Бактриана

Глава XXII ПОЯВЛЕНИЕ ЭНВЕР-ПАШИ

Я знал, что кафиры легкомысленны. Еще Робертсон отметил, что у них не считается зазорным, если замужняя женщина изменит мужу с другим. Наоборот, для таких случаев существовала установленная законом плата в пользу мужа.

Но неужели Бактриана не оттолкнула меня сразу в тот момент только по легкомыслию? Или это — простая половая потребность, такая же естественная для этого прекрасного, здорового тела, как потребность в пище? Могла же у нее закружиться голова от поцелуя? А вдруг это была любовь?

Так мучился я, расхаживая целыми днями по комнатам или разъезжая верхом по залитым солнцем и зеленеющим улицам Дира.

Бактриана меня не вызывала. Джаста не было видно. Дизана старалась со мной не встречаться, скрываясь в отдаленных комнатах. Меня забыли, на меня перестали обращать внимание. Только из Пешавера приходили лаконические телеграммы. Оружие в Кафиристан было выслано через Читрал, правда, старого образца и в небольшом количестве. Мне предлагали выехать в Бухару с любым количеством людей, которых удастся заполучить в Кафиристане. В этом случае обещано было Совету Тринадцати выслать оружие последних систем и до пяти тысяч фунтов золотом.

Я переслал эти сообщения совету, надеясь, что Бактриана вновь вызовет меня к себе.

Я не мог уехать из Кафиристана и не в состоянии был ждать в Дире, не видя Бактрианы. В бездеятельности и в то же время в вечной напряженности проходили дни.

По вечерам я пытался отвлечься и заполнить длинные часы бессонницы чтением донесений нашего консула в Кашгаре, пересылавшихся мне ежедневно по радио. Вот некоторые из них:

«Первые успехи Энвера объяснялись неожиданностью самого выступления, в котором собственно бухарцы не принимали почти никакого участия. К нему примкнули военнопленные, бывшие офицеры старой турецкой и русской армий, старые чиновники эмира и часть купцов, откупщиков налогов и других людей, связанных целиком со старым правительством. Для того, чтобы вызвать к себе сочувствие масс, Энверу приходилось через своих агентов делать налеты на мечети и выступать в защиту мусульманской религии, якобы притесняемой большевиками. Народ ему не сочувствовал, интеллигенция тоже, реакционные элементы смотрели на него, как на иностранца, несмотря на его имя и звание зятя халифа, и не могли ему простить прежнюю дружбу с большевиками.

Поэтому уже с самого начала Энвер-паша обратился к находившемуся в Афганистане бывшему эмиру Бухарскому с предложением вернуться на трон, а его назначить лишь верховным главнокомандующим. Таким образом, ему пришлось отказаться от идеи создать себе „царство от Каспийского до Черного моря“. Эмир согласился, но сам не приехал, а послал своих чиновников, объедавших его в изгнании и ожиревших or бездеятельности.

Энвер-паша, не получив от эмира поддержки, обратился за помощью к главарям разбойничьих и басмаческих шаек во главе с Муэтдин-беком. Последние вместе с эмирскими чиновниками жгут, насилуют и грабят население и, в упоении бандитизмом, вызывающим поголовную ненависть жителей, совершенно забыли и про войну, и про Энвера. Положение нужно считать совершенно безнадежным, тем более, что все слои населения, совместно с бухарскими большевиками, обратились к советскому правительству с просьбой об освобождении их от ужасов войны и грабежа. Не сегодня-завтра появится Красная армия и, несомненно, с большой легкостью уничтожит все банды Энвера…».

Читая эти строки, я задумался над трагической судьбой английского правительства. Как часто его агенты оказываются в ближайшем контакте с самыми темными элементами населения других стран! Итак, признавая всю гибельность и преступность предприятия Энвера, «Интеллидженс- Сервис» считала необходимым помогать ему только для того, чтобы доставить неприятность большевикам.

Шум шагов заставил меня обернуться. Джаст в точности соблюдает дурацкий обычай кафиров приходить друг к другу когда вздумается и без всякого предупреждения. У них гость может прийти в дом когда угодно и делать все, что ему вздумается, а хозяин с дурацкой улыбкой будет доказывать, что он этим очень доволен.

— Вы намерены и впредь врываться ко мне, когда вам вздумается? — обратился я к Джасту, решив раз навсегда покончить с этой бесцеремонностью.

— Нет, — ответил он, — только тогда, когда это крайне необходимо. Впрочем, — он усмехнулся, — если вы хотите отказаться от визита к Бактриане…

— Довольно, — прервал я его, — с этого и нужно было начать.

Я специально вызвал Дизану помочь мне переодеться, потому что каждая минута промедления казалась мне часом. Я даже не сообразил, как тяжело ей видеть, с какой тщательностью я делаю туалет, готовясь к этой встрече.

Право, я никогда раньше не уделял столько внимания своей внешности. Теперь, всматриваясь в зеркало, я вижу уже сильно побелевшие виски и очень большой лоб, — в нашей семье всегда лысели спереди. Монокль в левом глазу, увы, не признак щегольства. В 34 года у меня один глаз видит хуже другого, и, когда я работаю, то ношу очки; в обществе их приходится заменять моноклем.

Все готово, немножко пудры, чтобы не блестел нос. Я закуриваю сигару, надеваю блестящий цилиндр, беру перчатки, накидку, трость и сажусь в этом наряде, таком смешном для античного государства Бактрианы, в древнегреческую колесницу.

Представьте себе на мгновение: туман… свет фонарей расплывается, как масляные пятна по воде, отражаясь в блестящем асфальте улиц. Автомобили огненными глазами прорезают темноту ночи. Полисмен, прикрытый каской и плащом кажется статуей. Джентльмен, возвращающийся из клуба, в черной накидке, блестящем цилиндре, с прямой тростью, похожей на шпагу, с развевающимся белым шелком шарфа, шафранными от вспыхнувшего света руками зажигает сигару… Под резкой чернотой цилиндра — строгое бритое лицо. Все вместе — это силуэт ночного Лондона или Парижа.

Но когда этот же джентльмен мчится в колеснице к царице государства эпохи Александра Македонского, вы начинаете понимать, что мир — это шкатулка, полная самых разнообразных загадок.

Мы подъехали к зданию, где я никогда раньше не бывал, очень монументальному и древнему на вид, примыкающему к дворцу старейшин.

Джаст, пробормотав извинения, исчез.

Я увидел лестницу, грандиозную по своему масштабу. Не менее трехсот ступеней из белого мрамора подымались ввысь от площадки, выложенной, как шахматная доска, белыми и черными квадратами. С обеих сторон перила черного мрамора, очень высокие для человека обыкновенного роста, имели выемки, в которых стояли светильники в виде чаши из разноцветного стекла на тонких, вьющихся бронзовых подставках. В них горело масло, распространяя приятный аромат и отбрасывая оранжевые, фиолетовые, розовые и голубые лучи на белый мрамор лестницы и на потолок.

Моя тень окрашивалась этими цветными лучами, делая обстановку еще более театральной, и я бы не удивился, услышав в этот момент шипение сценического прожектора.

Конец лестницы завершился площадкой, на которую выходили бронзовые, раскрытые настежь двери.

Я вошел в зал.

Стены его, выложенные нефритом, покрыты были прекрасной инкрустацией[70] из черного дерева и золотых пластинок. Весь нефрит был покрыт изображениями Александра Македонского в эпоху его пребывания в Азия. Вот он с Роксаной, предшествуемый трубачами, детьми, разбрасывающими цветы, и воинами, несущими знаки его достоинства, идет на свадебный пир. Вот Александр в Балхе осматривает великолепных бактрийских лошадей. Вот он на охоте… Занятый изучением этих фресок, я пришел к убеждению, что дворец относился к первому веку пребывания здесь греков, отступивших в Кафиристан из Бактрии и восстановивших на новой земле знаменитый балхский дворец.

Зала была очень велика, не имела никакой мебели и только в конце ее, на особом возвышении, стоял мраморный трон, поддерживаемый четырьмя мраморными тиграми. Это китайцы, считающие и до сих пор тигра царем зверей, сумели, несмотря на свою изолированность, распространить до пределов Индии почитание этого животного…

Освещение было устроено таким образом, что трон и окружающая его часть зала были залиты светом, отражавшимся на отполированной, как стекло, поверхности пола; но все остальное пространство было в полумраке.

Сбоку от трона, в стене, была небольшая дверца, а в противоположной ему стене еще несколько дверей. Зал начал наполняться офицерами, чиновниками и старейшинами племен. Они имели различного цвета одежды и стояли отдельными группами. Ближе к трону находились желтые, за ними красные, фиолетовые и почти у самого выхода — черные. Потом прибыл караул и выстроился перед троном и попарно у каждой двери. Около трона на особом возвышении стояли трубачи.

Когда зала наполнилась почти целиком, появился Джаст. Он подвел меня почти к самому трону и подал знак трубачам.

Члены совета старейшин стали за троном. Раздался снова трубный сигнал.

Маленькая дверь открылась, и появилась Бактриана. Она была в том же золотом шлеме с двумя рогами, в шафранной тунике, конец которой был перекинут через плечо, и в золотых сандалиях. Мне казалось, что, окидывая взглядом зал, она задержалась на мне несколько дольше, чем следовало. Но я не обольщался. Было ясно, что меня пригласили для участи я в какой-то официальной церемонии. Сам по себе я был не нужен Бактриане. Это сознание было настолько сильно, что я почувствовал желание тотчас же уехать. Надо было отыскать Джаста и, сославшись на какую- нибудь причину, постараться незаметно исчезнуть.

Звук трубы и движение в зале заставили меня обернуться к входным дверям.

Джаст, приблизившись к трону, громким голосом объявил:

— Энвер-паша, зять халифа[71] всех мусульман, высокий сердар[72] Афганистана, просит разрешения войти.

Бактриана сделала знак, и в зале показалась небольшая группа людей, впереди которой шел красивый брюнет среднего роста, в блестящей военной форме. Я вспомнил фотографии Энвера, печатавшиеся в период войны во всех журналах, восточные оперетты и романы, посвященные ему, и должен был сознаться, что он производил очень эффектное впечатление. Для женщины и для людей Востока достоинства человека измеряются внешностью.

Он шел прямыми, твердыми солдатскими шагами прямо к трону. В четырех шагах от него он вытянулся, щелкнул шпорами и приложил затянутую в белую лайковую перчатку руку к кружевной зеленой чалме.

Его черные глаза смотрели прямо на Бактриану, казалось, отражаясь в ее синих расширенных зрачках. Лицо Бактрианы, красивое в своей спокойной правильности, отражало некоторое волнение — она порозовела. Рядом с Энвером появился переводчик и, повторяя за ним уже заранее приготовленные фразы, старался подражать его отрывистому и повелительному тону.

— Я сделал то, чего не делал никто, — говорил Энвер. — Я сел в каюк в Аму-Дарье и по опасным и быстрым притокам спустился в реку Прессуй, чтобы попасть в Кафиристан. Я прибегаю к вашей помощи, чтобы освободить священную Бухару от власти большевиков. Балх и Бактрия передали великие традиции Александра Македонского Кафиристану. Ваше могучее и дисциплинированное племя может сыграть решающую роль в этой борьбе. Я создам из ваших воинов непобедимую армию, и имя вашей царицы будет вписано в историю. Кафиристан получит новые территории, вы разомкнете цепь сжимающих вас гор, захватив все подступы к ним в свои руки.

Кто знает сейчас о Кафиристане, о вашей высокой культуре, о вашем народе, о ваших обычаях и нравах? Вся история древней Греции откроется потрясенному человечеству в новом и блестящем свете. Ваш язык, ваши обычаи распространятся по свету, видоизменяясь в тысяче форм. Ученые всех стран устремятся сюда жадным потоком.

Прошла неделя, как я сделал вам свои предложения. Сегодня я должен получить окончательный ответ — время не терпит. Царица обещала благосклонно рассмотреть мое обращение к Кафиристану.

При этих словах раздался сдержанный шепот в зале и некоторое движение среди старейшин.

Энвер замолчал. Из стоявших сзади Бактрианы сановников выдвинулся Тринадцатый — глубокий старик с бородой, похожей на длинную мочалку, окрашенной в шафранный цвет, сливавшейся с такого же цвета одеждой. Он говорил невнятно, но очень медленно и спокойно.

— В войне бывают и победы, и поражения; поэтому нужно идти на войну ради интересов, понятных народу и полезных государству. Кафиры никогда не воевали вместе с мусульманами, но всегда сражались против них. Недаром у всякого достойного кафира плащ сшит из мусульманских чалм, отобранных в боях. Со времени ухода из Бактрии, наш народ оборонялся от нашествия враждебных мусульманских племен. Теперь мы загнаны в горы, которые нас охраняют. Мы хотим знать о других народах, но не желаем иметь с ними никакого дела. Вот почему, когда раньше с таким же предложением помощи вам, сиятельный господин, к нам обратился представитель могущественного соседнего государства, — и палец его, не стесняясь, указал на меня, — мы намерены были ответить отказом.

Царица Бактриана, обладая великодушным сердцем, естественно, сочувствовала слабейшей стороне и с благосклонным участием выслушала ее просьбы. Однако, она никогда не решилась бы принести в жертву хотя бы одного кафира ради интересов чужого государства.

Во время этой речи, в особенности при последних словах Тринадцатого, Бактриана бледнела и краснела. Становилось ясно, что она как-то заинтересована во всей этой игре с Энвером. Энвер глядел прямо, вытянувшись во фронт, как будто выслушивал рапорт.

Когда старичок закончил свою речь и с глубоким поклоном в сторону Бактрианы отошел назад, Энвер-паша круто повернулся и подошел ко мне.

— Так это вы тот знаменитый агент «Интеллидженс-Сервис», который, будучи послан ко мне для помощи, попал в Кафиристан и пальцем о палец не ударил, чтобы оказать нам какую-нибудь помощь?

— Ваше превосходительство заблуждается. Вопрос о помощи восставшей Бухаре поручен английским правительством мне пока только для изучения.

Энвер протянул руку, и адъютант его — молодой турок, вытянувшись и звякнув шпорами, подал ему золотой портсигар с турецкими сигаретами.

— Вопрос должен быть решен немедленно. Еще три недели тому назад присланная вами помощь сыграла бы решающую роль. Сейчас она абсолютно необходима, чтобы удержать уже занятые территории. Через несколько дней она уже может оказаться ненужной. Немного оружия прислал мне английский консул в Кашгаре и некоторые ханы. Но этого совершенно недостаточно.

— Я полагал бы самым желательным получить реальную помощь вооруженными людьми от Кафиристана. Англия могла бы уплатить за это оружием и деньгами, но, судя по заявлению Тринадцатого, дело обстоит неважно, разве что царица лично…

Энвер сделал презрительный жест.

— Бактриана прежде всего женщина и она царствует, но не правит. Кроме этого, Кафиристан — страна, где родовой быт играет громадную роль, и господствующее племя преследует свои интересы.

— Тогда какой же был смысл вашего приезда сюда?

— Я надеялся, что, если мне удастся воздействовать на царицу, — это даст большие результаты.

Между тем, слуги начали разносить на больших подносах зеленый чай и сладости; оркестр, составленный большей частью из духовых инструментов, играл какую-то музыку, наполовину европейскую, наполовину восточную, и все по очереди проходили мимо Бактрианы, говорившей каждому несколько слов.

Прием во дворце заканчивался.

Энвер-паша и я задержались сознательно. Я подозревал, что он, как и я, хочет остаться последним, чтобы поговорить с Бактрианой. При ее знании иностранных языков, присутствие посторонних не могло служить помехой.

Зал почти опустел, и дальше оставаться было неудобно.

Энвер нервно играл перчаткой, отстукивая ногой такт марша. Его офицеры — двое турок, бухарец и какой-то русский, из бывших князей, — почтительно переживали скверное настроение своего шефа.

Наконец, Энверу надоело ждать, и он, продолжая со мной перебрасываться словами, двинулся к трону.

Я увидел тревожный взгляд Бактрианы, направленный на него. Ее лицо было лишено обычного спокойного выражения. Влюбленные всегда проницательны, и я чувствовал, что она взволнована более, чем когда-либо.

Энвер стоял перед троном, глядя на нее в упор своими черными и властными глазами.

— Я должен поблагодарить вас за обещанную помощь.

Он говорил по-немецки, иронически подчеркивая слова.

— Я забыл, что обещания женщины, даже если она царица, нельзя принимать всерьез.

Лицо Бактрианы вспыхнуло алым пожаром. Она едва не приподнялась от негодования. Но тотчас же это выражение сменилось другим. Передо мной была только страдающая и виноватая женщина.

— Я надеюсь, что мне удастся кое-что сделать. Может быть, еще сегодня мы поговорим об этом.

Энвер сделал злое лицо. В нем чувствовался человек, играющий в жизни спокойно, в отличие от актеров, делающих это лишь на сцене. Все жесты были театральные, каждое движение его была сознательная ложь, поза, стремление производить впечатление на окружающих.

— Я не могу ждать и мне не о чем говорить. Честь имею кланяться, царица!

Он отошел, и наступила моя очередь откланяться Бактриане.

— Я намерен уехать, хотя мои дальнейшие шаги будут зависеть от вас. Я хочу поговорить с вами возможно скорее.

Бактриана взглянула на меня, и в ее голубых глазах в первый раз я заметил лучи печали.

— Приходите в любое время, — сказала она грустно, — но не покидайте меня. Вы мне очень нужны.

На площадке белой лестницы я догнал Энвера-пашу.

— Не хотите ли поговорить по дороге?

— Нет, — отвечал Энвер, — я лучше заеду к вам завтра, мне некуда ехать, я живу при дворце.

«Итак, он жил во дворце уже три недели и, наверное, не раз видел Бактриану», — подумал я и понял, что мое неприязненное чувство к нему было бессознательным результатом другого чувства — ревности.