Белый орел, Красная звезда

Глава седьмая. Последствия

Невозможно не замечать факта, что наиболее сенсационными последствиями польско-советской войны являются те, до которых не дошло. Это было одно из тех мучительных исторических событий, которые обещают больше, чем действительно дают. Историков, естественно, огорчает, когда тема их исследования, которая легко могла бы стать крупнейшим событием эпохи, становится не более чем проходным спектаклем на несколько дней. Обычно их оценки имели склонность к крайностям, либо в сторону придания польско-советской войне масштаба драмы с неисчислимыми последствиями, либо принижения ее до уровня банального события.

Никто лучше не осознавал этот парадокс, чем Пилсудский, смотревший с олимпийским презрением на войну, которую обычные смертные провозгласили доказательством его гения. Это было, по его словам, “какое-то причудливое стечение обстоятельств в сочетании с грубыми ошибками, создававшими впечатление настоящей комедии, ... не настоящая война, а какая-то полувойна, или даже четверть-война, какая-то детская возня и потасовка, на которую не распространяется великая военная теория… Эта война всколыхнула судьбы двух государств, населенных вместе 150 миллионами человек…, и эта война, или потасовка, едва не всколыхнула судьбу всего цивилизованного мира”[350]

Классический образец непосредственной реакции Запада можно найти в дневнике лорда Д’Абернона, который тот вел на месте событий в 1920 году и опубликованный в книжном формате одиннадцатью годами позже. Название книги - “Восемнадцатая решающая битва мировой истории” отражает ее тему, а именно, определение Варшавской битвы как последней в серии эпических конфликтов, защитивших “цивилизованный мир” от “варварства”. Д’Абернон цитирует знаменитый пассаж из Гиббона и добавляет собственный комментарий:

“Если бы Карл Мартелл не остановил нашествие сарацинов в битве при Туре, в школах Оксфорда преподавали бы толкования Корана, а их ученики могли бы разъяснять обрезанным слушателям святость и истину откровений Магомета.

Если бы Пилсудскому и Вейгану не удалось остановить триумфальное наступление советской армии в Варшавской битве, не только христианство потерпело бы ужасное поражение, но и само существование Западной цивилизации оказалось бы в опасности. Битва при Туре спасла наших предков от ярма Корана; так же и битва под Варшавой спасла Центральную и часть Западной Европы от более губительной опасности - фанатичной тирании Советов.

По сути, остается очень мало сомнений в том, что если бы Советы сломили бы сопротивление поляков, большевизм бы поглотил всю Центральную Европу и, весьма вероятно, захватил бы и весь континент”.[351]

Более позднее суждение Д’Абернона, написанное в 1931 было менее уверенным:

“Может быть, коммунистическая доктрина, получившая вооруженный отпор в 1920 году, сможет осуществить те разрушения, к которым она стремится. Но если это произойдет, это случится не столько благодаря военной мощи Советов, и не столько благодаря пропаганде, впрочем, довольно мощной и постоянной, но из-за отсутствия единства среди ее оппонентов, и из-за удивительной неспособности справиться с экономическим кризисом, которая является ныне огромным позором для мыслящих людей Запада”[352].

Через четырнадцать лет после опубликования этой книги, Красная Армия захватила Центральную Европу и свела на нет все, о чем писал Д’Абернон. Под советским покровительством в восьми из двадцати четырех суверенных стран Европы воцарился новый социалистический порядок. Перефразируя Гиббона, в школах Кракова, Праги и Берлина преподают интерпретацию диалектического материализма, а их ученики разъясняют членам бесклассового общества святость и истинность откровений Маркса, Энгельса и Ленина. Варшавская битва не только не стала спасением для эпохи, но даже и для одного поколения.

Ленин вскоре сожалел о событиях 1920 года, и признал свою ошибку. Его сожаления сохранились в записи его беседы с немецкой коммунисткой Кларой Цеткин, состоявшейся вскоре после Рижского перемирия:

“Отступление Красной Армии из Польши дохнуло ранним морозом на революционные мечты...

Я описывала Ленину, какое впечатление произвели и на революционный авангард немецкого пролетариата… красноармейцы с советской звездой на шапке и в донельзя потрепанной военной форме, а часто в штатском платье, в лаптях или в рваных сапогах, появившиеся на своих маленьких бойких лошадках у самой немецкой границы.

Несколько минут сидел он молча, погруженный в раздумье.

— Да, — сказал он наконец, — в Польше случилось то, что должно было, пожалуй, случиться. Вы ведь знаете все те обстоятельства, которые привели к тому, что наш безумно смелый, победоносный авангард не мог получить никакого подкрепления со стороны пехоты, не мог получить ни снаряжения, ни даже черствого хлеба в достаточном количестве и поэтому должен был реквизировать хлеб и другие предметы первой необходимости у польских крестьян и мелкой буржуазии; последние же, под влиянием этого, готовы были видеть в красноармейцах врагов, а не братьев-освободителей. Конечно, нет нужды говорить, что они чувствовали, думали и действовали при этом отнюдь не социалистически, не революционно, а националистически, шовинистически, империалистически. Крестьяне и рабочие, одураченные сторонниками Пилсудского и Дашинского, защищали своих классовых врагов, давали умирать с голоду нашим храбрым красноармейцам, завлекали их в засаду и убивали.

— Наш Буденный сейчас, наверно, должен считаться самым блестящим кавалерийским начальником в мире. Вы, конечно, знаете, что он — крестьянский парень. Как и солдаты французской революционной армии, он нес маршальский жезл в своем ранце, в данном случае — в сумке своего седла… Однако все эти преимущества Буденного и других революционных военных начальников не смогли уравновесить наши… политические просчеты. Радек предсказывал, как все может обернуться. Он нас предупреждал. Я был очень зол и обвинил его в оборончестве… Но он был прав по сути. Он разбирался в заграничных делах лучше нас. Мы помирились вскоре после того...

— Я сам думаю, — продолжал Ленин развивать после короткой паузы свою мысль, — что наше положение вовсе не обязывало нас заключать мир какой угодно ценой. Мы могли зиму продержаться. Но я считал, что с политической точки зрения разумнее пойти навстречу врагу, временные жертвы тяжелого мира казались мне дешевле продолжения войны… Мы используем мир с Польшей для того, чтобы обрушиться со всей силой на Врангеля… Советская Россия может только выиграть, если она своим поведением доказывает, что ведет войну только для того, чтобы оборонять себя и защищать революцию..., что ей чуждо какое-либо намерение захватить чью-либо территорию, подчинить себе какие-либо нации и вообще затевать империалистические авантюры. Но самое главное было то, могли ли мы без самой крайней нужды обречь русский народ на ужасы и страдания еще одной зимней кампании?... Нет, мысль об ужасах зимней кампании была для меня невыносима. Мы должны были заключить мир.

Пока Ленин говорил, лицо его у меня на глазах как-то съежилось. Бесчисленные большие и мелкие морщины глубоко бороздили его. Каждая из них была проведена тяжелой заботой или же разъедающей болью... В памяти всплыла картина средневекового мастера Грюневальда с изображением распятого Христа… Таким вот “мучеником” Ленин предстал передо мной, угнетаемым грузом забот, остро ощущающим все тяготы российского трудового люда”.[353]

Мысль ясна: использование Красной Армии для провоцирования социальной революции в Европе было контрпродуктивным. Есть свидетельства, что в этот период Ленин отдал распоряжение с четким запретом на использование советских войск для попыток осуществления революций в будущем.[354] Этой политики придерживались в похожих случаях в течение остатка его жизни, в германском кризисе 1923 года и китайском кризисе 1923-24 годов. Но она не стала обязательной. Несмотря на замечания Ленина, между 1944 и 1948 годами в Европе был установлен новый общественный строй при прямом вмешательстве Советской Армии, и поддерживается ее постоянным присутствием до сих пор.

Д’Абернон и Ленин, как впрочем и все остальные в 1920 году, явно недооценили потенциал Красной Армии. Первый считал, что ее невозможно использовать как революционную силу, второй - что этого не стоит делать. Если бы кто-либо из них смог вообразить, что оборванные герои Тухачевского и Будённого в течение одного поколения превратятся в сильнейшую армию мира, они бы изменили свою точку зрения.

Последствия польско-советской войны представляют собой предмет бесконечной притягательности. Отзвуки и результаты событий 1920-21 годов можно прослеживать вплоть до наших дней.

В чисто индивидуальном плане война дала богатый опыт, оказавший влияние на жизни отдельных ее участников, занявших позднее посты мирового значения. Весьма любопытно было бы узнать, как повлияло пребывание в осажденной Варшаве монсиньора Акилле Ратти на семнадцатилетний период его понтификата в Риме в качестве папы Пия XI. Не будет преувеличением сказать, что его энциклика "Divini Redemptoris", предающая анафеме атеистичный коммунизм, была обобщением его личного вызова, брошенного большевистским армиям под Радзымином. Не менее любопытно было бы понять с определенностью, как глубоко унижения и обвинения, связанные с кампанией 1920 года, повлияли на чувства и действия Иосифа Сталина.

В сфере военной теории и практики, операции польско-советской войны обратили внимание континента, главные армии которого только что окончили четырехлетний курс окопной войны, на значение подвижности и наступательной тактики. Они предоставили для сравнения богатейшую смесь старых и новых методов, кавалерии и танков, локальных добровольческих формирований и общенациональных армий, энергичного наступления и концентрированной обороны. Некоторые наблюдатели, как например представители Межсоюзнической миссии, отказали сражениям в Польше в особом значении. Генерал Рэдклифф отметил подвижность, но посчитал ее следствием средневековых условий, которые неприменимы в условиях современных армий.[355] Лорд Д’Абернон посчитал, что “сражения велись в духе восемнадцатого столетия”.[356] Вейган считал, что поляки одержали победу, “ломая все правила”.[357] В последующие годы большинство военных экспертов готовилось ко Второй Мировой войне, усовершенствуя методы Первой. Только немногие серьезно обдумывали контраст между опытом 1914-18 и 1919-20 годов и пробовали его использовать. Чаще всего к событиям польско-советской войны обращались сторонники консервативной тактики, рассчитывая оживить значение кавалерии. Они указывали на эффектные удары Будённого и Гая, и на позднейшие успехи польской кавалерии. Они доказывали, что подвижная война показала ограниченность в скорости и эффективности бронетехники. Они приходили к выводу, что танки годятся только для применения в окопной войне, или для патрулирования городских улиц, как это делалось в Варшаве, но значительно уступают лошадям в продолжительном и быстром наступлении. В Советской России кавалерийские командиры сохраняли свое главенство в течение всего межвоенного периода. В Польше кавалерия сохраняла непререкаемый авторитет. Даже в Англии, Франции и Америке кавалеристы воспрянули духом от того, что они сочли уроками польской кампании.[358]

Любопытно, что среди несогласных с ними военных, три наиболее громких имени принадлежат ветеранам польско-советской войны. Шарль де Голль, Владислав Сикорский и Михаил Тухачевский были участниками этой кампании, и нет никаких сомнений в том, что их военная служба в Польше серьезным образом повлияла на их образ мыслей. Все они испытали на себе критику современников, что является общим для всех представителей авангарда военной теории. Де Голль отличался от своих современников тем, что продолжал оставаться приверженцем наступательного духа, присущим французской армии до 1914 года, может быть из-за его службы в иностранной армии, где наполеоновские идеалы все еще были живы. Его лекции в Рембертуве стали первой возможностью для представления взглядов, получивших развитие в его книге “Le Fil de L'Épée” (“На острие шпаги”). Он обладал достаточно независимым умом, чтобы ухватить истину, которая ныне является очевидной, что только технические недостатки представляют серьезное препятствие для соединения крайне желательной подвижности польской кампании с огневой мощью Первой Мировой войны. Его интерес к танковой войне казался чем-то эксцентричным в среде французского генералитета, равно как и его знание Восточной Европы в среде западных политиков. Сикорский мыслил в том же направлении. Еще в 1920 году он успешно экспериментировал с танками и бронеавтомобилями на Вкре. Его рейд на Ковель с колонной моторизованной пехоты был описан его сторонниками в качестве первого применения тактики блицкрига. В период 1928-1939 годов, находясь в вынужденной отставке, он изложил свои мысли на бумаге. Он опубликовал книгу “Przyszła Wojna” (“Будущая война”), которая в 1935 году стала доступна во французском переводе под невыразительным заголовком “La Guerre Moderne” (“Современная война”). В ней он рекомендовал использование танков для наступательных целей, и верно предсказывал, что их использование будет развиваться гитлеровским вермахтом, единственной европейской армией, свободной от старых догм. В отличие от де Голля и Сикорского, Тухачевский не дожил до подтверждения правоты своих идей, хотя и довольно унизительного. Он не отказывался от своей стратегии, примененной в Сибири и Польше и, несмотря на возражения старших по возрасту военачальников, придерживался теории революционной войны. Как начальник советской Военной Академии с 1921 по 1925 год, и как заместитель председателя Реввоенсовета СССР с 1931 по 1937 год, он обладал существенным влиянием. К своему несчастью, он был выдвиженцем Троцкого, крах которого стал причиной его опалы и, в конце концов, смерти. В его экспериментах с парашютистами, воздушно-десантными дивизиями и тяжелыми танками в начале тридцатых годов принимали участие представители немецких Люфтваффе и танковых войск, которые на секретной основе проходили обучение в России. Окончательно ирония этой истории проявилась в 1939-41 годах, когда Хайнц Гудериан, ученик Тухачевского и, по собственному признанию, поклонник де Голля, реализовал предсказания Сикорского, разбив вначале польскую армию, в которой Сикорскому уже не было места, затем французскую армию Вейгана, в которой де Голль был единственным командиром, добившимся хотя бы локального успеха, и в третью очередь, весь стратегический резерв Красной Армии, который в отсутствие Тухачевского принял статичную, оборонительную тактику. Все сомнения касательно выводов, которые должны были быть сделаны в ходе споров межвоенного периода о роли кавалерии, были быстро разрешены 9 сентября 1939 года, когда на прусской границе польские уланы атаковали танки Гудериана точно тем же героическим манером, как они атаковали Конармию в битве под Комаровом девятнадцатью годами ранее. На это раз результат был катастрофическим. Идеи Сикорского и де Голля заслужили доверие только тогда, когда армии, для которых они предназначались, были уничтожены. Размышления Тухачевского на тему “Новых вопросов войны”, написанные в 1931-32 годах, были опубликованы только через тридцать лет, когда в этом уже не было ни вопросов, ни новизны.[359]

В политической жизни Польши война 1919-20 годов вызвала огромный эффект. Это был главный формирующий фактор в период возрождения республики. Она определила главные значимые фигуры, организации и идеологию на последующие два десятилетия. Она утвердила личный примат маршала Пилсудского. Он вышел из войны бесспорным вождем нации, хотя и раздраженный ее политическими результатами и испытывая отвращение к отношению к Польше со стороны ее “союзников”. В мирное время он ощущал себя рыбой, вынутой из воды. Он лежал на обетованном берегу национальной независимости, задыхаясь без опасностей и заговоров, бывших его стихией. Его характер стал быстро портиться. Его приказная манера превратилась в банальные приступы злости, его неподражаемые афоризмы в вульгарные и публичные оскорбления. Вначале он отошел от политики, чувствуя тошноту от партийных споров, продолжающихся нападок со стороны национал-демократов, “неблагодарности” демократического движения. Он отказался выставлять свою кандидатуру на президентских выборах 1922 года, и отказался от своего поста Начальника государства. Но 12 мая 1926 года, при поддержке испытанного бунтовщика генерала Желиговского, ставшего военным министром, он появился в восточных предместьях Варшавы во главе своих восставших уланов. После трехдневной гражданской войны, он проложил себе путь через мосты на Висле, вынудив и правительство и президента уйти в отставку. До его смерти девятью годами позже он оставался истинным правителем Польши. Своим “майским переворотом” он во многих смыслах завершил последний этап замышленного Тухачевским “Похода на Вислу”. Это был “левый” переворот, хотя и свершенный армией, но поддержанный социалистами и коммунистами. Заявленной целью его было предотвращение распространения фашизма. Главной целью его было устранение Винценты Витоса, только что сформировавшего третье коалиционное правительство. Но режим Пилсудского быстро скатился до уровня личной диктатуры его ближайшего окружения, последовательно убирая оппонентов любых убеждений. Уже в сам день переворота конная полиция разогнала коммунистический митинг в честь празднования годовщины его победы. В 1930 году большинство лидеров оппозиции, включая Витоса, были арестованы и обвинены в предательском заговоре. Многие из тех, кто не смог скрыться за границей, оказались в заключении в знаменитом лагере в Березе-Картузской, чье имя стало символом, но уже не периода сплочения народа времен войны с Советами, начавшейся здесь в 1919 году, а национального раскола и деградации.

Верховенство Пилсудского было тесно связано с доминирующей позицией польской армии, которая в войне 1919-21 годов прочно заняла место официального спасителя нации. Армейские офицеры находились на вершине общественного уважения и естественным образом становились политической силой. Их влияние было таково, что в конце концов они монополизировали не только правительство, но и оппозицию. В первом, конституционном периоде, контроль над армией, был чем-то вроде политической крапивы, к которой ни одно из кратковременных правительств не решалось прикоснуться. Причиной отставки Сикорского с поста премьер-министра в июле 1923 года и отказа Соснковского от должности военного министра в 1924-м была неразрешимая проблема - кто, кроме Пилсудского может занять должность генерального инспектора Вооруженных Сил. “Майский переворот” расколол армию надвое. Сторонники Пилсудского представляли собой в основном группу не самых выдающихся офицеров, таких, как генерал Славой-Сладковский, генерал Орлич-Дрешер, полковник Юзеф Бек; во главе сил, лояльных законному правительству стояли более заметные фигуры - Мальчевский, Розвадовский, Загурский, Станислав Халлер, Шептицкий, Андерс, Кукел, и сам Сикорский. Конфликт был таким острым, что 13 мая 1926 года Соснковский пытался покончить с собой. Розвадовский и Мальчевский были арестованы; Розвадовский и Загурский через некоторое время умерли при таинственных обстоятельствах. С этих пор от лоялистов стали избавляться. Их увольняли как из армии, так и из правительства. Их время придет позже. А пока быстрыми темпами шла милитаризация польского правительства. После смерти Пилсудского генерал Славой-Сладковский был премьер-министром с мая по сентябрь 1939 года; полковник Бек был министром иностранных дел с 1932 года; генерал Рыдз-Смиглы принял на себя обязанности Маршала в качестве генерального инспектора и духовного наследника. Единственной активной оппозиционной силой по отношению к проправительственной партии “Озон” (“Лагерь Народного Единства”) руководил один из ближайших сторонников Пилсудского Валерий Славек. Этот период обоснованно можно назвать “правительством полковников”.

Крах польского правительства в сентябре 1939 года вновь вывел “лоялистов” на авансцену. Сикорский, чье предложение служить на любом посту в борьбе против немецкого нашествия было отвергнуто, объявился в Париже в качестве главнокомандующего и премьер-министра правительства в изгнании. Соснковский, командовавший доблестной обороной Львова, стал его заместителем. Юзеф Халлер и Мариан Кукел заняли министерские посты. Владислав Андерс вышел из интернирования в России, чтобы принять командование знаменитым Вторым корпусом британской 8-й армии. Бур-Коморовский руководил Варшавским восстанием. Этих людей и их коллег объединяло то, что все они были ветеранами советско-польской войны. Они по определению были профессиональными антикоммунистами, участниками крестового похода против Советов, то есть врагами единственной союзной армии, которая могла освободить их родину. Они вызывали непримиримую ненависть Сталина, который последовательно уничтожал любого из них, попавшего к нему в руки. Они будили недоверие со стороны своих западных покровителей, которые мягко склоняли их компромиссной позиции. Сикорский умер при неясных обстоятельствах в 1943 году; занявший его пост Соснковский закончил войну, будучи интернированным в Канаде. Им не было места в послевоенном мироустройстве. Восточная граница Польши, из-за которой они воевали за двадцать пять лет до этого, не была тем вопросом, в котором Сталин был готов к компромиссу. Они уже не могли спокойно вернуться в свои дома в Вильно, ставшим теперь Вильнюсом, столицей Литовской ССР, или во Львове, ставшим городом в Западной Украине. Не нужны они были и Народной Польше. Ветераны войны 1919-20 годов, как и многие польские солдаты младшего поколения, разделявшие их идеалы, оказались в почетном, но неизбежном изгнании.

Среди поляков в эмиграции сохранилась идеология предвоенной Польши, зародившаяся во время советско-польской войны, так называемая “Sanacja”, что обычно переводится как “санитарный кордон”. Полностью милитаристская по духу, она вдохновлялась идеей католического крестового похода против большевизма. Целью ее было полное устранение следов коррупции и бесчестья из жизни нации. Ее ежегодный съезд созывался, как нетрудно догадаться, 16 августа, в годовщину Варшавской битвы. Как и многие другие движения за моральное обновление, она родилась из казарменной веры в то, что при усердии можно отдраить людские души дочиста. Она вела к углублению духовной изоляции Польши, как от западных демократий, так и от огромного безбожного соседа на востоке. Недавно прошедшую пятидесятую годовщину “Чуда на Висле” отмечали только польские эмигрантские объединения на Западе.

В Советской России о польской войне вспоминают редко. Согласно большевистским установкам, это был лишь эпизод в событии более крупного плана. Поначалу ее рассматривали просто как задержку в установлении советской власти на Окраинах; на пике своем она рассматривалась как шаг на пути к европейской революции; к концу же она представлялась затруднением, от которого необходимо было избавиться как можно скорее. Лидеры большевиков, хотя и часто обращали свои мысли к Польше, стремились втиснуть их в рамки своей общей системы взглядов и, подобно Ллойд Джорджу, злились, когда из этого не ничего не получалось. Они проглядели факт, что вследствие причин географического характера и момента, когда она завершилась, польская война могла оказать влияние на развитие советского государства, далеко выходящее за рамки видимого ее значения.

Окончание польской войны привело к четкой демаркации западной границы Советской России. Это событие утвердило ее изоляцию от Германии и остальной Европы. Следовательно, можно утверждать, это было первопричиной и, возможно, важнейшим внешним фактором в экономических, дипломатических и политических попытках выйти из этой изоляции. Это событие стало преградой на пути волны интернационализма в советской политической жизни. Оно дало начало тенденции, которая уже никогда не прекращалась, отделять интересы Советской России от интересов мировой революции, и отдавать приоритет суверенитету советского государства. Это привело к понижению авторитета Коминтерна, Троцкого и большевистских интеллектуалов. Эти отдаленные последствия особенно удивительны на фоне того, что революционная программа, принятая окружением Ленина в конце 1920 года, задумывалась, подобно введению подоходного налога в Британии в 1842 году, всего лишь как временная мера.

Польская война была определяющим фактором в кризисе военного коммунизма и последующем введении ленинской Новой Экономической Политики (НЭП). Летом 1920 года восемь из шестнадцати советских армий были задействованы против Польши. Польская война стала важным, и единственным заграничным, предприятием Красной Армии, которое серьезно подорвало систему “военного коммунизма” через милитаризацию железных дорог, усиление реквизиций, рост потребления запасов и вооружений. Как показал пример Смоленска, система уже не могла отвечать возложенным на нее новым требованиям. Правдой будет и то, что стремительный провал польской кампании осенью 1920 года вызвал шок, не менее опасный, чем уже существовавший до этого хаос. Пока Красная Армия могла выглядеть защитницей России от “польских панов” страдания, вызываемые “военным коммунизмом можно было оправдывать и переносить. Но как только Рижское перемирие было подписано, а следом за тем, в ноябре, был нанесен и “coup de grâce”[360] по Врангелю, вся эта система потеряла смысл. 25 ноября 1920 года раздутый состав Красной Армии подвергся радикальному сокращению; два с половиной миллиона человек, которые были не нужны и которых было уже нечем кормить, отправились по домам. Военный коммунизм исчерпал все свои возможности, и его нужно было заменить чем-то другим. Пока польская кампания еще развивалась и надежды на экспорт Революции были живы, в НЭПе не было нужды; но как только она завершилась провалом, в нем возникла логичная необходимость. Хотя Ленин и воздерживался от введения НЭПа в течение еще нескольких месяцев, он все четче осознавал, что отказ от революционной позиции в вопросах внешней политики неизбежно должен повлечь соответствующие изменения во внутренней политике и экономике. Не было простым совпадением то, что подписание мира с Польшей в марте 1921 года совпало с серьезнейшими дебатами на Десятом съезде партии по поводу введения НЭПа.

Рапалльский договор 1922 года был естественным дополнением НЭПа. Союз с немецкой буржуазной республикой за рубежом был так же непростителен для большевиков, как и союз с крестьянином-собственником у себя дома. Однако, оба эти “союза” были выгодны. Часто забывают, что до подписания Рижского мира нужды в Рапалльском договоре не было. Пока была жива надежда на постройку революционного моста между Россией и Германией, официальный, дипломатический мост не был нужен. Эта надежда рухнула не из-за окончания Гражданской войны, чей благоприятный итог давал большевистскому руководству один единственный шанс на экспорт революции в Германию, а из-за неблагоприятного в территориальном плане итога польской войны.[361]

Польская война неизбежным образом повлияла на эволюцию большевистской партии и Красной Армии. До конца 1920 года “импортные” большевики, вернувшиеся в Россию из эмиграции - Ленин, Троцкий, Зиновьев, Бухарин - полностью доминировали над своими “доморощенными” товарищами. Сталин и его команда, которым в будущем было суждено получить всю полноту власти, играли незначительную роль. После польской войны, когда Советская Россия должна была решать свои проблемы своими, чисто российскими средствами, российский опыт, которым раньше пренебрегали, оказался весьма востребован. При Сталине заграничный опыт постепенно становился пятном; западные знакомства стали признаком неблагонадежности. Логичным итогом этого стала великая чистка 1937-38 годов, когда все выжившие старые коммунисты были безжалостно вычищены, сначала из партии, а затем из армии. Наиболее драматический акт этой истории произошел 5 июня 1937 года, когда Ворошилов, Будённый и Егоров подписали смертный приговор Тухачевскому, Якиру, Уборевичу, Корку, Примакову и еще троим. Чистку пережил, кроме Будённого и Ворошилова, лишь еще один маршал, Тимошенко, их товарищ по Конармии.

Главной жертвой смены курса Советской России стало международное коммунистическое движение. Второй съезд Коминтерна, который в 1920 году задумывался как празднование новоселья Мировой Революции, стал чем-то вроде прощальной вечери. C этих пор коммунистические партии Германии, Франции, Италии и Великобритании, в 1920 году объединившие свои различные фракции в целях укрепления, стали явно игнорироваться. К иностранным коммунистам, получившим пристанище в России, относились без уважения. Польская Коммунистическая рабочая партия собрала богатый урожай сталинской благодарности. Не имея возможности эффективно работать в Польше, в России она постепенно шла к забвению. Ее космополитичный, люксембургистский характер вынуждал ее к контактам с троцкистской оппозицией, что обрекало ее на опалу и запрещение. В 1939 году она перестала существовать, название ее было вычеркнуто из списка коммунистических партий; члены ее Центрального Комитета, за одним важным исключением, были ликвидированы. В 1944 году, когда Красная Армия во второй раз вернулась в Польшу, прекратил существование и сам Коминтерн.

Не ставя под сомнение вышеописанных наблюдений, все же не стоит преувеличивать причинно-следственный характер роли польской войны в советской истории. Хотя польская война тесно связана с введением НЭПа, Рапалльским договором, преобразованиями в большевистской партии, она, очевидно, не является сама по себе причиной этих изменений. Ее роль была в том - и тут выбор метафоры должен быть наиболее точен, - что она впервые обратила внимание на несбыточность революционной программы большевиков. Она стала тем тревожным звонком, который заставил Советы задуматься о собственной безопасности, прежде чем пытаться спасать других.

В этом контексте, поражение в польской войне стало благоприятным событием с советской точки зрения. Если бы Тухачевский не был разбит, если бы Варшава пала и вторжение в Европу стало успешным, нет никаких сомнений в том, что вскоре значительно превосходящие ресурсы капиталистического мира были бы обращены против большевизма. Хотя и невозможно предсказать исход столкновения, которое не случилось, тем не менее, можно быть уверенным в том, что Советская Россия не получила бы двух последовавших мирных десятилетий, позволивших ей превратиться из отсталой страны во вторую по мощи державу мира. Сама беспомощность юной Советской Республики, выразившаяся в слабости ее армии в Польше, представила детоубийственные планы интервенционистов совершенно излишними, тем самым в немалой степени способствуя ее выживанию.

Позор нанесенного Польшей поражения глубоко подействовал на Красную Армию. В ближнем плане оно было болезненным унижением. Но в перспективе это стало стимулом для ее перестройки. Она дала повод для переосмысления, переобучения и перевооружения в течение двух последующих десятилетий. Она умерила политические амбиции маршалов и открыла партии дорогу к абсолютному контролю над армией. Тухачевский был ликвидирован, но он оставил после себя вооруженные силы, почти избавленные от иллюзий, но обладающие гибкостью и профессионализмом, которые поразили мир. Его боевые товарищи 1920 года, особенно Ворошилов, Жуков, Тимошенко и Чуйков, превзойдя все ожидания, отличились во время Второй Мировой войны.

Окончание польско-советской войны создало платформу, на которой создавалась новая дипломатическая система Восточной Европы. Инициативность французов, явно отсутствующая во время военной фазы, била ключом в сфере международных отношений. Однако ни один из недостатков, которые проявились в 1919-20 годах, вылечить не удалось. Сохранилось стремление западных демократий поддерживать своих восточно-европейских союзников словами, а не делами. Возможность Советской России к сотрудничеству с Германией не была спрогнозирована. “Большевистскому пугалу” было позволено заслонить собой все прочие опасности. Польша обрела ложное чувство собственной безопасности и собственной значимости. Сначала ее поощряли обходиться без посторонней помощи, а затем наказали за это. Во время очередного европейского кризиса 1938-39 годов все эти недуги вновь проявились. Польская “Вторая Республика” стала одной из первых и смертельных их жертв.

В течение всего межвоенного периода память о советском вторжении в Польшу служила укреплению значимости “большевистского пугала”. Антикоммунисты всегда могли сослаться на события августа 1920 года для приведения конкретных доказательств существования “Красной угрозы", которая в любой момент может возобновить свой поход на запад. То, что большевики попытались сделать однажды, они всегда могли бы попробовать повторить. Антифашисты, напротив, не могли сослаться на аналогичный прецедент, и их предупреждения о планах нацистов выглядели преувеличенными и надуманными.

В настоящее время польско-советская война остается неприятным событием в обеих странах, в которых о ней помнят лучше всего. Руководители Польской Народной Республики и Советского Союза по вполне понятным причинам избегают воспоминаний, которые могли бы повредить их установившимся братским отношениям. Они справедливо полагают, что такой своевольный народ, как поляки, может сбиться с пути, начав сравнивать свое нынешнее положение с мнимым золотым периодом независимости, минувшим пятьдесят лет назад. Советское правительство не хочет вспоминать о времени, когда бывшая провинция царской России отказалась присоединиться к советской семье и нанесла Красной Армии единственное неотмщенное поражение в ее истории. Нет нужды говорить, что такое проецирование событий прошлого на настоящее является чисто эмоциональным упражнением. Оно не имеет рациональной основы. Оно опасно просто потому, что пробуждает миражи и кошмары, которые невозможно будет сдерживать логическими доводами. В действительности, Польша Герека так же далека от Польши Пилсудского, как СССР Брежнева от Советской России Ленина. Польско-советские отношения стали совершенно другими во всех аспектах.

Поколение, принимавшее участие в польско-советской войне сейчас почти ушло. Многие пережившие войну 1919-21 годов погибли в еще более страшных событиях, происходивших в Польше и России через шестнадцать, восемнадцать и двадцать лет. За исключением нескольких неисправимых, в людях, которые еще живы, давно угасли страсти, когда-то бросавшие их в бой. Как и в случае всех войн, остается немногое. Заключительное слово дадим Исааку Бабелю, чья бесценная жизнь была бессмысленно уничтожена системой, которой он отважно служил:

В бою под Хотином убили моего коня... Звезды выползли из прохладного брюха ночи, и брошенные села воспламенялись над горизонтом. Взвалив на себя седло, я пошел по развороченной меже и у поворота остановился по своей нужде. Облегчившись, я застегнулся и почувствовал брызги на моей руке. Я зажег фонарик, обернулся и увидел на земле труп поляка, залитый моей мочой. Записная книжка и обрывки воззваний Пилсудского валялись рядом с трупом. В тетрадке поляка были записаны карманные расходы, порядок спектаклей в краковском драматическом театре и день рождения женщины по имени Мария-Луиза. Воззванием Пилсудского, маршала и главнокомандующего, я стер вонючую жидкость с черепа неведомого моего брата и ушел, сгибаясь под тяжестью седла.[362]