Безупречный шпион. Рихард Зорге, образцовый агент Сталина

Глава 12 Люшков

В субботу 14 мая 1938 года в два часа ночи “Папаша” Кейтель закрыл бар “Золото Рейна”, выставив за дверь Зорге и его друга принца Ураха. Принц остановился в отеле “Империал”. Он был настолько пьян, что принял чудовищное предложение Зорге подвезти его до гостиницы. Советский шпион и немецкий принц сели на мощный черный мотоцикл Зорге и понеслись по городу. Бар в “Империале” был уже закрыт, но один австрийский бизнесмен, знакомый Зорге, разрешал ему пользоваться личным баром в его номере, вне зависимости от того, там он или нет. Урах, устояв перед уговорами друга присоединиться к нему, отправился спать, предоставив Зорге в одиночестве копаться в номере австрийца. Единолично опорожнив бутылку виски, Зорге вернулся в номер Ураха, пытаясь уговорить его отправиться к нему на улицу Нагасаки и продолжить возлияния там. И снова Урах благоразумно отказался.

Зорге всегда гонял на умопомрачительной скорости, даже когда был трезв – что подтверждала и завороженная Смедли, и насмерть напуганный Клаузен. Его мотоцикл был одной из самых тяжелых и мощных моделей, существовавших на тот момент, – двухцилиндровый К-500 Zimdapp 1934 года, который Зорге купил два года назад у Клаузена. Этот зверь с двигателем 498 см^[3] весил 180 килограммов и разгонялся до 120 км/ч. Пьяный и предоставленный самому себе, Зорге помчался на своем ревущем мотоцикле к Тораномону и свернул налево на узкую грунтовую дорожку у посольства США. Проехав мимо него, он потерял управление и с разгона врезался в каменную стену^[2]. Услышав грохот, дежуривший у ворот полицейский поспешил на помощь. “Сюда, сюда!” – позвал Зорге. Несмотря на сломанную челюсть, он как-то умудрился попросить полицейского позвонить Ураху в “Империал”^[3].

Урах вскоре приехал на место происшествия. Зорге первым делом попросил его: “Скажи Клаузену, чтобы он немедленно приехал!”^[4] Ураху не могло не показаться странным, что Зорге просил позвонить не своей подруге и не кому-то в посольстве Германии, а просто знакомому, но просьбу выполнил. К тому моменту как Клаузен и его жена Анна приехали в американскую больницу святого Луки, Зорге был едва в сознании. Его левая рука была вывихнута, зубы выбиты ударом ручки мотоцикла, сломавшим ему челюсть и повредившим череп. Зорге прошептал Клаузену, чтобы он выставил в коридор всех врачей и медсестер, и, едва они остались наедине, из последних сил произнес: “Забери все из моих карманов!” – и потерял сознание.

В перепачканной кровью куртке Зорге Клаузен обнаружил документы, которые могли стоить жизни им обоим. Это было несколько незашифрованных разведдонесений, составленных по-английски и готовых к шифрованию, а также увесистая пачка американских долларов. Схватив компрометирующий материал и ключи от дома Зорге, Клаузен поспешил на улицу Нагасаки и лихорадочно бросился убирать все подозрительные бумаги, в том числе и дневник начальника. Спустя несколько минут после ухода Клаузена в больницу приехал Вайзе из информационного агентства DNB – вероятно, ему позвонил Урах, – чтобы спрятать вещи Зорге от полиции, на случай если она не устоит перед искушением обыскать его жилище и обнаружить там секретную информацию из посольства. Клаузен провел остаток ночи в ужасе, что полиция вот-вот нагрянет в его дом, где хранилось все его оборудование, а в стену была встроена антенна, и станет требовать объяснений, почему Зорге вызвал его в столь срочном порядке^[5].

Безответственное поведение Зорге граничило с сумасбродством. Документы, находившиеся при нем, когда он в предрассветные часы пьяный разъезжал по улицам Токио, не только стоили бы ему карьеры разведчика и жизни, но спровоцировали бы и масштабную облаву, в ходе которой в руки полиции попали бы все его известные коллеги – в том числе его лучший агент Одзаки. Кроме того, разоблачение коммунистической агентуры, внедрившейся в посольство Германии и подобравшейся так близко к центру японского правительства, безусловно, укрепило бы позиции милитаристов в армии, отстаивавших необходимость нападения на СССР. Алкоголизм Зорге и его пагубная тяга к риску едва не подорвали безопасность Советского Союза, который он, по его словам, пытался защищать.

Риск был тем более безрассудным, учитывая, какого беспрецедентного доверия Зорге добился в посольстве Германии. После инцидента у моста Марко Поло посол Дирксен создал “исследовательскую группу”, состоявшую из Отта, Зорге и заместителя военного атташе майора Эрвина Шолля, для анализа эскалации войны в Китае. Группа занималась поиском информации о вооруженных силах Японии и их расположении. Официальное присутствие Зорге в круге избранных лиц посольства – имевшем дело с новейшей секретной информацией – вывело отношения резидента с Германией на новый уровень. Своему другу, журналисту Зорге, Отт мог передавать любые секретные данные за завтраком или за аперитивом, но его появление на формальных секретных встречах давало ему статус едва ли не официального члена руководства разведки Германии.

Очевидно, Отт доверял Зорге и полагался на предоставляемую политическую информацию о Японии, которую тот получал из чрезвычайно надежных источников. Но для того чтобы убедить Дирксена в необходимости включить Зорге в состав исследовательской группы, одного доверия Отта было мало. По-видимому, Дирксен уже принял как данность, что Зорге является тайным агентом Германии (этого же мнения придерживался и третий секретарь посольства Мейснер). Вероятно, этот статус закрепился за Зорге из-за секретных отчетов, которые он стал регулярно направлять в Берлин генералу Томасу.

Вскоре Зорге окажется еще более непосредственно вовлечен в официальную орбиту разведки Германии. Наглядное свидетельство высокой оценки Берлином его работы появилось в 2015 году: один из сотрудников букинистической лавки “Тамура Сотэн” в токийском районе Дзинботё обнаружил личное письмо, адресованное Зорге недавно назначенным министром иностранных дел нацистской Германии Иоахимом фон Риббентропом. В письме, датированном маем 1938 года, содержалось поздравление Зорге с его 42-летием (с некоторым опозданием) и похвалы за его “выдающийся вклад” в работу посольства в Токио. В письмо была вложена фотография Риббентропа с его подписью. В то время как относительно преданности агента Зорге Советскому Союзу никогда не возникало никаких вопросов, с 1937 года для немцев он фактически стал едва ли не столь же ценным офицером разведки, как и для русских.

Исследовательская группа посольства Германии регулярно получала отчеты военно-морского атташе капитана Веннекера и военно-воздушного атташе подполковника Немиза обо всем, что им удавалось узнать от своих японских коллег. В результате у Зорге появился доступ к подробным материалам относительно планов мобилизации Японии, ее техническому оснащению и военным объектам, расположению войск в Маньчжурии и Китае, боевым тактикам в Китае, передвижениям, авиации, механизации, офицерской подготовке, военным потерям и военной экономике страны. “Кроме того, когда в Китае происходило особенно важное сражение, в связи с этим проводилось подробное расследование, инцидент изучался, и отчет о нем отправлялся в Германию”, а Зорге отправлял свой – в Москву^[6].

После полученных в аварии травм и без того потрепанный Зорге, как писал он сам Кате, стал походить “на избитого рыцаря-разбойника”. Как и во время госпитализации в Первую мировую войну в Кенигсберге, Зорге очаровал санитарок американского госпиталя. Во время незначительного землетрясения в ходе визита Мейснера три медсестры бросились укрывать Зорге от осыпавшейся штукатурки^[7]. В результате инфекции у него выпали почти все зубы, а протезы вызывали дискомфорт. Врачи в больнице святого Луки попытались сделать ему пластическую операцию. Но лицо Зорге стало “похожим на… маску”, придававшую “его лицу почти демоническое выражение”, отмечал его друг Зибург^[8]. Авария оставила неизгладимый след и на психологическом состоянии Зорге. Он “был подвержен нервным срывам, проявившимся как последствия травмы черепа в аварии”, докладывал Отт в 1941 году^[9].

Семья Отта заботливо приютила Зорге после выписки из госпиталя. Гельма Отт, дважды отверженная как жена и любовница, выхаживала его в резиденции посла. По-видимому, она также попыталась воскресить роман с Зорге, пока муж находился в Берлине на аудиенции с самим фюрером. “Что она умеет – так это обрушить на человека ненужные ласки!” – нелюбезно сетовал Зорге Ханако^[10]. Этот капризный недееспособный пациент еще лежал в гостевой комнате в доме Отта, когда в его шпионской карьере возникла самая серьезная – на тот момент – проблема, причем с той стороны, откуда ее никто не ждал.

Около половины шестого утра 13 июня 1938 года двое патрульных в Маньчжоу-го заметили подозрительного человека, притаившегося в предрассветном тумане на пограничной полосе, разделявшей СССР и Маньчжурию в районе высот Чанлинцу, примерно в 120 километрах к юго-западу от Владивостока. Мужчина был одет в гражданский макинтош и твидовую кепку и вооружен двумя пистолетами. Когда японская полиция остановила его, он бросил оружие, поднял руки вверх и начал быстро говорить что-то по-русски. Мужчина был “ярко выраженной еврейской наружности, тучный, черноволосый, черноглазый, с усами, как у Чарли Чаплина”^[11]. Он, казалось, был только рад оказаться на заставе японских пограничников, много говорил и был в бодром расположении духа. Под макинтошем на мужчине была полная форма и медали советского офицера высшего звена, сапоги и кавалерийские галифе с красными лампасами. Однако перебежчик был не солдатом. В документах он значился как Генрих Самойлович Люшков, комиссар государственной безопасности 3-го ранга^[12], начальник НКВД всего советского Дальневосточного региона^[13].

Из личных вещей у Люшкова были часы Longines, советские папиросы, пара солнцезащитных очков, 4153 иены мелкими купюрами, выпущенными банками Японии, Кореи и Маньчжоу-го, 160 советских рублей, орден Ленина, два ордена Красного Знамени и фотография его жены Нины. Что гораздо важнее, при нем был футляр от печатной машинки с пачкой секретных военных документов, где в том числе содержались подробные сведения о воинских частях, аэродромах, погранзаставах и военных заводах по всей территории Дальнего Востока. С соблюдением максимально возможных мер безопасности высокопоставленный перебежчик был срочно направлен в Службу безопасности Маньчжоу-го в Синьцзине, потом в Сеул и, наконец, после препирательств между Квантунской армией и Имперским Генштабом – в Токио^[14].

Зорге узнал о высокопоставленном перебежчике – генерале НКВД от чиновников посольства Германии, навещавших его в резиденции посла. Полученные известия наверняка привели его в ужас. Если в Москве НКВД сжимало в своих тисках все 4-е управление, допрашивая его высшее руководство и проверяя все досье, мог ли Люшков быть в курсе агентуры РККА, проникшей в высшие круги Токио? Спешная эвакуация после полученных травм была невозможна. Зорге ничего не оставалось, как лгать, выжидая и расспрашивая коллег, чтобы получить как можно более подробную информацию.

Из всех перебежчиков из сталинской России Люшков был самым высокопоставленным офицером НКВД. Перед своим побегом он сделал молниеносную карьеру в тайной полиции. Родившийся в Одессе в 1900 году в семье еврея-портного, Люшков прославился своей жестокостью, сражаясь в большевистском подполье в Крыму во время Гражданской войны. В 20 лет он был уже начальником политотдела бригады. Вступив в 1920 году в ряды формирующейся тайной полиции Дзержинского, он некоторое время проработал под прикрытием в Германии. К 1934 году Люшков стал заместителем руководителя секретно-политического отдела НКВД в Ленинграде, где он лично вел расследование убийства Сергея Кирова, старого большевика, смерть которого в Смольном послужила предлогом для начала Большого террора. Люшков подтвердил японским следователям, что обвинения в отношении Каменева, Зиновьева и десятков других деятелей в связи с убийством Кирова были сфабрикованы – по большей части им самим^[15].

Ежов сам выделил Люшкова как одного из своих самых надежных карателей. Другой офицер НКВД рассказывал о визите Люшкова к коллеге в штаб-квартире НКВД в Ростове-на-Дону в 1937 году^[16]. “Со всем высокомерием московского начальника [Люшков] зашел в кабинет моего друга и заорал, обвиняя его в бездействии и слабости: «Марш, сукин сын, за дело, немедленно, а то я тебя арестую!»” Обложив всех сотрудников, Люшков указал на горстку “предателей”, которые были немедленно арестованы, а потом расстреляны^[17].

Люшков рассказал японским следователям, что терзался сомнениями относительно “отклонений” Советского Союза от “истинного ленинизма” при расследовании убийства Кирова. Но настоящей причиной побега Люшкова в 1938 году, очевидно, послужили долетевшие до него слухи, что конвейер Большого террора скоро не пощадит и его. В этом была невероятная ирония судьбы, потому что Люшков, по собственному признанию, был направлен во Владивосток лично Сталиным и должен был возглавить чистку в рядах партийного и военного руководства Дальневосточного военного округа. Он лично руководил казнью свыше пяти тысяч якобы врагов народа, пока не понял, что скоро настанет его черед.

Один из самых невероятных эпизодов в признаниях Люшкова японцам – его рассказ о личной аудиенции у Сталина в Кремле весной 1938 года – позволяет глубже проанализировать настроение диктатора в этот предвоенный период. По словам Люшкова, Сталин допускал, что война с Японией неизбежна и Дальний Восток, несомненно, превратится в театр военных действий. Перед Люшковым была поставлена задача очистить ряды Дальневосточной армии от всех шпионов и прояпонских элементов, в частности связанных с недавно расстрелянным маршалом Тухачевским. Сталин считал, что группа диверсантов под началом руководителя УНКВД на Дальнем Востоке Терентия Дерибаса и его заместителей планирует спровоцировать столкновение с Японией и, по договоренности с Токио, повернуть войска против Сталина. “[Советский] Дальний Восток не принадлежит Советам, – сообщил Сталин Люшкову. – Там правят японцы”^[18].

Сталин также дал Люшкову указание не спускать глаз с верховного главнокомандующего на Дальнем Востоке маршала Василия Блюхера^[19] – героя Гражданской войны и одного из генералов, помогавших диктатору сфабриковать дело против своего коллеги, маршала Тухачевского. Никаких объективных доказательств описанных Сталиным прояпонских симпатий Блюхера, не говоря уже о заговоре, так и не было выявлено. Из свидетельств Люшкова скорее вырисовывается портрет Сталина как правителя, оторванного от реалий международной политики и, подобно мафиозному боссу, склонного избавляться от подчиненных, которых он презирал или опасался. На вопрос японцев, испытывал ли он когда-либо угрызения совести из-за приказов, Люшков ответил, что “эмоции и человеческие чувства были невозможны при работе со Сталиным. Диктатор был чрезвычайно подозрительным человеком”^[20].

Приехав во Владивосток в начале 1938 года, Люшков немедленно приступил к работе: по его приказу были произведены десятки арестов, а набранные им 200 человек “проверенных экспертов” на основе добытых под пытками признаний арестованных конструировали запутанную паутину заговора. Люшков также отдал распоряжение о депортации 165 000 этнических корейцев и 8000 китайцев из приграничных районов под предлогом, что они занимают прояпонскую позицию. На тех же основаниях он арестовал 11 000 китайцев, а также 4200 офицеров и политработников, в том числе десятки представителей старшего командного состава, – как “антисоветских элементов”.

Но до маршала Блюхера Люшкову добраться никак не удавалось. Блюхер, которого прозвали “сибирским императором”, оказался слишком умен, обладал слишком хорошими связями в Москве и был слишком осторожен, чтобы попасться в сети Люшкова. Оба шли на все, чтобы спасти свою жизнь, и Люшков проиграл. В мае 1938 года он получил телеграмму с приказом вернуться в Москву, чтобы получить “новое задание” – кому, как не ему, было знать, что под этим эвфемизмом подразумевался расстрел. Он начал готовиться к бегству, отправив жену и дочь в столицу и дав им указание как можно скорее бежать в Польшу. Условным знаком, что семья благополучно покинула СССР, должна была стать адресованная “папе” во Владивосток телеграмма “с сердечным приветом”^[21]. Отправив семью в Москву, Люшков тут же отправился инспектировать редко патрулировавшуюся границу, облачился в гражданское и оторвался от сопровождавших его коллег и водителя под предлогом, что пешком дойдет до места встречи с засекреченным японским агентом. Границу Маньчжурии Люшков пересек ночью, под бушующим дождем, сжимая в руках набитый украденными тайнами футляр от печатной машинки.

В дальнейшем Люшков будет утверждать, что, скрывшись с пачкой секретных документов, действовал исключительно против Сталина лично, но не против родины. Перебежчик хотел “спасти свою любимую отчизну от рук безумца Сталина, освободить 180 миллионов человек от ужаса кровавой расправы и лживой политики”, как писали в появившейся в августе 1938 года статье токийской газеты Nichi Nichi Shimbun, основанной на интервью с переводчиком, которому было поручено жить с Лютиковым. “Он хотел принести народу счастье”^[22].

Как и многие другие попытки Люшкова оправдаться, эти слова были полной чушью. Секретные документы, хранившиеся в футляре от печатной машинки и в его памяти, служили страховкой, гарантировавшей сохранность жизни комиссара государственной безопасности 3-го ранга. С первой же встречи с японским следователем и до самого своего убийства японцами в 1945 году Люшков выкладывал все как на духу, лишь бы спасти свою жизнь.

Бегство Люшкова, принесшее такую радость немцам и японцам, вызвало равный ужас в Кремле. Глава военной разведки Германии адмирал Канарис счел переданную информацию столь важной, что направил в Токио агента специально, чтобы тот допросил советского генерала. Прикованный к постели Зорге, фактически находившийся в заточении в посольской резиденции, не имел никакой возможности дать Клаузену указание связаться с 4-м управлением и узнать, представляет ли Люшков смертельную опасность. Самостоятельно Клаузен сделать этого не мог, так как Зорге был единственным членом агентуры, знавшим советские коды шифрования, необходимые для связи с “Висбаденом”.

Единственное, что Зорге мог сделать на тот момент, – это преуменьшить значимость откровений Люшкова о предполагаемой слабости СССР в беседах с навещавшими его немцами. “Люшков – фигура не крупного масштаба и ненадежный человек, – подчеркивал Зорге в разговорах с Оттом и Шоллем. – Очень опасно судить о внутреннем состоянии России, веря такому человеку на слово. Когда нацисты пришли к власти в Германии, многие немцы бежали за границу, и, читая их книги, многим казалось, что со дня на день власти нацистов придет конец. Но этого не произошло, и с Лютиковым дело обстоит так же”^[23].

Двадцатого июня 1938 года Люшкова поместили в тщательно охранявшуюся, но роскошно обустроенную военную часть в Кудане, пригороде Токио. С ним обращались как с почетным гостем (японские следователи сухо отмечали, что, несмотря на генеральский чин, у Люшкова были ужасные манеры за столом и, несмотря на то что он был русским, к выпивке он был равнодушен, но, пригубив спиртного, становился весел). Через десять дней японские власти предали побег Люшкова огласке. Японские газеты выпустили специальные номера, посвященные сенсационным сведениям, полученным от советского перебежчика. Внимание прессы было приковано к желчной критике Люшкова в адрес Сталина и кровавого террора, писали о якобы растущем в СССР недовольстве, фиаско коммунизма и опасности войны за рубежом, которую диктатор может разжечь, чтобы отвлечь внимание народа. Советские же газеты хранили мрачное молчание.

Вскоре Люшков уже лично присутствовал на тщательно подготовленной пресс-конференции в отеле “Санно”^[24]. Он появился в новеньком, сшитом на заказ летнем костюме, потягивая через длинный мундштук слоновой кости сигареты Cherry. К уже сделанным ранее признаниям он добавил, что Сталин проводит в Китае испытания советских боеприпасов и направил множество советских офицеров на помощь Гоминьдану с целью обеспечить полевую подготовку советских командиров в предстоящей войне с Японией.

Для японцев – как и для Зорге и Центра – первостепенную роль играли переданные Люшковым военные тайны. Японская и международная пресса писала, что советская Дальневосточная армия вместе с Забайкальским военным округом и силами УНКВД насчитывала около 25 стрелковых дивизий, то есть 400 000 военных, а также 2000 военных самолетов и 90 крупных и малых подводных лодок, базирующихся во Владивостоке и Находке. На территории всей страны, по словам Люшкова, в распоряжении РККА было свыше ста дивизий, или около двух миллионов человек.

Эти цифры стали серьезным потрясением для японцев – и немцев, значительно недооценивавших скорость наращивания военной мощи СССР. Гитлера, возможно, несколько утешали слова Люшкова, сказанные им в интервью Ивару Лисснеру из нацистской газеты Der Angriff, что революция в СССР “неизбежна” и народ утратил веру в Сталина. Люшков уточнял, что советская армия была серьезно ослаблена в результате чисток. “Бесконечные аресты командиров и политработников РККА скомпрометировали остальных офицеров в глазах народа… повсеместное недоверие отравляет сознание людей”. Люшков также предвещал, что “в случае нападения японской армии РККА будет моментально разгромлена”^[25]. Эти слова перебежчика вскоре приведут к войне.

После неоднократных приказов из Центра, полученных в июле и августе 1938 года, перед Зорге стояла задача в точности узнать, какие оперативные данные Люшков передал японской армии и имена названных им советских офицеров, якобы задумавших мятеж. Эта задача выходила далеко за пределы досягаемости японской агентуры Зорге. Несмотря на прекрасные связи в гражданских властных кругах, к внутренней кухне разведки Императорской армии у Одзаки был только опосредованный доступ. Мияги мог доложить лишь, что к Люшкову “хорошо относились”. И с этим трудно поспорить. Чтобы отвлечь Люшкова от беспокойства о семье, кураторы водили его за обновками в престижный магазин “Мацуйя”, баловали блюдами в ресторане “Тэнкин” в Гиндзе и даже сопровождали – при щедром бюджете в 300 иен – в бордель в Маруко Синти, где почетному гостю не посчастливилось подхватить гонорею^[26].

Ситуация кардинально изменилась с появлением агента, лично направленного адмиралом Канарисом, полковника военной разведки и специалиста по России, прибывшего в Токио в октябре и несколько недель лично допрашивавшего Люшкова. Зорге несколько раз встречался с полковником в посольстве (хотя потом не мог вспомнить его имени) и получил от него ряд точных сведений. Но ему они не потребовались. Майор Шолль показал Зорге полный отчет агента разведки, насчитывавший несколько сотен страниц, едва он был завершен. Уже восстановивший здоровье Зорге тайно сфотографировал половину этого документа – опустив тирады Люшкова о Сталине и его анализ политической ситуации в Москве – и отправил его с курьером в Москву.

Предоставленная Люшковым информация была очень подробной и конкретной – начиная с дислокации, внутреннего устройства и оснащения каждой дивизии РККА на востоке до списков имен прояпонских элементов в армии. Зорге смог сообщить в Москву, что Люшков раскрыл советские военные шифры, и они были немедленно изменены. Перебежчик также рассказал японцам, что Москва знает о построенном японцами недалеко от Харбина секретном институте бактериологического оружия. Самое главное, как считал Зорге, ему удалось подтвердить, что Люшкову ничего не было известно о действующей в Токио агентуре. Сотрудник НКВД рассказал японцам, что средоточием российской разведдеятельности в Маньчжоу-го и Японии было, соответственно, советское генконсульство в Харбине и советское посольство в Токио.

Люшков также назвал конкретные слабости советской армии, о чем рассказывал прессе лишь в общих чертах. Система оповещения из 1000 российских воздушных наблюдательных и сигнальных пунктов находилась в плачевном состоянии, в результате чего возникали задержки до трех часов между сигналом тревоги и собственно вылетом самолетов, рассказал японцам Люшков. Советские самолеты производились некачественно, летчики были плохо обучены, и порой до половины машин бывало выведено из строя. Многие артиллерийские части РККА были оснащены боеприпасами неподходящего калибра; цепи снабжения были не функциональны; горючего отчаянно не хватало; командиры и рядовые впадали в уныние из-за отсутствия жилья и ужасного питания. То же самое можно было наблюдать и в советском флоте: нехватка транспорта, убогое оснащение ремонтных мастерских, выходящие из строя подводные лодки. В российских железных дорогах тоже царил хаос из-за разваливающегося полотна, плохого угля и нехватки локомотивов – а также из-за того, что многие опытные управляющие были арестованы. Во всех вооруженных силах наблюдалась катастрофическая нехватка людей, главным образом из-за того, что Ежов отправил около 470 000 политзаключенных со всего СССР в спешно возводившиеся лагеря на Дальнем Востоке – там тоже требовались охрана и снабжение.

Наконец, нельзя сказать, что антисоветские настроения, за которые Люшков, будучи ежовским карателем, подвергал людей столь жестокому преследованию, были откровенным вымыслом. Тысячи солдат крестьянского происхождения видели, как у их семей отбирали имущество, обрекая их на голод во время недавно завершенной коллективизации и чистки более зажиточного крестьянства. Многие командиры сами опасались стать жертвами – особенно из числа разных этнических меньшинств – поляков, немцев, латышей и прочих. Одним словом, Люшков рассказал своим тюремщикам, что советские силы на Дальнем Востоке не готовы к активным операциям, потому что им не хватало старшего командного состава (во многом из-за чисток, организованных самим Люшковым), необходимой подготовки, системы логистики и пригодной артиллерии и авиации. К наиболее роковым последствиям привело другое заявление Люшкова. По его словам, высшее командование советского Дальнего Востока – в том числе и сам Блюхер – считало, что, пока Япония настолько пристально сосредоточена на Китае, пришло время положить конец непрекращающимся чисткам и ослабить позиции Сталина, нанеся упреждающий удар по Японии.

Обрисованная Люшковым картина таила опасный соблазн для японцев: в ней временная слабость Советов сочеталась с очевидной уверенностью в наращивании военной мощи или даже неминуемом нападении СССР в будущем. Все, что генерал-перебежчик рассказал японцам, указывало на уместность немедленного наступления на советский Дальний Восток, пока он находится в уязвимом положении.

Поэтому у японцев были все основания развязать войну против СССР. Но из советских военных архивов в Москве следует, что на самом деле первое военное столкновение между РККА и японскими войсками в Маньчжурии спровоцировали не японцы, а СССР^[27]. 6 июля 1938 года Квантунская армия расшифровала сообщение, отправленное советским командиром из Посьета в штаб в Хабаровске, в котором он рекомендовал оккупировать и укрепить ряд стратегических высот на плохо демаркированном участке советско-маньчжурской границы. Несколько тысяч советских военных, подойдя к высотам Чжангуфэн (в российской историографии – сопка Заозерная. – Прим, перев.), начали рыть траншеи и устанавливать ограждения из колючей проволоки^[28]. Японский военный атташе в Москве потребовал вывода советских сил. После отказа русских 1500 японских военных совершили внезапную ночную вылазку по захвату высот, убив 45 советских солдат и выведя из строя несколько танков. Это была уже вторая Русско-японская война в эту половину столетия.

Нарком обороны Климент Ворошилов приказал Приморской группе войск и Тихоокеанскому флоту быть в боевой готовности. Маршал Блюхер изначально выступал против сражения с японцами, но бодрящий звонок Сталина вскоре заставил его выполнять приказ. “Скажите, товарищ Блюхер, честно, – кричал Сталин в трубку 1 августа, – есть ли у вас желание по-настоящему воевать с японцами??”^[29] Блюхер, как и подобало, взял на себя командование масштабным контрнаступлением^[30]. Советские войска за один день использовали больше снарядов, чем японцы были способны применить за неделю, тем не менее в этой операции Блюхер лишился по меньшей мере двух тысяч человек^[31]. Вскоре стало ясно, что без масштабной переброски войск с китайского фронта японцы не смогут удержать высоты, даже несмотря на личные советы неизменно любезного Люшкова японскому верховному командованию во время кампании. и августа японцы, не решившись доводить этот инцидент до полномасштабной войны, уступили высоты Чжангуфэн одержавшим победу Советам^[32].

Инцидент у высот Чжангуфэн (в российской историографии – бои на озере Хасан. – Прим, перев.) преподал обеим сторонам важные уроки, и ошибались, как выяснилось, все. Советская сторона сделала ошибочный вывод, что японцам недостает воли и умения, чтобы справиться с советскими войсками в Маньчжурии. Японцы же сделали вывод, что русские патологически агрессивны и нацелены на уничтожение формирующейся японской азиатской империи. Кроме того, военные стратеги Токио заключили, что остановить советскую экспансию будет возможно лишь масштабным упреждающим ударом, время и место для которого предстоит выбрать Японии^[33].

Именно благодаря полученным от Зорге сведениям РККА смогла заполнить выявленные Люшковым стратегические лакуны (которыми японцы попытаются воспользоваться). Но сначала Сталин взялся за самое важное – вычистил в дальневосточном высшем командовании предателей из списка Люшкова. Первая гильотина ждала Блюхера. Несмотря на его эффективность в Чжангуфэне, герой Гражданской войны был вызван в сентябре 1938 года в Москву, выслушал критику Сталина за неэффективное руководство, после чего его отправили в отставку, арестовали и подвергли жестоким пыткам^[34].[9] Вину он признавать отказался и умер в результате травм, полученных в ходе допроса на Лубянке в ноябре 1938 года^[35].

Предательство Люшкова также способствовало отставке его бывшего начальника, главы НКВД Николая Ежова. 23 ноября 1938 года Ежов написал Сталину письмо с просьбой освободить его от исполняемых обязанностей – так он пытался предотвратить арест и казнь, ту судьбу, которую он уготовил когда-то своему предшественнику. Ежов признавал, что не справился с задачей управления “огромным и ответственным комиссариатом”, а в числе своих ошибок указывал, что рекомендовал к повышению людей, оказавшихся шпионами. Попытка Ежова спасти свою шкуру вполне предсказуемо провалилась. Его арестовали, он признался в ряде антисоветских деяний (как он потом утверждал на суде, признания из него вытянули под пытками) и последовал за сотнями тысяч своих жертв в расстрельные ямы НКВД.