Моя первая попытка действовать. Первый акт гражданского неповиновения.
Это происходит на очередном сеансе групповой терапии. Такэо обрабатывает новичка. Номер Двенадцать. У Двенадцатого проблемы с лишним весом, заниженная самооценка и слишком развитое супер-эго. Не попади он сюда, у него были бы все шансы как-то справиться со своей депрессией. Но Такэо говорит:
— А зачем вообще жить такому жирному уроду? Это что, приносит кому-то радость? Кто-то счастлив видеть твою заплывшую жиром физиономию? Кто-то благодарен тебе за то, что ты трясешь перед ним своим пузом? Ты эгоист, дружок. Ты думаешь только о себе и плевать хотел на окружающих.
Парень, похожий на разъевшегося бегемота, сопит, опустив голову. Со своего места я вижу, как его зад свисает по бокам пластмассового сидения, вижу его коротко стриженый затылок с толстенными складками кожи, блестящий от пота. Но с каждый вопросом Такэо, эта жирная туша съеживается, будто втягиваясь внутрь себя.
Остальные сидят, погруженные в свои мысли. Их не волнует ничто, кроме собственных проблем. Какое им дело до еще одного неудачника?
Зато Такэо сегодня в ударе. Он говорит и говорит. Глаза светятся любовью и лаской, мягкая отеческая улыбка не сходит с губ. Если выключить звук, можно подумать, что он рассказывает, как прекрасно будет жить в мире, в котором безраздельно царит доброта. Но звук не выключается и я слышу:
— Сам подумай, если твоя жизнь не приносит никому счастья, может, осчастливит твоя смерть? Может, когда ты умрешь, кто-то вздохнет с облегчением?
Вот тут-то я прячу пустую фляжку в карман, встаю и, слегка пошатываясь, выхожу на середину круга. Такэо замолкает и удивленно смотрит на меня. Наконец-то мне удалось его удивить. Хоть немного…
Я обвожу взглядом людей, сидящих передо мной. Они тоже ничего не понимают. Я для них лишь странный молчаливый алкоголик, планомерно напивающийся в углу комнаты. Тихий, незаметный, Никто-сан. Они не слышали моего голоса, не видели толком моего лица.
Теперь они смотрят на меня, как на человека, неожиданно снявшего шапку-невидимку. Только что было пустое место и вдруг из ниоткуда возникает пьяный парень. Чудеса.
Прежде чем Такэо и остальные сообразили, что к чему, я откашливаюсь и говорю:
— Что вы слушаете этого ненормального? Уходите отсюда и никогда не возвращайтесь. Найдите хороших психологов, если уж они вам так нужны…
Я жду, что Такэо сейчас закричит на меня, ударит, вытолкает из комнаты, как-нибудь отреагирует. Но он сидит, поигрывая своими очками и внимательно слушает. Остальные по-прежнему в ступоре. Я продолжаю свою зажигательную речь:
— Расходитесь! Не будьте дураками. Он же вас убивает! Как вы не понимаете? Он никакой не психотерапевт, он самый настоящий псих, еще похуже вас! Вы должны жить.
Мои слова падают в тишину, как булыжники в воду. Все снова начинают рассматривать пол. Такэо покусывает дужку очков и рассеянно глядит по сторонам, будто происходящее не имеет к нему никакого отношения.
— Да что с вами? — не унимаюсь я. — Встаньте и идите отсюда! Идиоты, вы платите деньги за то, чтобы вас убили! Он убийца!
Мне хочется влепить каждому из них пощечину, мне хочется увидеть в их тупых глазах хотя бы искру интереса и понимания, мне хочется орать, брызжа слюной, в каждую сонную морду: спасайся, придурок!
И Такэо начинает хлопать. Очки, зажатые между пальцами качаются, как маятник. Следом за ним, один за другим присоединяются к аплодисментам и остальные. А я стою в центре круга — смешной, беспомощный, пьяный и вдыхаю густой запах кроличьей шерсти.
Медленно, очень медленно я оборачиваюсь к окну. Немигающий глаз Кролика-мясоеда смотрит на меня. Тупо, равнодушно, точно так, как на меня смотрели эти придурки несколько секунд назад. Глаз гипнотизирует, приковывает к полу. Я почти физически ощущаю, как на меня давит огромная тяжесть… Сквозь вату я слышу:
— Сенсей, а кто это?
— Тоже мой клиент. Правда, у него совсем другие проблемы. Ито-сан, сядьте, пожалуйста на место, если вы закончили выступление…
Я делаю над собой нечеловеческое усилие и отворачиваюсь от окна. Кое-как добираюсь до стула и падаю на него. Рубашку можно выжимать, вся мокрая от пота. Сердце колотится так, словно захотело попасть в книгу рекордов Гиннеса. В правый висок вкручивают огромный тупой шуруп.
Вряд ли сейчас меня можно назвать победителем. Кто-то скажет, что я здорово облажался. И я с ним соглашусь.
Мы выходим из унылого серого здания учебного центра. На улице уже темно. На нас наваливается теплый влажный вечер, одуряющий запах ирисов и стрекот цикад.
— Ну, и что это было? — спрашивает Такэо. — Чего ты полез в круг? Думал, все сразу все поймут и побегут за тобой?
Ответить мне нечего. Разве что: «Да, именно так я и думал». Но это будет еще одним подтверждением моей глупости. Стоит ли? По-моему, мне и так уже удалось убедить в своей глупости всех. Только этим я и занимаюсь последнее время. Тоже хобби, наверное. Кто-то делает из бумаги журавликов, кто-то убивает людей, а я выставляю себя дураком.
— Ладно, неважно… Главное, что ты понял — это тоже пустая затея. Но твое упорство мне нравится. Жаль только, не на то оно направлено… Лучше скажи мне, что ты опять увидел в окне?
— Отстань.
— Попробуй проанализировать, в каких случаях ты видишь то, что тебя так пугает. Что их объединяет? События, ощущения, звуки… Найди какое-то сходство, повторяющуюся деталь. Ключ может быть в этом. Поверь мне как профессионалу, такие вещи лучше не запускать. Это тебе не простуда, которая пройдет сама собой. Если проблему не решить, твой сдвиг будет прогрессировать. У тебя в роду не было никого с проблемами в этом плане?
— А у тебя? — сарказм единственное оружие, которое у меня осталось.
— Не переводи разговор на меня. Так ты ничего не добьешься… Я тебе говорю серьезно, с твоими страхами нужно разбираться. Не будешь этого делать — настанет день, когда они тебя убьют. Может быть, не физически, но неизвестно, что хуже.
— Глядя на тебя, действительно думаешь — неизвестно, что хуже.
— Ты грубиян, — спокойно закуривает он. — Подумай, что ты прячешь за своей грубостью?
— Пошел ты.
— А сейчас? Что скрывается за твоим «пошел ты»? Страх? Неуверенность? Чувство вины? Может, эти слова ты мечтал когда-то сказать своему отцу, и теперь посылаешь всех, кто напоминает тебе его? Проанализируй…
— Скажи лучше, о какой революции говорила Муцуми?
— Задавай вопросы себе, а не другим, узнаешь намного больше.
Больше до самого дома он опять не говорит ни слова. Идет и многозначительно молчит. Похоже, ему очень нравится маска гуру.
Ночью, когда я лежу без сна в кромешной тишине, ко мне снова приходит мой Кролик. Я не вижу его, только чувствую запах. Белый диск луны за окном вдруг исчезает, и я понимаю, что его закрывает кроличий глаз. Он всматривается в темноту моей комнаты. Я не вижу его, он не видит меня. Но мы оба чуем присутствие друг друга.
Страх холодной липкой рукой сжимает кишки. Вернее, даже не страх. Отчаяние. Полная безнадега. Внизу спит маньяк, за окном торчит Кролик-мясоед, где-то в городе расхаживают полицейские патрули с ориентировкой на меня в нагрудных карманах форменных рубашек. Мне некуда деваться. Абсолютно. Тупик. Ловушка. Кто меня в нее загнал? Я сам. Бешено улюлюкая и барабаня сучковатой палкой по пустому ведру.
Я лежу в темноте, каждой клеткой ощущая безысходность, и жалею, что не остался тогда в горящем доме. В комнате так тихо, что я слышу, как слеза, скатясь по щеке, падает на подушку. Это глухое «кап» — каким же оно получается тоскливым…
Я постигаю смысл слова «безнадежность».
Я постигаю смысл слова «одиночество».
Я постигаю смысл слова «пустота».
Всхлипывая, как ребенок, я встаю с постели и подхожу к окну. Мои движения замедленны, словно я передвигаюсь под водой. Я не иду, а плыву к черному прямоугольнику окна, за которым меня поджидает Кролик-мясоед.
Я плыву прямо к нему в пасть.
Но страха больше нет. То, что остается за моей спиной, не стоит сожаления. Мне даже не хочется с ним прощаться. Мое прошлое не стоит того, чтобы я боялся будущего. Мое будущее — несколько секунд, которые нужны, чтобы дойти до окна и открыть его. И сейчас даже этого мне кажется много. Наверное, я слишком долго ждал.
Закономерный итог. Предопределенный конец. У меня всегда была альтернатива. Но никогда не было выбора.
Я открываю окно с таким чувством, с каким, наверное, люди нажимают на спусковой крючок пистолета у собственного виска. Или делают шаг в пропасть. Это — миг освобождения.
Вместе с ночным ветром в комнату врывается запах кроличьей шерсти. Глаз никуда не исчезает. Он в пятидесяти сантиметрах от меня. Протяни руку и коснешься гладкой, как стекло, влажной роговицы. Тяжелое веко опускается вниз, и до меня долетают крошечные теплые брызги. Это слезная жидкость. Веко снова ползет наверх. Роговица, смоченная слезой, теперь блестит ярче. Кролик моргнул, думаю я. И жду, когда же он начнет отгрызать мне голову.
Он поворачивается. Передо мной его нос — покрытая шерстью влажная пещера. Она с шумом втягивает в себя воздух. Поток воздуха заставляет меня покачнуться, и я упираюсь рукой в подоконник, чтобы не выпасть из окна.
Ну вот, пробегает по краешку сознания мысль, он тебя унюхал.
Я постигаю смысл слова «обреченность».
Я постигаю смысл слова «ничто».
Я постигаю смысл слова «смерть».
Тварь разевает пасть… и произносит голоском мультяшного кролика:
— Глюк…
Потом эта гора медленно разворачивается и исчезает в темноте. Один гигантский мягкий прыжок — и его нет. Снова привычный вид из окна. Обычная ночная улица.
Я закрываю окно и ложусь в постель. На этот раз сон приходит мгновенно, едва я успеваю уронить голову на подушку.
Наутро у меня готов план, как зацепить Такэо. Я не уверен, что план сработает. Но иного выхода у меня нет. Если все пойдет хуже некуда, я сяду на всю оставшуюся жизнь в тюрьму. При успешном исходе там окажется Такэо. Но наиболее вероятный вариант — я сыграю в ноль. И все же попытаться стоит.
Да, все это не моя ответственность. Все это — не моя проблема. Так скажет любой. Но этот любой не видел глаз ребят, приходящих каждый вечер на эти собрания. В конце концов, не делать в этой жизни ничего плохого — да, здорово. Тебя будут называть хорошим парнем и даже ставить в пример. Но если хочешь быть чем-то стоящим, не делать плохого — мало. Нужно еще сделать и что-то хорошее. Избегать десятка ежедневных маленьких зол — путь в никуда. Если хочешь спастись, откажись от политики невмешательства.
Вопрос об ответственности меня больше не заботит. Я готов спасать заляпанных нефтью пингвинов Фолклендских островов, бороться за запрет выработки лесов Амазонки, защищать права сексуальных меньшинств и работать санитаром в хосписе. Я желаю спасать, чтобы спастись самому. Чем бы ни оказалось в итоге мое спасение.
Все это — проделки кролика. Мне кажется, я понял, что это такое. Вернее, кто он такой… Возможно, я заблуждаюсь. Возможно, не понимаю до конца. Но вся проблема в том, что однозначные и окончательные ответы получить невозможно. Мы обречены идти на ощупь. И единственный способ сделать хоть шаг вперед — выбрать направление наобум и убедить себя, что оно правильное. В мире, где никто ни хрена не понимает и никогда не поймет, не может быть неверных решений. Кто докажет мне, что я не прав? Кто скажет, что правильнее было бы поступить иначе? Любой ответ — лишь одна версия из дециллиона возможных истин.
И во всем виноват кролик. А может, и сам Такэо.
Целый день я занимаюсь тем, что размышляю над своим планом. Пытаюсь сделать его безупречным. Раз за разом прокручиваю его в мозгу, чтобы найти и залатать все дыры, предусмотреть все неожиданности, не забыть о самых мелких деталях. Шлифую его, проверяю, снова шлифую.
После полудня меня прерывает Такэо, который без стука входит в мою комнату:
— Муцуми сказала, что ты еще не выходил. Что-то случилось? Опять твои страхи?
— Нет, — говорю, не вставая с кровати, — все в порядке. Просто хочется выспаться.
— А-а-а, — он подходит к окну и садится на пол.
Движения у него легкие и гибкие. Я бы даже сказал — грациозные. Он голый по пояс, в одних джинсах. Я смотрю на него и понимаю, что если придется с ним драться, шансов у меня немного. Все эти трицепсы, бицепсы, дельтовидные мышцы, косые мышцы — по нему можно изучать анатомию. Каждый бугорок вырисовывается так четко, словно его специально вылепили. При каждом движении все это тренированное мясо приходит в движение. Как будто под кожей у него залита ртуть. А ведь в одежде он кажется совершенно обычным парнем. Не хлюпиком, конечно, но чем-то подобным. Представляю, какая у него хватка.
— Ты, случайно, ничего не задумал? — спрашивает он после минутного молчания. — Вид у тебя какой-то странный…
— Не понимаю, о чем ты.
— Ну, так… Вчера ты уже сделал одну глупость. Я подумал, может, захочешь повторить.
— Не беспокойся, мне не очень нравится выглядеть дураком.
— Ну, смотри. Не хотелось бы принимать какие-то меры по отношению к тебе. Во всяком случае, сейчас.
— Что же такого особенного сейчас происходит?
— Пока ничего. Но вскоре должно. И чтобы все получилось так, как я хочу, ты не должен мне мешать. Даже пытаться не должен. То, что было вчера, конечно, не в счет. Глупость она и есть глупость, на такие вещи я внимания стараюсь не обращать. Но сама тенденция, если, конечно, можно говорить о тенденции, мне не нравится. Успокой меня, скажи, что это досадное недоразумение. Ты просто был пьян и перестал себя контролировать. И больше ничего подобного не будет. Скажи мне это…
— Я был пьян, — отвечаю. — И можешь быть спокоен, такого точно больше не будет.
— Ну, ладно, — кивает он. — Поверю, хотя говоришь ты очень неубедительно.
— Почему же тогда веришь?
— А что мне еще остается? Пытать тебя? Или сразу убить? В этом нет нужды… Пока. Ты нужен мне живым и относительно здоровым. К тому же, за тобой присматривают. Вряд ли у тебя получится выкинуть что-нибудь. Так что лучше я поверю. Или сделаю вид, что поверил. Кстати, как продвигается работа со своим страхом? Надумал что-нибудь интересное? Не хочешь поделиться?
— Ты сказал, что я тебе нужен. Зачем?
— В свое время узнаешь и это. Как насчет сна? Не придумал, зачем он нам нужен?
— Нет. И не собираюсь.
— Зря. Ну, да ладно, время еще есть… И на самом деле, перестань вести себя, как проблемный подросток. Будет лучше для всех.
— Для кого — для всех? Для тебя и твоей чокнутой сестрички?
— Не надо так говорить о ней, — он морщится, как от зубной боли. — Она не чокнутая. Так, небольшие проблемы… Но я надеюсь это исправить. Хотя не зря психологи не работают с близкими людьми. Крайне сложно анализировать собственную сестру. Даже не представляешь, насколько. Сложно и очень больно. Одно дело лечить абсолютно чужих, и совсем другое — осознавать, что твоя родная сестра — шизофреничка. У меня нет никого ближе нее… Знаешь, это похуже, чем заходить в палату к родственнику, больному раком. Иногда ей становится хуже… Она говорит и говорит, говорит и говорит… Такой бред, что становится страшно — а вдруг ей уже ничем не помочь. Попробуй оставаться лишь психологом, когда любимый человек перестает узнавать тебя. Правда, пока это случается редко. Я пытаюсь остановить ржавчину, которая разъедает ее мозг. Порой мне кажется, что я на верном пути… Но когда случается обострение, я начинаю думать, что болезнь прогрессирует. Ночами не сплю…
Он опускает голову. Я смотрю на его макушку и ловлю себя на том, что в данную секунду не чувствую ничего, кроме совершенно нелепого сострадания. Мне приходится вспомнить о тех, кого он довел до самоубийства, вспомнить о Тецуо, вспомнить о Юрико. Я заставляю себя думать обо всем этом, чтобы избавиться от жалости.
Он манипулирует тобой, говорю я себе, просто играет. Так же, как играет с теми, кто приходит к нему за помощью. Не забывай, он враг.
Конечно, он враг.
Но кто сказал, что нельзя жалеть врага?
— Ты опять ушел от ответа, — говорю я как можно холоднее.
— Что? Ах, это… Лучше для многих людей. Если ты думаешь, что я стараюсь только для себя — ты ошибаешься. Можешь смеяться, но я хочу спасти этот никчемный мир. Или, по крайней мере, попытаться это сделать.
— Спасти от чего?
— От гибели, — он встает с пола и подходит к двери.
— Ты точно придурок, — говорю я ему в спину.
Он оборачивается на пороге:
— А как же! Ты можешь вспомнить хоть одного на сто процентов нормального спасителя?
— Ты придурок! — кричу я в закрывающуюся за ним дверь.
Разговор окончен. Вряд ли можно сказать, что я был на высоте.