Авианосцы

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. НЕ ВАЛЯЙ ДУРАКА, АМЕРИКА!

…Волны, лохматые сизые волны, сердито шипя, лезли на борта, забирались на палубы, растекались-разбегались, распадясь мириадами солёных капель, тут же застывавших на холодном ветру матовым льдом на леерах, трапах, на броне орудийных башен. Жестокий шторм, прилетевший из высоких широт, трепал корабли флота Народной России, шедшие к Алеутским островам. Непогода свирепела, гривастые валы раскачивали крейсера и эсминцы. Тридцатипятитысячетонные громады линейного крейсера «Бородино» и авианосца «Рюрик», раз за разом стряхивавшего с полётной палубы каскады вспененной воды, казались утлыми рыбацкими карбасами, с которыми океан играл-забавлялся; лёгкие «воеводы» и «адмиралы» зарывались в волны по клюзы, отплёвываясь бурлящими потоками, а на эсминцы страшно было смотреть – а вдруг они уже не вынырнут из очередного провала между исполинскими водяными горами? И всё-таки корабли шли, с каждым часом приближаясь к Алеутской гряде.

Крейсер «Адмирал Эссен» в штормовом море

К началу сорок первого на Дальнем Востоке Россия располагала линейным крейсером «Бородино», лёгкими крейсерами «Адмирал Макаров» и «Адмирал Лазарев», двенадцатью эсминцами, шесть из которых были старыми «новиками», и полусотней подводных лодок, в том числе двумя десятками «эсок»; береговая авиация Тихоокеанского флота насчитывала до пятисот самолётов всех типов. Сил этих для ведения активных боевых действий против сильного противника было явно недостаточно, и после высадки тевтонов на Британские острова и завершения операций в европейских водах русское морское командование начало переброску боевых кораблей с Севера, Балтики и Чёрного моря на Дальневосточный театр через Суэцкий канал, по обоим берегам которого стояли советские танки.

В мае сорок первого во Владивосток прибыли авианосец «Рюрик» – его присутствие в Атлантике стало уже ненужным, – линкор «Леонид Красин» (бывший «Резолюшн»), лёгкие крейсера «Адмирал Эссен», «Емельян Пугачёв», «Степан Разин», четырнадцать эскадренных миноносцев типов «Б» и «Р» и около двадцати подводных лодок типов «С», «Л» и «К»; на заводе в Комсомольске строились крейсера «Александр Суворов» и «Михаил Кутузов», эсминцы и подлодки. Это было уже кое-что, и русский флот нацелился на Алеутские острова, откуда его лодки могли воздействовать на транспортную артерию между Гавайями и Соединёнными Штатами и на коммуникации у западного побережья Северной Америки. Вторжение на Аляску пока не планировалось – оно было сопряжено со слишком большими трудностями, – но рассматривалась и такая перспектива: несмотря на скверные погодные условия этого района, Алеутские острова являли собой плацдарм для наступления на североамериканский континент. И в июне сорок первого года, когда началось сражение в Полинезии, флот вышел в море.

…Корабли натужно скрипели на волнах. Жёлтый свет подволочных ламп плясал на измученных лицах людей – если большинство народофлотцев из экипажей достаточно уже «оморячились», то морским пехотинцам десантной бригады приходилось туго. Зелёные от морской болезни, они уже были согласны на всё: и на скользкие камни под ногами, и на кинжальный пулемётный огонь, и на минные поля, лишь бы прекратилась эта вынимающая душу болтанка.

Главстаршина Евсей Донатыч, боцман «Бородино», похожий сложением на матёрого моржа, ненароком затесавшегося в лабиринты корабельных коридоров, приподнимал дух вусмерть укачанного личного состава вдумчивой беседой, представлявшей собой странную смесь политинформации, проповеди и разговора «за жизнь», густо пересыпанную морскими байками-прибаутками и солёным словцом. Старый моряк знал, что вернейшее средство от морской болезни – это работа, а коли её нет, отвлечься от спазм в желудке хорошо помогает трёп, но не простой, а со смыслом. Мясистый красный нос боцмана, за который Донатыч получил прозвище «Фонарь флота», безошибочно чуял, где градус уныния «салаг» достигал критической отметки, и главстаршина тут же принимал меры – во избежание, как он сам говорил. Вот и сейчас он сидел в курилке подле обреза, в котором экзотическими рыбками плавали папиросные окурки, попыхивал короткой трубкой и зорко следил за выражением лиц благодарных слушателей.

– Самураи – оно, конечно, народ драчливый. Чуть что не так, тут же за ножики свои хватаются. И вояки они хорошие, этого у них не отнять – видел я пацаном, какими пришли во Владик в четвёртом годе наши крейсера после боя в Корейском проливе, живого места на них не было. И счёты у нас с японцами старые, не зря мы с ними то и дело цапались. Но вот только враг у нас сейчас другой – американцы.

– А что они, – спросил кто-то, – хуже японцев, или как?

– Да не то чтобы хуже, но... – боцман замолчал, подбирая слова, чтобы яснее выразить свою мысль. – Американцы – народ лихой, и работать умеют, и драться. И бандитствовать тоже – в двадцатых в Охотском да Беринговом море спасу не было от их браконьеров, мне на «Стерегущем» даже топить доводилось ихние промысловые шхуны: отстреливались, однако. Но главное – до денег они люто жадные, за копейку мать родную с потрохами продать могут. Когда открывались у нас американские лавочки, наблюдал я всё это очень даже натурально. И такой вот манер они в мировом масштабе учинить норовят, факт: чтоб, значит, всяк на их выгоду работал. Оплот капитала, йоптыть… Так что воевать с ними придётся до полной и окончательной победы, ежели мы хотим сами на своей земле хозяевами быть и жить своим укладом. А острова эти Алеутские – это наши земли, русские, открытые ещё двести лет назад мореплавателем Чириковым, так что мы, почитай, своё возвращать направляемся. Ясен вам теперь текущий момент?

Похожие разговоры велись и среди офицеров эскадры вторжения. Неизвестно, о чём думал вице-адмирал Ливитин, командующий соединением, державший флаг на «Бородино», или капитан первого ранга Николай Кузнецов, командир «Рюрика», но молодые лейтенанты живо обменивались мыслями о противнике, с которым предстояло иметь дело.

– Странно, – задумчиво проговорил командир зенитной батареи крейсера «Емельян Пугачёв» капитан-лейтенант Глеб Асафьев, грея озябшие руки над кружкой чая, истекавшей ароматным паром.

– Что именно? – поинтересовался каплей Анатолий Серов, минный офицер крейсера.

– Война странная. Мы с немцами дрались насмерть в Первую Мировую, и с японцами тоже воевали, а теперь они наши союзники. А вот с американцами воевать не приходилось. У них бы нам поучиться не грех, я так думаю, – деловой народ, хваткий. И помогали они нам во многом.

– Это точно, – минёр усмехнулся, – хваткости у них хоть отбавляй. С немцами всё просто – они те же псы-рыцари, только пересевшие с коней на танки, а самураи – эти петухи драчливые, на всю Азию замахнувшиеся. Это, Глеб, противник привычный и понятный, и, надо думать, доведётся нам ещё померяться силами с теми, и с этими. А что касается янки… Знаешь, я рос в детдоме, много было в России сирот после гражданской. И был у нас там такой случай, – Серов отхлебнул чая и продолжал: – Появился среди воспитанников этакий жучок-паучок, сладенький да гладенький. Хитёр был жук: давал голодным шкетам осьмушку хлеба, а вернуть требовал четвертинку. Такой вот мальчик-процентщик выискался…

– И что, соглашались?

– Соглашались – есть-то хотелось, голод не тётка. И очень скоро паучок этот опутал долгами всю нашу школу – все ему должны оказались. И неизвестно, чем бы дело кончилось, если б не бунт: набили ему морду от души, а потом он пропал куда-то.[65]

– И к чему ты мне это поведал?

– А к тому, что такую же политику проводят и Соединённые Штаты Америки. Они помогали нам не от широты душевной, а с дальним прицелом: они тихо, незаметно, вежливо, но настырно опутывают весь мир долгами, чтобы потом сидеть и попукивать безмятежно. Собирают деньги, и могут себе позволить и покупать на них лучшие учёные умы планеты, и строить армады кораблей и самолётов, и хорошо платить своим солдатам и рабочим, чтобы тебе трудились добросовестно и не чирикали не по существу. А все остальные – они для них данники, обречённые трудиться во имя дальнейшего процветания США, такая вот картина вырисовывается. И не нравится мне эта картина, хоть убей, и потому придётся нам бить морду американцам, по-другому никак.

– Ты, Анатолий-книгочей, – зенитчик покачал головой, – прямо философ. Тебе бы в Главпуре сидеть, идейно-воспитательной работой заниматься.

– Нет, брат, я уж лучше останусь здесь, при своих торпедных аппаратах. Тут от меня больше будет пользы – так мне кажется.