Беспокойный

Глава 5

Запыленный после долгой поездки по грунтовым проселочным дорогам джип въехал в распахнутые настежь тесовые ворота и остановился посреди ровного, заросшего шелковистой травой двора, который, не происходи дело в российской деревне, вернее всего было бы назвать газоном.

Собственно, деревня отсюда была не видна. Если выйти за ворота, можно было разглядеть над верхушками приречного ивняка пару черных от старости, испещренных изумрудными заплатами мха шиферных крыш да полуразрушенную, с провалившимся куполом колокольню заброшенной деревенской церквушки. Ветер изредка доносил с той стороны собачий лай, тарахтенье мотоциклетного двигателя или заполошное кукареканье перепутавшего время петуха, но на эти звуки можно было не обращать внимания, и, если специально не смотреть в сторону деревни, было легко представить, что ее нет совсем. Дом стоял посреди двора и был именно таким, каким его описывал Бородин: просторный, крепкий, бревенчатый, обшитый свежими досками, с резными наличниками и просторной верандой, на которой, должно быть, было очень приятно посидеть вечерком одному или в приятной компании, потягивая чаек… ну, или что-нибудь другое. Новенькие окна приветливо поблескивали отмытыми до скрипа стеклами, над домом склонилась, шумя листвой, старая могучая береза. У стены сарая громоздилась, уходя под самую крышу, поленница дров, крышка запертого на замок колодца блестела свежей краской. Дом стоял на невысоком пригорке, что полого спускался к тихой, медлительной реке, и стоявшие под навесом около сарая весла намекали на наличие в хозяйстве лодки. В целом это место здорово смахивало на уголок рая – по крайней мере, в представлении Сергея Казакова, который только что выбрался из джипа и стоял, озираясь по сторонам, как турист, впервые очутившийся среди циклопических каменных статуй и колонн древнего Луксора.

Казаков был непривычно трезв, выбрит почти до блеска и одет в свой единственный приличный костюм – тот самый, в котором гулял на собственной свадьбе, а потом хоронил жену и сына. Пиджак стал ему великоват и слегка помялся, неумело завязанный галстук сбился на сторону, а прическу не мешало бы подровнять, но запавшие глаза смотрели с осунувшегося, незагорелого лица с выражением живого, трезвого любопытства.

– Ну как, Серега, нравится? – хлопнув его по плечу, поинтересовался Бородин. На его одутловатой поросячьей физиономии сияла довольная улыбка, он с видимым наслаждением полной грудью вдыхал чистый, напоенный ароматами заречных лугов воздух и вел себя по-хозяйски, словно все это великолепие по праву принадлежало ему, а может быть, даже и было им собственноручно создано.

– На первый взгляд ничего, – скрывая граничащее с восторгом изумление, уклончиво ответил Казаков. Положа руку на сердце, в глубине души он боялся подвоха и ожидал увидеть развалюху с выбитыми окнами, худой крышей и сгнившим полом, но действительность оказалась похожей на сказку. – Надо бы осмотреться, что ли, нельзя же так, с бухты-барахты…

Водитель джипа, крепкий, слегка погрузневший мужчина лет пятидесяти, с квадратным загорелым лицом и короткой стрижкой, выбрался из-за руля и направился к крыльцу, на ходу разбирая бренчащую связку ключей. Он был одет в камуфляж, даже майка, что обтягивала широкую грудь и крепкий округлый животик, была разрисована маскировочными полосами и пятнами; картину немного портили цивильные кожаные туфли, которые так и подмывало назвать штиблетами, но в целом хозяин усадьбы все равно производил впечатление отставного военного – возможно, всего лишь прапорщика, но очень может статься, что и полковника. Представился он Андреем Константиновичем; фамилии его Сергей не разобрал, да она его и не интересовала: в том, что касалось чисто деловой, официальной стороны дела, он целиком и полностью полагался на Бородина. А почему бы и нет? Свет не без добрых людей, и за черной полосой в жизни, как правило, следует светлая. Вот и для Сергея Казакова, кажется, настало просветление: и старого друга встретил, и новым обзавелся, и оба готовы помочь. Правда, Иваныч остается в своем репертуаре: вся жизнь у него как бой, и держится он все время так, словно доводит построенному в каре батальону боевую задачу. Не можешь – научим, не хочешь – заставим, вот и весь его разговор. По-своему он прав и, конечно же, желает Сергею только добра. Но он предлагает стиснуть зубы, взять себя в руки и начать жить с чистого листа, с нуля. Знал бы он, как это трудно, почти невозможно! Да и смысла в этом особенного что-то не видать – по крайней мере, пока.

А вот Леха Бородин подыскал другое решение проблемы, предоставил Сергею тихую гавань, где он может жить по собственному разумению и делать что хочет: хочешь – гробь себя дальше наедине со среднерусской природой, а хочешь – залижи раны и по совету комбата начинай жить по-новому. Вот в этом и заключается главное преимущество его предложения: оно дает Сергею отсрочку, время на размышления и нисколько не противоречит тому, что предлагает Борис Иванович. Со временем, возможно, Сергею захочется вернуться к людям, а сейчас ему хочется побыть одному…

Он вдруг понял, что в душе уже окончательно согласился на переезд и хочет только одного: чтобы все формальности как можно скорее остались позади, и хозяин вместе с Бородиным уехал обратно в Москву, оставив его обживаться на новом месте, в которое он, кажется, влюбился с первого взгляда. Да и мудрено ли влюбиться, когда тут такая благодать! И простор, и воздух, и речка, и береза ласково так шумит, и дом – загляденье, и, главное, кругом ни души… Эх, хорошо! Собственно, формальности как таковые уже были позади. Во все подробности сложной многоступенчатой сделки, которую Леха Бородин провернул через знакомого риелтора, Сергей не вникал. Два часа назад он поставил свою подпись на документе, согласно которому его московская квартира переходила кому-то другому; ощущение было не из приятных, утешало одно: упомянутый документ все еще оставался при нем и, если бы его что-то вдруг не устроило, Сергей мог в любой момент разорвать эту бумажку в клочья вместе со всеми подписями и печатями нотариуса.

Но пока что его все устраивало, и он с нетерпением следил за тем, как хозяин в камуфляжном костюме, позвякивая ключами, отпирает дом. Справившись с этой ответственной задачей, он распахнул дверь и отступил в сторону, приглашая гостей войти, а сам спустился с крыльца и отправился открывать колодец – надо полагать, затем, чтобы продемонстрировать хваленое качество здешней воды, а заодно и исправность немудреного механизма, при помощи которого Сергею предстояло добывать ее из земных недр. За все это время он не проронил ни словечка, не предпринял ни единой попытки расхвалить свою собственность, и Сергею это импонировало: ему нравились люди, умеющие молчать и понимающие, что простые, настоящие вещи говорят сами за себя лучше всяких слов.

Он вздохнул, наслаждаясь покоем. Все здесь как раз и было простое, настоящее, не требующее украшений и словесной шелухи, скрывающей изъяны. Он прошелся по светлым и чистым, скудно обставленным комнатам, одобрительно похлопал ладонью по беленому боку русской печки и снова вышел на крыльцо, почти не слыша болтовни Бородина, который не уставал восторгаться окружающим и громогласно завидовать Сергею, который может себе позволить удалиться от московской суеты и жить отшельником.

Во дворе его дожидался хозяин. Он показал сарай, где, помимо топлива на зиму, рыболовных снастей и хозяйственного инвентаря, обнаружился исправный скутер с залитым под пробку баком, объяснил, где находится магазин (в полутора километрах по дороге, ближе, елки-палки, чем в городе), и угостил Сергея колодезной водой. Вода была ледяная, кристально чистая и, как показалось Казакову, сладкая; от нее сразу заломило между бровями, но ее все равно хотелось пить еще и еще, и Сергей с удивлением поймал себя на мысли, что, возможно, станет с удовольствием употреблять ее вместо своего излюбленного напитка – портвейна. – Ну, мужики, решайте что-нибудь, – сказал, наконец, хозяин, демонстративно посмотрев на часы. – Да – да, нет – нет… У меня дел невпроворот, да и кроме вас покупатели имеются…

Бородин посмотрел на Сергея.

– Да, – рассеянно ответил тот, борясь с желанием улечься на спину посреди двора, разбросать руки крестом и просто смотреть в безоблачное голубое небо. – Да, конечно. Меня все устраивает. Отличное место, и дом отличный.

– Нам скрывать нечего, – с удовлетворением заявил хозяин. – Как говорится, товар лицом. Ну, айда в дом – разберемся, что к чему, посчитаемся…

– Да, без этого никак, – поддакнул Бородин. – Дружба крепче, когда денежки посчитаны.

Они уселись за круглый стол в большой комнате, над которым висел старый, но чистенький зеленый шелковый абажур с бахромой. Бородин торжественно водрузил на середину стола свой атташе-кейс и щелкнул замочками.

– Вуаля, – провозгласил он, обеими руками выкладывая на стол толстые пачки банкнот. – Айн, цвай, драй… Считайте, Андрей Константинович, считайте, уважаемый! Денежки счет любят, а то скажете потом, что москвичи вас надули!

– Ну, раз вы сами предлагаете… – Хозяин усмехнулся, взял наугад одну из пачек, разорвал бандероль, посмотрел на свет одну купюру, другую и начал неожиданно ловко, прямо как банковская машина или матерый валютчик, пересчитывать деньги. Серовато-зеленые бумажки так и мелькали в его толстых, неуклюжих с виду пальцах. – Опыт, – сказал он, поймав на себе изумленный взгляд Сергея. – Я, брат, еще до дефолта девяносто восьмого года бизнесом позаниматься успел – по мелочи, конечно, купи-продай, но руку, как видишь, набил… – Он возобновил счет и, закончив, удовлетворенно кивнул: – Порядок, Москва. Так, сколько тут у нас?..

Он пересчитал пачки, сложив из них что-то вроде миниатюрной крепостной стены, потом снова взял одну и пробежался большим пальцем по срезу.

– Порядок, – повторил он уверенно и отодвинул деньги к середине стола. – Теперь бумаги. Вот купчая, оформлена честь по чести, можете убедиться. Вот это справка из администрации о том, что я – единственный владелец и никакие претенденты не объявятся, вот домовая книга… ну, словом, все, что положено. Бородин принялся внимательно, с придирчивостью, которая заставила Сергея испытать легкую неловкость за него, изучать бумаги. Пока он читал, а Казаков следил за выражением его лица, деньги со стола как-то незаметно исчезли. Видимо, хозяин не лгал и не преувеличивал, когда говорил, что давно перешел с деньгами на «ты». Казаков его за это не осуждал: каждый выживает, как умеет, – но его неловкость прошла, поскольку была здесь явно неуместной: люди совершали сделку, а в такие моменты не до деликатности и прочего политеса.

– Так, а где дарственные на лодку и… Ага, вот, вижу. Это лодка, это скутер… подписи, печати… – Бородин несильно прихлопнул ладонью лежащую на столе стопку бумаг. – Да, все в полном порядке. По крайней мере, с виду.

– Ну, я ваши баксы тоже в ультрафиолете под микроскопом не разглядывал, – напомнил Андрей Константинович.

– Верно, верно. – Бородин рассмеялся. – В самом деле, границы должно иметь все, даже бдительность и осторожность.

– Тем более что мы знаем, где друг друга найти, – добавил хозяин.

– Вот именно! Поэтому предлагаю считать сделку состоявшейся.

– Принято, – сказал Андрей Константинович.

– Вот, Серега, – сказал Бородин, обеими руками торжественно кладя на скатерть перед Казаковым тощую пачку украшенных гербовыми печатями бумаг, – теперь все это твое. Да, и еще тебе просили передать…

Он снова щелкнул замочками кейса. Андрей Константинович встал из-за стола и деликатно удалился на кухню, чтобы не мешать людям закончить между собой свои дела. Оттуда послышался стук деревянных дверец и звяканье стекла. Алексей Иванович открыл кейс и опять принялся выкладывать на стол деньги – много, гораздо больше, чем получил хозяин дома.

– Вот, – повторил он, придвигая денежную гору к Сергею, – это тоже тебе. Здесь рыночная стоимость твоей квартиры за вычетом стоимости этого дома и небольшого процента, который берет риелторская фирма. Можно было обойтись без них, но за скорость приходится платить. Домик мог уплыть в чужие руки, а домик-то хорош! Даже завидно, ей-богу.

– Спасибо тебе, Леха, – бережно, как некую драгоценность, беря в руки купчую на дом, произнес Казаков. Голос у него дрогнул, глаза подозрительно блеснули. – Даже не знаю, как тебя благодарить. Ты мне, считай, новую жизнь подарил…

– Благодарить тебе надо не меня, а человека, который все это устроил, – благодушно поправил Бородин. – Я же говорил, риелтор риелтору рознь. Или, другими словами, не каждый риелтор – жулик, и не каждый жулик – риелтор. Только, Серега, «спасибо» на хлеб не намажешь…

– Вот баран! – Казаков звонко хлопнул себя ладонью по лбу. – Совсем ополоумел от радости, ничего не помню! Извини, Леха, сейчас. Сейчас все будет в порядке, одну секундочку…

Он торопливо полез за пазуху, извлек оттуда и обеими руками старательно разгладил на столе уже слегка помявшиеся документы на квартиру.

– Вот, – сказал он, – держи, передай, кому там оно…

– Всенепременно, – торжественно заверил его Бородин, забирая бумаги. Просматривать их он не стал, поскольку лично присутствовал при подписании, да и нотариус, который их оформил, был ему хорошо знаком. Он уверенно вел дело к заранее предрешенному исходу, и этот красивый жест – взять документы, даже не взглянув, не убедившись, те это бумаги или не те, – должен был еще больше расположить к нему клиента. – Передам в лучшем виде, не беспокойся. Ты деньги-то прибери, Серега, от чужих глаз. Как говорится, подальше положишь – поближе возьмешь.

С этими словами он вынул из кейса и протянул Казакову через стол заранее припасенный черный полиэтиленовый пакет.

– Да ну, – запротестовал Сергей, тем не менее послушно начиная сгребать обандероленные пачки в пакет. – Мужик вроде нормальный…

– Все мы нормальные, пока большими бабками не запахнет, – назидательно возразил Алексей Иванович, пряча бумаги в кейс и убирая его со стола. – Ты когда-нибудь видел по-настоящему крупную сумму, чтобы деньги лежали кучей на столе – протяни руку и бери? Я имею в виду, до сегодняшнего дня – видел?

– Да нет, – пожал плечами Казаков, – как-то не приходилось. Я ведь человек военный, откуда в армии крупные суммы, да еще и прямо на столе?

– А вот я видел, и не однажды. И каждый раз испытываешь такое, знаешь, гаденькое волнение, искушение дьявольское: а может, рискнуть? Схвачу и дам деру – авось не догонят. Самый первый раз, помню, едва-едва с собой совладал. Деньги, Серега, хуже героина. Легко оставаться честным, когда соблазна нет! А когда он есть, с ним не каждый справится. И потом, при современном упадке морали многие рассудят так: а зачем справляться с соблазном – чтобы остаться бедным, но честным? Ха! С нами-то справиться легче, чем с искушением! Возьми, к примеру, обыкновенную охотничью двустволку, заряди ее жаканом, войди в комнату и пальни – сначала в тебя, ты поздоровее, да и приемчики знаешь, а потом в меня. Два раза нажал, и денег полные карманы – чем плохо? Так что убери ты их от греха – вон хотя бы и под стол. Зачем человека лишний раз в искушение вводить? Откуда ты знаешь, кто он есть и что у него на уме? А денежки-то серьезные, тебе их до старости хватит. Машину купишь хорошую – джип, по здешним дорогам без него не больно-то разъездишься, катер моторный… да все, чего душа пожелает. Эх, мне б так пожить хотя бы годик!

– А ты приезжай, – предложил Сергей. – Хотя бы на выходные. Я тебя с комбатом своим познакомлю – мировой мужик, тебе понравится.

– Непременно, – пообещал Алексей Иванович. – Еще надоем… А вот и хозяин!

– Был хозяин, да весь вышел, – сказал Андрей Константинович, входя в комнату. В руке у него была закрытая полиэтиленовой крышкой молочная бутылка, наполненная прозрачной, как слеза, жидкостью. – Вон он, хозяин, за столом сидит, глазами хлопает… Что, опомниться не можешь? Был москвич, а стал Тверской губернии помещик, отставной гвардии капитан Казаков… Звучит?

– Звучит! – вместо Сергея откликнулся Бородин. – Еще как звучит! Самому-то не жалко, Андрей Константинович?

– Жалко у пчелки в попке, – грубовато ответил бывший хозяин усадьбы, водружая бутылку на стол и, как шахматные фигуры на доску, по одной со стуком выставляя в ряд граненые стопки зеленоватого стекла. – Жалко, конечно, да только на что он мне теперь, этот дом? Я его для семьи строил, а семья – фьють! – испарилась, пока я по морям-океанам плавал. Что я тут буду один болтаться, как горошина в свистке? Ну, славяне, это дело надо обмыть. Не косись, не косись, – сказал он Бородину, с сомнением смотревшему на бутылку. – Сам гнал, не водка – лекарство, бальзам! Там, в кладовке, этого добра еще литров десять, – сообщил он Сергею. – Так что тебе первое время и в магазин-то ходить не надо, разве что за жратвой…

– Да я, вообще, подумываю завязать, – неожиданно для себя признался Сергей. – Честное слово, сам не знаю, что на меня нашло, но здесь как-то… В общем, жить хочется. Спасибо тебе, Леха, еще раз, я тебе этого век не забуду.

– Не за что, – легко, шутливо ответил Бородин.

– Бог в помощь, – в отличие от него, серьезно, с сочувствием произнес Андрей Константинович, наполняя стопки. – Дело обыкновенное: дошел до края, настало время выбирать – или вперед, в могилу, или назад, в завязку. Мужик ты, вижу, правильный, хоть и крепко жизнью побитый. Ну, да это не беда, за одного битого двух небитых дают. Ничего, ты еще повоюешь! Удачи тебе, Серега! Ничего, что я так, по-простому? Ты, если что, тоже ко мне без чинов – Андрей, и все тут, или просто Андрюха, как тебе больше нравится…

– Нормально, – сказал Сергей. – Какие там еще чины…

– Тогда за знакомство, – предложил хозяин, поднимая стопку.

– Эй, эй, тпру! – весело запротестовал Бородин. – Глядите, как спелись! Уже на брудершафт выпивают. А за сделку-то?..

– Да погоди ты со своей сделкой, – отмахнулся Андрей Константинович. – Ты-то к этой сделке каким боком, делок? Не мельтеши, выпьем и за сделку, и за тех, кто в море…

– Ты ж за рулем, – напомнил Бородин.

– А тут, кроме тебя, на двести верст окрест никому не интересно, трезвый я за рулем или, может, выпимши, – парировал Андрей Константинович. – Не дрейфь, доставлю тебя в наилучшем виде, в целости и сохранности. Ну, Серега, давай – за знакомство, за сделку, чтоб после никто не жалел, и за то, чтоб ты на воздухе здешнем, чистом, живом, сам ожил и очистился!

– Ну вот, – пробормотал Бородин, – теперь все в кучу…

– Отличный тост, – возразил Сергей. – Спасибо, Андрюха.

– За тебя, Серега, – внес свою лепту Алексей Иванович. – Геройский ты мужик, на таких испокон веков земля держится. Жалко было бы, если б пропал… Э, а это что? Гляди, гляди! Ух ты! Ну, здоров, бродяга!

Сергей машинально обернулся к окну, в сторону которого тыкал пальцем Бородин, но ничего не увидел, кроме клочка пронзительно-синего неба и зеленого кружева ветвей старой березы в обрамлении стареньких, застиранных, но чистых занавесок.

– Что ты там увидел? – спросил он, снова поворачиваясь к столу.

– Да аист же! – возбужденно воскликнул Алексей Иванович. – Здоровенный, зараза, как птеродактиль! Я и забыл, какие они вблизи огромные…

– Эка невидаль – аист в деревне, – пренебрежительно хмыкнул Андрей Константинович, пряча что-то в карман своей камуфляжной куртки. – Вот если б и вправду птеродактиль… Давайте выпьем, что ли, чего ее без толку греть?

Сергею подумалось, что теперь он каждый день сможет видеть живого аиста, это волшебное, полузабытое зрелище из далекого детства, – и робкое, едва проклюнувшееся желание жить стало крепнуть и набирать силу. Что ж, комбат, наверное, действительно прав: десантнику не к лицу жить так, как он жил последние годы. Потери случаются и на войне, и в обычной, мирной жизни; одни потери ранят глубже и больнее других, и бывает так, что винить в этих потерях тебе некого, кроме себя самого. И что с того? Вину надо пережить, а пережив, искупить, только тогда ты сохранишь за собой право называться человеком. Кто знает, какие планы у судьбы относительно твоей персоны? Сегодня ты никому не нужен и всеми забыт, а завтра, может быть, случайно спасешь человека, который потом придумает лекарство от рака, или просто посадишь дерево… Плюс одно дерево или минус один человек – что лучше? А? То-то…

Его рука почти не дрожала, когда он поднес к губам граненую стопку. Крепчайший, прямо-таки термоядерный самогон легко скользнул вниз по пищеводу и мягко взорвался в желудке, наполнив все тело ощущением приятного тепла. На обшитой светлыми сосновыми досками стене висели старенькие ходики; они стояли, и Сергей подумал, что непременно их запустит – если понадобится, свезет в город, в часовую мастерскую, но ходить они у него будут. Они будут размеренно отстукивать время, а он – регулярно подтягивать гирю и следить за тем, чтобы они шли точно…

Белый циферблат с черными стрелками вдруг расплылся перед глазами и вместе со всем остальным миром неудержимо и косо заскользил куда-то вниз и вбок. «Совсем слабый стал», – подумал Сергей и, пошатнувшись, с шумом упал со стула. – Готов, – сказал Андрей Константинович, ставя на стол нетронутую стопку.

– Ядреное зелье, – с уважением констатировал Бородин. – Отлей граммов двести, а? У меня есть парочка знакомых клофелинщиц, так они за эту вашу отраву никаких денег не пожалеют! Из чего вы ее только гоните?

– Из ногтей алкоголиков, – сказал человек в камуфляже, плотно закрывая бутылку полиэтиленовой крышечкой. – А еще из слишком любопытных жульманов.

Последний выпад остался без ответа: теперь, без свидетелей, ради которых стоило бы ломать комедию, Алексею Ивановичу Бородину надлежало знать свое место, и он его знал. Его собеседник и деловой партнер не корчил страшных рож, не говорил замогильным голосом жутких, непотребных вещей, не скалил окровавленные клыки и вообще никогда не работал на публику. Но из тридцати пяти человек, которых Алексей Иванович передал ему с рук на руки за четыре года тесного сотрудничества, ни один не вернулся, чтобы призвать его к ответу – как, собственно, ему и обещали.

Казаков стал тридцать шестым; за каждую голову, независимо от пола, Алексей Иванович получал десять тысяч долларов США. Физическое здоровье клиентов приветствовалось, но не ставилось во главу угла; основным условием являлось отсутствие родственников, которые стали бы шуметь, теребить милицию и обращаться в передачу «Жди меня».

Человек в камуфляже – может быть, и впрямь Андрей Константинович, а может быть, и нет – уже стоял перед печью, разжигая заранее заготовленные дрова. В качестве растопки он использовал стодолларовые купюры, несколько минут назад полученные от Бородина. Алексей Иванович тоже встал, обошел стол, брезгливо переступив через спящего на полу мертвым сном Казакова в свадебном костюме, запустил руку под скатерть и извлек оттуда черный пакет с деньгами, которые передал Сергею. Качество печати было превосходное – хоть ты себе оставь, честное слово, – но эту тему они обсудили и закрыли давным-давно, причем раз и навсегда: никаких улик, никакого риска и никаких случайностей.

Дрова в печи наконец разгорелись. Бородин взял со стола бутылку, содержавшую слегка разведенный медицинский спирт, и вместе с пакетом отдал ее Андрею Константиновичу. Человек в камуфляже начал по одной доставать из пакета пачки фальшивых долларов, поливать их спиртом и бросать в огонь. Плотно прижатые друг к другу бумажные прямоугольники горели неохотно, несмотря на спирт, но это никого не беспокоило: березовые дрова и мощная тяга пребывающей в отличном состоянии русской печи должны были, как обычно, в два счета решить проблему.

– Расчет обычным порядком, – глядя в огонь, сказал человек в камуфляже. Он достал сигареты и закурил, пуская дым в печку. – Со следующего месяца расценки повышаются, будешь получать с каждой головы на три тысячи больше. Но голов тоже нужно больше, так что не расслабляйся. Отдохнешь, когда нагонишь Билла Гейтса в рейтинге журнала «Форбс». И не забывай об осторожности, проверка должна быть тщательной, как всегда: никаких родственников, никаких близких друзей и любимых девушек. То есть любимые – это на здоровье, только любящих не надо, с ними потом хлопот не оберешься. Помню, один раз…

По-прежнему глядя в огонь и дымя сигаретой, он начал рассказывать какую-то историю, но Алексей Иванович его почти не слышал. В ушах у него перекликались, отдаваясь гулким эхом, два голоса. «Никаких близких друзей», – говорил голос Андрея Константиновича. «Я тебя с комбатом своим познакомлю – мировой мужик, тебе понравится», – откликался голос Казакова.

Только комбата здесь и не хватало! Черт знает что может взбрести в голову бывшему десантнику, если он решит, что его боевой друг попал в беду! А впрочем, о десантниках слишком много болтают, и три четверти грозных слухов о себе они сами же и распускают. Вполне возможно, этот мировой мужик, бывший комбат Казакова, – просто добродушный мешок дерьма с вот этаким пузом, подкаблучник с тремя детьми и трудно поддающимся пересчету, постоянно разрастающимся выводком внуков. Девять шансов из десяти, что так оно и есть, а значит, нечего раньше времени поднимать тревогу и кликать неприятности на свою голову. Ведь сразу же начнется: а куда ты смотрел, а чем думал, и за что ты, такой-сякой, у нас деньги получаешь… Тьфу! Нет уж, пусть этому камуфляжному Андрею Константиновичу о приятеле Казакова докладывает кто-нибудь другой, а Алексей Бородин побережет нервные клетки…

– Ну что ты стал столбом? – не оборачиваясь, поинтересовался Андрей Константинович. – Подгони машину к крыльцу, погрузим, пока оно тут горит. Часок подождать придется, что же ты – все это время так и будешь там торчать, как часовой у знамени части? Алексей Иванович молча вышел из дома, забрался в успевший основательно раскалиться салон внедорожника, запустил двигатель, круто развернулся, взрывая траву, и задним ходом подогнал машину к самому крыльцу. Затем вернулся в дом и вместе с Андреем Константиновичем поднял с пола безвольно обмякшее тело бывшего десантника. При этом две пуговицы на рубашке Казакова оторвались, и в образовавшейся прорехе стал виден застиранный тельник в голубую полоску.

– С небес слетает он, как ангел, зато дерется он, как черт, – прокомментировал это событие человек в камуфляже. – Все, десантура, отвоевался, теперь тебе беспокоиться не о чем. О тебе теперь другие побеспокоятся… Ну, раз-два – взяли!

Вдвоем они вынесли Сергея Казакова из дома и забросили в багажник джипа. Перед тем как накрыть его куском грязного брезента, Андрей Константинович нашарил во внутреннем кармане его пиджака паспорт. Вернувшись в дом, он бросил паспорт в печку, в весело гудящий и потрескивающий огонь. Секундой позже туда же отправилась купчая на дом и все прочие документы, устанавливающие право собственности Казакова на здешнее движимое и недвижимое имущество. Огонь лизнул коленкоровую обложку паспорта, шевельнул странички, обведя их черно-коричневой каймой, и начал жадно пожирать корчащуюся, словно от невыносимой боли, бумагу. Через полторы минуты паспорт превратился в невесомый пепел, а вместе с ним прекратил свое существование и бывший капитан ВДВ Сергей Сергеевич Казаков.

Во всяком случае, Алексей Иванович Бородин очень надеялся, что прекратил.

Врач был невысокий, сухопарый, с узким лошадиным лицом и редкими бесцветными волосами, льнувшими к длинному костистому черепу. В вырезе белого халата виднелась кремовая форменная рубашка без галстука, расстегнутый ворот которой позволял видеть треугольник морской тельняшки, на лбу поблескивало укрепленное на эластичной ленте круглое зеркальце с дыркой посередине, какими до сих пор пользуются отоларингологи в небогатых медицинских учреждениях. Дюжий санитар в сероватом от старости и частых стирок халате со сноровкой, говорящей о богатом опыте, раздевал пациента, легко ворочая его, как большую тряпичную куклу. Глаза пациента были открыты, но он ни на что не реагировал. Его мятый, старомодного покроя пиджак уже лежал на полу возле кушетки; ловко ослабив узел, санитар снял с шеи пациента узкий темный галстук, швырнул его поверх пиджака и, придерживая безвольно обмякшее, все время норовящее завалиться набок тело одной рукой, другой без лишних церемоний содрал с него мятую, испачканную, пропотевшую насквозь белую рубашку. По полу с дробным перестуком запрыгали отлетевшие пуговицы, рубашка беззвучно и плавно, как миниатюрный парашют, опустилась поверх пиджака, накрыв собой похожий на дохлую змею галстук.

Под рубашкой обнаружился десантный тельник в голубую полоску. На левом предплечье пациента синела старая, кустарная татуировка – эмблема воздушно-десантных войск и надпись «ДШБ». Тело у него было крепкое, с мощной, хотя и несколько одрябшей мускулатурой, а лицо – основательно испитое, уже отмеченное печатью начинающейся деградации.

Врач закурил, наблюдая за тем, как санитар большими хирургическими ножницами срезает с пациента тельняшку. В открытую форточку тянуло теплым ветром, который шевелил белые занавески и краешек простыни на кушетке. Ветер пах йодом и солью; эти запахи безуспешно соперничали с царившим в кабинете смешанным ароматом дезинфекции и табачного дыма.

Снаружи, слитно топоча по бетону тяжелыми кирзовыми башмачищами, промаршировало в сторону столовой очередное подразделение. «Нам нужны такие корабли на море! Чтобы мы могли с любой волной поспорить!» – не столько пела, сколько выкрикивала сотня луженых матросских глоток. «Ты морячка, я моряк! Ты рыбачка, я рыбак!» – ответно рявкала в отдалении другая колонна. Врач поморщился: у него был тонкий музыкальный слух, и ежедневные вокальные упражнения марширующей по территории базы матросни всякий раз превращались для него в изощренную пытку.

Санитар раздел пациента донага, уложил на кушетку, отступил в угол и замер, сделавшись похожим на некое анатомическое пособие в натуральную величину. У него было тупое тяжелое лицо с квадратной челюстью и маленькими, как следы булавочных уколов, равнодушными глазами. Он служил по контракту, как и все, кому доводилось хотя бы изредка иметь дело с пациентами специального изолятора медсанчасти; у него наверняка имелось какое-то жилье в соседнем городке и, вполне возможно, семья. Хотя представить себе семейную жизнь этого тупого куска мяса доктор Симаков, откровенно говоря, затруднялся. Гораздо легче было вообразить, что, приходя домой со службы, санитар становится в какую-нибудь специально отведенную нишу или, наоборот, ложится в сколоченный по размеру ящик, задергивает за собой занавеску, закрывает крышку и просто выключается, как бытовой электроприбор…

Затушив сигарету в заменявшей пепельницу стеклянной медицинской плошке, доктор Симаков приступил к первичному осмотру: проверил реакцию зрачков, давление и пульс, заглянул пациенту в ротовую полость и прощупал живот. Печень оказалась заметно увеличенной, но об этом было нетрудно догадаться и без пальпации: этот тип, как и подавляющее большинство его предшественников, выглядел основательно испитым. С учетом специфики контингента иначе, наверное, и быть не могло: другие сюда попадали крайне редко, а пьяный во все времена был и остается законной добычей для всякого, у кого есть охота присвоить чужое имущество, отнять у человека жизнь или просто безнаказанно покуражиться.

Моя руки с мылом над жестяной раковиной, Симаков отметил про себя, что новый пациент, как и все предыдущие, находится под воздействием какого-то препарата – какого именно, доктор не знал и не стремился узнать. Препарат вводили полевые агенты-вербовщики, доставлявшие пациентов на базу, что позволяло осматривать их и помещать в звуконепроницаемые боксы без лишней возни, как овощи, – вынул из корзинки и положил в кладовку, а ему и горя нет. Перед отправкой их к месту назначения в боксы через вентиляционную систему подавался усыпляющий газ. Впрочем, к данному этапу пребывания своих пациентов в медсанчасти доктор Симаков отношения не имел. Детали происходящего, как и дальнейшая судьба пациентов, его не интересовали; он понятия не имел, зачем их привозят сюда и куда потом отправляют; он просто делал свою работу, не пытаясь узнать то, чего знать ему не полагалось. Конечно, человеку свойственно строить догадки, но доктор Симаков уже давно пришел к выводу, что занятие это не только бесперспективное, но и потенциально опасное для здоровья: еще сболтнешь что-нибудь, хотя бы и во сне, – беды не оберешься, особенно если твоя догадка случайно окажется недалека от истины… – Веди на санобработку, – не оборачиваясь, сказал он санитару и принялся намыливать руки по второму разу.

Сегодняшний пациент выглядел относительно чистым (настолько, разумеется, насколько может быть чистым человек, в бессознательном состоянии проехавший добрую тысячу километров в багажнике автомобиля, да еще по жаре), но такие попадались сравнительно редко. Гораздо чаще Симакову приходилось иметь дело с крайне запущенными экземплярами, после которых в кабинете, несмотря на открытое окно и дезинфицирующие средства, часами держалась отвратительная вонь. Поэтому привычка тщательнейшим образом мыть руки после каждого контакта с пациентами давно превратилась в условный рефлекс.

За спиной у него слышалась заглушаемая плеском льющейся в раковину воды негромкая возня, а когда Симаков обернулся, вытирая руки чистым вафельным полотенцем, в кабинете уже никого не было, только на полу рядом с кушеткой грудой лежали брошенные как попало вещи – мятый, когда-то очень приличный костюм, пыльная и пропотевшая белая рубашка, изрезанный на куски выцветший десантный тельник, поношенные туфли, носки, белье… Потом, постучав, вошел другой санитар – в отличие от первого щуплый, заморенный, вечно шмыгающий носом, – собрал вещи в непрозрачный полиэтиленовый мешок и удалился.

Тогда доктор Симаков открыл стеклянный шкафчик, плеснул в мензурку спирта, выпил залпом, как лекарство, и запил желтоватой, отвратительно теплой водой из графина. Потом выкурил еще одну сигарету, глядя в окно, глотнул еще воды и, наконец, снял трубку внутреннего телефона.

– Вахтенного офицера, – коротко бросил он телефонисту. – Это санчасть, Симаков. Новобранец в порядке, диагноз – практически здоров. У меня полна коробочка, можно отправлять.

Вахтенный офицер капитан третьего ранга Черноус положил трубку, взял другую и коротко постучал указательным пальцем по рычагу, косясь на портативный телевизор, по которому передавали трансляцию футбольного матча из ЮАР.

– «Бухта» на связи, – ответил мужской голос в трубке.

– Сообщите «Лагуне», что груз готов к отправке, пусть подтвердят готовность.

– Есть сообщить «Лагуне», что груз готов к отправке, и получить подтверждение готовности.

– Выполняйте, – сказал кап-три Черноус, положил трубку и вернулся к просмотру футбольного матча. В аппаратной дальней телефонной связи мичман Рындин, почти не глядя, воткнул штекер на гибком шнуре в нужное гнездо коммутатора.

– «Лагуна», я «Бухта», – сказал он в укрепленный у щеки микрофон. – Примите телефонограмму.

– «Лагуна» слушает, – отозвался в наушниках слегка искаженный помехами голос – разумеется, мужской, поскольку за пять лет службы мичмана Рындина на этой базе женскими голосами «Лагуна» на вызовы не откликалась ни разу. – Диктуйте.

Рындин продиктовал телефонограмму; телефонист «Лагуны» прочел ее вслух, а потом, когда официальная часть беседы была закончена, поинтересовался, какая сегодня погода.

Мичман Рындин сидел в аппаратной без окон, запертой на секретный кодовый замок, и видел у себя над головой лишь полукруглый бетонный свод с выступающими ребрами жесткости, похожими на ребра кита. Однако он заступил на вахту всего три часа назад, и за это время снаружи вряд ли могли произойти какие-то существенные изменения. Поэтому он спокойно и уверенно сообщил коллеге, что погода стоит солнечная и жаркая, ветер умеренный, юго-восточный, что на городском пляже полно загорелых девчонок, а в море сравнительно мало мусора – местечко, сам понимаешь, не курортное, гадить особенно некому, так что жить можно.

Телефонист «Лагуны» завистливо вздохнул и дал отбой. Когда-то мичман Рындин проходил срочную службу все в той же почетной должности телефониста. Несмотря на морскую фамилию и принадлежность к ВМФ, в море он не выходил ни разу – по крайней мере, на боевом корабле. Это его вполне устраивало, поскольку он имел все, что причитается военному моряку, за вычетом тягот, лишений, опасностей и неудобств, связанных с дальними морскими походами.

Помнится, он был буквально очарован, впервые столкнувшись с таким явлением природы, как засекреченная дальняя телефонная связь. На столе под стеклом лежала большая таблица с позывными; достаточно было просто снять трубку и сказать телефонисту позывной, чтобы дозвониться куда угодно, хоть на Чукотку. Правда, чтобы попасть в конкретное, нужное тебе место, было необходимо знать позывной войсковой части, которая в этом месте расквартирована. Да и дозвониться напрямую можно было далеко не всегда: сначала приходилось выходить на штаб соединения, потом – на штаб флота, а порой и главный штаб ВМФ, и только потом, добравшись сквозь путаницу второстепенных ветвей и отростков до основного ствола, двигаться в любую сторону. Иногда они звонили домой – разными правдами и неправдами выведывали позывной родного города и уговаривали сидевшего на том конце провода телефониста набрать городской номер. А иногда, чтобы скоротать время, звонили наугад, называя первый приглянувшийся позывной, и подолгу болтали с незнакомыми людьми, такими же, как они сами, солдатами и матросами срочной службы, о погоде, о девчонках, искали земляков…

И вот однажды будущий мичман Рындин поинтересовался у телефонного собеседника, какая там, у них, нынче погода. «А хрен его знает, – услышал он в ответ, – мы уже два месяца наверху не были».

Ему подумалось, что в тот раз он, вполне возможно, случайно дозвонился до «Лагуны» или другого похожего на нее местечка, где люди не выходят на поверхность месяцами, а случается, что и годами. Сам он бывал на открытом воздухе ежедневно, но теперь по долгу службы регулярно выходил на связь с «Лагуной» и точно знал, что такие места на свете бывают.

Он невольно представил себе тысячи километров телефонных проводов, пронзающих толщу земли и камня, проложенных по морскому дну, убегающих, змеясь, в неизведанные, таинственные лабиринты, куда раз и навсегда закрыт доступ простым смертным. Разговаривая с «Лагуной», он всякий раз ощущал прикосновение тайны и испытывал тихую гордость оттого, что был одним из ее хранителей – пускай не главным, но все же…

Ответный вызов поступил через полчаса, и телефонист – тот самый, что интересовался погодой, – сообщил, что «Лагуна» готова принять груз. Мичман перезвонил вахтенному офицеру, и еще через час разысканный посыльным на пляже командир мини-субмарины «Треска» капитан-лейтенант Веселов, вызвав помощника, приказал свистать всех наверх и готовиться к погрузке, которая, как обычно, должна была начаться в двадцать два ноль-ноль.