Антология советского детектива-31. Компиляция. Книги 1-20

ПРОЛОГ

Даже в этот знойный полдень, когда каштаны боялись шевельнуть своими широкими темно-зелеными листьями, а разомлевший от жары асфальт легко оседал под каблуками пешеходов, одесские улицы были шумны и многолюдны.

Многоцветный поток пешеходов, не умещаясь на широких тротуарах, пестрыми струями растекался по скверам и садам. Он врывался в магазины, кинотеатры, наполнял приглушенным гулом залы музеев, расплескивался морем в огромных чашах стадионов.

Из невидимых репродукторов лилась популярная песенка ансамбля «Дружба», а старый чистильщик сапог на Дерибасовской, не обращая никакого внимания на голос Эдиты Пьеха, пел свою песню:

Наверно, он пел ее уже много лет, потому что прохожие улыбались ему, как старому знакомому, а заказчики уважительно пожимали его огромную волосатую руку, протягивая которую он всегда почему-то прищелкивал языком.

Этот чудесный уголок, уже более полутора веков ласково именуемый Дерибасовской в честь основателя крепости, а затем и города де Рибаса, вероятно, не имеет себе равных даже в Одессе. Здесь все радует человеческий взор: цветы, люди, палатки и магазины, кокетливо заслоненные от солнца нарядными тентами, ослепительные автомашины, бесшумно замирающие на перекрестках длинной чередой...

— Мамочка, мама, смотри, даже цветы нам улыбаются! — громко кричал розовощекий мальчуган в легкой бело-голубой матроске и тянул при этом к клумбе с левкоями смущенную молодую женщину.

Группа черных от загара мальчишек в причудливых картонных шлемах, с деревянными мечами в руках неприветливо разглядывала стоявшего на тротуаре паренька.

— Не трогать мирного странника! — решительно скомандовал чубатый вожак, и вся ватага, обтекая паренька, с громким кличем понеслась дальше.

Через минуту мальчишки свернули на Пушкинскую, где каштаны, склонившись друг к другу, почти заслоняли, от жгучего солнца улицу. Возле ресторана босоногое войско замедлило бег. Здесь было особенно многолюдно, и ребята усиленно заработали локтями, пробивая себе путь. Неожиданно вожак задел концом меча фару стоящей у бровки тротуара автомашины «ЗИМ». Узорчатое стекла брызгами рассыпалось по мостовой...

Ватага мгновенно рассеялась в людском потоке, и лишь стройный мальчик лет двенадцати с растрепанными волосами остался на месте. Его руку уже крепко сжимал своей сильной ладонью милиционер.

— Отпустил бы мальчонку, — вступился за виновника происшествия высокий гражданин. — Нечаянно он. С кем не бывает?

— Купит хозяин своему «ЗИМу» новые «очки», — весело поддержал усатый рослый моряк в кремовой фуражке с «капустой». Он даже потянул мальчика на себя голой до локтя рукой с множеством татуировок. Но милиционер был неумолим. Несколько смущенный всеобщим вниманием, он хмурил выгоревшие от солнца брови и, настойчиво повторяя обычное в этих случаях: «Граждане, расходитесь!», — искал глазами владельца роскошного «ЗИМа». Но тот не давал о себе знать.

— Пропал! Хозяин машины пропал! — весело прокричал кто-то из толпы.

— Такое только в нашем городе бывает, — пояснял молодой девушке словоохотливый старичок. — Только в Одессе лопаются меридианы и автомашины сдаются в «Стол находок», как дамские сумочки...

— Нет, такое и у нас не часто, — возразил старичку военный.

И никто из зевак, вероятно, не обратил внимания на старенькую мышиного цвета «Победу», остановившуюся на другой стороне улицы, и на двух молодых мужчин в модных клетчатых рубашках, которые вылезли из нее, неторопливо приблизились к толпе, постояли немного, прислушиваясь к пересудам, а затем отошли в сторону и занялись изучением меню, висевшего в красивой рамке у входа в ресторан.

— Я, пожалуй, зайду, Гриша, — сказал тот, что постарше, и, сунув руки в карманы светлых брюк, исчез в прохладной полутьме вестибюля.

В ресторане было сравнительно немноголюдно. Подвешенный к потолку огромный пропеллер, мерно покачиваясь, навевал прохладу.

Зеркало отражало ряды столиков, пустующую в эти дневные часы эстраду, проход на кухню и в служебные помещения. Пригладив ладонью густую вьющуюся шевелюру, посетитель, не останавливаясь, прошел мимо столиков и официанта в коридор и остановился перед обитой белой жестью дверью с надписью: «Выход во двор».

— Так и должно было быть, — ни к кому не обращаясь, сказал мужчина.

Тем же путем, через полупустой зал, он возвратился к своему товарищу и тронув его за рукав:

— Едем, Гриша. Его уже здесь нет. Что-то заподозрил, бросил автомобиль и — через двор...

Не обращая внимания на толпу, «ЗИМ» и милиционера, они вновь перешли улицу и сели в машину.

— Это наша ошибка, — сказал старший, нажимая на стартер. — Грубая и непростительная. Надо было одному сразу же заходить в ресторан, а другому контролировать двор.

Младший молчал. Только, когда «Победа» плавно сдвинулась с места, нерешительно спросил:

— Может, милиционера предупредить, чтобы зря не ждал владельца «ЗИМа»?

— Не надо. Тут есть товарищи из угрозыска, они доведут дело с машиной до конца.

На ветровое стекло, увеличиваясь в размерах, бежали красивые светлые дома, нарядные люди. Южный портовый город, торопясь навстречу своему яркому, радостному завтра, жил шумной кипучей жизнью, не обращая никакого внимания на маленькую старую «Победу» и сидящих в ней сосредоточенных людей — капитана милиции Дмитрия Ильичева и лейтенанта Григория Доронова.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В край вечной мерзлоты лето приходит поздно. К исходу мая, когда на прилавках столичных магазинов уже появляется черешня, а на юге буйно зацветает акация, здесь, на северных склонах сопок, еще лежит потемневший снег. Наполняются русла бесчисленных речек и ключей, но ветви вечнозеленого стланика пока прижаты к земле. Потом они очнутся от долгого оцепенения и поднимут свои широкопалые руки навстречу солнцу, приветствуя пробуждение жизни. А пока суровы и неприветливы сопки. Лишь ненадолго заглядывает солнце в глубокие расселины между ними, и тогда снег отбрасывает фиолетовые отблески.

По широкой автомобильной трассе, пересекающей небольшое утыканное стволами хилых лиственниц плато, торопятся машины.

Только они, да, пожалуй, еще тонкий дымок над нехитрым маленьким срубом и оживляют этот пустынный пейзаж.

Впрочем, если приглядеться, то можно заметить удаляющегося от трассы человека. Человек идет неторопливо, тяжело переставляя ноги и сгибаясь под тяжестью большого заплечного мешка.

Обойдя бесконечные отвалы гали, оставленные, судя по всему, старателями, человек скрылся в расселине между двумя лысыми сопками и в том месте, где небольшая, но, очевидно, бурная в дни весеннего половодья река образовала тугую петлю, остановился и сбросил на землю свою ношу. Развязав мешок, человек достал топор, несколькими точными ударами свалил и разрубил ствол сухой лиственницы, затем разложил два больших костра. Теперь можно отдохнуть.

Тридцать лет уже выходит в тайгу Степан Гудов. И всегда задолго до того, как солнце и вода успевают растопить каменное от холода одеяло, которым укрыты золотоносные пески. Зачем попусту терять время, надеясь на солнце, если можно отогреть землю кострами. Ишь, как весело потрескивает в огне сухое дерево...

Гудов долго и с видимым наслаждением пьет чай, такой же черный, как и круглый котел, в котором он кипит. Потом закуривает и погружается в раздумье...

Поднимется солнце, догорят костры, и, отбросив в сторону головни, он начнет копать оттаявший грунт. Когда лопата будет наталкиваться на валуны, в ход пойдет кайло, потом снова лопата. И так — час, второй, третий, пока металл не встретится с вечной мерзлотой. Тогда опять разжигай костер.

В таком напряжении пройдут все дни до тех пор, пока солнце, наконец, не нагонит верховую воду и земля не станет мягкой. Тогда дорожи, старатель, каждой минутой времени. Горячая эта пора — промывка песков...

Гудов подбросил в костер охапку смолистых поленьев, и к его лицу волной подступило тепло.

«Чу! Кто бы это?..»

Где-то шелохнулись раздвинутые ветки. Гудов осторожно обернулся на шорох и посмотрел по сторонам. Ах, вот оно что! На старателя в упор, не мигая, смотрели круглые глаза. Серая птица, размером с небольшую курицу, стояла в нескольких шагах от костра.

У Гудова — ни ружья, ни винтовки. А «находка путника», как прозвали на Севере эту птицу, снова бесстрашно придвинулась к нему, перепрыгнув на другую кочку. Старому таежнику известно, что эта птица не боится человека, подпускает его совсем близко. Быстро сняв с себя узкий кожаный ремешок, он сделал петлю и привязал ее к длинной палке. Птица по-прежнему смотрела на человека своими удивленными круглыми глазами.

Гудов медленно протянул вперед палку, продвинулся на шаг, затем на полшага. Птица вытянула голову, будто хотела заглянуть в ременную петлю... Резкий рывок — и вот уже она бьется в руках старателя.

— Спасибо! — не то себе, не то птице сказал Гудов. — Хорош обед?..

Кто-кто, а уж он, Степан Гудов, хорошо знает повадки зверя и птицы, прочно запали в его память не видимые случайному человеку таежные тропинки и тропы.

Впрочем, хорошо знает он и людей. По глазам может определить Гудов, что прячется в скрытой душе старателя: горе или жадное притворство, которым прикрыта удача. Сам он тоже сторонился когда-то людей, чувствовал себя спокойным только в одиночестве.

Но так было давно, когда одни люди всю жизнь охотились за золотом, а другие — за ними. Рано или поздно погибали и те и другие. Редкую удачу топили в спирте, отдавали за любовь случайным женщинам.

Теперь все изменилось. На помощь золотодобытчикам пришли машины, много машин, и живут люди уже не в холодном зимовье, где пол и потолок из накатника, а в добротных домах с электричеством и радио.

И старатель теперь уже не заброшенный в тайге человек. Сейчас у каждого старателя на руках карта отведенного ему участка, и он знает, сколько золота возьмет с кубометра добытых песков.

Да и отношение к золоту теперь другое. Перестало оно быть «желтым дьяволом», губившим людей. Как и другие старатели, Гудов во время сезона много трудился, а возвратившись в поселок, с довольной улыбкой высыпал золотой песок на обшитый белой жестью стол приисковой кассы.

— Крупными или мелкими купюрами «отоварить»? — всегда спрашивал кассир.

Но Гудов отказывался от наличности, отдавая предпочтение счету в сберегательной кассе. Правда, злые языки поговаривали, что «на случай» у промывальщика лежит в кованом сундуке толстая пачка денег, но Гудов, не терпевший разговоров на эту тему, на вопросы товарищей хмурился и не отвечал.

Родных у Степана Кузьмича не было, семьи тоже. Вероятно, потому так неубедительно звучали его угрозы уехать после окончания промывки «на материк», купить дачу где-нибудь на берегу Черного моря и жениться на молодой женщине... лет сорока пяти. О своем намерении уехать он говорил каждую весну, но проходило лето, затем осень, и Степан Кузьмич оставался на месте, не лишая своих друзей возможности зайти к нему в дни больших праздников на угощение, обычно состоящее из особым образом настоенного спирта и холодца, готовить который Гудов любил сам.

С людьми Степан Кузьмич сходился трудно, но уж если сходился, то привязывался к ним крепко, на всю жизнь, и помогал всем, чем мог: добрым советом, опытом, деньгами.

Однажды заведующий «Золотопродснабом» попросил его пустить на время в одну из двух маленьких комнат нового заведующего столовой. Гудов долго и громко бранился, отстаивая свое право «пожить с удобствами», но, узнав, что в крошечной приисковой гостинице уже живут две семьи с маленькими ребятишками, сдался и даже помог приезжему перетащить вещи.

Уступив негаданному жильцу комнату, окна которой выходили на южную сторону, Степан Кузьмич с сомнением оглядел новенькие хромовые сапоги приезжего и покачал большой, давно уже начавшей лысеть головой:

— Не для нас это. Невского проспекта здесь еще нет. Ты, паря, яловые купи да валенки тридцатого размера, а не то пропадешь.

Оглянувшись с порога, он еще раз посмотрел на блестящий хром и буркнул в усы:

— Если нет денег, я дам. Говори, не стесняйся...

Постоялец, назвавшийся Ковачем, обладал легким, незлобным нравом, знал великое множество прибауток и быстро завоевал расположение старика. Одного только не одобрял в Коваче Степан Кузьмич — его пристрастия к спиртному.

— Климат такой, иначе нельзя! — отшучивался Ковач в ответ на укоризненные взгляды Гудова.

— Ты, паря, другому про то расскажи. Пей чай, он лучше греет, — назидательно советовал Гудов, а про себя думал: «Вот приедет семья, тогда не до выпивок тебе будет».

Совсем недавно к Ковачу приехала сестра Анна, и Гудов с удивлением для себя отметил, что его холостяцкая квартира может быть уютной, если ее убирают женские руки, а любимый им грубый холодец не имеет ничего общего с действительно вкусными блюдами, приготовленными ею. Кузьмич привык жить один и не замечая своего одиночества, но и ему было приятно от сознания, что какая-то живая душа заботится о нем.

Гудов помогал Анне собирать посылки для ее сына. Когда Кузьмич со словами «сыну от Гудова» укладывал в ящик новенькую шелковую рубашку или смену теплого белья, Анна крепко жала своими маленькими пальцами его грубую руку и тихо говорила: «Спасибо!» Кто отец мальчика и где он, она никогда не рассказывала, впрочем, об этом Степан Кузьмич и не спрашивал.

Как-то в шутку Ковач сказал, что не прочь бы выдать сестру за старателя, но Гудов бросил на него такой уничтожающий взгляд, что заведующий столовой никогда больше к этой теме не осмеливался вернуться.

Непонятно было только Степану Кузьмичу, почему Анна отказывается пойти на прииск сполосчицей или, на худой конец, в столовую к брату. «Ведь в деньгах-то нуждается, — размышлял он, — и сынишку содержать надо».

Пробовал и не однажды поговорить об этом с Анной, но всякий раз она жаловалась на слабое сердце и глядела на него блестящими черными глазами, будто призывая послушать это сердце. Гудов растерянно замолкал, не зная, как держать себя с этой тихой, непонятной женщиной, а сам думал: «Как же она, бедняжка, толчется-то весь день на ногах с таким сердцем?»

Как-то Ковач и Анна попросили Гудова показать «настоящее золото». Кузьмич насупился, сказал, что золото у него бывает только по дороге из тайги до кассы и лучше его вообще не видеть.

Ковач удивился, стал возражать. Как всегда энергичный, живой и немножко навеселе, он достал старую потрепанную книжицу и стал громко читать различные высказывания великих людей о благородном металле.

— «Золото — солнечные лучи, упавшие на землю! Это царь металлов, сияние земли и украшение мира!»

— «Золото самое совершенное и ценное, что создала природа после человека!»

Слушая восклицания Ковача и глядя на загоревшиеся глаза его сестры, Гудов чувствовал раздражение. В его груди что-то начинало клокотать, грубые, широкие ладони помимо воли сжимались в кулаки. Он не хотел обидеть этих милых, так мало знающих жизнь людей, но не мог не возразить против всей этой чепухи.

— Ты, паря, другое прочти, — с трудом выговорил Степан Кузьмич. — Не то читаешь!..

Он встал, высокий, прямой и чуть сутулый, быстро прошел в свою комнату, и оттуда сразу же послышался тонкий писк открываемой дверцы книжного шкафа.

— Вот, читай, — сунул он Ковачу книгу и добавил: — Да погромче, паря!

Ковач удивленно посмотрел на Кузьмича, на сестру, повертел в руках томик Ленина и стал читать вслух раскрытую Гудовым страницу:

— «Когда мы победим в мировом масштабе, мы, думается мне, сделаем из золота общественные отхожие места на улицах нескольких самых больших городов мира».

Ковач громко расхохотался:

— Ой, не могу! Кузьмич меня политграмоте учит!

Анна поднялась, порываясь что-то сказать, но промолчала и только выжидательно переводила глаза с Гудова на брата, с брата на Гудова. «О чем хотела сказать?» — чуть было не спросил Степан Кузьмич, но не решился и ушел к себе.

Поздно вечером, когда он вышел покурить на крыльцо, рядом с ним оказалась Анна.

— Ты прости, Кузьмич, нас с братом... Нехорошие мы, а ты такой... надежный и сильный.

Анна заплакала, и Гудов, утешая ее, вдруг обнял маленькую вздрагивающую женщину. Так и стояли они, пока не закашлял на соседнем крыльце сосед — механик драги.

Анна тихонько отстранилась и ушла в дом мягкими, неслышными шагами, а Кузьмич долго еще стоял один и по шорохам, доносившимся из дома, старался догадаться, что делает сейчас эта ставшая ему вдруг близкой молчаливая женщина.

О ней и о событиях последних недель думал старатель в далекой тайге, ожидая, когда костер отогреет землю, чтобы пройти шурф еще на ладонь.

— А-у-у! — донеслось откуда-то издалека. — А-у-у!..

Гудов насторожился, накрыл курткой тряпицу с горстью золота, сделал несколько шагов в сторону звука.

— Кузь-мич-ч! — уже ясно услышал он и пошел вперед, волнуясь, приглаживая свои упрямые седые волосы, по краям лысины.

— Ой, Кузьмич, слава богу! Думала, что не найду, — одним дыханием выпалила запыхавшаяся Анна.

Она подошла к Гудову и ткнулась лбом в его жесткие короткие усы.

— Уехал брат за продуктами, а одной так плохо!

— Ладно уж, — только и оказал Гудов, когда она неторопливо расстелила салфетку и стала расставлять на ней тарелочки и баночки с едой.

Было совсем темно, когда они кончили есть.

— Проводить до дороги, что ли?

— Не надо...

Не глядя на нее, Степан Кузьмич наломал мягкого пахучего стланика, набросал поверх него одежду, покрыл одеялом.

Пока Анна раздевалась, Гудов рубил и бросал в огонь смолистые ветки. Пламя тревожно взмывало в воздух, рассыпая жаркие снопы искр и освещая покорную, ждущую его женщину...

Рано утром Анна засобиралась домой. Она нервно, рывками расчесывала густые каштановые волосы, от которых веяло теплом и свежей хвоей. Собравшись, подошла к Кузьмичу и, как накануне, прижалась теплым лбом к щетине его усов. Затем осторожно сняла со своего плеча его тяжелую руку и пошла вперед быстрыми шагами. Отойдя немного, остановилась, попросила:

— Если не жалко, Кузьмич, дай немного золота на зубы... Ты все равно его сдашь. А мы заплатим, хорошо заплатим...

Оттолкнув деньги, он сунул ей в маленькую теплую ладонь тряпицу с намытым за все эти дни золотом, и она пошла прочь.

ГЛАВА ВТОРАЯ

«Хоть топор вешай, — думал Губанов, оглядывая кабинет начальника рудника. — Наверно, в такой обстановке и родилась эта поговорка».

В сизом папиросном дыму плавала люстра с тремя лампами; лица сидящих в креслах людей казались серыми, голоса звучали глухо. Один за другим выступали солидные и серьезные люди, каждый по-своему объясняя снижение содержания золота в руде. Слова многих были аргументированы, подтверждались лабораторными анализами, карточками фотохронометражных наблюдений и схемами предполагаемых отклонений золотоносной жилы.

Старший инженер по труду Василий Губанов, в прошлом кузнец, а затем забойщик, слушал членов комиссии с интересом и каждый раз согласно покрякивал, когда, «разносили» предыдущего оратора. Его инженерное чутье и большой опыт рабочего-горняка подсказывали, что поиски идут не в том направлении, что вызов специалистов из Северска и стремление научно обосновать срыв выполнения государственного плана напрасны. Своими твердыми как камень руками он проходил первые метры горных выработок здесь, на руднике, этими руками держал он сегодня ночью двухпудовый перфоратор, обуривая самый последний погонный метр забоя, убеждаясь, что руда та же и золотая жилка вьется в направлении, указанном маркшейдерами.

Доводы членов комиссии были вески, предположения обоснованны, но Губанов им не верил. Своими сомнениями он поделился сегодня с начальником рудника и парторгом, но они не пришли к какому-нибудь выводу.

Как и следовало ожидать, мнения участников совещания разошлись. Ясно было одно: за последние недели золота добыто меньше, чем за предыдущие. Загадка, а как ее разгадать, Губанов не знал.

Кряжистый, очень тяжелый для своего среднего роста, он вышел, прихрамывая, на улицу, где стоял его мотоцикл «ИЖ-49», В память о войне у Губанова, кроме наград, остался протез вместо нижней части правой ноги, но это не мешало ему купаться в ледяной воде горных ручьев и любить спорт. С мотоциклом он не расставался никогда, пользовался им независимо от того, нужно ли было проехать два квартала до конторы или сто километров до отдаленного участка.

Мотоцикл завелся сразу же. Глухо рокоча, он упрямо пополз вверх по крутой горной дороге...

По обе стороны главной улицы районного центра тихо покачивались яркие гирлянды электрических огней. Отдельными громадами выделялись здания Дома Советов, Дворца культуры, школы-интерната. Во Дворце шел концерт, а в кинотеатре показывали никому не наскучившего «Чапаева».

Друг и помощник Чапая — Петька — только что произнес свое знаменитое: «Тихо! Чапай думать будет!», когда кто-то тронул Ильичева за плечо и сказал шепотом:

— Спрашивают вас, товарищ капитан...

Ильичев поднялся и под бормотание недовольных зрителей пробрался к выходу, провожаемый контролершей с фонариком в руках.

На улице Дмитрий сразу же увидел широкую фигуру Губанова.

— Василь Михайлович!

— Дима!

Друзья обнялись. Тридцатитрехлетний капитан милиции Ильичев почувствовал себя слабым мальчишкой в мускулистых руках сорокапятилетаего Губанова.

— В гости или что случилось? — сразу, как только схлынула первая радость встречи, спросил Ильичев.

— Ночь длинная, все узнаешь, — как всегда немного запинаясь при волнении, уклончиво ответил Губанов, толкая перед собой мотоцикл по направлению к соседнему дому: там жил заместитель начальника районного отдела.

— Жену в кино оставил?

— В кино... Пусть досмотрит, мы и без нее на стол соберем!

— Эльза, встречай гостей! — с порога крикнул Ильичев, и к Губанову метнулась красавица овчарка.

Узнав уже бывавшего в доме человека, она тут же положила ему лапы на плечи и, заглядывая в его лицо своими умными глазами, ласково вильнула хвостом.

Хозяин и гость засмеялись, довольные традиционной шуткой общей любимицы.

— Тс-с! Дочка-то спит, а мы шум поднимаем, — хватился Губанов.

— Спит, — подтвердил Дмитрий. — Она у нас к шуму привычная. Так что симфонический концерт состоится!

— Починил магнитофон?

— Починил!

Дмитрий помог Губанову раздеться, сбросил свой пиджак й, оставшись в тенниске, задорно тряхнул курчавой головой.

— Может, поборемся?

Оба снова засмеялись, по прошлому опыту зная отлично, что ловкому Дмитрию, пусть и спортсмену-разряднику, не устоять против медвежьей силы медлительного, будто отлитого из чугуна Губанова.

В детской крепко спала разрумянившаяся с белыми курчавыми волосами дочка Ильичева — Леночка. И на ее сонное личико со всех сторон смотрели такие же необыкновенно курчавые куклы. Громко тикал будильник со светящимися стрелками.

В столовой, служившей одновременно кабинетом и гостиной, было тесно от круглого стола и множества книг, магнитофона, пианино и приемника. Это были самые любимые вещи Дмитрия, и жене Симе не разрешалось здесь хозяйничать.

— Понимаешь, Дима, неприятное дело у нас, — заговорил Губанов, не ожидая расспросов. — План мы не выполняем, в прорыве рудник. Золота в руде будто меньше стало. Заседаем, обсуждаем, гипотезы придумываем. Комиссия к нам приехала из Северска, у нее свои предположения. А я слушаю всех по очереди и думаю: не по твоей ли это части?

И Губанов подробно рассказал другу о работе рудника, о своих наблюдениях и сомнениях.

— Выводы делать рано, — выслушав Губанова, сказал Ильичев. — Но предположения у тебя реальны.

— Значит, ты нам поможешь?

— Помогу.

— Я и не сомневался, — обрадовался Губанов.

Он вышел в коридор, где висело его пальто, и вернулся с бутылкой шампанского.

— Вот! Другого ведь ты не пьешь, знаю.

Осторожно, без шума открыв бутылку, Губанов налил искристую жидкость в бокалы:

— За нашу дружбу!

Губанов и Ильичев сдружились недавно, как-то сразу и навсегда.

Сближала их любовь к музыке и бесконечное уважение к книге. И познакомились они даже на читательской конференции.

— Скажи, Дима, — заговорил Губанов, пододвигая поближе свой стул и ставя поудобнее ногу, — почему ты стал милиционером? Музыку понимаешь, образование у тебя хорошее, книг осиливаешь столько; читал бы лекции, дальше учился, а ты в милицию...

— У каждого свое, — попробовал отшутиться Ильичев. — Без всего этого, — он обвел рукой комнату, — из меня настоящего работника милиции и не вышло бы!

— Нет, ты все-таки скажи, — настаивал Губанов. — Ты мне теперь друг, через тебя я стал всю милицию уважать, но все равно объясни, как тебя занесло в милицию?

— Ладно, расскажу. Только интересно ли?

— Интересно. Говори.

Дмитрий задумался.

— В армии я был, служил уже последний год. Как-то, помню, увольнительную получил, билет взял в филармонию на хоры, самый дешевый. Слушал Шестую симфонию Чайковского. Музыка небесная. И настроение после нее такое, что хоть пой на улице от восторга. А тут... она.

— Девушка?

— Девушка, конечно! Тоже с галерки, и глаза у нее, вижу, горят, как, наверно, и у меня.

— Красивая?

— Нет, не так красивая, как хорошая! Ясная вся, простая... Провожал я ее часа два, не смейся: жила она далеко.

Запомнил дом. Квартиру она сама сказала. Обещал зайти. Когда распрощались, слышу, по радио так вежливо говорят: «Спокойной ночи, товарищи! Спокойной ночи!»

А мне через весь город топать, и срок увольнительной уже истек. Транспорт в ночную пору почти не ходил, так я вышел на середину улицы и — форсированным маршем: сто метров шагом, сто — бегом.

— Прости, но при чем же здесь милиция?

— Вот тут и началась моя с ней дружба... Слышу, машина сзади идет. Грузовая, с огромной скоростью. Обернулся — фары «газика», а сзади пляшет свет мотоцикла. Несутся как сумасшедшие. «Погоня, — думаю, — убегает кто-то на грузовой!» Размышлять тут некогда, интуиция сработала; расставил руки — и навстречу автомобилю. Шофер тормознул, машина вильнула в сторону и, проскочив мимо меня, опять полный ход набирает. Успел я только двумя руками за борт ухватиться. Забросило меня в кузов или сам прыгнул — не знаю. Тогда уже начал спокойно соображать. Снял шинель, подполз на четвереньках и, перебросив ее через кабину, аккуратно так ветровое стекло шинелью завесил.

Машина сразу остановилась: не видно ничего впереди.

— Ну и молодец!

— Мне так и милиционеры тогда сказали, которые сзади на мотоцикле гнались. Они сразу с двух сторон к кабине: «Руки вверх! Слезайте, граждане, приехали!»

Я им помог двоих, что в кабине были, в отделение доставить. А когда к себе в казарму добрался, уже рассветало. Меня, конечно, сразу на «губу». Первый раз за всю службу.

На другой день дежурный по гауптвахте газету вечернюю показывает. Написали там, что неизвестный солдат, рискуя жизнью, помог милиции задержать двух опасных преступников. И название заметки: «Неизвестный герой». Я дежурному и говорю: «Так это ведь я, Димка Ильичев!»

Тот от меня бегом к командиру...

Пригласил меня тогда начальник городского отдела милиции, которому всю эту историю рассказали, долго водил по своему музею, а потом и предложил после армии идти в милицию работать. И показалось мне тогда дело это таким интересным, умным, что я сразу решился.

— И не ошибся?

— Нет! Сколько бы раз ни выбирал — так же решил бы!

Позднее учился в специальной школе, потом приехал на Дальний Восток.

— А та девушка как же?

— А та девушка... сейчас из кино придет, — с улыбкой закончил рассказ Ильичев.

— Вот оно как обернулось! Тогда, конечно, жалеть не о чем. Повезло тебе, Дима.

— Нет, совсем не прав ты, Василь Михайлович. Главное направление я верно выбрал — и в работе и в... семейных делах.

— Ну, ладно-ладно, не обижайся. Знаешь ведь, уважаю и тебя и Симу крепко. Бог с ней, с твоей милицией, раз тебе по душе. Любишь свое дело, глаза у тебя горят, когда о нем говоришь. А это главное.

Губанов встал, подошел к Ильичеву, обнял за плечи.

— Прости, я мужик, Дима, хоть и инженер, душа у меня простая, грубая. Так что извини, если сказал не то...

— Что ты, Василь Михайлович, все верно сказано, обижаться не на что.

— Пожалуй, мне пора. Сима придет из кино, обними ее от моего имени. А дочке вот шоколадку отдашь. Да скажи, что от дяди Васи!

— Есть, сказать от дяди Васи! — весело отрапортовал Дмитрий и хотел что-то добавить, но резко зазвонил телефон, и он взял трубку.

— Ильичев слушает... Да-да, узнал... Говори, я пойму... Что-о?! Повтори еще раз... Все ясно. Откуда? Знаю, раз говорю. Ты выезжай, а я иду в отдел, там поговорим.

Ильичев повесил трубку и повернулся к Губанову. Заговорил медленно, будто нехотя:

— Вот как получается... Вовремя ты ко мне приехал. Сейчас звонил от вас начальник ОБХСС. Только что закончилась съемка золота. Опять килограмм металла недобрали.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Новый дробильщик сразу всем понравился. Он был весел, трудолюбив, охотно соглашался после смены помочь, если шла крупная руда и ее не успевали пропустить через пасть камнедробилки. Не скрывая своего невежества в вопросах извлечения золота, бродил по фабрике, задавая всем самые неожиданные вопросы. Умел он слушать людей и сам вечно держал наготове острую меткую шутку. Оказалось, что он любит музыку и даже пробует писать стихи. Узнав, что душ на фабрике часто портится, а начальник жилкомхоза Попов не может его наладить и обижается, если об этом говорят на собрании или в рудкоме, новый дробильщик моментально подобрал на пианино в красном уголке мелодию и под общий смех пропел вошедшему Попову куплет:

На третий день уже каждый рабочий фабрики считал новичка своим другом, а группа демобилизованных солдат — ватага хороших парней-комсомольцев, приехавших на Север год назад, — усиленно переманивала его в свое общежитие, обещая сохранить старшинское звание, которое новичок, по его словам, носил в армии.

В субботу он сам предложил начальнику фабрики свою помощь в проведении очередной так называемой генеральной съемки золота, предусматривающей разборку механизмов и снятие крупных деталей бегунных чаш, в которых дробится руда. Такие съемки проводили обычно раз в месяц, их старались приурочить к концу очередного отчетного периода, потому что каждая генеральная съемка давала дополнительно два, а то и три дневных плана по золоту.

Новичок старался больше всех: первым подставлял плечо под самые тяжелые броневые плиты, не боялся серых холодных брызг, которыми окатывали ремонтников уходящие в отвалы эфелей «хвосты» — истертая в порошок порода, растворенная в воде.

Когда разборка чаш закончилась и промывальщик начал осторожно стряхивать и обмывать водой шершавые резиновые коврики с тусклыми песчинками металла, новичок внимательно следил за его ловкими привычными движениями и даже попросил разрешения подойти поближе посмотреть настоящее золото. Он вслух удивлялся, как это промывальщик два часа подряд держит руки в ледяной воде и почему золотники оседают в карманах шлюзов, а не уносятся в эфеля.

Съемка закончилась, золото понесли обжигать в электрическую печь, очищать от амальгамы — обволакивающей песчинки ртути.

Домой веселый дробильщик пошел вместе с промывальщиком, который по дороге сетовал, что руда пошла плохая, золота в ней меньше и план трещит по всем швам.

Новичок на этот раз почему-то молчал, не отпускал обычных шуток и шел немного в стороне, чуть сзади. Когда подошли к поселку, он вдруг как-то сразу рывком взял промывальщика под руку, да так, что у того хрустнуло в плече и при попытке повернуться полоснула острая режущая боль.

— Ты что? Спятил?

— Тихо, детка! Иди прямо, улыбайся, разговаривай. — И опять хрустнуло в плече, обожгло. — Понял? Чтоб людей хороших такой гадостью, как ты, не тревожить.

Тот сник и не решился протестовать...

Так они и шли через поселок рядом, будто в обнимку.

Дробильщик, весело размахивая свободной рукой, что-то рассказывал и, кажется, смеялся... Промывальщик, ничего не слышал, шел как во сне.

Возле столовой их встретили двое парней, пригласили в стоявшую рядом машину. Там они помогли промывальщику освободить карманы и бережно отцепили подвешенный на шнурке тяжелый мешочек величиной с кулак.

Новичок-дробильщик зашел в кабинет директора, рудника, вежливо извинился и положил на стол удостоверение.

Не обращая внимания на документ, директор бросил пытливый взор на стоявшего перед ним человека:

— Простите, мы где-то встречались... Кажется, в районе?

— Да. Капитан милиции Ильичев. Поработал немного у вас на фабрике.

— Это вы... дробильщиком?

Директор растерянно рассматривал перемазанные резиновые сапоги, забрызганную характерной серой грязью спецовку, спутанную волнистую шевелюру этого молодого улыбающегося человека с хорошими теплыми глазами.

— Вы... действительно больше похожи на рабочего фабрики, чем на капитана! — не удержался он, тоже уже улыбаясь.

— Вы уж, пожалуйста, извините, что пришлось обмануть и вас, и рабочих фабрики... Они ни при чем. Народ у вас золотой! Но бывает, что одна ложка дегтя бочку меда испортит!

— Да вы садитесь, — с опозданием пригласил директор рудника.

— Спасибо, потом! А пока... пока ученым скажите, чтобы ехали домой. Нашли мы в чем дело. Промывальщика вашего берем с собой, а изъятое золото взвесим и сдадим в банк, как положено. Изъяли порядочно.

— Ну-у?

— Да. Теперь остается узнать, для кого он старался.

Уже в дверях Ильичев, обернувшись, попросил:

— Пусть на меня начальник ЖКО Попов не обижается за песенку... Все-таки на пользу: сегодня душ уже работает! Обо мне пока говорить никому не надо. Когда-нибудь потом.

— Простите, вы очень торопитесь?

— Да, наша работа по этому делу только еще начинается.

...Задержанный с золотом промывальщик повел себя на допросе неожиданно:

— Виноват кругом... Просить прощения не буду. Дозвольте только еще золотишко сдать, которое я прибрал...

Было уже поздно, почти ночь, но Ильичев, возглавив оперативную группу, снова выехал на рудник.

Не доезжая до фабрики, машина остановилась.

— Здесь, — громко сказал промывальщик.

Он уверенно, не ожидая, пока ему посветят фонариком, пошел к мосту через ручей. Ильичев шел рядом, Доронов — чуть сбоку, остальные — сзади. Промывальщик, согнувшись, полез под мост в узкое пространство, хорошо освещенное лучами карманных фонарей. Отодвинул большой валун, другой, еще несколько...

«За нос водит? — подумал Ильичев. — Но зачем?»

Человек продолжал греметь валунами в студеной воде. Наконец он выпрямился, протянул темного стекла бутылку, чем-то плотно набитую и залепленную.

— Вот и все...

Доронов принял из его рук бутылку и не удержался:

— Ого!

Бутылка весила много, непонятно много.

Открывали ее уже в райотделе. Из узкого горлышка посыпалось серое, похожее на опилки, которые остаются у слесарных тисков после обработки металла, золото. Эксперт, только взглянув, сразу подтвердил:

— Золото... Не успели отжечь...

Ильичев вызвал задержанного.

— Рассказывайте, как вы до такой жизни дошли.

— Нечего говорить.

— Это напрасно. Поступили вы правильно, вернули золото государству. Смелый, честный поступок. Будьте же честным до конца, помогите найти преступников. Я хотел бы верить, что вы попали к ним случайно и у вас есть силы вернуться на прямую дорогу.

Промывальщик слушал внимательно, думал.

— Я жду, — напомнил Ильичев.

— Не знаю я их. Попутали меня, вот и... свихнулся. Оправданий мне нет. А знаю только одного — «Свечой» кличут...

На все фотографии, которые ему показывали, промывальщик отрицательно мотал головой.

— Да-а, трудно с вами разговаривать, — протянув Ильичев. — Не жалеете себя, хуже делаете!

— Знаю. Только мне все равно, — равнодушно согласился тот. — Золото, что взял, все отдал. Обещал за ним Свеча приехать. Больше ничего не знаю, — хоть стреляйте меня вы, хоть он...

То же было и на втором допросе и на третьем.

— Теряем мы время, — говорил Ильичев начальнику ОБХСС Романову. — Каждый час дорог! Придет Свеча за золотом, не найдет своего помощника — и поминай как звали!

Осторожный Романов молчал, догадываясь о рискованном плане Ильичева. Ему, привыкшему много раз все взвешивать, прежде чем принять ответственное решение, была по душе смелость Ильичева. Но он сам никогда бы не пошел на подобный риск...

Ильичев посмотрел Романову прямо в глаза.

— А что если... отпустить промывальщика? Домой, под подписку? Учитывая честный поступок.

Глаза Романова улыбнулись. А Ильичев продолжал:

— Отпустим и присмотрим за ним, подождем, пока Свеча придет. Да что ты молчишь, Владимир?

— Поддержать такой эксперимент не имею права, а возражать... не могу! Смелость города берет. А у тебя ее на двоих хватит.

— Ну, это слишком! Я все-таки попробую попросить благословения сверху.

— Уйдет — будете нести ответственность, самую суровую, — предупредили Ильичева из областного управления. — А вообще заниматься такими опытами опасно.

Дмитрий и сам это знал, но решился.

Подробно проинструктировав двух оперативных работников и послав их вперед для наблюдения, Ильичев попросил привести задержанного.

Тот остановился посреди комнаты, глядя на пол.

— Садитесь, закуривайте.

— Зря вы все это. Ничего не знаю. Хоть стреляйте.

— Вот заладил одно: не знаю. Вижу, что не знаешь!

Промывальщик испуганно поднял голову, опасаясь чего-то нового, неожиданного. Но капитан спокойно сидел, вертя в руках его паспорт.

— Садитесь, пишите расписку, что обязуетесь никуда не выезжать без ведома милиции. Пишите!

Перо медленно скрипело, тихо позванивала крышка чернильницы, дрожал стол.

— Готово? Берите паспорт, езжайте домой, только смотрите! — Ну-ну, что расчувствовались? Идите! А со Свечой больше связываться не надо. И не бойтесь его: такие только пугать умеют.

— Боюсь... — вдруг прошептал промывальщик, глядя вперед круглыми от страха глазами. — Боюсь...

Ильичев почувствовал в душе отвращение к этому человеку. «Запуган или притворяется?» — раздумывал он, еще раз окидывая задержанного внимательным взглядом. Затем торопливо бросил:

— Идите, дежурный посадит вас на попутную машину...

Последующие события наполнили будни районного отдела новой тревогой. На другой день Ильичеву доложили о самоубийстве отпущенного им промывальщика. Застрелился он из охотничьего ружья на берегу горной речушки неподалеку от поселка. Единственная нить, с помощью которой Ильичев рассчитывал размотать весь клубок, неожиданно оборвалась. Было досадно за допущенный просчет, так осложнивший все дело.

Капитан только что вернулся из штаба народной дружины, где долго беседовал с рабочими и инженерами, когда к нему в кабинет вошел начальник ОБХСС Романов.

Сосредоточенный, спокойный, склонный к тонкому анализу событий и скрупулезной четкости во всем, он, пожалуй, больше походил на ученого, чем на милицейского работника. Ильичев ценил его умение делать глубокие правильные выводы.

— Совершенно ясно, что хищение золота — дело рук гастролеров, — неторопливо стал излагать свои мысли Романов. — Причем, если бы вся группа преступников, скупающих и продающих золото, действовала в нашем районе, все было бы проще. Мне думается, что перекупщицами руководят извне, откуда-то издалека...

Ильичев насторожился, почувствовав, что самое интересное Романов еще не сказал. И он не ошибся: интересное действительно было.

— Не нравится мне, Дмитрий, одна телеграмма. Принесла ее девушка-телеграфистка! Посмотри!

Дмитрий взял бланк и прочитал: «Вышли ботиночки размер 30 целую Саня». Отправитель С. Козлов.

Ну что тут особенного? Простая житейская просьбе, и почему вдруг рассудительный и умный Романов усмотрел в тексте телеграммы какой-то скрытый смысл?

— Посуди сам, Дмитрий, какая необходимость из Ленинграда обувь требовать, если у нас она в каждом магазине имеется? И на обратный адрес посмотри. Поселок-то наш указан, а «С. Козлова» у нас в районе нет! Николай, Ефрем, Владимир, два Александра, даже Мефодий есть, а вот имени, которое бы начиналось с буквы «С», нет.

— Оснований для проверки достаточно, — согласился Ильичев. — А для выводов мало! Может, имя этого Козлова Александр, а написал он на телеграфном бланке «Саня». А кого же он целует, кому телеграмма?

— Фамилия получателя знакомая: Полев.

— Что ты предполагаешь?

— Думаю, что это — «Полюшко-поле».

Ильичев удивленно посмотрел на рассудительного и уверенного Романова.

— Откуда же ты знаешь Полюшко-поле? Ведь ты в нашем районе сравнительно недавно.

— Немного знаю, даже видел. Говорили мне, что жил он не по средствам, пьянствовал и пытался покупать у старателей золото то «на зубок», то «на колечко» или просто «на память о Севере».

— Да, хитрый дядька, ключи к нему так и не сумели подобрать.

— А еще знаю, что у Полева в Ленинграде жена, а здесь он путался с другой женщиной, которая вылетела отсюда за несколько дней до него. Как хотите, а телеграмма эта адресована ему...

Дмитрий встал, подошел к начальнику ОБХСС и положил руку на его широкое плечо.

— Надо искать «Саню». Искать немедленно, сейчас же.

«Саню» помогла найти телеграфистка. Вечером в дежурке зазвонил телефон.

— Это я, товарищ дежурный, девушка с почты, — прерывисто шептал в телефон женский голос, — телеграммы я принимаю, понимаете? Телеграммы!

— Спокойнее, спокойнее! Все понял, «девушка с почты»! Дежурный по райотделу вас слушает. Только не торопитесь.

— Саня! Саня здесь! Тот, что телеграмму о ботиночках давал. Скажите скорее товарищу Романову. В ресторане он, один за столиком. Видела его, когда заходила за ужином...

Через несколько минут двое подвыпивших парней вошли в ресторан. Они подошли к столику, за которым сидел рыхлый средних лет человек с отвислыми щеками и старательно зачесанной через лысину прядью волос, поздоровались с ним как со старым знакомым и бесцеремонно уселись на свободные стулья. Человек бросил пронзительный взгляд на развязных парней, но ничего не сказал и занялся едой.

— О-о, коньячок! Лафит шато ля росс!

— Армянский, кажется, — не поняв, отрезал он и вылил остатки в свой фужер.

— Официант, меню! — застучали парни вилками по бокалам. — Быстрее, машина ждет!

Разглядывая меню, они громко спорили. Потом один из ребят стал расспрашивать официанта:

— Икра кетовая есть?

— Есть, пожалуйста.

— А крабы?

— Баночку или порцию?

— Подожди, подожди. А шпроты?

— Имеются.

— Коньяк какой?

— Есть грузинский, украинский, армянский.

— Тогда два по сто русской водки и щи!

И громко захохотали, видимо, довольные, что потешились над официантом. Неожиданно к столику подошли наблюдавшие эту сцену ребята с красными повязками на рукаве.

— Народные дружинники! — отрекомендовался один и тихо добавил: — Надо потише, нарушаете порядок.

Выпившие парни зашумели еще громче:

— А-а, отдохнуть рабочему человеку нельзя! Мы деньги платим, мы и гуляем!

— Стыдно вам, как купчики, развоевались. Предъявите документы!

Парни покричали еще немного, но извлекли из карманов какие-то бумажки с печатями.

— А ваши документы, товарищ?

Доедавший свои щи рыхлый человек спокойно подал паспорт и как бы между прочим заметил:

— Я к ним не отношусь!

Дружинники вернули паспорт, посоветовали буянам вести себя потише и ушли.

Присмиревшие парни быстро доели щи, опрокинули по полстакана водки и бочком, чтобы никого не задеть, пробрались к выходу.

Человек с отвислыми щеками вновь остался один. Прихлебывая пиво, он глядел поверх людских голов, всецело занятый своими мыслями.

Выйдя на улицу, парни твердой походкой пересекли скверик и вошли со двора в здание райотдела милиции.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В поселке угольщиков всего две улицы. Они расходятся от Дома культуры в разные стороны, поднимаются к входам в шахты, потом падают в низины и снова возникают на другой стороне оврагов. Подальше от центра дома рассыпаны неряшливо и хаотично. Мешая друг другу, они лепятся к подножиям сопок, прячутся в редких рощицах лиственниц, отгораживаются от соседей капустными грядками и картофельной ботвой.

Дом мастера кирпичного завода Александра Серегина Романов нашел сразу.

Зная, что хозяин в этот час бывает на работе, смело постучался в дверь остекленной веранды.

— Кто там? — спросил выглянувший в сени большеголовый худенький мальчик с руками, перепачканными чем-то белым.

— Ты не бойся, я к папе зашел...

— А я и не боюсь! Заходите, дядя, заходите, — приветливо распахнул он дверь.

Романов вошел в комнату и чуть было не опрокинул ведро с известкой.

— Папе помогаю, — торопливо оказал мальчик, заметив недоуменный взгляд вошедшего, — печку белю.

— А ты чей?

— Серегин я. Папа — кирпичный мастер, может, слыхали?

Романов внимательно посмотрел на мальчика. Значит, верно говорили, что у кирпичного мастера есть ребенок. Он невольно опустил взгляд на перепачканные известью детские ноги и сказал с видимым удивлением:

— Ишь ты, вырос! Сапоги-то какой номер носишь?

— Тридцатый. Батя обещал новые купить.

— Вот как! — Романов помолчал, чтобы не выдать волнения. — Ну, а комнату мне не сдадите ли?

— Не знаю, папу спросите. Только он не любит чужих пускать.

— А-а! Ну ладно, я после зайду.

— Заходите, дядя. Заходите!

Домой Романов возвращался расстроенным. Начальник отдела кадров завода и участковый уполномоченный неплохо отозвались о кирпичном мастере: дело знает, спокойный, о сыне заботится, дом содержит в чистоте. Правда, пьет иногда, но это, видимо, с горя: год назад жену похоронил. Ни в каких дурных делах никогда не был замешан.

— И сын у него есть, — докладывал Романов Ильичеву. — Мальчишке лет восемь-девять, в школу ходит.

— И все же от своей версии я не отказываюсь, — твердо закончил он...

Мучительно медленно тянулись дни. Многие часы просиживал Романов над грудами документов, запросов и записей своих бесед с людьми, надеясь найти что-либо, подтверждающее связь Серегина с преступной средой. Но пока это не удавалось.

Ниточка появилась неожиданно. В районное почтовое отделение из Ленинграда поступил телеграфный перевод на имя Серегина.

— Будете перечислять на сберкнижку или аккредитивами? — вежливо спросила девушка, когда заметно полысевший человек протянул в окошко руку с паспортом и бланком перевода.

— Наличными! — ответил тот и улыбнулся, показав при этом редкие зубы.

— У нас такая сумма сейчас и не наберется!

— Не знаю, это ваше дело.

И еще раз улыбнулся.

Девушка подняла телефонную трубку, набрала номер и спросила звонким голосом:

— Это сберкасса? Вы не можете нам по ордеру дать немного денег? У нас на переводы не хватает.

Затем она тщательно пересчитала сторублевки в пачках, более мелкие купюры и нерешительно предложила еще раз:

— Может, часть на сберкнижку?

— Нет!

Стукнула дверь, и возле окошка рядом с Серегиным оказался невысокий молодой мужчина в расстегнутом пиджаке и матросской тельняшке. Взяв бланк перевода, он уселся за маленький столик у окна.

А девушка все подавала и подавала Серегину толстые пачки.

— Девять тысяч... двенадцать... пятнадцать... двадцать пять... тридцать тысяч!

Серегин с безразличным видом распихал деньги по карманам и вышел на улицу.

Человек в тельняшке кивком головы поблагодарил девушку и через минуту тоже покинул помещение почты...

— Теперь нам важно знать, как будут расходоваться эти деньги, — сказал Романов, выслушав рассказ оперуполномоченного Доронова. Он подшил в папку, где уже находилась копия серегинской телеграммы, дубликат телеграфного перевода на тридцать тысяч.

На другой день один из многочисленных запросов поведал Романову о том, что Серегин, вопреки «чистым» документам, был судим и содержался в камере предварительного заключения вместе с Полевым. Голубые глаза начальника ОБХСС сияли, он явно торжествовал: его предположение о причастии Полюшко-поле к хищению золота получило веское подтверждение.

— Ну что ж, посмотрим, что предпримет Серегин, — заключил Ильичев и без всякого перехода предложил: — Знаешь, Владимир, мы заслужили право на отдых. Неделю дома не были! Нет-нет, спать не будем. Мне прислали запись Первого концерта Чайковского в исполнении Вана Клиберна. Послушаем? Чудо делает этот «мальчик из Техаса»!..

ГЛАВА ПЯТАЯ

Стрелки часов показывали четверть одиннадцатого. По широкой Неве медленно полз расцвеченный сигнальными огнями пароход. Навстречу облакам, опираясь на золотой шпиль собора Петра и Павла, плыл в высоте ангел с распростертыми крыльями.

Лопаев шел, не слыша, что говорил ему Полев. Как в пору, когда был мальчишкой, вел он рукой по граниту парапета, опускался к воде по полукруглым лестницам, с наслаждением ощущал на своем лице холодные брызги.

То ли спутник понял настроение Лопаева, то ли убедился, что тот не слушает его, но он неожиданно окликнул шофера проезжавшего мимо такси и, когда машина остановилась, тронул за рукав Лопаева.

— Едем, Григорий Николаевич, в ресторан...

Они сели рядом. Полев удобно развалился и полез в карман за папиросами. Лопаев, прямой и мрачный, смотрел мимо шофера в ветровое стекло на бегущие навстречу, россыпи огней. Его взгляд, равно как и поза, был безразличен ко всему окружающему.

— Курите, помогает, — протянул папиросы Полев. Григорий Николаевич отрицательно покачал головой, но позу не изменил.

Вскоре такси остановилось возле Московского вокзала. Лопаев пошарил в карманах, но ничего в них не обнаружил и горько усмехнулся. Полев небрежно бросил на переднее сидение смятый четвертной.

— Сдачи не надо!..

В ресторане они заняли самый дальний столик в углу. Подозвав официанта, Полев заказал коньяк, шампанское, ликер и что-то из закусок. Когда все это перекочевало с подноса официанта на столик, он налил в бокал понемногу из всех трех бутылок и, тщательно перемешав содержимое, улыбнулся:

— Рекомендую: «Устрица пустыни».

Пил Полев маленькими глотками, с наслаждением смакуя напиток, в то время как Лопаев разом выливал в себя янтарный коньяк и торопливо тянулся к закускам:

— А я вас давненько знаю, Григорий Николаевич, — говорил Полев. — С тех пор, когда вы на драге работали. Честный вы человек, а что толку? Двадцать лет на Севере проработали; а денег-то ни гроша... И жена ваша всю жизнь в нетопленных конторках проторчала. Свежих огурцов, молока свежего вдоволь не ела, а теперь будет суп из соленой горбуши варить. Эх, Григорий Николаевич!..

Лопаев, вслушиваясь в эти слова, никак не мог сообразить, куда же клонит Полев. А тот продолжал:

— Пенсию оформлять надо. Езжайте-ка на Север, да и оформляйте документы. А на обратном пути посылочку захватите. Риска никакого, а деньги вперед плачу. Вот они, — приоткрыл Полев внутренний карман модного пиджака.

— Государство не пострадает, не ворованное золото повезете, старательское, — убеждал он. — Из этого золота врач зубы сделает... Опять людям польза! А за государство не бойтесь: оно свое возьмет...

Лицо и сильная шея Лопаева покраснели, на висках напряженно вздулись вены. Он понимал, что Полев несет чушь, что государство, всю жизнь платило ему и жене огромные деньги, позаботится оно и об их старости. А если действительно не было на Севере вдоволь свежих овощей и молока, то уж в остальном-то они никогда себе не отказывали. Что ни отпуск, то поездка на курорт, не задумываясь, покупали они дорогие пальто и костюмы, хрусталь и ковры.

Не было у Лопаева оснований обижаться на государство и на судьбу, не было. Но разве сможет он удивлять ресторанных официантов изощренностью своего вкуса, не имея в кармане тысяч, многих тысяч? На пенсию не разгуляешься, а от своих привычек он отказаться не может. Он не такой, как все, он имеет право жить. Широко и красиво...

Думая так, Лопаев почувствовал брезгливость к Полеву. Ему захотелось схватить его за лацканы пестрого дорогого пиджака и вышвырнуть в окно вместе с рамами, стеклами, шторами. Он постарался представить, как это могло бы выглядеть, и не удержался от улыбки.

— Чему вы улыбаетесь? — испуганно спросил Полев, отодвигаясь вместе со стулом.

— Деньгам, деньгам, которые у тебя в кармане и которые нужны мне. Деньги мне нужны, понял? Деньги, а не сказки. А что ты — сволочь и меня сволочью считаешь, я знаю.

Полев обозлился, заговорил быстро-быстро, срываясь с хриплого шепота на визгливые выкрики. Между его редкими зубами, покрытыми золотыми коронками, пробивалась слюна.

— Выходит, я — сволочь, а ты — честный! А кто подделал документы, чтоб занизить план? Кто подсунул опробщикам акт на отсутствие золота возле старого моста, а потом установил там списанный промывочный прибор? Вы, инженер-геолог Лопаев! Вот ваша честность. Целый год премии получал, обворовывал государство! Да не только обворовывал, мощности скрывал, экономической контрреволюцией занимался. Да за такое — тюрьма на всю жизнь!..

Это было уже слишком. Действительно, несколько лет назад Лопаев составил фиктивный акт об истощении полигона и подсунул его на подпись опробщикам, но он был уверен, что об этом никто не знает.

Лопаев залпом выпил бокал коньяка, но облегчения не почувствовал. Только новой волной поднялась ненависть к этому брызжущему слюной хитрому и подлому человеку.

— Гадина ты! — бросил он в лицо Полеву. — Гадина и сволочь! Но сейчас меня это устраивает. Покупай билет, давай деньги. Лечу!..

Тут же в ресторане Полев вручил «для начала» Лопаеву пять тысяч, пообещав остальные десять дать накануне отъезда, затем рассчитался с официантом и, растолкав по карманам нетронутые бутылки, тоном приказа сказал:

— Едем на Каменный остров, к моим курочкам!..

Не шатаясь, высокий и прямой, с гордо вскинутой поседевшей головой, Лопаев вышел из ресторана, миновал почти безлюдный зал ожидания и, очутившись на площади, направился к зеленевшим в отдалении лампочкам дежурных такси...

Через четверть часа они уже поднимались по узкой деревянной лестнице старого двухэтажного дома. Лопаев бывал здесь и без труда нашел нужную дверь. Им долго не открывали: вероятно, хозяева спали. Наконец за дверью засуетились; слышно было, как там что-то передвинули, уронили.

Дверь открыла изрядно помятая женщина лет пятидесяти, с дряблым лицом, покрытым толстым слоем крема и пудры. Бросились в глаза ее огромные, будто разодранные ноздри.

— Проходите, проходите, — залебезила она, пропуская мужчин в комнату, именуемую будуаром. — А мы уж и ума не приложим, где это вы пропали...

Через минуту в комнату вошла еще одна женщина — старшая дочь хозяйки квартиры Валентина. Несмотря на красивые глаза и густые волосы, она не была привлекательной. Ее лицо было безжизненно, чересчур вытянуто и напоминало отображение в кривом зеркале, а подсиненные ресницы и фиолетовые ногти подчеркивали бледность кожи.

Дорогое платье с глубоким вырезом на груди делало ее худой и плоской. «Где у других выпуклость, у нее — впадина», — подумал Лопаев, глядя на это откровенное декольте.

Щуря близорукие глаза, к гостям подошла средняя дочь Соня. Она выгодно отличалась от Валентины приятной полнотой ног, мягкостью движений и округлостью форм. Если бы не беспомощный взгляд вечно прищуренных глаз, ее даже можно было назвать красивой. Лопаев знал, что Соня мечтает стать продавщицей в ювелирном магазине. Как и мать, она уверена, что мужчины будут покупать только у нее. И кто знает, не найдется ли среди покупателей драгоценностей принц, который с восторгом предложит ей свою унизанную перстнями руку и пылкое, щедрое сердце.

Это мечты, а пака подслеповатой практикантке торговых курсов не удалось повстречать своего принца, впрочем, получить место продавца в ювелирном магазине тоже.

Младшая дочь Янина, жгучая брюнетка с красными, будто подрисованными щеками и капризными пухлыми губками, была привлекательней своих сестер. Обладая вкусом и изящной фигурой, она умела хорошо одеваться.

Заслышав мужские голоса в будуаре матери, Янина неторопливо вошла туда и, кокетливо улыбнувшись, протянула гостям руку для поцелуя.

Пока Валентина с матерью накрывали стол, позвякивая стеклом и приборами, Соня и Янина развлекали гостей.

Мужская часть обитателей квартиры в этих «приемах» не участвовала. Отец семейства, астмичный усталый человек, работавший кладовщиком большого обувного магазина на Невском, жил отдельно в тесной комнатушке и имел весьма смутное представление о всем происходящем в комнате жены.

Не был посвящен в тайны будуарной жизни и муж Валентины — толстый молчаливый музыкант из ресторанного оркестра. Правда, временами он пытался протестовать против частых ночных отлучек жены, но под потоком отборных ругательств, низвергаемых тещей, отступал, уходил с аккордеоном на кухню и долго наигрывал там мелодии, такие же грустные, как и его настроение.

Завели магнитофон, и сестры, успевшие опорожнить несколько рюмок коньяка, сорвались с мест и пустились в пляс под бешеную какофонию, воспроизводимую таинственным королем рок-н-ролла Эльвином Пресли.

Глядя на переламывающихся в танце женщин, Лопаев подумал, что к утру им уже будет мало пьяной тесноты этой комнаты и, повиснув на руках мужчин, они поволокутся по шаткой лестнице вниз к вызванным по телефону такси — мятые, жалкие, безразличные ко всему окружающему.

Пленка кончилась, сестры вспомнили о гостях и вернулись к столу. Опять зазвенело стекло, и на Лопаева надвинулась стройная черноволосая Янина.

— Душенька, Григорий Николаевич, — нашептывала она, — будьте как дома! — Ее высокая грудь оказалась совсем рядом, и у Лопаева перехватило дыхание. Неподдельная молодость Янины взволновала его, видавшего виды мужчину, чей сын был вдвое старше этой женщины, заставила на время забыть, какую огромную тяжесть взвалил он на свои плечи.

Время шло. Исчезали со стола опорожненные бутылки и появлялись новые, наполненные янтарным напитком. В комнату снова ворвались пронзительные звуки электробанджо, и Полев пригласил Янину танцевать. Неестественно улыбаясь, прижимая свое лицо к ее горящим щекам, он потоптался на месте и вдруг резко оттолкнул Янину от себя. Она изогнулась, раскинула руки, на мгновенье застыла в таком положении, затем, подхваченная Полевым, неестественно переломилась, хлестнула по полу прядями густых волос и выпрямилась.

Пока они танцевали, Лопаев опорожнял один бокал за другим. Пьянея, он пытался восстановить в памяти свой разговор с Полевым и не мог. Не удавалось даже вспомнить, сколько тот обещал ему за поездку на Север.

— Все равно поеду, — громко выкрикнул Лопаев, — мне нужны деньги!..

Его не стали расспрашивать, куда он намеревается поехать, его просто не слушали. Янина в изнеможении упала на тахту и лежала на ней, недвижимая и красивая, в то время как Валентина с матерью осаждали Полева. До Лопаева долетали обрывки их разговоров:

— Возьмите Валю с собой... Возьмите! Она будет звездой Одессы...

— Пусть ее берет муж! Ха-ха-ха!

— Пожалейте девочку... Ради меня!

— Мамочка, не принуждайте его. Он не понимает, он пьян! Сонька, брось свою книжку!

— «...но вдруг случайный переход взгляда от одной крыши к другой открыл ей на синей морской щели уличного пространства белый корабль с алыми парусами...»

— Душечка, будьте ее Артуром Греем!

— «...смертельно боясь всего — ошибки, недоразумений, таинственной и вредной помехи, — она вбежала по пояс в теплое колыхание волн, крича: «Я здесь, я здесь! Это я!»

— Ну их к черту, возьмите в Одессу меня!..

— Здравствуй, дорогая, и прощай! — пропел полевский голос...

Заревел магнитофон, заглушая чей-то плач. Лопаеву стало плохо, он хотел выйти на улицу, но лестница встала на дыбы, и он сильно ударился обо что-то головой...

Очнулся Григорий Николаевич в незнакомой комнате. Полев уже был на ногах и откупоривал бутылку шампанского.

— Вот мы и проснулись, — весело сказал он, протягивая Лопаеву стакан искрящегося вина. — Это помогает...

Лопаев выпил и действительно почувствовал себя лучше.

— Эти... — поморщился он, подбирая подходящее слово, — дамы — наши «союзники»?

— Нет, они для развлечения за деньги. Хотя мать умеет держать язык за зубами. У нее можно кое-что оставлять: хранит вернее собаки. Иногда помогает сбывать золотые коронки. Ее родная сестра делала когда-то крупные дела. Познакомились мы в заключении. Я вышел, а ей еще сидеть и сидеть... Сестрицу она мне передала. За деньги, говорит, сделает все...

— Значит, торгует золотом и дочерьми?

Полев усмехнулся:

— Зачем так грубо? Просто хочет устроить своих девочек. Она даже считает, что мне нравится младшая.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Последнее время редко выпадали свободные вечера. Осунувшийся и озабоченный Ильичев возвращался домой поздно и сразу же заваливался спать. Привыкшая к его вниманию овчарка скучала. Но сегодня хозяин дома мог бы найти время и для своей любимицы. Собака лежала на коврике возле ног Ильичева, терпеливо ожидая, когда он отложит газеты и займется ею.

Внезапно овчарка встрепенулась, быстро перебежала комнату и замерла возле порога. Так бывало всегда, когда к дому подходил посторонний. Дмитрий осторожно выглянул в окно и увидел метрах в двух от двери невысокую мужскую фигуру. Погладив собаку, он спокойно открыл дверь:

— Заходите, чего же стали?

Фигура нерешительно подвинулась, вступила в полосу света, падающую из двери. За спиной Ильичева жарко дышала собака.

— Эльза, на место!

Собака неохотно отступила в глубь комнаты. Дмитрий присел на крыльцо, пригласил незнакомого парня со светлыми растрепанными волосами:

— Садись рядом и выкладывай свое дело. Да оставь ты свой пакет, никто не украдет!

Парень опустил руку, и Дмитрий понял, что никакого пакета у него нет, просто парень поддерживал здоровой рукой другую, обмотанную не то полотенцем, не то тряпкой.

— Ты ранен?

— Есть малость. Ножом меня пырнули.

— Кто?

— Не знаю...

— Идем! Напротив больница, там будем разговаривать.

— Никуда не пойду!

— Ну, это ты дома будешь капризничать. Пошли.

Дежурный врач быстро осмотрел рану и ловко наложил повязку.

— Ранение легкое: повреждена мышечная ткань, — сказал он, закончив перевязку, и добавил: — Вам повезло, молодой человек!

Парень нерешительно зашел вслед за Ильичевым в свободную комнату напротив перевязочной, сел на краешек стула и полез в карман за документами. Дмитрий остановил его:

— Не надо. Сначала рассказывай.

— С прииска я. Старатель. В прошлом году по комсомольской путевке приехал. Зарабатываю прилично, матери помогаю. Вчера на тыщу рублей золота сдал. За неделю намыл...

— Да ты говори, говори, не бойся.

— Уговаривает меня один человек золото продать. Говорит, что заплатит в два раза больше, чем в кассе. На зубы, мол, нужно.

— Ну, а ты?

Парень обиделся.

— Разве ж я на такое пойду? Чай, человек советский, да еще комсомолец... А на зубы золото в поликлиниках продают.

— Так ты ему и сказал?

— Так и сказал. Он дураком меня обозвал, а потом пугать стал: «Перо, говорит, тебе вставим. Нас много». Я ему: «Врешь, сукин сын! Это нас много!»

— Молодец парень!

— А потом уж я ему непотребное сказал. Словом, не выдержал...

— Надо было нам сообщить, — заметил Ильичев.

— Неловко, вроде, жаловаться.

— Чудак, это же не товарищ, а враг.

— Теперь-то понимаю. А тогда не сработало соображение.

— Ну, а как он тебе руку-то?

Парень смутился:

— Сам виноват. Когда он деньги мне предложил, я ему... р-раз!

Дмитрий не удержался от смеха.

— Дал я тогда крепко, он сразу же убрался. А сегодня выхожу из дому, а меня из-за угла ножом... Даже не рассмотрел в темноте кто.

— А разве не тот?

— Не-ет! Тот был здоровый, руки длинные и голова очень большая, а этот вроде поменьше.

— В лицо его узнаешь, если встретишь?

— Нет, не узнаю!

— А как же ты меня ночью разыскал? Почему не в милицию обратился?

— Видел я днем вас с дочкой на крыльце дома. Вот и решил идти прямо к вам. Небось дежурный такими серьезными делами не занимается...

— Верно, брат, дело серьезное! Ну, а зовут-то тебя как?

— Павел.

— Что же ты будешь делать, Павел, если опять придет тот головастый?

— Да я ему!..

— Постой, постой! Однажды это уже было, а что толку?

Парень помрачнел.

— Ну дашь ему по шее еще раз, а он тебя ножом опять ткнет. Или спугнешь его, а нам он, ой, как нужен!

— Понимаю, а смекнуть не могу. Что же мне делать?

— Хочешь оказать нам большую услугу?

— Ой, да вы еще спрашиваете!

— Не сдрейфишь?

— Не заробею! Все сделаю, честное комсомольское!

— Ну, тогда слушай внимательно...

На столе у Ильичева лежал большой список Лопаевых. «От кого же из них получил кирпичный мастер денежный перевод?» — размышлял Дмитрий. В обратном адресе значилось: «Лопаев Григорий Николаевич, Ленинград, Главный почтамт. До востребования».

В Ленинграде Григориев Николаевичей Лопаевых оказалось несколько десятков, в Москве — еще больше. Как вот тут найти нужного Лопаева? А найти его следовало непременно, в этом Дмитрий не сомневался.

— Опять не тот! — огорченно зачеркнул Доронов еще одну фамилию. — Год рождения 1921-й, демобилизовался из армии и вернулся в Ленинград неделю назад. Не подходит.

— Очень хорошо, — подхватил Ильичев. — Как у Ильфа и Петрова: «Наши шансы увеличились. Заседание продолжается...»

И они вновь углубились в документы.

— Этот! — уверенно выпалил Доронов, зачеркнув еще десяток фамилий. — Лопаев Григорий Николаевич, инженер-геолог. Работал в наших краях, прописался в Ленинграде год назад. Он!

— Может быть, но список будем смотреть до конца. Отложи его материалы в сторону.

Когда изучение списка было закончено, Ильичев приказал:

— Отправляй немедленно срочные запросы в областное управление внутренних дел, во все районные отделы области... Ленинград и Москву. Нам необходимы все данные, какие есть. Не забудь запросить предприятия, где работал Лопаев. Со всеми сведениями — ко мне!

Сведения начали поступать на другой день.

Ильичев с получением каждой новой бумажки все более мрачнел.

С прииска, где Лопаев несколько лет проработал начальником драги, пришла самая лучшая аттестация: «Волевой, опытный инженер-геолог, умелый организатор. Награжден грамотами за перевыполнение плана добычи золота...»

Администрация другого прииска сообщила, что Лопаев в бытность свою начальником участка проявил себя своевольным руководителем, грубил рабочим, что, однако, не мешало, его участку быть лучшим на прииске.

Все остальные служебные характеристики ничем не отличались от этих.

— Если по физиономии судить, — рассуждал Доронов, вертя в руках фотографию Лопаева, — то его впору министром назначать. Выгодная внешность. Странно, чтоб такой пошел на преступление. Зарабатывали с женой много, квартиру в Ленинграде сохранили. Сын в академии учится. Пенсию должен получить. Непонятно, что еще человеку нужно?

— Все это так, — резонно заметил Ильичев, — но заняться им надо. Мало ли какие мотивы могут тут быть!

На столе требовательно зазвонил телефон.

— Капитан Ильичев слушает!

Видимо, сообщали что-то очень важное, так как лицо Дмитрия посуровело, а пальцы левой руки стали что-то машинально выстукивать по столу.

— Спасибо, спасибо, дорогой! На чай приедем обязательно. А ты уж там встречай гостя получше!

Ильичев положил трубку на рычаг и, повернувшись к Доронову, сказал:

— Только что самолетом из Ленинграда прилетел инженер-геолог Лопаев...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Приисковый врач разрешил молодому старателю Павлу Алешкину выйти на работу.

— Только смотри, первые дни на левую руку сильно не нажимай, а то опять на бюллетень посажу! — пригрозил он.

Прыгая через ступеньки, Павел одним духом спустился вниз, на главную и единственную улицу поселка, и широко зашагал к конторе.

— Здоров, как бугай, — весело сообщил он в отделе кадров, сдавая больничный лист. — Утром подамся в тайгу, к своим ребятам! Небось они меня уже и с довольствия сняли.

— Не шути, — строго посмотрел поверх очков начальник отдела кадров. — Ты болел, а они от твоего имени золото сдавали.

— Ну?

— Вот тебе и «ну», — довольно передразнил Павла пожилой кадровик.

Ждать утра Павел не стал.

Прямо из конторы зашагал узкой тропой к распадку, где трудились товарищи. Отбиваясь от мошки, он прыгал по набухшим кочкам, не выбирая брода, зачерпывая голенищами холодную воду, переходил ручьи. На вершине перевала осмотрелся и быстро побежал вниз по узкой тропке, змейкой уходившей к шумному горному потоку.

Он шел уже третий час. Вот-вот впереди покажутся пирамиды пустой породы, а там до участка рукой подать. Уже и зимовье видно у подножия заросшей сопки. От него до места два километра...

Внезапно на пути зашевелились, закачались темно-зеленые мохнатые ветки стланика, хрустнул сучок, и перед Павлом вырос высокий человек с длинными руками и большой головой.

— Не оглядывайся, там тоже свои, — громко сказал человек. — Садись, толковать будем.

Павел послушно сел на валежину.

— Ну, одумался? Рука-то прошла?

— Прошла, на работу иду...

— Работа погодит. Слушай, последний раз говорю. В субботу принесешь мне золото. Плачу хорошо, вдвое против кассы. Все не приноси. В кассу сдавай часть, будто все как надо. Рассчитываюсь сразу. А не принесешь золото или пикнешь кому, тоже... сразу. Теперь знаешь, что я зря не говорю.

Павел молчал, настороженно поглядывая на этого страшного человека.

— Что не понял, спрашивай. Не увидимся долго. А пока вот тебе бумага, карандаш, пиши: я, такой-то, получил авансом за золото, которое покупает у меня Николай Свеча... Да-да, Николай Свеча... пятьсот рублей...

Павел писал медленно, никуда, кроме бумаги, не глядя. Пальцы слушались плохо, карандаш два раза ломался.

— А за то, что ты мне тогда съездил малость, я прощаю. Квиты мы... А смелых я люблю!

Павел поднял голову, хотел встать, но Свеча сунул руку в карман:

— Не дури! А то я из тебя мигом отбивную сделаю!

— Я ничего... Просто так...

— То-то! Это первый раз ты как дикая лошадь. Потом пообвыкнешь, еще друзьями будем!

Свеча внимательно прочитал написанную Павлом бумажку и сунул ее в карман.

— А песочек, который для меня отложишь, с собой не носи! С золотом недалеко и до беды... Я сам тебе скажу, куда принести. Ну, бери деньги. Не бойся, они настоящие!

Павел медленно запихнул мятые кредитки в карман и, буркнув на прощание что-то невразумительное, двинулся дальше.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Мысль, что он попал в лапы опытного авантюриста, уже не угнетала Лопаева. Главное, он опять имел много денег. И Лопаев тратил их, не считая и не задумываясь о возможном возмездии. Он кочевал из одного ресторана в другой, ездил в компании сомнительных парней и девиц за город, поражал шоферов такси щедрыми «чаевыми».

— На Севере сто рублей — не деньги, — привычно говорил он, замечая при этом алчный блеск в глазах своих накрашенных попутчиц.

Правда, случались и неприятности. Стоило ему однажды пригласить в ресторан «Поплавок» двух девушек, судя по всему студенток, как они мгновенно возмутились и свернули в первую же аллею Кировских островов.

Потом немолодая скромная женщина с печальными глазами, которая после спектакля в театре эстрады согласилась подъехать с ним до дому на такси, остановила машину и вышла на безлюдной набережной Мойки, едва он попытался положить ей голову на плечо.

После этого Лопаев стал остерегаться незнакомых к все чаще ездил с Полевым в старый деревянный дом, где им всегда одинаково ласково улыбались и хозяйка квартиры и ее дочери.

Один раз они застали там прилизанного черноволосого юношу с мягкими кошачьими повадками.

Он любезно поздоровался с Лопаевым, но опасливо взглянул на Полева, который был явно недоволен этой встречей.

— Адика надо пожалеть, — засуетилась хозяйка. — Он, бедненький, провалил сегодня экзамен, его могут исключить из института.

— О-о! — закатил глаза Адик, и девицы наперебой стали тянуть его танцевать.

«Из молодых, да ранний! — зло подумал Лопаев, наблюдая, как тот обхаживал мать и пренебрежительно смотрел на дочерей. Этому не до гранита наук».

Когда после выпитого коньяка Лопаев почувствовал привычное безразличие ко всему происходящему, он услышал, как Полев тихо сказал юноше с прической Тарзана: «Тебе здесь делать нечего!» Тот сразу встал, перецеловал всем женщинам ручки, объясняя при этом, что его ждет «маман» и что он должен готовиться к экзаменам. От дверей он мило улыбнулся Лопаеву и послал всем несколько воздушных поцелуев...

Этот же вертлявый молодой человек неделю спустя провожал Лопаева. Когда объявили посадку на самолет, он передал геологу пачку денег и обратный билет, блеснув при этом широкой улыбкой:

— От шефа. Он желает вам счастливого путешествия!..

Загудели моторы, и самолет зарулил на взлетную полосу. Уже в воздухе Лопаев нащупал в кармане пиджака какой-то твердый предмет. Это была записная книжка Полева, невесть как оказавшаяся у него.

В книжке были записаны чьи-то телефоны и адреса. Вместо имен стояли инициалы. Впрочем, в адресах тоже трудно было разобраться: значились номера домов и названия улиц, города же не указывались. От скуки Лопаев стал гадать, где могла оказаться Пушкинская улица: в Москве, Ленинграде или Одессе? А Приморский бульвар?.. Попадались адреса, где по названиям улиц, можно было без труда установить, в каких городах они находятся: Крещатик, Дерибасовская, Арбат...

В пути Лопаев не пил. Голова опять стала ясной. Рослый, по-мужски красивый для своих пятидесяти с лишним лет, он твердо сошел по ступенькам трапа и направился в гостиницу.

Администратор аэродромной гостиницы, невысокая худенькая женщина, растерянно посмотрела на хорошо одетого, тщательно выбритого пожилого мужчину и развела руками:

— Извините, но отдельных номеров нет. У нас их два и оба заняты. Я вас в двухместный помещу, а потом, может быть, что-нибудь сделаем...

Она засеменила по коридору, открыла дверь номера, засуетилась возле кровати:

Лопаев поставил на пол сияющий лаком чемоданчик, бросил на стул широкое, светлое пальто, спросил:

— Телефон у вас где?

— В зале ожидания и у администратора. Пожалуйста, где вам удобнее.

Вернувшись в комнату администратора, Лопаев снял телефонную трубку и назвал номер. Ему ответил мужской голос.

— Отдел кадров? Здравствуйте! Лопаев. Да-да, я. Пенсию прилетел оформлять, прошу подготовить мне бумаги. Нет уж, сегодня не ждите. Завтра!..

Он заплатил администратору за неделю вперед и с аппетитом поужинал в уютной аэропортовской столовой. Когда вернулся в гостиницу, дверь номера была приоткрыта.

— А-а, директор! Мое вам!..

С соседней кровати навстречу Лопаеву поднялся неряшливо одетый молодой мужчина.

— Я не директор, — сухо оборвал Лопаев. — Я — геолог!

— И геолог — человек, — не унимался беззастенчивый сосед, обдавая Лопаева густым сивушным запахом. — А я — бурильщик!

Потом безо всякого перехода поманил Лопаева пальцем, показал на столик перед кроватью и спросил:

— Может, выпьешь, геолог, «Московской»?

Не получив ответа, мотнул головой, завалился прямо в одежде на кровать и вскоре захрапел.

Лопаев вышел на крыльцо, закурил. Северная летняя ночь показалась ему холодной. Откуда-то издалека доносился рокот бульдозера, временами по ту сторону летного поля виднелись светлячки автомобильных фар.

Почувствовав озноб, Лопаев вернулся в номер. Его сосед мирно спал, а Лопаеву уснуть не удавалось. Он долго ворочался с боку на бок, курил папиросу за папиросой, но сон не приходил. К тому же его лихорадило.

«Скорей бы уже утро», — подумал Лопаев. Такого с ним не случалось никогда: он боялся темноты...

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Перемена в Павле Алешкине взволновала его товарищей. Простой, общительный парень стал молчаливым, выбирал себе самые дальние участки, будто сторонился людей, по субботам в поселковом клубе больше не появлялся.

«Боится», — решили они и поручили соседу Павла по комнате поговорить об этом в милиции.

— Неладно с парнем, — заявил тот Ильичеву, — уж не запуган ли? Найти бы того бандюгу, наказать примерно...

— Найдем, обязательно найдем! — успокоил старателя Ильичев. — И не надо о Павле тревожиться. До беды не допустим...

А в это время Павел Алешкин медленно брел по тропе, ведущей с полигона к поселку. Он заметно осунулся, густые пышные волосы потеряли свой золотистый блеск. Рана на руке зажила и перестала беспокоить, но тревога, затаившаяся где-то глубоко в душе, не оставляла его ни днем ни ночью. Золотой песок, отложенный Павлом для передачи Свече, был надежно спрятан неподалеку от общежития, но всякий раз, когда Павел видел, как мимо того места проходили люди, у него пересыхало во рту и выступал на лбу пот. Ему казалось, что кто-нибудь обязательно найдет спрятанное золото и люди скажут Павлу: «Вор».

Даже матери своей он перестал писать. Да и как напишешь ей, если на душе у него нехорошо...

На подходе к поселку Павла догнал заведующий столовой Ковач.

— Что, паря, один? Меня пригласил бы, что ли, золото нести, дорого не возьму.

— Нет у меня золота...

— Нет и не надо! Я к золоту равнодушен. Другое дело — вино!..

Павел с завистью поглядел на веселого бесшабашного заведующего столовой. Живет же человек — ни забот, ни хлопот!

— А ты, Павел, почему хмурый? Зашел бы к нам, глядишь, и развеселили бы. Без хлопот живем — я, сеструха да промывальщик Гудов. Знаешь его?

— Знаю. Хороший человек, хоть и старый.

Ковач расхохотался:

— Как так: «хоть и старый»?

— Да я не про то. Не нудный он, как другие. А работать, поди, на прииске каждого инженера учил!

— Ну вот и заходи! У нас по-простому, без долгих сборов.

И Ковач весело засмеялся.

Подошли к дому Гудова.

— Так зайдем, что ли?

— Можно и зайти!

Павел вытер у двери сапоги, скинул запыленную брезентовую тужурку, шагнул через порог.

— Милости просим, — по-старинному поклонилась ему уже немолодая женщина с повязанными густыми волосами и блеснула глазами. — Всегда гостям рады!

— Сеструха моя, Нюрка, — пояснил Ковач. — А это — Павел, старатель. Самый молодой и красивый, — тут же добавил он и захохотал, глядя на смущенного парня.

Павел неловко сунул Ковачу деньги, и тот сразу ушел. Анна проворно захлопотала у маленького стола под чистой белой скатертью, зазвенела тарелками, стаканами, вилками. Получалось у нее все ладно, красиво, так, что Павел, засмотревшись, улыбнулся.

— Кузьмич-то у нас в тайге, не придет сегодня, — певуче затоварила женщина. — А вам небось приелось все столовское? Брат у меня в столовой работает, а все норовит дома закусить...

Стол был уже накрыт, когда вернулся Ковач.

— Ай да сестра! — воскликнул он, потирая руки. — Ну прямо колдунья! Как разукрасила...

Ловко выбив пробку, он разлил водку в стаканы: себе и Павлу до краев, сестре наполовину и загнусавил, умело подражая попу:

— Да простит господь бог грехи наши! И монаси ее приемлють!

Павел быстро выпил, зажмурился, поддел вилкой плотный соленый грибок.

— Закусывайте, закусывайте чем бог послал, — угощала женщина, придвигая к Павлу тарелки.

Павел жадно ел, стараясь заглушить действие спиртного. К тому же все действительно было вкусным. А Ковач между тем без умолку говорил и говорил:

— Любил я в детстве подшутить над попом, что у нас в селе жил. Никто его не уважал за распутство и пьянство. А уж злой был — ужас. Коли поймает в саду, пропал, паря. А мы все равно яблоки у него воровали. Ну так вот. Однажды мужики меня научили. Пойди, говорят, покайся всенародно, что яблоки воровал да на чердаке стекла из рогатки бил. Да сделай так... Ну и втолковали мне, что сделать надобно. Поцеловал я отцу Паисию руку: простите, говорю, готов признаться во всех грехах всенародно.

Вывел он меня на амвон, обращается к верующим: «Слушайте отрока! Глаголет его устами истина!»

Я, как меня мужики научили, во весь голос и брякнул: «Знайте, мужики, все ваши дети рыжие — отца Паисия заслуга!» Шум поднялся, свалка. Бить меня начали. Сам я так и не понял тогда, в чем дело.

Позже меня те же мужики пить научили, красть стали заставлять. Надо же, сколько на свете хороших людей, а я попал к таким...

— И крал?

— Крал. Отца с матерью не было, бабка из дому выгнала. Потому, паря, из меня человека не вышло!

Павел удивился: как это не вышло? Заведующим столовой работает, живет ничего... Опросил нерешительно:

— А жены, детей нет?

— Умерла жена. А новой не завел. И какая со мной жить будет? Пустоцвет я, только пить да байки рассказывать умею... Непутевый...

— Так вы бы попробовали... не пить.

— Э-э, куда там! Пей, паря, пока можешь, все равно жизнь пропащая.

Ковач опять потянулся к бутылке и, обнаружив, что она пустая, грубо крикнул:

— Нюрка!

Та тихонько вошла, остановилась, опустив глаза.

— Неси еще, Нюрка! Не видишь?

И Ковач длинно выругался.

— Как же это на сестру так, — попробовал вступиться за Анну Павел. — За что?

— Сестра... какая она мне сестра?..

Больше Ковач ничего не сказал. Былая его веселость исчезла. Теперь перед Павлом сидел грубый, обозленный чем-то человек.

Оживился он только тогда, когда Анна принесла вторую бутылку...

Улучив момент, когда Анна вышла, а Ковач, захлебываясь в пьяном плаче, уронил на стол голову, Павел осторожно вышел из комнаты. Нащупал у дверей свою куртку и, пошатываясь, побрел к дому.

«Стыдно пьяному ребятам показываться», — подумал он и, крепко держась двумя руками за лестницу, с трудом забрался на чердак общежития.

Проснулся он поздно. В комнате общежития его ждал Ковач.

Поздоровавшись с Павлом, он спросил:

— Должок принес, паря?

— Какой должок?

— Забыл уже? Я бы тоже рад забыть, да не получается! Смотри...

Ковач вынул из кармана бумажку, развернул ее, и Павел увидел расписку, которую он дал тогда Свече в лесу.

— Что, удивился? То-то, брат! Не горюй — привыкнешь! Это только поначалу страшно... Свеча тебе верит, говорит, что парень ты дельный. Придешь вечером в столовую, выберешь минуту, передашь золото мне. Заходи со двора.

Павел с недоумением смотрел на этого человека. Вот тебе и весельчак! Как же ошибаются в нем люди! За внешней нарочитой веселостью заведующий столовой прячет свою звериную сущность.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Когда Лопаев проснулся, его сосед был уже на ногах. Бурильщик долго извинялся за то, что накануне «на радостях» перебрал.

— На свадьбу к брату лечу, — объяснил он, — алмазы он добывает...

Бурильщик увязался с Лопаевым завтракать. Виновато выпил бокал шампанского, а потом стал восторженно рассказывать о своих друзьях, которых накануне где-то потерял.

Не огорчаясь молчанием геолога, он проводил его до автобусной остановки, дождался автобуса, идущего на прииск, и крикнул Лопаеву:

— Если не улечу, вечером встретимся!..

Маленький автобус быстро бежал по горной дороге, подскакивал на выбоинах, громко сигналил на крутых поворотах.

Обогнув очередную сопку, он покатился круто вниз, туда, где шумела среди валунов горная речка. Впереди открылась широкая долина. Между старыми, местами заросшими травой отвалами Лопаев увидел драгу. «Вот и здесь уже работает драга, — подумал геолог, — а когда-то пески тут тачками перевозили».

Автобус перебрался через речку и стал подниматься на единственную улицу поселка.

В отделе кадров его встретили радушно. Отложив все дела, подняли старые приказы, стали делать выписки.

— Вы посмотрите, дорогой Григорий Николаевич, — говорил начальник отдела кадров, перебирая бумаги, — как мы вперед шагнули! Прииск-то не узнаете: дома новые, школа-интернат, клуб. Народный театр имеем. Чехова, голубчик, ставить будем!..

Лопаев слушал безразлично, но постепенно энтузиазм начальника отдела кадров стал увлекать и его. Да и можно ли было оставаться равнодушным ко всему, что касалось прииска, где геолог проработал столько лет?!

— Вы, голубчик, производством поинтересуйтесь. Помните, раньше твердили: истощается золото, запасов нет... Дудки! Нашли запасы! Ну и люди, конечно, сейчас другие...

В кабинет нерешительно вошли двое рабочих. Их лица показались геологу знакомыми.

— Мы не помешали?

— Нет, нет, заходите. Характеристики готовы. — И, обращаясь к Лопаеву, начальник отдела кадров объяснил:

— В институт товарищи поступают. Заочно.

— Инженер нас знает. Работали мы у вас, Григорий Николаевич, помните?

Ну да, это те парии, которые никак не хотели идти на шурфовку полигонов, а рвались на драгу.

— Помню, как же! Вы еще хотели на другой прииск уйти, когда на драгу вас не пустил...

— Верно, — обрадовались оба. — Значит, помните!..

Лопаеву вдруг захотелось поговорить с этими добродушными парнями, похлопать их по-приятельски по плечам, но он смолчал и, не дождавшись, когда освободится начальник отдела кадров, вышел в коридор. Потолкавшись без дела в тесных комнатах приисковой конторы, геолог заглянул к кассиру, перебросился парой слов со знакомым электриком, угостил папиросами вахтера, служившего в этой должности с первого дня существования прииска, и пешком двинулся к районному центру.

— А у вас новый сосед, — любезно сообщила дежурная, когда геолог вошел в вестибюль гостиницы. — Спокойный, серьезный, в Москву в командировку летит.

В номере Лопаев увидел светловолосого плотного мужчину с большим выпуклым лбом и светлыми, чистыми глазами.

Он встал со стула, вежливо поздоровался, назвал себя и предложил геологу свежие газеты. Но Лопаев, не склонный продолжать разговор, наскоро разделся и лег в постель. Сосед почитал еще немного и тоже стал укладываться. Утром он сделал зарядку и тщательно вымылся до пояса студеной водой.

За завтраком съел булку со сливочным маслом и выпил два стакана какао.

— Сухарь, — подумал геолог. — От такого жена сбежит.

До прихода автобуса было еще много времени. Лопаев подошел к стоявшему в стороне легковому «газику» и открыл дверцу:

— До «Гордого» подбросишь?

— Некогда, самолет жду.

— Тут недалеко, а самолетов раньше двенадцати не будет.

— Не могу!.. — отговаривался шофер.

— Сколько? — спросил Лопаев, вынимая из кармана бумажник.

Водитель скосил глаза на крупные бумажки и сказал:

— Пятьдесят.

— Поехали!..

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Вечером у Ильичева собрались все оперативные работники. Такие летучие совещания последнее время проводились довольно часто. Быстро подводили итоги сделанному, намечали мероприятия на ближайшее время, и люди расходились по своим местам.

— Прошу еще раз всех продумать, все ли мы предусмотрели, не могли ли прозевать встречу Лопаева с кем-то из поставщиков, — обратился Ильичев к собравшимся, постучав карандашом по разложенной на столе карте района. — От самолета до гостиницы геолога провожал оперуполномоченный.

— Совершенно верно. Лопаев никуда не отходил, ни с кем не разговаривал.

— Потом его взял на себя Доронов, — продолжал анализировать капитан милиции.

— Точно, — поднялся с места человек, в котором Лопаев мог бы без труда узнать ночевавшего в его номере бурильщика, — Лопаев никуда не отлучался. Всю ночь курил, не спал. Я его проводил до автобуса и сдал двум нашим ребятам. Ночью в гостинице Лопаева «принял» Романов, а утром передал нашему шоферу, который довез его на «газике» до прииска...

— Что же выходит?

— Выходит, что инженер-геолог Лопаев действительно прибыл к нам для оформления пенсии! — заметил Романов, и на лицах милицейских работников появились улыбки.

— Нам сейчас не до шуток, — строго оборвал Ильичев. — Трое суток Лопаев находится на наших глазах, а расследование не продвинулось ни на шаг. С Лопаева глаз не спускать! Но это не значит, что мы можем отвлечь свое взимание хотя бы от одного человека, подозреваемого в хищении или продаже золота. Ясно?

— Ясно.

— Сейчас уже два часа ночи. Тот, кто имеет возможность отдыхать, пусть отдыхает. Остальные — за дело!

Через час Ильичев зашел к Романову обсудить только что полученное сообщение. Оказалось, что под кличкой «Свеча» скрывается рецидивист Огаркин, делами которого Ильичев и Романов интересовались давно.

— Страшен?

— Да-а!

С фотографии на них смотрел человек с изуродованным шрамом лицом, выпирающей нижней челюстью.

— Квазимодо, да и только!

— Да, матерый волк! Таких, как Огаркин, осталось не так уж много. Этот действительно может доставить немало хлопот!

— Слухи о нем разные, — добавил Романов, — поговаривают, что он осторожно скупает и перепродает золото. Имеет связи с «материком». Если это правда, то «работает» он ловко. Людям же твердит, что «завязал» окончательно. Я и сам был склонен думать, что подозревают его только из-за биографии, а тут — неожиданные новости...

— Как же теперь быть? Трогать Огаркина пока нельзя: улик у нас мало, выскользнет Свеча. А времени для обдумывания нет; завтра Огаркин улетает на «материк». Говорит, к врачам, на исследование, — сказал Ильичев.

— А может, «товар» повезет?

— Насколько нам известно, золота у него сейчас нет. Но оно может появиться...

— У меня есть план, товарищ капитан! — ясные, голубые глаза начальника ОБХСС смотрели прямо и твердо. — Разрешите действовать...

Как только диктор объявил о посадке, многолюдная пестрая толпа отлетающих и провожающих пришла в движение, заволновалась, зашумела.

— Берегите себя, папочка, — быть может, в двадцатый раз напутствовала молодая миловидная женщина худенького старичка в пенсне.

Шустрые черноволосые близнецы, которым вместе было едва ли более десяти лет, отчаянно вырывались из рук матери, стремясь поскорее забраться в «настоящий» самолет.

Огаркин, неуклюжий и громоздкий, держался в стороне от всех этих командированных и отпускников. Он последним вошел в кабину самолета и, заняв первое от входа место, откинул спинку кресла, удобно уселся и устало смежил глаза. Тяжелый «ИЛ» плавно оторвался от стартовой дорожки и, развернувшись над грядой сопок, взял курс на запад.

Мерно шумели двигатели. В кабине было уютно. Стюардесса разносила горячий кофе с пышными булочками, лимонад, конфеты. Постепенно пальто, плащи, пиджаки, жакеты переместились на общую вешалку в хвосте машины. Пассажиры сразу стали выглядеть по-домашнему.

А внизу тянулись похожие на застывшие волны горные хребты, поблескивали змейки извилистых таежных рек.

Когда высотомер показал три с половиной тысячи метров, из кабины выглянул второй пилот. Вероятно, он хотел узнать, как себя чувствуют пассажиры. По спокойным лицам спящих и бодрствующих было видно, что люди чувствуют себя хорошо.

Но вот мирно дремавший старичок беспокойно заворочался, оглядел кабину и стал что-то искать в своих многочисленных карманах. Потом, держась двумя руками за кресла, он прошел к вешалке, где среди других висело и его пальто.

— Часы... Часов нет, — стесняясь, сбивчиво объяснил старичок подошедшей стюардессе, протирая зачем-то пенсне.

— Может, дома оставили?

— Нет, что вы, из кармана исчезли...

— Посмотрите еще раз!

— Извольте сами взглянуть: нет часов...

Пассажиры выражали свое отношение к случившемуся по-разному.

— Пригрезилось старичку, — возмущалась немолодая дама, размахивая руками в кольцах.

— Черт знает что, — не удержался мужчина в форме горняка. — Не выпрыгнули же из самолета ни часы, ни вор!

— Вызвать милицию!

— Милицию вызвать трудно, — рассудительно заметил молодой парень в косоворотке. — На три с половиной километра поднялись мы над милицией!

— Путает старичок, — поддержал даму ее попутчик. — Ошиблись, папаша!

— Позволю вам возразить: часы действительно исчезли...

— Пусть нас, наконец, обыщут! — взорвался парень в косоворотке. — Воры мы, что ли?

— Верно, верно, — заволновались другие. — Пусть нас обыщут!

— А старика наказать за клевету! — визгливо заключила дама с кольцами.

Огаркин молчал. Его совершенно не тревожило случившееся, с полным безразличием глядел он на старичка и суетившуюся около него стюардессу. Однако, когда самолет подруливал к аэровокзалу, где его поджидал вызванный по радио наряд милиции, Огаркин подошел к плотному мужчине в полувоенном кителе, пристально посмотрел в его открытое добродушное лицо, будто вспоминая, где он его видел, и сказал:

— Передайте оперативникам. — пусть обыщут меня. Они вас послушают. — Потом тихо добавил: — Я ведь все понимаю...

Двое милиционеров пригласили Огаркина в дежурную комнату. Туда же носильщик доставил его багаж. Остальными пассажирами никто почему-то не стал интересоваться...

Вскоре Огаркин и плотный мужчина в полувоенном вновь появились на летном поле.

— Насчет часов у вас ловко вышло, — сказал улыбающийся Огаркин спутнику. — Хорошо придумали? Только я сразу понял, что все это разыграно для того, чтобы без шума пошарить у меня в вещичках. И вас я приметил, товарищ начальник!

Огаркина буквально распирало от удовольствия:

— За заботу обо мне спасибо! Теперь вы знаете, что золото я не везу. Не занимаюсь этим, бросил...

Романов тяжело переживал неудачу. Казалось, все было предусмотрено, продумано — и вдруг такой просчет.

— А враг оказался умнее, чем мы думали, — сказал Ильичев после доклада начальника ОБХСС. — Обошел нас Огаркин, не удалось «потушить» Свечу. Продолжает чадить...

— Если верны наши данные, Свеча должен скоро вернуться. Будем готовы его встретить.

— Ну, а что нового слышно о Лопаеве? — спросил Ильичев, обращаясь к Доронову.

— Инженер-геолог по-прежнему ездит по приискам и участкам, собирает документы для оформления пенсии. Никаких подозрительных встреч не наблюдалось.

— Может, совесть в нем заговорила? Потому и не решается пойти на преступление.

— Возможно. И такое бывает в наше время. Но мы не смеем поверить в его перерождение, пока не проверим десять, сто раз...

На другой день стало известно, что накануне своего отъезда Свеча-Огаркин пытался скупить у старателей золото, но потом почему-то перенес срок «аукциона» на первые числа июля.

— Если это правда, то скоро Свеча пожалует, — ни к кому не обращаясь, сказал Романов и оторвал от календаря листок, на котором значилось: «30 июня».

В открытые двери кабинета показался запыхавшийся Доронов.

— Разрешите...

— Входи-входи!

— Приехал... Огаркин — здесь! Только что вышел из самолета, сел в автобус. Я принял меры...

— Все правильно! Молодец! — похвалил начальник ОБХСС, и голубые глаза его заискрились задорным огоньком. — Держись, Свеча, теперь кто кого!..

Первым делом после возвращения из своей непродолжительной поездки на «материк» Огаркин посватался к сестре заведующего поселковой столовой. Он пришел в столовую в середине дня, вызвал Ковача и при всем народе поднес ему большую корзину с «материковскими» винами.

— Сестру свою, Анну, мне отдай. Хочу под старость пожить спокойно, нужна хозяйка. А это, — пнул Свеча ногою корзину, — тебе на пробу!

Со всех сторон посыпались шуточки, замечания, послышался смех.

— Шутить... не разрешаю! — бухнул по столу кулачищем Огаркин.

С огромной, по-бычьи склоненной головой, могучими ручищами, готовый броситься и раздавить всякого, кто осмелится ему перечить, он был страшен и омерзителен.

В маленькой столовой воцарилось молчание.

Огаркин выдернул из корзины несколько бутылок вина, поставил их на стол и тоном, не терпящим возражения, сказал:

— По древнему старательскому обычаю прошу по чарке за молодых... Пить всем!

Когда вино было выпито, Ковач задвинул корзину с бутылками под прилавок и тихо спросил:

— А если Степан Гудов из тайги вернется? Он Нюрку давно приглядывает.

Огаркин сделал жест двумя пальцами, будто переламывал что-то, и зло сплюнул в сторону.

— Свадьба через неделю. Потом уедем с Нюркой на «материк». Совсем... — бросил он и, не прощаясь, тяжелой походкой двинулся из помещения.

В условном месте Огаркина ждала весточка от Павла Алешкина: «Надо свидеться».

«Зачем это я ему понадобился?» — подумал Огаркин и решил, что парень без дела не стал бы его тревожить.

«Смел, да хватки нет, — размышлял Свеча. — Ладно, что пером его тогда царапнули легко. Нужный малец!»

Встретились они вечером за поселком на низком каменистом берегу речки. Здесь можно было не опасаться, что их разговор кто-либо подслушает: шум реки был надежной защитой.

Завидя Свечу, Алешкин обрадованно пошел ему навстречу.

— Наконец-то, Свеча... А я уже чего не подумал, пока ждал неделю...

— До Москвы летал. На лечение. Зачем понадобился? Говори.

— Покупатель есть. Верный человек из Одессы. Дает куда больше, чем ты! Каждый день ко мне ходит на полигон... Иностранцам продает...

Огаркин недоверчиво слушал, соображая.

— И ты... продал?

— Продал. Сначала малость для пробы, а потом все, что скопил. Денег у меня теперь тьма!

— Где деньги?

Парень отпрянул.

— Отберешь?!

— Не-ет! Не фальшивые ли?

— Хорошие, я за четыре сотни пиджак купил в магазине.

— Эх, дура! Зачем деньги показываешь? В кассе-то давно получал?

— Завтра получка.

— А ты перед получкой за четыре сотни вещь покупаешь! Люди подумают: откуда деньги?

— Не сообразил я, — испугался Павел. — Верно, ребята уже спрашивали.

— Тебе только такими делами и заниматься...

— Уж очень он просил. И покупатель такой толковый! Весы у него маленькие с собой, деньгами чемодан набит.

— Что же он, один работает?

— Один. Командировку показывал. Будто для консультации сюда. Зубопротезный техник. Зовут Жорой. Золота просит побольше, с мелочью возиться не хочет.

Огаркин присел на гладкий валун. «Что же делать? — думал он. — Человек от Полева еще не появлялся. В Москву он, Огаркин, слетал зря. Хорошо, что не взял с собой золото. Чутье не подвело. Было бы теперь дело. Раз интересуются им, стало быть, еще что-нибудь придумают, когда с Нюркой полетит. Совсем бы неплохо продать золото прямо здесь, на месте, перекупщику и — прощай Север».

Он заставил Павла еще раз подробно рассказать об одессите. Перебивал, переспрашивал. Что же это за чудак, который платит не хуже Полева?

— Погорит, — мрачно оказал он Алешкину. — Да это нас не касается. Пусть горит!

Огаркин долго наставлял парня, как надо вести себя с одесситом, что говорить ему.

— В случае чего... — Свеча коротко взмахнул огромной рукой. — Только не бей по шее, как тогда меня. Детство. И ножа не носи. Камень такой вот возьми в кулак и... по голове. Вот сюда, так вернее... Но это на крайний случай. Мокрыми делами теперь заниматься не резон.

Порешили на том, что через несколько дней Свеча сам встретится с одесситом.

— Где и в какой час — узнаешь позже... — Они расстались.

Два дня шел мелкий моросящий дождь. Перескакивая через лужи, с трудом вытягивая из липкой грязи ставшие пудовыми сапоги, Павел шел на встречу со Свечой. Полчаса назад Ковач передал Павлу ключ от кухонной кладовки, где, по словам заведующего столовой, ждал Николай Огаркин.

«Осторожный, — думал Алешкин, — даже меня остерегается».

Павел обошел небольшой домик столовой и хотел уже отомкнуть замок кладовки, но, услышав за собой легкое покашливание, обернулся. Возле кучи порожних ящиков и бочек в пальто с поднятым воротником стоял Свеча. Небрежным кивком он пригласил старателя следовать за ним, и они молча двинулись по неширокой улочке поселка. Только возле гостиницы Свеча спросил:

— Предупредил одессита?

— Да, будет в полдень.

— Ну, тогда уговори шофера подбросить нас до районного центра, — кивнул Свеча на стоявшую неподалеку «Победу». — Меня подберешь возле почты.

Шофер дремал, напялив кепку на глаза.

— До райцентра? — лениво переспросил он Павла. — А денег у тебя хватит?

— Хватит. На почте меня товарищ дожидается, он подсобит.

— Двести рублей, меньше не могу.

— Сто... Сто хватит.

— Вон, быка видишь? Вот и нанимай его за сто рублей.

— Сто пятьдесят, — не сдавался Павел.

— Двести.

Они еще беззлобно поспорили, поторговались, и шофер согласился на сто пятьдесят.

У почты в «Победу» подсел Свеча, и машина быстро побежала по извилистой, хорошо укатанной дороге.

Когда поднялись на перевал, где стоял передвижной домик дорожников, Свеча тронул за плечо шофера:

— Постой-ка. Надо бы к другу заглянуть. Дорожным мастером работает. А ты как? Со мной, может, останешься? Потом доберемся...

Павел растерялся:

— Не знаю, мне все равно.

— Ну, тогда заглянем, навестим мужика.

Шофер запротестовал:

— Брали машину до райцентра...

— Ладно, не горюй! За сколько сговорились-то? Сто пятьдесят? Отдай ему деньги, потом сочтемся.

Проводив взглядом скрывшуюся за поворотом «Победу», они двинулись следом за ней, но через полчаса пути свернули на узенькую тропочку, убегавшую в широкий распадок.

Наконец пришли на место.

— Стой здесь и жди этого Жору, — приказал Огаркин. — Я поднимусь повыше, вон к тем кустам. Пошлешь его туда. В случае чего, свистни в эту дудку кедровкой. Дуй просто, там все устроено...

В полдень со стороны автомобильной трассы показалась худощавая фигура Жоры из Одессы.

Увидев его узкие клетчатые брюки, рубашку навыпуск с разрезами по бокам и остроносые ботинки на толстом белом каучуке, Павел не сдержал улыбки.

— Почтение, мальчик! — поздоровался Жора и взмахнул желтым чемоданчиком. — А где же ваш папа?

Павел указал ему на то место, где находился Свеча.

— О! Все понятно.

Жора тряхнул длинными волосами и, широко расставляя тонкие ноги, стал карабкаться дальше. Огаркина он встретил так же весело:

— Вот и папа! Имею честь передать привет от сына. Он истосковался в одиночестве.

Поставил на землю желтый чемодан и, нисколько не смущаясь угрюмым видом Огаркина, продолжал в том же духе:

— Если будем знакомиться, то я — Жора. Вот мой паспорт, любуйтесь! Лучшая поликлиника на Приморском бульваре. Дантист... — И, растянув тонкие губы в улыбке, блеснул золотыми коронками. — С кем имею честь?

— Ладно, это нам не нужно, — сказал в ответ Огаркин. — У тебя есть деньги, у нас — товар.

— О, люблю деловых людей!

Жора запустил в чемодан руку с черным перстнем на мизинце, звонко щелкнул пальцем по бутылке с коньяком:

— Выдержанный! Высший сорт.

Наметанный глаз Огаркина успел заметить в чемоданчике толстые пачки сторублевых купюр.

Оба выпили из маленьких золоченых бокальчиков. Помолчали.

Первым на этот раз заговорил Огаркин:

— Вот что. Товар у нас есть, много товара. Только, цена нужна подходящая.

— Жора знает за цену! Вот, — одессит начертил на земле какую-то цифру, — за грамм.

Огаркин рукой зачеркнул эту цифру и написал другую.

Жора замахал руками:

— Если я так заплачу, что мне с этого будет?

И написал опять старую цифру.

Так и спорили они, стоя на корточках — худенький, похожий на пестрого попугая Жора и верзила Огаркин.

— Ты постой, не тарахти, — убеждал Жору Свеча. — Тебе и сказать-то ничего не успеешь...

— Какой бы я был одессит, если бы не мог говорить? Надо всегда иметь в запасе пару готовых фраз!

— Ладно, пес с тобой. Вот последняя цена.

И Огаркин нацарапал ногтем новую цифру.

— Что-о? — возмутился Жора. — Если вам нужна моя жизнь, вы можете ее получить. Но денег вы не получите, потому что дураков в Одессе нет. Не хочу через вашу глупость оставаться голым! Я тоже желаю заработать пару пустяков!..

Жора сыпал словами, а Огаркин упрямо чертил на земле одну и ту же цифру. Наконец одесситу наскучил спор, он махнул рукой и, согласившись на предложенную цену, полез за деньгами. Огаркин достал из сапога маленькую тряпицу, протянул:

— Здесь шестьсот грамм, остальное принесу в гостиницу завтра.

Жора мгновенно вскочил на ноги.

— Хо-хо! Есть с чего посмеяться! Отнесите эти граммы в кассу, а мне отдайте четыре килограмма. Берите деньги, давайте товар!

— Больше с собой нет. Остальное получишь завтра. Завтра возьму и деньги.

Вежливого чистюлю Жору будто прорвало. Не скупясь на выражения, он помянул всех святых, поклялся зачем-то Дерибасовской улицей, защелкнул чемоданчик, и вскоре его щуплая фигура запрыгала по распадку.

Подошел Павел.

— Не сговорились?

— Маху я дал, паря. Деловой хлопец попался, твоя правда!

Они спустились к дороге. Жоры нигде не было видно. Глядя на пылившую вдали грузовую машину, Огаркин не то себе, не то Павлу сказал:

— Прошвырнулся я. Дура!..

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

На другой день Павел неожиданно появился на квартире Свечи.

— Ты что... спятил? — зашипел Николай, выталкивая Павла во двор. — Забыл, что я тебе толковал? Провалить хочешь. Продался, падла!..

— Несчастье... несчастье, — зашептал Павел. — Скорее надо!

— Жди на повороте у старого гаража! Да не оглядывайся, суслик.

Павел дошел до покосившегося барака с забитыми окнами, некогда служившего гаражом, и присел в стороне на старую автомобильную раму. Вскоре показалась раскачивающаяся фигура Огаркина.

— Ну... ты что? Проклятый фраер... Как смел?!

— Авария... Машина перевернулась, а в ней — Жора...

— Постой, постой! Ты чего мелешь?

— Не мелкая, дело говорю. Жора в аварию попал, машина перевернулась.

— Чемодан цел?

— Не чемодан, Жора цел.

— Ну и пропади он, твой Жора! Чемодан где?

— С ним — в больнице.

Огаркин наморщил перерезанный поперечным шрамом лоб.

— А ты откуда знаешь?

— Звонил он, на почту меня вызывали...

— Ну?

— Я так понял, что за деньги ему страшно. Вдруг заглянет кто в чемодан. Вот и хочет он нам его передать.

— Ты что себя за человека считать начал? «На-ам!» Мне он деньги отдает, за мой товар! Понял?

— Понял. Только я тебе, Свеча, по-хорошему, а ты...

— Ладно, молчи! Не обижу, не бойся...

...Шофер попался лихой, стрелка спидометра прыгала между цифрами восемьдесят и девяносто. Внезапно «Победа» резко затормозила.

— Проверка документов, — заметил шофер и, обращаясь к подошедшему к машине старшему сержанту, спросил:

— Сбежал, что ли, кто?

— Ищем тут одного бородатого, — неохотно ответил старший сержант.

Он внимательно посмотрел документы шофера, мельком взглянул на раскрытый паспорт Огаркина и, буркнув: «все в порядке», попросил документы Павла.

У Павла документов с собой не оказалось.

— Придется остаться с нами, — развел руками старший сержант. — До выяснения личности.

— Да я ведь старатель. Павел Алешкин я! У вас бородатый бежал, а мне двадцать лет!

— Ничего не знаю. Служба!

Павел выбрался из машины, и «Победа» тронулась.

Огаркин облегченно вздохнул, локтем коснулся внутреннего кармана брезентовой куртки. «Цело золотишко-то, — подумал он. — Заберу у одессита чемодан и завтра вместе с Нюркой — на «материк».

Только бы этот чертов Степан из тайги не пришел. А то наделает старик хлопот, уцепится за Нюрку. Даром, что ли, ходит она к нему...».

За поворотом водитель резко затормозил: поперек дороги стояла грузовая машина. Внезапно дверцы «Победы» распахнулись, и чьи-то сильные руки сжали кисти рук Огаркина.

Не сопротивляясь, вышел он из машины и вздрогнул: ему улыбался широкоплечий, коренастый человек, тот самый, которого он совсем недавно так ловко провел.

— Вот и встретились, Свеча. Долго мы за тобой охотились, но не зря, — сказал Романов.

Доронов извлек из кармана Огаркина документы, немного денег, складной нож.

— А товар где? Э-э, как ты его надежно бережешь! В руках оперуполномоченного появился тяжелый кожаный кисет.

— Хорош подарочек! Все тут?

— Все!..

— Ну что ж, запишем: при задержании изъято золото... Вешай, Доронов. Сколько получилось?

— Вместе с мешком почти пять килограммов.

— Запишем: пять килограммов...

В райотделе Романова и Доронова с нетерпением ждал Ильичев.

— Поздравлю потом, — шепнул он. — А сейчас прямо в кабинет, комиссар Сизов приехал...

— Ох, не люблю с высоким начальством объясняться, — загрустил Романов.

— Чудак, ты нашего комиссара не знаешь! Он, брат, от младшего оперативного уполномоченного до начальника областного управления дошел. В оперативной работе он нам сто очков вперед даст. Золотой человек, так что не тушуйся!..

На пороге остановились, замерли, вытянув руки по швам.

— Товарищ начальник управления, по вашему приказанию... — начал было докладывать начальник ОБХСС, но комиссар перебил:

— Знаю, знаю! Все знаю! Здравствуй, Романов! Доронов, здравствуй! Здравствуйте, товарищи! Простите, что не со всеми еще знаком. Рассаживайтесь поудобнее, хвалитесь, как крупного маза[98] выловили...

Романов вначале говорил сдержанно, словно стесняясь, потом оживился, как будто заново переживал все подробности долгой трудной борьбы.

Комиссар внимательно слушал, что-то записывал, задавал вопросы.

— Значит, парнишка этот, Павел Алешкин, крепко помог?

— Крепко, смелый парень, умный, хотя из простых деревенских ребят. Комсомолец.

— И поверил Огаркин в него? Думал, сломал человека?

— Поверил.

— А идея подослать к Огаркину «одессита» чья?

— Общая.

— Точнее, Романова, — поправил Ильичев.

— Ну, а если бы в распадке, когда «Жора» Огаркина коньяком поил, было бы у Свечи все золото с собой, тогда как?

— Учитывали мы и этот вариант, товарищ комиссар. Если бы Свеча принес все золото, «Жора» надел бы на голову свою капроновую шляпу, которую вертел в руках. Мы ждали этого сигнала.

— Значит, знака не последовало?

— Да, слишком мало было у Огаркина золота. Вот и решил наш «Жора» отпустить его, чтоб потом взять со всем запасом. Теперь взяли...

— Ясно! Что ж, действовали хорошо! Считайте, что свою ошибку с промывальщиком наполовину искупили. Но Огаркин только скупал и перепродавал золото. На «материк» его вывозили другие. Надо найти остальных. И ясно, что такой матерый золотишник, как Свеча, никого не выдаст. Рассчитывать нам следует только на себя.

— Так точно, товарищ комиссар!

— Ваши соображения обсудим вечером, а сейчас пришлите ко мне этого паренька, Павла Алешкина.

— Он уже здесь.

— Так давайте его сюда!

Комиссар вышел из-за стола.

— Заходи, Павел, заходи и давай знакомиться.

— Алешкин, — тряхнул золотистым чубом парень и, оглядев исподтишка комиссара, улыбнулся. — Я думал, не такой вы...

— А какой же?

— В форме. Строгий такой и толстый.

Сизов расхохотался:

— Э, брат, я такой же простой человек, как и ты. Понял? Простой советский человек, только пост мне поручили побольше, чем тебе. Но у тебя еще все впереди! А за помощь спасибо тебе, Павел!

Вконец смущенный парень смотрел на комиссара милиции влажными от радостных слез глазами.

— С Ковачем держи себя осторожно, а про историю со Свечой забудь...

— Про какую такую историю? — озорно блеснули глаза Павла. — Не пойму, о чем вы...

Он засмеялся, крепко пожал протянутую руку, потом четко щелкнул каблуками:

— Разрешите быть свободным?

Сизов приветливо махнул рукой.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В то утро, когда Огаркин с Павлом поехали в районный центр, у заведующего столовой Ковача состоялось бурное объяснение с сестрой.

— Я к Кузьмичу, — сказала Анна, укладывая, как обычно, в корзину еду.

Ковач кинулся к двери.

— Ужели не пустишь? — неожиданно повысила голос тихая Анна. — Попробуй, не пусти!

Ковач оторопел.

— Ошалела ты, баба, что ли? Не смей!

— Пусть ошалела, — выкрикнула Анна. — Пусть со мной делают что угодно, не могу я больше так!

Ковач испуганно выглянул за дверь: не подслушивает ли кто-нибудь их разговор.

— Тихо! Погубишь всех, дура!

— Пусти, ирод! — вырвала Анна руку. — Небось я тоже человек...

Она горько, навзрыд заплакала.

«Что же теперь будет? — размышлял Ковач. — Ишь, как прилипла баба к Степану. Не простит мне этого Свеча, ни за что не простит...»

— Богатый он, — пробовал Ковач убедить Анну. — Тебя и сына обеспечит. Езжай по-хорошему, Нюра...

Анна перестала плакать, повязала волосы косынкой, выпрямилась и решительно двинулась на Ковача:

— Вот что я тебе скажу... Была я тебе и прислугой, и постелью, и сестрой. Сам ты меня послал к Гудову, а теперь хочешь отдать этой обезьяне. Пойми ты — человек же я все-таки, женщина! Привязалась к Степану Гудову, хоть он и старик. Так оставь хоть теперь меня в покое! Неужели всего тебе мало? Неужели и золота тебе мало, что Кузьмич даром мне отдал? Пожалей ты меня, бабу, пожалей!

Она оттолкнула Ковача от двери, вышла во двор, хлопнула калиткой и, не оглядываясь, торопливо зашагала по крутой каменистой дороге...

— Ты, Нюра! — удивился Гудов ее приходу. — Не обещала ведь нынче...

— А что, не ко времени?

Гудов радостно улыбнулся:

— Знаешь ведь, что всегда ты ко времени...

— Тогда и не спрашивай!

Анна подошла к нему, села на мягкий мох, взяла грубую большую руку.

— Теперь мне не страшно. Хороший ты, Кузьмич.

— Или дома что плохо? Может, сын заболел?

Анна прижалась лицом к перепачканной куртке старателя, закрыла глаза:

— Не надо, Кузьмич, не спрашивай.

Он молчал, стараясь не пошевельнуться, не потревожить эту доверчивую и такую близкую теперь ему измученную женщину.

Анна заговорила сама:

— Не могу я больше так, Кузьмич. Должна тебе все рассказать, душу облегчить. Научи меня, что делать, верю я тебе.

Не тот я человек, за которого ты меня принимаешь... И никакая я не сестра этого... Была я у немцев в плену, работать меня заставили... А потом, после войны, побоялась к себе домой возвращаться: стыдно было людям в очи глядеть. Вот и назвалась эвакуированной. Взяла имя двоюродной сестры, которая в войну погибла. И дали мне чистые документы.

— Ты... ты правду говоришь, Нюра?

— Не перебивай, Кузьмич. Хотела я вину перед людьми искупить, работала много, всем помогала. Потом замуж вышла, Сережка родился... Только все равно горько мне было, себя стыдно. Люди, думаю, меня человеком считают, а я кто? Так и жила в вечном страхе, только сыну и радовалась, Одно у меня в жизни счастье — он. Сказать обо всем мужу не решалась. Не такой он, чтобы понять это.

Анна помолчала немного, перебирая пальцами пуговицы на куртке Гудова.

— Потом самое страшное случилось. Встретила я этого... Да ты его не знаешь. Как обезьяна: рожа изрезана, руки ниже колен. Подкараулил меня на улице, затащил в темный двор, шепчет: «Знаю я тебя, у немцев ты в столовой работала, а я там конюхом был». И называет мое прежнее имя. Плохо мне стало. Пришла в себя, вижу домик какой-то, а надо мной обезьяна эта и еще Ковач склонились. Первый раз тогда увидела Ковача. Тихим он показался, вежливым. Все обезьяну уговаривал. Вот тогда-то и приказали мне приехать сюда, на Север. Ковач-то все успокаивал: «Будешь со мной, как с мужем жить». А тот, с обезьяньей рожей, стращал: «Слово скажешь или ослушаешься, выдадим, расстреляют тебя, дура, и останется сиротой сын позорной матери...»

Больше всего я боялась, что Сережке они всю жизнь через меня испортят. На все была готова, чтобы сына только не трогали.

— А муж?

— Рассказала мужу, да он и слушать не стал. Вон, говорит, немецкая проститутка! Только и упросила на коленях, чтоб сына не лишал и ничего не говорил.

— С ним, значит, живет сын?

— Нет, с его стариками. А муж уехал куда-то. Так и живу с «братцем», не вижу света белого, только о сыне и думаю.

— А того, что на обезьяну похож, встречаешь?

— Один только раз. Поймал меня вечером на дворе, схватил ручищами так, что сердце замерло.

— Постой, постой! А что же ты не ушла от них? Работать бы пошла, к людям ближе...

— Боюсь я. Станут всякие запросы делать: узнают про меня.

— Да ведь давно простили всех, кто у немцев работал!

По лицу Анны катились слезы, они капали с подбородка женщины на грубую куртку старателя, заслоняли от Гудова все окружающее. Глядя на ее вялые, по-детски дрожащие губы, на сползающую с головы тоненькую косынку, Степан никак не мог сообразить, что же сейчас делать, как помочь этой женщине?..

— А сегодня как же... — с трудом опросил он. — Как пришла?

— Ехать меня принуждает Ковач... с обезьяной. А я больше не могу. Будь что будет. К тебе пришла, ты первый меня пожалел, за человека посчитал...

В ночном небе трепетали далекие звезды. Временами свет некоторых из них становился ярче, временами вовсе исчезал, будто звезды замирали от страха, что однажды сорвутся с этой фантастической высоты и упадут.

«Боятся, как я, боятся», — подумала Анна. Ее усталой голове было покойно на сильной груди Гудова. Она задремала.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Так бывало всегда: стоило случиться какой-нибудь неприятности, как Александр Серегин начинал сетовать на свою неудачливость.

С раннего детства он жил мечтою о театре. В школьной самодеятельности не было большего энтузиаста, чем он. Родители считали его очень талантливым, учителя тоже желали ему большой сценической судьбы.

С легким сердцем поехал Серегин в Москву сдавать экзамены в театральный институт. Сдавал уверенно, держал себя свободно и... срезался.

— Не везет мне, — криво усмехнулся он на вопрос матери и ушел из дому.

А надо было что-то есть, где-то спать, думать о будущем. Александр подался в местный драматический театр, но директор, посочувствовав его желанию стать артистом, беспомощно развел руками.

Возвращаться домой Александру не хотелось. Он целыми днями бродил по небольшому приволжскому городку без денег и определенной цели. Ночевал то на вокзале, то на пристани. Однажды его глаза выхватили два слова объявления: «...обеспечиваются общежитием».

Серегин остановился, прочитал все объявление. Кирпичному заводу требовались рабочие. Через полчаса он уже беседовал с кадровиком завода. То ли ему удалось разжалобить этого пожилого человека, то ли здесь было принято каждого новичка окружать заботой, но Серегин получил небольшую ссуду на обзаведение и койку в рабочем общежитии.

Против ожидания, Серегин увлекся первой в его жизни работой. Он даже предложил что-то новое в технологии изготовления кирпича и был отмечен приказом по заводу. Вскоре ему приглянулась скромная машинистка с золотыми косами. Девушке тоже понравился ладный парень с глазами мечтателя. Они поженились. Молодожены с трудом сводили концы с концами, но были полны счастья и надежд.

Они назвали своего первенца Виктором.

По настоянию жены Серегин еще раз предложил свои, услуги местному театру. На этот раз отказа не последовало. Главный режиссер, видевший Александра в любительском спектакле, решил попробовать молодого парня «на настоящей сцене». Правда, первое время Александр, как он сам говорил жене, играл «стук в дверь» и «задние нога верблюда». Но после того как однажды на выездном спектакле ему пришлось подменить заболевшего актера, режиссер поручил Серегину ответственную роль.

Потом пришла известность. Александр играл главные роли почти во всех спектаклях и все реже ночевал дома. Он забыл самоотверженность своей верной, скромной жены, разглядел ее маленький рост и сутулость. Робкие жалобы на одиночество грубо обрывал.

Но самое страшное было в том, что Серегин стал пить. Вначале после премьер, потом после каждого спектакля.

Кончилось тем, что из театра Александра выставили.

— Такой уж я неудачник, — отмахнулся он от советов директора.

В тот же день, уложив свой немудреный багаж, Серегин уехал из города, не оставив жене и ребенку даже рубля!

Остановился он в районном центре, где ему предложили место руководителя кружка художественной самодеятельности при Доме культуры. Пить Александр не перестал, и зарплаты едва хватало на неделю. Он пытался занимать деньги в долг. Вначале это удавалось, потом люди стали ему отказывать.

Как-то вечером он бродил по клубу, испытывая неудержимую потребность забыться в пьяном угаре.

Взгляд Александра остановился на огромном занавесе. «Десятки метров прекрасного алого бархата на шелку», — мелькнуло в уме Серегина.

Дрожащими руками он ухватился за занавес, повис на нем и стал рывками тянуть на себя. Тяжелое полотнище долго не поддавалось, потом не выдержало и, сорванное с крючьев, мягко опустилось к ногам Серегина. Александр располосовал его столовым ножом и стал спешно запихивать в грязную матрацевку.

Крадучись, вышел он через черный ход, бросил ключ в снег и направился к железнодорожной станции.

Пассажирский поезд уже отходил от платформы. Последним усилием Серегин втолкнул в тамбур вагона свою тяжелую ношу и прыгнул сам.

Через полчаса Серегину удалось продать бархат какой-то разбитной бабенке и, вздрагивая под каждым встречным взглядом, он прошел в вагон-ресторан...

Под утро поезд остановился на большой станции. Кивнув на прощанье сонной проводнице, Серегин выставил на перрон тяжелые коричневые чемоданы, сошел сам и, подхватив чемоданы, двинулся навстречу ветру. Он шел неизвестно куда и зачем.

На привокзальной площади стоял милиционер.

«Остановит! Непременно остановит! — подумалось Александру. — Еще десять шагов... Еще пять...»

Милиционер не обратил внимания на сутулого человека с двумя чемоданами.

Возле первой освещенной парадной он остановился, вытер пот.

— Приезжий, верно?

Серегин испуганно обернулся. Перед ним стоял невысокий, просто одетый парень в ушанке.

— Давай помогу...

Парень подхватил один из чемоданов и весело зашагал рядом.

— Хорошо, что в наш город приехал! Нужны у нас люди: вон как город растет!

Он с гордостью кивнул на леса какой-то видневшейся неподалеку стройки.

— Новый театр строим. Ишь, какая красота! — И, обернувшись к Серегину, спросил: — Вам, верно, в гостиницу? Она за углом.

Он поставил на землю чемодан, протянул Александру руку и пошел через улицу широким упругим шагом.

«Мне бы вот так...» — подумал Серегин и с тоской посмотрел вслед этому уверенному парню.

Пока было безлюдно, Александр бродил по городу, изредка заходя в парадные, чтобы погреться. Но вот улицы стали наполняться людьми в брезентовых куртках и поношенных ватниках, все чаще и чаще встречались женщины с кошелками и авоськами.

«Когда-то и у меня было в жизни все решительно хорошо и удачно, — рассуждал Александр, — и я был нужен людям. А сейчас...»

Дежурный по управлению милиции очень удивился, увидев перед собой небрежно одетого, заросшего мужчину, который чуть ли не по-военному отрапортовал:

— Прибыл в ваше распоряжение...

Дежурный пожал плечами, бросил взгляд на чемоданы и пошутил:

— Так ведь у нас не гостиница. Ошиблись, товарищ.

— Нет, не ошибся!

Мужчина с трудом перевел дух, снял шапку и сел на стул.

— Вор я!.. Вор...

На суде преждевременно постаревший Серегин держался просто, без рисовки.

— Граждане судьи! Я виноват перед законом, перед обществом и перед семьей, которую я бросил. Любое наказание приму безропотно. В моем падении не виноват никто. Люди всегда хотели мне помочь, но я не нашел в себе ни воли, ни разума, чтобы стать человеком. Горько сожалею, что погряз в пьяном болоте...

После долгого перерыва, во время которого Серегин так и не решился посмотреть на сидящих в зале людей, вновь раздалось сурово-торжественное: «Суд идет!» Густой баритон председательствующего огласил приговор:

«Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики... Серегина Александра... учитывая чистосердечное признание и явку с повинной... Считать меру наказания условной...»

«Условно... Как же это так?» — недоуменно спрашивал себя Серегин.

— Вы свободны, — сказал, обращаясь к нему, судья. — Свободны! Можете ехать к жене, устраиваться на работу.

Серегин все понял. По его лицу потекли слезы.

Через два месяца в народный суд пришло письмо Александра Серегина.

«Уважаемый товарищ судья! (Извините, что не знаю вашей фамилии, имени и отчества). Я виноват, что еще не написал вам ни разу с тех пор, как мы встретились с вами при таких печальных для меня обстоятельствах. Примите величайшее спасибо лично от меня и от моей семьи, которой вы вернули мужа и отца. Спасибо за то, что вы поступили так гуманно и поверили в доброе, что заложено в душе каждого человека. Я стремлюсь оправдать ваше доверие.

Работаю на кирпичном заводе, воспитываю сына и берегу жену, у которой отнял столько радости и здоровья. Живем в хорошем доме, любим друг друга, и мир кажется нам огромным и прекрасным. Спасибо от спасенного вами человека».

Да, Александр Серегин не лгал. Разыскав в одном из далеких северных поселков жену и сына, он обрел потерянную когда-то радость. Каждую свободную минуту отдавал семье.

Несчастье пришло внезапно. В ясный весенний день умерла жена.

Серегин по-прежнему работал на заводе, жил тихо, сторонился людей, целиком отдавая себя сыну. Тайком он стал снова пить. Пил чаще всего по ночам, когда сын спал. После таких ночей приходил на работу обрюзгший, злой, будто все вокруг, а не он сам были повинны в его неудачах.

Как-то в столовой одного из приисков, куда Серегина занесли служебные дела, к его столу подсел человек с удивительно знакомым лицом. Александр силился вспомнить, где видел этого человека. Незнакомец напомнил сам:

— В «гостинице» вместе были. В предвариловке... Артист ты, я помню.

У Серегина защемило сердце, стало мучительно больно и обидно.

— Кирпичи я теперь делаю, — только и выговорил он.

Человек, назвавший себя Полевым, стал говорить о загубленных талантах, людской несправедливости и зависти человеческой.

Потом они долго пили в маленькой комнатушке. На прощанье Полев сказал:

— Ладно, артист, помогу тебе. Вернешься ты на сцену. Будут у тебя деньги. Не все еще потеряно...

И вот они — деньги! Целых тридцать тысяч! Правда, принадлежат они не ему, Серегину. Кто-то должен за ними прийти. Потом эти тридцать превратятся в триста, и Серегин, получив свою треть, уедет с сыном из глухомани в большой город, а там... Что будет «там», Александр не мог себе представить.

Но шли недели, а за деньгами никто не приходил. Они лежали под бочкой, зажатые кирпичами, и не приносили ему никакой радости.

И Серегин ждал...

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Было уже поздно, когда Павел зашел в столовую. Он купил папиросы, конфеты и постоял еще несколько минут, разглядывая небогатую витрину буфета. Он надеялся увидеть заведующего.

Но Ковача не было. Спрашивать о нем Павел не решился и, выйдя на улицу, стал прогуливаться возле столовой. С минуты на минуту столовая должна была закрыться, а Ковач не появлялся.

Ждать дальше не имело смысла, и Павел пошел через весь поселок к домику Степана Гудова. Еще издали он увидел, что в доме старателя нет света.

— Вот те на! — удивился Павел, — Неужто никого нет?

В самом деле на дверях гудовского дома висел большой замок.

Первым желанием Павла было бежать к Ильичеву. До районного центра недалеко... А вдруг Ковач следит за ним?

«Нельзя!» — твердо решил Павел и пошел в общежитие. Взяв книгу и поудобнее устроившись, стал читать. Спать не хотелось: давало знать нервное напряжение последних дней. Во втором часу ночи под окном послышались чьи-то шаги. Человек остановился и тотчас же стекло тоненько зазвенело от легкого стука.

— Кто там?

Молчание.

— Кто стучит?

Никакого ответа.

Павел распахнул дверь и вышел на крыльцо.

— Не шуми, свои, — услышал он чей-то шепот. — Кто у тебя в хате есть?

— Никого! Ребята сегодня на участке ночуют. Да кто это, никак не пойму?

Из темноты вышел Ковач. От него пахло спиртом, губы подергивались, дрожали.

«От волнения или от страха? — подумал Павел и с удовольствием решил: — От страха».

— Идем в дом. Свет потуши, — пробормотал Ковач. — Не застукали бы нас...

В комнате он тяжело опустился на кровать.

— Доигрались мы... Свеча пропал. Что, если взяли?

Готовый к этому, Павел ахнул:

— Как же он?

— Тебя нужно спросить. Вчера вы с ним куда-то ушли, с тех пор только я его и видел.

Обычно веселый, подвижной, Ковач был угрюм. Он тревожно глядел в темноту, дышал громко, с хрипом, говорил отрывистыми, короткими фразами.

— Ты что, домой не ходил? — спросил Павел.

— Нет. Нюрка к Гудову убежала. Поговорили мы с ней. Она как рехнулась.

— А она... знает?

— Кое-что знает. От Гудова два раза золото приносила. И про мою судимость ей известно. Может сгоряча дров наломать. Баба стихийная! Проболтается Гудову, что Свеча ее увезти хочет, тогда беда...

А Павел в этот момент думал:

«Уйдет сейчас Ковач, где его тогда искать? Как же я на глаза Романову появлюсь?»

Он зажег свет и спокойно сказал Ковачу:

— Зря мы с тобой паникуем и прячемся зря. Объел нас Свеча, деньги забрал и — ау!

— Пропади он с деньгами!

— Появился тут один покупатель. Не то из Ростова, не то из Одессы. Весь товар он у Свечи забрать хочет. Вот мы и поехали к нему вчера, да по дороге меня застава ссадила: паспорта не взял. Может, продал Свеча золото да и махнул на «материк».

Ковач повеселел.

— Тогда другой разговор! Лишь бы его не сцапали, а то и нас заложит.

— Разве такие, как Свеча, закладывают?

— Все хороши... Ну ладно, парень! Пойду в столовую. А то хватятся, что меня нет, шум поднимут.

Ковач ушел. Павел подошел к окну и увидел лицо Романова. Он весело «подмигнул и показал Павлу кулак с отогнутым большим пальцем.

Лицо и кулак Романова исчезли в темноте так же внезапно, как и появились.

«Теперь не уйдет Ковач, — облегченно подумал Алешкин. — Такая гниль в темноте светится!»

Он разобрал постель, умылся и лег спать.

А Романову и Ильичеву было не до сна. Проводив Ковача до дома Гудова и оставив для наблюдения одного из работников, они вернулись в отдел.

Их с нетерпением ожидал Доронов. Был он чем-то взволнован, и это не ускользнуло от зоркого взгляда Ильичева.

— В чем дело, Гриша?

— Степан Гудов пропал, товарищ капитан.

— Как?!

— Дома его нет.

— Так он же ночует на полигоне.

— Прошлую ночь ночевал, верно. И не один ночевал, а с женщиной. Это я точно установил.

— С сестрой Ковача?

— С ней. И пропали оба... Домой не приходили.

— Вот так дело! — протянул Ильичев. — Может, съездим на прииск? Здесь рядом.

— Надо ли?

— Надо!

Возле конторы прииска машина остановилась. Ильичев и Романов вышли из нее и постучались в закрытую изнутри дверь.

— Кому там понадобилось? — спросил вахтер.

— Откройте. Милиция!

— Открыть не могу. Идите к начальнику караула.

Пришлось доехать до помещения пожарной охраны, где находилась комната караула.

— Не будем тревожить вахтера конторы, — предложил Ильичев начальнику караула. — Вызовите сюда кассира золотоприемной кассы.

— Кассира?!

— Да, кассира. Только так, чтобы об этом знал только он один.

Прошло с полчаса, прежде чем в караульном помещении появился кассир.

— Кажется, Андрей Павлович? — спросил Ильичев.

— Верно! — удивился кассир. — Неужели помните?

— Помню.

— А меня, старика, простите: в лицо вас будто знаю, а так — запамятовал...

Ильичев показал свое удостоверение, извинился за ночное беспокойство.

— Ничего, поспать всегда успею, — словоохотливо отозвался кассир. — Работа у меня такая, приходится и ночью золото принимать, отправлять...

— У нас к вам, Андрей Павлович, вопрос. Только не для огласки. Вы Степана Гудова знаете?

— Гудова-то? Ну как же. Лет тридцать бок о бок прожили. И старались вместе, и на драге опять же рядом работали. Честный человек он, Степан. Жаль, все один да один. Неудачник...

— Так вот... пропал он!

— Гудов пропал? — переспросил кассир. Его высокий лоб мгновенно перепахали три глубокие морщины, густые брови тревожно шевельнулись, глаза стали стальными, недоверчивыми.

— Как же это? Ведь был он у меня вчера. Вот, как с вами, говорил с ним...

Ильичев и Романов переглянулись.

— Вчера?

— Ну да, вчера вечером, — подтвердил кассир. — В кассу ко мне заходил Степан.

— Зачем же он приходил?

— Известно зачем. Золото принес.

— И получил наличными?

— Нет, на свой счет записать велел.

Вопросы сыпались один за другим. Правда, спрашивал только Ильичев. Романов же молча делал в блокноте какие-то пометки. Так у них было заведено: если разговор вел один, другой в него не вмешивался. Он терпеливо ждал, пока кончит товарищ, и только тогда приступал к выяснению всего того, что, по его мнению, оставалось невыясненным.

— Та-ак!.. И ничего вы особенного в Гудове не заметили?

— Вроде бы нет. Хотя... постойте. Никогда прежде не приходил ко мне Степан с женщиной. А на этот раз ждала его на улице женщина.

— Кто же она? Вы ее знаете?

— А как же! Заведующего столовой сестра...

«Значит, прав был Доронов», — решил про себя Ильичев. Кассир продолжал:

— Вижу, торопится Степан. Не стал я его задерживать. Так и пошли они рядом.

— А куда пошли-то?

— Видел, что в поселковый Совет, а вот оттуда куда двинулись, не могу знать. Неужто беда стряслась какая...

— Вы уж не сердитесь на нас, что разбудили, — попросил Ильичев, — по важному делу побеспокоили. А о нашем разговоре никому ни слова.

— Знаю, знаю. Будьте покойны, надежду на меня имейте полную.

— Спокойной ночи, Андрей Павлович!

— Всего хорошего! — ответил кассир и вышел на улицу.

Лицо Романова оживилось, дрогнули в улыбке губы. Он уже хотел произнести обычное в подобных случаях: «Ну, что ты обо всем этом думаешь?», но Ильичев опередил его, решительно сказав:

— Придется будить товарищей из поселкового Совета. Они последними видели Гудова и Анну.

Председатель поселкового Совета явился быстро, будто заведомо ждал звонка из «караулки».

— Тебе чего не спится? — обратился он к начальнику караула, но сразу замолчал, увидев посторонних. — А-а, товарищ капитан, здравствуйте!

— Здравствуйте, мы вас на минутку.

— Пожалуйста! Сколько надо. У меня тоже есть к вам одно щекотливое дело...

Караульный начальник опять вышел.

— Случай у меня сегодня, товарищ капитан, совершенно необычный, — начал председатель поселкового Совета...

Рабочий день заканчивался. Хорошенькая, смешливая паспортистка уже взбивала перед маленьким зеркальцем свои и без того пышные волосы, а ее не по летам серьезная подруга — секретарь поселкового Совета — опечатывала сейф, как вдруг дверь комнаты широко распахнулась и на пороге появился Степан Гудов.

Прямой, высокий, с лысой головой, обрамленной лишь по краям жесткими волосами, он щурил глаза и не знал, куда деть свои большие мозолистые руки — то прятал их за спину, то выбрасывал перед собой.

— Вы ко мне, Степан Кузьмич? — спросил председатель.

— К вам, к вам!

— Что же у вас за дело?

Гудов помялся немного и, решившись, сказал:

— Записать нас надо. Женился я...

Председатель удивленно вскинул брови. Паспортистка оставила в покое свои волосы и с любопытством уставилась на посетителя.

— На ком же вы женитесь, Степан Кузьмич? — нарушил минутное молчание председатель поссовета. Гудов вместо ответа повернулся к двери, открыл ее и ввел в комнату невысокую женщину.

— Вот моя жена. Анной зовут..

Женщина, в которой председатель без труда узнал сестру заведующего столовой Ковача, поклонилась и звонким от волнения голосом произнесла:

— Хочу быть женою Степана Кузьмича перед всеми людьми. Перед богом я ему жена давно...

Председатель было принялся объяснять Степану и Анне, как полагается регистрировать браки по закону, но они так настойчиво упрашивали его «уважить и записать немедля», что он после некоторого колебания решил сделать исключение. «В конце концов, — рассудил председатель, — никто за такое не взыщет».

Молодоженов зарегистрировали, поздравили с законным браком, пожелали счастья. Паспортистка вновь поправила перед зеркалом прическу, и, весело кивнув Анне, девушки выпорхнули из комнаты.

Гудов попросил председателя поселкового Совета выслушать его по очень важному делу.

— Может, завтра, Степан Кузьмич, — предложил председатель. Но Гудов уперся: дело неотложное, медлить нельзя. Он встал, разгладил ладонью свои жесткие короткие усы и сказал:

— Прошу задержать нас как государственных преступников. Золото мы похитили.

Затем взял бумагу и медленно написал корявыми буквами: «Мы похитили золото. Просим наказать по закону, как заслужили». Расписался и передал ручку Анне...

— Как же вы поступили? — тревожно спросил Ильичев председателя поселкового Совета. — Задержали или отпустили?

— Вините меня, товарищ капитан, не решился задержать. Какой же из Степана Гудова вор, если он за тридцать лет крошки не взял? Не поверил я, но понять, хоть убейте, ничего не мог.

— Где же они сейчас?

— Дома у меня. К себе идти отказались. Вызывай, говорят, охрану. Вот я и решил их до утра оставить. Хорошо, что вы позвонили. А то хотел утром сам к вам ехать.

Ильичев, улыбаясь, посмотрел на Романова, потом повернулся к председателю поселкового Совета и ободряюще сказал:

— Поступили вы правильно. Все остальное мы выясним. Скажите Гудовым, пусть приедут в райотдел.

Облегченно вздохнув, председатель поссовета распрощался и заторопился домой. Вслед за ним покинули душное помещение караулки Ильичев и Романов.

Переступив порог кабинета начальника ОБХСС, Гудовы в нерешительности остановились у дверей. Анна мяла в руках цветастую косынку, а Степан Кузьмич теребил седые колючие усы.

— Да вы проходите, присаживайтесь, — пригласил Романов и совсем неожиданно поздравил Степана и Анну с законным браком.

Заметно оживившись, Анна тихо обронила:

— Знаете уже все...

— Нет, не все!

Романов говорил раздельно, обдумывая каждое слово.

— Вы очень виноваты перед Родиной. Вы отдали ее врагам золото. За это придется отвечать, хотя золото уже возвращено государству.

Анна и Кузьмич подняли головы.

— Да, мы нашли это золото. Оно находится в Государственном банке. Но мы должны еще найти всех людей, которые обкрадывают родину, скупают и перепродают золото и, возможно, имеют связь с заграницей.

Гудов возмущенно дернул головой.

— Вы этого можете и не знать, — продолжал Романов, — но нам-то известно, что часть скупленного или украденного золота переправляется за границу. Знаем мы также, что вы попали в эту историю случайно. Знаем и надеемся, что вы поможете нам найти самых главных преступников...

Внимательно слушал начальник ОБХСС исповедь Степана и Анны, Стараясь отыскать в их рассказах что-либо такое, что позволило бы нащупать связь Огаркина с «материком». Но было очевидно, что Гудовы знают очень мало.

Когда Анна со слезами рассказала про человека, по воле которого она оказалась на Севере, Романов достал из сейфа небольшую фотографию и показал ее женщине:

— Он?

— Он... — прошептала Анна побелевшими губами.

— Бояться его не надо. Он уже не причинит вам вреда...

— Ой, батюшки, наконец-то! — облегченно вздохнула Анна и нерешительно добавила: — И «братец» мой тоже с ним?

— Ковач пока на свободе. Он нам нужен... Но это к вам теперь отношения не имеет.

— Нет-нет, — заторопилась Анна. — Вы не подумайте...

— Напишите Ковачу записку, — предложил Романов. — Вы, Анна, напишите, что боитесь Огаркина и уезжаете с Гудовым на «материк». Сообщите, что зарегистрировались. А вы, Гудов, уведомьте Ковача, что еще приедете сюда, и попросите приглядеть за вещами.

— Вот и все, — довольно заметил Романов, когда записка была написана. — Придется пока вас задержать.

— Мы знаем...

— Нет, в тюрьму отправлять не будем. Это уж суд решит... Поживете пока тут. — И, уже обращаясь только к Анне, добавил: — На своего ребенка вы имеете все права. Никто не посмеет лишать ребенка матери.

Анне хотелось поблагодарить его, но она не решалась это сделать.

— Желаю, чтобы у вас все кончилось хорошо, — сказал в завершение разговора Романов. — Это правильно, что вы сами свою совесть очистили...

На этот раз Ковач сам разыскал Алешкина. Он пришел к нему на полигон и еще издали весело прокричал:

— Живем, Павел!

— Чему это ты радуешься? — удивился Павел, еще не забывший, каким жалким и испуганным был Ковач несколько дней назад.

— Нюрка с Гудовым уехала! Так лучше. Свеча вернется, с меня взятки гладки. Сбежала его невеста с возлюбленным. Ха-ха-ха-ха!..

— А от Свечи ничего?

— Ничего.

— Не врешь?

Ковач даже раскрыл рот от удивления:

— Никак тебе он нужен?..

— Нужен!

— Соскучился?

— По такому соскучишься... Век бы его не видеть. Но товар куда девать?

— Товар не пропадет! — убежденно, сказал Ковач. — Сам хозяин приедет или пришлет кого... Точно!

— Кто приедет?

— Это не наше дело. Береги товар, паря, купец найдется!

— Знаешь, а не говоришь, — обиделся Павел.

Ковач забожился:

— Не знаю, вот тебе... ей-ей!

— То-то.

— А ты, парень, не тужи. Нужны мы, и деньги у нас будут...

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

— Попробуем подвести итоги, — предложил Романов Ильичеву. — Кое-что уже сделано.

— Да, с Огаркиным мы закончили. Свою вину он признал полностью, можно передавать дело в суд. Об остальных ни слова. Гудовы нам дать ничего не могут....

— Остаются Ковач и Серегин, — подсказал Романов.

— Ковач и Серегин, — задумчиво повторил Ильичев. — А не кажется ли тебе странным, что Лопаев до сего времени не встретился с Серегиным? Деньги-то Серегину прислал Лопаев, должен же он за ними явиться...

— По логике должен, но пока не сделал ни одного шага для встречи с Серегиным. Не думаю, чтобы ему удалось нас обмануть.

— А может, выжидает, пока мы перестанем обращать на него внимание. Не прилетел же он за десять тысяч километров, чтобы пожить здесь в гостинице...

Зазвонил телефон.

— Ильичев слушает. Телеграмма? Очень хорошо! Пришлите немедленно.

Капитан положил трубку.

— Вот он, Владимир, долгожданный приз за наше терпение.

— Телеграмма из Ленинграда? — высказал предположение Романов.

— Нет, не отгадал! Гораздо нужнее для нас в этот момент.

На пороге появился дежурный.

— Товарищ капитан, срочный пакет.

— Давайте!

Ильичев отпустил дежурного, раскрыл конверт.

— На, читай, Владимир! Читай вслух.

— «Поселок Угольщиков. До востребования. Александру Серегину. Приезжай за посылкой. Лопаев».

Романов присвистнул:

— Неужели еще деньги привез?

— Едва ли. Просто условная шифровка.

— Тогда они все сейчас зашевелятся.

— Нам это на руку. Считай, что у нас с тобой начался государственный экзамен.

— Выдержим.

— Ну, добро.

— Только бы Полюшко-поле там в Ленинграде ничего не почуял. Пока он живет открыто: рестораны, женщины, загородные прогулки...

В кабинет неслышно вошла миловидная сухонькая женщина — секретарь отдела. Она молча положила на стол свежую почту, взяла папку с подписанными бумагами и также неслышно удалилась.

Ильичев перелистал почту, отобрал самое важное и стал читать.

Романов хотел было пойти уже к себе, но громкий возглас удивления заставил его задержаться.

— Везет же нам сегодня!.. На, читай!

Да, сообщение действительно было важное. Значит, Полев ничего не заметил. В противном случае не стал бы он взамен проданного старенького «Москвича» покупать роскошную легковую машину «ЗИМ».

— Ну, как наш Полюшко-поле? — спросил Ильичев Романова, когда тот дочитал бумагу.

Романов пожал плечами:

— Непонятно!

— Я думаю, Владимир, надо тебе срочно лететь в Ленинград. В любой день Полев может почувствовать неладное и исчезнуть. Тогда будет трудно его искать.

— Может, кто другой полетит?

— Нет, полетишь ты. И наверное не один. Я поговорю об этом сегодня с комиссаром.

Романов встал.

— Будет приказ — полечу.

— А пока, Владимир, проверь, все ли у нас готово. Я тоже проскочу в соседний поселок, поинтересуюсь Ковачем...

Был час обеденного перерыва. То и дело раскрывались двери поселковой столовой, и в маленький зал вваливались все новые и новые группы посетителей. Строители, приисковые рабочие и заезжие шофера приносили с собою острые запахи свежеструганных досок, бензина и солярки. Смешиваясь с пряным ароматом борща и жаркого, эти запахи щекотали гортань.

Черненькая официантка, воспользовавшись передышкой, поправляла косынку, когда ее требовательно подозвал к своему столу пожилой мужчина с густой копной волос.

В отличие от других этот мужчина ел не спеша, со вкусом. Девушка заметила это еще в тот день, когда впервые обслужила незнакомого посетителя.

— Я вас слушаю...

Мужчина отложил в сторону вилку, вытер губы бумажной салфеткой и с упреком сказал:

— У вас не умеют готовить шашлык. Пригласите ко мне заведующего.

Девушка недовольно передернула плечами и отправилась за заведующим. Через минуту Ковач уже стоял возле требовательного посетителя и выслушивал его упреки. Мужчина, отрекомендовавшийся инженером Лопаевым, говорил со знанием дела, как истинный гурман.

— Условий нет. Тесно, жаровню некуда поставить, — пытался оправдаться Ковач.

Он казался растерянным рядом с самоуверенным, знающим себе цену инженером.

— Организуйте условия, — поучал Лопаев. — Никто за вас работать не будет. Исподволь и сырые дрова загораются...

Ковач вскинул голову и недоуменно уставился на посетителя:

— Простите, я вас не понял...

Инженер презрительно усмехнулся.

— Не мудрено, что работать не умеете, если понимать разучились...

Ильичев, с увлечением поглощавший блины, слышал только обрывки разговора, но Ковача он видел хорошо. От него не ускользнуло выражение растерянности на лице заведующего столовой.

Однако Ковач быстро овладел собой и пригласил посетителя посмотреть кухню и служебные помещения.

— Увидите, как нам трудно в таких условиях...

Лопаев, снисходительно улыбаясь, надел белый халат и вслед за заведующим пошел на кухню.

«Началось, — подумал Ильичев. — Эх, узнать бы, о чем они сейчас говорят!»

Капитан милиции быстро утратил интерес к блинам и вышел на улицу. Через минуту к нему подошел Доронов.

— Разрешите прикурить!

— Пожалуйста.

Подавая спички, Ильичев тихо приказал:

— Наблюдай за выходом из кухни. Инженера возьми на себя...

И они разошлись в разные стороны.

Лопаев вышел через кухню и, не оглядываясь, зашагал к остановке автобуса.

«До чего же самоуверен! — удивился Ильичев. — Даже не обернется! Ишь, как себя натренировал!»

Доронова не было видно, но. капитан знал, что и он сейчас не сводит глаз с высокой фигуры Лопаева.

Вскоре к остановке подкатил маленький приисковый автобус. Забрав пассажиров, он двинулся в путь. В ту же минуту Доронов покинул свой наблюдательный пункт и, перескакивая через валуны и редкий кустарник, кинулся вниз по склону к тому месту, где дорога тугой петлей охватывала каменистую грудь сопки.

Садиться в автобус на остановке Доронов не захотел, опасаясь привлечь внимание Лопаева.

«Сяду на петле, — решил он, — там, где садятся гидромониторщики...»

Вот и дорога! Доронов перешел на шаг, отдышался, присел на камень и закурил. Неподалеку гудел гидромонитор, ворчала речушка. Наконец за поворотом послышался шум мотора. Доронов повернул голову и увидел грузовую машину.

«Где же автобус? — беспокойно подумал он. — Неужели не успел?»

Водитель грузовика притормозил машину и высунулся из кабины:

— Тебе куда?

— До райцентра! Подбрось, пожалуйста, опоздал я на автобус.

Шофер заулыбался:

— Садись, подвезу. Только на автобус ты не опоздал. Стоит автобус за поворотом: баллон спустил.

— А-а, вот оно что! Ну, тогда обожду. Спасибо, товарищ! Извини, что остановил.

Через несколько минут подошел автобус. Доронов сразу заметил сидящего у раскрытого окна инженера и с залихватской веселостью спросил шофера:

— Сегодня не дешевле?

Потом протянул деньги.

— До аэропорта...

В аэродромной гостинице к Лопаеву подошел человек с рыхлым лицом.

— Серегин! — тихо представился он и протянул руку.

Лопаев пожал жесткую потную ладонь, взял ключ от номера и, сопровождаемый Серегиным, зашагал по узенькому коридорчику. Пропустив Серегина, он вошел в номер и дважды повернул ключ изнутри.

Из гостиницы мастер кирпичного завода вышел через час.

Явно довольный результатами визита, он церемонно раскланялся с дежурным администратором, подарил несколько любезностей киоскерше и вышел на улицу.

Домой Серегин возвратился не сразу. Прежде он завернул в ресторан и распил там несколько бутылок марочного коньяка с веселыми молодыми геологами. Он прочитал им «Незнакомку» Блока, расплатился и, небрежно кивнув своим новым знакомым, вышел из ресторана.

Попутная машина доставила Серегина почти до самого дома. Было уже поздно, но спать он не лег. Его фигура то появлялась в окне, то исчезала где-то в глубине комнаты.

«Нервничает», — решил Романов, устраиваясь поудобнее на месте, выбранном для наблюдения. Ему очень хотелось спать, сказывалось огромное напряжение последних дней, глаза устало слипались, голова тяжело клонилась на грудь. Романов уже несколько раз ополаскивал лицо холодной водой из ручья, но легче не становилось.

А Серегин все ходил и ходил по комнате.

Часов около четырех тишину ночи нарушил шум мотоцикла. Владимир насторожился, подобрался поближе к дороге.

Серегин подошел к окну и отдернул занавеску.

Треск мотоцикла внезапно оборвался. В ту же минуту в окнах серегинского дома погас свет, а сам Серегин появился на крыльце. Он вполголоса спросил о чем-то владельца мотоцикла и, не дожидаясь ответа, сел на заднее сидение.

Взревел мотор, и мотоцикл рывком двинулся с места, оставляя за собой шлейф пыли.

До почты, где имелся телефон и возле которой стояла оперативная машина, Романов долетел одним духом.

— Станция, дайте поселок дорожников... Срочно... Поселок? Седьмой... Здравствуйте, Романов. Сейчас к вам подойдет мотоцикл со стороны угольного разреза. У мотоцикла не освещен задний номер. Задерживать не надо, но запомните номер и заставьте мотоциклиста при вас наладить свет. После этого подробно доложите обо всем дежурному по райотделу. Да, да, по телефону...

Романов повесил трубку и выбежал к машине. Мягко загудел стартер, и «газик» плавно покатился вниз в ту сторону, где несколько минут назад исчез мотоцикл.

В поселке дорожников, возле дома участкового уполномоченного, машина затормозила. Не выходя из нее, Романов нетерпеливо бросил подбежавшему младшему лейтенанту:

— Ну, как?

— Мотоцикла не было.

— Как не было?!

— Не появлялся. Дежурю на дороге с тех пор, как вы позвонили, а мотоцикла не видел.

— Плохо...

— Извините, но я не виноват...

— Это я не вам, себе.

— Может, что нужно?

— Нет, ничего. Впрочем, какие проселки отходят от этой дороги?

— Больше пяти. Два на открытые разработки, один на лесосеку и два — на горную трассу. Плохой путь, но ездить в сухую погоду можно. Кроме того, одна дорога ведет на старую шахту...

Романов развернулся и медленно поехал обратно к поселку угольщиков.

Он оставил машину на старом месте возле почты и осторожно пробрался на свой укромный наблюдательный пост...

Серегин вернулся домой часов около восьми утра. Он занес со двора охапку дров и пошел на кирпичный завод.

Нужно было начинать поиски мотоциклиста.

«Трудное это дело, — рассуждал про себя начальник ОБХСС. — У нас в районе больше двухсот мотоциклов...»

Сразу же после ухода Серегина Лопаев обратился к дежурному администратору гостиницы с вопросом:

— Когда же я дождусь обещанного мне отдельного номера?

Дежурная заволновалась:

— Вы уж не серчайте, все время занят номер. То из райисполкома заказывали, а сегодня из Северска звонили. Начальство едет.

Лопаев нахмурился.

— Уже второй день пустует отдельный номер напротив комнаты, где я сейчас живу.

— Так это же люкс. С гостиной и ванной. Семьдесят пять рублей в сутки.

— Дайте мне от него ключ. Вот вам за неделю вперед. А вот ключ от комнаты, где я жил. Можете селить там разных пьяниц..

— Почему же пьяниц? У нас народ спокойный. А если выпьет кто, так ведь в отпуск едут. С кем не бывает?!

Но Лопаев уже не слушал. Он перенес чемодан, пальто и несколько маленьких пакетов в люкс и запер за собой дверь.

«Оберегает себя от посторонних глаз или что-то заметил?» — ломал голову Ильичев.

Переселение Лопаева в отдельный номер явно усложняло действия опергруппы. В том, что инженер является главным связующим звеном между шайкой Огаркина и Полевого, теперь уже никто не сомневался. Значит, золото доставят ему. «Кто: Серегин или Ковач? — размышлял Ильичев, — а может, появится новый человек?..»

А Лопаеву в эту ночь не спалось. Он несколько раз выходил на крыльцо гостиницы и подолгу курил, поглядывая на мерцающие вдали огоньки поселка.

Выйдя на улицу в четвертый или пятый раз, инженер не стал закуривать, а быстро пересек открытую площадку перед гостиницей, юркнул в кусты и торопливо зашагал к центральной трассе. Затем он остановился, прислушался и растворился в темноте.

Через час инженер возвратился. Когда он вошел в полосу света, отбрасываемую в темноту открытой дверью, Доронову показалось, что карманы лопаевского пиджака сильно оттянуты чем-то тяжелым...

— Ваши выводы? — обратился к оперативным работникам Ильичев после того, как Доронов рассказал о ночных наблюдениях.

— Лопаев получил золото, — уверенно заявил Романов. — Если не все, то, во всяком случае, часть золота уже у него. Ночью на прогулку по бездорожью не ходят...

— Лопаев готовится к отбытию, — подтвердил Доронов. — Он встретился с Ковачем и Серегиным. Серегин по его поручению ездил куда-то с неизвестным мотоциклистом... Я тоже уверен, что сегодня ночью Лопаев взял из тайника золото.

Такого же мнения были и другие.

— Нужно решать, когда брать Лопаева: сейчас с тем, что у него есть, или подождать, когда он будет садиться в самолет. Прошу высказать свои соображения, — предложил Ильичев.

— Нужно ждать! — заявил Романов. — Возьмем сразу всех. И золото...

— Возражения есть? — перебил Ильичев. — Стало быть, ждем, товарищи!

Последние дни Ковач явно нервничал. Он дважды уже прибегал в общежитие Павла, но повидать молодого старателя не удавалось: Павел находился на полигоне.

— Срочно привезти парня, — распорядился Ильичев, узнав об этом. — Нужно узнать, зачем он понадобился Ковачу.

К вечеру Павел был уже в поселке и, будто невзначай, заглянул в столовую.

Увидев его, Ковач оживился и знаками показал, что ждет его у себя.

Павел неторопливо поужинал, перебросился шуткой со знакомыми ребятами, вышел на улицу и нырнул в калитку.

Дверь ему открыл сам Ковач.

— Скорее, паря, — потянул он Алешкина в свою каморку. — Слушай, товар твой нужен... Сегодня, сейчас же, а то опоздаешь...

Павел сделал вид, что не понимает.

— Да что ты, обалдел? — рассердился Ковач. — Хочешь продать, тащи товар мне.

— В тайге у меня припрятано, далеко...

— Слетай живо! Больше такого случая не будет, уплывет твое счастье.

Павел задумался.

— Ладно, согласен. Только ночью идти по тайте как?

— Дойдешь, не новичок! Ради такого на коленях доползешь.

— Попытаю, коль так. Но верно говоришь-то?

— Ну... как тебе? Божиться, что ли? Беги, неси товар. Только до рассвета успевай. Успеешь, — постучи в окно и жди, пока выйду. Ох, повезло же тебе, паря! Деньги получишь и езжай себе куда глаза глядят.

— А ты?

— Я? Что я... Золота у меня нет. Что с чужого стола перепадет, тому и рад. Останусь я... Ну, прощай, паря. Спеши, не оглядывайся!

Он проводил Алешкина до калитки и долго смотрел ему вслед, на узенькую тропку, которая через перевал уходила в тайгу...

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

К вечеру поднялся ветер. Он разогнал облака и обнажил край неба, накаленный жарким закатом. Устраиваясь поудобнее в густом кустарнике неподалеку от дома кирпичного мастера, Романов вспомнил о сегодняшнем разговоре с Ильичевым.

«Прав, ну конечно же прав Дмитрий, — рассуждал он. — Появление нового действующего лица в этом многоактном спектакле — явление не случайное. Мотоциклист даст о себе знать еще...»

Было совсем тихо, только под самым боком бормотал о чем-то своем ручеек, да на другом конце поселка злобно переругивались собаки. Как и накануне, в окнах серегинского дома горел свет, но Серегин не появлялся.

«Неужели не ждет?» — подумал Романов...

Мотоциклист, лихо влетевший ночью в поселок Угольщиков, чуть было не врезался в вывернувшийся из-за угла самосвал. Пока он, отчаянно бранясь, метался, как ночная бабочка, в сильном свете автомобильных фар, Романов успел разглядеть номер мотоцикла.

«Молодец, Костя! — с благодарностью подумал оно водителе самосвала. — Не опоздал».

На этот раз Романов не досадовал на таинственное исчезновение Серегина. «К чему досадовать, — размышлял он, — если через полчаса мне будет известна личность этого мотоциклиста». И действительно, через полчаса Романов уже знал, что владельцем мотоцикла, на котором уехал Серегин, является бывший председатель старательской артели Лукин.

— Его сестра замужем за Полевым, — многозначительно обронил в телефонную трубку Ильичев.

Что же, не зря Доронов вылетел в Ленинград. Теперь-то Полюшко-поле не вывернется. Романов зябко потянулся и зашагал к дому Серегина.

А Серегин в это время был далеко от родного дома...

— Спорят о чем-то, товарищ капитан! — тихо доложил Ильичеву участковый уполномоченный. — А на столе — деньги в пачках...

«Сейчас выйдут, сядут на мотоцикл и — поминай, как звали!» — огорченно подумал Ильичев, глядя на ярко освещенные окна лукинского особняка. Затем, что-то решив, он ловко пополз к мотоциклу.

Минуты через три капитан возвратился к тому месту, где лежал участковый, и изложил план дальнейших действий:

— Теперь им придется добираться до основной трассы пешком. Нужно позаботиться, о «попутке» для них. Я пойду, а вы останетесь здесь. Следите за ними в оба. Ваш участок от дома Лукина до основной трассы.

— Ясно, товарищ капитан!

— Только себя не обнаруживать. Ни при каких условиях!

— Все понял!..

Вскоре в доме погас свет, и на пороге показались две фигуры: щупленький быстрый Лукин и широкий медлительный Серегин. Они постояли, прислушиваясь, и направились к мотоциклу. Лукин воткнул ключ, включил зажигание и рывком отвел вниз маленькую педаль. Мотор молчал. Лукин повторил все сначала, но двигатель упорно не заводился. Потратив четверть часа на поиски неисправности, они закатили мотоцикл во двор и, зло переругиваясь, быстро зашагали по ухабистой дороге к центральной трассе. Минут через двадцать они уже тряслись в пустом кузове подобравшей их трехтонки.

По обеим сторонам широкой трассы угадывались в темноте деревья, временами вспыхивали огни горняцких поселков, вырывая из тьмы то небольшие рубленые домики, то задранную к звездам стрелу экскаватора.

Было совсем светло, когда на дороге, связывающей районный центр с аэродромом, показался Серегин. Он шел не торопясь, изредка помахивая плетеной сумкой. Со стороны казалось, что этот человек забрел сюда совершенно случайно, прогуливаясь от нечего делать в окрестностях поселка.

Но вот на дороге со стороны аэропорта появился мужчина в светлом пальто, и Серегин, разом подобравшись, пошел быстрее.

«Лопаев»! — решил Ильичев и поднес к глазам бинокль.

Инженер Шагал широко, уверенно, как всегда задрав свою седеющую голову и засунув руки в большие накладные карманы пальто. Встретившись с Серегиным, он сразу же о чем-то заговорил, возбужденно жестикулируя. Серегин стал возражать. При этом он дважды ставил на землю и вновь поднимал плетеную сумку.

«Неужели осечка?! — тревожно размышлял Ильичев. — Судя по всему, сумка Серегина пуста... Нет, золото должно быть здесь...»

Никто из лежавших в засаде оперативников даже не шелохнулся, когда Серегин, перескочив через придорожный кювет, стал удаляться в сторону от дороги.

Вот он нагнулся среди густого кустарника и быстро положил что-то в сумку.

— Наконец-то!.. — облегченно вздохнул Ильичев и перевел бинокль на Лопаева. Инженер, казалось, совершенно забыл о Серегине. Он шел по направлению к аэропорту, шел торопливо, не оборачиваясь...

У километрового столба, где узенькая аэродромная дорога вливалась в широкую трассу, Серегин остановился. Здесь обычно ожидали попутные машины горняки, возвращавшиеся из района в приисковые поселки.

Кроме Серегина, тут уже была краснощекая девушка в зеленом пыльнике. Присев на маленький сундучок, она с аппетитом откусывала поочередно то от большого ломтя колбасы, то от батона.

— Не успела позавтракать, — смущенно сказала девушка, поймав косой серегинский взгляд.

— Далеко едете? — спросил Серегин.

— На «Вьюжный», — ответила она. — Работать там буду... А вон и машина...

Девушка торопливо засунула остатки хлеба и колбасы в карманы пыльника и подхватила сундучок. Серегин тоже поднял сумку и шагнул к машине, но выпрыгнувшие из кузова трехтонки парни, к великому удивлению девушки, вежливо предложили ему поставить сумку на землю и поднять руки.

Серегин сразу обмяк и чуть было не плюхнулся на землю.

— А теперь можете садиться в машину! — тоном приказа сказал Романов и передал Ильичеву тяжелую сумку.

— Ого! — взвесил капитан милиции в руке кошелку. — Вот так накупили!..

В райотделе сумку опорожнили. Из нее извлекли пакет, судя по упаковке, подготовленный к пересылке на большое расстояние. В пакете среди бумаг и тряпок насчитали одиннадцать маленьких узелков с россыпным золотом и несколько самородков. Тут же лежало никому конкретно не адресованное письмо, в котором автор сообщал о посылке золота, хвалил добычливое лето и сетовал на недостаток денег.

— «...Остальные пришлешь «артисту». Еще заход, и я сматываюсь...» — прочитал вслух Ильичев и, обращаясь к задержанному, спросил:

— Писали вы?

— Нет.

— А золото ваше?

— Нет, ничего не знаю...

Постепенно приходя в себя от неожиданности, Серегин начал рассказывать про какого-то Николая, который попросил его подержать у себя посылку до приезда инженера.

— Почему же Лопаев не взял у вас пакет? И зачем было прятать его в яме? Вы же приехали с пустой сумкой, а посылку подобрали в укромном месте недалеко от дороги.

— Так инженер велел.

— Почему Лопаев не взял пакет?

— Не знаю.

— Кому принадлежит это золото?

У Серегина снова потухли глаза. Облокотясь на стол, он упрямо повторил:

— Не знаю...

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Дальше все пошло своим чередом. Через полчаса милицейский «газик» подкатил к дверям аэропортовской гостиницы. Расталкивая ожидающих вылета пассажиров, Романов разглядел в толпе своих оперативников. Все были на местах: двое весело спорили о чем-то у входа в гостиницу, один листал журнал, сидя на скамейке под окнами люкса.

«Отлично! — с удовлетворением отметил про себя начальник ОБХСС. — Значит, Лопаев находится в номере».

— Внимание! Берем... — тихо обронил Романов, проходя мимо споривших. Они двинулись за ним по небольшому коридору. Не стучась, Романов рванул дверь люкса.

— Руки вверх!

Геолог смертельно побледнел, выронил газету и встал с вытянутыми руками.

Пока его обыскивали, он молчал, но затем начал бурно протестовать:

— Я так не оставлю! Сейчас не двадцатый год! В Москву напишу, всюду! Нападать с оружием на порядочного человека!

Из шкафа извлекли широкий пояс, сделанный специально для транспортировки золота, а на столе появилась записная книжка Полева с множеством адресов и телефонов...

На допросе Лопаев вел себя нервозно, обвинял милицию в терроризме, обещал жаловаться.

— Где золото?

— Какое золото? За кого вы меня принимаете? — шумел Лопаев.

— Где ваши сообщники? С кем вы работаете?

— Как вам не стыдно! Я здесь никого не знаю...

Когда ввели Серегина, Лопаев разом осекся и замолчал.

— Знаете этого человека? — спросил Серегина Ильичев.

— Знаю.

— Посылку должны были отдать ему?

— Ему.

— Он лжет! — не выдержал Лопаев. — Я его впервые вижу. Это провокация!

Вошел эксперт научно-технического отдела. Он положил перед Романовым фотографию, изображающую Лопаева и Серегина во время беседы на дороге к аэропорту. Была отчетливо видна даже лежащая на земле плетеная хозяйственная сумка. Их сняли из кабины проходившей мимо машины.

— Вы? — спросил Романов, протянув снимок инженеру.

— Я...

Он вдруг спохватился, запротестовал:

— Вы не имеете права сравнивать меня с ним! Я инженер, приехал оформлять пенсию, а это случайное знакомство...

— Золото, изъятое у Серегина, ваше?

— Ложь! Я не видел никакого золота!

— Может, и о переводе на тридцать тысяч вам ничего не известно. Почему же отправителем значится Лопаев Григорий Николаевич?

Этого геолог никак не ожидал. Не имело смысла все отрицать. Лопаев смахнул платком с лица крупные капли пота и заискивающе заговорил:

— Не мое золото. И деньги не мои... Меня просили привезти посылку... Мне только за проезд... Пенсия...

— Сколько вам дал Полев?

— Пятнадцать тысяч. — Он заговорил быстро, бессвязно:

— Все, все скажу... Только пожалейте... Помогу найти Полева и всех... Сын у меня в академии...

Романов с отвращением смотрел на этого жалкого, плачущего мужчину.

— Почему золото у Серегина не взяли?

— Боялся. Мне сказали, что Огаркин исчез... Сына жалко, — снова захныкал он. — Один он у меня...

— Кто вам сказал, что пропал Огаркин?

— Ковач, заведующий столовой на прииске.

Романов кивнул головой в сторону Лопаева.

— Уведите!

Когда инженера увели, спросил:

— Ковач уже у нас?

— Здесь! Билет покупал на самолет до Ленинграда на имя Лопаева.

— Сознался?

— Нет!

— Введите его.

Заведующий столовой осторожно опустился на кончик стула и растерянно смотрел на незнакомые лица.

— Ну, рассказывайте. Откуда у вас деньги, почему чужой паспорт?

— Из столовой я... заведующий...

— Уже знаем.

— Просил приезжий инженер билет купить. И деньги его. Угостил, конечно... Я и покупал...

— А где же этот инженер?

— Инженер?! — переспросил Ковач.

— Да!

— Пропал... Нету его.

— Паспорт вам оставил, деньги, а сам сбежал?

— Пропал... Второй день нет...

Вторично в кабинет ввели Лопаева.

— Он?

— Да!..

— Говорить будете?

— Буду. Все равно, конченый я человек, — чуть слышно проговорил Ковач и опустил голову.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Когда бывший председатель старательской артели переступил порог своего дома, он не узнал его. Все вещи были переставлены, на столе лежали пачки денег, на стульях сидели трое незнакомых мужчин.

Лукин интуитивно отступил назад и хотел было захлопнуть дверь, но сзади кто-то вежливо сказал:

— Заходите! Смелее. Вы у себя дома...

Лукин вошел, сел на предложенный ему стул и уставился на бумаги и деньги.

— Ваши деньги?

— Мои...

— Сколько здесь?

— Не знаю.

Лукин и в самом деле не знал, все ли деньги обнаружены или только часть из них.

— Откуда у вас столько?..

— Копил. Вся жизнь моя тут... Берег, отказывал себе во всем...

— А полный сарай пустых бутылок соседи вам нанесли?

— Старое это, не пью.

— Судя по этикеткам, половина бутылок опорожнена в этом году.

Лукин не мог прийти в себя от потрясения и не знал, что говорить.

— Так сколько у вас денег?

— Семнадцать...

— Нет, тридцать пять тысяч!

— Сорок пять, — поправил Ильичев.

— Забыл...

— А куда возили ночью золото с Серегиным, помните?

— Спрятали. Спрятали золото!..

Ильичев переглянулся с товарищами.

— Где?

— Далеко. В шурфе, возле затопленной шахты.

«Неужели не все золото взяли у Серегина и Лопаева? — мелькнула мысль у Ильичева. — Надо проверить».

— Поехали!..

Неподалеку от старой затопленной шахты Лукин попросил остановиться. Ткнув заскорузлым пальцем в засыпанный шурф, отрывисто сказал:

— Здесь зарыто...

По очереди стали рыть. Рыхлый грунт поддавался легко, но вскоре пошла галька и копать стало труднее. Часа через полтора лопата уткнулась в лед. Рыть дальше не было смысла.

— Лжете! — зло бросил Ильичев Лукину, который к этому времени сумел оправиться от потрясения и чувствовал себя гораздо уверенней.

— Упаси бог! Перепутал я... Кажется, в том шурфе... Пришлось снова браться за лопату. Прошел час, другой, начинало темнеть, а признаков золота не было.

«Время тянет, — понял Ильичев. — Надеется, что Лопаев успеет улететь».

— Опять не тот шурф? — спросил Ильичев, когда лопата вторично заскрежетала по льду.

— Не тот, — равнодушно подтвердил Лукин. — Память сдает...

— Продолжим завтра, — спокойно сказал Ильичев. — А вам придется эту ночь провести у нас.

В районный центр приехали поздно вечером. Ильичев познакомился с результатом допроса Лопаева, Серегина и Ковача, после чего приказал привести бывшего председателя старательской артели.

— Рассказывать будете? — спросил Ильичев.

— Буду, — угодливо улыбнулся худенький человек с большими торчащими ушами. — Ваше дело спрашивать, наше — отвечать.

— Где золото? Зачем вы нас возили к старым шурфам?

— Запамятовал адрес. Золота нету и не будет.

Он снова гаденько скривил рот.

— Сообщников назовете?

— Были — нету. Все вышли.

— Улетели сообщники с золотом?

— По щучьему веленью сплыли.

Капитан кивнул головой, и в комнату ввели Лопаева.

Еще не понимая, в чем дело, Лукин косо глянул через плечо и тут же пригнулся, будто хотел уклониться от удара.

— А-а! Будь ты проклят! — И разразился отборной бранью.

Лопаева вывели.

— Теперь говорить будете?

— Его, его золото! Моего ничего нет.

— Значит, изъятое у инженера золото не ваше?

— Не мое!

— А посылку упаковывали вы?

— Вы меня не ловите! Не знаю никаких посылок.

— И письмо в ней не ваше?

— Какое еще письмо?

Ильичев придвинул Лукину лист бумаги и ручку.

— Может, мы ошиблись, и вы здесь ни при чем. Пишите: про посылку и письмо ничего не знаю. И распишитесь.

Лукин внимательно посмотрел на капитана милиции и стал медленно писать. Поставив точку, отодвинул от себя бумагу.

— Вот и хорошо, — сказал Ильичев и вынул из папки найденное в посылке письмо.

— Стало быть, письмо не ваше?

— Нет.

— А кто же это вашим почерком пишет?

Побледневший Лукин понял, что проиграл.

— Давно с Полевым знакомы?

— Давно.

— Посылка и письмо ему?

— Ему.

— А зачем вы нас к шурфам возили?

— Думал, инженер умнее. Время ему сберегал.

— А вам-то какой от этого прок?..

На этот вопрос Лукин не ответил. Да и что он мог сказать?..

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

— Вот мы и сдали с тобой государственный экзамен, — с улыбкой сказал Ильичев Романову по дороге к стадиону. — Видишь, как вольготно зажили: даже на футбол выбрались.

— Да, — в тон ему заметил Романов. — Давно у нас не было такого выходного дня!

В светлых брюках, легкой тенниске без рукавов, с вьющимися пышными волосами и добрыми карими глазами капитан милиции выглядел сегодня совсем молодым и беззаботным. Даже его ровесник, широкий и плотный Романов, казался куда более солидным и степенным.

Они пришли ко второму тайму, когда счет уже был 2 : 0 в пользу молодой команды самого отдаленного в районе прииска.

— Эх, молодцы! — искренне восхищался Ильичев. — Ты посмотри, Владимир, сколько у них энергии! Да из таких ребят мастера спорта выйдут!

— А ты знаешь, что это за команда? — обернулся к товарищу Романов. — Это же команда танкистов!

И пояснил:

— Все одиннадцать — демобилизованные воины, комсомольцы. Закончили курсы механизаторов и сейчас работают машинистами бульдозеров и скреперов.

— Гол-л! — восторженно закричал Ильичев, и его голос потонул в всплесках аплодисментов и радостных восклицаниях болельщиков.

Шли домой веселые и возбужденные. Радовал теплый день, интересный футбольный матч и успешное завершение трудного и запутанного дела «золотишников».

— А ты не забыл, Владимир, что у нас с тобой задолженность? — спросил вдруг Ильичев. — Все сроки отправки работ в институт прошли. Ох, выгонят нас с тобой!..

— Я сегодня утром начал писать.

— Начал, говоришь, а я все еще собираюсь.

У кинотеатра «Шахтер» их нагнала взволнованная чем-то жена Ильичева.

— Что случилось, Сима?

— Разыскивают тебя. Ты срочно нужен.

Дмитрий обернулся к Романову:

— Кажется, придется юридическому институту еще подождать своего неорганизованного студента...

— Думаешь, новое задание?

— Откровенно говоря, я уже с утра собрал чемодан.

Сима грустно улыбнулась:

— Я ведь заметила твои «подпольные» действия. Белье потихоньку уложил, бритвенный прибор, полотенце, карманные шахматы. А чемодан забыл спрятать, оставил на диване. Вот так конспиратор!

— Вы на него, Сима, не нападайте. Просто наши методы против жен бессильны!

— А потом... у тебя гость, — добавила Сима.

— Губанов, — догадался Дмитрий. — Наконец-то! Кажется, целую вечность не виделись.

— Недели две, — поправила жена. — Но ведь вы не можете друг без друга. Вон он! Не утерпел, встречает, — показала Сима на радостно улыбающегося Губанова.

Тот шел им навстречу, слегка прихрамывая, широко раскинув руки.

— Береги, Дима, кости: обнимать буду! — весело предупредил Губанов. — Целый век не видались!

Сима, Романов и Ильичев весело рассмеялись. Не понимая, в чем дело, Губанов растерянно переводил свой взгляд с одного на другого.

— Только что Дмитрий слово в слово сказал это же, — пояснила Сима Губанову.

Тот понял и тоже расхохотался.

Уже в квартире Ильичева Губанов спросил:

— Куда это ты собрался, Дима?

— Пока еще не знаю.

— Все золото?

— Да, с той самой поры, как ты приезжал ко мне, дело это тянется.

Ильичев достал из бумажника фотографии.

— Узнаешь? Лопаев — бывший главный инженер. Ковач — заведующий столовой. А это — ваш промывальщик, что застрелился... С ними кончено: скоро суд. А этот тебе, наверное, совсем незнаком.

С фотографии на Губанова смотрел худой человек с длинной головой, сильно суженной книзу, и короткими волосами.

— Где-то мы встречались, — протянул Губанов. — Ну да, — вспомнил! Это Полев... начальник снабжения... Ловкий тип. На соседнем прииске он...

— Был он начальником снабжения, — поправил Ильичев. — Был! А теперь он по другой части пошел: золотом похищенным кой-кого снабжает...

— Ясно, — протянул Губанов. — Тоже «золотишник»?

— И самый крупный. Вот он какой снабженец, Полев! Искать теперь нужно его...

— Ну, не будем о нем сегодня.

Ильичев сложил в бумажник фотографии, встал.

— Ты прости, Василь Михайлович, я тебя оставлю с Симой. Мне на минутку в райотдел, документы получить. А потом я весь день в твоем распоряжении.

— Э-э, плохо дело! — огорчился Губанов. — Я ведь в отпуск. Через час самолет. Значит, не увидимся.

— Увидимся! Я бегом, туда и обратно. Жди!..

Через час Губанов улетел через Москву в Симферополь, а вечерним самолетом капитан милиции Дмитрий Ильичев отбыл в Ленинград.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Город на Неве всегда поражал Дмитрия своей особой неповторимой красотой. Приезжая сюда в отпуск, он днями бродил по набережным и мостам, любуясь чугунным кружевом оград, темно-зелеными парками островов, величавым Исаакием и хранительницей многих тайн — Петропавловской крепостью.

Вот и на этот раз Дмитрию захотелось остановить аэродромный автобус, смешаться с толпой ленинградцев и отдаться беспрерывному потоку, который понесет его по широким улицам, проспектам, где чуть ли не каждый дом — бесценный памятник истории.

Но сейчас он не имел права наслаждаться прелестями Северной Пальмиры. Ему предстояло трудное и опасное дело. «Да, «последний из могикан» пойдет на все, спасая свою шкуру, — размышлял Ильичев. — Нужно предусмотреть».

— Приехали, граждане пассажиры! Манежная площадь, — известила кондукторша автобуса.

Ильичев спустился по ступенькам и сразу же увидел Доронова.

— Наконец-то! — бросился он к капитану.

Они пошли пешком по шумному многоликому Невскому, и Дмитрий невольно подумал, как трудно будет найти в таком огромном городе среди миллионов людей одного человека, если у него есть причины таиться.

Скромная гостиница «Северная» вполне устраивала приезжих. Она не бросалась в глаза и в то же время находилась в самом центре города, на углу Невского проспекта, напротив Московского вокзала и станции метро «Площадь Восстания».

— Вот теперь рассказывай, как наши дела, — сказал Дмитрий, когда они остались вдвоем в небольшом уютном номере.

— Дома Полюшко-поле не живет уже неделю. Жена примирилась с мыслью, что у него есть другая.

— А уехать из города он не мог?

— Нет. Позавчера его видели на заправке: заправлял свой «ЗИМ». Залил всего двадцать литров. Для дальнего пути вроде бы маловато.

— Постовые милиционеры предупреждены?

— Еще вчера.

Ильичев задумался. «Куда же делся Полев? Конечно, следовало ожидать, что он, почуяв что-либо неладное, постарается скрыться. Но куда?»

— Гостиницы и рестораны под контролем?

— Все сделано. Если Полюшко-поле появится, нам сразу будет известно.

— Хорошо, Гриша! Ты отлично поработал! Но теперь у нас есть записная книжка Полева. Ее нашли у инженера Лопаева. А в ней — уйма адресов...

— Что же вы молчите?

— Всему свое время. Вот точные копии этой книжки. Сюда перенесено все. Один экземпляр тебе, другой мне, а третий — ленинградским товарищам. Надо им отправить немедленно.

— Тогда я бегу.

— Беги! И попроси для нас карту Ленинграда. А то мы знаем его, как туристы.

— Ясно! Разрешите идти?

— Иди!.. Нет постой... Мы с тобой сейчас штатские люди, проводим в Ленинграде отпуск. Так что забудь всякие официальные обращения.

— Будет выполнено! — Доронов улыбнулся и добавил: — Это последний раз, товарищ капитан...

Перед отъездом Дмитрий еще раз долго беседовал с инженером Лопаевым, пытаясь проникнуть в психологию этого человека. Тот отчетливо сознавал свою вину и с презрением говорил о Полеве. Кстати, он рассказал о буйных попойках, в которых, кроме Полева, участвовали какие-то женщины.

Лопаев уверял, что о золоте эти женщины ничего не знают, но их влечет «красивая жизнь» и они не прочь продать себя любому, кто хорошо заплатит.

Дмитрий пытался узнать, где живут эти женщины, у которых Лопаев бывал с Полевым, но инженер либо не помнил, либо не хотел сказать их адреса. Дмитрий уловил только из его рассказа, что попойки происходили в старом деревянном доме на Каменном острове.

«Не легко найти по такому адресу людей, которых ты не знаешь», — думал Дмитрий, обходя улицы Каменного острова. В одном дворе он попал на открытие детской площадки, в другом успел на собрание уличного комитета, обсуждавшее вопрос о «добрых соседях».

Участники собрания уже расходились, и Дмитрий присоединился к группе женщин, которые оживленно рассказывали что-то стройной белокурой девушке с блокнотом а руках.

— Мы выступим, вы не бойтесь, — говорили женщины. — Пусть попробуют от народа отмахнуться!

— Правильно, правильно! Выведем их на свет божий! — волновалась старушка в темном платке и теплых домашних туфлях. — Пусть-ка перед народом покраснеют!

— Ой, да вы даже не знаете, как это здорово! — с энтузиазмом подхватила девушка с блокнотом. — Да мы с вами... горы свернем!

Прощаясь, девушка оказала несколько приветливых теплых слов, а взволнованную старушку даже расцеловала.

— Простите, я опоздал, — обратился к владелице пышных белокурых волос Ильичев. — Если не секрет, чему вы так радуетесь?

— А вы тоже корреспондент? — обернулась она.

— Да, только я приезжий, с Дальнего Востока.

— А-а, — разочарованно протянула девушка. — А я думала... Понимаете, это же находка!

— Скажите же, наконец, — улыбнулся Дмитрий. — Чем вы так пылко восхищаетесь?

— Вы подумайте, как женщины за дело берутся! Сегодня на собрании они постановили: дружить всем жильцам коммунальных квартир! Не просто жить, а именно дружить. Шестнадцать человек выступило. Здорово, правда?

— Здорово!

— А теперь предлагают еще одно собрание. Название даже придумали: «Кто не работает — от стола долой!» Это о тех, кто не хочет служить обществу. Есть такие, к сожалению. Кто их знает, как они живут... По закону их к ответственности не привлечешь, вроде бы не за что, вот женщины и хотят спросить у них: «На что вы живете?». Газета «Известия» подобные вопросы давно поднимает...

Девушка увлеклась и, шагая рядом с Дмитрием, с волнением рассказывала о своих впечатлениях.

Когда дошли до автобусной остановки, она вспомнила:

— Ой, да мы еще не знакомы...

— Михайлов. Дмитрий Михайлов, — отрекомендовался Ильичев.

— Лена Шаптала.

— Знаете, товарищ корреспондент, все это очень интересно. И если у вас будет время, поможем им подготовить это собрание, а?

— Конечно, поможем, — обрадовалась девушка. — Приходите к нам в редакцию.

— Хорошо. Только вы еще раз поговорите с этими женщинами, узнайте имена тех, кто не работает или живет не по средствам. Телефон я ваш записал, Лена. Завтра позвоню... Кстати, у меня о Каменном острове было совершенно другое представление. Я ожидал увидеть старинные деревянные дома с резными наличниками, террасами, шпилями. А здесь почти все новые кирпичные здания...

— О, в блокаду мы все деревянные дома на дрова разобрали. Я тогда девчонкой была, но очень хорошо это помню...

— Все дома?

— Почти все. И на Охте, и за Нарвской заставой, и на островах. Здесь на Каменном острове один или два деревянных дома остались. Там, где мы сейчас были, только подальше. Как раз мои женщины и живут в таком деревянном доме.

Дмитрий с удовольствием пожал руку Лене.

— Значит, до завтра?

— До завтра!

Автобус увез белокурую девушку, а Дмитрий поймал такси и вернулся к дому, во дворе которого недавно проходило уличное собрание. За красивым каменным особняком с выступающими «фонариками» следовало несколько нарядных многоэтажных кирпичных зданий, почти на самом конце улицы стоял двухэтажный дом, обшитый «вагонкой».

Других деревянных зданий Дмитрий не увидел.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Прошло еще два дня, но Полев по-прежнему не давал о себе знать. Зато у разыскивавших его работников милиции появилось много дополнительных данных. Нашли двух зубопротезных техников, которые по очень дорогой цене ставили коронки из «своего» золота. Нашли человека, который значился в записной книжке Полева под именем Адик. Сын довольно крупного инженера, исключенный из института за неуспеваемость, он вел праздную жизнь и, подражая «золотой» молодежи Запада, был завсегдатаем ресторанов и танцевальных залов. Адик поражал девиц умением шиковать и невероятными костюмами.

— Этот юнец часто вертится возле ювелирного магазина. Правда, неясно, какова его роль: покупатель он или продавец, — сказали Ильичеву в Ленинградском угрозыске.

Дмитрий долго рассматривал фотографию черноволосого красавца с тонкими, презрительно сжатыми губами. Потом поделился с Дороновым своим планам.

— Может клюнуть, — одобрил тот. — Не опытный волк, не разберется. Только пустите меня вперед...

Ни в первое, ни во второе посещение ювелирного магазина Доронову не удалось увидеть среди посетителей юношу с прической Тарзана. Но третий визит принес удачу: Доронов заметил Адика на улице у входа в магазин. Тотчас же началось осуществление намеченного плана. Ильичев прошел мимо Адика в магазин и громко, так, что было слышно даже у дверей, спросил продавщицу:

— Пластинки для коронок у вас есть?

Специальных золотых пластинок не оказалось, и «огорченный» Дмитрий стал прицениваться к обручальным кольцам. Он требовал червонное золото и не соглашался на доводы продавцов, что коронки, изготовленные из золота 583-й пробы, гораздо практичнее и послужат дольше.

Ничего не купив, Дмитрий вышел на улицу. Он прошел весь квартал и готов был уже считать свой план провалившимся, когда его тронула за плечо миловидная девушка лет двадцати:

— Вы хотели купить на зубы...

— Да, но дают мне совсем не то! Ленинград, а на коронки золота не купишь, — посетовал Дмитрий.

— Мы с братом решили продать кольцо обручальное. Проба 96-я... Кольцо умершей матери... Сами понимаете, студенты, — виновато улыбнулась она.

Дмитрий обрадовался:

— На ловца и зверь! Давайте ваше кольцо.

— Подождите минутку. Сейчас придет брат. Только лучше зайти в парадную.

Дмитрий послушно последовал за девушкой, и почти сейчас же в парадную заскочил Адик.

«Ага, — удовлетворенно отметил про себя Ильичев. — Прилетела бабочка на огонек!»

Кольцо было большое и тяжелое, из мягкого ярко-желтого золота.

— Десять граммов, — вежливо объяснил Адик. — Можете взвесить. Золото червонное, 96-я проба.

Он вынул из кармана лупу и подал Дмитрию.

Стараясь выглядеть простачком, Ильичев долго вертел перед увеличительным стеклом кольцо. Он без труда определил, что проба фиктивная, но высокий процент золота не вызывал у него сомнения.

«Наше, — уверенно решил Ильичев, — с Севера!»

Он тянул время, обдумывая решение: «Задержать этого начинающего «золотишника»? Пожалуй, он сразу расхнычется и кое-что сообщит. Но может случиться иначе...».

— Да, такое кольцо на зубы жалко, — с сожалением сказал он. — Жене бы подарить. Жаль, большое...

— Большое, — согласился Адик. — Но могу предложить поменьше. У нас еще одно есть, сестра на память оставила. Только сговоримся ли?

Он назвал такую цену, что Дмитрий не на шутку возмутился. Вероятно, это отразилось на его лице, потому что вертлявый юнец улыбнулся:

— Единственная ценность. Память родителей...

Дмитрий предложил иную цену, но Адик стоял на своем:

— С такой пробой дешевле не найдете.

Договорились встретиться завтра в это же время. Ильичев был уверен, что у Адика при себе имеется несколько колец, но боязнь заронить подозрение удерживает его от немедленной сделки. Дмитрия отсрочка тоже устраивала. За эти сутки Гриша Доронов сумеет обнаружить что-либо интересное.

Они вышли из парадной, и Адик пожелал приезжему провинциалу «всяческих удач в этой большой деревне».

Трудную заботу об этом юнце взял на себя Доронов. Дмитрий поехал в редакцию.

— Здравствуйте, товарищ Михайлов, — порывисто поднялась ему навстречу вчерашняя знакомая. — Я уже говорила с редактором. Представьте, одобрил! Идею, конечно. Только, говорит, не ошибись! Иначе...

И она шутливо провела рукой по спадающим на плечи волнистым белокурым волосам.

— Ну, такую голову терять жалко! — в тон девушке ответил Дмитрий. — Лучше пусть возьмет мою.

Оба весело засмеялись. Девушка рассказала о сегодняшней встрече с женщинами из двухэтажного дома на Каменном острове.

— Предлагают они для примера одну семью. В ней пять человек, все взрослые, а работает один. Нелюдимые, всех ненавидят и боятся. Двери держат всегда на замке, а в щели подглядывают, норовят укусить.

— Как крысы...

— Так вы их знаете? — расширились карие глаза девушки.

— Нет, что вы, Лена!

— А вы их назвали...

— Крысы.

— Верно, они же Крысовы! — расхохоталась девушка. — Их в доме все так зовут. Нехорошо, но метко! Такие они, понимаете, чужие. Одеты во все самое лучшее, всегда у них гости, вино, музыка. А какая музыка! Буги-вуги и рок-н-ролл. Почему и на что они ведут такую жизнь? Мы не можем проходить мимо, вы согласны?

Дмитрий охотно согласился.

— Вот мы и проведем собрание на тему: «Кто не работает — от стола долой!» Вытащим эту семейку на круг и поглядим, что она собой представляет.

— Очень хорошо, — поддержал Дмитрий. — Вам, Лена, обязательно надо выступать в товарищеском суде общественным обвинителем. Вы так пылко отстаиваете свои убеждения...

— Да вы не шутите! — смутилась девушка.

— А я серьезно. Очень правильное задумали дело! Только вы не интересовались, с кем же пьянствуют эти Крысовы?

Девушка приуныла:

— Этого-то никто еще не знает! Говорят, приезжают к ним все пожилые, солидные...

Неожиданно Лена заразительно засмеялась.

— Вы что? — удивился Дмитрий.

— Ой, представляю! Пожилые... Наверно, толстые... Рок-н-ролл! Вот бы взглянуть!..

Она смеялась искренне, от души и заражала своим весельем Ильичева.

— Вы не сердитесь на меня, — спохватилась девушка. — Не могу удержаться, как подумаю.

— Что вы, Лена, это замечательно!

— Что?

— Что в вас задора столько, энергии, умения увлекаться.

— Вы правда так думаете?..

— Ну конечно! И мы с вами горы свернем! Только не сразу. Нам нужен рычаг и точка опоры. А прежде всего, мне хочется выяснить одну деталь, которая меня заинтересовала... Скажем, просто как путешественника, приезжего человека. Дом, в котором живут Крысовы, действительно один из двух деревянных, сохранившихся после войны?

— Простите, я ошиблась. Тогда я вам неверно сказала. Не один из двух, а единственный двухэтажный деревянный дом. Других таких на Каменном острове не осталось.

Успокаивая себя, Дмитрий привычным жестом стал тихонько похлопывать ладонью по колену.

— Окажите, Лена, а на каком этаже живут ваши Крысовы?

— На втором.

Сомнений быть не могло. Полев возил Лопаева именно в этот деревянный дом на Каменном острове...

Григорию Доронову пришлось на этот раз тяжело. Его подопечный, продежурив более часа возле ювелирного магазина, нырнул в людскую толпу и устремился по Невскому проспекту. Доронов лавировал следом за ним в шумном и пестром потоке, а когда Адик, свернув на Владимирский, юркнул в парадную, он, замерев у дверей, весь обратился в слух:

— Пять, шесть, семь... одиннадцать, двенадцать... тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять... сорок четыре...

Наконец, шаги замерли. Адик поднялся на сорок четыре ступеньки. Когда за ним захлопнулась дверь квартиры, Доронов стал неторопливо подниматься по лестнице.

— Двадцать пять... тридцать... сорок... сорок четыре! Прямо перед ним красовалась нарядная дощечка под стеклом, на которой золотыми буквами было выведено: «Зубной техник».

Доронов был удовлетворен. На всякий случай он поднялся на последний этаж, постоял там немного возле окна, спокойно спустившись вниз, вышел на улицу. Он знал теперь еще один адрес, который мог иметь прямое отношение к делу Полева.

Адик вышел из этого дома через полчаса и танцующей походкой двинулся по Невскому, что-то насвистывая и улыбаясь встречным девушкам. На углу Садовой он вдруг прыгнул на подножку переполненного автобуса. Доронову, пришлось мгновенно перебежать наискосок Невский, чтобы занять освободившееся такси. Он искренне огорчился, что доставил неприятную минуту старшему сержанту милиции, который энергично грозил ему пальцем из своей будки.

— Вам куда? — вежливо осведомился шофер.

— Мне... прямо! Вон за тем автобусом! Там — жена с ребенком... А я не успел...

На первой же автобусной остановке Доронов вновь увидел Адика. Тот выпрыгнул из автобуса, тряхнул черной гривой волос и, показывая встречным яркие золотые коронки, пересек проспект.

У ресторана «Восточный» он чуточку постоял и стал опускаться по ступенькам.

Окна ресторана находились вровень с панелью, и Доронов, разгуливая мимо них, пытался разглядеть сквозь тюлевые шторы зал. Ему показалось, что рядом с Адиком сидит та самая девушка, которую он видел возле ювелирного магазина.

Спустя четверть часа Григорий зашел в ресторан.

Оглушительно звучал небольшой восточный оркестр. Два зала, соединенные между собой переходом, были полны. Доронов с трудом нашел свободный стул и попросил разрешения сесть.

— Не можем! — торжественно заявил полный лысый грузин. — Не можем, товарищ, разрешить, пока не уважишь нас. Выпей, генацвали, наше вино!

Он протянул Доронову полный бокал легкого искристого и ароматного «Саперави».

Сидевшие за этим же столом молодые грузины одобрительно рассмеялись, когда Доронов, не торопясь выпил сухое вино и попросил у официанта бутылку такого же для его новых друзей.

Григорий с удовольствием шутил со своими случайными соседями, которые оказались туристами из Тбилиси, но не выпускал из виду столик возле оркестра, за которым сидели Адик и его подруга.

«А я думал, они еще «зеленые», — удивился Доронов тому, как ловко Адик разлил в рюмки коньяк.

Уже покинули ресторан веселые туристы из Тбилиси, скромно поужинала за этим же столом молодая пара, но Адик и его спутница, казалось, и не собирались уходить. Они попеременно подзывали к себе то лысоватого официанта, то сухощавого прилизанного руководителя оркестра, заказывали вино, закуски, музыку.

«Едва ли они пойдут теперь пешком, — подумал Григорий. — Ишь нагрузились...»

Наконец, Адик стал рассчитываться. Доронов отставил в сторону тарелку, быстро расплатился и вышел на улицу. Попросив шофера одного из стоявших на углу такси подождать, он зашел в телефонную будку, откуда хорошо были видны опустевший Невский и залитый светом вход в ресторан.

Показались Адик и девица, сопровождаемые швейцаром. Адик заметно покачивался из стороны в сторону, а висевшая на его руке девица изгибалась и истерично хохотала, запрокидывая голову.

Швейцар знаком подозвал черный «ЗИМ» и заботливо усадил в него молодых прожигателей жизни.

«Значит, они здесь — частые гости», — решил Доронов и попросил шофера следовать за «ЗИМом». (Он показал свое служебное удостоверение).

Машины выехали на набережную Невы.

— Можно бы тут постоять, — заметил шофер. — Они до Сенатской и обратно. Знаю... Я их дважды возил...

Григорий не рискнул последовать этому совету, но шофер оказался прав. «ЗИМ» обогнул памятник Петру Первому и, минуя Адмиралтейство, Мраморный дворец и Петропавловскую крепость, устремился на Каменный остров.

— Не заметят они нас, не думайте, — доверительно сообщил Дорохову водитель. — Они сидят сзади и целуются. У меня память хорошая, а глаз — наводчика. Из армии недавно.

Очевидно, бывший наводчик действительно обладал хорошей памятью, потому что он уверенно свернул в переулок и выехал к двухэтажному деревянному дому, как раз в тот момент, когда из «ЗИМа» высаживались пассажиры.

— Спасибо, товарищ, — расплачиваясь, поблагодарил Доронов, — На вашу скромность я надеюсь...

— Запишите фамилию, — не обиделся шофер. — Может, пригожусь когда.

— А я запомню, у меня тоже память ничего!..

Григорий обошел деревянное здание и облегченно вздохнул: другого выхода не было. «А вдруг Адик решит здесь ночевать», — невольно подумалось Доронову. — Тогда, брат, будешь гулять всю ночь под окнами, — сказал он себе и усмехнулся.

В двух окнах второго этажа вспыхнул яркий свет. Потом свет стал мягче: вероятно, на лампочку набросили что-то красное. Григорий услышал женский говор и громкий мужской смех, однако разобрать хотя бы отдельные слова не удавалось. Внезапно голоса заглушили стон электробанджо, резкий вой литавр и барабанный бой.

Григорий почувствовал сильное желание швырнуть чем-нибудь тяжелым в эти красные окна, растревожить грязное болото, вышвырнуть на улицу затаившуюся там пакость.

«Днем спекулируют и крадут, — думал он, — а вечером устраивают пьяные оргии. Какая мерзость!»

Заполночь наверху все затихло, красный свет в окнах погас, но Адик не появился.

Доронов осторожно прошел квартал, открыл стеклянную дверь будки телефона-автомата и, не спуская глаз с подъезда деревянного дома, набрал номер.

Ильичев ответил сразу. Выслушал краткий доклад, шутливо заметил:

— Значит ты, Гриша, весело проводишь время.

— Отлично! До часу ночи сидел в ресторане, а сейчас гуляю...

— Я тебе завидую, — прокричал в трубку Дмитрий. — Так завидую, что сейчас приеду к тебе.

— Вот это дружба! Я на такое и не рассчитывал.

— То-то! Не скучай, я быстро.

Доронов еще раз обошел двухэтажный дом. Тишина, на улицах — ни души. Издалека поползли по небу столбы света. Еще минута, и возле красивого каменного особняка остановилась машина.

— Дмитрий Михайлович, — подошел Доронов. — рад вас видеть!

— Здравствуй, Гриша, рассказывай, как у тебя дела?

Доронов подробно рассказал о событиях дня и ночи.

— А теперь, Гриша, я тебе кое-что сообщу. В этом доме частенько бывали Лопаев и Полюшко-поле. Не сомневаюсь, что они посещали ту же самую квартиру на втором этаже, где сейчас Адик.

Нужно узнать, не скрывается ли там Полев. Это — мое дело, — решительно сказал капитан. — А ты, Гриша, отправляйся отдыхать. Возвращайся к восьми утра, раньше Адик не проснется. Займешься им, а я пройдусь по квартирам с управдомом как представитель райжилуправления. В случае крайней необходимости произведу обыск. Разрешение у меня есть. Но это только в крайнем случае, а так постараюсь пока не пугать осиное гнездо. Нам нужно узнать, здесь ли Полев.

— А если он...

— Что?

— У такого может и огнестрельное оружие быть...

— Ничего, буду смотреть в оба. Дворника прихвачу, поставлю в коридоре. Присмотрит, чтобы из комнаты в комнату никто не перебегал.

— Может, не ездить мне в гостиницу? Что уж там осталось?

— Нет, нет, — возразил Ильичев, — двигай, Гриша. Машина в нашем распоряжении, ленинградские товарищи позаботились. А к восьми возвращайся.

— Все понятно. Раз приказываете, еду.

— Вот и хорошо. Спокойной ночи!

И Ильичев не спеша пошел по тротуару...

Адик покинул квартиру Крысовых только в одиннадцать часов утра.

К этому времени Ильичев уже обо всем договорился с управдомом, и они почти сразу же отправились «обследовать» квартиры второго этажа. Молодцеватый дворник на случай остался в коридоре.

В первой же квартире Дмитрию пришлось выслушать справедливые претензии немолодой уже женщины на недостаток жилой площади. Ее муж жаловался на беспокойных соседей.

— Только три ночи поспали спокойно. Сегодня опять хохот и музыка какая-то дикая до утра... Управдому вот жаловались — не помогает.

— Верно, — нерешительно подтвердил управдом. — Жаловались.

— Дети ночами не спят, вздрагивают, просыпаются. А главное — пять комнат у этих Крысовых, а гулянки все время в одной, что рядом с нами.

— Вы бы попросили их перенести свои праздники в другую комнату.

— Просили, да куда там!..

Ильичев решился спросить о главном.

— А кто же это в гости к ним ходит? Женщина пожала плечами:

— Бог их знает! Все больше пожилые. Они и ночуют тут, а случается, и живут. Из молодых частенько бывает чернявый такой парень. Тоже, видать, бездельник.

— Вы говорите, живут... это как же?

— Так и живут здесь неделями. Один даже машину свою держал на заднем дворе. Слава богу, уехал.

— Когда он уехал? Попробуйте вспомнить.

— Скажу, скажу... Сегодня суббота? Во вторник уехал. А раньше он все с таким высоким седым приходил. Тот, бывало, как напьется, так поет: «Почему ты мне не встретилась, юная, стройная...»

Управдому наскучило слушать жалобы женщины, и он вышел в коридор.

Ильичев, вынув из кармана фотографии Полева и Лопаева, спросил

— Этот... со своей машиной?

— Он, — удивилась женщина, — он самый!

— А седой, что песни пел, этот?

— Этот. Голову высоко задирает, на людей не смотрит, — добавила она. — Вы их знаете?

— Немного знаю. Нехорошие они люди. Но говорить об этом пока никому не надо.

— Что вы, не беспокойтесь!

Ильичев попрощался и вышел в коридор, где управдом что-то сердито выговаривал дворнику.

Они постучались к Крысовым. Им открыла блеклая пожилая женщина с широкими задранными вверх ноздрями:

— Проходите на кухню, напачкаете тут! Не видите, — ковры.

— Видим, — равнодушно отпарировал управдом. — Нам нужно посмотреть комнату. Можете убрать ковры.

Недовольная женщина свернула ковер и толкнула его в угол.

— Вот и управились, — не унимался управдом. — Теперь ширму уберите, а то не поймешь, что у вас.

За ширмой на столе высилась гора грязной посуды, пустые бутылки.

— Та-ак!.. — невозмутимо протянул управдом и деловито обстучал стены, подергал оконные рамы. Затем, не обращая внимания на клокотавшую яростью женщину, сказал:

— Пойдем дальше...

— Там спят девочки! — выпятила тощую грудь хозяйка квартиры.

— Мы подождем, а вы разбудите их: скоро двенадцать часов, — настойчиво попросил Ильичев.

Крысова пошла к «девочкам», и вскоре они появились в коридоре! Заспанные, с серыми лицами и спутанными волосами, они вызывали брезгливое отвращение. Узнав в черноволосой девице ту, что караулила вчера покупателей у ювелирного магазина, Ильичев отвернулся. Но девица, не взглянув на мужчин, торопливо шмыгнула в мамин будуар.

Управдом так же внимательно простукал стены и и остальных комнатах, затем поблагодарил за помощь, и они двинулись к выходу.

Дмитрий прощаться не стал.

«Еще увидимся, — с удовлетворением подумал он, — тогда и поговорим!»

Уже в коридоре сметливый управдом заметил Крысовой:

— Живете вольготно! Потеснить вас надо...

Что кричала им вслед эта женщина, они уже не слышали...

Дмитрий очень торопился. До назначенной встречи с Адиком оставалось полчаса. Нужно было успеть добраться до магазина радиотоваров, где назначена встреча.

Адика Ильичев заметил сразу. Засунув руки в карманы бутылочного цвета брюк, он пренебрежительно рассматривал витрину магазина.

— О-кэй! Опаздываете, — выговорил Адик.

— На полторы минуты.

— Точность — вежливость королей!

— Это я уже слыхал, — отрезал Ильичев.

— Вэри гуд! Инцидент исчерпан. Высокие договаривающиеся стороны переходят к следующему вопросу.

Вертлявый юнец направился в ту же парадную. Оглянувшись, Дмитрий увидел Доронова. Тот шел в двух шагах позади. Напротив парадной стояла «Победа».

— Может, сядем в машину?

— О, ваша? Неплохо для жителя тундры!

Дмитрий распахнул заднюю дверцу, пропустил Адика и сел рядом. В то же мгновение хлопнула передняя дверца: Доронов был за рулем.

— Зачем? — недовольно спросил Адик.

— Не волнуйтесь — свои, — улыбнулся Ильичев. — Небольшая прогулка с жителями тундры...

Через час капитан милиции уже закончил первый допрос спекулянта золотом.

Адика увели, а Ильичев с Дороновым и двумя работниками ленинградской милиции поехали на Каменный остров.

Женская половина семейства Крысовых была в сборе. Подслеповатая Соня, ворча, убирала комнаты, Янина возилась на кухне, а мать примеряла старшей дочери новое платье.

Появление работников милиции поразило их, как гром среди ясного дня. Несколько минут они не могли даже отвечать на самые простые вопросы. Мать очнулась первой и, рыдая, стала обвинять кого-то в издевательстве над «бедными женщинами». Потом она стихла и с явным страхом наблюдала за обыском.

Удалось найти несколько самородков под половицей за шкафом.

Дмитрий тщательно перелистал журналы мод, просмотрел старые фотографии и письма.

Интересного ничего, хотя...

В руках Ильичева оказались две квитанции на посылки. На каждой всего по два слова чернильным карандашом:

«Одесса — Полеву». «Минводы — Полеву».

Судя по датам, посылки отправлены два дня назад.

— Вам придется поехать с нами, — объявил Ильичев Крысовым. — В управлении разберемся...

— Все ясно, — подвел итог Ильичев после допроса Крысовых.

— Полюшко-поле в Одессе или на подъезде к ней. Получит посылку, реализует ее содержимое и отправится в Минеральные Воды. Нам надо срочно заканчивать здесь свои дела и — в путь!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Ни в одной из гостиниц фамилия Полева не значилась. Ильичев и Доронов сбились с ног, стараясь отыскать хоть какие-то признаки пребывания Полева в Одессе, но пока нм это не удавалось.

И вдруг звонок постового милиционера: «ЗИМ» с ленинградским номером прошел по Дерибасовской и свернул на Пушкинскую...

Через пять минут Ильичев и Доронов были уже под тенистыми каштанами Пушкинской улицы. «ЗИМ» стоял возле ресторана.

«Брать на улице, — решал Дмитрий, — удобнее и проще, но людей соберешь, поднимется шум. Зайти в ресторан?»

Но в зале Полева не оказалось. Не было его и в подсобных помещениях. Ткнувшись в дверь, которая вела во двор, Ильичев огорченно махнул рукой и вернулся на улицу к поджидавшему его Доронову.

— Стало быть, кинулся в Минеральные Воды, — предположил Доронов. — Едва ли он думает, что его могут искать и там.

— Возможно, Гриша. Сейчас мы посмотрим, что находится в изъятой посылке, сдадим ее содержимое в здешний угрозыск и вечером — в Минеральные Воды. Почта там уже предупреждена, посылку задержат. К тому же она может находиться еще в пути...

В посылке золота не оказалось. Небольшой ящик был почти полностью заполнен пачками денег.

Уже несколько часов Ильичев и Доронов находились в Минеральных Водах. Григорий дежурил на вокзале. Дмитрий — на аэродроме. Работники Минводской милиции, приданные им в помощь, занимались гостиницами и ресторанами.

Казалось, все было продумано, предусмотрено. Но капитан Ильичев волновался.

«Что если Полюшко-поле приедет автомашиной?»

Дмитрий позвонил в автоинспекцию, и на шоссе были выставлены контрольные посты.

Время тянулось мучительно медленно. Прибыл еще один самолет из Одессы, но Полева среди пассажиров не оказалось.

Чертовски хотелось есть, но Дмитрий не решился покинуть летное поле. «Бывают ведь случайные и дополнительные рейсы», — размышлял он. Вскоре подбежал младший лейтенант — старший аэропортовского милицейского поста. С трудом переводя дыхание, он протянул Ильичеву лист бумаги.

— Вот список пассажиров... Самолет только что вылетел из Адлера. Через сорок пять минут будет здесь.

Пассажиров в списке было пятнадцать. Пятым значился Полев.

Волнение сразу исчезло. Ильичев дал четкие указания своим помощникам, предупредил встречающего самолет дежурного по аэропорту и даже рабочих, которые подкатывают трап.

Никто и ничто не должно было помешать быстрому, незаметному для посторонней публики задержанию опасного преступника.

...Серебристая птица плавно приземлилась, пробежала до середины поля и медленно двинулась к аэровокзалу. Подали трап, и встречающие ринулись навстречу сходящим по ступенькам людям.

Ильичев и трое работников местного уголовного розыска стояли у выхода на летное поле. Дмитрий, внимательно вглядываясь в пассажиров, искал Полева.

— Одиннадцать... двенадцать, тринадцать, четырнадцать... — считал он.

Пятнадцатого — Полева — не было!

Дмитрий взбежал по трапу, слыша за собой взволнованное дыхание товарищей.

В пассажирском салоне никого не было. Не было посторонних и в пилотской кабине.

— Где еще один пассажир? — резко спросил Ильичев. Летчики с удивлением посмотрели на четверых возбужденных мужчин. Ильичев предъявил удостоверение.

— Извините, но у нас больше никого нет, — вежливо объяснил командир. — Из Адлера вылетело четырнадцать пассажиров. Пятнадцатый не явился, наверно, опоздал...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

А за час до этого в Адлеровском аэропорту произошло следующее. За несколько минут до посадки почтенный на вид, немолодой, чуть прихрамывающий мужчина устроил в зале ожидания скандал. Он отказался взвешивать свой чемодан и, оттолкнув контролера, полез напролом к выходу на летное поле.

Подошел милиционер, но пассажир схватил его железными руками под мышки и, как легкую игрушку, отодвинул в сторону. Сила его рук произвела на молоденького милиционера такое, большое впечатление, что он, не решившись действовать в одиночку, пронзительно засвистел, призывая на помощь товарищей.

Подошли старшина милиции и оказавшийся в зале лейтенант. Скандалист сразу смирился и в сопровождении трех милиционеров покорно пошел в служебную комнату.

Как только дверь за ним закрылась и они оказались в стороне от любопытных взглядов, мужчина заволновался, вынул документы и, слегка заикаясь, заговорил:

— Извините, товарищи милиционеры, что я так себя вел. Я не хулиган, это умышленно, чтобы собрать вас... Я инженер с Севера, коммунист Василий Губанов. Вот мои документы. Нахожусь в отпуске. Там стоит Полев. Это опасный преступник, его ищут по всей стране. Берите его, а то улетит... Он — высокий, худой в светлом пиджаке и узких синих брюках. Я его знаю, видал...

Губанов говорил так горячо и так взволнованно, что лейтенант, не раздумывая, скомандовал:

— Старшина, со мной! А вы, — кивнул он Губанову, — подождите в диспетчерской...

Задержанный гражданин пытался сопротивляться, кричал, собирая публику, наотрез отказывался идти. Но работники милиции были решительны и настойчивы.

— Последний раз рекомендую идти добровольно, — тихо, но твердо сказал лейтенант.

И пассажир в светлом пиджаке, чувствуя по обе стороны от себя крепкие локти старшины и лейтенанта, зашагал к диспетчерской.

Там уже находился вызванный по телефону начальник городского отдела милиции.

— Ваши документы! — требовательно попросил майор.

Мужчина протянул паспорт.

— Толевский, — прочитал майор.

Губанов был поражен: неужели он ошибся, неужели это не Полев? Он видел его только один раз, если не считать фотографии, что показывал ему Ильичев.

— Странно, — сказал майор, переводя взгляд с паспорта на его владельца. — Разыскивается Давид Полев, а вы — Давид Толевский...

Человек нервно пожал плечами:

— Не понимаю, чем я не понравился вашим сотрудникам?

— Имя, отчество, год и место рождения сходятся, — спокойно говорил майор. — А фамилия совсем другая.

Он достал из кармана маленький флакончик с прозрачной жидкостью. Аккуратно намочил ватку и несколько раз провел ею по паспорту. На глазах у Губанова произошло превращение буквы «Т» в «П». Так же легко стерлось окончание фамилии. Осталось четкое: «Полев».

— Вы? — показал майор паспорт человеку в светлом пиджаке. — Наспех тушью дописали...

— Я... — едва слышно ответил Полев.

— Уведите! Машина с конвоем ждет.

Когда Полева увели, майор, улыбаясь, протянул руку Губанову.

— Спасибо вам, товарищ инженер! Действовали вы, как настоящий оперативный работник! Только, как это вы с ним встретились?

— В отпуске я. С Севера прилетел. Хотел было пароходом в Евпаторию, но в Одессе на аэродроме столкнулся с ним... Уйдет, думаю, а его ищут. Я какого-то носильщика за руку: «Выручай, брат, на Адлер надо хоть умри!» Хорошо, попался боевой. Идите, кричит, к самолету билет принесу?

— И успел?

— Успел! А мне новая задача: лечу и ломаю голову, как Полева задержать? Слышал, как стюардесса ему объясняла, что в Адлере он сразу же сможет пересесть на самолет до Минеральных Вод. Разве успеешь тут милицию вызвать? Вот и решил я хулигана изобразить. Вы уж на меня за эту затею не очень...

Вечером Ильичев и Доронов впервые за трое суток ужинали, поражая официантку своим необыкновенным аппетитом.

Рядом с ними сидел сияющий Губанов и время от времени похлопывал капитана по плечу.

— Вы не сердитесь, ребята, что я доставил вам столько тревожных минут, — говорил с улыбкой Василий Михайлович. — Разве мог я знать, что вы уже ждете самолет с Полевым в Минводах. Первый раз в жизни выполнял оперативное задание. Приехал отдыхать, а тут такое дело...

— Испортил нам запланированный финал, — засмеялся Ильичев.

Они помолчали, глядя на расстилающийся вокруг красивый пейзаж и нарядных людей.

— Хорошо здесь, — задумчиво сказал Ильичев, — а дома — лучше!

— Задание выполнено, можно и домой, — поддержал Доронов.

— Дмитрия уже ждет там Сима, я знаю, — заулыбался Губанов. — Ругать будет! Опять, скажет, пропал надолго.

— Будет, — согласился Ильичев. — За дело!

— А твою, Гриша, жену я еще и не знаю. Кто она?

— Холостой я.

— Так чего же ты загрустил? Смотри-ка, сразу нос повесил! Исправим ошибку, женим! Верно, Дима?

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

...Переполненный зал замер. Сотни людей ловили каждое слово председательствующего суда:

— Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики...

Застыло тревожное напряжение на лицах стоящих рядом Анны и Степана Гудовых, съежился, вобрав голову в плечи, Лопаев, трусливо оглянулся по сторонам Полев...

— ...принимая во внимание добровольную явку с повинной и ходатайство общественности прииска, считать меру наказания в отношении Гудовой Анны Севастьяновны и Гудова Степана Кузьмича условной...

— Нюра... Нюра... Ну, что ты?

Гудов неуклюже тормошил Анну за рукав простой серой кофточки, а женщина стояла, не шевелясь, глядя прямо перед собой широко раскрытыми глазами и ничего не понимая.

— Свободны мы, Нюра. Простили нас!

Чтение приговора закончилось. Конвоиры повели заключенных. Худой и длинный Полев шел первым, ни на кого не глядя. Следом двигался Лопаев. Выглядел он совсем стариком. Переваливаясь, тяжело шагал похожий на гориллу Огаркин. Ковач и Серегин старались пройти зал быстро и незаметно, и только маленький уродливый Лукин что-то говорил конвоирам, требовал, грозил...