Bang-bang

Глава 5

Американский психолог Стенли Милграм выбрал из телефонных справочников разных городов несколько адресов и написал каждому адресату письмо о другом, тоже случайно выбранном человеке, указав его фамилию, внешность и краткую биографию. Он просил корреспондента вернуть письмо в случае, если тот знает парня, о котором говорилось в письме. В противном случае была просьба переслать письмо тому, кто, по мнению получившего письмо, мог бы знать. Со следующим подопытным кроликом та же история. Знаешь — сообщи, не знаешь — перешли тому, кто может знать. Такой вот эксперимент.

Цепочки связи были на удивление короткими. Большинство — в интервале от двух до десяти передач. В среднем, каждый пятый оказывался тем, кем нужно.

У меня блокнот, в который я аккуратно записываю рассказы этих людей. Художников, дизайнеров, фотографов, мастеров хентай… Я разговариваю с людьми, изображавшими на своих полотнах утопленниц. Разговариваю с теми, кто писал людей, распятых на деревянной стене, на металлической сетке, на кресте, просто на полу.

Мотивы сожжения любят ребята с комплексом вины. Признак комплекса неполноценности — связанные и исполосованные до смерти кнутом девчонки. Проблемы с матерью в раннем детстве — мертвые девушки с большой грудью. Если при этом сложности с мамой носили сексуальный характер, в картине присутствует намек на изнасилование. Я могу поставить диагноз автору, мельком глянув на его картину или комикс.

Я разговариваю с нанюхавшимися кокаина парнями, которые раз и навсегда бросили писать. Психи с ниточкой слюны, свисающей изо рта, мечтают создать новый шедевр. Извращенцы с липкими руками делятся со мной творческими планами.

И каждый из них называет мне пару новых имен. Чистых страниц в моем блокноте с каждым днем становится все меньше. Но ни один из встреченных мной людей не может сказать ничего толкового про женщину, которая уничтожала картины. Я не отчаиваюсь. Я знаю, что, в конце концов, обязательно найду того, кто знаком с ней или что-нибудь знает про нее.

Поговорить удается не со всеми. Некоторые из этих одаренных ребят уже в психушке. Некоторые — в клиниках для наркоманов. Некоторые, самые способные, чьи картины действительно представляли ценность, уже поставили точку. Кто-то живет слишком далеко от Токио. Этих я оставляю на потом.

Вечерами я прихожу в квартиру и первым делом прослушиваю автоответчик. На случай, если вдруг Юрико объявилась. Надежда уменьшается прямо пропорционально тому, как распухает мой блокнот. Потом я снимаю носки, пропитавшиеся за день кровью и сукровицей. Из-за этой беготни начавшие было заживать порезы опять кровоточат и гноятся. Уже привычными движениями я втираю в пылающие огнем ступни мазь и заглатываю пару обезболивающих «колес».

Ужин состоит из того, что мне удалось стянуть в попавшемся на пути магазине. Конфеты, чипсы, печенье. Если очень повезет — банка консервов. Я стараюсь не думать о том, что подходит время платы за квартиру. Я стараюсь не думать о том, что заканчиваются лекарства, без которых я, наверное, не смогу ступить и шагу. Я стараюсь не думать о том, что та, из-за кого заварилась вся эта каша, возможно, уже мертва…

Я ложусь спать далеко за полночь, и долго ворочаюсь, ожидая, когда подействуют таблетки.

А наутро меня ожидают новые впечатления и новые кусочки мозаики, которые я аккуратно прикладываю друг к дружке.

Как всегда кстати звонит мой брат:

— Как дела?

Я молчу, прикидывая, стоит ли выкладывать ему эту историю. С его связями он может сделать многое. Если, конечно, захочет. И если захочу я рассказывать ему о своих проблемах… Не так-то просто объяснить человеку, который считает тебя законченным неудачником, что ищешь неуравновешенную девчонку, склонную к суициду, или хотя бы чокнутую художницу, обожающую рисовать покойников. И все это потому, что еще пара психов покончили с собой после того, как позвонили ненормальной художнице. С такими рассказами сам рискуешь быть причисленным к этой веселой компании.

Сомневаюсь я недолго.

— Позвонили и наложили на себя руки? — переспрашивает он.

— Ну, типа того… То есть позвонили и наложили, но я не уверен, что здесь есть прямая связь. Так сказать, рабочая гипотеза.

— Как, говоришь, звали девушку?

— Зовут. Ее зовут Кобаяси Юрико.

— А художницу?

— Если бы знал, уже давно бы ее нашел.

— Ладно… Попробую что-нибудь узнать.

— Буду ждать.

— Старик-то не поправляется, — говорит он. — Уже подумывают, не положить ли его в больницу.

— Поздравляю тебя, — отвечаю.

И кладу трубку. Он уже произносил похожие слова год назад. Недели за две до гибели моей жены… В приметы я не верю, но как-то невесело думать, что, быть может, теперь на очереди Юрико.

— Эй, приятель, — говорю я отражению в зеркале, — только не сходи с ума. Ты просто немного устал. Потому и лезет всякая чушь в голову.

Звучит настолько фальшиво и жалко, что на месте отражения я плюнул бы себе в лицо.

Проходит еще два дня, и я окончательно убеждаюсь, что зашел в тупик. Да, тронутая художница действительно существует или существовала. И есть люди, пострадавшие от ее просветительской деятельности. Вот и все, что удается выяснить. По словам самых осведомленных, она никогда и нигде не выставляла свои картины. Никто ни разу ее не видел. Этакий человек-невидимка… Призрак с бритвой в одной руке и кистями в другой. Все это здорово напоминает мне байки, которыми пугают детей. Что-то вроде: будешь плохо рисовать покойников — придет ужасная художница и зальет кислотой твои картины… бу!

Мне не остается ничего другого, как зайти с другой стороны. Попробовать найти зацепку в мире психов, раз уж мир художников показал мне кукиш.

Я размазываю остатки мази по измочаленным ногам, посещаю ближайший магазин со своим волшебным экранирующим рюкзаком, набиваю холодильник тем, что удалось позаимствовать, покупаю на последние деньги анальгетики и принимаюсь за дело.

Я по-прежнему ищу Юрико. Но вместо нее нахожу людей с параноидальным расстройством личности, шизоидным расстройством, диссоциальным расстройством, ананкастным расстройством. Разговариваю с фетишистами, эксгибиционистами, вуайеристами, педофилами, садомазохистами. Отличная компания. Больше всего меня радует то, что все они живут среди нас. В соседней квартире, в доме напротив. Они делают суси этими самыми руками, они моют машины, они метут улицы по утрам, они охраняют универмаги, дают сдачу в магазине… Они везде. И каждый, с кем я разговариваю о его нелегкой жизни, дает мне адрес или телефон еще одного шизофреника или параноика.

Но больше всего меня интересуют те, кто склонен к самоубийству. Или знакомые тех, кто покончил с собой. Или знакомые знакомых… Я, делая сочувствующее лицо, слушаю, как люди прыгают с крыш, мостов, вышек, строительных лесов; режут себе вены и артерии, режут в холодной и теплой воде, вдоль и попрек, на руках и на горле. Одних только способов повеситься я насчитываю не меньше пятнадцати.

Вечером восьмого дня я приползаю домой. Ступни стерты до костей, а я чувствую себя наикрутейшим сыщиком, стоящим в одном шаге от раскрытия преступления века. В один день мне везет дважды. Два человека, покончивших с собой, по уверениям их знакомых, незадолго до своей смерти намекали, что «нашли кое-что действительно стоящее» и назвали себя «добровольцами». Сами по себе эти слова ничего для меня не значат. Значит то, что их произносили люди, незнакомые друг с другом. Здравый смысл подсказывает, что это может быть простым совпадением. Мол, не такие уж редкие эти слова. Но я затыкаю ему рот, а себе уши. Мне нужно найти Юрико, если она еще жива. И если для этого мне придется поговорить с каждым психом в городе — я поговорю с каждым психом. Если для этого мне придется свихнуться окончательно самому, я свихнусь.

Потому что, возможно, недостаточно просто не делать ничего плохого. Быть может, нужно хоть раз сделать что-то хорошее, даже в ущерб себе. Счастья наверняка не принесет. Но зато даст покой…

Так думаю я, лежа в своей постели. Желудок урчит от голода. Ноги болят так, словно я весь день бегал по колючей проволоке. Но мне впервые за много дней засыпается легко. Впервые за много дней я не мечтаю, чтобы утром наступила ядерная зима или чтобы вырвался на свободу вирус сибирской язвы.

Я снова слушаю, как люди глотают снотворное и железные опилки, пьют растворенный в уксусной кислоте свинец и экстракт табака, дышат газом, вкалывают бешеные дозы инсулина и героина.

И в рассказах все чаще мелькает слово «доброволец». Все больше людей, считающих, что их мертвым друзьям, родственникам или знакомым кто-то помог приобрести по дешевке билет в страну счастливой охоты. Несколько раз в разговорах упоминают и о художнице, рисующей трупы.

Я все больше убеждаюсь, что Юрико была права. Теперь даже у здравого смысла хватает ума не вступать в спор по пустякам. Правда, как обычно, есть одно существенное «но» — у меня по-прежнему ни одной зацепки. Ни конкретных имен, ни адресов, ни телефонов. Только слухи, догадки, предположения, версии. В общем, они дают неплохую картину происходящего, но толку от этого — zero. Все, кто мог сказать что-нибудь конкретное, мертвы.

Девушка бросилась с небоскреба, парень вскрыл себе вены, женщина повесилась на потолочной балке своего загородного дома. Кто обратит на это внимание? Рядовое самоубийство, вот и весь разговор. Таких только в Токио набирается по паре десятков в день. Никому и в голову не приходит как-то связать эти случаи, копнуть поглубже и обнаружить, что некоторые из этих людей незадолго до смерти вступали в контакт с человеком или целой организацией, которая остро нуждалась в «добровольцах». Ни о каком серийном убийце и речи быть не может. Вообще об убийствах никто не думает… Что может быть очевиднее предсмертной записки с добрыми пожеланиями тем, кто остается?

Неудивительно, что до сих пор никто не забил тревогу. Пока связать все воедино могу только я. Только я представляю себе масштаб происходящего. Только я могу что-то изменить. И каждый день я старательно записываю в блокнот имена, адреса, подробности, краткие описания того, как именно очередной «клиент» отправился на тот свет. Я с головой ныряю в это дерьмо, чтобы положить ему конец.

И все из-за Юрико. Она все-таки сумела втянуть меня в это. Я надеюсь, что не ценой своей жизни. Но чем больше исписанных страниц в блокноте, тем меньше надежды.

Непонятно, кому все это нужно? Для чего подталкивать к самоубийству несчастных забитых психов? Только для того, чтобы написать очередную картину типа: «То, что осталось от девушки после прыжка с двадцать второго этажа на рассвете»? Это единственное объяснение, которое я могу придумать, исходя из имеющихся у меня сведений. Хотя абсолютно нелепое… Чтобы нарисовать такое количество трупов, нужно работать по сорок пять часов в сутки без выходных.

Чем дальше я продвигаюсь в своих поисках, тем больше появляется вопросов. И тем сильнее я убеждаюсь в том, что ничего не понимаю. Есть, вернее, должна быть, одна маленькая деталь, которая связывает все воедино, превращая хаотичное нагромождение бессмысленных фактов в четкую и логически правильно построенную систему. Вот до этой детали мне никак и не добраться. Это чем-то похоже на психологический тест. Мне нужно определить принцип, по которому сгруппированы предметы, не имеющие на первый взгляд ничего общего.

Брат звонит, кода я лежу на не разобранной постели и смотрю, как мигает реклама, установленная на крыше дома напротив. Без «бумсов» из-за стены комната напоминает теперь дискотеку для глухих. Дергайся в такт мерцанию неонового света и будь счастлив…

— Ну, как у тебя дела? — спрашивает брат, и я представляю, как он сейчас ковыряет в ухе.

— Ты нашел что-нибудь?

— Я тут подумал на досуге… Мне кажется, что твоя идея несколько бредовая. Не обижайся. Человек, по телефону заставляющий совершить самоубийство, — что-то из тех сказочек о зомбировании и промывании мозгов. Двадцать пятый кадр и все такое… Любимая тема желтой прессы. Скорее всего, твоя девчонка развлекается сейчас с каким-нибудь парнем, пока ты с ума сходишь.

— Очень умно. Но должен тебя разочаровать. Кое-что я разузнал. Некоторые самоубийства действительно как-то связаны. Есть что-то общее… Не знаю подробностей, но общие черты есть, как минимум, у двенадцати случаев внезапного суицида. Это только за последние полгода… Так что никакой желтой прессы.

Ясукадзу молчит, и я представляю, как он изучает кончик мизинца, испачканный серой из уха. Да, его сложно назвать приятным парнем.

— Ты уверен? — наконец спрашивает он.

— Абсолютно.

— Это, конечно, меняет дело… Хотя мне по-прежнему трудно в это поверить.

— Мне тоже было трудно. Если хочешь убедиться, могу продиктовать несколько имен. Поговори сам с этими людьми. Может, тебе удастся выяснить больше, чем мне.

— И ты думаешь, что это как-то связано с той сумасшедшей художницей?

— Не знаю. Теперь уже не знаю… То есть она имеет какое-то отношение к делу, но я не могу понять, какое именно. Знаю одно: среди покончивших с собой были ребята, картины которых она уничтожила. Двое из них называли себя добровольцами.

— Какими еще добровольцами?

Мне приходится коротко рассказать ему о том, что удалось узнать за эти дни. Когда он начинает говорить, в его голосе слышится неподдельная заинтересованность проснувшегося вдруг журналиста:

— Слушай, если ты не ошибся, это может быть сенсацией.

— Эй, никаких сенсаций! Во всяком случае до тех пор, пока я не найду Юрико… Мы же ничего толком не знаем. Если речь идет о каком-нибудь психе, я не хочу, чтобы он наложил в штаны и от страха начал делать глупости. Знаешь, как это бывает — ненужные свидетели и все такое.

— Ты начитался детективов…

— Очень тебя прошу — пока я не нашел Юрико, никаких газет.

— Ладно, — неохотно соглашается он.

— Обещаешь?

— Да.

— Обещаешь?

— Обещаю, обещаю… Что ты собираешься делать дальше?

— Не знаю. Есть еще несколько имен… Поговорю с этими людьми, может быть, что-то и всплывет.

— Держи меня в курсе.

— Да, конечно. Правда, я рассчитывал, что ты поможешь.

— Помогу, что за вопрос. Поговорю с ребятами из газет…

— Ты обещал.

— Да нет, подробностей рассказывать не буду. Узнаю, может, есть какие-нибудь материалы о той художнице… Если она занималась тем, чем занималась, наверняка хоть пару строк об этом написали. Может, удастся выяснить, как ее звали. В общем, поинтересуюсь, что и как. Полиция опять же… Есть у меня там несколько знакомых… Знаешь, это очень интересное дело. Даже не представляешь, насколько интересное — задумчиво говорит он. — Только держи меня в курсе. Звони, как только что-нибудь узнаешь. Не хочу, чтобы ты тоже исчез.

И вешает трубку, забыв сообщить мне о состоянии здоровья нашего дорогого родственника. Такого с ним не было давно. Последний раз — когда он высказывал свои соболезнования по поводу гибели моей жены.

Завтра меня ожидает встреча с парнем по имени Куроки Тецуо. Мне рекомендуют его как большого специалиста по суициду. Восемь попыток — это о чем-нибудь да говорит. Настоящий эксперт. Во всяком случае, так мне сказала девчонка с перебинтованными запястьями, которая в больнице-то и познакомилась с ним. Он там что-то вроде местной легенды. Кумир малолетних психов, шантажирующих родителей и друзей посредством липовых суицидов. Можно сказать, гуру, показывающий личным примером, что убивать себя можно дважды в год, добиваясь главного приза, о котором мечтает каждый уважающий себя придурок — чужого внимания к своей персоне. Еще она рассказала, что гуру отсидел три года в Футю за наркотики и пристрастие к опустошению чужих банковских счетов через Интернет. Разносторонний паренек.

Ноги решили, что рассчитывать на мое сострадание бесполезно, и начали заживать. Покрытые коростой подошвы теперь только зудят, словно под коркой омертвевшей кожи сходят с ума сотни муравьев. Запасы наворованных продуктов подходят к концу, деньги тоже. Поэтому весь день я провожу в заботе о миске риса, и только к концу дня добираюсь до дома на северной окраине Токио, в котором живет Куроки Тецуо. Обычный многоквартирный дом, где квартиры по размерам ненамного превосходят встроенный шкаф. Дешевое общежитие, последнее убежище проигравших в войне с обществом развитого потребительства.

Я поднимаюсь по металлической лестнице на пятый этаж. Стены на втором разрисованы граффити. На третьем — окурочный Клондайк, выше — два шприца, зафутболенные в угол. И повсюду запах дешевой жареной рыбы и прогорклого масла, запах тяжелый, липкий, грязный. Если слово «грязный» можно применить по отношению к запаху. Впрочем, ничего другого я не ожидал.

Мне открывает полуголая девица с заспанными глазами и синяком на плече. На левой груди маленькая татуировка в виде ящерицы. Ящерица упорно ползет к темно-коричневому соску.

— Тебе чего? — спрашивает девица.

— Тецуо дома?

Она молча разворачивается и исчезает в комнате. На ляжке у нее тоже синяк, уже пожелтевший. Я захожу в квартиру, воняющую застарелым потом, грязным бельем и травой.

У Тецуо отвислый живот, одутловатое лицо и заплывшие глазки, а над всем этим — короткий ежик волос. Похоже, будто к голове щетиной вверх приклеена обувная щетка. Судя по тому, как горели глаза у той девчонки с бинтами на руках, гуру должен бы выглядеть посмазливее. А так он больше похож на хомяка, страдающего хроническим похмельем, чем на кумира суицидально настроенной молодежи. Единственное, что указывает на его склонность к суициду, — тонкие белые шрамы на запястьях. Их много, наверное, с десяток. Упорный парень.

Мы сидим на крошечной кухоньке. Везде немытая посуда с засохшими остатками еды. Везде грязные одноразовые стаканчики. Везде мусор, окурки и какие-то детали от компьютера.

— Хочешь джойнт, братан? — спрашивает Тецуо, сворачивая косяк.

— Нет, спасибо.

— Выпить?

— Есть виски?

Он достает из шкафчика бутылку Nikka, на дне которой что-то плещется. Долго ищет чистый стакан, но потом машет рукой:

— Пей так.

Он глубоко затягивается, задерживает дыхание, так что хомячье лицо медленно багровеет, и с шумом выпускает из себя дым. По кухне разносится сладковатый запах марихуаны. Я делаю глоток виски прямо из горлышка.

— Зачем пришел, братан? — спрашивает Тецуо.

Я повторяю слова, которые говорил уже раз тридцать, автоматически выдерживая нужные паузы, делая необходимые ударения и подчеркивая интонационно наиболее важные моменты в своем рассказе.

Не успеваю я закончить, как на пороге кухни возникает девица. Она уже успела натянуть на себя мятую футболку. Под ней ящерица все еще ползет к соску. Со временем расстояние от ящерицы до соска будет только увеличиваться.

— Тецуо, сволочь, почему куришь один?

— Отвали, — вяло произносит Тецуо.

— Не будь дерьмом, оставь мне.

— Пошла вон, сука. Не видишь, у меня важный разговор.

— Кто это такой? У него есть что-нибудь?

— У меня ничего нет, — говорю я.

— Совсем? — она недоверчиво прищуривается.

— Совсем.

— Пошла вон!

Тецуо неторопливо встает и отвешивает девице ленивую пощечину. Та так же невыразительно обзывает его чертовым наркоманом, говорит, что с нее хватит, и уходит в комнату. За тонкой стенкой начинает бубнить телевизор. А кухня заполняется дымом. Я чувствую, что еще немного, и меня самого потащит. Встаю, открываю окно и делаю несколько глубоких вздохов.

— Так что ты от меня хочешь, братан? — спрашивает Тецуо.

— Сможешь мне помочь?

— Чем?

— Ну, может быть, ты что-то знаешь обо всем этом. Может, встречал этих добровольцев… Или слышал что-то. Мне нужна любая информация.

Выражение лица у него не меняется. Все такое же равнодушно-одуревшее. Я начинаю сомневаться, что он в состоянии сделать хоть что-нибудь, кроме того, как выкурить косяк.

— Ты понимаешь, что просишь, брат? — он выпускает к потолку струйку дыма.

— Понимаю. Всего лишь информацию, которой ты, возможно, располагаешь.

— Вот именно, информацию… Что самое дорогое в нашем мире, как болтают всякие уроды в белых воротничках? Информация. Информация стоит до хрена бабок, брат. А судя по виду, дела у тебя идут неважно.

Он затягивается. Я слышу, как потрескивают сушеные стебли и сухие семенные коробочки. Трава у него дерьмовая.

— Так что извини, ничем не могу помочь, — говорит хомяк-Тецуо.

— Но ты что-то знаешь об этом? — Я стараюсь быть очень вежливым и миролюбивым.

— Какая тебе разница?

— Большая. Если тебе что-то известно, деньги не проблема. — Я стараюсь помнить о том, что к людям нужно относиться с пониманием.

Он хмыкает и трет грязный живот, по которому стекает тонкая струйка пота, оставляя на бледной коже относительно чистую дорожку.

— Сколько?

— Для начала я должен знать, что ты можешь мне предложить.

— Допустим, я скажу, как найти ту художницу. Сколько ты заплатишь за такую информацию?

— Эй! — В кухне снова появляется девица. — Не вписывайся в это! Ты слышишь, Тецуо? Пошли его в задницу.

— Уйди, дура. Не лезь не в свое дело. Иначе опять получишь, шлюха. Чертова шлюха! — Он ударяет кулаком по столу. — Пошла вон отсюда!

— Хоть денег побольше попроси, придурок!

Он, не вставая, пинает ее ногой и попадает в голень. Девица, шипя от боли, ковыляет в комнату. Вскоре там снова начинает бормотать телевизор.

— Знаешь, братан, я хочу свалить на фиг отсюда…

— Далеко?

— В Штаты. Достало меня все это дерьмо. — Он обводит взглядом убогую кухню. — Я не хочу, чтобы моя жена работала в пип-шоу. Понимаешь, ей приходится дрочить всяким ублюдкам… А потом она этими же руками дрочит мне. Ты понимаешь, как это погано?

Я качаю головой. Я на самом деле не понимаю, как это погано. Но я знаю, что есть вещи и похуже.

— Ладно, проехали… Короче, мне нужны бабки. Тебе — информация. Пятьсот тысяч могут решить наши проблемы.

— Проси больше! — слышится из комнаты. — Проси больше, придурок! На эти деньги в Америку мы не уедем.

— Заткнись!.. Так вот, пятьсот тысяч и ни иеной меньше. Если не согласен, ищи сам кого тебе нужно. И без обид, брат.

Пятьсот тысяч, в общем-то, небольшие деньги. Можно сказать, мелочь, месячная зарплата начинающего инженера. И именно в эту плевую сумму оценены сведения, которые должны помочь мне спасти девушку по имени Кобаяси Юрико. Загвоздка в том, что таких денег я не держал в руках почти год. И вряд ли подержу в ближайшие лет двадцать. Я не начинающий инженер, я медленно спивающийся бездельник.

— Дороговато, — говорю я. — Пятьсот тысяч за несколько цифр — дороговато.

— Как хочешь, — пожимает плечами Тецуо и бросает обмусоленный окурок в раковину.

— Может, сойдемся на двадцати тысячах?

— Не вздумай соглашаться! — вопит девица из комнаты.

— Нет, брат, извини. Пятьсот штук — и я рассказываю все, что знаю. За меньшее могу предложить только джойнт и пинок под зад.

Его маленькие хомячьи глазки, утопающие в бугорочках жира, холодно смотрят на меня. Мерзавец прекрасно понимает, что мне позарез нужно узнать имя человека, которому звонила Юрико. Наверняка звонила. И вляпалась в то же дерьмо, что и Акихико с психологом.

— Я и так прошу немного, хотя сильно рискую. Ты даже не представляешь, насколько сильно…

— Вот и пошли его в задницу, — кричит девица.

— Хорошо, скажи хотя бы…

— Пятьсот штук, брат. И ты узнаешь все, что тебя интересует.

— Да нет у меня таких денег!

— Тогда извини.

Он начинает неторопливо забивать следующий косяк.

— Кейко! Хочешь покурить?

— Оставь мне, — доносится из комнаты.

— Ладно, — говорю я, глядя на толстые пальцы с грязными ногтями, которые ловко управляются с папиросной бумагой. — Ладно, будут тебе деньги.

— Пятьсот штук? — Пальцы на секунду замирают.

— Пятьсот штук. Завтра или, скорее всего, послезавтра. Где тебя найти?

— Здесь. У меня выходные.

Ага, посреди недели. Так же, как у меня.

Уже когда я стою на пороге его гнусной квартирки и вдыхаю запах жареной рыбы, Тецуо спрашивает:

— Слушай, братан, а правда, что в казино Лас-Вегаса нет ни одних часов?

— Не знаю. Говорят.

— Вот бы посмотреть на этот Лас-Вегас… Наверное, охренительный городишко. И живут там сплошь лохи, которым часы на фиг не нужны. Вот туда хочу свалить. Может, дашь немного бабок сейчас?…

Я выхожу на улицу. Вечерний воздух кажется особенно свежим после запахов квартиры Тецуо и его жены Кейко. Я вспоминаю о ящерице, ползущей к ее соску.

Даже когда я засыпаю, перед глазами у меня стоит этот коричневый сосок. Мне хочется превратиться в ящерицу-татуировку на гладкой лоснящейся от пота коже. И чтобы единственной моей целью в жизни был этот чертов сосок.

Наутро первым делом я звоню своему брату. Кроме него, занять денег не у кого.

— Пятьсот тысяч? — переспрашивает он таким тоном, будто я попросил напрокат его жену. — Ты уверен, что этот… как его?

— Тецуо. Куроки Тецуо.

— Ты уверен, что с этим Тецуо можно иметь дело? У него действительно есть нужная информация?

— Надеюсь. Других зацепок все равно нет. Так что нужно попробовать. Ты не волнуйся, я все отдам… Месяца через два-три.

— Да ладно… Можешь не торопиться. Хоть четыре месяца.

— Ага, спасибо. Так ты дашь денег?

— Дать-то дам… Но как думаешь, стоит ему доверять? Не хотелось бы выбросить деньги на ветер… Как ты вообще на него вышел?

И я рассказываю ему о Куроки Тецуо все, что услышал от девчонки, резавшей себе вены, следуя учению гуру Куроки, считающего, что нет лучше способа завоевать любовь. И внимание. И сострадание. И жалость. Я рассказываю ему о хомячьих глазках Тецуо, о его желании посетить Лас-Вегас и прочей ерунде. Болтаю без умолку, чтобы избавиться от мерзкого чувства, которое неизбежно возникает, когда просишь об услуге человека, считающего тебя неудачником.

— Ну, понятно, — говорит мой брат. — В какой-то степени доверять можно… Хорошо, давай встретимся, я передам тебе деньги. Только сегодня я не могу. Завтра утром подошлю к тебе человека, тебя устроит?

Как ему объяснишь, что речь идет о жизни Юрико, и на счету каждый день, если не час…

— Устроит.

— Вот и отлично. Ты, главное, не переживай… Кстати, дядя в больнице. Врачи говорят, что ничего серьезного, но я не верю. Похоже, старик скоро загнется. У меня там есть знакомый парнишка из персонала, так вот он уверяет, что старик протянет максимум три месяца.

Хорошие новости, думаю я, вешая трубку. Хорошие новости…

А на следующий вечер с пятью сотнями тысяч в кармане куртки я еду к дому Тецуо. Хочу проверить, насколько искренен был со мной мой приятель. Не знаю, как все повернется. Он запросто может попытаться обмануть меня, всучив первый попавшийся номер телефона и первое пришедшее на ум имя, может огреть чем-нибудь тяжелым по голове и забрать деньги, может сказать то, что мне нужно, но не то, что я хочу услышать. У меня нет никакого плана ни для одного из этих вариантов. Все, что я когда-либо планировал, оказалось лажей. У мира свои игры, и нечего воображать, будто ты знаешь правила.

Ветер доносит до меня слабый, едва уловимый запах кроличьей шерсти. На секунду мои внутренности превращаются в ледяной комок. Кролик-мясоед идет по моему следу! Я уже успел забыть о существовании этой твари, почти забыл его запах и налитый кровью глаз, таращащийся на меня из-за окна. И вот припадок кроликофобии… Как же не вовремя, как же не вовремя… Только не сейчас, вопит сознание, и я оглядываюсь, ожидая увидеть серого ушастого монстра, несущегося за мной по вечерней улице. Но когда я поворачиваю за угол, вижу парня, предлагающего туристам сфотографироваться с кроликом-альбиносом. На кролике шелковое кимоно с ветками сакуры. Пушистый ублюдок смотрит прямо на меня. Мне кажется, что он улыбается. Улыбается, будто знает что-то такое, чего не знаю я. Что-то очень гнусное…

Нездоровые подозрения подтверждаются у двери загаженной квартирки Тецуо. Я поднимаюсь по лестнице на четвертый этаж и вижу, что убогая, разрисованная всякой хренью дверь опечатана полицией. Длинная ядовито-зеленая лента, перечеркивающая приоткрытую дверь крест накрест. На ленте напечатано, что ее навесила полиция Токио.

Конечно, обычное дело. Дом любого придурка, который уезжает в Америку вместе с женой, напропалую удовлетворяющей всех, кто ни пожелает, сразу же опечатывает полиция. Особенно, если придурок — обыкновенный наркоман-самоубийца, решивший подзаработать немного деньжат. Особенно, если этот наркоман имел несчастье лично встретиться с парнем, у которого напрочь сорвана крыша.

Обычное дело, думаю я, чувствуя, как внутренности сжимаются в скользкий холодный комок. Я оглядываюсь, прислушиваюсь, превращаю свои пять чувств в один универсальный локатор. Никаких тревожных отметок на его экране нет. Горизонт чист. Одновременно я не перестаю решать проблему выбора. Да, можно развернуться и уйти. Можно сорвать ленту и проникнуть в квартиру. Можно позвонить в полицию и узнать о том, что случилось с Тецуо и Кейко. У всех трех вариантов столько же минусов, сколько плюсов.

Но горизонт чист.

Я думаю, что на самом деле решение вообще принимается один раз в жизни. Быть говнюком, сующим везде свой нос или добропорядочным гражданином. Быть тем, кто рисует повешенных девочек, тем, кто заставляет их вешаться, или тем, кто осуждающе качает головой, наблюдая за обоими. Один раз в жизни решаешь, насколько дорога тебе твоя личная шкура. Один раз решаешь, кого ты больше любишь — добродетельного себя или себя — тупого урода, опровергающего всех и вся. Один раз решаешь, готов ли ты плюнуть в лицо каждому, кто скажет, что этот мир прекрасен. От такого однажды сделанного выбора ты и танцуешь всю оставшуюся жизнь. Ты можешь быть камикадзе, погибшим в первом боевом вылете, а можешь стать камикадзе, вернувшимся с войны. Только не надо уверять самого себя, что все решишь, сидя за штурвалом самолета.

Возможно, ты сделал единственный выбор, впервые заорав на большой мир. Так я думаю. Кто-то скажет, что я не прав. И я спрошу: а ты хочешь вернуться живым с войны?

Я срываю ленту и вхожу в квартиру. Было бы глупо залезть по уши в дерьмо и стараться не испортить прическу. Жизнь — вовсе не постоянная проблема выбора. Жизнь — проблема постоянного следования однажды сделанному выбору.

Мне приходится зажать нос и рот подолом рубахи. Не столько чтобы приглушить отвратительную вонь, сколько чтобы не сблевать от увиденного — обведенных мелом контуров двух тел с огромными полузатертыми пятнами крови на тех местах, где должны быть животы. Для полноты ощущений — тяжелый запах крови, запах грязного белья, гниющей пищи, травки, скисшего пива и дешевых женских духов. В комнате все перевернуто вверх дном. На полу материки одежды — носков, футболок, юбок, колготок, женских трусиков, джинсов; островки — лекарств, шприцев, цилиндриков губной помады, тампонов; высыхающие озерца — свернувшейся крови.

Вот тебе и Лас-Вегас, Тецуо… Вот тебе и город, в котором никому на фиг не нужны часы. С приездом, братан…

Судя по всему, это случилось не так давно. Я, конечно, не специалист, но вряд ли с момента смерти парочки прошло больше пяти часов. А то и меньше… Кто-то побывал здесь, опередив меня совсем ненамного; кто-то ловко поорудовал ножом и сделал наконец то, что никак не удавалось самому Тецуо; кто-то перевернул вверх дном комнату. Кто этот «кто-то», что он искал и зачем убил веселую семью Куроки? Количество версий стремится к бесконечности.

У человека в складках тканей, выстилающих пищевод, желудок, кишечник, имеется комплекс нервных клеток. Этот центр, который называют «вторым мозгом», управляет деятельностью внутренних органов. Причем действует автономно, независимо от башки. Как и головной, этот мозг имеет те же клетки, ответственные за иммунитет, такую же защиту, те же серотонин, допамин, глютамат, те же белки-нейропептиды. Короче, самый настоящий, пусть и примитивный мозг болтается у нас в кишках. Лично я называю его жабой.

Так вот эта жаба пихает меня холодной лапой в поджелудочную железу, дергает за слепую кишку, лупит по моей селезенке. «Эй, — квакает она, — раскрой глаза, кретин! Не спи! Мы с тобой оказались по уши в дерьме. Давай думай, как ты вытащишь нас оттуда!» Она считает, что это убийство непосредственно связано с моим недавним визитом к Тецуо и с его обещанием за деньги рассказать мне то, чего рассказывать он был не должен. Что и говорить, серотонин, допамин и глютамат пошли жабе на пользу. Очень сообразительная жаба. И у меня нет особых причин ей не верить.

С трудом сдерживая бешеные приступы тошноты, я начинаю рыться в разбросанных по полу вещах. Я хочу найти хоть какой-нибудь намек на то, что знал Тецуо и не успел мне рассказать. Наверняка убийца уже нашел и забрал с собой или уничтожил все намеки — так говорит здравый смысл. Но жаба пихает меня ледяной лапой и говорит: ищи! В данной ситуации я считаю ее мнение приоритетным. Стараясь не вляпаться в пятна крови, я ворошу кучки несвежего белья, компакт-дисков, коробочек с таблетками; разбрасываю в стороны мягкие игрушки и упаковки презервативов, пинаю ногами комиксы и кассеты с порнофильмами, фотоальбомы и флакончики туалетной воды, роюсь в мятых бумажках и использованных одноразовых стаканчиках, пивных банках, коробках из-под пиццы и бенто, салфетках… Словом, произвожу раскопки.

Я думаю, что если собрать весь мусор, который остается после человека, а рядом сложить все, что он сотворил — первая куча окажется несоизмеримо больше второй. Вопрос: не в этом ли наше предназначение — создавать мусор? На что мы еще годимся? Ведь и все сотворенное со временем превратится в мусор. В чем тогда подвох? Не правы ли те тупоголовые потребители, которые мусорят без всяких рефлексий? И не самые ли большие лицемеры или дураки те, кто рассуждают о созидательном начале человека?

Глядя на результаты жизни Куроки Тецуо и его супруги Кейко, я вновь начинаю мечтать о глобальной катастрофе. После нее на Земле будет гораздо чище.

Мысли обрываются внезапно, я замираю, не отрывая взгляда от маленькой потрепанной записной книжечки на пружинке. Краешек нежно-голубой обложки немного испачкан кровью, крошечные пятнышки расположились так, что очень напоминают острова Рюкю. Новое слово в картографии… Но главное в этой книжечке не темно-красные островки. На обложке зеленой ручкой нарисован жирный знак бесконечности, восьмерка в горизонтальной плоскости. Знак позволяет мне безошибочно определить владельца записной книжки. Только один человек из всех, кого я знаю, обожает рисовать эту ерунду везде, где только можно что-нибудь нарисовать. На картонных подставках в барах, на проездных билетах, в тетрадках, на запотевшем стекле, на покрытой пылью столешнице. В свое время психологу так и не удалось выяснить, что же хочет сказать Юрико, с маниакальным упорством рисуя знак бесконечности, когда задумывается о чем-нибудь. Предположений было много, но все они казались идиотскими даже мне.

И вот теперь я смотрю на зеленую перевернутую восьмерку и думаю, что даже некоторые проблемы с головой могут принести пользу. Тошнота накатывает с новой силой, когда я нагибаюсь и поднимаю книжку с кровавыми островками Рюкю.

Я выхожу на улицу. Колени дрожат так, что мне приходится прислониться к стене. Я стою и тупо разглядываю трещину на асфальте. Широкую, забитую пылью, окурками, мелкими камешками и обрывками цветных бумажек трещину.

Человеческий мозг способен хранить от одного до семи миллионов мегабайт информации. Большинство губных помад содержат рыбью чешую. Электрический стул был изобретен дантистом. Состояние атмосферы на Юпитере не изменяется веками.

Я пытаюсь проглотить слюну, но она настолько вязкая, что с трудом пропихивается по пищеводу. Будто глотаешь клей. Люди проходят мимо, косо поглядывая на меня. Один пожилой мужчина останавливается и участливо спрашивает, не нужен ли мне врач.

«Еще как нужен!» — думаю я.

В мою сторону неторопливо направляется полицейский. Да, именно в этой встрече я так нуждаюсь… Приходится взять себя в руки, поблагодарить заботливого прохожего и убраться оттуда.

Я бреду по улицам в каком-то забытьи. Будто мне вкатили хорошую дозу наркотика. Как ни пытаюсь внушить себе, что для паники нет никаких причин, ощущение нереальности всего происходящего не исчезает. Выброс адреналина оказался настолько мощным, что у меня вылетели предохранители. В итоге я просто отключился.

Я вспоминаю слова Тецуо: «Я и так прошу немного, хотя сильно рискую. Ты даже не представляешь, насколько сильно…» Теперь представляю. Теперь я очень хорошо представляю, насколько сильно он рисковал, торгуясь со мной. Каждая выторгованная тысяча иен обошлась ему куда дороже, чем мне.

Зато у меня есть записная книжка Юрико и, возможно, в ней я найду то, что ищу две с лишним недели. Кроме того, в кармане лежат и те пятьсот тысяч, которые так желал заполучить бедняга Тецуо. Соблазн оставить их себе велик, но я все же заставляю себя свернуть к телефону-автомату и набрать номер брата. Ни к чему быть лишний раз обязанным кому-то. Так утешаю я себя, нажимая на металлические кнопки телефона. И потом, нужно ведь рассказать ему о том, что я нашел в квартире Тецуо. Мне нужна страховка, мне нужен человек, который будет знать, где меня искать, если я вдруг исчезну, мне нужен тот, кто прикроет мой тыл, когда я начну разведку боем.

И когда жена брата сообщает, что он был вынужден срочно вылететь на пару недель в Саппоро, я испытываю радость и разочарование одновременно.