Банда - 2

- Что-то было, - Пафнутьев просветленно взглянул на Халандовского. Что-то ты о нем говорил... Не поделили вы с ним не то магазин, не то пароход...

- Паша, он положил глаз на мой магазин. И у меня начались неприятности. Ревизии, осмотры, акты, протоколы . Ему помогает Первый.

- Ты в этом уверен?

- Да. Верные люди доложили. Такие вещи невозможно скрыть. Выставят магазин на аукцион... А там уж проще.

- Там же комитет по приватизации, или как он у вас называется?

- Одна банда, Паша. Одна банда. Все, что было до сих пор - детский сад. Игрушки для малых детей.

- Знаю, - кивнул Пафнутьев. - На собственной шкуре убедился.

- Слышал я о твоих испытаниях, - сочувственно сказал Халандовский. - А на меня заведено уголовное дело. Я пытался погасить пожар привычными методами, но не получилось. Понимаешь, деньги берут и довольно охотно, но сделать ничего не могут.

- Очевидно, берут деньги не только у тебя?

- Совершенно верно. Байрамов меня перешибает. У него такие деньги, которые даже мне кажутся "большими. И потом, у него не только деньги.

- Что же у него еще?

- Сысцов.

- Это тоже деньги, только большие.

- Я не боец, Паша, - Халандовский впервые твердо и ясно посмотрел Пафнутьеву в глаза. - Но я и не предатель.

- Не верю! - Пафнутьев добрался наконец, до рыбы.

- Во что не веришь?

- - В то, что ты не боец. Мне позвонил? Значит, уже поднялся из окопа.

- Да ладно тебе, - Халандовский махнул рукой, но была, появилась в его жесте почти прежняя величавость. - Ты лучше скажи мне, как быть с деньгами?

- Надо поступить с ними соответствующим образом, - Пафнутьев разлил в стаканы остатки роскошной водки "Абсолют", правда, себе налил поменьше.

- Это как?

- Очень просто. На них написано слово "взятка"?" Написано. Значит, это и есть взятка. Отнесешь и вручишь.

- Тебе?!

- Зачем... Мне этого мало. Анцыферову.

- Не понял?! - отшатнулся в ужасе Халандовский, но в глазах, в больших, плутоватых глазах вора и пройдохи вспыхнуло слабое сияние понимания.

- Врешь. Все ты понял, - рассмеялся Пафнутьев. - Врешь! - радостно повторил он, чувствуя облегчение от принятого решения. - Ты на три хода раньше меня понимаешь, Аркаша!

- И пойдешь на это?

- И ты тоже.

- Но это очень круто, Паша... Это слишком круто.

- Чего там слишком, - Пафнутьев навертел на вилку тонко срезанный копченый бок какой-то полупрозрачной копченой рыбины. - По-моему в самый раз. Пришли времена, Аркаша, когда исчезло само понятие - слишком. Нет ничего слишком крутого, слишком жестокого, слишком подлого... Все в самый раз. Ты знаешь, что в древней Греции людей, которые пили сухое вино не разбавляя водой, считали конченными алкоголиками. А мы с тобой пьем, не разбавляя, водку "Абсолют" и она не кажется нам слишком уж крепкой, а?

- Если я правильно понял, ты предлагаешь открыть еще одну бутылочку?

- На этот раз, Аркаша, ты ошибся, - ответил Пафнутьев, поднимаясь. Мне пора. Дело, которое мы с тобой затеяли, требует тщательной подготовки.

- Паша... Неужели выживем?

- А так ли уж это важно? - выглянул Пафнутьев уже в плаще из прихожей.

- Вообще-то, да, - с трудом поднялся из кресла и Халандовский. - Я рад, что ты посетил меня, Паша, - церемонно произнес он. - Ты вселил в меня надежду. Я благодарю судьбу за то, что она подарила мне знакомство с таким человеком, - в голосе Халандовского зазвучали торжественно-трагические нотки.

- Остановись, Аркаша! Заговоришь стихами, а я не выдержу и расплачусь, - засмеялся Пафнутьев. - Готовься, Аркаша, такие вещи не даются легко. Готовься.

- У меня давно уже все готово, - произнес Халандовский и, сделав в воздухе непонятное движение рукой, протянул Пафнутьеву зажатую в ладони литровую бутылку "Абсолюта". - Ты должен взять ее хотя бы для того, чтобы я не выпил ее сам, - лукаво произнес Халандовский.

- Действительно... - пробормотал Пафнутьев. - Здесь трудно что-либо возразить.

***

Анцыферов парился в сауне с Сысцовым, пил водку на охоте с Кодовым, наверняка встречался с Байрамовым в местах тайных и оттого еще более соблазнительных. Все это давало ему полную уверенность в собственной безопасности, но звериное чутье, отточенное годами сложных игр и игрищ, подсказывало - Пафнутьев вышел на тропу войны. Он и раньше знал, что работать вместе, открыто и доверительно они никогда не смогут, слишком разные люди. Прошли времена, когда Анцыферов в легкомысленном сознании собственного превосходства, относился к Пафнутьеву беззаботно, полагая, что тот никогда не осмелится стать у него на дороге. Но после того, как Пафнутьев побывал у Амона, после того, как ему удалось выскользнуть живым и почти невредимым, Анцыферов насторожился. Он уже знал, что от Пафнутьева каждую секунду можно ожидать действий неожиданных и дерзких, что столь необходимой каждому служащему почтительности в Пафнутьеве явно недостаточно, если она вообще у него есть, эта почтительность.

- Скажи, Павел Николаевич, - обратился Анцыферов к Пафнутьеву, когда тот вошел к нему по какому-то вопросу, - тебе не надоело работать под моим началом?

- А тебе, Леонард?

- Что мне? - не понял тот.

- Не надоело ли тебе работать под моим присмотром?

- Дерзишь, Паша, - усмехнулся Анцыферов. - Ну-ну.

- Когда мы общались недавно с нашим общим другом Амоном, - медленно проговорил Пафнутьев, осторожно подбирая слова, - он рассказал мне много забавных вещей... Оказывается, довольно осведомленный человек, этот Амон.

- Чем же он тебя позабавил? - нервно спросил Анцыферов.

- Представляешь, Леонард, лежу на полу, можно сказать, в чем мать родила, на запястьях наручники, ноги проволокой скручены, рядом, прямо перед моими глазами, голова бедного Ковеленова... Амон подложил ее, чтобы я в должной мере проникся тем, что меня ожидает. А сам смотрит телевизор, режет ножом колбасу, жует, не торопясь... По тому, как он отделяет от колбасы кружок за кружком, я вижу, что нож у него чрезвычайно острый... И представляешь, я спрашиваю - он отвечает. Спрашиваю о еще более запретных вещах - отвечает чистосердечно и без утайки. Больше того, подзадоривает меня, спрашивай, говорит, начальник, все спрашивай, теперь-то мне нечего скрывать, а твои последние минуты жизни окажутся не такими уж печальными... Он почему тянул с отделением головы - ждал твоего звонка...

- Что?! - Анцыферов вскочил так резко, что стул за его спиной опрокинулся на стенку. - Что ты сказал?

- А что я сказал? - Пафнутьев невинно поморгал глазами.

- Амон ждал моей команды, чтобы отрезать тебе голову?!

- Я так сказал? - на лице Пафнутьева возникло такое неподдельное изумление, что Анцыферов на какой-то миг смешался. - Я так не мог сказать, Леонард. Это тебе показалось. Это нервы. Мальчики кровавые в глазах, как сказал поэт. Ты устал, Леонард. Тебе надо отдохнуть или хорошо напиться. Но люди с которыми ты общаешься, не позволяют себе напиваться. И тебе не позволяют. Не с теми пьешь, Леонард.

- С тобой, что ли, мне напиться? - усмехнулся прокурор.

- Есть более достойные люди... Могу поговорить с Худолеем, если хочешь?

- Я сам с ним поговорю.

- Так вот лежу я, и тут кто-то звонит... И по тем словам, которые Амон произносит, по тем вопросам, которые ему кто-то там задает я думаю... Не мой ли друг Леонард на проводе? Не он ли вдруг ударил в колокола, чтобы спасти меня от смерти жестокой и безвременной? А тут Амон, душа отзывчивая и добрая, протягивает мне трубку. Послушай, дескать, поговори, если хочешь... Я беру трубку...

- У тебя же руки скованы!

- Виноват, отставить. Подносит мне Амон трубку к уху и тут я слышу дыхание... Не поверишь" Леонард, дыхание ну прямо точь-в-точь как у тебя сейчас. Алле, - говорю из последних сил в последней надежде, алле... Тот человек, который дышит на твой манер, поперхнулся, не ждал видимо, от Амона таких грубых шуток, и трубку тут же бросил.

- Так что же он тебе сказал?

- О, Амон... Простодушное дитя гор... Лукавым его назвать никак нельзя. Как ребенок, как малый неразумный ребенок, он наслаждался моей беспомощностью и своей властью, могуществом... Да, и своими знаниями. Знаешь, что его потешало больше всего? Я жизнь кладу, чтобы узнать там что-то, выведать, разнюхать, подсмотреть и подслушать, а он шпарит открытым текстом, шпарит ответы на все мои самые заветные вопросы. Все равно, дескать, в ближайшие полчаса голова моя потеряет способность мыслить и передавать информацию, в могилу унесу я с собой все эти тайные знания...

- Ты слышал мой вопрос? - сорвался опять Анцыферов. - Что он тебе сказал?

- Да, - задумчиво протянул Пафнутьев, отрешенно глядя в серое окно. Вот оно, как бывает... Да, и про тебя говорил, - как бы вспомнил что-то важное Пафнутьев. - Говорил. Очень хорошие слова, уважительные. Наш человек, говорит, надежный, исполнительный, вот говорит, человек, на которого всегда можно положиться, всегда в трудную минуту выручит. Так что ты не переживай, Леонард, ни одного худого слова о тебе я от Амона не услышал. Полный восторг и преклонение. И про Колова хорошие слова говорил, уважительные... Ему очень понравилось, когда тот при полном параде ворвался в кабинет к Дубовику. На Амона это произвело потрясающее впечатление. Что он видел в жизни кроме гор и баранов? А тут генерал, при орденах, обнимает его у всех на глазах... По-моему, Амон даже прослезился, когда вспоминал об этом случае.

- Пугаешь?

- Ха! А чем можно испугать честного и бескорыстного прокурора? Не представляю даже, - Пафнутьев пожал тяжелыми плечами и изобразил на лице полнейшее недоумение - дескать, и в самом деле нечем ему припугнуть своего лучшего друга. - Но стоило мне освободиться, - Анцыферов напряженно уставился Пафнутьеву в рот, - стоило мне освободиться, я тут же взял бумагу, шариковую ручку и собственноручно изложил все сведения, полученные от насильника и убийцы. Потом все свои записи размножил и заверил у нотариуса. Дескать, писал в твердом разуме и ясной памяти. И разослал в разные места. И как только со мной случится что-то непредвиденное, тут же во всех этих местах прозвучат одновременно маленькие информационные взрывы.

- Подстраховался, значит? - усмехнулся Анцыферов.

- Поэтому, Леонард, - Пафнутьев пропустил мимо ушей последние слова прокурора, - поэтому не надо у меня спрашивать, не надоело ли мне работать с тобой. Когда надоест, когда станет невмоготу... - там скажу. Да и ты не будешь из этого тайны делать, верно? Ведь скажешь мне, что терпеть меня уже больше нет сил?

- Посмотрим. Увидим. Решим. - Анцыферов поднял голову и твердо посмотрел Пафнутьеву в глаза - едва ли не первый раз за все время разговора.

Пафнутьев прекрасно понимал, что вряд ли когда-нибудь Анцыферов полюбит его и проникнется почтением. Обыкновенного, даже холодноватого сотрудничества тоже не будет. Зачем же он мне в таком случае нужен? подумал Анцыферов, глядя на этого хмурого человека, с короткими торчащими волосами, глядя с недоумением и неприязнью на человека, на котором любой костюм выглядит тесноватым, если не заношенным. - Да, - думал Анцыферов, он явно понимает о себе слишком много, уж если осмеливается дерзить, шуточки шутить. Кто за ним? Сысцов? Нет, тот великодушный порыв, который вынес Пафнутьева на неплохую должность, у Первого давно иссяк. Не оправдал Пафнутьев его надежд - ни материальных, ни служебных. Но ведь за что-то он себя ценит, что-то дает ему право вести себя столь вызывающе? Что? Верность каким-то догмам, или, скажем иначе - идеалам, от которых отреклись уже как все общество, так и отдельные его представители, включая самых высокопоставленных... Ведь отреклись. Признали вредными и для собственного народа и для остального человечества. Но опились, остались метастазы, вроде Пафнутьева, которые пытаются что-то там отстаивать, на чем-то насеивать...

- Да на кой черт он мне нужен! - воскликнул Анцыферов вслух, когда дверь за Пафнутьевым закрылась. - Гнать его в шею, да и дело с концом. Пора, пора, Паша, прощаться. Нет больше моих сил терпеть. И ни одна живая душа, Паша, за тебя не заступится.

***

Выйдя от Анцыферова, Пафнутьев думал примерно о том же, почти теми же словами да и закончил свои мысли тем же выводом, к которому пришел и Анцыферов.

- Пора. Пришел час, Леонард, прощаться нам с тобой. И пусть попробует кто-нибудь вступиться за тебя.

И едва он произнес мысленно эти слова, как откуда-то из подсознания выплыла фамилия - Неводов.

- Невродов, - повторил Пафнутьев негромко, словно привыкая к этой фамилии, словно пробуя ее на вкус, на благозвучие. Но не поняв сразу и не оценив этой догадки, он уже хотел было переключиться на другие мысли и заботы, однако, Невродов из сознания уходить не желал. Валерий Александрович Невродов. Областной прокурор. Человек едва ему знакомый, но все-таки знакомый настолько, что он может набрать номер, поздороваться, спросить о новостях, пожелать встретиться...

Пафнутьев представил себе облик этого человека - массивный, краснолицый, с маленькими, вечно настороженными глазками, смотрящими на мир откуда-то из-под тяжелого, мясистого лба. Пальцы у Невродова были короткие, толстые, сильные, они явно выдавали его пролетарское, если не крестьянское происхождение. Он, похоже, чувствовал свою неполноценность по сравнению с изысканным Анцыферовым, городским прокурором, который носил изящные костюмы, и которого причесывала такая соблазнительная девушка из соседней парикмахерской. Невродов причесывался сам, да и стригся, похоже, тоже самостоятельно, поскольку виски у него были далеко не всегда одинаковой длины. Да, встречается такой тип в правовых коридорах - густые прямые волосы, зачесанные назад, низкий лоб, тяжелые морщины на лбу.

- Валерий Александрович Невродов, - опять повторил вслух Пафнутьев.

Невродов был подозрителен, недоверчив, мнителен и этих своих качеств не скрывал. И еще знал Пафнутьев - у областного прокурора не все в порядке с образованием. То ли он не закончил юридический институт, то ли закончил, да не тот, короче, здесь таилось его слабое место. С Сысцовым дружбы не водил, во всяком случае в бане с ним не парился. Анцыферов откровенно смеялся над Невродовым, рассказывал о нем потешные истории, о его влюбчивости, скрытности, подозрительности. Колов избегал Невродова. Пафнутьев напрямую, по делам с ним не сталкивался, не было повода. А теперь все складывались так, что такой повод появился.

- Невродов, - повторил Пафнутьев. - Валерий Александрович. Человек, который живет на окраине, на отшибе всех городских страстей. Пора, пора тебе, Валерии Александрович, включаться в наши низменные забавы. Хватит тебе по кустам отсиживаться. Труба зовет, Валерии Александрович, труба зовет. Вы слышите ее тревожный зов, полный боли и отчаяния, слышите? Вы скоро, совсем скоро услышите его. Все идет к тому, Валерий Александрович, все идет к тому...

Пафнутьев невнятно бормотал про себя эти слова и все тверже убеждался - Невродов и только Невродов нужен был ему сейчас.

- Ну, держись, Валера, ну, держись, - Пафнутьев с такой силон потер ладонями друг о дружку, словно хотел получить таким образом огонь. А в общем-то, так все и было, Пафнутьев высекал огонь, сознательно и обдуманно разжигал пожар.

Он вышел из здания прокуратуры быстрым решительным шагом, словно самой походкой хотел придать себе уверенность. Пройдя два квартала, нашел телефонную будку с работающим аппаратом. Звонить из кабинета не решился телефон наверняка прослушивался. Не давая себе ни секунды на раздумья, на колебания, он набрал номер, прижал к уху холодную мокрую трубку.

- Валерий Александрович? Здравствуйте. Пафнутьев беспокоит.

- А, Павел Николаевич... Слышал о твоих похождениях.

- Я тоже каждый день слышу о собственных похождениях нечто новенькое. Встретиться бы, Валерий Александрович.

- Да? - удивился Невродов. - И как срочно?

- Как скажете, - Пафнутьев всегда чувствовал собеседника и, начиная разговор с Невродовым, уже наверняка знал все те слова, которые позволительно произнести. Невродов всегда говорил основательно, обстоятельно и в разговоре с ним было просто нельзя употреблять слова необязательные, облегченные. Только серьезно, вдумчиво, озабоченно. И еще знал Пафнутьев слабое место, нежное, незащищенное место в большом и громоздком теле областного прокурора - тот любил, чтобы ему воздавали должное и даже чуть побольше. Короче, на лесть, но грамотную, без передержек, Невродов был слаб. Но лесть должна быть продуманной, сдержанной, словно бы даже вынужденной Никаких гам восторгов, умилений, восхищений умственными или физическими его достоинствами. Только по делу, и опять же, вроде вынужденно Иначе Невродов недовольно морщился и на человека смотрел с такой гнетущей, тяжкой подозрительностью, что тому оставалось только раскланяться, причем, чем быстрее он это сделает, тем лучше для него же.

Казалось бы, совсем простые слова произнес Пафнутьев - "как скажете". Но знал, знал пройдоха и лукавец, что это высший класс лести. Если их немного расширить да растолковать, то звучать они будут примерно так... Как скажете, уважаемый Валерий Александрович, как решите, так и будет. Сами понимаете, я не могу требовать чего бы то ни было. И ваше время для меня священно, поэтому уж лучше сами назовите удобный для вас день, час... А я, человек маленький и никчемный, явлюсь к назначенному времени и буду счастлив. Я никогда к вам раньше не обращался и если решите, что и это мое обращение неуместно, то извините ради Бога! Я соглашусь, смирюсь и уйду в тень, чтобы не нарушать ваших высоких раздумий. В общем, как скажете, Валерий Александрович.

- Прям не знаю, что тебе и сказать... Ведь ты не просто так, по делу...

- Чрезвычайной важности, - заверил Пафнутьев, давая понять, что только исключительные обстоятельства заставили его позвонить, потревожить, напомнить, о себе.

- Ну что ж...

Еще об одном качестве Невродова знал Пафнутьев - тот был, как человек бесхитростный, невероятно любопытным. И теперь, зная, что Пафнутьев рвется к нему с каким-то важным делом, он просто не смог бы вытерпеть до утра, не узнав, что так растревожило начальника следственного отдела.

- Я могу и повременить, - произнес Пафнутьев тоже хорошую фразу, - но, Валерий Александрович... - в этом месте Пафнутьев замолчал. Он сказал все, что требовалось - признал собственную незначительность, слегка, почти незаметно, подзадорил Невродова, поддержал разговор незначащими словами, оказал должное уважение ко времени прокурора, намекнул, что дело не личное, он-то может подождать, но дело, дело не терпит отлагательства, дорогой Валерий Александрович.

- А знаешь, заходи сейчас, - просипел в трубке голос Невродова. - У меня есть полчасика... Хватит?

- Еще останется! - заверил Пафнутьев.

- Жду.

- Буду через пятнадцать минут.

И ровно через пятнадцать минут Пафнутьев вошел в приемную областного прокурора Валерия Александровича Невродова. Секретарша уже была предупреждена и, увидев Пафнутьева, лишь кивнула в сторону двери. На Пафнутьева она посмотрела с явным интересом - история его похищения продолжала будоражить воображение в правовых коридорах города. Секретарша была совсем молоденькая, только из десятого класса. Но что делать, что делать, если это была едва ли не единственная слабость Невродова - девчушки двадцати неполных лет. Ничего он не мог с собой поделать, да, похоже, и не стремился во что бы то ни стало избавиться от этого своего недостатка.

Пафнутьев вошел, осторожно, но плотно закрыл за собой дверь и шагнул на алую ковровую дорожку, которая тянулась к самому столу прокурора. Невродов бросил на Пафнутьева настороженный взгляд поверх очков, проследил за тем, как тот приближается, подходит к столу. Привстав, протянул руку.

- Вижу, что жив, - просипел он.

- - Местами, только местами, Валерий Александрович.

- Как же ты влип-то?

- Простоват, - Пафнутьев развел руки в стороны.

- Ладно тебе, знаю я твою простоватость.

- И на старуху бывает проруха.

- Так и скажи. Что Анцыферов? Порхает?

- Пуще прежнего.

- Парикмахерша посещает?

- Два раза в день. Утром и вечером.

- Совсем, наверно, отощал, изнемог?

- Держится, Валерий Александрович.

- Ну, давай, вываливай... Что там у тебя? - Невродов решил, что вступительная часть закончена и пора приступать к главному.

Пафнутьев молчал Те слова, которые он собирался произнести, требовали обрамления молчанием. Вот так сразу вывалить их на стол после трепа об Анцыферове и его преступных связях с парикмахершей Пет, этого делать было нельзя. Большим психологом стал Пафнутьев, а впрочем, он всегда им был, просто не возникало надобности в тонкой и продуманной игре интригана и пройдохи. Невродов насторожился, он сразу сообразил, что молчит Пафнутьев вовсе не от робости.

- Не знаю с чего начать, Валерий Александрович.

- Начинай в лоб, - твердо сказал Невродов и снял очки, чтобы не мешали серьезному и откровенному разговору. Очки вроде бы предназначены для разглядывания мелких предметов - буквочек, цыфирек, статей закона. А когда очки отложены в сторону - начинается крупный разговор, по большому счету. Собеседники как бы берут на себя обязательство не обращать внимания на мелочи, не цепляться за слова и оговорки.

- Я уверен, что вы правильно меня поймете...

- И я в этом уверен, - подхватил Невродов, поторапливая Пафнутьева.

- Иначе бы не пришел. А уж коли я здесь, то сознаю, что полностью отдаю себя в ваши руки.

- Бери меня, я вся твоя? - пошутил Невродов, но тут же смутился и покраснел от неловкости. - Извини, Павел Николаевич. Продолжай, прошу тебя.

- Значит так... Значит так... Докладываю - мне предложено подумать над тем, чтобы занять кабинет городского прокурора, - это была правда и Пафнутьев произнес слова с чистой совестью.

- И кто же предложил тебе подумать?

- Анцыферов.

- Куда же он сам собрался?

Пафнутьев не ответил. Он молча осмотрел кабинет Невродова, задержался на больших окнах, на застекленных шкафах, потом взгляд его, совершив еще несколько виражей, вернулся к Невродову.

- Так, - сказал тот. - Понятно. А меня куда?

- Не знаю. Так далеко разговор не простирался.

- Хорошо... Допустим. Чего же ты хочешь от меня?

- Если вы знали о том, что я сказал - это один, разговор. Если я сообщил новость - это другой разговор. Вы что-нибудь знали?

- Нет. Об этом мне не было ничего известно, - неподвижное лицо Невродова начало медленно покрываться красными пятнами Он вынул большой клетчатый платок, протер руки, коснулся им лба, снова сунул в карман. Прости, Павел Николаевич, но я не знаю, зачем ты пришел ко мне? Ты сказался от предложения?

- В тот момент, когда об этом шел разговор, я не отказывался.

- Разумеется, - кивнул Невродов. - Дальше, - Но и не визжал от восторга.

- Этого и не требуется.

- В мои планы не входит занятие кабинета Анцыферова.

- Что же входит в твои планы?

- Анцыферов берет взятки.

- Ха! - Невродов откинулся на спинку кресла. - Ну, ты даешь, Павел Николаевич! А кто их не берет?

- Он берет их за прикрытие уголовных дел.

- Естественно, он же прокурор. За что же ему еще могут платить? Невродов рассмеялся, но смех его не получился беззаботным. Настороженно рассмеялся прокурор, ожидая дальнейших пояснений.

- Я хочу, - Пафнутьев помолчал, подбирая слова наиболее уместные, наиболее точные. - Я хочу взять его на этом деле.

- И посадить?

- Да.

- Шутишь?

- Нет.

Невродов тяжело поднялся, прошелся по кабинету, поскрипывая вощенными паркетинками. Пафнутьев поразился его маленькой ноге - остроносые черные туфельки Невродова были, казалось, не больше сорокового размера. Он остановился у окна, некоторое время смотрел па улицу, потом постоял у шкафа, набитого кодексами, комментариями, справочниками, вернулся, но не сел, а, уперевшись в стол двумя руками, навис всем большим жарким телом над Пафнутьевым так, что тот даже пригнул голову.

- Кто об этом знает? - голос Невродова сделался заметно тише, что было уже добрым знаком.

- Уже двое.

- Так, - Невродов обошел вокруг стола и сел в кресло. - Тебе известно его прикрытие?

- Да.

- И ты надеешься этот козырь перебить?

- Да.

- Но это невозможно, Павел Николаевич.

- Очень даже возможно.

- Каким образом?

- Будет лучше, если я не отвечу на этот вопрос.

- Почему?

- Не хочу связывать вас знанием. И мне спокойнее. Просто я все беру на себя. В случае неудачи - гореть мне одному. Синим пламенем.

- Но санкцию-то я должен дать?

- Конечно.

- Но это же переворот, Павел Николаевич? Вы это хотя бы сознаете?

- Я прошу вас помочь в пределах закона.

- Но мы оба знаем, что такое закон в наше время, верно?

- Знаем.

- Зачем ты идешь на это? Ведь тебе светит кабинет городского прокурора?

- Высоты боюсь.

- Эго не ответ.

- Это самый честный ответ, который я могу дать. Ведь мы оба знаем, что такое закон в наше время и каковы будут мои обязанности в кабинете городского прокурора.

- Принимается... Но надо хорошо подумать, - Невродов сложил руки на столе и исподлобья посмотрел на Пафнутьева. - Ведь все только этим закончиться не может, это будет только началом...

- Скорее всего.

- Ты поставил меня в сложное положение, Павел Николаевич. Независимо от того, как я отнесусь к твоему предложению, к твоей затее. Ты это понимаешь?

- Да.

- Надо подумать, - проговорил Невродов после долгого молчания.

- Когда позвонить?

- Не надо мне звонить. Я сам тебя найду. Не торопи.

- Хорошо, - Пафнутьев поднялся.

- Ты откуда мне звонил?

- Из автомата.

- Молодец.

- А здесь все в порядке? - Пафнутьев кивнул на ряд телефонов, выстроившихся на столе Невродова.

- Надеюсь - Надо бы уточнить, Валерий Александрович.

- Уже. Тут порядок. Подчистил немного.

- А было что подчищать?

- Было, - Невродов опустил глаза.

- До скорой встречи, Валерий Александрович. Буду ждать вашего звонка.

- Жди, - кивнул Невродов и протянул руку, настороженно глядя Пафнутьеву в глаза. - Не дрогнешь?

- Нет.

- Я позвоню, - повторил областной прокурор.

Только выйдя на улицу, Пафнутьев перевел дух - он не привык говорить в таком темпе. Когда на его пути оказался гастроном, он зашел внутрь и у стоики купил стакан томатного сока - больше ничего на разлив не продавали. Сок оказался настолько отвратительным, что он почти полный стакан оставил на прилавке. Выходя в дверь, оглянулся - молоденькая девушка спокойно выливала его недопитый сок обратно в стеклянную колбу.

***

Сверившись с адресом в блокноте, Пафнутьев прошел во двор дома, осмотрелся. Двор был чист, ухожен, что уже вызывало удивление - очень мало осталось в стране ухоженных мест. Вдоль проезжей части стояли несколько машин, явно иностранного производства. Под толстыми кленами пестрели скамейки, к ним тянулись дорожки, подметенные дорожки. Дом был старый, сталинской еще постройки - толстые стены, кое-какие выступы над окнами, над дверями. Сегодня, во времена сверхэкономии и какой-то безумной гонки за заморскими стеклобетонными образцами, эти невинные карнизики казались архитектурными роскошествами. Когда-то в таких вот домах еще делали прихожие, оставляли кладовочки, да и кухни в них почему-то оказывались гораздо больше стандартных пяти метров.

Пафнутьев поднялся по непривычно широкой лестнице на третий этаж, потоптался на просторной площадке с окном во двор, подойдя к тяжелой дубовой двери, позвонил. В глубине квартиры прозвучал слабый, приглушенный звонок. Щелкнули замки и на пороге возникла молодая женщина со встревоженным взглядом. Она, казалось, ждала кого-то, кто вмешался бы в ее жизнь решительно и счастливо.

- Здравствуйте, - сказал Пафнутьев и громче, и радостнее, чем требовалось.

- Здравствуйте.

- Здесь живут Званцевы?

- Живут, - женщина чуть заметно улыбнулась, откликнувшись на его тон.

- Значит, я не заблудился.

- Если не заблудились, входите, - она отступила в сторону - большая прихожая позволяла отступить в сторону, пропустить гостя в дом и лишь потом закрыть за ним дверь. В современных домах ей вначале пришлось бы пройти в глубину квартиры, в комнату, а уж потом вернуться к двери.

- Спасибо, - Пафнутьев шагнул вперед, сделал еще несколько шагов, осмотрелся. В большой комнате стояла детская кроватка, возле нее трехколесный велосипед. Все ясно, подумал он. В доме двое детей. Одному пять лет, второму - год. Или что-то около этого. Квартира просторная, даже пустоватая. Похоже, что время от времени вещи отсюда попросту выносят. А были здесь неплохие вещи, то что ныне принято называть антиквариатом, хотя сделаны они уже после войны, в пятидесятые годы. Но даже тогда вещи делали лучше. Куда уходят мастера?

- Наверно, я должна предложить вам раздеться? - спросила женщина, прерывая затянувшееся молчание. - Но я не знаю, кстати ли...

- Кстати, - кивнул Пафнутьев и стащил с себя намокший плащ. - Дети? он кивнул в строну большой комнаты.

- Да . Двое.

- Я так и подумал сразу, что двое.

- Почему?

- Кроватка и велосипед, - улыбнулся Пафнутьев.

- Действительно, - женщина посмотрела в комнату и словно сама впервые увидела такое сочетание.

- Вы наблюдательный.

- Работа такая... - Пафнутьев на свету смог внимательно рассмотреть женщину. Светлые волосы, короткая стрижка, платье в цветочек, передник, шлепанцы...

Почувствовав его взгляд, она передернула плечами, встряхнула головой, провела ладонью по лицу, как бы снимая с себя домашнюю озабоченность.

- Извините, я никого не ждала... Выгляжу, наверно, неважно...

- Как и все мы, - Пафнутьев не стал с ней спорить, он просто нашел объяснение ее словам.

- Проходите в комнату... Дети у бабушки, можно спокойно поговорить... Мне не часто удастся посидеть без дела.

Пафнутьев прошел в комнату, сел за круглый стол, положил руки на клеенку, еще раз осмотрелся. Общее впечатление сложилось сразу - в доме нужда На диване лежали недоштопанные шерстяные носки с торчащими из них спицами, велосипед был явно старый, видно, на нем вырастал не первый малыш, стол был покрыт клеенкой - какие скатерти, какие могут быть скатерти... Пафнутьев подождал, пока женщина принесет из кухни табуретку и тоже присядет к столу. Он взглянул в ее глаза и увидел затянувшуюся усталость. Да, это была усталость не дня или недели, это была давняя, постоянная усталость, когда месяцами просыпаешься, не отдохнув, не прийдя в себя.

- Неважно выгляжу? - снова спросила женщина. Для нее это, видимо, было важно.

- Такое ощущение, что у вас бывали времена и получше... Усталость видна, - честно ответил Пафнутьев.

- Да, - согласилась женщина. - Познакомимся? Я - Женя.

- Очень приятно. А я - Пафнутьев. Павел Николаевич.

- С чем вы пришли, Павел Николаевич?

- Не знаю, будем разбираться... А пришел я из прокуратуры.

- Боже! - воскликнула Женя, прижав ладонь ко рту, словно опасаясь произнести что-то лишнее, вредное. - Сережа?

- Может быть... Не знаю. Сейчас будем выяснять, - Пафнутьев снова окинул взглядом комнату. И опять увидел бедность. Плохо жили в этом доме. Пустоватые углы, ведро с картошкой в углу, дети у бабушки, расшатанный стул под ним, хозяйка со встревоженными глазами, сидящая на кухонной табуретке... Запах вываренного белья и дешевой пищи.

- Ну, говорите же что-нибудь! Что же вы молчите? - взмолилась хозяйка.

- Званцев Сергей Дмитриевич... Вам знакомо это имя?

- Господи! Это мой муж.

- Хорошо. Идем дальше. Где он?

- Не знаю... Пропал. Полгода, как пропал. Не знаю, что и думать. Просто не знаю... Сейчас так часто пропадают люди, что я уже отчаялась. Десятки тысяч людей пропадают по стране в год, представляете?

- Знаю, - кивнул Пафнутьев.

- Их убивают?

- Чаще всего... Да. А ваш Сергей не мог просто сбежать? Взять и сбежать?

- Нет, это не тот человек. Да и все документы остались. Трудовая книжка в редакции, вещи дома? Ведь не мог он сбежать, не захватив с собой хотя бы пару носков! Вы что-нибудь знаете о нем? - на Пафнутьева смотрели жаждущие чуда глаза и столько было в них невероятной надежды, что он растерялся, - Нет, так не пойдет, - сказал он. - Вы меня сбиваете с толку. Давайте договоримся... Я задаю вопросы, а вы отвечаете. И ни слова лишнего.

- Хорошо, - быстро кивнула Женя. - Я согласна. Но скажите сразу... Я могу надеяться? На лучшее я могу надеяться?

- Надеяться можете, - кивнул Пафнутьев.

- Боже, - закрыв лицо передником Женя выскочила в другую комнату. Некоторое время Пафнутьев сидел в полной растерянности, потом поднялся, осторожно подошел к двери, за которой скрылась женщина. Немного приоткрыв ее, он заглянул. Женя стояла на коленях на полу, уткнувшись лицом в кровать. Она что-то бормотала, что-то говорила себе и Пафнутьев, потоптавшись, вернулся к столу. Еще посидев, направился на кухню. Вся она была исполосована веревками, на которых висели ползунки, пеленки, полотенца, на газовой плите стояла выварка и от нее поднимался пар - там кипятилась еще одна партия белья.

- Круто, - озадаченно пробормотал Пафнутьев. Он ожидал увидеть нечто другое. Человек Байрамова должен жить иначе. Тут что-то не стыковалось, что-то было не так.

- Простите, - в дверях стояла Женя. - Столько передумано, столько пережито... Я до сих пор хожу по моргам... Вы представляете, что это такое?

- Представляю, - кивнул Пафнутьев, содрогнувшись - слишком хорошо он себе это представлял.

- Каждый раз, когда находят неопознанный труп... Растерзанный, раздавленный, полусгнивший, звонят мне и я бросаю все, несусь смотреть. Мне уже не снится ничего кроме этих трупов, они по ночам гоняются за мной!

- Если снится труп - к перемене погоды, - заметил Пафнутьев.

- Они окружают меня днем и ночью! Я на живых людей уже не могу нормально смотреть, я сразу представляю, как он будет выглядеть трупом. Иногда мне кажется, что все эти трупы разбежались из своих моргов...

- Кошмар какой-то, - пробормотал Пафнутьев.

- Скажите... Он нашелся?

- Не скажу. Не знаю. Садитесь, - он провел ее в комнату и снова усадил на табуретку. - Будем выяснять.

- Извините меня... Сорвалась. Больше не буду, - она улыбнулась сквозь слезы.

- Значит, я правильно понял - ваш муж пропал полгода назад совершенно неожиданно?

- Да, в июне. В начале июня. Уехал на машине и не вернулся.

- На машине?

- Да, у него была машина.

- Личная?

- Он купил ее за полгода до этого... Подержанную.

- Уточняю... Купил или же ему ее подарили?

- Видите ли в чем дело, - Женя замялась. - Наверно, можно сказать и то, и другое...

- Не понял? И купил, и подарили?

- Да, - она беспомощно посмотрела на него.

- Хорошо. Купил он. А кто подарил?

- Есть один человек...

- Фамилия?

- Байрамов.

- Он что, уступил машину за полцены?

- Ее потом нашли сгоревшую... Сергея в ней не было. Если вы пришли узнать о машине .

- До этого мы еще доберемся. Сколько он отдал за машину?

- Да мало. Господи.. Можно считать, что Байрамов ее просто подарил. Какие-то чисто символические деньги... Байрамов ничего не хотел брать. Сережа и говорит ему... Должен же, говорит, я себя за что-то уважать. И отдал все, что у него было. Главное в другом. Он много писал о Байрамове, эти статьи тому здорово помогли он вошел в круг влиятельных людей получил кредиты, приобрел несколько магазинов, потом уже выставился в депутаты...

После того, как пропал Сергей, Байрамов был у вас дома, здесь?

- Ни разу - А раньше бывал?

- Часто.. Они здесь работали над статьями.

- И Байрамов никак вам не помог, после того, как исчез Сергей?

- Что вы... Ведь они с Сережей поссорились... Даже не то, чтобы поссорились... Как говорят, пути разошлись.

- А после того, как пути разошлись... Байрамов не требовал вернуть машину?

- Нет... Сергей предлагал, но тот отказался. Сказал что-то в том духе, что мы, дескать, в расчете. Скажите... Может быть и я могу задать вам несколько вопросов?

- Задавайте, - разрешил Пафнутьев.

- Сергей жив?

- Самый сложный вопрос...

- Ну... Если самый сложный... Значит, не исключено?

- Не исключено.

- Ну?! Говорите же! Что стоит за этими вашими недоговорками? Почему вы не хотите мне все сказать? Он обгорел? Изуродован? Искалечен? Или же мне опять придется труп опознавать?

- Остановитесь, Женя... - взмолился Пафнутьев. - Я не могу так быстро. Давайте чуть помедленнее. Вот послушайте... Полгода назад в городскую больницу поступил человек... Его привезли уже ночью... В очень плохом состоянии. Не буду говорить подробнее. Он был в очень плохом состоянии. Сейчас он жив... Но не помнит, кто он, кто его близкие, чем занимался раньше...

- Но говорить он может?

- И неплохо Речь у него в порядке. Так бывает.

- Так поехали к нему! - Женя вскочила.

- Сядьте, Женя... Дело в том, что он перенес много операций, в том числе и на лице. Он очень изменится, у него даже рост другой. У него...

- Если это он, я узнаю, - Женя опять вскочила, бросилась к вешалке, начала что-то надевать на себя, не попадая в рукава, слезы опять навернулись на ее глаза. - Сереженька, это ты, я знаю... Это ты...

Мне столько трупов снилось, столько трупов... Но он ни разу не приснился мне мертвым, ни единого раза, - Женя присела перед Пафнутьевым на табуретку. Но тут же вскочила и, схватив Пафнутьева за рукав, потащила его к двери. - Идемте, чего же мы сидим?!

Но Пафнутьев проявил твердость. Он взял женщину за руки, снова усадил на табуретку и сняв с нее пальто, отнес на вешалку.

- Поговорим, - кратко пояснил он свое поведение.

- Простите, - сказала Женя. - Я за эти месяцы немного тронулась умом.

- Бывает, - кивнул Пафнутьев. - Продолжим, - он сложил руки на столе. - Тот больной, о котором я сказал, очень изменился... И ничего не помнит из своей прежней жизни. Может быть, вы у него на теле найдете какое-нибудь знакомое местечко... Родинка, шрам, царапина какая-нибудь... Но может так оказаться, что знакомую вам родинку вы найдете совсем не там, где ожидаете ее увидеть...

- Настолько...

- Да. Он попал в страшную аварию. Вы должны понять еще одно... Это другой человек. Психически другой, по характеру. Но есть один признак, по которому вы все-таки можете его узнать...

- По голосу, - сказала Женя.

- Правильно! Молодец! - воскликнул Пафнутьев. - Давайте, в таком случае, поступим так... Я сейчас наберу номер телефона и вы поговорите... Как?

- Я не смогу, - Женя опустила голову и Пафнутьев увидел, как слезы, отрываясь от ее ресниц, падают на ладони. - Я не смогу, Павел Николаевич, со мной что-нибудь случится... Истерика какая-нибудь, или еще что...

- Глупости! - с преувеличенной уверенностью сказал Пафнутьев. - Ничего с вами не случится. Уж если вы собирались немедленно мчаться к нему в больницу, то уж позвонить-то для вас совсем будет не трудно. Ведь он не будет знать, с кем говорит, да и вас-то он не помнит. Для него это будет просто звонок незнакомого человека. И все. Спросите, не помнит ли он вас, не узнает ли ваш голос, можете сказать, что зовут вас Женей, фамилию назовите... Про детей говорить не надо, мало ли чего. О том, что вы его жена, тоже не надо. Легкий ни к чему не обязывающий телефонный разговор.

- Неужели смогу...

- Ваша задача одна - по голосу, по манере говорить постарайтесь узнать он это или не он. Ну? Вперед?

- А вдруг не он?

- А вдруг он?

- Да, конечно... С чего-то надо начинать.

- А то приедете в больницу, увидете незнакомого вам человека, который будет к тому же вас сторониться, как чужого, на что-то там претендующего... Ну, Женя? - Пафнутьев осторожно положил руку женщине на плечо.

- Господи! Да, конечно, позвоню, конечно, поговорю... Дайте только с духом собраться.

- Вот это уже разговор!

- Только стойте рядом на всякий случай. Если буду падать - подхватите.

- Это я могу, с этим я справлюсь, - заверил Пафнутьев.

Женщина прошла в другую комнату и принесла телефон. Длина шнура позволяла переносить его по всей квартире. Телефон она поставила на стол, между собой и Пафнутьевым. Поправила его, повернула диском к Пафнутьеву.

- Итак... Что мне сказать ему? С чего начать?

- Может быть, у вас были какие-то свои, опознавательные слова? Как вы его дома называли?

- Суржик.

- Очень хорошее имя, - одобрил Пафнутьев. - Так и скажите... Суржик, ты помнишь наши встречи? А вечер голубой?

- Боже, неужели это было, неужели это было, - Женя снова опустила лицо в ладони.

- Нет, так не пойдет, - решительно произнес Пафнутьев. - Прекращаем рыдать и начинаем делать дело. Вперед? ;

- Валяйте, - Женя махнула увядшей ладошкой, давно не знавшей ни лака, ни крема - все заменили стиральные порошки, чистящие пасты, едкое хозяйственное мыло.

Пафнутьев набрал номер, подождал соединения, время от времени бросая на женщину испытующий взгляд.

- Овсов? Приветствую тебя!

- А, Паша... Ты откуда?

- Да вот сидим с Женей и думаем, как нам дальше жить... Решили тебе позвонить.

- А мы с Зомби телевизор смотрим. Делегаты изгаляются, все никак не могут решить, кто лучше, да принципиальнее, да образованнее, да краше собой...

- Подожди, Овсов... С депутатами мы после будем разбираться. Давай сначала разберемся с твоим Зомби.

- Вы его называете Зомби? - побледнев, спросила Женя.

- А как же его называть, если он ходит, ест, пьет, говорит, но ничегошеньки не помнит? Конечно, Зомби.

- И он знает, что вы его так называете?

- По-моему, ему даже нравится... Он видит в этом имени какой-то смысл, значение...

- Бедный Суржик, бедный Суржик... Неужели это он сделался Зомби, неужели это он... - Женя готова была снова расплакаться, но ее остановил Пафнутьев.

- Прекратить! - рявкнул он. - Сейчас будете говорить. Овес, дай ему трубку на пару минут, тут одна женщина хочет с ним поговорить... Но сначала я скажу ему два слова... Здравствуйте! - бодро произнес Пафнутьев, делая знак Жене - дескать, это он, сейчас будешь говорить. - Это больной палаты номер три?

- Да ладно, Павел Николаевич, - проговорил голос, - называйте уж как привыкли... Зомби я. И все тут.

- Как скажешь... Говорят, ты вспомнил человека по фамилии Байрамов?

- Если это можно назвать воспоминанием... Просто я увидел его по телевизору и мне показалось, что мы с ним встречались. Только и того.

- А вы не помните, он не дарил вам машину?

- Машину? Мне? Но машины не дарят... Машинами отдариваются. Как следователю, это должно быть вам хорошо известно.

- Потому и спрашиваю. Но об этом более подробно мы поговорим при личной встрече... А сейчас я передам трубку одной приятной женщине. Она утверждает, что встречалась с вами в свое время... Женей ее зовут.

- Мне необходимо поговорить с ней? - спросил Зомби, налегая па слово "необходимо".

- Поговорите, - и Пафнутьев передал трубку Жене.

- Здравствуйте, - произнесла она чуть слышно, но тут же понравилась. Здравствуйте, - сказала Женя и тверже, и громче.

- Добрый день, - ответил Зомби бесстрастно.

- Простите, но Навел Николаевич мне немного рассказал о вас... И мне показалось, что вполне возможно, мы встречались... Меня зовут Женя, Женя Феоктистова.

- Возможно, - ответил Зомби.

- Если я не ошибаюсь, то мы с вами провели как-то месяц в Крыму, в Коктебеле... Года два па-зад. Помните?

- Мы с вами в Коктебеле? - удивился Зомби. - Не помню... Но чего не бывает, возможно мы там и встречались. Видите ли в чем дело... У меня последнее время с памятью не все в порядке, Павел Николаевич, вас, очевидно, предупреди,.!...

- Да, он сказал.

- И чем же мы с вами занимались в Коктебеле?

- Купались, загорали, собирали камни... Бегали по каким-то столовкам... Чем можно еще заниматься в Коктебеле? В горы ходили, к могиле Волошина поднимались... Вино пили.

- Наверно, и любовь у пас с вами была?

- Была, - произнесла Женя и только Пафнутьев знал, как далось ей что коротенькое слово.

- Простите, Женя... В таком случае я, наверно, должен разговаривать с вами несколько иначе... Но я в самом деле ничего не помню. Тут со мной кое-что случилось полгода назад и вот я до сих пор никак не выкарабкаюсь... Так что уж простите великодушно.

- Да-да, я понимаю. Всего доброго! - и Женя положила трубку на рычаги. Теперь она смотрела на Пафнутьева ясными сухими глазами и была бледнее пеленок, которые сохли за се спиной. Пафнутьев сбегал па кухню, набрал из-под крана воды в подвернувшуюся чашку без ручки, принес, заставил Женю выпить.

- Ну что? - спросил он. - Почему вы положили трубку? Разговор, кажется, у вас пошел...

- Это он, - сказала Женя чуть слышно и потеряла сознание. Пафнутьев еле успел подхватить ее. Подняв женщину на руки, он, подивившись ее легкости, отнес в другую комнату на диван, положил под голову валик. Обернувшись в дверях, он еще раз окинул женщину взглядом, убедился, что все в порядке и вышел, осторожно прикрыв дверь. На подвернувшемся клочке бумаги он написал: "Женя! Никуда не ходить, никому не звонить, обращаться по всем вопросам только ко мне, Пафнутьеву Павлу Николаевичу". И приписал ниже свой телефонный номер.

После этого Пафнутьев прошел на кухню, выключил газ под вываркой и покинул квартиру.

***

Невродов позвонил в конце рабочего дня. Посопел в трубку, спросил о здоровье и, как бы между прочим, обронил:

- Что-то давно тебя не видно... Заглянул бы как-нибудь, рассказал бы о своих похождениях.

- Загляну... Хоть сегодня.

- А что сегодня... Тоже не самый плохой день, - ответил Невродов и положил трубку.

Неужели клюнул?! - заволновался Пафнутьев. - Неужели дрогнуло влюбчивое сердце областного прокурора? Сложные, неоднозначные чувства охватывали его последние дни. Что говорить, было и чувство охотника, почуявшего запах дичи, было простое желание довести дело до конца - ведь еще год назад он пообещал Андрею разобраться с остальными участниками банды. Жажда мести? Было и это, но сказать, что Пафнутьев думал об этом всерьез... Нет. Наоборот, пришли и сомнения, и колебания. Не привык Пафнутьев вот так легко и просто предавать соратников, а Анцыферов, как ни крути, был соратник. Вместе работали, вместе отвечали за дело... Пафнутьев мог как угодно называть свои действия на юридическом языке, на прокурорском, следственном, но для себя, при разговоре с самим собой не отказывался и от простого, житейского понимания - закладывал мужика, под статью подводил. Но когда эти мысли и раскаяния слишком уж одолевали его, он вызывал в памяти целлофановый мешок с головой вора и стукача Ковеленова, представлял, что и его голова должна была оказаться точно в таком же мешке. И он снова становился тверд, снова готов был довести дело до конца.

Невродов ждал его. Приемная была пуста, в кабинете, кроме самого Невродова, тоже никого не было. Значит, подготовился к разговору, позаботился о том, чтобы не было лишних свидетелей его встречи с начальником следственного отдела городской прокуратуры.

- Входи, - бросил Невродов, увидев заглянувшего в дверь Пафнутьева. Прокурор сидел за своим столом массивно и неприступно, на подходившего Пафнутьева смотрел с подозрительностью. - Привет, - сказал он, приподнявшись с кресла. - Садись, - проговорил Невродов сипловатым голосом, словно звукам было тяжело протискиваться сквозь узкую, сдавленную голосовую щель.

Пафнутьев охотно, в полупоклоне пожал тяжелую, мясистую руку Невродова, сел, придвинул стул ближе к столу, этим движением показывал, что готов говорить плотно, к делу приступить немедленно.

- Похолодало, - сказал Пафнутьев. - Зима идет.

- Придет, - значительно кивнул Невродов, продолжая неотрывно смотреть на Пафнутьева. Все-таки опасался он провокации, все-таки не исключал мысли об обмане, допускал, что хотят выманить его из окопа и подставить под снайперский выстрел его такую заметную, такую большую и беззащитную фигуру.

- Иду сейчас по улице - батюшки светы! Весь тротуар листьями усыпан. Всю зиму я ждал этого лета... А как пришло, как пронеслось - не заметил... И защемило, застонало что-то во мне...

- Молодость вспомнил? - улыбнулся, наконец, Невродов.

- Ага... За какой девушкой я убивался вот в такую же осень, за какой девушкой! - Пафнутьев обхватил лицо ладонями и горестно покачался из стороны в сторону.

- Плохих девушек не бывает, - серьезно сказал Невродов.

- А та была краше всех прочих! - не желал Пафнутьев расставаться со своими воспоминаниями.

- Увели?

- Нет. Сама ушла.

- Ну и дурак. Сам виноват.

- Конечно, Валерий Александрович, конечно.

- Жалеет?

- Она? Еще как!

- Вернуть не хочешь?

- Нет. Проехали. Видите ли, Валерий Александрович, как обстоят дела... Да, мне нравилась девушка в белом... Но теперь я люблю в голубом.

- Есенин, - кивнул Невродов.

- Может быть, - легкомысленно ответил Пафнутьев, не восторгаясь начитанностью прокурора, хотя и мог бы восхититься для пользы дела. Оба произносили пустые, незначащие слова, пытаясь по интонации, по взгляду, по выражению лица хоть что-то узнать о главном.

- Каждый может рассказать о себе нечто подобное. И всегда есть основания назвать потерпевшего дураком, - просипел Невродов, глядя в мокрое, покрытое ручейками дождя окно. - У меня к тебе, Павел Николаевич, один вопрос...

- Готов ответить немедленно.

- Не торопись... Я могу и подождать. Но ответить нужно обстоятельно. Или, скажем, доказательно.

- Слушаю!

- Сысцов, - проговорил Невродов, неотрывно глядя на Пафнутьева. Вопрос ясен?

- Вполне. Больше вопросов не будет?

- Нет.

- Это мне напоминает анекдот... Когда наш всенародно избранный президент уделался везде, где только мог, вызвал он из-под кремлевской стены Иосифа Виссарионыча. Отряхнули с вождя земельные комья, причесали, трубку дали выкурить и повели к президенту. Что делать? - спрашивает тот. Все очень просто, - отвечает вождь всех народов. - Прежде всего надо расстрелять депутатов, до единого. Партии разогнать, а их лидеров - на Колыму. И третье - выкрасить мавзолей в розовый цвет.

- Ха! - сказал Невродов. - А почему в розовый?

- Тот же вопрос задал и наш президент. А вождь всех народов усмехнулся в усы и отвечает... Я так и знал, говорит, что возражений по первым двум вопросам не будет.

- Надо же... Чего только люди не придумают...

- Все это - правда святая, - заверил Пафнутьев.

- Сысцов, - напомнил Невродов.

- Если скажу, что беру его на себя... Этого недостаточно?

- Разумеется. Я сам должен быть уверен.

- Есть документы, которые наверняка убедят Первого.

- Нет, - покачал головой Невродов. - Не пойдет. Его убеждать не надо, он и сам знает, кто такой Анцыферов. За что его и ценит. Понимаешь? Анцыферов в его команде. Все остальное просто не имеет значения. И он его не отдаст.

- Отдаст.

- Павел Николаевич... Это не разговор. Я сто раз скажу, что не отдаст, а ты мне в ответ двести раз скажешь, что отдаст... Ну и что? С места мы не сдвинемся.

Пафнутьев вынужден был признать правоту Невродова. Прокурор области безошибочно нащупал самое слабое звено во всех его построениях. Старый волк Невродов прекрасно знал систему взаимоотношений в верхних слоях городской власти и склонить его к отчаянным авантюрам, зыбким, ненадежным ходам было невозможно. Вся продуманная до мелочей операция Пафнутьева повисла на волоске. Осуществить ее один он не сможет, это невозможно. Сгорит при первых же шагах.

- Вот так, Павел Николаевич, - подвел итог Невродов. - Я рад, что мы с тобой поговорили, познакомились поближе... Возможно, в будущем нам еще представится возможность поговорить на эти щекотливые темы, но сейчас... Рановато.

- Такой возможности больше не будет.

- Почему?

- В вашем кресле будет сидеть другой человек, - Ну что ж... Чему быть, того не миновать.

- Или сейчас или никогда.

- Не вижу реальной возможности.

- Не надо, - Пафнутьев выставил вперед ладонь, как бы не подпуская к себе опасливость прокурора, но тут же смутился, поняв, что этот жест он перенял у Ичякиной. Та тоже в трудные минуты разговора выставляла вперед узкую ладошку и твердо говорила - "Не надо!". - Хорошо, - сказал Пафнутьев. - Тогда я перехожу на открытый текст.

- Давай.

- У вас есть верный человек? Один, только один?

- Найдется.

- Поступаем так... Вы даете мне этого человека. И мы с ним проводим операцию. Он - ваш представитель, он освящает мои действия светом высшей власти. В случае успеха - вы на коне. Вы все знаете, приняли своевременные меры, вы всегда держите руку на пульте. Или на пульсе, не знаю, как лучше. И докладываете на любом уровне об успешной борьбе с коррупцией в высших эшелонах.

- Дальше не надо. Я сам соображу, как вести себя в случае успеха. Тут много ума не надо, - просипел Невродов насмешливо. - Приступай, Павел Николаевич, ко второму варианту.

- В случае неудачи, провала, просчета... Ваш человек заявляет, что действовал самостоятельно, втайне от руководства. А пошел он на эту авантюру, соблазнившись посулами проходимца Пафнутьева, который после известных потрясений потерял рассудок и впал в беспокойство и неистовство. И я сгораю в гордом одиночестве.

- И мой человек сгорает, - напомнил Невродов.

- Вы найдете способ спасти его.

Невродов долго смотрел на Пафнутьева, буравя его маленькими остренькими глазками. Потом отвернулся к окну, долго смотрел на пролетающие мимо окна громадные кленовые листья. Сквозь открытую форточку слышался даже легкий хруст, с которым листья отламывались от ветвей.

- Зачем тебе это надо, Павел Николаевич? - спросил, наконец, Невродов.

- Не знаю... Но чую - надо.

- Так, - медленно протянул Невродов, а помолчав, опять произнес. Так... Говоришь, нравилась девушка в белом?

- Да. Но теперь я люблю в голубом.

- Как ее зовут?

- Не скажу.

- Почему? - маленькие брови Невродова медленно поднялись надо лбом и лицо его приобрело обиженное выражение.

- Сглазить боюсь.

- Да? - еще больше удивился прокурор. - Надо же... Ну и правильно, что не говоришь. Значит, в самом деле любишь... Действительно, чтобы решиться на такое... Надо влюбиться. А я вот невлюбленным живу...

- Это тяжело, - посочувствовал Пафнутьев.

- Тяжело, - согласился Невродов. - Недавно вот хватил лишнего и даже слезу пустил, себя жалко стало. - Невродов часто заморгал и Пафнутьев сразу представил себе, как плакал, перепившись, областной прокурор. - Понимаешь, Павел Николаевич, я вращаюсь в таких кругах, в таком обществе, что и влюбиться-то мудрено... Судьи, следователи, судебные исполнители... Какая любовь!

- А секретарша? - лукаво спросил Пафнутьев. - По-моему, очень приятная девушка, а?

- Я ее боюсь.

- Ее?! Почему?

- Даже в кабинет лишний раз вызвать не могу... Лучше сам потрачу полчаса и дозвонюсь, куда надо... Мне кажется, она видит меня насквозь.

- И что же она видит?

- Знаешь, Павел Николаевич... Похоже на то, что я втрескался в нее. Невродов посмотрел на Пафнутьева с полной беспомощностью.

- Но это же прекрасно!

- Ты думаешь?

- Уверен.

- Я вон какой... Толстый, неповоротливый... Я не знаю даже что с ней делать, как...

- Знаете, Валерий Александрович, что я вам скажу... Всегда почему-то кажется, что красивые женщины предназначены для других надобностей, для какой-то другой цели появились они на земле А потом выясняется, что это тоже женщины. И ничего женщины, Валерий Александрович!

- Умом-то я понимаю, а вот... Ну, да ладно, ближе к делу. Как поступим?

Пафнутьев ждал этого вопроса, понимая, что бестолковый треп о женщинах понадобился Невродову только для того, чтобы еще раз все прикинуть, сопоставить, определить степень риска.

- Вы даете мне своего человека и мы начинаем немедленно.

- Он в самом деле предлагал тебе свой кабинет?

- И не один раз.

- Понимаю, - кивнул Невродов. - У них растут аппетиты. Город они уже съели, взялись за область... А у нас полтора десятка маленьких городков... Там тоже есть что к рукам прибрать... Вот им и понадобился свои областной прокурор. Ну, ладно... Где наша не пропадала. Будь, что будет.

- В бой? - радостно спросил Пафнутьев.

- В бой. Но условия ты сам назвал, помнишь? Если победа, это моя победа, если поражение - твое поражение.

- Заметано, - обернулся Пафнутьев уже от двери.

Выйдя в приемную, он подошел к секретарше. Молодая девушка с гладко зачесанными и собранными на затылке в пучок волосами, сначала дописала строку в журнале, закрыла его, отложила в сторону и лишь тогда подняла глаза на Пафнутьева.

- Вам что-нибудь нужно?

- Давно в прокуратуре?

- А что?

- Да ничего... Я смотрю, прокуратура уже оказала на вас пагубное воздействие.

- В чем же оно выражается, эта пагубность?

- Вы не по годам строги, вы в постоянном напряжении... Вы, наверно, чувствуете себя на передовой, да? Расслабьтесь, милая девушка! Разогните кулачонки, улыбнитесь, забросьте ногу на ногу, посидите на подоконнике.

- У вас все? - спросила девушка с уже вполне профессиональной холодностью.

- Нет, я не сказал главного. Шеф, - Пафнутьев кивнул на дверь кабинета Невродова, - просил сделать ему чай. С лимоном. В соседнем магазине бывают пряники... Валера просто обожает чай с пряниками. Он без них жить не может. Вы так сурово с ним разговариваете, что он пожаловался... Робею, говорит, даже чаю попросить.

- Шутите? - осуждающе спросила девушка.

- Ничуть. Вот передал вам пять тысяч рублей на пряники и чай, Пафнутьев положил на стол купюру. - Не забудьте про лимон.

- Если шутите... Убью! - улыбнулась, наконец, девушка. И, встав из-за своего столика, направилась к вешалке.

- Боже, сколько же вас на меня одного - ужаснулся Пафнутьев. И чрезвычайно довольный собой покинул здание прокуратуры, четко печатая шаг в широких гулких коридорах этого старинного здания, оставшегося от презренных царских времен.

***

Все-таки, несмотря на внешнее простодушие, Пафнутьев был коварен и, кажется, самой природой предназначен для того, чтобы строить ближним всевозможные ловушки, рыть для них волчьи ямы, пакостить и ломать судьбы. Правда, многолетнее зависимое положение не давало развиться этой пагубной страсти, не давало проявиться ей настолько, чтобы она стала заметной для окружающих. И лишь обосновавшись в кабинете начальника следственного отдела, лишь усевшись за большой двухтумбовый стол и получив, хотя и старое, поскрипывающее, жестковатое, но все же кресло, он вдруг ясно и сильно ощутил непреодолимую тягу к авантюрам и интригам. И, конечно же, перво-наперво обратил своп пристальный взор на простодушного своего начальника, на прокурора Анцыферова Леопарда Леонидовича.

Действительно, Анцыферов был человеком простоватым, отзывчивым, бесхитростно радующимся каждому подарку, игрушке, шутке. Это выдавало натуру незлобивую, нелукавую. Да, конечно, суровые жизненные обстоятельства вынуждали его принимать решения жесткие, а то и несправедливые. Анцыферов и сам этого не отрицал, но оправдывал себя тем, что поступает не по своей воле, убеждал в том, что другой на его месте вел бы себя еще хуже, а кроме того, думал он, эти нерачительные и кратковременные нарушения закона перекрывались громадной общественной пользой, которую приносит он на прокурорском посту.

Да, это надо признать - в хорошем настроении, когда не терзали его ни сысцовские указания, ни пафнутьсвские козни, он трепетно и с искренним волнением произносил такие слова, как государство, народ, правосознание. И если ничто не мешало, с особым наслаждением и душевной радостью поступал строго по закону, долго подпил об этом, проникаясь к себе уважением, а то и восхищением. Если же по каким-то причинам поступить по закону он не мог, Анцыферов так же искренне страдал, правда, несильно. Наверно, все-таки его можно было назвать и жестоким, и сентиментальным - жестоким вынужденно, а сентиментальным по велению души. Он знал, что эти два качества являются родными сестрами, знал, потому что иногда читал классику. И надо же запоминал только то, что через годы ему стало как-то пригождаться, что в чем-то его оправдывало. Это обстоятельство лишний раз подтверждало, что есть где-то в нашем теле тайный орган, неоткрытый еще, не описанный медиками, орган, который все о нас знает и заранее предупреждает - это запомни, это тебе пригодится, это тебя коснется через десять, двадцать, тридцать лет. И Анцыферов запоминал, а в нужную минуту мог блеснуть такой точной цитатой из Салтыкова-Щедрина, например, что все просто поражались его уму и начитанности. Однажды он вот так взял да и на каком-то совещании публично произнес слова, которые многие запомнили и даже записали...

- Суровость российских законов смягчается необязательностью их исполнения, - сказал Анцыферов, забыв, правда, назвать автора. В результате многие решили, что сам прокурор мыслит столь дерзко, и прониклись к Анцыферову изумлением.

Детскость, незащищенность Анцыферова выдавала и его страсть рассматривать себя в зеркало, причем, подолгу, придирчиво, радуясь и огорчаясь тем небольшим открытиям, которые в это время совершал. Вот увидит тощеватую шею или волос, торчащий из ноздри - огорчается, искренне, глубоко огорчается, а отметит задорный блеск в глазах, этакий орлиный взгляд, сохранившиеся еще зубы - радуется, даже засмеяться может, простодушно так, беззаботно.

И подарки любил, игрушки. Дома охотно, увлеченно стрелял из детского пистолета странными такими палочками с резинкой на конце, которые при удачном выстреле прилипали к гладким поверхностям - к полированной дверце шкафа, к стеклу, к зеркалу. И со своим десятилетним сыном Анцыферов, случалось, целыми вечерами соревновались в меткости, пока мальчишке уже не надоедало и он начинал просить пощады.

Да, и в таких вот случаях проявлялось наличие в теле какого-то органа, предсказывающего будущие испытания, словно что-то подталкивало Анцыферова повозись с сыном, удели внимание, не пожалей времени, потому что скоро, совсем уже скоро на долгие годы будешь лишен этого общения, а мальчишка твой вихрастенький без отца будет расти, без твердой его руки и надежной опоры.

Это надо сказать - долгие годы тюрьмы маячили за спиной у Анцыферова, а он и не догадывался. Это тайное, скрытое знание проявлялось в его подсознательном стремлении побыть дольше дома, поболтать, с сыном, затянуть утреннее чаепитие с женой - моложавой, ухоженной и к нему относящейся с явным снисхождением. И ласки его она принимала без восторга и нетерпения, с еле заметной, но все же досадой - ладно уж, так и быть, попользуйся мною, только быстрее. И всегда в таких случаях с беспомощной улыбкой вспоминал Анцыферов анекдот... Приходит муж домой, жена спит, а рядом записка... "Если будешь трахать - не буди, устала". Не потому ли потянулась его душа, жаждущая любви и ласки, к юной парикмахерше, единственной его отраде в последнее время. И ублажал ее подарками все более дорогими и затейливыми то ли боялся потерять, то ли чувствовал близкую разлуку.

Игрушечные пистолеты - ладно, но и другие игрушки любил Анцыферов, и другие забавные безделушки тешили его душу, чем и воспользовался хитроумный Пафнутьев. Кто-то имел неосторожность подарить Анцыферову роскошную коробку с заморскими фломастерами. И так этим порадовал прокурора, что тот несколько дней просто маялся, не зная, куда бы их приспособить, что бы такое написать этими красивыми палочками, какое бы достойное применение им найти.

И нашел.

Начал Анцыферов на заявлениях, на жалобах, на уголовных делах писать резолюции. Это, ладно, он и раньше писал, но теперь делал это в разных цветах. Фломастеров было много, они были такие яркие, что Анцыферову захотелось выработать систему - чтобы цвет соответствовал его отношению к тому или иному документу. К примеру, если он расписался красным фломастером, то подчиненные знают - осторожно, опасность, лучше десять раз проверить, а еще лучше вообще данному жалобщику отказать. А если подпись зеленая - само собой разумеется, что этому человеку, этой бумаге необходимо дать зеленую улицу. Но системы не получилось, слишком это все оказалось сложным, громоздким, да и для всех очевидным. Поэтому Анцыферов, оставив коробку на столе для украшения, просто брал первый попавшийся фломастер и писал то или другое словцо, какое казалось ему в этот момент наиболее уместным. Помещая в картонную обложку какую-нибудь жалобу или прошение и отправляя Пафнутьеву для" исполнения, Анцыферов с непростительным легкомыслием писал прямо на обложке словцо, которое не совсем вписывалось в суровую прокурорскую систему. Например, широко в углу писал - "Сохранить". И расписывался. Или еще нечто более затейливое - "Очень важно, может пригодиться". Или - "Не забыть использовать при удобном случае". И другие словечки - "Это западня". "Требует осторожного применения", "Этим можно прижать", словечки, которые, в общем-то, не таили в себе ничего криминального, но в руках злонамеренных могли вспыхнуть неожиданно и обжигающе.

Что, собственно, и произошло.

Знакомясь с этим прокурорским творчеством, получая от Анцыферова папки с красивыми надписями, Пафнутьев неизменно делал одно и то же - с документами поступал, как они того заслуживали, а картонные обложечки бережно прятал в сейф. И через некоторое время у него скопилось достаточное количество этих обложек, чтобы можно было подумать об их разумном использовании. Без надобности он их из сейфа не вынимал, и прокурорские папочки сохранились в первозданной красе - не выгорели на солнце, их не замусолили немытые небрежные пальцы, не изломались и не потускнели.

И наступил день, когда Пафнутьев папки из сейфа вынул. И бережно положил их на свой стол. И снова вчитался в анцыфсровские каракули...

И усмехнулся.

И была в каждом его движении, в каждом жесте, взгляде суровая неотвратимость.

***

Придя в себя Женя Званцева некоторое время лежала, глядя в темное пространство комнаты. Прислушивалась. В доме стояла тишина. Значит, она одна в квартире. И этого человека из прокуратуры нет, ушел. Что же произошло... И как бы вновь она осознала недавний приход Пафнутьева, его неожиданное сообщение, телефонный разговор... Неужели это был Сергей? Да, это был он, она узнала его голос, голос сохранился...

А она уже успела и похоронить его не один раз, и воскресить, и проклясть, и простить. А когда все это довело ее до полного изнеможения, когда она уже начала терять рассудок и перестала понимать, что происходит в действительности, а что в ее воображении, пришел этот человек из прокуратуры...

Женя встала с кровати, осмотрелась, вышла в комнату. Окинув взглядом квартиру, она только сейчас увидела и захламленность, и тряпье по углам, пыль на полках, немытые стекла, несвежие занавески вместо штор... Она пришла в ужас и бросилась спешно убирать квартиру, будто знала наверняка, что через час-два вернется муж и ей нужно успеть приготовиться, убрать... Но через несколько минут Женя бессильно опустила руки, поняв, что это работа не на один день. Да и не придет он сегодня, не придет и завтра... Женя внимательно и тоже как бы внове посмотрела на свои руки. Это были руки вдовы, которой приходится самой и стирать, и готовить пищу, и купать детей, чинить кран и электропроводку...

Взгляд ее скользнул по столу, зацепился за записку, оставленную Пафнутьевым. Прочитав, она отодвинула, не найдя в ней ничего существенного, кроме номера телефона. Позвоню, - подумала она, - надо обязательно позвонить завтра же с утра. - И тут же рука ее словно сама по себе потянулась к телефону - Женя не могла сдержать в себе чувства, которые навалились на нее после разговора с Сергеем, она была уверена, что разговаривала именно с ним. Мучительно захотелось с кем-то, хоть с кем-нибудь переброситься словечком, освободиться от того напряжения, которое осталось в душе...

Так уж случилось, а так случается всегда, после исчезновения близкого человека, пропадают и его друзья, теряя интерес к этому дому, где когда-то им было так неплохо. Подруги Жени тоже отшатнулись, она их понимала постоянно видеть чужое горе, постоянно присутствовать при чужом горе, слишком тягостно и гостям, и хозяевам. И уже через месяц-второй дом окончательно опустел, а если кто и решался напомнить о себе, поздравить, то только по телефону.

Подумав, пошелестев блокнотом. Женя набрала номер телефона человека, который не забывал ее все эти мучительные месяцы - страховой агент Изольда Цыбизова. Она немало побегала, выбивая ей страховку за сгоревшую машину, да и потом позванивала, интересовалась жизнью. Получить страховку при исчезнувшем муже оказалось непросто. И здесь ей помогла Цыбизова. Получив деньги, Женя последние три месяца жила только на них...

Цыбизова частенько заходила к ним, когда Сергей еще был дома, когда у него только появилась машина и ее необходимо было застраховать. У нее с Сергеем находились общие знакомые и постепенно Цыбизова стала другом дома. Женя всегда радовалась ее звонкам, потому что все-таки это был человек из прошлой, счастливой жизни, когда у нее все так хорошо складывалось.

- Золя, - едва произнесла это имя. Женя почувствовала, что ей трудно говорить. - Золя, это я, Женя...

- Боже! Что случилось? У тебя такой голос, что я сразу подумала о чем-то плохом!

- Случилось... Понимаешь... Даже не знаю как тебе сказать... В общем так...

- Женя! Соберись! И говори.

- Сергей жив, - не столько сказала, сколько простонала Женя.

- Что?!

- Сергей жив. Я только что с ним разговаривала по телефону... Представляешь? Полгода бегала по моргам, а он все это время лежал в больнице.

- И вы поговорили?

- Да... Он не узнал мен""... После автомобильной аварии у него с памятью плохо... Поэтому он не мог ничего о себе сообщить... А тут пришел человек из прокуратуры и соединил нас по телефону...

- А причем тут прокуратура?

- Не знаю... Они занимаются, наверно, всем этим... Я почему еще позвонила... Если теперь выяснилось, что он живой... Мне не придется возвращать деньги по страховке? А то ведь у меня их уже нет. Ты мне лучше сразу скажи...

- Какие деньги? О чем ты говоришь? Ты получила за сгоревшую машину. Ведь машина действительно сгорела? Сгорела. Значит, все правильно. И потом, как можно отнять деньги, если у тебя их нет?

- Ну . Не знаю... Посадить могут.

- Никто тебя не посадит Сейчас есть кого сажать. Все это чепуха... Ты уверена, что разговаривала именно с Сергеем? Может быть, это кто-то другой?

- По голосу мне показалось, что это он...

- Не может быть! - твердо, даже с какой-то ожесточенностью произнесла Цыбизова. Будь Женя в более спокойном и рассудительном состоянии, она наверняка заметила бы странность в словах Цыбизовой. Не было в ее голосе ни радости за подругу, ни слишком уж большого удивления, была какая-то ожесточенная уверенность в том, что такого не может быть. А Женя услышала в ее словах именно радость, именно удивление.

- А вот случилось, - улыбнулась она.

- Где он сейчас? - спросила Цыбизова.

- В больнице... Представляешь, он все эти полгода провел в больнице... Авария была страшная, ты же знаешь во что превратилась машина.. А он выжил. Только память отшибло... Но тот человек из прокуратуры сказал, что это временно, что все наладится, и Сергей все вспомнит. Он уже сейчас многое вспоминает.

- Что он вспоминает? - спросила Цыбизова, но тут же спохватилась и добавила. - Ты же говоришь, что он тебя не узнал?

- Он меня даже не видел, понимаешь? Он только голос мой не узнал, а меня он узнает, никуда не денется, - несмело засмеялась Женя, едва ли не впервые за последние полгода. - Я хочу сходить к нему, прямо сейчас... Как ты думаешь? Меня пропустят?

- Не стоит, Женя, - твердо сказала Цыбизова. - Зачем тебе торопиться? Приведешь себя в порядок, причешешься, умоешься, марафет наведешь... И завтра сходишь. Купишь чего-нибудь... И потом, знаешь, на ночь глядя... Кто их знает, какой у них там режим.

- Тоже верно, - согласилась Женя. - Я даже не знаю, что ему купить, что можно...

- Если он там уже полгода, то все ему можно... Яблоки, курицу, рыбы какой-нибудь...

- Ой, Золя, ты даже не представляешь, в каком я состоянии... Все из рук валится, ничего не соображаю. Кинулась уборку делать, не могу. Как ты думаешь, его отпустят домой?

- Трудно сказать, - замялась Цыбизова.

- Им же все равно, лежит он в палате или дома? Дома даже лучше и уход другой, и питание, и вспомнит он все быстрее...

- Конечно, Женя, конечно, - Цыбизова явно не могла найти слов сочувствия и произносила какие-то необязательные слова только для того, чтобы поддержать разговор.

- Может, вместе сходим, а? А то я, честно говоря, боюсь... Представляешь, просто боюсь.

- Не надо вместе, - отсекла Цыбизова даже саму возможность. - Он должен тебя увидеть, ты должна его увидеть... Тут чисто психологические тонкости... Потом уже, на второй, третий раз, сходим вместе...

- Тоже верно, - согласилась Женя.

- В какой он больнице? - решилась, наконец, Цыбизова на главный вопрос.

- Не знаю, этот человек, который приходил, не сказал... Но у нас одна больница с травматологическим отделением... Наверно, он там. Он оставил свой телефон...

- Записываю.

И Женя назвала телефон Пафнутьева. И только тогда обратила внимание на приписку... "Никуда не ходить, никому не звонить..." Но опять не придала большого значения этим словам, решив, что Пафнутьев просто хотел избавить ее от лишних хлопот.

- Записала, - сказала Цыбизова, и только теперь Женя обратила внимание на ее тон, какая-то холодность проскочила, какой-то второй смысл. Вроде не было у Цыбизовой оснований говорить с таким деловым удовлетворением, с такой сухостью. Женя озадачилась, но первое же объяснение, которое пришло, вполне ее успокоило - она слишком надоедает людям своими несчастьями.

- Золя, ты уж извини меня, ради Бога, за этот звонок... А то пристала к тебе... Мне просто некому было позвонить.

- И правильно. И никому не звони.

- Если не трудно, позвони в больницу, ты сможешь... А то разревусь и ничего толком не узнаю. Ладно, Золя?

- Хорошо, - в голосе Цыбизовой послышалось нетерпение, она словно хотела побыстрее закончить разговор. - Если узнаю что-нибудь новое, обязательно позвоню. Договорились? Все. Держись! - и Цыбизова положила трубку.

Женя была в растерянности. Она хотела было тут же снова набрать номер Цыбизовой, но остановилась. Ее извинения никому не нужны, она сделает еще хуже, будет выглядеть назойливой, слезливой. Женя даже отодвинула телефон от себя, чтобы не возник соблазн звонить кому-то еще. И окинула взглядом квартиру, прикидывая, что сделать в первую очередь.

***

Цыбизова положила трубку, достала из пачки сигаретку, щелкнула зажигалкой.

- Ни фига себе новость, - пробормотали она вслух. - Ни фига себе... Ну что ж, будет чем порадовать Маратика. Держись, Маратик.

Цыбизова подняла трубку, набрала номер. На том конце провода трубку долго не поднимали, слишком долго, но Цыбизова, видимо, к этому привыкла и спокойно продолжала ожидать. Наконец, в трубке раздался мягкий мужской голос.

- Привет, Маратик, как поживаешь?

- Все лучше и лучше. К тебе в гости собираюсь. Как ты думаешь, это будет кстати?

- Нет, некстати.

- Что так? - огорчился Байрамов.

- Новости есть... Ты помнишь человека по фамилии Званцев? Сергей Дмитриевич Званцев?

- Прекрасно помню. Талантливый был журналист. Мне очень его не хватает последнее время.

- Могу тебя порадовать... Он жив.

- Не понял?

- Званцев жив.

- Что за чушь! Этого не может быть! С того света не возвращаются! Ты шутишь?

- Жена сказала. Его жена.

- А она откуда знает?

- Разговаривала с ним по телефону. Он в больнице. Чувствует себя неплохо. Собирается выписываться.

- Говори, я слушаю!

- К ней приходил человек из прокуратуры... Этим занимается прокуратура. Соединил их по телефону. Званцев ни фига не помнит, с памятью у него неважно... Но она узнала его по голосу.

На том конце провода наступило молчание. Цыбизова знала эту привычку собеседника замолкать, иногда надолго, я терпеливо ждала, время от времени затягиваясь сигаретой. Она не торопила собеседника и не задавала вопросов.

- Какая больница? - спросил наконец Байрамов.

- Центральная, скорее всего... Только там у нас есть травматологическое отделение. Командует некий Овсов. Могу уточнить.

- Ни в коем случае! - быстро ответил собеседник. - Повторяю - ни в коем случае!

- Да поняла я, поняла. Не надо так волноваться.

- Кто был из прокуратуры?

- Не знаю, но есть телефон, - Цыбизова продиктовала номер Пафнутьева.

- Я, кажется, знаю, кто это... Начальник следственного отдела. Удивительная личность. Обладает потрясающей способностью путаться в ногах. Да, это он, - повторил Байрамов, сверившись, видимо, по какой-то записи. Ну, что ж, я не виноват... Он сам ко мне пристает.

- Кто? - спросила Цыбизова, но собеседник не услышал ее вопроса.

- Как бы там ни было. У нас один выход.

- Какой?

- Сама знаешь.

- Когда?

- Не думай об этом... Посмотри лучше в окно... Красивые женщины должны чаще смотреть в окно. Осень, падают листья, идет дождь. Не съездить ли нам куда-нибудь, а? Где много солнца, тепла, вина... Где играет музыка и плещут теплые волны... Скажи, красавица, ты была когда-нибудь на Канарских островах?

- Только собиралась.

- Тогда хорошо... Уезжаем через несколько дней... Мне бы не хотелось быть в городе, когда тут начнутся всякие события... Я хочу быть подальше. Не возражаешь?

- Я ведь уже собралась.

- Молодец. Я тебе недавно советовал посмотреть в окно... Ты посмотрела?

- Посмотрела - Что ты там увидела? Игрушка на месте? Цыбизова положила трубку на стол, подошла к окну, выглянула во двор. Серая "девятка", чуть присыпанная мокрыми листьями, стояла прямо под фонарем, соблазнительно поблескивая влажными боками. Вернувшись к столу, она снова взяла трубку.

- На месте.

- Поздравляю с премией.

- С одной?

- Одной, но тройной. Устраивает?

- Вполне, - сказала Цыбизова и положила трубку. Снова затянулась, отложила сигарету и прошла к мягкому низкому креслу. Села, откинув голову, закрыла глаза. - А что делать? - произнесла Цыбизова вслух. - Что делать, дорогуша? Не спрашивай, ты прекрасно знаешь, что нужно делать... Тебе, дорогуша, пора срочно рвать когти. Так это называется у приличных людей. Рвать когти. Ты честно отработала и надо побыстрее линять. Тройная премия.... Вот получай и смывайся. И прости-прощай, село родное, в края дальние пойдет девочка... Рви, Золя, когти. Иначе будет поздно.

***

Халандовский волновался, что бывало с ним чрезвычайно редко. Он уже проснулся с учащенно бьющимся сердцем и сразу вспомнил, что предстояло ему сделать в этот день. А предстояло нечто совершенно" дикое - он должен был вручить Анцыферову небольшой пакетик с пятью миллионами рублей, ровно сто штук пятидесятитысячных купюр. Пакетик действительно был небольшой, вдвое тоньше пачки сигарет" и говорить-то не о чем. И едва вспомнив О нем, Халандовский затосковал, как перед делом неприятным, тягостным, но которое никто, кроме него, не; выполнит.

Обычно Халандовский просыпался свежим и бодрым, шумно плескался в ванне, мурлыкал, а то и распевал во весь голос песни молодости - мы едем за туманом и за запахом тайги, но кондуктор не спешит, поскольку понимает, что с девушками я прощаюсь навсегда, а у тебя на ресницах серебрятся снежинки, взгляд печальный и нежный говорит о любви, да только черному коту и не везет... Такими словами и такими мелодиями начинал свой день Халандовский. Но сегодня в душе его не было песен, сегодня с утра в нем поселилось что-то повизгивающее и постанывающее.

Он ходил по комнате в пижаме, свободной и распахнутой, поскольку не было на ней ни единой пуговицы - Халандовский ворочался во сне и пуговицы при этом вырывались с корнем. Он сам потом подбирал у кровати пуговицы с мохнатыми хвостами, вырванные до дыр, будто в смертельной схватке. Да, думал он, вот так помрешь, не дай Бог, во сне, и Пафнутьев наверняка сделает вывод, что директор гастронома до последнего вздоха сражался за свою жизнь, - Халандовский горько усмехнулся, подошел к окну, распахнул форточку.

Шел тихий, почти неслышный дождь, сбивая на землю последние оставшиеся листья. Халандовский с бесконечной печалью смотрел на падающие листья и в глазах его можно было прочитать только одно: "Не так ли и ты, Аркаша..." И до того ему стало горько, до того стало жаль себя, что он решительно направился на кухню, распахнул холодильник и только взяв в руки холодную бутылку, осознал, какое неуместное, безответственное желание посетило его в это утро. И, поставив бутылку на место, захлопнул холодильник.

- Зима, - бормотал он, неприкаянно бродя по квартире. - Зима катит в глаза... Помертвело наше поле, помертвело... Нет уж дней веселых боле... Зима . И неизвестно, где ты ее встретишь, в каких краях, в каких лагерях...

Халандовский снова побрел к окну - редкие окна светились во влажной, шуршащей темноте раннего осеннего утра. И надо же, вот эти тусклые окна, затянутые сеткой дождя, почему-то растрогали Халандовского настолько, что он готов был всплакнуть. Прошло какое-то время, прежде чем он понял, почему окна так его растрогали. Последний раз с таким обнаженным чувством он видел в темноте светящиеся окна лет десять назад, когда в каком-то безумстве бегал за одной красивой девушкой, да что там бегал - он ею жил, дышал, и все, что тогда делал, все что думал, все деньги которые тратил, все было направлено на одно - увидеть ее снова. Доходило до того, что он сознательно искал в ней недостатки, и находил их, находил только для того, чтобы хоть немного снизить накал, немного образумиться и убедить себя, что и она всего-навсего живой человек и только. Не помогало. Он никого не видел вокруг, не мог ничем заниматься, он худел и чах, и самое главное - был счастлив всем этим. Халандовский добился своего - оказался с нею однажды в каком-то городе, куда прилетел к ней, она была в командировке, он оказался с ней в одной гостинице, в одной кровати. Добиваться своего Халандовский всегда умел, а тогда он просто не мог не добиться, потому что к этому свелась вся его жизнь.

И вот они в гостиничной кровати, вокруг никого, никто им не мешает, а она послушна и податлива. И они сделали тогда то, что было положено природой, все получилось и состоялось. И только после этого он в лунном свете, в сумасшедшем лунном свете взглянул на свою красавицу. Нет, она не стала менее красивой, менее желанной, но в ее позе, в глазах, в немногих словах, которые обронила... Была такая жертвенность, такая покорность судьбе, невеселой, надо сказать, судьбе...

- Да, - произнес Халандовский, стоя продрогшим у окна в пижаме с дырами вместо пуговиц. - да... В ней была какая-то подневольность. Бывает жертвенность счастливая, пусть она будет самоотверженная, остервенелая, в конце концов... Но у нее была жертвенность подневольная. Словно, пересилив себя, съела какую-то гадость...

Больше Халандовский ее не видел.

Не пожелал.

- Но какое было счастье ухаживать за ней! - воскликнул он с потрясенной душой и постаревший на десять лет. - Какое это было время... Нервное, взвинченное, безумное... Она... Скорее всего, она была просто глупа. Она полагала, что приличная женщина так и должна себя вести после траханья, - проговорил Халандовский. - А у тебя, Аркаша, хватило силы, мудрости понять это и простить бедную девочку. И взять себя в руки. Но чем же ты занимался после этого целых десять лет? Ты, Аркаша, делал деньги. Не самое пустое занятие, но и вспомнить особенно нечего.

Резкий телефонный звонок оборвал трепетные воспоминания Халандовского и он с некоторой опаской взял трубку.

Звонил Пафнутьев.

- Спишь? - спросил он.

- Какой сон, Паша... Какой сон.

- Бодрствуешь?

- Тоже нет... Странное сумеречное состояние... Девушки вспоминаются...

- Это прекрасно. К бою готов?

В ответ Халандовский так тяжело, так безысходно вздохнул, что Пафнутьев сразу понял его состояние.

- Держись, Аркаша! Держись!

- Ты меня, Паша, конечно, извини, но я чувствую себя подонком. В прямом и полном смысле слова.

- Это пройдет.

- Не знаю, может быть, и пройдет... А может, и нет. Мне не приходилось вот так внаглую предавать человека. Какой он ни подлец, какая он ни сволочь, но я! Паша, а я - кто? Понимаешь? Поступая так, подсовывая ему эту куклу, я тоже, получается, не лучше! Более того, хуже!

- Ты все перепутал, Аркаша. Ты в петле. А он стоит рядом и ждет удобного момента, чтобы вышибить из-под тебя табуретку.

- Паша... Я могу обмануть покупателя и без его разрешения взять у него десять грамм колбасы... Он не похудеет от этого, он даже здоровее будет, потому и колбаса наша для здоровья вредна. Но вот так, сознательно, продуманно, целеустремленно посадить человека за колючую проволоку...

- Ты предпочитаешь сам сесть вместо него?

- Я не о том...

- А ты знаешь, сколько он посадил? Невинных! Знаешь?!

- Зачем мне это знать... Я о себе говорю, а ты о нем талдычишь.

- Ладно, - оборвал Пафнутьев стенания друга. - Поговорим об этом вечером. А пока один вопрос...

- Hy? - слабым голосом произнес Халандовский.

- Ты готов?

- Я пойду на это, Паша. Все сделаю так, как договорились.

- Ты тверд?

- Конечно, нет... Но все исполню наилучшим образом.

- Все приготовил?

- Как и договаривались.

- Это прекрасно! - Пафнутьев своими возгласами пытался как-то расшевелить Халандовского, но тот пребывал в устойчивом печально-обреченном состоянии. - Слушай меня внимательно. И не говори потом, что не слышал. К тебе придет человек. И скажет, что он от меня.

- Понял, - кивнул Халандовский.

- Ты дашь ему бомбу, которую приготовил. И он сделает на ней кое-какие пометки. Понимаешь, о чем я говорю?

- Как не понять... - грустно проговорил Халандовский. - Технология эта мне хорошо знакома.

- До скорой встречи! - с подъемом произнес Пафнутьев и положил трубку.

- Будь здоров, дорогой, - пробормотал Халандовский уже по дороге в ванную. - Удачи тебе, дорогой... И долгих лет жизни. И мирного неба над годовой...

Когда через час в дверь позвонили, Халандовский был уже в халате и мокрые его волосы свисали на лоб, на уши, придавая выражение еще более горестное. На пороге стоял человек в сером плаще, мокрой кепке и со стареньким дипломатом. Он смотрел на Халандовского требовательно и улыбчиво.

- Я не заблудился? - спросил незнакомец.

- Проходите.

Гость разделся, оставив в прихожей мокрую одежду и прошел в комнату. Был он моложав, почти лыс, но взглядом обладал быстрым и острым. Сев к столу, чемоданчик поставил у ног, выжидательно посмотрел на Халандовского.

- Простите... Вы от кого? - решился задать вопрос Халандовский.

- Мне ведено сказать, что я от Пафнутьева.

- А на самом деле от кого?

- Других фамилий не будет. Пусть останется... Глубокой тайной, как поется в песне.

Халандовский вздохнул, взял с полки завернутые в газету деньги и положил на стол. Гость удовлетворенно кивнул, развернул газету.

- О, так много не надо, - он отобрал пять купюр, остальные вернул. Халандовский опять сунул деньги в какую-то щель между книгами, стопками, коробками. А гость тем временем достал из чемоданчика свои принадлежности и занялся деньгами. Халандовский не стал проявлять любопытства и сел в кресло за спиной гостя. Теперь у него была возможность внимательно его рассмотреть. Мокрые внизу штанины, заношенный костюмчик, да и постричь его не мешало бы, подравнять пучки волос за ушами. Но почувствовал в нем Халандовский и стальную пружину. В этом человеке не было колебаний, раздумий, сомнений. Он четко и с каким-то внутренним убеждением выполнил свою работу - пометил деньги, написав на них два слова - "взятка прокурору", потом деньги и газету, в которую они были завернуты, присыпал порошком из штуковины, похожей на перечницу.

- Вот и все, - оказал человек, поднимаясь. - Положите эти купюры не сверху, а в глубь пачки. Отсчитайте пять-десять чистых и после них положите эти вот грязные, - человек улыбнулся неожиданно простодушно. - Не вздумайте заменить газету. Деньги должны быть именно в этой. Вопросы есть?

- Они не слипнутся?

Вместо ответа человек похлопал Халандовского по руке, улыбнулся подбадривающе.

- Все будет в порядке.

- Может, обсохните? Выпьете чего-нибудь? - С удовольствием. Но не сейчас. В следующий раз. У нас еще будет возможность.

- Ну, что ж... Всего доброго.

- Мы с вами сегодня еще увидимся.

- Да? - удивился Халандовский - Где?

- Где надо, - улыбнулся гость и, пройдя в прихожую, быстро оделся, оглянулся на Халандовского, неприкаянно стоявшего в проходе, прощально махнул рукой и вышел. Только дождавшись щелчка замка, он отпустил дверь и Халандовский услышал быстрые удаляющиеся шаги.

- Вот и завертелось, Аркаша, - проговорил он вслух. - Вот и завертелось. - Он постоял, глядя в пространство прихожей, где только что был гость. - Четкие ребята, ничего не скажешь. Авось, им сегодня повезет. Но это лишь в том случае, если повезет тебе, Аркаша... Ты сегодня на острие иглы.

Пройдя в комнату, Халандовский, сосредоточенно сопя, проделал все, что велел ему гость - взял пачку денег, отсчитал сверху семь купюр, вложил меченные, накрыл их чистыми и невинными, завернул в газету. Посмотрел на сверток с одной стороны, с другой...

- Ничего пакет... Сам бы не отказался от такого.

***

И вот Халандовский, человек опытный и бесстыжий, можно сказать. Прожженный вор и пройдоха, человек, который с кем угодно мог говорить на любые темы - от загробной жизни до срамных извращений гомосексуалистов, мог спокойно и умудренно говорить о явной продажности в высших кругах до мелкой мстительности в кругах низших... Этот человек вдруг ощутил полнейшую беспомощность, робость и неуверенность. Как бы не относиться к прокурору Анцыферову или к любому другому прокурору, само слово это вызывает подсознательную дрожь, за которой стоит несколько поколений полностью зависящих от прокурора, от сто настроения, от состояния его пищеварения, от желания его левой пятки или правой ноздри... И вот Халандовский, прекрасно сознавая, что уж кто-кто, а он-то - давний клиент прокуратуры, должен был бросить вызов прокурору. Его охватила робость не просто одного человека перед другим, его охватила робость жертвы, которой предстояло отсечь голову палачу.

Снова и снова мысленно прокручивал Халандовский свой разговор с Анцыферовым, и так и сяк складывал слова, менял ил местами, произносил с той или другой интонацией и все более впадал в панику, потому что не мог он придумать, как легко и естественно отдать городскому прокурору пять миллионов рублей. Более всего смущало Халандовского то, что он, достаточно опытны и в даче взяток, и в их получении, здесь чувствовал полную бесполезности своего предыдущего опыта. Играючи и смеясь он подкупал контролеров, вручал коробки с балыками и водкой руководству БХСС, и те так же шутя брали - текла нормальная здоровая жизнь. Все были счастливы, жали друг другу руки и улыбались на прощание.

А здесь...

Здесь он не просто должен был дать взятку, он должен был дать се тому, кто сам склонял его к взятке, с тем, чтобы засыпать другого человека, то есть, Пафнутьева. А засыпать Пафнутьева Халандовскому не хотелось. Не потому, что он так уж безрассудно и преданно любил Пафнутьева, хотя и это не исключалось. Нет, главное было в другом - Халандовский обладал жесткой, выверенной годами нравственностью. Высокой и непоколебимой. Да, у этого взяточника и торгаша была в душе область необыкновенной чистоты и порядочности. Да, это была странная нравственность, и моралисты прошлых ли, нынешних веков наверняка нашли бы в ней противоречия, изъяны, кое с чем и не согласились бы, кое в чем деликатно бы усомнились, но это не имело для Халандовского ровно никакого значения. Он сам в состоянии был оценить свои помыслы и деяния и не нуждался в поддержке каких бы то ни было авторитетов. Человека, с которым он пил водку в собственном доме, чокался и целовал на прощание, он не мог предать. Это значило в чем-то потоптаться по самому себе. А этого Халандовский тоже позволить себе не мог, потому что был чертовски горд и самолюбив, хотя, вполне возможно, об этом и не догадывался.

Да, был где-то в его большом и жарком теле маленький стальной стерженек. События редко до него добирались, до этого стерженька, мало кто знал о нем, да и сам Халандовский забывал на годы об этом стерженьке гордыни. И вот сейчас он вдруг ощутил его в себе остро и болезненно, как старый, вросший в тело осколок, который напоминает о себе в погоду злую и ненастную.

Было еще одно обстоятельство, которое лишало Халандовского уверенности - он поступал подло. Он провоцировал человека на взятку, чтобы потом его же за это и наказать. Это не вписывалось в его нравственность. И Халандовскому в таких случаях надо было найти оправдание, объяснить самому себе то, что он собирался совершить. И такое оправдание у него было.

Стоя у окна, за которым начинался мокрый осенний рассвет, в затертом халате с бессильно повисшим в петлях поясом, Халандовский произнес для самого себя необходимые слова. В это время он смотрел на человека в кепочке и мокром плаще, который только что вышел из его квартиры, смотрел, как тот неловко обходя лужи, садится в поджидавший его "жигуленок" с тускло горящими в утренних сумерках подфарниками, а потом, глядя вслед этим удаляющимся желтоватым огонькам, он и произнес нужные ему слова...

- Аркаша, - обратился он к себе голосом тихим и проникновенным. Аркаша... Ты должен твердо осознать - тебя офлажковали. И если все будет идти так, как идет, то ровно через месяц тебя вышвырнут из твоего магазина, вышвырнут оттуда всех твоих девочек и дай Бог после этого тебе остаться на свободе, а им - найти какую-нибудь работу. И в твой магазин вломится золотозубое дерьмо Байрамов со своей бандой, забьет прилавки лежалым заморским барахлом, вонючими консервами, куртками, набитыми китайскими блохами, обувью для мертвецов, польским разведенным спиртом, турецкими одноразовыми джинсами, часами, которые даже в развивающихся странах продаются на килограммы... И ты, Аркаша, будешь проходить мимо этого магазина, как последний бомж, щелкая зубами от голода и досады. И не будет у тебя друзей, потому что твоего лучшего друга Пафнутьева посадят за взятку, которую ты же ему и всучишь... Вот что будет, Аркаша, если ты не возьмешь себя в руки и не сделаешь то, чего хочет от тебя твой единственный друг Пафнутьев... А самое лучшее, что тебе светит в немногие оставшиеся годы, это киоск возле трамвайной остановки. Холодный, мерзлый киоск, в котором ты будешь торговать бусами, отвратительным пойлом, на которое даже смотреть вредно, зажигалками и паршивыми газетами с голыми бабами на первых страницах. И каждый прыщавый милиционер будет штрафовать тебя за этих сисястых баб, каждый прыщавый милиционер будет тыкать тебя мордой в жопы этих баб, которых будут покупать у тебя юные онанисты, сбегая с уроков... И еще будут к тебе наведываться крутые ребята в кожаных куртках и зеленых штанах, и будут выгребать твою кассу спокойно и презрительно, потому что твою кассу можно будет выгребать только презрительно. А ты будешь кланяться им и благодарить, благодарить за то, что тебя, старого жирного дурака, оставили живым и почти невредимым... Вот что ждет тебя, Аркаша, если ты не сделаешь того, к чему склоняет тебя твой лучший друг и незаменимый собутыльник Паша Пафнутьев. Смотри, Аркаша, смотри... Наступает в жизни день, наступает в жизни час, который все ставит на свое место... И ты начинаешь ясно понимать, кто ты есть - вор и обжора, или же осталось в тебе что-то незапятнанное... Вот что я тебе скажу, Аркаша.,. Пора расчехлять знамена. Пора, Аркаша.

Все дальнейшие действия Халандовского в этот день были выверены и безошибочны. Будто всю жизнь ему приходилось быть провокатором, будто не впервой ему сажать людей влиятельных и всемогущих. Он не стал бриться в это утро, отчего лицо его и без того пухловатое, стало еще более несчастным, а выражение лица приобрело какую-то убогость и бесконечную покорность. В шкафу из-под старой обуви он выдернул лежалые штаны неопределенного цвета, надел растянутый и штопанный свитер, а поверх него плащ, темный, в устойчивых от долгого висения плащ, еще, кажется, прорезиновый. Когда он надевал этот плащ или снимал, он скрипел и скрежетал, а иногда из его складок доносился даже слабый грохот. И шляпа. Халандовский надел шляпу, чего не делал никогда; От долгого хранения у шляпы, подаренной кем-то бестолковым и насмешливым, широкие поля новело, сверху она была сдавлена и напоминала нечищенный сапог с пропыленными складками. Но помяв ее, потрепав, сунув несколько раз в глубину шляпы кулак, Халандовский все-таки вернул ей вид хотя бы отдаленно напоминающий головной убор.

Когда он подошел к зеркалу, из глубины зазеркалья па него взглянул человек, которого можно было заподозрить в чем угодно, но только не в лукавстве. Это было какое-то печальное существо, покорное, и даже, откровенно говоря, глуповатое. Именно к этому Халандовский и стремился. В карман плаща, вызвав несильный грохот, он сунул пачку с пятью миллионами рублей, прощальным взглядом окинул свое неприбранное жилище, тяжко вздохнул и вышел на площадку. Спустившись вниз, Халандовский поднял воротник и ступил на мокрую, усыпанную бледными листьями тропу, ведущую к трамвайной остановке.

Халандовский вышел раньше, чем требовалось, но не было сил уже находиться дома, бродить из угла в угол и все время натыкаться в зеркале на неприятного типа с загнанным взглядом подлеца и провокатора. Незамеченный и неузнанный, он несколько раз прошел мимо своего гастронома, и по противоположной стороне улицы прошелся, и возле самого входа. Шагал прощаясь, молясь, и надеясь все-таки вернуться.

В двери входили первые покупатели и Халандовский, глядя на них, неожиданно растрогался, ощутив к этим бойким старушкам, молодым женщинам, парням нечто вроде признательности и благодарности. Да, несмотря на смертельную опасность, которая нависла над ним, над директором этого магазина, а они наверняка об этой опасности знали, они все-таки пришли, оставаясь верными ему, и поддерживали его одним только своим присутствием в торговом зале. Старушки медленно проходили перед застекленными дороговатыми витринами, и лица их были значительны и скорбны, будто проходили в мавзолее мимо желтоватого ссохшегося трупика.

***

Халандовский и в прокуратуру пришел раньше времени. Хотелось осмотреться, привыкнуть, освоиться с тем местом, где вскоре должны были начаться события. Он сел в угол, смешавшись с толпой жалобщиков, просителей, истцов и ответчиков. Намокшую свою шляпу, с которой время от времени падали на пол тяжелые капли влаги, он снял, несколько раз встряхнул ее и сунул под мышку. Вся одежда, которая была на Халандовскому, заставляла его как бы съежиться, сжаться, ссутулиться, и он сидел в самом углу, посверкивая из темноты большими, выпуклыми, бесконечно печальными глазами Несколько раз по своим делам прошел по коридору Пафнутьев, встретился с Халандовским глазами, но, видимо, не узнал, потому что не остановился и приветствовать его не стал. И Халандовский тоже никак не проявил себя. Если Павел Николаевич проходит мимо и ничего не говорит, значит, ничего не отменяется, все остается в силе и его истязания продолжаются.

Через некоторое время Халандовский заметил среди посетителей прокуратуры подмокшего человека, который приходил сегодня утром к нему метить деньги и пересыпать их порошком. Заметил Халандовский - то, что тот был не один, с кем-то перемигнулся, с кем-то словечком перебросился. Вид его был настолько невыразительный, что Халандовскому каждый раз приходилось делать над собой усилие, чтобы его узнать, увидеть, выделить среди других посетителей. Наверно, это неплохое качество, уметь вот так растворяться в толпе, подумал он. - Значит, кольцо вокруг Анцыферова сжималось, значит, скоро тебе, Аркаша, выходить на сцену.

Показался в конце коридора Анцыферов - легкий, стремительный, нарядный. Он на ходу кому-то махнул рукой, кому-то улыбнулся, бросил ободряющее слово и жалобщики расступились перед ним, склоняя головы покорно и даже с каким-то благоговением. Сердце Халандовского при приближении прокурора дрогнуло, ударило несколько раз мягко и тяжело. Он приподнялся, но неловко, не до конца, оставаясь в полусогнутом состоянии и при этом стараясь поймать неуловимый взгляд Анцыферова - тот ни на кого не смотрел, хотя, кажется, всех видел, улыбался в пространство рассеянно и озабоченно.

- Я к вам, Леонард Леонидович, - пробормотал Халандовский из темноты своего преступного угла.

- Вы? - Анцыферов остановился на секунду, узнал директора гастронома, узнал все-таки. Вскинул удивленно брови, осматривая Халандовского с головы до ног.

- Что у вас?

- Хотел вот зайти...

- Ко мне? - спросил Анцыферов, удаляясь.

- Да, ведь мы договаривались...

- С вами? - Анцыферов остановился, подумал, обернулся. - Минут через пятнадцать. Вас пригласят, - и скрылся за дверью, обитой клеенкой, под которую напихали чего-то мягкого.

Халандовский опустился на свое еще не остывшее место с чувством облегчения. Сердце его колотилось, на лбу выступил пот. Он был даже счастлив оттого, что Анцыферов не сразу потащил его в кабинет, а дал передышку. Халандовский нашел взглядом своего утреннего гостя, тот подмигнул ему, - все, дескать, в порядке. Он все слышал. Халандовский поднялся и направился за угол, к туалетам. Утренний гость шел следом.

- У вас все в порядке? - спросил он мимоходом, ковыряясь в ширинке.

- Вроде... А у вас?

- И у нас. Вы напрасно так волнуетесь... На расстоянии видно. Это настораживает. Знаете, для него это такие будни, такие будни... Уже сегодня несколько человек проделали то, что вы только собираетесь.

- Не может быть! - удивился Халандовский.

- Уверяю вас, - человек звонко застегнул молнию ширинки и первым вышел из туалета.

Потоптавшись, вышел вслед за ним и Халандовский. Ему стало легче. Действительно, стоит ли так волноваться, если здесь у каждого в кармане такой же пакет, как и у него, только не меченный... Халандовский вернулся к своему месту, втиснулся в угол и замер. Опять мимо пронесся Анцыферов и, не выдержав напряженного взгляда Халандовского, бросил на ходу:

- Помню, помню...

И наконец наступил решающий момент - из дверей приемной выглянула секретарша и, ни на кого не глядя, никого не видя, произнесла в коридорное пространство:

- Халандовский, зайдите!

Халандовский громоздко поднялся, грохоча плащом выбрался из своего угла и шагнул к приемной, остро ощутив возникшее за его спиной движение спрятал газету утренний гость, несколько человек, оторвавшись от своих бумаг, переместились поближе к двери приемной, где-то в толпе возникло и исчезло бледное лицо Пафнутьева. Ага, злорадно подумал Халандовский, и тебе нелегко это дается, как я понял, такие вещи никому легко не даются.

- Может быть, вы разденетесь? - спросила секретарша, с подозрением окидывая взглядом его ссохшийся плащ, который скрежеща заглушал все звуки в приемной.

- Да нет, чего уж там... Я на минутку, - ответил Халандовский вовремя вспомнив, что как раз в кармане плаща у пего лежал пакет с пятью миллионами.

- Как хотите, - передернула плечами секретарша.

- Я могу зайти?

- Конечно. Леонард Леонидович ждет вас. Халандовский кивнул, благодаря, подошел к обитой дерматином двери, осторожно приоткрыл ее, но за ней оказалась еще одна и он, поколебавшись, шагнул в темноту тамбура. Там повозился, нащупал ручку следующей двери, открыл ее и ему тут же ударил в глаза сильный свет солнечного дня. Анцыферов сидел за столом прямой, подтянутый, во взгляде его была озабоченность и еле заметное нетерпение. Не говоря ни слова, он махнул рукой в сторону стула. Присаживайся, дескать. Халандовский опять благодарно кивнул, сглотнул от волнения слюну.

- Слушаю вас! - сказал Анцыферов напористо. - Я, честно говоря, вас сразу и не узнал... Богатым будете!

- Откуда, Леонард Леонидович... Обложили меня, со всех сторон обложили. Вздохнуть не дают!

- Кто же это с вами так? - насмешливо спросил Анцыферов.

- А! - Халандовский понимал, что жаловаться на кого-то нельзя, хуже будет. - Представляете, мой магазин на аукцион выставляют! При живом-то директоре, при коллективе...

- Простите! Вы же там все проворовались! Как же с вами еще поступать! Пусть аукцион снимет с вашего заведения грех обмана.

- Леонард Леонидович, - простонал Халандовский, - вы же знаете, что это не так! Вы же знаете! Зачем мне воровать в собственном магазине? Зачем мне кого-то обвешивать, если я сам по доброй своей воле могу установить любую цену на товар? Зачем?

- Вы сделали то, о чем мы договаривались?

- Не берет, - Халандовский развел руками. - Я и так, и эдак... Не новичок, слава Богу, в этом деле, знаю как... Не берет. Какой-то он у вас недоделанный.

- Этого у него не отнимешь, - усмехнулся Анцыферов. - Сколько вы ему предлагали?

- Штуку.

- Маловато по нынешним временам... Поскупились, Аркадий Яковлевич.

- Да нет, чего уж там... Мне ли скупиться... Боялся вспугнуть его хорошей суммой. Прямо сказал - для раскачки даю, в качестве аванса... Я вот что подумал, Леонард Леонидович... Да тот ли это человек? Ну, возьмет, ну, не возьмет... Какая разница? Ведь не сделает ничего!

- Ну, почему... Вы его недооцениваете. Он вполне в силах погасить дело, которое на вас уже заведено.., Обвес, обсчет, обман...

- Погасит! Если вы позволите ему это сделать... Я так понимаю.

- Ну, мы бы с ним уж сговорились как-нибудь, - по лицу Анцыферова промелькнула блудливая улыбка.

- А может быть нам лучше с вами договориться, Леонард Леонидович? Ну, не могу я с ним столковаться... Давайте, не будем впутывать в наши отношения этого Пафнутьева! Все решаете вы, а не он... А за мной, как говорится, не заржавеет, вы это знаете, - Халандовский решил, что более удобного :случая в разговоре не представится и загрохотал, загрохотал своим плащом, вынимая из кармана замусоленный газетный сверток, пересыпанный невидимым порошком, который светится в каких-то там лучах, который уличает и служит доказательством для любого суда. Положив сверток Анцыферову на стол, Халандовский легким движением сдвинул его к середине стола, поближе к прокурору.

Анцыферов молчал, усмешливо глядя на Халандовского. И тот остро поймал момент, все-таки громадный опыт взяткодателя и взяткополучателя помог, выручил его в очередной раз. Он безошибочно понял смысл этой заминки, вроде бы колебания, когда Анцыферов еще не взял сверток, и, может быть, вообще не возьмет при нем, но и не отверг, не швырнул деньги ему в лицо, а только усмехнулся, причем, так неопределенно усмехнулся, что эту его усмешечку можно истолковать как угодно - от откровенно презрительной до искренне благодарной, от снисходительной до заискивающей. Да, и заискивающие улыбки бывают у высокого начальства, когда общаются они с людьми денежными, готовыми к расходам. И эту его улыбочку, усмешечку, ухмылочку усек, распознал Халандовский и тут же сообразил, что ему делать - требовалась дымовая завеса словесной шелухи, которая бы оттянула момент, позволила бы Анцыферову помолчать некоторое время и снять, погасить неловкий момент, который всегда возникает при даче взяток, как бы часто они ни давались. И Халандовский бесстрашно перебил Анцыферова, который тоже хотел погасить неловкую паузу, перебил своими пустыми и жалкими воплями, лживыми стенаниями, подлыми словами, которые при всем при том были совершенно искренними и Анцыферов не мог этой искренности не почувствовать. Что его и погубило в конце концов. Да, искренность не только спасает, она с неменьшим успехом может и погубить.

- Прохожу сейчас мимо своего магазина - сердце щемит, Леонард Леонидович, верите? Щемит сердце, - Халандовский смотрел на прокурора большими глазами и настоящая боль светилась в них. - Ну, сросся я с ним, с этим поганым гастрономом, ну, сроднился! Как дальше жить? Это же по живому резать, Леонард Леонидович!

Анцыферов смотрел на Халандовского с улыбкой, которая все более напоминала соболезнующую. Свертка он не брал, но и не отодвигал от себя, он просто его как бы и не видел.

- Леонард Леонидович! - Халандовский, старый притвора и кривляка, прижал пухлые свои ладони к груди и посмотрел на прокурора таким взглядом, столько беспредельного горя было в его черных с поволокой глазах, что у кого угодно сердце сжалось бы от боли.

- Я все понял, Аркадий Яковлевич, - Анцыферов задумчиво посмотрел в окно, а когда повернулся к Халандовскому, того на месте не оказалось пятясь, пятясь он уже приближался к двери.

- Я зайду к вам как-нибудь, Леонард Леонидович?

- Загляните, - благосклонно кивнул Анцыферов. - Выясню все, что касается вашего заведения... Сейчас я не готов говорить предметно.

- Спасибо, Леонард Леонидович, - и Халандовский, прогрохотав напоследок пересохшим своим прорезиновым плащом, скрылся за дверью. И услышал, услышал за своей спиной осторожный воровской бумажный Шелест взял, все-таки взял Анцыферов газетный сверток. Но был он так отвратен, так некрасив и замусолен, что Анцыферов, нарядный, красивый и весь из себя возвышенный, физически не мог положить в стол, в карман этот ужасный сверток. И содрав с него газету, перемазав при этом себе пальцы светящимся порошком, скомкав, и опять осыпав себя порошком, бросил газетный ком в корзину, а плотную пачку пятидесятитысячных купюр опустил в карман пиджака. Впрочем, этого Халандовский утверждать уже не мог, да и не имело никакого значения ни для его судьбы, ни для судьбы прокурора, бросил ли тот деньги в ящик стола, опустил ли их в карман, отнес ли для пущей сохранности в сейф-Все это не имело никакого значения, потому что начиная с этой секунды заработал механизм, запущенный коварным Пафнутьевым.

- Ну что? - жарко прошептал в лицо Халандовскому лысый человек из областной прокуратуры. Не успел Халандовский ответить, как к нему рванулось еще несколько человек и у всех в глазах, в позе, в каждой жилке был все тот же вопрос: "Ну что?"

- Взял, - пробормотал Халандовский.

И одно это коротенькое словцо, словно курок, спустило адскую пружину, сдерживающую всех этих людей, - они бегом рванулись в приемную, причем, с такой неудержимой страстью, словно долгие годы маялись и мечтали только об этом. Перед помутившимся взором Халандовского опять промелькнула физиономия Пафнутьева, потом невнятные лица понятых...

Халандовский не помнил, как оказался в кабинете Анцыферова, но для него это было самым тяжелым испытанием, поскольку открыто предстал перед всеми в роли провокатора и подлеца. Когда он вошел, Анцыферов сидел бледный, с нервно дергающейся усмешечкой на худощавом лице, причем, сидел в стороне от своего стола, поправлял галстук, выбрасывая руку вперед, как полководец, посылающий полки в бой, он смотрел на часы, но не видел ни часов, ни стрелок, потому что тут же снова вскидывал руку, снова взглядывал на сверкающий циферблат.

А в столе шарили, шарили какие-то невзрачные мелковатые люди в серых пиджаках, о чем-то переговаривались на своем языке, и вываливали на стол его заветные вещицы - блокнот, авторучки, фломастеры, будь они трижды прокляты. Среди всей этой чепухи весомо и неопровержимо лежала пачка пятидесятитысячных купюр, которую Халандовский совсем недавно, лебезя и ерзая задом, вручил Анцыферову в знак вечной дружбы и взаимной любви.

- Послушайте, остановитесь! - не выдержав, вдруг закричал Анцыферов, но голос его получился неожиданно тонким, можно сказать, что он не столько вскрикнул, сколько взвизгнул. Он еще пытался изобразить на лице что-то гневное и суровое, но все это уже угасало и ни на кого не производило никакого впечатления, потому что люди, орудующие в кабинете, подчинялись совсем другому человеку и рады были ему служить, и рады были ему доложить об успешно проведенной операции. Анцыферов рванулся было к телефону, но вилка была предусмотрительно выдернута и ему даже никто не стал мешать, когда он, схватив трубку, начал было судорожно набирать номер человека влиятельного, а может быть даже и всесильного. Трубка молчала и он с досадой бросил ее на место. Анцыферов попытался было вытереть лоб платком, но и это ему не позволили сделать. Утренний гость Халандовского, худой, лысый и шустрый человек успел в последний момент выхватить у Анцыферова платок из рук и аккуратно положил его на стол среди прочих вещей.