Бедный Енох

ГЛАВА I.ХХI

Мы просидели в подвале до самого утра, прикидывая по часам не взошло ли солнце.

Решив, что в девять часов солнце точно взойдет, мы именно в это время выбрались и буквально тут же стали копать яму, чтобы в нее водрузить клетку для чупакабры.

Пока мы изо всех сил долбили мерзлую землю, откидывая ее чуть ли не голыми руками в стороны, прошло немало времени. Пашкевич спешил и постоянно подгонял меня, так что мы почти не отдыхали, а если всего один раз за весь день и то почти на ходу, но, все равно, так быстро сделать все мы просто не могли. Едва стало смеркаться, взяв с собой оружие, матрацы, подушки и одеяла, надев на себя полиэтиленовые костюмчики и запасшись тушенкой — мы спустились в подвал. Кроме всего остального Дмитрий взял несколько алмазных сверл, одно из которых дал мне.

— Самое неприятное — так это то, что у этой твари много времени. — Сказал он мне. — Мы ограничены, поспешить, или не успеть в сумерки для нас смертельно опасно, а она — безраздельно властвует над ситуацией все темное время суток!

Дмитрий проверил, подергав, засов на металлической дверце люка в подвал, и мне показалось, что остался недоволен: «Слабо!» — сказал он — «Просто на соплях, точечная сварка, уже треснувшая в месте примыкания к люку!»

От этих слов мне становится не по себе:

— Мы вырыли уже половину этой ямы… для клетки. Может, нам обойтись без нее вообще? Поставим клетку в то, что уже есть?

Дмитрий думает:

— Вполне возможно. Нас же уже двое. Вырывать под клетку ямы мне нужно было для действий в одиночестве. Теперь шансы возросли. Но все равно — либо мы быстро сделаем то, что намерены, либо она вырвется — и нас убьет. Это как в берлогу к медведю лезть с мощным ружьем, заряженным всего одним патроном — либо один удачный выстрел и победа, либо разъяренный, напуганный, раненый медведь — и тогда уже бейся до последнего, лишь бы только помереть, но с честью.

Меня такая перспектива не очень радует:

— Тогда завтра… — уж было начинаю говорить я, но Пашкевич шикает, поднеся указательный палец правой руки к своим губам:

— Завтра? Нам бы до этого «завтра» дожить. Пережить эту ночь. Ты ничего не слышишь?

Мы затихли и прислушались, но, не смотря на то, что мы сидели в подвале отгороженные от внешнего мира металлическим люком — все равно было слышно, как снаружи двигается эта тварь!

Мы утихли, задерживая дыхание и стараясь не шевелиться, и тут, снаружи послышался звон разбитого стекла. Чупакабра пробралась в дом и, громко топая по полу, стала расхаживать туда-сюда, понятное дело — ища Пашкевича.

Как-то автоматически мы сползаем на самое дно подвала, держа наготове нашу последнюю надежду — алмазные сверла, которыми можно решить всю проблему на раз, да только наша «проблема» нам это вряд ли позволит.

Чупакабра расхаживает какое-то время по дому, после чего замирает, доходит, разнюхивать, после чего — скребется в люк.

Я зажмуриваюсь, прощаясь с жизнью! Столько приключений, и зачем это все? Меня задерет насмерть какая-то колдовская мразь и никто в жизни не узнает, как я погиб, и уж тем более — кто меня погубил. Я проклинаю все на свете, а прежде всего — самого себя. Почему я, когда была возможность, не связал этого Пашкевича — и на этом бы все закончилось? Почему не сообразил так поступить? Да, это нечестно, я дал ему слово, но вот теперь из-за этой моей глупой, никому давно не нужной честности я нахожусь на грани смерти!

Чупакабра начинает биться в люк, а потом ее хвост, вернее шип на конце хвоста, пробивает люк насквозь, и, зацепив его, как крючком — тварюга начинает пытаться люк вынуть наружу.

Когда же это не получилось — хвост чупакабры, сначала медленно, потом все быстрее — начал трястись, создавая все большую вибрацию, и тогда люк стал постепенно выкорчевывать металлические петли, на которых держался, из бетона подвальных стен.

Мы с Пашкевичем встали с пола и спрятались за картонными коробками с картошкой, расположенных в самой глубине подпола, приготовившись к бою. Еще немного — и эта тварь ворвется в подвал и устроит кровавую баню!

У меня в голове почему-то пролетают какие-то мне до сих пор неведомые образы и видения, будто бы наяву, очень ясно, но в то же время эти видения настолько фантастичны, что я понимаю, что это просто странное буйство моего воображения.

Я вижу себя восседающем на облаке и каким-то посохом рисующем на нем схемы, как я понял, сражений. Я видел себя как бы со стороны, облаченного в сияющие доспехи, трубящего в витиеватый рог — сигнал сбора другим, таким же как и я.

Я видел… сражение! Высоко в небе, блистательные и крылатые, одни — в зеркальных, другие — в зеркально-черных доспехах сражались ангелы, стенка на стенку, и погибшие ангелы падали на землю и разбивались.

И каждый погибший, не зависимо от стороны, которую он занимал — становился слезой в глазах бога, и эта слеза падала на землю, чтобы после возродиться в человеке и стать душой праведника, если ангел воевал в зеркальных доспехах, либо душой злодея — если ангел сражался в доспехах черных.

Но у всех у них был шанс. У праведника — шанс впасть в грех и после пропасть навсегда в аду, у грешника-злодея — возродиться для праведной жизни и исправить свой путь, после чего, пройдя дорогой испытаний — вернуться к богу на небо.

И я тоже плакал глядя на побоище. Но я не жалел о погибших ангелах в черном. Я их ненавидел как убийц моих товарищей — светлых ангелов. Я сокрушался о своих друзьях, занимавших, как я был уверен, правильную сторону.

И я кричал к богу, и бил себя в грудь, и сокрушался. Но бог, появившись уже после сражения, закрывал от нас свое лицо, давая нам взамен только утешение и надежду, которые с каждым боем становились все слабее и слабее, так что уже и не врачевали наши души. Мы черствели и ожесточались, но для небесных сражений это было большим благом — уже бесчувственные, мы скоро стали идеальными воинами.

В самый же момент, когда, казалось, люк в подвал уже почти развалился, чупакабра вдруг остановилась, замерла, после чего вынув свой хвост из пробитого люка, затопала обратно в направлении кухни, и затем, вновь разбив окно, уже другое, исчезла.

Мы тряслись от страха до времени, пока точно не решили, что наступило утро.

Тогда Пашкевич легким ударом ноги вышиб уже никому не нужный люк, который тут же распался на составные — уголки, пробитый лист металла, засов и металлические петли — так он был уже разрушен.

— Что такое? — спросил я Пашкевича уже на улице — почему она ушла?

Пашкевич задумался:

— Ну, либо она и дальше издевается над нами, хочет, чтобы мы потеряли голову от страха, либо та легенда, о которой я тебе рассказал — верна, и на землю сошел очередной ангел, вспугнувший эту сатанинскую тварь!

— Это что же? — спрашиваю я Пашкевича — они через два дня меняются, что ли?

— Не через два дня, а где-то через неделю… — Пашкевич, кажется в недоумении.

— Но я же бродил в тумане — два дня назад?

Пашкевич какое-то время думает, после чего отвечает, но его глаза округлились от удивления:

— Это что же получается? — он удивленно и пристально осматривает меня с головы до пят — ты бродил в тумане несколько дней?

Я не знаю, что и ответить:

— Но мне же казалось — всего несколько часов…

— Это говорит только об одном. Долго блуждают здесь, как мне рассказали, только те, кто очень глубоко погружен «в тему».

— Да? — теперь уже удивляюсь я — в оккультные всякие штучки? Я? Ну, что за бред?

Но Пашкевич разъяснять мне, как показалось, ничего не хочет, либо просто не может. Он идет осматривать огромные дыры в заборе, проделанные чупакаброй, а так же развороченные окна в доме. Через эту дыры в дом уже нанесло порядком снега.

— Жить нам здесь больше невозможно — сказал мне Дмитрий уже после того, как осмотрел свой дом и стал слабо так лопатой ковырять землю в наполовину нами откопанной яме для клетки — и прятаться тоже негде. Этой ночью от этой суки мне уже не скрыться — а у тебя есть шанс. Если ты захочешь уйти — то сделай это пока светло, потому что после будет опасно. Но тогда учти — наш договор уже не будет в силе. С другой стороны — завтра утром придешь сюда — и доставишь в Москву то, что от меня останется! И передай, пожалуйста, привет моей маме.

Но мне дико любопытно досмотреть «кино» до конца. Да, с одной стороны — я сильно рискую. С другой — как говорил Дмитрий — наши шансы вместе с ним — высоки. Сейчас, утром, когда светит солнце мне начинает казаться что вместе мы одолеем эту тварь — и тогда поедем в Москву.

— Я останусь — говорю я, и, взяв в руки лопату, начинаю копать, но не так обреченно и от того — расслабленно, как Пашкевич, и это заражает моим оптимизмом и его. Дмитрий вдруг, будто придя в себя, начинает копать так же интенсивно.

Едва засмеркалось, у нас уже все было готово. Дмитрий отремонтировал свою хитрую клетку, из которой чупакабра уже, по идее, не могла выбраться, если, конечно, она в нее попадет.

Мы накрываем клетку все тем же белым полотном, которым раньше накрывали детали от клетки, после чего идем в разбитый дом — ужинать.

Наскоро заставив разбитые окна мебелью, мы разогреваем чайник, едим макароны с тушенкой, Пашкевич — перемешивает их, я — отдельно, тушенку так вообще ем по-солдатски — из разогретой банки.

— Это последний наш ужин здесь — говорит мне Дмитрий — по-любому. Или просто нас убьют. Или мы убьем эту тварь и тогда — извольте, господин хороший, я в полном вашем распоряжении, пока лично вы меня не преподнесете Сараткову!

Я утвердительно покачиваю головой, пережевывая тушенку:

— Ты уж, Дима, извини — отвечаю я ему с набитым ртом — но если мы эту тварюгу одолеем — то не рыпайся. Мы договаривались и теперь ты — мой. Если что — уверяю тебя, не надо меня злить. Буду преследовать — хоть из под земли достану! Даже стрельнуть, если что, могу!

Пашкевич весело улыбается, после чего мы пьем чай, заедая его бутербродами.

Мы выходим во двор, как нам кажется, полностью готовые к бою. Пистолеты заряжены и заткнуты за пояса, готовые стрелять. Мой «Глок» Пашкевич тоже снарядил, подарив мне обоймы с патронами. Мы держим наготове алмазные сверла, примотанные к черенкам лопат и большую кочергу, которой намерены прижать голову чупакабры.

Пашкевич становится у замаскированной ямы с клеткой:

— Ну, тварь! — говорит он повернувшись лицом к лесу за дорогой, и снимает с себя полиэтилен, притом так, окончательно — сдирает его кусками — иди! Я готов, я жду тебя, сволочь. Сегодня пусть решится все!

Меня вдруг начинает разбирать любопытство, но в момент, когда я уже было решился спросить Пашкевича, уверен ли он в том, что после уничтожения чупакабры его «друзья» не пошлют за ним еще одну — эта тварь нападает, притом совершенно не с той стороны, с которой мы ее ждали.

Чупакабра выпрыгивает из-под земли на Пашкевича из-за спины, и тут же повалив его на землю, протаскивает на несколько метров вперед, буквально сидя на нем.

Пашкевич, громко взвыв от боли проваливается вместе с чупакаброй в клетку, после чего та захлопывается, а как ее открыть обратно — я не знаю.

Уже в клетке, частично перемотанная белой тканью, которую мы использовали для маскировки клетки, чупакабра чуть было не размазала Дмитрия по металлическим прутьям, но я подоспел вовремя — прижав ей голову кочергой, на время ее заблокировал.

Пашкевич высвободился, и, не смотря на постоянные взмахи конечностями чупакабры, стал кричать мне, как открыть клетку.

— Но тогда она тоже выберется наружу! — кричу я ему.

— Если ты не откроешь клетку я не выберусь тоже! — отвечает он мне.

Я передаю Дмитрию сквозь прутья клетки кочергу, все еще зажимавшую голову чупакабры Пашкевичу, а сам иду искать замок, при нажатии на который верхняя крышка клетки должна открыться. При передаче кочерги тварь чуть было не вырвалась, так что мы с Дмитрием и без того напуганные испугались еще больше.

Когда же мне удается открыть клетку, чупакабра вырывается, и выпрыгивает на землю в обнимку с Пашкевичем, снова его схватив.

Отбросив Дмитрия в сторону, чупакабра, вся извиваясь, начинает приближаться к нему, уже измочаленному и окровавленному, как тут меня начинает тянуть на героизм.

Подбежав сзади и обойдя чупакабру полукругом я встаю между ней и Пашкевичем, выставив вперед свой «Глок». Поняв же, что мои пули ей — как зайцу стоп-сигнал, я в отчаянии стреляю несколько раз в лоб чупакабре, после чего та вдруг замирает на месте, потом немного отступает назад, падает, но потом опять встает.

— Что это с ней? — несколько сдавленным голосом кричит Пашкевич. — Смотри! Что-то произошло!!

— По-моему я пулей зачеркнул ей одну букву на лбу — ору я в ответ, отбрасывая в сторону, но так, чтобы был рядом, свой «Глок» и вынимая «Стечкина».

Пашкевич кричит мне, чтобы я не мешал ему стрелять, и после, как я слегка отклоняюсь в сторону, мы начинаем палить этой твари в морду из пистолетов, пока она, как кажется, совсем ослабнув, не села на задницу и не замерла.

Тогда Пашкевич, шатаясь, встал, и с алмазным сверлом наперевес пошел к чупакабре:

— Почему я раньше об этом не догадался? — спрашивал меня Дмитрий, направляясь к чупакабре, и притом мне было ясно, что он не ждет моего ответа — а так все просто! Ну, Андрей, ты же — умник!

Я польщен, а Пашкевич, торжественно сказав: «Последняя буква!» зачеркнул ее на лбу чупакабры, и та перестала подавать признаки «жизни». Ее горящие красным глаза-диоды, и без того уже померкшие, потухли окончательно.

— Все! — Пашкевич схватился за живот и упал в снег — ей конец!

Сумерки все густели, превращаясь в непроглядную тьму, а я, приходя в себя, еще несколько минут смотрел на радостный свет из окон дачного домика Пашкевича.

Немного отдышавшись, я потащил раненого Дмитрия в дом.

— Твою мать! — чуть ли не шептал он сдавленным голосом, пока я его волочил — у меня на разных складах — куча броников, а вот себя снабдить — не догадался, охотник, блин, на чупакабру!

— В жилете ты бы не смог быстро передвигаться — вроде как «утешаю» я его — а в этом деле главное — скорость!

После я оказываю Дмитрию посильную помощь — промываю раны, потом обливаю их водкой. Приняв «для дезинфекции» немного внутрь, Пашкевич более-менее приходит в себя, а я заклеиваю все его поранения широким пластырем:

— Но все-таки будет лучше, если тебя осмотрит врач! — говорю я, приклеив последнюю полосу — по-моему раны не глубокие — но кто знает? Под когтями этой сволочи всякой дряни небось накопилось — уууу!

Пашкевич соглашается: «Но это мы сделаем уже в Москве, не раньше!». Дмитрий улыбается, и после, сказав, что бесконечно устал, главным образом — от страха, отправляется спать, сказав напоследок, что утром нам следует уносить ноги как можно скорее, предварительно прибравшись за собой.

Я растапливаю дымящую старую печь, после чего, когда тепло постепенно стало заполнять мерзлый дом, не раздеваясь ложусь на свободном диване, в комнате с печью, где спал Пашкевич, и вскоре, не заметив и как, засыпаю.

Утром меня пробуждает крик снаружи. Я узнаю голос Евгении Петровны, и удивляюсь, почему до сих пор не проснулся сам Пашкевич. Подойдя к нему я какое-то время его осматриваю, но потом, убедившись что он жив — иду на улицу открывать двери.

— Что вы сделали с Дмитрием? — кричит мне Евгения Петровна увидев меня приближающегося к воротам с другой стороны забора.

— Ничего! — радостно отвечаю я ей, — Он жив-здоров, ну, правда, ранен, но я уверен все будет в порядке. Сейчас сами во всем убедитесь!

Я открываю дверь в воротах, приветствую Евгению Петровну — и после впереди ее бегу в дом — разбудить Дмитрия.

Едва же я сделал несколько шагов, как услышал у себя за спиной сдавленный выдох, после чего, обернувшись, первое что я увидел — это выпученные, безжизненные и уже остекленевшие глаза мамы Димы.

За спиной у уже мертвой Евгении Петровны, держа ее за волосы левой рукой стояла Сестра. В правой руке у Сестры был резак для разрезания линолеума и именно им он перерезала Евгении Петровне горло.

Когда же мой взгляд и взгляд Сестры встретились, Сестра отпустила безжизненное тело Евгении Петровны и то просто шмякнулось на землю:

— И до тебя очередь дойдет! — с перекошенным от ненависти лицом почему-то мужским голосом сказала мне Сестра, после чего она, бросив в меня резаком… просто растворилась в воздухе.

Дальше, будучи просто в шоке от увиденного, я конечно повел себя не логично — взяв в руки резак, которым Сестра перерезала горло Евгении Петровне, убрав в нем лезвие — бросился к телу мамы Пашкевича, и какое-то время все пытался переложить его так, чтобы голову Евгении Петровны, едва державшуюся на шее на тонкой полоске кожи — положить немного выше остального тела, как обычно у людей лежит голова на подушке, когда они спят.

Пока же я всем этим занимаюсь, таская туда-сюда окровавленное тело Евгении Петровны, а ее голова, соответственно безобразно болтается, стучась об землю — на улицу выходит Дмитрий, конечно тут же заподозривший меня в том, что я убил его мать.

У Пашкевича, не смотря на ранения, молниеносная реакция, когда дело доходит до того, чтобы выхватить пистолет. Полсекунды — и я снова на прицеле, опять в безобразной передряге, будто до этого их было мне мало:

— Это не я! — ору я Пашкевичу, как мне кажется, чрезмерно виноватым голосом — клянусь! Это не я!

Тем не менее я, как всегда, чувствую какую-то вину, будто самолично убил Евгению Петровну. В голове мелькают мысли о том, что хоть какая-то но моя причастность к этой смерти есть.

Что, если бы я не стал бы общаться с Евгенией Петровной? Может, она сейчас была бы жива? А Сестра? Она же нужна еще непонятно кому для того чтобы именно меня достать? Или как?

Но Пашкевича ведь это не успокоит? Он с… с соответствующим лицом приближается ко мне, все время держа меня на мушке. Я пытаюсь убедить его в том, что мне было бы совершенно нелогично убивать его мать, и даже наоборот — когда я добился того, что хотел — зачем мне так поступать, тем самым нарушая свои планы? Но Дмитрий меня не слушает. Он подходит совсем близко и упирается дулом пистолета мне в лоб…

И тут мне просто везет, потому как Пашкевич вдруг поскользнулся на льду и упал. Воспользовавшись моментом я дал деру через калитку к дороге, какое-то время стараясь удаляться от Пашкевича так, чтобы меня прикрывали металлические ворота и он меня не видел.

На моей стороне так же то, что он плохо себя чувствует и не может показать такую же как и я прыть.

Итак, я плюхаюсь в канаву за дорогой, на ходу доставая «Стечкина», после чего, время от времени выглядывая, жду пока Пашкевич начнет стрелять. Какие-то доли секунд я предполагал что он образумится, но этого не произошло — едва завидев, как я выглядываю из канавы Дмитрий начинает не задумываясь часто палить в мою сторону.

Тогда я стреляю в ответ, но не с целью попасть в Пашкевича, а для того, чтобы держать его там, где он находится — чтобы он, не приведи, господи, не подкрался ко мне поближе.

Пока же мы так постреливаем друг в друга, я все соображаю, что мне делать дальше. Не придумав ничего лучшего, я собираюсь ретироваться отсюда подальше — и тогда уже будь, что будет. Быстро достреляв в сторону Пашкевича остаток обоймы из «Стечкина», я беру «Глок» и уже с ним наперевес двигаю вдоль канавы туда, где, как мне кажется, находится Бобруевское.

По пути мне опять встречается тот самый холмик, откуда я, как мне кажется, еще недавно наблюдал за колокольней у разрушенной церкви, но теперь беготня по нему представляет для меня проблему.

Меня опять заметил Пашкевич, уже вышедший за ворота, и, заметив меня, стал стрелять, но уже не так интенсивно, как до этого, зато более прицельно.

Пашкевич занял подобающую, видимо, для этого позу, полусогнув правую руку, в которой был пистолет, и прищурил левый глаз: Бах! — и пуля свистит где-то рядом с моей головой. Бах! — опять мимо, но очень, очень близко пролетает еще одна.

Я перестаю часто оглядываться на Пашкевича, и по глубокому снегу, но хоть так, загами-загами бегу вперед. Пули свистят, пролетая надо мной у самой головы, после улетая далеко вперед и срубая ветки на деревьях. Я делаю обманные резкие остановки, чтобы Пашкевич не смог послать пулю с упреждением, дергаюсь, но потом… стрельба затихла.

«Перезаряжается!» — подумал я с облегчением, что придало мне сил бежать, но следующая мысль — что Пашкевич начал меня преследовать и потому временно не стреляет — вновь вводит меня в уныние и даже панику, так что так же придает сил убегать.

Но вот я бегу какое-то время, а стрельбы все не слышно. Я оглядываюсь.

Пашкевичу, увы, явно уже не до меня — он, превратившись из охотника в жертву, мечется перед воротами, закрывая их, потому что на него нападает… Сестра! Успешно заперев ворота, Пашкевич бежит со всех сил в дом, на ходу вынимая наружу висящий на груди какой-то амулет.

Сестра же, перепрыгнув вмиг ворота повисает на штырях, торчащих сверху, после чего, вынув себя из штырей — шлепается снаружи, все еще за воротами, и после, побежав вдоль забора — ловко запрыгивает в дыру в заборе, недавно проделанную чупакаброй.

И тут душевные силы меня оставили, так что я, полностью поглощенный паникой, побежал изо всех сил, уже не желая смотреть, что будет дальше, а желая только одного — выжить.

Я бежал против ветра по все усиливающемуся морозу, обливаясь потом, изнемогая и замерзая одновременно. Попав на болота, окаймлявшие Бобруевское, я несколько раз провалился в незамерзшую воду, поранившись льдом, под который провалился, но все равно — я бежал, продолжал бежать подталкиваемый вперед страхом встретиться с Пашкевичем, который, впрочем, был не так страшен, да и не понятно, живой ли теперь, или встречей с Сестрой, которая, как я убедился, поднаторела в ловкости, изворотливости, да еще и быстром, но болезненном убийстве.

Я понимаю, что ей завладели какие-то темные силы, что тут поделать? Но вот так вот, запросто, убивать? В памяти мелькают наши с ней минуты счастья, когда Сестра казалась мне сосредоточением, нет, даже не так, источником любви и нежности. И вот теперь… горящие ненавистью глаза, вытекающая изо рта жидкость для бальзамирования трупов. Подвенечное платье, в которых хоронят незамужних девушек, изгвазданное в какой-то дряни, но все кружевное, классическое такое, как несколько десятков лет назад было принято. Ужас.

Нет, я все-таки не верю, что это она. Даже если бы она была там, ее душа, в ее теле, пусть и скованная, забитая — я уверен, та, которую я называл Сестрой — воспротивилась бы, взбунтовалась, не дала бы вершиться черным делам зла!

Я вспоминаю, как она училась в своем училище, часто показывая мне фотографии и рисунки, собранные в папки, как она говорила, для «портфолио». Все эти бесчисленные вылепленные ноги, руки, головы, кисти и ступни! Потом — копии каких-то скульптур! Боже мой! Ее «почерк» в лепке я бы узнал из тысячи. Я видел работы других ребят и девушек — ее друзей, и, клянусь небом, у всех у них была своя неповторимая манера. И у Сестры — своя. Слегка «припухлая» такая, так что я часто смеялся, говоря Сестре, что когда она лепит, то думает о булочках.

И вот теперь, какую же боль мне доставило видеть почерк Сестры в отвердевших до каменного состояния глиняных деталях рукотворной чупакабры — злого и жестокого, почти не убиваемого чудовища, чудовища, которое наверняка расправившись с Пашкевичем занялось бы после него мной!

Странным образом я вышел на мостик через болотца, и, как я еще помнил — этот мостик был перекинут через первое полукольцо воды, окружавшей Бобруевское. Я вздохнул с облегчением, буквально перепрыгнув его, и меня даже не смутило то, что торчащий из мостика гвоздь — опять незадача — порвал мне брюки, на сей раз те самые, подаренные одиноким Старичком, живущим недалеко от колокольни в давно всеми брошенной деревеньке.

Еще немного, совсем немного — и я вижу распростертое, кажется, от края и до края Бобруевское. Уже из совсем последних сил я пробегаю его до самого центра — и, задыхаясь, уже без сил падаю на пороге полицейского участка. Услышав на улице шум из участка выбежал Садовский и его помощник:

— Ну вот! — заголосил радостно капитан Садовский — Наконец-то ты и вернулся!

Садовский под руки ведет меня в участок, где тепло и уютно, и, едва я прихожу в себя, протянув мне кружку с чаем, начинает расспрашивать, что случилось.

Еще не совсем отдышавшись я рассказываю, что блуждал в тумане — и только, конечно, ни словом не обмолвившись ни о Старичке, приютившем меня, ни, тем более, о Пашкевиче.

Садовский сообщает мне, что я отсутствовал больше недели, что в Бобруевское приезжала Евгения Петровна, спрашивала обо мне. Садовский так же спросил, не видел ли я ее по пути.

— Нет — ответил я, испугавшись, что если кто-то найдет труп мамы Пашкевича, то меня могут обвинить в ее убийстве — не видел. А что? Она приезжала сюда? Зачем?

— Ну, — Садовский закурил — она сказала, что если ее сына ищут, то наверняка он может быть где-то рядом. Вообще она так сказала, будто ее сердце ее туда зовет.

— Вот как! — я делаю вид, будто сочувствую женщине, ждущей домой своего сына.

И тут я задумался: на даче Пашкевичей сейчас такой разгром! Чупакабра валяется, труп Евгении Петровны, труп, наверняка уже труп, самого Пашкевича и повсюду — мои следы! Плюс я тут. В чужих штанах пришел к Садовскому. Он же это уже наверняка заметил! Тем более что старые свои брюки я разорвал у него на глазах!

Нашу беседу прервал телефонный звонок. Подняв трубку, Садовский некоторое время слушал, после чего ответив «Да, он здесь» — передал трубку мне.

Это был Сартаков.

— Андрей! — сказал он, как мне показалось, радостно — ты нашелся? Садовский тут говорил, что ты скорее всего заплутал, но очень чего-то долго. Что случилось? Можешь рассказать? Садовский говорил, что искал тебя, везде был… патрулировал Бобруевское усиленно каждый день. Но это он сам понимаешь, почему, наверняка думает ему это в плюс зачтется, ну так я сообщу его начальству о его рвении, мне не жалко!

Я говорю Сартакову, что да, вот, блуждал, как некоторые, случается, в этих местах, но вот теперь нашелся и все в порядке, подробнее же про все это мне хотелось бы рассказать Сартакову с глазу на глаз — разговор не короткий.

Сартаков согласился. Он рассказал мне, что в доме Пашкевичей группой, которая приезжала ко мне на помощь, был найден тайник, впрочем, пустой, так что ничего интересного, кроме того, поступали данные о том, что основной интерес у Пашкевича в последнее время был на Кавказе, так что следует, скорее всего, копать в том направлении:

— А это сподручнее будет делать из Москвы!

Намек понят. Я отвечаю Сартакову, что срочно возвращаюсь обратно.

— Да уж постарайся! — вновь смеется он — а то мы тут без тебя уже того… заскучали.

После этого мы прощаемся, и я передаю трубку Садовскому, который еще какое-то время говорит с Сартаковым:

— Ну вот! Я же говорил вам! Блуждают иногда люди, понимаешь ли! Да! Потом все находятся! Так что так. Да. Жив-здоров. Ну так само собой! Отогреем — накормим! Это же как это!

И все.

Через несколько часов Садовский сам отвозит меня в аэропорт, и ему даже позволяют даже довезти меня на его машине до трапа самолета. По пути он как бы мимоходом спрашивает меня, почему я не рассказал ему про Старичка, у которого я был, что, дескать, Садовский к нему заходил, спрашивал обо мне и тот все и рассказал — как я был у него и как потом ушел в сторону кладбища и как после вернулся. Я ответил, что в этих блужданиях особо не предал значения тому, что останавливался где-то.

На том и успокоилось. Садовский сказал, чтобы я заезжал еще, и я ответил ему, что обязательно как-нибудь заеду, лишь бы это было не по работе!

— У вас прекрасный, красивый город — говорю я совсем уже под конец протягивая Садовскому руку для прощального рукопожатия — будет возможность — обязательно приеду погостить!

Садовский жмет мне руку и шутливо берет «под козырек»:

— До свидания, Андрей! Приезжайте еще!

Уже дома, в Москве, ситуация окончательно устаканивается во всех отношениях: едва я поставил мобильный телефон на подзарядку, звонит Пашкевич и извиняется:

— Да — говорит он мне, а я удивляюсь тому, что рад, что Дмитрий жив — ты был прав, эта тварь, напавшая на меня, сказала что это она убила мою мать.

— Ну вот — отвечаю я — а ты мне не верил!

— А на кого я мог тогда подумать еще? — Пашкевич, кажется, искренне возмущен моим непониманием — кто это еще мог сделать? Что я должен был думать?

Я рассказываю Пашкевичу о Сестре, о том, что она — именно тот человек, который изготовил «тушку» чупакабры.

— Да — ответил Дмитрий — она это сделала, а так как зависит от тех, кто ее заставляет делать то, что она делает — в случае невыполнения задания чупакаброй — решила все доделать сама. Я так думаю. Чтобы… обычно такие люди делают то, что делают, для того, чтобы их «повелители» оставили их в покое.

Так что вот так. Пашкевич похоронил мать, прибрался на участке, разломал «тушку» чупакабры и прибрался на развороченном им кладбище. Так что все, следов нет.

Я спрашиваю Дмитрия, как он отбился от Сестры, но он не особо хочет об этом говорить, ссылаясь лишь на свои знания колдовства. Мое предложение вернуться к нашему с ним договору Дмитрий отвергает, говоря что после смерти матери, которую он не видел столько лет и теперь так вот с ней «встретился», для него многое поменялось, и что возвращаться к тому разговору больше нет смысла.

— Но ты ведь обещал! — говорю я, стараясь придать своему голосу оттенок возмущения, хотя, в душе мне на это глубоко наплевать. — А я тебе помог спастись!

— Хорошо — ответил Дмитрий — тогда считай, что я тебе должен. Не говоря о том, что я передал тебе важные документы, проливающие свет на смерть твоего отца, которые ты, если бы понял, что там такое, вполне бы зачел мне как плату за помощь в схватке с чупакаброй. Ты их, эти документы, хотя бы смотрел?

— Да, но ничего не понял в них…

— Ну, попробуй разобраться… сам. Очень, очень тебе говорю — интересно. Я же теперь (помнишь, я говорил про шуры-муры Приятеля Сартакова?) я же теперь поеду на Кавказ и устрою ему такую заваруху, что он долго еще будет чихать!

— Зачем? — мой голос тухнет, как свеча на ветру.

— Как зачем? Я же должен им отомстить! Они же меня убить хотели! Ни за что! Понимаешь?

И мы прощаемся, после чего я тут же звоню Сартакову — рассказать, что мне звонил Пашкевич, но поднятая на уши служба телефонного перехвата местонахождение Дмитрия вычислить так и не смогла. Единственное — Гб-исты из этой службы предположили, что тот находится уже где-то под Казанью.