Бежит жизнь

Бежит жизнь…

Стоял обычный южный день: солнце палит, жара.

Сергей торопливо шел знакомой улицей — домов, заборов почти не видно, лишь две зеленые, вихрастые гривы по сторонам. На перекрестке приостановился, хотел завернуть в переулок, где четвертым от угла стоял дом, в котором он жил когда-то, но раздумал, зашагал дальше. Ноги сами несли, сердце выстукивало, не терпелось побыстрей увидеть друзей юности — Славку Буркова, Витьку Павлова. А там и Лену, теперь, правда, Витькину жену.

Славка как раз взял шланг, хотел было мотоцикл ополоснуть — ездил за кормом для цыплят (бизнес), вдруг Ада, породистая овчарка (тоже бизнес), с лаем бросилась к воротам. Славка глянул — торчит знакомая лохматая голова — Серега Морозов! Лет пять не подавал о себе слуху и вот приехал. Познакомил Славка друга с женой, показал хозяйство, не совсем устроенный свой семейный быт в отцовском доме, попутно выяснил: Сергей живет в Сибири, мотается с места на место, работает на стройках, до сих пор ни кола, ни двора. И сразу же, время даром не тратя, наказал Славка жене приготовить на стол, и отправились они с Сергеем к Витьке Павлову.

Виктор ставил на магнитофон пленку для записи. «Дочке на конфетки» называл он это дело. Впрочем, доход с него был приличный: такса записи одной дорожки три рубля, всей пленки — двенадцать, а желающих хоть отбавляй. На кухне кто-то заговорил с женой, потом в комнату заглянул Славка и сказал:

— Хочешь, фокус покажу…

В школьные годы друзей называли троицей, говорили о них «не разлей вода», постоянно путали, несмотря на абсолютно несхожую внешность: Серега был высокий, подвижный; Витька — степенный, среднего роста крепыш; Славка — низенький, пухловатый, несколько неуклюжий.

И вот снова, как в юности, друзья были вместе.

— Ну, мужики, вы живете! Фирменно, я бы сказал! Суперлюксово! — говорил Сергей, разглядывая обстановку в Витькином доме, и как-то дурашливо кривил губы. — Солидные люди!

— А как же, надо. Жизнь идет, Сережа, — посмеиваясь, бодренько вставлял Славка.

Виктор, голый по пояс, упирался руками в бока, лениво распустив тренированные мощные мышцы, и улыбался — узнавал прежнюю чудаковатость друга.

— Японский, поди? — Сергей указал на магнитофон с двумя выносными колонками.

— «Акай», — снисходительно пояснил хозяин, мол, такие-то уж вещи надо бы знать в лицо.

— Ах, «Акай», — многозначительно кивнул головой Сергей и присоединился к друзьям, которые очень сосредоточенно смотрели на стереофоническую установку зарубежного производства.

Лена стояла в дверях, прислонившись к косяку, и не спускала с гостя глаз. Сергей тоже на нее искоса, торопливо поглядывал, ежился. Когда-то он мог по-хозяйски положить руку на ее плечо, обнять, поцеловать. Витька был рядом, не третьим лишним, а просто — друг. Кто мог подумать тогда, что станет она женой Павлова? Невероятно. Сергей, будто что-то скидывая, чуть незаметно тряхнул головой, сказал бодрясь:

— Надо же, живой «Акай»!

Витька усмехнулся. А Славка поглядел на Сергея и снова повернулся к магнитофону, ясно поняв одно: осенью он во что бы то ни стало купит машину. Конечно, с Павловым ему не тягаться, у того и «Лада», и дом — полная чаша, и себе ни в чем не отказывает, а ему приходится даже на кино экономить. Но зато все своими, честными руками. Витьке же Павлову и отец помоги и пристраивался он всегда в местах «дойных». Еще в студенческие годы, когда Славка, как дурак, горбатился в стройотрядах, Витька на время каникул устраивался в ресторан официантом. А осенью, гладкий, довольный, посмеивался над другом и называл кругленькую сумму… И уже тогда начали появляться связи. А закончив институт, педагогический, так и остался в сфере обслуживания. Теперь прочен, бармен в лучшем ресторане города. Конечно, никто ничего не говорит, хвала ему и честь — деловой человек. Он же, Славка, простой инженер — двести рэ, не больше. Но ничего, осенью куриц продаст, щенят от Ады, отца в Сибирь с яблоками, сухофруктами отправит (урожай нынче хороший), и будут «Жигули»!

— Четыре тысячи, — кивнул Славка на «Акай».

— Сколько? — уже без дурашливости переспросил Сергей.

— Четыре. Это еще мне по дешевке сделали, — разъяснил Виктор. — Последний выпуск. Теперь мне за него «Жигули» предлагают. Да он себя оправдает…

И снова друзья помолчали перед магнитофоном.

В углу стояли три картонные коробки, явно портящие полированный интерьер. Сергей понял, почему их не выкинули — из-под «Акая». Взгляд с коробок перескочил к двери — Сергей не хотел смотреть, но глаза скосило. Лена стояла, чуть склонив голову, и все глядела исподлобья. Так же, немного изогнув свое длинное тело, припав плечом к столбику, стояла она в своих воротах. А он, опираясь на вытянутые руки, нависал над ней…

— Включи хоть свой «Акай», послушаем, звучит он на четыре тысячи или нет? — обратился к другу Сергей.

Виктор напялил на него наушники, так, дескать, лучше, и для полноты ощущения усадил в кресло. Сергей, положив лицо на ладони, вроде бы слушал, но ритмичная музыка только еще больше будоражила какие-то смутные, тоскливые чувства. Вдруг вспомнилось, как он познакомился с Леной. Возвращался с танцев в битком набитом автобусе. Стоял, сдавленный со всех сторон, шевельнулся, пытаясь немного высвободиться, и среди множества лиц взгляд выхватил одно. Оно выпадало, не участвовало в давке, не сердилось, жило само по себе, лишь отчего-то немного печалилось и, как Сергею показалось, нуждалось в защите. И он пошел к нему. Стал работать плечами, локтями — прорываться. Потом провожал Лену. За всю дорогу она не сказала ни слова, а он, тоже не очень разговорчивый наедине с девчонками, не умолкал ни на секунду… Творила память свои фокусы. И Сергею казалось: он и сейчас может подойти, взять Лену за плечи, наклониться к ней… А Витька ни при чем…

Виктор что-то спросил. Сергей догадался что, оттопырил в ответ большой палец. И загляделся на друга: снизу его тело виделось еще более крепким, увереннее нависал подбородок. Сергея даже немного кольнуло. — позавидовал. Все хорошо у человека, все, что надо, есть или, по крайней мере, будет. Может, это и есть полнота жизни, счастье?

— Лена, чего ты стоишь? — повернулся Витька к жене. — Иди готовь что-нибудь на стол.

— Зачем? Не надо, — запротестовал, встрепенувшись, Славка. — Ко мне пойдем. Верка перец готовит.

Немного поспорили, и Витька пошел в другую комнату одеваться. А Славка и Сергей — на кухню, за Леной, взять бидончик под пиво. Бидончик из рук Лены Сергей брал очень долго, так, что Славка успел сзади потоптаться, смекнуть что-то и выскочить во двор.

— Ты же сам писать перестал и пропал куда-то, — неторопливо, как все, что она делала, выговорила Лена.

Послышались размеренные шаги. Появился Витька, стрельнул глазами туда-сюда, но без особого волнения, как бы мимоходом.

— Ну, пошли, — сказал он. — А завтра вечерком уж у нас, я шашлычок сделаю, мангал у меня есть…

Сергей шел за другом по аллее из лоз запущенного виноградника — не очень-то, видно, хозяин в нем нуждался. Думал.

Да, сам виноват. В том-то и беда. Хотя в ту пору была такая ситуация, когда все сдвинулось, перемешалось в голове. Его исключили из института. За драку. Учился с ним в группе один парень, возрастом постарше. Любил этот парень выступать на собраниях. Говорил всегда с очень высоких принципиальных позиций, с пафосом, с цитатами, с непременным эпиграфом вроде: «Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть». А в общежитии, где жил в небольшой, но отдельной комнатке, лихо шустрил с девчонками, за мзду мог устроить оценки заочникам — Сергей не от одного об этом слышал. Однажды в студенческой компании Сергей случайно оказался рядом с этим парнем, в разговоре высказал все, что о нем думает. Тот не вышел из себя, молчал и улыбался, лишь в конце проговорил: «Щенок ты…» Потом Сергей ни в деканате, ни в комитете комсомола ничего объяснить не мог, горячился, путался, грубил, немного, конечно, чувствовал себя правдоискателем, дерзким, прямым, каких в кино видел…

Учился он в другом городе, домой к родителям не поехал — нечего было им сказать; целыми днями слонялся по городу, Мучила обида, казался себе раздавленным, непонятым. Так вот, тогда написал он Лене письмо: приезжай. И получил ответ — не могу. Еще раз позвал: ты мне очень нужна. И снова — не сейчас. И никаких тебе на край света! Разве может любящий человек быть так поразительно нечуток, бесстрастен, думалось ему. Наложились одни чувства на другие и, как это бывает, вся обида вылилась в человека близкого, который руки не протянул. Бросил писать, уехал, обрубил концы. Тут вскоре родители Сергея перебрались в другое место: исчезла возможность встречаться с Леной и во время приезда домой. А когда нашла его Витькина открытка с приглашением на свадьбу, где, собственно, тот и не сообщал на ком женится, лишь было подписано: «Витя», «Лена», Сергей как-то сразу догадался: никакая эта не другая Лена, а его. Первой мыслью было поехать, разрушить все, но… — как другу в глаза посмотрит, да и странно как-то: то ничего, жил — не нуждался, а то вдруг — на тебе, явился… Выходит, ревность взыграла?!

Друзья попутно завернули в гараж, поглазели на Витькину машину.

— Магнитофон был тут у меня, колонки сзади такие треугольные стояли, — загрустил немного Виктор из-за того, что вид у машины стал не фирменный. — Продал: деньги нужны были срочно.

— Я его купил, — подхватил Славка. — Я же тебе показывал, на окне стоит.

— А, дурак, — засмеялся над другом Виктор. — Говорил ему, машину сначала купи. На курицах хочет бизнес сделать! Передохнут все они у тебя!

— Брось ты… Сам вперед сдохнешь, — заводился Славка. — Ну, смотри, Сережа, смотри, я их купил 300 штук по 15 копеек. Они уж теперь на цыплят-табака годятся, к осени курицами будут, по 4—5 рублей пойдут — штука. Есть выгода, а?! Ада ощенится…

— Ну, шавка твоя точно на это дело не способна, — подзуживал Витька.

— Сам ты шавка…

— Ну сколько ты ее раз к кобелю водил?

— Сколько, сколько — всего два. Нормально все будет, ощенится.

— А-а, ну, если ты за дело возьмешься, тогда, конечно…

Так, пересмеиваясь, подтрунивая, друзья вышли из гаража на улицу. Постепенно глаза присматривались к изменениям, открывалось друг в друге что-то знакомое, привычное, пробивались сквозь выросшую за годы стенку прежние, связывающие их чувства.

Виктор и Славка рассказывали о переменах, произошедших в округе, Сергей слушал, радостно вдыхал теплый южный воздух, озирался по сторонам. Все было знакомо. Так же аляписто клубилась под солнцем зелень, желтели пылью, просили дождя листья, свисающие к дороге, огромными призраками вздымались над деревьями горы. На углу, у развилки, арыка, метались люди, отчаянно жестикулировали, потрясали в воздухе чекменями — выясняли очередность полива. Точно такие же картины разыгрывались на этом углу и десять лет назад. Сергей даже сразу себя вспомнил, босого, в закатанных штанах, с чекменем в руках… Где-то закричал осел.

— Во! — с восторгом выдохнул Сергей. — Этот голос я давно жду! Вот теперь чувствую — я в Средней Азии! Помню, когда приехали сюда, слышу, где-то колодец скрипит, потом в другом, месте слышу, в третьем… и громко так! Думаю, что за колодцы тут такие несмазанные?! Специально на скрип пошел. Гляжу — осел стоит, морду вытянул и орет!

— Тебе показалось — ворот у колодца скрипит? — удивился Витька. — Хм, мне тоже!

— Да ну, — протянул Славка с обычным недоверием ко всяким странностям. — Мне так почему-то ничего не казалось.

Все трое по рождению были сибиряки! И очутились в этом дивном краю, в селении, прилипшем к южной столице, уже четырнадцатилетними. Было такое время, словно птицы небесные, поднимались сибиряки-чалдоны с родных насиженных мест и отправлялись в сторону южную. Бог знает почему. Но ходили тогда меж людьми разговоры: вот уехали такие-то, пишут, нарадоваться не можем: тепло, зимней одежды не надо, яблоки, персики разные прямо на улице растут, обеспечение с нашим не равнять — легкая, короче, жизнь. Ну, слово «персик» только ухо сибиряку ласкать могло, да и сладкое южное яблоко видели в ту пору лишь на базаре, где какой-нибудь черный, заросший щетиной человек ломил за него бешеную цену. И вдруг — на улице растут! А с хлебушком как раз было туговато; работа же известно какая. В общем, уезжали люди, а среди них — Витькины, Славкины, Сергеевы родители.

— А помнишь, как мы с тобой на Иссык-Куль сорвались? — оживился воспоминаниями Витька.

— Еще бы, такое вовек не забудешь! — откликнулся Сергей.

После восьмого класса собрались друзья поехать на Иссык-Куль дикарями. А кто одних отпустит? Бывать там не бывали, первое лето всего южанами встречали. Сказали родителям: едем с секцией на сборы, — все трое занимались спортом. Дело осталось за деньгами — куда без них? Подрядились делать саманы, но хозяин обманул, заплатил лишь половину обещанного. Взяли тогда друзья по мешочку, в своих садах насобирали яблок, груш, огурцов, — всего, что под руку попадалось, в чужих дополнили, и оттащили на базар. Сами торговать постеснялись, сдали по дешевке какой-то старухе. В последний момент Славка ехать раздумал: пай свой, заработанный на саманах, забрал, а доход с торговли пожертвовал друзьям. Витька с Сергеем поехали вдвоем.

— А хорошо было, скажи! — улыбаясь, говорил Виктор. — Палатку поставили на бугорке, сами вообще… Уйдем, ходим по берегу, балдеем!

— Ночью замерзнем, проснемся, и снова вдоль этого берега. Надо же было теплой одежды не взять! — постучал себя по лбу Сергей. — А на пароходе, помнишь, как босиком плясали на палубе, два дурака?!

— Ха-ха. Повыступали… А это… Ха-ха, у вас дома как-то, помнишь? Я на плите сижу, ты на столе — и песни горланим, орем вообще… Благим матом, кто кого перекричит! А потом мать твоя заходит, ха-ха… Я уж стояла, говорит, стояла, ждала-ждала, а потом думаю, заходить как-то надо…

И пошло: «помнишь», «помнишь…»

Славка встревал редко и без должного азарта, без накала, да и слушал вполуха. Он никак не мог решить: одну бутылку брать или две. Так-то: бутылочка, пиво — хватит втроем посидеть. Но с другой стороны — человек из Сибири, таежный, они же там, наверное, цистернами привыкли водку хлестать, да и Витька, хоть местный, тоже глот хороший. Время такое, не до праздников — каждая копеечка на учете. Славка глянул на Сергея — вид у друга какой-то мальчишеский и все говорит чего-то, говорит, и все у него легко и запросто. Всегда такой был: беззаботный, везучий… А-а, — махнул мысленно Славка, — плевать, ведь, можно сказать, лучший друг приехал!

— Да, было времечко веселое! Даже не упомнишь, чтобы из-за чего-нибудь огорчался, — говорил упоенно Сергей. — Юность! Чувствуешь себя взрослым, сильным! И удивляешься этому, радуешься! Хочется побыстрее попробовать свою силу, проверить, убедиться, что взрослый! И каждый миг без продыха, без скуки — хватаешь ее, хапаешь, жизнь-то! Представить невозможно, будто что-то впереди может быть не так, кажется, все удастся! И всего так много, время летит незаметно, а дни почему-то длинные… А потом, через какие-то пять-семь лет, дни укорачиваются, хоть и такие бывают, когда конца не дождешься… И все чего-то не хватает, и все чего-то не так… А вместо жажды жизни тоска какая-то… По этой самой жизни тоска… — Сергей и вправду затосковал, даже скривился.

— Что поделаешь, Серега, жизнь идет, — подбодрил его Славка.

— Мудрец ты! — весело сказал Сергей и толкнул друга в плечо.

Славка ответил, приложился покрепче. Потолкались. Подключился и Витька. Посмеялись. Так и дошли до магазина. Купили бутылку (Славка порывался взять две, друзья не дали — жарко, не пойдет). Пивной павильончик был неподалеку. Отстояли небольшую очередь, наполнили бидончик, Витька почему-то отказался, а Славка и Сергей еще взяли себе по кружечке — жажду утолить.

— Здорово, чуваки! — как-то насмешливо бросил, проходя мимо, высокий, с выгоревшим чубиком мужик.

Сергей, хоть и не знал его, вместе с друзьями тоже кивнул в ответ и засмотрелся на мужика: больно уж белозубо, вальяжно играла улыбка на загоревшем, просто закопченном русском лице его, и голубые выцветшие глаза мерцали небесными ямами. А походка широкая, разболтанная, чуть пренебрежительная. Мужик подсел к компании, расположившейся на горбатом бережку арыка, живо включился в разговор и все улыбался, посмеивался, морща нос, поглядывал лукавенько и, не торопясь, отхлебывал из кружки. Какое-то дитя Севера и Юга, сибирский мулат.

Друзья допили пиво, направились дальше, к Славке.

В проеме между палисадниками у синих аккуратных ворот какой-то ссохшийся, с провалившейся грудью мужик старательно протирал машину. Не тер — втирался, полировал.

— И зачем она ему? — с досадой усмехнулся Славка.

— Полжизни копил, остаток протрет вот так вот, и сыграет в ящик… — подхватил шутливо Сергей. — И вся жизнь…

— Разве долго ее протереть? Пятнадцать минут — и готово. При чем тут вся жизнь? — недоуменно заметил Славка.

— Да протереть-то, может, недолго, — продолжал свое Сергей, — да нынче чаще всего как: копит-копит, света божьего не видит, купит — и одуреет. И начинает ее тереть, тереть, во сне даже, наверно, трет и ночью по три раза просыпается, в поту вскакивает — не угнали ли?

— Ну уж… По три раза. Кто это вскакивает? Что-то таких не знаю. Купят — и ездят.

— Да нет, я о чем, — Сергеи растерялся: он считал, что очень понятное говорит. — Конечно, ездят! Я вообще. Говорю, купит человек машину и начинает дрожать за нее. И мозг так сужается, сужается у него, весь в свою машину уходит. Бред все-таки ради машины-то жить.

— А кто ради машины жить хочет?! Мне нужна машина, чтоб ездить! — Славка не заметил, как перевел разговор на себя. — Выходной, посадил семью — и на природу. Захотел — в горы, захотел… Да куда хочешь! Ну, а сам бы ты от машины отказался?

— Нет, конечно. Если б деньги лишние были и через десятые руки доставать не пришлось.

— О чем тогда речь! — торжествующе воскликнул Славка. — О чем речь?! Что бы ты не протирал ее, что ли?! В грязной бы ездил?!

— Ну, протирал бы…

— О чем же тогда речь?!

— Знаешь, Славка, есть такая птичка, которая долбит. Так это, по-моему, ты.

— Сам ты эта птичка…

— Да кончайте вы! Спорят-спорят, будут у вас машины, тогда и посмотрите, — прервал разговор Виктор.

— Нет, Серега, вот что я тебе скажу: одичал ты в своей тайге, — подвел черту Славка, сворачивая к своему дому.

Расположились в саду, меж развесистой яблоней и стенкой виноградных лоз. Сергей с хрустом жевал сорванное попутно яблоко, втягивал носом аромат сада, говорил:

— Хорошо тут все-таки! Праздник телу! Разве можно здесь быть хмурым, удрученным?! Захочешь — не сможешь! Ярко, сочно, солнце, воздух, горы, черт те что!

— Возвращайся сюда, чего там мотаться, — предложил Витька.

— Хорошо, но не по мне. Мне, видишь ли, покорять чего-то надо. Бывают, конечно, минуты роковые, подумаешь: а не осесть ли, не зажить ли как-нибудь спокойно. Но боюсь, скука скрутит. Да и тут, гляжу, в ходу человек фирменный, — весело молол языком словоохотливый Сергей. — Нет уж, если прибиваться, то, по-моему лучше к люду, так сказать, хипповому, который в больших центральных городах ошивается. И дешевле, и смешнее. Никаких тебе гарнитуров, постелил в углу какую-нибудь циновку, сел — ноги калачиком, вроде как ты буддист или просто странная личность. На стены какой-нибудь дребедени навесил, морду Будды или икону присобачил, но так, чтоб туману было вокруг побольше, — любовь к тебе и уважение. Публика соберется, будем вместе о смысле жизни шамкать. Ну, естественно, вокруг всякие девахи появятся, всяческих забвений ищущие. Правда, как она перед тобой начнет глаза закатывать и о бессмыслице существования толковать, то от тоски всех мужских способностей лишишься. Но это ничего. Все равно приятно. Разнообразие сплошное. Тут-то смысл каждого — от другого не отстать, а там — выпендриться. Из кожи вылезти, но выделиться. Личности же все. Индивидуальности.

Под общий смех друзья подняли рюмки, воодушевленно чокнулись, выпили. Принялись раздирать вилками маслянистые, парящиеся перчины.

— Хиппарей и у нас полно, — заговорил Виктор. — А почему ты считаешь, если человек ради машины живет, то плохо? Лучше, что ли, если он дерется, пьет, семью гоняет? Живет, доволен всем, никому не мешает, чего еще надо? Главное, чтоб человеку было хорошо.

Сергей сразу как-то напрягся.

— Ничего я не считаю. Трясучки, говорю, просто нынче много из-за машин, из-за тряпок разных импортных.

— Ну и пусть. Выходной сегодня, вот этот мужик возле машины его проведет, а так бы напился. Лучше, что ли?

Сергей пожал плечами.

— Почему обязательно напился… А может, в кино бы пошел, кто его знает. Но верх счастья чувствовать от того, что машина есть, тоже как-то это, знаешь…

— А что? Кто-то марки собирает, кто на книжки всю жизнь зарплату тратит. У каждого свое. Кому-то нравится всю жизнь у пробирок просидеть, кому-то на заводе горбатиться, кому-то по-другому хочется жить. Пусть каждый живет как хочет.

— Как хочет… — Сергей потупился, снова вскинул голову. — Славка, ты давно в горах был?

Славка, наморща лоб, едва вспомнил: пять лет назад.

— Ты же говорил, тебе машина нужна, чтоб в горы ездить. В горы хочется! Так ведь тысячу раз можно было за это время съездить в горы. Или, думаешь, на машине приедешь — горы лучше будут? А на мотоцикле — уже не то! — напористо выговорил Сергей и повернулся к Витьке. — Что ж, получается, Славка хочет?

— А ты сам-то чего хочешь? — занервничал Славка.

— Не знаю… Ну, может, умом своим жить хочу. И не только ради своего довольства.

— А ради чьего довольства? — ухмылисто скосил губы Виктор. — Для людей, что ли? Никому же ничего не надо, Сережа! Я вон работаю, как посмотрю, так… Разных людей вижу и скажу: всем охота одного — хорошо жить, удовольствия все иметь. А для людей… Это, знаешь… У меня вон дружок один неделю назад на «Волге» под КамАЗ залетел. Самого едва живого в больницу, машина ночь бесхозной стояла. Всего ночь! Всю растащили! Все, что можно было, поснимали! Никто не подумал, что у человека без того горе. Вот и живи для людей.

— Живой друг-то?

— Лежит еще, неизвестно, что будет. Нет, Сережа, сейчас чужое горе никого не волнует. Все — только для себя.

— Справедливости ради хочу заметить, — сказал Сергей, — внутренности из машины твоего друга мог один кто-то вытащить.

— Правильно. Потому что другим ничего не осталось.

— Ну вот смотри, смотри, — подхватил друга Славка. — У меня начальник, у него есть дача. И строили ее и обрабатывают рабочие в свое рабочее время. Я вот думаю своей головой: ему же лучше, чем капиталисту — тот из своего кармана платит тем, кто работает на него, а этот — из государственного!

— Хы, хочешь жить — умей вертеться. Я тебе этих случаев могу рассказать вообще… Уши обвиснут. Всяких повидал. Не ради какого-то там будущего надо жить, — расходился Виктор, но не горячился, просто открывшуюся в последние годы правду на жизнь выговаривал, — надо, чтоб сейчас все было, все удовольствия. Сейчас, сегодня, а потом… вообще, может, ничего не будет. Вот спортом занимался. Все отдавал, думал, это главное в жизни, перспектива, сам знаешь, какая была: самый молодой мастер в республике. Теперь все те, кого я раньше как хотел делал, — международники. А теперь гляжу — зачем это надо? Тренировки, тренировки — это же от всей жизни отказаться. И здоровье свое испортишь: большой спорт — не физкультура. Это нервы, перенапряжение. Жить надо, наслаждаться.

— Может так… — задумчиво сказал Сергей. — Одно могу сказать: ощущение, что человек живет, наслаждается, как ты говоришь, жизнью, всеми порами дышит… появляется, когда видишь человека, как бы это выразиться… отдающего.

— Какого такого отдающего-то? Который в кабаке деньги отдает?! Тот, конечно, счастлив, раз они у него есть, — засмеялся своей шутке Витька, — или ты про покорителей, про творцов каких-нибудь?.. Ну, пусть там у них все дышит, только толку-то… Все равно все бормотушники! Посмотрел вон на артистов всяких, поэтов, художников, известных даже — раньше думал, но эти-то живут — бормотушники они. Нравится им бормотушниками быть, пусть так подыхают, каждому свое.

— Кто такие бормотушники-то? Пьяницы, что ли?

— Кто бормотуху пьет.

— То есть вином не брезгует?

— Ты что, неграмотный совсем? — засмеялся Славка.

Сергей сидел, будто оглушенный смотрел на Виктора.

— Такая людская категория, да? А есть еще кто? Коньячушники, что ли? Это что, профессиональный термин?

Сергей пытался связать в голове какие-то распавшиеся узелки. Ведь «бормотушники» в Витькиных устах не просто производное слово от шутливого «бормотуха», это обозначение разряда людей: неделовых, простых, трудовых. И как это вышло, что Витька, веселый, бесшабашный в прошлом парень стал презирать этих людей? А с ними и себя, потому как их кровь в его жилах течет! И откуда это в русском человеке, в сибиряке, сроду за достоинство почитавшем труд, силу, честность, душевность, прямоту?! Отчего так: ужал себя человек, оскопил душу и доволен, считает, глаза на жизнь открылись? Ладно, Витька: за стойкой бара могло накопиться больше уважения к тем, кто пьет коньяк — от них больше перепадает. Но почему Славка, далекий от торговли, одобряет эту лакейскую, суперлакейскую психологию?!

— Богато жить — это еще не значит хорошо жить, — медленно заговорил Сергей. — И знаешь ли, если для человека все жизненные удовольствия — пить коньяк, вкусно жрать, обзаводиться вещами, женщинами, — меня сомнение берет: все ли в порядке с этим человеком? Конечно, наше время, может быть, впервые в таком общем масштабе хлебнуло благосостояния… и маленько от этой сладости захмелело. Похмелье будет, но пока по этому поводу наблюдается какой-то свих. Проехалось оно, благосостояние, по людским душам. Гоняемся за всей этой мишурой, не замечаем, как себя губим…

Во время разговора подошла Вера, Славкина жена. Потихонечку, стараясь не мешать, подсела к мужу, внимательно выслушала Сергея и, согласно кивая головой, сказала с милой улыбкой:

— Правильно ты, Сережа, говоришь: были бы денежки, а жить нынче можно.

Витька почти вывалился из-за стола, корчился, давился смехом, повторял:

— Правильно, Верка, молодец! Вот выдала!..

Лег спиной на скамейку, задрал и подрыгал правой ногой.

Славка, как на грех, потянулся к бутылке, не расслышал, растерянно улыбаясь, просил жену повторить. Та повторила. Получилось не смешно. Однако Славка все равно захихикал, прилег и тоже подрыгал правой ногой. Смеялся и Сергей, не так задорно, как Витька, но смеялся. Вера помахала на друзей руками — ну, мол, дураки — и убежала. Взбодренные, легкие, решили друзья — пора еще по одной. Но Виктор отказался:

— Разливайте на двоих, я не буду.

Обнаружилось: он и первую еще не выпил.

— А чего ты? — удивился Славка.

— Нельзя, — таинственно и доверительно ответил Виктор. — На уколы хожу.

— А что с тобой? — с тревогой спросил Сергей.

— Да-а, — усмехнулся Виктор. — Погулял с одной, молоденькая такая, не ожидал никак…

Сергей не сразу сообразил, какая связь между «погулял с одной» и «нельзя пить». А когда понял, вжался, встыл в скамейку, изо всех сил старался не показывать виду, выглядеть непринужденным, говорил себе: ну и что такого, услышь он подобное от другого — поулыбался бы над мужиком, и только. Но перед ним был друг детства, муж Лены, той самой…

— А Лена как? Знает? — как-то не к месту улыбаясь, спросил Сергей.

— Да ты что! Сказал ей, переутомился, дескать, никаких дел. Она же, сам знаешь, какая: доверчивая, безответная.

— А-а. Ну тогда будем пить без тебя.

Разговор сразу как-то сник, налегли на еду, пиво. Вскоре Витька засобирался — надо было по какому-то неотложному делу. Поднялся — среднего роста, ширококостный, с крепкими гладкими руками, — попрощались, договорились встретиться на следующий день за шашлычком. Сергей и Славка остались вдвоем. Посидели, помолчали.

— Раскритиковал ты нас с Витькой: обыватели прямо мы и мещане, — заговорил Славка. — Но ты не думай — знаешь, как в песне поется: «Мы тоже люди, мы тоже любим…» Сам-то, как живешь? Тебя послушать — в небесах летаешь!

— Да нет, я ничего… — улыбнулся Сергей, — а живу… ну, говорил уже, инженер-дорожник, зарплата нормальная. А если уж по душе говорить, то как-то… жить будто все только начинаю… Бултыхаюсь в ней, в жизни-то, то туда несет, то сюда… А жизнь, как ты говоришь, идет…

— Идет, Серега.

— М-да, я бы сказал: проходит, — продолжил Сергей в задумчивости. Потянулся, сорвал виноградинку, сдул пыль, сунул в рот, сморщился, выплюнул. — Бредятина какая-то! Дружил с Ленкой, всерьез думал о ней и, когда свое будущее представлял, всегда видел ее рядом… Как они хоть с Витькой-то живут?

— Хорошо. Всякое, конечно, бывает. Их ведь тоже немного учить надо, — Славка оглянулся, посмотрел на жену, которая резала яблоки во дворе. — Видишь, какая смирная, а поначалу, ох, как брыкалась.

— И разошлись мы с ней глупо, — Сергей сидел, наклонив голову, и ворошил пальцами волосы. — Момент в жизни был дурацкий.

— Это когда тебя исключили из института? — Славка тоже стал поглаживать свое рано редеющее темечко. — Ленка мне говорила, что ты ее звал тогда. А у ней как раз отец умер.

— Отец умер? Тогда?

— Ага. Он всю дорогу у ней болел, да еще, она говорила, закладывал крепко.

Да, были в Ленкиных письмах короткие строки о больном отце. Пылкий, самовлюбленный мальчишка, Сергей мало обращал внимания на них — у кого родители не болеют, что с того? Любовь — так без остатка, сломя голову. Не умел подумать, что у ней жизнь идет своим чередом и есть в ней свои заботы, сложности, беды. Собственно, молчаливая Лена никогда о себе не говорила, и отношения их складывались так, будто сложности, неуладицы могут быть только у Сергея. А у Лены все гладко и хорошо.

— Ленка потом о тебе часто спрашивала, — продолжал Славка, — а я сам ничего не знаю.

Сергей уже не теребил волосы, впился в друга глазами, слушал.

— Тут Витька стал к ней ездить, потом свадьба. Приду к ним сначала, она грустная какая-то, всегда смотрит так…

— А сейчас там у них, не заметил? — цепенея, выдохнул Сергей.

— Чего?

— Как смотрела.

— На тебя. Заметил, конечно. Как собака. Мне даже неловко стало. Ты что, любишь ее до сих пор, что ли?

Сергей задумался. А действительно, любит ли? Он ведь знает-то ее лишь ту, юную, застенчивую, с кротким взглядом, с невинным, замирающим трепетом губ… Та вечной тоской живет в памяти, постоянным щемящим зовом.

— Трудно сказать. Понять трудно. Люблю, но, наверное, не ее уже…

— Конечно, она… — выговорил Славка, глубоко погруженный в какие-то свои мысли, и мелко затряс головой. Заметил заусившуюся щепочку на краю стола, отломил. — Конечно, она… — так и не докончил, повернулся, снова посмотрел на жену, кивнул на пса, лакавшего рядом воду, — а скажи, у меня Ада собака что надо, да?! А задние ноги, как тебе кажется, не длинноваты?

Сергей уставился на собаку, соображая, чего от него требуют.

— А? Как ноги? Не длинноваты? — допытывался Славка.

— В самый раз, — ответил наконец друг.

Вскочил, стал прощаться. Славка порывался отвезти Сергея на мотоцикле — тот сказал, что остановился у родственников, в тридцати километрах от города, — но друг отказался. За ворота вышли вместе.

— Все-таки я лучше вас проживу, — хлопнул Сергей по плечу Славку, — вообще сидит во мне такая уверенность. Умно проживу, потому как в некотором роде без ума живу.

— Жизнь покажет, — улыбнулся Славка.

Снова потолкались. Крепко пожали руки, и Сергей было пошел. Но Славка окликнул:

— Серега, если ты туда, то лучше не надо. Они хорошо живут. Витька, знаешь, как о ней заботится, дорожит.

— Дорожит?! А как же тогда?.. — Сергей потыкал головой, большим пальцем куда-то в сторону.

— Всякое в жизни бывает. Ты тоже пойми: работа у него шальная. А так он у ней… Она же горя не знает — все есть, одевает, в очередях даже, наверно, никогда не стояла. Моя как набегается по магазинам, так… Твое, конечно, дело, но, по-моему, не надо.

Сергей скис, лицо сделалось похожим на морду старого дворового пса. Пошаркал каблуком о выпирающий из земли камень, сказал:

— Ты меня убедил.

Славка долго стоял у ворот, глядел в след удаляющемуся другу, именно в след, куда-то под ноги, на вздымаемую ими пыль. Вошел во двор, постоял с другой стороны ворот, пошарил глазами по ограде, показалось — дело какое-то важное недоделано. Снова выглянул на улицу: Сергей столбом торчал на перекрестке, посмотрел туда-сюда, порывисто зашагал влево. «Не стерпел-таки», — усмехнулся Славка, пересек в задумчивости двор, вошел в прохладный, сумрачный сарайчик, где в уголке стояла старенькая, с накинутым на сетку матрацем кровать. Прилег, положив под голову руки, уставился на небеленый потолок. Почему-то неприятно было на душе, он весь сжался, показался себе маленьким, никчемным, затерянным… Вскочил, вышел из сарая, взял шланг, открыл кран, облил лицо, попутно сделал несколько небольших глотков. Старательно, но все в какой-то задумчивой дреме ополоснул сверкающую боками «Яву». Снова брызнул на себя. Растопырив руки, прикрякивая, потому как по спине катились холодные капельки, подошел к жене. Вера оторвалась от яблок, прищурив глаза, игриво посмотрела на мужа. Тот широко улыбался — давно она таким веселым его не видела, — наклонился, взял четвертушку «грушовки», откусил, смачно разжевал и сунул огрызок за вырез на халатике.

Сергей остановился перед окном павловского дома. Там, за окном, в силуэте собственного отражения он увидел Лену. Она полулежала в кресле, медленно тянула к вазе с виноградом руку, отрывала бусинку, клала в рот. Напротив в телевизоре прыгало что-то цветное. Рядом на коврике играла маленькая девочка, дочка… И никто не страдает, не мучается — все прекрасно.

Сергей медленно поплелся к выходу, калитке, но, сделав несколько шагов, круто повернул обратно.

Лена почти не шелохнулась, увидев его, лишь повела навстречу головой и чуть заметно напряглась.

— Пришел спросить, у тебя письма мои не сохранились? — как можно спокойнее проговорил Сергей.

— Нет, я их сожгла.

— А-а, ну правильно, — теперь Сергей старался быть небрежным. Стал пятиться, но ясно почувствовал: еще мгновение — вырастет меж ними непреодолимая стенка, останется только покивать, поулыбаться и уйти. И он шагнул к Лене:

— Поедем со мной! Ошиблись, я ошибся, дурак был…

Сергей схватил, поднял ее за локотки, она не сопротивлялась, просто обмякла, как неживая. И как-то судорожно, неловко все получалось. Он говорил, шептал, звал… И тут раздался крик. Детский вопль! Маленькая девочка вцепилась в джинсовую мамину штанину, плакала, перепуганными мокрыми глазами глядела на чужого дядю. Лена, сама заплакав, присела к дочке, стала утешать. Сергей тоже схватил какую-то машинку, принялся катать по ладони. Лена взяла дочку на руки, прильнула к ней щекой, бросила виновато:

— Сережа, приходи завтра, когда Витя дома будет.

Сергей совсем потерялся, не двигался. До него все как-то туго доходило.

— А она, — кивнул на девочку, — вылитая ты.

— Нет, — ответила Лена твердо, — она на Витю похожа. У него есть фотография детская: вылитая Оксана сидит.

Сергей согласился, помялся немного и вышел.

Он шагал, плелся по дороге, корил себя. Дурак, ну и дурак, зачем приперся? Разве не понимал он: жизнь устоялась, утряслась, нашла свое русло. Она жена, мать, а то, что было — было давно, когда-то. Было и прошло. Да окажись они сейчас вместе, измаются оба: начнут в друг друге то прежнее выискивать. И зря затеял этот разговор с друзьями — тоже умник выискался! Слишком отдалило его от них, разными стали. А память держит — близость. И почему хочется все вернуть обратно? Прожить заново, хотя бы протянуть назад руку и потрогать то, прожитое? Зачем в человеке тоска по прошлому? И чем дальше, тем больше замечаешь: то упустил, это мимо прошло… Десять лет минуло с тех пор, как уехал Сергей из этих мест, а кажется, вот только, совсем недавно было — поезд тронулся, он в тамбуре, мать на перроне, смотрит, сдерживается, старается не заплакать — не сдержалась. Друзья рядом, улыбаются, потрясают в воздухе кулаками, за их спинами Лена, грустная, обиженная какая-то. А Сергею и тоскливо, жалко расставаться, и радостно: учиться едет, самостоятельно жить. И вот уже замелькали мимо сады, сады нескончаемые, поезд стал подниматься по взъему, и внизу раскинулось зеленое полотно — море зелени, лишь кое-где торчат крыши домов да трубы. Он остался в тамбуре один, здоровый спортивный парень, не склонный к сентиментальностям, припал к стеклу и заплакал. Мало что умом он тогда понимал, но душа, видно, знала: за этой чертой остается юность.

Но и взрослость так и не наступила до сих пор, мечется он по земле — что ищет? Что его гонит? Откуда эта внутренняя маета, непроходящее желание нового и невозможность расстаться с прошлым? Может, в том дело, что сорвали в детстве с одного места, увезли, а душа, по-настоящему, не приросла ни к тому, ни к этому и оторваться не смогла?..

Друзья вроде и прижились, да, однако, не корешками как-то, ветками…

Сергея остановил резкий свист сбоку. У дома на скамейке сидел тот самый мужик, которого Сергей видел в пивном павильончике. Перед ним на велосипеде вертелся такой же загоревший беловолосый пацаненок.

— Мороз, че такой невеселый? — блеснул зубами мужик, точнее парень — теперь он показался моложе, немногим старше самого Сергея.

«Морозом», по фамилии Морозов, Сергея называли лишь в школе, и тотчас в памяти встала долговязая фигура в школьной форме, с полевой сумкой через плечо — одноклассник!

— Задумался просто, — растерянно ответил Сергей: он пытался вспомнить фамилию, имя парня, одноклассника, — ничего не получалось, напрочь забыл. Правда, год всего учились вместе, в восьмом классе, двенадцать лет назад.

— А-а. Это бывает, — как бы между прочим, с неизменной улыбкой сказал парень. — Ну, будь, — вскинул он широкую клешастую ладонь.

Совершенно точно, лет десять, самое малое, как не встречал Сергей этого парня, имя не помнил, а тот вел себя, говорил, будто они каждый день видятся. Удивительно. Неужто для него все равно: десять лет или день? Встретились: ты пьешь пиво — я пью пиво, ты идешь — я сижу, живы, здоровы, ну и, слава богу, живем дальше. А может, он считает, что «Мороз» как жил, так и живет тут неподалеку? Или просто чудак-человек? Странно все-таки. Как его зовут, — все пытался вспомнить имя Сергей. Нет, видно, навсегда выпало имя из головы. Ничем не примечательный пацан был, длинный, сутулый… Ломом кликали… Правильно! И фамилия — Ломов! А зовут — Колька! Колька Ломов! Чудеса с этой памятью, и только.

Помрачневший клык горы медленно поедал огромный золотой диск солнца. Жара спадала. Скоро и очень резко стемнеет. С гор потечет прохлада, и город, все близлежащие округи, изможденные дневным пылом, словно путник, присевший после дальней дороги у родника, облегченно вздохнут. Выползут на скамеечки старики, на углах соберутся стайки пареньков и девчонок, забренчат гитары, центральные улицы запестрят яркими нарядами, оживут, задвигаются. Воцарится какой-то томный, возбужденный дух южного вечера. Все будет почти так же, как прежде, только чуть по-другому, чуть иначе…

Сбросив на спуске скорость, с мягким шарканьем проносились мимо машины. Сергей шел по обочине дороги, с наслаждением, полной грудью вдыхал этот освежающий, пронизанный тысячами ароматов воздух; жадно, цепко глядел вокруг: на бесконечные деревья, закатывающееся солнце, горы, — словно пытался вобрать их, увезти с собой. Как можно больше хотелось унести с собой — и только что произошедшую, уже ставшую прошлым историю, и бывшее десять лет назад, все, все, все… До исступления жалко было что-то упускать, забывать — одна жизнь-то, одна. И все бывает однажды. Жить хотелось, как в юности, все замечая, вбирая, хватая душой! Но еще и помня. Жить! И уже потягивало, влекло светлой тоской туда, в свой далекий край, где ждет работа, дорога… Радостно было, до веселья в теле радостно, и в то же время где-то в глубине потихонечку посасывала горечь. Сергей выдыхал ее, снова глотал воздух, улыбался и говорил себе: «Бежит жизнь, бежит жизнь…»