Антология современной французской драматургии. Том I

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Большое помещение с бело-розовыми стенами. Справа окно. Мешки с мукой возле перегородки. Коса. Некоторое количество соломы. Действие разворачивается в Лангедоке, в XI веке, впрочем, строгое воспроизведение не требуется. Мать — женщина лет пятидесяти, с черными задорными глазами. Она хозяйствует в имении, а в настоящий момент руководит собственным мужем (Отцом), Слугою и Работником, убирающими мешки с мукой. Вокруг нее, подергивая за шаль, суетится некая особа. Это — та молодая женщина, что будет неизменно встречаться нам в разных ипостасях на всем протяжении повествования. В данный момент она зовется Мадлона.

МАДЛОНА. Он мне сказал… Торговец мне сказал… И дядя тоже это мне сказал… Ему так и сказали… Стало быть, он мне сказал… А я хочу, мадам Мари, чтобы вы сказали… Все ведь сказывают, будто нападает Арагон…

МАТЬ. В войне всегда опережает враг. Что Арагон на нас напал, что мы напали на него, не все ли тебе равно, коли удирать.

МАДЛОНА(подхватывая за Матерью). Да будто видели — уже тулузские войска прошли. Скоро ваш сын уедет. Мне Старшой сказал. А если он уедет, я… Скажите мне, вот если он уйдет, ваш сын, что станется со мною? Умоляю вас. Скажите мне… Ответьте…

МАТЬ(обоим мужчинам). Вы должны убраться здесь скорее. Сейчас придет священник. Мерить будем. Так что поспешите. Из муки немного построишь. А мы будем строить. Будем строить церковь.

ОТЕЦ. Давайте! Быстренько, ребята… Сейчас придет священник.

РАБОТНИК. Ну священник, ну священник… Когда видишь волчий хвост, значит, волк неподалеку. А насчет священника как знать? У них же хвост змеиный. И они закручивают его вокруг своего пуза.

Отец и Работник уходят.

Остаются Мать и Мадлона.

МАДЛОНА Вы не ответили мне… Я хотела бы удостоиться ответа.

В окне появляются дети, среди которых очень юная девушка. Они несут флажки.

ДЕТИ (поют)

МАТЬ. Ой! Сейчас же Троица… Мальчишки… (Оглядывает всю компанию.) Мальчишки и девчонки. Да, девчонки… Отправляйтесь-ка на кухню. Вам дадут там пирога… (К большой девочке.) А ну-ка, ты! Не гнись так сильно… И поведай мне, сколько тебе лет.

ЧЕТЫРНАДЦАТИЛЕТНЯЯ ДЕВОЧКА. Четырнадцать, мадам.

МАТЬ. Четырнадцать… Пушок уже отрос. Скажи-ка, милая, ты вправду, что ль, за пирогом сюда пришла? А может, и чего еще унюхала? А ну-ка, брысь! Исчезните!

Дети исчезают.

МАДЛОНА(не отстает от Матери). Мадам! Мадам!

МАТЬ. Им всем одно подавай! Четырнадцать! Нет, правда, возраст славный… Но что ж теперь поделать. (Мадлоне.) Ну а ты? Я ничего не поняла. Ты мне сказала, что тебе сказали…

МАДЛОНА. Я сказала, что он мне сказал…

МАТЬ. Ты, если говоришь о моем сыне, называй его по имени. Ну, что там?

МАДЛОНА. Миртий. Я хотела вам сказать…

МАТЬ(кричит в сторону входа). Когда аббат Дюжаст придет, впустите его тотчас, потому что скоро уже ночь, а нам все надо видеть как положено. (Мадлоне.) Все, что ты мне скажешь, я без тебя знаю. Твои груди говорят вместо тебя. Глаза твои мне говорят о нем. Ты мне скажешь, что ты хочешь, чтобы мой сын взял тебя в жены — тебя в жены! — прежде чем уедет на войну — дурацкую, кстати, войну, арбалетчики отсюда, арбалетчики оттуда, плечи у тех и других одинаково крепки… К чему все это? А какие у тебя права? Молчи! Я знаю… Знаю. Ты попробовала вкус той ягодки, что он носит между ног.

МАДЛОНА. Мадам!

МАТЬ. А я, когда он был дитя, я первая, ты думаешь, не пробовала? А его шрам…

МАДЛОНА. Шрам?..

МАТЬ. Ну да, шрам, шрам от удара когтем, у нас кот был, Баловник… Как раз в том месте, куда Господа Христа ударили копьем.

МАДЛОНА. Наверное, он уже совсем зажил.

МАТЬ. Ты слишком низко опускаешь очи, когда смотришь на мужчину. Дура! Ох, девчонки… Все вы одинаковые… Вся ты одинаковая…

МАДЛОНА. Он мне говорил…

МАТЬ. Четверо уже приходили с пятницы. И каждая поет одно и то же: «Он мне говорил…» Пришли как голые, ну просто голые, хоть были в юбках и корсажах. (Указывая на окно.) А та вон, четырнадцатилетняя, хотела, чтобы он остался. Ей хотелось его получить. Так почему тебе, а? Почему тебе одной? Он ведь не павшая кобыла, на которую слетаются все мухи. Возвращайся к дяде. Уходи отсюда.

МАДЛОНА. Мне он обещал побольше, чем всем остальным. У меня есть колечко.

МАТЬ. Да, колечко… А может, тебе рассказать, как он их делает, все те колечки, что вам раздает? (Смеется.)

МАДЛОНА. Я не хочу, чтобы он уезжал. Хочу, чтобы остался. И хочу, чтобы был со мной.

МАТЬ(все еще думая о колечках). Трубка из жести, да, он ее рубит топором. Так что у тебя есть и что ты можешь больше, чем другие? Хоть эта, четырнадцатилетняя, чтобы далеко уж не ходить?

МАДЛОНА(берет руку Матери). Мадам… Дайте мне вашу руку.

МАТЬ. Руку? Хочешь прочитать по линиям?..

Мадлона решительно завладевает рукой Матери и плюет в нее.

Да что с тобой?

МАДЛОНА. Мы целовались в губы, он и я. Его слюна осталась у меня на языке. Вот что у меня есть, что я могу больше, чем другие, — то, что я одна способна вам сказать, как вы будете счастливы испить наш поцелуй.

МАТЬ(лижет руку, куда плюнула девушка). Уйди… Немедленно… Он никогда не сможет делать, что захочет… Уходи… Уйди… Священник сейчас придет.

МАДЛОНА. Я ни за что не уйду от сего места… Потому что я должна поговорить со священником. (Выходит из комнаты.)

Мать остается в одиночестве. Разглядывает свою руку. Проводит ею по глазам и по телу. Потом вытирает ее о фартук, и в этот момент входит Священник.

СВЯЩЕННИК. Дорогой мой друг…

МАТЬ. Сударь, не желаете анисовой?

СВЯЩЕННИК. Нет, солнце так палило, лучше я не буду пить.

МАТЬ(показывая ему помещение). Сударь, это вот здесь.

СВЯЩЕННИК. А муж ваш не особенно упорствовал?

МАТЬ. Мой муж? Не будем о нем говорить. Мы сделаем ее вот здесь. (Про мужа.) Он, знаете ли… С ним никогда не знаешь…

СВЯЩЕННИК. Натура скрытная.

МАТЬ. Я полагаю, это место подойдет.

СВЯЩЕННИК(имея в виду ее мужа). Непонятно, что же он скрывает. (Расхаживает по залу, постукивая по стенам.) Идеально… идеально… И всегда нам будет не хватать приходов, и всегда нам будет не хватать церквей, особенно в ваших местах, где люди вроде вашего супруга, кажется, излишне пристально приглядываются к колодцам, посещают забытые подвалы… В общем, в вашей местности… Да, в вашей местности вы, пахари, получите часовню, как и непоседливые бароны… Под часовней я имею в виду церковь… И местным хозяевам, которые из Грессеклака или Монмейана, им теперь уж не придется в воскресенье поспешать к замку барона… Правда, поспешать им все-таки придется… Прежде, чтобы избегнуть таинств, они отнекивались удаленностью и крутизной дорог… Теперь, на равнине, у них не станет отговорок, чтобы пропускать мессу.

МАТЬ …Мессу, вечерню…

СВЯЩЕННИК …Причастие и конфирмацию…

МАТЬ …И обрезание…

СВЯЩЕННИК …День святой Каролины и святого Варнавы…

МАТЬ. Смерть…

СВЯЩЕННИК. И венчание, прежде всего венчание! Я вижу ведущую от вас дорогу, на ней черным-черно от прихлынувшей толпы. Немало будет праздников. Ведь без праздника вера ничто. Праздники, обряды — вот чем наша святая вера, не забывайте об этом, отличается от философии.

МАТЬ. А где будет алтарь?

СВЯЩЕННИК. Алтарь пусть будет здесь.

МАТЬ. Скамей поставим двенадцать. Муж их сделает. Плотничество — его увлечение.

СВЯЩЕННИК. Поскольку он так уж привержен плотничеству, пусть соорудит мне маленькую исповедальню. А алтарь будет там, в глубине, лицом сюда. Вот жалко, что окно выходит на закат.

В окне появляется Миртий. Мать и Священник его не замечают.

Следует, чтобы первые лучи света падали на Евангелие, а не на Послание. Это обязательно, и так по канону. (Стучит рукой по левой стене.) Будем здесь пробивать, три туаза на четыре.

Входит Миртий. Он одет чисто и просто, в камзол и штаны. Походка у него упругая, сложение атлетическое. Со Священником обращается почтительно. Несмотря на это, тот, по-видимому, относится к нему с опаской.

МИРТИЙ. Сударь!

Священник от неожиданности оборачивается.

Сударь, не смею вам перечить, но не полагаете ли вы, что дело заспорилось бы вернее, если бы не разрушать сарай, а похлопотать вон там (показывает в небо), дабы поменять местами рассветы и закаты?

Священник в нерешительности.

Мать моя более меня в сем не упрекает, но долгонько я слыл тем, кто день считал за ночь. (Матери.) Не правда ли?

МАТЬ(ласково). Шалунишка!

МИРТИЙ. Испросите у высшего судии, чтобы он и вам предоставил подобную привилегию.

СВЯЩЕННИК. Мы изучали пространство будущего храма. Теперь, сударыня, ежели вы не против, я пойду освежусь.

МАТЬ. Я провожу вас.

СВЯЩЕННИК. Нет-нет!

МИРТИЙ. Он здесь уже как у себя дома.

СВЯЩЕННИК. Ваша матушка лучше меня объяснит вам, каким незыблемым постоянством, что со всей наглядностью выражается в мощи этого строения, мы собираемся усилить христианское сообщество. Матушка вам объяснит. (Уходит.)

Мадлона, подстерегавшая его, выскакивает и следует за ним.

МИРТИЙ. Вот чудак. Он как будто бы хотел оставить нас с глазу на глаз.

Мать внимательно осматривает его. Обнюхивает его одежду. Находит на нем пушинку, снимает ее.

МАТЬ. Тебе не нравятся священники?

МИРТИЙ. Ни нравятся ни не нравятся.

МАТЬ. А наш священник все-таки учил тебя латыни, греческому и даже шахматам. Хотел, чтобы ты тоже стал священником.

МИРТИЙ. Но мне господь дал слишком много твердой плоти.

МАТЬ. Что ты там еще такого натворил? Ведь ты такой чистенький! А теперь на тебе следы мха.

МИРТИЙ. Это случилось в гуще леса.

МАТЬ. Она хоть была хороша?

МИРТИЙ. Нет, он был вовсе не хорош.

МАТЬ. А! Так ты дрался.

МИРТИЙ. Я ему надрал!

МАТЬ. Когда-нибудь нарвешься на того, кто надерет тебе.

МИРТИЙ. Возможно… Хотя вряд ли. Ты о моих бицепсах не горевала.

МАТЬ(ощупывая его). Ты такой большой и сильный… Мой дубок…

Появляются — их можно разглядеть из окна — Старшой дружинников барона и стражник Граппасуль.

Гляди! Дружинники барона…

МИРТИЙ. Уже! Не может быть… (Берет прислоненную к стене косу.)

МАТЬ. Не убивай их, пока сами не начнут.

МИРТИЙ. Я человек воспитанный.

Входят Старшой и Стражник.

СТАРШОЙ(заученно). Госпожа Мари… Господин… Сударь, я тут вам притащил привет от нашего патрона и барона Шарля д’Арьежа Дыруляляка. И я обличен бароном довести до вашего сознания, что война на грани. А она на грани. Ведь Тулуза, от которой мы зависим, да, Тулуза собирается бороться с Арагоном. Склока опять из-за пастбищ! Идиоты с того склона… А барон должен поставить двести человек. Вы же из семьи почтенной. У вас есть инструмент, овчарня… У вас есть и матушка… и обхождение… В общем, господин барон своею властью… Граппасуль, теперь ты!

ГРАППАСУЛЬ(заученно). Да, Граппасуль, теперь ты… Барон своею властью решил посвятить вас в рыцари, с условием, что епископ с графом подтвердят, чего барон заранее обещает. И барон вам доверяет руководство своим войском. Сам же он к вам присоединится там, в горах, когда уже вмешается победа…

СТАРШОЙ(протягивая ему свиток). Здесь у вас все в точности, маршрут, стоянки. Для обеспечения грабьте. Уж таков закон войны. Так что склонитесь.

ГРАППАСУЛЬ. Что же до воды, то выше в горы она бьет повсюду. Питьевая. Так что помните об этом.

МАТЬ. А барон… Почему сам не может?

СТАРШОЙ. Дабы быть в готовности для церемонии, он приказал установить во дворе замка этот… как его… скажи, Граппасуль.

ГРАППАСУЛЬ. Ну эту… как его… скажи, командир…

СТАРШОЙ. ...Да вертится на языке, дур-р-рак! Велел установить… ну, этот… ну, Граппасуль!

ГРАППАСУЛЬ. Те…

СТАРШОЙ. Ре…

ГРАППАСУЛЬ. На…

СТАРШОЙ. Жер! Те-ре-на-жер!

МИРТИЙ. Тренажер?

СТАРШОЙ. Ну веревку, в общем! Натянутую между двумя козлами! (Отмеряет рукой.) Вот настолько от земли, и так, чтобы была как палка. И потом ходит по натянутой веревке, вот отсюда и досюда, перед друганами, и пока совершенно цел.

МАТЬ(Миртию). Да ведь барон тебе завидует. Ты его с ума сведешь. Он никогда не станет таким гибким и сильным, как ты.

СТАРШОЙ. С тех пор как он себе вбил в голову натянутую веревку, наш барон только и делает, что зазывает к себе изысканное общество, с субботы и до понедельника, на этот… как его… слово забыл…

ГРАППАСУЛЬ. Да нет такого слова.

СТАРШОЙ …Выходные дни в конце недели! И в Оверни, и в Нарбонне, и, представьте, совсем рядом, в Аквитании, все так и говорят: «уи…»

МАТЬ. Да ну?

СТАРШОЙ. Да, так и говорят: «уи...» (Граппасулю.) Я ведь тебе велел это запомнить, Граппасуль. (Миртию.) Вы сами когда сделаетесь рыцарем…

МИРТИЙ. Да не пойду я на войну. С чего, по-вашему, мне вмешиваться в эту историю — одну из такого множества историй, что сама История о ней забудет?

СТАРШОЙ. Но ведь вас посвятят в рыцари, сударь, а это немало.

МИРТИЙ. Меня посвятят в рыцари… И кто — барон? Да, кстати, ваш барон, прежде чем коснуться клинком моего плеча, так, на всякий случай, пожелал всадить его мне в печень. Что это за тип с острым ножом, которого он на меня наслал? (Отряхивает камзол.)

СТАРШОЙ. То было недоразумение высшего порядка. Новый парень. Прибыл к нам из Фижака… Не успел получить приказ, как понесся сломя голову. Не остановишь.

МИРТИЙ. Вы найдете его в чаще леса.

МАТЬ. Как обычно. Человек бесшумно следует за моим сыном, изготовив клинок. А тот вдруг напрягается, оборачивается и разит его в живот. Его дорога усеяна убитыми убийцами.

СТАРШОЙ. Сударь, не мешкайте. Буребаклан за дверью.

МИРТИЙ. Кто такой Буребаклан?

СТАРШОЙ. Ваш конь. Немного нежен на ногу, зато здоров, как лошадь. Теперь же, Граппасуль, продемонстрируй меч, который ему причитается. Он аквитанский. Там они делают все, что угодно. Меч же ваш зовется Расклеитель.

МИРТИЙ. Да хоть Расклеитель, хоть Дыркоделатель, говорю же, не поеду.

СТАРШОЙ(Миртию). Молодой человек, вам следует поехать. Пятьдесят человек, из тех, что будут ваши, сейчас здесь, поблизости. Это вам не трубадуры… Это мужики. Мозги у них заплыли салом. И пока вы им не рыцарь, они слушают меня… Свистну — вмиг прибегут.

Миртий берет его за горло.

МИРТИЙ. Ну давай, свисти! Свисти! Свисти!

Второй стражник пытается освободить Старшого. Миртий и его берет за горло. Потом стукает их, ошеломленных, головами друг о друга.

Теперь слушай, что ты будешь делать. Будешь посвящать меня в рыцари.

СТАРШОЙ. Посвящать вас в рыцари? Но у меня нет власти.

МИРТИЙ. Я тебе ее дарую. А ты посвящай меня в рыцари. Когда твой меч коснется меня, одновременно он коснется и тебя. Тогда ты станешь рыцарем как бы обратным током.

Пауза.

Хочу, чтобы здесь присутствовал священник.

МАТЬ. Он здесь, коли ты этого хочешь.

Появляется новоиспеченный Священник. Все, кроме Миртия, его побаиваются.

МИРТИЙ(к Священнику, указывая на Старшого). Месье, сей человек сейчас станет делать меня рыцарем.

СТАРШОЙ. Ну, если меня будет прикрывать священник, я готов.

СВЯЩЕННИК(Старшому). Я буду вас прикрывать, потому что предполагаю, что меня самого прикроет епископ, а того нунций, какового, в свою очередь, прикроет папа, сам прикрытый Господом Предвечным.

МИРТИЙ(Священнику). Произнесите же, прошу вас, именем Предвечного Владыки полагающиеся слова, и пусть все (замечая повисших на окне детей) — эти игривые дети, мужеска и женского полу, и эта сучка жаркая…

Входит Мадлона.

…что повсюду следует за мной, как собачонка, и матушка моя, которую люблю настолько, что порою даже выхожу из строя, — пусть все здесь присутствующие знают досконально, что сейчас свершится суровый акт.

СТАРШОЙ. Священник у нас есть. И крестный есть! (Указывает на себя.) И сам он есть. По-моему, нужен еще паж.

МАДЛОНА(выступает вперед). Возьмите меня!

СТАРШОЙ. Тебя, мамзелька? С такими титьками?

МИРТИЙ. На время посвящения она перестает быть сучкой. После… (Машет рукой.)

СТАРШОЙ. Эй, Граппасуль! Передай-ка… (указывает на меч) этой вот. (Мадлоне.) Ты держи его плашмя, подставь ладони.

Мадлона держит меч в горизонтальном положении на руках. Миртий склоняется перед Старшим.

СВЯЩЕННИК. Ради служения тому, кто умер на кресте, ради победной славы народов христианских, средь которых понтифик нам сияет как гвоздь в распятом члене, и во имя отца без отца и сына, не имеющего ни дочери ни сына, и во имя духа, на нас веющего, я благословляю данную военную инвеституру. (Миртию.) Вам совет, однако. Если из двух ног одна у вас окажется в раю, вторая же на поле брани, перебросьте обе на поле, чтоб лучше посекать врагов. К тому же не пренебрегайте позаботиться о сироте.

МАДЛОНА. Как раз я — сирота.

СТАРШОЙ. Ну и я вслед за вами, раз такое дело. (Миртию.) Я, старшина стражников барона, объявляю тебя на глазах у всех присутствующих рыцарем, рыцарство каковое породит и мое обратным током моего клинка. (Мадлоне.) Паж, опоясывай его.

МАДЛОНА. Чё?

МИРТИЙ. Опоясывай меня!

МАДЛОНА. Опоясывать тебя?

СТАРШОЙ(указывая на меч). Повесь на него. Только пускай сначала поцелует.

Мадлона подставляет губы. Барбара и Девочка тоже подбегают.

Меч поцелует, а не мочалку! (Берет меч и показывает его Миртию.) Он дорого стоит. И доставлен тоже из Аквитании. Там никаких проблем, там делают что угодно, и заклепки для кирасы, и наколенники, и мечи, и боевые трубы, все, чтобы воевать.

МИРТИЙ. Молчите! Перестаньте! Вон отсюда!

МАТЬ(всем прочим). Вы слыхали? Вон отсюда. Сын мой так велел.

СТАРШОЙ(Миртию). А конь? Ему, наверное, скучно.

МИРТИЙ. Оставляйте. Там посмотрим. Оставляйте.

СТАРШОЙ. А люди?

МИРТИЙ. Людей можете забирать.

СТАРШОЙ. Уходим, Граппасуль. Он приступает к медитации.

ГРАППАСУЛЬ(Старшому). Что же это вы ему голову-то не отрубили? Вы же его держали на клинке, словно барана. Неужели у вас руки не чесались? Рыцарем! Эдакого бандита! В рыцари! Такого забияку! Он нас всех порвет на части! Вас бы наградили капитанством. Уж не говоря о том, что мы рискуем быть повешенными бароном на его укрепляющей веревке.

СТАРШОЙ. У меня прикрытие.

МАТЬ(Мадлоне). Уходи отсюда. Он ведь велел.

МАДЛОНА. А я у него паж. Отныне я все время буду опоясывать его.

МАТЬ(грубо выталкивая ее). Да уходи же! От тебя несет постелью так, что дух захватывает!

Все уходят. Остаются Миртий, Мать и Священник.

СВЯЩЕННИК. Сын мой! В глазах Предвечного Владыки вы — рыцарь. Рыцарство имеет миссию защищать те институции, что сами по себе и в совокупности являются лишь институцией Предвечного Владыки, воплощенной в человечестве. Рыцарство есть честь, верность и государственная безопасность. Я прошу вас, я приказываю вам склониться перед волей вашего сюзерена.

МИРТИЙ. Согласно нашей святой вере, человек свободен.

СВЯЩЕННИК. Несомненно. Но человечество таковым не является.

МИРТИЙ. Значит, война? Воевать против Арагона. Арбалетчики оттуда, арбалетчики отсюда, пальцы одинаково крепки…

МАТЬ. Только не пальцы, а плечи! А так — слово в слово то, что я сама говорила. Слово в слово! Надо же! Мой сын и я, мы переплетены, взаимоперепутаны, мой сын и я…

МИРТИЙ. Мать моя, раз мы уж так похожи, чего мы топчемся на одном пятачке? Ваш вид меня утомляет, так что иногда мне хочется вас вытошнить. К чему двое, когда довольно одного?

Мать отодвигается от него.

МИРТИЙ(Священнику). Два христианских королевства, Арагон и Лангедок, сплетенные из одних туманов, говорящие на одном наречии, собираются драться из-за пастбищ. Из-за пастбищ! Следует ли нам поколебать собственную справедливость и миропорядок перед смутной субстанцией травонесущей почвы? Нет, сударь! Проделать дырку в неумелом убийце — может быть, или заткнуть оную же в умелой девице — ради бога! Но стрелять в товарищей с другого склона — нет, спасибо. (Острием меча рисует в стене очертания будущего окна.) Будет у вас ваша церковь. Вместе с ризницей… С активной христианской молодежью… Утреннее солнце к вам заглянет… Только я. Я так больше не могу… Я и целуюсь, и дерусь. У нас есть овцы, но разделывают меня. Стригут меня. И погибаю я. (Кричит ему в лицо.) Зачем выходит так, что я купаюсь в переизбытке мышц, что я обширен, крепок и силен настолько, что от моря зеленого до моря синего и от гор белых и до черных гор никто не чувствует себя способным со мною состязаться или отбить у меня свою дочь или свою подругу? Почему все это изобилие мощи в моих жилах должно в конце концов рассеяться зачатием детишек в чреве какой-нибудь девчонки или взорваться воплями команды «рассчитайсь»?! Выровнять копья! — перед четырнадцатью придурками с тех самых пастбищ? Нет, я стою большего! Смотрите! Вот стена. Восходящее солнце. Ваше солнце. Всем сердцем, всей силой мольбы, вы призываете его, и оно к вам придет. Но, может быть, оно… Может быть, и оно ждет, так же страстно и горячо? Я хочу, чтобы оно ждало, как ждете и вы. Хочу быть солнцу восходящему живой надеждой. Я хочу, чтобы оно слушало и предвосхищало в одиночестве своем звуки моих летящих в его сторону шагов. Но солнце восходящее — всего лишь горящий факел.

Входит Отец — лет пятидесяти, безответный, работящий.

ОТЕЦ. Под лестницей, внизу, вода поднялась и натекла лужа. А я собирался положить туда муку, взвесить ее там… Что за лужа, непонятно? Ведь река далёко. В эту лужу, прозрачную, я руку опустил. (Обнюхивает собственную руку.) Теперь вот рука пахнет розами и пеплом.

МАТЬ(Отцу). Псих! Сумасшедший! Возвращайся к своим грязным лужам! Здесь мой сын разговаривал с солнцем!

Отец выходит. Миртий устало опускается на табурет.

МИРТИЙ. Внизу муку надо взвешивать… Сейчас пойду…

МАТЬ. Ни в коем случае! Ты — и муку! Муку!

МИРТИЙ. Что делать? Что же делать? Никого… Нет никого…

СВЯЩЕННИК. Есть человек.

МИРТИЙ. Есть человек?

МАТЬ(Священнику). Есть человек. Но для чего ему об этом говорить?

ГОЛОСА ДЕТЕЙ(снаружи). Есть человек!

МАДЛОНА(возвращается через окно, Миртию). Разве я могу покинуть такого, как ты? И пока меня ты не убьешь, я с тобой.

СВЯЩЕННИК. Есть человек, носящий сердце.

МИРТИЙ. Есть человек.

МАТЬ. Есть человек.

СВЯЩЕННИК. Есть человек в могиле.

МАТЬ. Человек в могиле.

МАДЛОНА. Чем он занимается?

СВЯЩЕННИК. А чем он может заниматься, в могиле-то?

МИРТИЙ. Да о ком вы?

СВЯЩЕННИК. Он один. Ему холодно. И он вас ждет.

Снова входит Отец.

ОТЕЦ. Все-таки надо нам забрать последние мешки. На воду, на прозрачную, я набросаю доски.

МАТЬ(Отцу). Вечно ты появляешься в самый возвышенный момент.

Отец выходит.

СВЯЩЕННИК. Величие назревает. Но в дискуссиях замедляется согласие. Я всего лишь маленький священник, но меня просветил епископ, сам епископ. Величие назревает. Деревенские сражения вроде этого — Тулуза против Арагона, войны ради пастбищ призваны лишь обучить и закалить солдат и рыцарей. Ведь нужна крепкая рука, чтобы распечатать Иерусалим…

МАТЬ. Иерусалим?

СВЯЩЕННИК. ...который христианские массы зовут Градом Святым. (Вкрадчиво.) Барон считает, будто в Граде Божьем, когда наше войско его завоюет, кровь неверных поднимется вам до колен, — это конному.

МИРТИЙ(раздраженно, иронично). Очевидно, барон воображает преодолеть этот поток с помощью своей натянутой веревки, без лодки и не замочивши ног?

СВЯЩЕННИК. Собирается освободительный крестовый поход. Из Тулузы и Арагона вы отбудете через два месяца. Отбудете совместно с армиями Запада. Индульгенции прольются вам дождем. И человек тот будет ждать вас там, под восходящим солнцем. Через два месяца, мой славный Миртий!

МИРТИЙ. Два месяца! Почему не два года? Я ухожу сейчас. Конь есть. Я ухожу. И если кто-то меня ждет, то я себя сам жду. Я жду себя, как будто он есть я.

СВЯЩЕННИК. Вы с ума сошли! От Града Святого, где почивает гроб, вас отделяют многие лье, бесплодные горы, пустынные равнины, фосфорная пена, греческий марафон… Через два месяца, заняв свое место в рядах...

МИРТИЙ. Я ухожу. Все начинается. Наконец-то! Наконец великое желание рвется из глубины сердца, из макушки головы, из кончиков загребущих рук, простертых дальше, чем девки, девки…

МАДЛОНА. Эй, послушай, ты!

МИРТИЙ. Дальше, чем Арагония, Аквитания, Нарбонн, дальше, чем я сам. Вы говорите, что он меня ждет.

СВЯЩЕННИК. Ждет. Я сказал.

МИРТИЙ. Меня ждет, вы сказали.

СВЯЩЕННИК. Вас, конечно, вас… Сто, двести, триста, четыреста, пятьсот тысяч вас, воинов, всех вместе, закованных в броню, разбитых на отряды и снабженных всяким орудием, пригодным против мусульман. Пригодным для убийства мусульман. Аквитания скорым порядком строит десантные плоты.

МАДЛОНА. Возьми меня к себе на плот.

СВЯЩЕННИК. Вы хотите отбыть в гордом одиночестве! Это бред, это бред гордыни!

МИРТИЙ. Гордыня — это путь Предвечного Владыки. К Предвечному Владыке нет иных путей, кроме гордыни. Как к любви нет пути иного, чем давление плоти.

МАДЛОНА. Ну не уходи.

МАТЬ. Не уходи.

МИРТИЙ(Мадлоне). Пойди посмотри, на месте ли еще конь. Глянь, кстати, убрались ли стражники.

Мадлона вылезает через окно, Миртий остается возле.

МАТЬ(Священнику). А мусульманские магометане, какие они в самом деле? Как мне их себе представить?

СВЯЩЕННИК. Они играют на флейте перед лицом невидимого. Жен у них — во сколько, и даже больше. Огненный дождь прольется на них. Он прольется, сей огнь, и над православными тоже, стоит только православным отказать отважным нашим воинам в питании и убежище.

МАТЬ. Еще и православные! Этого нам не хватало! Эти хоть на что похожи? Каковы они на рожу?

СВЯЩЕННИК. Православие поклоняется Предвечному Владыке, как и Сыну, и Святому Духу.

МАТЬ. В таком случае мы можем рассчитывать на них.

Входит Отец с флягой в руке.

СВЯЩЕННИК. Рассчитывать на них? Как вы простодушны! Православные веруют, что Сына породил Отец и что Святой Дух исходит из Сына на манер аромата. И на таких людей вы собираетесь рассчитывать! Буду молиться. Это все, что может священнослужитель. (Неожиданно — Отцу.) Пока вы наблюдаете за мной, я за вами тоже наблюдаю. Не делайте вида, будто думаете, что в могиле той никого нет. А главное, не изображайте из себя мыслителя с Востока.

ОТЕЦ. Я — мыслитель? Я — с Востока?! Я же пахарь, в Лангедоке.

СВЯЩЕННИК. Восток не есть понятие географическое. Это — состояние ума. Некоторые родились в Лангедоке, однако же принадлежат Востоку. Тем не менее Господь Предвечный, когда пожелал возникнуть в образе людском во чреве женщины, то даже если он родился там, в краю флейтистов, — все же он отсюда. И когда наступит декабрь, то достаточно войти в какой угодно дом, хоть в Монмеяне, хоть и в Трушансаке, да хоть бы и в ваш дом, и Сын будет там, на соломе. (Матери.) Сын будет там.

МАТЬ. Да оставьте вы меня… Оставьте…

ОТЕЦ. Кроме муки да плотницкого дела, у меня ни одной мысли в голове не крутится.

Священник выходит. Мать сильно встревожена.

ОТЕЦ(Миртию). Господин сын моей супруги, я нацедил для вас из глубины земли толику тайных вод.

МИРТИЙ. Господин муж моей матери, не для питья ли это?

ОТЕЦ. Можно для питья. Но не лакать все сразу. Капелька за капелькой, когда…

МИРТИЙ. Когда…

ОТЕЦ. Когда вам понадобится покой. Когда вы пожелаете не страдать от страдания.

МИРТИЙ(пробует из фляги). У нее вкус пепла. И вкус розового куста.

МАТЬ(неожиданно бросается к Миртию). Езжай! Езжай! Если уж тебе так надо, езжай, но только не оставь нас!

МИРТИЙ(Матери.) Ты просишь меня не оставлять вас голосом более пламенным, чем у тех женщин, что ради меня лезли из кожи вон.

МАТЬ. Я и есть женщина. Всмотрись в свои глаза. Это мои глаза.

МИРТИЙ. Твое лицо мне близко, и твой голос мне привычен до такой степени, что и лицо, и голос меня поторапливают к отъезду.

МАТЬ. Я — твоя мать.

МИРТИЙ. Женщина… Ну тогда… (Целует ее в губы.) Мать… Получи! (Дает ей пощечину, от которой она чуть не падает.)

МАДЛОНА(возвращается через окно). Конь здесь, но и стражники тоже.

МИРТИЙ. Я пройду сквозь них. (Уходит.)

Входит Работник.

МАТЬ. Наверное, я живу на свете слишком долго. Еще когда он был шевелением внутри меня, я чуяла в нем вора, способного укусить. Он и укусил.

ОТЕЦ. Наш сын, стало быть, отбыл.

МАТЬ. Наш сын? Ты хочешь сказать — мой.

ОТЕЦ. Однако… Вспомни-ка.

МАТЬ. Чтобы мужчина сделал мне ребенка, кое-что понадобилось, не так ли? Понадобилось, чтобы я, лично я, согласилась ему отдаться.

ОТЕЦ. Ты вспомни, на сухом горохе, на чердаке.

МАТЬ. Свинья! У меня был только один мужчина. И этот мужчина — мой сын. Он — мужчина.

ОТЕЦ. Ладно. Ладно. В таком случае пойду-ка проверю окно. Рама шатается.

МАТЬ. Тебя ничем не проймешь.

РАБОТНИК(Отцу, кивая на Мать). Хозяин, я так полагаю, священники ее задурили.

ОТЕЦ. И обратное случается. Супруга у меня задурит голову даже понтифику. (Резко.) Чего это ты зовешь меня хозяином? Я сам подвластный. И всегда она надо мной властвовала. Мария уважает брак.

РАБОТНИК. Плевать она хотела на супруга. Вплоть до ненависти. Будь она моей женой…

МАТЬ. Стара, но уверена в себе. Уверена в себе так, как мой сын в себе уверен. Уверена до самой глубины души, что никогда я не погибну, никогда. Мы навек вдвоем. Мой сын, мой друг, всего тебя имела я в себе. Ты можешь погонять коня, ты можешь объезжать невинных девушек, теряющих тут же свою невинность. В свою крепость недоступную я тебя помещаю. Я содержу тебя в себе. Всего и целиком. Где бы ты ни был, что бы ни делал, я сжимаю тебя в глубине своего тела. Старая, но без изъяна, вся налитая, налитая доверху, до кончиков ногтей, и налитая самой яркой красотой, самой могучей и бесчеловечной силой. Старая, сияющая, как звезда, ни разу я не дрогнула и никогда не дрогну, разве что от света, исходящего из меня и в меня входящего. Исходящего, и входящего, и покидающего меня, но я его храню и почитаю… У себя… в себе… (Внезапно замечает присутствие Мадлоны и спохватывается.) А вы что здесь делаете?

МАДЛОНА. Мадам… Мадам Мари! Вы думаете, он вернется?

МАТЬ. Возвращайся, дядя тебя ждет. Пошла.

МАДЛОНА. Но если Миртию не суждено вернуться, я отправлюсь с ним.

МАТЬ. Кретинка… Только что я слышала его коня. Он уже вдоль каштанов скачет.

МАДЛОНА. Никогда я его не покину, даже если он меня покинул. (Выходит.)

Мать снимает с головы черный платок, обнажая седые волосы, и уходит.

На авансцену выходят Работник и Отец.

РАБОТНИК(передавая Отцу какой-то предмет). Глядите, что я, вскапывая виноградник, отыскал сегодня утром.

ОТЕЦ(разглядывает предмет). Как красиво. (Расшифровывает надпись на предмете.) «Единый есть Единый, и человек его не понимает». (Возвращает предмет Работнику.) Это шпора, мусульманская. Всего лишь триста лет назад мусульмане занимали нашу местность. Они долго здесь пробыли.

РАБОТНИК(отпуская привычное ругательство, никому не предназначенное). Вот лукавый! Сыну надо было ее отдать, чтобы он вернул ее туда.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Львиный зал (львы мозаичные) во дворце императора Феопомпа, в Константинополе, столице Византийской империи. Молодой человек и девушка, одетые весьма легко, репетируют танец. Время от времени произносят всего несколько танцевальных терминов. У входа в зал стоит на страже военный в шлеме с великолепным гребнем.

КЛАССИКОС. Ногой… Тебе необязательно крутить ногой…

Пауза.

Смотри. He выгибайся.

Пауза.

Все получится. Ты понимаешь, должно получиться некое подобие напряженной легкости.

Пауза.

Начнем сначала… Третье па…

Входит Врач. Он в ниспадающих одеждах. Бритое лицо.

Оба танцора замирают.

ВРАЧ. Прошу вас… Не обращайте на меня внимания.

КЛАССИКОС. Мы почти закончили.

ВРАЧ. А почему вы репетируете здесь? Мне лично, вам это известно, все равно.

КЛАССИКОС. Нам самодержец позволяет.

НЕРЕБИС. И даже нам приказывает.

КЛАССИКОС. Это место лучше всего отапливается во всем дворце. Мы не боимся здесь простыть, после того как разогреемся.

ВРАЧ. А что вы готовите?

КЛАССИКОС. Наш весенний номер. Сюжет — от сотоварища самодержца.

НЕРЕБИС. Он не велел нам ничего говорить, но с вами никакого риска. Я изображаю лицемерие природы.

ВРАЧ. А он?

НЕРЕБИС. Он? (Классикосу.) А что изображаешь ты? Ответь!

КЛАССИКОС. Я? Я изображаю… как это?.. Периферический парадокс!

ВРАЧ. Периферический парадокс… Сотоварищ самодержец — весь он в этом!

Входит Палеограф. Он также в ниспадающих одеждах. Оба танцора упражняются на заднем плане за спиной Врача и Палеографа.

ПАЛЕОГРАФ. Сотоварищу аптекарю добрый вечер!

ВРАЧ. Добрый, добрый, сотоварищ палеограф!

ПАЛЕОГРАФ. Принял ли самодержец ванну?

ВРАЧ. Самодержец нынче согласился не лезть в воду. Тем более что бассейн протекает.

ПАЛЕОГРАФ. Если он не принял ванну, значит, он неважно себя чувствует. Печень, как обычно?

ВРАЧ. Что хотите вы этим сказать? Как обычно… Никогда он на печень не жаловался.

ПАЛЕОГРАФ. Женщины могут испытывать дискомфорт где угодно. Если это бывает ниже сердца, то обычно подозревают печень.

ВРАЧ. Самодержец не женщина.

ПАЛЕОГРАФ. Я о печени его жены.

ВРАЧ. Поговорим серьезно. Самодержец чувствует себя неважно.

ПАЛЕОГРАФ. Строго между нами: что случилось?

ВРАЧ. Эфемерная гипотермия.

ПАЛЕОГРАФ. Эфемерная… Вы меня успокаиваете.

ВРАЧ. Успокаиваю? Какими же резонами?

ПАЛЕОГРАФ. «Эфемерным» называют то, что продолжается лишь один день.

ВРАЧ. Вы палеограф, этимолог и фонетик. Вы не врач. Будь вы таковым, вы знали бы, что продолжающееся один день может вернуться на день следующий, и снова на день следующий. Пусть эфемерная, хворь императорская намеревается в конце концов не прекращаться никогда. (Подходит ближе.) Его артерия билась у меня под пальцами. Тук. После она умолкла. Т-с-с. Можно было слышать, как летают мухи меланхолии. Снова тук. И снова т-с-с. В точности прерывистое кружево гор фессалийских, если любоваться ими из долины Тирнавоса. Ах! Какая панорама!

ПАЛЕОГРАФ. Что вы прописали?

ВРАЧ. Термофилу. Против гипотермии термофила, кажется, единственная производит некоторый эффект.

ПАЛЕОГРАФ. У меня самого есть в доме некая персона, иногда испускающая немного пара. А в продаже существует два вида термофилы. Вы какую посоветуете?

ВРАЧ. Два, и только? Вы хотите сказать — пять или четыре. Конкуренция их беспощадна. Битва термофил останется в анналах фармацевтики. Термофила Папаглоссос наиболее рекомендуемая. И к тому же продается она в благовонной упаковке.

ПАЛЕОГРАФ. А откуда, по вашему мнению, происходит патологическое состояние самодержца Феопомпа?

ВРАЧ. Из бассейна. Он уже размок до отслоения акромиона и эпителия от большого метакарпуса. Счастье, что бассейн все время протекает. Ванные, бассейны и прочая машинерия ведут себя так, словно гений наш не создал их с помощью цифр, а породил в ночи. Что они делают и даже что собой представляют — ничего никто не понимает.

НЕРЕБИС(переставая танцевать). А по-моему, что разъедает трубы, так это пепел лавра и всякая там розовая смола, что он пихает в воду, чтобы лучше пахло.

ВРАЧ(Палеографу). К гидравлической мании самодержца вы имеете немалое отношение.

ПАЛЕОГРАФ. Я?

ВРАЧ. Вы, вы, мой дорогой. С той поры как вы ему рассказали, что он происходит от Пелея, царя Трикалы…

ПАЛЕОГРАФ. Извините-извините! Фтиотиды!

ВРАЧ. Если вам угодно. Говорить ему, что происходит он от Пелея и от Тетис… Тетис, если я не ошибаюсь?

ПАЛЕОГРАФ. Именно. Тетис, божество вод и морей.

ВРАЧ. Он купается без меры.

ПАЛЕОГРАФ. Ладно! Вам известно не менее меня о высоком интеллекте Феопомпа, о его простоте и исступленной искренности, когда он с нами в этом зале вдали от народа и от патриарха. Как же вы хотите, чтобы он обманывался той генеалогией, которую сам же мне и заказал?

ВРАЧ(прикасается к своему лбу). Это некое прогрессирующее расстройство. (Указывает на себя.) Но гигиенисты не сдаются. Соглашаюсь, кстати, что бассейну не под силу обосновать все императорские слабости.

ПАЛЕОГРАФ. Все это по причине печени Зои. А мне казалось, что она смирилась.

ВРАЧ. Зоя! Смирилась! О-ля-ля! Нет… Она принадлежит к старой школе. Любо-о-овь! Любо-о-о-вь… Любовь, по ее мнению, есть не только взаимная любовь между мужчиною и женщиной, но и — держитесь крепче! — между супругом и супругой. Несмотря на демократическое происхождение, самодержец слишком тонок, чтобы находить какое-либо удовольствие в супружеской гимнастике, пусть даже раз в неделю. Она же хочет Феопомпа. Она требует его. И речь здесь идет не о прогрессирующем, а скорее о притягивающем расстройстве, и скорее помешательстве, нежели расстройстве.

ПАЛЕОГРАФ. Ей на двадцать лет больше, чем ему.

ВРАЧ. Против возраста он не имеет ничего. Его отталкивает само явление. И, разумеется, чем более она его преследует, тем более он прячется. На расстоянии, сквозь стены и перегородки дворца, сентиментальная прожорливость Зои, сформулированная и закаменевшая под ее диадемой, соответствует усталости владыки.

ПАЛЕОГРАФ. Симметрическая, симметрическая антипатия!

ВРАЧ. Друг над другом — на расстоянии — они довлеют. Но мне кажется, что я разрубил этот узел. Посмотрите…

Повернувшись спинами, смотрят внутрь коробки, которую Врач только что открыл.

Полый камыш, полированный, как палец у перчатки, основание и два прилегающих ремня. Снаряжение, невидимое в темноте, если быть осторожным и не обращаться к людям, наделенным ночным зрением. И если обожаемый Феопомп согласен будет этим снарядиться, словно громовержец — царь богов, который дал себя засунуть в анатомию быка, чтобы соблазнить ту дурочку Европу…

ПАЛЕОГРАФ. Дурочка?.. Европа?.. Дрянь, хотите вы сказать.

ВРАЧ. Мой августейший клиент сумеет, почти избегая личного участия, удовлетворять партнершу с регулярной мощью, свойственной неживым инструментам.

ПАЛЕОГРАФ (прислушиваясь). Феопомп подходит. Заворачивайте вашу штуку… вашу симуляцию. Я сомневаюсь, что ему захочется. Предмет, которому и названия-то не существует, честно говоря…

ВРАЧ. Не существует названия!.. Не существует! Ваше дело — придумывать термины, шутник!

КАПИТАН. В зал, называемый тигриным и львиным, сейчас войдет монументальный, гегемонический и планетарный сотоварищ Феопомп Третий, из рода Пелея и Тетис, цезарь самодержец Византии, кладезь мудрости и председатель…

Входит Феопомп, одетый в шелка.

САМОДЕРЖЕЦ. Хватит… Сейчас который час?

ПАЛЕОГРАФ. Четыре пополудни.

САМОДЕРЖЕЦ. Четыре пополудни и уже на ногах? Вы изнеможете.

ПАЛЕОГРАФ. Сотоварищ самодержец, у меня к вам почта. (Показывает пергаменты.) Афинские танцовщицы, коринфские арбузы, лесбийские рыбки, сенаторская комиссия государственных учебных заведений…

САМОДЕРЖЕЦ(принимая пергаменты). Неужели вы и правда думаете, будто людям нужно, чтобы ими управляли? Я уверен, что любое жизнеспособное общество эволюционирует согласно собственному притяжению, по наклонной наименьшего сопротивления. Политические институции играют роль не большую, чем греческий орнамент с позолотою на вашем одеянии — изысканный, красивый. Кто вам его делал?

ПАЛЕОГРАФ. Фатос…

САМОДЕРЖЕЦ. Потрясающие портные. С одной стороны, есть нечто такое… такое… свойство… свойства…

ПАЛЕОГРАФ. Свойства несвойственные.

САМОДЕРЖЕЦ. Идеально… Свойства несвойственные подталкивают их феминизировать покрой. Но, все более драпируя наше тело в мягкие пузырящиеся ткани, про которые они и говорят как про женщин, несчастные приобретают ностальгию по мужчинам и в глубокой тайне, в райских подземельях, когда их никто не видит, фабрикуют наконец…

ВСЕ. Что же, сотоварищ самодержец?

САМОДЕРЖЕЦ. Пиджаки. Да. Пиджаки. Для собственного удовольствия. (Потягиваясь.) Ох! Меня утомили рассуждения. А эти здесь что делают? Неребис, моя лапочка, и ты, мой славный, что вы делаете?

После завершения танца Классикос и Неребис присели отдохнуть. Классикос трудится над шевелюрой Неребис.

НЕРЕБИС. Он меня красит, Феопипи, малыш.

САМОДЕРЖЕЦ. Красит? Ну а что он тебе красит?

НЕРЕБИС. Волосы, что же еще!

САМОДЕРЖЕЦ. Он красит тебе волосы! Но я не вижу краски. Сейчас они у тебя черные. И всегда были черными.

НЕРЕБИС. Я их крашу в черный цвет.

ПАЛЕОГРАФ(Врачу, тихо). Кстати, насчет термина… Я его нашел. Псевдофаринкс!

ВРАЧ. Псевдофаринкс! Звучит хорошо. Но почему «фаринкс»?

ПАЛЕОГРАФ. Чтобы пощадить жалкие остатки стыда, скрывающиеся иногда в коридорах, прячущиеся по стенным шкафам…

САМОДЕРЖЕЦ. Черноволосая и красишь в черный цвет? Но почему?

НЕРЕБИС. Да потому что модно. Модно сейчас краситься в черный. Так она сказала.

САМОДЕРЖЕЦ. Ах, она?

НЕРЕБИС. Она, она.

САМОДЕРЖЕЦ. Никак мне не понять, что же у этой декоративной голубки в потрохах, когда она вещает о себе, да каким тоном! С полным ртом… Вещает ли она про Афродиту перламутровую или про самое себя? О, женщины так любят женщину.

ВРАЧ. Мужчины тоже…

САМОДЕРЖЕЦ. Что намереваетесь вы изложить, мой милый терапевт? Что женщины любят мужчин тоже? Или что мужчины так же любят мужчин, как и женщины — женщину?

НЕРЕБИС. Сколько же в вас все-таки этого византийства! Я ведь всего лишь крашу волосы!

ВРАЧ. Я радовался тому, что оба пола еще существуют, женщины, мужчины, мужчины, женщины…

ПАЛЕОГРАФ. Иначе бы народ не воспроизводил детей.

САМОДЕРЖЕЦ. О дети, я оплакиваю их. Ведь все подвержены дизентерии, параличу и криминологии. Все.

ПАЛЕОГРАФ. Когда блистают они в свои пятнадцать лет…

САМОДЕРЖЕЦ. А когда блистают они в свои пятнадцать лет, то дети ли они еще? Может, уже друзья?

ПАЛЕОГРАФ. Дружба мужчин между собой порождает мягкий сумрак, где глаза уже не отличают цвет небес от цвета желчи.

ВРАЧ. Но друзья ваши становятся любовниками вашими, и все начинается вновь — ревность и безрассудство.

ПАЛЕОГРАФ. Остается диалектика.

ВРАЧ. И хирургия.

НЕРЕБИС(Самодержцу). Насчет «она»… Хотите, чтобы я сказала, кто это?

САМОДЕРЖЕЦ. Если угодно, милый лягушонок.

НЕРЕБИС. Ну, это проще простого. Ведь она — это она. Императрица. Жена ваша.

ВРАЧ (глядя на запад). А закат-то ярко-красный.

САМОДЕРЖЕЦ(в раздражении хватает вазу и чуть не швыряет ее на пол). Ах, жена! Опять!.. Хоть бы день!.. Хоть бы один день, чтобы слух о ней ко мне не доходил! (Врачу.) Вот здесь у вас, наверное, какие-нибудь инструменты. Вы же врач, прооперируйте меня от собственной жены!

ВРАЧ. Ну, видите ли… Это довольно сложно…

НЕРЕБИС. Она принялась чернить все абсолютно белые волосья, и на голове, и всюду. Как обычно, каждая в городе занялась тем же. Филомене, своей старой горничной, она сказала, чтобы та мне сказала, чтобы я вам сказала. Она ждет вас.

САМОДЕРЖЕЦ. Она ждет меня! Ждать и не видеть приходящего — большая мука! Быть ожидаемым все время это архи, архиутомительно. Кем же она меня считает? Кто же я в итоге, дорогие сотоварищи, — козел? Или петух? Ты, дочь моя, вглядись в меня. Баран я? Или я петух? Или я бык?

Неребис мимикой изображает понимание.

Ну хорошо, я обязан императрице священным пурпуром и политическим могуществом, согласен я, согласен… Только почему бы ей не оставить меня с миром? Выше всякой меры вздуется моя признательность. (Неребис.) Зоя должна понять, и в этом ее долг, она должна понять, что, превратив меня, своего секретаря, в цезаря самодержца первой из двух половин вселенной, она вознесла меня над смертными и соответственно над теми, кому скоро умирать.

ВРАЧ. Не думаете ли вы избавиться от жены?

ПАЛЕОГРАФ. Я мог бы написать заранее и прямо сейчас рассказ о сем печальном и трагическом событии. Но мне необходимы составляющие.

ВРАЧ. Яд?

ПАЛЕОГРАФ. Удушение.

САМОДЕРЖЕЦ. Уберите ваше стило, дорогой мой сотоварищ. У меня охоты убивать не более, чем заниматься любовью… Я в отчаянии, что за этими вот занавесями и стеной нарумяненный труп упорно жаждет меня поглотить… Глядите, как меня шатает. Зоя — помпа для Феопомпа. (Молодому человеку.) Подойди, мой мальчик, подойди, чтобы я мог в тебя вцепиться.

ВРАЧ. Нашей страстной государыне следовало бы царствовать в одном из этих варварских племен заката — Лотарингии, Турени, Аквитании…

ПАЛЕОГРАФ. Закат… Пора в постель. Логика безупречная.

ВРАЧ. У католиков только и есть для развлечения что закат.

ПАЛЕОГРАФ. Слово «католик» — греческое. Хулиганы с Запада у нас его украли.

ВРАЧ. Воры. Хулиганы. Приставалы.

НЕРЕБИС. Но сюда им не добраться.

САМОДЕРЖЕЦ. Скоро ты увидишь целые потоки и потопы их отрядов. Собирается крестовый поход. Наши адриатические фактории меня предупредили. Некоторые ненормальные уже отправились. (Солдату.) Сотоварищ капитан!

КАПИТАН. Да, сотоварищ самодержец!

САМОДЕРЖЕЦ. Как ваше имя?

КАПИТАН. Прометей!

САМОДЕРЖЕЦ. Нет-нет, не кличка. Имя, данное вам при крещении.

КАПИТАН. Марк Тит. Мой отец был возницей колесницы.

САМОДЕРЖЕЦ. Получилось удивительно удачно. Что вы чуете?

КАПИТАН. Что чую? Психологически? Или обонятельно?

САМОДЕРЖЕЦ. С помощью носа.

КАПИТАН. Регистрирую запах кожи.

ВРАЧ. И в самом деле воняет.

САМОДЕРЖЕЦ. Я знаю все. К последнему перед Константинополем этапу они приступают около трех часов утра.

ВРАЧ. Крик петуха у них как талисман.

САМОДЕРЖЕЦ. В них обитает жадная энергия. Они ускоряют шаг, чтобы прибыть сюда к окончанию дня. Если один из этих негодяев должен объявиться здесь, то он объявится прямо сейчас. Последний, кстати, когда был? По-моему, он был бенедиктинец.

ВРАЧ. Бенедиктинец датируется летом.

ПАЛЕОГРАФ. А уже после бенедиктинца появился этот маленький смрадный человечек… В кавалерийских сапогах под отшельническим платьем.

НЕРЕБИС. А знаете… В коридоре… Он вдруг взял и показал мне свой чудовищный пупок… Я вам раньше не рассказывала… У него глаза вылазили из щек. И что я делаю? Иду прямо на него… Кладу ему руку на его дурно пахнущее плечо и говорю: «Эй, друг! Пупок не мешает?..» Он аж подскочил на месте. Вот на столько…

САМОДЕРЖЕЦ. Петухи… Козлы…

Очень длинная суставчатая рука подносит близко к глазам Капитана лист пергамента. Тот читает. Рука втягивается обратно.

КАПИТАН. Конь католический испрашивает чести быть принятым сотоварищем самодержцем.

САМОДЕРЖЕЦ. Конь? Вы хотите сказать — всадник?

КАПИТАН. В записке представляющего сказано о коне.

САМОДЕРЖЕЦ. Жизнь, стало быть, поворачивается другим боком на своем ложе. Черт возьми! Мы как язычники. (Капитану.) Задержите этого коня в передней. (Остальным.) Быстро… Официальные одежды… Нагрудную позолоту… И конические митры…

Все облачаются в негнущиеся византийские одежды с православными крестами.

(Неребис.) А ты прикрой-ка грудь.

НЕРЕБИС. Католические лошади не любят дыньки?

САМОДЕРЖЕЦ. Напротив. Они все время их хотят.

НЕРЕБИС. А если так, зачем их прятать?

САМОДЕРЖЕЦ. Не создавай проблем.

ВРАЧ. У них фобия на плоть.

ПАЛЕОГРАФ. Фобия безумная.

ВРАЧ. И, ни слова не говоря, они набрасываются.

ПАЛЕОГРАФ. Набрасываются на плоть как звери, чтобы укусить и заняться любовью.

НЕРЕБИС. У него есть намордник, я надеюсь.

САМОДЕРЖЕЦ(повисая на занавесях). Тяните все, друзья! Раз! Два! Раз! Два! (Набрасывает одну из занавесей на Классикоса.) Ты, золотинка, заворачиваешься. И засыпаешь. (Остальным.) Договоримся так. Он старшина детского хора, утомленный обращением с кадилом. (Набрасывает другую занавесь на Неребис.) Ты… На твоем теле ткань пускай струится строго. Подыши чистым воздухом. И помни — тебя ждет обитель.

НЕРЕБИС. Как — обитель? Никогда! Я слишком обожаю плавать, бегать, забавляться.

САМОДЕРЖЕЦ. Тебя ждет обитель. Ну, или как будто. Этот конь-католик будет орать похуже, чем осел, если унюхает наш скептицизм. Сейчас не время. Мы имеем дело с одержимыми. Вся западная конюшня на нас катится. Ведь Византия, к сожалению, простирается между с одного боку Туренью, Лотарингией, Аквитанией, а с другого — Гробом.

ВРАЧ. Пусть же боги, если существуют, защитят наши сокровища!

САМОДЕРЖЕЦ(Неребис). Глаза пониже.

НЕРЕБИС. Если я глаза пониже, то рискую рассмотреть, чего мне видеть не надо.

САМОДЕРЖЕЦ. Тогда повыше. Смотри на ангелов.

НЕРЕБИС. Я вижу львов на потолке. Голова кружится.

САМОДЕРЖЕЦ. Помни! Келья! Чистота!

НЕРЕБИС. Надоело! История с бородой!

ПАЛЕОГРАФ. Да, наши бороды!

ВРАЧ. И правда! Наши бороды!

САМОДЕРЖЕЦ. Бороды наши, мужественные, величественные. (Палеографу.) У вас есть… (Врачу.) У вас есть… (Неребис.) У вас есть… Ах, извините!

Самодержец, Врач и Палеограф прилаживают фальшивые бороды.

Запускайте!

КАПИТАН. И-го-го!

Входит Миртий, таща на себе всю сбрую своего коня. Похож на коня, вставшего на дыбы. Далее, предмет за предметом, расседлывает себя.

МИРТИЙ. Я возвращаю антропоморфность.

ПАЛЕОГРАФ. Антропоморфность. Он знает греческий.

ВРАЧ. Он знает греческий. Не было бы грозы!

МИРТИЙ(расседлавшись, показывается перед нами стройным и мускулистым в своей простой одежде). Господин самодержец, вовсе не привычно ни в наших весях, ни, как полагаю, в ваших путешествовать в конской одежде. Нам известны, разумеется, брюки галифе, но все же мы не наряжаемся с головы до ног на манер наших скакунов. Отбывши из Адрианополя, сегодня утром…

САМОДЕРЖЕЦ …Ровно в три часа…

МИРТИЙ. Вам это известно? Ваши стражники, конечно?

САМОДЕРЖЕЦ. Нет, мой здравый смысл. Продолжайте.

МИРТИЙ. Я пришпоривал. Хотелось быть здесь засветло. И вдруг Буребаклан свалился. Конь заморенный — не жилец. И я добил его. Довольно нежно. У основания одного из ваших дерев с маслом. Нагрузился… Я довольно крепок… Нагрузил на себя седло-нагрудник-удила-подхвостник-стремена-попону и направился на поиски другого скакуна… Но повстречал лишь юных дев. Они с легкостью несли на голове алебастровые амфоры, удерживая их в равновесии. Так, лье за лье, я гнал со все большей скоростью. В конце я уже галопировал. Я — рыцарь Миртий, вольный арендатор у барона д’Арьежа Дыруляка, вассала графа Тулузского. Братья-христиане, в рамках нашей общей троицы приветствую вас от имени папы Урбана и моих сюзеренов, кои без страха и упрека сбираются против сарацин.

НЕРЕБИС(подходя к Миртию). А ваш камзол, он из чего?

САМОДЕРЖЕЦ. Неребис!

МИРТИЙ. Пусть ее. Мне нравится, когда такая ручка на моей груди. Из замши, мадемуазель, из замши.

НЕРЕБИС. В Константинополе тоже есть мужские портные, но если их вытащить из шелка, то кончик их ножниц все равно…

ВРАЧ …все равно остается в воде…

ПАЛЕОГРАФ …в благоуханной розовой воде.

САМОДЕРЖЕЦ(истинно величествен). Мы всегда счастливы принимать у себя братьев-христиан с заката. Мы скорбим о том, что расстояние и пространство оспаривают у нас такое удовольствие. Добро пожаловать, рыцарь. Завтра вам устроят супермессу. После мы для вас организуем псовую охоту. (Палеографу.) Ведь осталась же пара газелей в городском саду. Досадно думать, что они годятся лишь на то, чтоб услаждать взоры гуляющих и сироток. (Миртию.) Ваши прицельные снаряды придадут смысл жизни сих никчемных тварей.

МИРТИЙ. Мы там у себя люди деревенские. Любим, чтобы было погорячее. Не смогу ли я поупражняться также на сиротках?

ВРАЧ(изучая Миртия). Козелок гипертрофирован. Тут никаких сомнений. Он большой любитель девочек. Большой, большой…

ПАЛЕОГРАФ. Сотоварищ самодержец, парень чувствует иронию.

САМОДЕРЖЕЦ(Миртию). Мне не хотелось вас обидеть.

МИРТИЙ. Мы там у себя первопроходцы. Мы внимательно разглядываем почву, прежде чем посеять горох, стручковый либо дробленый. И поем пред Господом Предвечным. Невозможно ведь пахать весь день. Но ничто нас не воодушевляет более, чем красота и форма. (Указывая на Неребис.) Эта стройная ухоженная кобылица задыхается в своих одеждах! Что же до вас, сударь… Эти бочонки неподъемные, которые вы грузите на головы, и облачения, расшитые почитаемыми нами знаками… ведь мы их почитаем, как и вы, и сарацин будь тот, кто от сего отречется!.. Мне тяжко от этой вашей тяжести. Здесь атмосфера теплая и влажная. Мы братья и еще больше сблизимся при явной схожести питающихся и дышащих наших тел. Кроме того, под вашими покровами удастся разве вам зайтись в веселом смехе? (Смеется.) Вам известна присказка о педагоге и о горбуне?

КЛАССИКОС(сбрасывая свое одеяние). А что, у вас есть тоже… педагоги?

Самодержец, Врач и Палеограф снимают митры. Неребис присаживается в расслабленной позе. Ее покров соскальзывает.

ПАЛЕОГРАФ. Историю про горбуна и педагога рассказывали друг другу еще Гомер и Платон.

МИРТИЙ. Платон, ваш прадед! И Гомер… Ваша внучатая тетушка?.. Когда я слышу, как вы произносите эти имена, то чувствую, что снова становлюсь конем, конем крестьянским, с деревянными подковами. Мне стыдно.

САМОДЕРЖЕЦ. Стыдно? Отчего?

МИРТИЙ. Корабли жизненного приключения рассекали девственное млеко первых дней мира. Поэзия была питьем, музыка — пищей, мысли — наслаждением. Ваши античные писатели фонтанируют этим счастьем.

САМОДЕРЖЕЦ. Я сам весь мокрый.

МИРТИЙ. Сделайте же так, чтобы вам было удобно, и мне тоже.

САМОДЕРЖЕЦ. Больше не могу…

Он сам, а вслед за ним и Врач с Палеографом освобождаются от расшитых одежд, бород и украшений. Неребис дает соскользнуть покрывающей ее ткани. Юный Классикос располагается в позе свободной и гармоничной.

МИРТИЙ. В Анжу и в Лангедоке наши, из писателей, изготавливают рифмы так, как будто режут кусок сыра. А бароны наши с баронессами развлекаются с помощью веревки и муки. Я сам… Мне самому собственная грубость отвратительна… Да вот хотя бы во время путешествия… Но для чего вам это все рассказывать? Пусть прошлое погибнет в прошлом!

ВРАЧ. Времена, что позади нас, не незыблемы.

ПАЛЕОГРАФ. Как тень от колонн, ощутимая производная пережитых часов дотягивается до нас.

САМОДЕРЖЕЦ. На былое можно оказать воздействие, но не раскаянием, а с помощью воспоминаний. Главное, чтобы они были продуманны.

Начинает темнеть. Слышится музыка. Ночь наступит очень скоро и будет очень темной.

МИРТИЙ. Это случилось в одной из провинций, через которую пролегло мое паломничество. Я пересек Дунай. И был уже, наверное, на вашей территории. Не спрашивайте у меня название селения или местоположение гостиницы. Уже темнело.

САМОДЕРЖЕЦ. Желаете, чтобы я велел зажечь огни? Эй, Прометей!

МИРТИЙ. Не надо… Нет, не надо. Темнота лучше подходит для трудных рассказов. Даже малая толика света, что задерживается на хрустальном гребне капитанского шлема, мешает мне вспоминать.

САМОДЕРЖЕЦ. Сотоварищ капитан, уйдите. Ступайте отсюда! От моего имени пойдите-ка да узнайте, не нуждается ли в вас моя супруга, например. Да мало ли что еще.

МИРТИЙ. В этой гостинице наблюдалось какое-то копошение, почему, не знаю. Когда я вошел, повисла тишина. Мне виделись конечности, простертые в глубоко фальшивом сне. Я принял все предосторожности в том ночном доме. Я сжимал одной рукой гарду своего оружия, а второй осваивал окружающее пространство. И с облегчением, признаюсь вам, я ощутил в своей ладони юную округлость и сосок. Благодаря непосредственности этого прикосновения — рыцари-франки люди непосредственные — я ощутил, что я живу. Мне захотелось раствориться заживо в сумеречной восточной сладости, где еретический ислам и ваше православное раскольничество, господа, едины как одежда с задницей, клянусь святым терновником! Вы слышите меня?

САМОДЕРЖЕЦ. Продолжайте.

МИРТИЙ. Под моей ладонью эта грудь затрепетала, ибо, охваченная волнением от моей рыцарственной близости, женщина, без всякого намека на приличия, женщина отдалась главному свойству, присущему всем женщинам на свете, — сладострастию.

НЕРЕБИС (поет уже знакомым голосом)

МИРТИЙ(Неребис). Довольно! Хватит… Все всё поняли… (Всем присутствующим.) Прошу прощения… Так вот, в гостинице. Зажал я рот этой левантинской сучке…

САМОДЕРЖЕЦ. Рыцарь, соблаговолите хранить молчание. Императрица с патриархом держат курс на это помещение. Пусть никто не вякает.

Входит императрица Зоя. В падающем на нее свете она — вылитая Мать. Патриарх — тот же Священник, одетый в светлое платье. Освещены у них только лица.

Слышен колокольный перезвон.

СВЯЩЕННИК. Когда ваш сын воскреснет… Мы устроим ярмарку. Жители и жительницы деревни напьются вдрызг…

МАТЬ. Вернется ли когда-нибудь мой сын?

СВЯЩЕННИК. Наше латинское христианство катится вослед за вашим сыном, к могиле сына сыновей.

МАТЬ. Я отыщу его. Когда он был маленьким мальчиком, то играл с деревьями, то есть с кусочками деревьев. Какие вырезал кораблики! И каких деревянных пастушков! Каких ягнят из дерева!

СВЯЩЕННИК. К вам приходят покупать такие сувениры втридорога. Я велю их воспроизвести дюжинами, будем продавать в ризнице.

МАТЬ. Вернется ли когда-нибудь мой сын?

СВЯЩЕННИК. Вы рядом с ним. Вы вечно рядом с ним. А этот что рассказывает?

МАТЬ. Что может он, по-вашему, рассказать? Он занят овцами и урожаем. А по вечерам развлекается при помощи молотка и рубанка.

СВЯЩЕННИК. Он спускается и пробует прозрачные потоки, разливающиеся под церковью и пахнущие розами и пеплом. Пусть поостережется!

Священник (Патриарх) и Мать (Императрица) выходят. Звон колоколов убывает и пропадает.

САМОДЕРЖЕЦ. Рыцарь! Вы все еще здесь, прекрасный рыцарь?.. Львы с мозаики вас не сожрали? Вы узрели императрицу…

МИРТИЙ. Она напоминает мою мать….

САМОДЕРЖЕЦ. И она сгорает от желания узнать, что же случилось на Дунае. Мы были в гостинице… И ощупью продвигались по залу…

МИРТИЙ. Я ощупью продвигался по залу. Неопределяемая влажность усложняла мое продвижение. Философия, вероотступничество и омерзение кишели на ложах, к коим я притрагивался. Запахи пепла и розы липли к моей физиономии. Комариная оратория принялась издавать жужжание. То тут, то там я схватывал некоторых из кусателей… Тсос пситос психос ситерис эпсилос иксос… зим… зим…

САМОДЕРЖЕЦ. Зим… зим… Грехи человеческие распространяются посредством целования волосатых животов.

МИРТИЙ. Я барахтался в отвратительном конфитюре. Я запутывался ногами в бахроме ублюдочного ковра, прибывшего прямо с дешевой распродажи. Только призрак дьявола был все еще силен. Мне оставалось…

Слышен глухой шум борьбы.

…оставалось лишь познать его во всеобщей его непознаваемости. Плоть, не бывшая, однако, телом женщины… Тело мужчины медленно двигалось ко мне в намерении неплодотворного извращенного сладострастия.

Те же пугающие звуки.

Ты неправильно делаешь. Целиться следует в живот. На вот! Возьми.

Душераздирающий крик.

САМОДЕРЖЕЦ. Света! Света! Всюду! Шевелите диски! Пусть возникнет капитан!

Вспыхивает ослепительный свет. Капитан уже здесь. Перед тремя испуганными вельможами на полу вытянулся Классикос с окровавленным горлом. Миртий держит в руке меч. Неребис смотрит на мертвеца.

ВРАЧ. Сонная артерия перерезана. Он умер без мучений.

САМОДЕРЖЕЦ. Доктор! Доктор! Действуйте!

ВРАЧ. Я действую… Я здесь… Чего требует больной? Чего просит умирающий? Чтобы врач был рядом, прощупал вену и вынес приговор: ничего не выйдет. (Классикосу.) Ничего не выйдет! Друг мой, жизнь была пуста, и смерть будет пустой. (Остальным.) Он вроде бы согласен. Медицинский корпус бессилен.

САМОДЕРЖЕЦ(Миртию). Вы зачем его убили?

ВРАЧ. Он вторым из шести окончил государственную хореографическую школу.

ПАЛЕОГРАФ. А конкурс был большой… Две сотни кандидатов ежегодно, и один способнее другого.

САМОДЕРЖЕЦ. Сударь, ответьте. Вы зачем его убили?

МИРТИЙ. В лице этого мамзеля я убил порок, содомическое бесчестье и педагогическое браконьерство.

Выбегают танцоры и уносят мертвеца. Самодержец подходит к Миртию и дотрагивается до его головы.

САМОДЕРЖЕЦ. Ну, а сестра?

МИРТИЙ. Моя сестра?

САМОДЕРЖЕЦ. Нет… Имеется в виду его сестра. Вот эта девушка. Та девушка, с которой вы в нашем присутствии имели развратное нахальство дурно обращаться в полутьме. Давай, Неребис, обвиняй! Вперед!

НЕРЕБИС(бросаясь Миртию на грудь). Простите, сотоварищ самодержец! Извините! Пусть он со мной дурно обращался, но мне было хорошо!

САМОДЕРЖЕЦ. Он ведь убил твоего брата.

НЕРЕБИС. Но мне он дал жизнь и радость любви. И я могу желать ему только добра.

САМОДЕРЖЕЦ(притрагиваясь к голове Миртия). А эта голова?

МИРТИЙ. Она моя.

САМОДЕРЖЕЦ. Стоит мне приказать, и ее отрубят.

МИРТИЙ(свысока). Сударь…

САМОДЕРЖЕЦ. О нет… Прошу вас… Не надо мне петь о том, что за спиной у вас понтифик, ваши графы, герцоги… За вами — только сфинкс и демоны, которые подталкивают нас всех рогами и коленями. «Порок»… «Бесчестье»… У вас, как вы полагаете, подобного не существует… Но вы там у себя, как и все люди на свете, занимаетесь тем, что воюете, жрете, трахаетесь и гадите. Так за кого же вы нас принимаете, мой дорогой? Отец императрицы повелел построить в Константинополе восьмиугольный собор Мудрости.

ПАЛЕОГРАФ. Который мы зовем Софией…

САМОДЕРЖЕЦ. И когда храм был достроен — раз так в тридцать или в сорок более обширный, нежели замок вашего графа…

ВРАЧ. …и изукрашенный изнутри и снаружи эпителием бесконечной мозаики…

САМОДЕРЖЕЦ …то самодержец повелел разрушить храм. И в самом деле, храм располагался таким образом… (Палеографу.) Доскажите за меня… (Врачу.) Мой гнев меня так раздражает…

ПАЛЕОГРАФ(Миртию). При взгляде из дворцовых окон боковая грань этого здания накладывалась на силуэт азиатских гор.

САМОДЕРЖЕЦ. Это было неприятно. Вся перспектива сминалась… (Делает жест.) Ну, вы понимаете, что я хочу сказать.

ПАЛЕОГРАФ. Собор был заново построен в четырехстах шагах от того места. Полтора десятка лет понадобилось, чтобы появился на нашей планете новый геометрический мир из мрамора, в коем змеятся водопады драгоценностей. Его фасад имел в длину шестьсот греческих метров.

САМОДЕРЖЕЦ. Но и его было велено снести. Он закрывал собой три кипариса, три великолепных черных дерева. (Врачу.) Что поделаешь с перевозбудимостью артерии? (Миртию.) Сейчас у нас в работе третий экземпляр. И на что сегодня смахивает собор? Да ничего особенного. Его можно легко спутать с куполом небесным. (Врачу.) Наверное, придется мне ее отрезать. (Миртию.) И вы явились сюда нас поучать! Явились обращать нас в истинную веру! Явились нас цивилизовать! (Остальным.) Известно вам, что такое амброзия? Терапевт, ваша очередь… Я больше не могу.

ВРАЧ. Амброзия есть густое пюре из сияющих молекул, начало которому было положено за столом Электры в хрустальных тюльпанах.

ПАЛЕОГРАФ. Электра… дочерь океана, мать оптических иллюзий…

САМОДЕРЖЕЦ. И моя собственная тетка, по линии Нереид… Мы все просветлены амброзией, да-да! Вас это должно было вразумить. Да если бы одна только амброзия! У нас еще есть стенография…

ПАЛЕОГРАФ. Нумизматика…

ВРАЧ. Ортопедия… Ишиас…

САМОДЕРЖЕЦ(Миртию). А у вас в Тулузе, кроме наглости, еще что-нибудь есть?

МИРТИЙ. У нас есть церковь, без мозаики, без ценных жемчугов, такая же простая и целомудренная, как одеяние Предвечного Владыки.

САМОДЕРЖЕЦ(ощупывая собственную руку). Вот-вот разорвется. На этот раз никаких сомнений: моя артерия вот-вот разорвется. (Миртию.) Но вам же плевать на вашу церковь. Стоит только вас увидеть. Я дотрагивался до твоей щеки. Она пахнет розами и пеплом.

МИРТИЙ(указывая на Неребис). Это запах этой шлюхи…

САМОДЕРЖЕЦ. Замолчи! Это запах, исходящий от тебя! Это запах Востока! (Надевает свою митру.) Будь он христианским, иудейским, мусульманским, хоть монгольским, Восток уважает молчаливость, власть и невмешательство Предвечного Владыки. Ваши же латинские священники, наоборот, твердят, что Предвечный Владыка копошится в вашем болоте и к тому же неустанно подглядывает за мужчинами и женщинами в постели. Говорят даже, ваши священники благословляют именем Предвечного Владыки псов, натравленных на ланей.

МИРТИЙ. Я в своем служении понтифику и Предвечному Владыке никогда ни на йоту не отступался от законов добродетели.

САМОДЕРЖЕЦ. Потрясающе! Да это просто потрясающе! Чтобы мужчина, здесь, передо мной, причинил смерть мужчине и удовлетворение женщине — это, строго говоря, естественно. Но чтобы сразу же, еще тепленьким, он начал проповедовать целомудрие и добродетель! (Врачу.) Ну, как там артерия?

ВРАЧ. Стучит более четко. Ей гораздо лучше.

САМОДЕРЖЕЦ. Господа, этим людям неведома амброзия, но лицемерие их столь совершенно, что оно достойно преклонения.

Все трое кланяются.

Капитан! Велите протрубить большой сигнал стратега!

КАПИТАН. Большой сигнал стратега! Его не трубили с самых похорон Никифора!

САМОДЕРЖЕЦ. Велите протрубить большой сигнал стратега!

КАПИТАН(в кулису) Псалмос стратегой паламон!

Слышно, как приказ повторяет еще один голос. Взрывается краткая милитаристская музыка.

САМОДЕРЖЕЦ(Миртию). Рыцарь, Византийская империя — самая большая в мире. Она расширяется неустанно сама по себе, разворачиваясь от гор Уральских и до гор Ливанских. Правда, не без скрипа, не без скрежета. У нас имеются прекрасные военачальники. Некоторым из них удаются очень миленькие гекатомбы. Но ни один не обладает вашим гонором. Я поручаю вам командование корпусом бронированных лучников. Сорок ливров золотом каждые четыре воскресенья.

ПАЛЕОГРАФ. В доме офицерского состава два помещения: главный резервуар и чулан.

МИРТИЙ. Я лишь ничтожный воин Господа Предвечного. Мне требуется только охапка соломы для ночлега.

САМОДЕРЖЕЦ. Да, вы правы. Бронированные лучники пригодны только для разгона демонстрации ткачей. Что вы скажете об управлении Васупатаном? (Палеографу.) Я не слишком забегаю? Ведь Васупатан у нас?

ПАЛЕОГРАФ. Васупатан… Белуджистан…

САМОДЕРЖЕЦ. Тогда все сразу. Власть… Арбузы… Женщины… Подростки… Вам они не нравятся, но можете войти во вкус. Доходы губернатора куда как превосходят рамки бухгалтерии.

МИРТИЙ. Я желаю только прикоснуться к тому месту на земле, где наш Господь Предвечный вочеловечился.

САМОДЕРЖЕЦ. Гарантированная зарплата губернатора доходит до… Сколько там? Шестьсот?

ПАЛЕОГРАФ. Как минимум, сотоварищ губернатор.

САМОДЕРЖЕЦ. До шестисот ливров в месяц. Вы удовлетворены?

МИРТИЙ. Я пойду своей дорогой. Она меня призывает. Я направлюсь в Иерусалим.

САМОДЕРЖЕЦ. Шестьсот пятьдесят.

МИРТИЙ. Я стану петь для себя гимны.

САМОДЕРЖЕЦ. Он станет петь для себя гимны!.. Тысяча. Это стоит тысячу. И Белуджистан в придачу. Ох, ты мне нравишься! Уважаемые сотоварищи, дорогие товарищи, здесь перед нами подлинный герой, великолепный экземпляр хитрости и смелости, но преданный. Пускай не верит он в свою религию, поскольку он в нее не верит, — наплевать. Плевать, что его действия противоречивы, главное, на словах он последователен.

МИРТИЙ. Но у меня есть вера.

САМОДЕРЖЕЦ. Ты просто обязан подобрать название той силе, что в тебе живет. Велите, капитан, трубить большое олимпийское пробуждение.

КАПИТАН. Большое олимпийское пробуждение? Все статуи затрясутся. (В кулису.) Бос палос идромос олимпикос…

Взрывается звонкая победная музыка.

САМОДЕРЖЕЦ (оглаживая Миртия). Ты сильный. Ты обширный. Но… ты кровоточишь. (Врачу.) Он кровоточит. Отчего же он кровоточит?

ВРАЧ. Надрез слегка кровоточащий и произведенный с помощью ножа.

САМОДЕРЖЕЦ. Пусть эта музыка умолкнет!

КАПИТАН(в кулису, приказным тоном). Бидос!

Музыка умолкает.

САМОДЕРЖЕЦ(Миртию). Он не стерпел вас на своей сестре. Он вознамерился вас заколоть. Вы защищались.

МИРТИЙ. Я ведь действовал…

САМОДЕРЖЕЦ. Вы действовали как любой другой. Вы были дерзки и неумолимы, то есть грандиозны. Сейчас же вы впадаете в банальность. Может быть, не стоит отдавать ему Васупатан? (Миртию.) А кстати… о ноже…

ПАЛЕОГРАФ. Нож!..

ВРАЧ. Нож!..

НЕРЕБИС. Я его подобрала. Он принадлежал моему брату.

ВРАЧ. Во наследство!

САМОДЕРЖЕЦ(подходя к Неребис). Проказница, однако!.. (Указывает на Миртия.) А какая ловкая!.. Ты прятала сей нож с намерением, чтобы я подумал, будто этот вот раздает смерть направо и налево мановением руки, поскольку он силен и не ведает страха. Но на самом деле это был обычный случай узаконенной самозащиты.

ПАЛЕОГРАФ. Исправительный трибунал.

НЕРЕБИС. Но этот человек убил одного из ваших налогоплательщиков!

САМОДЕРЖЕЦ. Что ты хочешь этим сказать? Мне следует его вознаградить или наказать? (Не давая Неребис ответить.) Умолкни. Я все знаю. (Палеографу.) Вы вот что предпочитаете?

ПАЛЕОГРАФ. Я? Я утвержусь в своем предпочтении тогда, когда мудрость сотоварища самодержца его уже осуществит.

ВРАЧ(Палеографу). Эту методику обратнопедалирующего прогнозирования следует использовать на ипподроме, и все ставки будут вашими.

САМОДЕРЖЕЦ(шутливо). Наш палеограф и так уже богат, как черт. (Неребис.) А ты, которая не оплакала покойника, ты постенаешь над убийцей.

Неребис уходит.

Капитан, человек этот… (Указывает на Миртия.)

МИРТИЙ(громовым голосом, Самодержцу). Вы дадите мне коня. И вы дадите мне послание к свирепому магометанскому эмиру, что командует в Священном Граде, где Господь Предвечный меня ждет в своей могиле. Я желаю, чтобы эмир свирепый знал меня как важного сеньора.

САМОДЕРЖЕЦ. А как же для меня самого вы обоснуете эдакую важность?

МИРТИЙ. Вашей супруге сколько лет?

САМОДЕРЖЕЦ. Моей супруге немногим менее пятидесяти.

МИРТИЙ. Она могла бы быть мне матерью.

САМОДЕРЖЕЦ. Не так резво, не так резво… Атлетические упражнения и режим питания помогают императрице сохранять свежесть, осанку и монументальную проворность, что превращает ее в один из самых лакомых кусочков в Константинополе, Адрианополе, Лакедемоне, Салониках и Кейфе.

ПАЛЕОГРАФ. Потому что, следует запомнить, мы доходим и до Кейфа.

ВРАЧ. Прибавьте к этому, что воздержание императрицы имеет следствием ее строгое содержание в доступности все более и более девственной, по мере того как она отсоединяется от сотоварища самодержца, своего царственного супруга.

САМОДЕРЖЕЦ. Зоя воспринимает годы в обратном порядке. Чем она дальше продвигается, тем больше она их теряет. Но… Почему вы меня расспрашивали о ней?

МИРТИЙ. Ваши муки были мной услышаны.

САМОДЕРЖЕЦ(остальным). Ну силен… Ну очень силен.

МИРТИЙ. Я предписываю вам вновь собраться с силами и сделаться мужем и женой с вашей женой.

ВРАЧ. Но… Видите ли… Дело в том, что… Мы не можем, я хочу сказать, что мой хозяин, мы не можем…

ПАЛЕОГРАФ. Нет-нет, прошу вас, продолжайте!

ВРАЧ(Палеографу). Вы предпочитаете говорить сами…

ПАЛЕОГРАФ. Мы не можем, в самом деле…

ВРАЧ. Мы не можем разбазаривать наше могущество на благо гинекологической ненасытности государыни… (Палеографу.) Гинекологическая ненасытность… Вы сами это констатировали. А надо было мне сказать об этом. (Миртию.) Другое дело — человек молодой, авантюрный… (Палеографу.) Валяйте!

ПАЛЕОГРАФ. Императрица Византии!.. Дочерь Константина!.. Что же должен делать сотоварищ самодержец? (Врачу.) Вы позволите?.. Я ведь не посягаю?.. Сотоварищ самодержец должен строить акведуки, охранять сокровищницу, выбирать униформу для сирот и определять толщину золотого покрытия шатров собора мудрости. Тем временем императрица… Кто же будет массировать ей ступни? Кто успокоит ее сердце? Ведь она причесана, умыта и нарумянена для любви, под своей диадемою, напоминающей близкорасположенные сапфиры под незаходящим солнцем.

МИРТИЙ. Я не видел диадемы.

САМОДЕРЖЕЦ. Но ваш взгляд бегает очень быстро.

МИРТИЙ. Она напоминает мою мать. У нее те же лицо и голос.

САМОДЕРЖЕЦ. Женщина есть мать мужчины. Таким образом, мужчина спит со своей матерью. Отца как такового не существует. Это лишь слепая рыба, ограничивающаяся сплевыванием.

МИРТИЙ. Пусть известно станет всем, что нынче вечером самодержец приласкает собственную супругу, дабы исправить несправедливость своего охлаждения.

САМОДЕРЖЕЦ. Рыцарь, но мои физические возможности…

МИРТИЙ. В конце концов, кто из нас сотоварищ самодержец император, вы или я?

САМОДЕРЖЕЦ. Я, разумеется… Я, конечно…

МИРТИЙ. Тогда слушайтесь! И воссоединяйтесь с императрицей!

САМОДЕРЖЕЦ. Так оно, несомненно, и случится.

МИРТИЙ. А потом не принимайте похоронный вид. (Капитану.) Капитан, сделайте все необходимое, чтобы госпожа узнала о мольбах самодержца, ожидающего ее прихода в этот гостеприимный зал, где он горит желанием пасть пред ней на колени.

САМОДЕРЖЕЦ. Чтобы я пал пред Зоей на колени? Разве только от усталости.

МИРТИЙ(повышая голос, ко всем остальным). Сударь, клянусь вам Расклеителем — вы знаете, как остр его свист, — что, если вы не выйдете отсюда, вас сожрут стенные львы. И у меня, наконец, будут доказательства вашего христианства. Львы, львы, только я воздену руки, прыгайте на мясо!

САМОДЕРЖЕЦ. Сотоварищ… Дорогие сотоварищи… Признаюсь вам, хотелось мне увидеть, до чего… Не кажется ли вам, что львы вдруг принялись вибрировать?

ВРАЧ. Меня печалит, что ваше самодержавное величие стремится убедить нас, что у него глюки.

ПАЛЕОГРАФ. Я того же мнения, что и сотоварищ. Один раз не в счет.

МИРТИЙ(воздевая руки). Хей-хо!

САМОДЕРЖЕЦ(выдворяя всех вон мановением руки). Вы все придурки! Торопитесь!

Палеограф, Врач и Капитан делают вид, что удаляются, однако совсем не уходят.

Никогда никто не смел меня выпихивать. (Смотрит на Миртия, говорит прямо ему в лицо.) А этот конь — он не боится. Он меня выталкивает. Он меня вытряхивает. Он меня вышвыривает. Этого я и ожидал.

ПАЛЕОГРАФ (с порога). Вы рискуете своим могуществом.

САМОДЕРЖЕЦ. Главный секрет моего могущества — это отдать свое могущество. (Снимает свой браслет, внимательно рассматривает его и взвешивает на руке.)

Палеограф и все прочие исчезают.

Верховный вес в империи… Я вверяю его в ваши руки. (Надевает браслет на руку Миртию.)

МИРТИЙ. Значит, я могу делать все? Значит, я могу говорить все? Значит, я руковожу? И это не шутка?

САМОДЕРЖЕЦ. Вы наделены исполнительной властью.

МИРТИЙ(безапелляционно). Вы с вашей женушкой воссоединитесь.

САМОДЕРЖЕЦ. Опять за свое! Слушай, Миртий! Ты не против, чтобы я тебя звал Миртий? Ну не станешь же ты со мной так поступать!

МИРТИЙ(неколебимо). Вы соблюдете законы брака.

САМОДЕРЖЕЦ. Да, законы брака… Но подумай об империи… Казна… Сенат… Колоссальные акведуки… Ты хотел бы, чтобы ради постели я принес в жертву акведуки?

МИРТИЙ. Вы употребите собственную супругу, дабы быть в согласии с Предвечным Владыкой.

САМОДЕРЖЕЦ. Но уже пять лет, как… Пять лет! (Доверительно.) Говорят, она красится. А вы ужасны, знаете об этом?

МИРТИЙ(кричит). Зоя! Зоя!

САМОДЕРЖЕЦ(обреченно). Чем же мне ее для начала порадовать?

МИРТИЙ. Первые слова иногда самые лучшие.

Входит Императрица. Она держится незаметно и удрученно, но достойно. На ней тяжелое негнущееся платье.

САМОДЕРЖЕЦ(Зое). Могу ли я спросить у вас, как они себя чувствуют?

ЗОЯ. Ценю вашу заботу.

САМОДЕРЖЕЦ(представляя Миртия). Позвольте подвести к вам западного наездника. У него все четыре копыта белые. Он задержался в нашем городе на пути к гробу.

ЗОЯ. Я желаю сесть.

САМОДЕРЖЕЦ(суетливо). Ну разумеется. Конечно.

ЗОЯ. Они так отяжелели. Вот уже пять лет как я стою. Стою перед стеной. И неожиданно перестаю понимать, почему стою так долго. Перестаю понимать, почему должна клянчить табуретку, хотя это я всем здесь владею.

МИРТИЙ. Сударыня, я не облачен никакой священнической прерогативой. Тем не менее я ощущаю великую гордость и силу за свою католическую, апостольскую, романскую и тулузскую церковь и от имени ее, иначе говоря, во имя истины Предвечного Владыки, высшего охранника любовного закона, возвращаю вам сего шалопая. В вашем доме вы со своим мужем отныне и за годом год будете мужем и женой.

САМОДЕРЖЕЦ(Зое). Сударыня…

ЗОЯ(Самодержцу). Сударь…

САМОДЕРЖЕЦ. To, что иностранный сеньор так хлопочет ради нас, покажется вам менее удивительным, если вы соблаговолите обратить внимание на то, что он сеньор именно иностранный. Наши постоянные советники… Что сделали вы с патриархом?… Наши постоянные советники… Их острая приправа потеряла остроту. А этот новый голос — кстати, голос молодой — так этот новый голос меня так пришпорил, что… Вам, пожалуй, будет лучше на софе…

МИРТИЙ(Самодержцу, вполголоса). «Дорогая…»

САМОДЕРЖЕЦ(тихо). Нравится?

ЗОЯ(прислушиваясь). «Дорогая…» Это про меня?

МИРТИЙ(так же). «Моя Венера между двумя волнами… Моя Зоинька дорогая…»

САМОДЕРЖЕЦ(Зое). Вы слышали. Я подписываюсь. И ратифицирую.

МИРТИЙ(снимая браслет и возвращая его Самодержцу). Друзья мои, большего дружба сотворить не может. На Халкедонию, Дорилею, Полибодос, Мараш, Азаз, Бейрут, Хайфу и Цезарею…

САМОДЕРЖЕЦ. Он по пальцам знает стратегический маршрут… А жаль… Единственно тот далеко пойдет, кому неведомо, куда идти.

МИРТИЙ …Я направляюсь в Святой Град, в коем Господь Предвечный…

ЗОЯ. Что он там болтает?

САМОДЕРЖЕЦ. Он собирается отбыть. Хочет отвоевать Гроб.

ЗОЯ. У этого малого не все в порядке с головой. Вы, самодержец, отпустите его? Вам следует, наоборот, завербовать его в наши войска.

САМОДЕРЖЕЦ. Я предложил ему командование бронированными лучниками. Я предложил ему управление Васупатаном.

МИРТИЙ. Я уже вдеваю ногу в стремя.

ЗОЯ(Самодержцу). Вам, следовательно, в удовольствие, чтобы он, через арабов, через турок, отправился умирать на пыльной глине, высунув язык? Благодарю вас.

САМОДЕРЖЕЦ. Но, сударыня…

ЗОЯ. Чего «сударыня»? Чего «сударыня»? Вот до чего мы уже дошли! Мало того что месяцы, и месяцы, и месяцы ты исключал меня из списков живых женщин и обращался со мной так, словно я кирпич. Топтал меня ногами. И использовал в своих глобальных построениях. Я же себе говорила: «Может быть, он прав? Жене следует находиться в доме. У него есть акведуки и свои заботы и победы…» Но я забывала, я старалась забывать, что Византия — это я. И я молчала. Только взгляд мой был красноречив. (Указывая на Самодержца.) Но эти вот глаза меня более не слушали. Совсем недавно я произнесла несколько слов. Черт побери! Скандал и катаклизм! Дочь Константина смеет разговаривать во дворце Константина! Я просила одолжения, о! совсем небольшого… ради блага государства, не забудьте, ради блага государства! Ведь наемников-норманнов, хоть из Лотарингии, хоть с Украины, у нас полные казармы. Я же предложила рекрутировать вот этого. Без варварского простодушия наемников-норманнов мы бы сдохли, словно мухи в чреве мудрости. (Имитируя Самодержца.) «Но, сударыня…» (Самодержцу.) Но, сударь, насколько мне известно, я ни разу с вами не переспала. Так за кого вы меня принимаете? Вы-то, со своей стороны, со мною переспали.

САМОДЕРЖЕЦ (вполголоса). Логика гинекологика.

ЗОЯ. Вы не назывались Феопомпом Третьим. Вы назывались Михаилом. И если я кирпич, то вы были стенографистом. (Миртию.) Он ходил в зеленой блузе… Он краснел… Его кузен, злобная старая лиса, его кузен был управляющим…

САМОДЕРЖЕЦ. Мне-то эта история известна. Меня призывают акведуки.

Самодержец удаляется. Передавая при этом — вполне машинально — Миртию свой браслет.

ЗОЯ(Миртию). Вы много проскакали? Видели много народа? А ваша матушка? Расскажите-ка мне о вашей матушке…

МИРТИЙ. Вы на нее похожи. Стоило мне вас увидеть…

ЗОЯ(продолжает свои сетования). Два года я была счастливой… О! Я уверена в этом… Где-нибудь эти два года счастья превратились в звезды, звезды, звезды, лучащиеся светом, слитные и параллельные, запущенные в божественную бесконечность. Никакой акведук никогда не прервет их ослепительный полет. Но что должно было произойти, то я предчувствовала. Извлеченный мной из слякотного забвения, он сделался царем. И, несомненно, он нас удивил. Синод… Сенат… Видеть… Возводить… Решать… Руководить… Как вы понимаете, я им восхищалась… (Неожиданно.) Ты говоришь, я похожа на твою мать? Ей столько же лет, сколько и мне?

МИРТИЙ. Примерно.

ЗОЯ. Как она с этим управляется? Как они все с этим управляются?

МИРТИЙ. О чем вы?

ЗОЯ. Ну, когда приходит оно, время умирать? В какое ужасное и неповторимое мгновенье женщина узнает, что она умерла? Мои одежды ведь — одежды женщины… И мое имя… Кстати, Зоя — знаешь, что это такое?

МИРТИЙ. ЗОЯ …Жизнь… Вода… Животные…

ЗОЯ. Мое ироничное именование есть имя женщины. Тело, в котором я заключена, меня душит и не выпускает… И мечты… И имя… И мечты… И мое тело… Да, я женщина. (Чуть потерянно.) Я их сосчитала… Тридцать три… Тридцать три седых волоса. Седые волосы всегда толще, чем черные. Тридцать три седых волоса, и я отвергнута… Хотя руки мои… Вот, оцени их… Хрупкие и точеные… Сухие… Гибкие… Но они знали золотые дни, словно поля у старинных пергаментов. Тридцать три седых волоса и несколько золотых месяцев. Так что же, смерть… Что делать? Неребис, сестра танцора… Нельзя ли мне с нею тайно обменяться? Нет… мне следует оставаться с самою собой. Послушай… Девушки молоденькие напоминают горы Азии… Они пульсируют лазурью в утренней прозрачности. Но подойди к этим горам… И обнаружишь отвратительные мерзости, хищнические наклонности и ледяную глупость. Женщины же вроде меня, напротив, если поначалу они на тебя не действуют, то золотые дни… седые волосы… Подойди. Ну, подойди же!

Миртий подходит. Зоя приближается к нему, но не спешит сжать его в объятиях.

И узнаешь, что плоть их так же горяча, как сама жизнь.

МИРТИЙ. Ни одна женщина меня не остановит на пути ко Гробу Господа Предвечного, которого за нас распяли на кресте.

ЗОЯ. Кресте?

МИРТИЙ. Кресте.

ЗОЯ. Кресте! Болван! Да его бабушка придумала!

МИРТИЙ. Сударыня, недопустимо позволять себе шутить на тему креста.

ЗОЯ. Какие шутки? Ты хочешь, чтобы я показала?

МИРТИЙ. Что же?

ЗОЯ. Крест. Ей было семьдесят. Я про бабушку… Ей было семьдесят. Мне все-таки пока еще не столько. Ее мужа звали Хлор, настолько он был бел. Она сама, на этом самом месте… на этом самом месте, здесь, императрица Елена, чьим потомком я являюсь, приказала его начертить и изготовить — первый крест. Таким, каким моя предшественница Елена его сочинила и каким его стачали плотники нашего флота, таким он и остался навсегда в нашей семье.

МИРТИЙ. А как муки крестные? Как же крестные муки?

ЗОЯ. Люди, в самом деле, словно дети. Бегут к нам со всех ног, чтобы дать себя обжулить. Прилагаешь все усилия, чтобы сказать им правду, а они отказываются слушать. Сам ваш папа знает это, допускает, распространяет и провозглашает, что у нас имеется священный крест, исторически придуманный доброю матушкой, со складными перекладинами на шарнирах для удобства перевозки. (Направляется к одной из драпировок.) Я его тебе продемонстрирую.

МИРТИЙ(преграждая ей путь). Я столь же опасаюсь в это верить, сколь не верить. Ну так были или не были крестные муки?

ЗОЯ. Дети… Дети… Не удастся мне обойтись без патриарха. (Зовет.) Себастос!

Входит патриарх Себастос — совершенно вылитый Священник из первого действия, с откровенно фальшивой бородой, в довольно неопределенном церковном одеянии и в митре с греческим крестом. Быстро и бесшумно приближается к Миртию, склоняется перед ним и начинает говорить.

СВЯЩЕННИК. День рождения изобретения славится в православной церкви в день тринадцатый декабря месяца, а в вашей так называемой церкви католической — в тринадцатый день месяца мая.

МИРТИЙ. Сударь, были крестные муки? Да или нет?

СВЯЩЕННИК. Я вам отвечу. (Напыщенно.) Наш язык отказывается описывать величие и значение этого строго кавказского и византийского изобретения, воплощенного в строго определенной серии литургических проявлений, могущих подтвердить в плане практическом теорию теологическую. (Кланяется и уходит.)

МИРТИЙ(Зое). Ну что же, продемонстрируй мне его.

Зоя тянет за шнур. Появляется гигантских размеров крест, чья верхняя часть утопает в полутьме.

Я вижу… Славная работа. (Подходит ближе.)

ЗОЯ. Лак еще держится. Ремесленники морского арсенала свое дело знают. Я надеюсь, ты все понял. С этого креста, аутентичного, оригинального, скопированы бесчисленные кресты, все изобилие крестов монастырей, аббатств, министерств и кладбищ. Следовательно, ты остаешься.

МИРТИЙ(поглаживая крест). Ни одной заусеницы. Откуда же тогда взялись те фрагменты, что храним мы в дарохранительницах своих церквей?

ЗОЯ. Ты прямо как мальчишка! (Зовет.) Себастос! Вы здесь?

СВЯЩЕННИК(внезапно появляется). Мы долгое время обладали законной монополией на продажу и экспорт священных деревянных фрагментов, взятых с первых копий, выполненных непосредственно с образца-прототипа. Но, как и следовало ожидать, римская курия, в свой черед…

МИРТИЙ(хватая Патриарха, без грубости, но решительно). Я вас не отпущу.

СВЯЩЕННИК. Резоны римской курии достойны, несомненно, всяческого уважения, к тому же и древесный материал повсюду имеется в изобилии…

МИРТИЙ. Курию римскую я суну в щелку своей телке. Стало быть, истинный крест не есть истинный крест?

ЗОЯ. Вот интересно, он действительно понимает греческий язык?

МИРТИЙ(Священнику). На этот раз вы мне ответите. Крестная мука все-таки была? Да или нет?

СВЯЩЕННИК (загадочно). Если изобретение креста определяется хронологически с высокой точностью, то личные дела Предвечного Владыки касаются только Предвечного Владыки.

МИРТИЙ. О чем и говорит подвальная вода. (Отпускает Себастоса.) О чем и говорит глас мужа моей матери.

ЗОЯ. Скажите, чтобы пришла Неребис.

Священник выходит.

(Миртию.) He надо злиться. И не надо глупых мыслей. Не считай меня плохой женой. Ведь я не убивала мужа. Нет, он умер из-за сердца. Это я о своем первом муже, ты его не знаешь. А ты будешь императором. Ему же будет легче.

Входит Капитан.

КАПИТАН. Сотоварищ самодержец предлагает рыцарю один из этих вот двух свитков — здесь патент на должность византийского префекта, здесь послание турецкому военачальнику, мерзкому мужику, а может, и не мужику, командующему в Иерусалиме, куда ни единый христианин в одиночку не отправится. Ежели выбираете послание, вам следует прочесть это досье. (Оставляет свитки и досье и удаляется.)

ЗОЯ(протягивает Миртию патент префекта). Склоняйся к префектуре и к бронированным лучникам. А патриарх за мной! До конца недели все будет сказано. Не надо колебаться. Император хочет удалиться благодаря тебе, через тебя. Он сам тебя так любит. Все мы тебя любим. Император хочет заскочить в тебя, забраться в твои ноздри наподобие запаха. Он укрепляет твою руку, чтобы ты укрепил его.

МИРТИЙ. О’кей, о’кей, добрая моя подружка. Императором я стану.

ЗОЯ. Не называйте меня доброй подружкой. Мне не сто лет.

МИРТИЙ. Да о’кей же, говорю тебе. Ударим по рукам, если угодно. По рукам-рукам-рукам. Но только прежде, чем мне взять тебя и Византию, я, куда сказал отправиться — отправлюсь. Это долг мой.

ЗОЯ. Долг твой — получить Византийскую империю.

МИРТИЙ. Долг мой — сделать то, что следует мне сделать.

ЗОЯ. Значит, это не долг твой. Это твоя судьба. Долг — это западное. Восточное — это судьба. И если ты продолжишь путь, то предашь собственную Церковь и оставишь собственную мать.

МИРТИЙ. Но я вернусь.

ЗОЯ. Ты не вернешься… Когда ты вернешься, я вся побелею.

Появляется Неребис. К ее поясу пристегнут нож Классикоса.

А! Неребис! Неребис… Подойди ко мне… Ты не прекраснее меня, но изготовлена позднее. Лицо… Глаза… И губы… Эта грудь… Иди сюда, Неребис, подойди. Мы сейчас уляжемся так близко друг от друга, очень близко. (Укладывает Неребис.) Как она покладиста в укладывании своего тела! Как она чиста! И как прекрасна! Как люблю я ее кожу! Мне необходима нежность этой кожи. Передай мне нож, моя голубка. Ну, давай! Давай нож…

НЕРЕБИС. Сударыня… Вы же не сделаете мне больно?

ЗОЯ. Твое тело — небеса из меда и порфира. Твое тело спешит открываться по мужским желаниям мужчин. Возможно разве, чтобы мед с порфиром чувствовали боль?

НЕРЕБИС. Сударыня… Клянусь вам… Если я порежусь… Я очень чувствительна к боли… Как-то раз я подвернула ногу…

ЗОЯ(стоя, театрально). Не бойся. Эта сталь не для тебя. Себя убью я над тобой. Умру сама я, распластавшись на тебе… Исторгну свою душу тебе в рот. Изрыгну собственную жизнь в твой рот. И стану твоим телом. Он ведь любит твое тело.

МИРТИЙ. Успокойся… Глупости говоришь… (Отбирает нож и некоторое время жонглирует им.) Турецкому военачальнику, вдруг заупрямится…

ЗОЯ. Залог… Свидетельство… Ты… Дай мне…

МИРТИЙ. На, держи вот… Ожерелье… (Снимает с нее золотое ожерелье.) Видишь? Отдаю тебе то ожерелье, что украл. Отдаю тебе воспоминание, которое у тебя забрал. Сюда буду к Пасхе. Курию римскую, опять же — в щелку моей телке. (Зое.) Привезу тебе, возможно, безразмерное единство. Почему бы не распространить империю нашу до солнца? (Сворачивает досье. Неребис.) Пойдемте, барышня… Мне надо продиктовать вам несколько писем.

ЗОЯ. Но… Эта девушка не знает стенографии… Она танцует.

НЕРЕБИС. К тому же… Я ведь в трауре…

МИРТИЙ(обхватывает ее рукой). Пойдем… Пойдем…

Миртий и Неребис выходят.

ЗОЯ(кружит по комнате, затем валится на пол к подножию креста). Дай мне силы… Дай мне любовь… Позволь, стерпи, что я впаду в полное безразличие и полностью останусь без лица и наконец стану свободна. (Кричит.) Стану, наконец, свободна! (Почти прижимается к кресту лицом и в отчаянии трется о него лицом.)

Входит Самодержец. Одет в выходное одеяние, на голове колпак. Некоторое время наблюдает за Зоей, затем подходит и кладет руку ей на плечо.

САМОДЕРЖЕЦ. Ну что ты… Девочка моя… Ну что ты…

Зоя, взволнованная, удивленная и окрыленная, целует ему руку.

Ты не беспокойся… Я отправил впереди него людей… Дипломатов… Они скачут галопом. Чтобы предупредить о его приближении начальников арабских и начальников турецких. Ничего с ним не случится… Так же и король венгерский меня предварил. Наш рыцарь продвигается вперед под попечительством единогласия.

ЗОЯ. Но все-таки… Зачем? Зачем он должен всюду соблазнять и побеждать? И чем таким он отмечен?

САМОДЕРЖЕЦ. Я не знаю. Я — как ты. Я подчиняюсь. А скажи мне… Если ты еще желаешь, чтобы я тебя… Чтобы мы нас… Кстати, ты мила, в таком вот возбужденном состоянии… Вся мокрая… (Поднимает диадему и водружает ее Зое на голову.) Не то чтобы я безумно этого хотел, но он сказал мне, что я должен. (Берет Зою за руку.)

Та трет глаза и всхлипывает. Неожиданно раздаются торжественные церковые песнопения православного звучания.

Самодержец целует Зою в щеку; она остается неподвижно стоять лицом к публике.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Иерусалим. Сцена представляет собой открытое пространство перед увенчанным куполом зданием. Перед главным корпусом — подобие балкона без балюстрады, опоясывающее все строение. С балкона открывается вход в здание, типично сарацинских очертаний. Основанием строения служит глухая стена. Возле нее стоит араб и играет на свирели. Появляются два мамелюка. Заговаривают с арабом и знаками велят ему уходить.

МАМЕЛЮК. Крум фрама франум абала баррала н’х’рум.

ИГРОК НА СВИРЕЛИ. Акамена шалла бдала. (Удаляется.)

Через площадь идет Пожилая женщина из местных. На ней восточное покрывало из легкой полосатой ткани.

МАМЕЛЮК. Баррала н’х рум.

ПОЖИЛАЯ ЖЕНЩИНА. Акра стелла м’Казенет эффен рахнет палта виз стелла м’беде м’беде лерруз… (Уходит.)

Становится понятно, что военные занимаются тем, что освобождают площадку от посторонних, готовясь к чьему-то прибытию или некой церемонии. В самом деле, вскоре до нас доносятся смех и голоса. Из общего фона выделяется голос Миртия, постепенно становясь ближе и четче.

МИРТИЙ. Вы ездите так же, как и дамы из наших мест. Действительно, куда бы я ни попал, женщины и лошади…

ФАТИМА. Сейчас главное дело — опустить ноги на землю.

МИРТИЙ. Ваша ножка ранит мое сердце.

ФАТИМА. Дайте-ка мне лучше руку. Оп!

На сцене появляются Миртий и Фатима. Миртий — в парадном рыцарском одеянии, в белой накидке. Они идут прогулочным шагом. За ними следует мамелюк Яга.

МИРТИЙ(указывает на мамелюка). Этот парень мне надоел. Нельзя ли его куда-нибудь сплавить? Для чего он нужен?

ФАТИМА. Вам это известно. Он здесь, чтобы нас охранять. Мой брат расставил солдат-турок по всему кварталу. Турки, кстати, не заставляют себя умолять, когда их просят нести стражу. Брат считает даже, что они несут ее излишне много.

МИРТИЙ. Я способен сам себя посторожить.

ФАТИМА. И вы это доказали. Не хотите, чтобы я рассказала вам ваш подвиг?

МИРТИЙ. Не смейтесь надо мной. (Мамелюку Яге.) Посторонитесь. Мне нужно много места, чтобы восхищаться памятниками.

Мамелюк отходит в сторону.

ФАТИМА(Миртию). Я думала, что там, где ты живешь, все люди говорят друг другу «ты». А ты не хочешь, чтобы я говорила тебе «ты»? Пока ведь мы беседуем на вашем языке.

МИРТИЙ. А кто вас ему обучил?

Пауза.

A-а… Христиане, вывезенные вашими фелюками.

ФАТИМА. Христиане так и рыщут на границах наших королевств. Мы, бывает, их находим даже дома под коврами. Но они не одеваются в железо. Они незаметны, словно черви. А к какой же ужасающей породе христиан принадлежите вы?

МИРТИЙ. Я расскажу, но только давай на «ты».

ФАТИМА. Будьте благоразумны. Нас могут увидеть.

МИРТИЙ. Ты смеешься, перл земли! «Ты» не имеет цвета, который может быть виден в эфире. (Оглядываясь.) Жители Святого Града, спрятавшиеся, как я ощущаю, за своими занавесями, гроздьями зрачков кишат в каждой щели…

ФАТИМА. Я прошу вас… Вы нас втянете в такие неприятности… к тому же вы…

МИРТИЙ. «Ты». Доставь мне удовольствие… Ты, ты, ты…

ФАТИМА. Ты, ты, ты, ты…

МИРТИЙ. Ты знаешь, твои черные брови изгибаются, словно луки. Я готов поклясться, губы твои несут вкус пепла и розы.

ФАТИМА. Вы разговариваете, словно бубен бренчит.

МИРТИЙ. Мне льстит бить в бубен в сердце города, который я пришел завоевать. Но очень скоро я вновь стану послушным. Мне с твоим братом халифом надо обсудить не одно дело. Но к чему нужна победа, если ее не провозглашать? Перед народами Востока я вздымаю свою славу и вздымаюсь сам. (Ласкает Фатиму.)

ФАТИМА. Мы рискуем получить котелок масла.

МИРТИЙ. И притом кипящего. При эдакой гипотезе…

ФАТИМА. Гипотезе?

МИРТИЙ. Пардон… Отрыжка греческого… При эдаком предположении мы огребем его без всякого сомнения, придерживаясь основания домов. А если же останемся на середине площади, они в нас никогда не попадут.

ФАТИМА. Зачем стремитесь вы к тому, чтобы за вас взялись всерьез?

МИРТИЙ. От Константинополя и до Святого Града я прошел сквозь скопища извращенцев, венгров, византийцев, верблюдов и анатолийцев. Никто и ничто не смогло нанести мне вред. Все склоняются, все примиряются, все меня терпят. Когда конь мой пал, я весело поскакал. И всякий умирал, кто на меня нож поднимал. Толика масла пробудила б остроту страдания, лишенный коего рискую я забыть все краски наслаждения. Не будем облегчать свой труд.

ФАТИМА. Так пусть же льется масло. (Указывает на экипировку Миртия.) У вас есть коробочка с гвоздями и железная рубашка. Что меня в вас привлекает, как мне кажется, так это… это…

МИРТИЙ. Сочетание? Идеальная комбинация…

ФАТИМА. Именно. Комбинация осторожности и отваги. Вы никогда не действуете без того, чтобы не почуять благоволение от будущего. Описание вашей жизни совпадает с арабесками бытия.

МИРТИЙ. А хорошо вы излагаете.

ФАТИМА. Я ведь египетская принцесса. Я сестра Альмусташи, халифа Миср Алькахира, который вы тоскливо называете Каиром. Когда увидите вы наконец ваш пресловутый Гроб, что станете делать?

МИРТИЙ. У меня не хватит коленопреклоненности, чтобы простереться в пыли. А затем я скакну в упоение. Много уже дней ждет Некто во Гробе.

ФАТИМА. Тогда… Чего же ждете вы? Смотрите… Это здесь. Вы прибыли.

МИРТИЙ. Я прибыл?

ФАТИМА(указывая на здание с куполом). Вы здесь перед Гробом.

МИРТИЙ. Вы уверены? (Нерешительно и опасливо.) Мы ведь все еще в центре города… Апостолы же утверждают, что Господь Предвечный был похоронен за его укреплениями. Вы уверены в этом?

ФАТИМА. Я же местная, сударь.

Миртий с предосторожностями продвигается вперед, оставив Фатиму на шаг позади. Он подходит к зданию, потом возвращается на прежнее место. Осматривается.

Оборачивается к Фатиме.

МИРТИЙ. Я в нерешительности.

ФАТИМА. Балансируете между упоением и простиранием.

МИРТИЙ. Впервые в жизни…

ФАТИМА. Ваш закон должен бы вам продиктовать что следует…

МИРТИЙ. Но наш закон не предусматривает посещение Гроба. Кстати, если христианин из Тулузы забрался в эти места, в кускус и в пальмы, это все равно как если бы он вышел из конфессии и своего закона. Все равно как если бы он внедрился прямо в солнце Господа Предвечного, перед лицом которого наши монахи и женщины из недр христианского мира шлют свои моления в пространство наудачу.

ФАТИМА. Если вы так думаете, значит мы, люди кускуса и пальм, выходим ближе вас по рождению к тому, кого вы именуете Господом Предвечным.

МИРТИЙ. А кто вам говорит, что вы не ближе нас?

ФАТИМА. И надо же вам было облачаться в вязаную железную рубаху, ошеломливаться и ощетиниваться ради того, чтобы в конце концов показать спину.

МИРТИЙ. Под этим вязаным железом я ловок и я гол.

ФАТИМА(указывая на здание). Так, значит, оно вам не интересно.

МИРТИЙ. Оно мне интересно, потому что интересна ты. Господь доходит до мужчины через женщину.

ФАТИМА(иронично). В самом деле?

МИРТИЙ(разглядывая ее с очень близкого расстояния). На самом деле они зеленые.

ФАТИМА. Зеленые? Вы меня удивляете. Наверное, они отражают твои. Вернее, ваши, извините.

МИРТИЙ(начинает ее раздевать). «Твои» звучит лучше.

ФАТИМА. Вам бы следовало скорее посмотреть сюда. Раз уж все склоняется и все поддается, отчего бы вам не приложить усилия для проникновения за эту стену, а не за мою одежду? Осторожнее, вы мне сейчас порвете! Совратитель…

МИРТИЙ. Я практиковался. Но, змея! Совсем недавно ты беспокоилась о том, что меня оскорбят. Теперь же собираешься сама оскорбить меня, поскольку тебе кажется, будто мне страшно. Мне и не страшно и не стыдно быть большим ценителем гладкости кожи, чем камней. И если уж Создатель создал эдакое создание, о создание! — то почему бы мне не обратиться к Господу через него!

Открывается дверь на балкон. Из нее появляется Человек, одетый в голубое, отдающее в зелень платье, с обмотанным поперек тела куском темно-синей ткани. Он смотрит на парочку и улыбается. Своей белокурой бородой и венцом из колючек он напоминает Христа в традиционном изображении.

ЧЕЛОВЕК. Я не спешу. Я жду уже тысячу лет. Приблизься.

Слышны звуки колокола. Миртий делает пару шагов в направлении Человека.

Вы, сударыня, подойдите тоже… Идите же… Рыцарь, ты дрожишь. Но почему?

МИРТИЙ. Я не дрожу.

ЧЕЛОВЕК. Я слышу, как звенит золото твоего ожерелья о ворот нагрудника.

МИРТИЙ. Я же слышу звук колоколов, похожий на такой же в церкви Трушансака.

ЧЕЛОВЕК. Скажи мне имя, данное тебе при крещении.

МИРТИЙ. Вам оно, стало быть, неизвестно?

ЧЕЛОВЕК. Предположим, мне хотелось бы проверить твою правдивость.

МИРТИЙ. Я рыцарь Миртий, вольный арендатор барона д’Арьежа…

ЧЕЛОВЕК …каковой является вассалом графа Тулузского Раймонда, четвертого, носящего это имя. Как видишь, я все знаю.

МИРТИЙ. Готов поклясться, кто угодно, даже эта женщина (указывает на Фатиму), кто угодно знает графа Раймонда.

ЧЕЛОВЕК. Теперь ты меня проверяешь, однако. Ты хочешь от меня, поразительного, удивительного. Двенадцать! (Фатиме, которая делает движение удалиться.) Не уходите, сударыня. Вы мне напоминаете одну парфюмершу. Рассказывали после, что они у нее были рыжие, однако они были черные. Конечно же, она их красила растертыми листьями хны. «Зачем ты красишь волосы?» — спрашивал я ее. И что она мне отвечала? Вы, сударыня, скажите… Что она мне отвечала?

ФАТИМА. Я не крашу волосы… Наоборот… Я их обесцвечиваю.

ЧЕЛОВЕК. А после?

ФАТИМА. Это естественный продукт… Это не может повредить… (Заходится в рыданиях.)

МИРТИЙ. Все женщины так говорят.

ЧЕЛОВЕК. Двенадцать — это женщин. А мужчин — пятнадцать. Утешь ее, конь Миртий. Помести голову ее на свою шею. На ее бедро прилепи свою руку. А теперь давай, двенадцать. (Напевает.) Двенадцать, двенадцать, двенадцать… Красное яблочко на месте сердца…

МИРТИЙ. Двенадцать? Я не понимаю. Это про апостолов?

ЧЕЛОВЕК. Про женщин. Двенадцать было их, мой мальчик, женщин, которых, начиная от Тулузы, ты посетил по дороге, знаток!

МИРТИЙ. Прошу вас не держать на меня зла за это.

ЧЕЛОВЕК. Да, двенадцать женщин. А мужчин пятнадцать.

МИРТИЙ. Я не посещаю мужские тела.

ЧЕЛОВЕК. Женщины, уложенные тобой, впоследствии поднимаются. Мужчины — никогда.

МИРТИЙ. Не знаю, кто вы. От Пиренеев до Дуная и поперек всей Анатолии, где бродят гигантские собаки…

ЧЕЛОВЕК. Сам терпеть не могу собак…

МИРТИЙ. Пришлось мне, и не раз, путь себе пробивать среди живых. Дозорные в меня стреляли. Патрули, прильнувши к шее лошади, меня стремились обойти. Следовало ли щадить это отродье?

ЧЕЛОВЕК. Пят-над-цать.

МИРТИЙ. Хм, пятнадцать?.. Стольких я не насчитал…

ЧЕЛОВЕК. Лодочник-болгарин. Вы повздорили. Ты сбросил его в реку.

МИРТИЙ. То была его стихия. Я думал, он выплывет…

ЧЕЛОВЕК. Он умер от мгновенного охлаждения. Что же касается одной из двенадцати женщин, самой молодой…

МИРТИЙ. Малышки Жермены… Игруньи в куклы…

ЧЕЛОВЕК. Именно через тебя она сделалась женщиной. И именно через тебя сделалась мертвой. В печали от того, что ты ушел, она повесилась. И очень мужественно. Так что мы ее поставим в строй мужчин, одновременно поместив и в сумму женщин.

МИРТИЙ. Не мог же я в самом деле обжениться в Баварии, чтобы до конца дней купаться в пиве. Только как вы можете об этом знать? Бавария и Палестина далеко не сопредельны. Кто же вы такой?

ЧЕЛОВЕК. С другой стороны, Классикос, танцор из Греции… Ведь он не умер.

МИРТИЙ(поправляя). Я извиняюсь… Он имел на меня зуб. Вы это тоже знаете, я полагаю. Я всадил ему в колонну шеи меч на три пальца.

ЧЕЛОВЕК. Это правильный способ подставлять вторую щеку?

МИРТИЙ(огорченно). Я прошу у вас прощения. (Громко.) Но он умер.

ЧЕЛОВЕК. Он не умер. Видишь ты его? У тебя есть глаза. Закрой их.

МИРТИЙ. Я закрываю их. И вижу его. Вижу его внутри себя.

ЧЕЛОВЕК. Он там танцует. Он там крутится. И угрожает тебе.

МИРТИЙ. Однако, не воскресает. Я не воюю с трупами, которых оживили воспоминания. Я открываю глаза.

ЧЕЛОВЕК. Все вы одинаковые. Все. Покуда солнце не разделится на четыре части, покуда потоп не затопит верхушки финиковых пальм, покуда мертвые остаются в смерти, покуда ослы не научатся летать — но, будь спокоен, ослы полетят — вы отказываетесь аплодировать. Все вы одинаковые. Говори конкретно. Ты желаешь чуда. Я согласен. Оно будет последним. Но оно будет ужасным. Расступитесь!

Звон колоколов.

В небесах Провидения, выше, чем когда-либо, поднимется мыслящая стрела, выше, выше, чем громы стратегов и пророков, выше, чем пылающие ледники на сумеречных солнцах, выше, чем сама высота…

Миртий и Фатима расходятся. На сцене появляются мамелюки, продавец воды, Пожилая женщина. Арабская флейта задает ритм словам Человека.

…дальше, дальше, чем расстояние для удаления от зловония, для сокрытия от вашего существования, дальше, выше, ниже, ближе того, что может вообразить сознание, я, который есть все в созидании, который породил самое себя, дитя целомудренной сущности, супруг избыточного могущества, я, Господь, существо удивительное, могущий все, кроме как изменить себя, говорю без прикрас, что мне жалко вас.

Музыка умолкает.

Мне жалко вас. Мне жалко себя. И мне довольно. Мне довольно уже смотреть, как корчитесь вы и пластаетесь в страдании и незнании. Мы тут проконсультировались друг с другом — старик, голубок и я. И сказали себе: «Больше так продолжаться не может. Нельзя так. Надо принимать решение». И решение это мы приняли. Мы отбываем. Мы, единый в трех лицах, Господь Предвечный отбывает. Отбываю я. И покидаю вас.

МИРТИЙ. Нас покидаете?

ЧЕЛОВЕК. Я только что это сказал. Вы обожаете реликвии. Если кому-то нужен мой венец…

Тянутся руки. Миртий ловит колючий венец, брошенный Человеком.

Не будь ты затянут в железо, эти шипы укололи бы тебя. Все колется. И все кусает. Все приносит зло. Но чтобы зло дублировалось от его обозначающего слова, чтобы к укусу зла добавилась еще и мысль о зле, это уж слишком. Очень даже слишком. Грех, угрызения, все эти дополнительные мучения, что вы придумываете в собственном безумии на основании моих слов, — я умываю руки. И свои слова я не желаю больше слышать. Не вмешивайте меня больше в собственные заморочки, ради любви к Господу! Смотри! Вот этот город, Иерусалим — ты называешь его Святым Градом, но мне больше нравится Иерусалим… Народы беспрестанно за него дерутся, как собаки. Иерусалим каждую сотню лет сочится кровью. Трупы плавают в багровых реках… Головы отрубленные прикрепляются к телам чужим… Руки оторванные приставляются к плечам, принадлежавшим другим людям…

МИРТИЙ. Господи… Господи… А что же тогда делать?

ЧЕЛОВЕК. Все, что вам угодно. У вас есть руки и ноги. У вас есть собственные жены. У вас есть и ваша плоть, и ваша гениальность. Я вас отдаю на волю природных сил. Возможно, вы исчезнете в волокнах пальмовых деревьев или в бесконечности песка. Возможно, вы найдете путь к иному воплощению. Вы станете в один прекрасный день чудовищами из металла и теперь уж проржавеете до самого сердца… Мне же все равно… Прощайте…

МИРТИЙ. Господи… Господи! He уходите, не сказав мне! Что мне надо сделать?

ЧЕЛОВЕК. Пососи из своей фляги. В этой фляге бултыхалось знание.

МИРТИЙ. Она пуста.

Он отбрасывает флягу. Мамелюк берет за одежды Пожилую женщину и разносчика воды, выпроваживает их и сам уходит со сцены. Как бы желая подобрать флягу, Фатима становится на колени.

ЧЕЛОВЕК. Делай, что тебе угодно. Порти женщин. Или не порти их. Дырявь мужчин. Или не дырявь их. Да какая разница! Вот только жалко будет, если твоя хитрость и прожорливость ничему не послужат, ни к чему не приведут. Я уже очень далеко от вас. Я уже на ступенях собственного дома, в могуществе вечного одиночества. Но, прежде чем навечно снова стать для вас молчанием и пустыней, я доверю тебе высший свой завет.

Молчание.

Камень быстрее катится, когда наклон сильнее.

МИРТИЙ. Опять пословица… Символика…

ЧЕЛОВЕК. Пословица? Символика? Послушай же! Католики уже в пути. Если они дойдут сюда, жадность почувствует навар. Вот ты рекомендуешься от римского понтифика. Одновременно ты представитель Константинополя при Каирском халифе, что соперничает с халифом Багдадским. Халиф на тебя смотрит так, будто ты сам император. Он тебе одалживает собственную сестру. Ты можешь объединить под своим знаменем народы Юга и Востока против солдат Запада. Отринь колебания. Сейчас самое время. Мир весь, Миртий, мир в твоих руках.

Миртий прикрывает глаза рукой.

ФАТИМА(кладет руку ему на плечо). Друг мой…

Турецкий воин выходит из двери на балконную террасу и хватает Человека. Ведет его к двери. Человек и воин исчезают. На сцене в быстром темпе появляются арабские слуги. Они приносят подушки и зонт. Опираясь на мусульманского священника Улему, появляется Халиф. Это человек, всегда готовый рассмеяться.

И он отъявленно умен.

ХАЛИФ (Миртию). Хорошо ли вы погуляли, господин христианский рыцарь? Я смог к вам присоединиться лишь сейчас. Среди этих холмов хотел я найти свежесть. Ведь в Каире задыхаешься.

УЛЕМА (делая вид, что кого-то душит). Сегодня задыхаешься повсюду.

ХАЛИФ. Но какую же приятность эта площадь современная, банальная, какую же приятность представляет она для вас?

МИРТИЙ. Я рассматривал Гроб Господа Предвечного, который есть сын Господа Предвечного.

ХАЛИФ. «Сын Господа Предвечного…» Как эти христиане экстравагантны. (Миртию.) У вас есть самомнение. (Улеме.) У него есть самомнение. Только кто же вам сказал, что Гроб здесь?

ФАТИМА. Я ему сказала.

ХАЛИФ. Ты?.. Да что же ты об этом знаешь? Ты не знаешь Алкудз. Ты ведь только что приехала из дельты.

МИРТИЙ. Алкудз?

ХАЛИФ. Алкудз, именно. На нашем арабском языке этот город называется Алкудз.

УЛЕМА. Святое место. Мы его зовем также Шаллам.

ХАЛИФ. Мирное место. (Указывая на стену.) Вы находитесь здесь перед правосудием. «Сзади» правосудия, наверное, было бы точнее. В самом деле, та стена, которую мы видим, есть стена тюрьмы.

МИРТИЙ. А Гроб? А Гроб-то где? Сударь, ответьте мне!

ХАЛИФ. Ваш Гроб — никто не знает точно. Его ищут под дорожной пылью. Его распластывают под церквями. Место, где он предполагается, перемещается по воле греческих стратегов, императоров-язычников и переменяющихся халифов и эмиров Алкудза, что мы зовем также Шалламом, а иные Иерусалимом.

МИРТИЙ. Но здесь ли Гроб?

ХАЛИФ. Ложь не приведет нас в сады дружбы. Я же говорю с вами как друг. Не знаю, здесь ли Гроб.

МИРТИЙ. Так где же он?

ХАЛИФ. Никто не знает, разве что Аллах. Но ничто не мешает ему быть здесь.

На балконе вновь появляется Человек. Он гримасничает и насмехается. Становится заметно, что одна из его ног скована железной цепью, поскольку Страж, проследовав за ним на балкон, приподнимает эту цепь и позвякивает ею.

Мир, Миртий, мир принадлежит тебе.

Человека грубо оттаскивают назад.

МИРТИЙ(Халифу). Я принимаю.

ХАЛИФ. Что вы принимаете?

МИРТИЙ. Я принимаю, говорю я вам. (Пылко и напряженно.) Изголодавшиеся католики идут на Иерусалим. Они поедают собственные трупы, они варят их на придорожных углях. Император православный греческий пропустит их.

ХАЛИФ. Им движет любовь?

МИРТИЙ. Нет, отвращение. Они грядут. Угодно ли взглянуть, прошу вас? (Разворачивает карту.) Белград, Адрианополь, Будур, Марас. (Утвердив на карте палец.) Здесь вот, в этой впадине, должны ваши спаги арабские и туркоманы взять на сабли эту шваль хромую и чумную.

ХАЛИФ. Но откуда взяли вы уверенность, будто католики придут прямо под этот палец, словно бы давящий их?

МИРТИЙ. Из Константинополя, ведь я сам лично направлял директивные послания тем, кто ведет всю банду и ползет по следу моему, как будто я был их вождем. Окружите своих воинов предусмотрительными командирами.

УЛЕМА. Все наши воины предусмотрительны.

ХАЛИФ. Нет… Он не то хотел сказать. (Миртию.) Давайте дальше.

МИРТИЙ. Вы разобщены. У вас имеются инакомыслящие собратья, ваши турки, ваши халифаты, полководцы. Но разобщены также и христиане. Два понтифика, когда я уезжал, и оба, один Урбан, а второй Гиберт, оспаривали одну пару мулей.

ХАЛИФ. Мулей?

МИРТИЙ. Это красные сандалии. Папская домашняя обувка. Вот что я хотел сказать… Я небольших чинов. Но у меня есть нюх. Когда осуществлял я свою скачку, все вокруг — слова и души, дым и женщины, и даже пироги — любой предмет вдруг начал пахнуть розами и пеплом, и даже иногда овцой. В Константинополе, в Иерусалиме и, я полагаю, в Тегеране, и в Тифлисе, в Миср Алькахире…

ФАТИМА. Как правильно произнес!

МИРТИЙ …витает тот же запах, пепел, роза, сандал и овца. У человека обе руки пахнут одинаково. Но не обе руки мира, обитаемого человеком. (Вдыхает запах волос Фатимы.)

ФАТИМА. Скажите… откровенно. От меня овцой не пахнет?

МИРТИЙ(торжественно). Призываю королей восхода, пепла, розы единиться против королей заката.

ФАТИМА. А какой же запах у заката?

МИРТИЙ. Бочковая тара. (Халифу.) Я предоставляю вам возможность совместить ваш коранический серп и золотую клюшку греческих попов. Вы свяжете эту конструкцию веревкой от турецкого кнута.

ХАЛИФ. Вы предаете собственных людей.

МИРТИЙ. Люди мои уже не мои люди, стоит мне только их предать.

ХАЛИФ. Вы предадите также и нас.

МИРТИЙ. Нет. Здесь я у себя на родине. У моей матери ведь черные глаза.

ХАЛИФ. А какова ваша цена?

МИРТИЙ. Общее командование войсками.

ХАЛИФ. Вам придется принять нашу веру.

МИРТИЙ (заключая в объятия Фатиму и лаская ее брови). Как люблю я эти черные пушистые круассаны. Что говорит ваша вера?

УЛЕМА. Единый есть превыше мира.

ХАЛИФ. Мерой Единому служит лишь Единый.

УЛЕМА. Единый охватывает и умиротворяет все.

ХАЛИФ. Мир есть кишение противопоставленных зерен песка и крошечных мгновений.

МАМЕЛЮК (в том же ритме песнопения). Алка ми даг че кадаиф рам.

МИРТИЙ (воодушевленно). Я понял все, кроме того, что сказал турецкий офицер.

ХАЛИФ. Он спрашивает, примете ли вы кадаиф на их уставной трапезе.

МИРТИЙ. Кадаиф?

ФАТИМА. Это пирог с орехами, растертыми со сладким тестом.

МИРТИЙ. Я на все согласен. Я все одобряю. Вашу веру, сударыня, сударь… пардон! Сударь, сударыня… В вашей вере нет ничего отталкивающего для путешественника с хорошим воспитанием. Одобряю безоговорочно. А ты, моя красавица, ты будешь моим зеркалом.

УЛЕМА. Женщина есть зеркало мужчины.

МИРТИЙ. А закон ваш позволяет для мужчины иметь множество зеркал?

УЛЕМА. Закон наш констатирует неизбежное и силится направить его в русло.

МИРТИЙ. Вы не можете себе представить ту гору зеркал, что мне уже принадлежали. С первого пушка над губой я стал мусульманин. (Снимает шелковый пояс с талии Фатимы и оборачивает его вокруг своего лба.)

ХАЛИФ (Мамелюку). Кра м’рх’абед че сарай.

Арабские слуги дружно и споро убирают солнечный зонт и подушки.

(Остальным.) Мы возвращаемся. (Миртию.) Для начала назначаю вас своим советником в материях батальных. (Улеме.) Полагаю, что старательный и снисходительный назаретянин лучше нас увидит ту историческую перспективу, которая нам всем предстоит.

Слышится рокот барабанов, смешанный со звоном колоколов.

МИРТИЙ. Погодите!

ХАЛИФ. Что?

ФАТИМА(Миртию). Идемте же, прекрасный рыцарь мой, идемте. Скоро ночь, ночная тьма затопит стены и оливы.

МИРТИЙ(задерживаясь). А по мне, так только-только наступает день. Что происходит?

ХАЛИФ (Улеме). Эти барабаны… Что там происходит?

УЛЕМА. Это барабаны полицейского отряда. Во дворе тюрьмы кого-нибудь готовят на кол. (Миртию.) В юридическую процедуру наши братья-турки ввели колья. Кол у нас — как дерево без веток, с верхом несколько округлым, смазанным бараньим жиром. На него палач сажает шельмеца. И понемногу кол поднимается сквозь тело, которое, в свою очередь, опускается.

ХАЛИФ. Хорош тот палач, который обеспечивает, чтобы кол не тронул сердца.

УЛЕМА. В этом случае для смерти требуется три дня. А наши братья-турки принесли нам кроме этого еще и чай.

МИРТИЙ. А что он сделал?

ХАЛИФ (собирается уходить). Кто?

МИРТИЙ. Приговоренный.

ХАЛИФ. Черт меня побери, если я знаю. У халифа в голове таким мелочам…

УЛЕМА. А кол выскакивает из посаженного со стороны груди, но иногда, бывает, через рот.

МИРТИЙ(Халифу). Что же он мог такого сделать?

ХАЛИФ. То, что сделали вы сами, может быть! Что делаем мы все.

УЛЕМА. Ударил свою мать, нарушил закон, украл, убил…

ХАЛИФ. Жил.

УЛЕМА. Как бы то ни было, судьба его — его судьба.

МИРТИЙ. Все ли судьбы записаны заранее?

МАМЕЛЮК. Арх! Са ба лум ста дог.

ХАЛИФ. Афлама!

МАМЕЛЮК(кричит в направлении тюрьмы). Са ба лум афла! Афла!

На сцену возвращаются Пожилая женщина, музыкант с флейтой и слуги.

ХАЛИФ (Миртию). Я даю разрешение народу посмотреть на приговоренного.

МИРТИЙ. Но народ смотрит в нашу сторону.

ХАЛИФ. Я ведь халиф, а вы обращенный.

Барабаны слышатся очень близко.

ФАТИМА(Халифу). Аль Мусташа, брат мой… (Миртию.) И вы, мой рыцарик… Я предпочитаю удалиться. Не желаю видеть то, что здесь произойдет. (Она взволнованна, но силится улыбнуться.) Мы увидимся к обеду. (Уходит.)

ХАЛИФ. Мне тоже это все не нравится… Мне тоже… (Собирается уходить.)

МИРТИЙ. Это он… (Удерживает Халифа.) Я говорю вам, это он!

На балконе, открывая шествие, появляются два мамелюка, бьющие в барабаны. За ними следует Человек. Он более не в цепях. За ним идет Палач. За Палачом — Секретарь.

ХАЛИФ (Миртию). Пустите!

МИРТИЙ(восторженно). Это он. Я уверен, это он, как вы уверены в Едином.

ХАЛИФ. Он?

МИРТИЙ. Тот человек, которого я видел… Только что. Мы говорили с ним. Возможно, он христианин? Возможно, ради этого его наказывают?

ХАЛИФ. Этот человек по виду не напоминает мне католика. (Мамелюку.) Са ла хон д’вадия!

МАМЕЛЮК(кричит в сторону балкона). Фабанэ драв саламьян румдо!

Шествие на балконе замирает.

ХАЛИФ. Человек этот погибнет на колу за то…

МИРТИЙ. За что?

ХАЛИФ. Он…

УЛЕМА. Он…

МИРТИЙ. Да что он? Говорите! Что?

ХАЛИФ. В мечети… Попытайтесь ему объяснить!

УЛЕМА. Этот человек в мечети пел сотое прозвание, то, которое никто не смеет петь.

ХАЛИФ. Он преступил закон. (Тихо.) Но у судьи тяжелая рука!

УЛЕМА (тихо). Судья ведь турок.

ХАЛИФ. Врач пришелся бы более ко двору, чем кол. Петь сотое прозвание Единого — это безумие. Все может рухнуть.

МИРТИЙ. Дьявол!

Мамелюк что-то шепчет Халифу на ухо.

ХАЛИФ. Человек этот, помимо прочего, якобы мошенничал с сушеной рыбой.

Шествие медленно дефилирует по площади. Мамелюки отвешивают Человеку удары; тот извивается и усмехается.

ЧЕЛОВЕК. О, они хитры, мои убийцы. Заставляют меня двигаться, не прикасаясь. Красное яблоко взорвется. Хорошо ласкаешь ты их, женщин, мой любезный Миртий, бедный мой цыпленок. Ты ласкай, ласкай. У парфюмерши дюжина флаконов. Попроси ее тебе налить того, что с третьей полки, за квадратною коробкой. Третья полка и квадратная коробка.

Шествие, пройдя вдоль стены, заворачивает за угол здания и исчезает.

ХАЛИФ. Он лишен рассудка, это ясно.

МИРТИЙ(Халифу). Сударь, полуденная жара… И нежность, наполняющая меня благодаря жасмину сестры вашей… Я внезапно чувствую томление. Речь, которую я собираюсь перед вами держать, исходит скорее не от закованного в латы рыцаря, а от воробышка. Халиф, прошу вас, умоляю вас изобразить с дыханием ваших губ слова благоприятные…

ХАЛИФ (полагает, что Миртий просит у него руку Фатимы). Конечно… Разумеется… Ее зовут Фатима. Мой отец… Бывали у него иногда припадки мистицизма… Мой отец в один прекрасный день велел схватить единовременно по всей столице шестьсот девственниц, личностей весьма достойных по всем отзывам, таких, как дочери градоначальника и капитана. Всех их, одну за другой, по очереди, отец мой оплодотворил. И Фатима является потомком моего отца и этого курятника. (Нежно похлопывает по плечу Миртия.) Вам нет необходимости хрипеть, словно петух, запевший слишком рано, когда просите меня отдать вам в жены, следуя закону и Корану, одну меж всех моих сестер.

МИРТИЙ. Я прошу у вас не тела женщины, но снисхождения мужчине.

ХАЛИФ (указывает на здание). Сушеная рыба? Он воздействует на вас? Так это ерунда.

МИРТИЙ. Ах вот как? Для вас, значит, ерунда? Тогда…

ХАЛИФ. Тогда что?

МИРТИЙ. Немедленно! Немедленно! Приказ!

ХАЛИФ. Приказ? Немедленно? Немедленно? Какой приказ?

МИРТИЙ. Отпустить этого человека.

ХАЛИФ (Улеме). Он ничего не подозревает.

МИРТИЙ. Я ничего не подозреваю? Нет, подозреваю. Что вы не халиф.

ХАЛИФ. Я — халиф Аль Мусташа, сын Авраама через Измаила. Я владетель Миср Алькахира, Берберии, Сирии и Египта, не считая Ифрикии, что вы называете Тунисом.

МИРТИЙ. И вы увиливаете от того, чтобы отменить посадку на кол бородатого ловчилы, который — сами вы сказали — ну ни в чем не виноват.

ХАЛИФ. Не следует кричать так громко. Мамелюки близко. Что вы знаете о королях и королевствах? Ваша политическая изворотливость мне постепенно разонравливается, после того, как я ею соблазнился.

МИРТИЙ. «-лась». Соблазнилась.

ХАЛИФ. Соблазнилась?

МИРТИЙ. Я вас помещаю в женском роде из-за вашей королевской трусости.

ХАЛИФ. В любой монархии есть дыры, а иначе б как она дышала? (Демонстрирует свои одежды.) Что могу я против своей сущности?

МИРТИЙ. Но ваша сущность не в игре. Дело идет о его шкуре.

Слышны ужасные крики, раздающиеся изнутри тюрьмы.

УЛЕМА. Начинают. Начинают с кнута.

ХАЛИФ. Как будто кола недостаточно!

МИРТИЙ(Халифу). Ну, давайте! Делайте! Скорее! Канительщик изворотливый!

ХАЛИФ (Миртию, доверительно). У меня есть Египет, есть Иерусалим. Я — владетель Палестины, государь Египта — как верблюд упавший, чувствую уже над собой крылья ворон. (Привлекает Миртия совсем близко к себе.) Мамелюки были воинами моих отцов и моих дядей. Из моих же сыновей они наделают себе рабов. Мое величие выживает лишь в величии. И ежели я стану тратить его на решение мелких вопросов и мелких происшествий, то ему грозит уничтожение.

МИРТИЙ(резко). Ты всего лишь грязная чумазая свинья. И если не освободишь его, я сам его освобожу.

ХАЛИФ. Друг мой, да что это за речи?

МИРТИЙ. Ну… Мои… Обычные…

ХАЛИФ. Мне вдруг почудилось внезапно, будто это язык банту. Вы сказали…

МИРТИЙ. Что не дам ему подохнуть, как селедке.

Барабаны приближаются. Вновь появляется зловещий кортеж Человека. При звуках турецкого марша ему наносят удары. Он по пояс обнажен.

ХАЛИФ. Эй, Миртий! Вы игрок?

ЧЕЛОВЕК(Миртию). Одна и та же кожа служит дважды. Для несчастья и для счастья. Было ли так необходимо совершать эту прогулку? (Оступается.)

Его поднимают.

МИРТИЙ (обнажая свой меч). Держись, товарищ! Я иду!

Халиф удерживает его руку. Затем, указывая в пространство.

ХАЛИФ. Вы сумасшедший. Две бригады арбалетчиков держат вас на прицеле.

ЧЕЛОВЕК(останавливаясь перед Миртием). Если ты играешь…

Удар кнута.

…с ним в шахматы, отдай слона, но забери ладью.

ХАЛИФ (Миртию). Поскольку вам доставит удовольствие, чтобы мы задержались, пусть нам принесут подушки, пусть расставят шахматы и будет подан кадаиф!

Появляются слуги с подушками, более многочисленными и роскошными, чем в первый раз. Два мамелюка вносят на своих плечах поднос, нагруженный чайниками и лакомствами. Двое других держат Миртия под прицелом арбалетов. Слуги вносят некое подобие саркофага. Арбалетчики удаляются, пятясь задом и не опуская оружия.

Что хочет он сказать этими ладьей и слоном? (Показывает на принадлежности для игры.) У нас есть дева-убийца, всадники. И у нас есть король. Всадники перемещаются под углом. Благословит Единый вашу руку и мою. (Передает Миртию чай.) А! вы атакуете!..

МИРТИЙ. Время не ждет.

ХАЛИФ. У нас двое часов. Одни указывают время быстрое. Поскольку мы придумали еще и часовое дело.

МИРТИЙ. Маневрируйте, Ваше Величество!

ХАЛИФ. Часы арифметические с зубчатыми цилиндрами, которыми мы потчевали великого западного императора — из тех, что питаются длительностью. И чем более они поглотят длительности, тем более им требуется.

МИРТИЙ(сделал ход). Я беру. Ваша очередь. Мы с вами не договаривались о ставках. Я играю с вами на жизнь Человека против этого браслета Феопомпа Третьего. И добавляю свой воинский шлем. Еще я ставлю меч. (Делает ход.) Беру. Он закален был в Аквитании.

ХАЛИФ (указывает на саркофаг). Часы вторые подходят для отдохновения. Они состоят, в общем и целом, из булыжника в гробу. Работают они с огромной молчаливой точностью. Пред ними чувствуешь себя парящим на границе вечности. Все расстояния стираются. Прошедшее, настоящее и будущее воссоединяются.

Входят Улема и Пожилая женщина, в которой, разумеется, мы узнаем Мать. Оба одеты в мешковатые плащи с капюшонами. Мать сбросила восточное покрывало и выступает в своем лангедокском одеянии. Оба продолжают беседу, которую вели в Лангедоке, где по идее они сейчас и находятся. Священник держит в руках распятие с Распятым. Тем временем Миртий и Халиф продолжают шахматную партию.

СВЯЩЕННИК. Муж ваш подвергается весьма большой опасности. Его манера смотреть на меня ухудшает мое самочувствие. Под прикрытием своей бороды он надо мной смеется. В закромах своего погреба он пьет то, чего пить не имеет права. Но Церковь тем не менее есть окончательный источник.

МАТЬ. По нашему указанию он отправился к вам на исповедь.

СВЯЩЕННИК. Разумеется. Занятие более неприятное для меня, чем для него. Мы затворились в исповедальне на два места, которую он сам и сработал.

МАТЬ. Мой сын ступил на море. Сын мой сейчас умирает. Не для этого я его производила. Я его производила для того, чтобы он производил любовь.

СВЯЩЕННИК. Господь Предвечный предоставил лишь себе производить любовь. Господь Предвечный произвел любовь. Он произвел любовь, Он произвел луну, Он произвел…

МАТЬ. Возьмите лучше вот ужиную траву. Если у вас перо не пишет, она вам его исправит. Вот тогда и говорите о любви.

СВЯЩЕННИК. Сударыня… Послушайте, сударыня… Что за ужасная семейка! (Освобождается от плаща, который подхватывает один из слуг, и вновь предстает в качестве Улемы.)

МАТЬ (вновь облачается в восточное покрывало и принимается говорить нараспев, как нищенка). Асса раиф акмет акарел этлаиф…

Один из мамелюков велит ей замолчать.

МИРТИЙ(Халифу). Вам мат.

ХАЛИФ. Мат? Мне? Королю?

УЛЕМА (Халифу). Рокируйтесь. Рокируйтесь же! Слона?

ХАЛИФ. Действительно. Я рокируюсь.

МИРТИЙ. Ничего не понимаю. Именем Святого Христофора, Светлой Пасхи! Вы жульничаете!

ХАЛИФ. Я не жульничаю. Я рокируюсь.

Миртий швыряет шахматы в лицо Халифу. Затем бросается к часам и обрушивает их на землю. Наконец снимает доспехи и присоединяет их к предыдущим ставкам.

МИРТИЙ. Забирайте жесть. Я отдаю вам все. Но отдайте мне этого человека! Отдайте мне его!

В очередной раз приближается рокот барабана, ему вторят крики.

ХАЛИФ. Партия еще не кончена… Кроме того, я на ваш заклад не подписывался. Забирайте вооружение. (Доверительно.) Не следовало бы нам ссориться в присутствии турецкого капитана.

В мгновение ока слуги убирают подушки. Мимо идет Человек. Он выжат как тряпка.

ЧЕЛОВЕК. Пить… Пить… Я хочу пить… Пить… Я больше не буду… Пить… Мне страшно… Мне не следовало… Я не хочу страданий… (Пошатываясь, скрывается вместе со своим эскортом позади здания.)

МИРТИЙ. Халиф, прелестный мой халиф, мой Кадаиф… Мой папочка Альмусташа… Мой сюзерен… Мой розовый бутон… Вы призовите капитана… Господа! Вы отдаете меня в пытку. Проявите же ко мне решпект. Ко мне… решпект… Я прибыл в эту Палестину, где нет Гроба. Еще дома, у родителей, не верилось мне в это, в эту евангелическую болтовню. Но когда вы говорите о Едином и Огромном, Фатальном и Нечеловеческом, я чувствую правду. Вдруг. И вдруг я понимаю. Ничего здесь не происходило раньше. Именно в этом месте, именно в этот момент и происходит Страстная мука. (Силится точнее выразить то, что чувствует.) Поймите же меня. Я сомневался в своей Церкви потому, что видел ее, ее, до того как увидал его… Теперь я знаю, все это правда… Вдруг, мгновенно, все ко мне вернулось… Сретенье… Троица… Вербное воскресенье… Все сейчас и происходит… Не вполне так, как рассказывали, но совсем немного не хватает. И не надо нам идти до самого конца. Не напитаем мы вопящей плотью мечту Церкви христианской. И да сгинет эта черная мечта в молитвенниках! Бог желает только лишь глотка воды. Господь желает этого! Ему угодно возвратиться в дом. Желательно прилечь. И чтобы его очистили от зла. (Преклоняет колена у ног халифа.)

УЛЕМА (постукивая себя по лбу указательным пальцем). Молодой человек понимает, что присутствует и что мы все присутствуем при злоключениях того, кого они называют Сыном. Человек, которому вы желаете помочь, принадлежит к самому низкому человечеству, заблудшему, которое при любом правлении подставит бок оружию стражников.

ХАЛИФ (намекая на продолжающиеся вопли). А стражники усердствуют!..

Слышны болезненные крики и восклицания, раздающиеся со двора тюрьмы. Миртий раздирает себе грудь.

Мать поет. Это как безнадежная мольба.

МАТЬ. Асса раеф акмет акараеф этлайф — асса рашет акараетамине армахет — Эссалает ассамахет ара мойнора — Алламонова саманара р’хаса ма… ма…

ХАЛИФ. А эта женщина… Она кружит здесь, словно муха… Кто она?

УЛЕМА. Она разговаривает на старинном наречии. (Женщине.) Акра ма на лиш ва?

МАТЬ. Ста ма ла виа фасса санкта майа. (Целует одежды халифа.)

УЛЕМА. Она мать приговоренного.

МИРТИЙ. В последний раз прошу вас милости приговоренному.

Халиф, Улема и Турецкий капитан тесно сходятся лицом к лицу и что-то обсуждают. Мать теперь крутится вокруг Миртия.

Они правы. Нет ничего более отвратительного, чем тезис Господа Предвечного, пришедшего, чтобы быть посаженным на кол, распятым и разделанным. Как это глупо. Как это абсурдно и к тому же ничего не решает. Любой ценой необходимо, чтобы между Господом Предвечным, с одной стороны, и человеками, с другой, разбился этот мост, где шествуют всегда лишь только мстительная ложь и нерешенная проблема. Повторяю еще раз. (Матери.) И если это ты Святая Дева, надо, чтобы твой сын вернулся домой. Твоя понимать?

ХАЛИФ (широко улыбаясь, подходит к Миртию). Вы победили.

МИРТИЙ. Победил?

ХАЛИФ. Вот именно. И я вас поздравляю.

Халиф, Мамелюк и Улема склоняются перед Миртием.

Человек этот спасен.

Миртий и Мать бросаются друг другу в объятия. Улема трет глаза. Мамелюк выкрикивает приказ, который повторяют другие мамелюки.

МАМЕЛЮК. Кала фа тиах!

Крики боли немедленно прекращаются.

УЛЕМА. В бесконечной предусмотрительности своей и блистательной красе закон наш отдает вам человека, который вам понравился. Тринадцатая песнь. Двенадцатая строфа. Строка вторая. (Скандирует.) И да всегда будет дозволено…

ХАЛИФ (подхватывает). …всегда дозволено…

УЛЕМА …кому угодно, верующему или неверующему…

ХАЛИФ …верующему или неверующему…

УЛЕМА …пощадить от высшей меры того, кому закон повелел умереть. (Скандирует.) Чтобы пощадить от высшей меры того, кому закон повелел умереть, довольно занять его место.

ХАЛИФ. Я удивляюсь, почему я сразу об этом не подумал!

МАМЕЛЮК. Асса м’рум дафйани солвадоф багхасам.

ХАЛИФ. Капитан делает вам комплимент.

МАМЕЛЮК. Багхасам!

ХАЛИФ. Он подтверждает комплимент. (Миртию.) Я сам, мой горячо любимый, сам тебе завидую. Ты мог владеть землей, но покупаешь своей жизнью жизнь маловразумительного преступника.

МИРТИЙ. Но я… не говорил…

ХАЛИФ. Чего?

МИРТИЙ. Не говорил… Не говорил, что расположен умереть… Бесславно умереть…

ХАЛИФ. Однако ты казался искренним. Казалось, ты хотел больше всего, чтобы божеская страсть рыбы твоей не осуществилась.

МИРТИЙ. Но не хочу я умирать… Ну не сейчас же… И не так. Не на колу.

Халиф, Улема и Мамелюк смеются.

ХАЛИФ И УЛЕМА. Он не хочет умирать!

МАМЕЛЮК(говорит на ломаном языке, с акцентом). Рыцарек не хочет умирать! Ах поросеночек! (Смеется.)

Миртий прислоняется к дальней стене.

ХАЛИФ. Мой друг, когда вы согласитесь наконец рассоединиться с мерзкой сей стеной, то приходите поскорее в резиденцию. Моя сестра вас ждет. Мы станем продолжать беседу. Да пребудет с вами мир! (Выходит вместе с Улемой.)

МАМЕЛЮК(выкрикивает команду). Калафиях ванар!

ГОЛОСА МАМЕЛЮКОВ(подхватывают призыв). Ванар!

Из тюрьмы доносится ужасный крик. Входит Фатима. Она преклоняет колени у ног Миртия. Мать также подходит к нему. Он обнимает Мать одной рукой за шею.

Ужасающий крик длится.

МИРТИЙ. Мне не хватило духу… А ведь надо было… Надо было… Эх! Если бы у меня хватило духу! Все на этот раз, возможно, уже было бы спасено. Надо было… Это был мой долг…

МАТЬ. Это не была твоя судьба.

МИРТИЙ. Но это был мой долг… Надо было… А теперь мне стыдно. И я мучаюсь. Добрался аж до самой Палестины…

ФАТИМА. Ты дрожишь… А руки у тебя горят…

МИРТИЙ. Добрался… Я был сильным… Я был рыцарь-бабник. Я в Отца не верил. Я не верил в Сына. Я ударил собственную мать. И я был прав. В доме Предвечного Владыки не было никого. Теперь там кто-то есть.

МАТЬ. Кто-то есть. В могиле.

ФАТИМА. Кто-то есть.

МАТЬ. И он ждет. Он есть.

МИРТИЙ(высвобождаясь от женщин). Придите и освободите меня! Я есть человек. Я есть Миртий. Я есть живой. Я есть свое собственное мучение. Я — есть. Я есть. Я есть. Я есть… Придите. Придите и освободите меня!

Окончательно наступает темнота. Пауза. Монотонное пение арабской флейты. Тишина. Внезапно — шум, выстрелы, режущий свет. Неожиданно наступает яркий день. Мы все еще находимся на площади. Миртий, в беловатой гандуре, стоит у стены. Двое вооруженных до зубов крестоносцев с красными крестами на груди выходят на площадь. Это Старшой из первого действия и его подчиненный Граппасуль.

ГРАППАСУЛЬ. Блевать охота. Столько замочил до кучи, аж клешня устала. Никогда бы не подумал, что это будет так в охотку мне — взрезать бурнусы. Хотя по натуре я не одобряю ни жестокости, ни похотливости, ни хитрости, ни скупости.

СТАРШОЙ. Граппасуль… Гроб теперь наш… Три года солнца и дождя, и никакого удовольствия, и жулики, которые нам поставляют метательные снаряды дряблые и корявые, поскольку не хватает куража швырнуть их нам в физиономию конкретно и открыто, как бы им хотелось… Зато Гроб теперь у нас. Сказать тебе, чего я чувствую? Так вот, я чувствую удовлетворение.

ГРАППАСУЛЬ. А где же он закопался, этот святый Господь Бог из Гроба? И когда мы нанесем ему визит?

СТАРШОЙ. А завтра, малыш, завтра опосля обеда, сразу как закончим обессарацинивание Святого Града. Я надеюсь, что начальники его отыщут, Гроб-то. Нынче утром они спорили. Почти что выступили друг на друга в крестовый поход. Я слыхал разговоры, когда был дежурным при командовании. Дижонский герцог говорил, что Гроб под базиликой Константина, греческого гада. Наш барон сказал, что Гроб как будто под мечетью. Если это правда, на него теперь должна сочиться кровь. А Годфруа вот говорил, что Гроб под колоннадою Венеры-шлюхи.

ГРАППАСУЛЬ. Сколько, по-вашему, мы в мечети перемолотили сарацин?

СТАРШОЙ. Семь тысяч. Официально.

ГРАППАСУЛЬ. Вы меня не удивили. Я уделался, словно мясник, до самого до горла. (Замечает Миртия.) Матерь Божья! (Старшому.) Этот вот, который прячется стоймя… Вы сделаете его, шеф, или мне сделать?

СТАРШОЙ. Сделай, Граппасуль, пожалуй, сделай. Только вот в мечети у нас была полная свобода действий. Здесь же мы снаружи. Если это грек или один из тех, что на Голгофе прибивали Господа Предвечного, то следовало бы допросить его. Приказ сегодня — не забалуешь!

ГРАППАСУЛЬ. Не по сердцу это мне.

СТАРШОЙ. Да никуда они не денутся.

ГРАППАСУЛЬ. Эй, ты, вонючка! Пойди, я тебя приголублю! Слышь, козленок? Эй ты, жид! Эй, турок! Ты, христоприбивец! (Старшому.) Не канает! (Готовясь пустить в дело меч.) Я открою ему пасть?

СТАРШОЙ. Конечно, Граппасуль! Давай! Воткни ему под дых!

ГРАППАСУЛЬ. Эй ты, вонючка! Пойди, я тебя приголублю! Ты славно посмеялся — смейся дальше, а я погляжу! (Наставляет свои меч на грудь Миртия.)

МИРТИЙ. Ни в коем случае не острием протягивают меч командиру.

Оба подаются назад, спотыкаются. Меч падает на землю. Миртий ставит на него ногу.

Рыцарь должен обладать мечом. Это ль мой долг? Это ли моя судьба? (Смеется.) И что же будет дальше?

ГРАППАСУЛЬ. Он по-христиански говорит…

СТАРШОЙ. Я чувствую, у меня что-то опустилось…

МИРТИЙ. Я уже три года здесь. Я ждал. И вы пришли. Я — рыцарь Миртий.

ГРАППАСУЛЬ(падая в объятия Старшого). Начальник, я так больше не могу. У меня что-то вроде морской болезни.

СТАРШОЙ. Со мной все ясно, у меня все упало.

МИРТИЙ(Старшому). Дайте мне ваш меч.

Старшой передает ему свой меч.

СТАРШОЙ(Граппасулю). Он это, Граппасуль… Он это… (Миртию.) Некоторые волновались, не умерли ли вы…

МИРТИЙ. Не умер я. Я ждал, чтобы Единый утвердил мое предназначение. Теперь Единый утвердил. Пойдем к барону.

ГРАППАСУЛЬ. Надо же!.. Ну надо же, ну надо же!.. Ну надо же ну надо же ну надо же!..

СТАРШОЙ. Эй, вы, ребята! Олухи царя небесного! Вы видите его, черт побери? Его? О нем я вам рассказывал! Ведь это — рыцарь Миртий, что родился в Лангедоке, посвящен был аббатом Дюгастом и уехал в Палестину, чтобы его не забывали. Наш барон его сейчас расцелует во все щеки, точно! (Демонстрируя Миртия.) А мое шестое чувство мне подсказывает, что с его командованием тут такое развернется!.. (Миртию.) Но на вас бурнус, как на каком-нибудь сарацине…

МИРТИЙ. Где бурнус? Нет. Это простыня.

СТАРШОЙ. Да и креста на вас не видно. Мы вот, в армии, все носим крест.

МИРТИЙ. Мой крест во мне.

СТАРШОЙ. Уж лучше пусть он будет виден. Еще чуть-чуть, и вам воткнули бы на четыре пальца стали в печень.

МИРТИЙ. Ну что же… Делайте мне крест. У вас на лапах все необходимые цвета.

СТАРШОЙ. А, это… Это кислое винишко сарацина убиенного. Смертельный грех грозит тому, кто этой дрянью будет делать крест.

МИРТИЙ. Давайте, делайте. Грех я беру себе.

Старшой чертит крест на его груди.

Приятно, в самом деле! Как приятно снова оказаться среди земляков! Пусть долг мой и моя судьба объединятся ради отдыха. Старшой!

СТАРШОЙ. Господин рыцарь?

МИРТИЙ. А скажите мне… У командиров шлем… Шлем должен быть каким?

СТАРШОЙ. На вашем шлеме должен быть плюмаж.

МИРТИЙ. А гонорар? Ну, деньги?

СТАРШОЙ. Насчет этого не беспокойтесь.

МИРТИЙ (мечтательно). Вот схожу на исповедь. И причащусь.

СТАРШОЙ. Телеги, полные облаток, следуют в обозе.

МИРТИЙ. И женюсь, естественно.

СТАРШОЙ(ободряя его). Вы же полковник. Остается только выбирать.

МИРТИЙ(обращаясь ко всем). Гроб — наш, друзья мои! Но нам еще немало предстоит скакать, ради детей наших и ради стариков. Смелей! Не расслабляться! Мы же христиане!