Белые волки. Часть 2. Эльза

Цирховия Шестнадцать лет со дня затмения

Женщина танцевала на остром лезвии ножа. Ее темные блестящие волосы окутывали фигуру при резких поворотах и покачивались плотной струящейся завесой, когда она извивалась и приседала. Ее руки походили на изящно изломанные ленты, когда двигались в запястьях и локтях, бедра напоминали холодный мрамор, а ступни были напряжены и вытянуты так, что стояла она лишь на кончиках пальцев.

Его кости с хрустом ломались, жилы лопались, и кровь заполняла рот, когда он смотрел на нее. Взмах ее раскрытой ладони — и его глаза тоже начинали кровоточить. Волнообразное движение талии — он едва сдерживал крик от взрыва боли в голове. Она выгибалась — и его скручивало судорогой. Она смеялась — он рычал и скрежетал зубами.

Вокруг женщины подобно змеям струились полосы черного дыма. Пряный, сладковатый запах: ваниль и мертвая плоть. Дым клубился, то целуя женское тело, то взвиваясь над ее головой и складываясь в причудливые буквы. Изогнутые, с острыми, как ножи, краями, древние, незнакомые, они превращались в слова. Такие буквы встречались разве что на страницах истлевших от времени дарданийских писаний. Их наносили на бумагу чернилами, замешанными на крови первых монахов, чтобы они всегда несли свой глубокий, сакральный смысл. Эти буквы даровали людям свет.

Но для него их писала тьма. И хоть он давно не читал старых книг, эти слова понимал прекрасно.

"Сделай это".

— Братишка. Очнись, — Ян тряс его за плечо и, похоже, уже довольно долго.

— Посмотри, как красиво, — пробормотал Димитрий, с полуулыбкой указывая ему на женщину.

Но Ян лишь мельком глянул через плечо и снова повернулся к нему.

— Ты меня пугаешь, брат, — сказал он встревоженно, — когда целый час сидишь вот так неподвижно в кресле, молчишь и пялишься на пустую стену. Там ничего нет. Это просто стена. Голая стена, и все. Что ты там видишь?

Димитрий повернул к нему безмятежное лицо с черными провалами глаз.

— Я не знаю.

Ян выругался так, что утер бы нос любому уличному бродяге, и похлопал его по щеке.

— Я знаю, что ты много работал, брат, — вкрадчиво начал он, — с тех пор, как вернулся из своего отпуска. Каждый вечер ты буквально взрываешь окулус. И я безумно восхищаюсь тобой. Не побоюсь сказать, что сейчас ты просто на пике своей лучшей формы. Как ты выпустил тому парню кишки, — Ян ухмыльнулся и покачал головой. — Только за последний месяц мы стали вдвое богаче прежнего. Но тебе нужно снимать напряжение и расслабляться, иначе ты себя загоняешь.

— Нет, не нужно, — покачал головой Димитрий.

— Нет нужно. Ты не можешь все время только отрывать головы и вспарывать животы. Давай я приведу тебе какую-нибудь девчонку. Ты ни разу не брал девчонку с тех пор, как вернулся, и не ездишь к своей нардинийке. Я же вижу, как тебя ломает без секса.

— Никаких женщин, — словно со стороны услышал он свое рычание, а пальцы помимо воли сомкнулись на горле Яна, заставив того дернуться и захрипеть.

Не для того он безвылазно, не считая окулуса, запер себя в этих комнатах под темплом темного, чтобы вновь сорваться. Девочка-скала верила в него. Что с того, что он сам почти перестал в себя верить? Он помнил, как вернулся к ней на утро после их "брачной ночи" и нашел ее бледной и не сомкнувшей глаз, сидящей у окна в ожидании его возвращения. Петра не требовала сказать, где его носило, и это хорошо: он не сообразил бы, что ей ответить. Но его не оставляло чувство, что она все поняла. Не могла не понять после того, что он сделал с ней, после того, как показал лишь крохотную частичку того, что таил внутри, самую вершину своего огромного, темного, отвратительного айсберга. Отчаянно избегая ее взгляда, он заставил Петру собрать вещи, и они уехали.

Усилием воли Димитрий разжал пальцы, и Ян закашлялся, потирая горло и отползая от него.

— Тебе нужна женщина, — упрямо повторил он.

Ему нужна была только Петра. Но он не видел ее с тех пор, как привез обратно в столицу, высадил у дома и тут же умчался прочь. Они не разговаривали всю дорогу и не встречались больше месяца. Нужен ли он ей теперь?

— Как она? — неохотно спросил Димитрий. Он встал и отвернулся, заложив руки за спину.

Ян, охая, тоже поднялся на ноги.

— Нардинийка? Ждет тебя. Постоянно спрашивает о тебе. Я по-прежнему покупаю ей все, что нужно, как ты приказал, но она почти ничего не просит. Она… она рыдает, брат. И ждет тебя. И просит только, чтобы ты пришел. Мне ее даже жаль. Это жестоко, брат. Если ты решил порвать с ней, только скажи…

— Да, я решил, — Димитрий обернулся, его глаза полыхнули. — Я решил, что ей надо убраться из моей квартиры. Скажи, что она мне надоела. Скажи, что я больше не желаю ее видеть. Поезжай к ней прямо сейчас и скажи… — он скрипнул зубами, — скажи, что я нашел себе другую. Купи ей билет с открытой датой, пусть валит домой, в свою Нардинию.

— Хорошо, — кивнул Ян и попятился к двери. — Я так и сделаю. Даже отвезу на вокзал, если понадобится. Не волнуйся, брат. Она уедет.

Димитрий поморщился, сжал кулаки и опустил голову, но как только дверь приоткрылась, он мгновенно оказался рядом, схватил Яна и толкнул к стене.

— Отвезешь ей денег, — процедил он в лицо приятелю надтреснутым голосом, — много денег, все, что я заработал за последний бой. Купишь ей по пути подарок. Хороший подарок, украшение или что-нибудь еще. Подумай сам, ты это умеешь. Подаришь и скажешь, что это от меня. Скажешь, что я прошу у нее прощения. За долгое отсутствие. За то, что не могу приехать сам. Скажешь, что у меня много работы. Скажешь, чтобы она ждала: я приду. Скажешь… что я люблю ее.

Глаза у Яна округлились. Он сглотнул и аккуратно снял руки Димитрия со своих плеч. Скривился.

— То же самое ты говорил мне и на прошлой неделе. И на позапрошлой. Ты держишь ее там уже больше месяца, брат. Определись уже, чего ты от нее хочешь.

— Проклятье, просто сделай это, — рявкнул в ответ Димитрий и ударил кулаком по стене так, что Ян вздрогнул. Наставил указательный палец прямо другу в лицо. — Помни, ты отвечаешь за нее. Головой отвечаешь. Только попробуй что-нибудь испортить.

— Да ничего не испорчу я, — обиженно фыркнул Ян и оттолкнул его. — Я все понял. Она перестанет плакать после моих сказок о том, как ты скучаешь по ней. Я заставлю ее улыбнуться и мечтать о тебе.

Димитрий кивнул. Да, так будет хорошо. Так будет правильно. Он отпустит ее, но чуть попозже. Не сейчас. Не сегодня. Когда в его голове хоть немного прояснится. А пока он продолжит кормить свои голоса жертвами в окулусе.

— Да, еще кое-что… — замялся Ян. — Хотел сказать тебе в более подходящее время, когда ты будешь в настроении. Но, видимо, такого случая может не представиться еще ближашие пару недель. Твой младший звонил уже несколько раз и довольно настойчиво.

— У меня пока нет времени на мелкого, — раздраженно отмахнулся Димитрий.

— Вот и я так подумал, — закивал Ян, — но на этот раз, кажется, все серьезно. В твоей семье что-то произошло. Твоя сестра под домашним арестом и… твой брат просил передать, что она пыталась покончить с собой после ссоры с родителями.

Димитрий резко повернулся, не веря своим ушам. Эльза? Под домашним арестом? Пыталась покончить с собой? Любимица отца, маленькая, послушная, чересчур благоразумная девочка, какой он ее помнил? Его мало что в этой жизни уже могло удивить, но новость поразила.

Взмахом руки Димитрий отпустил Яна и задумался. Он боялся даже вспоминать о доме в последнее время, с тех самых пор, как к первому голосу в его башке добавился второй. Угроза, что его сорвет, и он не сможет остановиться, если увидит кого-то из домашних, довлела над ним с удвоенной силой. Но… когда-то он сам обещал Эльзе, что заберет ее из-под отцовской крыши, если ей станет плохо там. Он поклялся сестре, что она может на него положиться. И вот теперь это время настало.

Слишком хорошо он помнил, какова на вкус ярость Виттора, каким смертельным ядом пропитано его отцовское презрение и как полновесен его кулак. Роль паршивой овцы — незавидная доля. А еще Димитрий не забыл, как кроха Эльза приходила ночью утешить отверженного старшего брата, когда чудовище жрало его изнутри своими острыми, как иглы, зубами. Он колебался еще несколько минут, а затем решительно вышел из комнаты.

В особняке сменили привратника — крепкий мужчина среднего возраста вышел навстречу Димитрию, когда тот бросил кар у ворот. К счастью, мать наверняка предупреждала его о возможных визитах нежеланного сына, поэтому, заслышав имя, тот лишь кивнул и отступил в сторону. Шагая по ухоженной, засыпанной мелким гравием дорожке между клумб пионов и гвоздик, Димитрий тряхнул головой, стараясь сделать это незаметно. Шум в ушах нарастал, как рокот волн во время прибоя. Они шептали, и хрипели, и глумились над волчонком, наперебой зазывая его. Нелучшее время, чтобы навещать дорогую семью, но Ян прав — лучше может и не стать вовсе.

У входа в особняк дорогу ему перегородил здоровяк с перебитым носом, очень похожий на одного из тех, кто поливал своей кровью полы окулуса каждый вечер с момента возвращения в столицу Димитрия. Упрямая гора мышц оказалась цепным псом Виттора и без устали твердила, что пока не получит разрешение хозяина, никого не пропустит, будь то хоть блудный сын, хоть сам канцлер Цирховии. Димитрию пришлось поставить точку в этом разговоре, с одного удара попав в болевую зону на подбородке и вырубив охранника.

Он ворвался в холл, распугивая своим видом служанок, и взлетел по лестнице, готовый наткнуться на мать или отца. Но родители отсутствовали, и даже мелкий куда-то пропал. "Уже учится сбегать из этого милого дома", — с холодной ухмылкой подумал Димитрий, направляясь в комнату сестры.

Он бросил короткий взгляд на массивную железную дверь, ведущую в его собственные "апартаменты", и будто наяву услышал собственный вой и скрежетание когтей по доскам пола. Так ли уж ошибались родители, закрывая его там? Ведь все вернулось на круги своя — теперь он делает это сам с собой добровольно.

Дверь в комнату Эльзы была заперта, свежие следы остались в местах, где в дерево врезали замок. Он вышиб ее ударом ноги, ступил на порог и…

Конечно, он слышал рассказы про то, как это бывает. Как кровь плавится в венах, как она густеет и кипит, останавливая сердце. Как нос и рот наполняются только одним запахом и вкусом — Ее вкусом и запахом. Как становится безразлично все остальное. Скажет умереть — умрешь. Скажет залезть на высокую гору — заберешься голыми руками. Все сделаешь, все ради нее. И внизу живота собирается знакомый, тяжелый, дикий огонь. И хочется, чтобы она его погасила.

Древние сказки беззубых старух, твердил он себе. Так не бывает. Не с ним. Не здесь. Не с Эльзой.

Сестра выбежала из ванной, на ее лице читался испуг, с мокрых волос на плечи стекали капли воды. Обернутая большим полотенцем, она прижимала концы к груди и застыла, глядя на Димитрия, стоящего на четвереньках, низко пригнувшего голову, с истовым взглядом безумца втягивающего ее запах, пропитавший всю эту комнату. По-звериному он двинулся вперед, а Эльза попятилась, пока не уперлась в стену. Она вздрогнула, когда его нос ткнулся ей в щиколотку. Димитрий приподнялся, мягко куснул ее лодыжку, привстал еще выше, она судорожно стиснула ноги, прижав рукой полотенце между ними. Он лизнул эту руку, выпрямился во весь рост так, что теперь она смотрела снизу вверх на него, притиснул ее всем телом и положил ладони на стену.

Эльза смотрела огромными, широко распахнутыми глазами на бледном осунувшемся лице, и в ее зрачках Димитрий видел отражение собственного ужаса, ледяной лапой стиснувшего ему горло.

— Ты что… Дим? — едва выдавила она.

— Помоги мне, Эль, — сильный мужчина нависал над ней, но этот скулящий, перепуганный голос принадлежал всего лишь волчонку, искусанному и полузадушенному его чудовищами. — У меня к тебе… привязка.

— При… — она осеклась, не в силах выговорить это слово. — Но ты же мой брат.

— Да.

Вот и все, что он мог ответить. Вот о чем твердили ему ненавистные голоса и на берегу океана, и на шоссе, и каждую мучительную секунду его жизни. Сделай это. Сделай сестру своей женщиной.

Когда-то Димитрий искал свой предел, но теперь это был даже не предел, а последняя грань, та черта, которую он не мог позволить себе перешагнуть даже под страхом смерти. Его пропасть, та жуткая зияющая бездна, в которую так не хотелось падать. Он всегда гадал, что же кроется в ней, почему она так манит его? Теперь истина вышла наружу. Эта бездна раскинулась перед ним в дрожащих серебристых глазах родной сестры. Самые страшные, больные фантазии, когда-либо приходившие ему в голову и даже воплощенные в жизнь, не шли ни в какое сравнение с мыслью, что он ляжет в постель с Эльзой. Станет ласкать ее тело, вколачиваться между ее распахнутых бедер, как делал это со многими и многими другими женщинами до нее. Возьмет ее невинность, прольет ее девственную кровь. Будет слизывать испарину с ее горячей кожи, слушать ее крики наслаждения. Станет ей больше, чем братом — мужем, любовником, всем на свете.

И он не сможет не лечь, его некому остановить, так же как некому было, когда он совсем еще мальчиком рвал служанок в клочья в этом доме. Он может снова попытаться остановиться сам, но… это же привязка, то, с чем даже волку не справиться.

Он влюблен в свою сестру.

— Зачем ты родилась, Эль? — спросил он, а пальцы гладили ее нежные щеки, ее дрожащие губы, ее глаза в прозрачных крупных слезах. — Если бы ты не родилась, все было бы по-другому. Я прожил бы эту жизнь по-другому, понимаешь? У меня бы была женщина, которую я бы любил. — Он помнил, что где-то есть такая женщина, но сейчас, рядом с Эльзой, забыл ее имя. — Я бы смог держать себя под контролем. Я был бы счастлив.

— Ты же мой брат, ты же мой брат, — только и твердила она, оцепеневшая от шока.

— Сделай это. Сделай, — хрипели и ярились голоса в его башке.

И будто кто-то задул ту крохотную свечку, что когда-то помогала ему не сбиться с пути.

Эльза дернулась, когда он наклонился и поцеловал ее. Она не отвечала ему, и ее губы оставались неподвижными и холодными, все тело закаменело от напряжения. Если бы могла, она бы наверняка вжалась в стену и растворилась там. Но она не могла, а он слишком часто ставил женщин в зависимое и безвыходное положение, чтобы дать ей хоть один шанс сбежать.

— Ты же мой брат…

Его ладонь огладила ее голое плечо, ключицу, сдвинулась на грудь, сжала.

— Ты же мой брат.

Он схватил одну ее руку, до боли стиснул запястье, ударил о стену, так же рванул другую руку, опалил дыханием ее лицо, столь похожее на его собственное. Полотенце упало вниз, он медленно опустил взгляд на ее ничем не прикрытое тело и смотрел, смотрел, смотрел, стоя так.

— Ты же мой брат.

Эльза кричала это. Вопила так, что стекла звенели, но ее голос долетал до него будто сквозь вату. Тогда она укусила его. Он лишь успел заметить движение, а потом щеку пронзила острая боль. Кровавый поцелуй сестренки отрезвил его. Он оттолкнул ее и сам рванул зубами ее запястье. Остался так, тяжело дыша и глядя на Эльзу поверх ее вздернутой руки. Запах собственной крови щекотал ноздри, а алые ручейки, побежавшие к ее локтю, будоражили еще сильнее, и он почти не мог разобрать, где заканчивается аромат его крови и начинается ее. Их кровь была общей. Он стиснул челюсти сильнее, сестра снова закричала, на этот раз от боли. Обычно она не кричала, когда маленькой он кусал ее, только плакала и обнимала его. Смутные детские воспоминания — как спасательный круг, за который он уцепился, чтобы выплыть.

Оттолкнулся от нее, оставил плачущую и дрожащую у стены, но обратно тянуло как магнитом, и каждый шаг от Эльзы казался в тысячу раз сложней, чем простое и легкое возвращение к ней. В этом доме имелось лишь одно место, хоть как-то способное ограничить его. Димитрий ворвался в собственную комнату, захлопнул дверь, ударил в нее кулаком. Стало чуть легче, но ненамного. Это ненормальная привязка, волки так не сходят по своим парам с ума. Нормальные волки, поправил он себя. Больное, извращенное чудовище просто не может любить нормально.

— Надо было матери убить тебя в животе, — от кого-то он слышал эту фразу в давние времена. Может, от няни? Сейчас он с удовольствием с ней бы согласился. Надо было. Для него нет ничего святого. Ничего.

В ящиках стола до сих пор хранилось много разного барахла: его комната была настолько всем безразлична, что ее даже не трогали. Димитрий нашел инструменты, которыми пользовался, когда строил свои корабли — бечевку, суровую иглу, ножницы, молоток и гвозди. Трясло как в лихорадке. Он опустился на колени на пол, положил правую руку ладонью вверх, взял гвоздь в пальцы. Управляться левой было непривычно, Димитрий помедлил, рассчитывая удар.

И все равно с первого раза острие вошло криво, пальцы скрючило от боли, и он чуть не выронил молоток. Не раздумывая, не позволяя себе опомниться, нанес второй удар, вгоняя гвоздь в середину ладони, прибивая свою руку к полу. Этой ладонью он гладил сестру, касался ее груди, ласкал ее кожу. Эти пальцы он хотел погрузить в ее сладкую влажность. Эту руку следовало остановить.

Он вколачивал и вколачивал гвоздь, пока очередной удар не утопил железную шляпку прямо в живую плоть и не выключил его сознание на какое-то время. А когда его глаза открылись, они были полностью черными, и прибитое к полу чудовище еще корчилось некоторое время, дергая и пытаясь освободить лапу и улыбаясь кровавым оскалом зубов. Потом и оно затихло, и на полу в комнате с железной дверью остался только человек.

Человек обмакнул палец в свою кровь, написал на досках букву П, и долго смотрел на нее, надеясь вспомнить, что она означает.

Никогда еще Димитрий не был так благодарен отцу, как в момент, когда тот явился и вышвырнул его из дома. Эльза не сказала ни слова — наверняка у нее язык просто не поворачивался — но зато ее тупоголовый тюремщик очнулся и тут же бросился к хозяину. Гнев Виттора был безупречен: немного аристократического высокомерия, немного брезгливости к сумасшедшему сыну, заявившемуся домой, только чтобы навести беспорядок и напугать слуг, и море холодного презрения.

— Не смей носить мою фамилию, — прошипел он, вместо привратника лично захлопывая за Димитрием решетку ворот. — В нашем роду никогда не было психопатов. Я скажу всем, что ты умер.

— Придумай мне красивую смерть, отец, — ответил Димитрий, сжав в кулак пальцы израненной руки. — Чтобы все тебя пожалели.

Ночью в трущобах столицы было неспокойно. Разразился ливень, и немногие прохожие, оказавшиеся в непогоду на улице, видели одиноко бредущего человека в промокшей серой ветровке с капюшоном, надвинутым на глаза. Вода, льющаяся с небес, хлестала по его плечам в редком фонарном свете, а тень падала на лицо, не позволяя разглядеть его. А утром, когда туман стал понемногу рассеиваться, первые солнечные лучи высветили путь, которым прошел Волк. Ночные прохожие видели человека в ветровке, это читалось в их распахнутых остекленевших глазах. Но они не могли уже никому об этом рассказать.

Ян застал господина стоящим у зеркала в своих комнатах под темплом темного. Он оглядел обломки мебели, осколки стекла на полу, обрывки ткани. Отражающая поверхность — единственное, что уцелело здесь, и в ее зеркальной глубине отвратительный монстр жмурил свои красные глаза и скалил желтые зубы, прислушиваясь к тихому шуршанию голосов.

— Ты не пришел в окулус, — заметил Ян, но без своих обычных упреков, а тихо, вполголоса. — Покажи мне свои глаза.

Димитрий медленно повернулся к нему и обратил равнодушный взгляд, в котором серебро бесконечно боролось с ночным мраком.

— У тебя когда-нибудь было чувство, — так же негромко заговорил он, — что каждый выбор в твоей жизни уже сделали за тебя? Тот выбор, о котором кричат прислужники светлого, когда в очередной раз приходят жечь наш темпл. Женщина, которую ты полюбишь. Люди, которых убьешь. Поступки, которые совершишь. День, когда умрешь. Что все это уже решил за тебя кто-то другой?

— Нет, — покачал Ян головой.

— Значит, тебя лишили даже возможности сомневаться.

Ян смущенно откашлялся.

— Иногда мне трудно следить за полетом твоей широкой мысли, брат. Ты мог бы выражаться яснее? Я чем-то могу тебе помочь?

— Помочь? Мне? — усмехнулся Димитрий, но тут же вновь стал серьезным. — Да, можешь. Приведи мне девушку, очень похожую на мою сестру. Девственницу, которую я смогу трахнуть.

— На сестру? — брови Яна поползли вверх.

— На Эльзу, — с ледяным спокойствием кивнул Димитрий. — У меня одна сестра. По крайней мере, пока папенька не признавался, что наплодил других.

— Но это… — Ян в растерянности похлопал глазами.

— Чудовищно? А ты думаешь, я сам этого не понимаю? — Димитрий пригвоздил его взглядом к месту. — Приведи.

Самообман. О, он был невероятно изобретателен в этом искусстве. Он и раньше умел убедить себя. Что очередная темноволосая и белокожая девушка, которой он вспарывает горло — его сестра, а очередная задушенная толстуха — его мать. Что этой крови, наконец-то, будет достаточно, и голос в башке заткнется. Что сам он никогда не увидит ужас в глазах любимой женщины, если сумеет вовремя остановиться. Что родители начнут гордиться им. Что он сможет стать нормальным, любить и хранить верность своей единственной.

Петра часто упрекала его за то, как он смотрит на них. На всех тех, дразнящих его одним своим видом, искушающих его проклятый внутренний голос. Упрекала, а он раз за разом хотел ей доказать, что может все. Он утопил шлюху в океане, чтобы не прикоснуться к ней. Заставил селянку играть со сливами, чтобы не вколотить в нее член. Он старательно избегал вообще всех женщин последние несколько недель.

Но он не мог побороть привязку к собственной сестре, о какой верности тут могла идти речь?

А девочка-скала такого отношения к себе совсем не заслужила.

Ян ушел, но впервые почудилось, что и он боится своего господина. Димитрию было все равно. Разбитую мебель заменили, но это тоже его не волновало, ему доводилось спать не только на голом полу, но и в местах похуже и похолодней. Часами он стоял и вглядывался в зеркало и каждый раз видел там разные картины.

Наконец, Ян вернулся с неожиданной гостьей. Едва узрев ее длинное белое одеяние, Димитрий расхохотался, и она вздрогнула от того, каким безумным и яростным эхом этот смех отразился от стен. Вздрогнула, но не отступила, а на ее миловидном лице лишь больше отпечатались обреченность и решимость.

— Я подумал, что это порадует тебя, — пояснил Ян, — и поможет… отвлечься.

— Порадует?

Знал ли он вообще, что такое радость? Петра знала… но ее чистой радости достоин кто-то другой. Мягкими шагами, с улыбкой острее ножа Димитрий приблизился к монашке.

— Святая Южиния, — протянул он и запустил пальцы в ее некогда длинные и шелковистые, а теперь короткие светлые волосы, — ты обрезала их, чтобы наказать себя?

От его прикосновения она вздрогнула, словно от ожога, закрыла глаза, губы шептали что-то неразборчивое. Какому богу молилась? Он мог поклясться, что светлый залепил уши воском, раз прислал ее сюда.

— Я усмиряла плоть. Вы отравили меня, — ненависть в ее срывающемся от волнения голосе оказалась настолько сильна, что он почти ощутил физически. Ему нравилось это: и ненависть, и желание, и боль, и отвращение к себе, что звучали из ее уст. Все так знакомо. — Вы что-то такое сделали со мной…

— Да, я показал тебе, что такое удовольствие.

Южиния задохнулась от негодования.

— Это… это не удовольствие. Это порок. Вы ввергли меня в пучину порока.

Он погладил ее по лицу, скользнул большим пальцем в рот. Девушка задрожала еще больше, обхватила его губами, принялась сосать, неумело, но с безумным отчаянием. Ее глаза лихорадочно сверкали под полуопущенными ресницами. Наверняка в эту минуту она содрогалась от самой себя, от того, что толкало ее на этот поступок. Другой рукой он похлопал ее по щеке в знак одобрения, как поощряют любимых питомцев.

— Только порочное удовольствие может быть таким сладким, да, моя святая Южиния?

Она покорно расслабила губы и выпустила его влажный палец.

— Не называйте меня так. Я… я пыталась забыть вас. Пыталась не думать.

— Но все же пришла? Тогда ты знаешь, что делать.

Когда-то — казалось, что сотню лет назад — забавляясь с ней, он загадал, чтобы она вернулась и умоляла его лишить ее невинности. Портить монашек — тогда это выглядело самым кощунственным поступком из возможных. Как же он ошибался.

Южиния робко оглянулась на Яна, который молчаливо ожидал, что будет дальше, затем снова повернулась к Димитрию с мольбой в глазах.

— Делай это, — приказал он.

Склонив голову, она упала перед ним на колени, такая хрупкая, такая сломленная, такая покорная, пальцы сами собой сомкнулись в знак молитвы. Белое платье кругом легло у ног, под кожей на тонкой шее проступили позвонки. Он усмехнулся, наблюдая за ней: какова же сила привычки, эти действия вбили в нее с младенчества, и теперь ее тело машинально повторяет их при каждом удобном случае. Наверно, именно так боги смотрят на тех, кто молится им, сверху вниз, с холодными усмешками на красивых лицах.

— Вы ужасный человек, — услышал он ее бормотание, — вы… вы темный бог. Но это сильнее меня. Я больше не могу бороться.

— Громче.

— Я люблю вас, — крикнула она тогда, запрокинув голову. — Я хочу снова это испытать.

— Испытать что?

— Чтобы вы… чтобы вы лишили меня невинности, как обещали. Я хочу узнать, каково это — быть возлюбленной мужчины. Простой женщиной.

— Вот видишь, — обратился Димитрий к Яну, — вот так бывает, когда у кого-то по-настоящему есть выбор. А теперь принеси нам кальян. И побольше вина.

Невинные голубые глаза Южинии расширились на поллица, когда он тоже плавно опустился перед ней на колени. Стоя в такой позе, склонил голову, коснулся ее губ и ощутил, как она задержала дыхание. Где-то вдалеке хлопнула дверь: Ян отправился выполнять приказание.

— Расскажи мне, как ты сопротивлялась, — шепнул Димитрий, проводя пальцами по ее щекам.

— Я… — девушка сглатывала и тянулась к нему, как цветок — к первым лучам солнца. Хотя вряд ли от него веяло светом, — я просила у пресвятого светлого бога послать мне сил.

— Но никто не услышал тебя, — он лизнул ее шею, впитывая сладкую дрожь и аромат горячей крови, бегущей по венам. Чистота этой монашки пьянила, — добро пожаловать в мой мир, святая Южиния. Мир, где боги созданы, только чтобы смеяться. А возможно, их тут вообще нет. И единственный источник сил, который у тебя есть, находится внутри. Никто не даст тебе больше.

— Нет, — она вцепилась в его одежду, откинула голову, тихонько застонала, — светлый бог… он не услышал меня, потому что я плохая… потому что мне… мне было с вами так хорошо…

— Но как может быть плохо то, что хорошо? Ты думала об этом, моя наивная Южиния? — он развязал тесемки у горловины ее платья, потянул ткань вниз, обнажая покрытые свежими вспухшими рубцами плечи. Тронул языком один, заставив девушку вскрикнуть.

— Красивой быть плохо, — нахмурилась она, — это вводит в искушение.

— Поэтому ты обрезала свои чудесные волосы? — он куснул ее за мочку уха. — Поэтому хлестала себя плетьми? Помогло?

— Нет, — она поежилась, прикрывая грудь руками под его взглядом. — Мое тело… оно все равно помнило, как вы ласкали меня. Как заставляли…

— Чувствовать?

Она только кивнула.

— И ты хочешь почувствовать это снова?

— Да.

— Тот оргазм, который испытала?

Южиния густо покраснела.

— Вы снитесь мне ночами, и я просыпаюсь, и со мной что-то происходит.

Он прекрасно знал, что. Это происходило с ней и сейчас: между ее ног все увлажнилось, а дыхание стало частым, и губы пересохли. Это происходило с ним каждую секунду, когда он думал об Эльзе.

— Станешь делать все, что я захочу? — поинтересовался он, терзая пальцем ее раны.

— Я готова служить вам. Я буду вашей рабой, потому что к светлому богу мне уже не вернуться. Мне нет дороги назад.

— Нам всем нет.

Он поднялся на ноги, помог девушке встать, и как раз вовремя: вернулся Ян. Димитрий подошел, взял из его рук трубку кальяна и втянул густой сладковатый дым. Южиния стояла, придерживая спущенное платье, не монашка, не святая — мученица, идущая на костер. От себя не убежишь, волчонок. Видят боги, ты пытался. Но не убежишь.

— Подойди сюда, — он протянул ей руку, и девушка повиновалась. Ян расставил вино и бокалы и хотел скрыться, — погоди, брат. Я хочу, чтобы ты остался.

— Я? Остался? — Ян перевел взгляд на побледневшую Южинию, потом снова на своего друга и господина.

— Да. Хочу, чтобы мы с тобой сыграли в старую игру, которая нравилась нам раньше.

— Мы были совсем мальчишками, — Ян тут же все понял, и взгляд стал другим, более цепким, более темным. Димитрий усмехнулся.

— Тем интереснее будет сыграть теперь, — он собственноручно налил и подал всем бокалы, — до дна.

Южиния с ужасом посмотрела на свой напиток, но поднесла к губам и сделала глоток. Наверно, это был первый глоток спиртного в ее жизни, Димитрий знал, как сурово относятся в дарданийских монастырях к любому проявлению мирского удовольствия. Он придержал донышко ее бокала, поднимая все выше, пока девушка не осушила все до капли. Ее глаза тут же подернулись пеленой, и она пошатнулась, словно от головокружения. Тогда он взял ее за плечи и развернул — к себе спиной, к Яну лицом.

— Видишь этого человека? — зашептал в обрамленное золотистыми завитками коротких волос ушко. — Это мой брат. Его руки — мои руки. Его лицо — мое лицо. Его тело — мое тело. Ты поняла меня, милая? Поцелуй его так, как целовала бы меня. И представляй, что это я.

Южиния, открыв рот, обернулась к нему через плечо. Она вся оцепенела и могла только безмолвно умолять его о пощаде.

— Ты сама хотела, — напомнил он сурово, — ты пришла и просила служить мне. А я хочу тебя именно так.

В ее зрачках что-то вспыхнуло, но она не шелохнулась и не попробовала убежать.

— Ты засранец, — хохотнул Ян и обнял девушку, найдя ее губы.

Димитрий вяло улыбнулся, наблюдая за ними, и снова потянулся к кальяну. В пелене дыма голоса становились не такими злыми и тоже смеялись вместе с ним. Человек в нем рвался к Петре, волк хотел Эльзу, а эта маленькая золотая рыбка… да сколько он утопил таких? Одной больше, одной меньше — какая теперь ему разница?

Комната покачнулась, он подошел, спустил ниже белое платье монашки, красные полосы цвели на давно заживших белых шрамах. Разве можно усмирить плоть таким образом? Чужую — да, свою… вряд ли. Он стал лизать рубцы на женской спине, открывая их пальцами и собирая языком крохотные капельки крови, пока Ян покрывал поцелуями губы и шею Южинии. Она болталась между ними, напуганная, потерянная, послушная, как тряпичная кукла. Она хотела одного, но была вынуждена отдаться другому, один нежил и ласкал ее, другой — причинял боль, и это разрывало ее на две половины. Жестокая, коварная, сладкая пытка, от которой женщины сходили с ума.

Они не зря называли себя братьями — ни разу их руки не столкнулись и не помешали друг другу. Ян сжимал грудь Южинии, теребил пальцами ее чувствительные напряженные соски, Димитрий запрокинул на свое плечо ее голову и целовал приоткрытые губы, пил жаркое дыхание возбужденной, опьяневшей девушки. Он лил в ее рот вино прямо из бутылки, и вишневые струйки текли по белой коже, а Ян ловил их языком на ее шее и жадно глотал.

Где-то далеко позади остался день, когда Димитрий возил свою девочку-скалу к темплу неизвестного бога, заброшенному в лесной глуши, но даже сейчас он бы не раздумывая отдал все, что имел, все удовольствия, которые когда-либо испытывал в жизни, чтобы снова вернуться туда, где пахнет на солнце клевер и прячется в углах вековая тень.

Но это было давно, в его прошлой жизни, и от себя не убежишь, и падшая монашка дернулась и выгнулась в его руках, издавая глубоким грудным голосом музыку первобытной страсти.

— Один, — сосчитал Ян и улыбнулся, как сытый кот, слизывая влагу с пальца, которым только что ласкал девушку внизу.

— Ты всегда торопишься, — упрекнул его Димитрий и приподнял за подбородок лицо Южинии, заглядывая в мутные глаза, — поцелуй теперь меня, милая. На этот раз будет долго.

Она охотно подставила ему губы, вряд ли уже различая мужчин между собой. Димитрий целовал ее и выпускал в ее рот клубы кальянного дыма, делил с ней одно дыхание на двоих, забирал ее разум и давал взамен безрассудное желание. Ян сел в кресло, закинул ногу на ногу и потягивал вино со скучающим видом, пока они развлекались вдвоем. Иногда его взгляд задерживался на монашке, иногда — на друге.

Южиния раздевала Димитрия заплетающимися пальцами, слепая человеческая девушка, не способная увидеть за красивым лицом и великолепным телом то, что таилось внутри. Расстегнула его рубашку, благоговейно коснулась груди, очертила мышцы под безупречно гладкой кожей. С непроницаемым выражением лица он опустил ее руку ниже, заставил освободить из одежды его член и сжать в ладони. Южиния ахнула, рассматривая его. Казалось, она боится и вожделеет его в одно и то же время. Что-то промелькнуло в ее хорошенькой головке, и она порывисто присела, взяла его в рот, сделала несколько неловких движений, снизу вверх с рабским заискиванием заглядывая в лицо господина. Димитрий поморщился и отодвинул девушку, уложил на стол, заставил раздвинуть колени и упереться пятками в край столешницы. В таком виде она совершенно открылась и ему, и Яну.

— Ты ведь ласкала себя ночами, когда думала обо мне, святая Южиния? Покажи мне, как.

— Я… я не знаю, — заволновалась она с внезапной неловкостью.

— Знаешь. Приступай.

Сам отошел и отвернулся, заложив руки за спину, слушая ее сбившееся дыхание и влажные хлюпающие звуки тела там, где она помогала себе рукой. Минуты шли, наполненные ее напряженным движением к разрядке. И когда девушка судорожно втянула воздух, а затем расслабленно простонала, он отметил:

— Два.

— Это было нечестно, — возмутился Ян. — Она сделала это сама.

Димитрий улыбнулся, глядя в пустую стену невидящим взглядом.

— А кто сказал, что я люблю играть честно?

Он вернулся к Южинии, поднял ее на руки и отнес на кровать. Ян присоединился к ним, и игра продолжилась. Один ласкал ее языком внизу, другой сжимал шею, придавливая к подушкам, вынуждая ощутить себя беспомощной и слабой между ними. Один обнимал ее, голую, извивающуюся от любого, даже самого легчайшего прикосновения к коже, другой раздвигал ее ноги, вторгаясь пальцем в ее плоть. В воздухе повис тяжелый кальянный аромат, пахло страстью и разбитыми грезами. Его, чужими — какая разница? Мужские стоны сливались с женскими, сильные грубые руки гладили гибкое нежное тело, розовые мягкие губы скользили по напряженному твердому органу, чистоту поглотил порок, от себя не убежишь, ему следовало сдохнуть при рождении, он любит Петру, он хочет собственную сестру.

— Три.

— Четыре.

— Пять…

Верный своим обещаниям, он прижал Южинию к постели, расположившись между ее распахнутых ног. Ее тело, влажное от наслаждения, поначалу впустило его легко, но затем тугие мяшцы сократились от первого болезненного ощущения, и лицо девушки исказилось страданием. Она ерзала на постели, не делая попыток оттолкнуть мужчину, лишающего ее невинности, но инстинктивно пытаясь избежать боли. Он стиснул зубы и надавил еще, буквально проталкиваясь навстречу ее сопротивлению, и сам застонал от удовольствия, когда почувствовал запах свежей крови и судорогу краткого страдания, пробежавшую по женщине под ним. Кровь и страдания — вот и все, для чего он создан.

Повернулся на бок, все еще оставаясь в ней, жадно целуя ее губы, грубо кусая ее рот, зарываясь пальцами в волосы. Ян вел себя нежнее, лаская ее израненные плечи, а уютное местечко между ягодиц Южинии уже знало мужчину раньше, поэтому второе вторжение она перенесла более покладисто. Но выгнулась дугой и закричала, когда они одновременно двинулись в ней — таких ощущений ей еще не доводилось испытывать. И продолжила вскрикивать с каждым толчком, и подавалась навстречу то одному, то другому, а они слаженно, умело целовали ее по очереди и вели свой, только им понятный счет.

— Шесть.

— Семь…

Падение длилось и длилось, и у бездны не было конца.

Петра сидела с очень прямой спиной и спокойным лицом и слушала его, не делая попыток перебить. Он пришел рано утром, а она, едва проснувшись, только посмотрела на него и сразу же села вот так, очень прямо и неподвижно. Ее волосы отрасли за лето и концы касались плеч, из окна на них падало рассветное солнце, и пряди отливали золотисто-каштановым блеском. У Эльзы волосы иссиня-черные при любом освещении.

Он говорил и говорил, о том, что ей нет нужды возвращаться в Нардинию, если она боится дракона, что в международном банке уже открыт счет до востребования, и с него можно снимать деньги не только в любом городе Цирховии, но даже за океаном. Много денег — счет будет автоматически пополняться по мере необходимости, и у нее никогда не попросят отчета о расходах. Она может купить дом на побережье, если любит океан, или вообще уехать на край света, куда угодно, но только не оставаться в столице. В столице ей оставаться больше нельзя.

Димитрий бы купил ей дом и сам, но тогда будет знать адрес и — этого уже не прозвучало вслух — рано или поздно, натрахавшись и пролив достаточно крови, успокоив ненадолго свои голоса, он не выдержит и примчится, чтобы положить голову ей на колени. И она опять простит и примет его таким. А девочка-скала с ее чистым и добрым сердцем достойна гораздо большего.

Глаза у Петры были пронзительными, и уставшими, и очень печальными. Он замолчал на полуслове, не зная, что еще добавить и избегая в них смотреть, и тогда она сказала:

— Ты собираешься сделать что-то плохое, Дим?

В вопросе не звучало упрека или негодования. Лишь просьба подтвердить догадку. Он расхохотался.

— Плохое? Ты что, все забыла, сладенькая? Я порезал тебе спину.

— Ты был пьян, — девочка-скала засопела, подумала и добавила: — Мы оба были пьяны.

Он закрыл глаза от собственного бессилия. Это удивительно, как можно в каждом его поступке не видеть истинного зерна. Что, если он расскажет ей про монашку? Или про Эльзу? Она и здесь найдет, чем его оправдать?

Петра подалась вперед.

— Голова болит. Дим, очень болит голова, я же вижу.

Она встала в одной тонкой ночной сорочке, обхватила его больную башку руками и прижала к своему животу, и на очень краткий миг ему стало так хорошо, что не передать словами, но едва ее прохладные пальцы коснулись его висков, как он оттолкнул ее и заорал:

— Проклятье, да уезжай уже, Петра. Хватит за мной волочиться.

Девочка-скала вздрогнула и моргнула, а затем тихо сказала:

— Хорошо.

Он наблюдал, как она собирает вещи: деловито и сдержанно, ни одного лишнего движения, ни всхлипывания, ни заламывания рук. Ян говорил, что Петра плакала без него, но при нем она не проронила ни слезинки, разворот плеч оставался царственным, а посадка головы — горделивой. Собрав свой единственный чемодан, тот же, с которым и приехала, она подошла к порогу.

— Я готова.

Он чувствовал себя таким скотиной, каких еще не видывал свет.

На вокзале подметальщик боролся с сентябрьским ветром, гоняя первые опавшие листья по перрону, а запах шпал смешивался с ароматом сигар пассажиров. Паровоз выпустил огромное облако белого пара и издал протяжный гудок, созывая отъезжающих. Петра направилась к нему, почти не дожидаясь, пока Димитрий оплатит билет у сонного кассира. Она дрожала на ходу в легкой курточке — он отчаянно убеждал себя, что ей пришлась не по нраву цирховийская осень. В Нардинии ей будет теплей, и в любом городке у границы — тоже. Возможно, ей стоит уплыть на Раскаленные острова: говорят, там невыносимая жара в любое время года.

Когда чинный майстр с бакенбардами окинул проходившую девочку-скалу плотоядным взглядом, что-то внутри непонятно царапнуло. Димитрий заступил ему дорогу, чуть повернул голову, посмотрел сверху вниз: тот рассыпался в извинениях перед благородным лаэрдом. Петра уже поднялась по ступеням в вагон, смотритель пропустил ее, заметив, кто девушку сопровождает. Димитрий протянул ему билет. Мужчина открыл его, увидел вложенную купюру, оторопел на секунду, а затем торопливо раскланялся:

— Приглядим, благородный господин, можете не волноваться. Чужих не подпустим, высадим, где надо, все проконтролируем.

Димитрий смотрел поверх его плеча, надеясь, что Петра обернется на прощание.

Она не обернулась.

Он отошел на несколько шагов назад, засунул руки в карманы и стоял так, пока паровоз издал второй гудок и третий, а белый пар летел по перрону, щекоча лицо. Где-то рядом прощались, желали друг другу всего хорошего и удачной дороги, обещали писать. Он сверлил взглядом входной проем за спиной вагонного смотрителя, но Петра больше не выходила. Наконец, по всему составу прошел гул, словно железо застонало, и колеса сдвинулись, совершив первый оборот. Димитрий отвернулся, выругался так, что оказавшийся рядом подметальщик выронил метлу, и пошел по перрону.

Поток прибывших утекал к выходу, он же направился против движения, бесцеремонно расталкивая людей. Поднялся на железнодорожный мост над путями, положил руки на перила. Вдалеке к вокзалу неторопливо подкрадывался другой паровоз. Шел не на всех парах, но все же, если выждать, пока приблизится, и спрыгнуть на рельсы — затормозить уже не успеет. Нехорошая смерть, некрасивая. Будет много крови, и если опознают, отец изойдется негодованием. Последнее показалось даже забавным.

С этой мечтательной улыбкой он и стоял, отмеряя на глаз расстояние до паровоза, но когда уже собрался перекинуть ногу через перила, в грудь что-то толкнуло. Петра поднырнула под его руку, бросилась всем телом, обхватила, словно — если бы он сопротивлялся — сумела бы удержать.

— Не надо. Пожалуйста, — она прижалась губами к его шее пониже подбородка, парализуя, обездвиживая одним этим действием. — Пожалуйста. Не надо.

— Спрыгнула, — только и выдохнул он, крепко сжимая ее в объятиях. Сердце колотилось как-то по-глупому, и стало не по себе от того, что вот сейчас он ее отпустит, и она снова уйдет.

— Спрыгнула, — виноватым голосом признала Петра.

Мост под ногами слегка завибрировал: паровоз под ними прошел, мерно отсчитывая рельсы. Сразу же хлынул поток людей, Димитрий едва успел развернуться так, чтобы закрыть собой Петру. Его толкали в бок и спину, а он шепнул ей:

— Не бойся, я тебя держу.

— Это я тебя держу, — грустно улыбнулась она, глядя на него снизу вверх, — когда ты уже это поймешь? Я же знала, что ты собираешься сделать что-то плохое. У тебя было такое лицо, Дим…

Поток пассажиров начал иссякать, можно было больше не бояться, что их растопчут. Он неохотно выпустил ее из рук.

— Я уже сделал кое-что плохое, сладенькая. Прости меня.

Петра сглотнула.

— Это я тоже чувствовала, Дим.

— Ты не спросишь, что?

— Я не хочу, — в голосе ни обиды, ни зла, лишь сожаление. Сожаление, от которого ему хотелось орать матом. — Ты долго не приходил, а теперь просишь прощения. Ты же никогда не просил прощения раньше, Дим. Ты же не умел его просить. Думаешь, так трудно догадаться, в чем дело? Да любая женщина на моем месте сразу бы все поняла. Неужели ты считаешь меня глупее других?

— Иногда я не могу остановиться, — скрипнул он зубами.

— Ты же говорил, что все можешь, если захочешь.

Она смотрела прямо в его лицо, будто душу выжигала, и Димитрий отвел взгляд. Возможно, девочка-скала и права. Возможно, он не хотел останавливаться с той монашкой. Хотел отрезать себе все пути отступления к Петре, чтобы уже не получилось вернуться, потому что ненавидел сам себя так сильно, что едва ли что-то соображал. Но сейчас, рядом с Петрой, он не желал ничего более, чем просто быть с ней. Несмотря на свою темную и больную сущность, наплевав на то, что это невозможно. Когда она стояла рядом, ему снова казалось, что выход найдется, и привязка к Эльзе окажется лишь дурным сном. Он справится и сможет балансировать на тонкой грани, как делал это многие и многие дни прежде.

— Если захочешь уйти… — начал он, а Петра вдруг ударила его по плечам и закричала:

— Да не хочу я уходить, понял? Когда ты уже поймешь, что тебя любят и хотят помочь? Почему хоть на вот столечко не подпустишь к себе ближе? Какое ты имеешь право решать за меня, когда уходить, а когда оставаться? Это мой выбор. К тому же, когда прогоняешь, это ты не меня, а себя так наказываешь. Думаешь, я этого не понимаю?

Ее крики разносил ветер, и внизу, на перронах, люди останавливались, чтобы задрать головы и с удивлением посмотреть вверх. Петра опомнилась, огляделась и съежилась в комок, а он просто стоял, смотрел на нее и не знал, что ответить. Как объяснить ей, что он лишил ее выбора, потому что не имел его сам? Как совместить любовь к ней с тяжелой, невыносимой, манящей привязкой к Эльзе? Как не ранить ее обманом и не убить правдой? Как вообще можно выбрать такого, как он? Это в его больной башке не укладывалось.

Он хотел делать хорошие вещи, но совершал только плохое. Берег семью от себя самого, но руки все больше обагрялись кровью. Обещал заботиться о сестре, но вместо этого задумал уложить ее в постель. Старался даже оградить от себя Петру, стать для нее благородным рыцарем, но она сопротивлялась и желала остаться с ним — и он, как дурак, ощутил такое невыносимое, режущее все внутренности острыми гранями счастье, что уже понял: не отпустит ее снова. Слабый, слабый волчонок, мечтающий о любви, которой совершенно не заслуживал.

— Ты болен, очень болен, Дим. Тебе нужно лечиться, — вздохнула Петра и положила ладонь ему на висок.

Димитрий закрыл глаза, наслаждаясь этими ощущениями.

— Хорошо. Я согласен. Если ты останешься.

К темному богу все, и понятно, что никакое лечение ему не поможет, но он пойдет на что угодно, лишь бы еще ненадолго задержать ее рядом. Он будет бороться.

— Хорошо, — эхом отозвалась она, — но теперь я останусь рядом только как друг. Просто потому, что нужна тебе сейчас. Я не могу делить тебя с другими женщинами.

Он мрачно усмехнулся.

Дарданийские горы были прекрасны и неприступны, как Петра, которая решила, что ему не стоит больше прикасаться к ней. Склоны покрывал темно-зеленый ковер хвойных деревьев, яркие рыжие и желтые пятна лиственных еще виднелись на нем, но наверху, где каменные строения прочно вдолбились в горную породу, в сентябре уже лежал снег.

Петра пришла в ужас и восторг, увидев это. Прямо в монастырском дворе, пока Димитрий обсуждал с надвратным служкой, какие комнаты им нужны для проживания, она присела на корточки и зачерпнула в ладони белые хлопья. С удивлением принюхалась.

— В Нардинии такое редко бывает, да? — спросил Димитрий, встав у нее за спиной.

— Раз в четыре или пять зим и совсем немного, даже землю не покрывает, — Петра выпрямилась и обернулась, отряхивая о себя руки. — Но мне бы и не хотелось чаще. Я не люблю холод.

— Я могу согреть, — он потянулся, чтобы обнять ее, но Петра лишь качнула головой и попятилась. Она не могла простить его так быстро, но он надеялся, что простит.

На ее просьбу предоставить им раздельные комнаты, монах-кастелян со вздохом развел руками.

— Сейчас высокий сезон, госпожа. У нас свободны только одни покои — самые дорогие, поэтому их еще никто не занял. В остальных уже поселились гости.

Петра бросила короткий взгляд на Димитрия, но он с преувеличенным усердием разглядывал горный пейзаж за окном из толстого двойного стекла и пожал плечами, сообщив, что они вынуждены согласиться. Надвратный служка получил деньги и, к счастью, успел отнести кастеляну его часть. Есть гнусный обман, есть ложь во спасение, как назвать то, на что способен ради женщины, которую понемногу теряешь?

Кровать в покоях оказалась только одна — зато очень широкая. Петра побродила по роскошным коврам, потрогала портьеры, восхищенно замерла у подоконника. И решительно обернулась:

— Ты будешь спать на диване.

— Хорошо, — он не сомневался, что это ненадолго.

"Сделай это. Сделай это. Сделай это", — бесконечно шуршали в голове голоса. Он больше не сопротивлялся их силе. Дорога до монастырей была долгой, придорожные забегаловки — вполне оживленными и полными укромных уголков. Они остановились перекусить раз или два. Один или два трупа — как определить цену, которую готов платить за счастье?

Петра разложила вещи — свои и его — и на миг все снова выглядело, как прежде: она хозяйничала на его территории и дарила неописуемое ощущение спокойствия и уюта. Но иллюзия быстро развеивалась, как только Димитрий пытался сократить расстояние между ними. Девочка-скала в очередной раз оправдала свое прозвище.

Обедали они на высокой террасе, и оказалось, что монастырский повар — настоящий знаток своего дела. Петра пробовала всего понемногу, но получив большой стакан глинтвейна с корицей и мятой, не смогла удержаться, выпила залпом и зажмурилась от удовольствия. За стеклом открывался шикарный вид на горы, на вершинах которых вихрилась поземка. Девочка-скала устремила на них взгляд.

— Здесь красиво, Дим, — вполголоса заметила она, — в местах, где красиво, хочется думать о хорошем. Может быть, тебе помогут здесь.

— Конечно, помогут, сладенькая, — соврал он уверенным голосом и взял ее за руку, но Петра мягко убрала ладонь.

— Не надо.

Димитрий кивнул и отодвинулся. Она не устоит, все равно не продержится долго. А он будет ждать.

Монах-настоятель, к которому они, отдохнув с дороги, пришли в голую темную келью, неохотно оглядел Димитрия и нахмурил косматые брови.

— Зависимость, навязчивые идеи, неуравновешенное поведение, — поджал он губы, — нет ничего, что не излечила бы хорошая праведная молитва пресвятому светлому богу. И покаяние в лечебном холоде, конечно же.

— Лечебный холод? — Петра заволновалась, переступила с ноги на ногу и сама вцепилась в ладонь Димитрия.

Он только ухмыльнулся от этого неосознанного прикосновения и сжал ее пальцы.

— Я согласен.

Хорошая праведная молитва, как он и думал, оказалась пустым сотрясанием воздуха. Петра, чтобы скоротать время, отправилась в термальный бассейн и наверняка отдыхала там, в горячей, пахнущей серой воде, в круглой природной чаше под открытым небом, наслаждаясь перепадом холода и тепла. Он представлял, что лежит там рядом с ней, ласкает ее нежное тело, покрывает поцелуями лицо, шею, ключицы, раздвигает ей ноги, плавно двигается вместе с ней и шепчет ей на ушко глупости, которые заставляют ее смеяться. Им было хорошо вдвоем в те моменты, когда ему удавалось держать себя в руках.

Он помнил, как выглядит Петра, в мельчайших подробностях, помнил ее запах и вкус ее кожи, и с замиранием сердца старался не пропустить момент, когда в фантазиях и запах, и вкус станут другими. Как только это случилось, заставил себя вернуться в реальность, где стоял на коленях в полутемном каменном мешке, пока служитель в серой домотканой рясе читал над ним восхваления светлому богу. Послушница держала свечу над его книгой. У нее были длинные темные волосы и бледное лицо. Она пересеклась взглядом с Димитрием и стала еще бледнее. Как бороться с тем, чему не можешь противостоять?

Вечером они ужинали у себя в покоях, и ради Петры он приказал зажечь по всей комнате сотню свечей. В их мягком сиянии все казалось другим: золотым и нежным. И девочка-скала будто бы снова ласково смотрела на него, хотя так могли просто обманывать тени. Монах играл им на крохотной трехструнной лурне и пел чистым голосом о светлом боге. Когда остатки ужина унесли, Петра первой нырнула в постель и отвернулась, чтобы не смотреть, как он переодевается. Димитрий только хмыкнул и устало стянул рубашку с плеч: проклятая дарданийская сырость молитвенных келий проела его кости насквозь, а голоса продолбили весь мозг из-за этой послушницы. Зря он вспомнил о ней, пришлось снова бороться с наваждением, и опомниться удалось, только когда Петра коснулась его руки.

— Что это? — она с ужасом смотрела на полоску кожи, плотно охватившую его правый бицепс.

— Это ничего, сладенькая, — Димитрий даже сумел выдавить ласковую улыбку и погладить Петру по щеке, — просто нравится носить. Ложись обратно в постель, не стой босиком тут.

— Нравится? — она подцепила ремешок и чуть отогнула, заставив его стиснуть зубы, чтобы сдержать стон.

Железные зубья гвоздей глубоко впились в плоть. Когда-то он снял это чудовищное украшение с Южинии, освобождая ее от оков самоистязания. Как знал, что когда-нибудь пригодится. Петра издала судорожный прерывистый выдох.

— Сними немедленно.

— Не могу, — он снова погладил ее, — это помогает мне. Правда. Ограничивает руку.

Девочка-скала подняла на него взгляд и долго молчала, в глазах опять налилась влага. И опять из-за него. Но хотя бы не так, как тогда, на вокзале, не от обиды и ненависти. Эти нынешние ее слезы он вполне мог пережить.

— Кто была та женщина, Дим? — спросила она наконец. — С которой ты не смог остановиться?

— Никто, — коротко бросил он, — ничего для меня не значила.

— Как постельная рабыня?

Он вспомнил, как она рассказывала ему о нравах своей страны. Южиния, конечно, не была его рабыней, скорее игрушкой, утехой для его хриплых жестоких голосов, но объяснить это девочке-скале не получалось.

— Да.

Петра кивнула, отвернулась и ушла в постель. Ему сразу стало пусто без нее рядом.

На рассвете он проснулся от того, что хрипит, и кусает чье-то плечо, и шепчет чье-то имя.

— Это я. Это я, — она гладила его по вискам, прижимала к себе его больную башку, полную тьмы и неправильных фантазий. — Петра.

— Петра… — послушно повторил он это имя, уже понимая, что звал не ее.

— Да. Тебе опять снились кошмары.

Она уложила его обратно на подушки, наклонилась и мягко провела языком по губам. Он схватил ее тут же в объятия, мечтая сжать так крепко, чтобы треснули кости, со стоном вторгся в ее рот. Хотелось стереть тот сон, который снился. Ему нужно помнить, что по-настоящему дорого, а что — лишь дурное наваждение.

Но Петра сняла с себя его руки.

— Ты просишь слишком многого, Дим, — тихонько проговорила она. — Я и так даю тебе больше, чем должна.

И девочка-скала оставила его с легким ароматом своей крови на губах лежать неподвижно и пялиться в потолок.

Днем огорченный служка поведал им, что одна из послушниц, та самая, что держала свечу, прошлым вечером упала со скалы. Петра выслушала новость и взволновалась не на шутку.

— Конечно, тут опасно ходить, — всплеснула она руками и перевела взгляд на Димитрия. — Пожалуйста, не вздумай приближаться к краю. Я сама стараюсь держаться подальше от скользких мест.

Он кивнул и заверил ее, что все будет в порядке. Как-нибудь надо рассказать ей, что он приезжал сюда еще ребенком и до сих пор помнит каждый уголок.

Лечебный холод наверняка придумали, чтобы замораживать неугодных насмерть. Внизу под уровнем монастыря, в ледяной глыбе была продолблена клетушка метр на два, куда суровый монах привел и уложил Димитрия. Подразумевалось, конечно, что он тут же пустится в благочестивые мысли и покаяния в прошлых делах. Он хмыкнул, повернулся на бок и попытался уснуть. Там, на поверхности, выдался ясный и теплый денек, Петра сказала, что подождет его, загорая в крытом солярии на вершине. Она заслужила немного счастья, и мысль о ее улыбке согревала его.

Через час у него зуб на зуб не попадал, через два — голоса в башке испуганно притихли. Они всегда затыкались, если он делал что-нибудь опасное с собой, словно тоже играли с ним и обманывали его, убеждая, что ушли навсегда. Сквозь морозную пелену ему чудился голос Петры, она ругалась с монахом. Димитрий усмехнулся, представив девочку-скалу орущей на святых людей. Она всегда с уважением относилась к чужим правилам и устоям и делала вид, что верит, хоть поклонялась своим, неизвестным ему богам.

Его выдернули из этого веселого сна и бесцеремонно потянули за руку.

— Все. Мы уходим, — возмущалась Петра, стуча зубами.

— Погоди, сладенькая, — слабо запротестовал он, — я еще не досмотрел, как ты называешь этого благочестивого мужа… как там? Козлом?

— Живых людей морозить, — она хлюпнула носом и вытерла щеку рукавом, только теперь Димитрий заметил, что на девочке-скале надета куча одежды. Низкая температура вселяла в нее чуть ли не суеверный ужас, вот почему Петра не выдержала и примчалась. — Я думала, тут прохладно, а тут.

— Лечебный холод, — кивнул он, едва ворочая языком, потому что опьянел от лютой стужи.

— Да ну их с их холодом, — Петра помогла ему подняться, опереться на нее рукой и потащила мимо растерянного служителя. — Сами справимся. У нас в Нардинии так над людьми не издеваются. Любой знахарь обошелся бы простыми иглами.

— Иглами? М-м-м, как заманчиво звучит. С удовольствием бы их попробовал.

— Замолчи, — сурово оборвала она, сопя носом.

Каким-то образом они все же очутились в своих комнатах, и девочка-скала снимала с него одежду, а он смеялся и пошатывался, радуясь тишине вокруг. Потом она затолкала его под горячий, обжигающий душ и сама влезла туда же, обхватив руками и прижавшись всем телом. Он так удивился, что даже не сообразил сразу ее обнять.

— Ты же пошла загорать, — напомнил он, скрипя зубами от боли, когда кипяток хлестал по коже.

— Я не находила себе места, — пожаловалась Петра. — Так и знала, что ты опять собираешься делать что-то плохое, Дим.

— Собирался. Но на этот раз ради тебя, сладенькая. Чтобы ты простила, — беспомощно признал он, а она подняла голову и посмотрела ему в глаза.

— Я мучаю тебя, да?

Он покачал головой.

— Очень.

Видимо, девочка-скала почувствовала его возбуждение, потому что засопела, а он не мог ничего поделать с собой, обнимая под струями воды ее мокрое голое тело. Даже после того, как едва насмерть не замерз, даже после всех кошмаров и темных видений, он словно возрождался заново рядом с ней. Чуть наклонился, еще не касаясь, выжидая ее реакцию, Петра приоткрыла губы, но ее спина была напряженной под его ладонями.

— Простишь? — спросил он едва слышно из-за шума воды.

— Я боюсь, что все повторится… — пожаловалась она.

— Нет, — он наклонился еще чуть ниже, уже почти касаясь ее, — такого не повторится. Я обещаю.

И она уступила. Не стала отворачиваться, когда он поцеловал ее, закинула руки ему на шею, расслабилась и выгнулась в его объятиях.

— Еще, Дим. Еще…

Он входил в нее, прижимая к стене душевой, и выскальзывал обратно почти на всю длину, чтобы снова ворваться в любимое тело. Нежил ртом ее чувственное местечко между ног, стоя на коленях возле их широкой кровати. Двигался в ней, подмяв под себя и накрывшись теплым толстым одеялом, так что они оба становились мокрыми от пота и задыхались от жары. Целовал ее пальцы, один за другим, на руках, потом на ногах, затем коленки, ребра, ключицы, всю ее, всю. Есть болезни, от которых нет лекарства. Как назвать ту, что связывала их вдвоем?

Оставаться в горах надолго они не могли — вторая упавшая послушница уже бы вызвала подозрения, но напоследок перед отъездом Димитрий показал Петре неприметную грубо сколоченную скамейку на покатом заснеженном склоне и рассказал, как сидел тут однажды ребенком. Она очень боялась опасной высоты и порывистого ветра, но когда сумела оторвать взгляд от собственных ног и посмотреть туда, куда он показывал рукой, замерла в восхищении. Перед ними простирался целый мир, голубое небо раскинулось над головой, а земля лежала далеко внизу. И казалось, все это можно уместить на ладони.

— Дим… это же… это… мы с тобой, как боги.

Он улыбался, глядя на ее счастливое, сияющее лицо, поцелованное холодным высокогорным солнцем. Она всегда умела видеть то, что ему хотелось показать, еще с того дня у заброшенного лесного темпла. Красоту в уродливом, смысл в бессмысленном, любовь в бездушном.

Только в ушах так и звенели требовательные, жадные голоса.

Зачем она только родилась на свет?

Зачем испортила ему жизнь?

Эльза.