Армия жизни

Ситуация третья Водоворот

Могу поспорить на что угодно: никто из читателей не сможет ответить на вопрос: «Можно ли прожить на аске?»

Написал: «никто», а вдруг увидел, как будто здесь, прямо передо мной, стоит, прислонившись к стене, в длинном, до пят, пальто, в широкой, на глаза, шляпе, невозмутимый Гарик по кличке Прайс и улыбается легко и снисходительно: «Можно…» И еще я увидел, как, подняв воротник куртки, уходит все дальше и дальше — кто его знает, в сторону ли очередного вокзала или так, на уличный перекресток, — Сережа и, обернувшись на повороте, недоуменно пожмет плечами: «А что тут спрашивать?» И еще увидел, как порхает между прохожими девочка, имени которой я так и не успел узнать, и, услышав вопрос, только кинет сочувственный взгляд и, ничего не ответив, исчезнет в толпе. И еще, и еще.

Мы взрослые люди. Откуда, скажите, нам знать, какие еще бессмысленные вопросы преподнесет нам это племя, часто для нас столь далекое, столь незнакомое? На что еще заставит ответить?

Напишем слово «аск» так, как и положено его писать — латинскими буквами: «ask». Теперь это слово, даже для человека, познания которого в английском ограничиваются забытым школьным курсом, приобретает смысл. «Ask» — спрашивать, просить, попросить.

Когда однажды поздним вечером в длинном подземном переходе я нос к носу столкнулся с этой компанией, то вначале не мог понять, что же такое вокруг происходит? Или снимается кино? Или социологи решились вдруг что-то исследовать? Или вообще какая-то неведомая сила подвергает запоздалых прохожих непонятным испытаниям, для чего-то спрашивая и спрашивая: осталось ли в душе сострадание? Не охладело ли сердце к чужим болям и невзгодам?

— Товарищ! — парень в новеньких, с иголочки, джинсах бросился наперерез нагруженному сумками прохожему. — Одну минуту, товарищ! Вы знаете, что происходит там (называл он одну далекую заморскую страну), вы знаете, что там ежедневно умирают от голода дети! Мы должны помочь им, товарищ!

— Постойте, прошу вас! — девушка в аккуратных брючках преграждала путь нарядной, наверное, из театра немолодой паре. — Да, у вас все хорошо, и у нас тоже, но там же голодные дети! Я вас прошу, помогите!

— Вы читали сегодняшние газеты? — парень в длинном до пят пальто и в широкой, на глаза, шляпе спокойно и серьезно даже с какой-то настоящей болью в глазах спрашивал двух девушек: — Вы знаете, что там происходит?! Мы можем оказать маленькую помощь! Кусок хлеба для ребенка или литр крови для раненого. Много денег не надо! Дело не в деньгах! Дело в вас!..

Голоса гулко отдавались в почти пустом переходе.

Я стоял, ошарашенный этой картиной, лихорадочно вспоминая, что же там происходит, в том далеком от нас краю, когда и передо мной остановился парень, тоже в джинсах, но уже в потертых, в свитере, на котором было вышито маленькое красное сердце, и, глядя прямо в глаза, приветливо улыбаясь, торопливо заговорил о своем друге, о его родителях, о человеческом долге.

Что бы вы, читатель, сделали на моем месте? Ведь не грозят — улыбаются, не требуют — просят, не для себя же в конце концов! Конечно, непривычно вот так, в подземном переходе, ни с того ни с сего, но мало ли что бывает в жизни, мало ли какие люди подрастают рядом с нами!

И я уже полез в карман, но тут этот парень (лет семнадцати на вид, не больше) сделал вдруг что-то совсем в данной ситуации неожиданное. Он по-детски хихикнул, попытался снова стать серьезным — не получилось, и, уже почти не сдерживая смех — как плохой рассказчик анекдотов, который начинает смеяться раньше слушателей, — начал нести совсем явную несуразицу: извержение вулкана, горящая лава, горы пепла.

И я сказал первое, клянусь, что пришло в голову:

— Да ты на часы посмотри! Магазины-то уже все закрыты!

Парень в свитере, на котором алело маленькое сердце, выдохнул, отсмеявшись, и сказал доверчиво, как своему:

— А швейцар в ресторане? Вы что, не знаете? Это же элементарно! Ноу проблем… Час работы — и бутылка.

И тут, признаюсь, я облегченно вздохнул. Понимаю, нехорошая эта легкость, не очень-то достойно человека ожидание разочарований, но, с другой стороны, взять хотя бы тех же пришельцев. Одно дело, когда думаешь, есть они или нет, прилетели или они еще летят, а если прилетели, то где живут, чем занимаются, не встречался ли ты с ними случайно, а если встречался, то как вел себя. И совсем другое дело, если тебя убедили на сто процентов, что их нет и быть не может и нечего мучиться и подозревать каждого встречного. На нет и суда нет.

Но я отвлекся.

Время все ближе подходило к полуночи. Затихала жизнь и в подземном переходе. Парни — их, как помню, было пятеро или шестеро — стояли теперь все вместе, кучкой, переминаясь с ноги на ногу, весело, как пятиклассники на перемене, толкали друг друга. Только вдалеке, под занавес, как говорится, девочка лет семнадцати работала (другого слова теперь и не подберешь) с немолодой, немодно одетой женщиной.

Я не уходил. Стоял и смотрел на них. Может, хоть теперь сквозь улыбочки, сияющие на лицах, проступит, как на кинопленке, холодный оскал юного циника или дерзкая ухмылка уличного флибустьера, промышляющего по вечерам у испуганных прохожих: «На-бутылку-красного-дай-папаша-а-то-в-ухо»? Ничего подобного! Улыбки как улыбки, лица как лица, слова как слова. И ни один, пусть самый робкий, прохожий не свернет в сторону, заметив эту компанию, а пройдет сквозь нее твердо и спокойно, да еще спросит, что сегодня новенького в консерватории.

Может, станет заметна в них алчность, патологическое умение взять и то, что плохо лежит, и то, что лежит хорошо, то самое современное «мурло мещанина» (в изображении которого, как мне кажется, порядком накопилось путаницы)? Да нет, ничего такого. Спокойно, без напряжения и уж тем более без всякой алчности, как человек, для которого не важна сумма и приходится держать деньги в руке только лишь для того, чтобы чем-то занять руки, пересчитывал Гарик (тот, в длинном пальто до пят) вечерний доход. И когда девочка, наконец-то «отработавшая» свое, бросила Гарику, еще не доходя, двадцать копеек и тот, подставив ладонь, все-таки не поймал монету, никто не бросился ее поднимать, а даже наоборот — один из парней отфутболил ее в сторону.

Может, вдруг заметим раскаяние? Ну хотя бы ощущение некоторой внутренней неловкости, что так легко — да еще на чем! — можно одурачить десяток взрослых людей? Нет, не осталось неловкости. Даже страха, что кто-нибудь из прохожих вернется и строго спросит, от какой такой организации собираются средства, — даже страха не было в помине. Я, случайный прохожий, стоял рядом с ними уже минут десять-пятнадцать.

Они отлично понимали, что я все увидел и понял. Но это ничего не значило! Они не стеснялись ни меня, ни — почти уверен — любого, кто стоял бы на моем месте.

Наконец вся компания (и я вместе с ней) поднялась наверх, на улицу.

Здесь дул зябкий ветер, и гасли огни в домах.

Гарик легонько подтолкнул к двери ресторана при гостинице парня в свитере, на котором было вышито сердце.

Они топтались на месте, переговариваясь о какой-то нормальной ерунде: где-то выступает популярный ансамбль, кому-то отец привез из-за границы «фирму», что скоро лето и надо «мотануть» на юг, погреться. Девочка спросила, который час, и побежала в автомат звонить маме. Кто-то вдруг вспомнил, что завтра зачет не сдашь — останешься без стипендии. Кто-то сообщил, что сегодня он домой не поедет, потому что надоело слушать, как они «выступают».

Я не знал, кто эти ребята — конкретно каждый из них (да и не очень-то урочное время было для расспросов). Но их, так сказать, общее лицо было знакомо и узнаваемо. Точно такие же компании можно встретить в центре наших городов, и уверен, что и вы, читатель, не однажды останавливали удивленный взгляд на стайке экстравагантно, с налетом некоторого «хиппизма», одетых мальчиков и девочек, толкущихся посредине вечерней толпы, но отдаленных в этой толпе не только от взрослых, но и от своих ровесников — просто школьников, просто ребят из ПТУ, просто гуляющих или праздно шатающихся. Даже ученые успели заметить их, и в одной работе я прочитал о «стритовых», «центровых», «хипах», то есть о них, отличных от привычных ребят из подворотен, для которых хватает общения в старой беседке посреди двора да популярных песенок на лестничной площадке, которым достаточно для утверждения своей личности уличных толковищ да, увы, двух бутылок «бормотухи», выпитых по очереди из единственного стакана, либо папироски с «травкой».

«Центровые», как я успел заметить, обожествляли музыку («бит», «рок» и т. д.), очеловечивали джинсы, становились легкой добычей фарцовщиков и спекулянтов или сами время от времени входили в круг фарцовщиков и спекулянтов, знали обо всем понемногу и старались не отстать от самого современного, будь то йога или каратэ, но основные их поступки заключались в самом отсутствии поступков. И, увидев такую компанию однажды в скверике, ты смело мог прийти туда же через полгода и увидеть те же лица, те же позы, то же ленивое хождение на одном и том же пятачке. Знакомясь с ними и разговаривая, я уже знал, что, отработав свое, сыграв свою роль и отстояв положенное время, они возвращались домой — к благополучным родителям и книжным стеллажам.

Компания в подземном переходе была такой и не такой. За этими ребятами, за их безобидным трепом и раскованными движениями стоял совершенно реальный поступок — спекуляция на сострадании и отзывчивости. Для них стало можно поступать так, как поступать нельзя. И не по каким-нибудь зафиксированным на бумаге законам нельзя (хотя и законы, наверное, на это найдутся), а по самым элементарным человеческим, по которым не пускаются в пляс при прощании с любимым человеком, не бьют старика или ребенка. Это кощунство над тем, над чем нельзя кощунствовать, шутка, стоящая за пределами шутки.

Через некоторое время мне пришлось заниматься одной историей. Родители не могут справиться с сыном, их последняя надежда — письмо в редакцию. «Я не знаю, что происходит с Сергеем, но происходит что-то страшное. Не доучившись, сын бросает школу. У него появляется какая-то странная компания. Он стал говорить о том, что и учиться, и работать скучно. Надо просто весело жить и т. д. Первый раз он убежал из дома зимой, где болтался целую неделю — неизвестно, а когда пришел домой, я его не узнала: какие-то джинсы с цветочком на левом колене, немыслимая куртка, перешитая из солдатской шинели. „Где ты был?“ — не отвечает. В школу идти отказался. Мы его хорошенько отругали, а он снова исчез. Теперь его не было целый месяц. Мы заявили в милицию…» — и так далее, и так далее. Длинная, невеселая история.

Я встретился с Сергеем и сразу узнал его: он оказался из той самой компании. Проговорили мы с ним долго, несколько часов, и когда я его спросил, что же было самым интересным в его жизни «вне дома», Сергей ответил: «Работа на аске».

— Погоди-погоди. Объясни по-русски и по-человечески: как это можно «работать на аске»?

И Сергей не торопясь, стараясь поточнее подбирать слова, объяснил: надо быть коммуникабельным и ничего не стесняться; настоящий «аскет» (термин Сергея) не должен выглядеть попрошайкой, потому что «…сегодня, — улыбнулся он, — вагонный нищий — анахронизм, который действует только на нервы древних старух»; для хорошего «аска» необходим набор разных несчастий, как своих собственных, так и чужих. Но, добавил Сергей, «усложнять дело пожарами, наводнениями, землетрясениями, как я теперь убедился, не стоит. Подойди, улыбнись, извинись, скажи, что ты студент, потерял деньги, завтра сессия и т. д. Очень действует». Наконец, сказал Сергей, надо «бить на жалость. Только на жалость».

И я еще раз отчетливо вспомнил тот вечер и компанию в подземном переходе.

Я не знаю точно, сколько их было. В конце концов, не о том речь. Хватит даже одного Гарика и одного Сергея, чтобы беспокойнее стало жить.

Вот, допустим, со мной лично произошла странная штука. На днях в аэропорте ко мне подошел парень и, раз семь извинившись, сообщил, что у него украли деньги, знакомых нет, и так далее. И в такой простой ситуации, когда и решать-то нечего: вынь рубль или сколько там, не обеднеешь, — я вдруг начал сомневаться. Тот ли передо мной человек, за которого он себя выдает? Не приятель ли Гарика, не родной ли брат Сергея? Не жертва ли я очередной игры?

И только одно, что заложено в человеке самой его природой — почти детская вера в то, что на несчастье не обманывают, — помогло мне убедить себя, что этот парень действительно попал в неприятную ситуацию. Заставлю ли себя поверить в следующий раз, не знаю. Вот это-то как раз самое обидное. То, что бьют по самому больному — по жалости, по доверию.

…Вечер кончился тем, что из гостиницы, держа, как кубок, бутылку, вышел парень в свитере. Гонца приветствовали победными криками.

Я хорошо помню, как они уходили. Медленно и плавно, как люди, которым спешить абсолютно некуда. Они уходили в темноту ночи. Яркий свет гостиницы все дальше отдалял нас от них.

Мы остаемся, провожая их взглядами. Мы не знаем точно, куда они пошли сейчас.

О чем мы их недорасспросили?

Что нам надо спросить у себя самих?

Немного о себе: зовут Саша. Живу я в городе Иркутске. Я студент одного из вузов нашего города, учусь довольно успешно, то есть на «четыре» и «пять». Занимаюсь общественной работой — в меру, то есть не очень себя загружаю. У меня нет обеспеченных родителей, и мне не с кого тянуть деньги — я все себе сделал сам.

Я упустил с самого начала самое главное. Дело вот в чем: я — фарцовщик.

Сейчас мне 24 года, и у меня есть все, что нужно для обеспеченной жизни (не подумайте, беспечной) человека в наше время. И вот для того, чтобы жить, я начал карьеру фарцовщика четыре года тому назад. Сейчас у меня все есть: квартира с телефоном почти в центре города. Квартира прекрасно обставлена, одну комнату занимает библиотека, машина и гараж во дворе дома. Я могу позволить себе почти все, и я не чувствую себя ущемленным морально.

…После службы в армии я начал воспитывать сам себя. Вы скажете, что родители не так меня воспитали? Нет, это мне надоело жить кое-как. Мне надоело носить брюки на вырост, пальто, перешитое из старого отцовского. Я хотел красиво одеваться, ходить в театр, иметь много книг и работать с ними, и еще я хотел учиться по выбранной мною специальности.

Я презираю «мелких модников», которые тянут у родителей деньги, чтобы купить себе фирменный пакет из полиэтилена, чтобы быть «не хуже других», быть современным — на этом, внешнем, понятие о современности у них и заканчивается. Этих девчонок и парней, одетых на родительские деньги по последнему крику моды, которые часами простаивают на барахолке в надежде купить косметику или еще какую-нибудь дефицитную мелочь для того, чтобы пожить несколько дней «красиво», у которых интеллект исчерпывается вопросом: «Че сдаешь?..»

Саша, Иркутск

Толпа несла меня, выкидывая время от времени на полупустынные островки старьевщиков — я глотал воздух, замечал кусок синего неба над головой, — а потом снова меня заглатывала «толкучка».

Я смотрел внимательно вокруг и слушал внимательно. Я старался запомнить мельчайшие детали и незначительные подробности, которые, может случиться, окажутся впоследствии самыми главными.

Вот хмурый бородатый парень потрясает новеньким свадебным платьем…

Вот мальчик сует мне под нос замшевый башмак…

Вот седой старик безучастно смотрит поверх немудреного своего товара: ватника без одного рукава, промасленного пиджака, кусков брезента…

Я видел, как из окна курьерского поезда, лишь детали пейзажа: каракулевую шубу, резиновые пупсы, самодельные молотки, джинсы, хрустальные бокалы, женский парик, тельняшки, сумки с немыслимыми пряжками, расклеенные сапоги, кримпленовые костюмы, шнурки от ботинок, граненые стаканы, лаковые туфли, велосипедный насос, баранью шкуру…

— Какого размера этот сапог?

— Вам не подойдет…

— Я — сестре…

— У вас что, нога с собой?..

…«Толкучку» вынесли далеко за город. Мы ехали по этому шоссе рано утром, наблюдая, как выкатывается откуда-то, может, из-за моря, солнце.

В центре города таксист подсадил тихого мальчика со свертком в руках, на окраине — молодую женщину с баулом. А стрелка спидометра все двигалась и двигалась влево, пока намертво не остановилась на цифре 50. Шоссе представляло теперь Садовое кольцо в часы пик: автобусы, «Жигули», мотоциклы, такси, а невдалеке, срезая угол, вышагивала через поле немоторизованная колонна.

Вот такой первый моментальный снимок «толкучки»: арка, недостроенные навесы, стоянка автомашин, заполненная больше чем до отказа, бурлящая толпа, переливающаяся, как стеклышки в калейдоскопе. Мальчики с горящими глазами, шныряющие в толпе.

…Через два дня в автобусе я услышу диалог совсем молоденьких ребят:

— Славка уехал на «толчок» с червонцем, а вернулся с пятьюдесятью, — скажет первый.

— Во дает! — весело ухмыльнется второй.

…Мальчишка торопится, налетает прямо на нас, возникает то тут, то там в этой несуразной толпе, шепчет громко какому-то рыжему: «Есть товар», теряется, а потом снова мелькает его улыбочка прямо перед нашими глазами. Я запомнил лицо этого парня. Очень хорошо запомнил. Я до сих пор жалею, что так и не узнал, что ему то нужно было среди всех этих «специалистов», которым вся жизнь — «толкучка». Кто он?

…Парень стоит, судорожно сжимая в руках джинсы, завернутые в целлофан. Стоит не вписанный в толпу. Отдельно. В стороне.

— Новичок… — на ходу бросает мой товарищ.

Парень оглядывается на нас, и в глазах его, по-моему, дымка робости. Пока еще не блеск.

Сегодня — да. А завтра?

Уже в Москве я очень многое вспомню. И память сработает совершенно неожиданно. Самое яркое: мальчишка с «толкучки», в руках которого замшевый башмак дрожит, как граната, из которой выдернули чеку. Взорвется?

— Алло, я немного подзалетел…

— В каком смысле? Не понял?

— Я — Владимир, 21 год, образование незаконченное высшее… В Москве — проездом…

— Ну, слушаю тебя? Что замолчал?

— Так вот. Началось все в десятом классе, когда я уже заканчивал школу и сдавал экзамены. Меня ребята обещали устроить на работу.

— Куда?

— В бар…

— В бар? Кем, интересно?

— Там дискотека… Я, еще когда учился в школе, закончил курсы диск-жокеев… Но дело не в этом. В конце концов ребята меня не устроили, но там я познакомился с некоторыми моряками…

— Погоди, а ты сам из какого города?

— Это неважно. Дело не в этом. В общем, я дал одному моряку деньги, чтобы он мне привез магнитофон.

— И сколько дал?

— Полторы тысячи.

— Откуда же такие суммы в десятом классе?

— Как откуда? Я что, не сказал? Я начиная с девятого класса занимался разной ерундой: пластинки, джинсы и т. д.

— То есть фарцовкой?

— Да. В основном работал на моряках.

— И что, смог накопить такую большую сумму?

— Почему большую? Полторы тысячи?

— У тебя, что, и больше бывало?

— Когда как… Но вы дослушайте, не перебивайте.

— Извини.

— Он тогда привез мне магнитофон, кассеты. И еще привозил. А в четвертый раз я ему отдал три тысячи — это уже было полтора года назад. А когда он возвращался из плавания, то его посадили: то ли порнография, то ли еще что. В общем, мне сказали, что мои деньги пропали. И я стал перезанимать, выкручиваться…

— То есть, эти три тысячи были не твоими?

— Я их взял… Надеялся, что потом магнитофон продам, ну, не за три тысячи, конечно, повыгоднее, расплачусь и так далее.

— Ты хочешь сказать, что и раньше ты перепродавал магнитофоны по спекулятивным ценам?

— Вы догадливы… А у нас в городе есть один парень… Он занимается вымогательством. Он нападал на более мелкие группировки, и те ему платили дань. Очень исправно.

— Ты с ним был знаком?

— Да… Сначала с его братом. Я-то был тогда мелкая сошка, он на меня не обращал внимания… А тут — такая ситуация. Я обратился кнему — мне очень нужны были деньги. Это — долг. Я решил, отдам — и все, завязываю. Кое-что продал. Магнитофон, пластинки, но все равно не хватило. Он мне дал тысячу рублей, но потребовал, чтобы я заплатил ему проценты: с тысячи — четыреста рублей.

— И ты согласился?

— Я оказался в безвыходном положении, друзья стали от меня потихоньку отказываться, потому что уже всем был должен по мелочи… И к тому же я занимал у него на год…

— А почему же твои друзья начали от тебя отказываться?

— А кому нужен такой товарищ, который занимает деньги, а потом не отдает?.. В общем, проходит год, и я понимаю, что деньги тому парню я отдать не могу. Ни сумму, ни проценты с суммы. Он начинает за мной гоняться…

— И успешно?

— К тому времени я уже бросил институт, сидел дома. И они приходили…

— Он.

— Да нет, он сам — никогда. Ребята от него. Приходили — били. Так, не очень сильно. Один мне сказал: «Я против тебя ничего не имею, но — такая работа…»

— Не открывал бы дверь, пошел бы в милицию.

— Не смешите… Иногда я отсиживался у девчонок, но город небольшой, куда денешься… А тогда он еще поставил мне «счетчик»…

— Что поставил?

— Счетчик… Каждый день сумма долга росла, и в конце концов долгов у меня стало около десяти тысяч. Еще кое-что продал: стенку, какие-то шмотки — передавал этим ребятам, которые приходили, да им кое-что приплачивал… Чтобы не били… Сейчас у меня осталось долга семь тысяч… Ну вот, возвращаюсь домой около двенадцати ночи — подруливает машина. Темно было… Фары прямо на меня… Останавливаются в полметре…

Выскакивают оттуда четверо, я их раньше никогда не видел… Пистолет, и мне прямо влоб…

— Настоящий пистолет? Может, тебе показалось?

— Настоящий. «Марголин». «Если завтра не отдашь деньги, то мы тебя прикончим». На следующий день рано утром я ухожу к девчонке, целый день сижу у нее. А на рассвете — уезжаю. В Красноярск. Сказали, что там на домостроительном комбинате платят по 250–300 рублей, а оказалось, зарплата 70-100, общежитие залито вином пополам с кровью, каждый день драки, уголовники, бичи и прочее. Уезжаю в Москву, с Главпочтамта звоню матери. Она говорит: все время приходят. Сижу в Москве, жду перевода от матери… Алло, вы слушаете?

— Слушаю, слушаю… Да, Володя, попал ты в передрягу…

— В водоворот…

— Тебе надо помочь выбраться?

— Да не надо этого… Выслушали — и спасибо. Все равно помочь вы мне ничем не можете.

— Давай попробуем!

— Не надо. Как-нибудь выкручусь…

— И куда ты сейчас?

— В Среднюю Азию. Там у меня мужик знакомый в одном месте. Устроюсь на работу, видно будет…

— Володя…

— Только давайте без нотаций. Все, пока!

Иногда ловлю себя на том, что мне его все-таки жалко. Хотя он сам, думаю, очень бы удивился, что именно этого чувства — жалости — достойна его судьба. Как это у него было: «Я думаю, у меня все будет нормально. Спорим?»

Я не стал спорить. Больше того, я не смог сказать нормальных слов на прощание, кроме банальных, ни к чему не обязывающих:

— Надеюсь, там ты что-нибудь поймешь.

Через некоторое время девушка с сержантскими погонами на мундире стояла в дверях комнаты для допросов, легко и безучастно поигрывая связкой ключей, и ждала, пока мы кончим разговор. А Виктор встал, заложил руки за спину, пошел, оглянулся, вдруг подмигнул, бросил через плечо: «Ну, спорим?» И улыбнулся.

Улыбка эта не вязалась ни с его внутренним состоянием — все-таки осужден на три года лишения свободы — ни с внешним видом — убогая черная роба и стрижка под «ноль».

Но он улыбнулся.

Вот так мы расстались.

И я понял, что все-таки мне жалко Витю Полянова.

Витя Полянов стоит перед глазами.

Еще долго после того, как все (какие можно было собрать) факты его жизни были собраны, когда встречи с десятками людей легли строчками в блокнотах, когда, наконец, главный блокнот — запись разговора с самим Виктором — был заполнен от корки до корки, я не мог сесть за машинку и написать фразу: «…все-таки мне жаль Витю Полянова».

Хотя, если подумать, кого еще жалеть во всей этой истории? Охотников за дефицитом, обманутых поляновскими глазами, доверивших ему свои деньги, севших с ним вместе в такси, покупавших вместе с ним на разных квартирах дефицитные шмотки, переплачивавших вдвое, а то и впятеро, сверх истинной цены, то есть заранее принимая нечестную игру? Жалеть из-за того, что они оказались обмануты каким-то мальчишкой, заведены им в конце концов в ресторан «отметить покупки», а потом коварно брошены — ни такси с покупками у ресторанных дверей, ни самого Вити. Плакали денежки!

Деньги не плачут.

Жалеть раззяв, трепетной рукой берущих у Виктора джинсы, запечатанные в полиэтиленовые пакеты с фирменным клеймом, суетливо сующих ему деньги в подворотне, радостно спешащих домой и обнаруживающих, что в пакете — ровно половина джинсов, то есть, говоря по-простому, одна штанина?

Когда мы встретились, ему было всего лишь девятнадцать лет. А сейчас он, если не ошибаюсь, отбывает уже третью судимость. Первую свою торговую операцию он совершил в четырнадцать, а потом пошло, пошло, и он уже не мог остановиться, не мог подумать, а в конце концов и представить, что можно жить иначе: не торгуя, не продавая, не покупая, не вмещая в эти три понятия смысл человеческой жизни.

За дни нашего знакомства Витя Полянов вызывал разные ощущения. Например, удивление.

— Я думал, что вы из прокуратуры — ворошить старые дела. Нет — тем лучше. Записывайте, во-первых, я — фарцовщик. То, чем я занимался до этого печального происшествия, — я имею в виду арест и суд — для меня гораздо выгоднее любой, — подчеркиваю, любой! — работы. Записываете?

Вот так начался наш разговор. Занятная откровенность?

Еще одно чувство — растерянность. Он пускает дым в потолок, улыбается легко и свободно, как будто мы с ним беседуем на свободе, в баре, а не в следственном изоляторе.

— …Хотите, я за пять минут сделаю из вас фарцовщика?

— Попробуй, — отвечаю я.

— Не верите… — констатирует он.

— Нет, но меня разбирает любопытство.

— Эксперимент прост, — начинает Виктор. — Я приношу вам фирменные джинсы. Сообщая при этом, что они мне, допустим, малы. Вы, представьте себе, отказываетесь. Но я как бы между прочим спрашиваю у вас, не нужны ли они кому из ваших товарищей по работе. Вы выходите в коридор, выясняете, что джинсы, несомненно, кому-нибудь нужны. И вы их продаете. Но ведь не по реальной цене, а по той, которую предложил вам я! Вот вы и стали фарцовщиком.

— Ты уверен, что именно так все и случится?

— Угу, — кивает Виктор и одаривает меня одной из своих улыбок, выработанных пятилетней деятельностью у комиссионных магазинов.

Еще одно чувство. Лично я обозначил его так: непонимание. Сам Виктор назвал это по-другому — «некомпетентность».

В один из дней мы сидели с Виктором и подсчитывали, во сколько же он обошелся — в финансовом измерении — своим родителям со дня окончания школы.

— Ну, — начал Виктор, — во-первых, 365 дней (один год, правда, високосный) по рублю. То есть, я прекрасно знал: что бы со мной ни случилось, утром, когда я встану, возле меня будет лежать рубль и пачка сигарет. В общей сложности, этих денег, так сказать, «на прокорм», было затрачено максимум полторы тысячи…

Витя не зря подчеркнул: «что бы ни случилось». После школы (кстати, школы специальной, с изучением иностранного языка) он поступил в институт, где проучился ровно один семестр. Отец Виктора считает, что всему причиной лень Виктора: он не мог заставить себя вставать в восемь часов утра и ехать на другой конец города. Виктор объясняет все проще: «Ну, кончил бы, допустим, стал бы инженером, получал бы 120 рублей. Есть ли в этом смысл? Тем более, что мне легче купить диплом».

После трех неудачных студенческих месяцев Виктор сменил несколько — до десятка — мест работы. Последние полгода он нигде не работал.

— Так, дальше, — попросил я продолжить нашу арифметику.

— Ну, я не считаю стоимость тех вещей, которые они мне покупали. Но тут, знаете, такая штука. — Виктор улыбнулся. — Лучше бы они не покупали. У нас разные вкусы. Лучше бы давали деньгами: я сам бы купил то, что мне нужно, то есть то, что подходит современному человеку.

— Ты позабыл, что отец, когда ты еще учился в 10-м классе, покрыл все твои карточные долги?

— Это мелочь, — отмахнулся Виктор.

— Ну, и наконец, — подошел я к самому главному, — сколько раз ты просил деньги у родителей на свои торговые операции?

— Раз десять, — не задумываясь, ответил Виктор.

— И тебе всегда давали?..

— Ну, — пожал он плечами. — Фифти-фифти, то есть раз пять давали легко, а раз пять — с боем, со скандалом, но все равно давали.

И тогда-то я напомнил Виктору его собственные слова о том, что плохой день был для него, когда он зарабатывал меньше 200 рублей, что в руках его бывали большие суммы денег, до нескольких тысяч. Так почему же он, имея в руках деньги, все-таки принимал от родителей рубль по утрам и энное количество рублей со скандалами и без?

Виктор представил несколько объяснений.

Во-первых, «родители — это дойная корова, которую стоит использовать».

Во-вторых, «родителям уже за сорок, и они должны существовать для обеспечения ребенка».

И, наконец, в-третьих, «я должен был постоянно давать чувствовать родителям, что я существую».

Если бы остановиться на этих объяснениях, наверное, разумных, с точки зрения Виктора, то все встало бы на свои места и потребительство — вскрытый современный порок — легко бы завершило схему падения молодого человека из благополучной семьи.

Но что-то противилось принять лишь эти объяснения. Быть может, элементарная логика: ведь если у самого Виктора всегда были деньги (а они были — каждая афера с такси, набитым дефицитом и увезенным от разомлевшего от счастья покупателя, давала ему, по его же словам, тысячу, а то и больше рублей), то зачем же требовать с родителей, рискуя нарваться на скандал?

— Нет, Виктор, все-таки я тебя не понимаю, — прервал я его. — Должны же быть и иные причины, кроме «дойной коровы»?

Вот тогда-то Полянов и бросил мне в лицо:

— Как я понимаю, вы не компетентны.

— Как-как? — не понял я.

— А вот так, — жестко отрезал Виктор. — Вы не знаете нашей жизни, то есть жизни деловых людей. Сегодня у тебя нет четырнадцати копеек на «Приму», а завтра в кармане — 500 рублей. Ведь капитал находится в обороте. В обороте, — подчеркнул он, чтобы уже не оставалось никаких сомнений в первопричинах финансовых семейных конфликтов. Вот почему Виктор, улыбаясь, можно даже сказать, насмехаясь, рассказывал о проекте отца: «Кончишь институт — получишь машину и ключи от кооперативной квартиры».

— Зачем мне все это? — спрашивал он у меня. — Квартира и машина — это не база. Мне для работы нужны были наличные деньги. То, что оставалось от оборота, являлось стержнем для работы. Тем более, меня больше привлекала не цель, а сам процесс.

Как, откуда взялось это в Викторе — парне, выросшем в наше время, среди сверстников, не ведающих, что такое «оборотный капитал», — разговор, мне кажется, особый. Отдельная тема. Давайте хоть с одним человеком разберемся, с самим Виктором.

Определение еще одного чувства, вызванного разговором с ним, я нашел с трудом. Поэтому не будем на нем останавливаться подробно.

Допустим так: негодование.

— Ну вот что, — произносит Виктор, — между прочим, я не знаю ни одного человека, который в наше время может за идею сидеть на воде и хлебе. Каждый хочет за каждый свой жест что-нибудь поиметь.

И так далее.

Дело не в этой софистике: «за идею», «на воде и хлебе». Дело в другом: в полной уверенности Виктора, что материальный блеск не только у него, у каждого человека, по его мнению, заслонил всю радугу жизни.

Спор вокруг этого вести трудно, потому что ценности несоизмеримы, и можно только посочувствовать Виктору, что в круг его общения не попадали люди высокие и чистые, физически, в конце концов, не способные не только что-либо продать, но и купить что-либо на толкучке. Нет, все это странно. Оставим это без широкого комментария.

Наконец, еще одно ощущение — элементарный интерес.

В один из дней Виктор взял мой блокнот и перечислил те факторы, которые в конце концов и сделали его таким. Вот они в порядке, так сказать, поступления: «семья», «школа», «средства массовой информации», «улица и микромир, который окружает за порогом дома», «встречи с другими взрослыми», «любовь».

Вне перечисленных факторов Виктор назвал вот что: «В детстве мне хотелось, чтобы в моей песочнице было больше всего куличиков».

Сам он определил это собственным генетическим кодом, но, когда я попросил его покопаться и в этом, он ответил, что все это «дебри» и лучше заняться тем, что бесспорно. А бесспорно было следующее (цитирую):

«Семья: ребенок смотрит на мир глазами своих родителей. Как узнать, плохо живет человек или хорошо? Что лучше: у человека есть дача, хорошая квартира, машина или человек бредет по улице, а у него в авоське батон и сто граммов колбасы? Мой дом подсказал мне, что лучше. Я сделал выбор».

«Школа: здесь было положено начало моей деятельности, если можно так сказать. Первую торговую операцию я провел в школе — купил джинсы. Смотрел на „средних гениев", то есть ребят, увлекшихся чем-нибудь. Призвания у меня не было, ни математикой, ни химией я не увлекался. Тянуло к тем, кто выделялся внешне — одеждой, манерой поведения, кругом знакомств. Меня привлекала престижность…»

«Средства массовой информации: примитивные телепрограммы. Я, допустим, люблю мотогонки, но кто-то их, наверное, не любит. Почти не показывают. Мне кажется, молодежь надо удерживать хотя бы у телевизора».

«Встречи с другими взрослыми. Родители отделили свой мир от моего. А меня очень тянуло к друзьям отца. Но, вы знаете, у них главные разговоры — о работе. Работа меняется — все контакты исчезают. У отца нет ни одного близкого друга. Ладно, меня не пускали в этот мир — я проник в него сам. Взрослые, с которыми я познакомился помимо дома, были другими: уверенными, беззаботными, их знали швейцары в ресторанах. Меня тянуло к ним. Позже я узнал, что эти взрослые — такие же, как я. Вернее, я стал таким же, как они».

«Любовь. Встречаешь человека, который тебе нравится. Тебе хочется обладать этим человеком. Раньше перед дамами гарцевали на рыцарских турнирах. А нам на чем гарцевать? И где? На мотоциклах! На улице! Любовь заставила меня полюбить мотоцикл. Это первое. Второе: если девушка привыкла кушать шоколад и пить шампанское, то тебе хочется купить ей шоколад и шампанское. А для этого нужны деньги, а деньги надо заработать. Это любовь, ничего не поделаешь».

И вот что мне хочется привести целиком: «улица и микромир, который окружает за порогом дома». Знаете, даже некое воодушевление заметил я в его глазах, когда он встал и произнес:

«Улица… Улица — это расширение твоего мира! Улица — это место, где проверяется, кто ты и зачем ты здесь. Дома ты усваиваешь истины, на улице ты проверяешь их в действии. На улице ты находишь друзей, на улице ты встречаешь этих самых девушек. Не согласен, что улица влияет тлетворно. Улица — это и хорошее, и плохое. На улице ты видишь и злое, и доброе. Дело все в том, к чему ты стремился. А к чему ты стремился, то ты там и находишь. Я нашел на улице то, что искал, то есть людей, подобных себе. Вы знаете, от раннего детства у меня осталось ощущение карнавальности центра города. Я помню: подъезжаем на машине, папа ходит по магазинам, а я смотрю из окна и вижу этот карнавал, особенно вечером. Как мне хотелось попасть туда! И я попал. Когда я впервые пришел в кафе в самом центре города, где собирались центровые ребята, — мне тогда было лет четырнадцать, — меня охватили трепет и волнение, как будто я вошел в храм. Потом я стал бывать там часто. И так далее… А теперь — дайте мне еще одну сигарету… Спасибо…»

Не будем оспаривать каждое утверждение Полянова. Не будем высчитывать, все ли факторы назвал он или не все: кто это знает точно? Не будем поражаться примитивности его оценки, если примитивность эта замечена. Не будем негодовать, радоваться вроде не из-за чего.

Не забывайте: слова, закавыченные мной, принадлежат не барабанщику из «Артека», а преступнику, отбывающему срок наказания. Теперь уже третий срок…

Но все-таки это интересно.

Несколько этих страничек из блокнота я прочитал ученому, уже много лет занимающемуся воспитанием молодежи. «А что, — сказал он, — это любопытно. Очень любопытно… Он мог бы выступить у нас в институте…» Я руками развел. «Ах да-да, конечно, — вспомнил он. — Но все-таки любопытно».

Поэтому я без зазрения совести пишу, что разговор с Виктором Поляновым, кроме всего прочего, был для меня не только интересен, но и полезен.

Ну а то ощущение, с которого я начал историю Виктора Полянова, — ощущение жалости. Где же оно?

Как родилось оно, откуда оно взялось, я объясню, когда придет тому время. Чуть позже, тем более что непосредственно в момент беседы с Виктором его еще не было.

Все, какие угодно, чувства были. Все, что угодно. Кроме жалости. И я был уверен, что чего-чего, а уж жалости-то не останется в сердце, когда по прошествии времени взгляд снова уткнется в блокноты с пометкой на обложке: «Финансист».

Но оказалось, что и по сей день Витя Полянов стоит перед глазами. И значит, не так все просто.

В какой-то момент разговора с директором школы, в которой Полянов проучился десять лет и которая, говоря языком высоким, дала ему путевку в жизнь, я неожиданно почувствовал, что именно сейчас будут сказаны слова, впрямую его осуждающие.

Моя собеседница взглянула поверх меня, в окно, потом прямо мне в глаза, как учитель ученику, и спросила:

— Вы еще увидите Виктора там?

— Там? — переспросил я.

— Ну да, там, — сказала она с ударением на последнем слове.

И я понял, что сколько бы раз я ни переспрашивал: «Где там?» — она не скажет: «В колонии, в тюрьме», — потому что эти слова были не совместимы с кабинетом, за дверью которого поднимались пять школьных этажей, бегали новые ребята и звенели веселенькие школьные звонки. И я понимал, что нелепое соотношение «там» и «здесь» для педагога отзывалось покалыванием в сердце, и иначе быть не может, если это не чиновник в департаменте просвещения, а учитель, желающий своим ребятам любой профессиональной судьбы, кроме судьбы Полянова. Поэтому ответил:

— Да, я увижу его там.

— Так передайте Виктору, — сказала директор школы, — передайте ему, — и голос ее достиг высоких нот, — что я отработала 26 лет в школе, я имею первого заключенного. Я потрясена не потому, что не знала, что он может кончить именно этим, а потому, что все-таки верила: этого не случится.

Я понимал, что то, что сейчас сказала Людмила Сергеевна, очень серьезно. По крайней мере — для нее. Поэтому я не нарушил тишины, установившейся после этого в кабинете, и старался не смотреть на нее.

— Хотя, — вздохнула Людмила Сергеевна, — хотя передайте ему также, что я потрясена, что на скамью подсудимых попал парень с хорошей головой.

И уж только тогда, после завершения паузы, я спросил:

— Людмила Сергеевна, как вы думаете, все ли сделала школа для того, чтобы судьба Полянова не обернулась именно так?

— Вы знаете, — ответила она, — я буду, наверное, не права, конечно, каждый человек до конца все не доделал, и до конца не долюбил, но в 9-м и 10-м классах все мы занимались Витей днем и думали о нем ночью. Мы знали: перевернем мир, а он кончит школу, хотя этот мальчик с пятого класса беспокоил всех. Вы уже, наверное, знаете, что в старших классах у него стали очень напряженные отношения с семьей, особенно с отцом. Мне иногда казалось, что он готов уйти куда угодно, только не домой… Все, что было у Виктора доброе, — это в школе. Где он видел улыбки — так это в школе. Дома — ссоры с родителями. В его компаниях — вечная продажа, разговоры о деньгах, долги. В школе просили только одно: выучи косинусы, ответь про животный мир. Хотя, конечно… Я была у Вити дома пять раз, а могла бы десять. Да, десять, — закончила Людмила Сергеевна.

Потом мы говорили еще о многом, пока наконец я не подошел к своему главному вопросу: причины, сделавшие Полянова Поляновым, то есть человеком, в неполных девятнадцать лет удостоившимся общественного внимания не за самоотверженные поступки, не за благородство и честность, не за спасение ребенка из полыньи, а только за одно: за то, что его судьба — это приставленный к нашему виску телеграфный ключ, отстукивающий лишь одно слово: SOS.

— Кто виноват? — задумалась Людмила Сергеевна. — Сила тех людей, которые окружали Виктора вне дома и школы? Или беспечность родителей? Я не могу точно ответить, что же именно так нравственно распустило его? Может быть, излишняя опека позволила Виктору так своеобразно решать жизненные вопросы? Может, отсутствие контактов с чистыми людьми? А точнее, причина в том, что сначала родители слишком много дали Виктору: слишком многое разрешали, слишком часто возили, слишком хорошо одевали, слишком много показывали. А потом — пошли только требования. А у Вити уже исчезла граница между желаемым и возможным. А если ты привык жить на 500 рублей в месяц, а потом тебе предложили жить на 100, такой перепад может стать губительным. Особенно если мы говорим о подростке, то есть о Викторе, каким он был у нас в школе.

Ну, что ж, и это объяснение, видимо, может иметь место. Ведь, докапываясь до причин, превративших в преступника мальчика из благополучной семьи, мы должны учитывать не только мнение самого Полянова, но и людей, окружавших его в разные отрезки его жизни.

Поэтому, к примеру, интересно мнение и его одноклассника, приятеля, в какой-то момент — даже друга.

— Вы знаете, — сказал мне Игорь, — Витька всегда хотел или иметь больше всех, или одеваться красивее всех, или быть лучше всех, впрочем, тоже внешне. Если, допустим, кто-то ездил на мотоцикле быстрее, чем Витька, и он понимал, что догнать он не может — тогда он ездил на заднем колесе. Каждый день своей жизни он очень хотел выделиться. Создавалось впечатление, что каждую минуту он думал только об этом.

Да, и это правда. Я пишу так уверенно «правда», потому что у меня есть железное подтверждение — саморазоблачение Виктора (хотя, по-честному, слово это не совсем здесь подходит: для него это было не саморазоблачением, а объективной информацией для печати).

Осознав, что он не попадает в число «средних гениев» (термин, уже употреблявшийся), то есть не хватает звезд на астрономии, не щелкает формулы, как семечки, на алгебре, не цитирует Писарева на литературе, Виктор стал выделяться тем, что первым — еще в восьмом классе — пришел в школу в фирменных джинсах; что именно его после уроков ждали таинственные личности, к тому же значительно старше его по возрасту; что именно он дарил знакомым девушкам подарки, которые не каждый взрослый-то человек осмелится принять. Даже отбывая впервые наказание в колонии, Виктор переживал из-за того, что вокруг него какие-то «мелкие люди, всякая шпана», осужденная за хулиганство, кражи, ограбление. Люди, по его словам, примитивные, не соответствующие его собственному уровню. (Теперь-то он, может быть, к этому притерпелся?)

Отчего Виктор стал таким, почему? Может, разгадка в словах директора школы Людмилы Сергеевны, которая знает его с первого класса?

— Мне кажется, что с раннего детства Виктору внушали, что он особенный. Когда стал он меняться прямо на глазах, его мама кричала на нас в присутствии сына: «Вы неправильно к нему относитесь». Только в 10-м классе его отец публично признался, что никакого влияния на сына он уже оказать не может.

Ну что ж, может быть, и это сыграло решающую роль, и осталось Виктору, чтобы выделиться из всех, только проехать на заднем колесе мотоцикла или притащить в класс стопку джинсов.

Наконец, заслуживает внимания и формулировка отца Виктора, Павла Николаевича:

— Поймите меня правильно, Виктор кончил десятилетку, поступил в институт, потом бросил. И не работал, и в то же время пользовался всяческими благами. Я не сухарь: и в кафе могу посидеть, и шашлык на природе изжарить. Но это второе. А первое — работа. Именно этого Виктор не понимал.

Хотя сказано это кратко, лаконично, но согласитесь, слова эти важности необычайной.

Полянову-младшему хотелось жить так, как живет Полянов-старший, то есть иметь приличную зарплату, хорошую квартиру в центре города, машину, дачу. Но при этом не работая. То есть получить результат, не прилагая усилий к его достижению. Он не учитывал, что его отец, прежде чем стать руководителем предприятия, прошел весь путь «от» и «до».

Как-то я спросил Виктора, как, по его мнению, должны были вести себя его родители, чтобы он, единственный сын, не только не считал их «врагами», но и уважал.

Вот что предложил Виктор:

— Во-первых, я бы на их месте решил проблему жилья, то есть отделил бы меня от них. Во-вторых, все-таки переписал бы на мое имя автомобиль, сегодня, а не после того, как кончу институт. В-третьих, давал бы мне в день три рубля, а в субботу и воскресенье столько, сколько я попрошу, конечно, в пределах реальных возможностей.

Как нравится вам откровенная формула потребительства девятнадцатилетнего парня?

И хотя это объяснение — я бы назвал его «желанием мгновенного результата» — очень важно для понимания развития характера Вити Полянова, я все же рискну дать свое определение основной причины, сделавшей его таким.

Ведь, в конце концов, проблема соответствия трудного пути, который проделали родители, и нынешнего материального благосостояния детей, воспринимающих это материальное благосостояние как реальную и единственно возможную данность, актуальна сейчас во многих семьях. Почему же именно на Виктора Полянова судьба, как говорили в старину, указала перстом?

Для снежной лавины, мирно лежащей на склоне горы, достаточно удара камнем, размером не больше пятикопеечной монеты, чтобы она сорвалась, устремилась вниз, сметая и разрушая все на своем пути. «Лавина потребительства», кроме души, не разрушает ничего. Но и для нее, как и для лавины, рожденной природой, хватает такого же «камешка», который в одном случае может, конечно, пролететь мимо, в другом — ударить без вреда и отскочить. Ну а в третьем случае… В третьем, как случилось с Поляновым, вызвать обвал и смести не человека в его телесном обличии, а человеческую личность.

Камешкам принято давать звучные имена: «сердолик», «яшма»…

Что ж, назовем и мы камешек: «суперобложка». Это, мне кажется, то самое недостающее звено, которое позволило «сработать» всем тем причинам, подтолкнувшим Виктора к преступлениям.

Однажды, в дни очередного безденежья, в поисках «оборотного капитала» Виктор продал всю «Библиотеку всемирной литературы» и в течение длительного времени никто этого не заметил. На полках так же, как и до продажи, стояли книги… Вернее, суперобложки. А внутри — старые газеты и прочий хлам.

Суперобложки, выстроившиеся на полках по цветам и векам для всех, живущих в доме и приходящих в гости, — означали благоденствие, покой, достаток, культуру в конце концов. И только один Виктор знал, что за ними пустота.

Можно было отмахнуться от этого эпизода как от незначительного, тем более что Виктор и не такие фокусы выделывал в своей квартире, в своей семье. Но в конкретном поляновском случае эпизод с суперобложками, поверьте, символичен.

«Совершенно домашний мальчик…», «не знали забот…», «откуда могло это взяться…», «перемены в сыне заметили только в конце девятого класса…» А ведь уже все было, все было раньше, и сын, очутившись в критической ситуации, скажет о своих взаимоотношениях с родителями:

— С раннего детства я знал, что они (то есть родители) — это люди, от которых надо было что-нибудь скрывать. Сначала — оценки, потом листы, вырванные из тетради, потом — первую сигарету, выкуренную с ребятами во дворе. То есть примерно с первого класса я начал создавать свой собственный мир, в который не хотел посвящать родителей. И думаю, это их устраивало, — зло закончил Виктор.

Последнее замечание очень существенно. Неизвестно, что тяжелее: знать истину или верить «суперобложкам», прикрывающим истину.

Сарказм Виктора поэтому понятен, когда он говорил: «Родители ругали за запах пива — и давали деньги, которые, ясно, идут не на мороженое и не на билеты для девочки в кино. В моей комнате иногда скапливалось такое количество джинсов — ой-ой-ой! Да и они сами просили иногда кое-что достать для детей своих знакомых».

У меня нет доказательств, знали или не знали родители Виктора о размахе его торговых операций. Да я и не собираюсь искать их. Важнее другое: сам Виктор ни на секунду не сомневается, что они знали и, зная, заботились о другом: чтобы внешние правила игры были соблюдены, чтобы оставался студентом, хорошим сыном, таким же, как в детстве, домашним и хорошим мальчиком. То есть, все порочное, что уже зарождалось в Викторе, кружило там, разрушая одну за другой молекулы души, было надежно спрятано в глянцевую суперобложку.

Именно это и превратило связи внутренние, так важные для людей, живущих под одной крышей, одной семьей, в связи материальные: они и в самом деле материальнее, зримее, они имеют денежный эквивалент, на них легче строить взаимоотношения.

Я пересмотрел еще раз блокнот, где записан наш последний разговор с отцом Виктора.

«Я ему однажды сказал: давай заключим с тобой контракт — ты мне зачетку за первый курс, я тебе — ключи от нового мотоцикла. Как премия на производстве…»

«Я мог бы купить ему путевку в санаторий, но я ему куда покупаю? — в турлагерь: пусть отдыхает как все…»

«Если бы мне сказали: дай тысячу рублей, и сын будет на свободе, я бы отказался. Во-первых, я на это просто не могу пойти, как гражданин, а, во-вторых, в таком случае сын поймет, что мои идеи ничего не стоят…»

И так далее, и так далее…

Как все-таки много в этой истории приходится употреблять слов: «купил», «продал», «достал», «рубль», «десять рублей», «сто рублей», «деньги». И хотя бессмысленно отмахиваться от всех этих естественных реалий, нелеп спор: «Можно ли прожить на земле без денег?» — все равно по серьезному счету это тоже своего рода суперобложка, которой можно отгородиться от жизни, спрятаться от нее, но уж никак не заменить ее.

Вот поэтому-то я и написал вначале, что единственное чувство, которое осталось у меня по отношению к Виктору, — жалость.

Можно стать богатым, баснословно богатым, можно играть в эти «деловые игры» и получать от самого процесса игры удовольствие, можно многим прикрыться от жизни: не только одной квартирой — даже двумя, не только финской мебелью, но и антикварной, не только собственным автомобилем, но и самолетом.

Только ты сам, как личность, мало кому будешь нужен.

«У меня очень много деловых связей», — в голосе Виктора, когда он произносил это, звучала гордость.

В его записной книжке было записано около четырехсот телефонов.

Его многие знали в городе, и многие о нем слышали.

Но только один из нескольких десятков людей — сверстников Виктора, с которыми мне пришлось встретиться, произнес: «Этот подонок…», «Я с ним не имею ничего общего…», «Он в тюрьме, а я на свободе…»

Этот один спросил, не может ли он как-нибудь помочь Полянову? Что нужно сделать? Как?

«Игорь — чистый человек, но ему будет очень трудно жить. Жизнь — жестока…» — сказал Виктор, когда я рассказал о своей встрече с его одноклассником, единственным из четырехсот, с которыми (по собственным словам Полянова) он был связан не деловыми отношениями, а какими-то другими… Какими точно, он так и не смог сформулировать.

Вот так он остался парнем, способным проехать на заднем колесе мотоцикла: кадр, вполне достойный суперобложки какого-нибудь красивого, яркого, в разноцветных картинках издания с почти полным отсутствием текста.

Этим документом началось следствие по делу Виктора Полянова:

«Начальнику отделения милиции (номер отделения и фамилия начальника).

Такого-то числа и месяца гражданин Полянов, находясь в нетрезвом состоянии — весь вечер он распивал спиртные напитки в компании (следуют фамилии. — Ю.Щ.), — учинил дебош, накинулся с кулаками на меня и мою жену, ругался матом, сбросил на пол телевизор, бил головой (у меня рассечена бровь) и др. На шум и крик подоспели соседи. Гражданин Полянов сначала притих, а затем с площадной бранью и с ножом в руках (по общему мнению, это была финка) бросился к лифту, на пути порезал руку жене, а я успел прикрыться дверью квартиры… По вызову соседей прибыли из отделения милиции два милиционера, осмотрели все и ушли. Гражданин Полянов длительное время нигде не работает, ведет совершенно непонятный образ жизни для молодого человека. Из дома продает вещи, как свои, так и ему не принадлежащие. В доме постоянно собирается компания его сверстников, пьют, играет музыка. Были у гражданина Полянова и попытки к домашним дебошам. Настоящим прошу принудить гражданина Полянова уважать законы нашего общества и привлечь его к ответственности». (Дата, подпись.)

В этом заявлении я не исправил ни буквы. Вот только там, где вы читаете «гражданин Полянов», в заявлении стояло: «Виктор» или «наш сын».

Так все произошло. Так, можно сказать, было еще раз доказано, что любая суперобложка всего лишь декоративное украшение, имитирующее, но не заменяющее реальную действительность.

Не будем гадать, что же толкнуло родителей Виктора на шаг, не так уж часто встречающийся в судебной практике, — ходатайство о возбуждении уголовного дела против собственного сына. Отец объясняет это так: «Мы хотели оградить Виктора от худших поступков». Сам Виктор добавляет: «Чтобы, не дай бог, не повредил еще больше его делам по службе».

Как бы там ни было, в зале народного суда был осужден не только Виктор, но и дом, в котором он вырос, внешне благополучный и респектабельный; но и та «двойная бухгалтерия», которая, что бы мы ни говорили, не может не оставить отпечатка в сердце подрастающего человека.

Над чем там еще хохотал Виктор? А вот над чем:

«Однажды Людмила Николаевна выступила на собрании и потребовала, чтобы родители, у которых есть машины, больше не привозили на них своих детей в школу. Так вот — к школьным воротам никого больше не подвозили. Машины останавливались за углом. Интересно, догадывалась ли наша Людмила об этом? Мне кажется, знала. Но из окна ничего не было видно. Ведь так, а? Как вы думаете?»

А вы?

А у меня Витя Полянов стоит перед глазами.

Совершенно уверен, что много людей с пониманием отнесутся к истории Вити Полянова.

Я считаю нужным высказаться от имени тех, кто близок Виктору по возрасту и еще не сложившемуся образу жизни.

Да, погоня за престижностью — чисто внешней — приняла сейчас пугающе широкий размах. Но сегодня изменилось даже само понятие слова «спекуляция». Если раньше этим хлопотным делом занимались толстые тети и сомнительного вида дяди, которых большинство людей избегали и, по крайней мере, стеснялись общаться с ними, то теперь все иначе. В моде стал фарцовщик.

На него уже не показывают пальцем. Напротив. Да и в самом этом слове многим молодым людям слышится уже что-то смелое и увлекательное, чутьли не полезное людям и почетное. Хочу заметить, что наиболее вредным для общества фарцовщиком является фарцовщик-любитель. То есть не тот, кто живет за счет своих торговых сделок, совершая крупные махинации, а именно тот, кто занимается таким бизнесом «по совместительству», понемногу, не запуская работу, учебу, изредка приторговывая случайно подвернувшимся товаром. А таких гораздо больше, чем «профессионалов», посвящающих этому грязному, но доходному делу основную часть своей жизни.

Разумеется, в первую очередь тревожно за молодых людей. Но ведь не только в нас дело! Почтенные, вроде бы интеллигентные люди, как говорится, с положением, тоже не брезгуют подзаработать на перепродаже книг, тряпья, сигарет и других предметов, пользующихся высоким спросом и трудной доступностью. Моральной же стороны дела стараются как-то не касаться. Не желают принимать свои действия всерьез. А ведь нас-то должна интересовать именно эта сторона. Остальным занимается милиция. Уж слишком много людей старается подзаработать на обывательской ограниченности.

Чем труднее достать какую-то престижную вещь, без которой обыватель (любого возраста!) не мыслит своего существования, тем более крупную сумму он готов за нее отдать.

Спекулянты — народ деловой и предприимчивый. Они всегда остро чувствуют спрос и предложение, быстро и точно реагируют на потребность клиентов (чего, кстати, от всей души хочется пожелать нашей уважаемой, но неповоротливой торговле). И пока, к сожалению, у спекулянтов работы хватает.

«Раз другие это носят (курят, слушают, имеют), то я ни в коем случае не должен отставать», — вот примерная логика обывателя. В печати ругаем мы хамов-официантов, публично удивляемся блату в магазинах, негодуем на потребительскую ненасытность. А в жизни? Ежедневно робко заглядываем в глаза продавцам, гоняемся на «толкучках» за «фирмой», держим, что называется, нос на ветру, чтобы не «отстать», не «пропустить», не «проглядеть». Посмеиваясь над знакомыми, все-таки завидуем им и безудержно тянемся к стандарту.

Те же, кто только начинает жить, отлично видят всю эту двуличность. А свойственная молодости прямота и максимализм приводят к следующему: то, что почти незаметно у людей старшего поколения, с особенной яркостью выявляется у их детей.

Кроме того, молодым жизненно необходимо выделиться из толпы, острее почувствовать свое «я», доказать собственное превосходство, полноценность. Но какэто сделать? В институтеучиться долго, да и этим вряд ли кого удивишь. Устроиться на высокооплачиваемую работу без специальности трудно, значит, заниматься неквалифицированным и физически тяжелым трудом?

Так как же утвердить себя? И тут приходит на помощь другая сторона жизни — обывательская. Престижность материального благополучия. Просто и, главное, быстро. Две-три успешные торговые сделки, и ты уже можешь ужинать в кафе, потом в ресторане, потом ты уже фамильярно похлопываешь по плечу и учишь жить нерасторопного знакомого, достаешь ему то, за чем он безуспешно охотился целый год, и тем самым получаешь «за услугу» кругленькую сумму и хотя бы внешнее уважение.

Я умышленно не беру во внимание тех, кто нашел себя в работе, серьезном увлечении, любви или семье. О видящих жизнь в кривом зеркале идет сейчас речь. Именно для них важнее всего факт утверждения себя как личности. Какой личности и какой ценой — не столь важно.

Подпольные коммерсанты бравируют своей уникальностью. Им доступно то, что недоступно простым смертным. У них даже вырабатывается своя, хоть достаточно жалкая, но опять-таки объяснимая идеология. И с такой идеологией надо бороться — не только с помощью следственных органов, не только в семье и школе.

Мне жалко Витю Полянова. Мне обидно за него. Мне обидно за тех моих сверстников, кто променял свою энергию и ум на несколько обыкновенных тряпок. Они не задумываясь поспешили переплюнуть пап и мама хотя бы в этой отрасли, слепо кинулись поклоняться дорогостоящим, но все-таки бесконечно примитивным идолам. Стали копить, приобретать и с гордостью показывать «достояние» себе подобным.

Где же причины такого большого размаха пошлости? Вероятно, все-таки в тех критериях морали эпохи, которые мы сами и создаем.

Александр Страхурлов, Воронеж

— Меня зовут Александр Медведев, мне 18 лет. Рабочий, москвич. Я хочу вас спросить: почему это все у нас происходит?

— Ты знаешь, мы только начинаем этот разговор и надеемся, что вместе с читателями найдем ответы. Что на контакт выйдут сами ребята и с их помощью мы все выясним.

— Я тоже «ребенок».

— Саша, как ты думаешь, какая именно группа молодежи достойна сегодня общественного внимания?

— Мне кажется, молодежь от 15 до 25 лет.

— Это ты говоришь о возрасте. А по каким признакам?

— Понял. На первое место я бы поставил ребят из ПТУ. ПТУ и техникумы. И, видимо, первый-третий курс институтов… Я, наверное, сумбурно говорю?

— Нет, Саша, все нормально.

— А скажите, занимаются этим в редакции молодежь или люди старшего возраста.

— У нас в редакции?

— Да.

— У нас небольшой штат, и в основном работают люди среднего поколения. Мы же не «Комсомольская правда».

— Понятно. Если хотите, спросите меня, я отвечу на интересующие вас вопросы.

— Среди рабочей молодежи какое течение наиболее сильно, наиболее заметно?

— Я бы разделил рабочую молодежь на три категории. Первая — это рабочие как таковые, которые хотят посвятить свою жизнь рабочим профессиям. Вторая — это залетные рабочие. Они или хотят заработать стаж, или иметь в анкете данные, что он рабочий. Это ценится. Это престижно в некоторых учреждениях. Третья категория — ребята, которые никуда не попали. Это очень разные люди. И по интересам, и по запросам. Вот у нас в бригаде пять человек, и мы подобрались так, что у нас интересы общие. Какие интересы? Музыка, развлечения. Я недавно женился, и у нас с женой нет телевизора. Но он и не нужен. Мы нашли свой способ развлечения, именно с моими друзьями. Ко мне приезжают ребята в гости, и мы ездим в гости. Беседуем. Как раз на эти темы, которые вас интересуют.

— Скажи, Саша, в сегодняшние молодежные компании входят ребята разных кругов: допустим, рабочий, студент, школьник? Или компании эти замкнуты: рабочий парень не попадет в компанию студентов и наоборот.

— Есть компании рабочие, но надо выделить рабочих-учащихся. Они выделяются из просто рабочих.

— Саша, ты дружишь с одноклассниками, которые сейчас учатся в институтах?

— Поддерживаю отношения с двумя. Остальные так странно на меня посмотрели, когда я пошел в рабочие. У меня семья-то интеллигентная. На меня и родители посмотрели странно, когда я стал рабочим. Но я хочу попробовать себя. Я не хочу заработать стаж, а именно хочу остаться рабочим на всю жизнь. Я хочу произвести на себе эксперимент: попробовать все.

— Саша, а ты не поступал в институт или поступал, но не прошел?

— Понимаете, у меня была возможность… скажем, неправильная, то есть блатная, поступить в медицинский, но я отказался. Не столько потому, что мне претит поступлению по блату, а захотелось попробовать свои силы именно в рабочей среде. До того, как пришел на предприятие, я дружил с ребятами-интеллектуалами, и они отзывались о рабочих свысока. А я хотел понять, что это за люди — рабочие. Именно разобраться.

— Скажи, Саша, что тебе больше всего не нравится в среде рабочей молодежи, и что кажется в ней интересным, отличающим от сверстников-студентов и т. д.

— Понял. Во-первых, пугает пассивность. И в то же время радует дремлющая активность. Именно эта активность может через некоторое время проявиться. Если в этом будут способствовать. Но нужны какие-то новые формы. Я, конечно, не специалист, но это, по-моему, ясно каждому.

— А пьют ребята много?

— Очень много. Страшно много. Стыдно смотреть. Но есть ребята, которые на пьянство смотрят как на норму, а есть те, которые хотят работать и не пьют. Но их, правда, меньше.

— Саша, ты сейчас живешь самостоятельно, или вам помогают родители?

— Уже два месяца живу полностью самостоятельно. До этого мне помогали родители.

— Саша, если не секрет, сколько ты зарабатываешь?

— 180 рублей.

Знакомьтесь: Михаил Остафьев. Это имя вам ничего не говорит? Совершенно верно. Популярности Миша никогда не искал. Но, думаю, после того, как я представил его, кто-то вспомнит: как же, какже… Встречались.

Род занятий? Как бы попонятнее сказать… Мошенник? Одурачиватель людей, голодных до дефицита? Спекулянт? Герой «толкучек»? Их жертва? Ладно. До поры до времени оставим этот вопрос открытым.

Когда мы познакомились, Михаилу исполнилось 19 лет, он закончил вечернюю школу. Работал лаборантом в одном из научно-исследовательских институтов.

Если считать, что глаза перископ души, то, посмотрев в глаза Михаила, можно догадаться, что на душе у него неспокойно. Хотя сам он это отрицает. Но об этом позже.

Мы встретились не случайно, а намеренно. По крайней мере, я уже был о нем наслышан и к встрече этой стремился. Проговорили мы несколько часов. Отвечал он на мои вопросы предельно искренне — вы сможете убедиться в этом.

Михаил знал, что именно интересовало меня в его биографии, о каких именно нервных точках нашей жизни пойдет беседа.

— Как я понял, вас интересует система нашего производства?

— Да, — кивнул я.

— Покупали майки за 3 рубля, ставили трафарет западногерманской фирмы, заклеивали в целлофановые пакеты и продавали за 10–15 рублей. Размер ходовой — 46.

— Миша, не так быстро и подробнее. Сколько вас? Кто покупал? Сколько продали?

— Нас двое. Художник ставит трафареты, я сбываю продукцию. Чаще всего — у комиссионных магазинов. Изготовили и продали сто маек. Стоишь спокойно, подходят всякие люди, тихо спрашивают: «Что есть?» Отвечаешь. Кто скажет: «Дорого…» — не торгуешься. Кинешь ему: «Поищи дешевле». А где он поищет? Чаще всего покупали взрослые, но ясно для кого — для детей. Потом…

— Миша, меня очень интересует, с чего это началось. Не каждый твой ровесник сможет выйти к комиссионному магазину?.. Что-то должно измениться в самом человеке перед тем, как шагнуть в толпу у комиссионного?

— Хорошо. Впоследствии я попытаюсь ответить на этот вопрос. Но пока давайте я вам расскажу, что было потом. Мы стали производить сумки с трафаретом «Мальборо» — мой компаньон перерисовывал с пачки сигарет. Покупали бортовку — это такая ткань по 1 рублю 25 копеек за метр. Из каждого метра выходило по две сумки. Шила знакомая девочка со швейной фабрики — так, за коробку конфет…

— Кстати, как же распределялись ваши доходы?

— Половина на половину. Художнику за трафаретки, мне — за сбыт. Ну, так вот: ставили «фирму», делали ручку — витая веревка, и — к «комку», то есть к комиссионному. Толкал по 15 рублей за штуку. Спрос был очень большой, на этот раз покупали сами ребята. Правда, и взрослые тоже. Одна женщина чуть не упала (по ее словам) от разрыва сердца, когда увидела «фирменную» сумку. Очень весело…

— Миша, неужели так никто и не понял, в каких «государствах» произведен ваш товар?

— Ну нет, почему же. Однажды я сдавал сумки в комиссионный — там у меня знакомый продавец. Подошел его напарник, увидел товар и сказал: «А… Сам делал…»

— И побежал звать милиционера? — спросил я.

Миша рассмеялся: «Кто не рискует, тот не обедает с пивом».

И тогда я спросил:

— Но, по крайней мере, вы выпускали качественную продукцию?

— Конечно. Мы попробовали разные краски, чтобы сделать трафарет. Сначала масляную. Видим — плохо получается, от краски неприятный запах. Пришлось побегать, посоветоваться с художниками. Наконец, достали типографские краски. За бутылку водки…

— Но все-таки, с чего ты начал?

— Идея родилась, когда ходил по нашим магазинам. Подумал, что можно делать лучше, качественнее. Не обижать, одним словом, покупателя…

— Миша, я не об этом. По магазинам ходил не один ты, а множество людей, в том числе и молодых. Твоя идея — надеюсь, ты согласишься со мной — пришла в голову далеко не каждому.

— Но одному, что ли, мне?

— Подожди. Пока вопрос о тебе. Ведь не с детства же ты мечтал заниматься сомнительным бизнесом, на который, как ты сказал, у тебя уходит колоссальное количество времени — примерно три-четыре вечера в неделю?

— В детстве я мечтал быть путешественником и даже летчиком. Моя девушка, которая была… Ну, это совсем другой кусок моей жизни, не для печати… Так вот, она мне твердила, чтобы я все это бросил и шел на завод. Будешь, говорит, и без того много зарабатывать. Я терпел, терпел и ушел от нее…

— Миша, по каким кривым плыла твоя мечта от путешественника и летчика до комиссионной пристани? Повлияли ли на твой выбор какие-либо события в твоей семье? Какие-либо разговоры? Впечатления? Встречи?

— В семье? Нет. В моем роду одни офицеры. Отец поражается: «Откуда ты у нас такой?»

— Он знает о твоих торговых операциях?

— Может, догадывается, но о масштабах не подозревает. Нет, семья здесь ни при чем. Бедность там, лишения — это все не про меня. Дом с мебелью и машиной. Но видел и очень много людей, которые живут лучше. Со свободными деньгами.

— Можно сказать, что ты всего этого и хочешь добиться более быстрым путем?

— Можно сказать и так. Но, кроме того, меня привлекала их энергия. Эти люди знали жизнь, они понимали, что в этом мире без денег нельзя, что все продается и покупается…

— И однажды тебе встретился такой человек…

— Правильно. Угадали.

— Очень примитивная схема. Еще в детстве вычитал в детективах.

— Может быть. Но такой человек был. Звали его… Ну, допустим, Феликс. Однажды я загнал свой магнитофон. Достаточно удачно. Когда Феликс об этом узнал, он очень долго смеялся, просто гоготал: «Навык есть»… Есть так есть.

Магнитофон — это была моя первая торговая операция. В дальнейшем я работал некоторое время под руководством Феликса. Он доставал блоки американских сигарет, я их продавал в ГУМе. Моя доля — 30 процентов выручки. Потом он однажды привез в Москву целые «Жигули» облепихи. Я ее продавал на Черемушкинском рынке. Стоял за прилавком, дали фартук… Некоторые возмущались: такой молодой, а торгует… Но ничего, сошло. Я получал свои 30 процентов и, кроме того, что удавалось добыть самому.

— Никакого внутреннего смущения ты не испытывал? Все-таки городской парень за прилавком…

— Дайте вспомнить… По-моему, нет. Точно, нет. Мне даже было интересно.

Потом я сказал Мише, что таких, как этот тридцатипятилетний Феликс, человек-«Жигули», надо изолировать от общества, потому что он очень опасен, если уже не для Миши (что же Миша, идет собственной дорогой, летит себе, как космический корабль в ширпотребной галактике), то для других ребят, кому Феликс и ему подобные станут стартовой командой. Миша не сказал: «Да, надо изолировать». Но не сказал и: «Нет, не надо изолировать». Миша отмолчался. Но потом уже, к концу разговора, рассказал, что таких, как Феликс, достаточно. Сами они не продают и не покупают, а только руководят за соответствующие комиссионные стайками ребят. Потом Миша добавил, что он взрослых спекулянтов не любит. Что это совсем другое, чем он сам, Миша, чем его приятели, его одногодки. Правда, Миша согласился, что через десятка полтора лет ему будет столько же, сколько Феликсу сегодня. И, выходит, он не любит себя самого в будущем. В общем, с этим вопросом мы немного запутались. Поэтому давайте возвратимся к плавному течению нашего разговора, тем более, что мы подошли уже к третьей его, заключительной части, самой (для меня лично) интересной.

— Миша, можно задать тебе несколько «высоких» вопросов?

— Да, пожалуйста.

— Вернее, сначала один житейский. Когда ты рассказывал о поисках художника для твоего предприятия, ты сказал, что нашел его не сразу. Значит, кто-то отказывал тебе! Кто-то не хотел участвовать в «фирме»…

— Не хотели те, кто не хотел работать. Предпочитают посидеть с гитарой, потрепаться с девчонкой.

— Значит, ты считаешь, что только лень твоих приятелей помешала им стать твоими компаньонами. Других причин ты не видишь?

— Я считаю, так. Других причин не вижу.

— Хорошо. Теперь время «высоких» вопросов. Первый. Была ли в твоей жизни ситуация, в которой ты проявил себя мужественно?

— Кажется, нет. Не было таких ситуаций.

— Понял. Ситуаций таких может и не быть. Дальше. Приходилось ли тебе вступаться за честь и достоинство другого человека?

— Таких ситуаций не было. Пишите: «Не пришлось».

— Хорошо. Давай дальше. Знакомы ли тебе высокие чувства: любовь, дружба…

— Высокие чувства были, когда я встретил ту девушку. Теперь их нет, потому мы с ней расстались.

— Помогал ли когда-нибудь другому человеку?

— Деньги взаймы?

— Допустим, и деньги.

— Наверное, давал.

— А так просто ты бы мог дать, не взаймы?

— Может быть. Если очень надо. У меня так просто никто не просил.

— Какие качества ты больше всего ценишь в людях?

— Энергичность, практичность, динамичность.

— Считаешь ли ты, что есть люди, которые живут интереснее тебя?

— Не думаю.

— Значит, тебя полностью устраивает твоя жизнь?

— Да. Моя жизнь полностью меня устраивает.

Тогда я замолчал и какое-то время вопросов Мише не задавал. Но он и без вопросов продолжил, как будто специально для журналиста:

— В театры не хожу. Книг не читаю… Та девушка… Ну, с которой я был, все пыталась приучить меня к книгам. У нее ничего не получилось. Это не для меня.

— Значит, материальное богатство для тебя важнее, чем богатство духовное?

— А человек может быть богат духовно при нищете? Зачем тогда ему это духовное богатство?

— Если я назову тебя мещанином, ты не обидишься?

— Вы не правы. Я не ставлю себе целью накопить много денег. Сами деньги мне не нужны. А чтобы жить, чтобы ни в чем не нуждаться…

— Квартира, мебель, машина….

— Что вы привязались к машине? Для меня машина — это не то, о чем я думаю, например, каждый день перед сном. Большинство денег, которые зарабатываю, трачу на диски. У меня сейчас большая коллекция. А диски, будет вам известно, стоят не дешево — до ста рублей.

— На черном рынке?

— На каком же еще?

— Понятно. Но мещанином духа тебя назвать можно?

— Это пожалуйста, — ответил Миша.

— Миша, стоит ли говорить об идеалах?

— Нет. Не стоит.

Еще один вопрос я придумал заранее и приберег напоследок. Мне казалось, что как только я его задам, то с Миши сойдет вся эта галантерейная кожа и за «бабками», «комками», «фирмой» откроется его истинная сущность. Но, как всегда бывает в таких случаях, надежды мои были неосновательны.

— Чувствуешь ли ты какие-либо нравственные угрызения от того, что жизнь твоя складывается так, а не иначе? — таков был вопрос.

— Нет. Не чувствую, — таков был ответ.

Сейчас, возможно, кое-кто будет с надеждой ждать, что добродетель восторжествует, а порок будет наказан. Но боюсь, что, наказав порок в образе конкретного Миши, мы не посеем зерна всеобщей добродетели. Хотя, конечно…

Ущербен ли Миша нравственно? Да, несомненно. «Нельзя начинать какое-либо дело, не имея оборотного капитала», — выдал Миша истину, перелицевав которую, можно прийти к заключению: «капитал» Мишиной души не даст общественно полезных процентов. Стыдно, Миша!

Но, воскликнув так и даже присовокупив к этому череду бранных эпитетов, позиций Миши мы не пошатнем. Увы. Но, тем не менее, признаки этих шатаний и без наших слов заметны в самом Мише, как бы он это ни отрицал.

Он неожиданно, например, обронил реплику, совершенно не относящуюся к нашему разговору: «Там (то есть на черных рынках) отвыкаешь от элементарной этики». «Как?» — не понял я. «Спасибо» уже никому не говоришь. Скажешь, а тебе в ответ: «Спасибо в карман не положишь».

Или вот еще — рассказ Миши о приятеле. «Взял я его с собой однажды. Подошел к одному, предлагаю товар, а приятель отворачивается. Называю цену, а приятеля всего передергивает. Шепчет мне: „Пошли отсюда скорей…"»

Эту историю Миша мне рассказал уже после того, как категорически утверждал, что не занимаются торговыми операциями только ленивые.

Хорошо, что все это Миша замечает, и без осуждения. Но и без особого сочувствия.

Мишины планы. Ближайшие: везти товар на юг, там цены повыше. Далекое будущее: поступить в торговый техникум, работать в комиссионном магазине, доработаться до заведующего секцией. Директором магазина Миша, кстати, становиться не хочет, потому что директоров сажают чаще. Откуда это Миша взял, не знаю. Но, судя по всему, он прав. Какая-то загадка природы.

Зная уже, чем занимается Миша и каковы были до недавнего времени его взаимоотношения с законом, мы можем предугадать всю глубину его нравственного падения. Но, не зная этого, мы бы пришли к выводу, что призвание Миши — коммерция. Вот я нарисовал Мише абсолютно замечательное будущее: «Представь, что у тебя все есть: машина, вилла, открытый счет в банке. Представь, что тебе не нужно работать. Чем ты будешь заниматься?» Ставя вопрос именно так, я надеялся, что ВДРУГ удастся понять, есть ли таланты, которые пока бесполезно зарыты в Мише? Знаете, что он ответил? Что он тут же начнет все распродавать: виллу, имущество, машину, чтобы купить новое, а потом снова продать, а потом снова купить, а потом снова продать. И так далее, и так далее.

Что ж, может, в этом Мишин талант? В коммерции ведь тоже нужны люди с призванием, как и во всякой области человеческой деятельности.

Значит, с Мишей все ясно?

Ничего не ясно.

Все-таки ключ от шкатулки, в которой находятся тайны нравственных изломов таких ребят, находится не в кармане Мишиной джинсовой курточки. Где-то еще. Только где?

Может, в конструкторских бюро и цехах предприятий Министерства легкой промышленности? Да, часть тайны, как теперь всем стало ясно, именно там.

Мне обидно за этих раззяв, которые отдали бешеные деньги только за то, чтобы полюбоваться будто бы иностранным клеймом на абсолютно нашенских майках. Но еще больше обидно за тех, кто эти майки произвел. Что у них, краски, что ли не было? И уверен я, что люди, оказавшие бесплатную услугу Мише хотя бы тем, что произвели майки, по качеству не уступающие фирменным, но оставляющие место для Мишиной предприимчивости, — и телевизор смотрят, и радио слушают, и газеты читают, и молодых людей на улицах встречают не из прошлого века, из нынешнего. И вот уж сколько лет покаянно отвечают на критику, и знают, что сейчас модно, а что нет. Да вот никак не успевают развернуть свою громоздкую машину, чтобы поспеть за юрким Мишей.

Я предвижу возражения, что другой, не Миша, и то, что есть на прилавках, наденет, да еще и девочку из полыньи спасет. Правильно. Другой наденет. И третий наденет. И четвертый. А пятый — пойдет на «толкучку» доставать себе то, чего нет на прилавках или что бывает редко. Шестой же поймет, что можно жить тем, что снабжать пятого модными шмотками. А к полынье и девочке этот вопрос вообще не относится. Тем более теперь, после принятия закона об индивидуальной трудовой деятельности, дающего Мише права гражданства.

Конечно, пятый, шестой еще не определяют коллективный облик поколения, но ведь они тоже наши. И Миша наш, пусть даже какой-нибудь блюститель общественной нравственности не то что в разведку пойти — обедать с ним за одним столом не сядет. Но Миша все равно живет с нами в одном городе, ходит с нами по одним улицам, смотрит те же самые кинофильмы и дышит одним воздухом. И прекрасно себя чувствует.

А может, совсем все просто? Высокий уровень жизни, пришедший к нам после стольких лет войны, разрухи и залечивания ран после войны? Может, это стремление пользоваться благами как можно скорее идет от того, что не только дети, даже отцы сегодняшних детей вырастали в сравнительно благополучных условиях? Но если только в этом причина, то и сетовать глупо, и уж никак не запретишь Мише или каким другим Мишам мечтать о личном автомобиле. Или совсем не в этом дело?

А может, все дело только лишь в людях, которые встретились на Мишином пути? И жаль тогда, что женщина, чуть не получившая инфаркт при виде лжефирменной сумки, оказалась сильнее, чем та, что пыталась приучить Мишу к книгам. Но той первой помог Феликс, а второй кто помог? И где были мы с вами, задающие вопросы и знающие все на свете ответы?

Остафьев… Эту фамилию он придумал себе перед тем, как мы с ним расстались. Придумал по моей просьбе. Он готов был пойти и на то, чтобы его узнали все.

…Если для того, чтобы зарабатывать большие тысячи, не нужно ни особых талантов, ни работоспособности (и самой работы), а достаточно только поступиться высокими моральными принципами, то, простите, Ваши статьи являются неким аналогом руководству по вскрытию сейфов! Думаю, что Вы писали нечто другое! Разумеется, речь идет о талантливости в специфической области, которую на Западе именуют бизнесом. (От талантливости в области надувательства простаков пока отвлечемся — речь, в конце концов, не о жуликах, эта проблема гораздо проще и яснее!). Кроме того, и по существу, думаю, что переход к надувательству — это уже следствие избранного пути и распада личности, и не первопричина. Но ведь дело-то в том, что понятию «талантливый бизнес» должен существовать аналог и в развитом социалистическом обществе (аналог, а не эквивалент!). И мы его знаем, это — «талантливый организатор». И настоящие такие таланты редки! И вот тут-то корень проблемы! Редкий талант склонен к занижению самооценки, а в этой области — в особенности. Соответственно, и к оценке вознаграждения за свой талант и его общественное проявление. Наши официальные тезисы «о максимальном удовлетворении непрерывно растущих…» и «о распределении по труду», что обычно понимается как «распределение по полезности (или результативности в широком смысле этого слова) труда», еще больше убеждают нашу молодежь в их праве требовать (или искать пути) адекватного вознаграждения за их труд и таланты. (К сказанному можно добавить, что иногда мы и идем по этому пути. Примеры: присвоение звания «Заслуженный мастер спорта» 14-15-летним девочкам или 25-лет-ним хоккеистам и другим выдающимся спортсменам с соответствующим материальным вознаграждением, которое молва еще сильно преувеличивает и т. д. и т. п.)

Возвратимся, однако, к проблеме.

Думается, что Вы сильно упростили и даже исказили жизненное кредо Полянова, Остафьева и им подобных. Они действительно хотят иметь жизненные блага сейчас, пока молоды. Но не только не отказываются много и трудно работать, но даже умеют это делать и делают это! Только в той области, где считают себя талантливыми, а значит, способными сделать много больше и лучше, чем средний трудящийся. При этом они не согласны на вариант, который им предлагает наше общество: сейчас получать 100–150 рублей и закладывать фундамент карьеры (в хорошем смысле слова), которая когда-то (ближе к старости) даст благосостояние. Не согласен потому, что считает: тогда ему эти деньги будут не нужны, и единственное их разумное применение — это отдавать их своему будущему сыну.

Я не стал бы тратить время на сочинение этого письма, если бы это было только «жизненное кредо талантливых фарцовщиков». К сожалению, по своему собственному опыту должен сказать, что это кредо и очень многих других молодых (до 30 лет) «талантов», особенно в области организационной деятельности, понимая последнюю достаточно широко. Причем кавычки я поставил, пожалуй, напрасно. Они имеют только тот смысл, что это слово не надо понимать слишком буквально. Скажем лучше — способных людей, которых имеет смысл выдвигать на более ответственную, но и более хлопотливую работу. Очень часто такие молодые люди отказываются от этих предложений, и многие из них не скрывают, что отказываются потому, что не считают дополнительные 10–30 рублей, которые им можно предложить по существующим порядкам, справедливым вознаграждением за тот большой дополнительный труд, который необходим для действительно добросовестного (и, если хотите, талантливого) выполнения своих новых обязанностей.

Если считать, что такая позиция имеет широкое распространение, а я в этом глубоко уверен, то это уже становится весьма серьезной общегосударственной проблемой.

Поскольку же мы эту проблему не решаем и даже делаем вид, что ее вроде бы и не существует, то нам приходится сталкиваться с двумя следствиями такой ситуации. Первое имеет прямое отношение к Вашим статьям. Морально неустойчивые субъекты (причины этой неустойчивости Вы хорошо показали) видят только один приемлемый для себя путь — реализацию своих способностей в подпольном бизнесе. И не надо утверждать, что они при этом не хотят и не умеют много и весьма эффективно работать. Беру на себя смелость утверждать, что если бы наши ответственные и полу-ответственные деятели легкой промышленности и торговли исполняли бы свои служебные обязанности с такой же энергией, работоспособностью и инициативой, то очень многие, а, возможно, и все имеющиеся и еще только возникающие «дефициты» весьма быстро бы исчезали. Более того, мне бы хотелось добиться такого положения вещей (и это, безусловно, вполне возможно), когда не только у нас ценилась бы заграничная «фирма», но и в США, например, гонялись бы за изделиями фирмы советской.

А для того чтобы этих целей достигнуть, по-видимому, необходимо открыть возможности для проявлений инициативы и работоспособности тех самых «организационных талантов». Опыт показывает, что расчет на «сознательность» при более чем скромном вознаграждении явно не оправдывается. Соответствующие позиции на служебной лестнице занимают люди бесталанные, которые действительно не хотят и не умеют ни работать, ни проявлять необходимую инициативу. Идея В.И. Ленина поставить на службу делу социализма инициативу и способности даже чуждых нашему строю элементов, при некоторой ее модификации применительно к современности, отнюдь не потеряла своей актуальности.

В частности, эта модификация, на мой взгляд, должна заключаться в том, чтобы использовать с соответствующим вознаграждением способности и желания людей, которые хотят и умеют работать больше и эффективнее принятых средних норм. Думается, что такая идея принципам социализма отнюдь не противоречит, а при надлежащей ее конкретизации и приспособлении к реальным условиям может помочь в решении многих наших серьезных проблем. Конкретные пути и меры по реализации этой идеи должны, конечно, разрабатываться специалистами. Дилетантский подход к решению экономических и социальных проблем совершенно недопустим. Думается, что и существующее явно ненормальное положение дел обусловлено дилетантской точкой зрения на так называемую «непроизводственную сферу», о которой якобы нет необходимости особенно заботиться и труд в которой вознаграждать должным образом. Только дилетантством можно объяснить то существенное обстоятельство, что при этом забывается об определяющей роли организации производительного труда и обеспечении его всем необходимым, то есть тех самых задачах, которые решает «непроизводительная сфера». (Если экстраполировать рассуждение на случай заводов-автоматов то на долю человека останутся только эти непроизводительные функции.)

А.В. Ржаное, член-корреспондент Академии наук СССР, Новосибирск. (Письмо написано в 1980 году.)

Редакция «Литературной газеты» вместе с журналом АН СССР «Социологические исследования» провели опрос подростков в Москве, Ленинграде, Ереване и Ашхабаде, который показал:

у старшеклассников в момент опроса оказалось своих, карманных денег в среднем 43 рубля. За этой цифрой существенные различия: 47 процентов располагали не более чем тремя рублями, а 28,6 процента имели до десяти рублей, 15 процентов опрошенных несколько сотен;

средняя стоимость «фирменных» вещей составила в Ашхабаде:

у детей руководителей — 177 руб.

у детей служащих — 167 руб.

у детей рабочих. — 107 руб.

В Ленинграде:

у детей руководителей — 121 руб.

у детей служащих — 134 руб.

у детей рабочих — 113 руб.

В Ереване каждый третий подросток покупал вещи по спекулятивным ценам. В Москве с фарцовщиками имели дело 31 процент опрошенных, в Ленинграде — 25 процентов, в Ашхабаде — 16 процентов.

Вопросы: «Кто имеет много денег?», «Где их можно легко заработать?» показали следующую шкалу престижности (анализируя ответы 213 молодых москвичей): фарцовщик упоминается 47 раз, спекулянт — 39, военный — 28, работа (в автосервисе, в ресторане, на шахте, на Севере, в Совтрансавто, в АПН, в пункте приема стеклотары и т. п.) — 27, министр — 23, шахтер — 19, парикмахер — 13, директор — 11, продавец — 11, проститутка — 11, дипломат — 9, таксист — 8, автослесарь — 6, летчик — 6, артист — 4, мясник — 4, профессор — 4.

Я давно хотел написать Вам. Может, даже не вам, а кому-нибудь другому, но я чувствовал острую и непонятную необходимость поделиться своими мыслями с кем-нибудь.

Можно с уверенностью сказать, что я живу совершенно один. Я давно понял, что у меня нет друзей, единомышленников. Вдумайтесь в это, пожалуйста.

Когда я занял на районной физической олимпиаде 1-е место, то мне некому было даже рассказать об этом. Это все ужасно.

Но возьмем строки из моего же дневника.

«…Я прекрасно могу обходиться без других, кроме тех контактов, которые жизненно необходимы. Я могу смеяться, грустить, веселиться, в общем, жить и бороться в одиночку, и все это приносит мне искреннюю радость. Многие считают, что отличник — человек черствый и однобокий, но я не принадлежу к этой категории. Иначе не говорили бы учителя: „У тебя ум не туда направлен…" До 9-го класса я не мог точно сказать, кем я буду: я успел побывать в судостроительном кружке, оркестре народных инструментов, ходил на легкую атлетику, потом на бокс, волейбол; опять легкая атлетика, велоспорт, опять волейбол… В школе я был записан в математический и геологический факультативы, ходил в хим-кружок, на хор, состоял во многих лекториях. С 5-го класса я был председателем совета отряда, старостой, начальником культмассовой комиссии, членом редколлегии, капитаном всех КВН.

Вплоть до 9-го класса я хотел быть музыкантом, шофером, летчиком, милиционером, учителем, писателем… И дружил с самыми плохими учениками нашего класса… Мы всегда увиливали от общественной работы, уходили с классных мероприятий. Может, поэтому нас в классе недолюбливали, а у меня так часто менялись общественные поручения. Нельзя сказать, что наша дружба была крепкой, но, во всяком случае, наша тройка существовала постоянно.

Я был отличник, а… (имя зачеркнуто) из-за своей дурости троечник, (имя зачеркнуто) — почти двоечник. Но это были замечательные и сообразительные ребята. После 8-го класса я остался один: они ушли учиться в техникум…

Одиночество я почувствовал сразу и остро. Обычная тема разговора наших ребят не выходит дальше глупых выходок. Я впервые понял, что „спокойствие — душевная подлость”. Я понял, что уже не могу вернуться назад, что я слишком далеко ушел от всех. Я могу сблизиться, но зачем? Их уже трудно перевоспитать. Кто это сделает? Классный руководитель у нас попался так себе.

… Я действительно занят, тем более, что я вдруг ощутил могучую тягу к знаниям. Я зарылся в учебники, и никакая сила извне не могла остановить меня. Но эта сила нашлась внутри меня самого. И я всплыл на поверхность. Передо мной открылся настоящий земной рай: блаженные лица, смех, шуточки… Какое-то время я думал, что счастлив. Я хотел вращаться в гуще событий нашего класса, но меня оттуда безжалостно выбросили. Да я и сам понял, что не сумею прожить с ребятами нашего класса. Я знал, что делать, но не знал, с чего начать, тем более одному. „Осознавать долг и не исполнить его — трусость”, — скажете вы. Но это лишь слова, а словами сыт не будешь.

И я снова зарылся в работу. Тут я был действительно счастлив…

Мне часто стали говорить, что я эгоист и единоличник.

…Это Лена. Я был удивлен ее эрудицией, привычками, красотой, привлекательностью. Три дня были переломными в моей жизни. Ленка — удивительное сочетание самых разных качеств (которые, к сожалению, отсутствуют у меня), она для меня недосягаема.

Я сомневался, как маленькая, хрупкая девочка сумела выбить меня из колеи. Откуда в ней нашлось столько силы? Я понял, что это то, к чему я стремился постоянно, чего мне так мучительно не хватало…

…Я мог часами сидеть без движения…

…Это любовь, но любовь молчаливая, односторонняя и торжественная. Я не шел навстречу, но эти незначительные диалоги, эти молчаливые и грустные взгляды приносили мне настоящую радость… Я понял, что только так можно по-настоящему жить и работать.

…Это холодное безразличное молчание сильнее любого оружия. Все кончено. Как глупо. Во всем виноват только я сам»…

Здесь взяты достоверные записи из дневника. Последняя 6 февраля. Я опять зарылся в работу, 50 задач по физике в неделю, 20 слов по английскому в день, 1 час стенографии.

Ноу меня нет гарантии, что так будет хотя бы до середины марта. Иногда у меня возникает острая необходимость осознать, для чего, зачем и как я живу. Наступает критический момент, и я прохожу очередную «реформу». Перестраиваюсь. Но затем повторяется все сначала. Раньше это было ужасно, хотя и редко. Теперь это повторяется ежедневно. Я ищу постоянно выход, но нахожу только какие-то отдушины… В работе я забываюсь…

Я хочу к людям. Мне нужно с кем-то советоваться, с кем-то дружить. Среди всех я насчитал 5 человек «выше меня ростом», и все не в нашем классе. Но как к ним пройти через хиханьки и ехидные шуточки, тем более, что я по характеру робкий, да и вдобавок краснею по пустякам.

Как разбить безразличие класса, это спокойствие?.. Я к вам обращаюсь, как?

Подписи нет. 0 час. 45 мин. Ростовская область