Айсолтан из страны белого золота

Вторая глава

еление колхоза «Гёрельде» стоит на высоком месте, над шумливым арыком Энеяб. Воздух здесь прозрачен и чист. Далеко вокруг видны поля и сады; они сливаются на горизонте в голубовато-серую дымку.

Айсолтан необычно рано покинула сегодня хлопковое поле. Она стоит на дороге, ведущей в колхоз, смотрит вдаль, на родной поселок, и зеленые сады.

раскинувшиеся на возвышенности, почему-то напоминают ей сейчас веселые кудрявые рощи и зеленые пологие холмы России, виденные ею на картинах.

Что случилось сегодня с Айсолтан? Почему каждая мелочь кажется ей необыкновенно большой и важной, словно впервые раскрылись ее глаза, словно все изменилось вокруг, словно и она сама стала другой? Почему бредет она без цели, не думая ни о чем, почему поет сердце у нее в груди?

Айсолтан и Бегенч родились и выросли в одном селе, учились в одной школе, работали бок о бок на полях своего колхоза. Они встречались друг с другом по нескольку раз на дню, но ни одна из прежних встреч не была похожа на эту. Что-то новое пробудилось сегодня в душе Айсолтан. Айсолтан хорошая девушка; у нее чуткое, горячее сердце, она нежно любит мать, всегда готова прийти на помощь любому из колхозников, всей душой болеет за урожай, ночи напролет может просидеть за книгой, а родину свою Айсолтан любит так горячо, что не пожалеет отдать за нее жизнь. Но то, что родилось сегодня в душе Айсолтан, совсем ново и неожиданно для нее. Такого с ней еще никогда не бывало. Это и радует её, и тревожит, и причиняет какую-то смутную боль.

Солнце, приветливое и благодатное, как всегда в этом краю, щедро льет на землю прощальные лучи. Зеленые хлопковые поля, колхозные сады, огороды — все мирно покоится вокруг. Все как прежде. Что же случилось с Айсолтан? Почему нет покоя в ее душе? Почему так бьется ее сердце, словно ему стало тесно в груди? Почему Айсолтан хочется бежать куда-то без оглядки, кричать, петь свои девичьи ляле?.. Хочется поделиться с кем-то этой необъяснимой радостью. И почему вдруг безотчетной тоской сжимается ее сердце?

А что говорила она сегодня членам своего звена? Какие давала им поручения? Быть может, все это было невпопад? Быть может, они смеялись над ней, когда она ушла, дивясь и спрашивая друг друга: «Что такое случилось с нашей Айсолтан? Почему она стала как безумная? Куда это она убежала в такую рань? Может, ее позвал кто-нибудь?»

Так думает Айсолтан, медленно бредя вдоль арыка. В глубокой задумчивости огибает она хлопковое поле и вдруг видит перед собой Бегенча. Широко раскрыв глаза, затаив дыхание, смотрит прямо перед собой Айсолтан. Нет никакого Бегенча. Только желтоватый цветок приветливо кивает ей, покачиваясь в зелени листьев, словно хочет напомнить о чем-то Айсолтан. Бегенч… Ну, конечно, Бегенч! Он виноват во всем. Что тут от себя таиться! Бегенч! Вот что случилось с ней сегодня. Это случилось, когда они стояли рядом среди зеленых шелковистых листьев и шуршащих коробочек, а гибкие ветки хлопчатника сплелись над ними, как шатер. Это продолжалось только минуту, но разве это была не самая сладостная минута в ее жизни? Почему же она не продлилась год, вечность? Разве Айсолтан не отдала бы за нее все, что у нее есть, все, что у нее будет? Почему в эту прекрасную, как солнце, как земля, как песня, минуту окликнули ее? Почему нарушили первую в ее жизни такую необыкновенную радость? Этот неуместный оклик помешал Бегенчу произнести то, чего она ждала, помешал их сердцам раскрыться навстречу друг другу. Эта минута! Возвратится ли она когда-нибудь? Или она была так же коротка, как жизнь мотылька-однодневки? Нет! Нет, это только первая нежная завязь. Распустится цветок, расцветет, и каждый лепесток его будет страницей золотой книги, в которой пишут о нашей жизни!

Айсолтан кажется, что у нее за плечами вырастают крылья; она окидывает взором расстилающиеся перед ней поля, и сердце ликует в ее груди.

«Я сегодня впервые пришла в этот мир, — думает Айсолтан, — жизнь моя начинается сегодня».

Айсолтан выходит из хлопчатника на бахчи.

Здесь, куда ни кинь взор, всюду лежат дыни и арбузы. Арбузы — темнозеленые, как листья карагача, и нежно-зеленые, как первые весенние всходы, полосатые и одноцветные, продолговатые и круглые. Среди больших пожелтевших листьев они кажутся тяжелыми, гладко обточенными водой валунами, скатившимися сюда со склонов гор.

Дыни — вахарманы, полосатые замча, паяндеки, гокторлы, чалма-секи, гокмюрри, белые терлавуки, каррыкызы, рябоватая, в мелком сетчатом узоре гу-ляби — весело золотятся на солнце. Некоторые дыни испещрены такими широкими трещинами, что кажется, будто из них вырезали целые дольки. От светлых гладкокожих дынь исходит приторный аромат. Бледножелтые, острые, как иглы, усики грозно торчат на толстых плетях.

Груды уже снятых дынь и арбузов округлыми желто-зелеными холмами высятся над бахчой. Трехтонная машина, доверху нагруженная большими спелыми дынями, выезжает на дорогу, поднимая облака пыли.

У края бахчи громоздится гора арбузных корок. Женщины, засучив рукава, подкладывают колючку под огромные котлы, — в котлах варится арбузная патока. Под легкой, ноздреватой пеной патока тяжело бурлит, издавая пыхтящее «парс-ларс». Пена нежно розовеет, и над котлами стоит сладкий аромат.

Пожилые колхозники и колхозницы, сидя на корточках, разрезают на тонкие дольки предназначенные для сушки дыни, раскладывают эти дольки рядами. Те дольки, что уже выпустили из себя сок, переворачивают на другую сторону, потом свивают в длинные жгуты и сваливают на невысокие навесы. Большие желтовато-коричневые груды похожи издали на дремлющих слонов. Золотой загустевший сок стекает с них тяжелыми каплями.

Айсолтан идет дальше. Она входит в колхозный сад, и ее сразу охватывает прохлада. Ровными, строгими рядами стоят здесь плодовые деревья, меж ними разбиты прямые, как полет стрелы, дорожки, которые теряются порой в густой траве. Спелые осенние яблоки, продолговатые и круглые, гнут своей тяжестью к земле длинные гибкие ветви. Розовато-желтые, зеленые и светлокоричневые груши, выгнутые, как сувкяди[1], проглядывают в отливающей серебром листве. Золотистая айва горделиво поблескивает на солнце кожицей, словно хочет сказать, что ей не страшны осенние заморозки. Абрикосовые деревья, которые уже отдали свои плоды человеку в пору летнего зноя, замерли в величавом покое. Молодые гранатовые и инжирные деревья, еще не приносившие плодов, похожи на тонконогих подростков, которые только вступают в пору зрелости. Виноградник захватил несколько гектаров земли. Под зелеными, а кое-где уже пожелтевшими листьями тяжелые лиловато-черные и прозрачно-зеленые гроздья япрака, гелинбармака, тербаша и караузюма свисают почти до самой земли. И повсюду в открытых ящиках, осторожно срезанные и уложенные заботливой рукой, лежат яблоки, груши, виноград, готовые к далекому пути.

Бахчи, плодовый сад, виноградник — все, что видит вокруг себя Айсолтан, наполняет ее сердце ликованием. Вскинув руки, словно желая обнять эту землю, она восклицает:

— Наша земля, как золото! В старинных книгах восхваляли райские сады. Я не думаю, чтобы они были прекраснее наших.

Айсолтан снова, любуясь, окидывает взглядом сад и замечает, что трава под деревьями уже начинает блекнуть. Девушку охватывает раздумье:

«Ах, если бы только у нас было побольше воды, какие бы плоды взрастила эта земля! Вода… Как жаль, что мы еще до сих пор не можем досыта напоить нашу землю! Неужели желание моего сердца так никогда и не исполнится? Неужели я не пущу на наше поле столько воды, сколько нужно, чтобы утолить его жажду? Бегенч, секретарь комсомольской организации, сам обходит колхозные поля, чтобы ни одна капля воды не пропала даром. Бегенч молодец, но воды у нас все-таки нехватает. Если бы мы могли лучше напоить водой наше поле, то с каждого гектара мое звено собрало бы в этом году семьдесят пять центнеров хлопка. Почему, почему у нас мало воды? Почему наша земля вечно должна томиться от жажды? Почему благодатные воды Аму-Дарьи не напоят наших полей?»

Айсолтан верила, что капризные воды Аму-Дарьи, подчинить которые мечтали еще деды и прадеды, будут покорены советскими людьми. И она с великим нетерпением ждала эту воду. Айсолтан знала, что осуществлению грандиозного плана помешала война, знала, что там, где прошел огонь войны, города и села превращены в пепелища, и страна напрягает все силы, чтобы снова дать жизнь этим селам и городам; она понимала, что в четыре года не так легко восстановить то, что было разрушено дотла. Однако, все еще не видя на полях обильных аму-дарьинских вод, девушка невольно грустила, забывая порой, что говорит пословица: «Ребенок торопится, а тутовник поспевает в свой срок».

Айсолтан чувствует, что у нее теперь две заботы, две думы на сердце. Одна дума была с ней всегда, она никогда ее не покидала: это дума о воде. Теперь к этой думе присоединилась еще другая — о Бегенче. И Айсолтан говорит себе:

«Верю я, верю в то, что великая партия большевиков и могучая советская власть, которые так высоко поставили мой народ и меня, исполнят мечту моего народа, мою мечту — приведут обильные воды на наши поля! А вторая моя мечта… Это уж наше с Бегенчем дело!»

Когда Айсолтан подходит к колхозной ферме, красное, круглое, как решето, солнце катится почти над самой землей. Свежеет, и Айсолтан полной грудью вдыхает прохладу. Птицы хлопотливо щебечут, устраиваясь на ночлег в ветвях раскидистого дерева, которое перебросило через дорогу свою длинную тень. Со стороны поля несется протяжное мычание: большие пестрые коровы, стуча копытами и размахивая хвостами, возвращаются домой с пастбищ.

Айсолтан заходит на двор конефермы. Породистые гладкобедрые кобылицы, распушив длинные блестящие хвосты и чутко насторожив маленькие уши, смотрят в ее сторону. Длинноногие жеребята, подобно джейранам, играют и резвятся на просторном дворе, гоняясь друг за другом. Скаковые кони, пофыркивая, перебирают ногами, словно танцуют в своих чисто выметенных стойлах. Краса колхозной конефермы — гнедой конь Лачин, выгнув дугой шею, бьет копытом в землю, словно угрожая другим коням. Гладкие, крутые бока и куполообразный круп его лоснятся и блестят, словно покрытые позолотой. На выпуклой груди играют мускулы; она так широка, что между передними ногами коня может пройти человек в шубе. Во всем этом коне, даже в его острых настороженных ушах, в маленькой голове с белой отметиной на лбу, в блестящих, влажных глазах, чувствуется необыкновенная сила. Этот конь-семилеток ласков, как двухгодовалый жеребенок, и сказочно красив.

Тот, кто приходит полюбоваться на Лачина, стоит как очарованный, и долго не может отвести от него взора. На прошлогодних республиканских скачках он завоевал первенство. Теперь его снова готовят к скачкам и в сентябре увезут в Ашхабад. Конь Лачин любимец Айсолтан. Она не может пройти мимо колхозных конюшен, чтобы не зайти и не взглянуть на Лачина. И хотя колхозники кормят коней наславу, а для Лачина и подавно не скупятся, Айсолтан нередко приносит десяток яиц и просит конюха подмешать их к ячменю для Лачина. Лачин — гордость колхоза «Гёрельде».

Айсолтан идет через поселок, и он кажется ей маленьким городом. Вон под навесом раздуваются и опадают кузнечные мехи, издавая странные звуки — «васс-васс»; от горячих углей поднимается зеленовато-белое пламя, и раскаленное железо цветет в этом пламени волшебным красным цветком. Кузнец с силой бьет по железу молотом; его обнаженная спина блестит, и по ней каплями стекает пот. Сапожники сидят в своей мастерской; зажав между колен выделанную кожу, они быстрыми, ловкими движениями продергивают через нее навощенную дратву. Из этой мастерской несется запах сырых кож и юфти. Вот портные аккуратно складывают сшитые одежды, смазывают и протирают свои машины. В маленькой мастерской часовщик, сдвинув очки на лоб, зажмурив один глаз, рассматривает механизм часов в лупу. Вон подле столяров и резчиков по дереву расставлены готовые двери, столы, табуретки, еще не собранные части повозок.

Айсолтан проходит по одной из улиц поселка, знакомой ей с детства, и, быть может, потому, что она сегодня как-то по-иному смотрит вокруг, ей кажется, что она попала сюда впервые. Похожие друг на друга, как близнецы, стандартные дома стоят по обеим сторонам улицы — каждый из трех комнат, с открытой верандой по фасаду. И около каждого дома на небольшом участке несколько плодовых деревьев. Айсолтан вспоминает, как однажды какой-то человек, приехавший погостить к их соседям, ночью по ошибке забрел к ним в дом, и с досадой думает об архитекторе:

«Почему он построил все дома на один лад? Разве нельзя было для каждого дома найти свою, особенную форму? Или, на худой конец, мог бы хоть по-разному их украсить. Один бы украсил узором ковра, другой — вышивкой кюрте, третий — узором тюбетейки джамборук, четвертый — курсакча. Тогда кто бы ни спросил: „А где здесь дом Айсолтан?“ — ему всякий ответил бы: „Ищи дом, где на стенах ковровые узоры, на дверях резьба, а над дверями лепные украшения, похожие рисунком на те, что женщины носят на груди“. А сейчас здесь, словно в городе: хочешь найти дом — ищи номер. Но если в городе на домах номера, так ведь там и дома не на одно лицо. Ну, да горюй не горюй, а уж построили; не перестраивать же заново. Вот если мы с Бегенчем… Если будет в моей жизни большая-большая перемена, тогда уж я построю себе дом по своему вкусу».

Айсолтан пересекает центральную площадь поселка. Здесь стоит большое светлое здание колхозной школы. Каждая ступенька лестницы, каждый кустик на дворе, даже каждый камешек на дорожке с детства дороги и милы Айсолтан. Десять лет училась она в этой школе вместе с Бегенчем. В атом дворе они играли, бегали, гонялись друг за другом во время перемен. Вон скамейка, на которой они любили отдыхать. Где были тогда твои глаза, Айсолтан? Почему ты словно видела и не видела Бегенча? Почему ты смеялась над ним, когда он иной раз отвечал на уроках невпопад? Почему ты, когда не понимала задачи, просила других ребят помочь тебе, а не его? Почему, когда он однажды повздорил с мальчишками и они набросились на него целой оравой и дразнили и мучили его, ты даже не подумала заступиться? Почему, почему свою детскую привязанность ты не отдала Бегенчу? Ну что же, видно, все приходит своим чередом, как весна, лето, осень, зима. На смену детству приходит юность, из ребенка становишься подростком, а потом наступает иная пора. В младенчестве любовь к матери заполняла все, затем родилась любовь к школе, к подругам, книгам…

Теперь пришла новая пора — пора расцвета. Прежде жизнь Айсолтан текла тихим, мирным ручейком, теперь она кипит и бурлит, разливаясь широким потоком. И в эту пору рождается новое чувство, совсем не похожее на все, что она испытала до сих пор. Айсолтан кажется, что оно зародилось где-то в самом укромном, самом нежном уголке ее сердца. И она дает себе клятву всегда, всю жизнь быть верной этой любви, беречь ее для Бегенча в золотом ларце своего сердца. Айсолтан говорит себе:

«Пусть Бегенч не слышит меня сейчас, не знает моих мыслей. Но он честный человек, я верю в него и не стыжусь моего чувства. Он не сказал еще мне о своей любви, но я знаю, что он любит меня».

Глядя на высокое здание клуба рядом со школой, Айсолтан вспоминает: в этом клубе она выступала вместе с Бегенчем. Драмкружок ставил пьесу «Джамал», и Айсолтан играла в ней роль Джамал, а Бегенч — Кемала. Ух, и сердилась же она тогда на Бегенча! «Почему он разговаривает со мной только пока я Джамал, а потом молчит, словно воды в рот набрал? Неужели ему и поговорить со мной не о чем и поделиться нечем? Неужели он такой бесчувственный? Нет, верно, он любит другую девушку». И все же Айсолтан надеялась, что после спектакля Бегенч подождет ее, чтобы итти домой вместе. Но когда она вышла из клуба, то увидела, что Бегенч и не подумал ее ждать. Он преспокойно удалялся по улице, что-то негромко напевая. Ах, как досадовала она тогда на Бегенча! Даже плохо спала ночь. А наутро повздорила с матерью и рассердилась еще больше — уже на себя. Не понимала она тогда, почему так задевает ее равнодушие Бегенча.

Встреча в хлопчатнике снова встает в памяти Айсолтан, и она радостно улыбается.

Погруженная в свои думы-мечты, Айсолтан медленно проходит по улице. Из широко открытых дверей колхозного кооператива доносятся оживленные голоса, — там идет бойкая торговля. Высокая женщина в шелковом платье и черном, с пестрыми цветами платке, наброшенном на голову, выходит из магазина. В одной руке у нее кулек с рисом, в другой — банка со сливочным маслом. Эта женщина с горделивой осанкой, с едва заметной сединой в густых темных волосах — мать Бегенча. И если она всегда была по душе Айсолтан, то сегодня сердце девушки еще сильнее тянется к ней. Айсолтан хочется подойти к Джерен, помочь ей донести покупки до дому, сказать: «Позволь, Джерен-эдже, пока ты будешь перебирать рис, я растоплю масло, поджарю мясо». Но Айсолтан боится предложить это. А что, если она услышит в ответ: «Эй, джигиджан, разве у тебя в своем доме мало дела? Верно, ты спутала наш дом с каким-нибудь другим, где не могут обойтись без твоей помощи? Так ступай туда, а мы уж как-нибудь и сами управимся». Эта мысль так поражает Айсолтан, что она замедляет шаг. Ей кажется, что она видит, как Джерен-эдже становится между ней и Бегенчем и властным движением руки отстраняет их друг от друга. Испуганная, подавленная этими мыслями, Айсолтан растерянно останавливается посреди дороги, а Джерен, которая, как видно, тоже задумалась, внезапно сталкивается с ней и от неожиданности едва не роняет банку. Она говорит с досадой, даже не поглядев на девушку:

— Эй, джигиджан, что это ты стоишь посреди дороги!

— Прости, Джерен-эдже, — извиняется Айсолтан, и голос ее звучит смущенно и робко.

Тут только Джерен видит, что это Айсолтан, и, в свою очередь немного смутясь, говорит:

— А, это ты, Айсолтан! Ну, как ты — жива-здорова, моя козочка?

— Жива-здорова, Джерен-эдже.

— С работы идешь? Желаю тебе, чтобы она всегда спорилась у тебя, моя голубушка.

— Спасибо на добром слове, Джерен-эдже. Желаю тебе здоровья. Да, я с работы. Но ты знаешь, сейчас в поле легко, даже не устаешь совсем.

— Милая Айсолтан, давно мне хочется с тобой посидеть, потолковать, да все никак не выберусь за разными хлопотами. Вот сейчас пойду приготовлю плов и буду тебя ждать. Выберешь время, так приходи. С матерью приходи — посидим, потолкуем.

— Спасибо, Джерен-эдже, придем, выберем время.

Джерен, улыбаясь, смотрит на Айсолтан, и в словах ее, обращенных к девушке, звучит материнская ласка. И, попрощавшись с Джерен, Айсолтан идет дальше, снова высоко подняв голову, и во взоре ее, устремленном вперед, снова светится радость, и сердце снова ликует у нее в груди. Вдруг она слышит, как кто-то окликает её, — это Потды остановил возле нее машину.

— Я поехал на поле за тобой, Айсолтан, а ты вон уже где. Небось, устала? — спрашивает Потды.

Айсолтан качает головой, смеется, что-то шутливо произносит в ответ. Потды даже не разобрал что, но этот смех и звонкий, счастливый голос говорят не о том, что она устала, а о том, как весело и радостно ей жить на земле. И не нужно быть таким сметливым парнем, как Потды, чтобы увидеть, что Айсолтан какая-то особенная сегодня, что с ней что-то произошло.

— Я ушла пораньше, хотела взглянуть на сад, на бахчи, — говорит Айсолтан.

— Так что же, мне машину поставить в гараж?

— Нет… возвращаться не стоит.

— А куда же ехать?

— Поезжай в поле, найдешь кого-нибудь — отвези домой.

— А кого бы, к примеру?

— Мало ли людей, которых притомила работа! Бегенч сегодня обошел с лопатой весь хлопчатник…

— А-а! Бегенч… Так Бегенча везти, значит?.. Ну, так бы и сказала сразу, что Бегенча.

— Да ты что заладил: Бегенч, Бегенч…

— А ничего, просто так, — красивое имя, красивый парень…

— Ну, хватит глупости болтать! Поезжай.

— А куда мне ехать?

— Я же сказала куда.

— Ну, а потом куда его везти, Бегенча-то? К тебе домой, что ли?

— Это еще зачем? Что ты выдумываешь!

— Так куда же мне его везти?

— Как куда везти? Отвези его к нему домой.

— К нему домой?

— Да что ты все повторяешь, как сорока?

— Да ведь он уже и так сидит у себя дома.

— А, так он дома!.. Ну ладно, поезжай куда хочешь.

— А может быть, передать что-нибудь Бегенчу? Айсолтан смотрит на Потды, сдвинув брови.

— Эй, Потды, придержи язык, — смотри, прогоню!

Но Потды не унимается. Прищурив свои и без того крохотные глазки и скривив рот, что, по его мнению, должно выглядеть весьма многозначительно, он говорит притворно-жалобным голосом:

— Айсолтан, да чем я виноват! Сказала бы мне: «Ты сегодня, Потды, приезжай пораньше», — я бы пораньше и приехал. А теперь вот Бегенч ушел домой один, а ты словно хочешь выместить на мне все свои мучения.

Айсолтан смотрит на него с гневом, но губы ее невольно складываются в улыбку — уж очень он забавен, этот Потды, особенно когда начинает строить такие дурацкие рожи. Кроме того, Айсолтан немножко мучит любопытство: что он хочет сказать своими глупыми намеками?

— Какие это еще мучения? — спрашивает она улыбаясь.

Потды замечает, что Айсолтан уже готова сменить гнев на милость. Он видит ее улыбку, яркий блеск ее глаз, чувствует, что творится с девушкой, и, поняв это все на свой лад, отвечает:

— Так ведь недаром же ты одна-одинешенька ходишь-бродишь сегодня по полям пешком!.. Кто-то в этом виноват, верно…

— Эй, Потды, как видно, с тобой нельзя добром — сейчас же язык распустишь. Убирайся вон! Чтоб мои глаза тебя не видели!

Как ни умел отшучиваться Потды, но под взглядом Айсолтан он все-таки оробел и вся его развязность сразу пропала. Он вспомнил, как однажды уехал куда-то без спросу, и Айсолтан пришлось его долго ждать. Вот и тогда у нее был такой же взгляд. Потды знает, что взгляд этот не предвещает добра. Прогнала тогда Айсолтан Потды. Еле-еле упросил взять обратно. И Потды спрашивает — теперь уже непритворно-жалобным голосом:

— Так что ты велишь делать с машиной?

— А что ты с ней вообще делаешь?

— Да ведь ты гонишь меня с работы, — угрюмо бормочет Потды, но Айсолтан слышит, что голос его дрогнул.

И снова ее губы улыбаются против воли. Она отворачивается от Потды и продолжает свой путь. Но, сделав несколько шагов, останавливается и, полуобернувшись, говорит Потды:

— Поезжай, займись делом. Но если ты еще раз позволишь себе свои глупые шутки, придется нам с тобой расстаться.

Потды видит, что Айсолтан не сердится больше, и, высунувшись из машины, кричит ей вдогонку:

— Айсолтан!

Айсолтан снова оборачивается и, хмуря брови, смотрит на Потды, а он:

— Может, все-таки поехать за Бегенчем?

Айсолтан бросает через плечо:

— Эх ты, пустомеля!

Потды не назовешь красавцем. Лицо его, пожалуй, больше всего походит на арбузную корку, всласть исклеванную курами. Нос у Потды сплюснут так, что сливается со щеками, а глаза запали глубоко-глубоко, и их почти не видно — так, одни только щелки. Но Потды не дурак и слывет острым на язык парнем. Однако он хоть и любит пошутить и никак не может удержаться, чтобы не подразнить Айсолтан, даже рискуя навлечь на себя ее немилость, но там, где нужно, он умеет держать язык за зубами, и честь этой девушки дорога ему, как честь родной сестры. Это хорошо знает и Айсолтан. Быть может, поэтому грубоватые шутки Потды так часто сходят ему с рук. А Потды чувствует доброе отношение Айсолтан и, по правде говоря, уже привык считать себя не шофером, а хозяином машины.

Айсолтан свернула на другую улицу. Из тамдыров[2], стоящих позади домов, вылетает бледножелтое пламя, дым густыми клубами поднимается к небу.

Пожилые колхозницы пекут чуреки, тут же на очагах варят обед, кипятят чай.

Солнце уже закатилось, и по зеленовато-голубому небу протянулись легкие, прозрачные облачка — розовые, лиловые, пурпурно-малиновые; ближе к горизонту края их горят и плавятся, как золото. Спускаются сумерки, и воробьи, обеспокоенные наступлением ночи, суетливо прыгают и чирикают. Где-то в стороне начинает работать мотор. Он испускает глубокий вздох, потом словно откашливается и переходит на ровный, дробный стук: «патыр-патыр». И утопающий в садах поселок вспыхивает огнями; кажется, что большие серебряные звезды упали с неба и повисли на ветвях.

Предавшись своим думам, Айсолтан не заметила, как поднялась на веранду; распахнув дверь в комнату, она звонко закричала:

— Мама! Ты где?

Женщина с ведром в руках выходит из-за угла веранды и, остановившись позади Айсолтан, говорит:

— Твоей матери нет у нас, милая. Она сегодня и не заглядывала.

Айсолтан вздрагивает и оборачивается. С изумлением смотрит на женщину и, поняв, наконец, что, замечтавшись, зашла не в свой дом, восклицает:

— Ой, Нязикджемал-эдже, прости меня! Мне показалось, что это наш дом. А я еще шла и думала: ну зачем настроили такие дома, — все, как один, не отличишь друг от друга!

Нязикджемал ставит на землю ведро с водой, приглаживает седые волосы, с неодобрением смотрит на Айсолтан.

— Ай, моя милая, что это ты вздумала, чтобы в колхозе да дома были не одинаковые! Может, ты еще захочешь, чтобы курица несла разные яйца?

— Нязикджемал-эдже, если у курицы яйца и одинаковые, то ведь цыплята-то разные. Если у нас колхоз, это еще не значит, что все должно быть на один лад, по одной мерке. У одних много трудодней, у других меньше. Один ловкий, спорый на работу, а другой с ленцой. И жизнь у них разная, и мысли разные. Почему же дома должны быть у всех одинаковые? Почему каждому не иметь дом по своему вкусу?

— Ах, голубушка моя, знаешь, как в старину говорили: «Не будь верблюд красив, а будь на ноги крепок».

— Неправильно это. Наше время другое, мы теперь хотим, чтобы все было и крепко и красиво.

— Ну уж не знаю, ты ученая. Может, это и верно. Тебе виднее, что белое, что черное.

— Нязикджемал-эдже, я хоть и могу отличить белое от черного, а вот видишь, свой дом не отличила от чужого.

Нязикджемал щурит красноватые веки, окидывает Айсолтан проницательным взглядом из-под седых насупленных бровей.

— Эх, голубушка, когда в сердце большая радость или печаль и все мысли летят в одну сторону, тут и самой недолго залететь в чужое гнездо. Ты не думай, что все это потому, что у нас дома построзны как-то не так.

Айсолтан невольно отступает в глубь веранды.

«Что же это такое? — проносится у нее в голове. — Мы с Бегенчем еще не сказали друг другу ни слова, а можно подумать, что о нашей любви знают уже все! То Потды со своими глупыми шутками, то теперь вот Нязикджемал. Не успели наши глаза обменяться взглядом, как весть об этом облетела, кажется, уже весь колхоз. Должно быть, не зря говорится, что и стены имеют уши. Ну что ж, мы ведь ничего не крадем и краденого не прячем, нам нечего стыдиться людей…»

— А то ведь знаешь, голубушка, и корова не ошибается хлевом, — назидательно говорит Нязикджемал.

Айсолтан звонко смеется этому неожиданному сравнению.

Искренно удивившись ее смеху, Нязикджемал спрашивает:

— А что, голубушка, разве не так?

Айсолтан спускается с веранды.

— Ты привела славный пример, Нязикджемал-эдже. Спокойной ночи!

Дома Айсолтан передает матери свой разговор с соседкой, и обе от души смеются. Потом, взяв узелок с бельем, Айсолтан идет в баню. Когда она вернется домой, на веранде для нее будет приготовлен и крепко укутан, чтобы не остыл до ее прихода, чайник зеленого чаю.