Багаев, большая деньга, далекая фирма и высокое небо

Поговаривали, что на сберкнижке у Женьки Багаева сорок тысяч. Семь лет носила его нечистая, и вдруг приехал: одет, как франт, «Жигули» — новенькие, оранжевые такие, и сорок тысяч!.. И не по лотерее выиграл, не воровством добыл, а заработал честным трудом на далеком Севере.

Правда, все ожидали, что в честь приезда он устроит пышную гулянку, настраивались крепко выпить, да прогадали, — кто приходил, тех потчевал, надо сказать, хорошо, а так чтоб крупной пирушки — не было, Сразил он земляков, одним махом сразил… Сорок тысяч и «Жигули» — за семь лет! Не шутка дело. Людям даже жить расхотелось, убогой своя судьба показалась, неудавшейся. При встречах ему почтительно кивали, провожали взглядами. Молва о Багаеве расползалась по округе, щекотала нервы зареченским жителям.

И можно бы назвать Женьку окончательно счастливым человеком, да вот неуладка: с незапамятных времен мечтал он о машине, во сне ее, как говорится, видел, и что ж — стоит во дворе, садись, езжай… да нельзя. Оказалось, цвета не разбирает — дальтоник. И еще — тридцать пять лет мужику, а не женат.

У Анны, матери Женькиной, невеста на примете была, с ребенком, правда, но молодая, симпатичная и работящая. Собственно, это даже не Анны затея, кто-то из соседей подсказал. А девку уж взяли в оборот: не упусти счастья, не проворонь… Дело оставалось за сватовством.

Приехал как раз Димка, двоюродный Женькин брат. Год назад он закончил институт и работал теперь где-то под Москвой. Заехал к Семену, что было обидно для Анны (ей-то он все-таки родной племянник, а Семену — двоюродный брат), но, узнав, что Женька дома, к вечеру прибежал. Анна и смекнула: позвать кое-кого из родни и пригласить Таню, эту самую невесту. Глядишь, в компании сами сойдутся.

Женька стоял, прислонившись плечом к косяку, источая запах одеколона «Шипр». Его темно-синий костюм поигрывал на свету черными и красноватыми оттенками; белоснежная рубашка с длинными уголками воротничка слепила, как горные снега; шею стягивал, слегка топорщась, зеленый в желтую крапинку галстук.

— Ну, прямо директор! Чем не директор! — говорила Анна, оставляя радостную суету у стола и с упоением глядя на сына.

— Хы-ы, директор… Артист, настоящий артист! — поправил ее Семен, мужик лет пятидесяти, с большим красным носом и глазами навыкате.

— Во где артист-то! Это уж воистину артист! — заговорил дед Василий, указывая на Димкины брюки. — Обтянулся-то… Обтянулся, едри твою! Вывалятся же, Митька. Да холщовые, однако? И-и-и, с заплатами! — громко объявил он и по-доброму рассмеялся. — Обеднял, что ли? Дак у меня вон старенькие лежат, без заплат. Иль спецовку. Семен принесет. Точь-в-точь такая же…

— Зачем спецовку? — начал серьезно Семен. — Костюм, может, мой оденешь? У меня хороший, бостоновый.

— Какой бостоновый? — недоуменно спросила Анна. — А Наталья говорила, тебе этот… кримпленовый брала.

— Кримпленовый разве он? А кто их разберет! Хороший, короче, за сто тридцать рублей. Иди одень. А то че люди скажут… Инженер, а ходишь, как шармач, — настаивал Семен.

Димка молчал и улыбался.

— Мода… кхы… счас такая, — заступился за брата Женька.

При разговоре у него была привычка дергать головой — видно, для большей убедительности — и кхыкать.

Анна снова посмотрела на сына — по телу ее разлилось тепло, хмельным окутало голову. Сколько ждала! Годами ничего не знала о нем. Лишь сны да карты приносили зыбкие, ненадежные вести. Часто, особенно по вечерам, в голову настырно лезли картины его смерти: то замерз, то убит, до мельчайших подробностей представлялось, как гибнет ее сын среди снегов, как зовет людей на помощь, кличет мать, но некому помочь, некому руку протянуть — один в белом поле.

Однажды случилось невероятное. Анна услышала о сыне по радио. Передавали, что Евгений Багаев не только передовой работник, но и человек большого, чуткого сердца. В свободное время любит посидеть около трескучей печки с томиком Пушкина, увлекается шахматами. А потом стали зачитывать письма от Женьки, вроде бы ей, Анне. В письме, прочитанном нараспев чьим-то незнакомым голосом, говорилось, что мороз сковал далекую северную землю, но на сердце у Женьки тепло, потому как глядит он на фотографию, которая всегда стоит перед ним на столе, и видит дорогие материнские черты. Потом, по рассказу Анны, Женька попросил про что-то вспомнить у какого-то Александра, как вроде про блок, и тот же чужой голос стал читать стихи. Стихи были непонятные, совсем не те, что когда-то присылал сын: «Ветка сирени упала на грудь, милая мама, меня не забудь». Заканчивалось письмо сообщением, что живет сын среди отличных ребят и долг его — быть здесь, на тревожной и необузданной земле, с молодыми покорителями Севера. «А я бросаю камушки с крутого бережка», — запел неожиданно репродуктор.

Анна, конечно, понимала: кое-кто там сочинил ради красоты кое-что к Женькиному письму. Ну и бог с ним. Важно — получила весточку от сына, жив он и здоров.

С жаром рассказывала она каждому встречному-поперечному о передаче по радио. Но надо же такому случиться: никто, кроме нее, передачу не слышал. Случай обратили в анекдот. Любой считал своим долгом окликнуть Анну и спросить что-нибудь наподобие: «Ну, как там? Женьку-то еще по телевизору не показывают?»

Но теперь Женька вернулся, и все приумолкли. Тот же Семен — сколько над ней смеялся! А сейчас помалкивает, торичинлько и слышно: Женя да Женя; вечера не пропустит, чтоб не понаведаться. Нет, есть па у Анны для торжества! Имеет право ходить победительницей: по телевизору не по телевизору, а с денежкой приехал…

— Дима, какой у тебя заработок-то? — спросила Анна, как бы вспомнив что-то очень важное.

— Ты спрашивала уже.

— Так ты же не ответил, сказал: хватает. А хватает, это… Семену вон две сотни мало, а Венька Болдышев, знаешь его, в пожарку устроился — спит там целый день, получает восемьдесят или около того, говорит, мне хватает.

— Про Болдышева ты, тетка Анна, помолчи. Он на кроликах больше нас имеет, — не дал погибнуть справедливости Семен.

— Там не только кролики, — добавила Анна, нарезая колбасу и поглядывая в окно, — но это уже не наше дело.

— Я не к тому, что… Просто к слову пришлось.

— Так сколько, Дима? — вернулась Анна к старой теме.

— Двести выходит? — подвязался к вопросу Семен.

— Бери больше.

— Триста?

Но тут вошли Конищевы: Александр — цыганистого вида мужик из кержаков, которого вообще-то звали Осипом, но настоящее имя ему не нравилось, и Тамара, белесая баба с плаксивым лицом, напоминающим несвежий капустный лист.

— С приездом, Дмитрий, — степенно и с достоинством пожал Александр руку Диме, почтительно поприветствовал Женьку.

— Как жизнь молодая? — обратился он к старику. — Все девок с ума сводишь? — и, блеснув зубами на смуглом лице, бегло обежал всех взглядом.

— Да какие нонче девки, — вздохнул дед Василий, — разве Тамарка твоя када забежит.

— Хо, де-ед! — протянул Александр. — Палец в рот не клади — откусит, хы-хы, — и подсел к Димке.

— Значит, говоришь, закончил учебу. Работаешь теперь. Молодец. Пора. Я-то в твои годы уж… Кровь за Родину проливал!..

Александр многозначительно помолчал, как бы переносясь памятью в то тяжелое время.

— Получаешь-то сколь?

Димка рассмеялся.

— Чего ты? — Александр озадаченно посмотрел на него, метнул подозрительный взгляд на собравшихся, на всякий случай выставил зубы и тоже хохотнул.

— Да так, — смутился Димка, но улыбаться продолжал.

— Че ты скрываешь, — обидчиво сказал Семен. — Чего тут. Мы ж все родня тебе, а не кто-нибудь.

Анна торопливо поставила тарелку и шмыгнула в дверь.

— Заходи, заходи, Таня. Тут все свои… — донеслось из сеней.

Женька оторвался от косяка, застегнул пуговицу на пиджаке.

На пороге появилась невысокая худенькая девушка. Таню все знали, и приди она в другой раз, никто и не заметил бы, но сейчас, казалось, все взгляды были обращены в ее сторону. Она поздоровалась, остановилась и потупилась было. Но Анна, не переставая тараторить: «Собрались маленько, племянничек вот приехал…» — проворно подтолкнула ее к столу.

— Проходи, садись вот сюда. Давайте-ка все за стол. Женя, усаживай гостей.

Расселись. Выпили за Димкин приезд.

— Ну, как там на Севере? Расскажи, Евгений, — поинтересовался Семен, громко и четко произнося каждое слово. — Как люди живут?

— Че… Живут… — неопределенно ответил Женя.

— Так где был-то? На Таймыре? — спросил Димка.

— Не… Кхе… Это… сначала, а после в этой… — Женька подергал головой, — в артели… На Колыме, кхы… кхы… — Он не то засмеялся, не то закашлялся: не хотелось при Тане употреблять привычных и родных слов, и рассказ давался ему с трудом.

— Када по радио передавали, ты где был? На Таймыре же? — спросил для точности дед Василий.

— Ну…

— Линию тянули?

— Ну.

— А на Колыме что? — Семен нетерпеливо поерзал на стуле.

— Золото искали, полн…

— Артелью соберутся по пятнадцать человек и всю весну-лето ходят, ищут, — стал сам рассказывать Семен. — Вишь, у них как: могут прогадать, могут выиграть. Найдут — тыщи в кармане, не найдут — ни гроша. Сколь за последний-то раз заработал?

— Десять тысяч.

— Это чистыми! Не считая, что проели. А мастер у них и того больше! — убедительно закончил Семен, дал людям возможность еще раз пережить факт, а сам, готовый плакать от восторга, вздохнул и, обращаясь к Тане, сказал: — А тут три сотни принесешь и рад до пупа. — Три сотни Семен, конечно, никогда не получал. Он вдруг понял это, и скупая мужская слеза выступила у него в глазу.

— Ешьте, разливай, Женя, — засуетилась Анна.

— За Евгения и… Пока, тетка Анна, помолчим. За тебя, братка! — Семен разом осушил стакан, крякнул и поставил его вверх дном.

Заработали вилки. Какой-то приподнятый дух царил за столом.

— Женя! А если я поеду, возьмут?! — крикнул Семен: водка действовала на него поразительно быстро.

— Я ж говорил тебе. Одного… — Женька отрицающе покачал головой, — навряд ли. Всякие люди бывают. С кем-то, полн…

— А может, поедешь еще? Поедем! Поедешь с нами, Сашка?

— Деда Василия лучше возьми.

Александр недолюбливал Семена, за глаза называл его алкашом и, если бы не родственные узы, вообще не стал бы с ним сидеть за одним столом. А насчет Севера… Конищеву и здесь неплохо: свой дом, «Москвич», обстановка импортная, приусадебный участок…

Женька сидел рядом с Таней, поглядывал на нее украдкой, а начать разговор не решался.

— Женя, — сконфуженно повернулась она к нему, — там, наверно, было… трудно?

— Не… че… ниче… — Женька смущенно улыбнулся, звякнул донышком своего стакана о ее стакан. — Давай.


Долго Евгений Багаев мечтал о том, что будет сидеть вот так вот, среди родни, но еще дольше о том, что когда-нибудь он заживет не хуже людей, даже лучше. Отгрохает себе дом, а может, купит кооперативную квартиру, будет у него машина, семья. Сколько перенес, сколько шел к этому — жутко вспомнить!

Школу бросил четырнадцати лет, с шестого класса, и причина была одна: хотелось иметь свою копеечку. Давалась она нелегко! Но в семнадцать лет нашел-таки местечко, где деньжата текли рекой… Работал на лакокрасочном, приноровился выносить краску, продавать. Ох, и пожил он в ту пору!.. Дня не было, чтоб не выпивал, и баб хватало: как пчелы на мед слетались. Есть что вспомнить! Конец только плохой: собрался было мотоцикл покупать, и деньги отложенные лежали в ящичке комода под бельем, да подъехал к нему «черный ворон». Слава богу — малолеткой считался. А забрали бы через месяц — загремел бы надолго. Вернулся из заключения, работал в гараже, на лесосплаве. Как ни старался, как ни крутился — нужного заработка не было. Один друг надоумил ехать на юг с картошкой. Там, на юге, объегорили их вместе с другом, как последних дураков. Вернулись ни с чем. Тогда и завербовался на Север.


— Как я понимаю всеобщую дружбу? — говорил между тем Александр Конищев. — Это когда все друг друга знают. Прихожу в магазин — у меня там знакомая, прихожу в кассу аэрофлота — знакомые. Надо тебе меду, скажем, — приходи ко мне, конечно, ты мой знакомый. А у знакомых есть свои знакомые, а у тех — еще, и вот, когда все друг друга будут знать…

— Попросту такая дружба называется блатом, — заметил Димка.

— Блат! И я его приветствую. Где ты работаешь?

— В проектном институте.

— Ученым, что ли?

— Инженер я.

— А-а, — задумчиво протянул Александр Конищев, видно, соображая, какое место в его системе может занять Димкина профессия.

— Ну, а как насчет… Навар есть?

Димка заметил, как насторожился Женька, как прислушалась тетка Анна, как перестал жевать Семен, как подняла глаза Таня.

— У меня без навара пять-шесть сотен выходит. Кроме того, премии, тринадцатая зарплата.

— Ага, — ухмыльнулся дед Василий, — по твоим штанам видать, что тринадцатая.

— Штаны американские, сто рублей цена.

— Джинсы, — неожиданно подала голос Таня. — Сейчас у них еще больше цена.

Все смотрели на Димку, силясь понять: шутит он или говорит серьезно.

— А что за работа у тебя? Делаешь-то че? — настороженно спросил Александр.

— А ничего. Приду, лягу на диван и плюю в потолок.

— Щекатурка-то, поди, вся отвалилась на потолке-то, — попробовал шутить дед Василий.

— А я это место червонцами заклеил, в шахматном порядке.

— Корчишь из себя… Ответить по-людски не можешь! — возмутился Семен.

— Сто тридцать рублей оклад и никакого знакомства, — устало сказал Димка, но тут же взглянул весело, рассмеялся. — Пошутить нельзя. Давайте лучше споем. Тетка Анна, запевай.

— А правда, давайте, — робко, но стараясь быть боевитой, поддержала Таня.

Затянули про рябину. Подпела, сведя уголками брови, Тамара. Самозабвенно, будто ворочал камни, трудился над песней Семен — петь он не умел, слов не знал, повторял за другими и в промежутках то и дело пытался начать «Моряки своих подруг не забывают». Из этой песни Семен тоже помнил только одну строчку, но, вытаращив глаза и тряся головой, выкрикивал ее так, что вздувались вены на шее. В былые времена он слыл разухабистым парнем: ни одной пьянки не проходило, чтоб не подрался, не порвал на себе рубаху. И почему-то никто на него не обижался, только посмеивались. Теперь этого не было: то ли годы ушли, то ли рубахи подорожали. Шуметь он и сейчас частенько шумит, но как-то зло, скандально, по-бабьи.

— А кержаки так и будут в углу молчать? — не упустил-таки момента уколоть свояка Семен.

— Снова начинаешь! — вспылил сдержанный с виду Александр.

На Семена зашикали, а он, довольно хохотнув, снова заголосил песню.

Димка улыбнулся, посмотрел на Таню: вот, мол, какие чудаки у нас.

Женька вообще заметил: Димка нет-нет да и посмотрит на Татьяну. Та тоже, дура, глаза косит. И эти, как их, штаны, тоже как-то успела рассмотреть… Цену им знает. Горечь и злоба подкатили к горлу. Нет, он злился не потому, что этот чистоплюй и эта шалава друг на друга поглядывали — хотя и на это тоже, и даже немало, — была и другая злоба, гораздо больше, необъяснимая, однако вылилась она опять-таки на Димку. Чего выкаблучивается? Инженер, что ли? Да таких инженеров Женька десяток купит и продаст. Что он видел в жизни? С детских лет вся родня: «Димочка, у нас Димочка…»

— Закурить есть? — услышал Женя радостный до идиотизма голос.

Достал пачку сигарет, протянул Диме.

— Своих-то не на что купить… кхе… кхе…

Димка сигарету взял, помял в руках, положил на стол.

Женька щедро налил в стаканы.

— А че это… новые не достала… китайские?

— Так они, кажись, для чаю? Могу достать. — Анна изо всех сил старалась угодить сыну. — Достать, что ли?

— Достань! — прогудел Женька.

Анна полезла в шкаф, однако Женька не стал ее дожидаться, выдохнул: «Ну, поехали», — и выпил залпом. Неуклюжесть, которую ощущал он в себе прежде, прошла, откуда-то взялась раскованность, широта в движениях. Разлил еще.

На столе появилась фарфоровая посуда. Потянулись руки. Осторожно, будто малого ребенка, брали они причудливые диковинки, вертели так и сяк. У Анны заходилось сердце: что ни говори, а выпившие уже. Высказывались мнения о сервизе, о фарфоре, о китайцах вообще, дошли до бесстыжего китайского бога с голой бабой на коленях.

— Такие теперь не продают… Женя, где достал? — поинтересовался Александр Конищев.

— Не имей сто рублей, а имей… тысячу.

Женька сидел царьком. Несколько раз его локоть — как бы невзначай — задевал рядом сидящую Татьяну. Обжигало, словно юнца. Он откидывался на спинку стула, незаметно рассматривал остренькие коленочки под столом. Сердце замирало от мысли, что он, тридцатипятилетний, тертый-перетертый Женька Багаев, будет каждую ночь ложиться в постель с такой молоденькой красотулечкой. Поначалу мешала мысль о ребенке, теперь же она прошла.

— Так! Кхе… — Женька встал. — Татьяна, мы не маленькие, чтобы там… — он повращал рукой. — У тебя ребенок, должна понимать, что к чему, полн… Живу я, сама знаешь как! Дом маленький? Крестовый на другое лето поставлю! — обратился он ко всем сразу. — Или двухэтажный… — Усмехнулся, уже глядя на одною Димку, добавил: — Женька Багаев может для всей родни, полн… домины выстроить! И каждому по машине купить!

Таня опустила голову, молчала.

И вдруг раздалось тихое, но внятное:

— Купи, — Димка сидел, подперев щеку ладонью, смотрел пристально и грустно.

— Че? — не понял сгоряча Женька.

— Да так… — Димка приподнял отяжелевшую голову (сам не заметил, как заговорил), растерянно поглядел на родственников. — Купи, говорю, по машине, — постарался сказать шутливо, с улыбкой, а получилось едко.

«Издевается, сука», — промелькнуло в Женькиной голове, и он что есть силы сдавил край стола: не лыком шит, так просто не возьмешь!

— Куплю! Полн… Куплю! Только не тебе! Понял? Вот так! Сопляк ты…

— Хорошо, согласен, мне не надо. Остальным купи.

— Мастер ты чужими деньгами… А знаешь, как их зарабатывать?! Знаешь?! Ты, полн… карандашом работаешь. Образованный! А ты повкалывай… В мороз! В дождь! На, погляди! — Женька протянул через стол руки: мясистые, натруженные, с толстыми короткими пальцами.

— Чего тычешь! — вскочил Димка: видно, сумел-таки Женька задеть его за больное. — Не волнуйся, вкалываю не меньше тебя! По-другому, правда! Не в этом дело. Пусть я сопляк, пусть! Но ты же хвалишься широкой натурой — так покажи ее! Ну! Орать-то все мастера! Самодовольство тебя, Женя, распирает, а не широта души!

Немало на своем веку видел Женька сволочей, но таких, как братец… Таких вешать надо.

— Падла! — Женька пробирался вдоль стола.

Первым опомнился дед Василий.

— Ну-ка сядьте! — крикнул он. — Ишь, че затеяли!

— Уработаю, полн…! — сдавленно закричал Женька.

— Попробуй.

Повскакивали родственники, повисли у братьев на плечах, растащили… Женька сидел, обхватив голову руками, тяжело дышал. Его так и подмывало перевернуть стол.

— Нехорошо так делать, Дима, — тихо и укоризненно сказала Анна.

— Нехорошо… — Димка поморщился, было стыдно и в то же время обидно, что остался виноватым. — Может быть… Но больно. Вспоминаю, какие вы раньше были, когда вместе собирались! Дружные, веселые, души нараспашку! Хоть на столах и меньше стояло!

— А что? Мы сейчас поругались аль подрались меж собой?

— Лучше бы подрались, — усмехнулся Димка. — Хоть друг друга бы увидели! А то сейчас перед глазами медяки одни, а не люди! Вот сорок тысяч сидит, вот — десять, или сколько там, не знаю, вот — сто тридцать рублей! Вспомните, как дома́ ставили друг другу, помочи собирали… Днем работа, вечером веселье! И все вместе, никто не пыжится! Все откровенно!

Анне было не до воспоминаний, она думала о сватовстве, о сыне, которому, по всей видимости, тяжело. И навязал же бог на душу такого племянника! И чего завидовать? Чего петушиться?

Нехотя она стала рассказывать, как в новоселье накормила гостей сусличьим мясом (Яша, покойничек, Димкин отец, наловил), а те приняли его за курятинку. Память взяла свое — увлеклись. Рассказ подхватили, вспомнили, как переходили в новые дома из землянок, как однажды пьяный Семен порывался вышибать головой дверь: хотел доказать — плохо навешана.

Александр Конищев, презрительно усмехавшийся во время разговора о Семене, поведал историю о том, как Ленька Шапошников головой срывал двери с любого запора, потом, повредив какие-то нервы, окосел на левый глаз.

Семен, напряженно слушавший Александра, привстал, опершись о стол одной рукой, выдержал паузу и весомо, будто бы оскорблен в лучших чувствах, заявил:

— Хошь, счас вышибу?

Но рука его предательски соскользнула, и он рухнул, с лязгом ударившись челюстью о край стола.

Выходка Семена рассмешила родичей — всем было приятно, что ссора наконец улеглась. В возбуждении никто не заметил, как поднялся Женька; все только увидели: стоит он и держит на вытянутых руках дорогую китайскую посуду.

Поднос покачивался. Женькин взгляд проплыл по лицам родичей, остановился на Димке.

— Женя… Женечка… — едва выговорила Анна.

Послышалось еще несколько голосов, тихих, словно выходящих из оцепенения. Поднос накренился.

— Женька! — не выдержал Димка. — Не дури, ради бога.

— Ха-ха… А че такое, а? Че испугались-то?! Поднять нельзя, что ли? Думали, кину?.. Я не дурак!

— А никто ничего не думал, — резво подыграл Семен и добавил: — Никто, правда, Татьяна?

Димка вылез из-за стола подышать воздухом; уже взялся было за дверную ручку, как услышал:

— Димка, брат! Ты… эту потаскушку-то не оставляй! Забери. Мне… объедки не надо!

Такого никто не ожидал. Главное, непонятно: чего он на нее-то?

Таня медленно, словно больная, встала, направилась к выходу.

За столом всполошились, наперебой принялись успокаивать Женьку, оправдываться за Таню. Лишь Александр Конищев не проронил ни слова, смотрел серьезно и как будто довольно.

— Че, дурака нашла?! — ожесточаясь, хрипел Женька. — Не понимаю, думаете? Денег ей захотелось? А глаза-то воровские: зырк! зырк! Полн… Я таких…


На стук Таниных каблучков откликнулись собаки. Багаевский Дружок тоже пару раз лениво, по-стариковски гавкнул. Димка подошел к нему, присел, потрепал за ухом. «Чего шумим-то?» — сказал вслух. Пес игриво повиливал хвостом, повизгивал, радуясь нечастой человеческой ласке. Рядом дышала сухим древесным запахом поленница, шумел дом, распираемый страстями, а в глубине, за собачьей будкой, стоял идол на четырех колесах, покрытый брезентом. И на все это миллионами зрачков глядело высокое небо. Сколько видит оно в этот миг таких вот домов, собак, Димок, радующихся, плачущих, равнодушных, озабоченных, счастливых, несчастных… Димка вдруг ощутил сам себя, маленьким, жалким, одиноким, да и все вдруг показалось сиротливым и слабым… Захотелось к людям — повиниться, простить всех…

— Че маракуешь?

Димка вздрогнул. На крыльце светился огонек козьей ножки.

— Да так…

— Танька-то ушла?

— Ушла.

— Хорошая девка.

Помолчали.

— Это конешно — раньше мы дружнее были, — заговорил дед Василий. — Да и то сказать, такую оказию пережили: и мор, и вредительство, и войну, а все друг дружку держались. Счас бы, че не жить — заработок хороший; одеться есть во што… Богатые все стали, вот друг перед другом и нагордиться не могут. Натерпелись, а теперь дурят. Грех так говорить, а без большого горя люди балуются.

В другое время Димка бы поспорил, а сейчас не стал, не хотелось.

— Митрий, а че ты мало получаешь? Ты, кажись, по строительству учился? Так у нас тутока, на стройке, до трехсот зарабатывают. Квартиры дают. Давай-ка, оставайся дома. Женишься, пока не избаловался. Заживешь.

— Подумаю, — улыбнулся Димка и предложил: — Пойдем в дом.

Женька уже сидел на своем месте. Александр Конищев, уткнувшись носом в его щеку, говорил:

— По-свойски, по-родственному. Свою колымагу я на свадьбу положу. Дети есть дети, кто о них позаботится? Пять кусков я тебе сейчас, полтора подождешь. Сам понимаешь — свадьба. По-родственному…

— Братан! Посиди с нами. — Увидев Димку, Женька искренне обрадовался.

— Что-то быстро, — намекая на нечто вполне определенное, сверкнул зубами Александр.

Димка смолчал. Сел против Женьки.

— Ты полн… не думай. Я ниче… — Злоба у Женьки перегорела. — С ними, шкурами, разговор короткий — и в сторону! А ты же мне… брат и братом останешься. Я же тебя в роддом вез рожаться. Не знаю, где отец твой был, на охоте или где… Едем, дождина льет, темно, ночь… Она кричит — больно же! А мне лет десять-двенадцать было. Терпи, говорю, тетя Катя, немного осталось. Приехали, только зашла туда — и ты… родился!

Воспоминание омыло Женькины глаза, они заискрились по-детски, удивленно и застенчиво.

И только сейчас вдруг Димка открыл с изумлением: глаза-то у брата синие! Нереально синие! Невозможные на таком широком мясистом лице!

— Так я могу тебя крестным считать! За это надо выпить!

Димка в порыве нежного чувства вскочил, перегнулся через стол, хотел обнять брата, потрясти за плечи… И обнял бы, и потряс, и выпили бы они по-братски, да помешала пуговица на джинсах — зацепилась за край стола и отлетела.

— Вот дьявол! — выругался Димка. — Специально ведь не оторвешь, штука-то прочная! — Он раздвинул стулья, обшарил пол глазами, рукой поискал в углах.

Александр, Женька, Тамара переставляли отяжелевшие ноги, упорно смотрели вниз.

— Але, мужики! Идите сюда, космонавтов кажут! — пьяно позвал Семен.

— Неужели в щель провалилась, — размышлял вслух Димка.

— Бог с ней, — махнул рукой Женька, — у матери полно их. Мать, найди пуговицу!

— Не надо, не надо, — запротестовал Димка. — Тут другая пуговица, не такая! Подпол здесь?

— Не-е, там.

— Все, пиши пропало! И как я умудрился! — Димка поднялся с колен. — Это фирменная пуговица — «Ли Купер»! Без нее штаны уже не то. Полцены им. Там, понимаете, фирма «Ли Купер», — пояснил он.

— Да-а, жалко. И в магазинах, поди, нету таких, — произнесла Тамара чуть ли не единственную за вечер фразу.

Всем стало как-то не по себе. Слишком уж много было туманного, непонятного с этой пуговицей: что за штуковина небывалая и какая сила в ней сокрыта?

— Половицу можно отодрать, — посоветовал вдруг Александр Конищев.

— Ладно, — мужественно сказал Димка, — рубашку навыпуск буду носить. Надо же!

— Если такая уж дорогая пуговица — оторвать половицу, и дело с концом! Прибьем, че ей сделается, — решительно встряла Анна.

Семен снова пристал с космонавтами. Никто не отозвался. Тогда он ткнул деда Василия в бок и поделился:

— Вот кто гробастает! — причмокнул губами, добавил: — Гробастают так гробастают! Лопатой гребут!

Старик не ответил: больно уж занимала его мысль, что вот в эту самую минуту кто-то летает аж там, в каком-то космосе, а он сидит тут на табуретке и видит их.

— Плинтуса старые, можем сломать, — засомневался Александр Конищев.

— Хрен с ними, с плинтусами! Мать или кто там!? Несите топор!

Принесли топор, выворотили половицу, достали пуговицу. Димка, возрадовавшись, сразу же ушел в боковушку — джинсами занялся.

Женька в одиночестве приложился к стакану — больше никто не захотел. Его охватила неуемная тоска. Проревев: «Жизнь моя паскудина», — он поднял топор и со всего размаху шарахнул обухом по столу. Слава богу, Анна убрала сервиз…


Всю зиму Женька безбожно пил, ни с кем не разговаривал. По весне ожил, взбодрился. Где-то в середине марта пригласил родственников, соседей, простился, взял небольшой чемоданчик и отправился в далекие края: не то на Чукотку, не то на Землю Франца-Иосифа, не то на Колыму…

Да везде он нужен: работник-то золотой! Он тебе и плотник, и каменщик, и слесарь, и… Как говорится, на все руки мастер!

Загрузка...