Да захотят ли они сами-то перейти к тебе, ты их спроси.

— Думаешь, не пойдут?.. Так ты мне позови командира отряда, хочу с ним переговорить.

— Ну что с тобой поделаешь, — вздохнул Поляков. — А еще друг называется. Что приглянется — все к себе тянет.

Он вызвал командира китайского отряда.

Увидев его, я едва сдержал улыбку. Бравого вида молодой парень-китаец был одет уж очень живописно: френч-куртка из коричневого бархата, брюки галифе из сукна малинового цвета, фуражка такого же цвета, высокие кожаные сапоги, широкий пояс с двумя портупеями через плечо, сбоку наган, а к портупее еще свисток прикреплен.

— Давай знакомиться, — сказал я и представился.

— Ли Сю-лян меня зовут, а по-русски Миша, — отвечал с легким акцентом, но совершенно правильно молодой китаец и широко улыбнулся. — У нас многих зовут русскими именами; в моем отряде есть Коля, Вася, Ваня. Так что вы меня зовите Миша.

Доверительно и непринужденно он отвечал мне на вопросы и спрашивал сам, интересуясь службой в ВЧК. Мой друг Поляков не ошибся, сразу заподозрив в желании «переманить», как он выразился, в особый отдел весь отряд Ли Сю-ляна. Сам «Миша» произвел на меня исключительно хорошее впечатление. Несмотря на свои 28 лет (а выглядел он лет на 8 моложе), это был уже боевой командир, член партии.

— Как, Миша, ты на своих ребят можешь положиться?

— Конечно! Мои хлопцы за Советскую власть готовы сражаться до последней капли крови. Если нужно умереть — умрем за Советы! Ты слышал, как на фронте сражаются китайцы?

— Да, я знаю, молодцы ребята, ничего не скажешь. Отличные бойцы. Но твои-то ведь еще не все были в бою.

— Верно, некоторые не были, но не струсят. Ты пойди к нам в отряд, поговори с ними. Советы, Ленин — это для них все. Спроси, как они жили раньше. Никто за людей не считал бедных китайцев, на самую грязную, черную работу посылали… За себя, за свою свободу борется китаец вместе с русским братом.

В общем перешел отряд Ли Сю-ляна к нам, в особый отдел, и стали китайцы чекистами.

Как-то в начале апреля 1919 года у меня в кабинете раздался телефонный звонок, слышу тревожный голос:

— Говорит военный комендант Подола[78]. Товарищ Фомин, у нас появилась вооруженная банда.

— Какой численности?

— Трудно определить. Прошу помощи, и как можно скорее!

— Направляю к вам отряд особого назначения. Сам с сотрудниками также выеду к вам.

Что это за банда, думаю? Очень может быть, что это одна из банд атамана Зеленого. Как раз в конце марта 1919 года агентами Петлюры в ряде губерний Украины было организовано кулацко-повстанческое движение. Во главе его стояли бандиты. Один из них, Струк, орудовал в Киевской губернии: разбирал железнодорожные пути, останавливал поезда, грабил пассажиров, убивал советских работников. Его банда врывалась в селения, жгла, насиловала, бесчинствовала. Весьма возможно, что это и был тот самый Струк со своей бандой или частью ее. Сколько же их там, этих бандитов? Хватит ли у нас сил? Но выхода не было. Я собрал все, что мог, даже мобилизовал писаря и ординарца.

Выполняя приказание, отряд китайцев быстро построился и в полном боевом порядке был готов к выступлению. Командир отряда Ли Сю-лян докладывает мне:

— Товарищ капитан! (Всех начальников и командиров он называл капитанами.) Отряд китайцев готов к бою! Какие указания будут?

Я объяснил обстановку и приказал грузиться на автомашины.

— Патронов много взяли?

— Только в подсумках у красноармейцев, — отвечал Миша.

— Нет, этого мало, берите больше, прозапас.

На грузовиках мы прибыли на Подол. Мои предположения оправдались. Это была одна из групп банды Струка. Бандиты ворвались на винный завод, напились пьяными и начали грабить, насиловать, убивать. Жители Подола разбежались, попрятались.

Развернутым фронтом с винтовками наперевес китайцы-чекисты пошли в наступление.

А справа от нас уже шла ожесточенная схватка: это действовали матросы Днепровской флотилии во главе со своим командующим Полупановым.

Бандиты отступали, перебегая от одного дома к другому и завязывая перестрелку. Разделившись на небольшие группы, наши бойцы окружали засевших в подвалах или на чердаках струковцев. Миша появлялся то там, то здесь. Отдавал приказания, подбадривал товарищей и сам первым бросался в дома, где засели бандиты.

Наконец струковцев выбили из Подола и погнали на Куреневку. Но и там им не дали долго удержаться. Остатки банды разрозненными группами в беспорядке бежали в рощу «Пуща водица», которая прилегала к Куреневке. Они считали себя спасенными, думая, что бойцы не рискнут последовать за ними, тем более что стало темнеть. Но бандиты напрасно успокоились. Наши бойцы устремились в рощу и с боем продвигались вперед, часто переходя врукопашную. Многие бандиты были сражены штыками и пулями моряков и бойцов китайского отряда.

Настала ночь, а моряки и чекисты продолжали наступление, загоняя врага все дальше и дальше, не давая ему возможности сгруппироваться и перейти в наступление. Банда была ликвидирована.

Около суток продолжался этот бой. Бойцы-китайцы с честью выдержали испытание. Это было первым их боевым крещением.

Реввоенсовет 1-й Украинской армии объявил благодарность всем участникам этой боевой операции. Отряд китайцев и в дальнейшем принимал активное участие в борьбе с врагами революции.

Во время отступления с Украины, в конце августа 1919 года, отряд китайцев-чекистов был направлен в Москву, в войска Всероссийской чрезвычайной комиссии.

После оставления Украины Красной Армией меня тоже перевели на работу в Москву. Через несколько дней после приезда иду я на Лубянку, смотрю: около большого дома ходят с винтовками часовые-китайцы, охраняют здание ВЧК. Узнали меня и кричат: «Наш капитан, наш капитан! Здравствуйте, товарищ капитан!»

Я подошел, поздоровался и спросил:

— А где Миша?

— С нами, — ответили мне.

Через некоторое время появился Миша. Внешний вид его и одежда были уже совсем другими. Был он одет, как и все командиры-чекисты, в военную форму.

Встретились мы с ним как старые друзья. Миша рассказал мне, как им здесь живется, как служат. Бойцы, говорит, всем довольны.

— А не так давно видел я главного начальника ВЧК товарища Дзержинского. Однажды я проверял посты караула и вдруг вижу: к парадному подъезду подходит машина. Выходит оттуда начальник, увидел меня и спрашивает:

— Товарищ, а как вы сюда к нам попали?

Я рассказал ему, что со своим отрядом служил в особом отделе ВЧК в Киеве, а при отступлении с Украины мы были направлены сюда. Начальник мне сказал:

— Служите честно и помогайте нам бороться с контрреволюцией.

Я ответил:

— Рад стараться, товарищ начальник! Когда он ушел, я спросил у шофера:

— Кто это со мной разговаривал? Шофер удивился:

— А ты разве не знал? Это товарищ Дзержинский — председатель Всероссийской чрезвычайной комиссии.

Борьба с контрреволюцией в Одессе

В середине апреля 1919 года я был переведен из 1-й Украинской армии в 3-ю Украинскую армию, в Одессу, на ту же должность начальника особого отдела ВЧК. Приехал я в Одессу с несколькими сотрудниками-чекистами. Первым делом представляюсь председателю губкома партии Яну Гамарнику, секретарю Одесского городского комитета партии Елене Соколовской. Затем иду к председателю Одесского губревкома Клименко, показываю ему свой мандат и прошу помочь получить помещение для особого отдела.

Клименко, выслушав мою просьбу, сказал:

— Берите, товарищ Фомин, мой автомобиль, поезжайте по городу. Как подберете что-либо подходящее, приезжайте, дам вам ордер, и размещайтесь, как сочтете нужным.

Поехал я со своими сотрудниками по Одессе. Направились по Приморскому бульвару — все, хорошие помещения уже заняты. Поехали по Екатерининской, Преображенской, Ришельевской улицам — ничего подходящего нет. Едем на Херсонскую улицу. Вижу двухэтажный серый дом, похожий на старинный замок. С левой стороны — немецкая кирка, с правой — двухэтажный большой дом, с улицы закрытый высокими, раскинувшимися деревьями.

Решили мы осмотреть этот особняк и соседний с ним дом. Входим во двор, внутри его — большая площадка, замкнутая по кругу двухэтажным зданием. Заходим в особняк. Нам открывает пожилая женщина, видимо прислуга. Спрашиваю: «Кто здесь проживает?»

Женщина молча приглашает в соседнюю комнату. Там сидит небольшого роста полный мужчина лет шестидесяти. Он повернул к нам свою седую голову, остриженную под ежик, и, как увидел рядом со мной матроса, побледнел.

Действительно, вид у сопровождавшего меня чекиста Васильева был устрашающий: поверх матросского бушлата — ремни, на одном из них — большая деревянная колодка с маузером. На бескозырке большими буквами выведено: «Гроза контрреволюции». Эта надпись сохранилась у Васильева еще с той поры, когда он командовал бронепоездом, который назывался «Гроза контрреволюции».

Но, посмотрев на другого моего спутника, стоявшего с правой стороны, толстенький господин несколько успокоился.

А. Б. Кушнарев, одетый в штатское платье, своим интеллигентным видом подействовал на него умиротворяюще. Тем временем в комнату вошло еще несколько человек, проживающих в этом доме.

— Вы хозяин этого дома? — спросил я. — Эти люди тоже живут здесь?

— Да. Это мой собственный дом, и все, кого вы видите здесь, проживают вместе со мной. Вот моя жена, артистка, — он указал на молодую особу, лет двадцати пяти, очень красивую. — А это мой повар и горничная.

Последней он представил уборщицу, бедно одетую женщину, которая открыла нам дверь.

— Вы всех представили, — сказал я, — но забыли представиться сами.

— Моя фамилия Крупенский.

— А вы, гражданин Крупенский, где-нибудь работаете?

— Пока не работаю, но взят на учет в Одесском губсовнархозе. Вот моя регистрационная карточка, — он вынимает бумажник и показывает документ. — Ожидаю назначения на работу.

— На какие же средства вы живете, позвольте вас спросить?

— Я до революции состоял на государственной службе в Петрограде и имею сбережения. На них я и живу с семьей.

Весь разговор происходил стоя: хозяин дома не предложил нам сесть. Так мы и стояли, переминаясь с ноги на ногу. Крупенский во время разговора стоял наклонив голову и сосредоточенно рассматривал паркет. А жена его бросала беспокойные взгляды на несгораемый шкаф, стоявший в углу кабинета. Она, видимо, очень боялась, как бы мы не заинтересовались этим шкафом, но своими настороженными взглядами сама же привлекла к нему наше внимание. Я предложил Крупенскому открыть несгораемый шкаф и показать, что там хранится. Нехотя он открывает дверцу и вынимает оттуда браунинг.

— А есть у вас разрешение коменданта города на хранение оружия?

— Нет.

— Тогда сдайте револьвер мне.

Крупенский протягивает браунинг и поднимает на меня глаза. Признаюсь, мне никогда не приходилось до этого видеть такой откровенно злобный взгляд.

— Жаль, что я не успел хотя бы одну большевистскую сволочь застрелить из него! — не утерпел Крупенский.

Я заявил Крупенскому, что он арестован.

Васильев отвел арестованного в другой угол кабинета и предложил сесть. Пригласив комиссара домкома (в то время были и такие комиссары), мы обыскали квартиру. В сейфе оказались валюта, ценности, документы.

— Валюта и драгоценности, — заявил Крупенский, — принадлежат моей жене — артистке Михайловой. Все это она заработала, снимаясь в кинематографе.

Как выяснилось из документов, Крупенский имел крупное имение в Бессарабии, состоял долгие годы в монархической организации «Союз русского народа».

Отправив его в следственную часть комендатуры города, я дал указание, чтобы его держали в отдельной камере под усиленной охраной.

На другой день губревком разрешил нам занять два дома (один из них — особняк Крупенского) под особый отдел ВЧК армии. А еще через несколько дней Крупенского из комендатуры перевели в здание особого отдела. Поместили его в подвале его же собственного дома. И тут же мне звонит комендант особого отдела Мельников.

— Товарищ начальник, пришла в комендатуру артистка Михайлова и просит передать вам букет цветов.

Понимая, чего добивается жена Крупенского, я довольно громко сказал коменданту:

— Гоните ее вместе с цветами из комендатуры, и чтобы она больше здесь не появлялась!

Мельников предложил ей покинуть комендатуру, но Михайлова не успокоилась. По вызову в качестве свидетельницы она получила пропуск в здание особого отдела и заприметила часового, охранявшего Крупенского. А когда чекист сменился с поста и вышел на улицу, Михайлова остановила его и снова атаковала своими просьбами.

— Я ничего не пожалею: ни денег, ни драгоценностей, — сказала она. — Устройте побег моему мужу.

Красноармеец, молодой парень из рабочих, сразу оборвал ее:

— Я чекист и честь свою не продаю!

Он вызвал караульного начальника. Тот задержал Михайлову и доложил мне о случившемся. Наведя справки об этой женщине, я решил не привлекать ее к ответственности и, строго предупредив, дал распоряжение отпустить.

Следствие по делу Крупенского было закончено и передано в военный трибунал 3-й армии.

Прошло уже довольно много времени. Как-то иду я в выходной день вместе с Кушнаревым по Дерибасовской улице. Подходит к нам роскошно одетая дама.

— Здравствуйте, товарищ Фомин. Не узнаете? Я не сразу вспомнил, хотя лицо было знакомое.

— Я артистка Михайлова.

— Припоминаю. Что вам угодно? — сухо сказал я.

— Я к вам с жалобой.

— На кого же?

— На вас, товарищ Фомин, — кокетливо улыбаясь, сказала Михайлова.

— Не понимаю.

— Ну как же, товарищ Фомин. Не вы ли обидели беззащитную женщину?! И как не совестно!

— Вы что-то путаете. Я не помню такого случая.

— Не помните! Меня обидели… Я принесла букет цветов, хотела его вам преподнести. А вы, вместо того чтобы принять цветы и быть любезным с дамой, сказали своему коменданту: «Гоните ее из комендатуры, и чтобы она больше здесь не появлялась!» Я все слышала.

— Ах вот оно что. А помните, с каким предложением вы обратились к часовому? Напрасно вы думаете, что чекистов можно чем-либо подкупить. Я хотел было привлечь вас за это к ответственности, но навел справки и пожалел вас, узнав, что всю свою жизнь вы были в плену у этого паука Крупенского.

Летом 1919 года в Одессе квартировал штаб 3-й Украинской армии. Начальником его был мой хороший друг Сергей Кассер. Еще до революции он окончил академию генерального штаба и в первую мировую войну был капитаном. После Великой Октябрьской революции он сразу перешел на сторону народа и занимал ответственные посты в Красной Армии. Долгое время работал на Украине с Антоновым-Овсеенко, который его очень ценил.

В один из свободных дней Кассер пришел ко мне в особый отдел ВЧК. Я показал ему документы и литературу, изъятые во время обыска у арестованного монархиста Крупенского, и попросил его разобраться в них.

Вскоре Кассер сообщил мне, что, как явствует из документов Крупенского, в Одессе существует сильная монархическая организация «Союз русского народа». Председателем ее является профессор Яворский, секретарем — учитель гимназии Дусинский.

Я выписал ордера на арест, обыск и изъятие документов в квартирах Яворского и Дусинского.

Профессора Яворского Кушнарев доставил довольно быстро. Документов, относящихся к одесской монархической организации, при нем не оказалось. Правда, была монархическая литература.

Обыск, проведенный Кассером и чекистом Добрым у Дусинского, занял значительно больше времени — часов шесть. Вернулись они уже утром вместе с арестованным Дусинским. Кассер положил на стол два больших свертка с документами, изъятыми во время обыска на квартире секретаря организации. В них оказались списки членов «Союза русского народа», устав организации, чистые бланки членских билетов, краткая история деятельности одесского отделения «Союза русского народа» и другие документы.

На следствии Яворский и Дусинский сознались в том, что «Союз русского народа» имел связи с другими монархическими организациями Одессы. Своей целью он ставил объединение всех монархических сил для захвата власти в городе на случай высадки деникинского десанта с моря. Намечена была даже делегация для встречи с хлебом и солью командующего войсками Добровольческой армии. И конечно, уже заготовлены были списки для деникинской контрразведки. В них были занесены все коммунисты, их семьи и все, кто активно работал в Одессе при Советской власти.

После ликвидации этой монархической организации нам удалось выявить в Одессе еще две — «Союз двуглавого орла» и «Союз Михаила-архангела».

В мае 1919 года в особый отдел зашел пожилой человек и молча подал мне послужной список полковника белой армии по фамилии Сугодзь. Читаю я эту бумагу: ну, просто похвальная грамота! Сплошные благодарности, награды, повышения в чинах. Высоко ценила белая армия кровавые подвиги своего героя!

— Как попал вам в руки этот документ?

— Видите ли, я портной. Один красноармеец принес мне командирский френч — почистить и выутюжить. Я взял его, перед тем, как утюжить, осмотрел все карманы. И вот, пожалуйста, нахожу в боковом кармане этот список. Показал я его жене. Она и говорит: неси скорей в Чека, там быстро разберутся…

Я поблагодарил портного, а на прощание сказал:

— Если придут за френчем и будут спрашивать, куда делся из кармана послужной список, отвечайте, что никакого списка вы не видели.

Кто же такой Сугодзь? Как видно, он служит в Красной Армии. Может быть, занимает солидный командный пост? Нужно срочно навести справки. Человек, так высоко ценимый белым командованием, не мог честно служить народу.

Выяснилось, что Сугодзь является командиром советской Белорусской бригады. С послужным списком — единственным, но неопровержимым документом, обличающим его, отправился я в реввоенсовет армии. Командующий армией Худяков дал согласие на немедленный арест своего комбрига. Но когда сотрудники особого отдела приехали в бригаду, Сугодзь проводил занятия в одной из частей. Здесь же, на плацу, ему предъявили ордер на арест. Сугодзь вскипел:

— Не имеете права! Это клевета, это насилие! Я не позволю! Я комбриг Красной Армии!

И, обращаясь к бойцам и командирам, закричал:

— Братцы! Выручайте!

— Не отдадим командира! — начали волноваться красноармейцы.

Обо всем этом по телефону доложили мне. Захватив с собой послужной список белого полковника, я поехал в бригаду. По моей просьбе комиссар бригады выстроил полки. Перед всем строем я зачитал документ, свидетельствующий о прохождении Сугодзем службы в белой армии и о наградах, которыми отметило его белогвардейское командование. Это произвело на солдат сильное впечатление, и аресту его они уже не препятствовали.

На следствии Сугодзь откровенно признался, что ненавидит Советскую власть и что поклялся бороться с нею. Он подробно рассказал, как яростно сражался против красных, сколько и за что получил наград и как дослужился до полковника…

Дело Сугодзя было передано в военный трибунал армии.

«Король» одесских грабителей

После освобождения Красной Армией Одессы положение в городе было крайне тяжелым. Интервенты и петлюровцы оставили после себя печальное наследие. В городе хозяйничали бандиты. Они терроризировали весь город. Фронт был крайне обеспокоен положением Одессы. Этот вопрос рассматривался на специальном совместном заседании РВС армии и губ-кома партии. Решено было борьбу с бандитизмом и грабежами передать в руки Одесской губчека и особого отдела ВЧК армии.

На этом заседании не раз упоминалось имя Мишки Япончика — главаря одесского жулья.

Огромный, когда-то богатый, шумный и многолюдный город жил затаясь, тревожно, в постоянном страхе. Не только вечером или тем более ночью, но и днем население боялось выходить на улицы. Жизни каждого здесь постоянно угрожала опасность. Распоясавшиеся молодчики средь бела дня останавливали на улицах мужчин и женщин, срывали драгоценности, обшаривали карманы. Бандитские налеты на квартиры, рестораны, театры стали обычным делом.

Интервенты и городские власти не только не боролись, но прямо способствовали дикому произволу бандитов. Они сами подавали «пример». Массовые расстрелы мирного населения, погромы, грабежи — все это было в порядке вещей. Жителям города самим приходилось заботиться о сохранении своей жизни. Каждый защищался как умел. Возникали группы самообороны: мужчины одного или нескольких соседних домов объединялись и поочередно несли охрану вечером и ночью. Конечно, у них имелось и оружие — в Одессе в то время нетрудно было достать оружие. Такие группы самообороны от налетчиков продолжали существовать и после прихода Красной Армии.

В день своего приезда мы с командиром отряда ВЧК Васильевым, возвращаясь от председателя губкома Я. Б. Гамарника, увидели, как по улице беззаботно прогуливались люди, одетые по-кавказски. Здоровые, крупные, они казались еще выше в своих меховых шапках. Пересмеиваясь, они прошли мимо нас и неожиданно свернули в переулок. Мне они почему-то показались подозрительными, и я хотел было разузнать, кто они, но тут из соседней улицы вышла еще одна группа людей, одетых точно так же. Эти тащили мешки, корзины, чемоданы, узлы.

— Стойте! — приказал я. — Кто вы такие? Откуда у вас эти вещи?

Но они и не подумали остановиться, лишь небрежно покосились в мою сторону, А один из них, толстый и красный, повернувшись к нам с Васильевым, сверкнул белками и зловеще пригрозил: «Идите, пока целы!»

Я отлично понимал, что остановить этих людей нам двоим не удастся. Поэтому я шепнул Васильеву, чтобы он проследил, куда они пойдут, а сам поспешил к себе, на Херсонскую, 60, где расположился особый отдел ВЧК 3-й Украинской армии. Вскоре вернулся и Васильев. Он рассказал, что эти люди остановились в двух гостиницах; одна из них на Преображенской улице, другая — недалеко от нас, на Херсонской.

Первым моим шагом была встреча с комендантом города Домбровским.

— Это бандиты Мишки Япончика, — уверенно сказал Домбровский. — Они не только по-кавказски, они вам по-турецки оденутся. Кстати, у меня ведь отряд состоит из одних кавказцев. Так, наверное, эти бандиты под моих молодцов и вырядились…

Домбровский произвел на меня странное впечатление. Молодой, щеголеватый, подтянутый, с бравыми ухватками, он как-то уж очень беззаботно, я бы сказал, даже весело, без тени тревоги, стал говорить о положении в городе: да, бандиты Мишки Япончика терроризировали весь город, но он, комендант, со своим отрядом кавказцев делает все, что в его силах.

При белых у Мишки Япончика было около 10 тысяч человек. Он имел личную охрану. Появлялся, где и когда вздумается. Везде его боялись и потому оказывали почести прямо-таки королевские. Его и называли «королем» одесских воров и грабителей. Он занимал лучшие рестораны для своих кутежей, щедро расплачивался, жил на широкую ногу…

Бандиты Мишки Япончика совершали групповые и одиночные грабежи и налеты. Главарю этой шайки надавали множество всевозможных кличек: Мишка Япончик, Мишка Лимончик, Беня Крик и т. д. Его фотографии были вывешены во всех полицейских участках, в витринах магазинов, ресторанов, в казино и гостиницах.

Начальник гарнизона белой армии полковник Бискупский выделил специальные отряды с бронемашинами для охраны банков. Мишке Япончику с его шайкой не раз приходилось вступать в перестрелки, завязывались настоящие сражения.

Признаюсь, Домбровский меня удивил: он словно бы восхищался главарем бандитов.

— Это все было при белых, — говорю я ему. — А каково сейчас положение в городе? Как ведут себя налетчики Мишки Япончика?

— Сейчас в городе сравнительно тихо. Но отдельные случаи грабительских налетов все же имеют место.

— А какие вы принимаете меры против этого?

— Да что я могу поделать! Хоть и храбрый народ эти мои кавказцы, но ведь их не так много.

— Так дальше продолжаться не может, — прервал я его, — я получил специальное задание от РВС армии и губкома партии: ликвидировать банды, навести порядок в городе, обеспечить нормальную жизнь населению. Силы у нас невелики, но нам поможет население. И вы сами с вашим отрядом не должны сидеть сложа руки. Сегодня же вечером начнем действовать.

Теперь в отношении вашего отряда, Виталий Маркович. Хорошо ли вы знаете своих людей? Не могли ли в ваш отряд проникнуть налетчики из шайки Мишки Япончика?

Домбровский надменно вздернул голову и сказал обиженно:

— Не думаю.

— Надо тщательно проверить. Не исключена возможность, что налетчики вместе с вашими людьми ходят по квартирам и грабят население.

— Этого быть не может, — категорически заявил комендант города. — Если же такие случаи обнаружатся, я не буду давать пощады.

Для наведения порядка в городе я предложил организовать ночное патрулирование, конное и пешее. В тот же вечер группа чекистов совместно с милицией вышла на дежурство. Еще не успело как следует стемнеть, когда они услышали крики и стрельбу. Налетчики вышли на промысел. Крики доносились из углового дома. Чекисты, быстро оцепили его. Возле парадного лежали двое убитых: пожилой мужчина и рядом подросток — видимо, отец с сыном. Душераздирающие женские вопли взывали о помощи. Во втором этаже из окна в окно метались тени. Свет то погасал, то вспыхивал.

Пятеро чекистов кинулись в дом. Схватка была недолгой. Двое наших чекистов были ранены, но несерьезно. Через несколько минут из дома вывели обезоруженных бандитов. Их было восемь человек; они шли, пошатываясь, и, по-видимому, плохо понимали, что произошло, — настолько были пьяны, да и появление чекистов было для них, привыкших безнаказанно разбойничать, неожиданностью.

Борьба с бандитами с этого дня началась беспощадная. За неделю, не давая грабителям опомниться, мы очистили всю центральную часть города. Бандиты попрятались в катакомбы и затаились на окраине города.

Как-то сижу я в своем кабинете — раздается звонок. Докладывает комендант Мельников:

— Товарищ Фомин, в комендатуре особого отдела сейчас находится Мишка Япончик.

— Сам пришел?

— Да, сам. Пришел не один, со своим адъютантом. Просит разрешить ему повидаться для переговоров с вами.

— Выдайте пропуск. Но предварительно произведите у них личный обыск и, если будет обнаружено оружие, отберите.

Через несколько минут у меня в кабинете в сопровождении чекиста Доброго появляются два человека. Оба среднего роста, одеты одинаково, в хороших костюмах. Впереди скуластый, с узким, японским, разрезом глаз молодой мужчина. На вид ему лет 26–28.

— Я небезызвестный вам Мишка Япончик. Надеюсь, слышали о таком? — не без бахвальства начал он. — А это мой адъютант.

— Что ж! Садитесь, — я указал на мягкие кресла, стоявшие у моего стола.

— Вас, конечно, интересует цель моего прихода. Я буду говорить без стеснения, надеюсь, опасаться мне тут у вас нечего. Я пришел к вам добровольно, и вы должны гарантировать мне свободу.

Я ответил, что арестовывать его мы не собираемся, да, признаться, сам он нас интересует в гораздо меньшей степени, чем его шайка, бесчинствовавшая в городе. Заметно было, что эго задело несколько его самолюбие, но он ничего не ответил, только насупился.

— Вы видите, я с вами откровенен, — продолжал я. — И хочу, чтобы вы тоже с полной чистосердечностью рассказали мне не только о цели вашего посещения — а, видимо, вы сюда явились неспроста, — но и о себе, о своих художествах. Говорите не стесняясь и не бойтесь… Расскажите, что думаете делать теперь.

Мишка Япончик начал говорить о себе и своих приятелях, о том, как они орудовали. Рассказывал он о своих одесских похождениях довольно живописно. Грабили они, по его словам, только буржуазию, бежавшую в Одессу со всех концов Советской России. Кое-что «прихватывали» и у местных, одесских буржуев. Совершали налеты на банки, игорные дома, клубы, рестораны и другие заведения, где можно было поживиться.

— С приходом Советской власти это все должно прекратиться, — заверил он, — Я отдал приказ своим ребятам в городе никого не трогать.

— Учтите, — сказал я, — если бандитские налеты и грабежи возобновятся, если кто из вашей шайки будет продолжать заниматься тем же и при Советской власти, то мы примем самые строгие меры. Объявите всем, что губчека и особый отдел ВЧК армии будут расправляться с бандитами беспощадно. Будем расстреливать прямо на месте преступления и без всякого суда, так как Одесса находится на военном положении. Чтобы обеспечить революционный порядок в городе, мы с бандитами церемониться не будем.

— Заверяю вас своим честным словом, — сказал Мишка Япончик, — теперь не будет грабежей и налетов! А если кто попытается это делать — расстреливайте этих людей. Со старым мы решили покончить. Многие из моих ребят уже служат в Красной Армии, некоторые поступили на работу… Но я пришел не каяться. У меня есть предложение. Я хотел бы, чтобы мои ребята под моим командованием вступили в ряды Красной Армии. Мы хотим честно бороться за Советскую власть. Не могли бы вы дать мне мандат на формирование отряда Красной Армии? Люди у меня есть, оружие тоже, в деньгах я не нуждаюсь. Мне нужно только разрешение и помещение. Как получу и то и другое, сразу могу приступить к формированию отряда…

— Дать вам мандат никак не могу, не уполномочен. Могу только доложить о вашей просьбе реввоенсовету 3-й армии.

Тут же я позвонил командующему армии Худякову, вкратце изложил ему суть дела. Худяков попросил меня вместе с Мишкой Япончиком приехать к нему. Приехали мы в реввоенсовет. Я представил Мишку Япончика и его адъютанта командующему армией. Тот по телефону связался с членами РВС, и вскоре к нему в кабинет пришли Ян Гамарник, Николай Голубенко и Датько-Фельдман. В ходе беседы с Мишкой Япончиком кто-то из, членов реввоенсовета поинтересовался, что за люди у него, из каких социальных слоев. Он весьма обстоятельно разъяснил, что отряд состоит в основном из люмпенпролетариев, большинство осталось в детстве без отцов и матерей, стали беспризорниками.

— Я научил их воровать, грабить, и я же берусь научить их честно бороться и защищать Советскую власть!

Сказано это было очень горячо и даже, может быть, искренне. Во всяком случае, хотелось верить, что это настоящий порыв к новой жизни. Вот, думалось нам, попытка людей, искалеченных старым строем, тем строем, против которого мы сражались не на жизнь, а на смерть, попытка людей, брошенных на самое дно, подняться и смыть с себя, может быть и кровью своей, всю грязь и весь позор преступного прошлого.

Это уж позднее, когда Дзержинский начал создавать трудовые коммуны, стало ясно, что для перевоспитания преступников, а тем более таких закоренелых, как «воспитанники» Мишки Япончика, нужна кроме доверия к ним еще и длительная школа трудового воспитания. Только великий воспитатель — труд мог помочь им подавить в себе самую страшную силу — силу привычки. Но в то горячее время, о котором я рассказываю, когда враг брал нас за горло, сама обстановка была для глубоких размышлений на педагогические темы не очень благоприятной.

И все же члены РВС армии долго обдумывали это необычное предложение. Пришли к заключению: разрешить Винницкому — такова была настоящая фамилия Мишки Япончика — сформировать отряд, а политотделу армии прикрепить к отряду командиров и" членов партии для идейно-воспитательной работы.

Получив разрешение, Мишка Япончик сразу приступил к формированию отряда. Через несколько дней он уже насчитывал около двух тысяч человек. Отряд начал было заниматься учебой — военной и политической. Однако многие не являлись на занятия. Да и сам Мишка Япончик больше всего любил маршировать во главе своего отряда по улицам Одессы, явно желая обратить на себя внимание населения.

В дальнейшем Мишка Япончик всячески старался показать, что его отряд уже похож на регулярную часть Красной Армии. Но вот в июле 1919 года положение на фронте осложнилось. Восстали немцы-колонисты в районах Татарка, Люстдорф. В районе Вознесенск — Вапнярка — Винница стали проявлять активность петлюровские части. Мишке Япончику предложили отправиться со своим отрядом в район Вапнярка — Винница, против Петлюры.

Перед отъездом он попросил разрешение устроить прощальный «семейный» вечер для своего отряда. Ему разрешили. Для этого он избрал помещение консерватории. Некоторые наши командиры заинтересовались этим банкетом и пошли посмотреть. Среди гостей было много женщин, из тех, которые раньше помогали своим дружкам: прятали и сбывали краденые вещи и ценности. Разодеты они были в шелковые платья ярких цветов. На многих сверкали драгоценности.

На сцене и в зале стояли длинные столы. Все было сделано на широкую ногу, с шиком, с явным желанием поразить, блеснуть. Обилие вина, закусок, фруктов. Мишка Япончик восседал в середине, на самом почетном месте.

«Семейный» вечер длился до утра.

Получив распоряжение погрузиться и отправиться на фронт против Петлюры, Мишка Япончик не очень спешил выполнить приказание. А когда наконец его отряд прибыл на станцию и объявили посадку, то со всех сторон раздались крики, что в Одессе остается много контрреволюционеров и если они выедут из Одессы, то контрреволюция возьмет город в свои руки. Три раза собирался отряд грузиться в эшелон, и три раза люди разбегались. Наконец Мишка Япончик все же погрузил в эшелон около тысячи человек и привез их в район Вапнярки. Этому, говорят, благоприятствовал слух о том, что генерал Деникин собирается высадить в Одессе десант. Мишка Япончик и его люди сообразили, что им не поздоровится за сотрудничество с красными. Всех тревожило поведение Мишки Япончика и его отряда. Решено было поручить органам ВЧК установить за отрядом особое наблюдение.

По дороге дезертирство не прекращалось. На фронт прибыло не более 700 человек. Здесь отряд был переименован в полк. Командиром его оставили Винницкого. Военкомом полка назначили товарища Фельдмана.

Полк получил, первое боевое задание: сдержать натиск петлюровских частей. Но, как только появился противник, полк разбежался. Фронт был открыт. Этим не замедлили воспользоваться петлюровцы.

Вместе со всеми бежал и Мишка Япончик. Захватив паровоз с классным вагоном, он направился в Вознесенск. Но там его уже ожидали чекисты и начальник боевого участка уездвоенком Н. И. Урсулов. Последний по распоряжению чекистов расстрелял Мишку Япончика.

Предательство Мишки Япончика обошлось нам дорого: петлюровцы сумели проникнуть в глубь наших позиций. Командование вынуждено было срочно перебросить на этот участок полк, не успевший еще оправиться после кровопролитнейшего сражения, длившегося беспрерывно почти двое суток.

Разоблаченный враг

В Одессу Домбровский был назначен не сразу. До этого он был военным комендантом Екатеринослава, а еще раньше работал начальником охраны штаба фронта. Именно в этой должности он и сумел зарекомендовать себя как инициативный, находчивый работник. Командующий фронтом и другие руководящие работники доверяли ему.

Во время гражданской войны в прифронтовых районах военные коменданты городов были наделены исключительными правами. В своих руках они сосредоточивали и законодательную, и исполнительную власть.

Как я уже писал, наличие в Одессе преступных элементов вызывало сильное беспокойство губкома партии и реввоенсовета 3-й Украинской армии. Было созвано специальное совещание для того, чтобы наметить мероприятия по наведению порядка в городе. Совещание проводил председатель губкома партии Ян Борисович Гамарник. На нем присутствовали секретарь горкома Елена Соколовская, председатель губчека Реденс, комендант города Домбровский, начальник милиции Шахфаростов и я. Выступал Я. Б. Гамарник. Он говорил о бездеятельности коменданта города.

— У нас нет основания обвинять вас, товарищ Домбровский, в попустительстве, — сказал он, — но ваша самоуспокоенность, я бы сказал, какое-то благодушие всех нас очень тревожат. Ваш заместитель Матяж сообщал нам, что дисциплина в вашем отряде расшатана. Как же вы намерены навести порядок в городе, если ваши люди ведут себя недостойным образом? Кстати, нам стало известно, что вы, по существу, отстранили от участия в работе своего заместителя, человека, которого мы все знаем и ценим.

Домбровский вскочил, лицо его раскраснелось. Положение в Одессе, заявил он, совсем не такое, как это представляют себе «некоторые», слухи о налетах бандитских шаек и беспорядках в городе распространяются в провокационных целях.

— Нет, это не слухи, — вмешался Реденс — Мы располагаем самыми точными сведениями. И источники не вызывают ни малейшего сомнения. Несколько часов тому назад я разговаривал с командиром отряда особого назначения Одесской губчека. Если вам самим не под силу навести порядок в городе, я могу дать в помощь этот отряд.

— Как бы то ни было, — сказал в заключение Ян Борисович Гамарник, — совместными усилиями мы должны в ближайшую неделю навести в городе порядок. Ответственность за это возложить на Фомина и Реденса. Грабители, воры, хулиганы для нас такие же враги, как и деникинские лазутчики.

После совещания я направился к себе, в особый отдел. За чтением разного рода следственных материалов я не заметил, как наступил вечер. Только я собрался было домой, как меня остановил в дверях мой заместитель Кушнарев, заметно взволнованный.

— Что-нибудь случилось? — спросил я.

— Полчаса назад убит товарищ Матяж. Эта весть меня ошеломила.

— Каким образом это произошло? — спросил я.

— Подробности скоро узнаем, на место происшествия уже посланы наши люди. Там же находятся и работники губчека.

Зазвонил телефон. Я сразу узнал голос Домбровского.

— Товарищ Фомин, вы слышали?! Убит Матяж! Это ужасно!

— Убийцы схвачены? — спросил я.

— Нет, их упустили. Свидетели утверждают, что одеты они были по-кавказски. Это вздор!

— Как так вздор?

— Я не знаю, как там все происходило. Но тень падает на мой отряд, который никакого отношения не имеет к этому происшествию, — горячо говорил Домбровский.

По предложению Я. Б. Гамарника и командующего 3-й армией Худякова реввоенсовет назначает заместителем Домбровского товарища Мизикевича. Это был стойкий большевик-ленинец, бывший рабочий-железнодорожник, получивший хорошую партийную закалку. Его высоко ценили как опытного военного командира.

Но кто же в конце концов Домбровский? И без того репутация у него была сомнительная, а после убийства Матяжа подозрения усилились. Кто же он? Враг, вкравшийся в доверие руководителей фронта, или просто доверчивый и легкомысленный человек, не справляющийся со своими трудными обязанностями и дающий себя обманывать?

Вскоре все прояснилось. В мае 1919 года атаман Григорьев, изменивший Советской власти, занял Елизаветград. Нам стало известно о телефонном разговоре Григорьева с Домбровский: атаман просил оказать ему помощь.

Мне было предложено немедленно выехать со своими работниками и отрядом особого назначения в Елизаветград для ликвидации банд Григорьева и восстановления Советской власти в городе.

Уезжая, я дал указание Кушнареву, чтобы он доложил Гамарнику и Худякову об измене Домбровского. Было срочно созвано заседание реввоенсовета армии. На этом заседании решено было немедленно арестовать Домбровского.

— Может быть, вызвать Домбровского прямо сюда? — предложил Кушнарев.

Худяков взял трубку:

— Виталий Маркович, срочно приезжайте ко мне. (Совещание проходило в кабинете командующего армией.)

Через четверть часа Домбровский явился в кабинет Худякова. Увидев у командующего весь состав реввоенсовета, Домбровский изменился в лице, но пытался овладеть собою:

— Явился по вашему вызову, — обратился он к Худякову.

— Именем революции по решению реввоенсовета 3-й армии вы арестованы! — сказал, поднявшись с места Кушнарев. — Предлагаю вам сдать оружие.

— Я ничего не понимаю, — начал было Домбровский, и принялся непослушными пальцами отстегивать кобуру…

Этой же ночью сотрудники и бойцы особого отдела разоружили отряд Домбровского. В номерах гостиницы, которые занимали эти грабители, были обнаружены каракулевые и котиковые манто, золотые часы, обручальные кольца, бриллиантовые колье, брошки и т. д.

Так бесславно закончил свою деятельность комендант Одессы.

Однако впоследствии судьба еще раз столкнула меня с Домбровским.

Арестованный, он был направлен в Киев. Здесь он притворился больным и попал в тюремную больницу. А вскоре в город ворвались белые, и тогда Домбровский сразу «выздоровел». Как выяснилось впоследствии, он явился в Киевскую государственную стражу (так по-новому величала себя полиция) и отрекомендовался поручиком царской армии, предъявив документ, который тщательно хранил еще с царских времен…

Через некоторое время бойцы-чекисты, патрулировавшие на Военно-грузинской дороге, остановили легковую машину и стали проверять у пассажиров документы. Один из них предъявил документ на имя Волкова. Однако поведение этого человека, одетого в штатское, настораживало. Держался он вызывающе. Бойцы-чекисты решили его обыскать, предполагая, что у него есть оружие. Волков, хотя и протестовал, вынужден был подчиниться. При обыске один из чекистов нащупал что-то в подкладке пиджака. Подкладку распороли и из потайного кармана извлекли бумагу на имя Виталия Марковича Домбровского.

Задержанный был арестован.

Волков-Домбровский давал такие путаные показания, что разобраться на месте было невозможно. Телеграфировали в Москву. Оттуда последовало распоряжение направить арестованного в ВЧК.

В сопровождении двух конвоиров он был направлен в Москву, но в Харькове ему удалось бежать. Перейдя линию фронта, он очутился в Севастополе, у Врангеля. Здесь Домбровского, как бывшего царского офицера, определяют в военно-полевой суд для особых поручений, но вскоре его арестовывает… врангелевская контрразведка. Дело в том, что в Севастополе находилось немало бежавших от Советской власти крупных буржуазных дельцов, некоторые из них были из Екатеринослава и Одессы. Они знали Домбровского в качестве коменданта этих городов «при большевиках». Появились письма и заявления на офицера Волкова, «который под именем Домбровского служил коммунистам, занимая при этом руководящие военные должности».

Домбровского заключили в севастопольскую тюрьму. Врангелевская контрразведка начинает следствие.

В начале ноября 1920 года Красная Армия перешла к активным действиям на Перекопском перешейке. 15 ноября легендарная конница под командованием Буденного врывается в Севастополь. Город в наших руках. И, конечно, первое, что было предпринято буденновцами, — это освобождение политзаключенных, томящихся во врангелевских застенках. Вместе с ними освобождают и Волкова-Домбровского. Мало того, его назначают… председателем комиссии по освобождению политических заключенных из тюрьмы. Опытный шпион, ловкий и хитрый, он и здесь остается верен себе: под видом политических он освобождает много уголовных преступников, получая с их родственников крупные вознаграждения.

Спустя некоторое время Волкова-Домбровского назначают военным комендантом Севастополя.

Проходит несколько недель. Начальнику особого отдела ВЧК 46-й дивизии поступает заявление о том, что комендант Севастополя вовсе не Волков, а Домбровский, в прошлом военный комендант Одессы и Екатеринослава, а в Севастополе при белых служивший под фамилией Волкова в военно-полевом суде.

Волкова арестовывают и начинается новое следствие. Но опытный преступник ловко опровергает улики ложными показаниями: да, он действительно служил у Врангеля… по заданию партийной организации. Его, говорил он, направили специально в полевой суд армии Врангеля, чтобы помогать коммунистам, схваченным белыми. Разумеется, о том, что он дважды был арестован органами ВЧК и оба раза бежал к белым, Волков-Домбровский умолчал, и на следствии этот материал не фигурировал. Молодой, не имеющий чекистского опыта начальник особого отдела ВЧК 46-й дивизии поверил показаниям подследственного и освободил его из-под ареста.

Теперь Волков-Домбровский назначается для особых поручений к коменданту Севастопольской крепости, бывшему члену РВС Балтфлота А. Баранову. Волков-Домбровский меняет свою тактику: живет тихо и незаметно, стремясь как можно скорее войти в доверие к своему начальнику. Он избегает людных мест, прежнее разгульное времяпрепровождение забыто.

В декабре 1920 года меня назначают на должность заместителя, а затем начальника особого отдела ВЧК морских сил Черного и Азовского морей. И вот в руки мне попадает интересный документ: письмо офицера, который был арестован врангелевской разведкой как агент большевиков. Письмо адресовано самому Врангелю. Автор его подробно рассказывает о себе, как он, царский офицер в чине поручика, служил в белой армии и был лично генералом Деникиным направлен к большевикам для шпионской и диверсионной деятельности. Ему дали специальное задание — постараться проникнуть в Красную Армию, войти в доверие командования, добиться ответственной должности и своими действиями восстанавливать население против Советской власти. «Прошу Вас направить мое прошение Его Высокопревосходительству генералу Деникину. Он лично сможет подтвердить Вам, что все изложенное мною — правда. И Вы, надеюсь, меня немедленно освободите из-под ареста», — пишет этот офицер в конце своего прошения.

Я смотрю на подпись: Домбровский.

Знакомая фамилия! Но где он сейчас?!

И тут как раз мои сотрудники докладывают мне, что, по имеющимся у них сведениям, у коменданта Севастопольской крепости для особых поручений есть некто Волков, который, как они предполагают, является не кем иным, как Домбровским, давно разыскиваемым ВЧК.

Я пошел к Баранову, но не открываю цели своего прихода. Мне нужно было прежде всего увидеть Волкова, причем так, чтобы он не заметил меня. Мне это удалось. Через стеклянную дверь кабинета я разглядел сотрудника для особых поручений Волкова. Да, это тот самый Домбровский, Виталий Маркович.

Я затребовал дело Домбровского из ВЧК. Через неделю фельдсвязью оно было доставлено в Севастополь. Два дня я сидел и читал о похождениях Домбровского. Затем еще раз проверил сообщения сотрудников и подписал ордер на арест.

Произвести арест я поручил одному из опытнейших чекистов — Верному, дав ему в помощь еще одного человека. Когда Верный предъявил Домбровскому ордер на арест и обыск, тот побледнел, увидев мою подпись. Вынув из кармана браунинг, он выстрелил себе в сердце. Однако рука его, должно быть, дрожала. Ранение оказалось не опасным для жизни. Через неделю он выздоровел. Наш разговор с ним продолжался два вечера. Пойманный с поличным, как говорят припертый к стене, Домбровский понимал, что от наказания ему никуда не уйти, что каждая из улик — грозное обвинение. Он и не стремился скрывать свои преступления и рассказывал теперь обо всем откровенно, в частности о том, что убийство Матяжа было делом его рук.

Дело Домбровского было передано на рассмотрение Коллегии ВЧК. Вскоре я получил за подписью заместителя председателя ВЧК Ксенофонтова телеграмму о том, что изменник родины В. М. Домбровский приговорен к расстрелу.

Против банд Махно и Григорьева

Зимним утром 1919 года ко мне в вагон (штаб Украинского фронта в то время размещался в вагонах) вошел человек выше среднего роста, лет тридцати пяти, одетый в темно-синюю поддевку, в валенках. Бросились в глаза синие очки и длинные волосы. Он отрекомендовался:

— Гусев, начальник штаба отряда Махно. Мне указали на ваш вагон. С кем я разговариваю?

— Начальник контрразведки фронта Фомин, — в свою очередь представился я.

Часа два мы с Кушнаревым слушали Гусева, который подробно рассказывал о Махно, о зарождении махновщины на Украине, о том, что собой представляет отряд в настоящее время, какую цель он преследует и с кем ведет борьбу. Конечно, Махно и махновцы подавались в самом привлекательном свете и расписывались как «борцы за дело народа».

Кушнарев, усмехаясь, многозначительно посматривал на меня, но не стал перебивать. Мы-то знали, что за птица Махно!

— Махно отправил меня к вам в Харьков со специальным поручением, — говорил Гусев. — Пусть реввоенсовет фронта решит, что нам делать, поскольку части Красной Армии приближаются к району действия Махно (Гуляй-Поле). У нас насчитывается около 10 тысяч человек. Правда, вооружены мы неважно. Но если нас обеспечить всем необходимым, и прежде всего оружием, мы сможем оказать большую помощь в разгроме белогвардейцев. Они — наши заклятые враги. Махно просил передать командующему фронтом, что его самое большое желание — сражаться вместе с частями Красной Армии.

На специальном заседании реввоенсовета Украинского фронта под председательством Антонова-Овсеенко обсуждалось предложение Махно. Мнения разделились. Одни высказывались за то, чтобы отряд Махно расформировать и влить небольшими группами в подразделения частей Красной Армии. Другие предлагали переформировать отряды Махно в бригаду Красной Армии, а его оставить командиром, но направить туда политинспекцию, которой поручить всесторонне обследовать бригаду и выяснить, что требуется для того, чтобы бригада была боеспособной.

Это предложение и было принято. Новообразованная бригада вошла в состав Заднепровской дивизии, которой командовал П. Е. Дыбенко. Спустя некоторое время военным комиссаром бригады назначили стойкого большевика бывшего председателя военно-революционного трибунала Виллера. Вместе с ним была направлена в бригаду группа политработников.

23 января бригада Махно заняла Александровск, а затем Волноваху, Мариуполь и другие города. Однако сам Махно по-прежнему выжидал, надеясь, что Советская власть падет в схватке с иностранными интервентами и их наймитами — белогвардейскими генералами и офицерами. Ярый анархист, он только на словах признавал Советскую власть, а на деле люто ненавидел ее и при первом удобном случае готов был изменить.

10 апреля 1919 года Екатеринославский городской комитет партии сообщил в реввоенсовет фронта:

«Махновцы ведут переговоры с Григорьевым об одновременном выступлении против Советов. Нами задержан сегодня делегат Махно к Григорьеву. Просим принять срочные меры к ликвидации махновцев, так как сейчас в районе расположения Махно нет никакой возможности работать коммунистам, которых подпольно убивают, в дальнейшем могут возникнуть волнения».

В исключительно тяжелой обстановке вели свою работу в махновских частях комиссар Виллер и другие политработники, и результаты не замедлили сказаться. Махно относился к политработникам, конечно, недоброжелательно, всячески мешал им, стараясь подорвать их авторитет. А спустя некоторое время Махно уже окончательно сбросил с себя маску. 13-й красной армии, куда входила бригада Махно, предстояло отразить удар белых. Накануне сражения Махно учинил кровавую расправу над коммунистами. Все политработники были расстреляны. Махно с группой головорезов бежал с позиций, открыв фронт. Белогвардейцы не преминули воспользоваться изменой Махно.

Вскоре махновцы объявились в тылу нашей армии и стали орудовать как большая организованная банда. Они жестоко издевались над мирным населением, грабили и убивали крестьян, жгли села, беспощадно уничтожали всех сочувствовавших Советской власти. Это продолжалось вплоть до осени 1921 года.

Однако в конце 1920 года Махно сделал еще одну, последнюю попытку совместно с Красной Армией выступить против белых. На этот раз он повел наступление на Врангеля и оказал нашим частям определенную помощь в изгнании белой нечисти из Крыма. Но, заняв Севастополь, махновцы с благословения своего «батько», бросившего клич: «Крым ваш, и в Крыму все ваше!» — начали свое обычное дело: грабить, убивать, насиловать.

Спешно вызванная группа особого отдела ВЧК Южного фронта совместно с буденновцами восстановила порядок. Многие махновцы тогда были порубаны клинками конноармейцев, остальные разбежались.

После Февральской революции атаман Григорьев служил в контрреволюционных войсках Центральной рады, а потом и в петлюровских войсках. В конце января 1919 года Григорьев установил со станции Раздельная первую связь с нами, а в начале февраля мы получили из Вознесенска уже официальное донесение о том, что Григорьев со своими частями перешел на нашу сторону.

В этих частях было немало кулаков, буржуазных националистов и просто деклассированных элементов. Очень скоро особый отдел ВЧК стал получать сведения, что атаман Григорьев и его приближенные крайне недоброжелательно относятся к коммунистам и чекистам. Решено было взять штаб Григорьева под особое наблюдение и прикрепить туда специального сотрудника. Многое в деятельности Григорьева было еще неясно, но авантюристическая сущность его устремлений уже стала очевидной. А это могло привести к печальным последствиям.

Дважды командующий фронтом Антонов-Овсеенко предписывал командующему группой войск Скачко заменить Григорьева другим командиром. Однако Скачко не решался на это, считая, что Григорьев в военном отношении человек опытный, лично проявляющий большую инициативу и храбрость, обладающий хорошей боевой оперативностью. Скачко решил сам выяснить, как обстоит дело. С этой целью 28 февраля он поехал в Александрию, где располагался штаб Григорьева.

Хотя о приезде Скачко Григорьев был предупрежден, ни самого Григорьева, ни его начальника штаба Тютюника на месте не оказалось. Оба накануне уехали на фронт. В григорьевском штабе Скачко увидел лишь группу бойцов, около двухсот человек, лежавших вповалку около цистерны со спиртом. На станции железной дороги стояло около 500 груженых вагонов со всяким добром: спиртом, бензином, сахаром, сукном и прочим. Григорьев не захотел отправлять их в тыл, оставил при себе.

Неделей позже командующий фронтом Антонов-Овсеенко тоже решил поехать в Александрию. Но Григорьев и на этот раз избежал неприятной для него встречи и вместе с Тютюником уехал.

25 марта он извещает, что окружает Одессу и скоро возьмет ее. Всех товарищей-партизан он приглашает приехать к нему на торжество по случаю взятия города. И действительно, вскоре части под его командованием заняли город.

6 апреля Григорьев дает телеграммы: «Харьков — Антонову-Овсеенко, Александрия — штаб — Дыбенко, Гуляй-Поле — батьке Махно, командирам полков, Николаев — председателю Совета Соколову. Исключительными усилиями, лишениями и жертвами командуемых мною революционных войск банды хищников трижды разбиты наголову, вытолкнуты с позором в море, вместе с попами и двумястами благороднейших девиц из института. Одесса взята штурмом… В Одессе захвачено нами мануфактуры на миллиард рублей, и этим мы спасли Украину от мануфактурной и галантерейной хворобы… Атаман Григорьев».

После этого Григорьев уже почувствовал себя совсем героем. Между прочим, и командование решило отметить Григорьева. 13 апреля 1919 года за боевые отличия он назначается по предложению командующего 3-й армии Худякова командиром дивизии. 18 апреля Григорьеву и его войскам разрешено отправиться на отдых в Александрию. Он забирает с собой вагоны с продуктами, мануфактурой, галантереей и другими трофеями.

Поведение Григорьева с первого дня прибытия в Александрию стало откровенно разнузданным. Пьянки, гульба не прекращались. Одновременно Григорьев стал подкупать мелкобуржуазную часть населения. Вот когда пригодились вагоны с мануфактурой! Григорьев бесплатно раздает товары крестьянам и горожанам, стараясь вызвать сочувствие и обеспечить себе поддержку. Обнаглев, он выбрасывает лозунг: «Долой ЧК!», устраивает погромы транспортных и уездных чрезвычайных комиссий.

К тому времени мы получили сведения о том, что Петлюра желает примирения с Григорьевым и послал к нему специального уполномоченного, чтобы склонить вновь выступить против Советской власти.

Командование фронтом решило направить в дивизию Григорьева несколько десятков партийных работников. Им удалось отдельные части вывести из-под влияния Григорьева, а два полка перебросить — один в Крым, другой в Одессу.

Особый отдел ВЧК ставил перед командованием вопрос о разоружении частей Григорьева, но тогда этого осуществить не удалось.

Командующий фронтом Антонов-Овсеенко еще раз поехал к Григорьеву в Александрию и убедился, что население в этом районе настроено недоброжелательно по отношению к Советской власти. Сам Григорьев, в сущности, всегда был враждебен большевикам, но первое время, почувствовав силу Красной Армии, вынужден был идти на уступки. Главными вдохновителями его на измену Советской власти был начальник штаба Тютюник и партия левых эсеров Украины, которая цепко держала его в своих руках. Она поддерживала с ним связь и тогда, когда Григорьев перешел на сторону Красной Армии.

7 мая 1919 года Григорьев должен был выступить против румынских интервентов, перешедших в наступление и захвативших часть советской территории. Вместо этого Григорьев повернул свои войска против Красной Армии. Для подавления восстания на этот участок фронта были брошены большие силы. Началась борьба за освобождение городов и сел, занятых бандами Григорьева. Под натиском частей Красной Армии григорьевцы рассеивались, уходили в леса, скрывались в дальних деревнях и хуторах. Но, выждав удобный момент, они опять организовывали отряды и снова выступали против Красной Армии. Было очевидно, что, до тех пор пока в руках у бандитов будет оружие и они будут иметь возможность собираться в отряды, такая тактика борьбы с ними не даст положительных результатов.

Нужны были срочные и решительные меры к уничтожению банд.

А Григорьев тем временем не дремал. В мае 1919 года его банды вторично занимают Елизаветград и ряд других населенных пунктов. Бандиты устраивают погромы еврейского населения, казнят коммунистов и советских работников. Григорьевцы стали полновластными хозяевами города и окрестностей. Партийная организация города ушла в подполье.

Как только это стало известно, я получил приказ немедленно выехать вместе с отрядом особого назначения для ликвидации банды Григорьева и восстановления Советской власти в Елизаветграде. Мне было предоставлено право действовать по своему усмотрению, лишь бы как можно скорее уничтожить банду. Командиром отряда был назначен чекист матрос Васильев. Получив вагоны, мы быстро сформировали эшелон, погрузили конницу, пехоту, грузовые автомашины, а также боеприпасы — патроны, гранаты, пулеметные ленты. Из сотрудников особого отдела ВЧК я взял с собой самых опытных, боевых людей. До Елизаветграда доехали благополучно. Не успели выгрузиться на станции, а в городе уже разнеслась весть о нашем прибытии. И вот во всех церквах Елизаветграда ударили в колокола. Этим население выражало свою радость по случаю прибытия советских войск. Для жителей города это означало, что бандитским бесчинствам наступил конец.

Вместе с командиром отряда Васильевым, возглавив конную группу, мы произвели разведку. Бандитов в городе не было. Оказывается, когда мы ехали из Одессы, на станции Помошная нашлись люди, сочувствующие атаману Григорьеву. Они по телефону сообщили ему, что в Елизаветград идет эшелон с чекистскими войсками. Григорьев вывел свою банду в лес.

По всему городу мы пустили конные разъезды, а основные силы двинули на окраину.

Ужасная картина предстала перед нами в городе. На мостовых и тротуарах лежали трупы. Население частично бежало, многие попрятались на чердаках и в подвалах.

Первая схватка с бандитами произошла в тот же день за городом. Силы противника намного превосходили наши. Но недаром ядро нашего отряда составляли коммунисты и комсомольцы. Все бойцы были народ обстрелянный, не раз участвовали в боях. Большинство из них, как и сам командир Васильев, были моряки Черноморского флота.

После четырехдневных боев банда Григорьева, орудовавшая в Елизаветграде, была разгромлена. Вместе с секретарем Елизаветградского уездного комитета партии товарищем Ткачевым мы пошли к рабочим Сельмашзавода, предложили им организовать рабочую дружину и принять город под свою охрану. Но убедить людей было нелегко. Рабочие были напуганы бандой Григорьева. Некоторые из них заявляли: «Пока красные войска в городе, нам некого бояться и никакой дружины не понадобится. А уйдете вы, Григорьев опять объявится и расправится с нами».

В конце концов нам все же удалось убедить рабочих организовать охрану города. За два дня в дружину записалось более двухсот человек. Мы вооружили их винтовками, отобранными у григорьевцев, снабдили патронами.

Секретарь укома товарищ Ткачев собрал общегородское партийное собрание, на которое пригласил меня, командира отряда Васильева. Много теплых слов сказали коммунисты по адресу чекистов, командиров и бойцов отряда. Ткачев от имени всей городской партийной организации поблагодарил нас и пожелал дальнейших успехов.

Через неделю наш отряд покинул Елизаветград и вернулся в Одессу.

Реввоенсовет 3-й Украинской армии объявил благодарность всему личному составу отряда за успешную ликвидацию банды Григорьева в Елизаветграде.

Однако с Григорьевым еще не было покончено. На Херсонщине у него были значительные силы, в частности в Знаменке, Користовке, Александрии и Пятихатке. В скором времени он вновь собрал отряд, насчитывавший несколько тысяч человек. Это были люди главным образом из местного кулачества.

Херсонщина опять стала местом разгула банд. Здесь систематически устраивались железнодорожные диверсии: выбивали из шпал костыли, разводили рельсы. Поезда летели под откос.

В июле 1919 года Григорьев и Махно решили созвать съезд «повстанцев» Екатеринославщины, Херсонщины и Таврии. 27 июля 1919 года в селе Сентове, близ Александрии (Херсонской губернии), состоялся этот съезд. Среди докладчиков были Григорьев и Махно. Первым взял слово Григорьев. Его выступление носило ярко выраженный контрреволюционный характер. Все сводилось у него к одному: преследовать и изгонять большевиков с Украины, уничтожать Советскую власть на местах. Для этого он предлагал соединиться с Деникиным. На этом съезде, не поладив между собой, бандиты перессорились и в схватке один из махновцев застрелил Григорьева. После смерти атамана григорьевцы разбежались. Значительная часть их примкнула к Махно, часть — к другим бандам, некоторые — к Деникину,

Под ударами Красной Армии Махно быстро отступает. Котовцы и буденновцы нигде не дают ему задержаться. Надежды Махно собраться с силами и связаться с другими бандами полностью проваливаются. Местное население не только не оказывает ему поддержки, но само активно участвует в истреблении бандитов. Банда была уничтожена полностью.

Сам Махно 28 августа 1921 года с небольшой шайкой своих приспешников перешел Днестр, чтобы найти убежище в буржуазной Румынии. Правительства Российской Федерации и Украины обратились к румынскому правительству с официальной нотой, в которой требовали выдать Махно и его сообщников, как уголовных преступников, совершивших тягчайшие преступления на русской и украинской земле. Однако на эту ноту буржуазно-помещичье правительство Румынии ответило, что Махно нет на территории Румынии. Между тем в румынской газете «Универсул» от 2 сентября 1921 года сообщалось: «Контрреволюционные банды гетмана Махно, будучи полностью разгромленными советскими войсками, перешли Днестр около Вадуллуй-Водэ…»

В конце осени 1921 года меня направили для работы на границе в город Проскуров. Всеукраинская чрезвычайная комиссия во избежание каких-либо «неожиданностей» поручила пограничникам внимательно следить за «движением» и действиями Махно за кордоном. Это было не так уж трудно: зарубежные газеты, а также перебежчики довольно подробно сообщали о поведении Махно.

В буржуазно-помещичьей Румынии Махно встретил хороший прием, он пользовался всеми почестями, полагающимися «мученику цивилизации и прогресса», как его называла антисоветская пресса.

Надо сказать, что румынский пролетариат с гневом осудил поведение своего правительства. Румынская газета «Сочиализмул» (орган компартии) писала 27 марта 1922 года: «Мы хотим мира с Россией! Прекратить контрреволюционные происки на нашей земле! Требуем высылки всех лиц, которые подготавливают в Румынии и с ее помощью уничтожение первого в мире пролетарского государства».

Вскоре стало известно, что вместе с женою и двадцатью сопровождавшими его приближенными людьми Махно решил пробраться на нашу территорию через Польшу. Хорошо вооруженный, он пустился в путь. Верный своей старой привычке, в селе Жилава (Ильфовского уезда) он ограбил группу крестьян, забрав у них лошадей, повозки и продукты. Войдя во вкус, он в селе Писэу снова ограбил группу крестьян. Жандармам, направившимся по его следам, удалось 6 апреля 1922 года поймать Махно вместе с шестью сообщниками. Впоследствии были пойманы и остальные. На допросе в жандармском отделении Махно признался в совершенном им грабеже. После этого его с шайкой отправили в Бухарест.

Через несколько дней румынское правительство выслало Махно и сопровождавших его людей в Польшу. Но «батько» везде оставался верным своим бандитским обычаям. Время от времени он совершает грабительские налеты на польских крестьян. Правительство Польши и хотело бы сквозь пальцы смотреть на эти махновские «проказы», да уж слишком распоясался «батько». Его арестовывают и сажают в тюрьму, где он находился до 4 января 1924 года. По распоряжению министра внутренних дел Польши Махно освобождают и направляют на жительство в один из городов Познанского воеводства под надзор местной полиции. Приближенных Махно — атамана Хмару, адъютанта Домашенко и других — направили на жительство в другие города. За ними также учреждается полицейский надзор. Но правильно гласит народная мудрость: горбатого могила исправит. Махно, по-видимому, уже не мог жить без грабежей и насилий. Он ухитряется связаться с сообщниками и снова принимается за старое. Затем, опасаясь ответственности за свои черные дела, он бежит из Польши в Париж. После этого следы Махно теряются надолго. Его имя вынырнуло лишь спустя 10 лет. Газеты сообщили, что 25 июля 1934 года Махно был убит в Париже.

В руках у бандитов

В августе 1919 года член РВС 12-й армии В. П. Затонский, я и еще несколько командиров-чекистов вместе с отрядом особого назначения были направлены из Киева в Одессу в группу войск И. Э. Якира, блокированную белыми со всех сторон. Прибыли мы на станцию Помошная. Путь дальше был отрезан: восставшие немцы-колонисты привели в негодность железнодорожную ветку на участке Помошная — Одесса.

В. П. Затонский по прямому проводу вызвал Елизаветград, чтобы выяснить положение в городе и на станции, так как было известно, что Херсон и Николаев, а также узловые станции Знаменка и Пятихатка были заняты генералом Шкуро. Затонскому ответили, что все железнодорожные пути забиты составами, в самом Елизаветграде на станции скопилось 22 эшелона. В эшелонах рабочие и их семьи, бежавшие из Николаева от Шкуро.

Затонский приказал мне сформировать бронепоезд, погрузить чекистов и отряд особого отдела ВЧК армии и следовать в Елизаветград, чтобы организовать эвакуацию рабочих. В депо нашлись старенькие платформы и паровозик, а также уже вышедший из строя бронепоезд. Все это стояло в ожидании капитального ремонта. В течение одного часа бронепоезд был сформирован. Я осмотрел его, грустно покачал головой и пошел докладывать Затонскому, что бронепоезд для боевых действий непригоден. Затонский ответил:

— Ничего. Сражаться нам там не придется. Наша задача — вывезти семьи рабочих. Нам бронеплощадки нужны для морального воздействия, и только.

— Разве лишь для устрашения, но боя этому бронепоезду не выдержать. Он может даже по дороге рассыпаться…

— Ну уж и рассыплется! — усмехнулся Затонский. — Все обойдется. Я поеду вместе с вами.

Я отдал приказ грузиться.

К месту назначения мы прибыли вечером. Подъезжая к станции, мы были крайне удивлены: кругом пусто, тихо, ни одного эшелона на путях. Не видно ни рабочих отрядов, ни наших войск. Как выяснилось впоследствии, телеграфист на станции Елизаветград оказался петлюровцем и спровоцировал Затонского, сообщив ему ложные сведения.

Наш бронепоезд, медленно подъехав к вокзалу, остановился. И в то же мгновение со всех сторон забили пулеметы, беспорядочно захлопали оружейные выстрелы. Я решил осадить бронепоезд за мост, метров на триста, и побежал к паровозу, чтобы дать распоряжение машинисту. Но ни машиниста, ни помощника на паровозе не оказалось.

Куда они подевались? Попрятались с испугу или бежали к врагу? Зову — никто не отзывается.

Выхватив из кобуры оружие, я, пригибаясь, бегу разыскивать мерзавцев, бросивших паровоз. Кидаюсь туда, сюда — никого не видно.

А выстрелы приближаются с каждой минутой. Слышу, как от нас ударили ответной пулеметной очередью. В стороне различаю здание, по-видимому депо. «А нет ли их там?» — подумал я и бросаюсь в здание,

— Где тут машинисты бронепоезда? Давай на паровоз! — кричу я…

И тут откуда-то с боков и сзади на меня набрасываются люди, сбивают с ног и обезоруживают.

— Ага, голубчик, попался!!

— Вот таких-то комиссаров нам и надо! — слышу злобные, хриплые голоса.

Пинками меня поднимают на наги. Оглядываюсь. Вокруг меня солдаты с белыми повязками, человек восемь. С меня срывают пояс, сдирают кожаную тужурку.

Один из бандитов прицеливается в меня и собирается стрелять.

— Подожди! — закричал ему кто-то. — Успеем еще. Никуда ему теперь не уйти от нас.

А другой, видимо старший, говорит:

— Надо его в город отвести. Соберем всех комиссаров-большевиков на площади и перестреляем их там, как собак!

Двое бандитов берут меня за руки, двое становятся впереди, остальные сзади, и мы трогаемся.

Я думаю лишь об одном: как только отпустят руки — побегу. Пусть пристрелят на ходу — все лучше, чем дожидаться казни на площади.

Но нет, бандиты крепко держат меня за руки, не отпускают ни на секунду. Все дальше и дальше идем мы вдоль железнодорожной насыпи. Уже и выстрелы от станции доносятся глуше. Ну, думаю, пришел конец: убежать не удастся, а пощады не жди.

Впереди виднелся водосточный желоб метра в полтора — два шириной. Бандиты отпустили мне руки, стали сзади и с боков.

— Прыгай! — Один из бандитов ударил меня прикладом по спине. — Тебе говорят, прыгай, сволочь!

Я прыгнул и тут же метнулся в сторону, кубарем скатился в высокую густую полынь и крапиву, что росли вдоль насыпи. В то же мгновение раздались выстрелы. Бандиты с. криком бросились за мной, беспорядочно стреляя. Пули ложились над самой головой, срезали траву. К счастью, уже было темно.

Сделав несколько прыжков, я пополз на четвереньках. Но, заслышав шаги, прижался к земле, боясь пошевелиться.

Вот, подминая траву, все ближе и ближе ко мне приближаются шаги.

Над самым ухом голос:

— Куда поперли? Он здесь заховался. Издалека доносятся другие голоса:

— Будет он тебя здесь дожидаться!

— Он такого стрекача задал, что, поди, версту отмахал.

— А ну его к бису!

— Пошарим еще трошки, хлопцы!

Крапива нестерпимо жжет лицо, голую грудь и руки, но я лежу, не шевелясь.

— И где он, гадюка, притаился? — слышу я шагах в четырех от меня, не более.

Подумалось: теперь уж все. Схватят… Будут зверски избивать, злобствуя, что чуть не упустили.

— Да ну его к бису! — снова слышу я, но уже голос отдаляется. Выстрелы раздаются все реже и реже, потом совсем прекратились. Голоса стали слышны уже издалека. Тогда я пополз дальше. Выпрямиться во весь рост я не решался, тем более что вышла луна и стало довольно светло. Метров двести прополз, потом решил все же встать. Как только выпрямился, увидел водонапорную башню. И в тот же момент кто-то метнулся в сторону, прижался к стене…

Неужели опять бандиты?

Однако, кроме прижавшегося к водонапорной башне человека, никого не было видно.

Я подошел ближе. Заметив, что его обнаружили, человек попятился. Вижу — солдат. Кто он: свой или чужой? По виду определить трудно. Хотя была ночь, но я разглядел старую шинель, помятую фуражку, на ней ни кокарды, ни красноармейской звезды. Руки свободные, ни винтовки, ни нагана.

Я подхожу к нему и тихо спрашиваю:

— Ты кто?

Он отвечает так же тихо:

— Свой.

— Красный или белый?

— Свой, — опять повторяет солдат и оглядывается по сторонам.

— Какой части?

— Свой!

— Да что ты заладил одно и то же: «свой» да «свой», — разозлился я. — С белыми ты или с красными? Или, может быть, с зелеными?

— Я свой, — жалобно шепчет солдат.

— Тьфу ты, черт! — выругался я про себя. От этого вояки, видно, толку не добьешься.

— Ну вот что, решай сам, с кем ты. Направо, в сторону станции Помошная, — красные, налево, в Елизаветграде, — белые.

Солдат, как услышал это, пригнулся и, не оглядываясь, опрометью бросился бежать в нашу сторону. Откуда и прыть взялась. Следом за ним пошел и я. Но тут меня нагнал маневровый паровоз. Я решил рискнуть. Вскочил на подножку, забрался на паровоз, обращаюсь к машинисту и его помощнику:

— Я начальник особого отдела, приехал сюда с членом реввоенсовета Затонским…

А машинист, не долго думая, объявляет мне:

— Ты арестован!

— Я советский командир.

— Какой ты советский командир! Бандита сразу видно по обличью. Хорош командир!

Я и сам сообразил, что во мне трудно было признать командира: рваная гимнастерка без пояса, взлохмаченная голова без фуражки, исцарапанное лицо. Но все же еще раз говорю:

— Товарищи! Я — Фомин, начальник особого отдела ВЧК армии. И приехал сюда вместе с отрядом чекистов.

— Поговори еще! Вот приедем на Помошную, там разберемся.

Ну тут уж я успокоился: на этой станции — свои, А паровоз тем временем мчал полным ходом. Прибыли мы на станцию, машинист и его помощник передали меня окружившим паровоз бойцам.

— Вот, товарищи, поймали одного. Говорит, красный командир. Ведите его к своему начальнику.

Бойцы и командиры, увидев меня, обрадовались:

— Да это же наш начальник! Мы уж думали, что вы погибли. Что с вами было?

Вперед выскочил Митя Шультик — голова его перевязана кровавой тряпкой. Схватил меня, обнял, трясет за плечи.

— Товарищ начальник… Мы еще повоюем, мы покажем белым гадам!

Я рассказал друзьям, что со мной произошло за эти несколько часов. Товарищи радостно смеялись и удивлялись моему чудесному спасению.

Командир отряда рассказал, что произошло за это время на бронепоезде. Петлюровцы, устроив засаду на станции, попытались захватить бронепоезд. И тут настоящим героем показал себя Митя Шультик. Установив пулемет, он начал поливать огнем атакующих бандитов. А те лезли и лезли со всех сторон. Некоторым удалось забраться на платформы. Митя еле успевал поворачиваться то направо, то налево и строчил из своего «максима» чуть ли не в упор. Вражеская атака уже захлебнулась, но один из бандитов вскарабкался на платформу, где был Митя, и ударил его прикладом по голове. Стальная каска спасла Мите жизнь. Тем временем бойцы-чекисты отбросили остатки наступавших петлюровцев.

Я невольно вспомнил того вояку, который на все вопросы отвечал: «свой», «свой». Тому на вид было примерно столько же лет, сколько и Мите, — 18–20. Но какая огромная разница между тем жалким трусишкой и нашим общим любимцем комсомольцем Митей Шультиком.

Конец барона Грюнвальда

Весной и летом 1919 года обстановка на Украине оставалась крайне напряженной. Некоторое представление об этой обстановке читатель может получить из следующего «Обращения Всеукраинской Чрезвычайной комиссии к гражданам Советской Украины о задачах комиссии и об оказании ей помощи», подписанного председателем ВУЧК Лацисом. Относится оно примерно к апрелю или маю 1919 года. Вот его текст:

«От Всеукраинской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем.

Товарищи и граждане Советской Украины!

Дружным усилием рабочих и крестьян Украина освобождена от иноземного поработителя.

Семимильными шагами продвигается вперед наша Красная Армия, собирая под Красное знамя Советской Украины все отторгнутые от нее усилием контрреволюционеров области.

Буржуазия отброшена от власти. Трудовой народ отказался ее кормить. Она издыхает, но окончательно еще не добита. В то время когда все наши усилия устремлены на внешний фронт, она в тылу зашевелилась, желая вернуть потерянное.

Она подбивает наших красноармейцев оставить фронт, рабочих — бросить работу на заводах и рудниках, желая остановить железнодорожное движение, чтобы этим оставить нашу Красную Армию без снаряжения, а братскую Советскую Россию — без хлеба и угля, чтобы таким образом задавить Советскую власть костлявой рукой голода.

В наших советских учреждениях стараются устроиться шпионы и контрреволюционеры, чтобы выведать наши тайны.

Как саранча, со всех местностей нахлынули бандиты и грабят среди бела дня и советские учреждения и граждан.

Советское правительство Украины решило принять самые решительные меры для борьбы с этим внутренним врагом.

Эту борьбу оно поручило Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем.

Я как председатель этой комиссии обращаюсь к вам, товарищи и граждане, с предложением прийти на помощь в этой трудной работе.

Чрезвычайная комиссия беспощадно расправится со всеми пытающимися посягнуть на власть рабочих и крестьян и на достояние трудового народа Советской Украины…

Товарищи и граждане, вы должны делать больше этого: вы должны задерживать при помощи милиции каждого преступника, которого встречаете, и доставлять его в Чрезвычайную комиссию.

Вы должны заявить и о каждом злодеянии со стороны сотрудников Чрезвычайной комиссии, позорящих доброе имя комиссии. Такие сведения прошу отправлять прямо в город Киев, Всеукраинской Чрезвычайной комиссии.

Я надеюсь, что общими усилиями мы сломим внутреннего врага и закрепим на всей Украине рабочую и крестьянскую власть».

Летом 1919 года реввоенсовет армии предоставил мне возможность поехать на некоторое время в Киев для лечения…

Положение под Киевом было очень тяжелое. Деникинские части наступали с Дарницы, а петлюровцы — со стороны Коростеня. Киев уже подвергался усиленному орудийному обстрелу с двух сторон.

Я решил повидаться с председателем Всеукраинской чрезвычайной комиссии Мартином Яновичем Лацисом.

М. Я. Лацис попросил меня временно задержаться в Киеве:

— Сами видите, как нам сейчас приходится. У нас крайняя необходимость в работниках.

— Прошу вас, товарищ Лацис, используйте меня, как найдете нужным.

— Ну вот и отлично. Я направлю вас заместителем начальника особого отдела ВЧК 12-й армии. Вы, товарищ Фомин, займитесь там арестованными. Мне сообщили, что начальник этого отдела Грюнвальд хватал всех подряд, кого нужно и не нужно. Разберитесь, пожалуйста.

С первого же дня ко мне стали приходить коммунисты-чекисты и рассказывать о том, что начальник отдела Грюнвальд со своими приближенными пьянствует, безобразничает, запугивает население. Признаться, я этому не сразу поверил. Вместе с секретарем партячейки Светловым мы занялись проверкой этих сведений, и, к сожалению, все подтвердилось.

Однажды в разговоре с начальником отряда особого отдела, не помню в связи с чем, речь зашла о гетмане Скоропадском. И тут он мне сделал неожиданное сообщение:

— Товарищ начальник! У нас под арестом содержится жена гетмана Скоропадского.

А мне доподлинно было известно, что жена Скоропадского вместе с ним уехала из Киева еще в декабре 1918 года. Это, подумал я, какое-то недоразумение.

Вызвав старшего следователя Николаева, я спросил его:

— Кого из женщин, содержащихся у нас под следствием, называют женой гетмана Скоропадского?

— Это, как видно, арестованную Чхеидзе, — отвечает Николаев.

— А кто такая Чхеидзе? Николаев несколько замялся:

— Вы разве не слышали?..

— Нет, ничего не знаю, потому у вас и спрашиваю.

Чхеидзе была любовницей Грюнвальда.

— Почему же ее называют женой гетмана Скоропадского?

— Как видно, лишь потому, что она красивая женщина.

Я попросил Николаева дать мне для ознакомления дело Чхеидзе. Николаев принес тоненькую папку с надписью на обложке красным карандашом: «Английская, шпионка Чхеидзе, покушавшаяся на жизнь начальника ОО ВЧК 12-й армии тов. Грюнвальда». Написано это было собственной рукой Грюнвальда.

Открыл я папку «английской шпионки» и удивился. В деле лежало всего лишь пять небольших писем — интимная переписка Грюнвальда с Чхеидзе. Из этих писем можно было сделать только тот вывод, что за Чхеидзе (по профессии зубным врачом) нет никакого преступления и обвинение в шпионской деятельности — плод больного воображения Грюнвальда. Я предложил старшему следователю Николаеву вызвать арестованную Чхеидзе:

— Хочу поговорить с ней в вашем присутствии, вы не уходите.

Минут через десять к нам привели очень красивую женщину, грузинку.

Я предложил ей сесть. Женщина села в кресло, стоявшее около стола, и попросила разрешения закурить. Николаев дал папиросу.

— Скажите, Чхеидзе, как вы попали под арест?

— А вы кто такой?

Я назвал свою должность, фамилию. Чхеидзе неожиданно встала:

— Помогите мне, спасите меня от Грюнвальда, умоляю вас! Я верю, вы мне поможете!

— Не волнуйтесь, Чхеидзе. Садитесь. Вы не ответили на мой вопрос.

— Я все, все вам расскажу, — быстро заговорила женщина. — Все расскажу, хотя о многом сейчас и вспоминать и говорить стыдно. А вообще-то все из-за моего легкомыслия и глупости… Только вы, пожалуйста, не думайте, что я искательница приключений и развлечений…

Началось все с того, что я с подругой шла как-то по Пушкинской улице мимо здания, где помещался, как я узнала впоследствии, особый отдел ВЧК. Подъехал автомобиль, из него вышел высокого роста мужчина, светло-русый, на нем был плащ защитного цвета.

— Смотри, какой красивый мужчина! — сказала я подруге. — Хочешь, я с ним познакомлюсь?

— У тебя все глупости на уме! А в меня точно бес вселился.

— Нет, ты посмотри, какой он стройный, как голову держит, а выправка-то!

— Наверное, бывший офицер.

— Ну и что же, еще интереснее с таким познакомиться!

Из парадного, куда вошел этот мужчина, вышел красноармеец. Я спросила его, что это за человек подъехал на автомобиле? Красноармеец ответил мне, что это прибыл начальник особого отдела ВЧК Грюнвальд.

На другой день утром я пишу Грюнвальду записку: «Вы мне нравитесь, и я хочу с вами видеться. Буду ждать сегодня вечером там-то». И указала свой адрес. Букет и письмо принесла на Пушкинскую улицу и через дежурного коменданта передала Грюнвальду. В 10 часов вечера ко мне на квартиру пришел Грюнвальд с коньяком, шампанским и закуской… На следующий день он опять приехал ко мне… Но после двух свиданий я поняла, что Грюнвальд — очень нехороший человек, и решила с ним больше не встречаться. Он был нагл и высокомерен.

— Я все могу, что захочу, — говорил он, опьянев. — Все в городе в моих руках. Меня все боятся. Только ты не бойся, ты мне нравишься!

А мне было жутко, в особенности когда я встречалась с его глазами, пустыми и жестокими.

— Я боюсь тебя, ты страшный человек, — сказала я.

— Это и хорошо, что боишься! Когда боятся, тогда слушаются, подчиняются. Я хочу, чтобы и ты мне подчинялась, только мне! Слышишь?!

Я твердо решила больше с ним не встречаться и в тот же день пошла к подруге. Я жила у нее три дня. А когда вернулась к себе на квартиру, то увидела письмо от Грюнвальда. Он требовал встреч, грозил мне… Я на это письмо ему не ответила.

На следующий день ко мне на квартиру пришли два сотрудника из особого отдела с ордером на арест за подписью Грюнвальда. Меня привели сюда и посадили в подвал. Сижу и сама не знаю за что.

Я спросил Чхеидзе:

— Вам было предъявлено какое-либо обвинение или нет?

— Никто никакого обвинения мне не предъявлял!

Рассказ Чхеидзе, письма, а также сведения о поведении Грюнвальда, собранные мной за последние дни, — все говорило о невиновности этой женщины. Я предложил Николаеву написать постановление об освобождении Чхеидзе из-под ареста и дать мне его на утверждение.

Как только я ушел к себе в кабинет, Николаев был вызван к Грюнвальду. Видимо, он узнал о том, что я заинтересовался историей этой женщины.

Ночью Грюнвальд появился в особом отделе пьяным, вызвал коменданта. Когда тот явился, он взял дело Чхеидзе и на обложке его написал крупными буквами: «Расстрелять! Грюнвальд».

На другой день я пораньше пришел в особый отдел. Николаев был уже там.

— Нужно кончать с этим делом Чхеидзе, — сказал я ему, — давайте я подпишу постановление об освобождении. Вы заготовили его?

— Я не мог выполнить вашего приказания, — ответил Николаев. — Сегодня ночью Чхеидзе по личному распоряжению Грюнвальда была расстреляна…

Теперь уже не оставалось никаких сомнений в том, что Грюнвальд — это враг, пробравшийся в органы ВЧК.

Я внимательнее стал присматриваться к окружению Грюнвальда. У него было несколько помощников из бывших царских офицеров. Рядом с его кабинетом они устроили что-то вроде буфета со спиртными напитками. Здесь они напивались до бесчувствия. Пьяные, с мандатами за подписью Грюнвальда на аресты и обыски, они творили все что хотели. Кабинет Грюнвальда был превращен в кладовую, куда приносились изъятые при обысках ценности, и там их делили, по усмотрению самого «хозяина».

Все это стало возможным только потому, что Киев тогда, в сущности, был фронтовым городом. Все силы были брошены на борьбу против вражеского нашествия. Пользуясь этой напряженнейшей обстановкой, стремясь всячески ухудшить ее, грюнвальдская компания и творила свои черные дела.

Вскоре особый отдел ВЧК эвакуировался из Киева в Новозыбков, где был расположен штаб и реввоенсовет 12-й армии. Там мне удалось собрать группу товарищей. Это были честные, надежные люди, в большинстве коммунисты, их возмущала преступная деятельность Грюнвальда и его сообщников.

Начали мы с экстренного собрания партийной ячейки особого отдела. Собрание прошло бурно. Один за другим выступали члены партии и рассказывали о беззакониях, творимых Грюнвальдом. Партийное собрание уже подходило к концу. Единогласно была принята резолюция:

«Считать действия начальника ОО ВЧК Грюнвальда контрреволюционными. Поручить товарищу Фомину довести об этом решении партсобрания до сведения председателя ВЧК Ф. Э. Дзержинского».

Коммунисты поочередно подходили к столу и ставили свои подписи под этим решением.

Неожиданно в дверях появился комендант особого отдела с двумя вооруженными бойцами.

— Приказано всем разойтись!

— Как это понять? — наш секретарь парторганизации Светлов вскочил с места.

— Ничего не знаю. Начальник особого отдела дал приказ разогнать партийное собрание.

— Он так и сказал? — спросил Светлов. Коммунисты возмущенно заговорили: «Вот до чего дошел! От него можно всего ожидать!» Комендант еще раз повторил:

— Начальник особого отдела объявляет ваше собрание незаконным, так как вы открыли его без согласования с ним. Он требует закрыть собрание. В противном случае он примет меры.

Что было делать?!

Мы перешли в общежитие и закончили партсобрание тайно, нелегально. Мне поручили переговорить по поводу дела Грюнвальда с членом РВС армии С. И. Араловым.

На следующий день я прихожу к нему и докладываю о состоявшемся партсобрании особого отдела и его решении. Я прошу Семена Ивановича Аралова, чтобы он по прямому проводу связался с Ф. Э. Дзержинским. Товарищ Аралов заверил меня, что при первой возможности он переговорит с Феликсом Эдмундовичем. А на другое утро вызвал меня к себе:

— Я передал все, что вы просили, товарищу Дзержинскому, и он предложил немедленно вас, товарищ Фомин, с группой чекистов, которые подписали решение партсобрания, направить к нему в Москву для доклада.

Тут же С. И. Аралов распорядился выписать нам литер на получение вагона-теплушки.

Всех нас волновала предстоящая встреча с Феликсом Эдмундовичем. Для нас, чекистов, тогда еще молодых людей, Ф. Э. Дзержинский был человеком легендарным. За его спиной были многие годы подпольной революционной работы, тюрьмы, каторга, сибирская ссылка. Он был героем Октября, соратником великого Ленина, нашим руководителем.

Как только приехали в Москву, мы направились на Лубянку, в ВЧК. Ф. Э. Дзержинский сразу же принял нас. С трудом скрывая волнение, я и мои товарищи — 22 человека — входили в кабинет председателя Всероссийской чрезвычайной комиссии Ф. Э. Дзержинского.

Он был в гимнастерке защитного цвета, в хромовых сапогах. Лицо худое, бледное, усталое от бессонных ночей и величайшего физического и морального напряжения. В кабинете — письменный стол, много стульев, у стены ширма, за ней кровать, покрытая серым, солдатского сукна одеялом.

Я представился и отрапортовал ему как полагалось.

— Здравствуйте, товарищи, — приветливо поздоровался с нами Феликс Эдмундович. — Садитесь вот сюда. Расскажите, товарищ Фомин, что там у вас в Киеве натворил Грюнвальд.

Я подробно рассказал Феликсу Эдмундовичу все, что знал о Грюнвальде, и в подтверждение своих слов вручил ему постановление партийного собрания. Рассказывали и другие товарищи. Дзержинский внимательно выслушал нас и очень разволновался. Лицо его еще больше побледнело.

— Дело, товарищи, очень серьезное и исключительное. Речь идет о дискредитации Советской власти. Этим делом я займусь сам…

Тут же при нас он по телефону распорядился немедленно вызвать в Москву начальника особого отдела 12-й армии Грюнвальда.

Затем Феликс Эдмундович снова обратился к нам:

— Хочу с вами говорить начистоту. У нас не все благополучно. В наших чекистских рядах есть чуждые элементы. С этим нужно вести борьбу беспощадно. Владимир Ильич неоднократно напоминал мне об этом. В особенности плохо обстоит дело на Украине. Чужие, примазавшиеся к Советской власти люди творят всяческие беззакония и вредят нам больше открытых врагов. Ленин поручил мне помочь товарищу Лацису очистить органы ВЧК Украины от позорящих нас людей.

Феликс Эдмундович вынул из ящика стола копию письма В. И. Ленина, адресованного Лацису — председателю ВУЧК, и зачитал нам его:

«Уполномоченный Совобороны говорит — и заявляет, что несколько виднейших чекистов подтверждают, — что на Украине Чека принесли тьму зла, быв созданы слишком рано и впустив в себя массу примазавшихся.

Надо построже проверить состав, — надеюсь Дзержинский отсюда Вам поможет. Надо подтянуть во что бы то ни стало чекистов и выгнать примазавшихся».

После делового разговора Ф. Э. Дзержинский спросил нас, где и как мы устроились. Я доложил ему, что мы разместились все в двух комнатах. Феликс Эдмундович тут же распорядился расселить нас по два-три человека в комнату, зачислить на довольствие.

В связи с тем что Украина была тогда занята белыми, вся наша группа чекистов, приехавших с Украины, осталась работать в Москве.

Вскоре нам стало известно, что Грюнвальд арестован и дело его передано для ведения следствия особоуполномоченному ВЧК.

Среди чекистов, работавших в Москве, было много латышей. Узнав об аресте Грюнвальда, кто-то из них рассказал мне, что знал одного Грюнвальда, но тот — барон, служил в царской армии штабс-капитаном, был начальником пулеметной команды Латвийского полка. Говорили, что этот Грюнвальд зверски обращался с солдатами. В феврале 1917 года, когда солдаты, узнав о свержении самодержавия, пришли на общее собрание, барон Грюнвальд появился на тачанке с пулеметом и потребовал, чтобы солдаты разошлись по казармам, а в случае неподчинения грозился стрелять. Официального сообщения о революции тогда еще не было получено. Солдаты разошлись. На следующий день пришла телеграмма о революции. Но барона Грюнвальда уже не было. Боясь расправы, он сбежал из полка.

Другие латыши-чекисты рассказывали мне, что при правительстве гетмана Скоропадского в качестве секретаря уполномоченного буржуазной Латвии был тоже некто, носивший фамилию Грюнвальд. Когда в Киеве они к нему обращались за получением паспорта латвийского подданного и пропуска через границу в Советскую республику, этот Грюнвальд соглашался удовлетворить их просьбу, но при условии, если они будут посылать ему сведения из Советской России.

Латыши согласились. Они получили за подписью Грюнвальда паспорта и пропуска, а когда перешли границу, то приехали в Москву, явились в ВЧК и заявили об этом.

Получив такие сведения от чекистов-латышей, я предложил им пойти к особоуполномоченному ВЧК и доложить ему обо всем этом, а у кого сохранились паспорта и газеты с заметками о Грюнвальде, также передать для приобщения к делу. Когда следствие по делу Грюнвальда было закончено, то выяснилось, что Грюнвальд — это действительно в прошлом барон, тот самый, кто угрожал солдатам пулеметными очередями. Он же занимался вербовкой шпионов и засылал их в Советскую Россию. Обманным путем пробравшись на работу в органы Украинской ЧК, он своими вражескими действиями стремился дискредитировать Советскую власть и органы ВЧК. В связи с раскрытием в это же время заговора «Штаба добровольческой армии Московского района» дело Грюнвальда было на некоторое время отложено, а затем передано в военный трибунал при штабе РККА, который осудил преступника на десять лет заключения.

Кончилась гражданская война. По первой амнистии Грюнвальду сократили срок до пяти лет, а по второй он был освобожден. После выхода из заключения Грюнвальд скрылся, перешел границу и получил в буржуазной Латвии должность начальника разведывательной агентуры. Его «специальностью» становится шпионаж против Советского Союза. Вскоре Грюнвальд был подкуплен англичанами. Он быстро зарекомендовал себя перед английской разведкой как ценный работник. Спустя некоторое время ему предложили «работать» в Константинополе, добывая сведения о Советском Союзе. Грюнвальд переехал из Риги в Константинополь и здесь развернул активную шпионскую деятельность, запродавшись, как выяснилось впоследствии, еще и итальянской разведке.

В 1924 году по поручению английской шпионской организации Грюнвальд со специальным заданием направляется в Советский Союз. Но здесь его опознал один из латышей-чекистов. Грюнвальд был задержан и доставлен в ОГПУ. Изменник родины вторично попадает в руки чекистов. Коллегия ОГПУ вынесла Грюнвальду смертный приговор, и он был расстрелян.

С помощью народа

Рабочие, крестьяне, лучшая часть интеллигенции, которые видели в революции свое кровное дело, всегда помогали чекистам защищать ее великие завоевания. Мне хорошо помнится, какую большую роль сыграли в раскрытии многих крупных заговоров простые советские люди.

В 1919 году, когда нашу страну со всех сторон окружили армии империалистических хищников, а внутри контрреволюционеры организовали заговоры против Советской власти, в эти тревожные дни В. И. Ленин и Ф. Э. Дзержинский обращаются к населению с призывом:

«Берегитесь шпионов! Смерть шпионам!.. Все сознательные рабочие и крестьяне должны встать грудью на защиту Советской власти…»

И граждане молодой Советской республики горячо откликнулись на этот призыв.

Однажды в комендатуру ВЧК пришла скромно одетая пожилая женщина и попросила дежурного коменданта пропустить ее к товарищу Дзержинскому,

Феликс Эдмундович принял посетительницу, со свойственной ему внимательностью выслушал ее.

— Я учительница 76-й московской школы, — волнуясь, рассказывает женщина, — пришла к вам, в ЧК, товарищ Дзержинский, чтобы поделиться своими опасениями. Не знаю, может быть, я излишне недоверчиво отношусь к нашему директору школы Алексею Даниловичу Алферову. Но кажется мне подозрительным, что все время к нему ходят какие-то люди в военной форме. Особенно участились эти посещения за последнее время. Я думаю, военные ходят к нашему директору неспроста. И я прошу вас поинтересоваться этим — нет ли тут чего плохого.

Феликс Эдмундович поблагодарил учительницу и сказал, что ее сообщение будет проверено. Опасения учительницы оказались не напрасными.

_ Через несколько дней к Ф. Э. Дзержинскому попросился на прием еще один посетитель — мужчина средних лет, отрекомендовавшийся врачом одной из военных школ. Он пришел с повинной:

— Хочу облегчить свою совесть и искупить вину перед народом. Состою членом одной белогвардейской организации. По неведению, по наивности многое мне раньше представлялось иным. Теперь же я убедился во всей гнусности этой контрреволюционной организации и ее бандитской деятельности. Искренне раскаиваюсь и хочу помочь вам раскрыть эту организацию. Поверьте мне, я жестоко разочаровался в людях, с которыми недавно был близок.

Врач назвал несколько фамилий и просил в первую очередь обратить внимание на некоего Миллера. Этот бывший полковник царской армии, а теперь начальник окружной артиллерийской школы, является одним из руководителей организации.

Феликс Эдмундович сделал пометки в своей записной книжке, поблагодарил врача за сообщение и попросил через несколько дней зайти еще раз, а затем дал задание установить наблюдение за школой и Миллером.

Материалы, поступившие от учительницы и военного врача, были переданы Вячеславу Рудольфовичу Менжинскому, только что пришедшему тогда на работу в органы ВЧК.

…Сентябрь 1919 года. Москва в густой сетке мелкого осеннего дождя. Ветер гонит вдоль настороженно притихших улиц мокрые желтые листья. Изредка пройдет по тротуару молчаливый патруль да вынырнет из туманной измороси ссутулившийся на козлах извозчик.

Тяжелые это были дни. Армии интервентов и белогвардейцев окружили республику. Утопая в окопной грязи, голодные, плохо одетые красноармейцы героически сдерживали их натиск. А внутри республики все активнее действовали темные силы контрреволюции.

Все вражеские центры черпали свои силы для борьбы с молодой Советской властью из среды бывших царских офицеров и юнкеров, которых тогда в Москве насчитывалось десятки тысяч.

Заговорщические центры, носившие названия «Национальный», «Тактический», вынашивали планы захвата Москвы и Петрограда, убийства В. И. Ленина и других руководителей Советского правительства. Они хотели захватить радио и телеграф, Оповестить фронты о падении Советской власти, вызвать панику среди населения и в частях Красной Армии. Москва была разбита ими на боевые участки. Каждый из этих участков «обслуживался» группой заговорщиков, состоявших из бывших царских офицеров и юнкеров, вооруженных артиллерией, пулеметами и винтовками. Под Москвой в трех военных школах сосредоточились главные силы резерва: более 700 белогвардейцев.

Военная организация «Тактического центра» уже заготовила приказ № 1 командующего «добровольческой» армии Московского района. В нем говорилось:

«Все борющиеся с оружием в руках или каким-либо другим способом против отрядов, застав или дозоров добровольческой армии подлежат немедленному расстрелу, не сдавшихся в начале столкновения или после соответствующего предупреждения в плен не брать».

Перед чекистами стояла задача раскрыть заговор, обезопасить республику. Действовать нужно немедленно. Некоторыми сведениями ВЧК уже располагала. Известны были, в частности, имена ряда руководителей заговора. Дзержинский решил арестовать их. Мне и члену коллегии ВЧК товарищу В. А. Аванесову Феликс Эдмундович поручил арестовать одного из главарей заговора — бывшего полковника царской армии Алферова. При этом Ф. Э. Дзержинский подчеркнул:

— Обыск произведите как можно тщательнее. Алферов является начальником штаба заговорщического «центра», и у него должны храниться очень важные секретные документы.

Когда я пришел в кабинет Феликса Эдмундовича, чтобы получить задание, там уже собралось много руководящих работников ВЧК. Речь шла об аресте участников заговора, бывших царских офицеров и юнкеров, которые пристроились в военные школы и учреждения, расположенные в Москве и под Москвой — в Вешняках, Волоколамске и Кунцеве.

Обсудив план операции, все отправились выполнять задание. Отправились и мы: Аванесов, я и три бойца.

Москва уже укладывалась спать, когда мы ехали на Малую Дмитровку. Тихо стало на центральных улицах. Машину мы остановили в ближайшем переулке, а сами пошли к серому дому, где жил один из главарей заговора — Алферов. Квартира его была одновременно и местом явки заговорщиков.

Войдя во двор, мы осторожно поднялись по черному ходу в бельэтаж. В ночной тишине гулко раздался наш стук в дверь. Старческий голос испуганно спросил:

— Кто там?

— Милиция, — ответил Аванесов.

— Что вам нужно?

— Ищем дезертиров.

— Дезертиров у нас нет.

— Откройте!

Дверь чуть приотворилась. Я рванул ее на себя, и мы вошли в тускло освещенную кухню. Перед нами стояла женщина в накинутом на плечи пальто, по-видимому прислуга.

— Где Алферов?

— Они спят…

Мы прошли в спальню. На кровати лежал пожилой мужчина. Это и был полковник царской армии Алферов. Предъявив ордер на арест, мы предложили ему одеться и отвели в отдельную комнату, поставив рядом охрану. Сами же приступили к обыску в его квартире. Обыск длился всю ночь. Измучились мы, надо сказать, порядком. Перелистали все книги, отбили в комнатах плинтуса, подняли весь паркет, но ничего не нашли. И уже только под самое утро взгляд Аванесова остановился на мраморном пресс-папье, украшавшем письменный стол. Аванесов осторожно развинтил его, снял верхнюю мраморную плитку, и мы увидели под ней сложенный вдвое небольшой листочек тонкой бумаги, сплошь исписанный бисерным почерком, — длинный перечень фамилий.

В старых брюках Алферова я нашел записную книжку. На первый взгляд в ней не было ничего подозрительного. Что-то вроде счетов, словно хозяин записывал за своими знакомыми одолженные суммы. Например: «Виктор Иванович — 452 руб. 73 коп.», «Владимир Павлович — 435 руб. 23 коп.», «Дмитрий Николаевич — 406 руб. 53 коп.» и т. д. Эти цифры показались мне подозрительными: а не шифр ли это? Может быть, номера телефонов? А что, если попробовать позвонить? Отбрасываю все «руб.» и «коп.» и прошу телефонистку соединить меня с номером 4-52-73. Слышу в трубке мужской голос. Спрашиваю:

— Виктор Иванович?

— Я у телефона.

— Очень хорошо. Алексей Данилович срочно просит приехать вас к нему, как можно быстрее!

Моя догадка подтвердилась. В записной книжке были зашифрованы телефоны многих участников заговора.

Прошло с тех пор 45 лет, но я, как сейчас, помню это хмурое осеннее утро 1919 года, когда мы привезли к Дзержинскому Алферова и положили на стол наши «трофеи». Измученное бессонницей и нечеловечески напряженным трудом лицо Феликса Эдмундовича мгновенно просветлело, он пробежал глазами список и уверенно сказал: «Теперь все в наших руках!»

В тот же день были арестованы многие участники заговора.

А на другой день я увидел из окна особого отдела ВЧК, как по Лубянской площади чекисты провели несколько сот белогвардейцев — главные силы штаба «добровольческой» армии Московского района. Этот отряд должен был начать наступление на Москву в самое ближайшее время. Ожидали только сигнала. Но солдаты революции — славные чекисты обезвредили врага. В этой операции выдающуюся роль сыграл начальник особого отдела Московской чрезвычайной комиссии Ефим Георгиевич Евдокимов[79].

Феликс Эдмундович, как и всегда после окончания какой-либо крупной операции, собрал нас, чекистов, и подробно рассказал о характере, целях и задачах ликвидированной контрреволюционной организации.

— Это наше собрание проходит в тот момент, когда Деникин занял Курск и продвигается на Орел — Тулу, — говорил Ф. Э. Дзержинский. — Положение очень напряженное, не стану скрывать. Успехи Деникина окрыляют внутреннюю контрреволюцию. Некоторые из вас, присутствующих здесь, принимали активное участие в раскрытии и ликвидации заговора. Захваченные документы и признания арестованных показали, как действует агентура Деникина и Колчака, как готовятся восстания против Советской власти.

Феликс Эдмундович рассказал, что во главе раскрытой контрреволюционной организации стояли Н. Н. Щепкин, бывший домовладелец, член Государственной думы III и IV созыва, кадет, председатель заговорщического «Московского центра». При обыске у него обнаружили точные сведения о расположении наших войск и все данные о плане действии реввоенсовета республики.

Вторым после Щепкина среди заговорщиков был Алферов — начальник штаба «добровольческой» армии Московского района. Видный агент Деникина и Колчака, содержатель шпионской конспиративной квартиры, тоже кадет, Алферов был в последнее время директором 7б-й московской школы. Школьное помещение было превращено в явочную квартиру для агентов Колчака и Деникина, приезжавших с инструкциями для «центра». Деятельным пособником Алферова была его жена, тоже принадлежавшая к кадетской партии.

На этом совещании мы узнали имена 67 руководителей и активистов контрреволюционной организации. Ф. Э. Дзержинский обратил наше внимание на то, что в ликвидации вражеской организации принимали участие не только чекисты и красноармейцы, но и сотни московских большевиков.

Вскоре Дзержинскому сообщили, что в Петрограде обнаружены следы крупной шпионской организации, связанной с генералом Юденичем через начальника штаба обороны Петрограда Люндеквиста. Эта организация готовила сдачу Петрограда Юденичу. Феликс Эдмундович срочно выехал в Петроград. Он не только руководил, но и сам принимал непосредственное участие в разоблачении и ликвидации шпионской организации.

Когда Ф. Э. Дзержинский вернулся в Москву, он опять собрал актив работников ВЧК. Феликс Эдмундович рассказал, как была раскрыта новая шпионская организация. Один красноармеец увидел, что идущая впереди него женщина нечаянно обронила сверток. Красноармеец поднял его, развернул и обнаружил военные чертежи. Они показались ему подозрительными. Он задержал женщину и доставил ее вместе с чертежами в ЧК. В свертке помимо секретных чертежей петроградских военных укреплений были шпионские донесения, а задержанная женщина оказалась дочерью матерого шпиона.

Во время допроса арестованный шпион держал себя нагло, вызывающе. Он даже заявил Феликсу Эдмундовичу:

— Вы поймали меня совершенно случайно, благодаря оплошности моей дочери. Не обрати на это внимание ваш красноармеец, все было бы иначе. Дочь случайно обронила сверток, солдат случайно обратил на это внимание. Как видите, все дело случая, да, только случая!

— Нет, вы глубоко ошибаетесь! — сказал Феликс Эдмундович. — Если бы массы нас не поддерживали, если бы каждый трудящийся, каждый красноармеец или матрос не сознавал, что борьба с контрреволюцией — это дело не только ЧК, но всего народа, — тогда могло быть, действительно, все иначе: ваша дочь уронила сверток, и на это никто не обратил бы внимания. Равнодушные люди прошли бы спокойно мимо чертежей, которые сами по себе уже вызывают подозрение. Дочь ваша случайно уронила сверток, это верно. Но красноармеец — наш советский человек, отнюдь не случайно обеспокоился. Именно в том, что это не случайно — сила ЧК…

Вскоре этот шпион получил возможность убедиться в том, что ЧК умеет распутывать нити контрреволюционных заговоров. Рядом с ним оказались все его сообщники и на очных ставках раскрыли весь план заговора.

Ф. Э. Дзержинский придавал очень большое значение воспитанию чекистов. Одной из форм идейно-воспитательной работы и были такие совещания, постоянно проводимые Феликсом Эдмундовичем. Для нас, тогда молодых работников, это была отличная школа. Еще бы! Сам Дзержинский занимался с нами, учил нас. А лучшего учителя и желать нельзя было. Феликс Эдмундович воспитывал чекистов в духе верности партии и беззаветной преданности делу рабочего класса. Он воспитывал в нас бесстрашие и мужество, учил крепить связи с трудящимися, соблюдать революционную законность. О чем бы ни шла речь, он постоянно возвращался к одной мысли: беспощадная борьба с контрреволюцией должна сочетаться с внимательным, чутким отношением к интересам и правам трудящихся. Это была священная заповедь чекистов.

Феликс Эдмундович воспитывал нас личным примером. Он, например, сам произвел обыск квартиры и арестовал главаря «Тактического центра» Н. Н. Щепкина. Часто он сам допрашивал обвиняемых, внимательно и кропотливо вникал в суть каждого дела, изучал документы, обнаруженные при обысках. Буквально дни и ночи Дзержинский просиживал за работой в ВЧК. Дома он почти не бывал. Спал он тут же, в кабинете, иногда три-четыре часа в сутки, и то с перерывами. Здесь же, в кабинете, он и обедал. Старик курьер приносил ему обед из общей столовой для сотрудников. Иногда он старался принести что-нибудь повкуснее, получше, и тогда Феликс Эдмундович, пытливо прищурив глаза, спрашивал:

— А что, сегодня все сотрудники едят такой обед? И старик, скрывая смущение, поспешно отвечал:

— Все, все, товарищ Дзержинский.

Враги наши создавали целые легенды о всевидящих глазах ЧК, о вездесущих чекистах. Они их представляли себе какой-то громадной армией. Они не понимали, в чем сила ВЧК. А она состояла в том же, в чем и сила Коммунистической партии, — в полном доверии трудящихся масс. «Наша сила в миллионах», — говорил Феликс Эдмундович. Народ верил чекистам и помогал им в борьбе с врагами революции. Помощниками Дзержинского были не только чекисты, а тысячи бдительных советских патриотов.

На VII Всероссийском съезде Советов В. И. Ленин говорил: «Когда среди буржуазных элементов организуются заговоры и когда в критический момент удается эти заговоры открыть, то — что же они открываются случайно? Нет, не случайно. Они потому открываются, что заговорщикам приходится жить среди масс, потому что им в своих заговорах нельзя обойтись без рабочих и крестьян, а тут они в конце концов всегда натыкаются на людей, которые идут в… ЧК и говорят: «А там-то собрались эксплуататоры»».

В особом отделе 10-й армии

По распоряжению Ф. Э. Дзержинского в декабре 1919 года я был направлен на работу в особый отдел ВЧК 10-й армии, которая вела наступление на Царицын. Бои шли упорные, кровопролитные. Деникин понимал, какую важную стратегическую роль играл этот город на Волге, и всеми способами старался удержать его.

Наша армия очень рассчитывала на свою артиллерию. Но вот беда! Не хватало снарядов. Экономили мы их как могли, но вскоре наши скудные запасы совершенно иссякли. С нетерпением ожидали подвоза снарядов. Тогда можно было бы пойти на приступ вражеских позиций и штурмовать город. И вот наконец долгожданные подводы. Все бойцы повеселели. Артиллеристы зашевелились. Снаряды моментально были разобраны.

…Появилась неприятельская конница. Артиллеристы дали залп… Но что это?! Снаряды ложились точно, по цели. А разрывов не было видно. Дали еще залп, затем еще и еще. Результат тот же: снаряды не рвались. И тут кто-то закричал: — Братцы, снаряды-то с песком! А конница приближалась все ближе и ближе. Снаряды продолжали ложиться по цели, но разрывов не было. Было очевидно, что к снарядам кто-то приложил свою вредительскую руку.

Выручили пулеметы. Когда деникинцы уже совсем приблизились, застучали «максимы», бойцы дружным ружейным огнем поддержали пулеметчиков. Атака белых захлебнулась.

Но вот наконец доставлены еще снаряды, на этот раз настоящие.

…Наши части пошли в атаку. Деникинцы защищались отчаянно. Все, что можно было, они бросили в бой. Красноармейцы с трудом, медленно, но все же продвигались в глубь обороны врага, занимая укрепления одно за другим.

И вдруг на одном из участков сражения бойцы увидели удивительную картину: откуда-то появились странно одетые конники. Вооруженные клинками и винтовками, они лихо мчались на нас, а длинные полы их черных одеяний развевались по ветру. Это был полк «Христа-спасителя», состоявший исключительно из священников. Видно, плохи были дела у Деникина, если он посадил на коней вооруженных попов. Служители Иисуса Христа вели себя отнюдь не по-христиански: размахивая клинками, они бросились рубить «антихристов». Но полк «Христа-спасителя» — увы! — не спас белых.

Вылетела наша кавалерия, врезалась в гущу поповских ряс. И через несколько минут половина «христовых воинов» была положена на месте, а другая, преследуемая нашими конниками, бросилась наутек.

Когда Царицын был взят и мы вошли в город, страшное зрелище предстало перед нами. По всему городу видны были следы кровавых злодеяний деникинцев. Отходя, белые подожгли многие здания, взорвали электростанцию и водокачку. Город остался без света и воды.

Через несколько дней после взятия Царицына мы организовали похороны жертв белогвардейщины. С проволокой на шее их находили в оврагах и канавах на окраинах Царицына, куда белогвардейцы свозили трупы казненных. Рабочие дали клятву отомстить врагам за погибших товарищей — лучших сынов народа, которые и в дни разгула деникинцев не покорились врагу.

Сразу же после взятия города в особый отдел стали приходить группами и в одиночку рабочие, сообщая об оставшихся в Царицыне агентах белой контрразведки, а также о притаившихся предателях и пособниках деникинских палачей.

Благодаря помощи трудящихся многие из них были выявлены. Некоторые сумели проникнуть на весьма ответственные должности в советских учреждениях и в Красной Армии. Все они получили по заслугам.

Спустя неделю в Царицын прибыл М. И. Калинин. Пробирался он сюда с трудом — на лошадях, в пургу. Поезда не ходили из-за снежных заносов. В тот же день, вечером, в театре «Парнас» состоялось торжественное заседание, посвященное освобождению Царицына. Михаил Иванович приветствовал командиров и красноармейцев, занявших город, а также трудящихся Царицына. Его приезд был встречен с огромной радостью. Выступление М. И. Калинина вдохновило воинов и тружеников Царицына на новые боевые и трудовые подвиги.

Из Царицына наши войска стали наступать в направлении станиц Великокняжеская, Котельниково, Тихорецкая и города Армавира. Обстановка на Дону была для нас не из благоприятных. Нам приходилось проходить по местам, население которых сочувственно относилось к деникинцам. Видимо, оголтелая пропаганда белых, запугивание и нелепые выдумки о большевиках возымели свое действие. Да и богатые станичники настраивали против нас своих односельчан. В станицах почти не было мужчин: одни старики, женщины и дети.

Когда мы останавливались для отдыха, ни за какие деньги ничего нельзя было достать. А ведь станицы в тех краях богатые. И вдруг я узнаю, что наши разведчики ни с того ни с сего «полюбились» жителям. Раньше хлеба не было, а теперь появились и сало и яйца. Сами разведчики ходят сытые и с товарищами делятся. Я обратился к старшему разведки товарищу Панкратову.

— Что за чудо? — спрашиваю.

— Это верно, — отвечал он, — чудо, да еще святое. Бог помог!

Что за притча! Уж не спятил ли? Или дурачится? Вроде как не пристало: человек пожилой, обстоятельный.

— Объясните же толком! — говорю я ему. А он, улыбаясь, отвечает:

— Может быть, я, товарищ начальник, со своими ребятами поступаю неправильно, не по-партийному, но другого выхода нет. Хлеба и других продуктов здесь, в станицах, нам не продают и даром не дают. Как же быть, чтобы моим разведчикам голодными не ходить? Пришлось пойти на такую «военную хитрость». Как были мы в станице Великокняжеской, помните, там еще была такая церковь богатая, я и приказал моим разведчикам «вооружиться» маленькими иконками Иисуса Христа, Николая Чудотворца и других святых. Каждый получил по иконке и прикрепил ее на шнурке. Когда подходим к станице, я ребятам командую: «Надеть иконки!» Они поверх пальто или полушубков их и надевают (разведчики у нас ходили в штатском). Затем расходимся кто куда, выбирая дома побогаче. Это уж я строго-настрого приказал: заходить только к кулакам. Приходим в дом и обращаемся к хозяевам:

— Здравствуйте, рабы божьи!

Смотришь, кто с печки спускается, кто с кровати поднимается, а кто из подполья лезет.

Тут мы направляемся сразу в передний угол, поближе к иконам, делаем два-три поклона, крестимся. Ну, а уж после этого хозяева к нам с полным доверием относятся, мы становимся своими людьми. Несут все, чем богаты, на стол, угощают, чаем поят, расспрашивают, сами рассказывают. Тут мы узнаем, что им известно о белых, кто и как помогал белым из станицы, кто красным сочувствует. А иногда и другие сведения получали: где банды скрываются, где и когда белые намерены объявиться. Ну, конечно, на дорогу с собой дают продуктов. И редко когда деньги берут. Но я все же приказал разведчикам оставлять деньги на столе, даром ничего не брать…

Ну что тут было делать с ними? Вот уж, действительно, и смех и грех.

Рядом со мной стоял мой заместитель.

— Как вы, товарищ Фомин, насчет того, чтобы поужинать яишенкой с ветчинкой? — шутливо сказал он. — В самый бы раз!

— Да рановато, — говорю, — солнце еще не село. А сам подтянул потуже пояс: сегодня не удалось нам ни позавтракать, ни пообедать. Даже кипятку нельзя было достать. Обходились одними сухарями. Ехали мы на паре лошадей, в санях, и в нас сразу признавали советских начальников. Вот и пришлось нам вдоволь поголодать. И все же я категорически запретил разведчикам пользоваться их «тактическим приемом». Не к лицу советским воинам!

Вскоре, однако, подтянулись наши обозы, стали нас лучше снабжать, и больше уже незачем было разведчикам прикидываться богомольными.

Матренинский женский монастырь

Летом 1920 года на Украине чекистам вместе с частями Красной Армии пришлось вести упорную борьбу против бандитов, шайки которых, состоявшие главным образом из кулаков, грабили население, убивали коммунистов, работников советского аппарата, активистов, вредили Советской власти чем только могли.

Из особого отдела ВЧК 10-й армии Северного Кавказа я тогда был переведен опять на Украину. Приехал я в Харьков, представляюсь начальству. Предлагают поехать заместителем начальника особого отдела ВЧК побережья Черного и Азовского морей. Я уже собрался отбыть на место нового назначения, но мне сказали:

— Вам, товарищ Фомин, придется на некоторое время задержаться в Харькове и принять участие в одной серьезной операции. Обнаружено местонахождение штаба одной крупной банды. Пойдите к старшему уполномоченному Д. П. Румянцеву, и он вас ознакомит со всеми материалами.

Румянцев вручил мне большую папку с надписью: «Матренинский женский монастырь». Из нее я узнал следующее.

В районе Чигирин — Черкассы, в Знаменских лесах, на возвышенности «Холодный яр», стоит женский монастырь. Игуменья монастыря — «преподобная» Матрена. Монастырь как монастырь. Ничего за ним особенного не замечалось. Ходят монахини, молятся. Колокольным звоном зазывают к себе верующих. Иногда устраивают вокруг монастыря шествия — крестные ходы.

Правда, с некоторого времени в женском монастыре появились монахи. Но и тут удивляться не приходилось. В гражданскую войну некоторые монастыри были разрушены, и «святые братья» или «святые сестры» пристраивались к другим монастырям. Пришлось и этому женскому монастырю потесниться и выделить несколько келий для «святых братьев» — епископа Никодима и еще нескольких монахов.

В районе монастыря орудовали банды: убивали коммунистов и советских работников, угоняли скот, грабили население, останавливали поезда. Главари бандитских шаек по кличке «Черепаха», «Заболотный», «Кочубей» и другие, собрав вокруг себя остатки петлюровцев, махновцев, григорьевцев, вначале действовали разрозненно, а затем объединились и создали общий штаб.

Банда, численность которой превышала тысячу человек, укрывалась в Знаменских лесах.

Однажды в особый отдел ВЧК Южного фронта явился молодой «монах» Алексей и рассказал, что творится в монастыре.

— Я пришел искать спасения у вас. Помогите мне вырваться из этого вертепа, где вместо поста и молитвы — пьянство, разврат и преступления. Я прошу и за себя и за монахиню Галю, девушку, которую я люблю и которая тоже хочет бежать из монастыря. Одним нам это сделать не удастся: поймают — убьют. Алексей сообщил, что в монастыре находится штаб-квартира бандитов. Там живут главари шаек, туда свозят награбленное, там же хранится оружие, боеприпасы, продукты. В монастыре же постоянно развлекаются члены шайки. По ночам устраиваются дикие оргии. Пример подают епископ Никодим и настоятельница монастыря Матрена. Все эти молебны, крестные ходы, колокольные перезвоны — для отвода глаз. Монастырь охраняют надежно: 50–70 вооруженных бандитов посменно дежурят вокруг монастыря. Бандитским штабом разработана специальная система сигналов. Если появляются в зоне монастыря невооруженные гражданские лица, подается сигнал малой тревоги: звонят в колокола. Когда появляется группа людей с оружием, епископ с игуменьей срочно организуют крестный ход вокруг монастыря, чтобы всех поднять на ноги и быть готовыми к сопротивлению. На колокольне установлено постоянное дежурство.

Вблизи монастыря бандиты чувствуют себя в безопасности. Они знают, что всегда получат сигнал о тревоге и сумеют скрыться.

В заключение Алексей добавил:

— Мужчины, живущие в монастыре под видом монахов, — переодетые белогвардейские офицеры. Один из них — перед вами. Я прошу помочь мне.

— Мы вам поможем, — сказали ему чекисты. — Но помогите и вы нам. Взять штаб бандитов нелегко. Могут быть жертвы. А нам бы хотелось захватить штаб без потерь и кровопролития.

Получив указания, как действовать, Алексей вернулся в монастырь.

В оперативную группу по ликвидации бандитского штаба вместе с другими чекистами вошла Эльза Грундман, которую я знал еще раньше, в Москве, как женщину исключительного мужества и самоотверженности. Она первая из женщин, работавших в органах ВЧК, получила впоследствии знак почетного чекиста и орден Красного Знамени.

Для участия в операции были выделены воинские подразделения 2-й Московской бригады, которые расположились недалеко от монастыря, в двух соседних деревнях. В операции должен был принять участие и наш отряд особого назначения.

И вот однажды поздним вечером тайком прибежала к нам из монастыря монахиня Галя. Сегодня ночью, сообщила она, намечено совещание всех главарей банды.

Стояла непроглядная темень, когда мы направились к монастырю. Вошли в лес. Осторожно двигаемся вдоль неширокой просеки. Вот и деревня Субботино — в трех километрах от монастыря. Здесь наготове стоят подразделения 2-й Московской бригады под командой Жилина-Дунайского, имевшего большой опыт по борьбе с бандитизмом. (Впоследствии он был за боевые заслуги награжден орденом Красного Знамени.)

Сделали небольшой привал. Встретились с командирами, еще раз напомнили им план действия.

Проверив оружие, мы направились к монастырю. Каждый имел определенное задание. Мне поручили взять епископа Никодима, Эльзе Грундман — настоятельницу монастыря Матрену. Группа чекистов должна была арестовать главарей банды, отряд особого назначения — захватить охрану монастыря.

К монастырю подошли как можно тише. Часовых моментально обезоружили, но тишина была нарушена. Несколько бандитов, выскользнув из наших рук, бросились на колокольню, чтобы поднять тревогу. Группа красноармейцев кинулась вслед за ними. Однако бандиты спешили напрасно. Колокола безмолвствовали: языки у всех колоколов были заранее сняты Алексеем.

Тем временем каждый из нас выполнял свое задание. Эльзу Грундман Галя сразу повела в покои настоятельницы. Заслышав шум и почувствовав недоброе, «преподобная» Матрена попробовала выскочить наружу. Но не тут-то было. Галя предварительно закрыла ее на замок.

Епископа я застал в постели. Приказал ему одеться и вывел во двор, где уже находились другие арестованные. Как раз в этот момент чекисты выводили главарей. На них нагрянули так внезапно, что они сразу не сообразили, в чем дело. Их моментально обезоружили и приставили к ним усиленный конвой. А в это время в окрестностях монастыря части 2-й Московской бригады прочесывали местность.

К утру банда была полностью ликвидирована.

Отправив арестованных в Харьков, мы занялись трофеями. На другой день из монастыря двинулся целый обоз. Вывозили спрятанные в обширных подвалах и складах «божьей обители» станковые пулеметы, винтовки, патроны и ручные гранаты. Были обнаружены и огромные запасы награбленных у населения продуктов.

Дело генерала Слащева

В 1920–1921 годах я работал заместителем начальника и затем начальником особого отдела ВЧК побережья Черного и Азовского морей в городах Николаеве, Одессе, Севастополе, а также председателем Крымской областной ЧК в Симферополе.

В Севастополе после поспешного отступления белой армии ко мне в руки попало много документов врангелевской контрразведки. Среди них были материалы о генерале Слащеве, о которых я счел нужным сообщить Ф. Э. Дзержинскому.

Возможно, сама по себе история белого генерала Слащева и не представляла бы большого интереса, если бы она не характеризовала в какой-то степени состояние контрреволюционных сил в то время и не свидетельствовала о разложении белой эмиграции, которая и по численности и по масштабу своей деятельности все же была опасна. Ведь именно из этой среды иностранные разведки вербовали шпионов, диверсантов, лазутчиков. Легко понять, почему Ф. Э. Дзержинский внимательно следил за белой эмиграцией и заинтересовался делом генерала Слащева.

Яков Александрович Слащев родился в 1885 году, окончил Павловское военное училище, а потом военную академию генштаба. Преподавал в Пажеском корпусе. В начале первой мировой войны был командиром роты, а в 1916 году — командиром полка. В гражданскую войну уже в чине генерала занимал крупный командный пост в деникинской армии.

20 марта 1920 года генерал Деникин направил из Феодосии письмо председателю военного совета Добровольческой армии генералу Драгомирову:

«Многоуважаемый Абрам Михайлович, — писал он, — три года российской смуты я вел борьбу, отдавая все свои силы и неся власть, как тяжелый крест, ниспосланный судьбой. Бог не благословил успехом войск, мною предводимых, и хотя вера в жизнеспособность армии и в ее историческое призвание не потеряна, но внутренняя связь между вождем и армией порвана. И я не в силах более вести ее. Предлагаю военному совету избрать достойного, которому я передам преемственно власть и командование».

Когда стало известно, что Деникин подает в отставку, между белыми генералами Врангелем, Шилингом, Слащевым и другими началась грызня из-за поста правителя юга России. Деникин был против кандидатуры генерала Шилинга, потому что тот оставил Одессу. Часть белого офицерства выдвигала Врангеля, а другая часть предлагала кандидатуру генерала Слащева. Однако военный совет остановил свой выбор на Врангеле и назначил его правителем юга России и главнокомандующим русской армией.

В армии Деникина Слащев занимал пост главнокомандующего войсками Крыма и Северной Таврии.

Впоследствии Врангель назначил Слащева командиром отдельного корпуса.

В Николаеве летом 1920 года мне приходилось читать перехваченные донесения генерала Слащева, наступавшего на Херсон — Николаев, примерно такого содержания: «Главнокомандующему русской армии генералу Врангелю. Такого-то числа во столько-то часов Чаплинку взял, кого нужно расстрелял тчк Слащев». Такие телеграммы Слащев посылал Врангелю, когда занимал и другие населенные пункты Херсонщины.

Когда генерал Слащев командовал в Крыму вторым армейским пехотным корпусом, по сведениям разведки и перебежчиков, нам известно было, как жестоко слащевская контрразведка расправлялась с семьями командиров, красноармейцев, матросов, со всеми заподозренными в сочувствии большевикам. На станции Джанкой, например, редкий день проходил без того, чтобы на телеграфных столбах не висели люди, боровшиеся за власть Советов.

В этом отношении Слащев ничем не отличался от других белых генералов. Неслыханными зверствами они стремились добиться повиновения жителей. Но дикие расправы с каждым днем лишь увеличивали недовольство населения. Многие уходили в партизаны.

Врангель ненавидел Слащева, видя в нем основного претендента на свое место главнокомандующего. Он боялся, что его конкурент при случае воспользуется своим влиянием среди определенной части офицерства и сместит его. Врангель решил устранить Слащева, и прежде всего лишить его должности командира корпуса. Но чтобы не вызвать недовольство офицеров — приверженцев Слащева, решил снять его «с почетом»… Был издан специальный приказ, в котором выражалась тревога за состояние здоровья Слащева и предлагалось ему заняться лечением. В заключение выражалась надежда, что, оправившись, генерал Слащев «вновь поведет войска к победе». За особа выдающиеся «заслуги» генералу Слащеву «именоваться впредь Слащев-Крымский»…

Оказавшись не у дел, Слащев прибыл в Ливадию и остановился на даче, ранее принадлежавшей министру двора барону Фредериксу. Врангель был доволен и не мешал Слащеву проводить время так, как тому заблагорассудится.

За несколько дней перед отступлением белой армии из Крыма Слащев предложил сформировать десант и пойти в наступление на Одессу. Врангель через генерала Кутепова передал Слащеву: «Если он желает продолжать борьбу, то благословляю его остаться в тылу противника для формирования партизанских отрядов».

О том, какой панический характер носило бегство белых из Крыма, можно судить по воззванию, с которым Врангель обратился к ним 11 ноября 1920 года: «Ввиду объявления эвакуации для желающих — офицеров, других служащих и их семей — правительство юга России считает своим долгом предупредить всех о тех тяжких испытаниях, какие ожидают выезжающих из пределов России. Недостаток топлива приведет к большой скученности на пароходах, причем неизбежно длительное пребывание на рейде и в море, кроме того, совершенно неизвестна дальнейшая судьба отъезжающих, так как ни одна из иностранных держав не дала своего согласия на принятие эвакуированных. Правительство юга России не имеет никаких средств для оказания какой-либо помощи как в пути, так и в дальнейшем. Все это заставляет правительство советовать всем тем, кому не угрожает непосредственной опасности от насилий врага, оставаться в Крыму. Врангель».

Прочитав это, генерал Слащев, усмехнувшись, сказал:

— Одним словом, спасайся, кто может! А кто не может, оставайся и вручай свою судьбу в руки божьи и большевиков.

Слащев посадил свою жену на вспомогательный крейсер «Алмаз», сам сел на ледокол «Илья Муромец» и отправился в Константинополь.

В мае 1921 года я был переведен в Симферополь. Один из приятелей Слащева, проживавший в Симферополе, получил из Константинополя письмо от известного эсера Федора Баткина. Это письмо попало к нам в руки. В нем говорилось, что Слащев выражает желание вернуться на родину, чтобы отдать себя в руки Советского правительства.

Письмо это я направил в Харьков начальнику особого отдела ВЧК Южного фронта. А он поехал с ним к председателю ВЧК Ф. Э. Дзержинскому. Возник вопрос: стоит ли начинать переговоры с генералом Слащевым о его возвращении в Советскую Россию? Местные работники высказались отрицательно. Но в Москве сочли нужным начать переговоры со Слащевым.

Феликс Эдмундович отлично знал, какие «лавры» стяжал себе генерал Слащев. Неслыханными жестокостями, кровавыми расправами над лучшими сынами нашей родины прославил себя этот белогвардеец. Но интересы государства требовали дальновидной политики: возвращение генерала Слащева в Советскую Россию даст возможность использовать его самого в целях разложения эмиграции. Да и сам факт его возвращения в Россию имел бы определенное политическое значение.

Вскоре в Крым приехал из Харькова особоуполномоченный ВЧК с письмом, в котором было сказано: «По распоряжению председателя ВЧК Ф. Э. Дзержинского к вам направляется в Крым товарищ для ведения переговоров с генералом Слащевым, находящимся в Константинополе. Вся работа особоуполномоченного должна проходить под вашим контролем. Прошу оказывать ему помощь».

Нам стало известно, что генерал Слащев с женой и ребенком проживает в Стамбуле. Средств к жизни не имеет. Занимает старую маленькую хибарку, почти без всякой обстановки.

Как только Слащев прибыл из Крыма в Константинополь (это было в ноябре 1920 года), Врангель произвел над ним суд чести. Из старших офицеров была создана специальная комиссия. Ему предъявили два обвинения.

Первое из них — пособничество большевикам. Да, как это ни странно, генерал Слащев обвинялся в том, что оказывал услуги Советской власти: дескать, зверства, чинимые им в захваченных районах, восстанавливали местное население против правительства Деникина и Врангеля и во многом способствовали возникновению партизанских отрядов в Крыму — красных и зеленых.

Второе обвинение было иного рода: Слащева судили за самовольный расстрел полковника Протопопова — ставленника и любимца Врангеля.

Суд признал, что генерал Слащев не может быть более терпим «в рядах русской армии». Его разжаловали в рядовые. Генерал Врангель в тот же день, 21 ноября 1920 года, приговор утвердил.

Очень скоро мы смогли убедиться, что Слащев действительно разочаровался в политике контрреволюционных организаций, продолжавших антисоветскую деятельность за границей. С пристальным вниманием он следил за событиями в Советской России и горячо говорил о своем желании получить прощение у Советского правительства, чтобы иметь возможность честной службой искупить свою вину перед народом.

Феликс Эдмундович просил нас регулярно и подробнейшим образом сообщать ему о переговорах со Слащевым, и все дальнейшие указания по этому вопросу мы получали от Ф. Э. Дзержинского. Он поручил передать генералу Слащеву, что Советское правительство разрешает ему вернуться на родину и обещает обеспечить работой" по специальности (Слащев еще до мировой войны занимался преподавательской деятельностью в высшем военном учебном заведении).

Получив такой ответ, Слащев, однако, поставил ряд своих условий: во-первых, он хотел бы получить от Советского правительства грамоту о неприкосновенности личности на территории Советской страны. Во-вторых, намереваясь направить свою семью — жену и ребенка — к родным в Италию, он просил обеспечить их валютой или ценностями. Кроме того, Слащев предупредил, чтобы весь разговор с ним о его намерении вернуться в Советскую Россию сохранялся в тайне, особенно на территории Турции, и был бы известен только узкому кругу лиц: тем, которых уполномочили вести переговоры с ним.

В ответ на это Феликс Эдмундович решительно заявил:

— Если Слащев желает вернуться на родину, то пусть приезжает к нам с семьей. Работой он будет обеспечен, и ему будут созданы нормальные материальные условия. Валюты или ценности для обеспечения его семьи мы дать не можем. Также не можем выдать ему и грамоту о неприкосновенности личности. Генерал Слащев достаточно известен населению Крыма своими зверствами… Если с ним случится что-нибудь, то наши враги используют это против нас. А под охраной держать его нам нет надобности.

После некоторых размышлений Слащев в конце концов пришел, как нам передали, к такому заключению:

— Не надо мне никакой гарантии… Да и что эта бумажка может мне дать? Приеду я, скажем, на пароходе в Севастополь и пойду по городу, а по пути меня встретит и узнает кто-либо из тех, у кого я расстрелял или повесил в Крыму близкого человека. Тут уж никакая грамота не поможет…

Осенью 1921 года Слащев прибыл на пароходе в Севастополь. С парохода он был перевезен на станцию железной дороги в вагон Ф. Э. Дзержинского (Феликс Эдмундович пожертвовал своим отдыхом, прервал свой отпуск и вместе со Слащевым выехал о Москву).

Генерал Слащев после раскаяния был амнистирован Советским правительством. Через некоторое время он выступил по радио с обращением ко всем генералам, офицерам, солдатам русской белой армии и русским эмигрантам.

«Я — бывший генерал Слащев-Крымский, — говорилось в обращении, — добровольно вернулся на родину, в Советскую Россию. Я раскаялся в своих грехах и получил прощение от Советского правительства. Мне предоставлено право продолжать военную службу, созданы хорошие материальные условия… Я призываю вас всех последовать моему примеру. Родина прощает раскаявшихся и искренне желающих послужить народу».

По собственной инициативе Слащев несколько раз выступал по радио и написал несколько писем за границу. И они, конечно, сыграли свою роль в том, что вскоре в Советскую страну начали возвращаться эмигранты. Среди них было немало видных военных и гражданских специалистов.

Возвращение генерала Слащева, а затем и ряда других известных и влиятельных лиц окончательно развеяло миф о репрессиях, чинимых большевиками над возвратившимися белыми эмигрантами, которых-де всех, вплоть до рядовых, преследуют, арестовывают и даже расстреливают.

Сразу же по возвращении на родину Слащев получил штатную должность преподавателя тактики в Высшей тактической стрелковой школе РККА. К работе он относился добросовестно и проявил себя как крупный военный специалист.

Кроме преподавательской работы, Слащев активно сотрудничал в военной прессе, особенно в последние годы своей жизни. Подготовил к изданию книгу «Общая тактика».

Теперь Слащеву по роду своей деятельности приходилось все время общаться с командным составом Красной Армии. Большинство слушателей были участниками гражданской войны. Слащев мог видеть, что собой представляет командный состав Красной Армии. Перед ним были настоящие патриоты, герои, боровшиеся за счастье народа, — мужественные, честные, бескорыстные.

Незадолго перед смертью Слащев говорил: «Много пролито крови… Много тяжелых ошибок совершено. Неизмеримо велика моя историческая вина перед рабоче-крестьянской Россией. Это знаю, очень знаю. Понимаю и вижу ясно. Но если в годину тяжелых испытаний рабочему государству придется вынуть меч, я клянусь, что пойду в первых рядах и кровью своей докажу, что мои новые мысли и взгляды и вера в победу рабочего класса — не игрушка, а твердое, глубокое убеждение».

Смерть постигла Слащева при обстоятельствах, которые он предвидел, собираясь вернуться на родину.

11 января 1929 года на московскую квартиру к нему явился неизвестный молодой человек и спросил:

— Вы бывший генерал Слащев?

Получив утвердительный ответ, неизвестный в упор выстрелил в него и скрылся. Были приняты меры к розыску. Стрелявшего задержали. Он назвал себя Коленбергом и заявил, что убил, мстя за своего брата, казненного по распоряжению Слащева в годы гражданской войны в Николаеве. По окончании следствия Коленберг был осужден.

Нетерпимость к ложным доносам

В. И. Ленин постоянно требовал от чекистов органически сочетать в своей работе непримиримость к врагам революции с чуткостью в отношении честных советских граждан. 3 декабря 1918 года на заседании комиссии Совета рабоче-крестьянской обороны под председательством В. И. Ленина обсуждался вопрос о работе ВЧК. В одном из пунктов проекта предложений, составленного В. И. Лениным, предлагалось более строго преследовать и карать расстрелом за ложные доносы.

Ф. Э. Дзержинский на протяжении всей своей работы в органах ВЧК — ОГПУ во всех приказах, письмах, беседах, выступлениях неизменно подчеркивал необходимость строжайшей проверки всех заявлений, прибегая к арестам лишь в случаях явной необходимости и лишь после того, как очевидность преступления доказана. За ложные доносы и нарушения революционной законности строго наказывать, вплоть до расстрела, — такова была установка Ф. Э. Дзержинского чекистам.

24 ноября 1920 года был издан приказ Дзержинского о тщательной проверке обстоятельств дела лиц, привлекаемых к ответственности. В органы ВЧК на местах поступало много заявлений и указаний на незаконные и преступные деяния некоторых ответственных партийных или беспартийных советских работников с просьбой возбудить против них дело и привлечь к ответственности. Авторами подобных заявлений часто были лица, не заслуживающие никакого доверия, а мотивами подачи заявлений — сведение личных счетов, желание дискредитировать сотрудника, а иногда и убрать его с дороги ради своей личной карьеры.

Чтобы избежать безосновательной дискредитации граждан самим фактом расследования, предлагалось всякое заявление, поступившее в органы ВЧК о преступной деятельности советских работников и других граждан, сохранять в строжайшем секрете; поданное заявление основательно расследовать и возбуждать дело только в том случае, если подавший заявление заслуживает доверия и если заявление его не является клеветническим. Если же заявление окажется ложным, основанным на сведении личных счетов и т. п., то заявителя предлагалось привлекать к ответственности.

После освобождения Крыма нашими войсками чекистам предстояла большая работа. В Крыму осталось более 30 тысяч врангелевских офицеров и других контрреволюционных элементов. Нужно было решить, кому дать гражданские советские права и разрешить жительство в Крыму, кому предоставить право проживать в Советской стране, но в другом месте, кого выслать. Наиболее злостную часть белогвардейцев, из тех, кто причинили много вреда Советской власти, нужно было покарать со всей строгостью законов военного времени.

Сколько было попыток со стороны родственников врангелевских офицеров и других врагов Советской власти подкупом, шантажом и всякими другими способами освободить своих родственников! Но им не удавалось достигнуть своей цели. Чекисты были неподкупны и стояли строго на защите интересов партии и рабочего класса.

В тяжелой и почетной работе по закреплению Советской власти в Крыму органам ВЧК большую помощь оказывали коммунисты морских сил Черного и Азовского морей, трудящиеся Крыма.

Через четыре-пять месяцев после освобождения Советская власть в Крыму была прочно закреплена. Стала налаживаться нормальная жизнь. Войска Красной Армии, освободившие Крым, постепенно выводились в другие районы Советской республики. В Крыму была оставлена небольшая группа войск под командованием товарища Якира.

Как представитель Крымревкома, Якир оказывал большую помощь Крымской областной чрезвычайной комиссии. Среди чекистов, работавших в то время в Крыму, и по сей день сохранилась светлая память об Ионе Эммануиловиче.

Особый отдел ВЧК побережья Черного и Азовского морей и его отделения на местах были расформированы. Вся работа по линии органов ВЧК была сосредоточена в руках Крымской областной чрезвычайной комиссии в Симферополе и ее органах на местах.

Хочется рассказать об одном случае, который отчетливо сохранился у меня в памяти. В бытность мою председателем Крымской ЧК моим заместителем был Александр Григорьевич Грозный (Сафес) — старый чекист, пользовавшийся большим авторитетом у начальствующего состава и подчиненных. С первых же дней создания ВЧК он работал в этих органах, занимая ответственные посты.

И вот однажды А. Г. Грозный докладывает мне, что он получил сведения о существовании в Крыму подпольной белогвардейской организации, под названием «Крымский повстанческий комитет». Эта организация имеет широкую сеть агентов и готовит мятеж. Руководитель ее — бывший жандармский полковник князь Алхазов, до революции занимавший пост начальника тифлисского жандармского управления. Картина, нарисованная Грозным, была довольно мрачной.

— Откуда вы получили эти сведения? — спросил я.

— Один наш нештатный сотрудник уже давно занимается этим делом. До последнего дня собирались сведения. Вот папка. Ознакомьтесь с ее содержанием.

Я принялся тщательно изучать документы. Впрочем, никаких иных документов, кроме сообщений этого сотрудника, в папке не было. Из них явствовало, что в горах скрывается около 200 вооруженных человек. В городах имеется более 100 человек, составляющих ядро белогвардейского подполья, состоящего из врангелевских офицеров и местной буржуазии. Они ждут только удобного момента, чтобы поднять мятеж в Крыму и захватить власть. В Симферополе имеется штаб, куда входят 8 белых офицеров. Агенты «Крымского повстанкома» ведут антисоветскую работу в горных селениях и городах, вербуют всех недовольных Советской властью в свои ряды.

Все это показалось мне преувеличением. Ведь прошло уже около пяти месяцев после освобождения Крыма Красной Армией. Вражеские очаги были ликвидированы. Установилась спокойная мирная жизнь. Последнее, что еще нарушало спокойствие, — это две банды из местных кулаков: одну возглавлял Мустафа Курба, другую — Ибрагим. Но с ними мы вели переговоры, предлагая добровольно сдаться.

И они уже готовы были согласиться на это. А тут, оказывается, готовился контрреволюционный переворот…

Еще и еще раз пересматриваю сообщения. Отобрал сводки, где говорилось о главарях заговора, и в адресном столе навел справки об этих людях. Оказалось, что все указанные фамилии и адреса соответствуют действительности. Но что из себя представлял каждый из главарей, было неизвестно.

— Как хотите, Александр Григорьевич, — сказал я Грозному, — но мне что-то не верится в существование такой организации… А вы хорошо знаете этого нештатного сотрудника?

— Он у нас недавно. Зарекомендовал себя неплохим помощником: деятельный, находчивый, старательный. Нет оснований не доверять ему.

— И тем не менее проверить необходимо… Если вы настаиваете на аресте подозреваемых, то я дам санкцию на арест штаба (восьми человек), но только с тем, чтобы немедленно допросить их и выяснить, насколько это все серьезно. Допрашивать будем сами.

…Дежурные чекисты вводят в кабинет полного человека, лет пятидесяти пяти. Грозный спрашивает:

— Как ваша фамилия?

— Алхазов.

— Так вот, Алхазов, точнее, бывший князь Алхазов… — начал он. Но арестованный, мотнув головой, перебил его взволнованно скороговоркой:

— Какой князь? Никакого князя не знаю! Что ты говоришь, товарищ начальник?

— Подождите, не перебивайте. Нам известно, — продолжал Грозный, — все о вашей деятельности.

153

В ваших же интересах не запираться и рассказать правду о вашей организации.

— Какая организация?! — Алхазов говорил с сильным восточным акцентом, и, оттого что волновался, слова его были не совсем понятны. — Ты сам, начальник, князь? Да? Нет, не князь… А почему я князь? — видимо, этот титул более всего задел Алхазова.

— Кто вы такой и чем занимаетесь? — вмешался я.

— Я бедный кавказский еврей. Живу здесь, в Симферополе, и торгую. Меня здесь все знают. Спросите кого угодно. У меня была лавка, совсем маленькая — торговал фруктами и водой. Пятнадцать лет держал, а теперь уже два года не торгую — больной я. Совсем больной, почки лечить надо. Вот мои рецепты.

Из бокового кармана «князь» Алхазов стал вытаскивать бумажки — многочисленные рецепты и больничные справки.

Я спросил, знал ли он таких-то, и назвал по фамилиям других арестованных из штаба «Крымповстанкома».

— Никогда не слышал, никого не знаю, — отвечал Алхазов.

— Есть ли у вас, Александр Григорьевич, к нему еще вопросы? — обратился я к Грозному.

Тот отрицательно качнул головой.

Я велел увести арестованного.

Следующим привели высокого парня в кожаной тужурке — «начальника штаба», как значилось в сообщении. Он оказался шофером из гаража Крымревкома, не раз подвозил меня с заседания ревкома на работу или домой.

— Что ж, будем еще допрашивать? Грозный был смущен и подавлен.

— Чего уж тут, — сказал он. — Вижу, что все это состряпано нечистыми руками.

Грозный только виновато развел руками и тут же попросил меня подписать ордер на арест нештатного сотрудника, оказавшегося аферистом.

— Охотно подпишу этот ордер. Немедленно займитесь им. А арестованных надо сию же минуту освободить.

Люди тотчас же были освобождены из-под стражи, каждому из них мы принесли свои извинения.

Провокатора арестовали в ту же ночь. По договоренности с председателем военного трибунала группы войск Крыма его дело передали одному из наиболее опытных следователей. Поскольку это был наш нештатный сотрудник, мы не хотели сами вести следствие, чтобы исключить малейшую возможность необъективного подхода к делу.

Тщательным расследованием было установлено, что этот провокатор ходил по квартирам родственников белых офицеров и контрреволюционеров из числа высланных на Север, получал от них деньги, вещи, продукты якобы для передачи. Военный трибунал приговорил его к высшей мере наказания — расстрелу.

Мы созвали специальное совещание оперативного состава Крымчека, на котором А. Г. Грозному по материалам этого дела поручено было выступить с докладом.

Этот случай, пусть и единичный, показал, что наряду с честными и самоотверженными людьми, добровольно помогавшими органам ВЧК, к нам проникали и такие провокаторы. Нам пришлось сделать серьезные выводы из всей этой истории. Еще раз убедились мы в глубокой правоте В. И. Ленина и Ф. Э. Дзержинского, учивших с величайшей осторожностью подходить к заявлениям и сообщениям, поступающим в наши органы.

Конференции трудящихся

Ф. Э. Дзержинский считал необходимым для укрепления связей с трудящимися, чтобы руководители органов ВЧК — ОГПУ регулярно выступали перед массами, устраивали конференции. Кроме того, он предлагал широко освещать работу чекистов в печати, разумеется не разглашая при этом то, что не подлежало разглашению.

Летом 1920 года я впервые побывал на такой конференции в Одессе. Ее решили провести в клубе совторгслужащих. Когда я пришел в клуб, меня встретил председатель Одесского губчека М. А. Дейч, который был организатором конференции. Пригласил в президиум. Свободных мест в обширном зале уже давно не было. Даже все проходы были заполнены до отказа.

— Смотрите, — сказал я Дейчу, — яблоку упасть негде. А кто-то еще сомневался: не пойдет-де народ, при пустом зале будем проводить конференцию… До начала четверть часа осталось, а народ все идет и идет. Это хорошо!

— Хорошо-то хорошо, а вот как мы высидим при такой скученности? Ведь никто и часу не выдержит в этой духоте.

И решительно добавил:

— Надо перенести конференцию в оперный театр. Там места всем хватит.

Это предложение Дейча было поддержано всеми членами президиума. Люди хлынули в оперный театр, где был самый большой зал, но и он едва-едва вместил всех желающих попасть на конференцию.

М. А. Дейч вышел на трибуну и начал доклад. По существу, это был отчет губчека о работе за последние несколько месяцев перед трудящимися города Одессы. Дейч рассказывал о том, как одна за другой были раскрыты и обезврежены контрреволюционные организации в городе и его окрестностях.

Слушали его внимательно. Но едва только Дейч касался мер наказания, вынесенных коллегией губчека, из ближайших рядов раздавались отдельные выкрики: «Позор! Позор!». Дейч не обращал на них внимания и невозмутимо продолжал доклад. Мы знали, что эти выкрики принадлежат эсерам и меньшевикам.

Но вот в один из самых кульминационных моментов доклада выкрики получают поддержку в разных концах зала. Видимо, крикунам удается создать обстановку, которой бессознательно начала поддаваться какая-то часть аудитории.

Дейч прервал свой доклад и спокойно сказал:

— Товарищи, мне для окончания доклада нужен еще час. Затем начнутся прения, и каждый может выступать. Говорите что хотите и сколько хотите. Это право будет вам предоставлено. А пока что рано кричать «Позор!».

В общей сложности М. А. Дейч говорил более двух часов. Прения же продолжались… два дня. Активность присутствовавших была удивительной.

Почти все выступавшие одобряли работу губчека, говорили о необходимости помогать чекистам, призывали к революционной бдительности.

Когда кончились прения, Дейч взял слово для заключения. В частности, он сказал:

— Я вам не успел доложить еще об одном случае, который наглядно показывает значение нашей работы. Месяц назад благодаря бдительности чекистов была предотвращена гибель многих и многих тысяч людей. Зоркий глаз Чека обнаружил в катакомбах множество мин огромной взрывной силы. Весь город был заминирован и в одну секунду мог бы взлететь на воздух со всеми жителями…

Дейчу не дали договорить. Поднялся неимоверный шум. Все повскакали с мест, ринулись на сцену, к президиуму. Дейча усадили в камышовое кресло, которое стояло возле стола президиума, и под восторженные крики вынесли на театральную площадь. Минут десять Дейча вместе с креслом подкидывали в воздух.

Через несколько дней я встречаю Дейча и шутливо спрашиваю:

— Ты еще жив? Удивительно, как ты только уцелел. Я думал, что тебя на радостях разорвут на части. Смотри, такие конференции опасно проводить.

А Дейч улыбается. После этой конференции, сказал он, письма, заявления хлынули прямо потоком Людей, желающих помочь чекистам, стало очень много. Приходят рабочие, служащие, матросы, ремесленники, крестьяне.

— Представляешь себе, какие это замечательные помощники нам в борьбе с контрреволюцией. И главное, бескорыстные помощники! Никто из них не преследует ни малейшей выгоды себе… Я только теперь убедился, какую великую роль в нашем деле могут играть такие беспартийные конференции. Не случайно Феликс Эдмундович так настойчиво советовал проводить их.

Потом мне самому не раз приходилось проводить подобные конференции. И всегда они давали замечательные результаты.

Для упрочения Советской власти в Крыму потребовалась напряженная работа всех партийных и советских органов, в том числе и ЧК, и такая работа проводилась на протяжении первых пяти-шести месяцев после занятия нами Крыма. Это легко понять. Крым был последней цитаделью белогвардейщины и буржуазии и представлял собой в то время скопище контрреволюционных элементов. Условия для чекистской работы в Крыму были особенно сложными. Местное трудовое население было терроризировано врангелевцами. Многие предпочитали ни во что не вмешиваться.

Заручившись согласием партийных органов, мы развернули широкую разъяснительную работу среди рабочих и крестьян. Сначала конференции были проведены в трех наиболее значительных промышленных городах Крыма — Севастополе, Симферополе и Керчи. На каждой конференции после доклада выступали трудящиеся. Их очень интересовало, что сделано и делается органами ВЧК для укрепления Советской власти в Крыму, какую работу провели органы ВЧК сразу после освобождения Крыма. Выступавшие признавались, что до этого они плохо представляли себе деятельность чекистов и побаивались их, но теперь охотно будут помогать органам ВЧК.

Позднее такая же конференция состоялась в пограничном городе Проскурове, на Украине. Поблизости был большой железнодорожный узел Гречаны. Пришли многие рабочие. Конференция шла в переполненном театре.

Желание населения помочь органам ВЧК было очень большим. Иногда меня даже будили среди ночи и сообщали: там-то и там-то появился незнакомец, надо проверить, не шпион ли. Увидят, что кто-то покупает золотые вещи, немедленно сообщают мне: «Не за границу ли собирается переправлять?» Одним словом, мы сразу же ощутили помощь местного населения.

Конференции трудящихся играли большую роль в нашей работе. Они превращались в своеобразные отчеты органов ВЧК перед населением, укрепляли ту силу, на которую постоянно опирались чекисты, — связь с народными массами.

«Рыбаки»-шпионы

Начальник военно-контрольного пункта особого отдела ВЧК побережья Черного и Азовского морей Илья Ефимович Любченко просит принять его по срочному делу. Через несколько минут он уже у меня в кабинете и докладывает:

— Получены сведения, что в Севастополе Врангелем оставлена шпионская группа. У нее много драгоценностей и валюты. Группа тщательно законспирирована и очень осторожно ведет работу в городах

Крыма.

— Ваши сведения из достоверных источников? — поинтересовался я.

— Источники самые достоверные, — заверил меня Илья Ефимович. — Что будем делать? Прикажете арестовать?

— Нам надо их поймать с неопровержимыми уликами, да еще с такими, которые помогли бы нам распутать и некоторые другие контрреволюционные узелки.

— Улики будут, — уверенно сказал Любченко. — Правда, уж очень тонко у них дело поставлено…

— Вот вы и сами, Илья Ефимович, об этом говорите… Знаете, что мы сделаем: вы продолжайте наблюдение за этой группой, только так, чтобы ничем не выдать себя. Они работают осторожно, а мы должны за ними наблюдать в десять раз осторожнее. А потом, в самый подходящий момент, возьмем их…

Любченко ушел. Две недели он не подавал о себе вестей. Наконец является и докладывает:

— Врангелевские лазутчики готовятся к отъезду. Они приобрели рыболовную шхуну и на днях собираются в Турцию, к Врангелю.

— Вот теперь, пожалуй, и настала пора их схватить.

— Пусть они выйдут в море, тогда и схватим.

— А не упустите?

— Все будет как нужно.

— Ну хорошо, Илья Ефимович. Как находите нужным, так и действуйте. Я знаю вас как опытного чекиста.

И Любченко стал действовать по своему усмотрению.

В ночь на 10 апреля 1921 года, взяв с собой четырех моряков — чекистов, он вышел с Графской пристани на быстроходном сторожевом катере в ночной патруль по направлению к Ялте. Прошли бухту Балаклава и в открытом море увидели тихо движущуюся рыбацкую шхуну.

Катер подошел к шхуне. Там было пять человек: трое сидели, а двое лежали на дне шхуны, укрывшись рыбацкими сетями.

— Кто вы такие, откуда и куда идете? — спросил Любченко.

— Разве не видите? Мы рыбаки. Идем в море на лов рыбы.

— Пограничный дозор должен произвести у вас обыск, — заявил Любченко. — Вот наши удостоверения… У кого есть оружие, прошу сдать.

— Какое же у нас может быть оружие, — спокойно отвечают на шхуне. — Зачем оно рыбакам? Можете обыскать.

Чекисты начали обыск. Задержанные рыбаки сами помогали им: поднимали снасти, подсвечивали фонарями — ни тени страха, беспокойства или смущения.

— Ничего подозрительного не обнаружили, — сообщил Любченко один из чекистов, молодой боец.

— И не обнаружите, — уверенно сказал один из рыбаков и сердито добавил: — Потому что и обнаруживать нечего!

— Рубите дно! — приказал Любченко.

— Что вы делаете?! — в ужасе закричал пожилой рыбак. — Это моя шхуна! Вы не имеете права!

— Мы потонем! — загалдели другие.

— Не потонете, — спокойно возразил Любченко и, взмахнув топором, вонзил его в дно шхуны. Приподняли верхнюю доску и обнаружили тайник, куда были спрятаны тщательно завернутые в непромокаемые мешочки драгоценности, валюта, секретные бумаги. О существовании этого двойного дна Любченко знал еще тогда, когда шхуна оборудовалась для шпионских целей. Но до тех пор, пока врангелевские лазутчики не вышли в море, у него не было уверенности, что весь экипаж будет в сборе.

Изъятые драгоценности, валюта (на пятьдесят тысяч рублей золотом), а также пакет с бумагами вместе с арестованными были доставлены ко мне.

В ходе следствия выяснилось, что четверо «рыбаков» — офицеры разведки — были оставлены самим Врангелем и выполняли его личные указания. В частности, Врангель поручил им собрать сведения о дислокации воинских частей в Крыму, что, надо сказать, они и сделали. В перехваченном пакете мы обнаружили данные о количестве и расположении наших военных сил в Севастополе и в Симферополе. И. Э. Якир, который в то время командовал группой войск в Крыму, ознакомившись с документами, признал, что собранные шпионами данные хотя и неполно, но отражают действительное состояние наших сил в Крыму. Иона Эммануилович просил горячо поблагодарить Любченко за удачно проведенную операцию.

Дело четырех врангелевских агентов было направлено в коллегию ВЧК. Пятый — пожилой рыбак — был действительно хозяином шхуны и не принимал участия в сборе шпионских сведений. За большое вознаграждение он согласился перевезти в Турцию «контрабандистов» с их грузом. Польстившись на деньги, он оказался вместе с предателями Родины и понес заслуженное наказание.

Границу на замок!

В конце 1921 года, получив отпуск, я приехал в Москву. Однако через неделю вызывают меня в Административно-организационное управление ВЧК и объявляют, что отпуск мой прекращается и я должен немедленно выехать на Украину. Перед отъездом мне приказано было явиться к Ф. Э. Дзержинскому.

— Вам придется, — сказал мне Феликс Эдмундович, — поехать на Украину и переключиться на пограничную работу. Это ничего, что вы не знакомы с ней. Справитесь. А то, что это новое для вас дело, так ведь нам, коммунистам, приходится каждый день сталкиваться с новыми делами. Вот теперь чекисты должны заняться охраной границ.

Далее Ф. Э. Дзержинский обрисовал положение на советско-польской границе. При прямой поддержке Пилсудского в конце октября Петлюра направил из Польши на Украину два вооруженных отряда: один под командой Тютюника — на Волынь, численностью около тысячи сабель, и второй — на Подолию, в район Гусятина, около семисот сабель, под командой полковника Палия. Банды на нашей территории соединились и принялись бесчинствовать, зверски расправляться с коммунистами, грабить население.

По распоряжению Ф. Э. Дзержинского в те места выехала из Харькова группа чекистов. В ликвидации банд участвуют части корпуса Червонного казачества. Дело подходит к концу. Однако до сих пор там, по существу, нет пограничной охраны. После заключения мирного договора с Польшей в 1921 году границы охраняются батальонами Красной Армии, которые для такой службы не подготовлены и несут охрану границы слабо. В связи с этим туда и направились из Харькова и Москвы опытные чекисты.

— Границу нужно закрыть на замок, — сказал Феликс Эдмундович. — Ни один вражеский лазутчик не должен проникнуть к нам. С чего начать? В первую очередь рекомендую вам как можно скорее из командиров и красноармейцев воспитать хороших, бдительных пограничников-чекистов. Обязательно нужно войти в контакт с местным населением, чтобы оно было прямым и надежным помощником пограничной охраны. То, что произошло у нас недавно на Украине, не должно повторяться. Мы должны быть всегда начеку…

В Киеве я встретился с чекистами, только что завершившими ликвидацию банд Тютюника и Палия. Ознакомив меня с обстановкой на том участке границы, где мне предстояло работать, меня направили в Проскуров начальником пограничной ЧК.

Вместе с секретарем укома партии и председателем уездного исполкома мы прежде всего наметили план работы среди населения пограничной полосы. После ряда совещаний с местными партийными и советскими работниками по всей погранполосе мы провели митинги, чтобы мобилизовать население на помощь пограничной охране. В боевых подразделениях, несших охрану границ, были проведены собрания с командным составом и общие, совместно с бойцами пограничной охраны. Все внимание при этом было приковано к наказу Дзержинского держать границу на замке.

Попутно я занимался тщательным изучением пограничной зоны Волочиск — Сатаново — Гусятин.

На совещании чекистов-пограничников я встретил двух работников, которых знал еще по Одессе. Оба они были начальниками пограничных комендатур. Один из них, Доляцинский, был комендантом Сатанова; другой, Давыдов, — комендантом Волочиска[80]. Давыдов рассказал мне, что ему известно было о своем районе. Свою работу здесь петлюровцы вели через ротмистра польской «Дефензивы» Карпинского, который находится в Подволочиске (местечко на польской территории, являющееся продолжением нашего Волочиска) и систематически забрасывает к нам шпионов.

— Я уже нащупал одного его резидента, по фамилии Мельник, — продолжал Давыдов. — Этот Мельник периодически приезжает из Львова, переходит границу через реку Збруч, встречается со своей агентурой в нашем тылу.

— Вот с него-то, пожалуй, и стоит начать, — сказал я.

— С него и начнем, — согласился Давыдов. — Не пройдет и недели, как Мельник будет в наших руках. Заверяю вас.

Прошла неделя после этого разговора. Я уже начал беспокоиться, не впустую ли прозвучали обещания и заверения Давыдова. И вдруг Давыдов по телефону сообщает мне:

— Мельник ночью попал в засаду. Сейчас он у меня в комендатуре. Вышлите машину. Я его привезу к вам в Проскуров.

Через два часа Давыдов приводит ко мне петлюровского резидента Мельника. В присутствии своего помощника Л. С. Грушко и Д. М. Давыдова я начинаю допрашивать арестованного. Мельник путается, запирается, сам себе противоречит.

Время уже было позднее. Я решил прекратить допрос. Но Л. С. Грушко попросил разрешения продолжить допрос. Я и Давыдов ушли домой, а он еще около часу допрашивал арестованного. Затем здесь же, в своем кабинете, оставил его на ночь, приставив двух часовых: одного — в кабинете, другого — в коридоре.

Строго наказав охране не спускать глаз с арестованного, Грушко ушел. Мельник лежал на диване, притворившись спящим. Рядом в кресле расположился вооруженный красноармеец… Прошел час, другой. Послышалось мерное посапывание. Боец спал. Арестованный внимательно следил за ним, потом встал, подошел к часовому и стал трясти за плечи. Тот очнулся:

— Чего тебе?

Арестованный молча указал на дверь. Красноармеец повел его во двор. Они вышли в коридор. Там, сидя на стуле, беспечно спал другой часовой. Увидев такую охрану, Мельник воспрянул духом, надеясь убежать.

Вернувшись, он вновь лег на диван и прикрыл глаза. Прошел еще час. Снова раздается похрапывание часового. Мельник спустил ноги с дивана, сел.

— Эй! — позвал он вполголоса. Боец не пошевелился.

Арестованный, осторожно ступая, тихонько отворил дверь и прошел мимо второго часового, который также спал, и вышел во двор. Ночь была темная. Ему удалось незаметно выбраться на улицу. А там он спокойно пошел по направлению к границе. Этой же ночью он перешел вброд пограничную реку Збруч — и был таков.

Утром я встал пораньше, чтобы поскорей допросить Мельника. Меня встречает встревоженный Грушко и докладывает, что Мельник ночью бежал из его кабинета.

Легко представить себе, каково это было мне слышать. Как гром с ясного неба!

О побеге петлюровского агента я сообщил в Харьков, а оттуда дали знать в Москву. Попало мне крепко. Не менее моего расстроился, услышав о побеге шпиона, и Давыдов, но заверил меня, что это дело поправимое. Давыдов предполагал, что Мельник непременно должен снова появиться в пограничной полосе. У него большая агентурная сеть в Проскуровском уезде, с которой так просто ни он, ни его хозяева не расстанутся.

— У нас в Волочиске, — сказал Давыдов, — проживает человек, у которого родной брат находится в соседнем селении — в Подволочиске, на польской территории. Он иногда видится с братом на мосту.

— Как это на мосту? — не понял я.

— Ну да, на мосту. Наш Волочиск и польский Подволочиск разделены речкой Збруч, через нее — мост. Есть среди населения родственники, и очень близкие, проживающие в разных государствах. Где-то и как-то им нужно видеться? Местом таких встреч и выбрали мост. Это вошло в обычай. Раньше встречались просто, кто с кем хотел. Теперь я ввел такой порядок: каждый, желающий пойти на мост, должен получить разрешение…

— Ну, и что же дальше? Вы начали говорить о двух братьях, которые встречаются на мосту.

— Так вот, я и думаю привлечь их. Я поручу им разузнать, нет ли Мельника в Подволочиске, а как только он объявится, сразу сообщить нам.

В тот же день я уехал из Волочиска. С неделю Давыдов не подавал о себе вести, но вдруг является в Проскуров и рассказывает:

— Мельник объявился в Подволочиске. Жители его видели дважды, и оба раза пьяным.

— Но каким же образом нам захватить его? На ту сторону не пойдешь.

— Что верно, то верно, — ответил Давыдов. — Но он будет в наших руках, товарищ начальник. Положитесь на меня и разрешите мне действовать самостоятельно.

Я дал согласие.

Давыдов уехал и «стал действовать самостоятельно». Собственно говоря, действовал не он, а два брата Михайленко — Федор и Афанасий, на которых он очень рассчитывал и в которых не обманулся. Оба они выразили желание помочь советским пограничникам.

Афанасий — тот, что жил в Польше, пригласил к себе домой Мельника, сказав, что имеет к нему «дельце». Тот и раньше бывал у него и охотно принял приглашение. Мельник заявился поздним вечером. Это был коренастый здоровяк с бычьей шеей и красным лицом.

— Рад видеть тебя, — сказал Афайгасий и, подмигнув, добавил: — Садись за стол, у меня специально на этот случай бутылочка припасена — 60 градусов.

— О! Это дело!

Афанасий Михайленко поставил на стол бутылку, хлеб, соленые огурцы, нарезал ломтиками сало. Мельнику поставил стакан, себе стопку.

— Что ж себя обижаешь, хозяин? — гость кивнул на стопку.

— Ты не смотри на меня. Болею что-то. Много не могу пить.

— Это ты брось. Водка, она от всех болезней лечит!

— Не принимает внутренность…

— Ну дело хозяйское, мне больше останется. Сидели за столом долго. Часам к двенадцати Мельник уже не владел языком, а немного погодя свалился на скамейку. И как его ни тряс хозяин, он даже не мычал.

Хозяин вышел на улицу, прошел к реке, осмотрелся по сторонам: польских часовых не видно. Вернулся домой, взвалил Мельника на спину (ох и тяжел дьявол! Хорошо, что самого бог силой не обидел) и направился к реке. В полуверсте был мост, на котором Афанасий не раз встречался с братом. Но там наверняка часовые, да и нести далеко. Афанасий пошел вброд. Шатаясь от усталости, он выбрался на берег и сбросил Мельника на землю к ногам советского пограничника. Пьяный только хмыкнул, но не пришел в себя.

— Вот, — сказал Афанасий, — берите этого человека и несите скорей к пану Давыдову. Он его давно поджидает.

Все в том же бесчувственном состоянии Мельник этой же ночью был доставлен в Проскуров и очнулся только часа через два. Первыми его словами были:

— Где я нахожусь? Я ответил ему:

— Вы находитесь там, откуда три недели тому назад бежали в Польшу.

Мы поинтересовались, как ему удалось бежать от нас после первого ареста. Мельник обстоятельно рассказал все, как было. Из его показаний стало известно, что на Проскуровщине была петлюровская повстанческая организация. Во время ликвидации ее было обнаружено, что по всем пограничным районам Подольской губернии значительная часть кулачества и духовенства хранила оружие: винтовки, карабины, гранаты и даже пулеметы, а также боеприпасы к ним.

На Подолии была создана специальная комиссия, в которую наряду с пограничниками входили и чекисты. За два месяца они обнаружили более 4 тысяч винтовок, большое количество боеприпасов.

Граница между Польшей и Советской республикой в то время еще не была оформлена. Конфликты, возникающие на нашем участке, рассматривались все на том же мосту комендантом Давыдовым и ротмистром Карпинским. Последний старательно подбирал ключи к Давыдову, а тот в свою очередь — к Карпинскому.

На мосту через речку Збруч с польской стороны у шлагбаума всегда собиралось много народу, среди которого особенно много было торговцев. Они продавали товары представителям наших кооперативных организаций. При этом советские пограничные власти осуществляли контроль.

Как-то во время одного из свиданий Давыдова с Карпинским в связи с торговыми делами на мосту среди польских торговцев появилась молодая интересная женщина.

— Пан Давыдов, — обратилась она к коменданту, — вы хоть бы раз дали мне какой-нибудь заказ!

— Какой такой заказ?

— Ну, что-нибудь достать для вас.

— О, вы очень любезны, мадам! — галантно отвечает Давыдов.

Был он молод, недурен собой и умел нравиться женщинам.

Давыдов еще несколько раз встречал на мосту пани Софью, и всегда она кокетничала с ним. А однажды так ему сказала:

— Пан Давыдов, вы плохой кавалер! Сколько раз мы с вами встречаемся, и все на мосту да на мосту. А в гости к себе пригласить вы так и не догадались.

— Это зависит от пана Карпинского. Если он согласится пропустить вас через границу…

— О! Пан Карпинский не будет возражать.

— В таком случае нам остается только назначить время и место свидания, — ответил Давыдов. — Не возражаете, если мы с вами встретимся сегодня же вечером, часов в семь? Я вас буду ждать на берегу.

Давыдов, опытный чекист, давно уже сообразил, что пани Софья кокетничает с ним неспроста. Не иначе как что-нибудь поручил ей ротмистр Карпинский.

В назначенное время пани Софья, нарядная и веселая, перешла границу и очутилась на нашем берегу, где ее уже поджидал Давыдов.

— Нравлюсь я вам такая? — прищурив глаза, спросила она.

— Такая нарядная?

— Нет, такая решительная. Ведь это я вас на свидание вызвала…

Давыдов пошел с нею на квартиру. Там он угостил ее ликером. Пани Софья, подвыпив, разоткровенничалась и призналась, что она действительно получила от пана Карпинского задание собирать сведения о наших пограничных частях в этой зоне. Тут же она пожаловалась, что ее «хозяин» ничего не платит: только выдал пропуск для входа на мост, чтобы она могла принимать заказы у русских. Но торговля ее идет плохо, и на вырученные деньги не прожить.

Давыдов пообещал помочь ей в торговых делах, познакомить ее с солидными покупателями, с представителями кооперации. А пан Карпинский?.. С паном Карпинским ей не нужно расставаться. Она окажет большую услугу, если будет держать нас в курсе всего, что затевает пан Карпинский против Советской страны.

В дальнейшем пани Софья действительно оказала нам большую услугу, сообщая ценные сведения об агентах, направляемых на нашу территорию. Благодаря ее предупреждениям разведывательная деятельность пана Карпинского постепенно сошла на нет.

В связи с неурожаем в Поволжье, на Северном Кавказе и Украине в начале 1922 года председатель ВЦИК М. И. Калинин и председатель ВУЦИК Г. И. Петровский объезжали Украину.

Приехав в Проскуров, они выступили на городском митинге перед трудящимися. Население радостно приветствовало их.

Михаил Иванович и Григорий Иванович поинтересовались у меня, как поставлена охрана границы, какая работа ведется среди пограничников, как они несут службу, что делается для пресечения диверсионных вылазок вражеской агентуры.

— Я слышал, — сказал Михаил Иванович Калинин, — что у вас тут полным ходом идет торговля между местными жителями — как с нашей, так и с польской стороны. Верно ли это?

Я подтвердил.

— И без таможни? — поинтересовался Михаил

Иванович.

— Да, без таможни. Но под наблюдением наших представителей из пограничной комендатуры.

— Интересно посмотреть.

Я пригласил М. И. Калинина и Г. И. Петровского побывать на границе, посмотреть, как осуществляется у нас бестаможенная торговля с Польшей и как наши пограничники живут и несут службу. Привел я их на границу и показываю знаменитый мост в Волочиске. Посредине его — шлагбаум, с одной стороны стоят польские торговцы, а с другой — наши представители кооперативных организаций, рядом — пограничники, контролирующие торговые сделки.

Затем мы пошли вдоль границы. Идем по узенькой тропке, встречаем пограничника, поздоровались с ним. М. И. Калинин и Г. И. Петровский стали расспрашивать его, не ходит ли он к польским пограничникам в гости. Пограничник отвечает, что польские часовые часто приносят шоколад, папиросы и кричат: «Пан русский! Иди покурим, побеседуем!» — Но мы на их приглашение не отзываемся. Не только не подходим, но и в разговоры не вступаем. Несем свою пограничную службу так, как командиры наши учат, — закончил он.

М. И. Калинин и Г. И. Петровский одобрили такое поведение нашего пограничника и поблагодарили его за службу.

Прошли мы еще немного вдоль границы. Встречается нам второй пограничник, в легонькой старенькой шинельке, как бойцы шутили, подбитой «рыбьим мехом». На голове — буденовка со звездой, на ногах — ботинки с обмотками. А по ту сторону границы медленно прохаживается польский жолнер: в тулупе, в меховой шапке-ушанке и валенках.

Михаил Иванович Калинин спрашивает у нашего пограничника:

— А что, не завидуешь ли ты ему? — и показывает на польского солдата.

— Нет, — отвечает красноармеец и улыбается Михаилу Ивановичу, — у него все чужое, французское. А у меня, хоть и старенькое, да зато свое, советское!

— Молодец! — похвалил бойца Михаил Иванович и пожал ему руку.

— Вот какие у нас есть пограничники, товарищ Фомин, — сказал М. И. Калинин, обращаясь ко мне. — Нам нужно воспитать всех своих пограничников такими.

— У нас почти все такие, Михаил Иванович, — ответил я.

М. И. Калинин и Г. И. Петровский вернулись в Волочиск, а оттуда поехали в Проскуров. Я проводил дорогих гостей до станции и посадил в вагон.

— Михаил Иванович, — обратился я к Калинину, — не могли бы вы посодействовать нам с открытием таможни, ускорить оформление границы между нами и Польшей?

М. И. Калинин, улыбаясь, отвечает:

— Товарищ Фомин, здесь находится глава земли украинской Григорий Иванович Петровский. С ним и разговаривайте по этому вопросу.

Г. И. Петровский повернулся ко мне:

— Через две-три недели будут у вас в Волочиске таможня и смешанная комиссия по оформлению границы между Польшей и Украиной. Комиссия уже работает и скоро прибудет к вам.

Действительно, в скором времени на границе в Волочиске организовали таможню. Приехала и смешанная комиссия по оформлению границы. В нее включили меня и Давыдова. Граница была оформлена. И жизнь на границе пошла так, как и следовало бы с самого начала. С чистым сердцем теперь мы могли рапортовать Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому, что граница на Проскуровском участке закрыта на замок.

Подвиги героев-пограничников

В двадцатых годах в Париже существовала так называемая «Русская армия», возглавляемая белогвардейским генералом Кутеповым — известным палачом. В марте 1927 года генерал Кутепов и его помощник генерал Александров приехали в Финляндию, в город Териоки (ныне Зеленогорск), где устроили совещание монархистов и провели смотр всех «боевых сил», состоявших из диверсантов, террористов, вредителей. На этом совещании было решено бороться против Советской власти «двумя фронтами — экономическим и политическим». Под фронтом «экономическим» подразумевались взрывы заводов, фабрик, мостов и государственных сооружений, разрушение всего, что должно было служить строительству социализма в нашей стране. Под фронтом «политическим» понималось убийство ответственных партийных и советских работников и другие диверсионно-террористические акты.

Осенью 1927 года Ленинград готовился торжественно отметить десятилетие Советской власти. Члены правительства начали съезжаться в город Ленина на юбилейную сессию Центрального Исполнительного Комитета СССР. Этот светлый и радостный праздник враги пытались омрачить убийствами и диверсиями. Вражеская разведка подготовила переброску на нашу территорию через границу четырех бандитов-террористов во главе с матерым английским разведчиком.

Но пограничники были начеку. Ни время, ни события не изгладят в памяти народа замечательный подвиг, совершенный во имя Советской Родины пограничником Андреем Коробицыным — простым пареньком из Вологодской области.

Комсомолец-пограничник Андрей Коробицын — один из тех, кто своей жизнью доказал верность матери-Родине и Коммунистической партии. Всегда серьезный, вдумчивый, он был одним из лучших бойцов своей части.

В ответственные дни празднования десятилетия Великой Октябрьской революции, когда члены правительства уже съезжались в Ленинград на юбилейную сессию, начальник заставы направлял в наряд лучших бойцов, предварительно проинструктировав каждого и предупредив, что в эти дни надо особенно быть бдительным.

В ночь на 21 октября 1927 года в наряд пошел пограничник Андрей Коробицын.

…Темная осенняя ночь на исходе, близок рассвет, но не ослабляет внимания пограничник Коробицын. Глаза зорко всматриваются вдаль, слух напряженно ловит каждый шорох. Вот качнулись кусты у старого, полуразрушенного сарая, стоявшего около границы… Треснул под чьей-то ногой сучок… И вдруг пограничник увидел четырех человек, вооруженных маузерами. Те тоже заметили пограничника и, наведя на него оружие, крикнули: «Сдавайся!» Но Андрей Коробицын вскинул винтовку и открыл по нарушителям границы огонь. Один из нарушителей сразу же был убит меткой пулей пограничника. Но в тот же момент и Андрей был ранен в ногу. Враги метнулись к сараю и оттуда стали стрелять. Превозмогая острую боль, Коробицын пополз к сараю. Кровавый след тянулся за ним, но боец не прекращал огонь. Бандиты, отстреливаясь, стали отступать к границе. Одна за другой, еще и еще, пули впивались в тело бойца-патриота, но, пока билось его мужественное сердце, пока теплилось сознание, он продолжал стрелять. Диверсанты бежали в Финляндию. Андрей Коробицын, весь изрешеченный пулями, погиб на боевом посту, защищая свою Родину…

В бытность свою начальником пограничной охраны и войск ОГПУ Ленинградского военного округа я пригласил в пограничную часть художника Дроздова, предложил ему сделать зарисовку на месте, где происходило сражение Коробицына с диверсантами. Хотелось увековечить память пограничника-героя, мужественный подвиг которого должен стать примером для всех бойцов.

Я знал, с каким вниманием и уважением относился Вячеслав Рудольфович Менжинский к защитникам рубежей нашей страны. Поехав в Москву, я захватил с собой рисунки художника Дроздова, которые мы задумали размножить литографским способом, и текст к ним. Вячеслав Рудольфович внимательно прочитал описание подвига Коробицына и тотчас же подписал разрешение на распространение рисунков. Он расспрашивал, каким тиражом будут отпечатаны литографии, хватит ли их на все части погранохраны, на все заставы, комендатуры и подразделения внутренних войск ОГПУ. Поинтересовался, поддерживаем ли мы связь с семьей Коробицына, помогаем ли ей. Вячеслав Рудольфович был очень доволен, узнав, что семья погибшего героя-пограничника получает денежное пособие, что родители героя регулярно приезжают на заставу, которой присвоено имя Коробицына.

— Все это очень хорошо, — сказал Вячеслав Рудольфович. — Держите постоянную связь с семьей героя, приглашайте родителей не только на заставу, но и в другие пограничные подразделения округа. Пусть крепнут боевые традиции, пусть наши чекисты свято чтут память Андрея Коробицына…

ЛЕТОМ 1932 года я получил приказание из Москвы выделить один дивизион из войск ОГПУ Ленинградского округа для подавления бандитских шаек в Азербайджане.

Меня предупредили: «Дивизион должен быть боевым, отправьте таких людей, которые не посрамят ваш округ».

Я поручил командиру одного из полков войск ОГПУ выделить один из лучших дивизионов для проведения операции.

Дивизион войск ОГПУ, прибыв в Азербайджан, в первый же день вступил в бой с бандитами. Среди бойцов дивизиона был комсомолец Иван Антипов — уроженец Воронежской области, сын колхозника. Группа красноармейцев, в которую входил Иван Антипов, была выделена для засад по дорогам и тропам. Антипов вместе с другим бойцом, вооруженные ручным пулеметом и гранатами, поднялись на вершину сопки.

Они выбрали место, откуда хорошо просматривалась окрестность. Внизу проходила тропа. На рассвете Антипов с товарищем увидели группу вооруженных бандитов. Растянувшись в длинную цепь, они двигались с большими предосторожностями. Антипов присмотрелся: бандиты были вооружены винтовками и холодным оружием. Сердца молодых бойцов-чекистов тревожно забились. Пропустить их по тропе нельзя. А справиться с ними невозможно: бандитов было около сотни. Что делать? «Начнем бой», — решили смельчаки. И взяли прицел на середину банды. Выстрелы гулко разнеслись в горах. Четверо остались лежать на месте. Бандиты ошалело заметались, припали к земле, потом открыли ответный огонь. Товарищ Антипова упал, сраженный насмерть. Но Антипов не растерялся, его пулемет продолжал бить без промаха. Уже добрый десяток бандитов недвижно лежал на тропе. Но враги не думали отступать. Они раскинулись цепочкой и Бели яростный огонь из винтовок, подползая все ближе. Вот они уже почти у самой вершины. Бой длится полчаса. Бандиты не отступают. Их ряды редеют с каждой минутой, осталось уже меньше половины… И все же они рвутся к Антипову.

Отважный боец закладывает последний диск. Его выстрелы становятся реже, но бандиты падают чаще. Их осталось человек 15–20, не более. Они уже совсем близко. Патроны на исходе. Антипов срывает гранату и бросает в самую гущу наступающего врага… Взрыв! Не дав опомниться бандитам, Антипов бросает вторую гранату. И падает навзничь. Пуля врага сразила его наповал…

Тем временем на помощь Антипову подошел взвод. Бойцы оцепили сопку, часть их бросилась к вершине. Два уцелевших бандита хотели бежать. Одного из них убили, другого взяли живым. Командир взвода тут же допросил бандита. Он рассказал, что их было 72 человека.

72 против одного! Из них Иван Антипов уложил 70 бандитов.

На место боя прибыли командир дивизиона и его помощник по политической части. Поднялись на вершину. Там лежал молодой герой. Здесь, на вершине горы, вырыли могилу. Отыскали тело чекиста, погибшего в самом начале схватки, и положили его рядом с Антиповым. Бойцы и командиры простились с героями. И тут же назвали именем Антипова эту сопку…

В конце 1932 года я приехал в Москву к председателю ОГПУ В. Р. Менжинскому. Он попросил, чтобы я доложил ему о геройском подвиге бойца-чекиста Ивана Антипова. Когда я кончил рассказывать, В. Р. Менжинский спросил:

— А как, товарищ Фомин, в вашем округе передаются и хранятся славные боевые традиции? Как проводится воспитательная работа с молодыми пограничниками и бойцами-чекистами? Что делается, кроме наглядной агитации через плакаты и картины, для сохранения памяти героев?

Я сказал Вячеславу Рудольфовичу, что мы поддерживаем постоянную и очень тесную связь с родителями героев. Помогаем, заботимся о них. Часто устраиваем с ними встречи бойцов и командиров. Приглашаем к себе, и вместе с ними выезжаем в части, подразделения. Затем объезжаем учебные пункты, где встречаемся с вновь прибывшим пополнением красноармейцев. 20 декабря — в праздник ВЧК — ОГПУ — на торжественном собрании у нас всегда присутствуют родители или родственники погибших героев. Я или начальник политотдела делаем доклад о ВЧК — ОГПУ, рассказываем о Ф. Э. Дзержинском, о славных традициях, завещанных великим Лениным, вспоминаем наших героев — пограничников и чекистов, погибших за Родину. На этих собраниях обычно выступают и родители героев.

Вячеслав Рудольфович, одобрительно отозвавшись о таких методах воспитательной работы, указал на необходимость укреплять среди бойцов и командиров высокое патриотическое сознание, чувство долга и ответственности перед Родиной и партией. Этому, сказал он, как нельзя лучше служит память о героических подвигах наших славных товарищей по оружию.

На границе с буржуазной Эстонией

Советская граница с буржуазной Эстонией образовалась сразу после окончания гражданской войны. Протяженность ее была небольшая, но в смысле засылки к нам шпионов, диверсантов, террористов она становилась с каждым годом все более опасной. Такой небольшой городок на границе, как Нарва, в котором тогда насчитывалось лишь несколько тысяч жителей, имел семь иностранных консульств. Множество иностранных представительств и разведок находилось и в столице буржуазной Эстонии Таллине. А надо сказать, что в те времена иностранные консульства зачастую играли роль центров разведывательной службы.

Советские пограничники умело пресекали происки империалистических разведок. Раскрытие ряда шпионских организаций, существовавших на территории Советского Союза, показало, в каких широких масштабах проводилась подрывная деятельность разведывательных органов буржуазной Эстонии. Причем как раз в городе Нарве, граница от которого проходила всего лишь в 14 километрах, и были сосредоточены главные шпионские силы. В Нарве дислоцировался штаб первой эстонской дивизии. Но это был не столько штаб крупного воинского соединения, сколько штаб шпионской службы. Главным руководителем разведки в Нарвском районе был начальник штаба дивизии майор Трик, его помощником — адъютант оперативного отдела штаба капитан Койк и старшим разведчиком — Тупиц.

В ночь на 24 декабря 1931 года, находясь на границе в наряде, пограничник Тимофей Углицких заметил на далеком расстоянии, что в сторону границы, согнувшись, крадутся два человека в белых халатах. Он дал им возможность перейти границу. Не подозревая, что за ними следят, нарушители устремились вперед. Они прошли около километра. Тимофей Углицких, следивший за ними, решил, что теперь вражеские лазутчики лишены возможности скрыться на своей территории, и быстро на лыжах нагнал их.

— Руки вверх! — крикнул пограничник. Нарушители границы упали в снег и, отстреливаясь, поползли обратно.

Углицких взял на прицел одного и метким выстрелом уложил на месте. Второму крикнул:

— Бросай оружие! Сдавайся!

Нарушитель повиновался. Тем временем с заставы подоспела помощь. Задержанного доставили в комендатуру.

На допросе нарушитель рассказывал:

— Два дня тому назад с нами проводил инструктаж старший агент разведки Тупиц. Это опытный разведчик. Он сам несколько раз благополучно переходил границу и приносил ценные сведения. Тупиц перед нами поставил задачу: брать на заметку все, что имело отношение к военному делу в Советской стране, не упускать ни одной мелочи. Особое внимание он велел обратить на расположение воинских частей в Ленинградском военном округе, на вооружение, передвижение войск, численность и транспортабельность их, а также на состояние железных и шоссейных дорог, авиации и морского флота.

Нас заверили, что переход границы никакой сложности не составляет и почти безопасен. Тупиц при этом сказал: — При вашем вооружении, если даже вас и обнаружат, несколькими выстрелами вы себе легко расчистите дорогу и ликвидируете преследователей.

Мы так и действовали: строго по инструкции Тупица. А в результате — товарищ погиб, а я нахожусь в ваших руках…

Начальник погранотряда Давыдов, который вел допрос, не утерпел и заметил:

— Наш пограничник Тимофей Углицких тоже действовал согласно указаниям своих командиров, согласно уставу пограничной службы. Но он, кроме того, еще руководствовался высоким чувством ответственности перед народом, перед своей совестью. Он действовал как патриот и в поединке с двумя противниками оказался победителем. Иначе и быть не могло. Ни один нарушитель не должен пройти незамеченным через нашу границу — таков девиз советских пограничников.

Тимофей Углицких за бдительность, находчивость и смелость в борьбе с нарушителями границы коллегией ОГПУ был награжден серебряными часами.

В один из зимних дней 1932 года на этом же участке границы в наряд вышел боец Андреев. Его служебная собака Джарда обнаружила след человека, перешедшего границу. След вел к нам в тыл. Нарушитель границы был, как видно, опытный шпион. Чтобы сбить собаку со следа, он использовал нюхательный табак. Но Джарда продолжала преследовать нарушителя. Вот она выскочила на поляну и стремительными прыжками «пошла на сближение». Заметив собаку, нарушитель выхватил из-за пояса гранату и бросил ее. Джарда погибла. Андреев отстал от своего верного друга и не видел всего, что произошло. Но, услышав взрыв, догадался, что Джарда настигла нарушителя. Андреев изо всех сил бежит к месту происшествия. Вот он уже видит изуродованную взрывом овчарку. Андреев спешит дальше. Следы ведут на хутор.

На краю хутора стоял сарай. Нарушитель, притаившись, выждал, когда Андреев подбежал к сараю, и бросил вторую гранату. Снова взрыв, и Андреев падает в снег, сраженный насмерть. Но убийце не удается уйти далеко. Кинувшись к лесу, он вдруг резко меняет направление: наперерез ему бежали местные жители. Они услышали взрывы и поспешили на помощь пограничнику. Вскоре бандит был в комендатуре. На допросе он показал, что выполнял очередное задание эстонской разведки.

Комсомолец Андреев, погибший на боевом посту, в схватке с врагом, был отличным пограничником. На его счету был не один задержанный нарушитель границы. Память о нем до сих пор жива среди советских пограничников.

Эту молодую, привлекательную женщину пограничники уже знали. Несколько раз ее задерживали на границе и продержав один-два дня, каждый раз официальным порядком возвращали за кордон, как эстонскую подданную. Ну что с глухонемой возьмешь! Конечно, возникали подозрения: не симулирует ли она? Проверяли ее и так, и этак. Женщина бессмысленно смотрела, что-то мычала, когда ей задавали вопросы.

Вот и опять глухонемая нарушила границу недалеко от Пскова и свободно расхаживает по небольшому пограничному городку.

Начальник погранотряда на этот раз решил не задерживать глухонемую. Он вызвал к себе одного из наших сотрудников — эстонца Фридриха и дал ему задание проследить, что делает и куда ходит глухонемая, будучи на нашей территории. Фридрих решил познакомиться с ней. Он остановил ее и спросил, не знает ли она такой-то улицы. Глухонемая улыбнулась, развела руками и смущенно покачала головой: мол, не понимаю. Фридрих пошел с нею рядом, заговаривал с ней и по-эстонски и по-русски, но безуспешно. Женщина, не переставая улыбаться, качала головой, разводила руками и в свою очередь силилась что-то сказать, но, кроме мычания, у нее ничего не получалось. В конце концов Фридрих тоже перешел на язык жестов. Так они дошли до дома, куда спутница Фридриха приходила и раньше. Она показала Фридриху, что останется здесь. Тот в свою очередь дал ей понять, что хотел бы с нею встретиться завтра.

На другой день они снова увиделись, долго гуляли, Фридрих изъявил желание познакомиться с ее родственниками. Женщина в нерешительности посматривала то на Фридриха, то на окна дома, возле которого они стояли. Наконец она все же поманила его за собой. Фридрих познакомился с хозяином и хозяйкой этого дома — пожилыми эстонцами. Они пригласили его к столу, появилась водка и закуска. Разговор, разумеется, коснулся глухонемой.

— Эльза глухонемая не от рождения, — сказал хозяин. — Она перестала слышать после тяжелой болезни, когда ей было лет двенадцать.

— Какое несчастье! — вздохнула хозяйка. — Такая красивая, молодая, и вот…

— И теперь она абсолютно ничего не слышит? Или все же хоть что-то различает? — поинтересовался Фридрих.

— Нет, она совсем ничего не слышит.

Эльза переводила глаза с хозяина на хозяйку. От выпитого вина она раскраснелась и стала еще привлекательнее. Фридрих ей явно нравился.

Когда настала полночь, Фридрих распрощался с хозяевами и вышел на крыльцо. Его провожала Эльза. На прощание Фридрих попытался обнять ее, но Эльза решительно оттолкнула его и быстро закрыла дверь.

На третий и четвертый день своего знакомства они встречались еще не раз. А на шестой день Фридрих пригласил Эльзу к себе. Много ласковых слов говорил он Эльзе, та не сводила с него влюбленных глаз. И вдруг на чистом эстонском языке она явственно произнесла:

— Милый, я люблю тебя! Слышишь, люблю тебя, Фридрих! — горячо говорила Эльза. — Надоело притворяться!.. Я хочу быть счастливой, как все!

И она рассказала Фридриху, а затем и начальнику погранотряда Давыдову, как ее завербовали в эстонскую разведку, как она собирала сведения о настроениях населения в пограничной зоне, об охране границы. Затем ей поручали устраивать встречи агентов на конспиративной квартире. Вот и сейчас она должна была дождаться двух агентов из Таллина, которые под видом мужа и жены прибудут в Ленинград, якобы к родственникам.

Через неделю чекисты арестовали эту «супружескую пару». У их родственников была явочная квартира.

А Эльза, уже как наша сотрудница, работала у нас вплоть до того времени, как Эстония стала Советской. И с Фридрихом она уже не разлучалась, став его женой.

Манифест «царя Кирилла»

В конце 20-х годов за границей еще активно действовали многие бывшие царские генералы, министры, члены Государственной думы, а также члены семьи дома Романовых. Хотя прямых «наследников престола» к тому времени уже не было в живых, но все же кое-какие отпрыски нашлись. И никак они не могли примириться с тем, что, будучи «царских кровей», вынуждены прозябать в чужой стране. Все эти «бывшие» даже за границей не могли жить без царя.

Наиболее активные белогвардейские силы сплотились в Русский общевоинский союз (РОВС), который стал европейским штабом по борьбе с Советской властью.

Для поддержания духа белой эмиграции, для укрепления веры в «царя-батюшку» и в возврат прежних порядков на русском языке издавались в Париже три белогвардейские газеты. Появились знамена отдельных царских полков, возрождалась армейская офицерская форма. Весьма активно действовала православная церковь, пышно справлялись тезоименитства царей, религиозные праздники.

Возглавляли борьбу против Советской власти два обербандита, прославившие себя зверскими расправами над советским народом еще в годы гражданской войны, — Борис Савинков и генерал Кутепов. Первый вел работу по подготовке вооруженного восстания в Советской России, а второй задался целью собрать остатки белогвардейщины во Франции, Югославии, Польше и других прилегающих к Советскому Союзу странах.

В августе 1924 года во Франции объявился новый русский царь «Кирилл I». Так величал себя великий князь Кирилл Владимирович Романов — адмирал царского флота. Эмигрантская молодежь его поддерживала, а старики не признавали: они не могли простить ему, что в Февральскую революцию, после свержения царя Николая II, он явился в Государственную думу с красным бантом на мундире.

Я не стал бы об этом и вспоминать, если бы мне не пришлось столкнуться с «деятельностью» этого «царя» в 1930 году. Как-то начальник Псковского погранотряда Д. М. Давыдов доложил мне, что по пути следования поезда из Прибалтики в большом количестве были разбросаны открытки с портретом «царя Кирилла» и его манифестом. На другой день такое же сообщение я получаю от начальника Островского погранотряда И. Я. Ильина.

Я приказал немедленно выяснить, кто и как провозит через границу эти контрреволюционные листовки.

Через некоторое время ко мне явился на прием известный врач-терапевт профессор Шварц. Вид у профессора был крайне взволнованный, когда он вошел в кабинет. Даже не ответил на мое приветствие и не сел в придвинутое кресло. Дрожащими руками он протянул мне изящную открытку, изготовленную из отличной меловой бумаги:

— Товарищ Фомин! Меня хорошо знают в Ленинграде, зачем же эта провокационная проверка?

— Мы провокациями не занимаемся, товарищ Шварц. Откуда у вас эта открытка?

— Мне прислали ее по почте. В конверт был вложен вот этот манифест и еще письмо.

— Это действительно провокация. Но только со стороны какой-нибудь зарубежной антисоветской организации.

— Но откуда же они знают мой адрес? Ведь письмо адресовано непосредственно мне. Вот смотрите: фамилия, имя, отчество. И послушайте, что они пишут мне: «Верьте в царя Кирилла, он скоро будет в Петрограде. Будьте готовы встретить законного царя русского народа» и т. д… Я готов поклясться чем угодно, что у меня нет знакомых ни здесь, ни за границей, кто бы мог писать такие послания…

Я, как мог, постарался убедить профессора, что его никто ни в чем не подозревает.

— Нам известно, откуда и как поступают эти письма и манифест. Мы уже приняли меры, чтобы они больше не появлялись у нас. Если нечто подобное повторится, то рвите и бросайте в корзину… А за то, что уведомили нас, спасибо.

Профессор, видимо успокоенный, поблагодарил, раскланялся и направился к выходу. В дверях он задержался:

— А манифест этот отзывает анекдотом, просто смех, да и только.

Действительно, Шварц был прав. Трудно удержаться от улыбки, читая это послание новоиспеченного «царя», столь же нелепое, сколь и велеречивое:

«…Осенив Себя Крестным знаменем, объявляю всему Народу Русскому: Надежда наша, что сохранилась драгоценная жизнь Государя Императора Николая Александровича, или Наследника Цесаревича Алексея Николаевича, или Великого Князя Михаила Александровича, не осуществилась…

Российские Законы о Престолонаследии не допускают, чтобы Императорский Престол оставался праздным после установленной смерти предшествующего Императора и Его ближайших Наследников…

А посему Я, Старший в Роде Царском, Единственный Законный Правоприемник Российского Императорского Престола, принимаю принадлежащий Мне непререкаемо титул Императора Всероссийского.

Сына Моего, Князя Владимира Кирилловича, провозглашаю Наследником Престола с присвоением Ему титула Великого Князя Наследника и Цесаревича.

Обещаюсь и клянусь свято блюсти Веру Православную и Российские Основные Законы о престолонаследии…

Дан 31 Августа 1924 года. Кирилл»

Когда я читал это, мне чудилось, что я слышу голос с того света. Но — увы! — приходилось прислушиваться. Потому что и он, и ему подобные голоса мешали жить живым людям.

Следует отметить одну существенную деталь. Манифест, обращения, письма рассылались, как правило, тем, кого хорошо знали в нашей стране и за границей.

Через несколько дней ко мне приходит другой посетитель, не менее взволнованный, — председатель Ленинградского областного Осоавиахима В. И. Шорин. Он тяжело опустился в кресло и молча подал мне все тот же пресловутый манифест «царя Кирилла» и такое же письмо, как и у профессора Шварца.

— Каким-то мерзавцам захотелось меня скомпрометировать, — глухо начал он. — Вот, с сегодняшней почтой получил этот «подарочек». Впрочем, — он криво усмехнулся. — сделать это нетрудно, ведь я бывший царский полковник, как вы знаете…

И опять мне пришлось успокаивать:

— Ну и что из этого следует? О том, что вы бывший полковник, все знают, как знают и другое: что вы с первых дней Советской власти защищали ее от врагов. Знают также, что Советская власть вам доверяла и доверяет ответственные посты в Красной Армии, что вы работали вместе с С. М. Кировым.

Я объяснил Шорину, что это чистейшая провокация, задуманная, как видно, в широких масштабах, что не один он получает такие послания.

— Но все же, почему они меня вспомнили? Ведь за границей меня давно предали анафеме. Там, конечно, хорошо известно, что в годы гражданской войны я боролся с белогвардейцами, с интервентами…

А на другой день — звонок из Смольного. Слышу голос Сергея Мироновича Кирова:

— Товарищ Фомин, у меня только что был академик Иван Петрович Павлов… Пришел и, ничего не объясняя, сердито спрашивает: «А что, к нам собирается царь Кирилл из Парижа?» И показывает мне письмо и манифест «царя Кирилла». А потом так же сердито добавил: «Я уже привык жить без царя, зачем он мне нужен? Пусть этот Кирилл больше мне ничего не пишет!»

Я ответил Сергею Мироновичу, что мне уже известно несколько подобных случаев и что меры к пресечению их приняты.

— Нужно как можно скорее покончить с этим, — сказал Сергей Миронович. — А то это приносит людям лишние волнения.

А тем временем погранотрядами Ленинградского военного округа было установлено, что все эти контрреволюционные листовки — манифест «царя Кирилла», его обращения «К русскому воинству», «К русскому народу», а также письма провозили проводники поездов из Эстонии и Латвии. Для этой цели в полу вагонов устраивались специальные потайные ящики, в них были обнаружены и мелкие галантерейные товары. Проводников арестовали. Они указали и тех, кто покупал контрабанду, и тех, кто распространял среди населения письма и манифест по заданию парижской эмигрантской организации РОВС. Агенты этой белогвардейской организации, как выяснилось, скупали у букинистов такие дореволюционные справочники, как «Вся Россия», «Вся Москва», «Весь Петроград». Из них брали адреса известных ученых, инженеров, адвокатов, бывших генералов, крупных чиновников. Им писались письма и вместе с манифестом и обращениями завозились к нам. А здесь, через местные почтовые отделения, письма рассылались по указанным адресам.

Однако вся эта затея абсолютно ни к чему не привела. На эмигрантскую провокацию никто не поддался.

Пойманные с поличным

К началу 30-х годов наша страна имела уже нормальные дипломатические отношения со всеми крупнейшими странами мира, кроме США. С некоторыми капиталистическими государствами у нас были и особые промысловые и другие соглашения. В частности, был заключен договор с Англией на рыболовные и зверобойные концессии в северных морях. И надо сказать, что все здесь обходилось без каких-либо осложнений, пока английские тральщики соблюдали установленные договором правила.

Но вот в 1933 году начались переговоры между СССР и США об установлении дипломатических отношений. Это не отвечало интересам английских агрессивных кругов. И они решили спровоцировать какой-либо конфликт с Советским Союзом, чтобы получить повод для пропаганды против нормализации отношений между СССР и США.

Именно в это время английские рыболовные суда, несмотря на наши предупреждения, стали все ближе и ближе подходить к советским берегам и пытались связаться с населением.

Коменданту отдельной Мурманской пограничной комендатуры О ГПУ Алешину было приказано срочно выяснить, с какой целью подходят к нашим берегам английские рыболовные суда. Вскоре от Алешина пришло донесение: английские тральщики, пользуясь разрешением ловить рыбу в наших водах, нарушают свои обязательства и близко подходят к советским берегам. При этом они не только ловят рыбу в неположенных местах, но еще занимаются контрабандой и шпионажем. На шлюпках английские моряки подходят к берегу, продают местному населению заграничные вещи, а заодно интересуются, как часто бывают в этих местах пограничники, каково настроение у людей, есть ли недовольные Советской властью и т. п.

Вскоре получаю от Алешина новое сообщение: два английских рыболовных тральщика, «Вридлейт» и «Дайн», особенно злостно нарушают наши морские границы. Их шлюпки в ночное время постоянно курсируют у берегов. Есть сведения, что кроме вещей передаются какие-то письма. Капитанам этих судов делались предупреждения, но они снимались с якорей и уходили в море, чтобы через несколько часов в другом месте снова бросить якорь и спустить шлюпки. Не было никакого сомнения, что эти «зверобои» и «рыболовы» интересуются отнюдь не рыбой и морским зверем.

Начальником Мурманской пограничной базы был у нас отличный командир-пограничник А. В. Садников. Он окончил Военно-морское училище имени Фрунзе, хорошо знал морское дело и пограничную службу. И что было для данного случая особенно ценным, он неплохо изучил международные правила, относящиеся ко всякого рода торговым и иным соглашениям. В распоряжение Садникова был дан боевой пограничный корабль «Пурга», которым командовал Харченко — старый, опытный моряк, получивший боевую закалку еще в гражданскую войну. Вот им и поручено было в корне пресечь провокационные действия английских рыболовных судов. Для этого необходимо было поймать их с поличным. Но требовалась величайшая осторожность, чтобы не дать вовлечь себя в международный инцидент.

И вот пограничный корабль выходит на задание. Харченко проинструктировал личный состав. Прошли Кольский пролив, вышли в Баренцево море. «Пурга» повернула к тому месту, о котором писал в своем донесении Алешин. Шли медленно, ожидая наступления ночи. Нужно было подойти к берегу, стараясь не обратить на себя внимания. Этому способствовал туман.

«Пурга» осторожно идет вдоль берега. Садников становится в рубке рядом с Харченко.

— Смотрите, Александр Владимирович, — и Харченко указал рукой вперед. — Возьмите мой бинокль. Он протянул Садникову бинокль и отдал команду: «Огни погасить, идти самым тихим ходом на сближение».

Садников в бинокль уже хорошо различает два английских тральщика. Они стоят совсем недалеко от берега, спокойно ловят рыбу. А от берега идет шлюпка.

— Вот бы перехватить, — сказал Садников.

— Ну, где же! Разве успеем? — спокойно заметил Харченко. — Мы их и так, голубчиков, накроем.

Заметив, что к ним приближается военное судно (видно, были начеку!), тральщики стали поднимать сети и якоря.

«Пурга» включает прожекторы и сигналит: «Стоять на месте!» И дает полный ход. Один тральщик подчинился команде — стоит и ждет, а другой, тот, что поднял шлюпку, стал уходить. Садников вторично сигналит: «Стоять на месте!» Но английский тральщик, словно это не к нему относится, набирает скорость. В третий раз Садников повторяет ту же команду и предупреждает: «Буду стрелять». Английский тральщик на всех парах уходит в нейтральные воды. Тогда Садников приказывает произвести предупредительный выстрел. И только тогда судно замедлило ход и ответило сигналом, что подчиняется распоряжению советских пограничников.

Садников предлагает задержанным судам стать на то место, где они ловили рыбу и где их застал советский пограничный корабль, то есть на место преступления. Затем капитаны обоих тральщиков с вахтенными журналами приглашаются в кают-компанию «Пурги» для составления протокола.

Капитанам «Вридлейта» и «Дайна» были показаны копии договоров с английскими концессионерами и их обязательства не подходить к советским берегам ближе трех миль. Протоколы были составлены в двух экземплярах с копиями и скреплены четырьмя подписями: командира Мурманской пограничной базы Садникова, командира «Пурги» Харченко и капитанов английских тральщиков. Приписка, сделанная капитанами английских судов, гласила, что с их стороны к пограничным советским властям никаких претензий не имеется. Протоколы были вручены под расписку.

Пока оформлялись протоколы, помощник одного из английских капитанов связался по радио со своими властями и сообщил о том, что они задержаны советским пограничным кораблем. Английское телеграфное агентство немедленно распространило клеветническое сообщение, густо приправленное антисоветскими выпадами. Взывая к международной общественности, английская печать завопила о недостойном поведении большевиков. «С кем США собираются иметь дело?! С Советской Россией?! Но ведь она своих обязательств не выполняет! Для нее не существуют никакие законы! Вот как приходится англичанам расплачиваться за свою доверчивость!» — в таком свете преподносила зарубежная пресса инцидент в Баренцевом море.

А тем временем Садников, действуя строго по инструкции, конвоирует тральщиков в Мурманский порт для досмотра и карантина, который вместе со штрафом накладывается в таких случаях на нарушителей морских границ.

Между тем из Москвы запрашивают, что произошло с двумя английскими тральщиками в Баренцевом море. Телефонные звонки в моем кабинете не умолкают. Но… на корабле испортилось радио, связи с «Пургой» нет и не будет до тех пор, пока Садников не придет в Мурманск. А значит, и в Москву я не могу дать нужного ответа.

То и дело вызываю Мурманск, а меня через каждые пять — десять минут вызывает Москва: нужны исчерпывающие сведения о задержании английских тральщиков.

Наконец, в первом часу ночи «Пурга» появляется в Мурманском порту вместе с английскими тральщиками. Садников докладывает, где и как были задержаны «Вридлейт» и «Дайн», зачитывает протоколы. В заключение он сообщает, что со стороны английских капитанов никаких претензий к советским пограничникам нет. Тут же я сообщил об этом в Москву и получил приказание, как только Садников прибудет в Ленинград, взять у него все документы и немедленно ехать в Москву для личного доклада председателю ОГПУ.

Вячеслав Рудольфович Менжинский остался доволен действиями советских пограничников и, прощаясь со мною, сказал:

— От моего имени поблагодарите командира Садникова. Хорошо он знает службу и умело выполнил задание. Ведь эти документы обличают провокаторов.

Вернувшись в Ленинград, я рассказал товарищам о встрече с В. Р. Менжинским и, разумеется, передал благодарность председателю ОГПУ Садникову.

С Александром Владимировичем Садниковым мы встречаемся и сейчас. Он контр-адмирал в отставке, живет в Ленинграде.

Борьба с валютчиками и контрабандистами

В годы новой экономической политики немало темных дельцов и спекулянтов вело бойкую торговлю драгоценностями и валютой. Некоторые из них обогатились. Но позднее, когда Советская власть перешла в решительное наступление против нэпманов и спекулянтов, они заметались. Охваченные страхом за свои капиталы, они старались связаться с контрабандистами и через их посредничество сплавить золото и валюту за границу.

Легко себе представить, какой вред наносила эта «утечка» ценностей. Партия выдвинула лозунг индустриализации страны. Началась борьба за экономию, каждый рубль был на учете. А тут миллионы золотых рублей ловкими аферистами — людьми без родины и без совести — сплавлялись за границу. Это наносило большой ущерб народному хозяйству страны.

ОГПУ и пограничники принимали решительные меры к пресечению спекуляции и контрабанды.

Большая работа в двадцатых и тридцатых годах велась ОГПУ и погранчастями Ленинградского военного округа.

У меня в памяти сохранилось немало таких дел. Одно из них связано с бывшим владельцем банкирской конторы в Петрограде Захарием Ждановым. Еще во время Октябрьской революции он тайно очистил сейфы своего банка, вывез ценности к себе на дачу в Павловск и там все закопал в землю. Когда началась новая экономическая политика, он извлек эти ценности и принялся за коммерческие операции. Захарий Жданов по старой памяти ходил в клуб, играл в карты. Как в «доброе старое время», занимался и ростовщичеством: принимал в залог за большие проценты дорогие вещи.

В конце двадцатых годов Жданов связался с одним ксендзом, подружился с ним. И немудрено: оба по убеждению оказались врагами Советской власти. Они стали изготовлять антисоветские листовки и тайно распространять их среди населения. И того и другого вскоре арестовали. Жданов был выслан в Соловки на пять лет. Спустя два года он ухитрился оттуда бежать и в 1930 году снова очутился в Ленинграде. Здесь он остановился у своей прежней любовницы В.

Захарий Жданов был в Ленинграде довольно известным человеком. Поэтому укрыться ему было трудно. Как только он появился в Ленинграде, об этом сразу же стало известно органам ОГПУ, и он был арестован. Вместе с ним была задержана и допрошена его сожительница В. Из ее слов мы узнали, что Жданов обладает огромным состоянием в 10 миллионов рублей золотом, но, где он все это держит, ей неизвестно.

— Захарий Иванович собирался бежать за границу. Обещал взять и меня. При этом он говорил мне: «Поедем не с пустыми руками. 10 миллионов повезем! Нам на свой век хватит, и еще останется».

Нас не могли не заинтересовать эти показания. 10 миллионов золотом — огромное состояние. Заполучить бы их да передать в фонд индустриализации страны!

Дело Захария Жданова вели мой заместитель Шершевский и его помощник Юрьев. Оба они были опытные работники, и немало контрабандистов, валютчиков, шпионов и диверсантов прошло через их руки. И хотя дело бывшего банкира Захария Жданова оказалось одним из самых сложных в их практике, они справились с ним неплохо. Первое и очень важное, что удалось им выяснить, — это наличие у арестованного вклада в Парижском банке в 650 тысяч франков. Захарию Жданову об этом ничего не сказали. Когда его вызвали к себе Шершевский и Юрьев, то спросили, есть ли у него денежные сбережения за границей.

— Есть, — отвечал Жданов, — в Париже на счету одного банка лежит около полумиллиона.

— А точнее не помните?

— 650 тысяч франков. Подумав, Захарий Жданов сказал:

— Я знаю, что очень виноват перед Советской властью. Я прошу принять в фонд индустриализации мои сбережения, хранящиеся в Парижском банке.

Мы, конечно, понимали, что истинным побуждением Захария Жданова было отнюдь не доброе движение души и не чувство раскаявшегося грешника. Ему просто хотелось поскорее освободиться, и, делая такой шаг, он рассчитывал, что от него отступятся — выпустят на свободу и оставят в покое. Мы воспользовались его предложением и через уполномоченного Наркоминдела в Ленинграде и управляющего Госбанком оформили счета для перевода денег из Парижского банка. Захарий Жданов сам торопил нас с переводом и был обрадован, когда через три недели на его имя пришло 650 тысяч франков, которые он сразу же передал в фонд индустриализации страны.

Однако мы были глубоко убеждены, что бывший банкир имеет еще немало ценностей, но скрывает. Сколько? А что если в самом деле 10 миллионов!

Я решил для начала сам переговорить с Захарием Ждановым.

— Захарий Иванович, — начал я, — вы передали государству только часть своего состояния. Теперь нам остается договориться о передаче остальных денег и ценностей.

Жданов клятвенно заверяет, что ни денег, ни ценностей у него нет. Все, что было, отдал.

Я напомнил ему, что на квартире гражданки В. сотрудники ОГПУ обнаружили ценностей и денег в общей сумме тысяч на пятьдесят.

— Да, эти деньги у меня действительно были. Я оставил их для того, чтобы обеспечить себя и ее. Эти деньги ее и есть. И больше нет у меня ни полушки. Ей-богу! Хотите верьте, хотите нет. Как на духу говорю…

Несколько раз мы разговаривали с ним, но Жданов упорно твердил одно: нет и нет у него больше денег.

Проходит несколько недель. Мы опять вызываем его на допрос.

— Ваше освобождение, — сказали мы ему, — зависит от вашего чистосердечного признания. Ведь никто вам не позволит пользоваться своими миллионами у нас в стране. А бежать за границу вам не удастся, об этом не следует и помышлять. Границы надежно охраняются нашими славными пограничниками.

Захарий Жданов, тяжело опустив голову, молчал.

Мой заместитель Шершевский предлагает Жданову указать близких ему людей, которые вместе с ним участвовали в коммерческих сделках и могли бы подтвердить, какой суммой в период царской власти и в период нэпа он располагал.

Захарий Жданов долго раздумывал и в конце концов сказал, что у него в Павловске, на даче, закопаны ценности на сумму около миллиона рублей.

Шершевский с двумя сотрудниками и с бывшим банкиром поехали в Павловск и там по его указанию произвели раскопки. Обнаруженные ценности немедленно доставили мне в кабинет. На моем столе оказались золотые браслеты, диадемы, перстни и прочие драгоценные вещи, а также валюта и разные акции и облигации — всего на сумму около миллиона рублей. Мы составили опись и передали найденное в фонд индустриализации страны.

И все же я усомнился, что Захарий Жданов открыл нам все запасы ценностей. А бывший банкир, знай, твердит одно:

— Помилуйте, если бы у меня было 10 миллионов, я давно бы их передал государству. Вот было 650 тысяч франков и около миллиона рублей в валюте и ценностях. Так я же передал их в фонд индустриализации. И больше ничего не имею. Все, что было, отдал. Себя, можно сказать, по миру пустил. Уж вы поверьте!

Я снова решил вызвать для разговора его сожительницу В., которая ходила к нему на свидания и носила передачи.

Я просил ее подтвердить, действительно ли арестованный говорил ей о 10 миллионах рублей.

Она ответила:

— Когда арестовали Захария Ивановича, он все уговаривал меня, чтобы я не волновалась, жила спокойно, а его не забывала, почаще навещала и приносила бы ему все необходимое. «Меня подержат, подержат и освободят. А денег нам с тобой хватит. У меня, — говорил он, — 10 миллионов припасено».

Вот ведь какая задача!

Действительно ли у него 10 миллионов хранится, или же он для соблазна своей сожительницы выдумал такую сумму, чтобы она не бросала его?

Снова вызываю Жданова к себе в кабинет. Велел принести чаю. Четыре часа мы сидели с ним, пили чай и разговаривали. Тут мне пришлось познакомиться со всеми тонкостями банковского дела. Захарий Жданов начал рассказывать, как он проводил денежные операции, как ухитрялся извлекать доходы. При этом он, однако, заявил, что более 2 миллионов рублей золотом никогда не имел. Я задал ему вопрос:

— Захарий Иванович, но ведь вас никто за язык не тянул, вы сами говорили людям, что обладаете десятимиллионным состоянием в золоте и валюте.

На это бывший банкир ответил:

— Относительно 10 миллионов рублей я действительно говорил своей знакомой В. два раза: когда я только остановился у нее на квартире после побега из Соловков и второй раз сказал ей об этом, когда она приходила ко мне в тюрьму на свидание и принесла вещи и продукты. Я знал, что у нее имеется небольшая сумма моих денег. Так пускай, думаю, она на меня часть из них израсходует…

Жданова увели. Я остался один, но не дают мне покоя эти миллионы. Сижу и думаю: а что если где-то в земле закопаны еще восемь с половиной миллионов!

Испытаю еще одно средство, решил я. Вызову на очную ставку со Ждановым тех, кто знал его жизнь, коммерческие дела, наличие денежных средств и ценностей. Тогда уж можно будет прийти к окончательному выводу. Через несколько дней снова ко мне в кабинет приводят Жданова. Я усадил его рядом с собой за стол. Пригласил свидетелей. Опираясь на палки, прихрамывая, входят два старика. Одеты богато: пальто с бобровыми воротниками, бобровые же шапки. Уселись они против нас. Я спросил, узнают ли они человека, сидящего перед ними.

— Как же не узнать? — ответил один из них. — Нам, маклерам петроградской фондовой биржи… («Бывшим биржевым маклерам», — подправил другой свидетель), — да, бывшим маклерам — очень хорошо знаком Захарий Иванович. Да и кто из финансовых дельцов Петербурга не знал его? Захарий Иванович был человек видный. И средства имел немалые. А ведь из банковских конторщиков вышел!

Я задал им ряд вопросов. Оба свидетеля отвечали охотно и подробно. Мне важно было выяснить, какой суммой обычно оперировал Захарий Жданов. И все ответы сводились к одному: не более 2 миллионов.

— Может быть, больше? — допытывался я.

— Нет, в пределах 2 миллионов обычно вел он денежные дела. А держать какую-то часть капитала мертвым фондом он бы не стал — какой резон! Капитал в обороте — это верный доход. Да и не такой человек Захарий Иванович, чтобы скрывать свои капиталы. Любил он, грешным делом, себя показать…

Встречи с другими свидетелями окончательно убедили меня в том, что Жданов действительно больше не располагает никакими ценностями. Следствие по этому делу было закончено. Жданова выслали на жительство в Архангельскую область.

В 1931 году в Управление пограничной охраны Ленинградского военного округа поступило заявление, что некий Либерман имеет в земле закопанного золота более 30 килограммов и намерен частями переправить его за границу. Выяснилось, что Либерман до революции владел небольшой картонной фабрикой в Петербурге, а после Февральской революции закупил на большую сумму червонного золота в слитках. После Октября его фабрику национализировали, он остался работать на ней в качестве технорука.

Начальник отделения пограничной охраны Ленинградского округа по борьбе с контрабандой Иван Алексеевич Дмитриев получил сведения, что Либерман начал изготовлять обручальные кольца, прибегнув к помощи одного ювелира. Кольца эти нелегальным путем продавал частным лицам.

Долго пришлось беседовать Дмитриеву с Либерманом, пока наконец тот не удостоверился, что мы действительно знаем о закопанном золоте и о том, что он намеревался с ним делать. И. А. Дмитриев предложил ему передать это золото в фонд индустриализации страны, с тем чтобы, исполнив этот свой гражданский долг, Либерман мог с чистой совестью продолжать работать на прежнем месте. Ему дали возможность подумать, и в конце концов он предложил Дмитриеву ночью поехать в указанное место и откопать золото. Вскоре И. А. Дмитриев доложил мне, что в указанном месте обнаружил слиток в 6 с половиной килограммов.

Тогда я понял, что Либерман хочет нас провести: откупиться этим слитком. Дескать, получат они золото и оставят меня в покое.

— Нет, — говорю я Дмитриеву, — этот номер не пройдет. Вы настаивайте на сдаче государству спрятанного золота полностью. По нашим данным, у него должно быть более 30 килограммов. Не скажет, где лежит у него остальное золото, — предупредите его, что на него будет заведено следственное дело; вызовем людей, которым он предлагал купить у него золото. Они подтвердят, и он будет отвечать по всей строгости закона.

Однако Либерман упорствовал. И мне и Дмитриеву пришлось не раз говорить с ним. Он стоял на своем. Все время повторял:

— Я же советский человек и сразу привез золото, чтобы сдать его государству!

Последняя наша встреча была совсем короткой. Услышав в очередной раз заявление «я же советский человек…», я сказал ему:

— Вот вы говорите, что вы советский человек, а поступаете не по-советски. Вы должны понимать, что ваше упорство ни к чему не приведет.

Давайте покончим с этим делом раз и навсегда, — сказал я. — Если вы хотите, чтобы мы с вами могли спать спокойно, сдайте полностью золото государству.

— Я вас не понимаю, — удивился Либерман. — Почему это я и вы не будем спать спокойно?

— Вы не будете спокойны потому, что, как только пройдет машина мимо вашего дома, или остановится кто-либо у вашей парадной, или позвонит кто в вашу квартиру, вы будете думать, что за вами приехали из ОГПУ. Я же не буду спать спокойно, так как постоянно буду чувствовать себя виноватым перед государством и стану себя упрекать: а почему я позволил Либерману утаить еще около 26 килограммов золота? Так не лучше ли нам с вами прийти к обоюдному согласию. Давайте спать спокойно по ночам — и вы, и я. Я хочу, чтобы вы могли спокойно жить и работать.

Лицо Либермана выражало внутреннее волнение. Видимо, в нем боролись два чувства. Наконец он провел дрожащей рукой по лицу и сказал:

— Ну, ладно, пусть будет по-вашему. У меня есть еще 26 килограммов золота.

Когда оставшееся золото было изъято, Либерман попросил принять во внимание, что он добровольно сдает свое золото в фонд индустриализации страны,

— И пожалуйста, сохраните всю эту историю с золотыми слитками в тайне. Я не хочу, чтобы об этом узнали знакомые и особенно сослуживцы. Я честный труженик и хочу спокойно работать на прежнем месте и на прежней должности.

Я заверил, что ему нечего беспокоиться:

— Работайте честно, и никто вас пальцем не тронет, никаких ограничений или тем более преследований не будет.

Вот так мы с ним и расстались.

За годы моей работы начальником пограничной охраны в Ленинградском округе с 1930 по 1935 год мне довелось не раз сталкиваться с контрабандистами различных мастей. Среди тех, кто действовал с особенно большим размахом, были капитаны кораблей, работники иностранных консульств. Контрабандные товары (чаще всего галантерея, отрезы, часы, наркотики) пограничники находили в угольных ямах пароходов, в искусно оборудованных тайниках кают. Случалось обнаруживать даже пароходы с двойными палубами.

Но пограничников трудно было провести. Они знали все уловки контрабандистов. В тех же редких случаях, когда контрабандисты ухитрялись проскочить через таможню со своим товаром, к их услугам всегда находились темные дельцы, в чьих руках за годы нэпа скопилось немало ценностей. Сделки совершались на черном рынке.

Но на границе зорко следили за скупщиками драгоценностей. Пограничники обнаруживали запрятанные золотые монеты и вещи, бриллианты и валюту в самых, казалось бы, необычных местах и предметах: в книжных переплетах, ботинках, прическах, даже в утюгах.

В управление пограничной охраны Ленинградского военного округа поступило заявление, что дочь бывшего торговца Ш. — Генриетта бежала в Париж, захватив с собой валюту и бриллианты на огромную сумму. В Париже у нее жил муж — белый офицер, эмигрировавший еще в гражданскую войну. Отец Генриетты остался в Ленинграде. Нам стало известно, что дочь оставила ему около 30 тысяч рублей золотом.

Бывший торговец Ш. был арестован. Ему предъявили обвинение в сокрытии ценностей, кроме того, он привлекался к ответственности как соучастник в побеге дочери за границу. На квартире у Ш. нашли более тысячи золотых пятирублевых монет. На следствии арестованный предложил:

— Облегчите мне наказание, и я передам в фонд индустриализации страны крупную сумму.

Старику было обещано прощение. Он повел уполномоченных к себе на квартиру, и там, в потайном месте, был найден целый клад — золотые монеты на 24 тысячи рублей. Затем он написал письмо дочери в Париж с просьбой выслать на его имя половину той суммы, которую она вывезла из Ленинграда за границу. Это составило ни много ни мало — 200 тысяч франков.

Месяца через два я получаю из Парижа письмо:

«Советская Россия. Ленинград, ОГПУ, начальнику пограничной охраны. Товарищ! Я поступила честно. Перевела 200 тысяч франков в Ленинградский госбанк; прошу и вас поступить с моим отцом тоже честно. Генриетта».

В общей сложности только за три года (1930–1933) пограничная охрана ОГПУ Ленинградского военного округа передала в фонд индустриализации страны драгоценностей и валюты на сумму более 22 миллионов рублей золотом.

Из воспоминаний о В. Р. Менжинском

С Вячеславом Рудольфовичем Менжинским я впервые встретился в начале сентября 1919 года в Москве, В это время чекисты раскрыли крупный контрреволюционный заговор так называемого «Тактического центра», о чем я уже писал в предыдущих главах.

Ha Лубянке, где помещалась ВЧК и куда я явился по вызову Ф. Э. Дзержинского, царили особая подтянутость, собранность, делозитость. В приемной я увидел, как из кабинета Дзержинского вышел высокого роста мужчина в пенсне с золотой оправой.

— Кто это? — спросил я секретаря ВЧК т. Савинова.

Это был направленный по решению ЦК для работы в качестве члена коллегии и члена Президиума ВЧК Вячеслав Рудольфович Менжинский.

На следующий день В. Р. Менжинский явился в особый отдел ВЧК со специальным поручением Феликса Эдмундовича и приступил к расследованию заявлений от военного доктора, учительницы одной из московских школ и других советских патриотов, предупреждавших ВЧК о существовании контрреволюционного «Тактического центра», подготовлявшего вооруженный мятеж и захват власти в Москве.

В ночь накануне операции меня вызвали к Феликсу Эдмундовичу. Когда я пришел к нему, в кабинете уже были В. Р. Менжинский и член коллегии ВЧК, секретарь ВЦИК В. А. Аванесов, начальник особого отдела Московской ЧК Е. Г. Евдокимов. В кабинет то и дело входили чекисты. В. Р. Менжинский вручал им ордера на аресты заговорщиков, объяснял характер задания, предупреждал об осторожности. Он был немногословен, очень четко формулировал свои мысли, переспрашивал, все ли понятно.

В ночь на 19 сентября 1919 года было арестовано и доставлено в ВЧК более 700 белогвардейцев «добровольческой» армии. Чекистам под руководством Ф. Э. Дзержинского и В. Р. Менжинского удалось с помощью московских коммунистов полностью разгромить и уничтожить опасный очаг контрреволюции.

…В революционном движении В. Р. Менжинский начал принимать участие с 1895 года. По заданию Центрального Комитета он вел агитационно-пропагандистскую работу в Ярославле. В годы первой русской революции работал в военной организации при Петербургском комитете партии, был одним из редакторов большевистской газеты «Казарма». Скрываясь от царского суда, Вячеслав Рудольфович вынужден был эмигрировать за границу, откуда возвратился летом 1917 года.

Уже после смерти В. Р. Менжинского его жена показала мне несколько интереснейших документов и фотографий, в том числе личный листок, заполненный собственноручно Вячеславом Рудольфовичем при получении единого партбилета. Там значилось: год вступления в РСДРП — 1902; с 1907 года по июнь 1917 года — в эмиграции (Франция, Германия, Бельгия, Англия). После Октябрьской революции — народный комиссар финансов. В период гражданской войны — заместитель наркома социалистической и военной инспекции на Украине. В органах ВЧК — с сентября 1919 года.

В. И. Ленин очень высоко ценил Менжинского как настоящего революционера-бойца, всегда стойкого, выдержанного и очень скромного человека. По предложению Владимира Ильича Вячеслав Рудольфович был в 1917 году назначен на пост народного комиссара финансов. Много лет спустя мне довелось прочитать такие строки воспоминаний современника о Вячеславе Рудольфовиче: «В самые бурные дни бешеного сопротивления свергаемых классов, при истерическом вопле всей буржуазной печати, Вячеслав Рудольфович Менжинский вошел, как хозяин, в помещение Государственного банка, крепкой рукой обуздал саботажников, с неизменной улыбкой раскрыл сейф и так же твердо провел до конца волю пролетариата, как впоследствии проводил ее в борьбе с заговорами контрреволюции».

Как член Президиума ВЧК, а с 1923 года заместитель председателя ОГПУ Вячеслав Рудольфович Менжинский принял активное участие в раскрытии многих контрреволюционных, шпионских, диверсионных, вредительских организаций, ставивших своей целью свержение Советской власти.

Ф. Э. Дзержинский считал Вячеслава Рудольфовича отличным оперативным работником. С первой сводки или заявления, поступившего к нему, Менжинский мог сразу сказать, есть ли тут действительно что-либо серьезное или не стоит заниматься этим делом. Впоследствии мне самому не раз приходилось убеждаться в необычайной прозорливости Вячеслава Рудольфовича, в его умении вдумчиво анализировать факты и доверять только фактам, в его поразительном чутье и знании психологии людей.

Когда Вячеслав Рудольфович уже был председателем ОГПУ, заменив на этом посту Ф. Э. Дзержинского, из Ростова прибыла телеграмма с сообщением, что группа кубанских казаков в парадном обмундировании с трехцветным царским флагом и трубачами выехала встречать своего бывшего наказного атамана генерала Улагая, который должен был поднять восстание на Кубани. В телеграмме сообщалось, что казаки оцеплены дивизионом войск ОГПУ и арестованы. Ознакомившись с содержанием телеграммы, Вячеслав Рудольфович немедленно вызвал к себе начальника ОГПУ Северо-Кавказского края, находившегося в то время на учебе в Москве. Он при мне дал ему прочесть телеграмму и приказал немедленно выехать на Кубань.

— Я не верю в это дело, — сказал Вячеслав Рудольфович, немало обескуражив этим начальника ОГПУ края. — Прошу вас разобраться всесторонне и объективно. Скорее всего казаков придется освободить, а виновных наказать.

Как предполагал Вячеслав Рудольфович, так и оказалось на самом деле.

В чем же был секрет проницательности В. Р. Менжинского? В его осведомленности о настроениях, думах и чаяниях самых различных слоев населения, в умении трезво оценивать обстановку, тщательно сопоставлять и анализировать факты, отбрасывая ненужную шелуху, добираясь до самой сути дела.

Припоминается и другой случай. Мне, тогда начальнику особого отдела Северо-Кавказского военного округа и начальнику погранохраны и внутренних войск ОГПУ края, пришлось докладывать на коллегии ОГПУ о вскрытой нами контрреволюционной группе курсантов в военной школе среднего комсостава. Члены коллегии согласились с докладом и в своих выступлениях поддержали меня. Вячеслав Рудольфович, внимательно слушавший доклад и выступления членов коллегии, сказал:

— Нельзя всех мерить на один аршин. Что же, по-вашему, рядовые члены группы, многие из которых просто отсталые в идейном отношении люди и к тому же представители национальных меньшинств, заслуживают такого же наказания, как и их главарь — выходец из дворянской семьи, убежденный враг Советской власти? Нет, нужен вдумчивый, дифференцированный подход. Одних можно и нужно перевоспитывать, других — строго карать.

Мне не раз приходилось разговаривать с Вячеславом Рудольфовичем о делах ВЧК — ОГПУ, о наших чекистах. Он всегда хотел услышать как можно больше фактов из повседневной практической работы рядовых чекистов.

Однажды я рассказал Вячеславу Рудольфовичу о том, как артистка Михайлова, жена крупного помещика Крупенского, попыталась подкупить часового — вчерашнего простого рабочего парня. Красноармеец, не колеблясь, доставил ее в комендатуру и сообщил о ее гнусном предложении. Вячеслав Рудольфович заметил по этому поводу, что это очень хороший пример стойкости и неподкупности наших людей. Нужно, чтобы в ВЧК приходило как можно больше рабочих, чтобы школы чекистов пополнялись в основном за счет рабочих, особенно металлистов — этого передового отряда рабочего класса.

Вячеслав Рудольфович постоянно заботился о подборе и подготовке чекистских кадров, в том числе работников погранохраны. Мне хорошо запомнилась одна беседа с Вячеславом Рудольфовичем. Речь шла о командном составе погранохраны. Наша единственная тогда пограничная школа ни в коей мере не удовлетворяла потребности в командном составе, пригодном к тяжелой службе и специфическим условиям работы.

— Нам нужно будет, — сказал Вячеслав Рудольфович, — готовить командный состав из своих чекистов-пограничников, организовав новые пограничные школы.

И вот, помню, уже на праздновании 5-й годовщины Высшей пограничной школы в 1928 году в Центральном Доме Красной Армии мне довелось после некоторого перерыва вновь встретиться с Вячеславом Рудольфовичем.

— Как приятно смотреть на всех вас, сидящих здесь пограничников, — говорил Вячеслав Рудольфович. — Все вы молодые, здоровые, выглядите чудесно, хорошо одеты…

Радость Менжинского была вполне понятной. Ведь это он возглавил особый отдел ВЧК по охране границ, подписав в ноябре 1920 года приказ о приеме охраны от Наркомвнешторга. С тех пор и до последних дней своей жизни он неустанно заботился об улучшении охраны государственных границ, гордился идейным ростом, ростом военного и чекистского мастерства командного и рядового состава пограничных войск.

Как и Феликс Эдмундович, Менжинский всегда подчеркивал, что сила чекистов в неразрывной связи с народом. Примерно через год после смерти Ф. Э. Дзержинского произошел такой случай. В июне 1927 года двум диверсантам удалось бросить бомбу в общежитие работников ОГПУ и скрыться. Взрыв, к счастью, не принес большого вреда.

В. Р. Менжинский дал распоряжение поставить на ноги все силы ОГПУ и во что бы то ни стало задержать диверсантов. Вячеслав Рудольфович распорядился также дать телеграмму с описанием примет диверсантов во все уголки страны, привлечь к поимке диверсантов самые широкие слои населения. Некоторые работники ОГПУ говорили, что в этом нет смысла: органы безопасности, действуя таким образом, достигнут лишь того, что диверсанты будут более осторожны и т. д. Но В. Р. Менжинский настоял на своем.

И вот стали поступать известия. На дороге Ельшино — Смоленск один неизвестный в ответ на просьбу милиционера предъявить документы выхватил браунинг и ранил милиционера. Работавшие невдалеке крестьяне организовали погоню. К ним присоединились работники О ГПУ и красноармейцы. В десяти километрах от Смоленска неизвестный был настигнут и убит в перестрелке. При нем были найдены кроме нагана и парабеллума топографические карты, английская граната, дневник. Убитый оказался одним из участников диверсии.

Через два дня недалеко от Витебска местные крестьяне и красноармейцы вместе с работниками ОГПУ организовали преследование неизвестной женщины, застрелившей шофера военного автомобиля. В перестрелке неизвестная была убита и оказалась членом той же террористической группы. Так с помощью населения были обезврежены опасные враги.

Вячеслав Рудольфович всю свою жизнь упорно, настойчиво учился. Когда он пришел в органы ВЧК, нам стало известно, что он свободно владеет двенадцатью иностранными языками. Но этого ему еще казалось мало. За годы работы в ВЧК — ОГПУ он, несмотря на огромную занятость, изучил еще четыре восточных языка: китайский, японский, персидский и турецкий. Каждый выходной день, каждый свободный час Вячеслав Рудольфович старался использовать для выполнения намеченных себе учебных заданий. Обычно это были задания из самых различных областей науки. Он был человеком очень разносторонних интересов: следил за литературой по химии, астрономии, физике, математике.

Огромная эрудиция, умение подчинить людей своей воле, колоссальная выдержка и хладнокровие сочетались в нем с большой скромностью и деликатностью. Вячеслав Рудольфович был на редкость внимателен и вежлив в обращении с подчиненными, В самых острых ситуациях он не выходил из себя, не терял спокойствия. Он не был обладателем «командирского голоса», и первое время для тех, кто работал с ним, было очень странно слышать от руководителя ОГПУ приказание, начинавшееся обычным для него обращением: «Покорнейше прошу…» Но чекисты знали, что эта манера обращения в данном случае говорит лишь о большом уважении к людям, о деликатности.

Мне неоднократно самому доводилось убеждаться в этом. В частности, когда Вячеслав Рудольфович отдыхал на даче «Карс».

Зная, что Вячеслав Рудольфович интересуется театром, я как-то под вечер зашел к нему, чтобы узнать, не желает ли он посмотреть спектакль театра оперетты, который только что приехал на гастроли в Кисловодск.

— Вы, я вижу, уже собрались? — спросил Вячеслав Рудольфович, глядя на мой парадный вид. — А что за спектакль идет?

— «Сильва».

— Спасибо за приглашение. Я с удовольствием пошел бы в театр, но неважно себя чувствую… А вам желаю весело провести вечер…

Когда я был уже в дверях, В. Р. Менжинский сказал:

— Я вас попрошу, товарищ Фомин, завтра утром зайти ко мне.

На следующее утро я пришел к Вячеславу Рудольфовичу и выслушал от него замечание, высказанное, как обычно, в очень вежливой форме, по поводу допущенной мною оплошности по службе. Я обещал тотчас же исправить ошибку. Меня необычайно поразила тогда деликатность Вячеслава Рудольфовича, который накануне, зная, что я иду в театр, не захотел испортить мне настроение.

Когда Вячеслав Рудольфович уезжал из Кисловодска, он, прощаясь со мною, пригласил, если буду в Москве, заходить к нему. И все же я, хотя и часто бывал в Москве, считал неудобным беспокоить своим посещением Вячеслава Рудольфовича, отрывать его от работы.

Как-то в начале весны 1926 года я, будучи в Москве, зашел в Управление ОГПУ. Поднимаюсь по лестнице, а навстречу В. Р. Менжинский. Остановил меня, поздоровался и спрашивает, когда я приехал в Моекву.

— Два дня назад.

— А почему же вы не зашли ко мне?

— Считал неудобным, Вячеслав Рудольфович. Что ж я буду вас отвлекать разговорами?

— Напрасно так думаете. Я всегда рад вас видеть у себя. Если сможете, то завтра в 11 часов утра зайдите ко мне.

Я поблагодарил за приглашение.

В назначенное время я пришел к Вячеславу Рудольфовичу. Болезненный вид его обеспокоил меня. Я выразил опасение по поводу его здоровья.

— Да что вы все, точно сговорились. Только о здоровье со мною и говорите, — шутливо и в то же время с каким-то оттенком грусти заметил Вячеслав Рудольфович. — Впрочем, вы правы. Здоровье у меня действительно неважное. Врачи заставляют лежать. Я прошу вас, товарищ Фомин, извинить меня: я буду разговаривать с вами лежа. Пусть вас это не смущает.

Он попросил принести нам чаю и, лежа на диване, рассказывал, что из Германии прибыла в Москву врачебная комиссия, куда входят известнейшие в медицине ученые. Совместно с нашими профессорами они освидетельствовали всех членов Политбюро ЦК партии и народных комиссаров.

— Почему-то и меня включили в этот список, — сказал Вячеслав Рудольфович. — Осмотрела меня эта комиссия и постановила, чтобы я оставил работу и выехал на все лето в Сочи лечиться. А разве можно сейчас оставить работу мне, когда Феликс Эдмундович так занят в ВСНХ! Но он настаивает на лечении…

В 1934 году Вячеслав Рудольфович ушел из жизни. Перестало биться сердце пламенного революционера, верного ученика Ленина, помощника и соратника Дзержинского.

Память о Дзержинском

Нас, чекистов, знавших «грозу буржуазии», «рыцаря революции» Дзержинского, всегда поражала в Феликсе Эдмундовиче его необычайная человечность, скромность, простота, душевное отношение к своим подчиненным, сотрудникам, к товарищам, ко всем, кто обращался к нему за советом или с просьбой. Это был человек большого, отзывчивого сердца. И все эти качества, которые были присущи ему самому, он очень настойчиво прививал, воспитывал и у своих подчиненных.

У всех, кому довелось общаться с Феликсом Эдмундовичем, навсегда осталась о нем добрая, светлая память.

Я хочу рассказать здесь не только о том, чему сам был свидетелем, но и о том, что рассказывали мне люди, встречавшиеся с Дзержинским. Пусть это будут разрозненные и, может быть, на первый взгляд не очень значительные эпизоды. Но ведь нам дорого, вплоть до мельчайших подробностей, все, что относится к славной жизни таких людей, как Дзержинский. Пусть же и эти маленькие штрихи послужат воссозданию в памяти потомков живого облика одного из самых преданных и самых благородных сынов ленинской партии.

Как-то, уже много лет спустя после гражданской войны, я встретился с бывшим инспектором политотдела 15-й армии И. Н. Гурвичем[81]. Он рассказал мне об одном случае, который произошел с Феликсом Эдмундовичем в Польше в 1920 году.

В то время Ф. Э. Дзержинский был членом Польского ревкома и начальником тыла Юго-Западного фронта. Ему приходилось часто бывать в воинских частях, останавливаться на ночлег у местного населения. Однажды в местечке между Лидой и Белостоком остался он ночевать у одного старенького ксендза. Тот вначале смотрел на незваного гостя исподлобья и не желал даже разговаривать с красным начальником. Но вот Феликс Эдмундович заговорил по-польски со служанкой. Ксендз, не утерпев, присоединился к ним. Это был крайне словоохотливый старик. Слово за слово, и вот он уже подсаживается поближе к Ф. Э. Дзержинскому.

Вначале разговор не касался политики. Ксендз заговорил о неуважении современной молодежи к классикам польской литературы. Феликс Эдмундович хорошо знал произведения многих из них, но особенно любил он Адама Мицкевича. Вспомнив о нем, Феликс Эдмундович с чувством прочитал на память некоторые строки великого поэта. Ксендз был просто очарован.

— Как приятно, — сказал он, — встретить у большевиков такого образованного, культурного человека, да еще из наших, из поляков. Среди красных такие не часто попадаются. Вот, к примеру, есть у них там в Москве чекист Дзержинский — тоже поляк. Так ведь как только земля носит такого: сколько он, говорят, народу погубил! Все тюрьмы полны, кого посадил, а кого и расстрелял!

Феликс Эдмундович внимательно слушал, не перебивал да еш, е иногда и поддакивал:

— Да, да, бывали у Дзержинского такие случаи: и в тюрьмы сажал и расстреливал.

Ксендз, обрадованный, что его слушают так внимательно и даже соглашаются, продолжает все откровеннее ругать и Дзержинского и ЧК. Уж такого-де лиходея, антихриста, как Дзержинский, и на свете не бывало.

Служанка поставила на стол ужин. Ксендз велел принести бутылочку наливки. Но Феликс Эдмундович от вина отказался, а довольствовался чаем.

Ксендз не мог нарадоваться на своего квартиранта.

Утром Феликс Эдмундович должен был уехать. Он позвал хозяина и спросил, сколько с него причитается за ночлег и ужин.

Ксендз огорчился:

— Неужели вы уже уезжаете?

— Да, надо.

— Очень жаль. Редко с такими хорошими людьми приходится встречаться. Хоть вы и большевик, но, прямо скажу, удивительный вы человек: и душевный, и обходительный. Вы хоть свою фамилию скажите, чтобы я знал, с кем имел честь познакомиться. А может быть, еще и встретиться придется,

— Я Дзержинский.

— Дзержинский? — переспросил ксендз, меняясь в лице. Он пытался улыбаться, но это у него как-то криво получалось.

— Скажите, какое совпадение! А тот-то, чекист… ваш, значит, однофамилец? А может быть, и… родственник?

— Нет, не родственник. Я и есть тот самый чекист Дзержинский, о котором мы с вами вчера так любезно поговорили.

Услышав это, ксендз затрясся. Несколько мгновений он не мог произнести ни слова. Затем жалобно запричитал:

— Ой, что я наделал, что наделал! Что же мне теперь будет?

Дзержинский, усмехнувшись, прервал его.

— Ровным счетом ничего.

— Ой, не верю, не верю, пропал я! — причитал ксендз. — Меня арестуют? Да?

— Да ничего вам не будет. Успокойтесь, — сказал Дзержинский. — Вы сказали мне вчера то, что пишут и говорят обо мне буржуазные газеты, враги Советской власти да обыватели. Я все это не первый раз слышу. А должность у меня действительно такая, что приходится и в тюрьму сажать и даже кое-кого расстреливать — особо вредных врагов Советской власти,

Ф. Э. Дзержинский ушел, оставив растерянного ксендза на крыльце.

А через час инспектор политотдела И. Н. Гурвич зашел вручить Феликсу Эдмундовичу служебный пакет.

У ксендза, как увидел он человека в военной форме, так ноги и подкосились.

Узнав, что Дзержинского уже нет, Гурвич повернул было обратно, но ксендз, обретший дар речи, остановил его:

— Пан начальник, пан начальник! Скажите, что мне будет? Я очень обидел пана Дзержинского, такое ему наговорил, что и вспомнить страшно.

И он рассказал ему все, что произошло.

— А что сказал вам сам Дзержинский? — спросил Гурвич.

— Он говорил, что мне ничего не будет. Но я не верю.

— Ну, раз Дзержинский так сказал, — успокоил старика Гурвич, — значит, вам нечего беспокоиться. Феликс Эдмундович никогда ничего зря не говорит.

В 1922 ГОДУ в политотдел войск ВЧК поступили с Урала необычные хромовые тужурки — ярко-красного цвета. Их раздали сотрудникам. И на другой день начальник политотдела Я. В. Мукомль и его помощник С. К. Сюннерберг явились в этакой шикарной форме на работу. Когда они возвращались домой, у Мясницких ворот их машина неожиданно стала. Шофер вышел осмотреть мотор. В это время в открытом автомобиле проезжал Ф. Э. Дзержинский. Он попросил шофера замедлить ход и очень внимательно принялся рассматривать своих сотрудников. А те, кажется, даже и не заметили его. После того как машина была исправлена, они спокойно отправились домой.

А на следующий день, утром, секретарь ВЧК Герсон вызывает Мукомля и Сюннерберга в кабинет Ф. Э. Дзержинского. Как раз в это время я зашел в кабинет секретаря. Мукомль и Сюннерберг подсели ко мне. «По какому делу вызывает нас Феликс Эдмундович?» — гадали они, да так и не могли додуматься.

Потом Сюннерберг мне рассказал:

— Когда мы вошли к Феликсу Эдмундовичу, он быстро поднялся, вышел из-за стола, поздоровался за руку с каждым и спокойно, но твердо сказал:

— Я вас побеспокоил, товарищи, вот по какому поводу. Не знаю, заметили вы или нет, но вчера мы встретились с вами на Мясницкой улице… Сами понимаете, мы живем в такое тяжелое время, когда у значительной части населения Москвы нет ни одежды, ни кожаной обуви. А вы, чекисты, на глазах всего города разъезжаете в ярко-красных хромовых тужурках. Разве это правильно? Зачем же так делать?..

Наши лица сделались под стать нашим красным тужуркам. Мы готовы были от стыда провалиться сквозь землю. Хотели было что-то сказать в свое оправдание, но Феликс Эдмундович опередил нас:

— Не считайте меня таким начальником, который ко всему придирается и во все вмешивается. В другое время я, пожалуй, не стал бы вызывать вас по такому поводу. Надеюсь, что вы правильно поняли меня.

Недавно я заходил к Сюннербергу, живущему в Москве.

— Помните эту историю с красными тужурками? — спросил я.

— А как же! — ответил Сюннерберг. — На всю жизнь запомнилось. Хороший урок дал нам Феликс Эдмундович.

Суровый и беспощадный к тем, кто посягал на завоевания Великого Октября, Ф. Э. Дзержинский был внимателен и отзывчив к нуждам трудящихся. И что особенно для него характерно, очень любил детей, всегда заботился о них. Даже в самые ожесточенные моменты борьбы с контрреволюционным подпольем Феликс Эдмундович мечтал о том времени, когда сможет заняться воспитанием подрастающего поколения. В нем жил талантливейший педагог-воспитатель. «Я люблю детей так, как никого другого… Я думаю, что собственных детей я не мог бы любить больше», — признавался Феликс Эдмундович. И через всю свою жизнь он пронес это чувство отеческой заботы и проникновенной любви к детям.

Гражданская война еще не окончилась, а Феликс Эдмундович пошел к наркому просвещения Анатолию Васильевичу Луначарскому с предложением поручить борьбу с детской беспризорностью органам ВЧК и лично ему.

27 января 1921 года Президиум ВЦИК утвердил Ф. Э. Дзержинского председателем Комиссии по улучшению жизни детей. В то время в нашей стране, после четырехлетней империалистической и гражданской войн, насчитывалось около 4 миллионов беспризорных детей — в большинстве сирот, без крова, без пищи, без присмотра и ухода.

Уделяя исключительное внимание борьбе с детской беспризорностью, Ф. Э. Дзержинский и от нас, руководителей чекистских органов на местах, требовал повседневного участия в ней. И мы всегда считали борьбу с беспризорностью частью нашей основной, чекистской работы.

Я, в то время работавший в Крыму, получил директиву от Ф. Э. Дзержинского, адресованную всем руководителям органов ВЧК. В ней говорилось:

«…ВЧК надеется, что товарищи, работающие в ЧК, поймут важность и срочность заботы о детях, а потому, как и всегда, окажутся на высоте своего положения. Забота о детях есть лучшее средство истребления контрреволюции. Поставив на должную высоту дело обеспечения и снабжения детей, Советская власть приобретает в каждой рабочей и крестьянской семье своих сторонников и защитников, а вместе с тем, широкую опору в борьбе с контрреволюцией».

На созванном в связи с этой директивой совещании чекистов, командиров и политработников войск ВЧК Крыма мы обсудили предстоящую работу и, кроме того, решили добровольно отчислять из собственной зарплаты определенную сумму на содержание беспризорных детей. Обком партии создал областную комиссию по улучшению жизни детей. Такие же комиссии были созданы во всех городах Крыма.

В состав областной комиссии вошел начальник Главного курортного управления Крыма Дмитрий Ильич Ульянов (брат Владимира Ильича), к которому мы обратились с просьбой принять шефство над беспризорными детьми Крыма. Дмитрий Ильич оказывал помощь всем, чем только мог. Его деятельность в Крыму была очень плодотворна. Изо дня в день он занимался делами, связанными с трудоустройством, воспитанием, образованием, отдыхом, лечением бывших беспризорников. Специально для них в Ялте был отведен один из лучших санаториев. В Севастополе, Симферополе и других городах для беспризорных детей были выделены особые курортно-лечебные помещения. Устраивались трудколонии, детские сады. За короткое время около 500 беспризорников были обеспечены всем необходимым для нормальной жизни и учебы.

Поход на беспризорность был подхвачен всей общественностью Крыма. Передовые деятели культуры принимали участие в судьбе детей, помогали денежными средствами. Отлично помню концерты в Крыму замечательного певца и человека Леонида Витальевича Собинова, которые он давал в пользу беспризорных детей. Вся сумма, собранная с концерта, — весьма внушительная! — шла в фонд помощи детям. Л. В. Собинову случалось выступать и перед беспризорниками.

Под руководством Ф. Э. Дзержинского в нашей стране возникла целая сеть трудовых колоний и коммун. Уже к 4-й годовщине своего существования в трудовых колониях была полностью ликвидирована неграмотность, воспитанники получили производственную квалификацию, многие из них стали учиться на рабфаках и в специальных технических учебных заведениях. Коммунары построили для себя новые каменные дома — общежития, клубы, спортивные площадки. Подростки, бывшие недавно подонками общества, в трудкоммунах перерождались и становились полноправными строителями социалистического общества.

Несмотря на огромную занятость, Дзержинский находил время лично посещать трудколонии и коммуны, интересовался их производственными успехами, беседовал с воспитанниками.

Когда в сентябре 1924 года я приехал в Москву, начальник хозяйственного отдела ОГПУ Матвей Погребинский рассказал мне о поездке Ф. Э. Дзержинского в тюрьму, где среди заключенных было много несовершеннолетних. Феликс Эдмундович велел вывести и построить их в коридоре тюрьмы. Набралось их более 20 человек.

Феликс Эдмундович объявил им, что все они переводятся в трудкоммуну, где будут жить на свободе и учиться. Каждый получит специальность и сможет стать честным тружеником.

Он говорил о времени, в которое мы живем, о том, во имя чего была совершена революция и что нужно, чтобы стать строителем новой жизни, в чем оно — настоящее, большое счастье человека.

— Как бы мне хотелось, — закончил Феликс Эдмундович, — чтобы каждый из вас научился уважать и себя, и народ свой, научился ценить ту великую созидательную работу, которую делает страна. Будьте достойны получить право принять участие в строительстве новой жизни.

Слова Ф. Э. Дзержинского произвели огромное впечатление. Возможно, впервые так доверительно и с таким уважением говорили с ними — малолетними преступниками.

Спустя некоторое время Ф. Э. Дзержинский навестил трудкоммуну. Воспитанники окружили Феликса Эдмундовича. Многие помчались в мастерские, чтобы показать свои успехи в труде: принесли инструмент, изделия, детали, искусно сработанные собственными руками. Каждому не терпелось похвалиться перед Феликсом Эдмундовичем.

На всю жизнь бывшие беспризорники сохранили трогательную любовь к человеку, проявившему истинно отеческую заботу о них, помогавшему им стать настоящими людьми.

20 декабря 1927 года отмечалось десятилетие органов ВЧК. Я в то время был начальником Управления погранохраны и войск ОГПУ Северо-Кавказского края. В Ростове-на-Дону был организован вечер воспоминаний о ВЧК и ее председателе Ф. Э. Дзержинском. На этот вечер мы пригласили ответственных партийных и военных работников, в том числе командующего войсками Северо-Кавказского военного округа Ивана Панфиловича Белова и начальника штаба округа Ивана Федоровича Федько.

Выступавшие, бывшие чекисты, говорили о работе чекистских органов в грозные годы революции и гражданской войны, вспоминали Феликса Эдмундовича Дзержинского. Многие работали вместе с ним и делились личными впечатлениями о Феликсе Эдмундовиче.

Вечер воспоминаний уже подходил к концу, когда слово взял Иван Панфилович Белов. И вот что он рассказал:

— До меня выступали товарищи, которые работали вместе с Феликсом Эдмундовичем Дзержинским. Я же никогда не работал в органах ВЧК и с Феликсом Эдмундовичем познакомился при обстоятельствах, крайне для меня неблагоприятных. Меня доставили к нему под конвоем…

Очень я боялся этой встречи. Все время, пока сидел во внутренней тюрьме ВЧК, думал о Дзержинском: как-то он со мной обойдется?

И вот наконец меня вызывают к председателю ВЧК. Привели в кабинет. Дзержинский поздоровался со мной, предложил сесть.

— Расскажите мне, Иван Панфилович, — говорит Дзержинский, — о себе, о своей жизни и службе.

Я начинаю подробно рассказывать о себе. Был грузчиком в порту. В царской армии служил рядовым, в конце первой мировой войны был младшим унтер-офицером. Февральская революция застала меня в Средней Азии. Там я организовал вокруг себя солдат и беднейшее крестьянство. Перед самой Октябрьской революцией командовал уже полком, и с каждым днем в этот полк прибывало все больше и больше рабочих и крестьянской бедноты. Громили мы бухарских князей, богачей-баев.

— Этому полку в напряженные Октябрьские дни, — продолжал я свой рассказ, — суждено было сыграть немалую роль в завоевании политической власти в Туркестане. В дальнейшем полк участвовал во многих операциях. В частности, им были разоружены казачьи части, возвращавшиеся с Кавказского фронта и настроенные враждебно к Советской власти.

В марте 1918 года я был назначен начальником ташкентского гарнизона и комендантом Ташкентской крепости. Одновременно состоял заместителем командующего войсками Туркестанского округа.

Условия работы в Туркестане были очень тяжелые: подготовленных работников, специалистов почти не было, коммунистов мало. Когда был создан Реввоенсовет Туркестанской республики, меня назначили главкомом. Занимал эту должность вплоть до ноября 1919 года, то есть до того времени, когда войска Российской Федерации уже соединились с красными туркестанскими войсками.

В августе 1920 года М. В. Фрунзе вызвал меня в Ташкент для проведения Бухарской операции. После успешного выполнения этого задания я должен был выехать на Южный фронт, но заболел и остался в Туркестане. После болезни, несмотря на мой протест, был назначен командующим войсками Хорезмской республики. А по дороге в Хиву меня арестовали. Было создано громкое дело, которое тянулось два месяца на месте, в Туркестане, а потом было передано в Москву.

И вот теперь я здесь, у вас.

Я не знаю, в чем моя вина. Все обвинения, предъявляемые мне, — чудовищная клевета с целью опорочить меня в глазах той власти, которой я свято служил и готов служить, пока бьется сердце.

Долго рассказывал я. Дзержинский слушал меня с огромным вниманием, не перебивая. А когда я кончил, поднялся из-за стола, подошел ко мне и сказал:

— Вот что, товарищ Белов. Делать вам у нас здесь абсолютно нечего. Вас действительно оклеветали. Я заинтересовался вашим делом. И ознакомился с ним со всеми подробностями. Никакого преступления против Советской власти вы не совершали. Заслуги ваши большие. Человек вы храбрый, в военном деле опытный. Можете и в дальнейшем большую службу сослужить Советской власти! А клеветники не уйдут от ответа.

Написал он записку, вызвал своего секретаря и сказал ему:

— Передайте записку начальнику тюрьмы. Пусть немедленно освободит товарища Белова и направит его в штаб РККА.

Товарищ Дзержинский пожал мне руку, улыбнулся.

— Желаю вам, Иван Панфилович, так же честно служить народу, как вы служили ему и раньше.

Приехал я на Северный Кавказ. Назначили меня начальником дивизии. За боевые заслуги в гражданской войне наградили орденом Красного Знамени. А спустя некоторое время назначили уже командиром корпуса и наградили вторым орденом Красного Знамени. Теперь вот командую Северо-Кавказским военным округом…

Вот так благодаря чуткости Феликса Эдмундовича Дзержинского, его внимательности и справедливости к людям я был возвращен в строй и смог принести пользу делу революции.

В 1924–1925 годах я работал начальником Терского окружного отдела ОГПУ. По согласованию с Ф. Э. Дзержинским Северо-Кавказский крайком партии возложил на меня охрану членов ЦК партии и правительства, приезжавших на кавказские минеральные воды.

Летом 1924 года, одним ранним утром, у меня в кабинете раздался телефонный звонок. Сняв трубку, я услышал голос Дзержинского. Он сообщил, что в Кисловодск едут Надежда Константиновна Крупская и Мария Ильинична Ульянова.

— Прошу встретить их, хорошо устроить, а главное, уговорить, чтобы они подольше пожили в Кисловодске: они очень нуждаются в отдыхе и лечении!

Я встретил Надежду Константиновну и Марию Ильиничну на станции Минеральные Воды. Оттуда приехали в Кисловодск, на дачу «Карс».

Я смотрел на них и думал: сколько пережили эти женщины! Ведь совсем недавно у них на руках скончался Ильич. Каким мужеством должны были они обладать, чтобы преодолеть такое страшное, непоправимое горе!

Приехали они тяжело больные. В первую неделю ни Надежда Константиновна, ни Мария Ильинична почти не выходили из комнаты. Но постепенно здоровье их улучшилось, и врачи разрешили им небольшие прогулки.

Феликс Эдмундович регулярно справлялся по телефону о состоянии их здоровья. Как обрадовался он, когда я сообщил, что Надежда Константиновна и Мария Ильинична почти целые дни стали проводить на воздухе и вот уже два дня, как могут совершать прогулки до Красных камней.

Я знал и раньше, что у Феликса Эдмундовича Дзержинского доброе, отзывчивое сердце, но только теперь, наблюдая его отношение к членам семьи Владимира Ильича, смог по-настоящему оценить его душевную чуткость, теплоту, преданность друзьям.

Вскоре я заметил, что Надежда Константиновна начинает по утрам заниматься: усаживается на скамеечку, раскладывает перед собой книжки, тетради, читает и что-то записывает. Это она решила во время отпуска заняться переработкой учебных программ для семилетней школы.

Я попросил Валериана Владимировича Куйбышева и Анастаса Ивановича Микояна, отдыхавших здесь же, чтобы они уговорили Надежду Константиновну оставить работу. С большим трудом, но им все же удалось уговорить Надежду Константиновну во время отпуска не работать.

— Мы с Анастасом Ивановичем будем следить за вами, чтобы вы отдыхали и лечились, а не изнуряли себя, — сказал Валериан Владимирович.

Серьезно обеспокоенные здоровьем Надежды Константиновны и Марии Ильиничны, они на протяжении всего своего отпуска проявляли о них сердечную заботу.

Не прошло еще и месяца со дня приезда Н. К. Крупской и М. И. Ульяновой, как Надежда Константиновна заявляет мне:

— Нужно, товарищ Фомин, подумать об обратных билетах в Москву. Скоро наш отпуск кончается. Больше шести недель нам не положено отдыхать, да и позволить себе мы не можем этого. Пора и за работу приниматься.

Я доложил об этом по телефону Ф. Э. Дзержинскому. Он был очень огорчен.

— Нельзя их отпускать из Кисловодска! Ни в коем случае! Убедите их остаться. Раз сами себя они не жалеют, то надо нам их поберечь. По меньшей мере еще месяц им нужен на отдых и лечение.

И опять я обратился за помощью к А. И. Микояну и В. В. Куйбышеву.

Анастас Иванович даже в шутку пригрозил:

— Как хотите, а я вас не отпущу. И вы обязаны повиноваться мне. Вы, можно сказать, у меня в гостях[82]. А в гостях, как говорится, не своя воля.

Как ни убеждали их, Надежда Константиновна и Мария Ильинична в один голос заявили:

— Вот пройдет шесть недель нашего отпуска, сразу поедем в Москву.

Что делать?

Выручил зубной врач Бенинсон. Он уговорил Надежду Константиновну и Марию Ильиничну, пока они в Кисловодске, полечить зубы. Они охотно согласились.

— Вот и хорошо, — сказала Мария Ильинична. — Пока есть у нас свободное время, займемся зубами. А в Москве некогда будет.

А как согласились, то тут уж пришлось и отъезд отложить. По моей личной просьбе лечение зубов растянулось почти на полтора месяца. За это время Н. К. Крупская и М. И. Ульянова хорошо поправились. Феликс Эдмундович был очень доволен находчивостью зубного врача и просил передать ему благодарность от своего имени.

Однако истек и этот срок. Теперь уж ничто не могло удержать их в Кисловодске. Ф. Э. Дзержинский поручил мне позаботиться о возвращении в Москву Надежды Константиновны и Марии Ильиничны, непременно достать им отдельный вагон и обязательно дать сопровождающего.

Я договорился с начальником железной дороги о предоставлении отдельного вагона. Но, узнав об атом, Надежда Константиновна рассердилась не на шутку.

— Да что вы, в самом деле! Зачем это нам такие привилегии?! Что о нас люди говорить будут, когда увидят, что мы вдвоем отдельный вагон занимаем! Нет, уж, пожалуйста, возьмите для нас два билета в спальном вагоне.

Так и настояли на своем.

Как уже упоминалось, в том же году на дачу «Карc» в Кисловодск приехал лечиться и отдыхать В. В. Куйбышев. Поселился он на той же даче, где жили Надежда Константиновна и Мария Ильинична. Надобно было видеть их радость, когда В. В. Куйбышев вошел к ним в комнату.

— Валериан приехал! Отдыхать? Как хорошо, что именно сюда! Значит, будем вместе!

С какой трогательной нежностью смотрели они на приехавшего. Необычайно легко чувствовали себя при нем Надежда Константиновна и Мария Ильинична. Разговорам не было конца. Вспоминали об Ильиче, о друзьях, о годах, проведенных в ссылках. Живо интересовались и современными событиями. В. В. Куйбышев был на редкость простым и обаятельным человеком. К нему на дачу часто приходили знакомые и незнакомые люди, по делам и без дела. Не было случая, чтобы Валериан Владимирович уклонился от встречи или принял кого-либо сухо, официально.

— Валериан Владимирович, — сказал как-то я, — вы приехали лечиться и отдыхать. А какой же тут отдых, когда, что ни день, вас донимают разными просьбами. Вы себя здесь переутомляете, так же как и в Москве.

Но Валериан Владимирович только смеялся.

Он очень любил прогулки и совершал их на довольно большие расстояния. И во время прогулок к нему всякий раз подходили люди:

— Валериан Владимирович, вы не помните меня по работе в Астрахани?

— А я с вами работал в Средней Азии!

— А я вас помню еще с Самары. И начинались беседы.

Не помню, чтобы В. В. Куйбышев ходил один — всегда в окружении. Тянулись к нему люди, да и он сам, будучи общительным человеком, скучал в одиночестве.

Как к председателю Центральной контрольной комиссии и наркому РКИ, к нему приходили рядовые партийцы, люди, совершенно незнакомые. Никому не отказывал в приеме, тут же помогал, чем мог.

Как-то он попросил меня показать Медовый водопад. Мы поехали верхом. В пути Валериан Владимирович много рассказывал о себе, о том, в каких условиях приходилось вести революционную работу при царизме, о тюрьмах, ссылках, побегах. В особенности запомнился его рассказ о жене и сыне, родившемся в Самарской тюрьме.

Жена Валериана Владимировича — революционерка-подпольщица была арестована незадолго до Февральской революции. Несмотря на то что она была беременна, ее поместили в одиночку — крошечную, сырую каморку. По стенам ее беспрестанно сочилась вода.

После Февральской революции тюремному начальству и местным властям было не до заключенных. Запертые в своих каменных гробах, они провели два дня без пищи и воды. На третий день рабочие, устроив демонстрацию, пошли к тюрьме, чтобы освободить политзаключенных. Когда вошли в камеру жены В. В. Куйбышева, она лежала на полу без памяти, рядом в судорогах корчился ребенок. Рабочие немедленно послали за врачом. Жену и ребенка удалось спасти просто чудом. Приди рабочие на час позже — и они погибли бы.

Здоровье самого Феликса Эдмундовича находилось под угрозой. Оно было серьезно подорвано еще в молодости тюрьмами и ссылками. После Октябрьской революции, в годы гражданской войны, Феликс Эдмундович, не щадя своих сил, вел борьбу с. контрреволюцией. Вот уж про кого, действительно, можно сказать, что он горел на работе.

Несколько раз правительство, ЦК партии и лично Владимир Ильич Ленин предлагали ему отдохнуть и полечиться. Но Феликс Эдмундович всегда горячо возражал, убеждая, что сейчас нет причины ему волноваться о своем здоровье. Да и обстановка не позволяет. Вот кончится гражданская война, тогда можно будет и о здоровье побеспокоиться.

Но кончилась гражданская война, и на очередь стали другие неотложные дела. И опять Дзержинский считает, что для его отпуска еще не настало время. В октябре 1923 года он писал в ЦК: «Считаю, что давать мне сейчас отпуск вредно для дела и для меня лично по следующим соображениям. По линии ОГПУ в связи с внутренним и международным положением, а также с сокращением нашей сметы ОГПУ будет переживать сейчас очень трудное время, и вместе с тем политическое значение его работы и ответственность неимоверно возрастут. Необходимо мое присутствие как для обеспечения полной связи с ЦК, так и для самой работы в ОГПУ и для наиболее безболезненного сжатия его аппаратов, что по моей инициативе производится…»

А между тем нечеловеческое напряжение многих лет все настойчивее давало себя знать. Феликс Эдмундович очень похудел, сильно кашлял. Участились перебои сердца. Летом 1925 года Центральный Комитет партии категорически потребовал, чтобы Ф. Э. Дзержинский отправился на курорт.

И вот Феликс Эдмундович получает отпуск. На станции Минеральные Воды его встретили секретарь Терского окружного комитета партии С. О. Котляр, директор курортов кавказских минеральных вод С. А. Мамушин и я. По дороге Феликс Эдмундович буквально забросал нас вопросами: сколько рабочих работает на железнодорожном узле Минеральные Воды, каков их средний заработок, в каких бытовых условиях находятся? Интересовался курортами: какая пропускная способность их летом, как поставлено медицинское обслуживание, в чем нуждаются? И тут же сказал:

— Мне кажется, настало время все курорты перевести на круглогодовую работу. Потребность в этом у трудящихся очень большая. Вы, товарищ директор, соберите все данные о работе вверенных вам курортов и зайдите ко мне на дачу, ну хотя бы через недельку. Мы с вами подготовим материал для обсуждения этого вопроса в Москве. Как член правительства и председатель Высшего Совета Народного Хозяйства, обещаю вам оказать помощь.

В Кисловодске Ф. Э. Дзержинский поселился на даче «Карc». Должна была приехать и жена его, Софья Сигизмундовна. На втором этаже для них была приготовлена квартира из трех комнат. Но Феликс Эдмундович решительно отказался в ней жить:

— Зачем мне такая большая квартира? Софья Сигизмундовна приедет только через две-три недели, и мне вполне достаточно одной комнаты.

Глубокая человечность Ф. Э. Дзержинского, его забота о людях проявлялись всегда и везде.

В Кисловодске, в санатории имени В. И. Ленина, лечилась в то время группа работников ОГПУ. Из-за небрежности поваров, сваривших пищу в только что луженных котлах, произошло легкое отравление. Об этом доложили Феликсу Эдмундовичу. Он немедленно отправился навестить больных.

Придя в санаторий, Феликс Эдмундович вызвал весь медицинский персонал во главе с главным врачом, обстоятельно выяснил причину отравления, побеседовал с каждым пострадавшим. А потом постарался успокоить изрядно переволновавшихся работников санатория. Попросил только главврача принять все меры, чтобы как можно быстрее ликвидировать последствия отравления. Больные вскоре поправились и пришли к Феликсу Эдмундовичу на дачу, чтобы поблагодарить его за внимание и заботу.

Однажды в разговоре кто-то выразил удивление терпеливости и внимательности Феликса Эдмундовича со всеми, кто обращался к нему за советами или с просьбами.

— Чему ж тут удивляться? Не вижу здесь ничего особенного, — сказал Дзержинский. — Все мы имели великий пример в лице Владимира Ильича. Ведь мы, большевики, считаем себя слугами народа. А как можно служить народу, если равнодушен к его нуждам или заражен барским высокомерием?

Тема эта, как видно, сильно волновала Феликса Эдмундовича. Говорил он возбужденно.

— Думаете, это правильно, когда некоторые ответственные работники только красиво разглагольствуют о массах, а сами не замечают просьб и нужд отдельных людей? Нет! Массы состоят из личностей. И каждый человек имеет право на помощь и внимание.

— Вот я вам приведу такой пример, — продолжал Дзержинский. — Перед самым моим отъездом из Москвы сюда, в Кисловодск, я получаю сведения, что некоторые сотрудники ОГПУ, работающие в бюро пропусков, в столе справок, — в общем те, кто обычно сидят за окошками и к кому ежедневно обращаются сотни граждан, грубо отвечают на вопросы — посетителей. При проверке это подтвердилось. И тогда я распорядился, чтобы в часы приема посетителей за окошками сидели только начальники управлений и отделов ОГПУ и чтобы они сами давали исчерпывающие ответы на все вопросы посетителей, и непременно в вежливой форме.

Помню и такой разговор Феликса Эдмундовича со мной. Речь зашла о чекистах, которые находились на лечении в Кисловодске:

— Весьма возможно, что кто-нибудь из них пожелает прийти ко мне — поговорить, посоветоваться. Я не должен лишать их такой возможности. Ведь во время отпуска я имею больше свободного времени и могу поговорить с каждым по душам. Вы, пожалуйста, не препятствуйте и пропускайте их ко мне.

И к Феликсу Эдмундовичу на дачу постоянно приходили сотрудники ОГПУ, да и не только они, а все, у кого была необходимость увидеться с ним. И ко всем он относился с дружеским участием, интересовался личной жизнью, работой, здоровьем, лечением.

Многие свои прогулки Феликс Эдмундович совершал совместно с В. Р. Менжинским, также лечившимся в то время в Кисловодске. Однажды после обеда они решили проехать посмотреть Медовый водопад, находящийся за Кисловодском километрах в четырнадцати.

Утром прошел сильный дождь. А вслед за ним — радуга, солнце. День выдался отличный. Феликс Эдмундович и Вячеслав Рудольфович были в самом веселом настроении. Дорога шла по живописнейшим местам. Прогулка обещала быть на славу.

И вдруг машина резко затормозила. Шофер выскочил, осмотрел машину. Оказалось, что лопнула камера. Вид у него был испуганный. Феликс Эдмундович сразу обратил внимание на то, как изменилось его лицо и голос.

— Товарищ Шибуняев, что это вы так нервничаете? Спокойно заменяйте камеру, а мы походим, погуляем пока…

Феликс Эдмундович вышел из машины. Заметив, что я тоже волнуюсь, он спрашивает:

— А вы чего переживаете?

Я ответил, что мне крайне неприятно: хорошую прогулку испортил непредвиденный случай. Дзержинский прервал меня:

— Да что вы из-за такого пустяка волнуетесь! Лопнула камера — шофер заменит, и через десять минут поедем дальше. А если даже он и не исправит машину — погода хорошая, отъехали мы немного, вернемся обратно пешком. Прогуляемся, и только.

Сняв с себя плащ, он разостлал его на траве, сел и меня пригласил сесть.

— Давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом… Вот я вам сейчас расскажу кое-что тоже про автомобили. В годы гражданской войны положение с автотранспортом в Москве было очень тяжелое. Автомобили все старые, изношенные, резины мало, бензина нет, заправляли спиртом-сырцом, смешанным с эфиром. Пользоваться автотранспортом разрешалось только для оперативных служебных целей. Однако под выходные и в выходные дни много автомобилей все же направлялось за город. Даже в то тяжелое время (1919 год!) находились любители покататься на государственный счет, покатать своих родственников и знакомых. И вот что интересно: резины, горючего и смазочных материалов в нерабочие дни расходовалось в Москве больше, чем в рабочие. Узнав об этом, я решил принять экстренные меры. Позвонил Владимиру Ильичу и сказал, что хочу на всех окраинах города и на заставах выставить комиссаров ВЧК для регистрации автомобилей. Владимир Ильич одобрил мое предложение. И знаете, это возымело действие! Бывало, любители прогулок за город, как только увидят чекистов, быстро поворачивают обратно. В течение первых же двух недель расход горючего, резины и смазочного материала по Москве в нерабочие дни сократился наполовину…

Пока мы сидели и разговаривали, камера была заменена, и мы могли следовать дальше.

Феликс Эдмундович Дзержинский давно мечтал подняться на гору Машук.

— Иоанн Львович, — обратился он как-то к лечившему его доктору Баумгольцу, — я очень хочу осмотреть в Пятигорске лермонтовские места и подняться на гору Машук. Что вы на это скажете?

Доктор Баумгольц задумался:

— Что я могу ответить вам, Феликс Эдмундович? Ноги сердца не лечат. Но если уж у вас такое большое желание подняться на Машук, то по крайней мере обещайте мне, что не будете переутомлять себя, обязательно делайте через каждые 50 шагов минутную передышку.

Дзержинский дал слово неукоснительно выполнять все «требования медицины».

Вот и знаменитая гора…

В. Р. Менжинский, тоже поехавший с нами, остался с одним из сотрудников у подножия Машука. Я вызвался сопровождать Феликса Эдмундовича. Медленно поднимались мы по узкой тропке. Впереди шел Ф. Э. Дзержинский. Обещание, данное врачу, он выполнял самым тщательным образом: как только пройдет 50 шагов, так минутную остановку сделает.

Поднялись мы на Машук. Прилегли отдохнуть. Феликс Эдмундович несколько минут лежал молча.

Не знаю, о чем он думал. Может быть, о трагической судьбе гениального поэта. Может быть, в молчаливом благоговении созерцал раскрывшуюся перед глазами красоту горного пейзажа. А может быть, совсем иные мысли заставили его задуматься и уносили его туда, в сердце России, в Москву, в Кремль, где ждал его рабочий кабинет и дела, дела, дела…

С Машука открывался необыкновенный вид на вершины гор, ущелья, долины. А вдали над всем величественно высился, сверкая снеговой шапкой, Эльбрус.

— Красота-то какая! — восхищенно проговорил Феликс Эдмундович. — Хорошо бы везде побывать, посмотреть. И даже на Эльбрус подняться. Вот здоровье только, пожалуй, не позволит. Как вы думаете, позволят мне врачи на Эльбрус подняться? Конечно, не на вершину, а так, хоть немного?

— Не позволят, Феликс Эдмундович, ни за что не позволят!

— И я так думаю, — вздохнул Феликс Эдмундович. — Ну а вот близлежащие достопримечательности мы посетим обязательно. Это что за гора?

— Это гора Бештау. А там вдали — их отсюда не видно — Седло и Кольцо. Есть тут недалеко замок «Коварства и любви». А в 14 километрах от Кисловодска находится Медовый водопад.

Я показывал Феликсу Эдмундовичу все интересные места и рассказывал о них что знал. Так мне в тот день довелось быть гидом.

Феликс Эдмундович с восхищением смотрел на раскрывшуюся перед нами панораму.

— Во что бы то ни стало надо побивать везде. Теперь, как только выдастся свободный от процедур день, я уж не усижу на даче. Поскорей бы Софья Сигизмундовна приезжала. Я и ее соблазню на эти прогулки. Пусть тоже полюбуется.

Впоследствии Феликсу Эдмундовичу удалось осуществить свои желания. Вместе с Софьей Сигизмундовной он побывал и в замке и на горах. А излюбленным их местом были Красные камни, неподалеку от дачи. Чуть ли не каждый день они ходили к Красным камням, где на одной из скал был высечен барельеф Владимира Ильича.

Когда мы спустились с горы и направились в обратный путь, я заметил усталость Феликса Эдмундовича и предложил ему заехать ко мне на квартиру в Пятигорск, благо нам по пути, — пообедать, отдохнуть, а уж потом возвращаться в Кисловодск. Феликс Эдмундович сразу согласился.

По соседству со мною в доме-общежитии жили наши сотрудники с семьями. Феликс Эдмундович захотел посмотреть, как они живут. Он обошел квартиры, и в каждой семье возникал у него сердечный разговор. Люди откровенно делились с ним всеми своими делами, радостями и тревогами. Дзержинский умел быть сам откровенным и вызывать на откровенность собеседника.

Его душевность, чуткость и внимательность располагали к нему людей. Он подходил к людям с открытым сердцем, а в ответ и у них открывались сердца…

Один из своих отпусков я провел в Сухуми, Председатель Совнаркома Абхазии Нестор Аполлонович Лакоба очень рекомендовал поехать в Новый Афон.

— Такой красоты, — говорил он, — нигде не отыщете. До революции богачи даже из-за границы специально приезжали, чтобы посмотреть монастырь в Новом Афоне. Берите машину и завтра же поезжайте. Большое удовольствие получите. И зайдите обязательно к монаху Артемию.

— Это зачем же? — удивился я.

— Интересный человек. И наш.

— Монах — и вдруг наш человек? Как это понять? И вот что мы узнали об этом монахе. В 1921 году засуха сгубила на корню весь хлеб на юго-востоке. Чтобы спасти население от голода, правительство решило изъять церковные ценности, с тем чтобы на вырученные деньги закупить хлеб за границей. Но бедственное положение народа было на руку врагам революции. Кое-кто из них решил нажиться. Под предлогом спасения «святых реликвий» от «богохульников и еретиков» нашлись охотники присвоить огромные ценности.

Осенью 1921 года с моря к Новому Афону подошел баркас. С него высадилась группа людей и направилась в монастырь «спасать» монастырское добро. Молодой монах Артемий сразу смекнул, в- чем тут дело, и что есть духу побежал в Сухуми. Прибежал в ЧК и рассказывает: так, мол, и так, грабители уносят ценности из монастыря и собираются сплавить их за границу. Сотрудники Абхазской ЧК моментально выехали к месту происшествия. И как раз вовремя: еще немного — и баркас был бы далеко в море. Похитители были арестованы. Ценности по описи направлены в ЧК Абхазии, а оттуда в Госбанк.

С тех пор местные жители называли Артемия не иначе как «комиссаром ЧК», кто в шутку, а кто и злобствуя. А он был просто честным человеком.

— Вы к нему зайдите передохнуть, — сказали нам в Сухуми. — Он любит, когда к нему приходят. Между прочим, Феликс Эдмундович Дзержинский его посетил, когда был в Новом Афоне. Артемий сейчас в монастыре вроде коменданта.

На другой же день мы с женой отправились в Новый Афон, в монастырь. Артемий встретил нас приветливо. Трудно было себе представить, что этот еще молодой, разговорчивый, веселый мужчина в кожаной тужурке, сапогах и кепке — монах. А впрочем, он теперь монахом себя уже и не считал.

Он охотно вызвался сопровождать нас, чтобы показать достопримечательности монастыря и окрестностей. К концу прогулки мы устали. Заметив это, он пригласил нас к себе отдохнуть и перекусить. Жил он в небольшой квартирке из двух комнат, аккуратно прибранных.

Артемий представил нам свою жену Аннушку — миловидную молоденькую женщину лет двадцати двух — двадцати трех.

— Вот так монах! — почти вслух сказал я, но Артемий все же услышал и рассмеялся.

— Бывший, бывший монах. Теперь я охраняю монастырь и его богатства. Мне доверяют, власти ко мне относятся хорошо. Я очень доволен… Вы обождите немножко. Я сейчас вернусь, сойду только в погреб.

Аннушка подсела к нам и доверчиво заговорила:

— Вот он сейчас меня перед вами назвал женой. А ведь три недели назад и слышать не хотел, чтобы я у него осталась.

— Как же это так? — поинтересовалась моя жена. — Ведь у вас, я смотрю, должен быть ребенок…

— Вот с этого все и началось… Я сама из Саратовской губернии. Попала сюда, спасаясь от голода. Поступила к Артемию в услужение, а потом стала жить с ним. Артемий сначала хорошо ко мне относился, но, как узнал, что я беременная, сразу переменился и решил от меня отделаться. А куда же мне деваться? Бить не бил, но каждый день одно и то же слышала: «На что ты мне? Уходи на все четыре стороны!» Я и плакала, и умоляла его. Ничего не пронимает. Хоть петлю на шею, ей-богу!

И вот недели три назад — никогда не забуду, до самой смерти — товарищ Дзержинский, вот так же, как и вы, зашел к нам. Артемий тоже пошел приготовить на стол. Я сижу в углу и плачу, такая тоска взяла, на белый свет глядеть не хочется!

А Дзержинский увидел меня и спрашивает, что случилось, отчего плачу. Я ему по простоте-то все и расскажи. Сразу все как есть, без утайки. Выслушал он меня, а когда вернулся Артемий, говорит ему…

В этот момент в комнату вошел Артемий. Посмотрев на внезапно замолчавшую жену, он шутливо сказал;

— Ну, я вижу, Аннушка вам тут всю нашу жизнь расписала. Было дело, было… Вразумил меня товарищ Дзержинский. Долго он со мной говорил. И дошли его слова до самого моего сердца. Стыдно мне стало за себя…

Артемий переглянулся с Аннушкой, оба улыбнулись друг другу, а затем вместе стали накрывать на стол…

Когда мы прощались, я сказал, что, возможно, скоро увижу Феликса Эдмундовича. Услышав это, Артемий и Аннушка просияли.

— Увидите товарища Дзержинского, скажите ему, что живем мы дружно и ребенка воспитаем так, как он говорил — по-советски! А если родится мальчик — назовем Феликсом в его честь…

В последний раз я видел Феликса Эдмундовича Дзержинского в декабре 1925 года, когда был проездом в Москве. Я зашел к нему в ВСНХ. На Феликсе Эдмундовиче не было привычной наглухо застегнутой защитного цвета гимнастерки. Он был в темном штатском костюме. Рубашка с крахмальным воротничком, галстук…

— Видели ли вы меня когда-нибудь, товарищ Фомин, таким разодетым? — шутливо спросил он. — У меня даже ручка с золотым пером. Специально купил. Еду подписывать договор с англичанами о лесной концессии.

Дзержинский хоть и торопился, но принял меня с обычной для него сердечностью и вниманием. Интересовался моей работой, планами на будущее. Я обратился к нему с просьбой послать меня учиться.

— Мне очень приятно, — сказал Феликс Эдмундо-вич, — что у вас появилось такое желание. Было время, когда мы только своей большевистской преданностью и чекистской храбростью побеждали контрреволюцию, а теперь к этому нужно еще добавить отличное знание своего дела и хорошее образование.

Узнав, что мне предстоит отпуск, Феликс Эдмун-дович стал заботливо расспрашивать, все ли есть у меня для отпуска, не надо ли путевку, денег и т. д, Я поблагодарил и сказал, что ни в чем не нуждаюсь,

Прощаясь со мной, Феликс Эдмундович сказал:

— Обязательно пошлю вас учиться!

Думал ли я тогда, что в последний раз вижу и слышу этого пламенного рыцаря революции…

20 июля 1926 года он пал на боевом посту, сражаясь с врагами партии.

За несколько часов до смерти, выступая на объединенном Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б), в своей пламенной речи, направленной против отступников от ленинской линии партии, Дзержинский, обращаясь к участникам пленума, с полным правом сказал о себе:

«Вы знаете отлично, моя сила заключается в чем? Я не щажу себя никогда. (Голоса с мест: правильно!) И поэтому вы здесь все меня любите, потому что вы мне верите. Я никогда не кривлю своей душой; если я вижу, что у нас непорядки, я со всей силой обрушиваюсь на них».

В день смерти Ф. Э. Дзержинского ЦК и ЦКК партии опубликовали обращение ко всем членам партии, ко всем рабочим, ко всем трудящимся, к Красной Армии и Флоту:

«В самые тяжелые времена, времена бесконечных заговоров и контрреволюционных восстаний, когда советская земля пылала в огне и кровавое кольцо врагов окружало бившихся за свое освобождение пролетариев, Дзержинский проявлял нечеловеческую энергию, дни и ночи, ночи и дни, без сна, без еды, без малейшего отдыха работал на своем сторожевом посту. Ненавидимый врагами рабочих, он пользовался громадным уважением даже среди них. Его рыцарская фигура, его личная отвага, его глубочайшая проницательность, его прямота, его исключительное благородство создали ему громадный авторитет».

А вот текст правительственного сообщения, опубликованного в тот же день:

«Сегодня, 20 июля, в 16 час. 40 мин., на своей квартире, от приступа грудной жабы скоропостижно скончался председатель Высшего Совета Народного Хозяйства Союза ССР и председатель Объединенного государственного политического управления Союза ССР товарищ Феликс Эдмундович Дзержинский.

Человек исключительной энергии и целиком преданный делу революции, он горел деятельным огнем на своих ответственнейших постах.

Он и сгорел на своем посту.

Смерть застигла товарища Дзержинского через три часа после его горячей и содержательной речи на Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б). Весь пленум с напряженнейшим вниманием слушал своего любимого товарища.

Правительство Союза ССР, застигнутое неожиданной смертью одного из самых выдающихся деятелей, не находит слов к оценке настоящей потери в лице товарища Дзержинского для всего Союза ССР.

Умер человек, который не только руководил делом развития народного хозяйства Союза ССР, но который был одним из героев Октябрьской революции и все время стоял на страже ее завоеваний».

Таков был Феликс Эдмундович. Таким он и остался в сердцах и в памяти советских людей.

Иллюстрации

Ф. Т. Фомин

Ф. Т. Фомин в годы гражданской воины

Грамота Почетного чекиста, подписанная Ф. Э. Дзержинским

Аркадий Борисович Кушнарев

Ефим Георгиевич Евдокимов

Давид Моисеевич Давыдов

Ян Борисович Гамарник

Герой-пограничник Андрей Коробицын

Вячеслав Рудольфович Менжинский

Ф. Э. Дзержинский с женой Софьей Сигизмундовной на даче под Москвой (1923 г.)