Bang-bang

Глава 2

Если сидишь в четырех стенах, пытаясь сохранить остатки рассудка, чтение становится единственным занятием, способным удержать на плаву. Я читаю целыми днями. Все подряд. От романов Мисимы до истории Новой Англии. Читаю лежа, сидя, стоя и даже на ходу. Читаю днем, на рассвете и поздней ночью. Книги — еще одна реальность, в которой я существую.

Я ходячая энциклопедия, из которой какой-то шутник вырвал все страницы, а потом подшил заново, перемешав их.

Сигналы в нервной системе человека достигают скорости двести восемьдесят восемь километров в час. Первый географический атлас создал Птолемей в сто пятидесятом году нашей эры. Ван Гог продал при жизни лишь одно свое произведение — Red Vineyard at Arles. Если протянуть паутину до ближайшей к нам звезды в созвездии Центавра, то она будет весить пятьсот тысяч тонн…

Факты, цифры, имена, географические названия бурлят у меня в голове, как сябу-сябу. Они служат щитом, той пробкой, которой я затыкаю кувшин с джинном подсознания.

Я читаю книги, хожу в группу психологической поддержки, время от времени напиваюсь и периодически подряжаюсь на какую-нибудь разовую работу. Грузчик, уборщик, продавец сладостей, сторож, ходячий сотовый телефон или большая таблетка с рекламными листовками в пухлых гофрированных руках — все это я, когда нужны деньги. Кто-то подумает, не слишком интересная жизнь. И я с ним соглашусь. Но у меня нет других вариантов. Я просто отбываю срок в одиночке. Заключенному не приходится выбирать, как убить время. Вполне достаточно того, что время убивает его.

На самом деле, мне хочется вычеркнуть некоторые пункты из моей жизни. Но перестань я работать — не будет денег на выпивку. Перестань я читать — ни о чем, кроме жены, думать не смогу. Перестань я пить — чертов кролик разрастется до размеров Токио-но То. Уйди я из группы — не будет Юрико…

То, что нас с ней связывает, нельзя назвать ни дружбой, ни, тем более, любовью. Это что-то вроде единения приговоренных к смерти сокамерников. Она не видит будущего, я тоже. Мы с ней в одной команде. Остальные люди, с которыми мне так или иначе приходится общаться, еще не вычеркнули из своего лексикона слово «завтра». Поэтому мы не можем понять друг друга, как ни стараемся. Все равно что разговор слепого с глухонемым.

С Юрико все иначе. Иногда мы встречаемся и просто сидим в парке. Ходим в кино. Гуляем по городу. Пьем пиво в какой-нибудь забегаловке. И все молча… Нам незачем разговаривать. Обычно люди говорят о прошлом или о будущем. О настоящем — редко. Что о нем говорить? Мое прошлое — не самая веселая тема для беседы. У Юрико прошлого вообще еще нет. В будущее мы не верим… Так что лучше помолчать. Единственное исключение — наши встречи в группе. Но там мы просто выплескиваем помои своего подсознания на других таких же. Остальное время просто сидим рядом на скамейке в парке, в креслах кинотеатра, на стульях в баре, на траве, на парапетах, на каменных ступеньках. Только в такие минуты мне иногда удается почувствовать что-то вроде умиротворения. Только в такие минуты я бываю в ладах с самим собой. Поэтому очень не хочу терять девушку по имени Кобаяси Юрико, с которой на самом деле все и началось.

Вернее, началось все с ее звонка.

За окном нервно мигает неоновая реклама джинсов Edwin, превращая мою комнату в некое подобие танцпола. Усиливая сходство, за стеной гремит проигрыватель соседа-меломана. Басы заставляют вибрировать пустые чашки на столике и мои внутренности.

Так бывает каждый вечер. Каждый вечер я прихожу домой, наливаю себе виски, сажусь в продавленное кресло и чувствую, как внизу живота дергаются мои кишки. Бумс-бумс… Это — мои ежевечерние сеансы медитации. Я мычу мантру «хватит-с-меня-этого-дерьма-ом-м-м» и жду, когда меня начнет тащить от этой «кислоты» за стеной.

Дело в том, что во время медитации мозг находится практически в состоянии клинической смерти. Кора головного мозга отключается. И мозг начинает защищаться, то есть выбрасывает эндогенные опиаты — наркотические вещества, которые оказывают на организм такое же сильное действие, как героин или ЛСД. Эндорфины и энкефалины обладают морфиноподобным эффектом. Эти вещества и включают в мозгу так называемый «центр удовольствия». Если вспомнить еще и о принципах выработки условного рефлекса, можно ожидать, что в скором будущем эти «бумсы» будут включать в моей башке все нужные центры напрямую.

Музыка гремит, вывеска мигает, а я постигаю смысл учения дзен со стаканом в руке. Я пытаюсь слушать тишину внутри себя и жду выброса эндорфинов, как наркоман ждет новой дозы.

И в момент, когда я приближаюсь к очередной клинической смерти, пищит телефон. Из-за музыки, сотрясающей тонкую перегородку между мной и этим придурком-меломаном, я не сразу соображаю, что мне звонят.

— Акихико повесился, — говорит Юрико, и я слышу, что там, где она находится, очень тихо. Гораздо тише, чем у меня.

— Что? — я переспрашиваю не потому, что плохо расслышал, просто мне нужно придумать, что ей ответить.

— Акихико умер. Повесился. Сегодня днем, в три часа, — повторяет она и ждет, что я скажу.

Сегодня днем я относил старые книги букинисту. Как раз когда я торговался со стариком из-за каждой иены, парень по имени Акихико просовывал голову в петлю. Сегодня каждому нашлось занятие…

— Я зашла к нему узнать, почему он не отвечает на звонки. Дверь в квартиру была открыта. Он повесился на дверной ручке… На столе записка… Я вызвала полицию…

Каждая сказанная ею фраза падает, как булыжник в колодец. Бульк! Не оставляя после себя ничего. Никаких чувств, никаких ассоциаций, никаких мыслей. Может быть, потому, что никаких эмоций в ее голосе я не слышу.

— Что ты молчишь? — спрашивает она.

Бумс-бумс по голове. Мне приходится закрыть одно ухо, чтобы слышать голос Юрико.

— Мне жаль.

— Ага.

— Да нет, правда… Он был неплохим парнем.

— Ага.

— Я серьезно. Не скажу, что я сильно скорблю, но мне действительно жаль, что так получилось…

— Ладно, — смягчается она. — Слушай, мне не хочется сегодня сидеть одной. Давай встретимся?

— Что?

Парень за стенкой прибавляет громкость. Чашки на столе начинают подпрыгивать в такт музыке. У них сегодня тоже вечеринка. По случаю смерти Акихико.

— Сделай музыку потише! — кричит в трубку Юрико.

— Это не у меня. Это у соседа. Так что ты там говорила?

— Давай встретимся сейчас. Я бы чего-нибудь выпила.

— Давай, — что-что, а выпить я всегда готов. — Где?

— Жди, я за тобой зайду… Я тут недалеко, — она вешает трубку.

Последние слова тонут в мощном гитарном соло, доносящемся из-за стены.

Я тоже кладу трубку и сажусь обратно в кресло. Мне представляется, как Акихико с выпученными глазами и распухшим языком сидит, привалившись спиной к двери… Тонкая веревка глубоко врезалась в зеленоватую, с багровыми подтеками, шею…

Не знаю, как на самом деле выглядят повесившиеся на ручке двери после нескольких часов в душной квартире. Может, я что-то и упустил. Но и без того картина получилась такой, что захотелось налить еще один стаканчик виски.

Я превращаюсь в алкоголика. Знаю наверняка. Ну, и что? Глупо переживать из-за этого, пока есть деньги на выпивку.

Два года назад, вынужденно отказавшись от прежней жизни счастливого потребителя, я обрел свободу. Но свобода оказалась не сказочной страной, где счастливчики беззаботно сидят в цветках лотоса и напевают незатейливые мантры. Свобода — крошечная квартирка, в которой по вечерам дрожат стены. Свобода — гигантский плотоядный кролик, караулящий меня за дверью. Свобода — полупустая бутылка виски в руке. Свобода — немой вопрос: «Когда же все это закончится?», в опухших от бессонницы глазах. Свобода — мертвая жена и не рожденная дочь.

Мой цветок лотоса — продавленное кресло в темной комнате.

Каждую секунду один процент населения Земли пьян в стельку Статистика. Я хочу присоединиться к этим ребятам. Эй, пьяные в стельку, примите меня в свой клуб! Я хочу стать частью этого счастливого процента.

Я далек от мыслей о самоубийстве. Пустое существование алкоголика лучше, чем небытие. Там я уже был, и у меня не осталось приятных воспоминаний. Но каждый раз я беру бутылку, как пистолет с последним патроном. Кто-то надевает себе на шею петлю, кто-то подносит к губам стакан, а кто-то медленно умирает от рака. Дармовщины не будет, парни. Вся наша жизнь — это одно длинное самоубийство.

Да, я превращаюсь в алкоголика. И знаю это наверняка. Ну и что?… Что это меняет?

Бумс-бумс, бумс-бумс, бумс-бумс…

Когда мы с Юрико выходим из моей квартиры, я говорю:

— Подожди секунду.

Она облокачивается на перила балкона и закуривает, а я барабаню в дверь соседа. Долго никто не открывает, но я проявляю настойчивость. Я уже порядочно пьян. И почти по-настоящему сочувствую Акихико. Он ведь действительно был неплохим парнем. Во всяком случае, не любил дурацкую музыку. Он любил тишину и, как и я, не верил в будущее. Эта потеря чем-то сродни гибели однополчанина на поле боя. Ты плохо его знал, но он был с тобой в одном батальоне, и этого достаточно, чтобы хоть мимоходом поскорбеть о нем.

Наконец, дверь распахивается. На пороге — раздраженный хозяин квартиры. Оторванный от прослушивания музыки недомерок с длинными сальными волосами, крашенными в ярко-синий цвет.

— Чего? — недовольно спрашивает он.

Из квартиры несет травой. Я вижу, что в комнате на диване развалились два парня и полуголая девица. Еще кто-то расхаживает по кухне. Отсюда не видно, кто — мужчина или женщина и есть ли на этом «ком-то» одежда. Но детали меня не интересуют. Сейчас меня не интересует ничего, кроме укуренного недомерка, уже месяц не дающего мне спать.

— Ничего, — говорю я и впечатываю кулак в близоруко щурящийся глаз соседа-меломана.

Он пролетает крошечный коридор и с грохотом, на мгновение заглушающим музыку, врезается в стеллаж, прилепившийся к противоположной стене. Оттуда обрушиваются компакт-диски, комиксы, какие-то статуэтки и прочий мусор.

Желания разобраться, что случилось с хозяином квартиры, ни у кого из гостей не возникает. Может быть, просто не слышат, а может, им наплевать на этого засранца. Второе кажется мне более вероятным. Он непонимающе таращится на меня. Видно, не каждый день к нему приходят соседи и бьют по лицу. А жаль… Ему бы не помешало.

— Слушай свою долбанную музыку в наушниках! — кричу я. — И скажи своим приятелям, что дискотеки закончились, иначе будешь проводить их в больнице! Понял?!

По его глазам я вижу, что он разобрал не все слова. Но то, как он кивает, колотясь затылком о стену, убеждает меня в том, что основную идею он усвоил.

— Теперь пошли, — говорю я Юрико.

И мы спускаемся по лестнице. Кулак побаливает, но я знаю, что это скоро пройдет. Виски заглушает и не такую боль. За нашими спинами музыка обрывается на полуноте.

Пьяная в стельку Юрико глотает сливовое вино прямо из горлышка. Даже в таком состоянии она на редкость красива. Это единственное, что меня в ней злит. После гибели жены, которую любил, отношение к красивым женщинам меняется не в лучшую сторону. Психолог сказал мне, что это чувство вины, которое возникает из-за того, что ты хочешь эту женщину и в то же время воспринимаешь свое желание как предательство по отношению к своей мертвой жене. Может быть, оно и так…

— Я уверена, самоубийство как-то связано с тем, что он нашел другую группу… Помнишь, я тебе говорила, как встретила его? Тогда он сказал мне, что нашел кое-что получше наших собраний. Вот я и думаю — причина именно в этом.

Язык у нее заплетается, но взгляд ясный.

— Я хорошо знала его… Он никогда не говорил всерьез о самоубийстве… Ему было все по хрену, это да. Но убивать себя он не собирался. Это не так-то просто, я думаю… Ни с того ни с сего вешаться не станешь.

— Всякое бывает.

— Это не тот случай.

Она делает неудачный глоток и розовое вино течет по подбородку. Она вытирает влажный блестящий подбородок ладонью и вынимает сигарету из пачки.

— На самом деле мне плевать, — говорит она. — Честно. Он был классным парнем, но со своими бзиками. Иногда я его боялась.

— Мне казалось, что вы…

Она смеется, запрокинув голову. Я вижу ее нёбо, белоснежные зубы, ярко-красные губы и пульсирующую жилку на шее.

— Ему хотелось, наверное. Но не мне… Для меня он был просто хорошим приятелем. Как и ты.

Абсурдно, но я чувствую легкий укол разочарования. Совсем крошечный, но от этого не менее неприятный. Я хочу, чтобы меня любили… Хоть кто-нибудь. Любили, не требуя взаимности. Возможно, это было бы моим спасением.

— Теперь он умер, — мрачно говорит Юрико, пытаясь не уронить голову на скрещенные руки. Бутылка вина почти пуста. — Он умер, а я осталась одна.

— Я не в счет?

— Ты — другое дело. У тебя есть веская причина быть таким, какой ты есть. Не погибни твоя жена, ты сейчас был бы счастливым придурком. У нас с Акихико все не так. У нас причина внутри.

— О, ну конечно. Вы-то просто психи, которые с жиру бесятся.

Это моя маленькая месть.

— Ага. Так и есть. Но мне не лучше оттого, что я просто бешусь с жиру. Да и никому не лучше… Посмотреть хоть на Акихико. Хотела бы я знать, что же он такое нашел. Похоже, что-то интересное.

— Куда уж интереснее… Тебе не пора домой?

Она близка к тому, чтобы заснуть прямо здесь, в баре, за столом из какого-то хитроумного пластика, очень похожего на настоящее дерево.

— Как думаешь, — не слушает она меня, — может, и мне стоит сходить туда?

— Куда? Ты же ничего не знаешь о том, где он пропадал все это время.

— Нетрудно узнать.

— Как?

Стараясь выглядеть трезво и не упасть со стула, она лезет в свою сумочку из джинсы и долго там что-то ищет. Через минуту, отчаявшись, высыпает все содержимое на стол. Вырастает горка хлама, который может носить в сумочке девица, убежденная в том, что этот мир не стоит ее внимания. Гигиеническая помада, салфетки, ключи с брелоком в виде крошечного живого кактуса, одноразовые зажигалки, пустая смятая пачка сигарет, запечатанная пачка и еще целая куча предметов, которые идентифицировать сложно. Она непослушными пальцами разгребает этот мусор, сосредоточенно прищурив глаз. Наконец, говорит:

— Вот!

И показывает мне сотовый телефон.

— И что? — спрашиваю я.

— Тупой. Это телефон Акихико. Я взяла его сегодня со стола, пока ждала полицию. Последний звонок он сделал за пятнадцать минут до того, как написал прощальную записку.

— Откуда знаешь, когда он написал записку?

Она старательно сгребает все со стола обратно в сумочку.

— Он был очень аккуратным… Педантичным. На записке стоит точное время. Так вот, звонок сделан пятнадцатью минутами раньше. И это не родители, не какой-нибудь приятель и не девчонка.

— С чего ты взяла?

— Девчонки у него не было. Родителей он ненавидел. А друзей у него было двое — я и один тип, который утопился полгода назад. В телефонной записной книжке всего четыре номера. Вот, сам посмотри.

Она пытается нажать на нужные кнопки, но у нее ни черта не выходит. Тонкие пальцы с коротко обрезанными ногтями не справляются со сложными командами, посылаемыми мозгом.

— Черт, — бормочет она. — Черт, черт, черт…

— Не надо, я тебе верю… Только даже если этот звонок действительно как-то связан с самоубийством, тебе лучше держаться подальше от всего этого. Ты рассказала полицейским?

— Тупой! Если бы я им сказала, они забрали бы телефон.

— Позвони завтра и расскажи, что ты нашла телефон. Пусть они разбираются с этим делом.

— Ага, — она пытается прикурить.

— Я серьезно. Не стоит тебе связываться…

— Ага, — она вхолостую чиркает зажигалкой.

Я понимаю, что сейчас разговаривать с ней бесполезно. Вытаскиваю ее, слабо упирающуюся, из-за стола и вывожу на улицу. Мы едем ко мне. И полночи ее выворачивает наизнанку в моем туалете.