Владимир Сергеевич Сысоев Первое задание Приключенческая повесть Художник Н. Горбунов

Полицаи


Всё было то же, что и год назад, когда Виктор попал в запасной полк: подъём, физзарядка, утренний осмотр, работы, наряды, занятия. Те же команды, те же приёмы с оружием, та же родная русская речь… Только вместо красноармейской гимнастёрки носил он теперь немецкий мундир полицая. Жизнь казалась кошмарным сном. Как это могло случиться?

Ведь позади было светлое детство, комсомольская юность, жаркие споры с друзьями о будущем, о призвании, о героизме… Мечты, розовые, прекрасные! А что получилось? Как смотреть теперь людям в глаза? Отец — красный партизан, герой гражданской войны. А мать… Милая, ласковая, маленькая мама… Виктору почудилось, как нежные дрожащие руки гладят его лицо, шею… Сердце тоскливо сжалось, больна сдавило грудь.

— Витька, опять?

— Что — «опять»?

— Стонешь опять.

— Не буду…

Тихо. В другом конце казармы у тумбочки стоит дневальный.

— Серёжа, не могу больше, — еле слышно шепчет Виктор, — не могу, понимаешь?

— Я всё понимаю.

Виктор умолк. Серёжа — друг, настоящий, проверенный. Вместе были в страшном последнем бою, вместе оказались в лагере для военнопленных. Готовили побег, но сорвалось. И теперь они уже несколько дней — полицейские отдельной особой карательной роты.

Навсегда запомнил Виктор ночь в лагере военнопленных, когда они стояли возле умирающего командира. Командир говорил прерывающимся голосом, торопливо, — боялся, что не успеет сказать всего:

— Я умираю… Жаль… Не успел рассчитаться с этими гадами. А вы… Вы наши честные ребята. Только горячие очень. Не спешите, не ищите смерти… Это всегда успеется. Глупость, она врагу на пользу… Нужно мстить. Бейте их, бейте любой ценой… Идите хотя бы в полицейскую роту… Послужите им. Это мой последний приказ. Получите оружие из рук врага… И ещё. Ни на миг не сомневайтесь в нашей победе. Не сломить им нашего народа! Ищите связи с патриотами. Они есть везде…

И они пошли. И надели ненавистную форму. Получили оружие…

Виктор прислушивается. Серёжа тихо посапывает, но не спит. А казарма наполнена звуками. Полторы сотни людей храпят, разговаривают во сне, вскрикивают, стонут… Кто они, эти люди? Какие обстоятельства привели их сюда, в полицейскую роту? Какие сердца бьются под фашистской личиной? С Ивановым, например, сыном раскулаченного богатея, всё ясно. Злой, ненасытный, жадный, он сам лезет туда, где можно запачкать руки в крови, поживиться на дармовщинку. Мишка-Козырь не лучше. Этому бандиту-налётчику нравится такая жизнь, когда можно безнаказанно убивать, грабить, насиловать. Но не все же здесь такие! Виктор был твёрдо уверен в этом, однако попытки сблизиться с товарищами неизменно натыкались на недоверие. Глухой, неодолимой стеной разделяло оно людей. Как пройти через эту стену, как разрушить? Вот только Серёжа… А где-то совсем рядом — свои, советские люди, ни на минуту не склонившие головы перед врагом, борются с оружием в руках, но их ещё надо найти, надо, чтобы они поверили человеку в форме врага. Виктор и Сергей, на свой страх и риск, предприняли кое-какие шаги, но об этом никто не знает. Говорят, правду не утопишь, она всё равно всплывёт. Может быть, и так, но всплывать-то, по существу, нечему. Что ими сделано? Почти ничего. Группы не создали, с партизанами и подпольщиками не связались. Убрали одного полицая, который добровольно вызвался участвовать в арестах советских патриотов. Но разве этого достаточно, чтобы считать себя честным человеком? Разве это борьба? Нет, конечно. Да и то, спасибо командиру взвода, Коновалову. Странный он какой-то, Коновалов. То зол и даже свиреп, а то вдруг становится мягким, податливым. Тоже, видно, тоскует и мучается, но держит Сергея и Виктора на расстоянии. Хоть, чувствуется по всему, симпатизирует им, бережёт. Что у Коновалова на душе — кто знает? Сергей говорит Виктору: «Не спеши». Он выдержанный, ему хорошо! А Виктор так больше не может!

Вчера стояли на посту возле городской управы. Бургомистр, старый, жалкий интеллигентик, вечно улыбающийся и дрожащий, сразу видно — типичный изменник, проходя мимо, поздоровался за руку. Так хотелось залепить оплеуху этому сладенькому хлюсту! Потом приехал военный комендант города майор Шварц с переводчицей. Шустрая такая, прыгает, как школьница, по ступенькам, смехом заливается, глаз не сводит со своего Гансика. И эта девчонка посмотрела так пристально и колюче, столько презрения было в её взгляде, что Виктор поёжился. Подумаешь, дрянь! Таскается с таким чучелом, виснет на нём, а туда же — презирает! Сергей смеётся: «Это тебе показалось. Надоел ей Гансик, тебя рассматривает, парень ты видный». Сколько же можно терпеть? Залезть бы на крышу с «максимом» и, как Чапаев, поливать пулями по всем этим тварям.

Выдался недавно случай, когда можно было связаться с настоящими людьми, но пока надежда эта не оправдалась.

Под вечер в городке шла очередная облава. Виктор с Сергеем охраняли вход в глухой, заросший акацией переулок. Пронизывал холод, над городом стоял редкий промозглый туман. То с одной, то с другой стороны раздавались глухие выстрелы, вспыхивали выкрики резких команд. Друзья стояли молча, каждый думал о своём. Высоко в небе, в белой дымке тумана, показался большой косяк диких гусей. Он шёл по прямой, раздвигая острой грудью прохладу осеннего неба, величественный и непоколебимый. Зачастили выстрелы, но косяк как ни в чём не бывало продолжал свой путь. И вот одна птица нарушила строй, быстро замахала крыльями, стала спускаться всё ниже и ниже, пронеслась над крышами домов и упала за речкой, в лесу. Виктор до конца проводил её взглядом, помрачнел.

— Попал всё-таки, — равнодушно промолвил Сергей.

— Как ты можешь об этом так спокойно? — с укором спросил Виктор.

— Давай поплачем, — невесело усмехнулся Сергей.

— Шутишь, а мне жаль птицу, она напомнила мне…

— Брось, Витька, — перебил Сергей, — я знаю, ты скажешь, что мы тоже хотим лететь.

— Да!

— Напрасно! Не так уж это важно. Смотри! — Сергей показал вверх. Косяк, строгий и неудержимый, не меняя направления, не снижая скорости, шёл к своей цели…

Подбежал Коновалов с тремя полицейскими. Оглянувшись по сторонам, быстро спросил:

— Как у вас?

— Тихо, — ответил Сергей, и тут же рядом хлопнули подряд несколько винтовочных выстрелов, затрещал забор, и через него перемахнул крепкий парень, запыхавшийся, со следами крови на лице. На него набросились сразу трое, потом подоспели ещё. Но парень попался ловкий и упорный. Его чёрные с раскосинкой глаза горели ненавистью и азартом. Пока ему крутили руки, он успел поставить громадный синяк вокруг глаза Иванову, в кровь разбил нос Мишке-Козырю и уже со стянутыми за спиной руками так боднул головой в живот зазевавшегося полицая, что тот, корчась, покатился по земле. Но силы были неравны. Парня повалили на землю, начали избивать.

— Отставить! — громко скомандовал Коновалов и загородил собой арестованного. — Орлы! Семеро одного не боитесь! Обыскать!

Под телогрейкой у задержанного обнаружили пачку свежих советских листовок.

Коновалов не сильно толкнул парня в плечо и, обращаясь к Сергею и Виктору, которые всю эту сцену простояли без движения, строго сказал:

— Этого чемпиона по прыжкам и бегу — в гестапо! Пусть он там почитает свои листовки!

По дороге Виктор многозначительно поглядывал на Сергея, но тот делал вид, что не замечает этого. Тогда Виктор сильно толкнул его в бок, кивнув в сторону арестованного. Сергей не успел оглянуться, как неожиданно заговорил незнакомец:

— Что, иуды, много вам платят за измену?

— Ещё что спросишь? — зло, не своим голосом сказал Сергей. — Поумнее можешь?

— Смотри-ка, ещё обижаются, — удивлённо протянул парень. — Ястребы из курятника! Сколько вас таких на фунт сушёных?

— Дурень ты! Подпольщик липовый! Листовки мог выбросить в саду… Лезет на рожон! Балда!

Послышались торопливые шаги, и впереди показалась тёмная фигура. Но тут же она метнулась в сторону и скрылась за углом.

— Упустили, — насмешливо сказал арестованный.

— Нам одного хватит, — ответил Сергей.

Ещё немного прошли молча. Сгустилась темнота. Тишиной дышала улица.

Сергей подтолкнул парня в спину:

— Иди!

— Куда это — «иди»? — не оборачиваясь и неуверенно спросил он.

— На кудыкино поле, чемпион! И не думай, что один ты на свете человек!

Парень обернулся и с недоверием посмотрел на полицейских.

— Иди, иди, — подтвердил Виктор, оглядываясь по сторонам. В его руках тускло блеснул нож, и обрывки верёвки неслышно упали на дорогу.

Ошеломлённый парень медленно растирал вспухшие кисти рук.

— Ну, иди. — Виктор радостно и широко улыбнулся.

Даже в полумраке парень разглядел эту открытую, добрую улыбку и окончательно поверил в своё освобождение. Он внимательно посмотрел на конвоиров.

— Что, запоминаешь?

— А как же, без этого нельзя! Начальство и хороших людей нужно знать в лицо! — И быстро пошёл вдоль улицы. Но через несколько шагов остановился, оглянулся и тихо, восторженно выпалил: — А что я дурак — это точно! До встречи!

И таинственным призраком растаял в темноте.

Ждали они день за днём — подойдут, дадут знать о себе подпольщики. Ругали себя последними словами на чём свет стоит — растерялись, не договорились тогда же о связи…

Две недели прошло с того вечера. Виктор нервничал, а Сергей рассудительно успокаивал:

— Не бесись, не всё сразу. Не разрешают ему, не доверяют нам. Подумаешь — отпустили! Ну и что? Может, мы задание имеем от гестапо втереться к ним в доверие? Там не дураки сидят. Чудо какое — отпустили! Скажи спасибо, если они нас хоть на заметку возьмут, проверят как следует, а уж потом…

Виктор понимал, что его друг прав. Подвига они не совершили. Даже риска почти не было. В таких облавах всегда понатаскают сотни людей и сразу же больше половины отпустят. Командир взвода на другой же день как-то нехотя спросил Виктора:

— Отвели?

— Так точно!

— Вот и молодцы.

Виктору показалось, что они поняли друг друга. Может быть, только показалось.

Долго Виктор не мог заснуть — тревожили воспоминания. То виделась падающая, судорожно взмахивающая большими крыльями, обречённая птица, то появилось разбитое лицо парня с листовками, то слышался тихий, торопливый голос умирающего командира полка: «Не будьте простачками, не ждите у моря погоды — под лежачий камень вода не течёт. Сейчас в мире заварилась такая каша, что человек в нём, как крупинка в полковом котле: убери одну — каши меньше не станет. Но и без копейки рубля не будет. Короче говоря, каждый должен сделать для победы всё, что в его силах».

Ещё вспоминались дом, школа и черноглазая озорная девчонка… Где-то ты теперь, что думаешь обо мне? Люба — Любушка, Любушка-голубушка…

И почему-то вслед за Любой возникла юная переводчица из комендатуры, но не прыгающая и смеющаяся, а серьёзная, со строгим взглядом тёмных, пронизывающих глаз… Легко перехватило дыхание, слеза покатилась по щеке. «Кисель вишнёвый», — глубоко вздохнув, тихо прошептал Виктор и, зябко вздрогнув, решил при первой же возможности убежать в лес, к партизанам. Это решение немного успокоило, и он наконец уснул.

Покушение

— Осмысли, Володя, — сказал командир. — У Тихона отобрали наши листовки, он оказывал сопротивление, а его отпустили. Это могло произойти только в том случае…

— Если Тихона конвоировали честные люди, — продолжил комиссар.

— Не только честные, но смелые и решительные.

— Ваня, кончай меня агитировать. Переходи к делу, — улыбаясь проговорил комиссар. — Этот интересный разговор у нас уже был. Сорвалось у Ерёмина?

— Да, подполью связь с полицейской ротой пока установить не удалось. А дело нужное.

— Надо попробовать самим.

— Володя, как с тобой легко! Всё ты понимаешь, на лету схватываешь.

— Не ухмыляйся и не хитри, — без обиды сказал комиссар.

— Что поделаешь?

— Тихон один знает в лицо ребят, которые его отпустили.

— Ну, и что же предпринять?

— Послать Тихона.

— Этого шалопая?

— Не такой уж он шалопай. Горячий — верно, но других грехов за ним нет.

— Ну, хорошо. А как он их найдёт?

— Подключим тётю Дашу. С Иваном Фёдоровичем я уже договорился.

…И вновь Тихона встретили пустынные, почти безлюдные улицы, мрачные лица горожан с потухшими глазами. Вечером он пришёл на явочную квартиру, в дом тёти Даши — пожилой, но ещё достаточно бойкой женщины, которая работала уборщицей в городской управе. Тихон отдохнул с дороги, подкрепился скудным ужином, и, когда стемнело, вышел в сад подышать воздухом. Полная луна еле-еле просматривалась сквозь высокую облачную завесу. Чистый, прохладный воздух, напоённый запахом заснувших садов и убранных огородов, врывался в грудь, наполнял лёгкие и, казалось, проникал в каждую клетку. В стоявшем неподалёку доме бургомистра вспыхнул яркий электрический свет. Раздался еле слышный металлический скрип — кто-то открыл форточку.

«Тоже кому-то жарко», — подумал Тихон и, сам не зная зачем, пошёл на огонёк по устланному листвой саду.

На фоне мрачного неба два светящихся окна казались сказочными. И вдруг зазвучал рояль. Тихон замер, зачарованный. А звуки крепли, росли, потом затихали и, побеждая слабость, возникали вновь — резкие и тревожные.

Подчиняясь какой-то неодолимой силе, Тихон оказался возле окон. Быстро забравшись на толстый сук яблони, он увидел всю комнату. Играла девушка. Взор её был устремлён вперёд, плечи вздрагивали в такт музыке, и казалось, что она плачет. Бледная и хрупкая, девушка почудилась Тихону воздушной и по-неземному прекрасной. «Ангел небесный», — восхищённо прошептал он и, не отрывая глаз от окна, крепко прижался щекой к гладкому стволу яблони. Девушка перестала играть и, лёгким движением руки убрав упавшие на глаза волосы, подошла к окну.

У Тихона перехватило дыхание, он отрешённо смотрел на это чудо.

Большие, печальные глаза задумчиво устремились через стекло в темноту, прямо на Тихона.

Что-то дрогнуло в нём, сердце сладко сжалось, потом стало жарко и приятно закружилась голова.

Девушка ушла в глубь комнаты, погас свет. А Тихон долго всматривался в окно, надеясь ещё, хоть на миг, увидеть незнакомку…

В дом он вернулся с радостным чувством, будто приобрёл для себя что-то очень редкое и дорогое.

А на другой день тётя Даша уселась с корзиной жареных семечек на скамейку у своих ворот. Торговля шла бойко. За забором, переминаясь с ноги на ногу, стоял Тихон и посматривал в щель. Ему хорошо было видно всех проходящих по дороге. Казармы карательной роты располагались в конце этой улицы, и мимо дома тёти Даши всё время сновали полицейские. Расчёт был прост: Тихон увидит знакомых ребят, подаст сигнал тёте Даше, она подзовёт их к себе и проводит во двор. План этот не был надёжным, но ничего лучшего они придумать не могли.

Медленно и тоскливо тянулось время, с великим трудом день перешагнул через свою середину.

«Так здесь целую неделю проторчишь без толку. Может, они в наряд заступили или уехали куда», — подумал Тихон, нетерпеливо прохаживаясь вдоль забора, и вдруг замер: по улице рядом со своей переводчицей шёл военный комендант города майор Шварц. Он вышагивал медленно, как гусак, задрав кверху нос, олицетворяя силу нового порядка. Его самодовольное лицо выражало снисходительность и презрение ко всему окружающему.

Тихона перекосило от злобы. Кровь ударила в голову. Он схватился за пистолет, а мысли, противореча друг другу, били в голову: «Нельзя рисковать! Но можно ли упустить такой случай? Ярый фашист, жестокий палач, гроза города — собственной персоной! Вот он, почти рядом…»

Понимая, что совершает глупость, Тихон перескочил через несколько заборов и оказался во дворе незнакомого дома…

Ганс Шварц не мог пожаловаться на свою судьбу. В то время, когда его товарищи на переднем крае гибли за процветание третьего рейха и величие фюрера, он, хотя и считал себя истинным патриотом Германии, употребил родственные связи для того, чтобы быть подальше от фронта. В делах житейских он был начисто лишён предрассудков, совесть его не мучила — он имел довольно-таки призрачное понятие об этой коварной разновидности человеческих чувств. Был приказ — значит, всё правильно. Душевные смятения не посещали его. Нужно работать аккуратно, чётко там, где тебя поставили, а не умничать и не мудрить. Да ещё неизвестно, где Ганс принесёт больше пользы — на фронте или здесь, на должности коменданта, превращая этот дикий народ в людей, нужных фюреру. Правда, поприще военного коменданта оказалось не таким уж спокойным.

В городе Шварца тревожила подпольная организация, в лесу — партизанский отряд. Попытки ликвидировать подполье и партизан успеха пока не принесли, славы хозяевам нового порядка не создали.

Казалось, русские, эти фанатики, не боятся смерти, презирают её. На смену расстрелянным и повешенным приходят новые люди, и их становится всё больше и больше.

Совсем недавно партизанский отряд был окружён и уничтожен карателями. Более двухсот человек, своих родных и знакомых, похоронили тогда жители окрестных деревень. Из кольца смерти удалось вырваться лишь небольшой группе партизан. И что же? Буквально через несколько дней после этого разгрома, будто по взмаху волшебной палочки, этот отряд вновь во весь голос заявил о себе. По-прежнему активны подпольщики. На улицах города появляются советские листовки, совершаются нападения на полицейских, солдат и офицеров. Партизаны ведут себя ещё бесцеремоннее: по деревням и сёлам вешают преданных фюреру людей, перехватили несколько обозов с продовольствием. А вчера нахально, среди бела дня, убили гестаповского лейтенанта, двух солдат и сожгли машину. Но он, майор Шварц — военный комендант города Лесное, — не вешал носа. Он был уверен в скором конце подпольщиков и партизан. Солдаты великой армии уже пьют воду из знаменитой русской реки Волги. Сталинград пал. Через Кавказские горы завершается исторический бросок к берегам Чёрного моря. Уже древний величественный Эльбрус склоняет перед победителями свою вечно заснеженную двуглавую вершину. Успешно осуществляется гениальный план фюрера о захвате основных, жизненно важных районов огромной страны. Ещё немного, совсем немного усилий — и с Россией будет покончено. Интересно, что тогда запоют партизаны и подпольщики? Сколько они продержатся? Вернее всего, разбегутся кто куда! Скоро это будет. А пока они, нужно признать, представляют определённую силу. Хитрые, упорные, дотошные…

Не случайно капитан Келлер, так удачно проникший к партизанам с хорошими русскими документами, просит разрешения покинуть отряд — считает, что его подозревают, возможен провал…


Где-то далеко на востоке идёт кровопролитная война. Ночи сменяются днями, проносятся над планетой страшные бури и ураганы, волнуются океаны и моря, рождаются и умирают звёзды.

А здесь, в городе Лесное, сегодня тихо. Поздняя золотая осень. Медленно кружатся поблёкшие листья. Приятно пахнет горелой хвоей и берёзовой корой.

Время за полдень, на улицах пусто.

Вдоль домов в сопровождении своей хорошенькой переводчицы Наташи мерно вышагивает майор Шварц. На некотором удалении от коменданта, явно не вписываясь в общий пейзаж тишины и покоя, тихо разговаривая, идут четыре солдата с автоматами. Это охрана. Так, на всякий случай.

Переводчицу Ганс вежливо держит под руку. Девушка идёт, испытывая наслаждение от свежего воздуха, сознания своей молодости и обаяния.

— Господин майор, — кокетливо улыбнулась Наташа, — не пора ли нам повернуть обратно?

Ответить комендант не успел, любезная улыбка застыла на его лице. Сухо прозвучали подряд два выстрела. Первое мгновение Шварц ничего не понял и поэтому не испугался. Наташа вздрогнула и схватилась за плечо, и только тогда до коменданта дошёл смысл происходящего. Стреляли в него, в майора Шварца. Его хотят убить! В ожидании следующего выстрела он замер, весь похолодел, лоб мгновенно покрылся испариной.

Солдаты, грохоча сапогами по булыжной мостовой, быстро пробежали мимо сомлевшего коменданта и скрылись за маленькой калиткой. Раздались длинные автоматные очереди и громкие выкрики. В комендатуре заревела сирена, и по команде капитана Фогеля дежурный взвод был поднят по тревоге.

Тишина отступила.

Погоня продолжалась недолго. Тихон не отстреливался, и его взяли живым. Пистолет подобрали в саду без единого патрона.

У переводчицы пуля слегка обожгла руку выше локтя.

Вскоре ошеломлённый Шварц сидел за столом в своём кабинете. Перед ним, без шапки, с растрёпанными волосами и исцарапанным лицом, стоял партизан.

Взволнованная Наташа устало опустилась в кресло.

Капитан Фогель и солдат-автоматчик замерли у дверей.

Комендант негодовал:

— Как ты посмел, мерзавец, стрелять в немецкого офицера?

— Что? — не понял Тихон.

— Как у тебя рука поднялась, я спрашиваю!

— Во, видали, гусь лапчатый. Что же мне на тебя богу молиться? — Тихон старался говорить спокойно, но подводил голос: то срывался, то дрожал.

— Как фамилия? — неожиданно для себя и для присутствующих громко крикнул комендант.

— Грива кобылья, — в тон ему ответил Тихон.

Переводчица промолчала.

— Что он сказал? — спросил Шварц.

— Что-то про лошадь, — угодливо вставил капитан Фогель, он немного понимал русский язык.

— Какая лошадь? — брезгливо поморщился Шварц и опять закричал: — Фамилия? Я жду ответа!

— А какая тебе разница? — опять дерзко ответил задержанный и смешно, по-мальчишески подмигнул переводчице, так, чтобы не заметили немцы. Ей показалось, что улыбка была смущённой, но Наташа ошибалась. Погладив пальцем разбитую губу, парень с какой-то радостной лукавинкой и вызовом сказал:

— Ты растолкуй, кралечка, этому чучелу огородному: он от меня ничего не добьётся. И ещё скажи, что другие умеют стрелять лучше меня, не промажут. Есть у нас ребятки! — И с сожалением, без зла продолжал: — А как это ты, такая ладная девушка, продалась этим недоноскам?

Всё, что касалось коменданта, Наташа перевела дословно, выбросив только «огородное чучело». Капитан Фогель утвердительно закивал головой.

Шварц взорвался. Грозно приподнятая бровь, которая должна была выражать непреодолимую силу, исказила его лицо.

— Угрожаешь, свинья! А знаешь ли ты, что тебя ожидает?

— Знаю. Хорошего не жду.

— Сам виноват!

— Интересно! — протянул партизан и опять подмигнул переводчице. — Шутник твой начальник! Можно подумать, что это я к нему в гости пришёл! Скажи ему: незваный гость что на глазу ячмень, плюнуть на него нужно — иначе не избавишься!

— Грубишь, — угрожающе произнёс Шварц.

— А что мне, целоваться с вами?

— Храбрый! Ничего, мы тебе спесь собьём!

— Это вы умеете…

— Что посеешь, то и пожнёшь.

— Но не всегда жнёт тот, кто сеял, господин хороший, — произнёс партизан улыбаясь.

— Я тебя заставлю говорить! — в ярости закричал Шварц.

— А вот уж — дудки! Не заставишь! Слаб ты в коленках, господин комендант.

Стало очень тихо. Шварц взглянул на часы, но циферблата не увидел — так был взвинчен. Чтобы избавиться от неловкой паузы, переводчица по своей инициативе обратилась к арестованному:

— Комендант не желает вам ничего плохого. Вы должны отвечать на вопросы, а не грубить. Дерзость ни к чему хорошему не приведёт.

Парень усмехнулся как-то криво, неловко и доверительно сказал:

— Взял винтовку — стреляй! А попался — не кисни!

Наташе сделалось нехорошо. Она молчала, лишь кровь медленно оставляла её лицо, появилось головокружение, ослабели руки, ноги перестали повиноваться.

Майор Шварц заметил состояние переводчицы, сам подал ей стакан с водой, а арестованного приказал немедленно отправить в подвал.

У самых дверей парень обернулся. Его взгляд встретился со взглядом Наташи. Она не выдержала — опустила глаза.

— Ничего, милая Наташа, — сказал Шварц, — этот бандит получит по заслугам. Он ответит за свой ужасный поступок по закону военного времени.

Это заявление, по мнению коменданта, должно было восстановить утраченное Наташей хорошее настроение и успокоить её.

— Спасибо. Вы очень добры ко мне, — тихо ответила Наташа и благодарно посмотрела на коменданта.

Привычная обстановка, часовые в коридоре и у подъезда постепенно приводили самочувствие коменданта в норму. Присутствие Наташи тоже способствовало этому. Но Ганс, со свойственным ему великодушием, вызвал машину и отправил раненую переводчицу в госпиталь.

Наташа

Тихо звякнув щеколдой, Наташа закрыла за собой калитку и медленно пошла по дорожке к небольшому светлому дому. Вечерело, солнце уже скрылось за горизонтом. Полумрак постепенно перекрашивал всё вокруг в унылые тона.

Наташа коснулась руками ствола яблони и долго стояла, глядя на уходящий день. Вдруг прямо перед собой она увидела светло-сизую птицу, название которой, как ни силилась, припомнить не могла. Казалось, птичка эта пришла сюда из детства, из большого подмосковного села… Вот зелёная широкая поляна — это выгон. С одной его стороны стоит одноэтажная, будто вросшая в землю, большая школа. Вокруг школы заросший сад. Невдалеке приютилась старенькая кирпичная церквушка. Двор вокруг неё покрылся одичавшей вишней. До сей поры помнит Наташа терпкий, неповторимо сладкий вкус маленьких переспелых чёрных вишен-поклёвок и прозрачного липкого клея, застывшего на хрупких вишнёвых веточках. Церковь давно заброшена и постепенно разрушается, паперть проросла подорожником и буйной крапивой. За садами, внизу, блестит большой пруд, покрытый осокой, кугой и жёлтыми пахучими кувшинками. А дальше опять сады, поля и лес. Подмосковный лес — самый красивый лес на свете!..

Иван Фёдорович встретил Наташу доброй отцовской улыбкой и неизменным вопросом:

— Ну как?

— Всё в порядке, — устало ответила она.

— Не могу больше, противно всё, боюсь сорвусь!

— Ну, ну, Наташенька, что с тобой?

— Нет больше сил…

— Вот так здорово. Да ты сама не знаешь, какая ты сильная!

— Нет, я слабая и так их всех ненавижу! Особенно этого самодовольного Ганса.

— Вот и попалась: ненавидеть может только сильный человек.

Иван Фёдорович старческими, негнущимися руками обнял Наташу и поцеловал её в затылок. Хорошо Наташе рядом с Иваном Фёдоровичем. Проходят страхи, появляется вера в свои силы, надежда на будущее. И сразу же рождается мысль, что там, в комендатуре, среди своих смертельных врагов она испытывает чувства человека, который стоит на голом каменном утёсе у всех на виду. Со всех сторон пронизывает ветер, но укрыться от него и от злых людских глаз нельзя.

— О чём задумалась?

— Правду?

— Ага.

— Что бы я делала без вас?

— То же самое, — задумчиво ответил Иван Фёдорович. — Боролась.

— Но как?

— Обыкновенно. Ты — русская женщина, а она, когда нужно, умеет быть твёрже камня, крепче стали… — И вдруг Иван Фёдорович с тревогой спросил:

— А почему от тебя пахнет лекарствами?

— Пустяки… Перевязали в госпитале.

— Как это?

— Стреляли в коменданта, но, к сожалению, промахнулись.

— Что же ты молчишь? Куда ты ранена? Кто стрелял?

— Да не ранена я, — бодро ответила Наташа, — обожгло немного, пуля рядом прошла. Вот — у руки. Пустяки сущие.

Иван Фёдорович осторожно ощупал повязку на предплечье и, глядя в улыбающееся лицо Наташи, успокоился.

После ужина, как всегда, начался серьёзный разговор.

Подперев ладонью щёку, втянув голову в плечи, Наташа сидит в старом мягком кресле, спокойная, умиротворённая. Не упуская ни малейшей подробности, она шаг за шагом рассказывает о событиях прошедшего дня — о майоре Шварце, о странном, стрелявшем в него пареньке, о его безрассудной, дерзкой храбрости. Повествование печальное, но Иван Фёдорович видит жизнь и радость, которые наполняют Наташу.

— Наташенька, ты, пожалуйста, будь осторожней, пусть не обезоруживают тебя комплименты и разные там нежные слова. Твой Ганс далеко не глуп и хитёр. Он способен на всё.

— Это я хорошо знаю.

— Ты уж не сердись на меня, старого. Старый человек, как ребёнок, — ему всё нужно сказать. Иногда получается не к месту.

Наташа весело смеётся. Иван Фёдорович улыбается тоже, потом заставляет себя отвести взгляд от лица Наташи и продолжает:

— Главное, не будь назойливой, смотри не перепутай, где он верит тебе, а где провоцирует.

— Пока всё идёт нормально. Я играю влюблённую, дарю улыбки, от которых у него должна сладко кружиться голова. По-моему, он верит.

— Смотри, не переиграй. Бывает иногда с плохими актёрами. Но если проваливается актёр, его в самом худшем случае освистывают — и всё. Твоя ставка намного выше. Не спеши, внимательно проверяй каждый ход. И поспокойнее — частые тревоги тоже вредны, они притупляют бдительность.

— Это я понимаю, — задумчиво говорит Наташа. — Я стараюсь быть внимательной, войти в роль. Внушаю себе, что люблю, и мне иногда кажется, будто я его действительно люблю.

Сверкающие глаза Наташи удивлённо расширены. Иван Фёдорович смотрит на неё, не скрывая восхищения.

— Наташа, — взволнованно говорит он, — я верю в тебя и в твоё счастье! Впереди у тебя большая, интересная жизнь. Много, много хорошего!..

А Наташе кажется, что всё хорошее уже было. Светлое детство, школа, красный пионерский галстук и песни у костра. Были тихие летние вечера, лыжные прогулки по заснеженному лесу, тихое журчание ручья, запах и красота весенней яблони…

С Николаем Наташа познакомилась на курсах по изучению немецкого языка. Вскоре пришла любовь. Николай стал её мужем. Она была счастлива. А потом в жизнь ворвалось жестокое, неумолимое слово «война», и всё, что делалось после, было намертво связано с этим страшным словом. Хорошее знание немецкого языка — особенно хорошо его знала Наташа — определило их дальнейшую судьбу. Николая, командира Красной Армии, направили в специальную диверсионно-разведывательную школу, а Наташа, вопреки желанию мужа, ни с кем не советуясь, добилась, чтобы её приняли туда же.

Воспоминания Наташи прервал Иван Фёдорович:

— Я получил указание обеспечить проникновение нашего товарища в полицейскую карательную роту. Человек этот из Москвы. Его задача — создать в роте боевую группу патриотов.

— Задача трудная, — тихо проговорила Наташа, — условия для подпольной работы там, видимо, невыносимые.

— Не совсем так, в роте много хороших ребят, — возразил Иван Фёдорович. — Мы не сидим сложа руки. Там уже есть наши люди. Кроме того, фашисты при формировании роты проявляют явную поспешность. Не от хорошей жизни, конечно. «Добровольцы», которых они под страхом смерти загоняют в казармы, очень просто, при первом же удобном случае, могут повернуть оружие против своих хозяев. Я имею точные сведения.

— Наверное, так, — согласилась Наташа, — они ведь русские.

— Да. Но нужно создать такие условия. — Помочь им принять смелое решение… Представляешь, Наташенька, — увлечённо продолжал Иван Фёдорович, — боевые подразделения подпольщиков в нашем городе, — а их немало, — вооружённая группа рабочих на лесопильном заводе, партизанский отряд — это огромная сила! Огромная по количеству. А если эту силу ещё помножить на настроение наших людей! Представляешь?

— Очень хорошо, — серьёзно ответила Наташа.

— Ну, а если ещё взбунтовать полицейскую роту!

— Тогда можно захватить город.

— Конечно! Вот как раз этот план и предложен Москвой, утверждён подпольным обкомом, — продолжал Иван Фёдорович. — Всё это, конечно, непросто. А труднее всех будет тебе. Твоя роль самая большая и почётная. Ты сама знаешь, как тяжело войти в доверие к гитлеровцам. Они очень опытны и осторожны. И наибольшую опасность здесь представляет майор Демель, он ещё хитрее твоего Ганса.

— Вы оскорбляете мои чувства, — кокетливо вставила Наташа, но Иван Фёдорович не обратил на это внимания.

— Тебе нужно поближе познакомиться с руководителями гестапо, особенно с Демелем. Шварц и Демель давние друзья. Это обстоятельство необходимо использовать.

— Они не только друзья, — заметила Наташа, — но и родственники. Ганс женат на родной сестре Демеля.

— Тем лучше.

— Демель действительно не прост, — серьёзно сказала Наташа.

— И ты у нас не дурочка, — задорно проговорил Иван Фёдорович. — А в соревновании талантов побеждает тот, кто крепче духом. Поэтому — победишь ты!

— Перехвалите!

— Такого риска нет! Я уверен, что ты найдёшь себя в любой обстановке. Теперь же в твоём поведении пока ничего не меняется. Ты «любишь» Ганса, «любишь» по-серьёзному. Никакого лёгкого флирта! Но будь внимательна. И если хочешь быть всегда на высоте, то научись перевоплощаться не только в своего героя, но и в своего врага. И никогда не считай его глупым. Смотри на себя с его позиций. И ещё одно. Бытует мнение, что если хочешь скрыть свои мысли, то нужно стараться задавать вопросы, а не отвечать на них. Так вот, это не всегда верно. Всё зависит от обстоятельств. Если враг верит, тогда предпочтительнее роль отвечающего на вопросы. Ты будешь знать, что его интересует, имея полную возможность не сообщить ничего из того, что он не должен знать. Подумай над этим.

— Обязательно, Иван Фёдорович, — ответила Наташа и медленно провела рукой по лицу.

— Я знаю, тебе трудно, — сказал Иван Фёдорович, — но человек не птица, не всегда ему летать только со стаей. Иногда он остаётся один. И птицы не всегда со стаей. Чаще всего в одиночку летают соколы и орлы. Так и люди.

Он медленно распрямил плечи, сдвинул стакан с недопитым, остывшим чаем и положил руки на стол.

— Запомнила?

— Запомнила. Как не запомнить?

И вдруг Наташа подлетела к Ивану Фёдоровичу, несколько раз крепко поцеловала его в щёку и так же быстро вернулась на своё место.

Иван Фёдорович грузно встал и, тяжело ступая, пошёл к окну. Он был обрадован и растерян. Наташа видела, как вздрагивали его плечи. Неуклюже переступая с ноги на ногу, Иван Фёдорович повернулся лицом к Наташе и добродушно пробормотал:

— Егоза. Несерьёзная девчонка! Ведёшь себя, как козочка дикая.

А «дикая козочка», раскрасневшаяся, возбуждённая, опять сидела в своём кресле, подперев ладонью щёку. Наташа понимала, что Иван Фёдорович не сердится на неё, а ворчит только для того, чтобы скрыть смущение. И, чтобы сгладить неловкость, она спросила:

— А когда будет этот человек?

— Какой человек? — не понял Иван Фёдорович.

— Из Москвы.

— А… Ну да… Сегодня ночью он спустится с парашютом.

— А где?

— В районе партизанского отряда. Утром он будет уже у Ивана Ивановича.

— А как его фамилия?

— Не знаю.

— А имя?

— Кажется, Николай.

— Николай!.. Моего мужа тоже зовут Николаем.

— Знаю, — сказал Иван Фёдорович и удивлённо посмотрел на Наташу. — Но, во-первых, таких имён на свете, как звёзд на небе, во-вторых, это, может быть, не настоящее его имя.

— Нет, нет, вы не говорите, пожалуйста. Я знаю — это он! Я чувствую — он! — капризно проговорила Наташа и посмотрела на Ивана Фёдоровича умоляющим взглядом.

— Успокойся, девочка моя. Хорошо. Я скажу тебе правду. Допустим, это действительно твой муж. Ну и что? Какое это имеет значение?

Наташа посмотрела в большое зеркало, обрамлённое золотым багетом, и тут же отвернулась. Ей уже было стыдно за свой порыв, и она, недовольная собой, произнесла виноватым голосом:

— Да, конечно, глупости всё это. Не обращайте внимания, пожалуйста, я вас очень прошу. Что я практически должна делать?

— Я уже говорил — продолжать разыгрывать влюблённую, забраться Шварцу в душу, чтобы он поверил в твои чувства. Закрепиться окончательно в комендатуре, стать среди немцев своим человеком.

Наташе опять стало весело. Впечатления минувшего дня пронеслись в сознании, но, удивительное дело, они уже не казались ей такими страшными и значительными, как несколько часов назад.

— И всё? Это не трудно. — И вдруг перестала улыбаться, и произнесла тихо и серьёзно: — Это не трудно, но может кончиться очень плохо. Этот солдафон не имеет чувства меры, он слишком многого хочет…

Когда Иван Фёдорович впервые увидел Наташу, появившуюся в городе с документами его племянницы, он, попросту говоря, растерялся. Перед ним была измученная долгими скитаниями девочка, похожая на милого, капризного ребёнка. Первое время он сомневался в её способностях, но когда она в течение нескольких дней без чьей-либо помощи устроилась переводчицей в комендатуру, Иван Фёдорович стал смотреть на «милого ребёнка» иначе. А когда она начала приносить ценнейшую информацию, необходимую подполью, партизанам и командованию Красной Армии, он проникся к ней глубоким уважением и с удовлетворением отметил, что в Москве умеют разбираться в людях.

Любуясь Наташей, Иван Фёдорович ловил себя на мысли, что где-то в тайниках его души теплится чувство зависти к её молодости и огромной жизненной силе.

Иван Фёдорович Ерёмин вырос в рабочей семье и с четырнадцати лет сам пошёл на завод. Жил в открытую — с дороги не сворачивал, лёгких тропинок не искал. В шестнадцатом году в окопах первой мировой войны рядовой Ерёмин вступил в ряды большевистской партии.

Отшумели огневые революционные годы, когда конь вороной да острая блестящая шашка были неразлучными друзьями вихрастого комиссара Ивана Ерёмина, и партия послала его учиться. Нужны были молодой Республике Советов свои, закалённые огнём революции, кадры для нового, мирного фронта. Быстро прошли годы учёбы, и сам Иван Фёдорович стал учить ребят математике, физике и ещё тому, самому главному, — как быть настоящим человеком.

Вот она, вся жизнь, как на ладони — то кажется нескончаемо длинной, а то, как быстрая искра, вылетевшая из костра, растаявшая без следа в ночной темноте.

Годы, годы… безжалостные, неудержимые, зачем так быстро летите вы?

Жена умерла рано, своих детей не было, и всё тепло большого сердца он отдал школе, ребятам. Мало было в городе людей, которые не учились бы у Ивана Фёдоровича — бессменного директора школы-десятилетки.

Грянула война, она быстро приближалась к городу. День и ночь не гас свет в районном комитете партии. Создавалось подполье, формировался партизанский отряд, началась эвакуация… Члену бюро райкома Ерёмину предложили остаться в городе и возглавить подпольную организацию. Первое время было трудно — отсутствие опыта, неуверенность в себе сковывали действия подпольщиков. Но позже, разглядев как следует оккупантов, они убедились, что «не так страшен чёрт, как его малюют». Дела пошли веселее…

От далёкого взрыва тихо зазвенели оконные стёкла. Нудно, с надрывом проревел одиночный немецкий самолёт. Иван Фёдорович отвлёкся от мыслей и взглянул на притихшую Наташу. По-детски подтянув под себя ноги, склонив голову набок, она спала, сидя в кресле. Рука неестественно откинулась в сторону, тёмно-каштановые волосы рассыпались по лицу.


Приземление прошло удачно. Николай опустился на большую поляну, прислушался. Его поразила таинственная, бесконечная тишина, которая казалась живой. Что-то дышало и пульсировало рядом. Николаю померещился громадный, лохматый, знакомый по сказкам зверь, протягивающий вперёд когтистые лапы. Вот-вот засветятся раскалённым углём большие, круглые глаза, дым с огнём шумно вырвется из широких ноздрей. Но вскоре это ощущение, порождённое одиночеством и необычностью обстановки, прошло. Напряжённый слух Николая начал улавливать звуки и шорохи. Сухо треснула сломанная ветром ветка, где-то совсем рядом, звонко ударившись о твёрдый корень, упал жёлудь, сердито простонали трущиеся друг о друга две старые сосны, глухо вздохнул филин, жалобно, как грудной ребёнок, прокричал заяц… Николай не спеша поднялся, освободился от парашюта, аккуратно свернул его и укрыл в глубокой, заросшей яме.

На какое-то мгновение ветер донёс еле слышный рокот самолёта. «Счастливо, друзья», — прошептал Николай.

Пока всё шло по плану. Задача ясна. Всё продумано, тщательно взвешено. Но всё ли?

Николаю показалось, что он как будто смотрит на себя со стороны.

Неожиданно мысли, независимо от воли, изменили направление, и почудилось, что когда-то давно, быть может, в далёком детстве, он уже видел этот утренний осенний лес, широкую, с увядшей травой поляну, чёрный, опушённый серо-зелёным мохом, бугристый ствол огромного дуба. И знакомо было чувство неосознанной до конца тревоги и необъяснимой, овладевшей всем его существом, пьянящей грусти по чему-то безвозвратно утраченному, неповторимому.

Луна висела над горизонтом увядшая, ненужная. Мерцали и гасли прозрачные звёзды. На востоке серая темнота превращалась в синеву, разбавленную бледно-розовым светом. Лес стоял печальной, безвольной массой, будто заколдованный великан. Таинственные тени, рождённые лунным светом, таяли, пропадали, а на смену им надвигались новые — густые, вызванные к жизни первыми лучами солнца.

Лёгкий предутренний туман наполнял воздух, пахло сыростью, грибами, прелыми листьями, лежалыми орехами и ещё чем-то неуловимо знакомым и родным.

«Всё это не так уж страшно», — подумал Николай. Он быстро всухомятку позавтракал и, ориентируясь по компасу, пошёл на юг. Вскоре он вышел к небольшой реке, скрывавшейся в зарослях камыша, и повернул направо. Продираясь по буйным поселениям лозины и багульника, прыгая с кочки на кочку и проваливаясь в зыбком грунте, сплошь покрытом зеленовато-серым ковром росянки, обманчивой пушицы и цепкого плюща, Николай сбил дыхание, исколол руки и набрал воды в сапоги поверх голенищ. «Тьфу, чёрт!» — в сердцах выдохнул он, выбираясь на сухое место, под большой, развесистый дуб. «Так дальше дело не пойдёт, нужно спокойнее». Кровь маленькими упругими молоточками стучала в виски, на лбу выступила испарина. Николай упал в упор на руки, прислонился горячей щекой к влажной, холодной траве. Перед глазами медленно колебался на ветру высокий, тонкий стебелёк давно отцветшей красавицы льнянки с капелькой-росинкой на увядшем листке. Весёлый луч солнца бесцеремонно забрался в росинку, превратил её в крупинку алмаза, и она, прежде чем стать сизой дымкой утреннего тумана, сказочно засверкала всеми цветами радуги.

Где-то наверху короткими пулемётными очередями деловито, настойчиво застучал дятел и хором зацыкали синицы.

Николай отдохнул и двинулся дальше. Лес поредел, и сквозь опавшие кусты орешника показалась большая ровная поляна. Вдоль опушки блестела река. Хорошо накатанная просёлочная дорога резво выбегала из чащи на простор, но тут же, будто одумавшись, круто поворачивала вправо, через мост пересекала речку и неожиданно опять терялась в лесу.

Николай остановился в кустах и долго, внимательно осматривался. Всё казалось спокойным. Но через поляну он всё же не пошёл, а тихо, не спуская глаз с моста и дороги, направился вдоль опушки в обход. Вот и дорога, мост остался позади. Отсюда недалеко до места встречи с партизанами. Осторожно, готовый в любой момент укрыться в густом орешнике, Николай пошёл по обочине дороги, которая привела его к условленному месту — большому и глубокому оврагу, густо заросшему кучерявым боярышником.

Запахло гарью, по одному из склонов оврага, низко припадая к земле, наслаивался дым.

Мелькнул язык пламени. Возле костра Николай увидел высокий гладкий шест, на верхушке которого красовался старый кирзовый сапог. Это был условный знак. Свои!

Бургомистр и Таня

Иван Фёдорович Ерёмин — руководитель подполья, он же служащий продовольственного отдела городской управы, иногда на правах старого друга запросто заходил домой к бургомистру города Лесное. С Михаилом Петровичем Крыловым они долгие годы работали вместе. Ерёмин — директором школы, Крылов — преподавателем русского языка и литературы. Знали они друг друга хорошо. Крылов уважал Ерёмина за твёрдость характера, последовательность и смелость. Как раз некоторых из этих качеств самому Михаилу Петровичу всю жизнь не хватало. Он относился к разряду людей, про которых говорят, что они воды не замутят и никому никогда не сделают зла. Мягкий, вежливый, предупредительный — вот далеко не полный перечень достоинств, которыми он был наделён. Но сам Михаил Петрович и близкие люди знали, что главным его содержанием, определяющим все его поступки, было бесконечное, неодолимое чувство страха. Заползла эта отвратительная гостья в его душу ещё в раннем детстве да так и осталась там на долгие годы. Боялся Михаил Петрович всего, боялся постоянно и самозабвенно. Он презирал себя, мучился, но изменить ничего не мог.

Женился он по любви, но счастье продолжалось недолго. Жена умерла рано, после неё осталась дочь — Таня, внешне и по характеру очень похожая на мать.

Это было давно.

А сейчас, пуще прежнего замирая от страха, Михаил Петрович руководил городской управой, которая — он прекрасно понимал это — была лишь ширмой для сокрытия тёмных дел новых хозяев.

Правда, Михаил Петрович пытался отказаться от высокой чести, но на него прикрикнули, и он, проклиная себя, свой мерзкий характер и строгих начальников, согласился. Измученный вечным страхом бургомистр в свои пятьдесят лет выглядел почти стариком. Порой ему казалось, что он ощущает физически, как страх затягивает в душу своих верных спутников — смирение, эгоизм, равнодушие. Он осознавал глубину своего падения. Не было сил бороться, и, казалось, не к чему было жить.

Но был в его душе светлый уголок, в котором сосредоточилось всё, что было хорошего в этом человеке. В этом уголке царствовала Таня. Часто ночью Михаил Петрович, сдерживая рыдания, подолгу стоял над изголовьем дочери, всматриваясь в любимое, родное лицо.

Иван Фёдорович последнее время зачастил к Крылову неспроста: подпольщикам нужна была помощь бургомистра. Недавно за измену Родине был расстрелян бывший капитан Красной Армии Виктор Викторович Крылов — родной племянник Михаила Петровича. С его документами прибыл из Москвы для выполнения задания Николай Зорин. Пока он находился в партизанском отряде, Иван Фёдорович должен был подготовить Михаила Петровича, уговорить его, чтобы тот признал своего «племянника» и рекомендовал его немцам на работу в полицейскую карательную роту.

Задача оказалась не из лёгких. Сначала, узнав о деле, Крылов так перепугался, что дальнейший разговор с ним в этот вечер был бесполезен. Через двое суток Иван Фёдорович снова вернулся к этой теме, но получил категорический отказ. Это его озадачило — такого упорства от Михаила Петровича он не ожидал.

— Как-то странно ты себя сегодня ведёшь, — насмешливо сказал Иван Фёдорович. Его широкие плечи поднялись, выражая недоумение. — Уж не рассказал ли ты о нашем первом разговоре своим любимым хозяевам?

— Ты меня обижаешь, Ваня. Обижаешь и оскорбляешь. Ты-то прекрасно знаешь, что я не подлец.

— Откровенно говоря, я теперь в этом очень сомневаюсь. Докажи, что ты ещё не научился подличать. Я предоставляю тебе такую возможность, — сказал сдержанно Иван Фёдорович и бросил острый взгляд на друга, будто соизмеряя его возможности с той сложной и дерзкой необходимостью, которая должна лечь на его плечи.

— Кому я должен доказывать?

— Мне, нашим людям, а самое главное — себе!

— Это всё громкие слова, не больше, а в них у нас никогда недостатка не было.

— Нет, это справедливые слова.

— И справедливых слов много, но кто-то или что-то всегда мешает претворять их в жизнь. И вообще, многие научились говорить красиво, а делать добро они умеют, скромно выражаясь, несколько хуже.

— Что ты имеешь в виду?

— Хотя бы своего дражайшего братца. Говорил всю жизнь одними лозунгами, а сына воспитал мерзавца!

— Это же твой племянник!

— К сожалению… да!

— А чем ты лучше его?

— Что?! Ты понимаешь, что говоришь? И кто дал право оскорблять меня?

— Родина!

— Опять громкие слова!

Иван Фёдорович со злобой и даже ненавистью посмотрел в глаза Крылову. С языка уже готова была сорваться грубость, но он сдержал себя. Затем, тяжело сев к столу, так, что отчаянно заскрипел старенький венский стул, резко отодвинул настольную лампу в сторону, подчеркнув этим важность того, о чём думал, и сказал, стараясь казаться спокойным:

— Нет, милый мой, это не только слова. Ты обязан включиться в борьбу, иначе, ты меня извини великодушно, вся твоя жизнь теперь сильно попахивает предательством.

С необычной для его темперамента прытью Михаил Петрович вскочил со стула, удивлённо и вместе с тем как-то жалко посмотрел на Ивана Фёдоровича:

— Подожди, Ваня. Как у тебя всё это категорично. Я должен подумать… И вообще, почему именно я обязан ставить себя под удар? Тебе хорошо — ты один, у тебя никого нет, а у меня дочь. Я и о ней подумать должен!

Кровь ударила Ивану Фёдоровичу в затылок, больно заломило в висках.

— Таню ты не трогай, — глухо сказал он. — Я уверен, если бы она слышала наш разговор, то сказала бы тебе то же, что я.

Михаил Петрович смотрел на друга, не умея скрыть смятения. В глазах поселилась тупая боль и ещё что-то вроде трусливого презрения.

— Не вмешивай в серьёзные дела ребёнка! — громко выпалил он, но Иван Фёдорович сделал вид, что не заметил его возбуждения.

— Она уже давно не ребёнок и всё прекрасно понимает не хуже нас.

— Но я боюсь за неё, — сдерживая волнение, умоляюще промолвил Михаил Петрович.

За стеной тишина пришла в движение, дверь с шумом приоткрылась, в комнату быстро вошла Таня. Беленькая, лёгонькая, порывистая, она с мягким упрёком сказала отцу:

— Папа, я всё слышала. Я умоляю тебя, сделай, как просит Иван Фёдорович. Это так необходимо и… так хорошо!

Ерёмин, ругая себя за неосторожность, всё-таки обрадовался неожиданной помощнице и, не выдавая своих чувств, любовался Таней. Он не без изумления вдруг обнаружил, что она стала совсем взрослой.

По-другому реагировал на появление дочери Михаил Петрович. С бледным, судорожно исказившимся лицом, он по-стариковски затрясся всем телом и истерично, неестественно громко прокричал:

— Все, все хотят моей погибели! — И выбежал из комнаты.

Отец боготворил единственную дочь. Она росла общительной, доверчивой и в меру ласковой. Любили её все — взрослые и дети. Живая, любознательная, она была заводилой многих весёлых, шумных ребячьих дел и активным участником всех мало-мальски заметных событий в школе. Таня очень любила музыку, хорошо играла на фортепьяно и задушевно пела несильным, но приятным голосом. Жизнерадостная, счастливая, она не знала горя, серьёзных забот и горьких обид. Когда началась война, Таня, как и многие другие, думала, что это всего лишь временная неприятность — Красная Армия быстро разобьёт фашистов. «На что они надеются?» — удивлённо спрашивала она ребят и недоуменно поводила плечами. Но скоро на эти слабые плечи лёг непомерный груз — фашисты пришли в город. Таня никак не могла понять, что происходит вокруг. Её ум, воспитанный на уважении к людям, не мог осмыслить происходящего. На глазах Тани умирала жизнь, рушились устои, бывшие для неё святыми и вечными. Произвол, насилия, ежедневные расстрелы и виселицы напугали и опустошили её. Шли дни за днями, страшные, кровавые. Обременённая ужасом и сомнениями, Таня жила, как в кошмарном сне. А война всё дальше и дальше уходила на восток, и Тане казалось, что уже нет силы, способной остановить нашествие фашистов, нет другого выхода, как только смириться, ни о чём не думать, существовать в вечном унижении и страхе. А тут ещё отца назначили бургомистром. Долго плакала и упрекала его Таня, а он, жалкий, растерянный, не спорил, не оправдывался, и ей стало его жаль. Время тянулось медленно и тоскливо, и Таня с радостью поняла, что немцам до победы далеко, что война, которую они объявили почти законченной, только начинается. С восторгом читала она советские листовки, которые всё чаще и чаще стали появляться на улицах города. Безмолвное и терпеливое ожидание сменилось нетерпением и жаждой деятельности, желанием быть полезной. Предложение Ивана Фёдоровича как нельзя лучше отвечало настроению Тани — принять участие в смертельной борьбе с врагом было для неё сейчас наивысшим счастьем…

На следующий день после неприятной сцены с отцом Таня пришла домой вечером. Она быстро поужинала и уселась с книгой в любимое кресло. Отец предупредил, что на работе задержится долго.

Неожиданно, без стука, дверь медленно отворилась, и, озираясь по сторонам, кривя пухлые губы, в комнату вошёл старший лейтенант Гердер — следователь гестапо. Таня видела его несколько раз в кабинете отца. Она быстро встала с кресла и вопросительно взглянула на непрошеного гостя.

— Добрый вечер, — проговорил Гердер пьяным голосом и иронически улыбнулся.

Таня испугалась и ничего не ответила.

Он подошёл к ней вплотную и сказал, глядя прямо в лицо:

— Иди ко мне. Не бойся!

— Оставьте меня, — резко, будто очнувшись, сказала Таня и попыталась пройти мимо Гердера.

Но он, не произнеся больше ни слова, грубо схватил её за плечи. Таня отчаянно сопротивлялась, кричала, но после сильного удара по голове словно провалилась в глубокую яму…

После ухода Гердера она, оцепеневшая от ужаса и омерзения, так и, осталась лежать на диване, судорожно подогнув колени. В ярком луче света, который падал на потолок от лампочки, запрятанной в голубом матерчатом абажуре, безалаберные, неугомонные пылинки играли в дикую чехарду. Сначала Таня ни о чём не могла думать, всё, что произошло, не умещалось в её сознании. Непоправимость свершившегося сдавила сердце. Таня громко застонала. Ей показалось, что она лежит в холодной, плотной грязи, и она боялась шевельнуться, чтобы не усилить это ощущение. Потянулись мысли, бесформенные, неясные, они переплетались, мешая одна другой, толкая друг друга. Но вот одна из них, острая и быстрая, испепелила все остальные и, как пуля, пронзила мозг. Зачем теперь жить! Поруганная, растоптанная! Впереди тьма… Серый, холодный туман… Ни надежды, ни цели.

Таня лежала долго, продолжая бессмысленно глядеть в потолок. Потом, поборов себя, она встала и, не совсем понимая, что делает, вышла на улицу.

Там было тихо.

Таня медленно пошла по пустынной улице, незаметно для себя всё ускоряя и ускоряя шаг. Она остановилась только на окраине города, осмотрелась вокруг. Дальше дорога уходила в лес. Направо, внизу, играя мелкой зыбью, в лунном свете мягко поблёскивала река. Таня тяжело вздохнула и медленно спустилась к берегу. Она хорошо знала это место — высокий обрыв, нависший над глубоким омутом. Вялым движением, нехотя сняла вязаную шапочку, пальто и, вдруг удивившись бессмысленности своего поступка, тихо, по-старушечьи подумала вслух: «А зачем? Какая разница, как захлебнуться — одетой или раздетой?» Эти простые практические соображения вернули её к действительности, мысли стали проясняться. Ещё немного она постояла в задумчивости. Стало прохладно, и она представила себя в холодной воде, тут же опять глубоко вздохнула, признаваясь себе, что не сможет броситься в реку. Охваченная изнуряющей тоской, она попыталась разозлиться на себя за нерешительность, но и это у неё не получилось. С дрожью Таня вспомнила отца и подумала, что она такая же, как и он, — жалкая и трусливая. Куда деть себя, что делать? И вдруг её осенило — мстить! Только это осталось ей! Только это! Вот он, единственный выход и горькая радость её жизни! Таня надела пальто и медленно пошла от реки. Ночной ветер ласково шевелил русые волосы, разбросанные по плечам.

Шапочка осталась на берегу…

На рассвете партизанский дозор задержал измученную девушку. Она еле стояла на ногах. Старший дозора, плотный, с крупным лицом и большими рабочими руками, растерялся, когда ближе разглядел Таню.

— Господи, твоя воля, — удивлённо проговорил он, обращаясь к напарнику, совсем молодому парнишке, — что же это такое? Смотри-ка, девчушка!

— А вы кто? — еле слышно спросила Таня.

— Смотри-ка, — ещё больше удивился партизан, — чуть живая, сама с гулькин нос, а с нас допрос снимает. Кто! Ясно — кто. Не бандиты, конечно.

— Мне в отряд надо.

— Какой-такой отряд? Шустрая, смотри-ка! Да ты сама-то кто такая?

— Я?

— А то кто же?

— Я — Таня, — смущённо поправляя упавшие на глаза волосы, ответила девушка.

Партизан добродушно рассмеялся:

— Таня! Чья Таня! Откуда?

— Из города.

— Дядя Лёша! Дядя Лёша! — вдруг громко и радостно закричал его молодой помощник и даже подпрыгнул на месте от переполнивших его чувств. — Это же правда Таня!

— Какая Таня? Чего кричишь на весь лес?

— Ну, Таня! Наша же Танька Крылова! — ещё громче, совсем захлебнувшись словами, прокричал лихой партизан, а она, узнав в нём своего бывшего одноклассника Сашу Алексеева, совершенно обессиленная, упала ему на руки.

— Знакомая, значит? — почему-то смущённо спросил старший дозора и, больше для поддержания своего авторитета, чем для дела, спросил: — А как она в смысле надёжности?

— Так ведь это же Таня Крылова! — опять проговорил Саша, растерянный и счастливый, крепко удерживая девушку.

Михаил Петрович тяжело переживал исчезновение дочери. Это несчастье окончательно подорвало и без того слабое здоровье и моральные силы бургомистра. Поиски Тани положительных результатов не дали: она словно сквозь землю провалилась.

А через два дня к измученному неизвестностью, равнодушному ко всему Крылову пришёл Иван Фёдорович.

Бургомистра давили мучительные мысли, от которых он, как ни старался, избавиться не мог. В его душе шла сложная борьба. Глядя на него, Иван Фёдорович понял, что сегодня будет сказано что-то очень важное. И действительно, Михаил Петрович заговорил:

— Ваня, дорогой, как мне всё надоело. Я всё понимаю, а делаю всю жизнь не то, что нужно, и не то, что хочу. Вижу это, а переломить мне себя не под силу. А всё — моя трусость. Опутала она меня, и не вижу я выхода из этого свинского состояния, не знаю, как разрубить этот гордиев узел. Прямо наваждение какое-то!

Иван Фёдорович слушал внимательно, не перебивая, а Крылов говорил, всё больше распаляясь:

— У меня такое впечатление, что потерял я некий стержень, на котором держится человек. А без него, без этого крепкого жизненного стержня, — убогость, низость, гадость. И всё это без просвета, без надежды. Плохо мне… Жить не хочется. Всё стало противно — книги, природа и люди. Их энергия и настойчивость раздражают. Я лгу себе и людям, живу бесцельной, серой и двусмысленной жизнью.

— Есть выход, Михаил, — перебил его Иван Фёдорович, — и стержень жизненный найти не трудно.

— Да я и сам это разумом схватываю, а чувствами своими управлять не могу. Сил нет. Нормальная человеческая жизнь — это для меня неосуществимая мечта. Страшно мне…

— Чего ты всё боишься? Смерти? Миша, дорогой, поверь мне, не стоит того костлявая старуха, чтобы ей так много уделять внимания. Не нужно бояться смерти, она естественна и даже необходима. Бояться нужно морального краха, а здесь у тебя, ты меня уж извини за откровенность, наступила клиническая смерть — это почти конец, однако не всё ещё потеряно.

Громадный Иван Фёдорович тяжело ходит по комнате, его серые глаза под густыми, нависшими бровями горят молодым огнём. И видно, что по натуре он воин — пока борется, до той поры и живёт.

— Ваня, пойми меня, попробуй разобраться, — просительно говорит Михаил Петрович.

— Я скажу тебе прямо, — режет беспощадно Иван Фёдорович, — ты похож на голодного человека, которому толкают в рот кусок сладкого пирога, а он, не разобравшись, бросает его в грязь. Понять я тебя ещё могу, — не так уж это сложно, — а вот сочувствия от меня не жди. Распустился ты, разнюнился. Но в тебе есть главное: ты всё-таки хочешь найти себя. А раз хочешь, значит, можешь. Ты способен на многое, нужно только найти силы, а проще говоря, поверить в себя. А это и значит — стать человеком!

Где-то в тайниках души Михаила Петровича неуверенно загорается слабый огонёк надежды.

— Да, нельзя отставать от стаи, — воодушевляясь, говорит он, — нельзя и обходить её! Только рядом, только вместе… Прожить как следует я не сумел. Может, хоть умру красиво! Помнишь, Ваня, у Гёте: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идёт за них на бой».

— Припоминаю немного, — с усмешкой ответил Иван Фёдорович. — Но позируешь ты напрасно. Рановато вроде бы. И вообще, мне кажется, что добро нужно делать проще, скромнее. Это не подвиг, элементарный гражданский долг. Злости в тебе мало. Добренький ты очень. А напрасно.

— Да, но они ведь тоже люди…

— Люди! — сдерживая ярость, сказал Иван Фёдорович и подал Михаилу Петровичу записку от Тани.

Лицо Михаила Петровича, и без того бледное, стало совсем белым. Он с опаской, недоверчиво посмотрел на строгого друга, на перегнутый пополам двойной лист из школьной тетради, неуверенно протянул руку. Потом долго протирал очки мягкой светло-жёлтой замшей, подаренной ему самим комендантом, и, всё ещё не веря, что это письмо от Тани, начал читать:

«Дорогой папа! Прости, что заставила тебя волноваться. Иначе я поступить не могла — так сложились обстоятельства. У меня большое горе… Но теперь я вне опасности, среди настоящих людей, таких простых и в то же время необыкновенных. Они твёрдо знают, что нужно делать. Они остались свободными и бьют ненавистных фашистов. Папа, если бы ты только знал, какое это счастье — быть сильным и свободным! Я хочу, чтобы ты стал таким, потому что очень люблю тебя. Прошу тебя, если ты меня хоть немного любишь, выполни просьбу Ивана Фёдоровича. Это нужно для меня, для тебя и для всех нас.

Крепко целую и верю в тебя. Твоя Таня».

У Михаила Петровича сильно тряслись руки. Он не мог усидеть на месте, заметался по комнате, нервно сжимая пальцы. Немного оправившись, он опять сел за стол и ещё раз внимательно перечитал письмо. Некоторое время он просидел не шелохнувшись, с серым, осунувшимся лицом, а затем поднял на Ивана Фёдоровича полные растерянности, бегающие глаза:

— Господи, Танечка. Бедная, родная моя девочка. Жива… Любит меня, беспокоится…

— Тяжело ей, Михаил, а она не только о себе думает, о людях беспокоится. И верит им… И тебе верит.

— Да, да, верит, — смущённо глядя в лицо Ивана Фёдоровича, порывисто сказал Крылов. И вдруг замер. Отвернулся к стене, уставился в одну точку. И спросил еле слышно:

— Ваня, скажи, что с ней?

— Теперь всё хорошо.

— Случилось что?

— Не знаю, — смущённо ответил Иван Фёдорович.

— Ты знаешь, — настаивал Михаил Петрович.

— Зачем тебе это?

— Скажи, я это должен знать обязательно, — сказал Михаил Петрович таким тоном, будто Иван Фёдорович был виноват в чём-то.

— Хорошо, — ответил Иван Фёдорович, — я скажу: над Таней надругались… Старший лейтенант Гердер.

— Что?! — прокричал Михаил Петрович.

— Гердер, — твёрдо проговорил Иван Фёдорович.

— Гердер?

— Он самый.

Стало очень тихо. У Михаила Петровича судорожно дёрнулось плечо. Он вскочил и уставился бессмысленным взглядом на Ивана Фёдоровича.

Пауза затянулась.

Наконец Иван Фёдорович заговорил:

— Да, да, он самый. Как это ты сказал про него вчера: «Вполне приличный молодой человек». Так, кажется?

— Но это же подлость! Это не укладывается в моей голове.

— А прочие их дела укладываются?

— Нет, ты подожди… Как же это? Как можно? Это же страшная подлость.

— Заладил как попугай, — жёстко отрезал Иван Фёдорович. — Подлость да подлость! Неужели ты до сего времени не понял, что сам по себе фашизм — сплошная гадость и сплошная подлость? И что приспешники его — цивилизованные звери, бешеные и кровожадные? И мы для них не люди вовсе, а… рабочая скотина.

Иван Фёдорович умолк как-то сразу, поняв, что слова его Михаилу Петровичу больше не нужны.

— Не сомневайся во мне, Ваня. И не нужно больше ничего, — тихо проговорил Михаил Петрович. — Я сделаю всё, что в моих силах.

За решёткой

Тихон получил сильную затрещину и, ничего не видя, кроме зелёных, плавно расплывающихся кругов, скатился по крутым деревянным ступенькам в подвал. Сначала он лежал без движения. «Опять влопался, — как в тумане пробежала мысль. — Вот и всё, живым отсюда не выбраться».

Тихон явно слышал своё сердце, оно стучало часто и громко. Дёргало, как нарыв, разбитую, распухшую губу. Тихон с трудом поднялся на ноги, огляделся. Его тюрьмой было небольшое, низкое помещение с грязными холодными стенами и кирпичным сводчатым потолком. Сверху в единственное маленькое оконце узкой полосой проливался тусклый свет да в дверные щели из коридора проникали яркие лучи от электрической лампочки.

— Дворец неважнецки освещён, зато все другие удобства налицо, — неслышно прошептал Тихон. Он криво усмехнулся, сел на рассохшийся, скрипучий топчан и, качнувшись на нём несколько раз, добавил: — Барский гарнитур — остатки прежней роскоши. — Но эти пустые слова не успокоили его. Напрасно он хотел обмануть себя. Шутить не хотелось. Одна мысль безжалостно сверлила мозг: «Это конец!» Тихон замер, ему стало страшно. А время, казалось, не двигалось. Вдруг Тихона забил озноб. Мышцы, не чувствуя над собой власти, сокращались, дёргались в такой дикой пляске, что перехватывало дыхание. «Ну, раскис совсем», — щёлкая зубами, подумал он, будто упрекая кого-то, лёг на топчан и укрылся телогрейкой. Вскоре озноб прекратился, стало теплее, и — молодость взяла своё — Тихон незаметно заснул. Сон был крепким и долгим, таким, что, проснувшись, Тихон первое время не мог понять, где он. Придя в себя, встал, размял онемевшее тело и вновь почувствовал силы, готовность к борьбе. Отдохнувшие мышцы приятно ныли, прося работы.

В окошко теперь пробивался яркий солнечный свет, будто раскалённый добела брус металла повис во мраке. Во дворе, передравшись, зашумели воробьи. Громко, будто осуждая забияк, несколько раз подряд каркнула ворона. Тихон рванулся к окну, вцепился в решётку руками… «Бежать! Но как? При удобном случае? А будет ли он, этот удобный случай? Должен быть!» Тихону рисовались разные варианты побега: из камеры, с допроса и во время казни… Он никак не мог представить себя мёртвым. Все кто угодно могут быть убитыми, но он, Тихон, — никогда! «Как это не двигаться, не жить?!» Он внимательно рассматривал решётку. Круглые, в палец толщиной, ржавые прутья не оставляли никаких надежд.

Во дворе, прямо перед глазами Тихона простучали грубые подкованные сапоги. Донеслись обрывки немецкой речи. Послышался шум автомобиля, хлопнула дверца.

— Собираются, гады, — прошептал Тихон и вдруг решил, что его сейчас должны вызвать на допрос. Он напряжённо ждал — вот-вот откроется дверь — и поймал себя на мысли, что хочет этого. И дверь действительно отворилась, яркие лучи света выхватили Тихона из темноты. На уровне плеч узника показались две огромные ноги, и выросла фигура солдата.

— На, — добродушно сказал он, протягивая кусок чёрного хлеба и алюминиевый солдатский котелок, до половины наполненный жидкой похлёбкой. Тихон осторожно подошёл, взял у солдата еду и заглянул ему в лицо. Оно было злым. Тихон узнал немца — это он вчера вечером провожал его сюда и с большим знанием дела стукнул по затылку.

Солдат медленно выпрямился и посмотрел на Тихона. Но вот его правая нога пошла по дуге назад и, сделав большой замах, блестя подковкой на кожаном носке сапога, понеслась вперёд, прямо к подбородку Тихона. Реакция обороняющегося была мгновенной и точной — сапог просвистел мимо его уха. Солдат вложил в удар столько силы, что его по инерции рвануло вперёд, и он, потеряв точку опоры, с грохотом свалился по ступенькам на пол.

В коридоре раздался громкий, весёлый смех. Ошалевший от неожиданного падения и оскорблённый неуместным смехом, солдат быстро вскочил и бросился на узника. Тихон, успевший за это время поставить котелок на пол, напружинившись, со сжатыми кулаками встретил противника. Солдат не ожидал отпора, и, получив встречный прямой удар в зубы, ойкнул, и упал навзничь, нелепо взмахнув длинными руками.

— Прекратить! — раздался сверху резкий, уверенный голос старшего лейтенанта Гердера. — Ко мне! — скомандовал он солдату, и тот, выплюнув сгусток крови, яростно взглянул на Тихона и неохотно полез вверх по лестнице.

Дверь с громом захлопнулась.

Тихон, готовый ко всему, напряжённо ждал, что будет дальше.

Но его пока оставили в покое.

«Странно, — подумал он, — с каких это пор в гестапо такие аттракционы оставляют без последствий?» Всё ещё продолжая удивляться и насторожённо прислушиваясь, он принялся за еду. Проходил час за часом, но в камере никто не появлялся. Уже короткий осенний день подходил к концу. «Не спешат, гады, — тоскливо думал Тихон, уставший от нервного напряжения, — да и куда им торопиться? Успеют и в гроб загнать, и поминки справить».

И только поздно вечером Тихона повели на допрос к начальнику районного отделения гестапо. Кроме майора Демеля, в кабинете были следователь гестапо старший лейтенант Гердер и переводчица из комендатуры Наташа. Тихон предстал перед начальством настороженный и жалкий: волосы растрёпаны, на лице засохли глубокие царапины, один глаз заплыл, нижняя губа сильно распухла и беспомощно отвисала. Всё это раздражало и смущало, Тихон не знал, куда деть руки, на чём остановить взгляд. Напряжённый, озирающийся, он напоминал загнанного собаками зверя — взъерошенного, уставшего, но готового в любой момент продолжать смертельную борьбу.

Демель спокойно сидел за широким полированным столом и не спускал с арестованного изучающего взгляда.

— Садитесь, пожалуйста, — вежливо сказал он после длительной паузы.

Тихон осторожно сел на стул.

Наташа внимательно посмотрела на партизана, и сердце её защемило от жалости.

Опять наступила тяжёлая пауза, и Тихон, постепенно успокаиваясь, подумал: «А, чёрт с вами, что вы мне сделаете! Двум смертям не бывать, а одной не миновать!» Эта старая поговорка мгновенно воскресила в памяти Тихона далёкую картину. Вот он стоит на вершине крутой горы. Лыжи-самоделки крепко привязаны ремнями к подшитым валенкам. Никто из ребят ни разу не спустился с горы в этом месте: обрывы и коварные природные трамплины подстерегают смельчаков на пути. Тихону страшно, но обратного пути нет. Десятки восхищённых ребячьих глаз с любопытством смотрят на него. Не поворачивать же лыжи обратно! Звонко выкрикнув эту же самую поговорку — двум смертям не бывать… — он лихо сдвигает на затылок старенький, видавший виды треух и, чуть живой от восторга и страха, летит вниз, в неизвестность…

Воспоминание детства, как молния, вспыхнуло и пропало, но Тихон почувствовал себя несколько увереннее. Он встретился глазами с Наташей и еле заметно подмигнул ей:

— Что сидишь такая грустная? Меня ещё рано оплакивать, кралечка. Пожалей лучше себя и вот этих ощипанных павлинов.

Наташа вздрогнула от неожиданности, удивившись прозорливости парня. Она заметила вопрос на лице Демеля и, помня, что он понимает русскую речь, перевела:

— Арестованный не себя, а нас считает достойными сожаления.

— Почему ты так считаешь? Почему заговорил об этом? — с интересом, живо спросил Демель.

Прежде чем ответить, Тихон взглянул на Наташу и, усмехаясь, сказал:

— Да вот, барышня ваша уж очень ласково смотрит на меня, жалеет.

Демель всё понял по-своему, он решил, что этот странный парень не очень удачно иронизирует, и снисходительно сказал:

— Ты покушался на её жизнь, как же она ещё может смотреть на тебя?

— Вот это-то и удивительно, — ответил Тихон и от души рассмеялся.

Демель не понял истинной причины смеха, но он ему не понравился. Начальник гестапо хорошо знал людей и видел, что разговор с этим дерзким партизаном получится едва ли. С самого начала допроса смертник вёл себя вызывающе, будто не майор Демель, а он был здесь хозяином положения. Майор начинал злиться, а это было опасно для арестованного. Наташа за короткий срок хорошо изучила манеру Демеля играть с обречёнными на смерть в демократию. Он убивал свою жертву не иначе, как вдоволь наговорившись с ней «по душам». Арестованных, намеченных для этих фарисейских бесед, не разрешалось бить, их немного кормили — они должны были выглядеть более или менее прилично.

Франц Демель считал себя глубоким психологом и всесторонне образованным человеком. Он старался разобраться в мотивах поведения людей, пытающихся бороться против нового порядка, приобщение к которому он чистосердечно считал великим благом для всех народов, населяющих не только Европу, но и весь земной шар. Но люди своего счастья понимать не хотели. Правда, не все. Сталкивался он и с такими людьми, которые, попадая в безвыходное положение, быстро меняли свои взгляды, держали нос по ветру. Считая себя человеком глубоко порядочным, Демель относился к таким субъектам без особого уважения, однако охотно сотрудничал с ними. Но таких были единицы. Другое дело — этот непонятный парень, который и перед смертью чувствовал себя хозяином на своей земле. Их миллионы. Они стали глыбой, непреодолимой стеной на пути его армии, бесстрашные и непоколебимые. Посмотрите на этого сорванца — сидит ухмыляется. Интересно, какие мысли бродят в его буйной голове? За покушение на офицера рейха его ожидает смерть, и он знает это. А попробуй, предложи ему сотрудничать с гестапо или пойти служить в полицию, обещая за это сохранить жизнь и сделать её обеспеченной, красивой… Да он просто либо плюнет тебе в лицо и умрёт, как говорят русские, с достоинством и честью, либо, «смирившись», возьмёт из твоих рук оружие, чтобы при первом же удобном случае выстрелить тебе в спину. Удивительный, непостижимый народ! Но никто не знал, кроме самого Демеля, что русские люди не только поразили его воображение своей неподкупностью, твёрдостью, но и заставили думать. До России он жил легко и просто: кто-то решал за него, он брал готовое, и ему иногда казалось, что это его собственные мысли. Теперь Демель думал сам. Процесс этот оказался мучительным и тяжёлым. Демель иногда не находил себе места. Его стали посещать сомнения. Что-то тяжело перевернулось в его голове, забитой сознанием сверхъестественной исторической роли арийцев, фашистской белибердой, эмоциональными театрализованными истериками Гитлера. Демель начал хандрить. В оболочке майора СС как бы стали сосуществовать два человека. И этот, второй Демель, беспокойно ютившийся в глубине сознания первого, негромко, но настойчиво твердил, что война за мировое господство и сам фюрер со своими приспешниками — всего лишь авантюра, обречённая на провал и осуждение историей. Демель ощущал в себе философа, он чувствовал рождение мыслей глубоких, охватывающих одновременно всё вокруг и способных перевернув, поставить с ног на голову устоявшееся, привычное.

Демель внимательно посмотрел в лицо Тихону, будто там хотел найти ответы на мучившие его вопросы, постучал по столу большим зелёным карандашом и спросил:

— Как тебя зовут?

— Тихон.

Наташа, внутренне собранная, с равнодушной маской на лице, понимала, что начиналась игра, причём неравная игра в «кошки-мышки», где кошка ничем не рискует, разве только мышь каким-то чудом словчит и скроется от страшных когтей в своей норе. И такое бывает иногда…

— Фамилия? — продолжает Демель.

— Иванов, — зачем-то соврал Тихон.

— Партизан?

— Партизан.

— Кто командир отряда?

— Ваш хороший знакомый — Иван Иванович.

— Где он сейчас?

— В лесу.

— Сколько в отряде людей?

— Много. Тыща, а может, и больше. Разве всех сосчитаешь.

— Сколько пулемётов?

— Это смотря каких. Станковых, например, — пятьдесят, а ручных ещё больше — много, я их не считал. А про пушки тоже сказать?

Тихон издевается. Он почти спокоен и готов к любым испытаниям. А гестаповец всё видит, всё понимает. Поведение Тихона раздражает его, но он сдерживается. Пусть этот мальчишка корчит из себя героя, это Демель может ему позволить.

— Хорошо, — вкрадчивым голосом говорит Демель, — а теперь скажи, как зовут посыльного из отряда Мартына?

— Откуда я знаю? Мне о таких делах не докладывают, я рядовой — необученный, — ответил Тихон, удивлённый осведомлённостью Демеля.

— Тебе нельзя отказать в логичности, но это только по последнему вопросу. А о составе отряда и вооружении ты наврал, ничего подобного там нет.

— А если вы всё знаете, зачем спрашиваете?

— Хотел проверить твою совесть.

— И как?

— Нет её у тебя!

— Это как сказать, — серьёзно возразил Тихон. — Получается красиво: вор залез в дом, а хозяин не должен замечать его, иначе ему скажут, что он дядя нехороший.

Демель снисходительно улыбнулся.

— Это значит — я вор?

— Это точно.

Гердер сдержанно улыбнулся уголком рта.

Наташа была непроницаема. Казалось, она переводила, не вникая в смысл разговора. Но это только казалось. Она знала, Демель скоро сорвётся. Концовка этих «душевных» разговоров была всегда одна и та же.

— Скажи, Тихон, — сказал Демель, — зачем ты так вызывающе себя ведёшь? По-моему, ты имел возможность убедиться, что мы можем быть великодушными.

— Что-то я не припомню такого случая.

— У тебя короткая память, а это не есть хорошо, — сказал Демель по-русски и продолжал на своём родном языке: — Ты ударил немецкого солдата и не понёс за это наказания.

— Вы это серьёзно?

— Конечно. Старший лейтенант Гердер предотвратил расправу, а он мог этого не делать.

— Пожалел волк кобылу — оставил хвост да гриву.

— Всё паясничаешь, а мне хочется поговорить с тобой серьёзно. Почему ты так непримирим, на что ты надеешься?

Тихон удивлённо посмотрел на майора и, потирая больную губу, тихо сказал:

— Хочешь серьёзно? Слушай!

— Со старшими нужно говорить вежливо.

— Но любовь хороша, когда она взаимна.

— При чём тут любовь! Я говорю о вежливости и воспитании!

— Вы о воспитании? А случайно это не шутка?

— Нет.

— И палач может быть вежлив и воспитан?

— Конечно.

— Убийца — есть убийца! Как он ни рядись, лучше от этого не станет!

— Но тогда и коммунисты тоже убийцы?

— Нет! Мы убиваем палачей — значит, боремся со смертью.

— А разве ты коммунист?

— А вы этого ещё не поняли?

— А конкретнее.

— У нас все коммунисты.

— Это только громкие слова.

— Нет, это не только слова, это — факт, только он вам не по нраву, вот вы и не хотите его признавать.

— Хорошо, Тихон, это пустой разговор: мы останемся каждый при своём мнении. Ты лучше ответь на мой вопрос: на что ты всё-таки надеешься?

— На что я надеюсь, да? Я не надеюсь, а твёрдо уверен, что очень скоро мы погоним вас со своей земли, и всем вам будет крышка!

— Стоп! — резко перебил его Демель. — Ты слишком увлёкся! Кроме того, я совершенно не разделяю твоего мнения, я уверен в обратном. Я тебе разрешаю, — уже с откровенной злобой продолжал он, — докажи свою правоту.

— Что доказывать, вы и сами знаете, что я прав.

— Это не доказательство! — уже закричал взбешённый Демель. — Ты давай аргументы! Истина только тогда живёт, когда она доказана! А это пустая болтовня! Я уверен в нашей победе!

— Дело ваше! Будильник прозвенел, а будете вы вставать или ещё понежитесь, это уж не моё дело.

Демель с шумом встал. Глаза его сверкали, ноздри раздувались.

— Сколько тебе лет, философ? — сквозь стиснутые зубы прошипел он и, выйдя из-за стола, подошёл вплотную к Тихону.

— Пока — двадцать два, — стараясь быть спокойным, не вставая, ответил Тихон, понимая, что беседа с ним подходит к концу.

— Почему — «пока»?

— Потому что потом будет двадцать три и так далее.

— Не будет!

Тихон насмешливо посмотрел на взбешённого гестаповца и, не повышая голоса, сказал:

— Не надолго же вас хватило, господин майор. Не пугайте, мы не робкого десятка! Я умру, но от этого ничего не изменится. Нас много…

— Всех перебьём! Уничтожим! — Демель уже не мог владеть собой. — Быдло! Стадо баранов! Подумаешь, партизаны! Герои! Ослы вы, а не герои! Наш человек в отряде командует вами, а вы подчиняетесь. Плебеи! — Демель судорожно задохнулся и в изнеможении умолк.

— За откровенность спасибо, — грустно проговорил Тихон. — Очень жаль, что ваша информация останется не до конца оценённой. Но ничего. Наступит время, когда вас, фашистов, и немцы проклинать будут, не только мы.

— Увести мерзавца! — яростно процедил Демель. — И расстрелять сегодня же ночью. А чтобы не обижался на немцев, пусть расстреляют русские, — пусть поймёт, что не все они коммунисты!


Поздней холодной ночью со двора районного отделения гестапо медленно выехал грузовик. В кузове, окружённый тремя полицейскими, сидел Тихон. Майор Демель сдержал своё слово: партизана везли на расстрел русские, жизнь его оборвёт русская пуля, посланная из русской трёхлинейки.

Темно.

Тихон не видит лиц своих палачей и не пытается их разглядеть. Перед отправкой на расстрел его сильно избили. Особенно старался угрюмый солдат со шрамом через всё лицо, которому Тихон накануне выбил зуб. Болело всё тело. А голова казалась расчленённой на несколько частей тонкими металлическими заслонками, которые, как мембраны, колебались и звенели при каждом толчке автомобиля. Он не хотел да и не мог ни о чём думать.

Тихон сидел на небольшом деревянном ящике, уперев локти связанных рук в колени и беспомощно положив распухшее лицо на свои грязные кулаки.

В кабине едет ещё один полицай — командир взвода — и шофёр-немец.

Тяжёлую машину плавно покачивало на ухабах.

Ласковый ветерок приносил из густых садов дурманные запахи. Свежий воздух помог Тихону сбросить тяжёлое оцепенение. Он начал осматриваться по сторонам, узнал знакомую улицу. Она словно вымерла. Молча, таинственно глядели на дорогу чёрные провалы окон. Город спал… Тихон напрягал зрение, будто хотел увидеть что-то важное, единственно необходимое. Перед ним проплыл длинный деревянный забор и дом тёти Даши. А там, почти рядом с этим домом, не ведая ни горя, ни заботы, спокойно спит необыкновенная девушка-пианистка. На мгновение в его воображении появились большие грустные глаза, светло-золотистые волосы. В облике незнакомки было для него что-то непостижимо печальное, неземное, и в то же время такое реальное и живое, что Тихону безумно захотелось ощутить теплоту её дыхания и нежных рук. «Ангел небесный», — прошептал он тихо разбитыми губами. И сразу Тихону стало мучительно жаль себя. «Неужели всё? Вот так бессмысленно и глупо! Не может этого быть! А почему не может? Балда! Мститель-одиночка! Герой-самоучка! Сам во всём виноват!»

Тускло, зловеще поблёскивало оружие в руках палачей…

Избитое тело опять напомнило о себе — заныло, и Тихон представил злое лицо со шрамом, ощеренный рот с выбитым зубом. «Свинья», — хрипло произнёс солдат и ударил в солнечное сплетение. Перехватило дыхание, потемнело в глазах. Тихон пытался дотянуться до фашиста, но сзади кто-то обхватил за шею и сильно стукнул по голове. Тихон хотел обернуться и не успел — со всех сторон посыпались удары. Он пытался защищаться — махал руками, кого-то бил… Но силы были слишком неравными. Тихон упал, а солдаты, старательно кряхтя, долго и деловито били его ногами. И опять его «спас» Гердер.

— Отставить! — выкрикнул он. — А то некого будет расстреливать!

Это было совсем недавно, перед тем как сесть в эту машину.

«Вот и всё», — прошептал Тихон. Стало страшно. Перед глазами почудилась глубокая яма, обрамлённая бруствером глинистой земли, он.

Тихон, стоит на самом краю… Тёмные зрачки карабинов, медленно двигаясь, ищут его сердце. Вот-вот, одно мгновение — и пули с бешеной силой ударят в грудь. Тихон попытался отогнать видение, воля напряглась до предела, но взять себя в руки не удалось. Обречённый, он словно летел в бездонную, мрачную пропасть, и грохочущая, бесконечная чернота окутала его со всех сторон. В кошмаре, не помня себя, Тихон вскочил — необъяснимая внутренняя сила подбросила его — и рванулся к борту, пытаясь выпрыгнуть из машины. Его схватили сразу трое. Он бешено работал руками и ногами, но полицейские спокойно водворили его на место.

— Сиди, ещё успеешь напрыгаться, — сказал один из них. Тихон не видел его лица, но удивительно знакомым показался голос, насмешливый и доброжелательный. Тихон сжался в комок. Торопливо напрягая память, он попытался вспомнить, где и когда слышал этот голос, но, как всегда бывает в таких случаях, мысли ползли в любых направлениях, только не туда, куда нужно. Он заставил себя думать о другом, и тут же, независимо от его усилий, в памяти возникла пустынная, заросшая сиренью улица и полицейские, которые конвоировали его в гестапо. И голос: «Иди, не думай, что ты один на свете человек». «Он!» — задохнувшись от восторга, подумал Тихон и тут же ощутил то радостное состояние, когда человеку необходимо общение с людьми. Ещё не веря до конца в удачу, он пытался заглянуть в лицо полицейского, скрытое тьмой…

А неутомимый трудяга-дизель гнал и гнал машину вперёд, и она, словно жалуясь на свою горькую долю, громко рычала, вздрагивала и покряхтывала, медленно пересекая поляну на окраине города и направляясь к лесу. Там, на опушке, в оврагах Вороньего поля, оккупанты производили расстрелы патриотов.

Из-за тучи спокойно выплыла полная луна и щедро пролила на землю зловещий, холодный свет. Исподлобья, боясь ошибиться, Тихон взглянул в лицо полицейского и сразу же узнал его. «Вот и встретились!» — чуть не вскрикнул он, но палец, выразительно прижатый к губам знакомого парня, и лёгкий толчок в бок заставили молчать. Появилась реальная надежда на спасение, и всё вокруг приобрело особое значение и смысл. От радости распухшие губы Тихона растянулись в жалкой, кривой улыбке. Он хорошо понимал, что спасение теперь во многом, если не во всём, зависело от находчивости и сообразительности недавних добрых знакомых и его самого. И Тихон с присущим ему оптимизмом окончательно стряхнул с себя нервное напряжение.

«Как-то нужно условиться с ребятами, но как?» — подумал он, и в это время его мысли прервал голос незнакомого полицая:

— На, закури напоследок.

Тихон уловил в голосе враждебные, издевательские нотки, но сдержал себя:

— Спасибо, не курю.

— Не угодно, значит! Была бы честь предложена.

Тихон промолчал. Но полицай не унимался:

— Завещание-то оставил?

Тихон опять не ответил.

— Оставь, Иванов, — сухо отчеканил Сергей, резко повернувшись к полицаю.

— Глянь, заступник какой нашёлся, — окрысился тот.

— Пусть потреплется, — снисходительно вставил Тихон, — он силён задирать беспомощного. Сними с рук верёвки — тогда поговорим!

— Смотри-ка, прыткий, — сдавленно хохотнул Иванов и в упор посмотрел Тихону в лицо. — Герой нашёлся, пять минут жить осталось, а туда же, огрызается!

— Шкура ты продажная! — крикнул Тихон. — Я тебя ещё переживу!

Он встал на ноги и, пытаясь освободиться от пут, сильно рванул связанные руки.

Иванов сдёрнул с плеча карабин.

Но тут между ними возникла высокая, плотная фигура Виктора. Сергей передвинулся за спину Иванова.

— Спокойно, — с усмешкой произнёс он, — всему своё время.

Машина вяло качнулась из стороны в сторону, громко чихнула, выпустив через выхлопную трубу облако чёрного, густого газа, и остановилась. Из кабины неторопливо вылез командир взвода лейтенант Коновалов, поправил на голове шапку и неожиданно громко скомандовал:

— Выходи!

Полицаи быстро оказались на земле.

Тихон с трудом перевалил своё тело через борт кузова, опёрся обеими ногами о колесо и спрыгнул, нелепо взмахнув связанными руками.

Полицейские окружили его. Все пятеро тронулись с места. Впереди командир взвода, за ним Тихон и три конвоира с карабинами наперевес, так близко, что Тихону казалось, будто холодные, как лёд, стволы упираются ему в спину.

Машина с шофёром осталась позади, растаяла в сером полумраке. Впереди были овраг и тёмный лес.

— Стой! — отчеканил Коновалов, резко повернулся к арестованному и направил на него карабин.

И Тихон опять перепугался. Мысли спутались, его охватила дрожь. «Вот сейчас эта сволочь, ни слова не говоря, выстрелит — и всё! Ребята не успеют даже глазом моргнуть и понять, что к чему!».

— Становись!

В ночной тишине голос лейтенанта, уверенный, привычный к резким командам, прозвенел, как медная труба на побудке.

Тихон, не понимая, к кому относилась эта команда, повернулся кругом и увидел три карабинных дула, направленные прямо ему в грудь.

Лейтенант, пройдя в двух шагах от Тихона, присоединился к полицаям.

— По бандиту, — громко, как на учебном стрельбище, крикнул он, — заряжай!

Клацнули затворы — назад-вперёд; патроны плавно заползли в стволы. Теперь только нажать на спусковой крючок, и пуля, неуловимая, беспощадная, устремится вперёд, Тихону в сердце.

Иванов с нетерпением и радостью ждёт команды — его пуля не пролетит мимо.

Вот последний рубеж, и силы оставили Тихона: ни отступить, ни двинуться вперёд… Засосало под ложечкой… Он отвёл взгляд в сторону. Перед глазами тихо покачивалась сухая, скрюченная корявая ветка, похожая на когтистую лапу чудовищного зверя. Словно проникнув в сокровенный смысл бытия, Тихон застывшим, отрешённым взглядом смотрел на диковинное творение природы, и ни одна струна не дрожала в его душе…

Луна, опять запутавшись в густых, мохнатых облаках, не спеша пробивалась к горизонту. Виктор и Сергей напряглись, как тигры перед прыжком, ещё мгновение — выстрелят: один в Коновалова, другой — в Иванова. И вдруг командир взвода, неожиданно для всех, ловким движением выбил карабин из рук Иванова и, не дав ему опомниться, сильно ударил прикладом по голове. Не успев даже вскрикнуть, Иванов упал.

— Развяжите парня! — тихо сказал Коновалов. — И слушать меня внимательно. Сейчас мы его «расстреляем» так, чтобы слышал шофёр. Цельтесь вверх, в луну. Эту падаль, — показал он на труп Иванова, — закопать. И дальше: Иванов, обманув нас, сбежал в лес к партизанам, поняли? А ты, — он ткнул в грудь Тихона, — похоронен. Всё осмыслили? Действуйте!

— Подождите! — захлёбываясь от восторга, выпалил еле-еле пришедший в себя Тихон. — Значит, вы тоже наш?

— Нет, — усмехнувшись, ответил лейтенант, — я дядин. Лирика будет после, а теперь за дело! — И опять громко, как на учебном плацу, скомандовал:

— По бандиту, пли!

Разорвав в клочья ночную тишину, дружно прогремел залп.

— Вот так, — удовлетворённо промолвил Сергей.

— А теперь — работать! — приказал Коновалов.

Они быстро зарыли труп Иванова. После этого Коновалов слегка толкнул Тихона и сказал:

— Ты, милок, во второй раз — наш племянник. Как тебя зовут-то?

— Тихон я, братцы, Тарасов — фамилия моя… Я по гроб теперь… Вы это… Не смотрите, что я такой… Я к вам шёл. Иван Иванович — командир отряда — послал на связь. — Слёзы радости душили его, он никак не мог совладать с собой. Всё было так неожиданно и так хорошо! Так много хотелось сказать этим родным людям… — Думал уж — всё, — всхлипнув, выдавил он. Тихон употребил все внутренние силы, чтобы взять себя в руки. Частично ему это удалось, и он продолжал: — Шёл к вам, а тут этот гусь лапчатый с кралей… А в пистолете всего два патрона. Не выдержал я — пальнул, и опять дуриком попался. Промахнулся — вот обида!

— Пальнул, — добродушно передразнил Виктор, — стреляешь, так попадать нужно.

— Нахныкались? — насмешливо перебил их Коновалов. — Теперь поговорим о деле. Нам нужна регулярная связь с отрядом и конкретное задание.

— Решение о вас такое, — сразу став серьёзным, солидно проговорил Тихон, — всех надёжных ребят взять на учёт, оставаться пока в роте и ждать команды. Когда настанет время, мы вас сами найдём. Пароль: «Здравствуй, красавец, как здоровье?» Отзыв: «Спасибо, на здоровье не жалуюсь».

— Сколько же ещё ждать? — горячо спросил Виктор.

— Такие, как вы, в девках не засидятся! — уверенно ответил Тихон.

Все тихо рассмеялись…

Утром перед строем карателей долго и нудно последними словами ругался командир роты капитан Топорков, сражённый, как он выразился, подлючей хитростью Иванова, сбежавшего ночью к партизанам. Лейтенант Коновалов за недогляд получил дисциплинарное взыскание — выговор.

Начальник штаба

Командир партизанского отряда Иван Иванович Быстров не сразу узнал Тихона. Всё лицо его было в синяках, ссадинах и кровоподтёках. Между разбитыми губами, вздувшимися до немыслимых размеров, влажно блестели чудом уцелевшие зубы.

Вытянувшись по стойке «смирно», Тихон, хотя это стоило ему огромных усилий, доложил:

— Товарищ командир, задание выполнено: связь с патриотами из полицейской карательной роты установлена. Пароль им сообщён.

— Господи, — не удержался Иван Иванович, — кто и где тебя так разукрасил?

— В гестапо!

— Как это?

— Завёл знакомство с самим майором Демелем. Ничего мужик, в жизни разбирается.

— Подожди, закрой фонтан на время. Давай серьёзно и — короче, только самое главное. Потом сразу же на медпункт, оттуда — спать, а когда очухаешься немного, тогда поговорим подробнее.

— Всё понял, — с готовностью ответил Тихон, — скажу самое главное: у нас в отряде — провокатор.

Иван Иванович заинтересованно посмотрел на Тихона и строго спросил:

— Откуда у тебя такие данные?

— От начальника гестапо.

— Что за чепуха?

— Нет. Точно. Он сам проболтался.

— Когда, где, при каких обстоятельствах?

— Он приказал меня расстрелять и рисовался перед смертником, ругал нас по-всякому.

— Подожди, вспомни точно, что он сказал?

— Дураки вы, говорит, плебеи! Наш человек уже несколько месяцев командует вами, а вы подчиняетесь ему, как пастуху бараны, ничего под носом у себя не видите! Он все ваши операции срывает, данные об отряде сообщает в гестапо, а вы ему верите. Это он хотел показать, что они умнее нас. А, между прочим, нам и в самом деле последнее время не везёт. Куда ни сунемся, всё они козырями кроют. И об отряде, точно, кое-что знают.

Иван Иванович внимательно выслушал сбивчивый рассказ Тихона и спросил:

— Так и сказал, что их человек партизанами командует?

— Дословно.

— Ясно. Теперь вот что: всё, о чём ты сейчас мне сказал, ни одна душа знать не должна! Понял?

— Понял.

— Вот, вот, чтобы как в могиле!

Дальше рассказ Тихона командир слушал как бы между прочим и, когда он ушёл, немедленно послал за комиссаром. Долго они разговаривали вдвоём, затем пригласили Николая, и Иван Иванович приказал часовому в землянку никого больше не пускать.


Многое пришлось повидать отрядному врачу, но такое он видел впервые. Матвей Борисович даже крякнул от удивления, когда как следует рассмотрел Тихона.

— Эко, братец, как они тебя!..

— Разделали, как говорят, под орех, — согласился Тихон. — Впятером били. Ни рук, ни ног не жалели. Ни своих, ни моих. Устали, бедные.

— Как же это тебя угораздило?

— Было дело… Потом расскажу. Говорить мне тяжело.

— Ага.

Целый час Матвей Борисович и фельдшерица Тося «ремонтировали» Тихона: обрабатывали раны йодом, втирали мази, присыпали ссадины белым порошком, накладывали марлевые повязки, бинтовали.

— Куколка, — проговорил Тихон, укладываясь в постель, — хоть в кино показывай! — Он не торопясь лёг на спину, укрылся одеялом, потянулся и с удовольствием сказал: — Наконец-то отдохну всласть.

— Не вовремя тебя, — посмотрев вслед уходящему врачу, проговорила Тося.

— А разве такое бывает и вовремя? — спросил Тихон.

— Бывает.

— Интересно, — протянул Тихон.

— Очень. Такая невеста в отряде появилась, а главный жених в растерзанном виде.

— Женихов у нас хватает.

— Не скажи.

— Что говорить-то? Косяками женихи ходят. Глаза на тебя пялят.

— То разве женихи, — весело рассмеялась Тося, — глядеть не на что! Ты — другое дело.

— Брось!

— А что?

— Ничего, не нужно мне невест.

— Надолго?

— Навсегда.

— Ой, Тишка, не зарекайся! Увидишь новенькую — обомлеешь!

— Ерунда!

— Посмотри — тогда говори.

— И смотреть не собираюсь, — твёрдо сказал Тихон, подумав о девушке, которую видел ночью в саду.

— Хороший ты парень, — задиристо сказала Тося, — а по отношению к девчатам — лопух! Даже смешно!

— И пусть, — не обидевшись, ответил Тихон, — у меня ещё всё впереди.

И отвернулся к стене.


Командир партизанского отряда Иван Иванович Быстров и комиссар Владимир Васильевич Королёв были закадычными друзьями. Земляки и ровесники, они смолоду сполна получили всё, что отпускал самодержец «всея Руси» своим верноподданным: безотрадное детство, нужду, холод, голод, страх перед завтрашним днём. Но ребятишки из рабочих семей не сразу осознали ужас своего положения. Воробьиной стаей срывались мальчишки из серых, прокопчённых лачуг в таинственный лес, где ждали их чудеса и богатства! Самодельными силками ловили они голосистых щеглов, чижей и синиц; паслись на бархатных полянах, густо усыпанных земляникой; ореховой удочкой таскали из реки полосатых окуньков, колючих ершей, вертлявых пескарей и нежных плотвичек; грызли приятно хрустящие на зубах лесные орехи.

А время летело быстро…

И когда Володя и Ваня уже не были мальчиками, но ещё не стали и юношами, по планете ураганной волной понеслась революция, и поднялось тут такое, что перевернуло всю их прежнюю жизнь. Новые, необыкновенные слова и люди, рождающие их, быстро нашли путь к горячим сердцам ребят. Их желание ввязаться в борьбу оказалось сильнее привязанности к родному дому. Тайно размазывая по щекам непрошеные слёзы, всеми силами прогоняя от себя жалость к любимым, измученным каторжной жизнью матерям и маленьким, милым сестрёнкам, с небольшим красноармейским отрядом они покинули родной городок. Трудные походы навсегда спаяли дружбу бывших подростков.

А время всё шло и шло… Пролетела четверть века… Много воды утекло за эти годы; всё переменилось вокруг, лишь старая дружба осталась неизменной.

Когда фашистские войска тучей нависли над городом и нужно было решать, кому быть командиром партизанского отряда, то Володя, ставший к тому времени первым секретарём райкома, сказал просто, как само собой разумеющееся:

— Командиром отряда нужно быть Быстрову, а я пойду к нему комиссаром.

Предложение это никого не удивило, а представитель обкома партии сказал:

— По-моему, подходит. Характеры у обоих как раз для драки, да и друзья — водой не разольёшь, а это сейчас очень важно.

В землянке их было трое: командир, комиссар и капитан Николай Зорин, прибывший для выполнения задания из Москвы.

— Вот так-то, друзья мои, — начал Иван Иванович, — предстоит нам близкая разлука, а тебе, Николай, дальняя дорога.

— Что-то ты заговорил, как цыганка-гадалка, — невесело улыбнулся комиссар.

— Запою скоро!

— Что случилось?

— Ничего особенного.

— Не тяни!

— Николай уходит в город. Крылов согласился принять «племянника».

— Мы этого ждали!

— Верно. Кроме того, Таня у нас, а это даёт дополнительные гарантии. Между прочим, письмо её сыграло свою роль. Бургомистр перестал колебаться. Итак, Николай, готовься к встрече с «любимым дядей».

— Я почти готов, — серьёзно сказал Николай и встал, что делал всегда, когда мысли его были не совсем ясны. — Мне осталось додумать некоторые детали. На это мне нужно два дня.

— Подходит, — согласился Иван Иванович. — Теперь о главном… Сведения о провокаторе подтвердились. Да, да, не смотри на меня так, дружище.

— Но ты сам отрицал эту возможность.

— Отрицал. Теперь вынужден признать, что ошибался.

— Что изменилось?

— Демель проболтался на допросе Тихона — есть у них такая манера покрасоваться перед смертником. А Тихон от расстрела ушёл, вернее, его спасли полицаи из карательной роты.

— Вот так каратели! — громко воскликнул Николай, и по его тону нельзя было понять, то ли он восхищается этим сообщением, то ли осуждает его.

— Теперь, — задумчиво сказал комиссар, — многое, что раньше казалось необъяснимым, становится ясным. Тот страшный сентябрьский бой, о котором я не только говорить, но даже думать не могу без содрогания.

— А нужно думать и извлекать уроки.

— Уроки? — еле слышно вымолвил комиссар, и нельзя было понять, чего было больше в его голосе: горя или упрёка. — Уроки? — уже громче повторил он. — А как мы извлекли их, эти самые уроки? Нас побили, а мы по-прежнему недооцениваем врага, хлопаем ушами. Провалы явок в Богатом, Слепцах и Тарасовке. Неудачная попытка ликвидировать старосту в Дубках, трудно объяснимая, обидная гибель группы Сенькина в Лозовке…

— Всё это можно понять, если среди нас действует провокатор, — вставил командир.

— Теперь я в этом не сомневаюсь, — сказал комиссар и тут же горько пошутил: — Задний ум всегда был моим самым сильным местом.

— Ладно уж, Володя, не будем заниматься самоуничижением. Не поможет. Давай о деле. Если нам ясно, что в отряде провокатор, тогда Николаю до ликвидации этого типа в город идти нельзя.

— Не плохо бы придумать, чтобы он как-то сам себя обнаружил, — неуверенно предложил Николай.

— Как лозунг неплохо, — тряхнув головой, усмехнулся комиссар, — но нужно бы конкретнее.

— А может, применить метод исключения: взять список командного состава…

— Нет, Иван, — твёрдо перебил комиссар, — список составлять не будем. Люди у нас проверенные. Этак можно и себя в список внести! По-моему, нужно проверить тех, кто пришёл в отряд со стороны и после июля этого года.

— А почему после июля?

— Думаю, что засылка провокатора в отряд — дело Демеля, а отделение гестапо существует только с июля. Видимо, как раз в это время немецким командованием принято решение о постройке в нашем районе важного стратегического объекта.

— Логично, — согласился Иван Иванович. — Немцы умеют и любят готовиться к делам капитально.

— А что известно о самом объекте? — спросил Николай.

— Ничего. Нам, практически, ничего. Ты должен знать об этом больше.

— Командование только сообщило мне, что противником принято такое решение. А что будут строить, когда, назначение объекта — неизвестно. Я имею вполне конкретную задачу: проникнуть в полицейскую роту, сколотить боевую группу и ждать. В Москве считают, что объект этот нужно «зарубить на корню», то есть сорвать проектно-изыскательские работы: топо-геодезическую съёмку местности, взятие на анализ грунта. Не будет этих данных — невозможно сделать проект, а без проекта нельзя начать строительство.

— Всё верно, но вернёмся к провокатору. По-моему, нужно проверить нашего начальника штаба.

— Петрова?

— Да. Он единственный из командиров, попавший в отряд после июля.

Наступила долгая, тяжёлая пауза. Человек был назван, мысли получили определённое направление. И чем дольше думали они об этом человеке, тем больше находили в нём странностей и противоречий, на которые раньше не обращали внимания.

— Да, дела, — промолвил наконец командир и хитро посмотрел на Николая. — Что делать, как проверить человека и в то же время не обидеть его? Может, вас в спецшколе этому учили?

— Учить — не учили, а мысль у меня одна есть.

— Интересно!

Николай поднялся во весь рост.

Едва не подперев головой потолок землянки, он спокойно, медленно проговорил:

— Все в отряде знают, что я прибыл к вам из отряда товарища Романа. Скажем Петрову, что прибыл я с задачей согласовать встречу руководителей отрядов. И обговорим эту операцию в его присутствии. А чтобы было наверняка, пусть во мнимой встрече для координации действий двух отрядов примет участие товарищ из подпольного обкома.

— Приманка богатая, как думаешь, Володя?

— По-моему, хорошо! Тут, братцы мои, отлично всё можно обставить. Если они клюнут, то можно будет дать им заглотнуть приманку вместе с крючком: подготовиться хорошенько и всыпать фашистам по первое число. Как хотите, а мне это предложение очень нравится, — сказал комиссар таким категорическим тоном, будто его мнение кто-то оспаривал.

— Так, — вслух подумал Иван Иванович, — если Петров провокатор, он предупредит своих хозяев, а мы через Ивана Фёдоровича узнаем о их приготовлениях. За Петровым установим негласный надзор, но его попытке связаться с Демелем мешать не будем.

— Вань, ты гений!

— Не в этом дело, — не обидевшись, сказал Иван Иванович, — ну, а если всё-таки не он?

— Вот и получим ответ на этот вопрос.

Не спеша они продумали все возможные варианты предстоящей операции, строго и чётко распределили между собой обязанности и только после этого разошлись.

Смерть провокатору!

Майор Демель ни на минуту не сомневался в достоверности сведений о встрече руководителей партизанских отрядов. Донесения капитана Келлера, так удачно проникшего в отряд с документами капитана Петрова, всегда были своевременны и точны. И не удивительно — начальник штаба играл не последнюю скрипку во всех оперативных делах партизан.

Последнее донесение агента было самым значительным из всех, полученных Демелем в течение четырёх месяцев, которые Келлер находился в отряде. Возможность захвата руководящей партизанской верхушки открывала широкие перспективы для полного уничтожения партизан.

Руководителем операции назначили майора Шварца: его начальникам эта операция слишком трудной не представлялась. Злоязычный, остроумный группенфюрер, желая вселить в своего подчинённого бравый арийский дух, заявил, что он безгранично верит в ясный ум, тактическую зрелость, талант и счастливую звезду майора Шварца, и тут же приказал всех партизанских руководителей брать только живыми и немедленно отправлять прямо к нему.

Лестные слова шефа вскружили голову Шварцу. Он почти физически ощущал на своей широкой груди новенький, отливающий матовым блеском железный крест. Наташа, уже привыкшая к самодовольной напыщенности коменданта, всё же была удивлена.

— У вас приятные новости? — любезно спросила Наташа.

— Очень.

— Секрет?

— Да, но от вас у меня, вы же знаете, секретов нет.

Наташа сидела в кабинете коменданта за маленьким столом несколько впереди Шварца, так, что ему хорошо был виден тонкий профиль её лица, бледно-розовая мочка уха.

Ганс огромным усилием воли заставил себя отвести глаза от девушки, встал, подошёл к окну, устремив через стекло бессмысленный взгляд. Простояв так несколько секунд, — на большее его не хватило, — сказал:

— Наташа, вы очень опасны.

— Я?

— Да. Вы можете покорить любого мужчину.

— Не знаю… и зачем это? — ответила Наташа, кокетливо поведя тёмными глазами. — Я пойду замуж только за любимого.

— Браво, Наташа, браво! Но кто же этот счастливец?

— Не скажу, — потупилась Наташа, — это нескромно.

— Ну, пожалуйста.

— Нет!

— Но почему? Я ваш друг, не правда ли?

— Я не хочу и не могу быть вам только другом, — с увлажнившимися глазами произнесла Наташа и остановила на Шварце долгий, многозначительный взгляд.

— О-о-о! — удивлённо и радостно протянул он.

Глаза Наташи лихорадочно блестели, свет их должен был проникнуть в грубое солдатское сердце Шварца.

«Она уже влюблена в меня, как мартовская кошка, — цинично и самодовольно подумал он, — впрочем, ничего другого я не ожидал». И не смог сдержать себя — удовлетворённо ухмыльнулся и промурлыкал:

— Наташа, разрешите мне быть вашим рыцарем?

— О большем я не могла бы даже мечтать, — весело ответила она, — я была бы очень счастлива!

Шварц задохнулся от восторга: «Ещё одна, и какая!» В это время в кабинет вошёл капитан Фогель и громко, по-солдатски доложил:

— Господин майор, капитан Фогель по вашему приказанию прибыл. Офицеры занялись уточнением деталей операции против партизан.

Наташа, несмотря на особое расположение и доверие со стороны коменданта, под благовидным предлогом была отправлена в приёмную.


С белым, всегда чисто выбритым лицом, Иван Иванович выглядел намного моложе своих лет. Твёрдые губы, высокий гладкий лоб делали его лицо мужественным и благородным. Добрый и отзывчивый по натуре, в делах он был строг и неотступен. Присутствие в отряде агента гестапо выбило его из колеи. Виновным во всех этих неприятностях он считал только себя. Теперь казалось, что легко и просто было предупредить деятельность врага, распознать раньше, сразу же, как только он появился в отряде. «Задним умом силён», — тоскливо вспомнил Иван Иванович шутку комиссара, и эти мысли терзали душу; было мучительно горько и стыдно вспоминать об обидных провалах, погибших товарищах, не давало покоя чувство неисправимой вины перед ними, сознание своей ограниченности, бездарности…

— О чём задумался? — спросил его комиссар.

— Да вот, прикидываю.

— Прикинул?

— Так, кое-что.

— Как получается?

— Плохо.

— Что, тяжела шапка Мономаха?

— Очень, — согласился Иван Иванович и благодарно подумал: «Всё понимает, сам мучается».

— Не терзай себя — это не поможет. Видимо, ни в каком деле ошибок избежать нельзя. А они приносят опыт, а из опыта — рождается мудрость.

— Значит, мудрость порождается нашей глупостью?

— Эка, закрутил.

— Да… Однако одно без другого существовать не может.


В просторной землянке их было четверо. Командир сидел за широким полированным столом, бог весть каким чудом оказавшимся в лесу. По бокам вполоборота к нему расположились комиссар и начальник штаба, за спиной которого пристроился Николай. Чтобы унять волнение, Иван Иванович начал потирать руки, взглянул мимо капитана Петрова на Николая и, будто удостоверившись в правильности расстановки сил, делая вид, что всё происходящее его занимает не очень, тихо и медленно заговорил:

— Занимательные вещи происходят у нас в отряде. Представьте себе: немцы каким-то чудом узнали о нашем свидании с соседями на хуторе Медвежьем. Как это вам нравится?

— Не очень, — сказал комиссар.

— Странно, — промолвил Николай.

Начальник штаба промолчал.

— Знают они всё: место, время и состав участников встречи.

— Очень странно, — сказал комиссар.

Командир закурил сигарету, с шумом выдохнул небольшой, но густой клубок. Дым поднялся к самому потолку, расползся в облачко и застыл на мгновение, будто раздумывая, что делать дальше.

— Нет, что ж тут странного? У них отлично работает разведка, — сказал командир и посмотрел на начальника штаба. — А как ты думаешь?

— Да, конечно, — торопливо и как-то угодливо ответил тот; всем показалось, что он смутился. Но может быть, только показалось?..

И Иван Иванович продолжал:

— Они спешно готовят полицейскую роту, комендантский взвод, одним словом, все свои наличные силы. От помощи отказались — так уверены в успехе! Поражает меня всё-таки одно: откуда они всё до тонкостей знают о нас?

— Чему ты удивляешься, мы ведь тоже про них кое-что знаем, — с лёгкой иронией возразил комиссар.

— И очень многое, — с готовностью поддержал комиссара начальник штаба. Он сидел на краю стула, перегнувшись в поясе немного вперёд. И во всей его фигуре, похожей на приготовившуюся к полёту большую птицу, в опущенных под стол руках, в его готовности подхватить и поддержать любую мысль и слово присутствующих — во всём чувствовалось огромное нервное напряжение.

— Встречу придётся отменить, я как представитель отряда Романа настаиваю на этом, — сказал Николай.

— Поздно, — с сожалением сказал комиссар, — ваши в пути, а представитель обкома уже прибыл в условное место.

— Я перехвачу наших… Дорогу знаю хорошо.

— А может, — бой! — сверкнув глазами, сказал командир.

— Сил маловато, — ответил комиссар.

— А что думает начальник штаба? — спросил Иван Иванович, и три пары глаз внимательно уставились на капитана Петрова.

— У них больше солдат, — лаконично ответил он и сделал вид, что его очень заинтересовала самодельная деревянная пепельница, стоящая на столе.

— Да, но мы нападём неожиданно.

— Это так, конечно, но не лучше ли не рисковать людьми, а просто перенести место встречи?

— А на хуторе фрицам устроить хорошую баню, — поддержал Николай.

И опять три пары глаз посмотрели на Петрова, — он тревожно молчал.

Разговор продолжил командир:

— Затянули мы с этой встречей. Носимся, как кошка с рыбой: где положить, как съесть… Нужно принимать решение.

— По-моему, предложения Петрова и Николая разумны, в них есть рациональное зерно.

— Далась тебе твоя пшеница, — с досадой проговорил командир. — А, по существу, у нас нет другого выхода. Итак, место встречи переносим, карателям устраиваем засаду. Решено?

— Решено, — ответил комиссар.

— Согласен, — проговорил Николай.

— Тогда за дело! — сказал командир.

— Подожди немного, — опять заговорил комиссар, — остаётся один недоуменный вопрос: как немцы узнали о предстоящей встрече, ведь никто, кроме нас четверых, об этом не знал.

Напряжение висит в воздухе, все молчат. Трое — по заранее разработанному плану, а четвёртый… И тут он допускает ошибку:

— А почему нельзя предположить, что информация до немцев дошла от отряда Романа? Кто знает, может быть, они менее осторожны, чем мы.

— Это логично. Действительно, почему мы должны подозревать своих? — спросил комиссар.

Но вопрос уже не имел смысла. Троим всё было ясно, они поняли, что наступает развязка, а четвёртый, наоборот, стал успокаиваться. Он с облегчением вздохнул, и дерзкая, еле заметная улыбка заиграла на его лице.

«Начинается игра в одни ворота», — подумал Николай и ощутил так хорошо знакомый ему прилив сил, какое-то особое спокойствие, ясность мышления, которые всегда приходили к нему в момент опасности.

А начальник штаба пытался развить успех, тонким ударом увести в сторону от опасного разговора. Недаром же он под руководством самых опытных наставников закалял волю, учился владеть собой, подвергая себя различным испытаниям, постигал сложное искусство лавировать в любых непредвиденных обстоятельствах. Только бы протянуть ещё немного, выйти из этой землянки, а там — ищи ветра в поле…

— Между прочим, — деловито сказал он, — необходимо проверить Тарасова. Уж очень странно он ушёл из-под расстрела.

— А как он ушёл? — спросил комиссар и серьёзно посмотрел на командира, который предостерегающе, незаметно для других приложил палец к губам. — Я что-то этого не слышал.

— Я ещё не знаю, как, — явно растерявшись, произнёс начальник штаба, — но сам факт побега уже говорит о многом. В гестапо великие мастера устраивать такие фокусы. Не исключено, что он завербован.

— Тарасов? — возмутился Иван Иванович. — Мы его хорошо знаем, это золотой человек!

— Золото тоже иногда оказывается медью. В нашем деле страховка необходима, мы воюем с сильным и умным противником.

— Да, не всё то золото, что блестит, — ехидно проговорил комиссар, — но золото всегда останется самим собой, не превратится в медь. А людей проверять надо, в том числе и Тарасова.

— Вот, вот, — с готовностью подхватил начальник штаба, — проверка не помешает. Как говорил Ленин: доверяй и проверяй.

— А что ещё вы нам можете рассказать из Ленина? — серьёзно спросил комиссар.

Провокатор умолк, теряясь в догадках. Он не знал, как истолковать этот вопрос, заданный с явной иронией. От страшной догадки защемило сердце. «Это подвох, им всё известно». Он испуганно отшатнулся от стола, побледнел и, чувствуя невероятную слабость в ногах, понизил голос:

— Вы шутите, Владимир Васильевич?

— Какие уж тут шутки! — сказал командир и строго спросил: — О каком это ты Иванове нам говорил?

Это была ловушка.

— Об Иванове? — растерялся Петров, в голосе которого теперь не слышалось былой твёрдости и напора.

— Подожди, Ваня, — Иванов, Тарасов, Петров, Сидоров — я сам без конца путаю фамилии, — опять вмешался комиссар.

— И я не понимаю тона, — почувствовав поддержку, начал провокатор, — со мной говорят таким тоном, будто мне не доверяют. По-моему, я не раз доказал делом…

«Вот уж действительно — утопающий за соломинку хватается. Господи, что они тянут!» — напряжённо подумал Николай, а командир, словно угадав его мысли, резко сказал:

— Довольно! Я не знаю, как вас там по имени-отчеству, но то, что вы не Петров, — это мне ясно. Как ваша настоящая фамилия?

— О чём это вы, Иван Иванович? Нельзя же из-за мелочи подозревать человека чуть ли не в измене; человека, который не раз доказал свою преданность.

«Выдержка у тебя всё-таки есть, — с профессиональным интересом подумал Николай, — но выкрутиться тебе уже не удастся. Это не больше, как хорошая мина при плохой игре».

— Давайте без лишней лирики. Откуда взяли, что к нам в отряд прибыл Иванов? Молчите? Хорошо, я отвечу за вас: от вашего шефа — майора Демеля.

— Что?

— То, что слышал! Иванов казнён советскими патриотами, но Демель уверен, что он сбежал к партизанам. — Рука Николая потянулась ж рукоятке пистолета, приятно ощутила холодноватый металл.

— Иван Иванович, я ничего не говорил об Иванове, речь шла только о Тарасове!

— А почему вас это так беспокоит?

— Потому что вы близки к непоправимой ошибке, грязной несправедливости!

— Ничего, я не боюсь ответственности.

— Но мне-то от этого легче не будет, — с решимостью отчаяния выкрикнул начальник штаба.

— Ладно, хватит кривляться! Слушай, ты, как тебя там? Никакой встречи не будет и быть не должно! Всё это специально придумано нами, чтобы проверить тебя, провокатор!

— Как это? — глупо промолвил он.

— Вот так!

Наступила тяжёлая пауза. Николай внимательно следил за руками немца. Вот правая медленно двинулась к оружию, но тут же быстро вернулась на место. Нужно ещё расстегнуть кобуру, вытащить пистолет, взвести курок — на это уйдёт целая вечность.

— Что же ты молчишь, не можешь ничего придумать в своё оправдание? — уже не сдерживая злость, спросил комиссар.

Напряжение достигло наивысшей точки.

— Руки на стол! — тихо сказал Иван Иванович. — И без глупых эмоций, если сможешь, конечно.

Немец резко вскочил и рванул пистолет, но Николай, не спускавший с него глаз, вырос у него за спиной и сильно ударил по крепкой шее…

Оглушённый фашист, громко икнув, беспомощно запрокинул голову и медленно сполз по стулу на пол.


Допрос желаемых результатов не дал. Под тяжестью неопровержимых улик провокатор лишь назвал своё настоящее имя — другие сведения сообщить категорически отказался. Партизанский суд приговорил его к расстрелу. Учитывая обстановку, приговор был приведён в исполнение немедленно.


Уже третий день тётя Даша, приходя с работы, усаживалась на скамейке возле своего дома с плетёной корзиной, наполненной жареными семечками.

Торговля шла бойко.

Тётя Даша умела для каждого покупателя найти тёплые слова, а когда подходили полицаи из карательной роты капитана Топоркова, она каждому приветливо говорила:

— Здравствуй, красавец, как здоровье?

Это был пароль.

И, высыпая семечки из гранёного стакана в оттопыренный карман шинели или брюк, она терпеливо ждала ответа. А они были разными:

— Спасибо, мамаша, всё в порядке!

— Спасибо на добром слове!

— Пока не жалуюсь!

Или сквозь смех:

— Как у быка!

Но всё это было не то.

И вот, наконец, в пятницу вечером, когда она уже собиралась уходить домой, подошли двое. Один, совсем молодой, с красивым живым лицом, на её вопрос, задохнувшись от радости и неожиданности, ответил:

— Спасибо, на здоровье не жалуюсь.

Это был отзыв.

Тётя Даша растерянно молчала: второй полицай невозмутимо ждал, что будет дальше.

Виктор понял её замешательство и, толкнув Сергея локтем, сказал:

— Не беспокойтесь, это тоже наш.

— Это другое дело, — сразу же успокоилась тётя Даша и торопливо заговорила: — В воскресенье ваша рота выступит вместе с немцами на партизан. Передайте старшему: приказано сделать так, чтобы ваши товарищи в этот бой не попали. Наряд или что ещё придумаете. А уж если выхода нет, тогда — сдаваться партизанам. Наши знают — стрелять не будут. Но лучше остаться в городе, вы здесь нужнее. Обо мне только вы двое и должны знать, больше никому ни слова! Понятно? Вот и всё.

— Понятно, — ответил Сергей.

Тётя Даша внимательно посмотрела в их лица и совсем тихо спросила:

— Это вы Тихона от смерти спасли?

— Мы.

— Сразу видно, хорошие вы ребята, — взволнованно сказала она и засуетилась: — А теперь идите, а то долго загостевались. Семечек-то насыплю. Хороши!

Виктор рассматривал в полумраке усталое лицо тёти Даши, и оно показалось ему милым и знакомым.

— Родная моя, — еле слышно прошептал он и не мог ничего больше вымолвить — комок подкатился к горлу.

— Витька, опять заносит! Вот барышня истеричная, божий одуванчик! — И, обращаясь к тёте Даше, добавил: — Прости, мать, исстрадались мы в этих собачьих шкурах. Спасибо за доверие, за всё… Всё сделаем, как приказано. Передайте командиру, что приказ о готовности мы уже получили. Выступать будем всей ротой. Это будет немногим больше ста человек. Наших людей в роте пока не так уж много, сволочей хватает. Это нужно иметь в виду.

— Спасибо. Всё передадим, как есть. Берегите себя, сыночки!

Бой

Стоит поздняя золотая осень. Светает. Вот-вот покажется солнце. В густых ветвях векового дуба, на самом верху, укрылся лёгкий утренний туман — медленно тающая молочная кисея.

Можно долго, долго смотреть в светло-голубой безбрежный океан, забыть обо всём — так хорошо вокруг. А солнце от горизонта стремится вверх, растворяя прилипшее к небосклону жалкое, грязно-фиолетовое облако.

Где-то глубоко в груди стучит сердце. Оно немыслимо без движения. Оно по своей природной сущности не может быть равнодушным. Нужно жить, как сердце, ни одной минуты не теряя даром! Для жизни, для себя, для людей! Хоть что-то оставить людям! Хоть немного помочь им!..

— Тихон!

— А…

— Что в небо уставился? Галка в рот капнет.

— Промажет.

— Смотри!

— А тебе что, Пётр, потрепаться охота?

— Где уж там — тебя дожидаемся.

— Это другое дело.

Вокруг них собирается толпа. Петя — совсем ещё молодой, высокий, светловолосый парень, с задубелым от непогоды лицом — друг и боевой товарищ Тихона, известного балагура, любимца всего отряда.

— А у самого гайка слаба? — для приличия спрашивает Тихон.

— Я трепач рядовой, необученный, а ты, почитай, по нашим лесным масштабам на профессора потянешь!

У Тихона в хитрых глазах запрыгали шустрые чёртики. Оценивающим взглядом он обвёл аудиторию и, удовлетворённый осмотром, лениво начал:

— Пошёл Гитлер к чёрту помощи просить. «Чепуха, — говорит, — получается, большевики ни в тебя, ни в бога не верят, а колошматят нас со всех сторон». — «Это точно, колотят вас», — отвечает чёрт. «А в чём причина?» — спрашивает Гитлер. «Причина нам, чертям, известна». — «В чём она?» — завопил Гитлер. «Сам думать должен», — постукал чёрт Гитлера по голове копытом. «Скажи», — заплакал Гитлер. «Нет, не скажу, а помочь могу». — «Как?» — обрадовался Гитлер. «Моё дело, а только должен ты мне за это душу свою фюрерскую отдать». — «С большим удовольствием, — сразу же согласился Гитлер, — хоть сейчас!» — «Именно сейчас», — сказал чёрт и вытряс из Гитлера душу. «Ох, — вздохнул фюрер, — как легко стало». Повертел чёрт гитлеровскую душу, осмотрел со всех сторон и возвратил хозяину. «Не пойдёт!» — «Почему это?!» — в страхе закричал Гитлер. «Грязная очень, даже мне на неё смотреть страшно! Воюй без нас!» — «Побьют они меня!» — тихо сказал Гитлер и заревел. «Обязательно», — согласился чёрт, махнул хвостом у фюрера перед носом и улетел в ад заниматься более важными делами.

— Улетел? — спросил Пётр.

— Улетел, — без улыбки подтвердил Тихон. — Даже чертям от Гитлера тошно стало!

Дружный смех раскатился по опушке. Громче всех смеялся Пётр. Любил он, когда шутил Тихон, весело и беззлобно. С высокой ели сорвалась перепуганная сорока. Обиделась, стрельнула бусинками-глазами, повертела хвостом и улетела в лесную чащу.

В партизанском лагере ни свет ни заря уже царит суматоха. Идут последние приготовления к походу. Всё проверено, подогнано. Ездовые запрягают лошадей, ещё раз осматривают пароконные военные брички и простые крестьянские телеги. Коноводы седлают коней, пыхтя подтягивают подпруги, подгоняют стремена, накидывают уздечки.

Часть партизан ещё вчера убыла к деревушке Медведевке, где готовилась засада оккупантам. Ускакали конные разведчики, выполняя роль передового подвижного дозора. В обе стороны по пути следования основных сил отряда по заранее намеченным маршрутам выступили пешие боковые дозоры.

Скоро будет дана команда, и основные силы партизанского отряда выступят в поход…

Вдали слышится завывающий гул самолётов.

— Фашист! — говорит Пётр. — Ох, давали они нам прикурить в сорок первом!

— Было, — соглашается Тихон. — Было да сплыло! Отбоговались! Наши хвосты им накрутили — шёлковые стали! А то, бывало, подлетают тучей к нашим позициям, поют: «Везу, везу, везу…» — «Кому, кому, кому?» — без толку гавкают наши зенитки. «Вам! Вам! Вам!» — отвечают рвущиеся бомбы. Появляются наши ястребки и плачут на виражах: «Ой, что наделали! Ой, что наделали!»

— Не то время, — дождавшись, когда затих смех, сказал пожилой партизан. — А ты, Тишка, брось вспоминать о нашем лихе. Барабан с дыркой! Бах, трах, тарарах! А толку — чуть! Ты людям дух поднимай, оно полезней будет.

— А я что? — обиделся Тихон.

— А то, что нечего над собой смеяться!

— А почему?

— А потому!

— Дядя Вася, что ты на меня давишь?

— Не люблю вредной трепотни.

— А что здесь вредного?

— Всё! — ответил дядя Вася, снял лохматую шапку, почесал всей пятернёй лысый затылок и широко, равнодушно зевнул, показывая всем своим видом, что дальнейший разговор — только трата времени.

— Ну и здорово ты объяснил, как по нотам. Тебе, дядя Вася, по твоим способностям лекции в техникуме читать, а ты всё скромничаешь, возле лошадиных хвостов околачиваешься.

Дядя Вася не обиделся, добродушно засмеялся, сильно ударил Тихона по плечу:

— Чертяка ты, Тишка! Ладно, давай соври ещё чего-нибудь.

И Тихон продолжает:

— Врать больше не буду, а быль — пожалуйста. Работал в нашем цехе мастер. Был он уже почтенных лет и лысый, как блин. Волос на голове — от уха до уха, по задней образующей тонкой посадкой. По-хорошему сказать, всего на полторы драки осталось. Собрал он нас как-то после смены и начал ругать на чём свет стоит за низкую культуру производства — за беспорядок на рабочих местах. «Заглянул я, — говорит, — к Тихону Тарасову в верстак, а там, мать моя, так, этак и растак, микрометры, штангенциркули вместе со ржавыми драчёвыми напильниками и разбитыми молотками валяются. У меня волосы дыбом встали!» — И для большей убедительности похлопал себя по голой, как арбуз, голове. Задохнулись мы от смеха.

— Это ты к чему? — перебил дядя Вася.

— Для науки. Чтобы некоторые меньше по чужим подушкам промышляли, берегли бы шевелюру для мирного времени. Между прочим, должен сказать — о присутствующих не говорят.

Весело хохочут партизаны.

А самому Тихону не смешно: будто ниточка порвётся в груди — и сразу станет грустно и тоскливо. Он освобождён от похода по состоянию здоровья, но не только это беспокоит неугомонного Тихона. После неудачного покушения на коменданта и приключений в гестапо, едва не стоивших ему жизни, он стал серьёзнее. Часто ему хотелось побыть одному, он долго над чем-то задумывался, уходил в себя. Удивлялись друзья и знакомые, но никто не мог добиться от него правды. И только Пётр вчера был совсем рядом с истиной, когда, пытаясь расшевелить Тихона, не задумываясь сказанул:

— Что с тобой, влюбился ты, что ли?

Хорошо, что никто не видел, как густо покраснел Тихон, этот насмешник и ярый женоненавистник.

Как навязчивое видение, преследовал его образ хрупкой, бледной девушки. Она по-прежнему казалась ему неземной, нереальной и такой прекрасной, что у него сладко сжималось сердце, он забыл о всех своих болячках, горестях и невзгодах. Медленно заживали кровоподтёки, болела голова, не слушалась нижняя губа, — но все эти неприятности не могли отвлечь Тихона от сладких грёз. Долгими ночами он мысленно смотрел в её большие грустные глаза, нежно брал её тонкую руку и шептал что-то ласковое, сокровенное. Потом говорил бодро — хотел, чтобы она улыбнулась, но она была серьёзна, улыбку на её лице он представить не мог.

Усилием воли Тихону удавалось иногда подавлять прекрасное забытьё, избавляться от видения, и он возвращался к действительности, становился прежним Тихоном — острым, весёлым и шумным. Все эти дни он пролежал в медицинском пункте под наблюдением врача. И сейчас на улицу вышел самовольно в надежде ещё раз попробовать уговорить Ивана Ивановича, чтобы он взял его в боевой поход.

Из штабной землянки, с интересом глядя на весёлую компанию, вышли командир с комиссаром. И чем ближе подходили начальники, тем быстрее угасал смех. Тихон, вытянувшись в струну, молчал, показывая всем своим видом, что он годен к строевой службе и может вот прямо сейчас выполнить любую команду.

— Что тянешься? — насмешливо спросил Иван Иванович.

— Товарищ командир, — доложил Тихон, — разрешите мне вместе со всеми.

Смех затих окончательно, всё внимание партизан переключилось на командира отряда.

— Нет, врач запрещает.

— Иван Иванович, ведь Матвей Борисович-то наш — известный перестраховщик. Я совсем здоров. Целую неделю в постели провалялся.

— А сегодня встал самовольно, — в тон Тихону продолжил комиссар и спросил: — А в зеркало ты сегодня смотрелся?

— Не выдержало.

— Как это?

— Зеркало, говорю, лопнуло.

— Вот видишь!

— Подумаешь, физиономия! Не жениться ведь собираюсь, товарищ командир.

— А нога, рука?

— Всё на месте, — упрямо повторил Тихон.

— Вот и хорошо, — примирительно сказал Иван Иванович, — значит, останешься в лагере. Тут тоже боеспособные люди нужны. И смотри, чтобы всё было в порядке, как вчера договорились.

— Товарищ командир…

— А чтобы ты не скучал — вот тебе помощник. Тоже в бой рвётся.

Лицо Тихона исказилось, будто он против своей воли тронул языком больной зуб, он даже не взглянул на своего товарища по несчастью.

Громко прозвучала команда:

— Повзводно, в походную колонну, становись!

— Пойдём отсюда, — обратился Тихон к другу-горемыке, — всё равно не возьмут. Чего зря нервы трепать! — И вдруг только теперь к великому своему изумлению заметил, что перед ним — девушка. Он опешил, но замешательство длилось недолго. Уже в следующее мгновение Тихон лихо сдвинул шапку на затылок и начал бесцеремонно разглядывать незнакомку. Модное оранжевое пальто не гармонировало со старой, обгоревшей у лесного костра солдатской шапкой и тем более — с огромными кирзовыми сапогами, из широких голенищ которых торчали тонкие ноги.

Но уже через секунду Тихон забыл о внешнем виде девушки — он не мог оторваться от её лица. Это была его мечта, таинственная девушка-пианистка. Она повернула голову и уставила на Тихона свои голубые глаза.

Пауза затянулась.

Но вот в глазах девушки Тихон уловил жалость. Странные, противоречивые чувства овладели им. И как тогда, в гестапо, чувствуя неловкость из-за своей несуразной внешности, он не смог удержаться от бессмысленно-иронической ухмылки.

— Кто это вас так? — прервала неловкое молчание девушка.

— В гестапо, — глухо произнёс он и попытался улыбнуться, но мышцы лица не послушались, и улыбки не получилось. Неожиданно он облегчённо вздохнул, так глубоко и громко, будто стог сена сбросил с плеч. Удивляясь ясности и остроте нахлынувших на него чувств, он с какой-то непонятной ему, необычайной лёгкостью рассказал обо всём, что произошло с ним за последние дни.

Девушка внимательно слушала, и глаза её в это время выражали нечто большее, чем простое сочувствие и любопытство. Тихон почувствовал это, и сердце его защемило больно и сладко.

В лесу стало совсем светло. Тихон улыбнулся девушке как мог — с усилием, криво, а она ответила ему молодо, задорно, но он успел заметить в её глазах какую-то жалкую, быстро угаснувшую искру. И вдруг лицо девушки приняло робкое выражение. Он снова улыбнулся. И она опять ответила ему как-то совершенно по-детски, торопливо и мягко, но уже без задора.

— Как вас зовут? — неожиданно для себя и Тихона спросила она.

— Тихон, — охотно ответил он.

— Тарасов? — глаза её стали круглыми. — Я слышала про вас.

— И я вас знаю. Вас зовут Таней, вы — дочь бургомистра.

— Ну и что? — поджала она губы.

— Ничего, просто я про вас всё до тонкостей знаю!

— Что? — вся вспыхнув, резко спросила она.

— А всё! — с восторгом выпалил он. — Где вы живёте, про музыку и…

— Не нужно, — умоляюще перебила она его и окинула неприязненным взглядом. Из глаз, помимо её желания, потекли слёзы. Кусая губы, Таня еле сдерживала рыдание. Она расстегнула пальто, подставила лицо ветру, но воздуха всё равно не хватало.

Тихон растерялся.

— Таня, Танечка! Перестань плакать. Объясни, в чём дело?

А ей тепло этих слов показалось неестественным и неправдоподобным. «Неужели все уже знают о моём позоре?!» — И она грубо ответила:

— Нечего возле меня вертеться!

Тихон мгновенно обиделся, а она стояла оцепеневшая, неприступная, похожая на взъерошенного воробья.

— Таня?

— Не нужно!

— Что случилось?

— Не твоё дело!

— Танечка!

Она молчала.

— Смотри, — чтобы хоть что-то сказать и отвлечь её от мрачных мыслей, вымолвил он, показав пальцем на большую стаю ворон.

Она ничего не ответила, ушла в землянку и унесла с собой всё — доброту ясного утра, синеву глаз, восторженность и радость.


В глухую лесную деревушку Медведевку в пятницу днём приехали партизаны. Их было немного, и они сразу разбрелись по деревушке, не забыв ни одной хаты. А через пару часов дружно заскрипели крестьянские подводы, нагружённые ребятишками и кое-каким нехитрым деревенским скарбом. Лихие, лет двенадцати-четырнадцати извозных дел мастера, весело гикая и посвистывая, подгоняли своих вислоухих пузатых лошадёнок в лес, на дальнюю, глухую поляну. Хозяйственные медведевские женщины прихватили на всякий случай своих кормилиц, и поэтому обоз, кроме делового крика и воинственного вопля увозимых от греха подальше ребят, сопровождался мычанием коров, блеянием коз и овец, бестолковым кудахтаньем кур.

А вечером в осиротевшей, притихшей деревушке появился взвод партизан под командой Потапова. С ним приехал и Николай. Партизаны выставили дозоры вокруг деревни, по-хозяйски обосновались в школе и двух соседних домах. Вскоре из чердачных окон на пустынную площадь, улицу и лес уставились тупорылые «максимы», остроносые стволы ручных пулемётов, автоматы и винтовки. Каждый боец имел своё место.

В это время партизанский отряд неторопливо подвигался к Медведевке. Командир с комиссаром ехали верхом рядом.

Густой, липкий чернозём смачно чвакал под копытами, в стороны разлетались большие жирные брызги.

— О чём задумался? — весело спросил комиссар.

— Совестью мучаюсь: напрасно мы разрешили Николаю участвовать в операции. Зачем этот риск?

— Последнее дело: решить, сделать, а потом по-бабьи охать да ахать.

Но Иван Иванович не обиделся на резкость друга.

— На поводу пошли, уговорил, как детей!

— Ещё что?

— Ещё не совсем понятно, почему Шварца мы должны приберечь, оставить живым и на свободе?

— Неужели не понимаешь?

— Так точно.

— Какой же дурак будет убивать на мясо дойную корову? Убьём Шварца — поставят другого, положение Наташи усложнится.

— Это понятно.

— А в чём же тогда дело?

— Надоел он мне!

— Это в тебе чувства говорят, а ты разум подключи.

— Убедил, — заражаясь оптимизмом друга, сказал Иван Иванович и слегка огрел жеребца плёткой. Свист рванул вперёд и понёс по обочине дороги, загребая и разбрасывая задними ногами крупные комья земли.


Утром деревню окружили основные силы партизан, разбитые на две равные группы: одна из них вместе с командиром расположилась на лесной горе, другая, во главе с комиссаром, залегла за узенькой, мелководной речкой в густом кустарнике.

Ясное солнечное утро сменил дождливый, пасмурный день, но это не могло испортить приподнятого настроения партизан. Вчера было принято официальное сообщение об окружении и начале уничтожения громадной фашистской армии под Сталинградом. В Кавказских горах гитлеровские дивизии, неся большие потери, безуспешно топтались на крутых перевалах, и черноморское побережье Кавказа так и осталось для них розовой мечтой.

Красная Армия начала своё могучее наступление…


Шварц не сомневался в полном успехе предприятия по захвату партизанских вожаков. Главная ставка в его плане делалась на неожиданность, быстроту и большое превосходство в силе.

Фашисты — всего около ста пятидесяти человек — двинулись к Медведевке на грузовых машинах с двух сторон. Километрах в пяти от деревни колонны были обстреляны жидким оружейным огнём, который после первого же организованного залпа гитлеровцев прекратился. «Всё правильно, они такой силы не ожидали», — подумал Шварц. В это же время серая, невзрачная личность приблизилась к остановившейся машине и елейным голоском проговорила:

— Дальше всё свободно. Желаю успеха, господин майор.

— Отлично! — самодовольно ответил Шварц и приказал дать полный газ.

Дорога до деревни была пустынна. Только уже на самой окраине капитан Фогель, ехавший на первой машине, увидел седого старика в старой, рваной шубе и заячьем треухе. Дед пас гусей и, часто размахивая хворостиной, проклинал вслух своих горластых подопечных.

— Эй, дед! — крикнул Фогель, высунувшись из кабины.

— Чаво, родной? — с готовностью ответил тот, мелкой трусцой подбежал к машине и приложил руку к уху.

— Ответь мне, дед, кто в деревне есть?

— Народу нету. Почитай, только я да гуси.

— Скажи, дед, а кто сейчас в школе есть?

— Кто его знает? Приехали недавно какие-то. Пьянствуют, шумят. Может, бандиты. С другой стороны поглядеть — на начальников смахивают: в ремнях, с пистолетами.

— Стоп! Много их?

— Кого?

— Начальников этих.

— Полно! Как у дурака махорки.

— Что это значит — «полно»?

— Ну, много.

— Сколько?

— Десяток да хлопцев с дюжину.

— Что есть «дюжина»?

— Двенадцать душ, не боле!

— Спасибо, дед, сейчас мы их будем ловить, ваших начальников.

— Какие они наши? Нам начальство ни к чаму. Всё равно что попу гармонь.

Дед что-то ещё кричал, но Фогель его уже не слышал. По команде Шварца вверх взлетела зелёная ракета, и в деревушку, рыча моторами, с двух сторон рванулись машины с гитлеровцами. Уверенные в безнаказанности, они выпрыгивали из машин и без опаски окружали школу.

Партизаны молчали.

— Не стрелять! — громко выкрикнул майор Шварц. — Брать всех живыми!

Вскоре школа была оцеплена полностью. Всё шло по заранее разработанному плану. Шварц, как борзая перед травлей зайца, стоял на широкой поляне в ста метрах от школы и прислушивался. Его, который так любил тишину и порядок, теперь как раз смущала именно тишина.

Деревушка будто вымерла.

Шварц что-то тихо сказал Фогелю, и тот, коверкая русский язык, громко крикнул:

— Эй, партизаны, выходи! Сопротивление бесполезно! Сдавайте оружие, вам будет сохранена жизнь!

Из школы хорошо было видно лицо фашиста.

— А ложки с собой брать? — смешливо выкрикнул Потапов. Раздался дружный смех.

— Что он сказал? — нервно спросил Шварц Фогеля.

— Я не разобрал.

— А какие мы имеем гарантии? — до неузнаваемости изменив голос, театральным, клоунским дискантом крикнул Николай.

Фогель снисходительно улыбнулся и объяснил:

— Вам будет сохранена жизнь, обеспечены хорошие условия и питание.

— Всем? — спросил Николай.

— Конечно!

— А коммунистам?

Этого вопроса Фогель не ожидал, он вопросительно посмотрел на шефа. Шварц утвердительно кивнул.

— И коммунистам!

— Всё-таки, что же с нами будет?

— Обещай всё что угодно, — тихо сказал Шварц Фогелю, — хоть райскую жизнь. А рай, как известно, на небесах!

Шварц был очень доволен своим остроумием и пожалел, что рядом с ним не было Наташи. Уверенный в благополучном исходе операции, он хотел взять переводчицу с собой, как на весёлую прогулку, но она под благовидным предлогом от поездки отказалась.

А в школе опять было тихо — там ждали ответа.

— Всем будет сохранена жизнь! — повторил Фогель.

— Эти сказки мы уже слышали, заладил, как попугай! Я тебя про гарантии спрашиваю!

— Слово немецкого офицера! — вмешался Шварц.

— Это пустой звук! — раздался из школы насмешливый голос.

— Я офицер великой Германии!

— И что?

— Я гарантирую вам хорошее отношение, хорошее питание…

— Где? На скотном дворе?

— Я отвечаю за свои слова!

— Старо! Ни за что ты не отвечаешь! Ты бандит, босяк, висельник и проходимец!

Шварц онемел от ярости: свидетелями его позора были все немецкие солдаты.

— Кончай! — с бешенством крикнул он Фогелю.

— Выходи! — завопил тот.

— Дурак ты, пень неотёсанный, глиста заспиртованная! — весело и громко крикнул Потапов и сдобрил своё выступление такими непечатными солёностями, что в школе раздался взрыв смеха.

— Что он сказал? — удивлённо спросил Шварц. — Почему они смеются?

— Кажется, они посходили с ума, — со злостью прорычал Фогель и изумлённо переглянулся со Шварцем. — На что они надеются?

— Одурели от страха, — озираясь ответил майор.

— Эй, выходи по одному! — опять крикнул Фогель, ещё громче, чем в первый раз, и поднялся от напряжения на носки.

— Сейчас! — потешно ответил Потапов и подмигнул Николаю, который тщательно прицелился в немца.

— Выходи!

Тишину пронизал одиночный винтовочный выстрел.

Фогель не успел опуститься с носков на полную ступню, нелепо взмахнул руками, как подкошенный, упал на землю.

И опять на мгновение стало тихо.

— Вперёд! — яростно скомандовал ошарашенный Шварц.

— Брать живыми, не стрелять!

Кольцо вокруг школы стало медленно сужаться.

В школе стояла мёртвая тишина.

— Никуда не денутся. Скоро всё будет кончено, — успокаивая себя, пробормотал Шварц.

Его последние слова были пророческими.

Вдруг все — и русские, и немцы — увидели красную ракету. Она взметнулась огненной змейкой из-за лесного пригорка, за спиной фашистской цепи, и, повиснув на какой-то миг в высоте, с лёгким шумом рассыпалась на мелкие искры. И ещё не успели погаснуть они, как воздух разорвал дружный партизанский залп. Тишина раскололась пополам, а потом начала дробиться на мелкие части. Звонкие выстрелы горохом рассыпались по лесной чаще. Деловито затарахтели станковые и ручные пулемёты, зарокотали длинные очереди автоматов, сухо щёлкали винтовки, ухали взрывы ручных гранат. И весь этот шквал огня обрушился неожиданно на карателей. Они заметались по поляне, но бежать было некуда. Пули, как рой растревоженных, обезумевших пчёл, летели в воздухе, неся фашистам смерть. Густой предсмертный крик висел над деревней.

Оставив перед школой много убитых и раненых, немцы и полицаи бросились по дороге в обе стороны, дико вопя и стреляя в панике куда лопало. Большая группа двинулась через огороды, к речке. Дрожа от холодной воды и страха, каратели лихо преодолели неглубокую речушку и попали под огонь партизан группы комиссара.

Небольшая толпа полицаев побежала в гору сдаваться в плен. Смертельно раненный в грудь, упал командир полицейской карательной роты капитан Топорков.

И только теперь до майора Шварца дошёл истинный смысл происходящего. На этот раз партизаны оказались хитрее. Это была ловушка! Самодовольство мгновенно покинуло Шварца. Совершенно в ином свете предстали перед ним все события последних дней и особенно подготовка к этой операции, в которой его самоуверенность сыграла такую зловещую роль. Но теперь нужно было хоть как-то спасать положение.

— За мной! — громко крикнул Шварц и с небольшой группой солдат быстро переместился за небольшую, вытянутую возвышенность близ дороги.

— Ложись! — резко скомандовал Шварц, продолжая сам стоять во весь рост.

Видя своего командира, растерявшиеся солдаты бежали к нему со всех сторон и располагались за естественным укрытием в цепь.

А партизаны, по-прежнему не показываясь противнику, продолжали вести дружный прицельный огонь. Иван Иванович стоял под густой осиной и наблюдал за поляной и школой. Рядом с ним пристроился и бил без передышки из трофейного карабина дед, который перед боем разговаривал с капитаном Фогелем.

Шварц, убедившись, что на поляне способных двигаться солдат больше нет, сам упал на землю.

Партизан не было видно.

Огонь начал ослабевать, и только с лесистого бугра и чердака школы размеренно, не умолкая, били пулемёты.

— Без команды не стрелять! — прорычал Шварц. Мысли лихорадочно проносились в его голове: «Что делать? Как спасти оставшихся людей?» О себе он не думал. Огромное напряжение перебороло страх. Он — солдат, преданный фюреру и Германии, и умрёт, если это нужно, даже не поведя бровью. Но умирать всё-таки не хотелось.

Партизаны, убедившись, что их стрельба не достигает цели, прекратили её.

Над поляной повисла тишина. Слышались только слабые стоны умирающих и раненых солдат.

Но вот над деревушкой вновь взвилась красная ракета, и в тот же момент из леса, школы и огородов показались партизаны с оружием наперевес.

Они без крика шли в атаку.

— Огонь!

Стрельба гитлеровцев оказалась достаточно плотной, партизаны, неся потери, залегли.

Иван Иванович понял, что просчитался. Рано начал атаку. Нужно было подождать, пока посланный в обход взвод Герасименко оседлает дорогу и отрежет противнику путь назад.

Фашисты продолжали вести прицельный огонь. Расстреливали партизан в упор. Они были совсем рядом.

— Вперёд!

Партизаны вновь поднялись в атаку. Впереди всех бежал командир отряда.

— Ура! — задыхаясь от быстрого бега, коротко выкрикнул он и бросил ручную гранату.

Его крик дружно подхватили партизаны.

Нервы у Шварца не выдержали. Он дал команду отходить в сторону дороги. И это спасло фашистов. Небольшая группа солдат во главе с майором Шварцем под прикрытием леса, отчаянно отстреливаясь, вырвалась из огненного партизанского кольца.

К вечеру небо очистилось от туч, выглянуло яркое, но холодное солнце и тут же, не успев как следует осветить землю, лес и тихую, мирную Медведевку, спряталось за гору…

Больше ста трупов оставили гитлеровцы на поляне возле школы в глухой русской деревушке. Потери партизан были значительно меньше.

«Изменник»

Майор Демель сидел в кресле в своей излюбленной позе — несколько откинувшись назад, чуть-чуть наклонившись влево. Пальцы правой руки мягко, ритмично сменяя друг друга, двигались по поверхности стола, точно воспроизводили на клавишах медленную, слигованную гамму. Острые чёрные глаза внимательно уставились на Николая.

— Крылов?

— Крылов.

— Виктор Викторович?

— Так точно!

— Садитесь.

— Благодарю вас, господин майор.

Напряжение, которое не покидало Николая в течение суток перед встречей с начальником гестапо, как-то сразу спало. Он почувствовал себя студентом на экзамене, который, вытянувши билет, увидел знакомые вопросы. Теперь всё зависело только от него, как он сумеет построить свои ответы.

Только бы не переиграть!..

Получая задание от полковника Снегирёва, Николай внимательно выслушал рассказ о будущем «дяде» Михаиле Петровиче Крылове и с сомнением спросил:

— А можно доверять такому человеку?

— Можно, — ответил полковник, — руководитель городского подполья Иван Фёдорович Ерёмин знает твоего «дядю» многие годы, как человека странного, своеобразного, но по-своему порядочного. Недостатков в его характере много, но ясно одно — он не враг! Ерёмин — старый, умный, проверенный большевик, и он убеждён, что Крылов сделает всё что нам нужно. А дальше всё будет зависеть от обстановки и ст тебя.

— Здесь убедили, — скупо улыбнулся Николай.

— Уже легче, — ответил улыбкой полковник.

— Но… Как я, приговорённый к расстрелу, оказался на свободе?

— Резонно.

— Проверят. Они тоже не дураки.

— Правильно, проверят. Это дело у них, нужно признать, поставлено отменно. Они не дураки — это тоже верно, но и мы не лыком шиты! Придётся тебя по-настоящему отправить за решётку, а потом инсценировать побег. Затем на самолёт — и в лес к Ивану Ивановичу. Там осмотришься, изучишь обстановку и по нашей команде пойдёшь к «любимому дядюшке» в гости.

— А как я объясню своё появление в городе за линией фронта?

Полковник подошёл к столу, взял из красной папки лист гербовой бумаги с фашистской свастикой и протянул Николаю.

«Настоящим удостоверяется, что Крылов Виктор Викторович проявил смелость и находчивость, не щадя жизни доказал преданность Великой Германии, оказал неоценимую услугу немецким войскам в борьбе с большевиками.

Генерал Теске, командир 281-й моторизованной дивизии».

— Нравится? — спросил полковник Николая.

— Да, но…

— Слушай дальше, и всё станет ясно. Предположим, ты перешёл фронт на участке этой дивизии, скажем, четырнадцатого. А три дня спустя на этом участке был сильный бой. Да, да, бой был — это уже действительность. Наши войска потеснили противника. Командир дивизии, между прочим, очень известный и далеко не глупый генерал, пал смертью храбрых во славу фюрера, и труп его остался на поле боя. Твой документ датирован шестнадцатым, а бой начался семнадцатого вечером. Это значит, что ты оказал услугу генералу накануне боя, и справка выдана, когда он был ещё в полном здравии. Теперь пусть проверяют…

Воспоминания Николая, промелькнувшие в доли секунды, были прерваны вопросом Демеля. Тон был так вежлив, что Николай сразу насторожился.

— Вы сами пришли к нам?

— Так точно.

— Что руководило вами — идейные убеждения или обстоятельства?

— И то, и другое, — сразу же ответил Николай. — Точнее: мои убеждения довели меня до такого состояния, когда обстоятельства стали нетерпимыми. Я приговорён военным трибуналом к высшей мере.

— За что?

— За измену Родине.

— И всё?

— Нет. Ещё за хищения.

— Какие?

— Военное имущество, деньги…

— Ещё!

— Всё.

— Значит, — усмехнулся Демель, — как говорят жрецы Фемиды, вас привлекли к ответственности по совокупности преступлений?

— Так точно, господин майор.

Демель медленно поднял глаза на Николая.

— А почему вы решили, что нам нужны жулики и изменники?

— Я не жулик и, тем более, не изменник. Это большевистские ярлыки. Я взял лишь мизерную часть тех богатств, которые Советы отобрали у моих родителей.

— О! Это другое дело! — с иронией воскликнул Демель. — Вы идейный борец за справедливость, а не вор. Просто у вас принципиальные расхождения с Советами по вопросу определения форм собственности при социализме. Вы признаёте только одну из этих форм — личную. Другие же вас интересуют, видимо, лишь как факторы, влияющие на изменение объёма личной собственности.

— Примерно так, — сказал Николай и подумал: «Прав был комиссар партизанского отряда: далеко не прост майор Демель. Куда ты гнёшь, хитроумный гестаповец, какую ловушку расставляешь мне?»

— Хорошо, — примирительно сказал Демель. — Я умею, стараюсь, во всяком случае, уважать действия и мотивы, их побуждающие, любого человека. Ваши деяния направлены против коммунистов, и это нас вполне устраивает.

— Я очень рад, — смиренно промолвил Николай.

— Но это не всё!

— Слушаю вас!

— Меня интересует — кем вы сами считаете себя? Поясню: русские считают вас изменником и приговаривают к расстрелу, мы считаем вас… впрочем, я позже вернусь к этому. А вы сами что думаете?

За иронией и суховатой академичностью Демеля скрывалось стремление, и оно показалось Николаю искренним, понять собеседника. «Ладно, — подумал Николай, — я буду грести по течению, постараюсь быть «откровенным».

— Что же вы молчите? — вежливо спросил Демель.

— Мне очень трудно ответить на этот вопрос, — осторожно начал Николаи. — С одной стороны, — я, конечно, чувствую себя русским. Я люблю Россию! С другой стороны, — я ненавижу большевиков, которые отняли у меня всё!

— Отдавая дань вашей откровенности, я сомневаюсь в справедливости ваших слов, — сказал Демель.

— Вы не верите мне?

— Нет. Это не то! Вам я сейчас верю. Но вы — это ещё не весь народ. Мне кажется, что большинство русских думает наоборот, — что советская власть как раз дала им всё, о чём раньше они не могли даже мечтать.

— Может быть, и так. Но этому большинству нечего было терять! — Николай даже встал от волнения.

— Понятно, господин Крылов, вы есть классовый враг советской России и понимаете, что мы воюем не с русским народом, а с коммунистами.

— Мне очень приятно, господин майор, что вы это понимаете. Но многие, к сожалению, думают, что русские и коммунисты — это одно и то же.

— Да, в этом очень много правды, — задумчиво сказал Демель, — и это очень прискорбно. Да, да, многие так думают.

«Не многие, а — все! — злорадно подумал Николай. — Потому что это правда!»

Демель умолк, и только чёрные глаза жёстко сверлили этого странного русского. Ни страха, ни подобострастия он в нём не заметил. «А ты не так глуп, как показался вначале, — подумал Демель. — Эти твои «так точно» и преданный солдатский взгляд — либо результат хорошего воинского воспитания, либо отличная игра. Пожалуй, первое всё-таки вернее…»

— Однако вы ведёте себя смело. Ваши заявления похожи на тонкую большевистскую пропаганду.

— Агитировать начальника гестапо?! — искренне удивился Николай. — Разве у меня из миллиона был бы хоть один шанс? Это было бы сверхглупо!

Демель весело рассмеялся:

— Пожалуй, вы правы. Это был бы пустой номер.

— Так точно! — с готовностью ответил Николай.

Демелю понравился капитан Крылов. Чувствовались в нём эдакая нетронутая человеческая сила, достоинство и смелость. «Побольше бы таких партнёров, и наши успехи не выглядели бы так призрачно», — подумал начальник гестапо и с интересом уставился на Николая.

— Мне очень хочется задать вам ещё только один вопрос, но сразу предупреждаю — говорить нужно только то, что вы действительно думаете, иначе вопрос не имеет никакого смысла.

— Я отвечу правду.

— Кому достанется победа в этой войне?

— Победят русские, — не задумываясь, тихо ответил Николай.

— Русские? — Демель резко встал.

— Так точно! — ответил Николай.

Они стояли и напряжённо смотрели друг на друга. Демель не ожидал такого категорического ответа, он даже немного растерялся и не сразу нашёлся, как вести себя дальше, — благодарить этого смелого русского капитана за откровенность или наказать за неверие в светлое будущее Германии.

Молчание было коротким, но очень тягостным для обоих. Наконец Демель раздражённо спросил:

— Если вы так считаете, то какого же чёрта, извините меня, пришли к нам?

— Разве у меня был выбор?

«Логично», — подумал Демель, уселся опять в кресло, пробежался пару раз пальцами по крышке стола, почти успокоился и сдержанно спросил:

— А почему вы так уверены в неблагоприятном исходе войны для немцев? Можете ответить? Но только опять правду!

— Могу!

— Прошу!

— У вас воюет армия. Хорошо организованная, дисциплинированная, самая сильная, но только армия.

— Так, — утвердительно сказал Демель.

— А у русских воюет весь народ! — продолжал Николай.

— Так, — опять произнёс Демель и умолк. Отрешённый взгляд скользил мимо собеседника. Живой блеск в его глазах померк. «Не нравится», — подумал Николай, но тут же, смягчая обстановку, любезно сказал:

— Это только моё личное мнение. Я могу и ошибиться. И потом, господин майор, ненависть, которую я питаю ко всему советскому, не лучший советчик в моих суждениях.

— Не нужно, — устало сказал Демель. — Я благодарю вас за откровенность, но мне на будущее хочется дать вам один очень важный совет: не будьте с другими таким открытым — вас не каждый правильно поймёт.

— Благодарю вас, господин майор, я буду осторожней, — от души сказал Николай.

— Вы здраво смотрите на вещи и хорошо разбираетесь в обстановке — это делает вам честь. Но, несмотря на мои симпатии, я должен задать вам вопросы по существу: каким образом вам удалось избегнуть расстрела и перейти линию фронта?

«С этого нужно было начинать», — подумал Николай и начал неторопливо, подробно рассказывать об обстоятельствах побега из тюрьмы.

Демель слушал его, не перебивая.

Николай перешёл к событиям на фронте, рассказал в лицах эпизод его знакомства с генералом Теске.

При упоминании имени генерала Демель оживился:

— Генрих Теске! Культурнейший, благороднейший человек! Это немец старинной закваски! — И, прочитав подписанную генералом бумагу, улыбнулся: — Узнаю старину. Только он и мог так написать — просто и ясно.

Чёрные глаза Демеля опять засветились:

— Как себя чувствовал генерал? Постарел?

— Он бодр, полон сил и энергии.

— Очень рад за него, — сказал майор, но, будто опомнившись, сменил тему и проговорил сурово:

— На первый раз достаточно. Я не буду возражать против вашей кандидатуры. Но имейте в виду, мы всё будем проверять, и очень серьёзно.

Николай кивнул головой и подумал:

«Ничего другого мы от вас и не ожидали».

Военный комендант

В кабинете военного коменданта прежде всего лез в глаза огромный написанный маслом портрет Адольфа Гитлера. Это произведение изобразительного искусства принадлежало кисти местного художника-самоучки, великодушно подарившего фюреру глупые, оловянные глаза и несообразно большую с размером лица лихую косую чёлку. Кроме того, шутник-живописец сумел каким-то незаметным мазком сделать невыразительную физиономию Гитлера похожей одновременно на потрёпанное, серое от бессонницы лицо распутной женщины и на распухшего базарного пьяницу.

Эта картина всегда приводила в смятение эстетические вкусы майора Демеля.

Через день после трагической кампании под деревушкой Медведевкой он вошёл в кабинет и, не отрывая глаз от портрета, брезгливо сказал:

— Послушай, Ганс, это меня шокирует, приводит в уныние, бесит!

— Не капризничай, Франц, портрет как портрет, правда, чуть аляповатый, но не хуже, чем многие другие. Не надоело тебе твердить каждый раз одно и то же?

— Хорошо, не буду! Тем более, что ты всё равно останешься при своём мнении: глаза, нос, чёлка есть — значит, это наш любимый фюрер!

Невысокий, худощавый, с приятным живым лицом, в новом чёрном мундире, майор Демель был полной противоположностью Гансу Шварцу — крепкому, ладно сбитому, выше среднего роста блондину с белёсыми, невыразительными глазами и светло-рыжими густыми бровями.

Демель прошёлся по кабинету, рассеянно посмотрел в окно и сел напротив коменданта так, что портрет Гитлера стал ему не виден. Он был сильно взволнован:

— Мне не нравится вся эта история, Ганс. Тебе не кажется, что нас водят за нос? Пора кончать с полумерами!

— Не нужно усложнять, Франц. Всё значительно проще. Война! Сегодня они нас — завтра мы их!

— Интересно ты рассуждаешь!

— Не нравится?

— Наоборот, я просто преклоняюсь перед твоими талантами.

— Что ты имеешь в виду? — чувствуя подлог, спросил Шварц.

— Твой доклад группенфюреру.

— Разве плохо?

— Отлично! Ты окончательно убедил меня, что не обязательно хорошо делать свою работу — это не самое главное. Нужно уметь доложить! Немного слёз по поводу ужасных обстоятельств, чуть-чуть неотразимой скромности, кучу обещаний, произнесённых с пафосом, — и всё в порядке. Ты почти герой, хотя всем ясно, что ты угробил сотню солдат и бесславно провалил операцию.

— Ну, ты уже переступаешь все границы! Я выполнял приказ, а обстановка изменилась не по нашей воле и вине. Мы шли по ложному пути. Разве в этом виноват только я? Ты виноват не меньше! У тебя, мой друг, странный беспокойный характер — ты всё усложняешь, сомневаешься, чего-то ищешь. А зачем? К чему это может привести? Только к неприятностям!

— А ты всё упрощаешь, принимаешь мир таким, каким он тебе больше подходит, и я тебе от души завидую. Всё всегда у тебя хорошо! Вокруг тебя всё так же чисто и ясно, как в глазах твоей прелестной Наташи.

— А хороша, не правда ли?

— Я не об этом.

— А ты ответь всё-таки.

— Позже. Я хочу понять, как ты ухитряешься что-то делать, а мозг твой в это время отдыхает?

— Ты либо хвалишь меня, либо считаешь законченным болваном. Кто же сейчас живёт иначе? Да и ты давно ли стал другим?

— Я? Впрочем, где-то ты прав, Ганс, видимо, ты ближе к истине, чем я.

— И всё-таки ты считаешь меня дураком!

— Нет. Я уже сказал, что завидую тебе. Если бы я мог так же, как ты, — легко и просто.

— А что тебе мешает?

— Подожди, я хочу понять! Вот скажи мне, как друг, ты любишь Шарлотту?

— Знаешь, что люблю, — зачем спрашиваешь?

— Она мне сестра…

— Люблю, конечно.

— Тогда объясни, как можно связать любовь к ней, этой чистой, преданной тебе женщине, с твоими ночными похождениями с этой пухленькой официанткой из казино?

— А ты уже знаешь?

— Служба.

— Однако…

— И должен тебе сказать, вкус у тебя, если судить по этому увлечению, превульгарнейший.

— Напрасно ты вспомнил Шарлотту рядом с этой девкой. Понимаешь, Франц, как-то нужно решать и этот вопрос.

— Вот видишь, как у тебя всё хорошо! Это не измена жене, а решение одного из вопросов. И всё становится на свои места. Первая же уличная женщина тебя вполне удовлетворяет. А кровь великой нации смешивается чёрт её знает с чем!

— Брось, Франц, опять ты ударился в свою философию.

— Не понимаем мы друг друга. Однако перейдём к делу. Меня беспокоит несколько обстоятельств, и прежде всего судьба капитана Келлера.

— Что именно?

— Этот погром означает его провал, другого объяснения я не нахожу.

— Это возможно.

— Не только возможно, а факт! Вторые сутки он не выходит на связь, а всегда был точен.

— Может быть, что-то мешает.

— Может быть. Но действия партизан! Откуда у них такая осведомлённость?

Шварц неторопливо прошёлся от окна к дверям и обратно и рассудительно сказал:

— Не волнуйся, Франц, ничего страшного нет. Группенфюрер обещал прислать карательный батальон. Расположение партизан мы знаем. Не удалось раздавить голову — ударим по всему туловищу!

— С карателями — это точно?

— Точно.

— Срок?

— В течение недели.

— Это хорошо, но так или иначе, выглядим мы с тобой пока неважно. Мне, откровенно говоря, так и не удалось установить истинной причины последнего провала. Я чувствую, нас водят за нос. В каждом русском, который клянётся в верности нам, мне чудится враг.

— Надеюсь, Наташа вне подозрений?

— Пока — да.

— Почему — «пока»?

— Есть у русских поговорка: в тихом омуте черти водятся.

— Пугаешь? — с усмешкой спросил Ганс.

— Нет, но если у тебя есть совесть, то ты не отнимешь у них волю, упрямство, необузданный фанатизм и какое-то закоренелое недоверие и неистребимую ненависть к нам.

— Не у всех.

— Не верю я переметнувшимся к нам канальям. Можно всегда, в любой момент получить нож в спину. Тебе не мешало бы это иметь в виду.

— Опять ты усложняешь!

Демель встал, медленно прошёлся по кабинету, остановился у окна, зябко повёл плечами, устало опустил веки. Шварц удивлённо посмотрел на него — весь его вид говорил о чём-то значительном и тревожном. Демель вернулся к столу и произнёс изменившимся голосом:

— Предчувствие у меня нехорошее, это моё шестое чувство не даёт покоя.

— Брось ты всякой ерундой заниматься — мысли, предчувствия…

— Хорошо, — ответил Демель, — продолжим разговор о деле. Погиб капитан Топорков. Хоть и дурак был, а жаль: дело он своё знал, тщательно был проверен. Бургомистр рекомендует на его место своего племянника. Я с ним сегодня познакомился. Впечатление производит неплохое: решителен, смел, умён, за измену приговорён большевиками к расстрелу. Из тюрьмы бежал, перешёл линию фронта. Оказал немалую услугу нашим войскам.

— Как ты это установил? — спросил Шварц.

— Это свидетельствует генерал Теске, наш общий знакомый. Использованы и другие источники, и предварительная проверка показала, что Крылов говорит правду. Думаю, что командиром роты его поставить можно, тем более, если говорить откровенно, выбора у нас нет. Затем сделаем глубокую проверку. Во всяком случае повесить мы его всегда успеем.

— Не возражаю. К тому же я очень верю бургомистру. Он всегда боится, дрожит даже тогда, когда скрипит телега, — засмеялся Шварц, — и если бы сомневался в племяннике, то не поручился бы за него.

— Это довод сомнительный.

— Не скажи. Я бургомистра вижу насквозь. Его приторно-скорбную физиономию и трусливые, бредово-фантастические мысли я читаю, как раскрытую книгу.

— Но ты не умеешь читать по-русски. Есть же и у него норов, характер и индивидуальность.

— Нет! И ещё раз нет! Это, уверяю тебя, — дремучая посредственность, трусливая, жалкая, готовая лизать нам сапоги, только бы сохранить свою никому не нужную жизнь.

— Нужна ли кому его жизнь — не нам с тобой судить, — задумчиво и осуждающе ответил Демель. — Ты сегодня, Ганс, рассуждаешь очень красиво и категорично. Подожди, не нарушай ход моих мыслей. Скажи, не кажется тебе, что мы откусили от яблока больше, чем можем проглотить?

— Чепуха! — звонко ответил Шварц.

— Хорошо. Тогда реши задачку на сообразительность. Скажи, какая разница между разносторонностью и разбросанностью?

— Глупый вопрос.

— Нет, не глупый!

— Деловой человек не должен быть разносторонним, — тоном, не допускающим возражений, сказал Шварц.

— Разбросанным — ты хотел сказать, ибо разносторонность талантов нашего фюрера общеизвестна!

Шварц побледнел, но Демель, не обращая внимания на его замешательство, продолжал:

— Мы потрясли весь мир, везде успели, везде сказали своё слово. Хайль Гитлер!

— Хайль! — вскочил Шварц.

— Но дело не в этом, Ганс. Ты меня не перебивай… И везде, где мы прошли и находимся сейчас, вся земля усеяна могилами!

— Франц! Даже стены имеют уши!

— Надеюсь, не в твоём кабинете.

— Пусть так, но мне тяжело тебя слушать, — беспокойно произнёс Шварц. — Нужно жить проще!

Демель подсел к столу, неторопливо, пристально посмотрел на Шварца и задумчиво сказал:

— Не понимаю я тебя. Или ты играешь, или действительно не понимаешь, что творится вокруг! Неужели грудастая Зинка с пьяными коровьими глазами и идеальными бёдрами затмила для тебя всё на свете?

— А к чему много думать? Мы с тобой всё равно изменить уже ничего не сможем, а в гроб заколачивают всех одинаково — и философов и дураков.

Демель поёжился, упёрся подбородком в ладони и убеждённо сказал:

— Есть люди, которые думают иначе, им надоели обман, ханжество, коварство. Были — большая цель, перспектива! И сейчас я стремлюсь к ним, собираю последние силы, не жалею себя и людей… Я ещё в движении, а цели и перспективы уже нет! Растаяли, как прекрасный мираж в песчаной пустыне. И я всё думаю…

— Ну зачем много думать? — бесцеремонно перебил Шварц.

— Это я уже слышал, — раздражённо ответил Демель.

— И ещё услышишь сто раз, — не смущаясь, продолжал Шварц. — Нам это ни к чему! Нужно стрелять — стреляй! Подвернулась женщина — не теряйся и не мудрствуй лукаво, а то она же тебя и осудит за нерешительность.

— А какая тогда разница между человеком и обыкновенной свиньёй?

— А нужна она тебе — эта разница?

— Всё, Ганс, мы зашли в тупик. Ты оставайся здесь, а я попробую поискать выход. Хотя, впрочем, для таких, как я, этого выхода уже нет, все пути отрезаны.

— Брось, Франц, — снисходительно, как бодрящийся родственник безнадёжно больному, сказал Шварц, — экий ты хлюпающий интеллигентик! Я твёрдо уверен, что если бы каждый ноющий нёс за свои слова ответственность, то потоки ненужного красноречия основательно бы иссякли. Не доведут тебя до добра твои мысли. Да и не так уж всё плохо, как тебе представляется! Кстати, — промолвил он вдруг, без всякой связи с предыдущим, — что удалось установить об исчезновении дочери бургомистра? Переживает старик — приходил ко мне, плакал.

Демель удивлённо взглянул на своего друга — как так быстро можно переключить свои мысли и чувства, точно скорость в автомобиле? — и сказал сдержанно:

— Гердер занимался этим вопросом. Есть данные, что она утонула.

— Утонула? — удивился Шварц.

— Да. Видимо, самоубийство.

— Странно. А мотивы?

— Гердер соблазнил её, не проявив при этом деликатности.

— Из-за этого топиться? Какие нежности!

— Она была хорошей девушкой, Ганс. Неужели ты этого не понимаешь? Это же не Зинка-официантка.

— Я всё прекрасно понимаю, но зачем из чепухи устраивать трагедию? Все, даже очень хорошие девушки, когда-нибудь становятся женщинами, и не так уж это важно, при каких обстоятельствах произойдёт это событие.

— Хорошо, — примирительно сказал Демель. — Скажи мне лучше, какие у тебя новости по «Кроту»?

— Прибывает группа инженеров-строителей, сапёрный взвод и специальная буровая техника. Сроки на проведение изыскательских работ и составление проекта жёсткие. Когда начнётся строительство, — основной рабочей силой будут пленные. Приказано учесть среди населения каменщиков, бетонщиков и рабочих других строительных специальностей. Весь человеческий материал по окончании, работ подлежит уничтожению. Это неизбежно; сам понимаешь — объект очень важный.

— Всё нормально, только непонятно — зачем? Хоть изредка нужно уметь смотреть правде в лицо?

— Что ты имеешь в виду?

— Положение на фронте.

— Конкретнее.

— Сталинград.

— Ну, знаешь, Франц, на войне, как на войне! Временные неудачи. В целом гениальный план фюрера осуществляется строго, как задумано.

Демель внимательно слушал, затем махнул рукой и почти беззвучно, точно рыдая, захохотал. Чёрные глаза, казалось, пронзали Шварца насквозь. Наконец он, всё ещё всхлипывая от смеха, выдавил:

— Прелестно, Ганс, ты явно делаешь успехи, но запомни, финал может быть только один: нам классически, без промаха дадут под зад, да ещё в наказание, как провинившихся шалунов, поставят в угол. Нет, не то! Это не спасение, а, скорее, наоборот. Тебе хорошо! Но хоть раз в жизни сними ты розовые очки и посмотри на вещи здраво. Мы заварили в мире большую кашу и верили в нашу счастливую звезду. Мы шли вперёд, и всё было хорошо, пока не нарвались на русских, этих, как мы любили говорить, азиатов. Что греха таить — теперь они элементарно колотят нас. Почему? В чём дело? Что, собственно, изменилось. Разве мы стали слабее или превратились в дураков? Нет, конечно. Просто они сильнее нас. И не только армия, но и что-то другое… Наш государственный и военные механизмы оказались тяжелобольными. Вот в этом, по-моему, и заключаются самые серьёзные причины наших неуспехов.

— О чём ты говоришь?

— Войну мы проиграем, — не задумываясь, ответил Демель.

— Что?! — почти крикнул Шварц.

— Это неизбежно.

— А я уверен в нашей победе!

— Врёшь, Ганс, не уверен, — спокойно сказал Демель.

— Уверен!

— Нет, просто ты желаемое выдаёшь за действительное. И, что самое интересное, сам начинаешь верить в свой карточный домик, который завалится от любого, даже очень лёгкого ветерка.

— Я никак не могу понять, чего ты добиваешься?

— А ты пойди и спроси об этом своего, а ещё лучше моего, шефа. Может быть, они тебе помогут?

— Прости меня за прямолинейность, — обиделся Шварц, — но я солдат, а не доносчик, тем более, что едва ли кто лучше меня знает твою преданность Германии.

— Спасибо, Ганс, спасибо! Это ты сказал точно. Я ненавижу всех врагов Германии и особенно русских, этих маньяков, которые, я чувствую, погубят нас. И что бы ни случилось, я по-прежнему буду убивать каждого, кто не только борется против нас, но и мыслит иначе…

— Верю, Франц, — великодушно сказал Шварц. — А какие же всё-таки свежие новости с фронта?

— Плохо.

— Преувеличиваешь!

— Нет, Ганс, истина. Шестая армия крепко засела под Сталинградом, и сейчас фюрер занят не тем, как взять его, а спасением окружённой армии Паулюса. Под благовидным предлогом он спешно снимает дивизии с западного фронта для специально созданной группы армий «Дон» под командованием Манштейна. Она должна разорвать кольцо окружения.

— А как Англия?

— Что, в сущности, Англия…

— Англия — это второй фронт!

— Исключено!

— Как знать!?

— Нет, это точно.

— Значит, всё в порядке! — со свойственным ему оптимизмом сказал Шварц.

— Поживём — увидим. А пока они нас лупят и без второго фронта. Но вся борьба ещё впереди!

Майор Демель посмотрел внимательно на своего собеседника и решил, на всякий случай, сделать ему небольшую уступку:

— Вообще-то, Ганс, я понимаю, что решение о строительстве объекта в нашем районе ещё раз подчёркивает гениальность нашего фюрера, в данном случае — прозорливость и предусмотрительность.

— Ты серьёзно так считаешь?

— Конечно.

— Хайль Гитлер! — рявкнул Шварц.

— Хайль! — ответил Демель.

В дверь постучали.

— Войдите, — вежливо сказал Шварц.

Появилась улыбающаяся Наташа.

— Срочный пакет, — доложила она и кокетливо стрельнула блестящими глазами.

Шварц расцвёл великодушной улыбкой и пошёл навстречу.

— Спасибо, Наташа.

— Посыльный требует расписку, — сказала Наташа.

— Это что ещё за новости? — надменно спросил Шварц.

Наташа ответила очень милой сочувствующей улыбкой, молча пожала плечами и с лёгким наклоном головы подала пакет. Шварц вскрыл конверт, расписался на нём и отдал Наташе. Она вышла.

Шварц подал бумагу Демелю.

— От железнодорожного коменданта. Прибыла техника для строителей.

— А как дело на этом фронте? — спросил Демель, пробежав по документу глазами.

— На каком? — не понял Шварц.

— Я — о Наташе.

— А… — Ганс самодовольно усмехнулся. — Честно говоря, я не тороплюсь, хочу, чтобы она сама бросилась мне на шею!

— И как?

— По-моему, она уже близка к этому, а у меня всё недостаёт времени.

— Займись, эта связь тебя не унизит, и арийская кровь не пострадает. Прекрасная женщина!

— Нравится? — снисходительно спросил Ганс.

— Не скрою, очень! Красива необыкновенно и прекрасно воспитана…

Шварц громко захохотал, и когда смех начал иссякать, доверительно сказал:

— Всё это так, но она по-детски наивна. Глупенькая девчонка! Мечтает о настоящей, большой любви, о замужестве. Романтична и экзальтирована. Нет у неё чувства меры!

— Зато у неё в избытке есть всё остальное, чем привлекает нас женщина! А что касается замужества, надеюсь, ты не выдал ей аванса.

Друзья рассмеялись.

Новый командир роты

Полицейская карательная рота, сильно поредевшая, получила пополнение за счёт военнопленных и «добровольцев» из местного населения.

Позорная вылазка в Медведевку заметно охладила пыл карателей, их репутация была сильно подмочена.

Рота гудела, как растревоженное осиное гнездо. И в это время в ней появился новый командир — капитан Крылов. Злые языки поговаривали, что у капитана очень серьёзные нелады с большевиками, но толком никто ничего об этом не знал.

Новый командир за дело взялся рьяно. В роте был установлен строгий порядок. Подъём, физзарядка, утренний осмотр, занятия, дежурства, работы, вечерняя прогулка и отбой — всё это отмеривалось распорядком дня точно, как маятником время.

Некоторым служакам строгости не понравились — кончилась разгульная, пьяная жизнь, бесцельные шатания по городу в поисках приключений. Но недовольные помалкивали: капитан не производил впечатления человека, с которым можно не считаться. Даже его внешний вид внушал чувство уважения, смешанное со страхом. Глядя на него, и у самых отчаянных пропадала охота делать что-либо не так. Тёмно-русый, выше среднего роста, широкий в плечах, всегда серьёзный и строгий, Крылов производил впечатление энергичного, точного и аккуратного человека. На лицо его ярких красок у природы явно не хватило. Крупное, чистое, с круглыми серыми глазами, оно привлекало лишь безыскусственной простотой и какой-то необыкновенной силой, которая, казалось, как мастичная печать на гладкой светлой бумаге, лежала на лице спокойно и непоколебимо. Было непонятно, когда этот человек спал, — он появлялся в роте перед подъёмом, а уходил домой только после отбоя. Вникая во все дела подразделения, новый командир не уставал повторять, что мелочей в военном деле не бывает, а пренебрежение к так называемым мелочам часто стоит человеку жизни.

Среди полицейских заметно укрепилась дисциплина, прекратились бесчинства по отношению к населению города.

Имея большой опыт строевой работы, Николай чувствовал себя в роте как рыба в воде. Иногда ему казалось, что он, как было совсем недавно, командует маршевой ротой в запасном полку и те же ребята — воронежские, тульские, смоленские и рязанские, сибиряки и уральцы. — которых он готовил к боям с фашистами, устроили мрачный маскарад с переодеванием и собрались здесь. А жизнь в роте била ключом. Сколотив отделения и взводы, Николай взялся за наведение образцового порядка в казарме. Ежедневно в сопровождении дежурного офицера он обходил своё небольшое хозяйство и всё придирчиво осматривал. У него хватало терпения заставлять по шпагату выравнивать койки, тщательно заправлять постели, драить до светло-жёлтого цвета деревянные некрашеные полы, мыть окна, протирать от пыли мебель. Но этого ему было мало. Солнечно-зеркальный свет излучали пуговицы и пряжки на тщательно отутюженном обмундировании, сияли до блеска начищенные сапоги.

Новый командир явно лез из кожи, чтобы привести роту в состояние, отвечающее изысканным солдатским вкусам майора Шварца, который очень любил чистоту и порядок. «Чистота, порядок, дисциплина — вот всё, что требуется от вас, и всё будет хорошо!» — любил повторять он своим подчинённым.

До коменданта быстро дошли слухи о похвальной деятельности и способностях капитана Крылова. Это обрадовало его, и ему захотелось на всё взглянуть самому.

На инспектирование полицейской карательной роты майор Шварц отправился в сопровождении комендантского взвода, играющего две роли — охраны его персоны и поднятия авторитета, и переводчицы, которая, кроме своих обязанностей, должна была радовать глаз и веселить сердце коменданта.

Машина, отражающая все краски солнечного зимнего утра, остановилась посредине двора, и первое, что увидел Николай, было милое и до боли родное лицо Наташи.

Уходя на задание, Николай знал, что ему предстоит встреча с женой, но всё-таки на какую-то долю секунды не совладал с собой. От Шварца не ускользнула эта деталь, но он был так далёк от истинных причин замешательства командира роты, так был самонадеян и спокоен за Наташу, что тут же, после рапорта, с самым безмятежным видом представил ему переводчицу:

— Вот, господин капитан, рекомендую — фрау Наташа! — Ганса распирало от удовольствия и гордости: такая прекрасная женщина принадлежала ему!

Взгляды Наташи и Николая встретились. Теперь он был непроницаем, а она кокетливо улыбнулась и сказала ему по-русски:

— Здравствуйте. Мне очень приятно. Надеюсь, мы будем друзьями.

Она сказала это может быть только чуть-чуть теплее, чем требовали обстоятельства, но Николай её понял. Сказала и весело засмеялась.

Как ни сдерживался капитан Крылов, всем было ясно, что Наташа произвела на него неотразимое впечатление. Во время обхода казармы, выбрав подходящий момент, Шварц доверительно спросил:

— Как моя переводчица? Не правда ли — хороша!

— Она просто прелесть! — чистосердечно ответил Николай. Подошла Наташа. Она, казалось, расцвела. Столько любви и радости было в её взгляде, что Николаю опять стало не по себе.

— Но вы ничего не ответили мне, — обратилась она уже по-немецки.

— Разве у вас мало друзей? — скрывая радость, спросил Николай.

— Много, но настоящий бывает единственный, — ответила она и так посмотрела на Ганса, что он задохнулся от восторга.

— Как она непосредственна и мила! — не удержался Ганс.

— У вас тонкий вкус, господин майор, фрау Наташа действительно необыкновенная женщина.

Осмотр прошёл без сучка и задоринки. Комендант был поражён чистотой и порядком.

— О! Господин Крылов, я вполне, я очень удовлетворён и приятно удивлён состоянием подразделения. Вы прекрасно понимаете немецкий порядок и не теряли время даром. Похвально и достойно подражания!

— Рад стараться, господин майор, — с готовностью ответил Николай.

В заключение инспекции был проведён строевой смотр, который ещё более улучшил настроение коменданта. Он произнёс перед строем небольшую речь и, довольный увиденным, благополучно отбыл.

Николай распустил строй, ушёл к себе в кабинет и задумчиво замер у окна.

За ночь зима опушила землю, крыши домов и ветви деревьев лёгким искристым снегом, и, как в старой доброй сказке, всё преобразилось вдруг. Деревья, ещё недавно серые, стыдливо-голые, стояли теперь, как невесты, — в белых венчальных платьях, загадочные и красивые. Дома надели на себя тёплые, мягкие шапки. Даже облака, неугомонной, беспорядочной стаей пробегающие над городом, казались не такими, как вчера, — более светлыми и весёлыми. И солнце стало ярче и холоднее.

Перед окном стояла тихая молодая берёзка. Быстрый, вертлявый воробей, вспорхнув, сел на заснеженную веточку, качнул её — серебристой пылью посыпался снег, — веточка освободилась от тяжести, разогнулась и подбросила воробья. Он испугался и улетел. Николай продолжал смотреть в окно, но то, что видели глаза, не осмысливалось, не укладывалось в голове.

Он думал о Наташе.

И в разлуке Николай много думал о ней, но думы эти чаще всего были светлыми, приятными мечтами. Теперь пришла тревога. Он стал бояться за неё. Казалось, только сейчас, когда состоялась встреча, он понял, какое напряжение ума, воли, моральных сил требовалось от неё, чтобы играть свою опасную роль. Наташа, Наташка, что ты за человек! Откуда черпаешь силы, как тебя хватает на всё. И вдруг в его воображении возникло лицо коменданта. «Как вам моя…» Моя! А какая самоуверенность и восхищение ею! И безграничное самодовольство! Восхищение и самодовольство рядом!.. И чувство жгучей, неодолимой ревности заполнило его, сдавило сердце. Он прислонился горячим лбом к холодному стеклу окна. Горько сжались побелевшие губы, руки безвольно замерли, глаза уставились в одну точку. Но вот он подавил вздох и медленно открыл форточку. В тёплую комнату ворвался морозный воздух, бросив в лицо щепотку колючих снежинок. Николай ощутил их холодное касание. И в тот же момент выдержка окончательно покинула его: воображение угодливо рисовало картину одну страшнее другой. Он заметался по кабинету. Николай уже почти не сомневался в падении Наташи.

Но этого не может быть!

А почему не может? Она всего лишь женщина.

А женщины всегда неожиданны, в большом и в малом, тем более — красивые. Кто знает, чем она живёт сейчас, что скрывается под весёлой улыбкой? Он остановился, точно ударился грудью о невидимую преграду, резко потряс кулаками и безвольно опустил их. Ответы на его вопросы не приходили. И вдруг он посмотрел на себя со стороны и понял, что до этого момента совершенно не знал себя. Всё происходящее было для него настоящим откровением. С трудом сдерживаясь, он налил из графина воды, жадно глотнул и звонко стукнул о стекло стола стаканом. Но это не уменьшило его страданий. Не хотел думать о ней, но думал; не хотел видеть её, но она возникала из ничего, предельно зримо. Это усиливало боль. Выхода, казалось, не было. В своей беспомощности он напоминал залетевшую в комнату птицу, которая, пытаясь выбраться на волю, уже разбила в кровь грудь, но вновь вновь упорно ударялась в оконное стекло.

Николай сдавил ладонями виски, под кожей бился живой, пульсирующий ручеёк. Но почему Наташа была так весела и счастлива при встрече с ним? Конечно, она была очень рада. Или он совершенно перестал понимать свою жену? Николай восстанавливал в памяти каждое её слово, движение, лицо, чистые, открытые глаза, высокий, спокойный лоб, мягкие пряди волос на нём. И только теперь он рассмотрел что-то непостижимое в её глазах: Наташа смеялась, а глаза оставались печальными, боль и тоска были в них. И вспомнил он день, когда она уходила на задание. «Наташка, я думал ты глаза мажешь сливочным маслом, а они от природы такие». «Дурачок ты мой, тоже, кстати, от природы. Не бойся ты за меня. Не сомневайся. Я люблю тебя. Но не скрою, счастлива я не только этим. Я должна и хочу идти по жизни своей дорогой. И пусть этот путь будет рядом с твоим, — но мой! И наивысшее для меня счастье — не свернуть, не уступить никому, как бы тяжёл и сложен ни был этот путь».

Он подошёл к окну. Взъерошенный воробей опять сидел на берёзе, задиристо раскрывая клюв. «Опомнился», — забыв на мгновение о Наташе, усмехнулся Николай, и вдруг почувствовал себя легко и свободно, хотя вновь думал о ней. «Не дурачок, а здоровенный дурак и последняя скотина. Как можно было такое подумать о Наташе!?..»

В дверь громко постучали.

— Войдите, — спокойным голосом сказал Николай, и по его лицу нельзя было определить, что он только что пережил душевную бурю.

На пороге появился полицейский из первого взвода — Пеньков.

— Разрешите доложить, господин капитан!

— Докладывай.

— Вопрос, господин капитан, очень важный, — таинственно произнёс Пеньков, оглядываясь по сторонам. Вид его был почтительно робок, но как он ни старался, наглости до конца скрыть не мог.

— Прежде всего не кривляйся! Степень важности твоего доклада определю я.

— Я действительно по делу.

— Давай.

— Мне предложили вступить в подпольную организацию, которая существует в нашей роте.

— Ну?

— Организация, говорю…

— Не мямли, говори толком.

— Я и говорю…

— Значит, организация в роте?

— Да.

— И тебе предложили в неё вступить? — собираясь с мыслями, спросил Николай.

— Так точно!

— А ты?

— Согласился, конечно, и вот пришёл к вам.

— Значит, согласился?

— Да.

— А что за организация, узнал?

— Как — что? — не понял Пеньков.

— Да так! Может быть, это общество по выращиванию цветов или разведению породистых собак?

— Что вы, господин капитан, — испуганно сказал Пеньков, — это коммунисты!

Николай строго посмотрел на полицейского:

— Ты отвечаешь за свои слова? Какие в нашей роте могут быть коммунисты?

— Господин капитан, — ещё больше испугался Пеньков, — я точно говорю.

— Хорошо, а кто предлагал?

— Белов!

— Какой это Белов?

— Виктор Белов из второго взвода.

— Что он тебе сказал? Только подробно!

— Я подробно, — заторопился Пеньков, — мы с ним вроде дружим…

— «Вроде» — или дружите?

— Я, конечно, для виду. Покурим когда, словечком каким перебросимся…

— О чём?

— Да так, кое-что…

— Точнее!

— О доме, когда — о девчатах…

— Так… — протянул командир роты и бросил на Пенькова тяжёлый взгляд. Полицейский поёжился — ничего хорошего глаза капитана ему не обещали.

— Ну?

Пеньков вздрогнул.

— Про переводчицу из комендатуры рассказывал…

— Какую переводчицу?

— А ту, что сегодня с майором Шварцем приезжала…

— Так, дальше.

— Девушка, говорит, будто хорошая, а…

— Довольно, говори дело! Как он тебя вербовал?

— Вот когда мы про переводчицу закончили, Белов и начал меня агитировать в подпольную организацию вступить.

— Что он сказал?

— Хочешь, говорит, грязь с себя смыть — за Родину бороться — вступай в нашу организацию.

— Прямо так и сказал?

— Ага.

— А ещё что?

— Будешь знать пока только меня, говорит.

— Дальше!

— Дело, говорит, у нас верное, люди надёжные.

— Так…

— Я согласился. Для пользы дела.

— Молодец!

— Так точно! То есть извините, рад стараться, господин капитан.

У Николая отлегло от сердца — это было не самое худшее, Пеньков мог выйти прямо на гестапо.

— Молодец, Пеньков! Надеюсь, ты понимаешь значение…

— Господин капитан, — захлебнувшись от восторга, перебил Пеньков, — я понимаю, вы можете полностью положиться на меня!

— Хорошо.

— Я, господин капитан, сразу понял, что Белов человек ненадёжный.

— Понятно, Пеньков. Но если отбросить ваш последний разговор с ним, то в чём проявляется его ненадёжность?

Пеньков явно смутился. Такого вопроса он не ожидал.

— Вообще… Трудно сказать…

— Видишь? Трудно. Одним словом, задача тебе такая: соглашайся окончательно, войди в доверие, постарайся всё хорошенько разузнать — кто входит в организацию, какие задачи ставят перед собою.

— Есть!

— И поосторожнее. Пойми, дело это очень серьёзное. Спешка не годится!

— Всё будет, как вы приказали, — с готовностью проговорил Пеньков. — Торопиться я не буду. Он сам опять со мной заговорит. А я потом всё вам.

— Отлично!

— Я, господин капитан, ещё за дружком его приглядываю — Сергеем Терентьевым. Тоже гусь хороший. Ещё хлеще Белова будет.

— Ты не распыляйся. Сейчас твоя главная задача — Белов! А потом мы и до его дружков доберёмся. От нас не уйдут!

— Это точно, господин капитан, не уйдут!

— А теперь за дело, Пеньков.

— Разрешите идти?

— Идите.

Пеньков, лихо стукнув каблуками, вышел.

«Этого нужно было ожидать, — подумал Николай, — но пока ничего страшного не произошло».

По опыту городского подполья в роте была установлена сложная и надёжная система конспирации. Каждый член подпольной организации знал только двух товарищей. В случае провала одного человека разрывалась цепочка, выпадало одно звено. Раскрыть всю организацию было практически невозможно. Сам Николай был неуязвим: о нём знал только один человек — командир первого взвода лейтенант Антонов.

Николай вызвал Антонова и рассказал ему о случившемся. Изучив личное дело Пенькова, они убедились в логичности его поведения. Сын кулака-бандита затаил лютую злобу на всё советское, но вёл себя очень умно. Виктор Белов не случайно пытался завербовать его. Скромность, выдержанность, доброжелательность по отношению к товарищам давали повод думать, что Пеньков человек честный.

В тот же день Виктор был вызван в кабинет командира роты.

Плотно усевшись в широком кресле, Николай с нажимом смотрел на Белова, а тот стоял навытяжку, лицо его выражало полную непогрешимость и готовность выполнить малейшее желание своего командира.


Коновалов, во взводе которого служили Виктор и Сергей, сначала всё отмалчивался и делал вид, что между ними ничего не было. Тоже осторожничал. А затем, вскоре после прихода нового командира, как-то сразу заметно повеселел, и тогда состоялся между ними серьёзный разговор. Виктор стал членом подпольной организации и получил задание завербовать одного человека.

Виктор остановился на Пенькове, который сразу согласился участвовать в подпольной работе. Это уже было кое-что! Но всё-таки не об этом мечтал Виктор, а об активных, открытых действиях. Терпеть, ждать и таиться он не хотел…

Но зачем его вызвал командир роты, на которого он не мог смотреть без тошноты, — так ненавидел! Неужели что-то уже пронюхал? Смотри, развалился в кресле! Сразу видно — барчук! И физиономия, как по заказу, — препротивнейшая! Влепить бы пулю между глаз! Однако — терпи, держись, Витька!

— Как жизнь, Белов? — насмешливо спросил командир.

— Нормально.

— Хорошо?

— Вполне!

Виктор невинными глазами смотрит на капитана, а в голове бьётся тоскливая мысль: «Тянет, сволочь, что-то знает».

А Николай удовлетворённо думает про Белова: «Молодец, артист хоть куда, ничего нельзя прочесть на его лице из того, что не нужно знать постороннему. Прямо голубка невинная! А глаза всё ровно озорные. Посмотрим, что будет дальше».

Пауза несколько затянулась. Николай внимательно рассматривает Белова, а затем тихо спрашивает:

— Итак, Белов, давно ты состоишь членом подпольной бандитской организации?

— Никак нет, не состою, тут какая-то ошибка!

Командир строго смотрит в лицо полицая, но оно спокойно. Опять наступила тяжёлая пауза. Капитан строго постучал пальцами по столу и тихо сказал:

— Не притворяйся, нам всё известно.

— А я ничего не понимаю!

— Не понимаешь?

— Абсолютно!

— А командиру можно врать?

— Никак нет!

— А ты врёшь!

— Никак нет, я не понимаю, о чём вы говорите.

— Так-таки не понимаешь? Хорошо. А кто агитировал Пенькова? Молчишь?

Казалось, Виктор шлёпнулся в лужу — так он оторопел, но только на одну секунду.

— Что же ты молчишь? Кто агитировал? Пушкин? Может быть, лейтенант Антонов?

Виктор уже поборол растерянность, разыграл недоумение, но ему это не очень удалось.

Командир роты продолжал, не давая опомниться:

— Отвечать быстро! Кто руководитель? Состав организации?

— Господин капитан, ей-богу, я ничего не понимаю! Какая организация, что этот придурок выдумал? — Виктор уже оправился от неожиданности: — Я ему в шутку, а он бежит к вам. Выслужиться хочет!

— Довольно. Прекратить детский лепет и отвечать на мои вопросы.

Белов молчит.

— Значит, не признаёшься? — повысил голос командир роты. — Хорошо, мы найдём способ вытрясти из тебя признание вместе с твоими куриными мозгами!

— Господин капитан!

— Молчать!

— Это проще всего, а разобраться, конечно, труднее.

— Молчать! Грязный изменник! В гестапо! Там быстро разберутся! Антонов!

— Слушаю.

— Немедленно сообщите в гестапо, что у нас в роте появились коммунисты.

— Есть!

И опять Белову:

— Врёшь, мерзавец! Не хочешь разговаривать со своими — там заговоришь! Изменникам в гестапо умеют развязывать языки!

— Не пугайте, господин капитан, — сказал Виктор с той долей спокойствия, которая означала верхнюю границу терпения: за ней мог последовать взрыв.

Но капитан, казалось, не замечал этого и продолжал кричать резким, неприятным голосом:

— Молчи, плебей! Изменник!

Виктор побледнел, прикусив нижнюю губу, дрожа от ненависти. Не сдержавшись, он негромко, но твёрдо сказал:

— Я не изменник и умру честным человеком. Я горжусь тем, что я советский человек! А в гестапо или у чёрта на рогах я всё равно ничего не скажу вам, продажным шкурам! Проходимцы, шпана нечёсаная, вскормленная на русском поте и крови! Иуды!

— Но, но… — растерянно протянул Антонов.

— Что — «но-но»? — злорадно кричал Виктор. — Скоро лопнет весь ваш маскарад, как мыльный пузырь! Не боюсь я вас, сволочи вы продажные, а не люди!

— Довольно! — резко перебил его Николай. — Монолог твой несколько затянулся. И кто тебе дал право оскорблять других, читать им нотации, когда ты сам изменил Родине?

Виктор окончательно потерял над собой власть.

— Не тебе судить меня, гнида, — в бешенстве крикнул он и бросился на капитана с кулаками.

Антонов обхватил его сзади мёртвой медвежьей хваткой, сильно тряхнул и, тяжело переводя дыхание, произнёс:

— Ну и разошёлся. Всё это чертовски интересно, но ты всё-таки сядь и остынь!

Виктор, ничего не понимая, покосился на командира роты, который вдруг спокойно спросил:

— Что будем делать, товарищи! Пеньков очень опасен. — И, обращаясь только к Виктору, добавил: — Да не таращь ты на меня свои совиные глаза, осваивайся быстрее. Мы и так засиделись. А испытание на запас прочности ты выдержал блестяще.

Виктор дико смотрел на командира роты.

— Пенькова нужно немедленно убрать, — предложил Антонов.

— И провалить всё дело, — в тон ему продолжал Николай. — Нет, так поступать нельзя. Немцы и без того доведены до белого каления и не очень-то доверяют полиции. Сделаем так: Белов в разговоре с Пеньковым скажет, что пошутил. Кстати, мы убедились, что делать это он умеет превосходно. Посмотрим, что предпримет Пеньков. Вероятнее всего, опять прибежит ко мне. Это не страшно. Тем временем его уберут городские товарищи! А самим нельзя — докопаться могут. Ясно?

Виктор одурело озирался и, не найдя сразу слов, чтобы выразить захлестнувшие его чувства, только недоуменно и недоверчиво улыбался. Наконец, уверовав окончательно во всё происходящее, неловко схватил и пожал руку Антонову, затем бросился к Николаю и несвязно заговорил:

— Это прекрасно! Я готов каплю по капле всю кровь за Родину… И не я один!

Застыдившись своего порыва, Виктор судорожно вздохнул и уже более спокойно сказал:

— Я прошу, дайте мне любое задание. Я всё выполню, всё сделаю, чтобы опять стать советским человеком.

— Видно, Белов, — проговорил с улыбкой Николай, — ты и не переставал им быть. Успокойся, сожмись в комок, будь, как пружина. Вся борьба ещё впереди! А смелым судьба помогает, и ты всё успеешь сделать! Но не будь опрометчивым, подбирай себе товарищей более подходящих, чем Пеньков.

Виктор смотрел в открытое лицо Николая, и теперь оно казалось ему прекрасным.

Тяжёлый день

Из карательной роты Шварц и Наташа приехали в комендатуру. Точно по расписанию, утверждённому комендантом, начался приём посетителей по различным хозяйственным вопросам.

Наташа чувствовала огромную усталость, держалась из последних сил.

Ганс не замечал её состояния, был по-прежнему предупредителен и любезен. Его не покидало хорошее настроение. В конце дня, когда они остались в кабинете вдвоём, он многозначительно спросил:

— Не возражаете, Наташа, если я вам задам один вопрос?

Она ничего не ответила, взглянула на него удивлённо: обычно Ганс задавал свои вопросы, не спрашивая на то разрешения.

— Мы достаточно хорошо знакомы, — начал Шварц, — и мне кажется, что нам пора быть более откровенными. Я не скрываю своего расположения к вам ни от вас, ни от окружающих.

Наташа потупила глаза:

— Я очень благодарна вам.

Её слова, внешне бесстрастные, вызвали у коменданта лёгкую, еле уловимую досаду, но он продолжал с прежним энтузиазмом:

— Мне кажется, что вы тоже ко мне не совсем безразличны. — Ганс опять улыбнулся. — И если это так, а я очень надеюсь на это, то наступила пора выяснить наши отношения до конца.

— А что же в них неясного? — спросила Наташа и посмотрела на него такими невинными глазами, что он заворочался в кресле и встал. Наташа продолжала сидеть. Она прекрасно понимала, к чему клонит Шварц, которому надоело играть роль сказочного принца возле прекрасной принцессы-недотроги, и он решил спуститься со сказочных высот на землю.

— Наташа, вы так неотразимы, я так привык к вам, что не могу без вас жить!

— Разве нам предстоит разлука? — с тревогой спросила она.

— Нет, я совсем не о том, — возразил он, — я прошу вас, чтобы вы стали совсем моею.

Наташа разыграла возмущённую невинность:

— Как легко и просто оскорбить и обидеть бедную девушку! Как вам не стыдно! За кого вы меня принимаете?

— Вы меня неправильно поняли, — оторопело сказал Ганс.

— Нет, правильно.

— Я не хотел вас обидеть.

— Но это нехорошо!

— Что — нехорошо? — не понял Ганс.

— Я не хочу разбивать семью.

Наташа волновалась, ей было очень страшно, но страх перемешивался с задорным любопытством: «Что будет дальше?»

— С моей женой ничего не случится, — недовольно, как учитель бестолковому ученику, произнёс Ганс. — И вообще, при чём тут жена? Я люблю вас, вы любите меня.

— Разве я вам объяснялась в любви? — кокетливо спросила Наташа.

— Нет, но я знаю это.

— Однако…

— Вы с этим не согласны?

— Как вам ответить…

— Надеюсь, вы не будете отрицать, что любите меня?

— Это и есть ваш вопрос?

— Да!

— Нет!

— Как вас прикажите понимать? — встрепенулся Ганс. Самоуверенность слетела, как лёгкая пыль при дуновении ветра.

— Не буду отрицать.

Ганс внимательно посмотрел на девушку, но радости, которую ожидал увидеть на её лице, не было. А он-то был уверен, что Наташа в открытую не говорит о своей любви только из-за естественной в её положении скромности, понимая, какая пропасть лежит между ним — майором германской армии — и ею — обыкновенной русской девушкой. Он, Шварц, всегда был с ней слишком великодушен, внимателен, всячески старался, насколько это было возможно, не подчёркивать своего превосходства. Он даже совершенно сознательно разрешил ей влюбиться в него!

— Наташа, согласитесь, что наши отношения сейчас выглядят несколько смешно.

— Смешно? Что же в них смешного? И вообще, какие могут быть отношения у коменданта с его переводчицей?

Ганс оторопел. Вот чёртова девчонка! И за словом в карман не лезет, и держится, как баронесса перед сватовством.

А Наташа именно сейчас до боли в сердце почувствовала, как она жгуче ненавидит и презирает этого самодовольного солдафона, развратника и труса, деспота, убийцу и ханжу. Как бы она была счастлива, имея возможность высказать хоть крупицу ненависти и презрения, которые она питала к нему. Она резко встала и посмотрела прямо в глаза Гансу:

— Я просто очень устала сегодня. Простите, у меня очень болит голова. Не обижайтесь на меня, пожалуйста, вы же знаете, как я предана вам.

Ганс посмотрел на неё, и опять узнал свою Наташу, любящую, ласковую и доступную. Он протянул руки к её округлым плечам и нежно наклонил её голову к себе на грудь. Она не сопротивлялась, но тихо сказала:

— Не нужно, сюда могут войти.

Ганс разомлел от восторга. Она права, эта девчонка, всему своё место и время.

Наташа отошла к окну, привела в порядок причёску и, как бы извиняясь, сказала:

— Разрешите, я пойду домой, голова сильно болит.

— Конечно, конечно. Счастливого вам пути, до завтра.

Наташа вышла.

Ганс довольно потёр руки. Всё идёт строго по плану и складывается как нельзя лучше. Наташа уже приготовила белый флаг, и завтра он по-солдатски пойдёт на последний штурм этого прекрасного и плохо защищённого бастиона. А сегодня… сегодня нужно на прощание, в последний раз, сходить к фрау Зине. Конечно, Наташе она в подмётки не годится, но зато сладка, как патока, и без излишней скромности и претензий.


Безветренный, слегка морозный вечер. Легко падают и кружатся в медленном холодном хороводе равнодушные снежинки.

Наташа идёт домой. Она не торопится, глубоко вдыхает свежий, заснеженный воздух. На душе у неё тяжело. Шаг за шагом, слово за словом вспоминает она весь день. Слишком много событий и впечатлений! Встреча с мужем, грубые объяснения и домогательства коменданта…

За спиной послышались торопливые шаги — кто-то догонял её.

Наташа сделала шаг в сторону, к забору, и резко обернулась. К ней приблизилась женщина и встала, преградив путь к дому. Наташа попыталась обойти незнакомку, но та тихо, глухим, сипловатым голосом сказала:

— Не спеши, красотка, поговорить нужно.

— О чём нам с тобой разговаривать? — спросила Наташа и узнала женщину. Эта была Зинка-официантка, известная всему городу разгульной жизнью и связями с немецкими офицерами. Наташа прислонилась к забору, нащупала в кармане пальто маленький бельгийской марки пистолет, подаренный ей во время приступа великодушия майором Шварцем. Опустила на пистолет руку и успокоилась.

— Что же молчишь? — спросила она Зинку.

— Разглядываю.

— Ну, и как?

— Красивая, ничего не скажешь!

Зинка смотрела на Наташу сверху вниз, глаза сверкали злобой. Высокая, полная, припорошенная снегом, она была похожа на снежную бабу.

— А ты тоже ничего, настоящая русская красавица. Откормленная, хоть на показ выставляй!

— Смеёшься!

— Нет, от души.

Зинка хмыкнула что-то нечленораздельное и хрипло сказала:

— Была когда-то красавица, да вся вышла. Укатали сивку крутые горки. Ты говоришь — откормленная. Правильно, не голодаю, как другие. А сытый человек быстро забывает все обиды и превращается в свинью! Хочется чего-то хорошего, душа и у меня не опилками набита, не кукла же я! А у свиньи конец один: кормят, поят, холят и… Вот скажи, сколько тебе лет?

— Сколько тебе надо?

— Ты отвечай, когда спрашивают, не задирай носа!

— А ты не кричи, а то совсем разговаривать не буду!

— Ладно, — неожиданно согласилась Зинка. — Так сколько?

— Уже двадцать один.

— Не уже, а ещё. А мне уже тридцать!

— Тоже немного.

— Хватает, пора уже и о жизни подумать.

— О чём же ты до тридцати лет думала?

— Жила. Думать времени не было.

— Вот и дожилась!

— Ты что каркаешь? Дожилась! Подумаешь, а чем я хуже тебя? Чем?

Голос у Зинки жалкий, нет в нём твёрдости, сознания правоты. Зинка сильно волнуется, а Наташа не может понять, чего она от неё хочет. Брезгливо поджав губы, Наташа сердито спросила:

— О чём хотела говорить?

— Может, домой пригласишь? Или брезгуешь? Не надо, мы с тобой одного поля ягоды; сладкие, как мёд, податливы, как кошки.

Наташу передёрнуло, но она сдержала себя:

— Пойдём!

Дома Наташа вела себя, как гостеприимная хозяйка: предложила ужин, поставила подогревать чайник.

Но Зинка от всего отказалась:

— Не егози.

— Что тебе не так? — удивлённо спросила Наташа.

— Я по делу к тебе. Отступись от Шварца! — грубо, но в то же время просительно выпалила она. — Добром тебя прошу! — И вдруг без всякой связи с предыдущим, с отчаянной откровенностью сказала: — Если бы ты только знала, как я несчастна!

Цель странного визита прояснилась: пришла поверженная соперница.

Наташе стало весело.

— Я бы рада, да он теперь не отпустит, — почти миролюбиво возразила она.

Зинка задумалась. По её лицу было видно, что она мучительно пытается что-то понять. И тут Наташа заметила, что Зинка пьяна. Её миловидное полное лицо было красным, переносица покрылась бисером пота, на глаза легла мутная поволока.

— Ты вот что, дева, со мной не шути! — опять с угрозой, хрипло произнесла Зинка. — Уж как ты там знаешь, а Ганса оставь! Он мне самой нужен!

— Тебе от этого какая радость?

— Это уже не твоё дело.

Наступила пауза, она была настолько велика, что, казалось, к концу её собеседницы забыли, о чём разговаривали.

Зинка сидела краснолицая, грудастая, с нелепой причёской по последней моде, которая совершенно не шла к её лицу.

Вернулся с работы Иван Фёдорович, поздоровался, снял пальто и прошёл в свою комнату.

— Дядя?

— Дядя, — ответила Наташа.

— Хороший мужик, сразу видно. А у меня никого! Был муж, а где он теперь? Может, воюет с фашистами, а может, давно в сырой земле.

Опустились печальные глаза, дёрнулся, кривясь, пьяный рот. Зинке стало очень жаль себя.

— Какая моя жизнь? Кому я нужна? Кто я теперь? Подстилка! А пока ты не появилась на моём пути, я жила, как богиня. Ганс был ласковый, обходительный, а теперь… — И, будто чего-то вспомнив, гадко, злорадно улыбнулась.

— Молодая ты, красивая, а дура! Думаешь, ты у него одна. Радуешься, что туза козырного вытянула! Чёрта лысого! Очередная ты, а не единственная. Он и ко мне по старой дружбе тайком похаживает.

— Не верю, — сказала Наташа, не желая объясняться.

— Она не верит! Приходи ко мне сегодня ночью и разуй свои глаза. Она не верит! Влюбилась, да? Умаслил? Наобещал сорок бочек арестантов — и всё без штатов? Ладно. Хватит. Выпить у тебя нету?

— Я не пью, дядя тоже.

— Ничего, ещё запьёшь! Это я точно знаю. Дорога у нас одна. Потом он и тебя бросит. Не верь ему! Это такая сволочь! Липнет, как моль шершавая. Красавец, неотразимый мужчина! Тьфу, — смачно сплюнула Зинка, — килька недожёванная!

Наташа с удивлением и неподдельной грустью спросила:

— Зачем же он тебе такой?

— Запела пташка, — в пьяном изнеможении прошептала Зинка, — а что мне делать, с голоду подыхать?

— Неужели нет выхода?

— Может, и есть, да его искать надо.

Наташа промолчала.

— Да ты сама-то кто? — будто проснувшись, промолвила Зинка. — Какая между нами разница? Подумаешь, любовь у неё! Враньё всё! Даже забудь об этом глупом слове.

— А меня Ганс любит, — с задором сказала Наташа.

Зинка посмотрела на неё; пьяные глаза выражали горькое сожаление.

— Балда, — равнодушно промолвила она, — разнесчастная дура.

Ленивым движением поправила упавшие на глаза волосы и, уставившись на Наташу выпуклыми, немигающими глазами, вкрадчиво, с угрозой сказала:

— Ладно, поговорили и будя! Убирайся из города той же дорогой, какой пришла! У самой сил не хватит — могу помочь.

— А как?

— Что — «как»?

— Как поможешь?

Зинка поняла, что Наташа издевается над ней.

— А так, — зловеще прошептала она, — шепну Гердеру на ушко, пригрею его потеплее и — нет тебя вместе с дядей. И Ганс твой не поможет.

— А что ты шепнёшь?

— Что на ум взбредёт. Чем чёрт не шутит, когда бог спит. Много ли в наше время нужно, чтобы погубить человека? Скажу, что вы подпольщики и всё.

— Кто тебе поверит?

— Опять дура, — самодовольно ухмыльнулась Зинка, — зачем она, правда-то, кому она нужна? Нам не впервой, фокус проверенный. Гестаповцам тоже приходится как-то свой хлеб зарабатывать, им людей не жаль.

— Тебе тоже не жаль?

— А что их жалеть. Все, как волки, грызут друг друга. Нет у меня жалости к людям!

— Просто ты настоящих людей не встречала, не замечаешь их.

— Настоящих? Уж не ты ли настоящая? Видали мы таких! Каждый свою выгоду соблюдает, да только обставляет по-разному.

Наташа с ужасом слушала эти откровения. А Зинка, убеждённая, что ей удалось запугать Наташу, почувствовала своё превосходство над ней и решительно заявила:

— Дошло до тебя, краля? Исчезни подобру-поздорову, отправляйся к отцу-матери, довольно у дяди на шее висеть. Ясно?

— Ясно, — бессознательно ответила Наташа и почувствовала, что притворяться и сдерживаться она больше не может. — Ты всё сказала? — очень тихо спросила она.

— Всё! — грубо ответила Зинка.

— Хорошо, — шёпотом, чтобы не сорваться на крик, выдавила Наташа, — а теперь слушай меня внимательно: ты, паршивая дрянь, немедленно убирайся отсюда вон!

— Чего? — раскрыла рот Зинка.

— Убирайся вон и никогда больше не попадайся на моём пути!

Такой оборот дела застал Зинку врасплох. Она растерянно смотрела на возмущённую Наташу и не двигалась с места.

— Ты что, русский язык совсем разучилась понимать? — с угрозой выкрикнула Наташа. — Вон отсюда!

Зинка будто проснулась окончательно, быстро, как от удара хлыста, вскочила, набросила на плечи пальто и, ни слова не говоря, вышла.

Наташа прошла следом за ней в сени, заперла на засов дверь, вернулась в комнату и упала на диван. Вошёл Иван Фёдорович.

— Ну, что ты, Наташенька? — участливо сказал он.

— Ничего, — пытаясь улыбнуться, ответила Наташа, — устала…

— А зачем пожаловала эта фурия?

Наташа рассказала всё, и Иван Фёдорович сразу забеспокоился:

— Наташенька, это не простая угроза. Такая, как Зинка, способна на любую подлость. Она давно у нас на примете. По её доносу была арестована жена Ивана Ивановича, которая ей ничего плохого не сделала, а у тебя с Зинкой, по её мнению, переплелись любовные тропки. Это опасно. Очень, — задумчиво повторил он и, уже надевая пальто и перчатки, добавил: — Что ж, она сама подписала себе смертный приговор, который уже давно заслужила. Я уйду ненадолго, Наташенька, вернусь, — будем ужинать. Похлопочи тут.

— Иван Фёдорович, милый, — бросилась к нему Наташа. — Не посмеет она, человек всё-таки.

— К сожалению, человек, — ответил Иван Фёдорович, — но так, девочка, нельзя. Это уже не только наше с тобой личное дело. На авось сейчас не проживёшь. На бога надейся, а сам не плошай! Пошёл я.

Ивана Фёдоровича не было долго. Прошли уже все сроки, давно остыл ужин. Наташа начала нервничать, нетерпеливо посматривала на входную дверь, напряжённо прислушивалась. Наконец не выдержала — оделась и вышла во двор.

Улица была пуста. В воздухе висела тёмная, зловещая тишина. Наташа медленно двинулась в сторону комендатуры, пристально всматриваясь вдоль улицы, в мрачный просвет между домами.

Впереди показалась фигура человека, медленно бредущая ей навстречу. Наташа подумала, что это может быть Иван Фёдорович. И тут же в густую тишину ночи бесцеремонно врезался сердитый рокот автомобиля.

Наташа задержалась, затаила дыхание. Человек подходил к ней неторопливой, уверенной походкой. Но это был не Иван Фёдорович, она увидела ясно.

Не заглушая мотора, возле неё, скрипнув тормозами, остановилась легковая машина.

В тот же миг прохожий, который был уже рядом, неожиданно бросился к Наташе, грубо обхватил, закрыл рукавом пальто её лицо. Из машины выскочили ещё двое…

Хлопнули, как выстрелили, дверцы, автомобиль рванулся с места, быстро набирая скорость.

Наташа лежала на заднем сиденье между двумя мужчинами. Она ничего не видела — лицо её было завязано шарфом, руки и ноги крепко стянуты.

Минут через десять автомобиль остановился. Наташу на руках внесли в дом и, как куклу, усадили в мягкое кресло.

Она ничего не могла понять — всё было так неожиданно и дико. Сидела она молча, старалась мобилизовать волю и мысли.

— Твоя настоящая фамилия? — раздался хорошо поставленный баритон, принадлежавший, видимо, тому прохожему, который первым набросился на неё.

— А придуманная мной, — сказала она, чтобы выиграть хоть немного времени, — вам известна?

— Конечно.

— А другой у меня, к сожалению, нет.

— Почему — к сожалению?

— Тогда я могла бы удовлетворить ваше любопытство.

— Не умничай!

— Я буду стараться.

— Нам всё про тебя известно.

— А мне нет.

— Не дерзи.

— Вам могу посоветовать то же.

— Как твоя фамилия?

— Я уже сказала.

— Повтори ещё раз.

Наташа не ответила. Страх прошёл. Мысли бежали чёткие и ясные. «Кто они? Что им нужно?» Вспомнила слова полковника Снегирёва: «Осторожность — твоё главное, а иногда и единственное оружие. Ты должна остерегаться всех — и врагов, и своих. Свои люди иногда бывают для разведчика опаснее, чем враги. Ведь ты для них — изменник! Правды о тебе не должны знать ни свои, ни враги. И в этом заключается дополнительная трудность твоего и так тяжёлого положения».

— Будешь отвечать?

— Кому?

— Это не важно.

— Для вас — может быть, для меня — очень.

— Мы советские патриоты, которым поручено судить тебя за измену Родине.

— Кто поручил? — с вызовом спросила Наташа.

— Подпольный центр.

— Судите, — сказала Наташа и поняла всё. Это очередной фокус Демеля: проверка, дешёвая и грубая, рассчитанная на глупцов. Неужели и Шварц согласился подвергнуть её этому испытанию? Едва ли! Начальник гестапо по такому пустяку мог и не посоветоваться с комендантом.

— Развяжите меня, — строго сказала Наташа.

— Хорошо и так, — пропел баритон.

— Орлы, — с насмешкой и горечью сказала Наташа, — на одну девчонку трое, и сами дрожат как осиновые листы от страха.

— Это не есть страх, а осторожность, — раздался голос, который убедил Наташу в правильности её предположения. Голос принадлежал Гердеру. Наташа сразу узнала этот голос, хотя он и был сильно изменён.

— Чего же вам бояться? — весело спросила Наташа.

— Вопросы будем задавать мы.

— А я не буду на них отвечать, пока вы не развяжете меня. Интересная получится беседа.

Наступила пауза. Где-то в глубине дома хлёстко хлопнула дверь.

Наташа почувствовала, как чьи-то грубые руки торопливо, но осторожно развязывают верёвку на ногах.

— Теперь руки, — сказала она с той интонацией, по которой нельзя было понять, просит она или приказывает. Сказала и с удовольствием пошевельнула затёкшими ногами.

— Отставить! — выдохнул Гердер.

— Буду молчать, — обиженно промолвила Наташа.

— Хорошо, мы развяжем и руки, но повязку с глаз вы снимать не будете.

Ей развязали руки.

— Что толкнуло вас на измену?

— Я не считаю себя изменником.

— Но вы изменили Родине!

— Нет!

— Как это понимать?

— У каждого своя родина.

— Не умничай, — прогудел баритон, — как ты будешь в глаза смотреть людям?

— А я в вашей повязке щеголять буду.

— Какую нужно иметь силу воли, чтобы перед смертью шутить! — с угрозой и иронией проговорил обладатель красивого баритона.

— Я тронута вашим комплиментом.

— Довольно шуток, — с раздражением сказал Гердер. — Почему вы пошли на службу к немцам?

— Это моё личное дело.

— Положим, это совсем не так, — опять запел баритон.

— Кроме того, служу не одна я. И они хорошо платят — нужно же как-то жить.

— Это не оправдание. Вы работаете в военной комендатуре, принимаете прямое участие в мероприятиях против советского народа, открыто помогаете немцам!

— Вы говорите со мной таким тоном, как будто такие, хрупкие и немощные женщины, как я, а не вы, богатыри-мужчины, виноваты в нашествии немцев на русскую землю.

— Мы боремся, мы не сложили оружия!

— Против кого?

— Против фашистов!

— Где уж вам, — с издёвкой, насмешливо сказала Наташа, — вы боитесь пикнуть, когда видите немецкого солдата.

— Это ты брось, — с угрозой ответил баритон, — тебе не помогут твои увёртки. Ты забыла о чести и совести русской женщины — ты находишься в любовной связи с майором Шварцем!

— А любовь не разбирается ни в политике, ни в национальностях.

— Вы его любите? — спросил Гердер.

— Это не ваше дело!

— Отвечайте на вопрос!

— Подайте команду. О любви очень удобно говорить, приняв стойку «смирно».

— Дело ясное, — процедил баритон.

— Чем вы занимаетесь в комендатуре? — опять спросил Гердер.

— Работой.

— Конкретнее.

— Перевожу. Что ещё?

— Какие секреты вам доверяет комендант?

— Ничего он мне не доверяет!

— А если подумать.

— Я всегда думаю.

— А всё же.

— Что он мне может доверить? Немцы не дураки — это известно каждому.

— А мы, по-твоему, дураки?

— Есть истины настолько очевидные, что они не нуждаются в подтверждении.

— Что? — закричал баритон. — Ты не забывайся!

— Вы — тоже! Если вам поручили меня судить — судите! Мне надоела пустая болтовня. Я с презрением отвергаю ваши пылкие заботы о моей морали и совести.

— Смотри, какая! Не боится. Посмотрим, как ты запоёшь сейчас.

— Не пугайте!

— Тогда слушай: за измену Родине и народу подпольный суд советских патриотов приговорил тебя к высшей мере наказания — смертной казни через повешение. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и будет приведён в исполнение немедленно.

— Глупо! — выкрикнула Наташа. — Мерзко и глупо. За меня одну майор Шварц утром расстреляет сотню человек! Хорошие же вы патриоты!

— Хитра, — насмешливо сказал баритон.

— Нет, это не хитрость. Так оно и будет, как я сказала!

— А почему ты так уверена, что из-за тебя Шварц арестует заложников? Ты — русская.

— Он любит меня! И если что-либо со мной случится, все вы будете висеть на телеграфных столбах!

— Ого, — удивился баритон, — девушка-то с острыми коготками.

— Но повесить нам её всё-таки придётся, — вступил третий, который до этого молчал.

— Вешайте! — истерично закричала Наташа. — Вы ни на что другое не способны! От виселиц вам не будет легче!

— Довольно, — по-немецки сказал Демель. — Наташа, снимите повязку и примите мои глубокие извинения и искреннее восхищение вами. Простите нас, надеюсь, мы не были очень грубы? Ещё раз простите великодушно. Что делать — долг службы. Откровенно говоря, я знал заранее, чем всё это кончится, и в душе был против этой акции.


Иван Фёдорович встретил Наташу радостной улыбкой:

— Где ты была?

Наташа быстро, но со всеми подробностями рассказала о случившемся.

— Грубая, топорная работа, — задумчиво сказал Иван Фёдорович, когда Наташа умолкла, — но она настораживает. Что это — плановая проверка или они подозревают тебя?

— Не знаю, — устало сказала Наташа, — но если судить по поведению Шварца, то пока должно быть всё в порядке.

— Разберёмся, — уверенно проговорил Иван Фёдорович. — Давай ужинать, доченька.


После ужина начался обычный вечерний разговор. Вид у Наташи был усталый — очень напряжённым для неё был этот день. Но отдыхать было некогда.

Иван Фёдорович понимал состояние Наташи и поэтому говорил, торопясь и смущённо покашливая:

— Обстановка вынуждает нас активизироваться. Необходимо срочно раскрыть сущность «Крота» и убить его в зародыше. Первую часть задачи можешь выполнить только ты.

— А как это сделать?

— Нужно точно узнать, что кроется под этим кодовым названием. Пока мы точных данных не имеем.

— А зачем это, если «Кроту» не суждено родиться?

— Указание центра. Возможно, эти данные в какой-то мере помогут определить общие, стратегические замыслы противника.

— Что я должна делать?

— Вчера Шварц получил пакет с секретной инструкцией, в которой регламентируются сроки проектирования и порядок этих работ по объекту. Может быть, в ней есть и какие-либо технические характеристики.

— А если нет?

— Без риска нельзя, Наташенька. Постарайся раздобыть, скопировать или хотя бы ознакомиться с содержанием документа.

— Понятно, — задумчиво сказала Наташа, — кое-что я об этой инструкции знаю: она находится в сейфе у коменданта.

— Ключи к сейфу готовы. Придётся немного потрудиться, Наташенька.

— Придётся, — вяло согласилась Наташа. — Я спать хочу, Иван Фёдорович. Устала. У меня такое предчувствие, что должно произойти что-то необычное, страшное.

— Не верь предчувствиям, девочка. Предчувствия да суеверия — это признаки слабости и возраста. Ложись спать. Всё будет хорошо. Ты действительно переутомилась.

В это время раздался тихий, но настойчивый стук в окно.

— Это Коля! — встрепенулась Наташа.

— Не может быть — это безумие! — сказал Иван Фёдорович, выходя в сени.

Наташу не обмануло предчувствие: пришёл Николай. Он был растерянный и смущённый.

— Что случилось? — тревожно спросил Иван Фёдорович.

— Ничего. Всё в порядке. Я на одну минуту… К Наташе.

— Как же можно так неосторожно? — недовольно промолвил Иван Фёдорович.

— Меня не видели… Я скоро уйду…

Наташа, ошеломлённая внезапным появлением мужа, замерла, но уже в следующее мгновение вспорхнула легко и быстро, будто её ветром подняло, и повисла на шее Николая. Его шинель дышала морозом, шапка сдвинулась набок. Наташа целовала его холодные губы, щёки, глаза и заливалась слезами.

Иван Фёдорович безнадёжно махнул рукой и ушёл в свою комнату.

— Сними шинель, — поборов первое волнение, сказала Наташа. Он стоял рядом с ней, большой, растерянный и непривычно беспомощный…

Всё было ясно, понятно и очень хорошо. Её голова лежала у Николая на груди, она слышала стук его сердца. Волосы словно расплескались, мягкие, невесомые. Он крепко сдавил её плечи.

— Раздавишь, — прошептала она.

— Я хочу тебе сказать, — прошептал он и почувствовал, как она замерла, прислушиваясь, — я безумно люблю тебя, Наташа… И верю тебе.

— Я тоже, — ответила она и тихо засмеялась. — Ревнуешь?

— Да, было, но недолго, — ответил Николай и рассказал, ничего не утаивая, о своих сомнениях. Притом говорил о своей слабости иронически-добродушно, смеясь над собой и радуясь, выбирая из всего, что недавно мучило его, лишь комическое — так теперь представлялось ему всё пережитое. Что-то непобедимо весёлое и жизнеутверждающее чудилось ей в голосе Николая. Она прижалась к нему и еле слышно прошептала:

— Родной мой, любимый, единственный… Мне теперь ничего не страшно!

Наташа засыпает, а Николай осторожно, чтобы не разбудить её, надевает шинель и уходит в зимнюю ночь.


Каштановые волосы Наташи разметались по подушке, чёрные ресницы прикрыли глаза, правая щека, как в детстве, лежит на ладони.

Широкое белое поле раскинулось, разлилось… Ровное, пустое, оно что-то напоминает Наташе. Она идёт по мягкому, сыпучему снегу. Ей трудно, ноги проваливаются почти до колен, сильно бьётся сердце, тяжело дышать. Навязчивая мысль тревожит мозг: что-то она должна вспомнить. Но что? А вспомнить нужно обязательно, очень важное… Наташа идёт всё дальше. И вдруг перед ней возникает фигура женщины, она словно парит в воздухе и говорит голосом Анны Яковлевны — учительницы литературы и русского языка:

— В классе ты хорошо читала Пушкина, Наташа, а теперь скажи своё, что ты оставишь людям?

— Я стихи не умею, — испуганно отвечает Наташа и изумлённо смотрит на Анну Яковлевну. Мурашки пробегают по спине. — Анна Яковлевна, вы же умерли!

— Люди не умирают, — серьёзно и строго говорит учительница, — частицы их сердец переходят в других людей и живут в их памяти делах. А что ты оставишь людям? Ты не умеешь писать стихи, но это не важно! Можно считать своим сказанное и сделанное другими, если ты не отступаешь от этого!

— Вспомнила! Я вспомнила! «Светить всегда, светить везде… Вот лозунг мой и солнца».

— Умница ты, Наташа!

И опять она идёт по бесконечно длинному снежному полю. Только теперь идти легко, ноги совсем не касаются снега. Спокойная, нежная, какая-то необыкновенная глубинно-русская мелодия звучит над белым полем. Плавно поют скрипки, ласкает грудной голос виолончели, в паре с валторнами проводит свою партию фагот. Вот дружно вступил весь оркестр, и над морем звуков призывно прозвучал высокий, чистый голос трубы. Бухнул большой барабан, и глубоко, тяжело вздохнули контрабасы…

Наташа вздрогнула. Сердце сладко замерло от предчувствия чего-то ещё неосознанного, но прекрасного. Блаженство и радость переполнили её. А снежного поля больше нет. Впереди раскинулось большое в белом весеннем наряде село. Наташа узнала его. Широкий зелёный выгон, деревянная серая школа, старая, полуразвалившаяся церквушка в зарослях одичавшей вишни и густой сирени, покрытый жёлтыми кувшинками пруд… А вот родной дом и возле него маленькая, худенькая женщина… Мама, мамочка, родная, милая моя! Наташа бежит легко и быстро и падает в крепкие объятия. Сухие тёплые руки нежно гладят её лицо, шею, теребят мягкие, непослушные волосы.

— Трудно, доченька? — Голос матери ласковый, приветливый, но чуткая Наташа улавливает в нём суровость. Наташе очень хорошо, она говорит, всхлипывая, как ребёнок, которого напрасно обидели, а затем пожалели:

— Трудно, мамочка, очень трудно!

— Ничего, ничего, крепись! Сейчас всем трудно. А ты сильная! Ты умница! Ты — моя дочь!

Наташа не отрывает взгляда от матери и видит, как она молодеет прямо на глазах. Разгладились морщины, порозовели щёки, разогнулась сутулая спина, распрямились плечи и грудь.

— Мама, мамочка, ты стала опять молодою!..

Сильная волна подняла Наташу, она плавно парит в воздухе. И вдруг фигура матери начала разрастаться вширь и ввысь, превратилась в огромное облако, которое медленно оседало на поля… Колосится, волнуется пшеница, серебром блестит гладь реки. Вдали стоит стеной тёмный, таинственный лес. Подмосковный лес! Самый красивый лес на свете!

Солнечный свет волнами плывёт на землю. Необыкновенный восторг переполняет Наташу. Как хорошо!

И опять ласковые руки матери обнимают её, и Наташа слышит родной голос:

— Какая ты большая стала, доченька.

— Нет, мама, нет! Я маленькая. Мне страшно.

— Ничего, крепись. Ты не одна. Страх пройдёт. Ты сильная, доченька!

И всё исчезло, только чудесные звуки музыки слышит Наташа и, успокоенная, летит плавно, как большая птица, медленно взмахивая руками…


Тяжело молодым, а каково старым? Ивану Фёдоровичу не даёт спать больное, беспокойное сердце. Он ясно слышит, как стучит этот вечный труженик, старается, торопится и вдруг начинает двигаться еле-еле. И кажется Ивану Фёдоровичу, что сердце останавливается совсем. Вот остановилось… Ком подкатывается к горлу, от страха холодеют конечности. А сердце, встрепенувшись, как подстреленный голубь, опять забилось, слабо, но часто, и стучит, стучит — торопится куда-то. Иван Фёдорович пытается лечь так, чтобы сердцу было удобнее, но это не удаётся — сердце капризничает в любом положении. Мозг всё чаще и чаще сверлят мысли о смерти. Иван Фёдорович гонит их, старается думать о другом.

«Смерть не страшна! Весь вопрос в том, как умереть! Нужно умереть так, чтобы хоть что-то оставить людям. Двадцать пять лет для истории всего лишь миг, а как много сделано! Но и кривых борозд напахали порядочно. Ничего, первая пахота — другим будет легче. А что будет после нашей победы? Хорошо будет! Одиночество наше кончится — появятся новые государства, наши младшие братья.

Надоело людям жить в темноте, мир кипит, как рассерженное море.

Рано или поздно, гулко ступая по прямым дорогам и крутым спиральным тропам, человечество всё-таки придёт к светлой и счастливой жизни.

И будут с благодарностью вспоминать люди грядущего нас, нашу страну за то, что мы указали им путь к свободе! И не только указали, но и проторили его, щедро полив русской кровью и слезами. Это будет!»

Ловушка

Шварц был взбешён. Подпольщики окончательно обнаглели. Подумать только, сегодня ночью в собственном доме убита Зинаида Воробьёва в присутствии самого майора Шварца!.. Глубокой ночью, когда Шварц и Зинка, вполне довольные друг другом, мирно посапывали в широкой, мягкой постели, в наружную дверь громко и настойчиво постучали.

— Кого это ещё чёрт по ночам носит? — сонным голосом произнесла Зинка и простоволосая, в ночной рубашке пошла к дверям.

— Кто там?

— Открой!

— Кого нужно?

— Тебя. Отворяй, Зина, мы от Демеля.

Зинка, накинув на плечи ночной халат, отворила дверь.

В кухню вошли двое.

— Ты одна дома? — спросил тот, что постарше.

— Одна, с кем же мне быть? — ответила Зинка.

— Вот и хорошо. Принимай гостей.

— Что нужно?

— Сейчас узнаешь.

— Давайте побыстрее.

— А ты не торопись, мы сами спешим, — ответили так, что у неё от нехорошего предчувствия сразу засосало под ложечкой.

— Ладно, не тяни.

— Не беспокойся, мы ненадолго, — сказал молодой.

— Мы пришли, чтобы объявить тебе приговор подпольного народного суда города Лесное и привести его в исполнение.

Зинка одурело смотрела на говорившего и никак не могла понять, зачем он так зло шутит.

А он продолжал:

— Именем советского народа, за измену Родине суд приговорил Воробьёву Зинаиду Тимофеевну к высшей мере наказания — расстрелу.

— Ладно, шутники, — безвольно прошептала Зинка, прекрасно понимая, что это не шутка.

— Не перебивай, приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Зинка хотела броситься в спальню, но силы на какой-то миг изменили ей. Ганс услышал дикий, полный смертельной тоски крик своей возлюбленной и один за другим два сухих пистолетных выстрела.

Комната наполнилась пороховым дымом. Ганс вскочил, как ошпаренный, дрожащими руками схватил лежавший под подушкой пистолет и трусливо выглянул в кухню. Зинка лежала на полу лицом вниз, неловко заломив правую руку; полы халата распахнулись, оголив выше колен белые мясистые ноги. Кровь протекла узким ручейком по полу и растворилась в небольшом кухонном коврике. Ганса забил препротивнейший озноб. Он вернулся в спальню, с трудом оделся, брезгливо сморщившись, перешагнул через труп и быстро вышел из дома.

Через пять минут в гарнизоне была объявлена боевая тревога, но беготня по городу до самого утра положительных результатов не дала — убийцы как в воду канули.

Утром невыспавшийся, усталый и злой майор Шварц прибыл на службу.

Наташа, в строгом коричневом платье, которое очень шло к её каштановым волосам, встретила Ганса в приёмной комендатуры. Казалось, Наташа вся светилась — так она была рада встрече с ним. И Ганс со свойственным ему оптимизмом почувствовал, что жизнь, несмотря на все неприятности, прекрасна. «Однако ты сегодня дьявольски хороша, — подумал он. — Чёрт с ней, с Зинкой, если мне улыбаются такие, как ты!» А Наташа так ласково и многозначительно смотрела на него, что её желания не вызывали уже никаких сомнений.

Настроение Ганса выправилось окончательно, когда он вспомнил о вчерашнем разговоре с Наташей.

— Дорогая Наташа, — торжественно произнёс он, — а знаете ли вы, что у меня сегодня день рождения?

Наташа капризно нахмурилась.

— Не знаю, и очень обижена на вас. Поздравляю! Но неужели я не могла об этом знать раньше? Это очень нехорошо с вашей стороны.

— Я приказал, чтобы все молчали. Это — сюрприз!

— Но нужен подарок.

Ганс весело захохотал:

— Этот подарок готов! И он будет для меня самым приятным!

— Не понимаю.

— Этот подарок — вы!

«Тупая скотина», — с возмущением подумала Наташа и, улыбнувшись, проговорила:

— У вас очень утомлённый вид, господин майор.

— Ночью были неприятности.

— Вы совершенно себя не бережёте.

— Что делать — служба!

Наташа вышла в приёмную, собранная, готовая на любой решительный шаг. Долго, не торопясь разбирала текущую почту и мучительно искала способ, как добраться до нужного документа.

После обеда к коменданту приехали офицеры из топо-геодезической группы, имеющие прямое отношение к проектированию объекта «Крот». Наташа проводила их в кабинет. Руководитель группы — полный, преклонного возраста майор — долго рассыпался комплиментами в адрес Наташи, чем вызвал очередной приступ восторга коменданта. Несмотря на это, когда из сейфа была извлечена нужная для Наташи инструкция, Шварц под благовидным предлогом отправил переводчицу в приёмную.

Но жизнь полна неожиданностей.

Вдалеке послышался ровный гул большой группы самолётов, и в районе областного центра начали рваться тяжёлые бомбы. В глубокий тыл врага шли советские бомбардировщики. Рёв моторов приближался, самолёты большой тёмной тучей подплывали к городу. Шварц торопливо вышел из кабинета, за ним гуськом поспешили офицеры-топографы. Комендант был лаконичен и строг:

— В убежище!

Немцев как ветром сдуло. Наташа осталась в приёмной одна. И вдруг на общем фоне шума самолётов она стала различать тонкий, резкий звук, напоминающий назойливый комариный писк. Он быстро нарастал, превращаясь в высокий металлический свист, который давил на барабанные перепонки, казалось, проникал в мозг, становясь всё сильнее и сильнее… Земля вздохнула глубоко, натужно от взрывов тонных бомб.

Советские бомбардировщики бомбили город.

Наташа бросилась в коридор, но тут же, преодолевая страх, вернулась и открыла дверь в кабинет коменданта. Где-то близко, на соседней улице разорвалась бомба. С шумом и звоном посыпались на пол стёкла, запахло удушливой гарью. Наташа быстрым взглядом окинула стол. Он был пуст. Шварц успел спрятать инструкцию в сейф. Наташа метнулась к сейфу, он был заперт. От наружной дверцы сейфа у неё был ключ, предусмотрительно изготовленный со слепков, сделанных Наташей по указанию Ивана Фёдоровича. Но Наташа знала, что у сейфа есть ещё внутреннее отделение с самостоятельным замком.

Она торопливо вставила ключ в отверстие замка, повернула и сильно дёрнула дверцу на себя.

Сейф не открывался.

Кровь прилила к затылку, ударила в виски. Почему не отворялась дверца? Наташа обеими руками вцепилась в блестящую рукоятку и, напрягаясь всем телом, опять потянула дверцу на себя, но она не сдвинулась с места.

А двор тем временем ожил, послышались громкие, тревожные голоса.

Самолёты, сбросив на город несколько бомб, ушли дальше, на запад.

Возбуждённые пережитой бомбёжкой, без умолку болтая, возвращались из бомбоубежища офицеры.

Наташа замерла. Теперь всё решали секунды. Мелькнула спасительная мысль: вытащить из гнезда ключ — и в приёмную! И вдруг её точно осенило. Она вспомнила секрет этого сейфа. Как она могла забыть об этом! Вот уж сотню раз прав полковник Снегирёв — никогда не нужно горячиться!

И опять ухватившись обеими руками за рукоятку, она легко и мягко повернула её вправо, раздался металлический щелчок, затем что-то мелодично звякнуло, и дверца отворилась.

Инструкция лежала на полке поверх других документов.

В коридоре дробно застучали сапогами… На какую-то долю секунды Наташа растерялась. Что делать? Прочитать? Нет времени! Быстро пробежала глазами по заголовку, увидела: «Совершенно секретно», а ниже: «Инструкция но операции «Крот»… Сомнений не было, это тот документ, который интересует советское командование. И вдруг Наташа почувствовала каменное спокойствие. Выхода нет, документ придётся похитить. Она аккуратно свернула тонкий лист и спрятала на груди. Затем закрыла дверцу сейфа, повернула ключ и рукоятку, спрятала ключ в сумочку и выпорхнула в приёмную.

Через секунду появился восторженный Ганс. Вид у него был ослепительный, бравый и бесстрашный.

— Наташа, почему у вас такой перепуганный вид?

— Это ужасно! Бомбы, взрывы! Я сама не своя. Было так страшно! Я до сих пор дрожу! Посмотрите, — она показала на окна, — ни одного стёклышка! Такой кошмар!

— Чепуха! Всё это мелочи жизни, — бодро сказал Ганс, — мы и не такое видали!

Наташа восхищённо смотрела на смелого майора. А он вызвал по телефону солдат для наведения порядка в кабинете, а затем многозначительно посмотрел на Наташу и, любезно улыбаясь, но тоном, которому противопоказаны возражения, изрёк:

— Наташа, сделайте меня счастливым: подарите мне сегодня ваш вечер.

— Если это в моих силах, — сказала она и сама удивилась беспечно-игривому тону, с которым произнесла эти слова.

— О, да!

— Я согласна.

— Благодарю вас!

— Мне только нужно несколько минут, забежать домой, переодеться.

— Нет, нет, — замахал руками Ганс? — в этом нет необходимости. Вы прекрасны в этом платье! Оно по-будничному подчёркивает не только вашу чудесную фигуру, но целомудренность и скромность.

Ганс громко захохотал.

Наташа правильно поняла смысл этого смеха: Ганс праздновал победу, праздновал открыто, не щадя её самолюбия и чувств, — ведь Ганс был уверен, что Наташа любит его. Всё ещё самодовольно посмеиваясь комендант подошёл к сейфу. В руке его блестел ключ.

Наташа от напряжения затаила дыхание: конечно же, майор откроет сейф, чтобы перепрятать секретную инструкцию во внутреннее отделение.

Шварц взглянул на переводчицу, затем на часы, на сейф и, убедившись, что дверца сейфа закрыта, опечатал её.

Наташа облегчённо вздохнула: «До утра не хватятся, а там будет видно. Иван Фёдорович что-нибудь придумает. А теперь как-то нужно избавиться от инструкции, передать её».

— Вы задумались, Наташа, о чём?

— Я думаю, что в такой торжественный день вы должны быть с друзьями. Они не простят вам измены.

— Всё продумано: друзья тоже будут с нами.

— Понятно, — сказала Наташа и мило улыбнулась, — но вечер может затянуться… мне нужно домой всего на одну минуту, предупредить дядю, он будет беспокоиться.

Шварц был великодушен:

— Не возражаю, но только быстро!

Вскоре они уже мчались в легковой машине к дому Ивана Фёдоровича. Ганс из машины не выходил. Наташа сдержала слово — она пробыла дома очень немного. Дальше они понеслись ещё быстрее, свернули на окраину города и остановились возле небольшого особняка, расположенного в глубине фруктового сада. Наташа узнала этот особняк: здесь была явочная квартира гестапо, где ей не раз приходилось бывать в качестве переводчицы.

Майор Шварц что-то приказал шофёру и отпустил машину.

Наташа поняла: это была ловушка. Здесь они с Гансом останутся наедине. Гостей он собирал у себя дома. Сдавило сердце, напряглись нервы и действительность воспринималась, как туманный неприятный сон. Ей чудилось, что это всё происходит не с ней, — она до конца ещё не осознала происходящего.

У ворот дежурили два полицая. Один показался Наташе знакомым: по-ребячьи добродушное лицо, живые, внимательные глаза, а в них презрение к ней. Где-то она уже видела эти глаза…

В коридоре дома их встретили два солдата, вытянувшихся перед майором в струну. У Наташи мелькнула непрошеная и ненужная мысль, что они похожи на деревянных истуканов.

Дверь в комнату была открыта, на стене и полу лежал яркий свет.

Пройдя мимо солдат, Наташа и Ганс оказались в небольшой уютной комнате, посредине стоял стол, накрытый на две персоны. Мирно потрескивали в печке дрова, попахивало дымком и смолой.

Нервы у Наташи были напряжены, но она старалась казаться весёлой и непринуждённой, и это ей удавалось.

Ганс не замечал её истинного состояния и вёл себя, как гостеприимный хозяин. Однако, помогая снять пальто, он обратил внимание на то, что Наташа чувствует себя несколько стеснённо. «Неопытная девчонка, — с удовольствием подумал он, — ничего, привыкнет. А какая, однако, прелесть!»

Вскоре хлебосольный хозяин пригласил гостью за стол и разлил по рюмкам коньяк.

— Мне что-нибудь послабее, — попросила она.

— Что вы, Наташа, не отказывайтесь, это же французский коньяк, — сказал Ганс и слегка стукнул по пустому фужеру. Хрусталь нежно зазвенел.

Наташа вздрогнула, и это не ускользнуло от Ганса.

— Наташа, — промолвил он тоном, в котором одновременно улавливались ворчливое нравоучение и доброжелательность старого, терпеливого учителя, выговаривающего способному, но неопытному ученику, — это не страшно. Пейте! Сразу будет весело и хорошо! Я вас очень прошу. — Ганс протянул ей рюмку.

Наташа решилась. Зажмурив глаза, храбро выпила за здоровье именинника небольшую рюмку, задохнулась, глотая воздух широко открытым ртом, чем вызвала неописуемый восторг Ганса.

— Хорошо, очень хорошо! Вы пьёте по-русски: только до дна, — весело воскликнул он и опять наполнил рюмки.

— Больше не буду, — морщась, вымолвила Наташа.

— Но почему? — удивлённо спросил Ганс.

— Нас ждут гости, — рассудительно ответила Наташа.

— Это верно, — Ганс посмотрел на часы, — в нашем распоряжении немного времени, скоро придёт машина.

Наташу обрадовало это заявление. «Нужно любой ценой тянуть время, а там, в компании, уже не страшно».

— А теперь выпьем за дружбу и любовь, — сказал Ганс, протягивая ей рюмку.

— Настоящую, большую любовь, — с готовностью отозвалась Наташа. Её устраивала тема. Она решила до конца разыгрывать наивную, с твёрдыми моральными принципами простушку, безнадёжно влюблённую в Ганса.

Шварц был доволен. Это была не какая-нибудь продажная любовь, доступная каждому, имеющему деньги, желание и время.

— Итак, Наташа, — торжественно промолвил Ганс, — с сегодняшнего дня мы будем вместе. Это и будет для меня самым большим подарком в день моего рождения.

— Как это понимать? — спросила она и подумала, что сама помогла Гансу переступить последний порог, как бы предлагая говорить о его желаниях. Он её вопрос понял только так.

— Ты уже не ребёнок, сама прекрасно знаешь, что нам обоим нужно. Зачем скрывать то, что давно уже потеряло смысл держать в тайне.

Ганс улыбнулся одной из тех улыбок, которая недвусмысленно говорила о том, что разговор этот никчёмен и пуст, но обладатель этой улыбки понимает его необходимость для соблюдения общечеловеческих норм и приличий и поэтому готов ещё некоторое время продолжить его.

Наташу передёрнуло, и она не смогла удержаться от резкости:

— Вы сказали пошлость, господин майор. Об этом же можно сказать красивее. Я понимаю ваши намерения. Буду откровенна: они отвечают и моим желаниям. Но это не всё. Сначала я выйду замуж, и только тогда буду принадлежать мужчине.

Ганса развеселила наивность этой русской влюблённой чудачки.

— Это всё условности, милая девочка, иногда и сложные узлы развязываются очень быстро и просто. Идёт война, не могу же я в самом деле на тебе жениться!

— Почему? — капризно спросила Наташа.

— Обстановка требует от офицера полной отдачи…

— Тогда оставьте меня в покое.

— Поздно, милая.

— Тогда женитесь!

— Но я женат в конце концов!

— А вы разведитесь, — порывисто выпалила она.

Эти слова окончательно развеселили Ганса.

— А что, может, и правда? — усмехаясь, вымолвил он.

— А у вас красивая жена?

— Очень!

— Вы её любите?

— Я люблю только тебя! — с дрожью в голосе ответил Ганс, и ему показалось, что он говорит правду. Он представил свою Шарлотту рядом с Наташей, и это его не воодушевило — сравнение было явно не в пользу жены. Ганс налил полный фужер коньяку и залпом выпил.

— Давайте не говорить о жене, Наташа, сегодня нам третий не нужен.

Наташа с обиженным видом встала из-за стола и отошла к окну. Слегка сдвинув тяжёлую занавеску, увидела только свет, падающий через окно на снежный ковёр, — на улице стало совсем темно. Обледенелые ветви старой яблони слегка раскачивались от ветра и тихо скребли по стеклу, настойчиво и долго, будто просились в тёплую комнату погреться. Шёл редкий мелкий снег, и Наташе вдруг показалось, что суетливые снежинки кружатся в хороводе не только в зимнем саду, но и по комнате, тают на щеках, под воротником платья, холодным ручейком сбегают у неё по спине, засыпают стол и самого Шварца. «Что делать, что делать?» — стучало у неё в мозгу, но решение не приходило. Выхода, казалось, не было. Тянуть время — это пока единственное возможное, потом действовать по обстановке.

— Я сильно опьянела, — сказала она, подходя к Гансу, — и хочу есть.

— О, конечно! — встрепенулся гостеприимный хозяин. — Русские умеют крепко пить и любят много закусывать. Вот, пожалуйста, сыр, икра, хорошая копчёная рыба, — любезно угощал Ганс.

Наташа села за стол и принялась за еду, неторопливо, рассматривая каждый кусочек. Аппетита не было совершенно, она с трудом заставляла себя жевать и проглатывать пищу.

А Ганс буквально изнывал от сознания своего великодушия. Ему очень нравилась роль доброго хозяина, нравилась эта милая русская девчонка, её манера держаться за столом, есть аккуратно, неторопливо.

— Вот вкусная фруктовая вода, — сказал Ганс и подал фужер, наполненный янтарной жидкостью.

— Спасибо, — ответила Наташа, вытирая губы салфеткой, приняла от Ганса воду и с удовольствием отпила несколько глотков.

Ганс смотрел на Наташу с нескрываемым восхищением.

— Вот теперь совсем хорошо, — доверительным тоном произнёс он и кивком головы указал Наташе на дверь в соседнюю комнату, приглашая войти в спальню.

— Хочу танцевать, — весело воскликнула Наташа.

Ганс был доволен. Наташа бесподобна! Сколько тонкого такта, разума! Он завёл патефон. Комнату заполнила музыка.

На щеках Наташи заиграл яркий румянец. Ганс крепко прижимал её к груди. Он пьянел от коньяка и запаха её чудесных волос…

— Наташа, это и есть счастье, — шептал он ей на ухо.

— Да, — томно ответила она.

— Вы моя?

— При одном условии, — прошептала она, останавливаясь и осторожно освобождаясь от его объятий.

— Никаких условий, — сказал он уверенно и опять крепко обнял за плечи.

— Зачем же так? — с укором произнесла она.

— Так нужно, — почти крикнул он.

— Нет! — резко сказала она и, вырвавшись из его рук, прислонилась к простенку между окнами. — Я не хочу! Это безнравственно и некрасиво. Вы совсем не любите меня! И… оскорбляете таким отношением!

Наташа смотрела на Ганса широко раскрытыми глазами, полными ненависти и презрения. Ей показалось, что он смутился. Но если это и было, то только на мгновение. Он тяжело шагнул к ней и грубо, бесцеремонно притиснул к стене, прерывисто дыша, пытался обнять. Руки скользили по телу Наташи, губы искали её лицо.

Игра зашла слишком далеко.

Немного же надо было Шварцу, чтобы растерять всё сразу — и внешний лоск, и показную вежливость.

Наташе всегда казалось, что Шварц исполнит любое её желание, в последний момент сдержит себя. Но теперь перед ней был не человек, а зверь, которому ничто не могло помешать совершить задуманное.

— Пусти! — выкрикнула Наташа, но он только крепче сдавил её. Тогда она неожиданно присела, освободилась от объятий и отскочила в сторону.

Шварц, потеряв опору, припал лицом к стене. Отлетела и упала на пол плохо державшаяся штукатурка, известковая пыль забила глаза, попала в нос. Ошеломлённый неожиданным ударом, озлобленный сопротивлением, почти пьяный, Ганс кое-как протёр глаза и, чётко отрубая каждое слово, с трудом сдерживая крик, проговорил:

— Слушать меня внимательно. Я не намерен потакать капризам глупой девчонки, которая сама не знает, чего хочет. Любая женщина почла бы за счастье быть возлюбленной немецкого офицера. Довольно набивать цену и разыгрывать из себя барышню-недотрогу. Это тебе не поможет! Я всё уже решил и, как тебе известно, своих решений менять не привык!

В Наташе всё кипело. Оскорблённое самолюбие заглушило в ней все другие чувства, и даже разум. Она смотрела на Шварца с откровенной ненавистью.

— Это и есть ваша любовь? Не густо! Скомандовал и — ать, два! Так вот запомните: я вам не Зинка и прошу так со мной не обращаться! Ничего хорошего из этого не выйдет!

Шварц и сам уже понял свою ошибку — не нужно с этой недотрогой вести себя грубо, это у таких женщин вызывает протест, между тем лаской с ними можно делать что угодно. Понимал это зарвавшийся Ганс, но переключиться уже не мог.

— Вы, кажется, забылись, фрау? — со злостью выжимая слова, насмешливо процедил он сквозь зубы. — Вы слишком многого хотите! Нельзя ли несколько умерить ваш аппетит?

— Нельзя! — с вызовом ответила Наташа.

— А придётся это сделать, тем более, что ты самая обыкновенная влюблённая дура!

— Вот это мне уже нравится. По крайней мере откровенно, хотя не очень умно.

— Молчать! Марш в спальню! Сегодня, сейчас же ты будешь моей!

— Нет!

— Будешь! Или я сделаю небольшую дырку в твоём прекрасном теле!

В подтверждение своей угрозы Шварц расстегнул кобуру и достал пистолет.

Наташа перешла на другую сторону комнаты, подальше от двери, ведущей в спальню, и оказалась возле большого, обтянутого жёлтой кожей дивана.

Шварц, не опуская пистолета, медленно направился к ней, но в правой руке Наташи блеснул никелем маленький дамский пистолет.

— Учтите, стрелять я тоже умею! — твёрдо сказала она.

Наташа не спускала глаз с коменданта. Голова работала ясно: «Никакие уговоры не помогут. Зверь уже открыл пасть и прыгнул. Отброшены мишура и притворство, мнимое благородство завоевателя. Проявилось во всей своей красе истинное лицо бандита и садиста».

— Брось свою игрушку, — усмехнулся Ганс.

— Почему же «игрушка»? Я отлично запомнила ваши уроки. В этой «игрушке» вполне достаточно сил, чтобы навсегда остудить ваши скромные желания.

— Дура!

— Вы очень любезны.

— Брось пистолет, тебе говорят!

— Спрячьте свой!

— Стрелять буду!

— Я успею сделать то же.

— Упрямая русская корова!

— Неправда! Сами десятки раз восхищались моей фигурой.

— Чёрт бы тебя взял с твоей фигурой! Брось пистолет!

— Повторяетесь. Это не оригинально. Видимо, вы уже ничего не сможете придумать. Лучше послушайте моё предложение.

— Ну?

Растерянный, с размазанной по лицу грязью, Шварц был смешон и жалок.

— Прежде всего, — сказала Наташа, — вам необходимо умыться. Во-вторых, прекратите командовать. Я не солдат, а женщина, и люблю ласку, а вы, как морской пират, пытаетесь взять меня на абордаж. Если выполните эти условия, тогда у нас, поверьте мне, появится возможность провести время намного приятнее и интереснее… Не пугайте меня, пожалуйста. Вы же сами прекрасно знаете, что этого не требуется. И повежливее — у меня врождённое отвращение к насилию, я его не переношу.

— Отдай пистолет, — неуверенно попросил Шварц.

— Пожалуйста, — сказала Наташа смиренно, — хотя и невежливо отбирать свои подарки.

Шварц взял из её рук пистолет, разрядил и тут же вернул обратно.

— Отвернитесь, — тоном, с которым обращаются к ребёнку, сказала Наташа, — потушите свет, я приведу себя в порядок.

— Идёмте в спальню.

— Нет, мне здесь больше нравится, — улыбаясь, ответила Наташа.

— Хорошо, но раздевайтесь при свете, — упрямо произнёс Ганс.

— Однако вы трусоваты, — спокойно сказала Наташа.

— Просто осторожен.

— Тогда прикажите своим солдатам отойти от дверей, они подслушивают.

— Что? — Шварц резко толкнул дверь, но за ней никого не оказалось.

Тем временем Наташа не торопясь расстегнула кофточку, сняла её и повесила на спинку стула.

Ганс стоял с пистолетом в руке и всё ещё недоверчиво смотрел на неё.

Она подняла глаза, озорные искорки вспыхнули в глубине.

— Вы не памятник Фридриху Великому, — с улыбкой, нежно проворковала Наташа, — поскорее приходите в себя и помогите расстегнуть пуговочки на платье, — она показала рукой себе на спину.

Ганс подошёл к ней, крепко обнял и поцеловал в губы. Она не сопротивлялась, а трепетно всем телом прижалась к нему. Только теперь он поверил ей. Положив пистолет на край стола, он дрожащей рукой торопливо расстегнул пуговки на её платье и буквально впился долгим поцелуем в белую шею. Наташа встрепенулась, и Ганс услышал страстный шёпот:

— Потуши свет и раздевайся сам. — И начала снимать с себя платье.

Голос её был робок, и вся она была беззащитной и слабой, покорившейся его мужской воле. И эта слабость явилась той силой, которая окончательно заставила поверить ей.

Да и как он мог сомневаться. Женщина всегда остаётся женщиной. Одна ломается больше, другая меньше, а результат всегда один. Ганс не торопясь снял портупею, китель и шагнул к выключателю.

Свою ошибку он понял слишком поздно. Сзади раздался характерный щелчок предохранителя парабеллума. Всё ещё ничего не понимая, он быстро обернулся и увидел Наташу с пистолетом, направленным на него.

— Что за глупости! Брось пистолет, эти фокусы не для детей! — резко крикнул он.

— Ни с места! — тихо, полушёпотом, но так твёрдо произнесла Наташа, что Шварц замер. — Если ты, болван, сделаешь ещё хоть один шаг, я продырявлю твою глупую башку, как гнилую тыкву!

— Ты что, с ума сошла?

— Нет, я в своём уме, а вам придётся спуститься с небес на землю и проветрить свежим воздухом свою пустую голову.

Всю ненависть, накопленную за многие дни вынужденных унижений, вкладывала она в свои слова. Ганс слушал, глупо разинув рот от неожиданности и страха.

— Не надо так шутить, Наташа!

— Грязная фашистская свинья, — продолжала Наташа, — как ты мог подумать, что я влюбилась в тебя? Что есть в тебе человеческого? Надутый индюк! Бандит с большой дороги, пакостный и трусливый, как ощипанная ворона!

Шварц понял, что это уже не шутки. Стрелять она не посмеет — за дверью автоматчики. Необходимо как-то успокоить её, выиграть время, а потом… Надутого индюка и ощипанную ворону он ей не простит, какая бы раскрасавица она ни была!

— Что с вами? — вкрадчиво, нежно спросил он.

— Объясняюсь в любви, вы ведь ждали этого.

Шварц не мог отвести взгляда от дула пистолета.

— Наташа, вас обидела моя грубость. Это была неудачная солдатская шутка. Извините меня и давайте всё сделаем, как вы хотите. Желание женщины, да ещё такой, как вы, для меня закон! Конечно, я был неправ.

Он потянулся дрожащей рукой к графину, зазвенел стакан, громко булькнула вода.

Наташа плохо слушала лепет Ганса, и его красноречие пропало даром. Отступать ей было некуда: живой майор Шварц означал её смерть, но и мёртвый он почти не оставлял ей шансов на спасение: два автоматчика, два полицая — многовато! Но всё-таки мёртвый Шварц был лучше.

— Я люблю тебя, Наташа, — с дрожью в голосе сказал он.

— Я советский человек, мы — смертельные враги, — жёстко сказала Наташа, — и наши личные отношения не имеют никакого значения! Кроме того, в этих отношениях вы насквозь пропитаны ложью и гадостью.

Ганс растерялся. Он понял, что последние слова Наташи были его приговором. С трудом он оторвал взгляд от дула пистолета и посмотрел в лицо Наташи. Глаза её были бездонными, беспощадными. Что ты думал раньше, Ганс? Как пренебрежительно-невнимателен был по отношению к Наташе! И как глубоко прав Демель!

— Боже мой, — прошептал Шварц. — Наташа, милая моя! Обещаю тебе, мы поженимся.

Он ещё на что-то надеялся. Не верил, что перед ним была не его простодушная, преданная ему, готовая на всё ради него Наташа. Он умолял, просил, и ему казалось, что он говорит правду… Себя он, кажется, убедил, но её…

— Ничтожество!

— Я клянусь честью…

— Честь? — удивлённо спросила она.

— Я готов… — промолвил он, но, увидев что-то новое в её глазах, остановился. Пауза была короткой. В следующее мгновение майор Шварц, убедившись окончательно, что пощады от Наташи не будет, закричал громко и истерично:

— Ко мне, быстро!

Призыв его относился к солдатам. Он потонул в грохоте выстрела. Наташа выстрелила Гансу в лицо.

Бравый завоеватель, майор непобедимой германской армии, военный комендант города Лесное свалился на пол медленно и мягко.

Дверь в комнату из коридора быстро отворилась, и на пороге возник немецкий солдат с автоматом.

Не раздумывая, Наташа выстрелила в упор, и солдат по инерции упал грудью на стол. Зазвенели бьющиеся бутылки, рюмки, тарелки.

У Наташи пересохло во рту, мысли бежали быстрые и ясные: «Ещё солдат и полицаи, надежды на спасение практически нет!»

Что-то дрогнуло у неё внутри, и толчок этот сообщился рукам. Но это была не слабость. Наташа ещё крепче сжала рукоятку пистолета.

В наполненную пороховым дымом комнату ворвался второй солдат и, ничего не видя толком, не понимая, что происходит, послал слепую очередь вперёд…

Наташа почувствовала сильный толчок в предплечье правой руки. Превозмогая боль, она нажала на спусковой крючок парабеллума.

Солдат падал, не выпуская из рук автомата, и тот плевал пулями, пока не кончились патроны в магазине.

На стене покачивалась золочёная массивная рама, чудом удержавшись на одном гвозде.

Тупо-оловянная физиономия фюрера, до неузнаваемости изрешечённая автоматными пулями, строго взирала на царивший в комнате беспорядок.

В отряде

В землянку, где обосновались девчата, собралась молодёжь.

Сашок мучает баян, пытается извлечь из него звуки. А баян мучает музыканта: мехи пропускают воздух, голоса запали и поют, ревут, пищат самостоятельно, без остановки. С музыкальной частью явно не клеится.

Тихон тоже здесь. Сидит напротив Тани и не сводит с неё глаз.

— Брось, — обратилась к Сашку Тося, молодая, краснощёкая фельдшерица, — ничего не выйдет из твоей сипелки. Расскажи лучше что-нибудь, да посмешнее.

Тихон чувствует себя немного обиженным. Что может рассказать Сашок, у него во время разговора каша во рту стынет.

— Пусть Тихон, это он мастак, — ответил Сашок и, положив баян на стол, снял у него боковую крышку, начал искать неисправности — хлопать молоточками-лопаточками.

— Тиш, ну давай, — умильно промолвил Воронин.

— Да ну вас! — лениво отозвался Тихон.

— Тиша, расскажи про медведя, — попросила Таня.

Тихон вздрогнул, глаза стали круглыми, щёки заалели.

— Я тебе уже рассказывал, — радостно произнёс он.

— И что? Пусть и другие послушают.

Сашок продолжал колдовать над баяном: подсовывает щепочки, намертво заклинивает испорченные планки, попискивает голосами. Но его работа рассказу не помеха.

Тихон, как заправский артист-комик, спрашивает:

— Все слышали, как Воронин самолично просил рассказать про него?

— Ничего я не просил, — улыбаясь во весь рот, сказал Воронин.

— У меня свидетели.

— У меня — тоже! Это Таня просила рассказать про медведя.

— А ты?

— А по мне — ври, что хочешь, лишь бы смешно было.

— Хорошо, но только врать я не умею и не буду. Расскажу я вам быль из охотницкой жизни.

— Охотник! — с сомнением сказал Воронин.

— Между прочим, выпады твои не к делу. Я, можно сказать, с самого детства ружья из рук не выпускал. И было у меня в то время старое тульское ружьё, двуствольное и какого-то громадного калибра. Всем оно было хорошо, это ружьё, но был у него один серьёзный дефект — в самый ответственный момент осечку давало. Иду раз по лесу, посвистываю. Петро, конечно, рядом бежит.

— Хвостом повиливает, — не отрываясь от баяна, вставил Сашок.

Все дружно рассмеялись.

Тихон недовольно посмотрел на непрошеного помощника и продолжал как ни в чём не бывало:

— Иду я и думаю: хоть бы зайца полудохлого подстрелить или сойку. И вдруг, братцы мои, навстречу мне здоровенный медведина, топтыгин, как говорят, собственной персоной. У меня душа ушла в пятки. Медведь тоже присел на задние лапы, готовится к прыжку.

— Не ври, — спокойно проговорил Сашок, нажимая на бас.

— Если я вру, рассказывай сам.

— Не перебивай, Сашок, — попросила Таня.

От такой поддержки Тихон обрёл второе дыхание и продолжал свой рассказ с ещё большим воодушевлением:

— Так вот, готовится к прыжку. А когти у него на передних лапах, что у вил зубья, а морда, о господи, вспоминать страшно! Мысли мои побежали, как Свист командирский, когда его нагайкой огреют. Убежать — догонит! Да и стыдно, не Петька же я Воронин!

— Стрелять надо, горе-охотник, — серьёзно волнуясь, сказал пожилой партизан в старой каракулевой папахе.

— Правильно, — соглашается Тихон, — но учтите, что ружьё заряжено мелкой дробью. И такому медведю эта дробь только для щекотки, всё равно что тебе сто граммов перед обедом. Как это ты говоришь?

— Что слону дубина, — добродушно смеётся партизан.

Дружный, громкий хохот, кажется, не успевает вырваться через узкие двери землянки, вот-вот он поднимет все три наката потолка.

— Дядя Вася хотел сказать немного по-другому — что слону дробина, но не в том суть. Положение моё, как ни крути, аховое! Что сделал я? Во-первых, сильно пригнулся. Это рефлекс, конечно, ещё Павлов доказал. Во-вторых, пальнул мишке в морду. Осечка! А медведь уже прыгнул и летит на меня! Я со второго ствола — бах! А дальше не помню — сознание помутилось…

Очнулся я быстро, ничего понять не могу: сижу цел и невредим на толстом дубовом суку и в каждой руке у меня по громадному гусю. Держу я их крепко за красные лапы, а они обиженно гогочут и крыльями машут. А рядом со мной Петька сидит и дрожит как осиновый лист в безветренную погоду.

— Петька, ты как туда попал?

— Это он для комплекта, — пояснил кто-то.

— Не был я там никогда, с ним только здесь, в отряде, познакомился.

А Тихон не обращает внимания на реплики: поговорят и перестанут. Ведёт повествование дальше.

— Глянул я вниз — голова закружилась: высота не меньше пяти метров! Гляжу, а внизу медведь неживой лежит и куски железа от моего злополучного ружья валяются. Тут мне всё стало ясно.

Звонкий смех заглушил рассказчика. Громче всех смеётся Таня, хотя не впервые слышит эту охотничью побасёнку.

— Постой, постой, — выкрикивает кто-то, — брехать — бреши, да знай меру! Почему медведь убитый? Как ты на дереве оказался? При чём тут гуси и откуда они взялись?

— А ты не торопись, вперёд батьки в пекло не лезь, всё станет на свои места.

— Давай!

— Получилась, братцы, такая история. Когда медведь на меня прыгнул, я второй раз выстрелил. Помните, первый раз осечка была? А на второй раз ружьё от древности взяло и разорвалось! Стволом медведя в лоб — и наповал! В то время над поляной низко пролетела стая гусей, место искали для ночлега. Я хвать двоих за лапы! Не растерялся! Они, гуси-то, с перепугу меня наверх и подняли.

— А Петька?

— Что — Петька?

— Как он на дереве оказался?

— Это ты его и спроси, ему виднее.

— Подожди, а потом?

— Спрыгнул я с дерева — плавно так, на гусях, как на парашютах, спустился. Птицам головы свернул, с медведя шкуру содрал и пошёл домой. К этому времени и Петька на землю сполз.

— А ружьё?

— В ларёк сдал, мне за этот металлолом детскую игрушку дали — «уйди-уйди» называется. Знаете, штучка такая на нитке вращается, похрюкивает, и шар надувной с намалёванной смешной рожицей?

— А Петька?

— Пришлось его в больницу сдать — медвежья болезнь с ним приключилась.

— Хороша концовка!

— Важно, братцы, начать и кончить, — впервые за весь рассказ улыбнулся Тихон и, повернувшись к баянисту, спросил:

— Как твоя машина?

— Как танк с подбитой гусеницей — стреляет, а двигаться не может.

— Может, сыграешь всё-таки?

— Стреляй с места.

— Немного подыграю.

Все вопросительно посмотрели на Таню.

— Спой, дочка, что-нибудь такое… хорошая песня, она посильнее всякого разговора будет, — мечтательно попросил дядя Вася.

Тихон зачарованно смотрит на девушку.

— Давай, Сашок! «Я на подвиг тебя провожала», — сказала Таня и, вспыхнув от смущения, запела.

Сашок вначале только мешал ей, затем, уловив тональность, сначала на одних басах, а потом, с трудом лавируя по голосам-пуговкам, повёл мелодию вместе с певицей.

И песня лилась по землянке, проникая в души и зажигая сердца.

Я на подвиг тебя провожала,

Над страною гремела гроза…

Голос у Тани высокий, мягкий; поёт самозабвенно, никого не замечая. Да и самой её в землянке нет. Она, с трудом сдерживая слёзы, провожает друга в бой, перевязывает горячие раны и полна готовности отомстить за него.

Тихону кажется, что Таня смотрит на баяниста не отрываясь. Но это взгляд в никуда, она не видит ни баяниста, ни музыканта, ни землянки. Она смотрит в самоё себя, перебирает свои, одной ей известные Душевные струны.

Песня окончена.

Сашок вытирает трудовой пот: тяжело играть на старой рухляди.

В землянке тихо.

— Таня, спой весёленькое!

— Не хочу, — торопливо ответила она, — не хочу весёлое.

— Спой песню Шуры, — просительно сказал Тихон, — из любви».

Таня взглянула на него с хитринкой и, не произнеся больше ни слова, запела:

Звать любовь не надо, явится незванно,

Счастье расплеснёт вокруг.

Он придёт однажды, ласковый, желанный, —

Самый настоящий друг!

Тихон с восторгом слушает Таню, а она поёт просто, без жеманства, так, что у Тихона — да и у одного ли Тихона? — стали подозрительно чесаться глаза, перехватило дыхание.

«…Значит, ты пришла, моя любовь!» — закончила песню Таня, и все увидели, что её большие голубые глаза были полны слёз.

— Ребята, — ворвался в землянку молодой, восторженный партизан, — довольно тут в гусли играть! Гости приехали!


Они шли по лагерю, олицетворяя собой большую, непоколебимую силу, спокойные, уверенные в себе. Свежий снег солидно похрустывал под новыми серыми валенками, поскрипывали кожаные портупеи, красиво обтягивали белые дублёные полушубки. Шапки-ушанки с красными звёздочками и алыми лентами наискосок, с подвязанными наверх ушами-клапанами, лихо сдвинуты на затылки. На начищенных до металлического блеска пряжках сверкало утреннее солнце. Маузеры в деревянных кобурах, пистолеты и наганы, автоматы, карабины — русские и немецкие, ручные гранаты «РГД», «Ф-1» и немецкие с длинными деревянными рукоятками — всё это располагалось на ремнях продуманно, красиво и надёжно.

Это были представители от прославленной партизанской бригады, известной под громким именем «Народные мстители».

Местные партизаны с интересом смотрели на гостей, а те явно «давили фасон», всем своим видом показывая, что цену они себе знают. Удивление вызвали гладко выбритые лица представителей бригады. Сами хозяева, считая себя настоящими партизанами, брились редко, отпускали усы и бороду. Да и что за партизан без бороды?!

Но не это было главным. На плечах гостей были погоны. Такого чуда никто из местных партизан не видел никогда. Разве только в кино. И эти лоскуты, нашитые неуклюжими руками прямо на полушубки, незнакомые знаки различия на них, делали пришельцев непонятными и чужими.

— Погонники, — ляпнул невпопад кто-то.

— Болтаешь, что на ум взбредёт, — одёрнули его. — Вся наша армия теперь с погонами ходит.

— А почему?

— Дурак ты, вот и спрашиваешь, — послышался хрипловатый голос. Пожилой партизан, сдвинув привычным взмахом руки кожаный треух на лоб, почесал затылок и задумчиво добавил: — А кто же его знает, почему? Видать, так нужно. Дурак и есть. Откуда я знаю, почему!

Раздался приглушённый, но дружный смех.

— Хорошо ты всё объяснил, дядя Вася. Сразу всё стало ясно и понятно. Как клоун в цирке.

Смех усилился. Дядя Вася обиделся. Жизнь прожил, но отродясь его никто клоуном не обругивал. Промолчал. Неудобно продолжать спор при посторонних.

Командир и комиссар отряда смотрели на приближающихся гостей со смешанным чувством радости и грусти. Рядом с воинственными, одетыми в форму регулярных войск, подтянутыми людьми они со своими партизанами выглядели невзрачными, штатскими фигурами, как попало и неизвестно зачем напялившими на себя разномастную одежду и разнокалиберное вооружение.

Группу прибывших возглавлял майор Фёдоров, моложавый светловолосый крепыш. Его правую щёку пробороздил неглубокий шрам, но он не нарушил гармонии, а делал лицо более мужественным и значительным. После тёплых приветствий командиры отправились в штабную землянку, а охрана разбрелась по лагерю. До позднего вечера беседовали партизанские руководители. Разногласий и споров не было. В соответствии с решениями подпольного обкома партии и партизанского Центра отряды Ивана Ивановича и Романа организованно вливались в партизанскую бригаду «Народных мстителей» и отправлялись вместе с ней в дальний рейс по глубоким тылам врага. Было решено перед уходом из-под города Лесное устроить фашистам хорошую трёпку. План нападения был продуман лишь в общих чертах, его ещё нужно было согласовать с подпольщиками.

Приезд гостей взбудоражил отряд. Всех радовало начало настоящей партизанской войны — предвестника близкой общей победы.


Отряд продолжал жить в суровом боевом режиме. Днём и ночью уходили по глухим лесным тропам на задания партизаны. Неспокойно было по окрестным деревням и сёлам. То там, то здесь огненными всполохами разрывалась темнота, тонули в тишине взрывы гранат, захлёбывались в собственной крови оккупанты и изменники.

На самые трудные и серьёзные задания напрашивался Тихон. Казалось, он не знал усталости. Но в действиях его появилась осторожность, и ещё больше стало злости к врагу. Перемены в характере Тихона в первую очередь объяснялись передрягами, свалившимися на его голову за последнее время. Но была и другая причина, которая не позволяла оставаться ему прежним Тихоном. Это — Таня. Что бы ни делал Тихон, она незримо всегда была рядом. Где бы он ни был, по какой бы ни шёл дороге, она всегда каким-то чудесным образом заканчивалась у порога её землянки. Будто неведомая сила, с которой он не мог, да и не хотел бороться, тянула его сюда. Тихон потерял сон, желание есть и мог подолгу, замирая от счастья, смотреть на Таню.

Тихон, Тихон, буйная твоя головушка! Вошло в тебя светлое, хорошее чувство. Разобраться в нём ты до конца не можешь. Что это? Откуда? Почему замирает сердце? Зачем так сильно стучит? Отчего огнём горит лицо? Ты различаешь тончайшие интонации её голоса, улавливаешь малейшую смену настроения, а всё потому, что ты стал самым богатым человеком на свете и не догадываешься об этом. Любовь не имеет цены. Даже на самый короткий миг нельзя купить этого чувства. И не каждому дано в жизни величайшее счастье — любить!

Но то, что ты сейчас чувствуешь, Тихон, это ещё не вся любовь, а только её начало. Впереди столько неизвестного, таинственного, необыкновенного! Тебе очень хочется идти по этой бесконечной дороге радости и счастья… Иди, но не спеши! Не сломай прекрасный цветок до времени. От счастья до утраты его — всегда один шаг.

Мечты, мечты! Но любит ли она? И тебе кажется, что от ответа на этот вечный, как сам мир, вопрос зависит вся твоя жизнь.

Ты придирчиво смотришь на себя и с тоской видишь, что, в сущности, ты — ничто по сравнению с ней. Раньше ты как-то не замечал, что ростом невелик, нос картошкой, глаза косят, ноги кривые, руки грубые. Ошеломлённый этими ужасными открытиями, ты не спишь всю ночь, а утром, окончательно измученный, вдруг видишь, как радостно сияют её глаза, как ласкова она при встрече с тобой! И ты вновь обретаешь уверенность в себе, вновь становишься человеком, полным сил. Забыты муки бессонной ночи, и ты с восторгом замечаешь, что рост у тебя подходящий, нос выглядит, по крайней мере, на четыре с минусом, глаза не косые, а миндалевидные, ноги и руки не хуже, чем у других.

И всё же — любит или нет? Спросить? А как? И вот ты впервые признаёшься себе, что ты, в сущности, порядочный трус.

…Задумчив и строг зимний лес — могучий заколдованный великан. Он спит до поры до времени, и даже сонный прекрасен в своём величии. Высокие, стройные жёлтые сосны, густые тёмные ели, одетые в хвою, опушённую серебристым снегом.

Солнце медленно сползает по ясному холодному небосклону к горизонту.

Шумит партизанский лагерь: раздаются голоса людей, ржут лошади, равномерно шаркает по мороженному берёзовому полену пила, звякает топор, слышится ещё какой-то непонятный металлический скрежет, словно по ржавому рельсу грубым напильником провели… Коротко, заунывно вздохнула и тут же, будто чего-то испугалась, умолкла гармошка.

У толстой сосны стоят Тихон и Таня. Она тоже сильно изменилась того, как попала в отряд, — повзрослела, обрела уверенность… Вот и сейчас она вся наполнена жизнью, глаза счастливые. А рядом берёзки — молодые, стройные, скромные девушки молчаливо собрались стайкой в тесный кружок. Замёрзли бедняжки в лёгоньких беленьких платьицах.

А чуть поодаль тёмные ветки густого кустарника на фоне бело-голубого снежного покрова кажутся причудливой паутиной.

Но Тихон, как и все влюблённые, не способен наблюдать и анализировать. Он до краёв наполнен сомнениями, тревогами и смутной радостью.

Сегодня ночью, окончательно измученный, он твёрдо решил объясниться. Пусть будет, что будет, — или пан или пропал! А Таня всё давно поняла, ей радостно и страшно.

— Тиша, что ты надулся, как индюк? — спрашивает она, стараясь казаться равнодушной.

Тихон вздрогнул:

— Чего придумала!

Он хочет сказать те значительные, важные слова, но губы будто склеились, и Таня окончательно захватывает инициативу.

— Тиша, — просит она, — расскажи, как вы с Сашей вчера троих фрицев уложили.

Тихон замер. Напоминание о Саше пулей ударяет его в грудь. Славный паренёк Сашок, любит он и Тихона и Таню. Они с Таней друзья, учились в одном классе, вместе увлекаются музыкой, всё о чём-то шепчутся…

— Тиша, что ты сегодня какой-то…

— Ну, какой? — с болью спрашивает он.

— Не такой какой-то: всё молчишь. Ну, расскажи, пожалуйста, как вы их поймали. С другими говоришь — не остановишь, а со мной молчишь. Почему это?

Таня мягко издевается. Она видит и понимает его состояние. В ней проснулась женщина — не может она отказать себе в удовольствии продлить наслаждение, которое она испытывает от сознания своей силы над Тихоном. Он любит её, и это так приятно и хорошо, что вызывает в ней лёгкое волнение. И сейчас ей нужно что-то говорить, чтоб не выдать себя.

— Опять ты молчишь, — с укором произносит она.

— Да чего говорить, не поймали мы их. Просто шли с Сашком, а они едут на мотоцикле. Пьяные, орут в три глотки. В гостях, видно, бывали. Сашок врубил тому, что за рулём сидел. Мотоцикл — вверх тормашками, фашисты разлетелись по дороге и лежат, как глухари. Мы тоже лежим… минуту, другую… Они не шевелятся. «Пойдём», — позвал я Сашу, а в это время один закопошился и поднимается. Потом второй…

— А кто их?

— Сашок.

— А почему не ты? — прошептала Таня.

— Он молодой, пусть тренируется, — с обидой ответил Тихон.

Таня посмотрела на Тихона ласково, и он почувствовал, как тёплая волна счастья захватила его. Он крепко взял её руку, пожал и отпустил тут же. И вдруг в каком-то необъяснимом порыве горячо зашептал:

— Таня, Танечка! Снегурочка моя милая!

Но в её остановившихся глазах погас свет. Она удивлённо и испуганно посмотрела на Тихона, как-то сразу сникла и, озябшая, беззащитно нежная, умоляюще проговорила:

— Не нужно.

— Почему? — задохнувшись, спросил он и увидел, как помрачнело её лицо.

Она тревожно затихла, не ответила, отдёрнула руку и, повернувшись, медленно пошла от него по узенькой снежной тропинке.

— Таня! Танечка!

Тихон догнал её и неловко взял за плечи.

— Отстань!

Она повернула к нему строгое, напряжённое лицо, и столько горя, злобы увидел Тихон, что у него защемило в груди.

— Танечка, что с тобой?

— Что тебе нужно?

Перед Тихоном было чужое, незнакомое лицо.

— Почему ты так? — вымолвил он, и сам не узнал своего голоса. — Разве я обидел тебя? Я люблю! Я не могу жить без тебя, я дышу только тобой! Танечка! Родная моя!

Он говорил уже не думая, слова лились, как вода, пробившая, наконец, преграду. Он не выбирал их и не руководил собой.

— Ну, что ты смотришь? Не веришь? Люблю! Сам не знаю, что со мною стало. Люблю и всё! Исстрадался весь! Места себе не нахожу! Вот — видишь?

Таня увидела, почувствовала правду, и радость, живая и непобедимая, овладевала ею, взгляд опять потеплел. Она неуверенно и смущённо пожала ему руку, беспокойно-вопросительно подняла глаза, будто оценивая, можно ли в нём в тяжёлую минуту найти защиту.

Но вдруг опять по лицу пробежала мрачная тень.

— Не нужно, Тиша, не говори ничего!

— Почему?

— Нельзя!

— Но я люблю тебя! Люблю! Ангел ты мой ненаглядный!

— Не нужно, не хочу!

— Танечка!

— Не могу я!

Он смотрел в её по-детски наивное, доброе лицо и не замечал в нём той решительности, которая была в голосе. Он понял: что-то мучит её, какое-то горе или опасность, а он лезет со своими чувствами. Тихону стало стыдно, жаль и её, и себя… Он слышал частое дыхание Тани. И вдруг, не отдавая себе отчёта, обнял её и прижал к себе. Она сникла, не противясь, мягкая, бессильная и… равнодушная. Крупные слёзы бежали по щекам, падали на полушубок, но Тихон ничего не видел.

— Танечка, на всю жизнь! Ты поверь мне. Я так люблю тебя!

И замер. Ждёт.

Но она не ответила. Только плечи слегка вздрогнули.

Он ещё крепче прижал её к себе и в какой-то миг почувствовал, как она вся напряглась, устремилась к нему.

Всего один миг, который порой человеку не может заменить целая вечность. Улетучились сомнения — она любит! Но что-то тревожит её.

— Что с тобой, глазёнушка моя голубенькая? Скажи мне, что с тобой, ясноглазочка моя? Может, кто обидел?

Таня положила голову ему на плечо и смотрела влюблёнными глазами.

Тихон задохнулся от счастья, затих и долго, долго, будто изучая, не отводил взгляда от её лица.

Таня немного успокоилась и сказала, мучительно подбирая слова:

— Ты хороший. Ты даже сам не знаешь, какой ты хороший!

— Танечка!

— Подожди. Ты думаешь… Я знаю… Верю… Нет, не то! Я тоже люблю тебя! Как-то сразу полюбила, как ты… Но я не могу, не имею права!

— Почему? — простонал Тихон.

— Хорошо, я скажу тебе, но… этот разговор у нас будет последним.

— Да что с тобой? Какая-то ты…

— Какая?

— Не знаю я, не могу понять.

— Хорошо, — решительно сказала Таня, — сейчас будешь знать. Ты видел старшего лейтенанта Гердера, следователя гестапо?

— Знаком с ним…

— Ну вот. Недавно он пришёл к нам домой… Я была одна… Начал приставать…

Таня вопросительно посмотрела на Тихона Он молчал, но взгляд его выражал вопрос. И она слабым голосом продолжала:

— Он ударил меня по голове… Я потеряла сознание… Ничего не помнила…

— Ну! — Тихон даже привстал на носках.

— И всё, — тихо ответила Таня. — В эту же ночь я ушла в отряд. Вот…

Тихона объял гнев, он не мог промолвить ни слова. А она, взволнованная и решительная, с вызовом смотрела на него.

Он продолжал стоять, ни на что не реагируя.

Тогда Таня, пытаясь подавить горькую улыбку и сдерживая подступившие слёзы, медленно пошла к лагерю.

Тихон не заметил её ухода.

И только тогда, когда Таня ушла уже далеко, он бросился за ней. Тихон бежал быстро, как ветер, она была нужна ему сейчас же, немедленно, иначе могло разрушиться всё, разрушиться так, что уже никогда потом нельзя поправить.

И он догнал её. Задохнувшись от быстрого бега и волнения, выпалил:

— Это ничего не значит! Теперь я люблю тебя ещё больше! Ты мой ангел небесный! Родная моя, единственная, самая чистая и прекрасная!

Она смотрела испуганно, но радость светилась в её глазах.

— Танечка, — отвечая на её взгляд, тихо и почти спокойно сказал Тихон, — поверь, я убью его!

Наташа

Когда Наташа и комендант скрылись за дверью особняка, полицай Мишка-Козырь сказал Виктору:

— Не дура губа у нашего коменданта. Откопал себе кралю — первый сорт. Аврора — богиня утренней зари!

— Ты откуда знаешь? — рассеянно спросил Виктор.

— Тут и знать нечего, сразу видно.

— Я тебя про Аврору спрашиваю.

— Это любимая поговорка капитана Топоркова. Грамотный был мужик, кое в чём разбирался. Зря погиб, по-глупому.

— Смерть всегда глупа, — не вникая в болтовню Козыря, раздражённо сказал Виктор. Он никак не мог отогнать от себя навязчивого видения: грустное, напряжённое лицо Наташи, с какой-то еле уловимой тенью обречённости и смертельной тоски. Лёгкая, казалось, невесомая походка… Иногда он думал о Наташе и раньше. Он знал её имя и место работы. И он относился к ней с ненавистью и презрением, как ко всему, что было рядом с оккупантами. Почему же теперь мысль о Наташе не давала покоя, вызывала душевное смятение, будоражила воображение? Не укладывается в сознании, что такая девушка может быть плохой, падшей?.. Глаза с таким добрым и в то же время смелым взглядом не могут принадлежать пустому человеку.

— Между прочим, — продолжал Козырь, не ответив на вопрос Виктора, — эта цыпа не по мне. Красивая, но тощая. Вон — Нинка из столовой. Знаешь? Ни рыла, ни уха, а схватишь — чувствуешь, что-то в руках держишь!

— Да пойди ты со своей Нинкой знаешь куда…

— Я тебе точно говорю, — не обиделся Козырь, — её так и зовут: Ниночка-периночка. От поклонников отбою нет. А эта — что балерина какая-то. На сцене такую хорошо смотреть, а так… — тьфу!

— Перестань ты…

— Подумаешь, интеллигент! Ни бельмеса ты в этих делах не понимаешь, — беззлобно сказал Козырь и уставился в окно.

Таинственный свет пробивался через плотные занавески в сад, освещал большую, развесистую яблоню, снег и ветви сирени с поблёкшими, но упорно не желающими опадать листьями.

Виктор злился, пытаясь не думать об истинных причинах этого неприятного состояния, — несмотря ни на что, ему нравилась эта девушка.

— Комендант — мужик не промах, — пользуясь молчанием напарника, продолжал Мишка-Козырь, — раньше он эту свою секретаршу на квартиру к себе таскал, а теперь здесь организовались. Место, конечно, подходящее. Что ни говори, а умеют всё-таки фрицы дела обставлять…

— А ты видел? — вдруг со злостью спросил Виктор.

— Что?

— На квартиру, спрашиваю, — видел?

— Ха, интересно! Я не видел — другие видели.

— Не верю я, — упрямо, точно убеждая самого себя, сказал Виктор.

— Во, смотрите на него. Херувимчик! Жизни ты не знаешь, Витька, вот и сомневаешься.

В доме глухо прогремел выстрел.

Виктор насторожился, а Мишка-Козырь совершенно спокойно сказал:

— Во, даёт, гад! Раз — и концы в воду. А я думал, что тут полюбовное дело. Понял?

— Дурак ты, вот это я понял. Перестань болтать, как помело.

Раздался второй, затем третий выстрел, а следом за ними послышалась дробь длинной автоматной очереди.

— Витька, — забеспокоился Козырь, — там что-то не то. Пойдём — поглядим.

— Пошли!

Мишка-Козырь шёл первым. Открыв дверь в коридор, они увидели переводчицу коменданта. Она стояла, прислонившись к стене, обмякшая, бледная. Правая рука беспомощно, как переломленная ветвь, свешивалась вниз под тяжестью пистолета. Наташа тяжело дышала и, теряя силы, медленно сползала по стене.

Козырь зарядил карабин, бросился к Наташе и, толкнув в грудь, выхватил у неё пистолет, затем, дёрнув за подбородок, поднял голову.

— Перестань издеваться, — крикнул Виктор.

— Не валяй дурака, — огрызнулся беззлобно Козырь и, убедившись, что переводчица без сознания, бросился в комнату.

— Ого, брат, — раздался оттуда его удивлённый голос, — вот это девка! Витька, посмотри, она их всех троих уложила!

Виктор склонился над Наташей. Она окинула его затуманенным взором и проговорила, с трудом выдыхая слова:

— Стреляйте… подонки… тащите в гестапо… выродки!

Виктор смотрел в лицо Наташи, и душа его переполнялась жалостью к ней.

— Не нужно так… — сказал он ласково и нежно поправил волосы, упавшие на её лицо.

Она посмотрела на него внимательно и вдруг скомандовала:

— Уйдите!

— Витька, — возбуждённо крикнул Козырь, выходя из комнаты, — ожила, стерва? Вот тебе и Аврора — богиня утренней зари!

Он склонился над Наташей с недоумевающим видом.

— Подожди, — шепнул Виктор девушке и встал во весь рост. — Чего орёшь, — толкнул он в грудь Козыря и, не целясь, в упор выстрелил ему в живот. Наташа опять потеряла сознание. Виктор поднял её на руки и понёс. Свежий воздух вернул Наташу к жизни. Она услышала ровное дыхание и скрип снега под тяжёлыми солдатскими сапогами.

— Куда идём?

Виктор оторопело остановился. Он не знал, куда идёт, — лишь бы подальше от этого страшного дома.

— Отпустите меня, — дёрнулась она, — я пойду сама.

Он опустил её на дорогу и только теперь заметил, что Наташа не одета.

— Подождите, одну минуту, — быстро проговорил он.

— Куда вы?

— Принесу пальто, — ответил Виктор и растаял в темноте.

— Кофту захватите, там, на стуле… — крикнула она вслед и сама удивилась своей просьбе.

Дул сквозной ветер, холодный и почти бесснежный. Густые низкие тучи, совершенно чёрные в темноте, быстро пролетали над головой и казались таинственными посланцами потустороннего мира. Ветер беспощадно рвал тучи, расшвыривал их…

Наташа стояла, прислонившись к шершавому стволу большого дерева, машинально отковыривая окоченевшими пальцами маленькие кусочки замёрзшей коры.

Её била дрожь и одолевали беспокойные мысли. Что делать дальше? Кто этот парень, спасший ей жизнь? Можно ли довериться ему до конца?

Виктор вернулся быстро, помог надеть кофту и пальто и испуганно спросил:

— Вы ранены?

— Немного, это пустяки.

— Кровь у вас…

— Знаю, — тихо ответила Наташа и вдруг, отбросив сомнения, сказала:

— Я не знаю, что мне теперь делать.

— Где вы живёте?

— Не в этом дело.

— А в чём?

— Вам можно верить?

— Мне?

Виктор задохнулся от прилива чувств. Ему хотелось сказать этой необыкновенной девушке, что он готов ради неё сделать всё, и если потребуется, то и умереть! Но он сказал тихо и серьёзно:

— Можно.

— Гарантии?

— Полные. Я связан с партизанами, знаю их пароль.

— Скажи.

— Здравствуй, красавец, как здоровье?

— Спасибо, на здоровье не жалуюсь, — продолжила Наташа.

Только теперь Виктор окончательно понял всё.

— Наташа! — воскликнул он. — Какая же ты!..

— Об этом после, — нетерпеливо сказала она, — теперь о деле.

— О каком деле? Необходимо немедленно уходить к партизанам! В городе будут повальные обыски.

— Не горячись, подожди немного. Мне нельзя уходить из города, — решительно сказала она, — ещё не всё потеряно. Ты уйдёшь к партизанам. Я всё свалю на вас — напали, убили Шварца и солдат, ранили меня… Мне поверят.

— Наташа!

— Ты меня понял?

— Да.

— Тогда прощай!

— Наташа, идём вместе! Не оставлю же я тебя здесь!

— Тебя как зовут?

— Виктор.

— Спасибо тебе, Витя, и иди! Так нужно. Я не могу, не имею права иначе.

— Ладно, поступлю, как говоришь ты, — с трудом согласился Виктор. — Желаю успеха! И если будет случай, передай капитану Крылову… Пусть не думает обо мне плохо… Он тоже наш…

— Знаю. Передам обязательно, думаю, что случай такой представится. — Она попыталась улыбнуться. — Ещё раз спасибо тебе. Прощай!

— До свидания!

Наташа медленно пошла к центру города. Но не успела она сделать нескольких шагов, как Виктор опять рванулся к ней:

— Наташа!

Она остановилась и вопросительно посмотрела на него.

— Наташа, прости меня, пожалуйста. Можно, я тебя поцелую?

Она посмотрела на него ласково, как-то по-матерински нежно, целомудренно поцеловала сама и, не произнеся ни звука, медленно пошла к сереющим в темноте домам.

Виктор ещё долго смотрел ей вслед, восторженный и ошеломлённый.

Потом вновь вернулся к страшному месту, ещё раз внимательно, по-хозяйски осмотрел всё и при помощи раскалённых углей поджёг дом. Убедившись, что огонь набрал силу, Виктор быстро направился к темнеющему вдалеке лесу.

А уже через десяток минут старый деревянный дом пылал, как огромный факел.

…Наташа с трудом брела по городу. Раненая рука тяжёлым камнем тянула вниз, неприятно кружилась голова, подкашивались ноги. До квартиры майора Шварца, где собралась большая, весёлая компания по случаю его дня рождения, она добралась совсем без сил и, теряя сознание, упала на руки майора Демеля.

— Напали… — еле слышно прошептала Наташа. — Ганс убит… Полицаи… изменники!

Празднование не состоялось.

Демель объявил тревогу.

Расплата

Растрёпанная, раскрасневшаяся от быстрого бега и возбуждения, Таня пулей слетела вниз по ступенькам в землянку комиссара отряда.

— Тихон! Ушёл убивать Гердера!

Владимир Васильевич оторвал взгляд от свежей газеты и спокойно сказал:

— Сядь, Таня, успокойся. Объясни всё по порядку. Какого Гердера, почему его нужно убивать?

— Гердер! Старший лейтенант, следователь гестапо!

— А кто послал Тарасова?

— Да никто… сам он. Его опять поймают!

— Цыц ты. Кого поймают? Толком говори.

— Он его убьёт, а его поймают!

Владимир Васильевич внимательно посмотрел в широко раскрытые, испуганные глаза и понял, что Тихон опять затеял какую-то авантюру.

— Таня, скажи спокойно: кто его послал и сколько человек пошло с ним на операцию.

— Никто! Один! Пошёл — и всё! Разозлился и пошёл! Я его уговаривала, уговаривала, а он всё равно пошёл!

— Давно?

— Нет, только что.

— Один?

— Один. Я же говорю…

— По какой дороге? — быстро надевая полушубок и шапку, спросил комиссар.

— В сторону ручья.


…Через полчаса насупившийся, злой Тихон сидел в землянке комиссара. Злился он на Таню, которая выдала комиссару его намерения, на себя за то, что не успел нырнуть в кусты от конных партизан, посланных за ним вдогонку, и на комиссара: он чего-то ждал, оттягивая неприятный для Тихона разговор, будто унижать Тихона ему доставляло огромное удовольствие.

А Владимир Васильевич, убедившись, что Тихон немного остыл, спокойно сказал:

— Расскажи, что случилось?

Тихон нахмурился ещё больше и молчал, катая ногой еловую шишку, валявшуюся на полу.

— Что молчишь, герой?

Тихон встал.

— Что говорить-то, всё равно я его убью!

Таня вздрогнула и восхищённо посмотрела на Тихона.

— Может быть, ты внесёшь ясность? — перехватив её взгляд, спросил комиссар.

— Я? — наивно улыбаясь, спросила Таня и покосилась на Владимира Васильевича.

И были в это время на её лице и добрая простота, и чисто девичья лукавинка. Но ненадолго. Через какую-то долю секунды глаза их встретились, и Таня, стыдливо опустив голову, тихо сказала:

— Из-за меня он…

— А… — протянул комиссар, — тогда мне всё ясно.

Он один в отряде знал о трагедии этой девушки и крепко, по-мужски хранил тайну.

Пристально и очень серьёзно посмотрел он на парня.

А Тихон уставился в угол с выражением решимости и обиды.

— Садись, Тихон, что стоять столбом. В ногах правды нет. Скажи, ты любишь Таню? — спросил Владимир Васильевич и перевёл взгляд на Таню.

Тихон не ожидал такого вопроса, но, несмотря на это, не обнаружил ни растерянности, ни смятения. Он ответил твёрдо, с вызовом:

— Люблю!

Ответил таким тоном, в котором явно прослушивалось, что Тихону эта тема, по крайней мере, неприятности не доставляет.

— Прекрасно! Понимаю и приветствую! Как такую не полюбить — умница, красавица! Хорошо, а теперь скажи, зачем же ты хочешь ей принести горе. У неё и так его хватает по горло!

— Я? — испуганно спросил Тихон.

— Конечно.

— Да я для неё…

— Я, да ты, да мы с тобой, — перебил его комиссар, — опять горячка и фокусы, опять всё через пень-колоду да на авось! Пора уже стать посерьёзнее. Пропадёшь, а что с Таней будет? Об этом ты подумал? Нет, конечно. Между прочим, запомни: вспыхнуть вот так, как ты, легче, чем повседневно и разумно вести борьбу. Я знаю, что ты можешь и гору свернуть, но только чтобы с маху! Это ты пустил старый, глупый лозунг по отряду: или грудь в крестах, или голова в кустах?

— Между прочим, — невозмутимо ответил Тихон, — эту поговорку впервые я услышал от вас.

— Ой, Тихон, дотошный ты парень, забубённая, горячая голова. Ты мне зубы не заговаривай! Я тебя спрашиваю: о Тане ты подумал? А она ведь тоже тебя любит. Да, любит! И не таращь на меня свои кошачьи глаза. Прибежала, дрожит вся — боится за тебя. А тебе, конечно, всё это трын-трава. Ты — Тихон Тарасов, прославленный партизан, герой! Раз ты решил — баста. А каково другим будет от этого? Хорошо или плохо? Не пострадает ли наше общее дело от этих фортелей — это для тебя значения не имеет.

— Товарищ комиссар!

— Ну, что?

— Что же вы меня срамите, будто я какое плохое дело задумал? Гердер — это же такая сволочь! Это бандит, а я должен терпеть? А она сразу же бежит к вам, точно я маленький какой…

— Она за тебя боялась, жизнь твою спасала. А ты её чуть ли не предательницей считаешь.

Владимир Васильевич потрепал его за волосы.

— Хороший ты парень, но необуздан и горяч.

— Что же я, выходит…

— То и выходит, — перебил Тихона комиссар, — выдержки у тебя нет. Но в одном ты прав: уничтожать фашистов нужно беспощадно!

— Вот видите! Скоро война кончится, а мы всё будем сидеть да думать, а другие за нас воюют.

— Не совсем так. До конца, войны ещё далеко, досыта навоюешься.

— Это смотря с какой стороны подойти. Под Сталинградом фашистам устроили баню, а теперь под Ленинградом блокаду прорвали. Бьют их везде! Прислушайтесь, ночью артиллерия наша гудит, сметает всё на своём пути. По всему видно: дело к концу пошло. Только мы одни сидим и ждём у моря погоды. Дождёмся, когда наша армия нас освободит, как немощных и трусливых.

— Хорошая политбеседа, — засмеялся комиссар, — убедил ты меня. Гердера убрать нужно, и дело тут не только в твоих личных симпатиях к нему или антипатиях. Этот выродок давно заслужил петлю или пулю.

— Разрешите? — Тихон опять вскочил.

— Разрешаю. Но только с партнёром, который хорошо знает обстановку в городе.

— Я и сам знаю. Кому это нужно со мной идти за семь вёрст киселя хлебать?

— Опять горячишься. Скажи, что ты знаешь о Гердере?

— Знаком лично, не ошибусь, — усмехнувшись, ответил Тихон.

— Этого мало. Нужно знать его образ жизни, когда, где и с кем бывает, привычки — всё до мелочи.

— А к чему это всё, на тот свет я его и так отправлю!

— И опять попадёшь в гестапо.

— Не попаду.

— Нет, так не пойдёт, — твёрдо сказал комиссар. — Нужно действовать наверняка.

— На этот раз ошибки не будет, поумнел я, — сказал Тихон и посмотрел на Таню — она была недовольна его поведением.

— Честно говоря, — серьёзно сказал комиссар, — я этого пока не заметил.

— Хорошо, — горячо сказал Тихон, — согласен. Давайте помощника. Вдвоём веселее.

— Есть подходящий человек, из бывших полицейских. У нас он совсем недавно, но человек проверенный. Он и его форма в этом деле могут оказаться очень полезными.

— Из карательной роты? — спросил Тихон.

— Из неё.

— Его могут узнать.

— Могут, конечно. Но я не думаю, что о его переходе к партизанам известно всем. Кроме того, узнать могут и тебя. Так рассуждать — нам вообще нельзя в городе появляться.

— Ясно. Когда выступать?

— Завтра. С утра знакомство с партнёром, подготовка — и в путь. Разговор с командиром я беру на себя.

Тихон проводил Таню до землянки и, заглядывая в глаза, спросил:

— Любишь?

Она ответила не сразу: ласково и упрямо уткнулась лицом в грудь, порывисто обняла его и крепко поцеловала в губы. И только после этого откуда-то из глубины вырвалось:

— Люблю!

На мгновение Тихон обомлел, а затем в неповторимом восторге долго целовал её губы, глаза, щёки…

Он ушёл.

Таня ещё долго стояла, бледная, ошеломлённая. Широко раскрытые глаза застыли. Но вот по телу пробежал озноб. Затуманился взор. Она прижала холодные, жёсткие варежки к щекам и тихо, ничего не соображая, опустилась на большой, запорошённый снегом пень, откинула назад голову.


Наступал ранний вечер, по-зимнему ясный и сухой. Город окутала насторожённая тишина. Лишь изредка крякнет ветхий промёрзший телеграфный столб да проскрипят быстрые шаги прохожих.

Таинственные фиолетово-красные тени, казалось, рождались из ничего, осторожно заглядывали в освещённые окна домов и исчезали, растворяясь в наступающей на город темноте. Отчаянную войну вели люди с морозом — дым густыми клубами вырывался из печных труб и пропадал в морозном воздухе.

…По улице высокий, плотный полицейский ведёт арестованного, одетого в ватные штаны, тёплую телогрейку и солдатские кирзовые сапоги. Шапка надвинута на лоб, связанные руки за спиной. Конвоир спешит: тонкая немецкая шинель греет плохо. Впереди показалась группа солдат из комендантского взвода. Идут не строем, громко разговаривают и смеются. Один из них дружелюбно ударил полицая по плечу и, махнув рукой на арестованного, весело пролопотал:

— Партизан! Пуф, пуф! — И показал руками, как, по его мнению, должен падать застреленный партизан.

Все дружно захохотали и, не останавливаясь, прошли дальше. Вскоре Тихон с Виктором благополучно добрались до дома тёти Даши.

На улице появились полицаи. Встреча Виктора со знакомыми ребятами могла спутать все карты — он быстро шмыгнул через незапертую калитку во двор.

Тихон замешкался, но, увидев приближающихся к нему полицаев, не растерялся, убрал руки из-за спины и с независимым видом шагнул им навстречу.

— Эй, друг, дай закурить. Пошли, понимаешь, провериться, а папиросы дома на рояле забыли.

— Есть, да плохие. Вы народ богатый, дрянь курить не будете, — спокойно ответил Тихон и протянул пачку первоклассных немецких сигарет.

— Где взял сигареты? — с напускной строгостью спросил полицай.

— Гитлер подарил.

— Ты с ним лично знаком?

— А как же. Недавно в больнице лежал, когда животом маялся. Пришлось с самим через клизму по прямому проводу разговаривать.

— Смотри, какой остряк-самоучка, — с восхищением сказал полицай. — Силён! А всё-таки, где ты такие хорошие сигареты взял?

— Купил, нашёл — насилу ушёл, а догнали бы — ещё дали бы. Хочешь — кури, а не хочешь — не бери!

Все засмеялись, и громче всех тот, с кем разговаривал Тихон.

— А ты парень не промах!

— Бог миловал, жизнь учила, а папаша драл ремнём.

Полицейские посмеялись, закурили и пошли дальше. Тихон хотел скрыться во дворе, но на улице показалась странная пара: переводчица из военной комендатуры — Тихон узнал её издалека, и громадный, как медведь, мужчина. Он держал переводчицу под руку, и она рядом с ним была похожа на молодую, стройную берёзку, выросшую в обнимку с вековым, кряжистым дубом.

Какой-то бешеный азарт удержал Тихона на месте. Он улыбнулся и вдруг почувствовал — кровь ударила в голову. Наступило хорошо знакомое ему состояние безрассудного азарта и вдохновения, во время которого его всегда несло, как льдину в половодье по бурной реке, — куда швырнёт, обо что ударит… В таком состоянии необычайного душевного подъёма, когда силы удесятерялись и отсутствовало чувство страха, и в то же время отключались таинственные внутренние тормоза, Тихон мог совершить всё — от героического поступка до величайшей глупости. И опыт у него на этот счёт был богат и печален. «Ну, понесло», — сказал он сам себе и шагнул навстречу переводчице и её спутнику. С языка уже готовы были сорваться дерзкие слова… Но тут Тихон вспомнил комиссара, последнюю беседу с ним. «Смотри, герой. Без фокусов! Никаких выкрутасов! Ты имеешь задание — выполни его! Возможны случайные встречи, неожиданности. Так вот, главные твоя козыри, кроме смелости — её у тебя хватает, — выдержка и осторожность. И запомни главное, чего тебе иногда не достаёт. Человек, не умеющий, когда это необходимо для дела, подчинить свои чувства и волю обстоятельствам или чужой воле, — попросту говоря, слизняк и изменник. Не обижайся. Подумай над этим!»

Тихон остановился, отвернулся к забору, делая вид, что раскуривает сигарету.

Иван Фёдорович и Наташа прошли мимо. Тихон скрылся во дворе, где ожидал его Виктор.

— Видел?

— Что? — не понял Тихон.

— Наташу.

— А… — протянул Тихон. — Видел. Я с ней знаком… Дрянь красивая!

— Брось! — вспыхнул Виктор. — Не знаешь человека — не говори!

— Ты что, — удивился Тихон, — белены объелся?

Виктор сник. Он мог сказать о Наташе такое, что Тихон сразу бы изменил своё мнение о ней. Мог, но не имел права.

Гердер жил вместе с ординарцем, уже немолодым, раскормленным на дармовых казённых харчах солдатом, в большом деревянном доме, принадлежащем старому пенсионеру. Когда-то это был шумный и весёлый дом, но война разбросала его обитателей по белу свету. Дом опустел. Два хозяйских сына — командиры Красной Армии — ушли на фронт, а их семьи, не желая подвергать себя риску и унижениям, эвакуировались на Урал. И остались они вдвоём — старый, медленно разрушающийся дом и не менее старый, больной, сломленный временем и невзгодами хозяин.

Дом этот крепко врос в землю всего в ста метрах от здания районного отделения гестапо, и Гердер резонно рассудил, что жить в нём будет безопасно и удобно во всех отношениях.

Тётя Даша хорошо знала расположение комнат. Она доводилась дальней родственницей хозяину дома и раньше часто бывала в его семье. Из рассказа тёти Даши партизаны узнали, что Гердер занимал две большие комнаты, хозяин одну, выходящую окнами во двор. Ещё в одной небольшой комнатушке, расположенной возле кухни, царствовал ординарец.

…От тёти Даши они ушли в два часа ночи. Разработанный ими план был очень прост: он предусматривал застать Гердера ночью в его квартире, исключал применение огнестрельного оружия. Старый, ожиревший ординарец при расстановке сил в расчёт практически не принимался.

Они проникли в сад через забор с тыльной стороны дома и, стараясь не производить даже малейшего шума, медленно продвинулись к крыльцу.

Над городом царило мёртвое безмолвие. Но вот что-то еле слышно грохнуло на востоке, и тут же звук пропал, будто его не бывало. Возник вновь, один, второй, третий, превратился в сплошной гул, далёкий, но мощный…

Полная холодная луна ловко ныряла в быстро летящие облака, и под лучами лунного света снег был похож на тяжёлое расплавленное олово.

Гул на востоке затих. Резко и ясно раздавался хрюкающий скрип снега под сапогами часового у здания гестапо.

Тихон осторожно поднялся на крыльцо, перегнулся через перила и не сильно постучал в окно.

Замерли в ожидании.

У Виктора — карабин наизготовку, у Тихона в руках блестел пистолет.

Тихо…

Постучали вновь, громче, настойчивее. В комнате что-то зашевелилось, в окне появился тёмный силуэт. Человек через стекло рассматривал улицу. Вскоре тень исчезла и заскрипели засовы, отворилась наружная дверь. Старик в наброшенном наспех полушубке и валенках на босу ногу тихим, скрипучим голосом спросил:

— Кто такие?

— Свои.

— Кого надо?

— Здравствуйте, Кирилл Тимофеевич.

— Здравствуйте.

— Постоялец ваш дома?

— Дома.

— Спит?

— Спит.

— А солдат?

— Тоже.

— Пьяный?

— Как всегда, словно свинья пришёл…

— Вот и хорошо. В гости мы пришли. Повидать срочно нужно старшего лейтенанта.

— Из полиции? — равнодушно спросил старик.

— Оттуда, — спокойно ответил Виктор.

Старик строго посмотрел на пришельцев, но форма Виктора, видимо, успокоила его.

— Проходите, — засуетился он, — раздевайтесь.

— Спасибо. Мы на минуту, — сказал Виктор и прошёл из сеней в кухню.

Тихон шагнул за ним.

— Разбудить? — спросил хозяин.

— Не нужно. Мы сами. Проведите нас в его комнату и включите свет.

…Гердер спал, лёжа на спине, тихо посапывая.

Щёлкнул выключатель — яркий свет разлился по комнате. Гердер лениво потянулся и, ещё не открывая глаз, скорее ощутил, чем увидел, оружие, направленное ему в лицо. Ещё не веря в происходящее, он зажмурился, но раздался резкий, как удар плётки, голос Виктора:

— Встать!

Будто сильная стальная пружина подбросила Гердера с постели. Вскакивая, он выкинул руку на стол, но его пистолет предусмотрительно забрал Тихон.

Гердер стоял в нижнем белье, растеряв надменность и лоск, жалкий беспомощный, и тупо, по-бычьи смотрел на неожиданных гостей. Наконец до него дошёл смысл этой сцены. Он мелко задрожал, смазливое лицо его исказилось гримасой ужаса, большие, круглые глаза увлажнились, стали жалкими и пустыми. Он что-то заговорил, сбивчиво и торопливо.

— Как боров, — злобно сказал Тихон.

Гердер не расслышал, что сказал этот русский страшный парень, но по интонации понял, что пощады ему не будет. Он заговорил ещё быстрее, прося и убеждая, но никто его не понимал.

— От такого монолога, пожалуй, рехнуться можно, — опять промолвил Тихон и решительно шагнул к Гердеру…

Провожая партизан, уже на крыльце Кирилл Тимофеевич неожиданно сказал:

— Спасибо вам, ребята. Так их, гадов! Собаке — собачья смерть! Не всё им над нами измываться! Есть и у нас орлы! Мои тоже где-то воюют. А может быть, и головы сложили. А я уже не могу, старый совсем стал. А хочется вместе со всеми. Не сломить им русского человека! Не сломить! Душа горит! Душа, она молодая, а сил нет. Рад бы в рай, да грехи не пускают. Руки и ноги служить не хотят. Ивану — командиру вашему — привет от меня передайте. Так и скажите: привет от Кирилла Тимофеевича. Он знает.

— А как вы теперь выкрутитесь? — спросил Виктор, махнув рукой в сторону дома.

— Эге-ге, мне не страшно. Уйду к сестре — вон, через сад живёт. Я там часто ночую. В гестапо об этом знают. А утром, пораньше, побегу сообщу… и вся недолга! Что они мне сделают?

— Нет, так нельзя, — сказал Виктор, — не поверят они вам. Лучше минут через пятнадцать — двадцать идите в гестапо и расскажите правду. Так будет лучше. И не стесняйтесь, расписывайте нас, как есть.

— Тревогу поднимут, облаву устроят, — нерешительно проговорил Кирилл Тимофеевич.

— Это не страшно. Отсюда до леса — рукой подать, пусть ищут ветра в поле, а мы в это время будем уже далеко.

— Стойте, ребята. Тогда вы мне на память какой ни есть синячок поставьте. Для отвода глаз.

— Не требуется, — рассудительно проговорил Тихон. — Нереально будет. У вас такой возраст и состояние здоровья, что в драку ввязываться ни к чему.

— И то верно, — согласился Кирилл Тимофеевич. — До встречи, ребята!

…Часовой у гестапо задержал перепуганного, трясущегося старика. С трудом сдерживая кашель, притопывая старыми, подшитыми валенками, он густо сыпал непонятные русские слова. Однако и в этой чужой для него речи солдат ясно расслышал имя старшего лейтенанта Гердера, несколько раз произнесённое странным стариком. Часовой вызвал начальника караула.

Через пять минут в гарнизоне была объявлена боевая тревога.

Новый комендант

Пропажа секретного документа была обнаружена на следующий день после гибели майора Шварца. Специальная комиссия под председательством старшего лейтенанта Герца, прибывшего в комендатуру на должность убитого в бою партизанами капитана Фогеля, и так, и этак перекладывала все бумаги в сейфе, сличала их с реестром. Всё было на месте, кроме этой злосчастной директивы. Герцу ничего не оставалось, как доложить о чрезвычайном происшествии по команде.

Вскоре комендатура была похожа на растревоженный муравейник. Все посторонние, после тщательной проверки, из здания комендатуры были удалены.

В кабинете майора Шварца Демель допрашивал работников комендатуры. По рассказам очевидцев ему удалось шаг за шагом восстановить события минувшего дня вплоть до бомбёжки. Затем Демель вызвал офицеров топо-геодезической группы, которые находились в кабинете Шварца перед бомбёжкой и вместе с ним прятались в бомбоубежище. Их руководитель — пожилой майор — с готовностью подробно рассказал об этом эпизоде. Он уверял, что майор Шварц, как только появилась опасность бомбёжки, спрятал директиву в сейф, а сейф закрыл на ключ.

— А кто был в приёмной, когда вы проходили в убежище? — спросил Демель, раскуривая сигарету.

— Никого, — ответил руководитель группы, — впрочем, простите. Там была эта прелестная девушка-переводчица.

— Почему она не спустилась в убежище?

— Не могу знать, — развёл руками майор, — мы быстро шли за комендантом. Согласитесь, при такой ситуации некогда было смотреть по сторонам.

— Офицеры, сверкая мундирами доблестной, непобедимой армии, спасаются в подвале, а женщина остаётся под бомбёжкой! Я очень живо представляю себе эту рыцарскую картину! — с иронией сказал Демель и положил горящую сигарету на край пепельницы. Дымок от сигареты тонкой сизой ниточкой вытянулся к потолку.

— Что было делать? — развёл руками майор, показав и движением рук, и мимикой, и даже наклоном корпуса, что человек слаб, и бороться с этим печальным обстоятельством он, к сожалению, бессилен.

Демель задумчиво смотрел на струйку дыма — она колебалась и рвалась, а сигарета посылала вверх всё новые и новые ниточки.

…Итак, Наташа. Но документ был закрыт в сейфе. Ключ от сейфа найден при убитом Шварце. Чудеса! Но чудес на свете не бывает. Вызвать Наташу? Может быть, она внесёт ясность? Нет, пока её беспокоить не стоит.

До этого происшествия Демель верил Наташе. Её простота, наивность и чисто женское кокетство, свойственное всем хорошеньким женщинам, были — так ему казалось — её естественным состоянием, и они, видимо, были той плотиной, которая надёжно защищала Наташу от подозрений. Теперь эта плотина разрушена, и Демель посмотрел на неё другими глазами. И всё, что до сегодняшнего дня говорило в её пользу, служило частицей того щита, который прикрывал её от подозрений, теперь выступало против неё. Красота и непосредственность, кокетство и детская наивность — всё, что раньше, совсем недавно, так нравилось ему, вызывало восхищение, вдруг показалось не в меру безупречным, законченным, а потому — неестественным. И в самом деле: откуда в этом захолустье появилась девушка с таким редким сочетанием достоинств? Откуда? Из Минска — это известно. А почему она живёт здесь, разве в Минске хуже? Странно. А почему она до войны никогда не навещала дядю? Вопросы возникали в голове Демеля и требовали ответа. Но разве не стояли уже перед ним эти вопросы? Стояли, и он на все вопросы ответил. Но теперь они выглядели по-другому, и он впервые подумал, что Наташа может быть не тем человеком, за которого себя выдаёт.

Разыскать секретную директиву так и не удалось. Демель вынужден был доложить об этом своему шефу. Штурмбанфюрер терпеливо выслушал своего подчинённого, выдержал для солидности небольшую паузу, недовольно посопел, издал горлом громкий, но нечленораздельный звук и, не скрывая своего презрения к собеседнику, заговорил:

— Вчера убили коменданта, и вы не знаете, кто это сделал! Убили вашего следователя, и вы опять ничего не знаете об убийцах! Сегодня вы не знаете, кто украл важный документ! Скажите, Демель, а что вы знаете?

Демель знал, что на такие риторические вопросы его начальник всегда отвечал сам и поэтому молчал. Он не ошибся. Шеф, выдержав приличную паузу, соответствующую, по его мнению, моменту, и, собравшись с мыслями, сказал:

— Ни черта вы не знаете, Демель. Вам нужно руководить не гестапо, а пансионом благородных девиц. Там хоть и беспокойнее, но опасности меньше.

— Я не боюсь опасностей, — вставил обиженный Демель.

— Я этого не знаю и знать не хочу! — разъярился штурмбанфюрер — он не терпел, когда его перебивали. — Но зато я знаю, что в вверенном вам районе последнее время все ваши благие планы и намерения с какой-то фатальной закономерностью летят в тартарары! Перестаньте философствовать, занимайтесь больше делом! Мы обязаны быть достойными великих предначертаний фюрера, а не спать! Побольше фантазии, размаха… И беспощадно уничтожать, выжигать калёным железом всё, что мешает нам.

«На публику работаешь, — неприязненно подумал Демель, — знаешь, что даже и твои разговоры подслушиваются и записываются».

Израсходовав весь запас указаний и патриотических призывов, штурмбанфюрер подсластил пилюлю — вежливо распрощался с Демелем и повесил трубку.

Нервы Демеля начали сдавать, порой он попросту не находил себе места. Он уже не верил ни фюреру, ни его предначертаниям, хорошо понимая, что все фашистские идеи, которые совсем недавно казались непобедимыми, превратились в мыльный пузырь, красивый и непрочный.

Ещё не затих салют, отгремевший на могиле Шварца, как в своей спальне ножом, как отгулявшего борова, прирезали самоуверенного Гердера вместе с его вечно пьяным ординарцем. В карательной роте «случайно» уже четвёртый за короткий срок погиб агент Демеля. Действует хорошо организованная, неумолимая мощная сила, бороться с которой практически невозможно. Эта сила направляется крепкой, опытной рукой, рукой настоящего хозяина этих территорий…

Демель глубоко вздохнул, потёр руки и опять тоскливо подумал: «И меня убьют, и нет никакого спасения ни здесь, ни на фронте. «Разбитая наголову» Красная Армия бьёт и гонит прославленную, непобедимую армию великого фюрера… Сталинград так и не смогли взять, и утопили в Волге свою былую славу, честь, мечты и вместе с ними триста тысяч немцев. Ленинград тоже оказался не по зубам, хотя его обороняла «рассеянная и уничтоженная» Красная Армия. Стратеги! Гении! Погубили немецкий народ и Германию! Всё пропало! Феникс возник из пепла. Удивительные всё-таки эти русские! А немцы! Талантливый, организованный, дисциплинированный народ. Но почему же тогда история без конца показывает ему мерзкие гримасы? Да потому, что во главе нации всегда стояли глупые политики, шарлатаны и проходимцы. Если бы люди, затевающие кровавые бойни, знали наперёд о своём поражении, то на земле никогда бы не было войн».


Новый комендант города майор Клингер, грузный, короткий, с круглым, как блин, невыразительным лицом, с тонким голосом и толстыми слоновьими ногами, был, как говорят, человек себе на уме. Он не парил в небесах, а передвигался по грешной земле, терпеливо неся свой крест, неторопливо преодолевая дорожные ухабы, рытвины и другие, неизбежные на длинном жизненном пути, преграды. Сам он считал себя человеком золотой середины и очень гордился этим.

Приученный к аккуратности и порядку, новый комендант в глубине Души не одобрял бестолковщины, царившей в управлении. Вечно кто-то то искал, по коридору, поднимая шум, бесцеремонно сновали солдаты и офицеры. Даже в кабинете коменданта толстый персидский ковёр на полу не полностью скрадывал грохот и стук, производимый его ретивыми подчинёнными.

С Наташей комендант был подчёркнуто любезен, бесстрастно-почтителен, но не более. Живые, реальные женские прелести его не прельщали уже давно, и только длинными, бессонными ночами в горько-сладких мечтах и грёзах он жил иногда рядом с женщиной своей, особой, придуманной им самим жизнью.

Все усилия Наташи хоть чуть-чуть переступить грань сугубо служебных отношений неизменно упирались в пустоту — её новому шефу и покровителю были начисто чужды горячие эмоциональные всплески.

…Сегодня к коменданту пришёл Демель, они надолго засели в кабинете вдвоём. Наташа, как всегда в таких случаях, сидела в приёмной с ефрейтором Штокманом, который после смерти любимого начальника заметно повеселел и храбро ухаживал за осиротевшей переводчицей. Неотразимый щёголь и балагур, ефрейтор был смелым человеком. Он ничего не боялся, кроме восточного фронта и своей верной и беззаветно любящей его жены. Жена была далеко, а на фронт его мог отправить только майор Шварц, у которого с этой красивой девчонкой были-таки шуры-муры. Новый шеф по своим физическим данным конкурентом Штокману быть не мог. И Наташе, по мнению хитрого ефрейтора, ничего другого не оставалось, как проявить внимание к своему старому поклоннику. Правда, при первом же появлении нового коменданта Штокман имел неосторожность доверительно шепнуть Наташе несколько язвительных фраз по поводу его внешнего вида. «Майор с икрой», — остроумно окрестил коменданта Штокман, намекая на его солидное брюшко.

Наташа шутки не приняла и ответила возмущённо, что она никогда не позволит себе судить о достоинствах и недостатках своего начальника, да ещё в такой неприличной форме и что раньше она не могла бы представить ефрейтора Штокмана, выполняющего такую неблаговидную роль.

Штокман затосковал. Он готов был проглотить свой болтливый язык. «Чёрт её знает, эту красотку! Возьмёт и выложит всё новому коменданту». И ефрейтор Штокман со свойственной его натуре прямотой тут же признался сам себе, что он такого момента выслужиться перед новым шефом не упустил бы. Положение было серьёзным. Но опытный Штокман не растерялся. На следующее утро Наташа получила в подарок от ефрейтора большую коробку отличных шоколадных конфет. Приняла её Наташа с удовольствием и, в свою очередь, одарила Штокмана очаровательной улыбкой, которая успокоила ефрейтора лучше любых словесных заверений. Мир был восстановлен.

…А в кабинете коменданта два майора вели серьёзный разговор. У Клингера сонный вид, говорит он медленно, нудно:

— Медицинская экспертиза показывает странные вещи. Представьте себе, мой предшественник погиб от пистолетной пули. Правда, врачи не совсем уверены в этом. Пуля, видимо, прошла через рот, и произошёл разрыв черепной коробки… Так вот, экспертиза утверждает, что винтовочная пуля сделала бы разрыв другого характера, более значительный. Кроме того, солдаты тоже убиты из пистолета, а им был вооружён только майор Шварц. Полицейские были вооружены русскими карабинами, и, прошу обратить внимание, полицейский был убит русской пулей.

— Когда всё это стало известно?

— Час назад.

— Странно, — протянул Демель и подумал: «Чёрт бы взял проклятых костоломов! Сведения, которые они должны сообщить в гестапо, они передают любому, кто носит немецкий военный мундир. А впрочем, что от этого изменится? Воскреснет Шварц? Разбегутся в лесу партизаны?»

Демель нервно зашагал по кабинету, пытаясь успокоиться, но ходьба не принесла облегчения. Он понимал, что нервная система находится на грани срыва. Усилием воли Демель заставил себя говорить тихим, ровным голосом, так, что собеседник не заметил его состояния.

— Если так, тогда очень трудно понять, кто в кого стрелял. Получается: Шварц убил своих солдат и сам выстрелил себе в рот. А один полицейский убил второго и сбежал. Фантастика!

— Но ещё ранена переводчица Наташа, — напомнил комендант.

— А она из какого оружия?

— Точно определить не удалось. Касательное ранение мягких тканей — можно думать что угодно, — Клингер пошлёпывал влажными губами; лениво взглянул на собеседника.

Демель, повинуясь душевному порыву, заговорил словно кого-то упрекая и жалуясь:

— Я, откровенно говоря, последнее время просто растерялся. Эта серия убийств выбила из колеи мой аппарат. Мои люди взвинчены, они стали всего бояться! Нужны быстрые и решительные меры, а сил у нас явно не хватает.

— Карательный батальон прибывает сегодня вечером. Конечно, этого может быть недостаточно, но это уже кое-что, — произнёс Клингер сочувствующим тоном, в котором явно прослушивалось и презрение.

Возбуждённый Демель уловил только сочувствие, это подбодрило его, и он заговорил увереннее:

— Этого мало. В районе появилась партизанская бригада. Местный партизанский отряд особой опасности не представлял. А бригада — хорошо организованное воинское соединение, способное вести длительный бой. Кроме того, в городе оживились подпольщики.

— Как вы красиво говорите, — насмешливо глядя на Демеля, проворчал Клингер и провёл рукой по волосам, старательно зачёсанным поперёк обширной лысины. — Но при всём моём уважении к вашей службе и к вам лично я всё же не могу понять смысла этого разговора. Всё, о чём вы так хорошо рассказывали, я прекрасно знаю.

Демель вспыхнул — понял, что над ним издеваются. Он допустил элементарную ошибку: перешёл на доверительный тон прежде, чем это ему позволил собеседник, проявив таким образом слабость. Он сам дал повод для насмешек этой старой развалине, не сумевшей оценить его откровенности. Ну, хорошо!

— Всё это я говорил не забавы ради, — сдерживая ярость, вкрадчиво проговорил Демель, — а для того, чтобы вам в дальнейшем был яснее ход моих мыслей. Я думаю о вашей переводчице, — продолжал Демель.

— Не улавливаю связи, — сказал комендант.

— Вы доверяете этой красавице? — спросил Демель.

— Как вам сказать? Пожалуй, нет.

— А почему?

— Я вообще не верю русским.

— Это, сами понимаете, не ответ.

— Конкретных фактов я не имею.

— Но без фактов нет истины.

— А роман со Шварцем разве не факт?

— А был ли он, этот роман?

— Все утверждают, что был. Шварц, возможно, просто резвился, а она, говорят, была влюблена всерьёз.

— Или разыгрывала влюблённую.

— При известной доле воображения можно предположить всё что угодно, — слегка усмехаясь, сказал Клингер, — остриём бритвы завинчивать шурупы, а скрипичным смычком бить кота, нагадившего на коврик.

— Я не понимаю ваших аллегорий!

Демель от ярости ничего не видел, словно тисками сдавило затылок, затряслась голова… С большим трудом он опять сдержал себя.

А Клингер будто ничего не замечал.

— Что же тут не понять? Не трудно сломить эту девчонку. Но это ли нам нужно? В чём вы её подозреваете? На что способен этот ребёнок? Кроме того, она тяжело переживает смерть Шварца, осунулась, похудела.

— Тоже игра, талантливая игра!

— Всё бывает, конечно, но ведь девчонка ещё к тому же со старомодными взглядами на жизнь.

— Допустим, девчонка. А как она зарекомендовала себя на работе?

— Отлично, это общее мнение.

— Вот видите, а как это вяжется с её возрастом и детским видом? Никак! Так почему же не предположить в ней и талантливую актрису?

— Логично, но…

— Никаких «но», Клингер, взять под строжайшее наблюдение, проверять каждый шаг. Я по своей линии постараюсь ещё раз уяснить истинное лицо этой влюблённой. Но торопиться не будем. Если переводчица не та, за кого себя выдаёт, то нас будет интересовать не столько она, сколько люди, которые стоят за её спиной.

Такого натиска комендант не ожидал, но пасовать не хотелось, он выложил на стол свой последний козырь:

— Позавчера я устроил Наташе небольшую проверку. Она получила сведения о предполагаемом вывозе от нас важных документов, причём точно знала время и способ доставки их. Так вот, посланный мной ефрейтор Штокман благополучно прокатился туда и обратно. Это, на мой взгляд, в какой-то степени говорит в пользу моей переводчицы.

— В какой-то — да! Но в общем-то ничего не доказывает. Вся эта проверка рассчитана на глупцов. Это всё равно, как говорят русские, что гадать на кофейной гуще.

Клингер молча проглотил пилюлю. «А ты не так прост, как показался вначале, — с некоторым чувством удовлетворения подумал он о Демеле, — спорить с тобой нельзя — можно очень просто, а главное, без всякой необходимости нажить кучу неприятностей».

— Пожалуй, вы правы, — примирительно сказал комендант, — тут возможны разные варианты.

— Об этом я и говорю, — подхватил Демель. — Она могла просто не успеть передать эти сведения.

— У неё было двое суток, — сказал Клингер таким голосом, что сразу стало ясно: он не спорит, избави бог, а только подсказывает некоторые детали человеку, который держит в своих руках все нити этого разговора.

Демель так и понял ситуацию, он уже ощутил своё превосходство, настроение его улучшилось. Клингер сдался. В его расчёты не входила ссора с начальником гестапо.

— Допустим, передала, — продолжал Демель, — но что-то помешало её сообщникам.

— Маловероятно.

— Согласен и на это. Но представьте себе: у неё умный шеф, а у нас с вами, к сожалению, нет пока никаких оснований думать иначе, и он понял, что это ловушка. Может быть?

— Конечно.

— Значит?

— Значит, — с готовностью ответил окончательно поверженный комендант, — ваши подозрения могут оказаться очень основательными.

Стук в дверь прервал обмен любезностями между двумя майорами. Получив разрешение, в кабинет вошла Наташа.

Демель встал, галантно поклонился и произнёс с большим чувством!

— Я давно не видел вас, Наташа. Ещё раз выражаю искреннее сочувствие по поводу прискорбного происшествия. Эти события как бы сроднили нас, с вашего позволения… Ганс был мне, так же, как и вам, близок и дорог…

Клингер удивлённо посмотрел на Демеля. «Ого, милый, тебе пальца в рот не клади! Откусишь!»

Наташа тихо ответила:

— Благодарю вас, господин майор, я никак не могу прийти в себя. Ваше сочувствие придаёт мне силы.

— Кстати, Наташа, как ваша рука?

— Пустяки, небольшая царапина.

— Уже вторая! Вы родились под счастливой звездой!

Уловив в голосе Демеля фальшь, Наташа продолжала играть роль влюблённой, простодушной девушки, безутешной в своём горе.

— Лучше бы я была на его месте.

— Вы были с ним близки? — быстро спросил Демель и этим бестактным вопросом окончательно убедил Наташу в её худших предположениях. Всё ясно: её подозревают.

Клингер, развалившись в кресле, закрыл глаза и равнодушно причмокнул губами.

— Вы же всё прекрасно знаете, — ушла она от прямого ответа. И, зардевшись, сказала дрожащим голосом: — Теперь я потеряла всё.

— Не нужно убиваться, — открыв глаза, сказал Клингер, — у вас ещё всё впереди. Вы молоды, прекрасны и связали свою судьбу с великой Германией. А мы не забываем жертв, принесённых на алтарь нашей победы. Всё у вас будет хорошо!

— Спасибо вам, бог не забудет вашей доброты, но только всё это не для меня.

В голосе Наташи было столько правды, что Демель подумал: «Господи, неужели она его в самом деле любила? А что удивительного? Шарлотта тоже была в него влюблена. Было в нём что-то такое, что нравилось женщинам».

— Мне даже немного досадно, — произнёс Демель, — меня никогда никто не любил.

Наташа приняла шутку Демеля, на её лице появилась искажённая горем улыбка.

— Это неправда. Вы достойны большой любви!

Когда Наташа вышла, Демель прошёлся из угла в угол по кабинету и вопросительно посмотрел в глаза коменданту, а тот, сладко чмокнув губами, примирительно сказал:

— Уж слишком всё хорошо. Нереально! Какое удивительное достоинство, выдержка и эта детская неотразимая наивность. Думаю, не мешает ещё раз устроить ей проверку. Тот же вариант. Пошлём Штокмана. Как вы думаете?

— Дерзайте, — совсем успокоившись, снисходительно разрешил Демель.


…Поздно вечером к дому Ивана Фёдоровича подъехала полицейская машина. Командир карательной роты быстро оставил кабину и решительно двинулся к закрытой калитке. Группа вооружённых полицаев, приехавшая вместе с командиром, перекрыла все подступы к дому. Капитан уверенно открыл калитку и быстро прошёл в глубину двора, к дому, где ярко светились два окна. Николай постучал. Дверь отперла Наташа и, не помня себя, задохнувшись от счастья, прильнула к его груди. Они прошли на кухню, и Николай, взволнованный и счастливый, целовал её лицо, волосы.

Иван Фёдорович смотрел эту сцену с затаённой радостью, зависть» и грустью. Не было в его жизни вот таких по-настоящему счастливых минут.

— Я ненадолго, — смущённо сказал Николай. — Наташе нельзя больше оставаться в городе. Ей не доверяют. Её немедленно нужно отправить в лес!

— Есть что-нибудь новое? — спросил Иван Фёдорович.

— Есть, — ответил Николай.

— Серьёзное?

— По-моему, да! Меня по-дружески предупредили, чтобы я не увлекался Наташей.

— Кто? — спросила Наташа.

— Старший лейтенант Герц.

— Возможно, он отпугивает соперника?

— Исключено, — сказала Наташа, — в комендатуру он попал после тяжёлого ранения, которое навсегда отбило у него желание общаться с женщинами.

— Нет, — поддержал жену Николай, — похоже, он знает что-то о Наташе. Её немедленно нужно отправить в отряд!

— Согласен, — коротко сказал Иван Фёдорович и вопросительно взглянул на Наташу.

— Рано, — поправляя распушённые волосы, возразила Наташа.

— Рисковать нельзя, — настаивал Николай.

— Но прямых улик против меня нет. И дело не только во мне. Если уйду я, то и Ивану Фёдоровичу тоже нельзя оставаться здесь. Да и тебе тоже.

— А мне-то почему?

— Все кумушки судачат о нашей связи. Вот, почитай.

Наташа подала Николаю небольшой лист серой обёрточной бумаги, на которой жидкими фиолетовыми чернилами старательно испорченным почерком было выведено: «Быстро же ты, гансовская потаскуха, утешилась на груди изменника Родины гвардии проходимца Крылова! Поздравляем: он всё-таки русский. И предупреждаем, что скоро изменникам на советской земле не будет места. Готовьте доски и гвозди для гробов». И ниже, с новой строки подпись: «Настоящие хозяева».

Все трое молчали.

— Правильно, — нарушил тишину Иван Фёдорович. — Хотя и не очень тактично и не совсем грамотно, но дана очень высокая оценка твоим талантам и работе. И не кем-нибудь, а действительно настоящим хозяином — простыми русскими людьми. Видимо, ваше начальство, которое наверняка осведомлено о ваших встречах, тоже расценивает их, как любовные. А любезное предупреждение Герцем Николая ещё раз подтверждает это.

— И всё же Наташу необходимо немедленно отправить в лес, — упрямо повторил Николай.

— Нельзя, нужно и целесообразно подождать. Есть одна деталь: Клингер вновь подсунул мне интересный документ. Завтра будут отправляться из комендатуры списки районной агентуры немцев, — сказала Наташа.

— Липа, конечно. Опять ловушка, шитая белыми нитками, — сказал Иван Фёдорович. — По-топорному работают. Как это агентурные списки гестапо оказались у коменданта? Зачем их куда-то нужно отправлять? Чепуха!

— Вот именно, — согласилась Наташа, — это проверяют меня. А мы их опять не тронем, и это укрепит мои позиции.

— Не убедила, — горячился Николай. — Иван Фёдорович, что же вы молчите? Скажите ей! Задание она уже выполнила!

— Что с тобой? — спросила Наташа Николая.

— Не знаю, как на старте перед выстрелом…

— Ты что-то скрываешь?

— Нет!

— Тогда нет особых оснований для волнения.

— Возможно, но у меня какое-то шестое чувство. Нервы напряжены, тревожно… Боюсь я за тебя!

Иван Фёдорович без нужды почесал за ухом и, волнуясь, как школьник перед экзаменом, глухо проговорил:

— Да, нарыв созрел. Наташу нужно отправить в отряд. Оставаться опасно. События развиваются быстро. Но из центра поступило указание: всем оставаться на местах. К сожалению, мы не знаем всех планов командования.

— А оно не может знать детально нашей обстановки, — в тон Ивану Фёдоровичу продолжал Николай. — Мы должны принимать решения, сообразуясь не только с целесообразностью, но и с необходимостью!

После долгих разговоров решили: завтра Наташа пойдёт в комендатуру в последний раз, а вечером уйдёт к партизанам. Иван Фёдорович отправится вместе с ней. Николая и Михаила Петровича Крылова решено было пока оставить на своих местах. Николай должен был в течение двух суток ликвидировать офицеров-топографов и сапёрный взвод.

Казалось, всё было продумано, взвешено, учтён каждый возможный ход врага.

Но всё получилось иначе…

На следующий день утром Наташа быстро поднялась с постели, сделала физзарядку, с удовольствием умылась и села завтракать. В это время на кухню быстро вошёл Иван Фёдорович.

— Наташа, дом оцеплен гестаповцами.

Наташа поперхнулась, кусок стал поперёк горла, внутри будто что-то оборвалось и упало. Но состояние это продолжалось недолго. Наташа поборола страх.

— Почему вы так думаете? — почти спокойно спросила она.

— На улице гестаповская машина, у калитки двое, улица в обе стороны перекрыта, в саду во всех углах по солдату с автоматами, стоят не скрываясь.

— Не страшно, — сказала Наташа и нащупала в карманчике платья маленький пистолет, — это они меня от народного гнева охраняют.

— Я согласен, Наташа, это не самое худшее. По-видимому, очередной фокус Демеля. Психологический этюд. Демонстрация какая-то.

— Против меня у них нет ничего, — задумчиво проговорила Наташа.

— Я тоже пока вне подозрения, — сказал Иван Фёдорович.

— К сожалению, мне этим похвалиться нельзя. Демель, как я вам уже говорила, подозревает меня. Не знаю только, в чём. Убийство Шварца? Инструкция по «Кроту»?

— Меня беспокоит одно, Наташенька.

— Что?

— Уже второй посыльный в Минск, к твоей «матери», не подаёт о себе вестей. Первый погиб — это мне известно, а второй… Я не уверен, что Мария Фёдоровна знает правду о своей Наташе.

— Плохо, — согласилась Наташа, — но в то же время, я думаю, проверить они меня могли раньше.

— Ясно одно, — твёрдо сказал Иван Фёдорович, — это не арест…


Наташа отворила калитку и вышла на улицу. Она прошла мимо солдат, но они, казалось, не обратили на неё внимания. Из-за машины появился улыбающийся майор Демель:

— С добрым утром, Наташа. Надеюсь, оно действительно доброе? Спасибо, господин майор, у меня нет причин обижаться.

Демель изучающе смотрел на переводчицу, но она была невозмутима. Он не выдержал первым:

— Вас не удивляет эта почётная охрана? — Он широко повёл рукой.

— Нет, не удивляет.

— И правильно. Ни вы, ни ваш дядя к этому не имеете никакого отношения. Нас интересуют другие люди.

— До скорой встречи, — попрощалась Наташа и не торопясь пошла вдоль улицы в комендатуру.

Наташа была взволнована. Она заметила, что начальник гестапо не был с ней откровенен. К чему весь этот маскарад? Почему оцеплен дом Ивана Фёдоровича? Ответов на эти вопросы пока не было. В приёмной коменданта обстановка сегодня необычная: нет ефрейтора Штокмана.

Наташа села на свой стул, но её тут же вызвал комендант.

— Доброго здоровья, фрау. Скажите, где ефрейтор Штокман?

— Простите, а почему вы об этом спрашиваете меня?

— А потому, — улыбнулся Клингер, — что лучше вас об этом никто не осведомлён. — Он промакнул лысину носовым платком и немигающими, птичьими глазами уставился на Наташу.

— Мне непонятен ни ваш вопрос, ни ваш тон, — сказала она с обидой.

— А меня это мало трогает, — произнёс комендант лениво. — Оружие у вас есть?

Наташа молча положила на стол малокалиберный пистолет.

— Откуда такая прелесть? — оживился Клингер.

— Подарок покойного майора Шварца, — ответила она.

— Да, да, майор Шварц…. всё это очень печально.

— Я не заметила, — с обидой сказала Наташа.

— Чего вы не заметили?

— Уважения к памяти Ганса Шварца.

— Вот как? — удивлённо промолвил Клингер. — А вы-то здесь при чём?

— Если бы он был жив, никто бы не позволил себе разговаривать со мной таким тоном.

— Ну, знаете, у каждого свои манеры, — сказал Клингер и опять позволил себе слегка улыбнуться.

— Что вы имете в виду?

— Вы верите, что Шварц любил вас?

— Не знаю, но он всегда был вежлив и внимателен.

— Он был слишком доверчив, и это погубило его.

— Не говорите загадками.

— О, вы прекрасная актриса!

Наташа смотрела обиженными глазами на коменданта, и никак не была похожа на человека, который хоть в чём-то виноват.

— Хорошо, я не буду играть с вами в прятки. Сегодня ночью убит Штокман, что вы об этом знаете?

Наташа удивилась совершенно искренне.

— Но где, каким образом? — спросила она таким тоном, что Клингер опять растерялся. Он не чувствовал уверенности в словесной дуэли с этой девчонкой. Она убивала его своей непосредственностью.

А Наташа продолжала наступать:

— Почему вы спрашиваете меня об этом, вам мало моего горя? — Опустив голову, она заплакала, сначала через силу, а потом, войдя в роль, по-настоящему, роняя крупные слёзы.

Клингер внимательно посмотрел на неё, криво пошевелил губами и протянул:

— Поберегите свои слёзы, они вам ещё пригодятся. Играйте для других. Я вам не верю.

— В чём я виновата? — с горечью, глотая слёзы, спросила Наташа.

— Я объясню. Вы попались. Вам специально дали возможность ознакомиться с секретной бумагой, из которой вы узнали, что будут отправляться важные документы. И вот финал: люди убиты, документы похищены, машина разбита. Что вы скажете теперь?

— Я ничего об этом не знаю.

— Это вы сообщили партизанам о предстоящей эвакуации документов.

— Нет! Это какая-то чепуха! Почему они сами не могли выследить машину? При чём здесь я? Партизаны на всех нападают. Вы об этом знаете намного лучше, чем я. — Наташа сдержала слёзы, но не могла скрыть глубокую обиду за нелепое обвинение.

— Но об отправке документов вы знали. Не будете отрицать это?

— Конечно. Я сама печатала списки. Как же мне не знать? Я вообще много знаю и разве дала хоть малейший повод сомневаться во мне?

— Ваше заявление вполне логично. Буду откровенен до конца — это дело гестапо. Майор Демель, видимо, лучше сумеет объяснить, в чём ваша вина.

— Ни в чём! — горячо сказала Наташа.

— Очень может быть, но я умываю руки. Гестапо свыше моих сил, это вы прекрасно понимаете.

— Я понимаю, — тихо сказала Наташа. — Куда мне теперь?

— Идите, работайте.

Наташа вышла в приёмную и занялась делами. Но не прошло и пяти минут после окончания разговора с комендантом, как в дверях появился гестаповский офицер с двумя автоматчиками, которые замерли возле Наташи. Офицер прошёл к коменданту.

«Это уже арест», — подумала Наташа. Тотчас из кабинета коменданта вышел гестаповец и произнёс с любезной улыбкой:

— Вы арестованы!

Прямо из комендатуры её привели к Демелю. Начальник гестапо сидел за столом, подперев щёку ладонью. Поза и глаза — всё говорило о неподдельной задумчивости.

— Садитесь, Наташа, — будто очнувшись от тяжёлых дум, произнёс Демель. — И чтобы сразу же внести ясность в наши отношения, я вам скажу всё: вы советская разведчица!

Наступила пауза. Демель не спускал глаз с Наташи. Она была невозмутима. Демель вздрогнул. Лицо Наташи казалось каменным.

— Что же вы молчите? Я повторяю: вы — советская разведчица!

Видимо, у каждого человека в жизни, хоть один раз, бывает такой момент, когда он должен собрать в кулак все свои духовные, физические и нравственные силы. Сейчас наступил такой миг для Наташи, и она знала: от того, что и как произнесёт она теперь, будет зависеть очень многое. «Не нужно позы и нажима. Я должна быть проста и естественна», — подумала она и, обиженно взглянув в глаза Демелю, не пытаясь скрыть волнения и недовольства, сказала:

— Неплохая шутка, господин майор. Но если бы Ганс был жив, я надеюсь, вы шутили бы более удачно.

Демель сверлил Наташу взглядом, будто проводил сеанс гипноза. Как хотелось ему увидеть эту женщину испуганной, ползающей возле него на коленях, с мольбой выпрашивающую пощаду. Он не заметил в ней даже смущения.

— Не обижайтесь, Наташа, я говорю только то, что думаю.

— А если вы ошибаетесь?

— Исключено.

— А если нет?

— Тогда мне придётся признать свою ошибку.

«Ничего тебе не известно», — подумала Наташа и задорно спросила:

— И только-то?

— Что ещё?

— А моральная травма?

— Я обязан проверить!

— А какая необходимость в аресте?

— Дело покажет, — неопределённо ответил Демель.

— Попробуйте представить себя на моём месте, тогда вы, я уверена в этом, многое поймёте…

— Я вас понимаю и так. Поверьте мне, ничего страшного пока не произошло.

— Когда я была совсем маленькой, — сказала Наташа, — моя мама учила меня спутанные волосы расчёсывать с концов и не торопиться. А когда я приходила с прогулки, она говорила мне, что очень глупо чистить щёткой пальто от сырой грязи, нужно подождать, пока оно подсохнет.

Демель понял Наташу, но не обиделся — его реакция была для неё неожиданной. Он встал, медленно прошёл по кабинету и сказал очень любезно:

— Я благодарю вас за науку, это очень полезные практические советы. Но представьте себе, Наташа, — я убеждён в том, что сказал вам. И волосы у меня расчёсаны, и платье я чищу щёткой только сухое, и всё-таки у меня к вам есть несколько вопросов.

— Прошу вас, я постараюсь ответить на них, — спокойно сказала Наташа.

— Я не буду вас спрашивать, при каких обстоятельствах погиб ефрейтор Штокман. Видимо, вы действительно об этом ничего не знаете.

— Не знаю, — честно промолвила Наташа.

— Вот видите? И я верю вам!

— Спасибо.

— Эта проверка убедила меня во многом… Но подождите меня благодарить. У меня есть другие вопросы, которые не дают мне покоя.

Наташа вопросительно смотрела на Демеля.

— Объясните мне, — продолжал он, — как это получилось, что во время бомбёжки вы оказались в кабинете Ганса, вместо того, чтобы спрятаться в бомбоубежище?

— Я в кабинете не была. Я оставалась в приёмной.

— Допустим. Но почему?

— Я сильно испугалась… Меня все бросили. Мне даже сейчас страшно вспомнить, какой ужас я пережила тогда.

Демель видел, что её лицо медленно краснело. Глаза испуганно блестели.

— Я должен признать, и вы вправе говорить об этом с насмешкой, горечью и болью, поведение офицеров в тот момент геройским назвать нельзя. Я справедлив к вам, видимо, потому, что не совсем равнодушен.

— Ещё раз спасибо, — промолвила Наташа, — я глубоко уверена, что злобой добра не добудешь.

Демель нахмурился.

— Следующий вопрос. Медицинская экспертиза установила, что Ганс и оба немецких солдата убиты из пистолета и полицай — из русского карабина. Если верить вам, что напали полицаи, то как объяснить результаты экспертизы? Кто в кого стрелял? И кто кого убивал? Получается, что Шварц перестрелял своих солдат и сам выстрелил себе в рот. А полицая убил его товарищ.

Наташа похолодела. Вот когда началось настоящее испытание.

Демель видел смущение Наташи.

— Что же вы молчите?

Наташе показалось, что Демель сумел проникнуть в суть происшествия. «Это конец», — мелькнула непрошеная мысль. Уверенность её была поколеблена. «Экспертиза! Да, против неё не попрёшь. Но против коня тоже не попрёшь — раздавит! А если сесть на него верхом? Конь превращается в друга. Стоп! Что-то нужно придумать. Выход, видимо, есть, но нет времени, чтобы найти его».

— Наташа!

— Да.

— Что же вы молчите?

— Извините. Мне так тяжело вспоминать это. Вы — мой злой гений. Вы обращаете мою память только к страшному и неприятному.

— Простите, служба! Я все эти дни щадил ваши чувства и сердце, но…

— Хорошо, я всё расскажу вам, но перед этим напомню одну деталь: в тот вечер, когда я пришла к Гансу на квартиру, помните, я хотела и пыталась сразу же всё рассказать вам.

— Помню.

— Вы не дали мне это сделать.

— Да, это правда.

— Почему?

— Вы очень плохо себя чувствовали.

— А позже?

— Дело казалось слишком ясным.

— Что изменилось сейчас?

— Есть некоторые обстоятельства.

— Результаты экспертизы?

— Не только.

— Если бы в тот вечер вы не были так добры ко мне, я не оказалась бы в таком ужасном положении теперь.

— Может быть. А теперь прошу ответить на вопрос по существу.

— Хорошо. По существу. Прежде всего, если бы Ганс не был так доверчив и самоуверен, то трагедии могло и не произойти.

Странно, но эти слова были для Демеля приятны.

Наташа глубоко вздохнула и продолжала с трудом выговаривая слова:

— Когда мы с Гансом приехали, у ворот дома стояли на посту полицаи, а у дверей большой комнаты, в коридоре, — два солдата. После короткого ужина мы прошли в спальню, а мундир и портупею с пистолетом Ганс неосторожно оставил в большой комнате. В это время кто-то постучал в дверь и по-немецки попросил разрешения войти. Ганс вспылил — это было так естественно, но разрешение дал. Вошёл полицай, он был безоружный. Солдаты с оружием его к коменданту не пустили. Полицай доложил Гансу, что они замёрзли и просятся в казарму или в дом погреться. Шварц приказал им поста не покидать, заверив, что на посту им придётся стоять не более часа. Конечно, сказано это было не очень вежливо, но Ганса можно было понять. Полицай вышел из комнаты недовольный, и уже через несколько секунд в коридоре и большой комнате послышалась стрельба. Дверь в спальню отворилась, и на пороге появился полицай с пистолетом. Он выстрелил в лицо Гансу и убежал… А в коридоре продолжалась стрельба из автоматов. Один из солдат был смертельно ранен полицаем, а второй убит. Я вышла из спальни… Полицай бросил пистолет в коридоре — мне это видно было через открытую дверь, — схватил свой карабин и в упор выстрелил в другого полицая, который к этому времени пришёл со двора в коридор. Меня зацепила пуля от автомата. Вот и всё.

— Вы не волнуйтесь, Наташа, — мягко сказал Демель.

Наташу била мелкая дрожь, голова безвольно опустилась, по щекам бежали обильные слёзы.

— Я не помню, как выбралась на улицу, — всхлипывая, продолжала она, — и с большим трудом добралась до вас.

— Хорошо, мне всё понятно. Но скажите, отчего мог возникнуть пожар.

— Не знаю. Печь топилась, дверца её была сильно раскалена. Что-то попало в огонь. Не знаю.

Демель смотрел на Наташу, и сложные чувства переполняли и тревожили его. Никогда в жизни он не встречал такой женщины. Было в ней что-то необыкновенно красивое, живое, непобедимое… Наташа очень нравилась ему, нравилась так сильно, что ему иногда становилось страшно и за себя, и за неё. Беда была в том, что Демель до конца не верил ей. Где-то в глубине души копошился червячок, который не давал ему покоя. Временами Демелю удавалось задавить этого червячка, и тогда Наташа казалось ему чистой и непогрешимой. Но вот вскоре этот неугомонный червячок оживал опять, и Демелю становилось ясно, что Наташа не та, за кого себя выдаёт. Но фактов, железных, неопровержимых фактов, против неё не было. Это радовало Демеля.

Если бы Наташа могла заглянуть в душу Демеля, она почувствовала бы себя несколько увереннее. Он вёл себя с ней достаточно вежливо и корректно, но, хорошо зная его манеру играть, кокетничать и его любовь к парадоксам, Наташа всё время была настороже.

— Наташа, — ласковым голосом произнёс Демель, — пауза затянулась. Я любовался вами, а вы, как мне кажется, продумывали своё дальнейшее поведение, готовились к защите.

— Вы почти угадали, — ответила она.

— Вы будете защищаться?

— Буду.

— И уверены в успехе?

— Абсолютно.

— Мне нравится ваша уверенность.

— Ещё раз спасибо.

— Нет, я серьёзно.

— Я тоже серьёзно. Я уверена, в конце концов вам придётся извиниться.

— Я с удовольствием это сделаю. Я был бы очень доволен таким исходом дела.

— А вот тут, простите, я вам не очень верю.

— Почему?

— Да потому, что вам нужны жертвы. Не можете вы без них!

— Что такое? — мгновенно вскипел Демель.

— То, что вы слышали. Вам нужен козёл отпущения!

— Зачем вы так, Наташа? Разве вы подходите на эту роль?

— Вот именно, не подхожу!

— Я очень прошу вас, — обиженным тоном произнёс Демель, — не сваливать на меня грехи, которых у меня нет. Мне и своих хватает по горло — дышать нечем!

— Извините меня, пожалуйста, — искренним голосом сказала Наташа, — но я так обижена этим нелепым арестом, что временами теряю над собой контроль.

Где-то в глубине души Демеля шевельнулся червячок.

— Милая Наташа! А что вы скажете, если я откроюсь вам: данные медицинской экспертизы, попросту говоря, придуманы мною.

— Придуманы, — машинально произнесла Наташа, чтобы хоть немного выиграть время и снять охватившее её напряжение. — Придуманы, — повторила она задумчиво. — А я рассказала вам только то, что видела своими глазами, и мне ничего не нужно было придумывать!

Наташа уронила голову на руки, волосы разметались, покрыли ладони, и горько заплакала. И эта безвольно опущенная голова, округлые вздрагивающие плечи и белая нежная шея, и вся она, беспомощная, беззащитная, — всё это неодолимо притягивало Демеля. Он подошёл и осторожно погладил её по волосам.

— Успокойтесь, Наташа, не плачьте. Я неуклюже пошутил.

Наташа успокоилась быстро. Она уже улыбалась, хотя щёки её ещё блестели от слёз.

— Вы любили Шварца?

— Мне казалось — любила. А иногда — будто нет.

— А всё же, что вы в нём любили?

— Женщины народ практичный. Я бедная девушка, мне нужно устроить свою судьбу. Ганс обещал на мне жениться.

— И вы ему поверили?

— Не совсем. Но я знаю — он любил меня!

— Откуда вам это известно?

— Он сам говорил мне, и не один раз.

— Вы были с ним близки? — опять задал свой вопрос Демель.

Наташа догадывалась, почему Демеля интересует этот вопрос. Теперь она была готова к ответу.

— Нет, конечно. Вы сами прекрасно понимаете, что этого не могло быть. Хотя, впрочем, если бы не эта трагическая неожиданность, то я не знаю… Я всего лишь слабая девушка.

От неожиданности Демель перестал дышать. Ответ этот удивил и обрадовал его.

— Значит, вы, Наташа, полюбите любого, кто женится на вас?

— Ну, не любого, — ответила она и взглянула на Демеля.

«Господи, какой она ещё ребёнок, причём глупый и наивный. Видимо, это и делает её такой неотразимой».

После такого разговора он опять не сомневался в Наташе. Червячок затих. Накануне Демель устроил так, что из Минска была вызвана мать Наташи. Это будет последняя проверка, после чего его совесть будет чиста. А потом, кто знает, может, он будет удачливее Ганса? Не такой уж он урод в конце концов!

Очная ставка

Родную сестру Ивана Фёдоровича — Марию Фёдоровну Боброву — привезли из Минска поздно вечером. С того момента, как её забрали из дома гестаповцы, бедная женщина никак не могла понять, что с ней происходит.

Разговаривал с ней сам Демель. Верный себе, он обратился к перепуганной, измученной женщине вежливо и спокойно:

— Уважаемая Мария Фёдоровна! Прежде всего, простите нас великодушно за невольно причинённые вам неприятности. Не волнуйтесь, пожалуйста, прошу вас. Ваша миссия безопасна и благородна. Мы не затрудним вас: я задам несколько вопросов, вы ответите на них и отправитесь домой. Итак, где ваша дочь?

— Какая? — растерянно спросила женщина. — У меня их две — Наташа и Нина.

— Наташа.

— Она живёт здесь, у брата Ивана.

— А почему она не живёт с вами?

— Я всё время зову её домой.

— Ваш ответ удовлетворяет меня не вполне, — вежливо улыбаясь, сказал Демель.

— Брат и дочь считают, что здесь, в глухом городке, девушке в это тяжёлое время прожить легче и проще. Кроме того, Наташа на хорошей работе. В Минске она такой работы не найдёт. Девушка молоденькая, мало ли что может случиться, а здесь она под надзором брата. Он учитель…

— А как она сюда попала? — прервал женщину Демель.

— Училась в Москве на инженера. Приехала домой на каникулы. Началась война. Наташа хотела уехать в Москву, добраться до неё не успела… Оказалась здесь, у брата. И прижилась… А что? Что с ней случилось? — Мария Фёдоровна встала, испуганно глядя на Демеля.

— Нет, нет! — ответил он. — Всё в порядке. Наташа жива и здорова. Скоро вы с ней встретитесь.

— Спасибо, — облегчённо вздохнув, проговорила женщина.

— А теперь, — продолжал Демель, — от вас требуется совсем немного… после чего вы будете свободны.

Демель позвонил — в кабинет ввели трёх молодых женщин, среди которых была и Наташа.

Наступила гнетущая тишина.

Демель внимательно изучал что-то на столе.

Мария Фёдоровна недоуменно посматривала то на женщин, то на Демеля.

Наташа, казалось, думала о чём-то далёком, окружающее её не интересовало.

— Увести, — приказал Демель и, когда женщины вышли, устало спросил Марию Фёдоровну:

— Вашей дочери среди них не было?

— Нет, — удивляясь нелепому вопросу, ответила женщина.

— Это точно?

— Конечно!

— Может, вы её не узнали?

— Наташу-то? Как это — родную дочь не узнать?!

Опять ввели Наташу.

— Как вас зовут? — спросил её Демель.

Наташа изумлённо посмотрела на майора, затем на женщину и спокойно ответила:

— Странный вопрос. Вы прекрасно знаете, что меня зовут Наташей.

— Фамилия? — выпалил Демель.

— Боброва.

— Итак, вы утверждаете, что зовут вас Наташей, фамилия — Боброва, а родом вы из Минска.

— Конечно, — ответила Наташа и поняла, что все нити этого разговора Демель держит в своих руках. Неприятный холодок подкатил к груди.

— Интересно! — торжествовал Демель — А скажите, если это не секрет, как зовут вашу мать?

— Мария Фёдоровна.

Женщина вздрогнула, и только теперь Наташа поняла страшный смысл происходящего.

Это был провал!

Тупо толкнуло в грудь… Полетели неудержимые мысли: «Всё ясно. Эта женщина — Боброва Мария Фёдоровна, родная сестра Ивана Фёдоровича и мать той Наташи, чьи документы лежат в моей сумочке. Значит, не дошёл до Минска и второй посыльный… Да, это провал, причём не только мой, но и Ивана Фёдоровича…»

Мария Фёдоровна с помутившимся разумом бросилась к Демелю:

— Где моя дочь?

— Стоп! — чётко сказал он. — Лирические сцены не всегда в моём вкусе. Я прерываю действия в момент кульминации.

Марию Фёдоровну увели.

— Как ваше самочувствие?

Наташа промолчала.

— Вот и всё! — продолжал Демель. — Как ваше имя?

— Наташа.

— Ну, зачем же так?

— Нет, в самом деле — чистейшая случайность.

— Очень приятно, если это правда. Я так привык к этому имени.

— Неужели?

— Вполне серьёзно.

— Я тронута.

— Хорошо, Наташа, — как взрослый ребёнку, сказал Демель и дробно постучал пальцами по столу. — Но обмен любезностями, к сожалению, придётся прекратить. Перейдём к делу. Итак — ваша фамилия?

— Вы хотите всё сразу.

— Разве я не имею на это права?

— О каком праве вы говорите?

— Вы моя пленница.

— Сомнительная радость.

— Почему?

— Ничего вы от меня не добьётесь.

— Мне так не кажется.

— Не нужно быть самоуверенным.

— Отчего же?

— Неоригинально. Шварц тоже был таким.

— Всё же, — раздражённо сказал Демель, — назовите свою настоящую фамилию!

— А зачем она вам?

— Вопросы буду задавать я.

— Как это скучно, — произнесла Наташа.

— Вы будете отвечать?

— Вам от этого станет легче?

— Вы, я смотрю, храбрая.

— Разве это плохо? — спросила Наташа.

Демель сказал равнодушным голосом, в котором совершенно свободно улавливалась доля злорадства:

— А вы знаете, что вас ожидает?

— А вас? — с вызовом спросила Наташа.

— Не обо мне речь.

— Старая песня. Не страшно! Все, как говорили у нас на Руси, под богом ходим, и неизвестно, кого он раньше призовёт к себе — распутницу или монахиню.

— Вы в самом деле не боитесь? — спросил искренне удивлённый Демель.

Наташа слегка встряхнула головой и провела ладонью по щеке, будто вытирая что-то, встретилась с Демелем взглядом и проговорила:

— Если вас не затруднит, раздвиньте, пожалуйста, эти тяжёлые знойно-оранжевые шторы на окнах. Какая безвкусица! А мне всегда почему-то казалось, что у вас неплохой вкус.

Майор никак не мог оторвать взгляда от лица Наташи, и вид у него в это время был глупый. Он не понимал, откуда она черпает силы. Искрящийся волею и уверенностью взгляд её тёмных, бездонных глаз казался ему непостижимым. Наташа вела себя так, точно не он, майор Демель, а она была хозяином положения. Шторы Демель раздвинул, но в комнате светлее не стало — за окнами было темно.

— Скажите, вы разведчица?

— А вы этого ещё не поняли?

— Задание?

— Я его уже выполнила.

— Директива по «Кроту» — ваша работа?

— Конечно!

— Где документ?

— В надёжных руках.

— Где? — Демель привстал над столом.

— В Москве!

Демель сел, заёрзал на стуле, вновь застучал пальцами по столу.

— Как погиб Шварц?

— Я же рассказала вам.

— То была ложь?

Наташа не ответила.

— Хорошо. — Демель опять привстал. — Скажите мне правду, это так важно для меня: вы его любили, и если да, то за что?

— Я вас считала более прозорливым. Любить Шварца! Разве может хоть чуть-чуть уважающая себя женщина полюбить глупого мужчину?

Демель почувствовал удовлетворение.

— А при каких обстоятельствах он всё-таки погиб? Согласитесь, что в вашем положении скрывать это не имеет смысла.

— А вам-то зачем? Что от этого изменится?

— Ничего, конечно, но я прошу сказать мне правду.

— Я убила его, — просто сказала Наташа.

— О! Вы, оказывается, способны на всё!

— А вы, видимо, считали меня замурзанной Золушкой, печально размышляющей о сказочном принце и хрустальных башмачках?

— Пожалуй, вы правы, — задумчиво сказал Демель, не спуская с Наташи глаз. Он был поражён изменениями, которые произошли с этой девочкой. Неожиданно, будто по мановению руки волшебника, из глупенькой, наивной, милой простушки Наташа превратилась в очень умную женщину, смелого, убеждённого в своей правоте бойца. Казалось, даже ростом она стала выше, осанка стала другой, еще более благородной.

— Наташа, — доброжелательно проговорил Демель, — вот вы мой враг, а мне жаль вас. Почему это?

— Не знаю. И не нужна мне ваша жалость, не нуждаюсь я в ней, тем более, что я не могу вам ответить взаимностью: мне вас совершенно не жаль.

— Меня? — удивлённо спросил майор. — Разве я похож на человека, нуждающегося в сочувствии?

— Во всяком случае больше, чем я.

Демель изумлённо раскрыл глаза.

— Вы окончательно поразили моё воображение. Многие на вашем месте потеряли бы над собой власть и разговаривали бы иначе. А вы полны самообладания и мужества. Это делает вам честь. А если ещё принять во внимание, что вы женщина… Не скрою, я уважаю таких людей.

— Благодарю. Это, пожалуй, самый яркий комплимент за всё время нашего знакомства, — сказала Наташа и бросила на Демеля быстрый взгляд. Глаза её сверкнули холодным огнём, напомнив блеск воронёной стали, красивой, строгой. Демелю показалось, что от глаз этой женщины протянулись к нему в сердце невидимые, но реально ощутимые крепкие нити, которые гудели, как провода на ветру, не давали сердцу покоя, порождая глубокую, необъяснимую тоску и даже страх.

— Наташа, — проговорил Демель после непродолжительной паузы, усилием воли сбросив с себя оцепенение, — мне очень хотелось бы быть не противником вашим, а другом. Скажите, зачем вы ввязались в эту историю? Вы чудесная, необыкновенная женщина, вы изумительно красивы и могли бы прекрасно устроить свою жизнь вдали от войны, убийств и всей этой грязи, которая вас теперь окружает.

— Вот я и устраиваю, — ответила Наташа, — на меня напали — я защищаюсь. Это так естественно и понятно.

— По-моему, это не лучший путь к счастью.

— Вы знаете другой?

— Не знаю, — задумчиво ответил Демель, — но и этот путь завёл вас в тупик, из которого нет выхода. Вы, к сожалению, убедились в этом.

— Нет, я уверена, что мой путь единственно верный.

— Но ваше поведение… ваши действия, извините меня, походят на авантюру. Вы наделали много глупостей.

— Может быть. У меня нет опыта. Это моё первое задание. Впредь я буду умнее.

Демель с сожалением посмотрел на Наташу.

— Вы уверены в победе русских?

— Конечно, — быстро ответила она, — сомневаться в этом теперь могут только недалёкие люди. Вы уверены в вашем поражении не меньше, чем я в нашей победе.

— Нет! — зло выпалил Демель.

— Доводы?

— Отдельные успехи или неудачи не могут определить окончательного исхода кампании. Наша армия ещё не сказала своего последнего слова, да и теперь она стоит совсем недалеко от вашей столицы. Мы умеем воевать и полны решимости довести войну до победного конца!

— Чепуха! Вы выдаёте желаемое за действительное и близки к тому, чтобы прочитать мне лекцию о величии Германии и исторической роли арийской расы. А мне, так же, как впрочем, и вам, всё это прилично надоело. Шварц очень любил высказываться и полемизировать, превознося Гитлера и фашизм. А ведь даже он, несмотря на свою природную ограниченность, знал, что всё это обман, который рано или поздно откроется. История навсегда похоронит ваших недалёких правителей и их сумасшедшие идеи. Но вы-то не Шварц, всё понимаете. Как вам не стыдно играть постыдную, недостойную человека роль?

— Однако, Наташа, вы слишком увлеклись. Интересный вы человек. Похоже, мы поменялись ролями, и не я вас допрашиваю, а вы меня. Абсурд какой-то! Но я отдаю дань восхищения вашей проницательности и глубокомыслию. Я знал, что вы красивы, знал, что умны, но не мог даже предполагать, насколько вы талантливы. Вы — прелесть! Вы чудо! И всё-таки вас повесят!

При последних словах вкрадчивый голос Демеля приобрёл злые интонации. Наташа уловила их совершенно чётко.

— Это уже лучше, откровеннее, по крайней мере, — сказала она грустно. — Но я не в претензии, если бы мы поменялись ролями, то вы получили бы то же.

— Довольно, — раздражённо перебил Демель, — покончим с лирикой, займёмся делом. Ваша ближайшая задача — вспомнить всех, кто так или иначе был связан с вами.

— Зачем мне напрягать память?

— Придётся.

— Нет!

— Заставим!

— Вот это уже почти совсем хорошо, всё стало на свои места.

— А вы как думали?

— Только так!

— Вот и прекрасно. А теперь я прошу ответить на мой вопрос.

— Извините, но вопроса я не слышала.

— Ваши сообщники?

— А… И вы всерьёз хотите получить от меня эти сведения?

— Надеюсь.

— И напрасно!

— А я уверен…

— Угрожаете? — спросила Наташа.

— Не то. Я, скорее, предупреждаю.

— Но не учитываете одного обстоятельства…

— Что имеется в виду?

— Зачем мне все эти детали и тонкости, если меня неизбежно повесят? Согласитесь, при такой мрачной перспективе я могу на ваши вопросы не отвечать. Не станете же вы меня убеждать, как это вы делали много раз на моих глазах с другими, что чистосердечное признание смягчит и так далее…

— Всё это верно, но и вы не полностью осмыслили ситуацию.

— Вы так думаете?

— Безусловно! Всё дело в том, что вы необычная пленница, и поэтому, если вы полностью раскаетесь и будете с нами откровенны…

— То петлю заменят расстрелом, — перебила Наташа. — Но раскаиваться мне не в чем, а откровенной я с вами была всегда. Это моя слабость.

Демель медленно провёл обеими руками по гладким, иссиня-чёрным волосам, встал и неторопливо пошёл через весь кабинет к окну. Поток света, проникающий из комнаты через стекло, растворялся в густой темноте. Демель пытался хоть что-то рассмотреть за окном, но чернота была непроницаемой, и только редкие пушистые снежинки, весёлые и неуловимые, мелькали перед его глазами.

Наташа, не отрываясь, смотрела ему в спину.

— При определённых условиях, — после длительного молчания проговорил Демель, — вам можно будет сохранить жизнь.

— Какие же это условия? — с интересом спросила Наташа.

— Работать на нас.

— А что — это мысль, — улыбнулась Наташа. — И если бы это зависело только от вас, мне кажется, мы могли бы договориться.

— Паясничаете? — спросил Демель.

— Нет, я вполне серьёзно.

Демель приблизился к столу, изучающе взглянул на Наташу.

— Я тоже скажу серьёзно: полностью ваша судьба от меня не зависит, но в определённой степени… И если вы действительно согласитесь работать на нас, я доложу по команде.

— Мне нужно подумать, — ответила Наташа, — выбор у меня, прямо скажем, невелик… Но я устала…

Демель подошёл вплотную к Наташе, откровенно любуясь ею. И вдруг давно забытые, светлые чувства шевельнулись где-то глубоко, в тайниках его души. Ему неудержимо захотелось приласкать, успокоить эту гордую, милую девочку.

Он сел за стол, вытянул ноги, расслабил все мышцы и сильно потёр пальцами виски.

Наступила длинная пауза.

Но уже через несколько минут Демель спокойно сказал:

— Конечно, вы устали. Спокойной ночи. Утром буду очень рад встретиться с вами вновь.

Спал майор Демель плохо, его преследовали кошмары… Он шёл по Вороньему полю, тяжело передвигая ноги по липкой грязи, стараясь обходить свежие холмы земли, под которыми покоились его жертвы. Демель куда-то спешил, но куда — он никак этого не мог вспомнить, а вспомнить нужно было обязательно — это было очень важно. И обязательно нужно было дойти до того толстого и развесистого вяза. Тревожно билось сердце, сдавливало дыхание. Но дойти нужно: там станет всё ясным, и сразу будет легче… И он двигал и двигал ногами, но вяз не приближался. Неожиданно пошёл густой снег, и Демель с ужасом заметил, что снег был кроваво-красным. Он падал и мгновенно таял под ногами у Демеля, образуя лужи и потоки крови… Вдруг под деревом, к которому стремился Демель, появился огромный русский пулемёт. Ствол пулемёта медленно поворачивался, нащупывая цель… Как кролик на удава, Демель зачарованно смотрел на пулемёт. Нужно бежать — но ноги не слушались. Демель дико захохотал и… проснулся.

А под утро, опять забывшись, он увидел себя на зелёном берегу спокойного Рейна. В зеркально-гладкой таинственной воде отражались дома, мосты, плыли по-лебединому белые, тихие облака. Нежная музыка божественного Баха возникла и жила в его сознании. Вереницей проходили перед его глазами знакомые лица, весёлые, счастливые. И не было войны, крови, допросов, пыток… Неожиданно возник образ девушки, нежной, с длинными, как у русалки, распущенными волосами, тёмными ласковыми глазами. Она протягивала к нему руки, но не могла сдвинуться с места. Радостный вздох непроизвольно вырвался из груди. Он хотел сказать Наташе что-то приятное, хорошее, но язык прилип к нёбу…

Раздались выстрелы, грохот рвущихся гранат — и всё пропало…

Проснувшись, Демель услышал — на улице, где-то неподалёку, стреляли.

Бургомистр даёт бой

Нежданного «племянника» Михаил Петрович встретил насторожённо. Но день за днём, всё больше присматриваясь к нему, он открывал в его характере приятные, располагающие черты. Уравновешенность, смелость и огромный запас жизненной силы поразили воображение Михаила Петровича. Его отношение к Николаю резко изменилось — созрело чувство глубокого уважения. Прошло совсем немного времени, и Михаил Петрович начал замечать и в себе незнакомый ранее прилив сил. Пример Николая, доверие, которое оказывал ему Иван Фёдорович, постепенно перерождали Михаила Петровича. Впервые за свою долгую жизнь он понял, что чаще всего боялся и дрожал напрасно. Как-то незаметно для себя он оказался в самой гуще борьбы и ничуть не жалел об этом.

Однажды Михаил Петрович упросил Николая «на всякий случай» научить его стрелять из пистолета и обращаться с ручными гранатами.

Будто чувствовал, что пригодится…

В эту ночь бургомистр заснуть не мог. Мысли Ивана Петровича перескакивали с одного на другое. Сегодня арестован Иван Фёдорович, не вернулась с работы Наташа, на всю ночь ушёл из дома Николай. Тревожно сжималось сердце, томили предчувствия, мучали неразрешимые вопросы: что будет с ними? Что будет с самим Михаилом Петровичем? Давила одышка, беспощадно бил кашель, ныли суставы, сильно болела голова.

Во дворе раздались голоса и негромкая команда. Михаил Петрович, превозмогая одышку, быстро встал с постели и, не зажигая света, прильнул к окну. Перед крыльцом толпились гестаповцы во главе с офицером.

Михаил Петрович прислушался. Кроме осторожных голосов он услышал ещё хрустящее поскрипывание снега под сапогами переступающих с ноги на ногу солдат.

Дом был оцеплен.

«За Николаем, — мелькнула мысль, — а если за ним, то раскрыт и я!» Странно, но эта мысль была воспринята им как что-то должное, необходимое. Она не испугала, а, наоборот, воодушевила, заставила мгновенно забыть о своих недугах. «Очень хорошо, что дома нет Николая. Он молодой и очень нужный человек», — с удовлетворением подумал Михаил Петрович и неожиданно для себя злорадно ухмыльнулся: — Что, взяли, сволочи!

Офицер, фельдфебель и трое солдат подошли к дверям. Раздался громкий стук.

Михаил Петрович быстро надел брюки, натянул носки и начал торопливо шнуровать ботинки.

По команде офицера солдаты гулко били в крепкую дубовую дверь сапогами.

В доме было тихо.

На цыпочках, будто фашисты могли его слышать, Михаил Петрович шагнул к старому комоду, тяжело нагнулся. Вот он, заветный ящик. Под аккуратно сложенным чистым бельём лежали ребристые гранаты, пистолет «ТТ» и патроны к нему. Михаил Петрович осторожно, словно он ещё не окончательно решился, взял пистолет, вставил в гнездо рукоятки магазин.

Солдаты продолжали ломиться в дверь.

— Не торопитесь, успеете, — пробурчал бургомистр и, завернув в наволочку несколько гранат, с пистолетом в руке шагнул к крайнему окну.

На крыльце по-прежнему толпились солдаты. Послышалась брань.

Михаил Петрович долго целился и, как учил его Николай, плавно нажал спусковой крючок.

Фельдфебель, взмахнув руками, рухнул с крыльца в сугроб.

Раздался второй выстрел, и упал один из солдат.

— Назад! — громко крикнул офицер и резко прыгнул за угол дома.

По окну ударили длинные автоматные очереди — звук выстрелов смешался со звоном бьющегося стекла.

Михаила Петровича словно толкнули, будто тяжёлым булыжником ударило в грудь. Потемнело в глазах. Ослабели ноги. В сердце что-то загорелось, обжигая всё вокруг… Но было совсем не больно и не страшно.

— Гранаты, — подумал он вслух, — обязательно гранаты! — И удерживаясь одной рукой за подоконник, другой потянулся к наволочке…

— Эй, русс, выходи!

И опять тихо.

— Русская свинья! Быстро! — громко крикнул офицер из-за угла. — Сопротивление бесполезно!

Немного выждав, офицер снова выкрикнул «выходи», но ему опять никто не ответил.

— Всё, готов, — тихо сказал офицер и уже на всякий случай прокричал ещё раз, резко и громко: — Выходи, русская свинья! — И, не дождавшись ответа, смело вышел из-за укрытия.

— Вперёд!

Трупы солдата и фельдфебеля отнесли в сторону. Дверь была крепкая, и, для того чтобы её выбить, притащили из сарая длинное берёзовое бревно. За него ухватились сразу шестеро. После нескольких сильных ударов дверь начала сдавать. Ещё один, два раза — и гестаповцы ворвутся в дом…

И в это время из разбитого окна вылетели одна за другой две ручные гранаты… Взрывы разметали фашистов, сорвали с петель дверь…

Вход в дом был свободен, но желающих войти в него сразу не оказалось. Солдаты были убиты наповал, а офицер, раненный в живот целым роем осколков, в горячке сделал отчаянное усилие отползти от крыльца, высоко поднял голову и тут же замертво уткнулся лицом в снег.

Опять стало тихо.

Но вот на улице раздался рёв автомобильного мотора. У дома бургомистра остановилась тяжёлая машина, и через её борта скатились два десятка солдат. Из кабины появился сам майор Демель. Он отворил калитку, заглянул в глубь двора и раздражённо крикнул:

— Чёрт бы вас побрал! Что здесь происходит, с кем вы ведёте этот бой? Рихтер!

К нему приблизился солдат и быстро, испуганным голосом доложил:

— Старший лейтенант убит!

— Фельдфебеля ко мне!

— Тоже убит!

— Болваны! Что их там — целая рота?

— Никак нет! Один или двое!

Демель послал солдат цепью. Они шли с автоматами наизготовку… всё ближе и ближе к тёмным проёмам двери и окна.

Дом молчал.

Послышалась команда — сотни пуль полетели вперёд, как маленькие обезумевшие пчёлы…

Солдаты вошли в дом. Кто-то повернул выключатель — стало светло. Майор Демель прошёл в комнату и увидел у окна убитого, лежащего вниз лицом. Кисть правой руки крепко сжимала рукоятку гранаты. Пистолет и ещё несколько гранат валялись на полу.

— Очень жаль, — негромко сказал Демель, — наш разговор мог бы получиться весьма занимательным.

Неторопливо закурив сигарету, он приказал повернуть убитого на спину. На Демеля уставились мёртвые, остекленелые глаза бургомистра.

— Что это? — в ужасе закричал Демель. — Где капитан Крылов? Обыскать дом! Он должен быть здесь!

В голове гестаповца не укладывалось, что тихий, запуганный человек, каким он знал бургомистра, способен был выдержать целый бой, пойти на смерть.


А Николай в это время был в роте. Получив записку от Ивана Фёдоровича, он сразу вызвал лейтенанта Антонова, а через пять минут в комнату для хранения и чистки оружия, изолированную от всех других помещений, по одному стали собираться члены ротной подпольной организации. Люди заходили в комнату и настороженно рассматривали друг друга — впервые они видели своих товарищей по подполью.

Быстро вошёл командир роты и, не обращая внимания на реакцию присутствующих, вызванную его появлением, негромко сказал:

— Наступило время действовать открыто, с оружием в руках. Родина верит вам и даёт возможность оправдать это доверие! Докажите в бою, что вы не изменники, а настоящие советские люди!

И, словно подчиняясь единому порыву, всколыхнулись люди, напряжение спало, улетучилось недоверие, появились радостные улыбки, раздались возгласы:

— Давно пора!

— Натерпелись!

— Хоть сейчас!

— Жизней не пожалеем!

— Спокойно, товарищи, — остановил Николай. — Времени у нас мало. Я хочу с вами посоветоваться…

Наступила тишина. Все смотрели на командира.

— Перед нами стоит задача поднять немедленно против оккупантов всю роту. Возможно ли это? — спросил Николай, пытаясь охватить взглядом всех присутствующих.

— Можно!

— Ну, это как сказать!

— Сволочей у нас хватает!

— Подождите, — проговорил Николай, — давайте по одному. Так мы ни к чему не придём.

— Разрешите мне? — попросил Сергей.

— Давай!

— Я считаю, что задача поднять роту на борьбу с фашистами вполне реальна. Есть у нас, конечно, единицы — открытые наши враги. А есть колеблющиеся, они сами не знают, чего хотят…

— Как это не знают? — перебил его Коновалов. — Все всё знают, но боятся, — вот в чём вопрос. А если предложить, то никто не откажется!

— А как быть с откровенными врагами?

— Арестовать и… в зависимости от обстановки.

— По-моему, это верно! Давайте конкретно, кого нужно изолировать?

— Лихачёва!

— Михайлова!

— Оборина!

Через десять минут были арестованы и отправлены на гауптвахту восемнадцать человек, зарекомендовавших себя ярыми врагами советской власти.

Сразу же после этого в роте было объявлено общее построение без оружия и шинелей. Большинство подпольщиков в строй не встали. Они, разобрав оружие, перекрыли все выходы из подразделения.

— Равняйсь! — громко прокричал дежурный и, после небольшой паузы, выпалил: — Смирно!

Все замерли.

— Господин капитан, личный состав роты по вашему приказанию построен!

Николай медленно пошёл вдоль строя. Перед ним проплывали лица: серьёзные, строгие, внимательные, рассеянные, добродушные, злые, умные и откровенно глупые с напускной простотой и хитринкой — все они хорошо были знакомы командиру роты. Но знал он, что в своём большинстве это были всего лишь маски, за которыми скрывалось настоящее, сокровенное… Война бросила этих людей в страшный круговорот человеческих чувств и страстей, определив им жалкую роль изменников. Суровая действительность воспитала в них эгоизм, ненависть к людям, осторожность… Но у каждого из них в груди горели свои, особенные огни, бушевали большие, сложные бури… И он, Николай, должен сейчас найти такие слова, сильные и точные, которые объединят этих разных людей, укажут им верный путь, важный и нужный для всех.

— Товарищи!

Это негромко произнесённое простое слово ошеломило привычным звучанием и величием. Они замерли, не смея поверить в услышанное. А Николай продолжал:

— Товарищи! Я командир Красной Армии капитан Зорин, присланный к вам советским командованием. Это мои боевые товарищи, — указал он на вооружённых членов подпольной организации. — Я знаю, среди вас много настоящих, честных людей. В эту решающую минуту обращаюсь к вам от имени Родины. Сегодня мы выступаем против фашистов. Мы не одни. С нами партизаны и подпольщики города, весь советский народ! Красная Армия гонит фашистов по всему фронту! Она уже близко, и мы должны помочь ей! Наступил момент, когда вы должны решить раз и навсегда, ответить самим себе на вопрос: с кем вы? Время не ждёт!

Люди ловили каждое слово, уставившись на Николая, удивлённые, внимательные, ожидающие…

Николай помолчал, неторопливо провёл глазами с фланга на фланг, осмотрел строй и негромко сказал:

— Кто готов без колебания немедленно выступить в бой за нашу Родину, кто готов кровью искупить вину перед ней, шаг вперёд — марш!

Ни один человек не двинулся с места.

Николай онемел, мгновенно пересохло во рту, перехватило дыхание.

Но вдруг обе шеренги дружно шагнули вперёд и, громко пристукнув каблуками, затихли.

— Вольно! — с трудом выдохнул из себя изумлённый и обрадованный Николай.


Он стоял у окна, покрытого ледяными узорами. Свет от электрической лампочки, освещающей двор, падал на стекло, вызывая свечение ледяных кристалликов. Синевато-фиолетовые, бледно-жёлтые, белые — тысячи малюсеньких огоньков, — неподвижные, когда Николай замирал, и мелькающие, изменчивые, когда он двигался.

Издалека донеслось несколько длинных автоматных очередей, затем один за другим два взрыва.

«Граната, — подумал Николай, — где-то в центре города».

И вновь утренний морозный воздух прострочили автоматы.

Николай прислушался, но в городе наступила тишина.

И вот выстрелы раздались совсем рядом, в казарме, где располагался немецкий сапёрный взвод. Прозвучали эти выстрелы неожиданно и глухо. И опять наступила гнетущая тишина. Николай ждал, не отходя от окна.

Во дворе и внизу, в коридоре раздались громкие голоса и топот ног, в кабинет вбежал возбуждённый, улыбающийся Антонов:

— Всё! Ни один не ушёл! Все были на месте!

— Зачем стреляли? Я же сказал: тихо!

— Пришлось, — виновато ответил Антонов, — некоторые прыткие попались. Вот, товарищ капитан, документы. Оружие и боеприпасы забрали ребята. Всё учтено.

— Так, — задумчиво промолвил Николай, — значит с «Кротом» пока покончено. Но теперь, кажется, начинается самое интересное. Антонов!

— Есть!

— Двоих ребят, посмышлёнее, — в город! Узнать, что за стрельба была?

— Ясно.

В это время в дверях появился лейтенант Коновалов.

— Товарищ капитан, караулы сменил. Прибыли. Всё в порядке!

— Где стреляли?

— У вашего дома.

— Кто?

— Приходили за вами.

— А стрелял-то кто?

— Ваш дядя.

— Не может быть!

— Точно. Уложил гестаповцев больше десятка!

— А с ним что?

— Убит!

Николай на время отключился от окружающего. Он думал о Михаиле Петровиче — странном, интересном человеке.

— Хорошо, — наконец, машинально протянул Николай.

— Хорошего мало, — вставил Антонов.

— Действительно, сморозил. — И, чтобы скрыть неловкость, спросил Коновалова: — Ещё что?

— Да так, больше вроде бы ничего. Поговаривают, что батальон карателей сегодня утром должен прибыть.

— Это важно!

— Конечно, но уточнить нужно…

— Ещё? — опять спросил Николай.

— Немцы, похоже, со своими грызться начинают. Переводчицу из военной комендатуры, помните, которая к нам ещё со Шварцем приезжала, красивая такая, весёлая…

— Ну! — Николай рванулся к Коновалову.

— Начальник гестапо…

— Что? Что с ней? Говори скорее!

— Вы же сами мне слова вымолвить не даёте, — удивлённо сказал Коновалов. — Арестовал её Демель.

— Когда?

— Вчера утром, когда на работу пришла.

— Вчера! — с ужасом произнёс Николай.

— Вчера. А что тут особенного? — ещё больше удивился Коновалов.

— Ничего, — глухо ответил Николай. — У тебя получается, как в той шутливой песенке: «Всё хорошо, прекрасная маркиза…»

— Не понял.

— Зато мне всё ясно! Мы выступаем. Собрать ко мне командиров взводов!

— Все здесь.

Николай поднял голову.

— На подготовку — два часа, в восемь утра уходим. Подготовить обоз, боеприпасы, продукты, кухню. Ничего не оставлять: после боя в городе уйдём в лес. Людей накормить, одеть потеплее, объяснить, что идём не к тёще на блины. Каждому бойцу взять по полному боекомплекту патронов, гранат.

Присутствующие внимательно слушали приказ командира. Николай перевёл дыхание, помолчал и, стараясь быть спокойным, твёрдо сказал:

— Антонов!

— Слушаю.

— Арестованных расстрелять немедленно! — И добавил, объясняя свою жестокость: — Куда с ними денешься в такой обстановке! — У Антонова на лице выступили красные пятна, но он ничего не ответил командиру. А Николай продолжал:

— Сергея послать в партизанский отряд, к Ивану Ивановичу. С ним пяток хороших ребят на всякий случай. Передаст на словах, что вступаем в бой с местным гарнизоном, — обстановка не позволяет терять ни одной минуты. Арестована Наташа — наша разведчица, следовательно, в опасности и руководитель подполья Иван Фёдорович Ерёмин. По непроверенным данным, к городу подходит немецкий батальон карателей. Прошу поддержать.

— Я всё-таки запишу, чтобы не перепутать, — сказал Антонов.

— Хорошо, пиши. И добавь: при подходе к городу пусть даст две красные ракеты, чтобы мы партизан с кем-нибудь не перепутали. Наши связные будут ждать здесь, в этих казармах. Всё понял?

— Так точно!

Николай взглянул на других командиров и добавил:

— Четвёртый взвод остаётся здесь, с обозом. Ждать партизан, и без моего приказа ни с места! — И добавил: — Одна поправка: выступаем не через два часа, а через час!

Все разошлись по своим местам, задержался в кабинете только Коновалов. Он смущённо проговорил:

— Не знал я, что она наша. Эх, девушка какая! Вы её и в Москве знали?

— Знал, — тихо ответил Николай. — Это моя жена.

Демель нервничает

Демель был взбешён. Трагическое происшествие с бургомистром всё ещё не укладывалось в его голове. Что это творится! Старый, немощный, больной, трусливый старик убивает десяток отборных гестаповцев легко и просто, будто он всю жизнь только этим и занимался. Девчонка убивает майора и двух солдат, старшего лейтенанта режут какие-то неизвестные. И всё это происходит под самым носом у начальника районного отделения гестапо. Это уже не просто неприятные происшествия, это явные признаки тяжёлой болезни всей системы. И совершенно ясно, что этот пагубный для гитлеровской Германии процесс необратим. На фронте «непобедимая» армия драпает без удержу, и уже недалеко то время, когда и ему, майору Демелю, тоже нужно будет бежать на запад. Иллюзии об арийском мировом господстве и прочей чепухе, как утренний дымок солнцем, развеяны ка широких российских просторах простыми русскими людьми…

Зазвонил телефон. Демель снял трубку и услышал сладкое пошлёпывание губами, а потом голос коменданта:

— Говорит Клингер. У маня командир батальона майор Циммер. Необходимо встретиться. Ваше предложение?

— Прошу ко мне, — ответил обрадованный Демель. — Жду!

Через несколько минут они собрались в просторном кабинете Демеля.

Майор СС Циммер сразу же приступил к делу.

— Батальон прибыл в полном составе, — отчётливо сказал он, — люди размещаются на восточной окраине города. У меня три полные роты, двенадцать бронетранспортёров, три лёгких танка.

— Какая перед вами поставлена задача? — спросил Демель.

— Мне приказано в городе не задерживаться. Главная задача — партизаны.

— Понятно, — вежливо сказал Демель.

— Чем может помочь гарнизон? — спросил командир батальона.

Клингер сказал с кислой гримасой:

— Практически, только полицейская рота — это сто пятьдесят человек. Комендантский взвод да ещё другие мелкие хозяйственные подразделения в расчёт идти не могут.

— А эти русские, они надёжны?

— Рота в хорошем состоянии, — сказал Клингер.

— Я не разделяю вашего оптимизма, — вкрадчиво заметил Демель. — У меня есть все основания не доверять командиру роты.

— Радости, вижу, у вас тут мало, — заметил командир батальона и уставился на Демеля.

— Ожидается второй батальон? — осторожно спросил тот.

— Он подойдёт завтра утром, — ответил Циммер и, достав из планшета топографическую карту, расстелил её на столе.

Операция против партизан в общих чертах вскоре была продумана. Общее руководство операцией брал на себя майор СС Циммер. Его батальон и карательная полицейская рота должны были уничтожить местный партизанский отряд. Второму карательному батальону отводилась роль щита — он отрезал путь партизанской бригаде к месту расположения отряда Ивана Ивановича. Разделавшись быстро с этим небольшим отрядом, каратели объединёнными силами ударяли по партизанской бригаде, в которой, по имеющимся сведениям, насчитывалось не более пятисот активных штыков. Майор Демель выделял проводников и уже сегодня должен был по пути следования карательной экспедиции направить своих агентов.

Распрощавшись, командир батальона убыл в расположение своей части.

Комендант задержался, он не мог отказать себе в удовольствии бесстрастным голосом задать вопрос начальнику гестапо:

— Вы не будете так любезны объяснить, что за война разгорелась поблизости от нас час тому назад?

Демель скривился, но сдержал себя:

— Я отвечу на ваш вопрос, но прежде хочу сообщить, что ваша переводчица оказалась советской разведчицей.

— Извините, но я в этом сомневаюсь.

— И напрасно, — злорадно сказал Демель, — это факт проверенный и неопровержимый. Кстати, она сама этого не отрицает.

— Допустим, но при чём тут военные действия, о которых я спрашивал вас?

— Никаких военных действий не было, — с раздражением ответил Демель, — проводился арест сообщника советской разведчицы.

— Ну и что?

— Вы что, допрашиваете меня? — взорвался наконец Демель. — Рекомендую вам забыть этот тон и эту манеру!

Клингер понял, что переборщил.

— Прошу прощения, но мне всё-таки кажется, что капитан Крылов тут ни при чём.

— Имею точные данные, что он посещал Наташу.

— Возможно, но Шварц делал то же. С какой стати молодая женщина, да ещё такая красавица, как Наташа, будет долго одна?

— Майор Шварц близок с ней не был, — Демель не скрывал раздражения. — Она не так проста, как казалось. Кроме того, поведение дяди, который оказал вооружённое сопротивление властям, полностью разоблачает и самого капитана Крылова.

— Всё понял! — правильно оценив ситуацию, произнёс комендант. — И чтобы вы не думали обо мне плохо, я поеду сам, арестую капитана Крылова и назначу другого командира роты.

— Чем скорее, тем лучше, — удовлетворённо сказал Демель.


А в роте шли последние приготовления. Личный состав был построен во дворе, готовый к маршу, когда один из часовых, несущих службу у входных ворот, подбежал к командиру роты и растерянно доложил:

— Фашисты!

— Сколько?

— Грузовик и легковая!

— Иди на место. Подъедут — открыть ворота и пропустить машины во двор, — спокойно ответил Николай и обратился к строю:

— Сохраняйте выдержку, товарищи! Тянуть с этим не будем, времени у нас в обрез. Пока все остаются в строю, чтобы немцы ничего не заподозрили. Действовать по обстановке, а главное — неожиданно и по моей команде! От стрельбы воздержаться: в такой тесноте можно перебить своих.

Ворота казармы гостеприимно растворились, и часовые браво отдали честь развалившемуся в машине коменданту.

Следом за легковой машиной во двор медленно въехали грузовик с солдатами комендантского взвода.

Командир роты предусмотрительно открыл дверцу легковой машины, помог неуклюжему майору выбраться.

— Господин майор, отдельная карательная полицейская рота построена согласно распорядку дня для проведения занятий! Разрешите сделать перекур?

— Хорошо, — великодушно согласился Клингер.

— Разойдись! — скомандовал Николай, и бывшие полицаи тесным кольцом окружили солдат.

— Пройдёмте в кабинет, — приказал командиру роты комендант.

— А стоит ли? — усмехаясь, с издёвкой спросил Николай и сильно ударил майора в жирный подбородок. — Кончай! — громко крикнул Николай и ударил коменданта вторично.

Клингер плавно осел на полусогнувшиеся ноги.

Через несколько минут с комендантским взводом было всё кончено, и рота двинулась к центру города. Николай с первым взводом выехал вперёд на машине.

Держись, Натка!

Наташа глубоко вдохнула промозглый, пахнувший известью воздух и вздрогнула всем телом. Ржавые решётки на окнах, кирпичный сводчатый потолок, сырая тьма подвала сомкнулась с бездонной вечностью и смертью.

Ясно слышны размеренные шаги часового.

Вот оно, страшное, неотвратимое… Неужели это последняя ночь в жизни?

Нет!

Наташа резко встала, быстро шагнула к двери, через щели которой тонкими полосками проникал свет.

Часовой по-прежнему вышагивал по коридору, и вдруг послышались резкие звуки команды, густой, громкий топот. На фоне этого шума, совсем рядом, через улицу, протрещали автоматные выстрелы.

Наташа рванулась к узкому окну и схватилась обеими руками за толстые прутья решётки. Сердце билось быстро и радостно: «Это наши!»

На улице раздались два громких взрыва, и снова густые, длинные автоматные очереди прострочили воздух…

«Идут, идут!» Она представила себе Николая, бегущего с автоматом наперевес. Вот он уже рядом, вбегает во двор, поднимается по ступенькам, врывается в коридор… Но на улице опять наступила тишина. По-прежнему мерно вышагивал по коридору часовой.

Наташа вернулась на топчан и долго сидела без движения.

В углу послышались возня, писк, и две крысиные тени метнулись Наташе под ноги. Громко взвизгнув, Наташа вскочила на топчан, больно ударилась затылком о потолок и замерла.

Крысы свирепо дрались, а когда они исчезли, Наташа ещё долго стояла на топчане, боясь опустить ноги на пол. Она потеряла представление о времени. Но вот в коридоре опять поднялся шум. Говорили громко, возбуждённо. Она прислонилась к двери, пытаясь разобрать слова, и отчасти ей это удавалось. Она ясно услышала, что произносили имя капитана Крылова. Наконец шум смолк, очевидно, говорившие вошли в кабинет майора Демеля.

Наташа не двигалась, бессмысленно уставив глаза в стену. «Почему они говорят о Николае?» И вдруг опять представила его, вбегающего во двор… Демель стреляет из пистолета, и Николай, пробежав по инерции ещё несколько шагов, замертво падает в сугроб. Наташа застыла, сжалась в комок. Она ощутила, как страх пробирается к ней в сердце, сковывает волю…

Резко распахнулась дверь, на пороге вырос солдат:

— На допрос!

Майор Демель понимал, что Наташа знает многое и через неё можно основательно потрясти городское подполье. Он решил ещё раз допросить её и только после этого отправить в губернское управление гестапо. Там пусть делают с ней, что хотят.

Когда Наташа вошла в кабинет, Демель вежливо предложил ей кресло. Она с удовольствием села, тепло приятно разлилось по телу, не хотелось говорить, смотреть и даже думать. Вот так бы сидеть долго, долго, расслабив мышцы, закрыв глаза…

Демель, верный себе, автоматчиков выставил за дверь, остался наедине с арестованной.

— Последнее свидание, фрау Наташа, — любезно улыбаясь, тихо проговорил он. — Хотелось бы, чтобы оно было обоюдно приятным.

Наташа промолчала.

— Я надеюсь на ваше благоразумие. Сообщите мне кое-какие данные о ваших знакомых в городе, адреса, явки…

Тепло продолжало окутывать Наташу, её клонило ко сну, она с трудом подняла веки и устало произнесла:

— Я не буду с вами разговаривать, пока мне не дадут поесть. И горячего кофе или чаю.

Демель встрепенулся. Встал из-за стола, вышел в коридор и, не закрывая двери в кабинет, отдал распоряжение. Вернувшись на своё место, он долго и пристально смотрел на Наташу и, наконец, проговорил:

— Я преклоняюсь перед вами! Обаяние ваше беспредельно! Вы измучены страхом, мыслями о смерти, не спали всю ночь, наконец, вы голодны, не имели возможности заняться своим туалетом, и всё же — вы само очарование!

Наташа посмотрела на Демеля, тут же вздрогнула и опустила глаза: выражение его лица не соответствовало словам, которые он произносил. В его глазах была пустота. «Живой мертвец», — с ужасом подумала она.

Принесли завтрак. Наташа ела, а Демель не спускал с неё глаз. Эта женщина не давала ему покоя. Совершенно запутавшийся в своих мыслях и чувствах, он продолжал выполнять свои ставшие привычными обязанности, почти автоматически, ни во что не веря, ни на что не надеясь. Ко всему он стал равнодушен и безразличен, и только Наташа будила в нём временами что-то давно забытое, светлое и тревожное… Жалкие тени этого чувства посещали его. Они появлялись в глубине сознания, слабые и безвольные, а глаза даже и в эти моменты оставались пустыми.

Демель не уловил впечатления, которое он произвёл на Наташу. Таинственно, значительно, с заметной долей сочувствия и доброжелательности, он произнёс:

— Наташа, с вашим обаянием и талантом вы сделали бы блестящую карьеру в нашей системе.

— Вас уполномочили вести разговор?

— Я уже говорил вам, что могу составить протекцию. Почти стопроцентная гарантия.

— После того, что вам известно обо мне?

— Это не так уж важно.

— Интересно, — задумчиво проговорила Наташа.

— Ну и как?

— Взвешиваю, что я получу от вас?

— Свободу, деньги, роскошную жизнь.

— И всё?

— Что же ещё?

— Не будем играть, — твёрдо сказала Наташа, — ничего мне от вас не нужно. Вы предлагаете мне смерть физическую заменить смертью нравственной. Здесь мы не поймём друг друга и никогда не договоримся.

Демель задумался. Взъерошил чёрные волосы и доверительно спросил:

— Вы не позируете?

— Разве я похожа на актрису?

— Не знаю… Но ваша решимость поражает. Я не уверен, что любая, даже самая лучшая, государственная система, созданная разумом и волею человека, достойна такой жертвы. Вы отказываетесь от жизни. Во имя чего?

— Во имя жизни. Одному человеку для счастья много богатств не нужно, не это для счастья главное. Шварц этого не мог понять, а вы, мне кажется, понимаете. Поэтому вам и тяжело.

Демель одурело посмотрел на странную женщину, не переставая восхищаться ею. Откуда она черпает силы? Какая уверенность в себе и в правоте своего дела! Но, несмотря на это, его продолжало нести по течению:

— Как бы вы красиво ни говорили, учтите, что прежде, чем повесить, вас будут пытать.

— Вы безгранично любезны, господин майор, — холодея, ответила Наташа. — Все ваши психологические эксперименты неизбежно заканчиваются виселицей либо Вороньим полем. И ничего нового, хотя бы для меня, ради нашего старого знакомства, ваше воображение подсказать не может.

Демель затосковал. Он понял, что никаких показаний от Наташи не добьётся.

Всем своим существом Наташа вдруг ощутила, что смерти она не боится! Так у бойца, когда он вступает в бой, пропадает чувство страха.

Демель видел, как она преобразилась и в своей решимости ещё больше похорошела. Но чистые тёплые тени не посетили его душу, напротив, его охватило безумное желание бить, рвать, терзать эту женщину, такую прекрасную, но чужую ему. Он знал себя и боялся этого состояния, при котором, если жертва сопротивлялась, он доходил до экстаза и забивал её насмерть.

Демель вышел из-за стола и медленно двинулся к Наташе. Она, заметив его странный взгляд, поднялась. Остановившись, он несколько мгновений смотрел ей в глаза, затем неожиданно обхватил за шею и, пригнув голову, зверски схватил за ухо, вывернул его…

Наташа вскрикнула от страшной боли, вырвалась из рук Демеля и, не помня себя, залепила ему звонкую пощёчину. Демель схватился за шею, ему казалось, что барабанная перепонка разорвалась на мелкие части. Несколько секунд они так и стояли друг против друга.

Первой очнулась Наташа:

— Наконец-то вы показали своё истинное лицо джентльмена и мыслителя.

Но он не слушал её. Вздрогнув от звука её голоса, он в бешенстве надавил сигнальную кнопку на столе, и в кабинет, громко стуча сапогами, вбежали два солдата.

— Эту — в подвал… в третью… и без меня не трогать! — задыхаясь, прошипел Демель.


Голые стены без окон, бетонный потолок. Яркое электрическое освещение. У одной стены письменный стол, у другой — стол, накрытый белой простынёй. Три табуретки и кресло, похожее на зубоврачебное.

Наташа хорошо знает эту комнату-склеп. Остюда люди живыми не выходят.

За письменным столом сидит пожилой лейтенант Вольф. До этой войны он работал провинциальным врачом, имел большую семью и неплохую практику.

— Фрау? — удивлённо взглянул он на Наташу. — Ко мне?

Наташе не хочется говорить, она не отвечает.

И вообще, ей кажется, что это не она смотрит на лейтенанта Вольфа, что её настоящее «я» где-то глубоко укрыто непроницаемой бронёй и чем-то ещё неосознанным до конца, но твёрдым и непоколебимым.

— Садитесь, — вежливо предложил лейтенант.

Наташа села.

Быстро вошёл Демель. Вольф вскочил, приветствуя начальника. Демель не ответил на приветствие. Он сразу же ринулся к арестованной. Лицо его исказилось, глаза потускнели, что-то нудное, вызывая головокружение, беспощадно давило в затылок. Он уже не играл и не сдерживал себя.

— Называй фамилии сообщников! — грубо выкрикнул он Наташе. — Кто кроме Ерёмина и Крылова входит в группу? Вольф, записывать!

— Дурак! — неожиданно для себя спокойно сказала Наташа.

Она смотрела на Демеля и Вольфа со страхом и сожалением. Свет, падающий с одной стороны, сделал их лица бледными, с неестественными тенями. «Мёртвые», — мелькнула мысль. Наташа сидела и безучастно смотрела на своих мучителей. Сердце её сжалось, взор обратился к далёкому детству, на чистом высоком лбу разгладилась преждевременная, еле заметная морщина.

— Будешь отвечать? — истерично выкрикнул Демель.

— Нет! — уверенно ответила она, и в её тихом голосе не слышно было страха или волнения.

— Хорошо, — сухо произнёс Демель. Знакомое состояние экстаза уже полностью овладело им. Он, казалось, успокоился, подошёл вплотную к Наташе.

— Раздеть, — вкрадчиво приказал он Вольфу.

Кофту Наташа сняла сама и, скомкав, бросила на табурет. Лейтенант бесцеремонно выполнял приказание, она не сопротивлялась. Всё это ей казалось страшным сном, который при желании можно прервать, но она ждала, что будет дальше.

«Тело женщины красиво», — вспомнил Демель фразу, запавшую ещё в те давние времена, когда он слушал лекции по эстетике. Воспоминание это скользнуло и исчезло, не затронув его чувств.

— Знаешь, что с тобой будет дальше? — спросил он Наташу.

Она молчала, не глядя на него. Мысли её были далеко от этого страшного места. Постепенно в её воображении родился образ матери, потом Николая… И как только она вспомнила о нём, появилась уверенность: «Спасёт, не оставит так, найдёт способ. А если и он будет бессилен?» Глубокий стон непроизвольно, предательски вырвался из груди и замер, прерванный усилием разума. «Не раскисать!» — приказала она себе. Но смертельная тоска вновь овладела всем её существом, опутывая руки и ноги, сжимая голову… «Пройдёт, — в полузабытьи шептала она, — минута-две — и пройдёт! Держись, Натка! В конце концов знала, на что шла, и сделала всё, что могла. Очень не хочется умирать!..»

— Дурак! — опять сорвалось у неё, и Демель с ужасом увидел на её лице дерзкую, вызывающую улыбку. — Не сходятся у вас концы с концами. Вы просто бандиты! Мёртвые бандиты! Вы изжили сами себя! И изменить уже ничего нельзя — вас уничтожат!

— Кто? — зловещим шёпотом спросил Демель. Потухшие чёрные глаза, не отрываясь, смотрели на Наташу. — Вольф, — укол!

Лейтенант подошёл к Наташе, его лицо не выражало никаких чувств.

— Прошу, фрау, в кресло.

Она поднялась, придерживая руками спадающее, разорванное платье, прошла по комнате и села в кресло.

— Руки прошу, — галантно предложил лейтенант.

Она не сопротивлялась, вновь не веря в реальность происходящего, и только когда её тело при помощи ремней было прикручено к креслу и она не могла шевельнуться, стало невыносимо страшно.

Лейтенант подошёл к столу, накрытому простынёй, и загремел инструментами. Каждый металлический звук отдавался громом в сердце и голове. И вдруг Наташа вспомнила, что уже испытывала точно такое чувство в детстве, когда ей лечили зубы. Это воспоминание принесло облегчение, ужас прошёл, и она опять была готова к самому худшему.

— Жаль уродовать такую красивую женщину, — осклабившись, сказал лейтенант, обращаясь к майору и подходя к Наташе с большой иглой и блестящими щипцами.

— Будешь говорить? — прошипел Демель, наклонившись к её лицу.

— Нет!

— Начинайте, — задыхаясь, сказал Демель лейтенанту.

И острая боль пронзила все клетки тела. Перехватило дыхание, всё поплыло перед глазами. «Только бы не закричать, не дать ни секунды радости этим выродкам». И уже, теряя сознание, услышала сумасшедший крик Демеля:

— Отставить!

Боль стала постепенно отступать. Лейтенант отнёс окровавленную иглу на стол.

Окончательно Наташа очнулась от сильной дозы нашатырного спирта. Она сидела в кресле, но тело её было свободно.

Демель исчез.

Лейтенант, обработав рану йодом, неуклюже пытался закрыть тело остатками платья, помог ей надеть в рукава кофту.

— Что дальше? — спросила она его.

— Очередная блажь майора, — ответил лейтенант, пожав плечами, и доверительно добавил: — Всё. Надо думать, тебя отправят к главному шефу.


И снова Наташа в кабинете начальника районного отделения гестапо. Болит раненая грудь. Кружится голова. Демель, казалось, потерял всякий интерес к ней. Его давила усталость, и он смотрел на Наташу бессмысленным взглядом.

В это время на улице послышался рёв машин, зачастили выстрелы. Со звоном вылетело разбитое оконное стекло, и шальная пуля, взвизгнув над головой Наташи, врезалась в угол печки, отколов штукатурку и кусок кирпича.

Демель быстро вскочил, выхватил пистолет. Вид у него был безумный, он не понимал, что происходит. Выстрелы, крики и громкий топот раздавались уже в коридоре.

Демель спрятался за печь, направив пистолет на дверь.

Наташа, забыв о боли, быстрая и лёгкая, как ветер, пронеслась между столом и стеной, оказавшись у него за спиной.

Дверь с шумом отворилась, и в её проёме показалась группа полицейских. Впереди, с автоматом в руках, точно так, как ночью представлялось Наташе, стоял Николай. Демель выстрелил в него, но Наташа успела ударить по руке. Пуля ушла рикошетом в стену, никого не задев.

Николай увидел распростёртую на полу Наташу и, не раздумывая, выстрелил в Демеля.

Психолог и мыслитель, садист и убийца упал вперёд, прикрыв телом свою последнюю жертву.

Наташа, освободившись, стыдливо прикрывая окровавленную грудь, растерянно посмотрела на мужа и прижалась к нему, вздрагивая всем телом. Счастливые слёзы потекли из глаз, но она не стеснялась и не сдерживала их.

Стрельба в доме прекратилась. Большая часть фашистов была перебита, и только немногим удалось спастись бегством. Бой откатился к окраине города, где располагался карательный батальон. Времени на передышку отводилось мало, нужно было готовиться к серьёзной борьбе.

Ротный фельдшер обработал и перевязал рану Наташи, когда в кабинет Демеля, тяжело ступая, вошёл Иван Фёдорович. Наташа бросилась к нему, обняла его за шею и крепко поцеловала в губы. Он, растроганный, большой и неловкий, нежно погладил Наташу по голове, хрипло спросил:

— Что, доченька, тяжело пришлось?

— Очень, — жалко улыбаясь, ответила она, — думала, что не выдержу.

— А вот этого быть не могло, — серьёзно сказал Иван Фёдорович. — Ты сделана из настоящего материала. Спасибо тебе, Коля, — повернулся Иван Фёдорович к Николаю, — спас ты всех! Спасибо!

В кабинет быстро вошёл Антонов и доложил:

— Товарищ капитан, с лесопильного завода прибыла делегация рабочих.

— Давай их сюда! — весело ответил Николай.

Вошли трое: старый рабочий в кожаной куртке, крест-накрест перепоясанный ремнями, и два молодых парня с немецкими автоматами на груди.

Иван Фёдорович двинулся им навстречу, приветливо пожал каждому руку.

— Здравствуй, Петрович. Как жив-здоров?

— Это как же? — удивился пожилой рабочий и, всплеснув руками, бросился на шею другу. — Слух тут прошёл по городу, что взяли тебя и — того…

— Значит, ещё сто лет жить буду, — улыбнулся Иван Фёдорович и обратился ко всем: — Необходимо немедленно решать — принимать бой в городе или организованно отходить к партизанам? Общее выступление намечено только на послезавтра! Одним нам столько не продержаться, тем более, что завтра прибывает второй карательный батальон. Но раз заварилась такая каша…

— Что предлагаешь? — перебил его Петрович.

— Я хочу выслушать ваше мнение, — дипломатично ответил Иван Фёдорович.

— Принять бой! — горячо выпалила Наташа.

Николай смущённо закашлялся и ничего не сказал, а Наташу поддержал Петрович:

— Правильно она говорит. Люди рвутся в бой! Весь город кипит, как смола в котле, — вот-вот выплеснет! Только у нас, на лесопильном, больше двухсот человек вооружённых да столько же безоружных. Посмотрите, во дворе и на улице собралось сколько народу — не пройти!

— Что будем делать? — спросил Иван Фёдорович Николая.

— Принимать бой, — опять сказала Наташа, — тут и думать нечего!

— Думать нужно всегда, — с расстановкой проговорил Николай. — А бой, по-моему, теперь неизбежен. Каратели уже в городе… Медлить нельзя ни минуты!

— Но мы не совсем готовы, — сказал Иван Фёдорович.

— Да, — согласился Николай, — нужна железная организованность, строгая расстановка сил, воинский порядок и дисциплина.

— Правильно, — с удовлетворением проговорил Иван Фёдорович, — очень правильно! И что бой неизбежен — тоже правильно! Ну, что же? Бой, так бой! А для руководства им, для наведения и поддержания воинского порядка я от имени подпольного райкома партии командиром всех наших сил в городе назначаю капитана Зорина.

— Есть! — просто ответил Николай.

— Тогда приступай, командуй. Ты правильно сказал: терять нельзя ни минуты.

— Всё понял, Иван Фёдорович, — сказал Николай и перевёл взгляд на лейтенанта.

— Антонов!

— Слушаю!

— Немедленно вызвать ко мне командиров взводов!

— Есть!

— И к вам у меня просьба, — обратился Николай к Ивану Фёдоровичу, — необходимо собрать руководителей групп и боевых отрядов подпольщиков.

— Есть! — ответил Иван Фёдорович и тут же отдал распоряжение Петровичу.

Антонов и Петрович вышли.

Наташа, поправив упавшие на глаза волосы, удивлённо спросила:

— Ты что это, Ивану Фёдоровичу команды подаёшь?

Николай ответить не успел, заговорил Иван Фёдорович:

— Правильно, Наташа. В боевой обстановке всё должно быть подчинено единой воле. Николай — командир единоначальник.

Наташа кивнула и посмотрела на мужа. Он стоял возле окна, закусив нижнюю губу, и глядел во двор.

— Высказалась? — Николай широко, простодушно улыбнулся.

— Коля! — произнесла Наташа, подходя к нему, и больше не смогла произнести ни слова. Глаза застлал мягкий туман.

— Что ты, Натка? — спросил Николай и привлёк её к себе.

— Не знаю, — прошептала она и вдруг заплакала радостно и свободно.

Он молча зарылся пальцами в рассыпанные по плечам мягкие волосы…

Возвратились Антонов и Петрович, один за одним подходили приглашённые.

Не дожидаясь, пока соберутся все, Николай без суеты отдавал распоряжения. Прежде всего, на восточную окраину города были высланы разведка и сторожевое охранение. Оперативно формировались взводы, роты, назначались командиры, распределялись оружие и боеприпасы. Антонов, исполняя должность начальника штаба, писал первый боевой приказ. Был создан резерв командира, особые отряды назначались для охранения штаба и тылов, отрабатывалась система связи.

Уяснив задачу, командиры быстро покидали кабинет. Подразделения уходили в район расположения карателей и занимали оборону на обрывистом берегу речушки, пересекавшей город.

Бой начался неожиданно.

Выступаем немедленно

Три дня беспрерывно шёл снег. Он запорошил дороги и тропинки, согнул ветви орешника, можжевельника, рябины. А сегодня ярко светит солнце!

В партизанском отряде, как в пчелином улье, — сразу не поймёшь кто чем занят. Протирают оружие, ремонтируют лошадиную сбрую, подковывают лошадей, весело постукивая по подковам крючковатыми молотками, топчутся и что-то словно колдуют у большого костра, о чём-то весело разговаривают, широко размахивая руками. Молодой чубатый партизан ходит по лагерю с гармошкой. Замёрзшие, толстые пальцы не проявляют лихости, медленно движутся по пуговкам. Но на лице музыканта блаженная улыбка. Шутка ли? Завтра в лагерь прибывает отдельная партизанская бригада «Народные мстители». Нужно встретить дорогих гостей и вместе с ними ударить по городу. Это уже настоящая война!

Вчера на политинформации комиссар рассказывал о положении на фронтах. Дела идут хорошо. У доблестных гитлеровских вояк наступили, наконец-то, чёрные дни — заснеженные поля усеяны их трупами. Фронт неудержимо продвигается на запад, он уже совсем близко — по ночам видно огромное зарево, слышится гул.

Командир с комиссаром составляют последние планы. Забот много. Засиделись на одном месте. Как это всё теперь поднять, сдвинуть? Пойдёт жизнь кочевая, — появятся новые проблемы, неизведанные трудности. Всё нужно учесть, предусмотреть. Но, несмотря на это, настроение у всех приподнятое.

И комиссар весел, он даже помолодел за последние дни. В голосе появились восторженные нотки, чего раньше за ним никогда не замечалось.

— Ваня, ты знаешь, что такое настоящее счастье! Не знаешь, конечно. Мне кажется, счастье нужно разбить на две части: личное и настоящее, причём личное счастье — это частица настоящего. Вот ты счастлив с Надей…

Иван Иванович хмурится. Это его боль. Жену с маленьким сыном он отправил в глухую деревушку к тётке. Как они живут, что с ними, — он подолгу не знает. Надя умоляла оставить их в отряде, но отряд — не детский сад. Семья командира не должна быть исключением.

Комиссар продолжает развивать свои мысли:

— Так вот, ты счастлив в личной жизни. Тебе досталась женщина с золотым характером, умная и красивая. Это редчайшее сочетание.

— Ну, уж…

— Не спорь и не сбивай меня! Так вот. Что стоило бы твоё счастье, если бы мы проиграли войну? Ничего! Значит, оно, твоё личное счастье, возможно только на фоне настоящего, то есть общего счастья.

— Вот завернул, можно всё это сказать намного проще.

— Можно. Но ты разве поймёшь, проще-то!

…По лагерю движется странная процессия. Двое партизан из сторожевого охранения ведут пятерых вооружённых полицаев.

— Севка, куда ты их ведёшь?

— К командиру. Вишь, заарестовал. Прут прямо на заставу.

— А оружие у них почему не отобрал?

— А они говорят, что баловать не будут.

Партизанам весело. Пришли свои люди, хотя они и одеты в немецкую форму. Сразу видно — идут смело, не смущаясь. Но Севка выдерживает характер, ведёт прибывших под конвоем, хотя сам не верит в необходимость этого. Вдруг шествие нарушается, строй сбивается.

— Витька!

Командир взвода, сформированного недавно из перешедших к партизанам полицаев, налетает на одного из них и тискает в своих крепких объятьях.

Появляется Тихон. Он тоже узнал Сергея. Партизаны, убедившись окончательно, что это — свои, бесцеремонно отталкивают старательных конвоиров. На гостей сыплется град вопросов:

— Как в городе?

— Давно оттуда?

— Что немцы?

Сергей растерянно смотрит на партизан, а потом, вдруг решившись, отвечает всем сразу:

— Подполье и наша рота поднялись. В городе бой! Выступать надо немедленно! Арестованы руководитель подполья Иван Фёдорович Ерёмин и наша разведчица Наташа.

— Наташа?! — громко вскрикнул Виктор.

— Да, Наташа, — чётко повторил Сергей. — А что?

Виктор был ошеломлён и не мог вымолвить ни слова.

— В чём дело? — раздался строгий голос комиссара. — Что за собрание?

— Задержали арестованных, — смущённо выдвинулся из толпы Севка, — вернее, заарестовали задержанных.

— Которые тут же открыли митинг? — насмешливо продолжил комиссар. — Куда выступать и почему? — строго спросил он Сергея.

— Серёжа!

Не произнеся больше ни слова, Сергей протянул ему записку Николая. Взглянув на торопливо написанные строчки, комиссар быстро ушёл в землянку командира.

…Послав один конный взвод навстречу партизанской бригаде, отряд через два часа в полном составе выступил на город.

Настоящее счастье!

Первую атаку карателей сводный отряд отбил легко. Командир батальона майор СС Циммер послал одну роту в город, небрежно бросив её командиру: «Сроку даю три часа. Разогнать этот сброд, но не увлекаться. Нам предстоят ещё настоящие бои с партизанами».

Фашисты, уверенные в своей силе и неуязвимости, шли вдоль улицы во весь рост, как на прогулку, не соблюдая мер предосторожности, даже не выслав разведку.

Лейтенант Коновалов приказал без команды не стрелять. Бойцы затаились.

Издалека каратели были похожи на две большие зелёные змеи, которые, утопая в свежем снегу, колыхаясь и вздрагивая, ползли по обе стороны улицы. А в бинокль казалось, что фашисты совсем рядом. Хорошо видны лица солдат и чёрные короткие автоматы, болтающиеся у каждого на груди. Коновалов опустил бинокль, и опять знакомые зелёные змеи потянулись вдоль улицы. Вот они уже ползут мимо серого одноэтажного дома с высокими тополями во дворе, где затаилась оставленная Коноваловым боковая засада.

— Ну, ещё, ещё, — тихо проговорил Коновалов, обращаясь к зелёным змеям, будто гипнотизируя их на расстоянии.

— Подавай команду! — испуганно выкрикнул кто-то сзади.

— Помолчи, убью! — негромко ответил Коновалов и тут же позабыл обо всём: каратели шли в ловушку!

— Так, так, хорошо! Ну ещё! Ну чуть-чуть! Вот теперь самое время! Огонь по гадам! — громко крикнул он и нечаянно выругался. Но его последние слова никто не услышал — воздух смешался, разорвался на клочки от мощного залпа. Будто сказочный, высотою с тополь, пастух, широко размахнувшись, лихо щёлкнул громадным кнутом, гулко, с присвистом… На какое-то мгновение стало тихо… Крякнуло натужно за лесным бугром эхо… И пошло… Патронов подпольщики не жалели.

Не ожидавшая нападения, обескровленная в первые же минуты рота заметалась, бросилась назад и нарвалась на засаду. Фашисты в панике разбегались по дворам, садам, забирались в сараи… но их везде находила смерть. Казалось, всё население городка взялось за оружие.

Очень скоро рота полностью была уничтожена.

Фашисты зловеще притихли. Только потеряв в бою целую роту, командир карательного батальона понял, что перед ним не «случайный сброд», а хорошо организованная боевая единица. На «ура» её не возьмёшь. Это крайне усложняло обстановку: имея конкретную задачу уничтожить партизанский отряд, каратели вынуждены были ввязаться в бой с подпольщиками, бывшими полицейскими и ещё какими-то непонятными, неизвестно откуда появившимися боевыми группами в городе. Командир батальона приказал привести в боевую готовность все силы и средства и немедленно готовиться к наступлению.

Николай, воодушевлённый первым успехом, хотел немедленно поднять бойцов в наступление, однако Иван Фёдорович вежливо, но твёрдо сказал:

— Нет! Этого делать нельзя! Наш успех — результат грубого просчёта противника. Он недооценил нас. Теперь мы можем повторить его ошибку.

Наступила пауза.

Наташа с большим интересом наблюдала за мужем. Но вот Николай спокойно спросил:

— Что же делать?

— Я предлагаю, — осторожно начал Иван Фёдорович, — основным силам, не медля ни минуты и оставив по пути небольшие группы прикрытия, выйти в район старых казарм. Там и займём оборону.

— Оставить город?

— Да.

Николай вскочил, широко зашагал по кабинету и недоуменно пожал плечами:

— Зачем же тогда мы затеяли всё это?

— Но только не за тем, чтобы вести длительный бой с регулярными фашистскими войсками в центре города.

— Вы же сами сказали…

— Да, я согласен и теперь. Разве я отказываюсь от боя? Нет! Я только предлагаю перенести его в место, удобное для нас. Кроме того, нельзя забывать о жителях. Зачем лишние жертвы?

После большой паузы Николай повернулся к Антонову и решительно отдал приказание:

— Немедленно во все подразделения направить посыльных. С позиций незаметно сняться! Садами, огородами отойти к казармам. Не мешкать! Без шума и сутолоки! Мы уходим через пятнадцать минут!

Антонов быстро вышел.

Иван Фёдорович крепко пожал руку Николаю.


Казармы представляли собой кирпичный, с метровыми стенами, квадратный домище, с подвалами и большим внутренним двором. Прибывшие из центра города повстанцы с удовольствием обживали казармы. Крепкое здание вселяло уверенность в успехе обороны, кроме того, в ста метрах начинался лес, где господствовали партизаны. Бойцы растапливали печи, устанавливали пулемёты, протирали отпотевшие с мороза винтовки и патроны, готовили ручные гранаты. Во дворе аппетитно задымили походные кухни — какая же война без каши!? Всюду слышались весёлые шутки и смех.

Николай сразу же взялся за дело. Ходил по подразделениям, вникал в каждую мелочь, приказывал, советовал… Казалось, он не знал усталости. Кабинет командира превратился в штаб боевой части. Лейтенант Антонов наносил на карту места расположения подразделений, уточнял пути следования подвижных дозоров, инструктировал начальника внутреннего караула.

Наташа не отходила от Ивана Фёдоровича. Вскоре здесь же появился Николай.

— Скоро начнётся, — стараясь быть спокойным, сказал он, но возбуждения до конца скрыть не мог. Наташа увидела в его глазах что-то новое, чего раньше она никогда не замечала, — очевидно, возросшую решительность и ответственность за других.

— Да, скоро будет бой, — подтвердил Антонов, и в то же время все услышали гул моторов, — бомбардировщики «Юнкерс-87» приближались к городу. Это никого не удивило — самолёты пролетали над городом часто. Но вот первый самолёт вошёл в пике и сыпанул бомбы. За ним второй, третий…

Повторив свой манёвр, «стервятники» улетели. Над городом повисло огромное густое облако гари и дыма. Занялись пожары. И там, за этим массивом черноты и огня, прогремели пушечные выстрелы, разрывы снарядов, затарахтели пулемёты.

— Что это они, спятили? — удивлённо спросил Антонов.

— Штурмуют нашу линию обороны по речке… Уважать стали, — усмехнувшись, проговорил Иван Фёдорович.

Сигнал тревоги, объявленный Николаем, врасплох никого не застал. Все были готовы к бою.

Фашисты, убедившись, что в городе им никто сопротивления не оказывал, свернули цепь и тронулись вдоль улицы походной колонной. Но были они теперь более осторожны, — шли медленно, готовые в любой момент вступить в бой. Впереди колонны неторопливо ползли три танка, за ними вереницей тянулись бронетранспортёры. Улица, по которой продвигались враги, выходила на широкую поляну перед казармами.

Николай предусмотрел возможность столкновения с танками. Для борьбы с ними по обе стороны улицы, в садах укрылась специально выделенная группа бойцов. Она и начала бой. Когда танки оказались в конце улицы, совсем близко от поляны, из-за заборов в броню, мерцая в полутьме блестящими боками, полетели бутылки с горючей жидкостью. Брошены они были опытными руками. Два танка вспыхнули сразу. Из люков выскочили танкисты и побежали вдоль улицы назад, падая и петляя. Никто по ним не стрелял, все были очарованы зрелищем горящих машин. Третий танк, ослеплённый вспыхнувшим бензином, развернулся на сто восемьдесят градусов, с ходу протаранил дощатый забор, влетел в густой фруктовый сад, переломал вишни и яблони и заглох. Пламя разгоралось всё сильнее, охватило весь танк, жадно перескочило на деревянный дом. Через пять минут поле перед казармами было ярко освещено этим пылающим факелом. В атаку пошла пехота. Развернувшись в редкие цепи, фашисты шли во весь рост, беспрестанно паля из автоматов.

Обороняющиеся молчали.

Но когда до здания осталось немногим больше двухсот метров, окна казармы вспыхнули от дружного залпа. Не выдержав густого ружейно-пулемётного огня, фашисты откатились назад.

Атака возобновилась, когда стало совсем темно. Теперь она велась тремя группами: одна через поляну — в лоб, а две другие — в обход, пытаясь окружить или взять в клещи казармы. Лобовая атака опять вскоре захлебнулась, а на флангах атакующие нарвались на боевые охранения и вступили с ними в бой.

Николай нервничал. Боевые охранения немногочисленны, долго не продержатся. Он послал в обе стороны ещё по взводу. В лобовую атаку фашисты больше не шли, но вели по зданию сильный огонь.

В казарме появилось много убитых и раненых.

И вот наступил момент, которого так боялся Николай: с левой стороны здание подверглось обстрелу — фланговая группа противника вышла из лесу на поляну. Справа тоже зачастили немецкие пулемёты.

Фашисты снова поднялись в лобовую атаку.

Николай с Наташей вернулись в кабинет. Там были Иван Фёдорович и Антонов.

— Положение тяжёлое, слишком неравны силы, так мы долго не продержимся, — тяжело дыша, сказал Иван Фёдорович.

Все промолчали.

Николай взглянул во двор: через замёрзшее окно ничего не было видно. Тогда он локтем выдавил стекло. В тёплую комнату клубом ворвался холодный воздух.

— Смотрите! — испуганно закричала Наташа и показала рукой на ворота.

Во двор, стреляя на ходу, густой толпой вбегали фашисты, бросая в окна гранаты.

— А, чёрт! — вскрикнул Николай. — Антонов, двери перекрыты?

— Так точно!

— Давай гранаты!

Одна за одной полетели во двор «лимонки». Антонов, Наташа и Иван Фёдорович ввинчивали в корпуса запалы и подавали гранаты Николаю, а он, неторопливо прицеливаясь, бросал их, плавно, спокойно, как на тренировке. К их подъезду фашисты пробиться не могли. Вдруг из двух дверей напротив появились рабочие и бывшие полицейские. Бросая впереди себя гранаты и расстреливая последние патроны, они смело пошли врукопашную. Выход этот был настолько неожиданным и отчаянным, что через несколько минут во дворе не осталось ни одного живого гитлеровца. Николай, Наташа и Антонов спустились вниз. Коновалов уже закрыл железные ворота и по обе стороны от них выставил надёжную охрану.

Николай крепко пожал Коновалову руку.

За их спиной раздался пистолетный выстрел. Они обернулись. От пистолета Наташи шёл дымок.

— Ожил, — показала она на убитого фашиста.

— В тебя целил, Коновалов, — сказал Антонов.

Коновалов благодарно посмотрел на Наташу.

…А фашисты уже окружили весь дом. У осаждённых заканчивались патроны.

— Нам нужно разойтись по взводам, — сказал Николай.

— Я в первый, — проговорил Антонов и, заглядывая Николаю в глаза, протянул руку: — Прощайте, товарищ капитан, не поминайте лихом.

— Ты что? — строго спросил Николай. — Мы ещё повоюем! Коновалов, ты давай во второй, я — в третий.

— А мы? — держась за рукав Ивана Фёдоровича, спросила Наташа.

— Со мной.


Пули залетали через окна и шлёпались в стену, утопая в мягкой штукатурке. В воздухе висела густая известковая пыль.

Убитые и тяжелораненые лежали на полу. Остальные бойцы кучкой стояли за выступом стены, в мёртвом пространстве, куда не залетали пули.

— Что, товарищ капитан, без патронов-то погибнем в этой мышеловке! Может, попробовать через окна, вот он лес-то — рядом.

Николай поднял глаза — от выстрелов пулемётов и автоматов лес горел сотнями огней.

— Перебьют, — тихо ответил он.

— А что делать? Умирать, так хоть с музыкой!

Николай промолчал.

— Товарищи, — сказал Иван Фёдорович, — положение наше очень тяжёлое… Но мы знали, на что идём…

— Не надо! Не надо нас агитировать! Не боимся мы смерти! Только умереть хочется так, чтобы пальцы застыли на горле врага!

Внизу, под окном, послышались громкие голоса фашистов:

— Эй, русс! Сдавайся!

Этот резкий голос вывел Николая из оцепенения.

— Не торопитесь, вояки! — продвинувшись вдоль стены, крикнул он по-немецки и одну за другой бросил за окно две ручные гранаты.

Наташа оказалась рядом с мужем:

— Уступи место!

— Дай мне гранату!

Она протянула руку.

Николай взял гранату, свёл усики чеки, просунул палец в кольцо…

Через окно, разорвав в клочья воздух, ворвался снаряд. Горький тротиловый дым забился в горло, душил…


Наташа не знала, сколько прошло времени. Тёмные тени ворочались на полу, слышались громкие стоны и проклятия раненых.

За окном что-то резкое выкрикивали фашисты.

Николая на прежнем месте не было.

За дверью, в коридоре послышались громкие голоса, выстрелы и топот кованых сапог.

Наташа крепко сжала рукоятку пистолета, в котором остался один патрон…


Партизанский отряд Ивана Ивановича на санях и верхами шёл к городу форсированным маршем.

Над городом волновалось зарево пожаров, висел неумолкающий шум боя.

— Нажмём, Ваня, — сказал комиссар.

— Кони устали. Снег глубокий.

— Опоздать можем!

Иван Иванович привстал на стременах.

— Быстрей!

Виктор, Сергей, Тихон и Таня едут в одних санях. Тихон непривычно волнуется перед боем. Не за себя — за Таню.

— Ты не отходи никуда от меня, — ворчливо говорит он.

— Тиш, я не отойду, но зачем ты уже пятый раз говоришь мне об этом?

— Семейная жизнь, — улыбнулся Сергей, — вот её прелести.

Таня громко смеётся.

Тихон счастливо улыбается.

— Что, разве плохо? — горячо спросил Виктор.

— Нет, — ответил Сергей, — неплохо, конечно, но…

— Сухарь ты! — убеждённо перебил его Виктор. — Ничем тебя не проймёшь!

— Пусть, — спокойно согласился Сергей, — разве это страшно?

— Очень… — только и успел промолвить Виктор.

— Командира, командира! — пронеслось вдоль колонны.

Обгоняя стороной, чуть не цепляясь за сани, бешеным намётом пронёсся вороной конь с верховым, низко наклонившимся вперёд. Больно хлестали ветки, по колено тонули тонкие ноги рысака в свежем пушистом снегу. Подлетев к командиру отряда чуть ли не вплотную, наездник резко осадил коня, и тот, низко присев на задние ноги, разметал на снегу длинный хвост, замер как вкопанный. Всадник — молодой, широкоскулый парень, возбуждённый быстрой ездой, — громко доложил:

— Товарищ командир! Прислал майор Фёдоров!

— Так…

— Приказал передать: два кавалерийских эскадрона нашей бригады по указанию товарища Баскакова передаются вашему отряду. Прибыли в ваше распоряжение!

— Где они?

— Совсем близко! Идут сюда на рысях!..

— Володя, — повернулся Иван Иванович к комиссару, — останови наших.

— Сто-о-ой! — Привстав на стременах, громко и протяжно крикнул Владимир Васильевич и поднял вверх обе руки.

— А где бригада? — спросил Иван Иванович посыльного.

— Идёт следом за нами… На город! Сам Баскаков ведёт! Скоро будет здесь!

Шум боя слышался очень ясно и, казалось, совсем рядом, — вот за тем лесистым бугром.

— Успеть бы… — поглядывая назад, мимо примолкнувших партизан, тихо сказал комиссар, и все посмотрели на крутой поворот лесной дороги.


Но вот Наташа увидела Николая. Он стоял, прислонившись к стене и держась рукой за край подоконника. В другой руке, безвольно опущенной вниз, была граната. Наташа рванулась к мужу:

— Коля!

— Наташа! Родная Наташа! — тяжело проговорил Николай.

В коридоре раздавались вражеские голоса, одиночные выстрелы.

Николай поднял гранату над головой.

— Коля, — вымолвила Наташа, прижавшись к мужу, — неужели это конец?

Он ничего не ответил, замер, не спуская глаз с входных дверей.

— Коля!

— Молчи, Натка! — нежно сказал Николай. — Стой рядом, вот так.

— Не боишься?

— Нет, — ответила Наташа и вдруг напряглась всем телом, и отстранилась от мужа. — Ракета! Красная ракета! — громко закричала она. — Коля! Товарищи! Ещё одна! Это наши!

И в подтверждение её слов в лесу, напротив осаждённого здания, начали сотнями рваться гранаты, затарахтели пулемёты, сухо и густо затрещали винтовочные выстрелы.

Николай, наконец, выдернул предохранительную чеку и бросил в окно гранату.

А в лесной чаще среди шума боя родилось, всё поглощающее, родное русское «ура», и, как шум нарастающей бури, оно крепло, приближалось, огибая казармы.

Вот уже это несмолкаемое «а-а-а» слышится на окраине города.

Фашистский огонь ослаб, а затем совсем прекратился.

Что-то надорвалось внутри у Николая. Он глубоко вздохнул и сдержал слёзы. А в следующую секунду смотрел на Наташу, собранный и холодный.


Бой гремел уже в центре города. Часть партизанской бригады оседлала дорогу, по которой спешно, на машинах следовал в Лесное второй батальон карателей, и открыла по нему ураганный огонь. Бой длился до самого утра. Победа партизан была полной. Большинство фашистов погибло, остальные сдались в плен.


Начался новый день. Солнце поднялось над горизонтом. Тихий городок Лесное шумел, как во время первомайского праздника. Люди толпами валили на центральную площадь. Всюду реяли красные флаги — на домах, заборах, деревьях и даже на телеграфных столбах.

В центре площади импровизированная трибуна — два, составленных рядом, больших немецких грузовика.

На трибуне несколько человек. На них смотрят жители и партизаны.

— Этот, в белом полушубке, пожилой, высокий такой — кто же это будет? — спрашивает Тихона старуха, не выползавшая на белый свет с того самого дня, как выпал первый снег.

— Это командир бригады товарищ Баскаков, а рядом с ним секретарь подпольного обкома партии товарищ Смирнов, — охотно ответил Тихон таким тоном, будто представлял своих лучших друзей.

— Смотри, а это вроде бы наши: Владимир Васильевич и Иван Иванович. Не узнать! С оружием, в ремнях! — Дед поднимается на носки, чтобы получше разглядеть стоящих на трибуне.

— Между прочим, — опять с гордостью произносит Тихон, — Владимир Васильевич — секретарь подпольного райкома и комиссар отряда.

Дед обидно огрызается:

— Видали, нашёлся! Умный какой! Это я без тебя знаю! Ты лучше скажи мне, кто этот немец, который рядом с Иваном Ивановичем стоит, возле него девушка ладненькая?

— Это, дед, — нравоучительно говорит Тихон, — командиры Красной Армии Наташа и Николай Зорины.

— Брат с сестрой?

— Нет, муж с женой.

— Господи, прости и помилуй, — запричитала рядом женщина, — её то за что в командиры! Молоденькая такая, хорошенькая!

— За красивые глаза, серость ты ходячая, — оборвал её дед.

Вокруг все громко рассмеялись.

Таня стояла рядом с Тихоном грустная, убитая горем. Она только сегодня узнала, как погиб её отец. Весь город говорит о Михаиле Петровиче Крылове, как о герое. Таня прижимается к Тихону и нежно шепчет ему на ухо:

— Тиша, хороший мой, никого у меня теперь нет, кроме тебя!

Он посмотрел на неё удивлённо: как это можно в такой момент говорить о личном? Но увидел большие, влажные глаза и вспомнил о её горе.

— Танечка, милая, ты тоже у меня одна!

Мимо них через толпу, поближе к трибуне, пробиваются Виктор в Сергей.

— Витька!

— Тихон!

— Танечка, смотри, наши ребята!

Но говорить им не дают. Дрожащий от возраста и холода старик натыкается на них и радостно хватает Виктора за рукав:

— Здорово, орёл! Не узнаёшь?

— Кирилл Петрович! — толкает его в плечо Тихон, так сильно, что тот попадает в объятия Тане.

— Смотри-ка, — бодрится старик, — и ты здесь! А что, хлопцы, вы тогда привет от меня командиру передали?

— А как же! — во весь рот улыбается Тихон и вдруг бросается сторону. — Тётя Даша, тётя Даша! — Он хватает женщину за руку тянет к Виктору: — Узнаёшь?

Виктор улыбается и возбуждённо отвечает:

— Как же не узнать? Это же путеводная звезда на моём жизненном горемычном пути.

— Ну, понёс! — добродушно засмеялся Сергей.

Вокруг них собираются люди. Подходят знакомые подпольщики, бывшие полицейские, партизаны — люди, судьбы которых переплелись, стали общими.

Вдруг секретарь обкома спускается с машины и идёт через толпу, размахивая руками и широко улыбаясь. Навстречу ему, неуверенно и тяжело ступая, движется Иван Фёдорович. Он слегка контужен. Кружится голова, тупо ноет сердце.

— Здравствуй, старина, здравствуй! — растроганно говорит Смирнов. — Спасибо тебе от народа!

Не все понимают значение этой сцены. Не многим известно, что старый директор школы и есть тот грозный руководитель подполья, о котором с проклятиями и ужасом говорили враги, но с любовью думали советские люди.

Смирнов и Ерёмин, поддерживая друг друга, поднялись на трибуну.

— Товарищи!

Слово, решительное и звонкое, повисло в морозном воздухе, и на площади стало тихо.

— Товарищи! — повторил секретарь обкома. — Суровые испытания выпали на нашу долю, но мы выстояли! Сегодня у нас радостный день — мы вновь обрели свободу! До Великой Октябрьской революции горе, тоска, нужда, безнадёжность были уделом русского трудового человека! Давили, секли, выбивали из него всё человеческое и пели дифирамбы его долготерпению и живучести… Кто только не измывался над русским человеком! Но нашлись люди, которые разобрались в его душе и способностях. Это Ленин и его партия! И настал момент, когда русский человек взмахнул могучими руками, сбросил с себя ярмо и встал во весь рост! И весь мир увидел, какой он сильный и красивый! Чего же теперь хотят фашисты? Снова поставить нас на колени, забрать наши земли? Да, земли у нас много, но каждый клочок её полит русской кровью! Историю не обманешь, она знает и помнит всё! Настоящий хозяин — советский народ — никогда и никому не позволит посягать на свою священную землю! Историю не повернуть вспять. Нет теперь такого хомута, который подошёл бы к нашей шее!

Не учли этого фашисты, просчитались!

Тёмная стая жирных, ленивых ворон испуганно поднялась в воздух, нерешительно покружилась над площадью, быстро понеслась в сторону синеющего за городом леса.

Рассыпали тополя снежный пух, подёрнуло серебром солнечный морозный воздух…

Наташа поднялась на цыпочки, потянулась к Николаю и тихо, чтобы слышал он один, сказала:

— Коля, ты не забыл наше: «Верность любви и идее…»

— Помню, Наташка, помню: «Твёрдость в бою и труде!»

Наташа радостно улыбнулась. Вот оно, настоящее счастье — борьба и победа, любовь и борьба!

Загрузка...