Без симптомов

ОХОТНИК НА ЗЕРКАЛА

…Он сидел в «Жигуленке» цвета кофе с молоком. Холеный такой «Жигуленок», весь в наклейках и. с колпаками от «мерседеса»… Знаете, когда-то я очень любил кофе с молоком, но теперь меня от него тошнит… от одного только запаха… Извините, я отвлекся. Сначала я стоял на переходе и ждал зеленого света… Хотя мне уже было все равно, что там, на этом светофоре, мелькает. В голове гудело. Я таращился на решетку водостока. Под ней было темно и жутко. Я силился что-то разглядеть в этой дыре… Пару зеленых я, наверно, пропустил.

Скверно мне было. Только что хлопнул дверью. Ума хватило; Разругался с любимой женщиной… Вы когда-нибудь падали лицом об лед? Холодно, очень твердо и очень больно… Вот так мы с ней и поговорили - ссоры никакой, в сущности, и не было…

В те времена… эх… в те самые времена я был очень уверен в себе. Пять лет подряд я заколачивал деньгу по Курортным эстрадкам, где пустые бутылки катаются по углам… Добрые дяди с толстыми мягкими пальцами, с толстыми перстнями заказывали меня к ужину, на десерт. И платили по прейскуранту меню. Хорошо платили. Я был уверен в себе. Я знал себе цену. Точную. В рублях. Как матерые головорезы прошлых веков, когда объявляли по всему царству-государству цены за их головы. - Я гордился своей ценой. Я был наравне со знаменитыми бандитами, достойными салона , мадам Тюссо. Потом, когда я правдами и неправдами пробился на Всесоюзный конкурс и выскочил в звезды, моя цена разродилась еще одним ноликом, и я задрал нос еще выше. Про родные курортные пенаты я не забыл, а добрых дядей вокруг прибавилось. Они постоянно напоминали мне мою себестоимость. А мои дружки дурачились - они играли со мной в аукцион. Однажды - в каком-то сочинском кабаке - мы шутя подсчитали на салфетке цену всей нашей честной компании. Получилась веселенькая сумма.

Кто-то ухмыльнулся тогда:

- Этот капиталец - да на мирные бы цели: выстроили бы дюжину яслей.

- Три больницы, - добавил другой.

- Четыреста пивных, - кто-то пробормотал спросонок, и все заржали - хмельно, во всю глотку.

…Женщины, наши женщины, таращились на меня, как на золотую статую Шивы: «…Ах, как это обалденно модно! И фантастически дорого!»

…Ирина появлялась среди нас редко… Нашим был ее старший брат Алик, директор бара. Она жила в Москве и тогда училась в медицинском. К брату она приезжала на летние каникулы, и нашу компанию на дух не переносила. Бродила одна по горам, а по вечерам книжки читала… Брат любил ее по-своему, «по-барски», гордился ею и хвастался своим родством с «будущим министром здравоохранения»… На вечеринках у Алика она тем не менее не пряталась:-наоборот: лихо вправляла мозги самым дорогим мальчикам, танцевала лучше всех и вообще держалась великолепно… Дело должно было кончиться раздором - им и кончилось: наша компания раскололась на две фракции. Одна, более многочисленная, потому что к ней сразу примкнули наши девочки, стала Ирину тихо ненавидеть. Тихо - из боязни перед Аликом: он такого отношения к своей сестре не потерпел бы и устроил бы всем недоброжелателям баню… Он у нас был скор на всякие расправы. Во второй фракции оказались мальчики, которые в нее безнадежно. влюбились. Я дольше всех продержался равнодушным центристом… Потом некоторое время переметывался то к одним, то к другим - и, наконец, к ужасу наших девочек и к своему собственному полному недоумению, осел на дне, во фракции безнадежно потерянных для дела и общества…

Впрочем, что тут недоумевать: она была среди нас, точнее, как бы около нас, одна такая: вся из себя неприступная, непонятная, не ставившая меня ни в грош…

Этот чертов переход. Я все стою, будто к месту прирос. Кругом грохот невыносимый. Все суетятся, толкаются… А мне вдруг совсем невмоготу стало - того и гляди стошнит. И понять никак не могу, отчего ж мне так паршиво… Но догадываюсь наконец - от музыки. Дешевенькая, знаете ли, такая мелодия. Шлягерок какой-то модный, знакомый, осточертевший… а голосок слащавый, дебильный. Поднимаю глаза - и вижу этого типа. Его «Жигуленок» стоял перед «зебровой дорожкой», в первом ряду… Он только что подъехал и теперь тоже ждал зеленый…

У меня в мозгу эта картинка отпечаталась как фотография. Мне все еще снится иногда страшный сон: чудится, будто вся моя память превратилась в одну-единственную фотокарточку.

У типа было совершенно восковое, бесчувственное лицо. Лицо валютчика, матерого торгаша. Я эту публику узнаю сразу, насмотрелся когда-то. Его глаз. я не видел. Он прятал их под модными «спектрами». Модная причесочка, из-под фена, проборчик стрункой. Спортивные скулы. На пальце печаточка с золотой монограммкой - я разглядел. А пальцы на руле прямо так… нежно лежат. Ноготки пилкой обточены. От этих типов всегда зверски воняет французской туалетной водой, по четвертаку флакон… Я чувствовал этот запах, стоя в трех метрах от машины.

Я таращился на него и пытался понять, за что же я его так невзлюбил. Ведь повидал этого сброда по кабакам да по курортам ого-го сколько… Иммунитет нажил на эту братию. А тут меня всего выворачивало - я был готов ему в горло вцепиться.

И вдруг дошло до меня, как ледяной водой окатило: тошнотворный шлягерок доносился из его машины - этот тип завел кассетку, поразвлечься в дороге. А шлягерок-то - мой, родной. И пел его я. Жизнерадостным, дебильным голоском. Это я, как бездарный трактирный паяц, холоп, служил сейчас сытому типу, ублажал его надушенную французским коньячком печенку. Как живой человек я для него не существовал вообще - только в виде бездарного шлягерка, штриха фирменного автомобильного комфорта.

Я стоял рядом - ненавидел его, а он и в ус не дул. Он невозмутимо дождался своего зеленого света, мягко газанул и исчез…

Я ненавидел себя. Я возненавидел в себе трактирного паяца, всегда готового дебильным голоском ублажать сытенькую, гулящую публику. Я впервые представил себе в лицах очередь за моими модными дисками и кассетками, и она вдруг напомнила мне скопище брейгелевских уродцев. Кому из них я бы спел от души?.. Упаси, боже.

Меня аж озноб пробрал. В душе - пустота полная. Я ощущал себя перегоревшей лампочкой с темным вакуумом внутри.

Подошел постовой. Узнал, заулыбался угодливо, забеспокоился… И я наконец побрел на другую сторону. До дому уж не знаю как добрался. Еле дотерпел до вечера - и помчался к Максу.

Макс был моим лучшим другом. Он - дьявол во плоти. Раньше я его так в шутку называл, потом уже почти всерьез. Спросите, зачем я выбрал себе такого дружка?.. Это - единственный человек, с которым можно было откровенно поговорить… Увы, в детстве друзей-то много было, а потом как-то растеклись всё… Чем больше горланил на эстрадках, тем меньше их становилось… С моей-то тиражированной физиономией - какие друзья! Весь мир раскололся надвое: одни смотрели на меня со снисходительным презрением; для них я - модный, но дешевенький шансонье. Другие - с подобострастием, и готовы были разорвать в клочья - на сувениры.

Макс - единственный, кто меня понимал и при том не сочувствовал. Он наблюдал за мной, как наблюдают за мотыльком, бьющимся об лампочку, с равнодушным любопытством: обгорит или нет… Мне с Максом было легко.

Когда мне было плохо, я шел к Максу. Он - пижон и циник. Он тоже круглые сутки носит модные «спектры». Его глаза можно увидеть, только когда он набычивается и смотрит на вас поверх оправы… Так он может сделать, когда вы соберетесь с ним поспорить, - и вы сразу будете сбиты с толку: глаза у Макса будто вырезаны из жести. Он - звукорежиссер вокально-инструментального ансамбля, с которым я проработал лет пять. Себя он любит называть «бывшим». «Бывший инженер-радиоэлектронщик», «бывший красный диплом», «бывший бард», «бывший отличник в школе», «бывший вундеркинд» и прочее-прочее…

Я прилетел к нему сломя голову. И даже не поздоровался.: Забился на кухне в угол и закурил. Сигарету, чтоб не уронить, держал тремя пальцами. Другой дружок сердобольно бы засуетился, сделал бы заботливую мину, плеснул бы коньячку - тут уж хоть волком завой. А Макс - молодец; ему хоть бы хны: только ухмыльнулся и молча принялся крутить ручку кофемолки, л Я ему выложил все - и он опять ухмыльнулся. На меня он даже не взглянул.

- Ты зажрался, - равнодушно сказал он, кончив трещать кофемолкой. - У тебя синдром Мартина Идена. - У Макса в запасе полно всяких экзотических словечек и сведений; друзья зовут его за это «кунсткамерой-одиночкой».

- Это из психиатрии, - продолжил он. - Есть люди, точнее дебилы, которые, достигнув в жизни всего, теряют всякую цель существования и кончают с собой… Тебя еще не тянет утопиться?

Я отвернулся и не ответил. Я не знал, на что меня может потянуть.

Макс хмыкнул и сказал примирительно:

- Выпьем кофе… А потом можешь топиться… Леннон ты наш недострелянный.

Я сорвался и зверски его обругал. Он заваривал кофе и будто не расслышал.

- Ты уже придумал куда уходить? - спокойно спросил он, чуть кривя губы, но не от обиды - нет - у него такая привычка: он кривит губы, когда разговор начинает его слабо интересовать. - В управдомы? В монастырь? Куда? - допытывался он.

И тут я расчувствовался и забормотал всякую ерунду: хочу, мол, остаться самим собой. Только вот бы все мои записи, все диски - сгинули бы все разом, и пел бы я, мол, как древний бард какой-нибудь: только кому хотел и когда хотел.

- Разом не получится, - сказал Макс спокойно и уверенно. - Но устроить это можно.

Я перепугался до смерти. Даже дышать перестал. На минуту. Но ведь вы меня, наверно, легко поймете… Мы же современные люди. Старики Хоттабычи нам перестают сниться с первого класса… А тут вы… в шутку, в общем-то… заявляете, что продали бы душу черту за… дачу под Гурзуфом, к примеру. И вдруг - хлоп! - ваш лучший друг кривит на это губы и говорит тихо так и вежливо: - «Пожалуйста!» - И договорчик из кармана достает… на пергаменте, а кстати - скальпелек и гусиное перышко… ну и ватку со спиртом - как в процедурных - для дезинфекции пореза… А ведь с Максом-то так оно у меня и случилось!

- Успокойся, - сказал он, разливая кофе. - Будет тебе и белка, будет и свисток. Мы с ребятами тебе устроим. Но, смотри не прогадай… Да не таращься на меня так испуганно. Душа мне твоя и задаром не нужна. Что у тебя за душа? Что ты есть без своих концертиков, оваций, дисочков? Что-нибудь ты помнишь в жизни, кроме этого? С душой ты, мужик, продешевил. Тебя надули. Давным-давно… А я тут ни при чем.

Такого серьезного философствования я от Макса сроду не слышал… Хотя внешне он оставался таким же спокойным и равнодушным, как всегда, - закуривал медленно, сыр резал очень тонко и аккуратно, кофе прихлебывал с ложечки.

Я знал, что когда-то Макс тоже был влюблен в Ирину, но своими кривыми губами и «спектрами» быстро ей опротивел… На меня же Макс в обиде не был. Обижаться он, по-моему, вообще не умеет - он слишком рационален для таких бесполезных чувств. И все же Ирину он, кажется, жалел… честно.

Я связал его философское настроение с моей ссорой и не ошибся. Маке, устраивая покрасивее кусочек сыра на бутерброде с маслом, обозвал меня последней скотиной и объяснил, что души во мне нет, раз я мучаю Ирину, которой и ногтя не стою, своей дешевенькой гордостью, а сам тщусь не замарать свой талантик об какого-то холуя на «Жигулях». Не замарать! Вот потеха-то! Это после того, как в течение шести лет продавал себя по самым занюханным эстрадкам, где пустые бутылки по углам катаются… Да, кстати, про бутылки - это Макс придумал.

Макс еще много чего сказал, но у меня в одно ухо влетело, а в другое вылетело. Я привык относиться к Максу, как… к вентилятору: включил - расслабился - выключил… Ему я тоже служил какой-то занятной игрушкой. Мы друг друга стоили.

Про его предложение я уже успел забыть, а он кончил тем, что снова пообещал помочь мне избавиться от всех моих записей и дисков - только чтоб доказать мне, какое я ничтожество и что за душой… точнее, вместо души у меня ничего, кроме этого хлама, и нет. «Валютчик» в «Жигулях» и с золотой печаткой не выходил у меня из головы, и мы ударили по рукам.

Через неделю Макс явился ко мне со своими дьявольскими изобретениями. Он показал мне блестящую штучку, величиной с абрикос и железную штуковину побольше, напоминающую фен.

- Тебе все равно не понять, как оно работает, - сказал Макс. - Объясняю популярно. Это глушители. Они настроены на спектр твоего голоса. Вот этот маленький - автоматический, для теле- и радиотрансляций и для всех магнитных записей. Мои друзья установят его на Останкинской башне. Работает универсально: напрямую, через спутники, через ретрансляторы. Стоит кому-нибудь сунуть кассетку с твоими записями в магнитофон и включить - сразу возникнет эффект стирания. Ну, с телевидением и радио - совсем просто… А вот это, - Макс протянул мне «фен», - для дисков. Дальнобойность - двести километров. Это очень хитрый виброизлучатель. Он уничтожает диски с твоими записями. С ним тебе придется покататься по Союзу… Неплохо бы и по загранице. Тебя ведь, кажется, куда-то экспортировали?.

Я верил и не верил. Но согласитесь: фантастика, да и только! Максу бы патент взять - по всему, миру прогремел бы. А он вот безделушку смастерил,; а насчет Патента отмахнулся:

- Не твое дело.

Я вытащил из конверта свой последний диск-гигант. По спине холодок пробежал.

- Ты под него на стол газетку подложи, посоветовал Макс. - А то придется пылесос доставать.

Газетку так газетку… Взял Максов «фен» - прямо как «маузер» какой-нибудь или «смит-вессон». Навел его на диск. Сердце запрыгало, в коленках - дрожь. Стою - не дышу.

- Валяй, - нажимай курок, - весело скомандовал Макс.

Я и нажал… Ничего как будто не случилось. Я, честно говоря, что-нибудь вроде выстрела ожидал… А звука никакого - от тишины даже в ушах зазвенело.

И диск будто бы так и остался лежать на газетке. Только Макс начал складывать ее, и он вдруг стал сужаться и весь ссыпался в складку мелкой крошкой.

- Вуа ля! - объявил Макс, комкая газету. - Вот тебе и «русская рулетка».

А я потом облился. И сразу словно легче мне стало дышать, словно вышел утром - зимой - подышать на морозец. Достал другой диск. Сборник. Там мой шлягерок - в серединке. Щелкнул в него - и кольцо моей песенки превратилось в порошок. Из диска получился бублик и маленький дисочек…

- Только к виску не приставляй, - деловито сострил Макс.

Я навел «фен» на соседний дом.

- Захватит всю стену, - сообщил Макс.

Что я чувствовал в эту минуту? Наслаждение охотника, выследившего наконец добычу?.. Не знаю. Что-то вроде этого.

Я снова спустил курок… Я упивался удивлением владельцев моих дисков - скоро они обнаружат в красочных конвертиках кучки черного порошка… То-то же! Как я от вас удрал! И от бабушки ушел, и от дедушки ушел… Веселился до ночи - щелкал , во все стороны света.

Через три дня показал свою силу «адский абрикос». По телеку шла «Утренняя почта», а мы с дружками скучали перед ним и собирались поднять себе настроение после вчерашнего: дожидались Вадика из магазина, а с ним - пару бутылок коньяка. Вадик подоспел вовремя: только наше настроение поднялось, как объявили мой выход. Дружки важно перемигнулись и полезли ко мне - чокаться и обниматься. Я чокался машинально, тост не слушал и был себе на уме - ждал дьявольский фокус. Весь подобрался, напрягся и чувствую: холод внутри поднимается, как бывало перед самыми первыми моими выступлениями. Выпили. Дружки уставились в телевизор, как карпы, - ухмыляются. Я сижу - не дышу…

Появляюсь на экране весь из себя, улыбочка дебильная тут как тут. Только разеваю рот - хлоп! - звука нет… Ну, хохма! Разевает рыба рот, а не слышно, что поет…

Там спохватились быстро - дали заставку. Тишина стоит мертвая, только дружки сопят - недоумевают… Потом с экрана посыпались извинения за «технические причины». Дружки рассердились, заклеймили позором телевизионщиков и разлили опять - за меня, живого и не телевизионного. А я ничего с собой поделать не могу: улыбаюсь хитро и со значением. И тянет захохотать - жутко так, как из колодца, и чтобы с громом и молниями… Дружки стали поглядывать на меня подозрительно, улыбочка моя им не понравилась. Допили уже в темпе и разошлись…

Потом начались гастроли. Я рвался на них с одной целью - поскорее изъездить весь свет. Я вошел во вкус. Я был обладателем секрета, можно сказать, мирового значения - эдакого гиперболоида инженера Гарина. Я запирался в купе и прочесывал из «фена» просеку в двести километров. Мои диски исчезали сотнями, тысячами в день. В дороге я не спал ночами. Меня била лихорадка… На обратном пути я расширял просеку вдвое - по другую сторону полотна…

Я возил с собой карту страны. И аккуратно заштриховывал «разминированные» области. Карту я прятал глубоко в чемодан и наконец даже смастерил для нее «двойное дно». Я играл в конспирацию с удовольствием. К хитрой и тонкой улыбочке со значением так привык, что перед зеркалами иногда пугался сам себя… А Макс тем временем улыбался мне снисходительно, как мальчишке, который потерял голову из-за новой чудо-игрушки…

Однажды после концерта - это случилось в Хабаровске… или в Иркутске… нет, пока что точно не вспомнил где… ко мне пробилась за автографом девочка - и протянула конверт с диском.

Макс в тот момент оказался рядом со мной, но за спиной. И когда я взял конверт, чтобы расписаться на нем, голос Макса раздался прямо над головой - а Макс выше меня - голос совершенно равнодушный и в то же время вкрадчивый:

- Этот - последний…

Я оторопел.

- Чего-чего? - спрашиваю и оборачиваюсь к нему.

- Этот - последний твой диск, - говорит мне Макс тихо-тихо, на ухо. - Больше их в природе нету. Вообще. Понял?

Тут у меня душа в пятки ушла.

- Откуда ты знаешь? - спрашиваю.

Девочка растерялась, глядит на нас во все глаза - ничего не понимает.

- Знаю, - сказал Макс так уверенно и так… жестко, что никаких сомнений в его таинственной осведомленности у меня не осталось.

Минут десять я упрашивал девчонку отдать мне диск - из сил выбился. Стрелять ей вдогонку из «фена» не хотелось - совсем уж как-то подло… Это я даже тогда понимал…

Наконец за дело взялся Макс и предложил ей обменять диск на один из моих новых галстуков… ну, чтобы с автографом и пожеланиями, и любой дарственной надписью, какую она только захочет. Девочка уж и так была сбита с толку, а тут совсем обмерла и согласилась, кажется, только чтобы скорей от нас ноги унести…

Я оттягивал торжественный момент до самого утра… Никакой боязни я не чувствовал. Было только холодящее душу, приятное волнение… В пятнадцать лет я прыгнул с парашютной вышки. Перед прыжком я тянул время и волновался так же, как потом - в ту роковую ночь. .

Когда стало светать, мы с Максом вышли на балкон. Я вытащил диск из конверта, а Макс приготовился стрельнуть пробкой и потряс бутылку шампанского. Проводы последнего диска ожидались помпезными: с тостом и битьем бокалов.

Сердце вдруг стукнуло нехорошо - с твердым и пустым звуком. И я тут же размахнулся и запустил диск ребром вниз, на асфальт. Однако, он вывернулся на бреющий полет - спланировал через улицу и воткнулся в угол дома.

…Хрустнуло так, будто все небо раскололось… Только черные осколки по сторонам разлетелись…

Потом хлопнуло… Не помню - то ли это Макс стрельнул пробкой, то ли что-то лопнуло у меня в голове…

Да, доктор, я думаю, что был звук лопнувшей памяти… Нет, вы только, пожалуйста, не считайте, что я так всерьез думаю… Это просто красивый образ, фантазия…

На самом деле, вероятно, это был удар от падения. Ведь там, на балконе, в гостинице, я вдруг потерял сознание, верно?..

На этом кончилась история той моей жизни и началась история болезни…

Я думаю, Макс сам был поражен таким сногсшибательным эффектом. Шутка ли: потеря сознания на целую неделю и выпадение из памяти последних семи лег жизни, как раз начиная с того дня, когда я впервые вышел на эстраду… И наконец - психбольница… Да уж… Кончились шутки…

Ну, о своем беспамятстве я рассказывать не буду. Противно. Да вы сами все знаете лучше меня - «кататонии», «амнезии», мало ли у вас там всяких умных словечек записано…

Помните про перегоревшую лампочку? Которая с вакуумом внутри?.. Это когда я на переходе топтался, перед «Жигулями»… Но тогда я придумал сравнение, а здесь, у вас, я именно так себя и ощущал, Я не хочу больше об этом говорить, доктор.

Главное, что теперь я здоров и пригожусь, наверное, для вашей диссертации. Я помню про себя все… почти все. Можете проверить.

Только, поверьте, ваши таблетки и уколы, и всякие гипнозы тут ни при чем… Знаете, что нужно для лечения нашего беспамятного брата?.. Совсем немного… Шерше ля фам…

Она появилась здесь впервые два месяца назад. Как бы это сказать покрасивее… Как мимолетное виденье… и так далее. Старо, правда, но лучше все равно не скажешь.

Я ее не узнал. Вид у меня, наверно, был жалкий… Она присела на краешек стула, вся вытянулась в струнку, чуть вспугни - и упорхнет. И долго смотрела на меня, смотрела и молчала. У нее в глазах стояли слезы… Я к тому времени уже научился очень виновато улыбаться - перед всеми своими знакомыми, которых повыдуло у меня из памяти… Вот так мы и сидели друг перед другом с четверть часа - тихо-тихо… Я - с дурацкой улыбкой, а она - с дрожащими губами.

Потом мы познакомились, и она принялась кормить меня апельсинами. Апельсины мне нравились, и я силился вообразить, в каких отношениях мог я быть с этой девушкой в моей пропавшей жизни… Когда спустя полчаса я уже совсем приручился и начал хватать дольки прямо из ее пальцев, я, наконец, не выдержал и спросил ее об этом прямо…

Она замерла и вдруг крепко-крепко сжала мою руку и потянула ее к себе… к губам…

Должно быть, я на секунду потерял сознание. Вспышка была такой ослепительной… Я вздрогнул, и она испугалась. И мне стало очень жаль ее и захотелось скорее успокоить… Поверьте, это было первое живое чувство - в пустой, холодной темноте… И тут же я ощутил в себе нечто совсем странное… Моя пустая память вдруг начала приобретать некий цвет… Нет, доктор, вы только, пожалуйста, не настораживайтесь… Пусть это будет только сравнением. Представьте себе небо, когда только-только начинает светать. Оно окрашивается тонким белесым оттенком, который кажется светящейся пленочкой, пенкой, затянувшей ночную тьму. Это будто бы еще и не свет, а только - предвестие света, печать света… яви… Такое свечение вдруг затянуло семилетний провал в моей памяти.

И в этом свечении проступило неуловимым движением теней и неясных отголосков какое-то событие, в котором я и участвовал, и в то же время наблюдал себя со стороны… Это была ссора с женщиной… Ни лиц, ни слов, ни места действия невозможно было различить. Но по мелодии интонаций и жестов ясно определялась ссора с женщиной… Да, это был театр теней - они скользили по предрассветному туману…

Воспоминание рождалось в муках… Наверно, у меня вся физиономия перекосилась, как от зубной боли, потому что… Ирина испугалась, встрепенулась и поспешила уйти.

Через два дня она вернулась… Я увидел ее издалека, в дверях рекреации - и прямо остолбенел. Доктор, я вспомнил ее! Я вспомнил, как ее зовут! Я вспомнил - до мелочей - нашу первую встречу! Я чуть было не разревелся, ей-богу.

Помните ведь, как встречал я тут своих дружков и подружек. Всех родных, всех, кого знал до начала моей роскошной семилетней карьеры, я не забыл и страшно радовался, когда они навещали тут меня… Моя память начала прилежно запоминать и все события нового времени - после провала сознания: моих новых. здешних знакомцев… вас вот… в белых халатах… Но мои приятели и подружки веселого времени, канувшего во тьму… Странное дело. Что такое с ними стряслось?.. Гляжу, и вашей науке эта загадочка не по зубам… Все они превратились в призраки, в бесплотные тени.

…Сколько их тут всяких перебывало. Валом валили - поглазеть на диковинку. Я у них теперь - в суперстарах хожу… Очень, знаете ли, модно и современно - попадать нашему брату в психушку. Девочки ахают и закатывают глазки: «Ах, Жоржик-то - шизанулся!..» Фирма…

Навещали… Ахали - восторженно. Дружки руку пожимали - опасливо, со значением - и уходили… И пропадали из памяти напрочь. Как закрывались за ними двери - так вылетали они из моего сознания, будто и не бывало их… Макс, оказывается, чуть ли не каждый день ко мне наведывался… Ирина говорит, каялся ей, что виноват, мол, затеял дурацкий розыгрыш, а вон какой бедой он кончился. Да… приходил едва не ежедневно… И каждый раз я знакомился с ним заново…

Все эти посещения в конце концов стали мне в тягость… Приходят - в глаза заглядывают осторожно… Я прикидывался, что ждал их, дождаться не мог, но всякий раз попадал впросак: беспамятство открывалось. Дружки таращили глаза и терялись… Начинались мучительные минуты участливых интонаций, и у меня едва хватало сил дотерпеть, пока они сгинут бесследно из моих странных снов наяву…

Только она одна - единственный персонаж моего семилетнего шансонетства, - она одна и сумела сломать заклятье… Я вспомнил ее… Я вцепился сознанием в свое первое кровное воспоминание, как в спасательный круг… Я собрался с духом и сказал ей - тихо, затаив дыхание, будто настраиваясь взять высокую ноту:

- Здравствуй, Ира…

Она замерла и побледнела. Наверно, ее предупреждали, что всякий раз ей придется знакомиться со мной заново - и начинать отвлечённые разговоры, не упоминая о прошлой встрече: чтобы не вышло идиотского конфуза.

- Здравствуй, Ира, - повторил я уже уверенно. Я чувствовал, как моя память набирает силу.

- Ира, я очень соскучился по тебе, - сказал я ей и понял, что смертельно соскучился по жизни.- Я помню тебя… А этих я просто дурачил. Они все мне ужасно надоели.!. Я буду помнить только тебя…

Пропавшие семь лет жизни начали возвращаться ко мне… В ту нашу, вторую встречу я наконец довспомнил нашу ссору и понял, что был когда-то последней скотиной… Макс был прав… Его я теперь знать бы не знал, если б Ирина не рассказала мне о нем… Все мои бывшие дружки и подружки вернулись в мою память только с ее позволения, из ее рассказов. Но, по правде говоря, мне уже было все равно: помнить их или нет…

За неделю весь семилетний провал заполнился событиями в их законном порядке. Перед дружками я хотел-таки прикинуться непомнящим, но, как ни странно, посовестился… Однако многие события которые я теперь мог восстановить в полной их ясности, стали казаться мне… как бы поточнее определить… эпизодами из каких-то дрянных книжек, прочитанных кое-как, где-нибудь в метро… Напротив, мне было очень странно вспоминать другие сцены, в которых себя-то я толком и не помнил, но как раз они начинали вдруг всерьез волновать душу.

Например: в горы меня никогда не тянуло. Пару раз дружки затаскивали меня туда на пикники. Дело начиналось муторным подъемом, а кончалось бешеной, беспросветной пьянкой в каком-нибудь модно сколоченном бунгало… Потом катились вниз - в пыльной сизой дурноте. Вот и все впечатления.

И вдруг здесь, в больнице, целыми днями вспоминаются мне горы, одни только горы. Утренние горы, полуденные горы, закатные горы, горы после дождя - сиреневые, в тонкой, едва заметной дымке… Будто всю свою сознательную жизнь я прогулял по горам… В одиночестве.

Я ломал голову, откуда это могло взяться… А вы, доктор, догадаетесь - откуда?

…Угадали… Конечно, это пришло ко мне из ее памяти. Она делилась со мной самым дорогим своим достоянием… А события моей прошлой жизни вернулись ко мне от моих же давних хвастливых рассказов об этих событиях - и через ее впечатления от этих рассказов. По такой вот сложной цепи… Потому мои воспоминания о бывшей жизни и вернулись ко мне такими серыми и скучными.

…А я вот без подсказки догадаться не смог… В субботу мы гуляли с Ириной по аллейке, у самого забора. Вокруг ни души. Было пасмурно и тихо… И вдруг меня потянуло немного попеть… Впервые после возвращения из могильной тьмы… Мы брели молча. Нам было хорошо… Я не вытерпел и потянул почти про себя:

Я удивился своему голосу… Это был не мой голос. Мне показалось, такой голос должен принадлежать человеку, который мог бы теперь стать моим лучшим другом…

Я дотянул до конца - и понял, что никогда раньше этот романс не пел и вообще не знал его наизусть.

…Я остановился… Ирина смотрела на меня во все глаза - будто я только что показал ей какой-то невероятный фокус,.. Она шевелила губами - кажется, повторяла слова романса. И наконец проговорила тихо: - Я всегда мечтала, чтобы у тебя был такой голос… Это мой любимый романс. Я никогда не слышала, как ты поешь его.

И я прозрел. Я понял, что она любила меня всегда.

Целую вечность тому назад, гораздо раньше того вечера, когда Алик познакомил нас, она увидела меня перед одним из моих первых выступлений. Я сидел на оградке, позади эстрады, укрывшись от фонарей под акациями, и… мерз от волнения. Меня тянуло забиться совсем - в темноту, чтобы никто меня не нашел… И как только она меня там разглядела…

И я опять удивился - своей новой памяти. Тому, как же это мне удалось разглядеть самого себя в этой тьме времен: жалкого, беспомощного - в сумраке под акациями. Себя, которого всегда так упорно старался забыть… Того себя, которого еще не попутал бес, себя, еще не отвернувшегося от друзей и от собственного детства.

Доктор, я выздоровел. Честное слово, выздоровел. Навсегда. У меня есть тому доказательство.

У Ирины чудом сохранился один из моих дисков… Конечно, чудом, ведь Москву я разминировал раз десять… Остальные диски, хранившиеся у нее на даче, километрах в пятидесяти от города, давным-давно все рассыпались… Обветшали и рассыпались.

Я уговорил ее принести мне этот - должно быть, и вправду, последний.

Позавчера ночью я не спал. Собирался с духом. Я боялся одного: снова потерять Ирину. К утру я все-таки пересилил себя: мне необходимо было убедиться, что я смогу наконец жить как живой обыкновенный человек, а не Кащей какой-нибудь, у которого смерть в иголке, а иголка в яйце… ну, и так далее.

Я вышел утром на нашу аллейку, достал из-за пазухи диск - и треснул его об асфальт.

И ничего не случилось. Ничего, доктор.

Меня навестила Ирина, и мы пошли гулять. Как ни в чем не бывало.

Я выздоровел. Я знаю: никогда больше моя память не расколется, как старая заезженная пластинка.

Никогда…