Армия жизни

Ситуация четвертая Зов

Утром в понедельник 19 сентября Лидии Тимофеевне сообщили, что ее сын Сергей, восемнадцатилетний курсант речного техникума, с весны проходивший практику на теплоходе «Рыбинск», таинственно исчез. «Что значит исчез?» — переспросила она, не понимая, о ком, о чем сообщает ей незнакомый голос по телефону. «Да так и исчез. Среди бела дня».

Случилось это и в самом деле посреди яркого и солнечного сентября, когда теплоход, выгрузив лес, плавно рассекал воды водохранилища.

Что могло с ним случиться? Стал ли он жертвой несчастного случая? Или преступления? Нечаянно упал за борт, незаметно для других покинув машинное отделение? Или бросился в воду намеренно?

Сергей заступил на вахту в полдень 18 сентября. В 12.40 доложил вахтенному начальнику, что приборы, за показаниями которых он следил, работают нормально, и снова спустился в машинное отделение.

С этой минуты Сергея больше никто не видел. Он исчез. Вот так, прямо по ходу теплохода.

Вахтенный начальник записал в вахтенном журнале: «13.45. В районе острова Каргач был вызван вахтенный рулевой-моторист в рулевую рубку. На вызов не явился. Капитан встал за руль, а я произвел обход судна. Вахтенного моториста на теплоходе не нашли».

Вот и все подробности таинственного происшествия.

Но родители Сергея не знали еще и этой малости, когда ловили такси, мчались на вокзал, доставали билеты, стояли, прижавшись к вагонному окну, не видя, что там, за окном.

В город поезд пришел в час ночи. Их никто не встречал. Расспросили, как добраться до порта. Катерок подбросил до «Рыбинска». Поднялись на борт. Перед ними открыли дверь каюты Сергея: вот вещи, вот книжки, вот продукты, которыми снабдили сына в дорогу двумя неделями раньше, когда он забегал домой между рейсами, почти все продукты почему-то оказались нетронутыми. Все напоминало Сергея, будто он только-только захлопнул дверь каюты.

А где же он? Что могло с ним случиться?

Сколько раз мы читали, как ради одного-единственного человека, потерявшегося в море или заблудившегося в тайге, отрывали от работы сотни людей, поднимали в воздух вертолеты, меняли маршруты теплоходов, ни на минуту не задумываясь, рентабельно это или нет, «оправдано» или не очень. Пусть и план какой-нибудь при этом горел, но такое высокое выковывалось в пламени горящих производственных показателей — человека ищут! — что даже у самого душевно черствого служаки, оценивающего жизнь лишь колонками статистических выкладок, не поднималась рука перечеркнуть словом «план» слово «человек».

К понедельнику 19 сентября о том, что Сергей таинственно исчез, знали уже все, на кого по долгу службы свалилось неожиданное известие: в техникуме, в пароходстве, в водном отделе милиции. И что же? Поднялись в небо вертолеты? Надели скафандры водолазы? Тревожные приказы: «Оперативная группа, на выход!» — раздались в коридорах милиции? Прервались важные совещания? Замедлили свой бег «входящие» и «исходящие» бумаги?

Начну по порядку… в той последовательности, как и развивались события после того, как Сергей исчез.

До рассвета просидели родители в его каюте. Тишина стояла над водохранилищем, тихо было и на теплоходе: немногочисленный экипаж — 9 человек — спал. Утром родителей доставили на катере в порт, показали, как найти милицию. Зашли, услышали, что начальник водного отделения милиции занят. Подождали. Майор встретил почему-то хмуро и неприветливо, будто сын, Сергей, что-то такое совершил. «Разберемся», — сказал начальник и демонстративно посмотрел на часы, кивнул на дверь. Снова вернулись на теплоход. Там сказали, что надо освободить каюту сына. Начали торопливо собирать вещи. Подошел какой-то парень, спросил, зачем берут книги: «Сергею-то они больше не понадобятся».

Снова оказались на берегу: вокзал, билет, вагон, Москва.

Где сын? Что с ним?

Впервые в жизни вот так, надолго — на целых полгода практики — оторвался он от дома. Когда провожали в первый рейс, волновались: выдержит ли, не испугается, не потеряется ли на волнах жизни?

С нетерпением ждали каждый его приезд, хоть на день, хоть на час. Встречали на берегу, поднимались по трапу на теплоход, открывали дверь его каюты. Капитан как-то сказал: «Что это вы его так опекаете? Не маленький уже!» Но для родителей сын оставался маленьким, домашним, неприспособленным, по их мнению, ко всяким жизненным передрягам. Радовались, когда слышали: «Хороший парень, исполнительный, дисциплинированный». Таким воспитывали. Переживали, когда услышали однажды от опытного речного волка: «Что это он у вас такой домашний? Ему надо научиться кусаться!» Соглашались: да, надо, конечно, и «кусаться». Но как этому научиться?! Подозревали, что сыну приходится нелегко: слишком замкнутый, слишком молчаливый. Но верили: вокруг взрослые, помогут, не дадут в обиду.

Но знали ли правду, как ему жилось на теплоходе? Что происходило в его душе? Такой ли оказалась жизнь на корабле, какой представлялась ему еще в детстве, когда гонял плоты по Яузе?

И когда все произошло, вспомнили и недомолвки в разговоре, и молчание в ответ на прямой вопрос: «Не обижают ли тебя?», и это — «не умеет кусаться».

Теплоход «Рыбинск» тем временем вернулся в Москву, в Южный порт. Упросили следователя водной милиции допросить членов экипажа. Московский следователь успел допросить троих. На большее не хватило времени: в ту ночь теплоход снова ушел в рейс. Мать Сергея позвонила заместителю главного инженера Московского речного пароходства по охране труда и технике безопасности, спросила, почему же после ЧП не задержали теплоход, не выяснили все до конца. Услышала в трубке: «Ну и что? Из-за вашего сына вся работа должна была остановиться?!» И — короткие гудки.

Так прошла первая неделя с того злосчастного понедельника.

Когда я впервые слушал рассказ Лидии Тимофеевны у нас в редакции (а на дворе уже стоял декабрь и сколько кабинетов обошла она за это время!), подумал о том, что не могло так быть, что беда заволокла ей глаза и говорит сейчас ее голосом, что наверняка останавливались теплоходы и поднимались в воздух вертолеты, что кто-то так, как и она, до сих пор не спит ночами, а если и спит, то, разбуди его среди сна, спроси: «Вы помните, как начался для вас понедельник 19 сентября?!» — ответит не задумываясь: «С ЧП на „Рыбинске"». И если говорит Лидия Тимофеевна о том, как измотали, измучили ее безрезультатные хождения по инстанциям, то это опять же следствие непроходящего душевного потрясения, а «инстанции» — то уже давно приняли все меры для установления истины!

Но декабрьская поземка мела за окном редакции, и выходило, что ответ на вопрос: где Сергей? — до сих пор не получен. Неужели такой неразрешимой оказалась загадка исчезновения?

Визит, письмо, кабинеты: один, второй, третий; снова письмо, телеграмма, телефонный звонок, поездка в Кимры: может, там кто-то вспомнит Сергея во время последней остановки «Рыбинска»? И снова хождение по инстанциям. Порог за порогом, кабинет за кабинетом. Лидия Тимофеевна требовала: выясните, может, на теплоходе была авария? Может, Сергей исчез раньше, чем появились запись в вахтенном журнале? Может, он стал жертвой преступления? В ответ неопределенное: «Разбираемся».

Но что же происходило тем временем в «инстанциях»?

Они спорили, кому же искать пропавшего курсанта.

Директор техникума показал мне два удивительных документа. Оказался бы сейчас другой повод, не стоял бы на нашей истории знак трагедии, можно было бы их высмеять, написать легкий фельетончик, в очередной раз удивиться терпеливости бумаги и обыкновенному чиновничьему равнодушию тех, кто эти бумаги подмахивал. Но сейчас не до смеха.

В ноябре техникум, вслед за родителями, решил выяснить, каковы же результаты розыска Сергея, обратились в отделение милиции по его месту жительства и получили следующий ответ, датированный 15 ноября: «На ваше письмо, адресованное в 87-е отделение милиции г. Москвы, Бабушкинское районное управление внутренних дел сообщает, что розыск без вести пропавшего Сергея Ивановича, 1965 года рождения, проходившего производственную практику на т/х „Рыбинск", осуществляет УВД Вологодского облисполкома».

Тогда, может быть, Вологда даст ответ, что с Сергеем? На ответе стоит дата — «21 ноября». Ответ гласит: «Розыскное дело на без вести пропавшего находится в 87-м отделении милиции г. Москвы».

Вот что, оказывается, происходило в тех самых «инстанциях», пока родители Сергея писали письма, посылали телеграммы и обивали пороги кабинетов. Бумаги путешествовали, почти как в старой пьесе: из Москвы — в Вологду, из Вологды — в Москву. На бумагах ставились даты, бумаги скреплялись разнообразными подписями, запечатывались в конверты, а время шло. Время шло неумолимо, все дальше и дальше отходил в прошлое тот сентябрьский полдень. Все меньше шансов оставалось на то, чтобы истина была установлена: ее заметало время. Заканчивалась навигация, распускались по домам экипажи, тонкая корка льда покрывала Рыбинское водохранилище. Кто теперь разгадает тайну?..

Мы шли по следам расследования происшествия на «Рыбинске». Встречались, с кем получалось встретиться, искали документы, которые могли найти. В Москве, в Ярославле, в Вологде. И чем больше накапливалось свидетельств, тем чаще и чаще возникал вопрос: да считает ли кто-то себя виноватым в этой истории?

Виноватым? Ясно, ЧП! Понятно, парень пропал: горе для родителей, беда, которую и сравнить-то не с чем, разве что с точно такой же. Но не по злому же умыслу действовали участники горе-поиска, чтобы обвинять их в умышленном бездействии, не имели, не могли они иметь что-то лично против Сергея (и в глаза его никто не видел).

Больше того! Спроси сейчас любого человека, причастного к поискам Сергея, и каждый, если вспомним, скажет, что он-то лично сделал все, что мог, да еще обидится, услышав хоть какие-то обвинения в свой адрес.

Московское речное пароходство организовало интенсивные поиски — траление дна. Вологодская транспортная прокуратура возбудила уголовное дело. Милиция завела дело розыскное. Что же еще?

И даже то, что траление началось лишь на исходе октября по многочисленным жалобам матери, что уголовное дело прокуратуры было возбуждено лишь 18 октября, после обращения родителей в прокуратуру СССР, что, наконец, только 1 декабря милиция завела розыскное дело — даже подобной волоките можно найти объяснение. Стоит подобрать объективные причины, оформить их словами — и готово. Вот и выход: никто не виноват в том, что Сергея искали не так, как следовало искать человека, попавшего в беду.

Мы спросили у начальника пароходства, почему только 25 октября этот «вопрос рассматривался» на совещании, только в конце октября началось траление? Ведь сколько воды утекло с того трагического дня сентября, и хоть не был Сергей опытным речным волком, гордостью пароходства, но все-таки свой — моряк. Даже фотография его висела на «Рыбинске» в числе лучших. Да даже если бы и не висела! Начальник пароходства объяснил: все делали как надо, командировали тут же на судно инженера по технике безопасности, проверили, установили, что вины администрации судна в происшедшем нет, — и все. Сколько дел кругом! Планы, перевозки, грузы. Мать стала жаловаться — рассмотрели вопрос. Послали тральщика. Что же еще? Свое, как говорится, отработали. Какие могут быть претензии?!

Вологодской транспортной прокуратуре — той легче. Как же она могла заниматься происшествием на «Рыбинске», если Череповецкое водное отделение милиции происшествия нигде не зафиксировало? Узнали о том, что случилось, уже из центра, из Москвы. Как узнали, так и начали искать. Осмотрели теплоход, расспросили экипаж, обнаружили, что исчезли на теплоходе гиря и цепь, возбудили дело по статье, предусматривающей ответственность за доведение до самоубийства. Поздно, конечно, время упустили, но что делать…

Наверное, виноват начальник водного отделения милиции, который попросту сбагрил дело в Москву? В Москве удивились. Как же так? Что, коллега неграмотный, что ли? Есть инструкция, по инструкции положено розыскное дело начинать по месту происшествия, а не по месту жительства. Почему же продержали материалы в Москве целых полтора месяца? Время-то уходило, драгоценное время! В райуправлении внутренних дел Москвы мне объяснили, что положено было сделать «то» и «это», записать в одну книгу, подшить в другую, подписать, зарегистрировать, запечатать в конверт. На все нужно время. Что спрашивать с москвичей за чужую вину? Спросите с вологодцев.

Ну а майор, который и начал непростительную цепочку ошибок? Чем можно оправдать его поступки? Да и можно ли? Оказывается, можно. В ответ на гневное письмо прокуратуры Вологодской области, в котором он обвинялся в грубых нарушениях уголовно-процессуального кодекса, и.о. начальника Вологодского управления внутренних дел сообщил, что майор строго предупрежден. За то, что происшествие на «Рыбинске» было не зарегистрировано, по существу, скрыто, начальник водного отдела милиции отделался смехотворным «строгим предупреждением» — мерой наказания, даже не предусмотренной дисциплинарным уставом органов внутренних дел. То есть липовой. В общем, пожурили. И объяснили, почему наказали так мягко. У него, как указывает его руководитель, есть обстоятельство, смягчающее вину: «В занимаемой должности он работает непродолжительное время». А если бы работал «продолжительное»? Написал бы: «Учитывая опыт работы»?

Так — кирпичик к кирпичику — выстраивалась плотная стена, через которую не пробьешься и не перешагнешь. Все «правильно», все «как надо». Никто ни в чем не виноват. Стечение обстоятельств.

Слушая в первый раз рассказ Лидии Тимофеевны, и я вдруг поймал себя на предательской мысли: да я же все могу объяснить. Могу объяснить до такой степени, что каждое действие каждого человека, столкнувшегося с трагедией на «Рыбинске», покажется не только естественным, нормальным в данной ситуации. Не встретили родителей Сергея на ночном вокзале? Так кто же знал, когда они приедут? Все спокойно спали, когда родители сидели в пустой каюте сына? Что же, будить весь экипаж, и так уставший за рейс? Не очень деликатно посоветовали освободить каюту? Не таскать же чужие вещи по морям, по волнам! Попросили не забирать книги? Но что же делать в свободное от вахт время? В домино играть? Не законсервировали корабль на время следствия? А план, а дело, а работа?

И так далее, и так далее.

Как легко мы можем оправдать себя в любой, самой не оправдываемой ситуации, как далеко можем зайти!.. И когда самозащитная реакция на всяческие чужие беды станет должностной, профессиональной реакцией на каждое обращение за помощью, то и сам человек превратится в какую-то контору, способную лишь орудовать скоросшивателями.

Как и случилось в истории, о которой я сегодня рассказываю.

Труп Сергея был обнаружен спустя полгода, весной…

…Вот сижу сейчас над кипой выписок из уголовного дела (давно уже прекращенного), над блокнотами, куда записывал собственные впечатления о встречах с людьми, знавшими Сергея, и понимаю, что не могу не сказать еще об одном. «Замкнут», «одинок», «все время один», «в кают-компанию не заходил», «друзей не было», «в компании не приглашали», «какой он, не знаю». Это сегодня вспоминают о Сергее те, кто бок о бок в течение полугода жил с ним на одном теплоходе. Так, может быть, не он «не явился на вызов», а они не откликнулись на его зов, на его одиночество…

Его не замечали намного раньше того жаркого сентябрьского дня. И не заметили, когда его не стало.

— Мне 21 год, два с половиной месяца назад я пришел из армии. Так получилось, что большинство моих товарищей очень заняты, и я днями, а иногда и ночами гуляю по Москве.

— Для чего?

— Ни для чего. Просто гуляю; ну, вообще-то в поисках контакта. Я познакомился с очень многими людьми. Но говорить-то не с кем и не о чем… В основном — ребята — от 15 до 18, то есть наша ближайшая смена, и они почти ничего не читают. Только — музыка, деньги и шмотки. И потому тяжело с контактом. Вот я с одним разговаривал восемнадцатилетним. У него прическа, и внешний вид, и даже походка отличается. И он мне говорит: он такой, чтобы отличаться от других. Эти ребята весьма безвкусны, но каждый в своей прическе, в своей одежде хочет сделать что-то свое.

— Миша, а как вы знакомились на улице?

— Ну, как когда… Я еще до армии часто так ходил на три вокзала… Ночью. Мне было скучно, и мне надо было куда-нибудь пойти — ис кем-нибудь поговорить…

Однажды в редакцию пришло одно из тех писем, по которому надо немедленно выписывать командировку и мчаться туда, откуда оно отправлено.

Вечером этого же дня я был в небольшом городке у Черного моря. Через три дня я встретился с Колей, пятнадцатилетним парнем, приславшим в редакцию странное и неожиданное письмо.

Первое впечатление: нагл.

— Дайте закурить, — просит он меня и разваливается в кресле, расставив широко ноги.

— Все, что ты написал в письме, — правда? — спрашиваю я строго.

Он пожимает плечами.

— Значит, ты глава банды из восьмидесяти человек, вас все боятся… ты ездишь на мотоцикле «Ява»?

Он кивает головой и стряхивает пепел о краешек пепельницы.

Первое впечатление: курит совсем недавно, так недавно, что, наверное, ни один миллиграмм дыма не опускается ниже гортани.

— Далее. В парке, — я называю место в городе, известное здесь каждому, — ты собираешь свои «пятерки» и даешь указания, что и как делать. Правильно?

Он кивает головой.

— Вы ненавидите обывателей, спекулянтов, взяточников, вообще подонков и карьеристов.

— А вы разве нет? — спрашивает он.

Первое впечатление: совсем мальчишка, тоненькие руки, лохматый, достаточно приличные джинсы, цепочка на шее.

— Итак, значит, иногда вы берете мотоциклы, и 100–110 км в час мчитесь по шоссе. Работники ГАИ вас боятся.

— Не все, но некоторые, — уточняет он.

Что еще? Пожалуйста. Однажды, проезжая с друзьями вот так, на все 110, прижавшись к рулю и выжимая газ, он первым увидел огненную змейку, пронзившую налившиеся хлебные колосья. Он первым стащил с плеча кожаную куртку и бил ею колосья, пока огонь не был остановлен. Немного обгорел — руки, лежал в больнице. Но поступили они так не для славы и какого-то уважения.

Что еще? Решили конфисковать деньги у одного гражданина, которые тот добыл абсолютно нечестным путем. Дело провели ночью. Втроем. Всего втроем. Милиция до сих пор найти не может следов.

Я смотрю на его тоненькие руки и ладони, которые стали влажными. Сигарета дымится в пепельнице — он забыл про нее, и серый столбик пепла дойдет сейчас до фильтра.

Забыл? Испугался?

Первое впечатление: трус. Боится, что сейчас я сниму телефонную трубку, наберу «02» и сообщу: «У вас есть нераскрытое преступление? Передо мной сидит один из его участников. Приезжайте!»

— У нас есть клятва. Устав. Из-за друга можем рискнуть чем угодно. Любим угонять машины. Только частные.

— А деньги переводите в детдома?

Он смотрит внимательно, смеюсь я или по-настоящему, подбирается в кресле:

— Иногда в детдома.

Первое впечатление… Ладно, никакой банды в 80 человек, нераскрытых квартирных ограблений, угонов автомобилей не оказалось — это выяснить было не так уж трудно в соответствующих организациях. И пожара в хлебном осеннем поле тоже не было — и это проверить оказалось нетрудно. И мотоцикла, на котором можно выжать 150 км в час (чего уж там мелочиться — 110), — мотоцикла тоже нет. Ничего нет, абсолютно ничего. Факты, изложенные в письме, по которому я тогда выехал в командировку, не подтвердились.

Можно было спокойно ехать на вокзал и домой, в Москву. Чтобы тиснуть в газете разоблачительный фельетон. Но о чем?

Давайте разберемся.

Было ли что-то страшное в мечтах? Кажется, нет. Да и мечты-то в основном высокие, светлые. Поле, вдруг неизвестно откуда взявшееся в душном летнем городе, и огонь, коварный и безжалостный, и этот мальчишка пятнадцати с половиной лет, абсолютно городской. Как для газеты. Или как из газеты.

Но ведь горящие поля встречаются в жизни ребят, да и в нашей собственной не так уж часто, а в его, конкретной жизни они так и не встретились. Конечно же, можем сказать этому парню: всегда будь готов к тому, чтобы загасить огонь, отбить нападение хулиганов на незнакомую девушку. Но жизнь обыкновенная, она все-таки чаще без всяких экстремальных ситуаций.

Как же быть тут ребятам? Как реализовать свои мечты? Как добиться престижности среди сверстников?

В школе, кстати, удивились, что Колю разыскивает корреспондент. «Нормальный», «учится — четверки, тройки, мог бы лучше», «я не знаю, кто его товарищи, по-моему, их нет», «иногда уставится в потолок и абсолютно ничего не слышит», «хотел вывести двойку по физкультуре. Очень слабый мальчик, абсолютно не приспособленный к жизни».

Это мне сказали в школе.

А дома я застал только его маму. Отца у Коли нет.

«Он у меня домашний. Я говорю ему: „Ну ты хоть ребят к себе приведи или в гости сходи на день рождения…" Придет и, понимаете, ляжет на диван и может часов шесть, не вставая, слушать магнитофон… Сначала я думала, болеет. Сейчас привыкла… Джинсы — это ему брат двоюродный достал. Он моряк… Последнее время стал грубить… да кто из них в таком возрасте не грубит? Мотоцикл? Какой мотоцикл? Да кто же на нем ездить будет? Я, что ли?»

Ниточка жизни Коли, как я ее представляю: один у матери, которая его очень любит и делает все, чтобы ему всего хватило и не было никакой нужды; дом, его маленькая комната; сверстники мужали в уличных боях, образовывали свой круг общения, куда сам он прийти не сумел; здесь, во дворе, он не смог утвердить свое право на собственную неповторимую личность; в школе можно было завоевать уважение, хотя бы учителей, учебой — не получилось; силой? — какая уж там сила у домашнего мальчика, ни разу в жизни не игравшего в футбол. Последнее время он окружил свою жизнь некой тайной, и ребята это заметили, но снова поздно — к концу девятого класса, когда отношение друг к другу уже сформировалось. Оставалось последнее — письмо в газету.

Это — предположение, гипотеза, и как всякая гипотеза, относящаяся к области человеческих отношений и самого человека, она может оказаться ложной.

Но как бы там ни было, вот этот, почти анекдотический случай еще и еще раз показал, как нужно «что-то такое…» человеку: яркое, неожиданное, необыкновенное. И как выход в жизнь. И как уход от одиночества.

То, что в ясный и солнечный день, в двух шагах от городского Дворца пионеров, в кустах у реки не было совершено убийство, чистая случайность. Прошел бы кухонный нож несколькими сантиметрами левее и выше — быть беде. Траектория глупой железки спасла шестнадцатилетнего Александра Зыбина от гибели. Волей случая не стал убийцей шестнадцатилетний Андрей Хлыбов.

Об этом я думал, когда, стараясь не поскользнуться, пробирался от реки наверх, а потом, поднявшись, пересекал открытое пространство, отделявшее землю от асфальта. В февральском снеге растворились, как не были, те несколько августовских минут, после которых потерпевший Зыбин попал на 16 дней в больницу, а преступник Хлыбов — на 5 лет в колонию усиленного режима.

«Ну что? — спрашивал я сам себя. — Теперь понятно, что произошло здесь?»

Да, я пролистал кипу бумаг в уголовном деле, встретился с десятком людей, знал по минутам, кто где стоял, кто куда повернулся и кто в какую сторону побежал. Но, оказавшись на месте преступления, сейчас уже голом, заснеженном, я отчетливо понял, что, зная все, не понимаю главного. И поэтому мне не то что трудно — невозможно себе представить, чтобы так, среди бела дня, почти на виду…

Пытаюсь восстановить в памяти то, что знаю. Утром 28 августа потерпевший Зыбин попросил у матери деньги: недостающую до нужной суммы двадцатку. Сначала мать не дала, тогда он заплакал и сквозь слезы сказал, что у всех, кроме него, есть джинсы. Слезы помогли. Зыбин вылетел с деньгами на улицу. Несколько часов он провел в квартире Валерия Попова. Они то ли играли в карты (показания Попова на следствии), то ли смотрели телевизор (его же, более приглаженные, на суде). Потом вместе с Валерием вышли на улицу, пересекли двор. Был полдень.

Хлыбов с самого утра сидел дома: «необыкновенно возбужден, шутил, смеялся» (отец — суду). Время для встречи с Зыбиным — полдень — он назначил сам. Положил в карман брюк кухонный нож. Вышел во двор. У подъезда Зыбин протянул ему деньги, сказал, что иначе он их потеряет. Втроем они пересекли двор, мирно и даже весело разговаривая друг с другом. Так, дальше… Дошли до речки, повернули налево, вдоль берега. Потом… Потом и случилось то, что случилось…

«Зыбин сказал мне, чтобы я шел за джинсами и принес ему, а пока он будет купаться. Я пошел в кусты, чтобы найти место, где убить Зыбина. Нашел и вернулся за ним. Зыбин уже искупался и вышел из реки. Я сказал, что джинсы надо примерить. Я и Зыбин по тропинке пошли в кусты. Зыбин шел немного впереди меня, я его поддерживал, чтобы он не упал. Когда я дошел до места, где задумал его убить, я сказал ему: „Подожди". Зыбин повернулся вполоборота в мою сторону. Я достал из кармана брюк нож и ударил два раза… Он побежал. Я сделал за Зыбиным несколько шагов, но кусты кончились. Я повернулся и той же дорогой, какой пришел, вернулся обратно. Я пришел к матери на работу, все рассказал ей и отдал нож…»

Вот и все.

Не в драке, не в ослеплении, не обороняясь, а расчетливо и коварно обманул, привел, выбрал место…

Но что же, что же здесь не так? Чего не хватает в этой картинке, чтобы она приобрела полную, без единого облака, ясность?

Не хватает ерунды, нелепицы — джинсов.

Джинсов, за которыми Зыбин, как на веревочке, шел по дороге, указанной Хлыбовым, никогда не существовало в природе. У Хлыбова попросту не было возможности их достать. Сам он их тоже никогда не имел. Время и место он назначил не для купли-продажи — для убийства.

С того самого дня — за неделю до преступления, когда Хлыбов пообещал достать джинсы, Зыбин жил в предвкушении праздника. Я не оговорился и не преувеличил. Вместо джинсов в иной момент мог быть модный диск, гитара или, скажем, мотоцикл, на котором, как на крыльях, промчишься мимо ошалелых прохожих. Знаем ли мы, что для них — подростков означают эти вещи? Кусочек вселенной, которую они создают вокруг себя и в которой вертятся сами, или, может быть, что-то иное?

Я не хочу сказать, что если бы Зыбин не потребовал от Хлыбова достать джинсы и Хлыбов не обещал ему, зная сам, что не выполнит своего обещания, тогда бы преступления не произошло. Нет, конечно же, нет. Но именно джинсы трагически окрасили взаимоотношения двух подростков в ту последнюю неделю. Взаимоотношения, которые тянулись куда дальше, чем за эту, последнюю неделю, до встречи у реки.

Потерпевший Зыбин больше года избивал преступника Хлыбова. Бил один и в компании с тем же, внешне тихоней и пай-мальчиком Валерием Поповым. Бил у реки и возле школы, бил ногой в живот и кулаком по лицу, бил просто так, без особых предисловий и с издевательскими церемониями. Зыбин знал, что может пошевельнуть пальцем, и Хлыбов поплетется за ним на водную станцию и будет терпеливо ждать, пока проведут короткое «деловое совещание», чтобы потом накинуться всей стаей, не разбирая, где лицо, где живот. Хлыбов был его пленником, и Зыбин чувствовал — так, как чувствуют только звери и дети, не вкладывая в чувства мысль, — что одно появление его во дворе заставляет Хлыбова застывать в подъезде; что власть, которую он приобрел над ним, безгранична и достаточно простой ухмылки, чтобы Хлыбов побледнел, опустил глаза, торопливо зашагал прочь. Еще 15 августа, за 13 дней до 28-го, среди бела дня он вместе со своими приятелями подстерег Хлыбова на реке, жестоко избил его и только смеялся, когда тот бессильно барахтался в воде.

И вдруг сам попал в зависимость от Хлыбова.

Александр Зыбин плакал навзрыд, чтобы выклянчить у матери деньги, а Андрей Хлыбов спокойно говорил ему: «Мало, мало. Нужно еще 20 рублей». И поражался собственной смелости, а еще больше тому, что Зыбин — сам Зыбин! — согласно кивает головой и идет плакать дальше.

Зыбин приходил за джинсами, слышал: «На следующий день» — и покорно уходил прочь, готовый прийти и завтра, и послезавтра, и когда угодно — как скажет тот, который еще вчера был просто одним из мальчиков для битья.

Потом, когда Зыбин вышел из больницы и предстал перед следователем, он не мог простить не удара, а обмана, и твердил: «Да он, наверное, хотел деньги забрать, вот и пырнул ножом».

А Хлыбов — и на следствии, и на суде — упрямо повторял: «Я хотел убить Зыбина», пытаясь передать взрослым то ощущение страха, с которым жил последний год: безнадежное слепое отчаяние, сопровождавшее его жизнь последнюю неделю на свободе — от того дня, когда он решил убить Зыбина, до того дня, когда он чуть не осуществил свое намерение. Но взрослым хотелось какого-то более привычного объяснения случившемуся. Хотелось найти не причину — повод, мотив, чтобы, зацепившись за него, еще раз поверить, не допуская и мысли, что вера ошибочна, в наше достоверное знание их мира. Искали причину — и нашли. Когда потерпевший в конце концов признался в том, что бил Хлыбова, но… только по одной причине: Хлыбов, дескать, занимался спекуляцией, — ему поверили. По крайней мере, это было понятно и привычно.

Женщина — старший следователь УВД, капитан милиции — старательно изобличала Хлыбова в том, что он продал, хотел продать, думал продать. Допрашивались соседи, родители, ребята во дворе. Уже казалось, что путь от проданной однажды пачки жвачки до покушения на убийство — действительно путь, который и может объяснить преступление Хлыбова лучше, чем всякие наивные, несуразные, необъяснимые «хотел убить». Забылось даже то, что следствию этот путь подсказал сам потерпевший, который в течение длительного времени превращал в потерпевших всех окружающих ребят.

«Зыбин предложил мне не ходить в школу, а пойти в кино. Я отказался. Он на другой день поймал меня во дворе и избил. После этого моя мама пошла к Зыбину домой. Зыбин после прихода моей мамы снова избил меня. Был урок физкультуры. Зыбин отозвал меня в сторону. Мы вышли во двор. Во дворе Зыбин начал меня бить ногами. Бил сильно».

«У меня из кармана он вынул перочинный ножик, разложил его, ткнул мне ножичком в ребро, прорвал рубашку и оставил царапину на теле…»

«Принес в школу обрез, стрелял из него, пробил шапку, чуть не попал в глаз»…

Эти объяснения написаны разными детскими почерками. Их много, больше десятка. Районная комиссия по делам несовершеннолетних заботливо собирала материалы о преступном поведении Зыбина. Но они так и остались «материалами», простой кипой бумажек, которая до сих пор пылится в стенном шкафу.

Они не только не приобщены к уголовному делу, следователь отказалась изучать их, ограничившись просто справкой из комиссии, просто констатацией, что Зыбин не был пай-мальчиком.

Суд выяснил, что Хлыбов однажды продал пачку жвачки, однажды — пачку «Мальборо» кишиневского производства, однажды предложил (!) переписать за деньги магнитофонную кассету. Следствие заставило его вспомнить, ткнуло носом в пачку жвачки и в пачку сигарет, как нашкодившего щенка. И Хлыбов признал, что да, ладно, спекулировал, но хотел-то убить. Он не видел никакой связи между одним и вторым. Взрослые увидели или захотели увидеть.

Его били. Следствие получило неоспоримые факты.

И в отношении Зыбина и компании уголовное дело было возбуждено. Но тут же прекращено в связи с амнистией. Они были наказаны и прощены. Но ни Зыбин, ни его приятели так и не узнали, что, избивая Хлыбова, совершали преступление.

Из кабинета начальника следственного отдела УВД, в присутствии его и других, не менее ответственных работников милиции, я позвонил отцу Валерия Попова, ответственному работнику областного масштаба, извинился, что отрываю по такому пустяку, спросил напрямик, знает ли он, что его сын совершил преступление, но был амнистирован.

— Что-что? — послышалось в трубке. — Мой сын? Валерка? Откуда вы это взяли?

Я сослался на официальное постановление, оставшееся в деле, рассказал о том, что за преступление совершил его сын, потом (по подсказке работников милиции) спросил, может быть, не он, так его жена знает об этом.

— Абсолютно исключено, — ответил он.

— Но хоть сам-то сын знает?

— Откуда…

Работники милиции выглядели растерянными — преступник не знает о наказании. Я посмотрел в окно: февральский ветер и стужа, и подумал не о том, что произошло после преступления и после суда, а о том, что происходило до преступления и до суда. Об этом дворе, просматриваемом взглядами Зыбинской компании, о Хлыбове, пересекающем двор, о страхе одного и болезненном самолюбии другого, о потерпевших и преступниках, об их мире.

Он, Хлыбов, и не думал, где достать джинсы, не ходил по знакомым, не торчал в людных местах — авось появится какой-нибудь заезжий фарцовщик. Он не мог их достать. С таким же успехом он мог бы пообещать Зыбину авианосец.

Взрослым легче, чем ему — Андрею Хлыбову.

Мы твердо уверены: после того, как что-то пообещаем, но не сделаем, наш знакомый не подойдет на улице, не ударит наотмашь между глаз. Не поздороваться — и то постесняется. Мы не стоим в подъезде, с трепетом ожидая, когда сосед пересечет двор. Мы не позволяем себе не то что ударить — просто оскорбить. Мы знаем — и это главное, — что безвыходных ситуаций намного меньше, чем нам казалось когда-то раньше, давно.

Мир, в котором живем мы, отличается от мира, в котором мы жили когда-то и в котором теперь живут наши дети. Сравнивая вчерашнее прошлое и сегодняшнее настоящее, мы так часто отдаем предпочтение прошлому только потому, что исчезли и забылись те наши детские страхи, сомнения, мучительные, изнуряющие вопросы.

Наш мир — вариантнее (простите за такое слово), чем мир, в котором живут они и который когда-то покинули мы. Если что-то нехорошее случается у нас в настоящем, мы можем зацепиться за какие-нибудь хорошие воспоминания и по ним, как по лестнице, перешагнуть в будущее. Мы можем уйти в работу, окунуться с головой в отделку квартиры, забыться над хорошей книгой. В этом отношении тем, у кого еще мало воспоминаний, намного тяжелей. Самая незначительная (на наш, наученный житейским опытом взгляд) сопротивляемость среде становится для подростка катастрофой, приобретает почти космические масштабы. Это для нас, сегодняшних, всякие там детские беды — просто укус какой-нибудь букашки. Для них эта букашка видна, как сквозь стекло микроскопа: огромное мохнатое чудище с немыслимым количеством глаз и лап.

Вспоминая сейчас историю, случившуюся среди бела дня в кустах у реки, я все больше думаю о том, что способность уткнуться глазами в стекло этого «детского» микроскопа, увидеть, понять и помочь — не прихоть или игра, а общественная необходимость, обязанность, долг всех, кто так или иначе связан с воспитанием подростков.

А кто из нас не связан?..

Ведь в том, что случилось в Тамбове (назову, наконец, город, да и реку Цну, над которой все и произошло), кроме вины Хлыбова и беды Зыбина, есть и наша вина.

Еще не совершив преступления, Андрей Хлыбов летел к нему всю последнюю неделю (от дня умысла до дня исполнения), как самолет с поврежденным двигателем на запасной аэродром.

Я усиленно искал тех, кто видел или мог видеть Хлыбова в ту последнюю неделю. Мне хотелось понять, читали ли что-нибудь необычное в его глазах, походке, наклоне головы, взмахе руки при ходьбе. Ведь человек, задумавший совершить убийство, должен чем-то отличаться от человека, у которого только и забот, чтобы не пропустить новый фильм.

В один из этих дней его случайно на улице встретила классный руководитель. По ее словам, Андрей был таким же, как всегда, — ни дерзким, ни мягким, ни остроумным, ни тупым, ни двоечником, ни отличником. Она, правда, вспоминала, что Андрей сказал, что хочет купить собаку, обязательно большую, спрашивал, какую лучше. Родители заметили только то, что он «был необыкновенно возбужден». Встретил я человека, который мог предположить, что Андрей задумал что-то нехорошее. Андрей так прямо и сказал ему: «Мне надо с одним человеком рассчитаться». Куда уж дальше! Но взывать к гражданской совести этого семиклассника из соседней школы я не собираюсь: слишком далеко «рассчитаться» от «убить» и «убить» на словах от «убить» кухонным ножом.

Но что там эта последняя неделя! Мне хотелось добраться до большего. Хоть кто-то замечал, видел, чувствовал, что в течение года подросток приходит то с синяком под глазом, то со ссадинами на щеке, то — хуже — мнется и никак не может переступить порог подъезда?

Вячеслав Иванович, отец Андрея, руководитель отдела НИИ, сказал, что и замечали, и видели, и спрашивали. Сын рассказывал, что какая-то совершенно незнакомая компания ребят напала, потребовала вечные «20 копеек», пришлось защищаться, и так далее, и так далее. То есть рассказывал все, кроме правды.

Я спросил: «Почему?» Вячеслав Иванович пожал плечами, горестно усмехнулся. И я вдруг понял, что вопрос мой не только бестактен, но он и до чрезвычайности дилетантский. Даже в мальчишеских младшеклассных драках грозятся позвать на помощь старшего брата, реального или с картинки на обложке «Пограничника». Родителей — нет, никогда. Разве что самые отсталые ябеды, рискнувшие обрушить на свою голову позор предательства.

Дальше — пойдем по классическому кругу — школа.

Просидев несколько часов в школе, я понял, что отрицательная характеристика на Хлыбова — скорее дань правилам игры, при которой в суд пишут, что человек с детства вешает котов, а, допустим, в общество охраны животных, — что у человека в квартире целый санаторий для бездомных кошек.

Да, он действительно учился неважно, но не настолько, чтобы кидаться с ножом на прохожих. Некоторые мальчики в этом возрасте начинают курить, выпивать, а за Андреем этого никто не замечал. Очень болезненно переживал он каждую полученную двойку, даже дневник прятал. И очень расстраивался, когда в дневник сразу проставляли все двойки, полученные раньше. То ли боялся родителей, то ли стеснялся, то ли еще что… Имел общественное поручение — отвечал за сохранность мебели: стулья, табуретки. Чтобы его кто-то бил? На улице? Никогда не жаловался.

Тот же вопрос я задал его одноклассникам. Они задумались, вспоминая, видел ли кто его с фонарем под глазом или с перебитой губой, потом честно признались, что если бы даже и увидели, то не заметили. «Как это так? Увидели бы, а не заметили?» — не понял я. Мне объяснили, что таким он был: незаметным, «совсем дитя», «ничего мужского».

Мог бы спастись еще и улицей. Ведь улица не только кого-то калечит (откуда-то взялось это как бы неоспоримое мнение), но иногда поддерживает — это чаще — в самые трудные минуты. Если, допустим, была компания Зыбина, то почему бы не быть компании Хлыбова?

Увы, ее не было. Вся его «компания» состояла из семиклассника Юры.

Они могли только мечтать, сидя где-нибудь вдвоем, о каких-то мореходках, куда можно от всего удрать, о каких-то собаках, которыми можно защититься от нападений. Вот и все. Даже самому слабому хочется не только иметь того, кто бы его защитил, но и самому хочется защищать. И Андрей хотел защитить Юрку. Когда Зыбин потребовал от него подняться к Юре в квартиру и вывести его на улицу, он обманул Зыбина, сказав, что Юра уехал к сестре, далеко от города. Когда Зыбин сказал, что все равно он этого Юру изобьет, Андрей решился еще на большее: пошел в опорный пункт охраны общественного порядка и все рассказал.

Это было за две недели до преступления.

Компанию Хлыбова объединяло только одно — страх перед Зыбиным. Страх тоже может объединять, и когда я спросил у Андрея, что бы он сделал, если бы у него оставалось хоть полчаса между преступлением и арестом, он ответил: «Пошел бы к Юрке, и сказал, чтобы больше ничего не боялся». Да, страх может объединять людей, но спасти, увы, не может.

Ну, что еще… Можно перечислить многие организации, которые в Тамбове, как и во всей стране, занимаются тем, чтобы одного подростка спасти, другого наказать, третьего куда-то направить. Многое делают, но вот ни с Зыбиным не справились, ни Хлыбову не помогли.

Все, кто мог, знали. В школе знали, что «Зыбин терроризирует всю школу», в инспекции по делам несовершеннолетних — что приносил в школу обрез, в комиссии по тем же делам до сих пор хранится папка с делами компании Зыбина.

Больше того, знали не только о том, что Зыбин кого-то бьет. Еще раньше, на комиссии по делам несовершеннолетних, мелькнула фамилия Хлыбова, конкретного подростка, которого избивает Зыбин.

Знал все и опорный пункт охраны порядка, и когда секретарь совета общественности этого опорного пункта, выступая на суде, сказал, что «лично для него в ситуации не было ничего неожиданного, и если бы не Хлыбов, то Зыбина убил бы кто-нибудь другой», то он сказал чистую правду.

Все всё знали, заносили в протоколы, ставили на учет, разбирали на комиссиях, но (пытаюсь подобрать сравнение)… смотрели на все, как через стекло вагона на перелески, реки, дома и пашни.

Да, очень часто, как через стекло, мы наблюдаем за ними, видим и не понимаем, что видим, фиксируем их проступки и не знаем зачем, предчувствуем: что-то произойдет, но не догадываемся, что именно.

Мы уверены, что они боятся нашего наказания, но забываем, что они надеются и на нашу помощь.

Когда Андрей Хлыбов пришел в опорный пункт охраны общественного порядка, чтобы спасти своего единственного бессильного, запуганного друга Юру, и понял, что там не помогут; когда на следующий день Зыбин, узнав, на какой шаг он решился, жестоко избил его, Андрей подумал, что на помощь взрослых рассчитывать нечего.

Это оказалось его последним неоправдавшимся вариантом, после которого он попытался совершить то, что решил совершить.

Здравствуйте!

Итак, пишет Вам Алекс, телефонное знакомство с которым (довольно-таки сильно обеспокоившее Вас) состоялось в четверг в 18 час. 35 мин.

Ну что?!! Вспомнили меня, вот теперь здравствуйте еще раз, так сказать, здравствуйте, «старый знакомый»!

Читаю «Литературку» давно. Я не верил, что все эти письма и т. д. существуют. Считал, что пишете вы сами по себе, но вот в этот четверг, когда я увидел телефон, терпение мое лопнуло. Лишь сейчас вы начали ту тему, которая будет «кормить» Вас не один день, но, работая над ней, Вам, чтобы иметь острые статьи и репортажи, надо немного рискнуть и пойти в путь по лезвию бритвы. Это мой чисто человеческий совет, и, вернее, я просто откровенно пишу Вам. Эти строки только для Вас.

Да, разрешите представиться вполне официально, не прячась под одним лишь именем, но прежде, чем я сделаю это, я прошу дать мне слово порядочного человека, что мои данные вы не будете использовать во вред мне, «сдав» меня в руки милиции. Вот я получил Ваше слово и верю Вам. (Далее приведены точные координаты автора. — Ю.Щ.)

Начало моего отрочества пришлось где-то на 14–15 лет.

Учился я в это время в 8-м классе. Физической силой я никогда не отличался, и любой в школе может меня «поколотить». А ведь битым быть не хочется! И я решил, что должен иметь «сильные чужие руки», то есть найти себе компанию «друзей», которые бы могли постоять за меня горой. Вот такая «корыстная» цель, о которой многие читающие эти строки (если вы опубликуете это письмо) побоятся вот так откровенно сказать. Так думают лишь наедине с самим собой, да и то мельком, никогда всерьез не задумываясь о том, что будет потом?!

Друзьями моими оказались «Заяц», «Федот» и еще несколько наиболее сильных и «смелых» (когда все вместе) ребят. Гуляли все ребята на одном «центровом» месте — у кинотеатра.

Мы по-детски поклялись хранить тайны друзей, умереть, но не выдать «врагам» и, как особо настаивал я, «…горой стоять друг за друга». Мы взяли лезвие и немного «выпустили» из себя крови на наш «свод законов», написанный на бумаге, а потом торжественно сожгли этот лист. Сейчас я улыбаюсь, вспоминая этот придуманный (стыдно сказать) мною сценарий клятвы и принятия в «банду» — так называли нас все люди, а мы же величали себя «бригадой».

Что характерно, значительно повысилась, например, наша успеваемость, но это было «опасное улучшение» — сейчас, когда мне 25 лет, я смотрю на себя и своих «друзей» критически, поэтому пишу так откровенно. Действительно, мне легко давался немецкий язык, русский язык, литература и математика, вот я и помогал своим «кентам» — так мы стали называть друг друга.

14 лет — это возраст увлечения «бомбами» и «самопалами». Порох делал я, но, что характерно, это так заинтересовало, что Валерка — ярый двоечник и второгодник — действительно выучил химию, и, когда он гордо стоял у доски и отвечал сам, не глядя на класс, то напряжены были все. Это первая пятерка, за ней был первый диктант, за который он получил 4, хотя там и было 8 ошибок, но ведь раньше их было не менее 30! Спасибо нашей старой доброй учительнице, которая поняла нашу банду. Моим «кентам» завышали оценки, но они видели, что делают это не зря. «Бригада», в которой два второгодника, два ярых двоечника и один хорошо успевающий ученик. Учителя поняли, что мне удалось заинтересовать «друзей». Хотя я, делая это, предусматривал чисто корыстную цель — захватить «бразды правления», то есть сделать так, чтобы мой голос имел решающее значение. Но знал-то ведь это лишь я один. Вот так получилось, что я, действуя подло и коварно, достиг двух результатов.

В классе не было двоек, причем учителя, завышая им оценки первые две-три недели, сильно воодушевили «мою банду» — они поверили в себя и стали учиться сами, что главное — у них появился интерес к учебе, и память у всех была отличная, так что мы были, как считали учителя, чудом их педагогики. Пусть они носят эти «лавры», я получил свои: меня «кенты» учили драться, не бояться ударов, дали в руки нож и показали, как им орудовать.

Естественно, в школе мы были среди своих сверстников «короли», а вот старшеклассники, они уже побаивались нас, — отчаянных сорванцов. Естественно, и в их возрастной группе была какая-то своего рода «бригада». «Короли» пошли к «королям». И вот тут уже, дорогие родители, начинается то, что делает вашего ребенка «трудным». Старшие ребята курят, ну и мы тайком покуривали на переменках в школьном саду или прячась где-то. Потом мы уже и выпили со старшими. Вначале была «безобидная» бутылка вина на 7–8 человек. Это я сейчас понимаю, как тут подходит пословица «Лиха беда — начало!» Тогда было важно, чтобы от нас пахло вином, этим мы «поднялись» в глазах своих сверстников. И они начали нам подражать, — вдумайтесь в это!!!

Мы же начали хулиганить. Нас побаивались взрослые ребята по 20–25 лет, у нас ведь были друзья их возраста, которые не отличались спокойным нравом. Мы позволяли себе «обносить» сады; что греха таить, могли взять что плохо лежит. А часть ребят пользовалась нашими услугами, оплатив их по тарифу. Например, парень встречался с девушкой. Но они из разных районов, мальчишку бьют за то, что он встречается с девочкой с их двора, он любит ее, но сам за себя он не в силах постоять против нескольких дворовых «королей». Он шел к нашей компании, зная, что нас боятся или, по крайней мере, не хотят связываться. Он говорил о своей беде, и вот, получив 2–3 бутылки вина, мы либо колотили дворовых хулиганов, или, если они были «тверды» для нас, распивали с ними мировую, и этот парень пил тут же, и все решалось мирным путем.

Вот так «компания» уже приобретает очень опасный социальный смысл.

Но в моей судьбе однажды произошли крутые перемены. Меня уже не устраивала та «команда», с которой я начинал, они уже мне были не нужны в качестве «рук».

Однажды я познакомился с одним из старших ребят, причем благодаря той услуге, которую я ему оказал, он остался жив. Это сблизило нас, и вот уже я узнал от него, что есть вещи, которые заменяют человеку все.

А в те годы как раз начала принимать бурный размах джинсово-дисковая истерия, пошли в ход различные поп-журналы, журналы о музыке, музыкантах, секс-журналы, за них платились бешеные деньги, но ведь, кроме картинок, там были еще и тексты.

Ах, как для нас тогда звучали имена Джимми Хендрикса, Джени Джоплин и других звезд, угасавших в героиновых джунглях! И вот передо мной лежат несколько ампул.

Я побежал к своему другу, он вяло пожал мне руку, но, когда увидел ампулы, поободрился и вобрал в шприц первые 2 кубика…

Я протянул руку, и вот игла, легко пробив вену, начала «давать контроль», я перехватил шприц из рук «друга» и сам ввел себе этот раствор, закрыл глаза и помчался «дорогою в никуда».

Но вот прошли 4 часа забвения, я открыл глаза и первое, что сказал: «Еще!!!» Но получил отказ, который меня огорчил, но, впрочем, не очень. Путь в небеса я нашел, и жизнь понеслась сквозь мириады космических миров и банановых плантаций, прерываясь, правда, вначале часто, а потом все реже и реже школьными занятиями и разговорами с родителями, которые, кстати, в первый момент ничего не поняли и были рады, что от моего облика «хиппи» остались лишь длинные волосы.

Это было, когда мне только-только исполнилось 14 лет.

Было у меня и много взрослых друзей, которые за несколько ампул учили меня мудрости «карточной игры». И вот я знаю несколько кладок, бегло «гоняю стос одна в одну», мастерски делаю «вольт», то есть передергиваю колоду карт. И вот я становился на время другом тем, у кого родители работали в медицине. Как правило, ехали ко мне домой слушать последние «диски», я доставал колоду карт, которая уже заранее была «заряжена» и, сделав «трещотку» (так называют вид тасовки карт, когда их положение в колоде не меняется, но создается иллюзия тасовки), начал игру. Без труда выиграв 150–200 рублей, я просил рассчитаться со мной, зная, что денег у противника нет. Тот судорожно искал выход, чтобы спасти свою «честь», и тогда я осторожно подсказывал ему выход…

Таким образом я ежедневно получал несколько ампул.

Но вот однажды я заболел и к своему ужасу обнаружил рано утром, что у меня нет ампул. К этому времени я уже ввел себе за правило делать укол перед школой, сразу после школы, а потом вечером, перед тем как идти на танцы или в бар, и продолжалось это где-то на протяжении 4 месяцев. И тут через несколько часов я начал себя ужасно чувствовать. У меня потекли слезы, и я ничем не мог их остановить, начался сильнейший насморк, а потом появились какие-то резкие подергивающие боли и мышцах ног и рук, а потом все это распространилось на все тело. Я метался по комнате и не мог найти себе места, а мысли все время вертелись вокруг одной мысли: «Ну, уж если я так простудился, то сейчас бы ампулу, она бы хоть улучшила настроение». И вот я выскакиваю из дома и, остановив такси, еду к своему «старому другу». Он посмеялся, когда я начал ему жаловаться на то, как я так внезапно рано утром заболел, потом подошел к тумбочке и вынул оттуда 3 ампулы.

…Но вот родители заметили, что со мной что-то происходит, заметили смену компании, а затем и проколы на руке. И, не раздумывая, отправили меня в психиатрическую лечебницу, где врачи ставят мне «диагноз»: «Полинаркомания. Морфинист II стадии».

Я кипел гневом, что меня силой лишили «рая»!.. Не мог простить родителям, что они насильно отправили меня на лечение. И вот в 12 часов дня меня выписали из больницы, а в 15 часов я в ванной вонзил в свою руку шприц. Потом я стал осторожней и старался «обмануть дьявола», то увеличивая, то уменьшая дозы, но «морфий умел ждать», и вот я снова его раб, и этот раз он ждал меня всего лишь около месяца. Прошел еще один год этих «райских снов» и кошмарных пробуждений, но вот уже на меня обратила внимание милиция и снова психиатрическая больница. Два месяца лечения, и я снова на свободе, после этого держался около месяца. Но вот я поехал в бар, где встречались такие, как я, «братва» приняла меня, и тут же под столиком раздался треск ампул. Снова началась эта дикая карусель. «Деньги — наркотики — кайф и снова на поиск денег», — вот формула моей жизни. Конечно же, я иногда что-то читал, но это были редкие дни, когда я был спокоен, что у меня есть запас наркотиков. Я заканчивал школу (кстати говоря, физико-математическую, и притом без троек). Потом три года подряд поступал в институт. Причем первый раз в институт радиоэлектроники — эта специальность нравилась мне, а потом в медицинский: «господин Морфий» гнал меня туда.

Все время я работал в медицинских учреждениях, однако долго не задерживался ни в одном из них, рано или поздно выяснялось, кто я и зачем работаю в медицине.

И вот в 20 лет я однажды очень неудачно приобрел наркотики: людей, которые их украли и продали, арестовали, они показали на меня, и вот 3 года я отдыхал на «курорте общего режима». Правда, и там не мог мириться с той мыслью, что буду жить без наркотиков, искал их, иногда находил, мне и заменили общий режим тюремным заключением.

Но всему бывает конец, окончился мой срок, и что же я вижу? Все те же компании, только они значительно омолодились. Если раньше 15-16-летние наркоманы были редкостью, то сейчас я встречаю 14-15-летних ДЕВОЧЕК, курящих «план», а не сигаретки, как раньше, уже пробовавших «горячий укол».

«Лечение на курорте» мне пошло в некоторой степени на пользу, иначе бы я не писал вам это письмо. Но скольких еще ждут тюрьмы, пересылки?! Сколько маленьких безумцев уйдут от мамы, уйдут из общества, а вернутся ли они?

Поэтому я хочу предупредить тех, кто еще не «плотно уселся на иглу», «спрыгнуть с нее». Ну а если сидишь «плотно», есть ведь врачи! Меня лечили очень много раз, но толку не было, да и быть не могло до тех пор, пока я сам не захотел этого. Пусть поверят мне те, кто лишь начинает сейчас, — эти строки для них. Те, кто уже давно «раб белой смерти», это и так знают очень хорошо, но выдержать «ломку» они не в силах. Ведь ребята, которые имеют, так же как и я, десятилетний стаж наркомана, знают, что это такое. Мы сейчас жалеем о тех годах, что «улетели во снах». И то, что сейчас в ход пошла даже такая гадость, которая вызывает галлюцинации, то ведь о здоровье нам бесполезно говорить — вы пока его не цените, — нет, просто поберегите свое здоровье, для того хотя бы, что сейчас называется «любовью», ведь очень обидно вам будет, ребята, когда и для этой любви вы окажетесь непригодны.

Наркоманы, как правило, трусливый, но любопытный народ. Они любят оставаться в тени, чтобы не упоминалось их имя, но сами жадно впитывают каждую строчку о наркотиках и наркоманах. Многие ищут спасения, ищут врачей, ищут пути назад, а их так трудно найти, поэтому каждая строка спасет, может быть, не одну жизнь. Вы уж извините за то, что вышло такое длинное письмо и за почерк. Второй раз я не читаю того, что написал, потому что могу начать обдумывать, так ли я делаю, но хоть я и уверен, что это письмо в газету нужное, но все же не хочу искушать себя, а то еще вдруг что-то не понравится и порву, а снова мне не написать.

Алекс

Задолго до того, как мы познакомились, Нина написала следующий текст:

«…Как-то у Ольги после принятия наркотиков у всех было приподнятое настроение. Я желала поднять свое настроение и попросила у Ольги какие-нибудь таблетки. Она мне дала таблетки белого цвета. Я их проглотила, и после этого у меня появилось такое ощущение, что тяжело мне вставать, я летаю, шум в голове. Все это мне было приятно…»

Дальше, без перехода, про своего знакомого Олега:

«Олег сам по себе неплохой парень. По характеру добрый, отзывчивый, может выслушать, дать какой-нибудь совет. Он увлекается наркотиками, любит выпить. Однажды Ольга сделала какую-то наколку на руке. Олег ее ругал, называл дурой. Одним словом, отчитывал ее. В отличие от Олега Ольга не добрая девушка, злая, любит драться. Она увлекается наркотиками, приобретая их за деньги…». Через страницу, заполненную воспоминаниями о других своих знакомых юношах и девушках: тот добрый, а этот пристает, одна «обманщица», а вторая «дерется редко» — продолжение наркотической темы:

«После того, как я у Ольги приучилась употреблять наркотики, меня до того тянуло к наркотикам, что я в аптечке у бабушки не оставляла лекарств. Естественно, я уже знала, какие таблетки можно употреблять. Я так пристрастилась к ним, что даже один раз в состоянии наркотического опьянения мне виделись чертики, которые выглядывали из-за угла. Я начала с 2–3 таблеток, потом уже дошла до 10. От компании Ольги я отошла где-то в марте, из-за преследований матери. Честно говоря, я уже чувствовала, до чего меня доведут наркотики. Мать узнала обо всем из письма, которое я написала к подруге в Таллин. У меня сил не было все рассказать матери, потому я прибегла к письму. Я положила его на видное место, чтобы мать смогла его прочитать. Тем самым она подключилась бы и помогла бы мне. Так и получилось. И мы вроде обо всем договорились. Но я свои обещания не выполнила. Я не могу удержаться от употребления наркотиков. Обманывала мать и уходила из дома. Но мать сама жила тяжело, и поэтому или не понимала меня, или у нее сдавали нервы, и она поступала со мной очень жестоко.

Где-то в январе 1986 года я возле подъезда встретила двух парней. Вернее, трех. Они меня проводили до дома. Один из них был Стас, с которым мы подружились. Я узнала, что и он употребляет наркотики. Однажды он пришел на свидание очень злым. Я спросила, что с ним. Он после долгого молчания попросил меня сходить к какому-то парню и попросить мак. Когда я спросила его, почему он сам не идет, Стас сказал, что тот ему не даст. Тогда я тоже отказалась пойти, но он уговаривал пойти, говоря, что мне дадут, если я хорошо «попрошу».

Я догадалась, что там меня должны были изнасиловать, а за это дать для него наркотики…

Летом я встретилась с еще одной Ольгой, и она призналась мне, что тоже увлекается наркотиками…»

И так далее, на десятке страниц, исписанных еще не устоявшимся, ученическим почерком: 2 года жизни, с 14 до 16 лет.

Свое 16-летие Нина встретила в клинике для наркоманов. Я увиделся с ней через две недели после того, как ее выписали оттуда, и когда я переписывал в блокнот этот ее рассказ о жизни, то чувствовал на себе ее внимательный взгляд. Когда отрывался от блокнота, она предупредительно спрашивала: «Почерк плохой, да?» И — кокетливо улыбалась. Если бы не эта улыбка, то ее — маленькую, тоненькую, юнее своих юных шестнадцати, — можно было бы легко представить в каком-нибудь строю, на какой-нибудь торжественной линейке…

— Нина, скажи, где ты брала деньги на наркотики?

Она снова улыбается:

— У детей маленьких отбирала…

— То есть, грабила?

Улыбка шире:

— То, что я забирала у малышей деньги, — это не преступление. И между прочим, наши ребята, которые на бильярде играют, в день по 50 рублей зарабатывают.

Я сомневаюсь, она мне начинает с жаром доказывать, что это так, «по 50 в день», рассказывает про какого-то феноменального восьмиклассника, который «заколачивает по 100».

Спрашиваю, часто ли ей приходилось участвовать в драках?

— Не помню.

— Ну 100 раз? Или 2 раза?

— Больше 20.

Пытаюсь выяснить, есть ли молодой человек, которого она любит и который любит ее?

— Было много, но это увлечения, а не любовь. Сначала интересно, а потом надоедает.

— То есть, тебе пока не повезло?

— У меня были праздники каждый день, — не соглашается она.

— А у твоих приятелей?

Вспоминает, вижу, как вспоминает: морщит лоб, поднимает глаза к потолку:

— Один парень так накурился, что стал себе вены резать. Из-за девчонки… — усмехается.

— Скажи, как ты представляешь себе будущее?

— Я его никак не представляю.

— Что значит «никак»? У тебя же будет семья…

— Я не думаю о семье… — и вдруг зло: — Всем от этого будет легче, если меня не будет!.. Хуже места, чем больница, в которой я лежала, все равно нет!.. И если передо мной снова будет лежать дурь, то я все равно не удержусь…

Мне показалось, что она заплачет. Но ошибся. Вдруг спросила, в какой газете будет напечатано интервью с ней. Повторил, в какой, если будет напечатано.

— Надо будет ребятам показать… — ослепительно улыбнулась.

Тогда я задал вопрос, ради которого я и встретился с шестнадцатилетней Ниной:

— Кто же эти люди, которые продавали тебе наркотики?

— Да я сама в этом виновата! Сама! Половина моих знакомых ребят — наркоманы. Вы что, не знаете этого?

Пытаюсь в ответ выстроить какую-то «педагогическую» фразу: то ли, что эта «половина» из тех, кого она сама, лично знает и такой уж, значит, выходит круг знакомых; то ли о том, что те, кто торгует, куда более виновны, чем она, ну, конечно же, виноватая…

Второй разговор — не менее легкий — с ровесником Нины, шестнадцатилетним Сашей. Его «стаж» — 3 года, то есть с 13 лет. Приведу этот диалог, каким он остался в моем блокноте.

— Кто тебя, так сказать, «угостил» впервые?

— Старшие ребята… Это было в моде: на улице, во дворе, возле школы. Папиросу пустили по кругу — дошла очередь и до меня.

— И после этого ты уже и начал искать тех, кто мог бы тебе дать наркотики?

— Сначала не было никаких ощущений, но примерно через 2 месяца мы пошли в одно место у нас в городе: они обычно за больницей собирались, настройке… Там сидело человек 5 или 6. Два типа — уже скурившиеся.

— Что значит, «скурившиеся»?

— Сами взрослые, а по внешнему виду — хуже нас: маленькие, сморщенные… Мы попросили, нам дали.

— То есть, тебе давали наркотики бесплатно? Учитывали твой детский возраст?

— Это только вначале… Потом пришлось покупать. Я знал места, где обычно собирались те, кто торгует наркотиками. Это сейчас всех зажали, а еще года 2 назад было легко купить. К тебе подходили и предлагали, а ты еще выбирал, у кого получше…

— И кто обычно предлагал?

— Обычно люди постарше…

— А где ты брал деньги?

— Мама на кино давала…

— Саша, давай все-таки вести честный разговор! Чем больше ты пробовал, тем тебе больше хотелось, ведь так?..

— Ну так, так… В восьмом классе я уже ходил искать наркотики каждый день. У меня на это уходило примерно 5 рублей в день.

— Для восьмиклассника немало, скажи?..

— Ну много путей достать деньги. Когда на самом деле дома выпросишь, когда бутылки соберешь и сдашь… Однажды украл серебряную ложку и сдал ее.

— Скажи, и ты ни разу не испугался, что станешь уже неизлечимым наркоманом?

— Сначала думал, что, когда захочу, тогда и брошу. Но потом почувствовал в себе всякие изменения: сижу на уроке, слушаю, а ничего не слышу… И между прочим, в первый раз я почти бросил. Все, что у меня было дома, раздал друзьям… Деньги, которые раньше тратил на наркотики, стал тратить на музыку.

— Долго продержался?

— До сентября. И потом опять все сначала.

— Скажи, а замечали ли твои родители, что ты становишься наркоманом?

— Сначала нет, потом стали догадываться. Несколько раз находили ампулы… Скандал, конечно. Я обещал, клялся, но потом не выдерживал.

— Ты можешь объяснить родителям, которые, наверняка, будут читать наш с тобой диалог, как они могут определить, что их сын или дочь употребляют наркотики?

— Зрачки становятся узкими-узкими, как точечки… Руки, конечно, сильно исколотые… Состояние все время возбужденное, потому приходится колоть по 3 дырки. А еще по глазам: они становятся колючими и острыми.

— Спасибо. Последний раз ты решил бросить совсем недавно?

— Стало плохо на Новый год… Всего ломало страшно. В таком состоянии пришел домой, вошел в свою комнату, достал шприц, а тут вошла мама. Я мог бы ей ничего не отдавать, но почему-то отдал: и шприц, и все прочее. Я, правда, ей кричал: отдай, это не мое… Еще что-то, сейчас не помню… Потом зашел парень: я его на Новый год приглашал, но уже забыл об этом. Выгнал его почему-то… Лег… Заходят мать с отцом. Я им все рассказал, объяснил, какие лекарства надо достать. Восемь дней было очень тяжело: всего ломало, болели ноги, хотелось лезть на стенку… В день приходило ко мне человек по 20, но мама никого не пускала… Сейчас все, все. Никогда больше.

Когда мы встретились с Сашей, пошел уже пятнадцатый день, как он жил без наркотиков. Всего пятнадцатый.

Еще я спросил у Саши, как он думает, сколько заработали на нем лично торговцы наркотиками?

Он удивленно посмотрел на меня:

— Но они же искренне хотели помочь мне!..

Мне часто приходится встречаться с ровесниками Нины и Саши, но я не помню такого тягостного впечатления, как после этих двух встреч, о которых я сейчас рассказал.

После того, как наркотическая тема стала наконец-то обсуждаться открыто, мы уже готовы к тому, чтобы после шока, вызванного первыми публикациями в печати, по полочкам разложить ответственность за возникновение у нас в стране проблемы, которая, казалось кому-то, уж нас-то минует: те — не то сеют, эти — не так лечат, третьи — плохо контролируют, четвертые — не так ловят, и не за теми, за кем надо, наблюдают.

Убежден: наркотики — не та проблема, ответственность за последствия которой можно перекладывать на чьи-то чужие плечи, то ли под белым халатом, то ли под милицейскими погонами.

Наркотики наступают на подростков и молодежь.

По данным, которые приводит в первом номере за 1987 год журнала «Социалистические исследования» доктор философских наук, заведующий научно-исследовательской лабораторией социологии преступности МВД Грузинской ССР А. А. Габи-ани, 35,8 % всех опрошенных приобщились к наркотикам от 16 до 19 лет, и столько же — от 20 до 24 лет.

В этой же работе есть и ответ на вопрос, на который так и не смог ответить шестнадцатилетний Саша (цитирую):

«Потребители наркотиков платят за них немалые деньги. Правда, иной раз от товарищей, друзей или родственников «доза» перепадает в виде угощения или помощи. Но, как правило, подобная «любезность» носит взаимный характер… В целом, по нашим подсчетам, опрошенные тратят 1 млн. 13 тыс. руб. в месяц или 12 млн. 156 тыс. в год. Если принять во внимание, что, по вполне понятным причинам, корреспонденты приуменьшили свои расходы, то для получения более или менее реальной картины, упомянутые суммы следовало бы, по крайней мере, утроить. Другими словами, подпольные торговцы наркотиками, действующие только в Грузии, получают в год приблизительно 36,5 млн. руб.».

Подпольные торговцы наркотиками ищут и, к сожалению, находят рынок для сбыта своего смертельного товара. На ком они зарабатывают сегодня?! На чьих детях?..

Поэтому-то я и не стал комментировать подробно диалоги с двумя шестнадцатилетними людьми. Хватит и того, что им всего лишь по шестнадцати. Всего лишь. Еще и уже шестнадцать.

Звонок восемнадцатилетнего Леонида.

— Я сторонник глобальных мер.

— Каких же?

— Я заметил, что по каждой проблеме самодеятельного молодежного соединения — будь это клубы каратэ или самодеятельной студенческой песни — обсуждения в печати проходят несколько фаз. Первая фаза: а вдруг это хорошо? Вторая: это действительно хорошо! Третья: а так ли это хорошо? И четвертая: нет, это совсем плохо! У вас с командами начался только первый этап.

— Но мы и не торопимся переходить к другим фазам. Куда торопиться? Разобраться бы сначала…

— Так разберитесь! Мое мнение: нужно доверять молодежи. Помогать тому хорошему, что появляется снизу. Ведь мы же не такие глупые и уже не такие маленькие, что сами не можем отличить, что хорошо, что плохо…

— Алло… Я Кирилл, ноне тот Кирилл, о котором вы написали, а совсем другой. Но тоже фанат.

— Кирилл, мне кажется, что сейчас фанатов стало меньше, по крайней мере, в центре?

— Это не совсем так… Все дело в порядках. Вчера мы поехали с друзьями на матч «Спартак» — «Кайрат», и нас вывели за то, что мы сидели на два ряда выше, чем было написано в билетах. И у каждого по рублю десять пропало.

— Сочувствую, но выводят-то чаще всего за драки!

— Какие драки! Выводят за то, что хлопаешь, кричишь, за то, что ездишь с командой. Забирают, записывают адреса и присылают в школы. Мы ездили в Киев, и одного моего друга забрали перед матчем и написали письмо, что он «устраивал бесчинства».

— А если ребята нетрезвые?

— Нетрезвых на матч не пускают…

— Кто же тогда дерется? Скажи, вот какие отношения у вас с фанатами ЦСКА?

— Плохие…

— Вот видишь…

— Но все драки на улицах происходят потому, что запрещают болеть на стадионах.

— И что же, по-твоему, надо делать?

— Я думаю, что надо вот что сделать: обратиться к фанатам и сообщить, что на матче можно поддерживать команду, а после матча — нет. А то сейчас шумят на улицах, распугивая прохожих… Куда-то надо девать энергию.