Белые волки. Часть 2. Эльза

Цирховия Шестнадцать лет со дня затмения

Он обещал подарить ей океан — и он повез ее к океану.

Дорога предстояла неблизкая, поэтому выезжали на рассвете, в час звенящих о пробуждении колоколов, под розовой сырой дымкой летнего неба. Петра волновалась, как ребенок, и тряслась над каждой мелочью, желая сделать отдых незабываемым. Для себя она собрала чемодан, тот самый, единственный, с которым приехала, зато ему накупила всякого барахла и напихала еще в два. Уезжая, он "забыл" свои вещи у порога, и она обнаружила это, только когда они сделали первую остановку, чтобы отдохнуть и попить воды. И огорчилась не на шутку.

— Ну вот. У тебя нет даже сменной одежды, Дим. Как можно было не проверить багаж? Будешь теперь ходить голым.

Он медленно поднял на нее взгляд, и Петра осеклась, а затем порозовела до кончиков ушей.

— Что, правда? — сказала она уже другим, тихим голосом. — Твой голод ко мне не проходит ни на секунду?

Он молча пожал плечами. Кто знает, каков на самом деле его голод?

— Хорошо, — она походила на маленького смелого воробышка, когда сама обвила руками его шею. — Пусть не проходит. Я не хочу, чтобы он проходил. Я буду ходить голой вместе с тобой.

Он закрыл глаза, вжался лицом в уютное местечко над ее ключицей. Они стояли на обочине шоссе возле кукурузного поля, под куполом, полным голубого неба и белых облаков, а длинные стебли колыхались на ветерке за спиной Петры и шуршали зелеными листьями друг о друга. Такие высокие… никто не увидит, как он будет брать ее там, прямо на земле, в самом центре этого травяного океана. Это не голод, девочка-скала, это уже наваждение. Страшное, больное, исступленное желание чужого беспомощного тела.

Похоже, ни звука не сорвалось с его губ, потому что Петра продолжала.

— И ты даже не подозреваешь, на что я способна, — прошептала она ему на ухо, поглаживая волосы на его затылке, — я не сожгла те наши фотографии из темпла. Помнишь? Иногда я достаю и смотрю на них. Мне нравится на них смотреть, когда тебя долго нет рядом. Тогда я фантазирую, что мы снова… что ты меня…

Ее запал кончился, и она умолкла, наверняка краснея еще больше. Засопела носом.

— Это очень плохие фантазии, да?

— Нет, сладенькая, — кукурузное поле манило, и видение ее выгнутого тела и разведенных в стороны острых коленок никак не отпускало его, пока он с трудом повернул голову и умудрился едва лишь тронуть ртом ее губы, — твои фантазии довольно неплохи.

— Что, прямо сейчас?

— Что? — не понял он и отстранился, чтобы посмотреть ей в лицо.

— Ты сказал, что хочешь меня… трахнуть, — в глазах Петры плескалось что-то непонятное. — Прямо так и сказал. Это самое слово.

— Нет. Я сказал, что мне нравятся твои фантазии.

— Нет, — ее брови сдвинулись, — ты сказал не так.

— Так и будем спорить, кто из нас прав? — вспылил он.

Петра задумчиво посмотрела на него, потом высвободилась, пошла и села в кар, аккуратно, без хлопка прикрыв за собой дверь. Он тряхнул головой, обвел взглядом волны, бегущие по верхушкам кукурузных стеблей. Они оставались такими же зелеными, а небо — голубым. Проклятый темный бог, да что с ним творится такое?

В два прыжка обогнув кар, он сел на свое место. Петра сложила руки на коленях и держала глаза опущенными, он сгреб ее в охапку, слегка дрожащую и явно готовую разреветься.

— Я сказал, что хочу тебя трахнуть, — он до сих пор не сомневался, что этого не говорил, — но имел в виду, что мечтаю заняться с тобой любовью. Ласкать тебя, сладенькая.

— Да можешь и то слово говорить, — она мгновенно откликнулась, потянулась к нему, а у него едва зубы не заскрипели от этой беззащитной доверчивости, — я не какая-нибудь там неженка, такие слова и сама знаю. Меня не это удивило, а то, каким тоном ты это сказал.

— Каким? — процедил он, стараясь не отворачиваться от ее поцелуев, которые казались в тот момент ударами кнута.

— Как будто это был не ты.

Ему удалось рассмеяться, да так, что она и сама улыбнулась, нахмуренная складка между бровей разгладилась, и мимолетная ссора превратилась в пустячное недопонимание.

— Наверно, все-таки мне послышалось, — призналась Петра, откидываясь на спинку кресла. Она выглядела слегка виноватой. — Кукуруза так шуршала, а еще когда ты меня целуешь, у меня в ушах сразу шумит и все вокруг кружится…

Они поехали дальше, перебрасываясь веселыми шутками, наслаждаясь хорошей погодой, сладким цветочным ветром с полей и узкой серой лентой шоссе, резво бегущей перед каром. Строгие ели, клены и дубы вдалеке понемногу редели, сменяясь буйными кустами жасмина и бузины, шиповника и держи-дерева. Воротник белой рубашки, которую Петра узлом связала под грудью, подпрыгивал на ее плечах, стоило лишь немного больше придвинуться к окну, а на голых коленках еще виднелись подживающие ссадины.

Он держал руль одной рукой, поглядывал то на эти коленки, то на ветер в волосах Петры и улыбался. Ссадины — вещь неприятная, но натерла их девочка-скала при весьма приятных обстоятельствах и потом лежала такая разморенная и довольная, что первым заметил и обрабатывал их именно он. И целовал уцелевшую кожу вокруг, а она пищала, что больно, но требовала еще и еще.

— С кем ты разговариваешь, Дим? — спросила Петра, и это заставило его вздрогнуть.

Она смотрела на него без тени улыбки, и воротник все так же бил по плечам, и подсохшие корочки с колен никуда не делись, но что-то в ней сильно изменилось.

— С тобой. С кем же еще? — бросил он и перевел взгляд на дорогу.

— Нет. Не со мной. Все это время я молчала.

Тогда-то он понял, что происходит. Он выключался. Выпадал на короткие промежутки, сам того не замечая. Все это время, пока ехал с ней, выпадал… но как такое возможно? Он же был осторожен, он держал себя в руках и тоже готовился к этой поездке. Не так, как Петра, по-своему, но готовился. И голос в башке не сердился, едва шелестел, глумился, хихикал иногда, но не кричал. А пока не кричал, с ним вполне удавалось справляться. Удавалось ведь? Удавалось?

— У тебя голова болит? — голос Петры звенел, она пыталась отодрать его кулак, плотно прижатый к виску, и положить эту руку на руль. Умная девочка, при такой скорости ему лучше управляться обеими руками. — Опять, Дим? Да?

— Отстань от меня, — заорал он, сам не зная, к кому обращается. — Оставь меня в покое.

— Ты злишься, потому что больно. Надо помассировать, — ее прохладные пальцы легли на его висок, но он сбросил их, как ядовитую змею.

Ничего ему уже не поможет. Голос в башке стал другим, сильнее, вкрадчивее, и даже его самый тихий шепот пробирал, казалось, до глубины сердца. "Сделай это, — едва вибрировало в мозгах, вроде и незаметно, но неумолимо, как капля точит камень, — сделай это. Сделай. Сделай, волчонок. От себя не убежишь. Сделай".

— Остановись, Дим, — наконец-то он понял, что звенит в голосе Петры. Это была сталь. Холодная и твердая, но не холоднее и тверже той, что резала ему мозги напополам. — Сворачивай на обочину. Прекрати, ты меня пугаешь.

"Убей их". Теперь голосов стало два. Они переплетались, как лианы, между собой. Один — хриплый, язвительный, властный. Другой — тихий, вкрадчивый, до отвратительного мягкий, гораздо и гораздо страшнее первого. "Убей их". "Сделай это". "Убей". "Сделай". "Убей". "Сделай".

— Что сделать? — заорал он, глядя перед собой невидящими глазами, стискивая руль вспотевшими ладонями, не понимая, чего они оба от него хотят. — Что нужно сделать? Я все сделаю.

— Остановись, Дим, — откуда-то сбоку пытался достучаться до него звонкий голос Петры. — Тебе нужно остановиться.

Впереди показался старенькая, едва пыхтящая развалюха какого-то сельского жителя, доверху груженая картофелем, морковью и репой. Темный, похожий на быстрого зверя кар Димитрия приближался к нему с неумолимой скоростью. Шоссе здесь сужалось, петляя между холмов, а овощные тюки, как назло, свисали по обеим сторонам развалюхи, занимая еще больше места вокруг.

Он нажал на клаксон с каменным выражением лица и отсутствием блеска в потемневшем взгляде. Нажал — и не отпускал, не снижая скорости, не обращая внимания на девушку возле себя. А потом наступила темнота.

Вспышка.

Петра вскидывает тонкие руки, в инстинктивном порыве закрывает голову и лицо.

— Мы умрем, Дим. Мы же сейчас разобьемся.

Темнота.

Вспышка.

Нет. Я не умру. Это ты умрешь, сладенькая. Я — бог. Я буду жить вечно. Потому что вечная жизнь — это самое страшное проклятие для такого, как я. Вечная. Жизнь. В одиночестве.

Темнота.

Вспышка.

Кар плавно тормозит. Это хороший, исправный кар, и все части в нем работают как надо. Сельский недотепа уже бросил руль, видно, как он воздевает руки в защитном жесте, вознося молитвы светлому богу. Кар лишь слегка толкает его развалюху в груженый овощами зад, будто выпивоха шлепает зазевавшуюся красотку по заднице. Холмы расступаются на счастье перепуганного насмерть селянина, и тот вместе со всем своим скарбом валится набок в заросший кустами кювет.

Темнота.

Вспышка.

Он тащит Петру за руку в лес. Оказывается, они уже не едут, кар брошен на обочине где-то далеко позади. Ноги у Петры заплетаются, она бледна, но не кричит. Сухие прутья царапают ее голые лодыжки. Его мозги дерут в клочья чужие голоса. Деревья за их спинами смыкаются плотной стеной.

Темнота.

Вспышка.

Ее короткие джинсовые шорты трещат под его руками. Петра на земле, она сосредоточенно сопит, пытаясь остановить его. Не плачет. Не кричит. Сопит. Сопит и борется. Первый толчок в ее тело — такой сладкий, такой сводящий с ума. Она узкая и сухая внутри, и ощущение, что она его не хочет, заводит еще больше. Кажется, он кричит. Кричит в голос от удовольствия, от того, как пробирают по спине пальцы подступающего оргазма, быстрого и сокрушительного, как лавина в дарданийских горах. Петра смотрит ему прямо в лицо мертвенно спокойным взглядом, ее губа закушена, а пальцы цепляются за траву. Он видит эти судорожные движения лишь краем глаза.

Темнота.

Темнота.

Темнота.

Димитрий открыл глаза, чтобы обнаружить себя на удивительной красоты поляне. После срыва мир всегда казался ему таким: чистым, как свежевымытый новорожденный, прекрасным, как любимая девушка, безграничным, как объятия матери. Он и себя ощущал обновленным и жаждущим дышать полной грудью.

Он полежал немного, наблюдая, как солнечные лучи преломляются в изумрудных травинках, и слушая беззаботное журчание ручейка. Над головой смыкалась кружевная сень деревьев, в зеленых листах на свету виднелись скелеты-прожилки, серые крохотные птицы таились в ветвях, а толстые черно-желтые шмели с басовитым жужжанием шлепались на головки диких лесных цветов. Димитрий перевернулся на спину, раскинул руки — уродливое чудовище среди целого мира красоты — и еще какое-то время оставался так, смакуя запах прелой земли, пыльцы на лапках насекомых и запекшейся крови.

Наконец, он поднялся, оглядел примятую траву, рубиновые брызги на изумрудном, клочки джинсовой ткани и свою разбросанную одежду. От девушки-скалы осталась лишь тень — силуэт на сломанных цветах — и это тоже было красиво. Той красотой, от которой рвалось что-то внутри. Голова отозвалась болью, но не той, глухой, вязкой, лишающей рассудка, а очищающей и отрезвляющей, как ледяная вода источника. Димитрий постоял, собираясь с мыслями. Либо Петра уже скрылась в неизвестном направлении, либо ему придется отыскать и взглянуть на то, что от нее осталось, — и в том, и в другом случае итог неизбежен. Голос шептал, голос предупреждал его. Любовь не создана для чудовищ, чудовища не созданы для любви, а маленький волчонок — большой идиот, потому что на какой-то миг позволил себе думать иначе.

Петру он нашел на краю поляны, у того самого журчащего ручейка. Носочки ее сандалий касались влажных камней у воды, плечи поникли, а белая рубашка была сплошь залита кровью. Единственное, что до сих пор оставалось на ней из одежды. Димитрий осторожно опустился рядом, не сводя глаз с алых пятен на ткани и не решаясь протянуть руку, чтобы посмотреть на раны под ними, и тогда Петра вздрогнула и будто очнулась от своих мыслей. Лицо ее оставалось бледным, а взгляд пустым. Не мигая, она уставилась на Димитрия, а затем вдруг зажала ладонью рот и заплакала.

Он зашевелился, собираясь пойти и разбить свои больные мозги о ближайшее крепкое дерево.

— Боги, ты жив, — всхлипнула Петра, и это его остановило. — Ты все-таки жив.

"Я жив? Я?" Он приготовился увидеть вместо нее самое страшное зрелище, а она, оказывается, переживает за него.

— Что я с тобой сделал, сладенькая? — Димитрий осторожно убрал от лица Петры ее руку, снял большими пальцами слезинки с ее щек. Это было привычное действие, он утешал так многих женщин много-много раз прежде. Только с девочкой-скалой хотелось по-другому. — Разреши мне взглянуть.

Он только посмотрит, а потом пойдет и все-таки размозжит свою башку.

— Что? — Петра перестала плакать и с запоздалым пониманием коснулась своей груди. — Это не моя кровь. Она твоя.

— Моя? — кажется, у него даже испарина на спине проступила от облегчения.

— Я хотела тебя остановить. Мне было неприятно, — она потупилась, мокрые щеки пылали лихорадочным румянцем, — под руку попался камень, и я ударила тебя. Два раза. Сюда…

Она потянулась и тронула кончиками пальцев его левый висок. Димитрий схватился за свою липкую щеку, скосил глаза на грудь и плечо, только теперь заметив, что весь перепачкан.

— Это самое правильное, что ты могла сделать, сладенькая, — он взял ее руку и прижался губами к этим пальцам, измазанным в его крови.

Вспомнились ее судорожные ищущие движения в траве и новая боль в его голове, очищающая и отрезвляющая. Хотелось рассмеяться и зацеловать девочку-скалу, но он побоялся испугать ее порывом.

— Но я боялась, что ты уже не очнешься… — растерялась она, — что я убила тебя…

— За это меня и убить мало.

Петра окинула его долгим взглядом. Обычно она начинала сердиться или спорить, когда он говорил о себе подобное, но теперь просто промолчала, и от этого смеяться ему сразу перехотелось.

— Теперь ты, наверно, вернешься домой в Нардинию?

Она вздохнула, развязала под грудью узел рубашки и сняла ее. Обмакнула в кристальную воду ручья. Вниз по течению поплыли длинные вишневые ленты, прозрачные и похожие на клубы дыма. Вода очищает, вода смывает. Жаль, что нельзя точно так же смыть всю грязь, что клубится в его башке.

Петра отжала ткань, вишневое и прозрачное текло между ее покрасневших от холода пальцев. Затем она повернулась и стала аккуратно вытирать кровь с его виска. Он замер, не в силах отвести взгляда от ее острой голой груди с затвердевшими сосками, от розовых пятен на плечах там, где он грубо хватал ее. На внутренней стороне ее бедер пятна были чуть лиловее — он вспомнил, как раздвигал ей ноги, и едва не застонал от этих воспоминаний.

— Думаешь, мне лучше уехать в Нардинию? — ее задумчивый голос заставил Димитрия очнуться.

Некоторое время он колебался между истовым желанием солгать и пониманием, что надо сказать правду.

— Да, — правда все-таки победила. Лиловые пятна на ее теле становились ожогами, разъедающими что-то у него внутри.

Петра снова прополоскала ткань и перешла на его шею и плечи. Ему следовало бы отбросить ее руки. Это он должен был вытирать ее. Но он сидел и пялился на ее грудь, мысленно уговаривая себя, что без него ей будет лучше. Чудовища не созданы для любви, любовь не создана для чудовищ.

— А ты хочешь, чтобы я уехала? — она оставила свое занятие и заглянула ему в глаза.

— Да, — его собственный голос казался ему скрипом наждака.

— Ты ведь сейчас врешь, Дим?

Он закрыл глаза.

— Да…

Может быть, любовь — не то, для чего он создан, и Петре будет лучше без него, но, проклятый темный бог, как же ему теперь без нее жить? Без их утренних пробуждений, голых ужинов и даже жутких мохнатых домашних тапок? Он — эгоистичное больное чудовище, но ради нее он старался стать человеком.

— Я знаю, когда ты врешь, — пальцы девочки-скалы, мокрые и прохладные, осторожно потрогали его стиснутые губы, — было трудно, но я научилась различать. И еще я знаю, когда у тебя болит голова, даже если ты пытаешься скрывать это от меня. Тебе надо показаться врачу, Дим.

— Врач тут не поможет.

— Тогда кто? Нужно искать того, кто поможет. В Нардинии есть заклинатели, которые заговаривают боль и лечат разные тяжелые болезни…

— Ты не понимаешь, сладенькая, это не болезнь, — он наклонился и опустился лицом во впадину между ее нежным животом и поджатыми коленями. Так было хорошо и так хотелось лежать вечно. — То, что ты видела сегодня, — это ломки. Меня ломает, если я долго не принимаю наркотик, на котором сижу. Я наркоман, я говорил это, а ты не слушала.

— Я слушала, глупый, — Петра была тихой и грустной, и ее пальцы, поглаживающие его затылок, тоже были тихими и грустными. — Я просто пыталась тебе помочь…

— Тогда не оставляй меня, сладенькая, — он повернул голову и прижался к ее животу губами, стиснул руками ее бедра, хватаясь подобно утопающему за свою соломинку. Он и был утопающим. Всю жизнь тонул в своей злобе и тьме. — Не уходи. Пожалуйста. Обещаю, что такого больше не повторится. Клянусь, чем хочешь. Светлым богом. Темным богом.

— Неизвестным богом из древнего темпла?

— И им тоже.

— Ты же не веришь в богов.

— Может быть, они в меня все еще верят, — его губы раздвинулись в мрачном оскале, хоть она и не могла этого видеть. — Темный — уж точно.

— Мне было страшно, Дим. Впервые за все время, что мы вместе, мне стало страшно…

— Я знаю, знаю. Я все исправлю. Останешься?

Он говорил это и целовал ее живот, синяки на бедрах, грудь, плечи, торопливо, неистово, постоянно одергивая себя и снова срываясь, а когда добрался до губ Петры, она выдохнула и обвила руками его шею.

— Я не брошу тебя, Дим. Давай все забудем и начнем с чистого листа. Океан смывает следы на песке. Может, он смоет и то, что тебя мучает.

Забудем. Димитрий едва не расхохотался, хрипло и злорадно, как голос в его голове. Он был бы счастлив, если б умел забывать, но вместо этого помнил все, что делал. Из тех моментов, конечно, когда оставался в сознании. Но если его девочка-скала хочет забыть, он поможет ей в этом.

— Клянешься? — он тронул ее рот губами, отпрянул, будто обжегся, и снова тронул.

— Клянусь, — кивнула она.

— Светлым богом? И темным?

— И неизвестным. И единым. И богиней океана. И еще кучей богов, в которых ты все равно не веришь, Дим.

— Почему?

Наверно, это был самый глупый вопрос из всех, но Петра не стала смеяться. Она вообще не улыбалась.

— Потому что тебе нужно видеть свой берег. Без берега тебя унесет бурей в океан.

— Унесет, сладенькая, — вздохнул он, целуя, обжигаясь внутри, целуя. — Уже едва не унесло. А сейчас дай мне тебя полечить.

Он уложил ее на траву и вытер кровь с груди, взял за колени, осторожно раздвинул ноги, Петра снова побледнела, но сдвигать обратно их не стала. Она пыталась доверять ему, его девочка-скала, несмотря ни на что. Только вот заслужил ли он это доверие?

Димитрий прополоскал ее рубашку и невыжатой приложил к тому месту, в которое недавно так жестко врывался, заставив Петру невольно вздрогнуть от холода. Свободной рукой погладил ее по бедру.

— Тебе было очень больно?

— Не очень. Скорее, неприятно. Я привыкла, что ты ласкаешь меня перед тем, как… — она покусала губы и посопела: это был лучший звук в его жизни. — Зато тебе было очень хорошо, да, Дим?

— Нет, — он сказал это безупречно ровным голосом и безупречно твердой рукой провел вниз и вверх, вытирая ее. — Полежи так. Я схожу, найду кар и принесу из багажника твои сменные вещи.

— Опять ты врешь, — Петра вздохнула, и в ее вздохе снова слышался упрек. — Я знаю, когда ты испытываешь удовольствие. Такого сильного ты раньше со мной не испытывал.

Он вспомнил накативший оргазм, и его член болезненно дернулся. Она тоже заметила это.

— Ты снова хочешь того же?

Он мотнул головой, слегка поморщился, поджал губы.

— А чего тогда хочешь?

Перед глазами поплыли непрошеные картинки: вот же она, перед ним, на спине, с раздвинутыми ногами. Все, как ему нравится. Толкнуться бы в нее снова, зная, что там, внизу, ей еще немного больно после него, насладиться тем, как сопротивляется ее тело, как оно пытается избежать новой боли, но неизбежно ее испытывает. Закрыть ей рот ладонью, чтобы не кричала, все равно она его понимает и потерпит, совсем немного…

Он отвернулся, опасаясь, что Петра сейчас прочтет все на его лице. Она не глупа, а он слишком поглощен темным богом, чтобы измениться. Но он дал обещание. И он сдержит слово во чтобы то ни стало. Его девочка-скала никогда больше не заплачет из-за него.

Солнце окружало их и все так же преломлялось лучами в изумрудной траве, усеянной желтыми головками одуванчиков. Димитрий протянул руку, сорвал один цветок на тонкой длинной ножке. Глаза у Петры расширились, когда усыпанные пыльцой лепестки коснулись ее между ног.

— Я вот так хочу, сладенькая. С тобой — только так.

Прикосновение было мягким — он знал — и совсем не походило на его предыдущие грубые рывки. Петра заерзала и задышала, когда желтый одуванчик прошелся снизу вверх по ее сомкнутым нижним губам, дразня каждый миллиметр чувствительной кожи.

— Так не больно?

— Нет…

Продолжая водить цветком с одной и другой стороны от розовой впадины, он накрыл другой ладонью выступающий над ней холмик. Начал ласкать большим пальцем, совершая медленные движения по кругу.

— А так?

— Нет…

Он поменял свои пыточные орудия местами: теперь цветок едва ощутимо щекотал ее холмик, а палец обводил впадину. Когда он чуть отодвинул край, оттуда выступила ее влага, прозрачная и блестящая, как перламутр.

— Ты похожа на океанскую раковину внутри, — вполголоса произнес он.

Собрав эту влагу на кончик пальца, он тронул капельку языком. Она была солоноватая на вкус, как океанская вода, и пахла чем-то свежим, терпким, как морской бриз. В голове снова зашумело, Димитрий отбросил цветок. Петра вздрогнула, когда он навис над ней, и это его пробрало. Упираясь одной рукой в землю, другой он подхватил свою девочку-скалу за талию, приподнял над травой, заставил обхватить себя руками и ногами, чтобы не упасть. Качнул, насаживая на себя ее влажность, ударяясь в ее припухшие складки, только что обласканные хрупким цветком. Зарычал, когда она застонала коротко и жалобно, больше от боли, чем от удовольствия.

— Ты нужна мне… нужна… нужна… нужна…

Каждый его выдох, каждое слово — вместе со шлепающим звуком их тел. "Сделай это". "Сделай". "Сделай". "Сделай". Нужна. Чтобы остановиться.

Он бережно вернул Петру на траву. Вышел из ее тела, стоя над ней на четвереньках, уткнувшись лицом в ее плечо, дрожа и стискивая зубы.

— Дай мне минутку, сладенькая… пару минут. Мне надо, чтобы ты кое-что сделала для меня.

Она кивнула, тоже дрожащая, но смелая. Только колени стиснулись при первой же возможности, и это отозвалось в Димитрии глухой болью. Он поднялся, едва держась на ватных ногах, отыскал в траве свои штаны, а в кармане — складной нож. Вернулся, щелкнув лезвием. Петра нервно облизнула губы.

— Подержи меня, — он снова устроился между ее ног, вложил в ее кулачок рукоять ножа, подвел руку с ним к своему горлу. — Вот так.

— Нет, Дим, — охнула она. — Я не…

— Держи, — он надавил на ее запястье, холодная сталь оказалась у самого кадыка.

— Хорошо.

Петра закрыла глаза, когда он медленно и осторожно вошел в нее, плавно двинулся вперед-назад, но руку не убрала.

— Тебе так нравится, да?

— Очень, — преодолевая сопротивление острого лезвия, Димитрий наклонился, провел языком по ее губам. Ощущения царапали и будоражили. Не так, как могло бы возбуждать кое-что другое, но все же, все же… Он двинулся еще, мягко, дразняще, успел перехватить вмиг ослабевшие женские пальцы и заставить снова сжаться вокруг ножа. — Держи, сладенькая. Не дай мне сорваться.

— Я держу, Дим, — Петра вдохнула и выдохнула глубоко и жарко, — я стараюсь…

Она на самом деле старалась, его маленькая и сильная девочка. Димитрий потянулся, сорвал новый цветок, провел по ее приоткрытым горячим губам, по тонким векам, носу, лбу, щекам, подбородку и шее, лаская ее шелковистыми лепестками и оставляя на коже полоски желтой пыльцы. Наклонился, чтобы слизнуть следы цветочной пудры, и снова повел, ниже, по ключицам и между грудей, вокруг сосков, по соскам и от них к животу. Петра застонала, выгнулась, ее рука с ножом чуть поехала в сторону. Хорошо, как же хорошо от этой боли…

Он тоже провел цветком по ее шее, капая ей на живот алым. И снова к соскам, вокруг них и по ним, по губам, векам и носу. От уголков рта по скулам и во впадинки под ушами. Двигаясь внизу медленно, осторожно, на пределе выдержки. "Сделай это". "Сделай это". "Сделай". Петра застонала, тяжело дыша, ее рука упала на траву и больше уже не поднималась. Тогда он накрыл ее ладонь своей, переплел их пальцы, надрезая себе руку о лезвие, и продолжил ее любить.

— Мне понравилось, — тихо призналась она, когда все закончилось, — хоть это была очень и очень плохая идея. Я нечаянно поранила тебя.

Димитрий прижимал свою девочку-скалу к груди, как самую великую драгоценность, и улыбался поверх ее макушки безумной улыбкой. Это была хорошая идея. Петра так и не догадалась о самом главном, о том, чего не заметил ее человеческий взгляд: это у нее в руке был цветок.

У него был нож.