Безупречный шпион. Рихард Зорге, образцовый агент Сталина

Глава 21 “Самый выдающийся человек из всех, кого я встречал”

Посол Отт навестил своего старого друга в тюрьме Сугамо спустя несколько дней после того, как Зорге не выдержал и дал признательные показания. Если ранее он настаивал на встрече с Оттом, то теперь хотел избежать конфронтации с человеком, которого столько лет обманывал.

“Я предал посла, поэтому не хочу его видеть”, – сказал Зорге Есикаве. “Вы можете придерживаться разных политических взглядов, – ответил ему прокурор. – Но вы должны попрощаться с ним как с другом”^[2].

Отту еще не сообщили о признании Зорге. Будучи все еще убежден в невиновности своего друга, он в сопровождении нескольких высокопоставленных чиновников посольства “вошел в просторную переговорную с гордым, суровым и злым” выражением лица, вспоминал Есикава. Зорге привели в наручниках, нахлобучив ему на голову бамбуковую корзину – обычная практика в Сугамо, чтобы заключенные не могли общаться вне камеры. У Отта “на лице отразилась невыразимая мука. [Зорге] и Отт внимательно посмотрели друг на друга, потом начались вопросы”^[3]. По предварительной договоренности все вопросы были согласованы заранее, об обвинениях, грозящих заключенному, старались не говорить.

“Как ты?” – начал беседу Отт, вспоминал Есикава.

“Хорошо”, – ответил Зорге.

“Как тебя кормят?”

“Удовлетворительно”.

“С тобой хорошо обращаются?”

“Да”.

За десять минут все заранее заготовленные вопросы были исчерпаны. Отт спросил своего друга, не хочет ли он о чем-нибудь ему рассказать. Наступила минута напряженного молчания. “Господин посол, мы прощаемся навсегда”, – тихо сказал Зорге^[4]. “Когда Зорге произнес эти слова, Отт неожиданно побледнел и поник, – вспоминал Есикава. – Мне казалось, что он впервые осознал подлинное значение происходящего и понял всю важность слов Зорге. Они стали эмоциональной и драматической кульминацией их близкой дружбы”^[5]. В тот момент Отт понял, что его верный друг и наперсник, человек, с которым он делил не только личные и профессиональные тайны, но и жену, был предателем. Есикава приказал, чтобы Зорге увели в камеру. “Он тихо встал со стула, слегка поклонился послу и тихо вышел из комнаты”^[6].

Явно потрясенный, Отт откланялся, поблагодарив прокурора за сотрудничество. “Во имя блага наших стран тщательно расследуйте это дело, – сказал Отт прокурору. – Докопайтесь до сути!”^[7] По меньшей мере до Рождества 1941 года Отт будет утверждать, что Зорге пал “жертвой японской подозрительности и шпиономании”, заявляя, что рассчитывал на освобождение своего друга^[8]. После войны Отт продолжал настаивать: “Нет, это невозможно, я все равно не верю, что [Зорге] был шпионом”^[9]. Но правда состояла в том, что Отт оказался серьезно скомпрометирован своим сотрудничеством с Зорге. Посол питал увядающую надежду, что весь этот шпионский кошмар каким-то образом окажется печальной ошибкой, и как можно дольше старался не докладывать в Берлин мрачную правду.

После тяжелой встречи с Оттом настроение Зорге изменилось. Отчасти вернув себе прежнюю уверенность, он принялся очаровывать окружающих. И инспектор Охаси из Токко, и Есикава вспоминали потом своего заключенного с восхищением и симпатией. “Зорге – удивительный человек, – рассказывал Есикава в интервью в 1965 году. – Он был открыт и добродушен… За всю свою жизнь я не встречал более выдающегося человека”^[10].

Зорге попросил принести его старую печатную машинку, вызвавшись набросать мемуары о своей шпионской жизни. Прокурор Есикава, проницательно полагая, что заключенный не устоит перед соблазном похвастаться своими подвигами, согласился. Зорге начал писать исповедь в своем обычном духе – энергично, назидательно и с полной уверенностью в собственной правоте. По настроению его тюремных признаний очевидно, что Зорге рассчитывал на освобождение. В отличие от Клаузена, лезшего из кожи вон, стараясь убедить следствие, что он не является более коммунистом, Зорге подспудно обращал свои воспоминания главным образом не японским следователям, а своим начальникам в 4-м управлении. Основной его посыл состоял не только в том, что он был уникальным и преданным разведчиком, а еще и прекрасным журналистом, ученым и экспертом по всем японским вопросам. “При необходимости я всегда оперативно, решительно, мужественно и изобретательно выполнял свои задачи, – писал он о себе. – Мои исследования были очень важны и для того, чтобы утвердиться в положении журналиста. Без такого фона мне было бы очень трудно превзойти даже не слишком высокий уровень начинающего немецкого репортера. Благодаря же такому фону я был признан в Германии лучшим немецким корреспондентом, аккредитованным в Японии”^[11].

Во многом Зорге проявил такую готовность к сотрудничеству, так как им двигало стремление защитить своих женщин – особенно Ханако. Он заключил соглашение с Есикавой, что она не пострадает, и ни разу не упомянул ее в своих официальных признаниях. Он также, проявив известное рыцарство, отказался говорить о других своих токийских романах, которых, по оценкам японской полиции, было около тридцати^[12].

Прокурор свое слово сдержал. В день ареста Зорге прежний мучитель Ханако из полицейского участка Ториидзака навестил ее в доме ее матери. Инспектор полиции, известный ей лишь как “господин М.”, был учтив. Он сообщил девушке, что ее любовника арестовали за “валютные спекуляции”. Он также предположил, что обвинения могут быть “обоснованны”, так как “поговаривают, будто он еврей”. Разумеется, господин М. сообщил ошеломленной Ханако, что заключенный Зорге не христианин – якобы кто-то видел, как он молится, обратившись лицом к восходящему солнцу (возможно, наблюдатель неверно интерпретировал утреннюю гимнастику Зорге). “Нет, он никогда не молится солнцу, – искренне заверяла Ханако полицейского. – Он ничему не молится”^[13].

Неделю спустя инспектор вернулся и сообщил, что Зорге – русский шпион. “Его расстреляют, – без обиняков сообщил господин М. – Рассчитывать, что ему сохранят жизнь, не приходится”. Посещать заключенных в тюрьме могли лишь их жены, поэтому Ханако никак не могла навестить его. На Рождество 1941 года она не получила ни подарка, ни письма; к ней лишь ненадолго зашел господин М., чтобы сообщить, что “Зорге-сан беспокоится о вас”^[14].

Зорге, разумеется, не мог ожидать никакой помощи от Германии. Но он безусловно верил, что может рассчитывать на помощь от русских, до сих пор формально связанных пактом о ненападении с Японией. Спустя несколько дней после своего ареста он выжидал возможности поговорить с Охаси наедине и просил его сообщить о своем аресте “Зайцеву из советского посольства”. Виктор Сергеевич Зайцев был вторым секретарем посольства – и курьером НКВД, известным Клаузену и Зорге как “Серж”. Но Охаси так и не связался с советским посольством^[15].

Зорге, несомненно, помнил, какие невероятные усилия предприняла Москва, спасая даже таких рядовых агентов, как Нуленсы из заключения в Китае, – тратя деньги без оглядки, организуя кампании в их поддержку в международной прессе, опрометчиво задействуя все кадры разведки СССР, в том числе и его самого, – и не терял надежды. Неужели Москва не бросит все силы на спасение своего величайшего (по крайней мере, по его собственному мнению) и самого заслуженного шпиона? Как сообщил Зорге следователям, он был убежден, что его бывший коминтерновский начальник Соломон Лозовский, один из делегатов конференции во Франкфурте, где Зорге был впервые завербован Советами, ставший теперь заместителем министра иностранных дел, примет участие в его судьбе.

Он ошибался. К сожалению, Зорге работал уже не на Коминтерн в мирное время, а на РККА в разгар мировой войны. Пусть 4-е управление и стало настороженно относиться к информации от Зорге, но спасение агента с небезупречным идеологическим прошлым, человека, связанного со множеством устраненных в ходе чисток руководителей Коминтерна и признавших свою вину предателей, резидента, возможно работающего на нацистов, да вдобавок и гражданина Германии, в списке приоритетных задач ведомства не значилось. В августе генерал Колганов, по сути, заклеймил Зорге как двойного агента в своем донесении о прошлом агента Рамзая. И хотя самого Колганова выставили из 4-го управления в октябре 1941 года, как раз накануне ареста Зорге, посеянные им подозрения никуда не исчезли. Правда состояла в том, что рассчитывать на спасение со стороны Москвы Зорге не мог.

После ареста Зорге Центр направил пару дипломатов из советского посольства поговорить с Анной Клаузен, подтвердившей, что произошла какая-то катастрофа. Однако Зорге и его агенты так долго служили глазами и ушами СССР в Японии, что без них Москва просто ослепла. Без превосходных связей Зорге ни Центр, ни собственная резидентура НКГБ в посольстве Токио не могли получить об этом деле никакой достоверной информации. “По имеющимся сведениям, пять дней тому назад арестованы ИНСОН [Зорге] и ЖИГОЛО [Вукелич] за шпионаж, в чью пользу, неизвестно”, – сообщал кто-то из советского посольства в Токио в 4-е управление в неподписанном сообщении от 30 октября (Клаузен даже не был упомянут)^[16]. Иными словами, в НКВД^[17] не знали, в чьих интересах, с точки зрения японцев, занимались шпионажем Зорге и Вукелич – Германии или Советского Союза. Да и у самой советской военной разведки, разумеется, не было уверенности на этот счет.

К январю до НКВД дошли слухи, что Зорге дал признательные показания. Зайцев из НКВД и его подручный Буткевич – советские “легальные” резиденты под дипломатической крышей, получившие в последнее опасное время приказ работать курьерами агентуры, – смогли раздобыть кое-какие сведения у своих японских источников. Не ясно, кто именно исказил сообщение – они или их начальство в НКВД, – но к тому времени, когда разведданные уже оказались в руках партийного руководства, исковеркана была даже фамилия Зорге. “В дополнение нашего № 1/4/33 от 7/1-1942 года сообщено, что один из арестованных немцев в Токио некий ЗОРГЕ (ХОРГЕ) показал, что он является членом коммунистической партии с 1919 года, в партию вступил в Гамбурге… и работал в Информбюро ИККИ (Коминтерн), – писал заместитель начальника НКВД Павел Фитин начальнику Коминтерна Димитрову 7 января 1942 года. – В Токио поддерживал связь с советскими сотрудниками ЗАЙЦЕВЫМ и БУТКЕВИЧЕМ. Прошу сообщить, насколько правдоподобны данные сведения”^[18].

Иными словами, НКВД в Москве совершенно не осознавал значимости Зорге как разведчика – и, очевидно, забыл о его причастности к военным разведданным, полученным в октябре от агента Рамзая/Инсона и его собственной резидентуры в Токио. Более того, НКВД, несомненно, был заинтересован в деле Зорге, в первую очередь руководствуясь стремлением уберечь от разоблачения своих агентов Зайцева и Буткевича.

Бывший куратор Зорге Борис Гудзь, покинувший уже к тому времени 4-е управление и работавший в Москве водителем автобуса, полагал, что Сталин был разгневан признанием Зорге и поэтому не хотел обменивать его^[19]. Более вероятно, что, пока Зорге мерз в камере, отстукивая на верной печатной машинке рассказ о своих триумфах, Москва просто о нем не помнила. В собственном досье НКВД на Зорге ошибочно указано, что в 1942 году он был расстрелян. 4-е управление буквально забыло о его существовании.

Центр даже не потрудился сообщить Кате об аресте ее мужа. Она продолжала писать ему письма до самой осени 1941 года, отправляя их в штаб-квартиру в Большом Знаменском переулке. “Милый Ика! Я так давно не получала от тебя никаких известий, что я не знаю, что и думать, – писала она в письме без даты, которое приводится в советской документальной книге о Зорге 1965 года, где указывается, что письмо было отправлено после ареста разведчика. – Я потеряла надежду, что ты вообще существуешь. Все это время для меня было очень тяжелым, трудным. Очень трудно и тяжело еще потому, что, повторяю, не знаю, что с тобой и как тебе. Я прихожу к мысли, что вряд ли мы встретимся еще с тобой в жизни. Я не верю больше в это, и я устала от одиночества. Что тебе сказать о себе? Я здорова. Старею потихоньку. Много работаю и теряю надежду тебя когда-либо увидеть. Обнимаю тебя крепко, твоя К.”^[20]. Служащие 4-го управления просто вложили ее письмо в дело Зорге, так и не отправив его.

За четыре месяца прокурор Есикава провел около пятидесяти допросов Зорге. Некоторые из них длились до десяти вечера. Над заключенным не издевались. Руководство Сугамо позволило Зорге тратить деньги, которые были обнаружены у него дома, – 1000 иен плюс черный кожаный бумажник с 1782 американскими долларами. Охаси отмечал, что заключенный регулярно покупал журнал The Economist, удивительным образом продававшийся в тюремной лавке, и обеды по пять иен, чего не мог себе позволить сам полицейский. Зорге также дважды просил об аудиенции с начальником тюрьмы, оба раза осведомляясь о течении войны. Он жил в камере размером в три татами с туалетом, выполнявшим также функцию стула, и раковиной с деревянной крышкой, превращавшейся в маленький столик, на котором он печатал^[21].

Одзаки, человеку по сравнению с Зорге менее непритязательному и психологически выносливому, пришлось гораздо труднее. По мнению начальника тюрьмы, Одзаки обладал быстрым умом и большим обаянием, но явно глубоко страдал из-за вынужденной разлуки с семьей. Находясь в заключении в Сугамо, Одзаки писал изысканные любовные письма своей жене Эйко, некоторые из них были опубликованы после его смерти под названием “Любовь – падающая звезда”, стали бестселлером после войны и теперь считаются классикой японской любовной поэзии^[22]. Он также сочинил два тома лирики “Хроника белого облака”, передав их на хранение начальнику тюрьмы, однако они оказались утрачены в результате бомбардировок Токио в 1945 году.

Токко занималось также поиском всех лиц, упомянутых в признаниях членов агентуры. В связи с этим делом были арестованы одиннадцать человек. В том числе Анна Клаузен и Каваи; двое сотрудников Зорге со времен его работы в Шанхае; несколько рядовых помощников Мияги и такие высокопоставленные лица, как принц Сайондзи и Такэру Инукаи (также известный под псевдонимом Инукаи Кэн), коллега Одзаки по “Обществу завтраков”^[23].

Заседания по делу о шпионаже Зорге начались в закрытом режиме в окружном суде Токио в мае 1942 года. Самого Зорге защищал видный адвокат, известный защитник коммунистов. Он строил линию защиты, утверждая, что подсудимый не совершил ничего противозаконного и никогда не принуждал никого разглашать информацию. Но едва

в руках Токко оказались ключи к шифру агентуры, им наконец удалось расшифровать кипу перехваченных за несколько лет радиосообщений. Вскоре, после титанических трудов, у японцев появилось почти полное досье сообщений, которые Клаузен отправлял в Центр.

Доказательства размаха шпионской сети Зорге были настолько исчерпывающи, что в вердикте сомневаться не приходилось. Любопытно, что японцев особенно возмутило содержимое портфеля с личными бумагами, которые Зорге оставил на хранение своему другу Паулю Веннекеру. После ареста Зорге Веннекер передал бумаги японским властям (неясно, сделал ли он это по собственной инициативе или по приказу Отта). В нем хранились старые любовные письма от бывшей жены Зорге Кристианы и его второй жены, Кати. Мало того что Зорге оказался шпионом, он был вдобавок тайно женат на гражданке Советского Союза^[24].

После начала судебных заседаний японские власти решили наконец предать арест Зорге публичной огласке. Если верить воспоминаниям Шелленберга, только теперь, спустя восемь месяцев после ареста Зорге, его агент гестапо Мейзингер сбивчиво обрисовал это дело в общих чертах своему руководству. Вполне предсказуемо Мейзингер старался свалить всю вину на Отта, его неумение держать язык за зубами и неразборчивость в людях^[25].

Берлин переживал глубокое потрясение. “В ходе длительного и неприятного заседания с Гиммлером мне пришлось обосновать наше сотрудничество с Зорге, – писал Шелленберг. – Что же касалось посла Отта, Мейзингер сделал все возможное, чтобы уничтожить его. После тщательного изучения доказательств стало вполне очевидно, что сам Отт, которого Зорге постоянно использовал в собственных целях, не был виновен в соучастии в шпионской деятельности”^[26].

Гиммлер, никогда не доверявший Зорге, сообщил фюреру, что их ценный информатор в Токио на деле оказался советским шпионом. “В конфиденциальной беседе с Гиммлером Гитлер согласился, что ответственность в этом деле не должна коснуться разведслужбы Германии”^[27]. Тем не менее Гитлер критически отнесся к слабости Отта. “Гитлер придерживался мнения, что человеку, занимающему положение Отта, непозволительно настолько увлекаться дружескими и доверительными отношениями, чтобы раскрывать конфиденциальную политическую информацию. Отту повезло, что Гитлер столь объективно рассудил этот вопрос. Его отозвали с должности посла, и хотя Мейзингер получил тайное указание найти новые доказательства, ничего найдено не было, и никаких дальнейших мер против него предпринято не было”^[28]. Злополучный Отт попытался искупить свою вину, попросив отправить его на линию фронта. В переводе ему было отказано, и он был сослан в консульство Германии в Пекине. Именно там в конце 1942 года он узнал, что его единственный сын Подвик погиб под Сталинградом.

Виновными в нарушении Закона о поддержании мира и Закона о национальной безопасности и Одзаки и Зорге были признаны только 15 декабря 1942 года. Их дело – как преступление, каравшееся смертной казнью, – было автоматически передано для вынесения приговора в Верховный суд. Официальное советское информационное агентство ТАСС заявило, что “ни один представитель советских властей и советского посольства не имеет прямого отношения к этому делу”^[29]. В неофициальной беседе один чиновник советского посольства назвал это дело “заговором, сфабрикованным пятой колонной элитной гвардии и специальной полиции Гитлера. Москве ничего об этом не известно”^[30].

Не ясно, была ли Москва в курсе того, что стало известно в зале суда об отношениях Зорге с Катей. Русская жена Зорге не упоминалась ни в одном из репортажей в прессе. Но, как бы то ни было, есть вероятность, что беспощадная логика тайной полиции просто требовала устранения всех недоработок по делу Зорге. В личном деле Кати указано, что наблюдение за ней было установлено начиная с октября 1941 года. В ноябре 1942 года ее уволили с завода и арестовали. В официальной трудовой книжке в июне того года указано “выговор с предупреждением за беспечность и срыв графика”. Официальная причина увольнения указана как ст. 47 КЗоТ РСФСР, пункт Д – “преступная деятельность”, – при этом ее характер не уточняется.

Катю Максимову приговорили к пяти годам ссылки в селе Большая Мурта, в 120 километрах от Красноярска. Весной 1943 года она написала два письма сестре в Москву, жалуясь на холод, недоедание и слабость. Тем летом Катя серьезно заболела и попала в местную больницу. Ухаживала за ней Любовь Ивановна Кожемякина, вспоминавшая в 2011 году, что глаза ее пациентки “были большие, серые… Кто она такая была – [я] не знала, однако чем-то она запала мне в душу. Лежит на кровати измученная, бледная. «Может, воды?» – спрашиваю. Не отвечает – смотрит только, глаза большие, серые. И слеза по щеке”^[31]. Два единственных сельских врача двумя годами ранее ушли на фронт. Лечить ее было некому. Когда на следующий день Кожемякина вернулась на смену, Катина койка пустовала. Пациентка умерла, ее похоронили на местном кладбище. Могила была уничтожена после войны. Зорге так и не узнал ни о судьбе своей жены, ни о жестокой неблагодарности советского государства по отношению к женщине, которая ждала его все эти годы.

Японское правосудие, что удивительно для авторитарного государства, работало щепетильно и безукоризненно. Подготовленные Токко материалы следствия были собраны в исчерпывающие три тома гораздо профессиональнее, чем поспешно собранные НКВД улики против сотен тысяч подозреваемых в шпионаже в 1930-е годы. Одзаки несколько недель готовил проникновенное обращение к суду, объясняя, что руководствовался своего рода патриотизмом и на самом деле не нарушил неприкосновенного принципа кокутай – естественной связи, которой каждый японец обязан своей родине и императору, земле и духам предков. Одзаки не отрицал своих коммунистических взглядов, утверждая, что действовал в интересах своей страны.

Зорге, в свою очередь, сообщил суду, что “не думал и не планировал устраивать в Японии коммунистическую революцию или каким-то иным образом насаждать там коммунизм… Тем не менее я беру на себя полную ответственность, поэтому прошу вас отнестись к моим японским коллегам как можно снисходительнее”^[32]. Это ни на что не повлияло. 29 сентября 1943 года Одзаки и Зорге приговорили к смерти через повешение. Для Одзаки – быть может, не только для него – этот приговор стал полной неожиданностью.

Зорге был сдержаннее. Переводчик из немецкого посольства, которому было приказано записать последнюю волю и завещание Зорге, отметил, что заключенный хорошо выглядел. Морщины на его лице разгладились после двух лет вынужденной трезвости. Он производил впечатление “человека, гордящегося своими высокими достижениями в работе и готового покинуть эту сцену”. Зорге просил, чтобы его восьмидесятилетнюю мать, до сих пор жившую в Берлине, избавили от каких-либо последствий и прислать ему побольше книг по истории^[33]. Каваи, также сидевший в Сугамо, случайно увидел, как Зорге пританцовывал от радости и энергично похлопывал по спине охранника, когда по тюрьме разлетелись новости о поражении немцев под Сталинградом^[34].

Возможно, Зорге сохранял такое самообладание, потому что до сих пор, до последнего, рассчитывал, что СССР его вызволит. В начале допросов Зорге говорил, что советские власти обменяют его на японских пленных – хотя, раз страны не воевали, не ясно, каких именно пленных он имел в виду. Возможно, японцы выдвигали Москве подобное предложение. По словам старого товарища Зорге Леопольда Треппера, знаменитого советского шпиона, сидевшего в ГУЛАГе вместе с японским генералом после войны, тот признавался, что японское правительство трижды пыталось организовать обмен Зорге, всякий раз получая от Москвы ответ, что она его не знает. Треппер, не самый надежный рассказчик, является единственным источником этой гипотезы^[35]. В японских архивах нет никаких данных, подтверждающих подобное предложение.

В более поздней и во многом приукрашенной советской литературе рассказывается о неожиданном появлении в советском посольстве министра иностранных дел Японии Мамору Сигэмицу накануне годовщины революции, 6 ноября 1944 года, предложившего послу СССР Якову Малику последний шанс спасти агента своей страны. Однако Михаил Иванов, занимавший тогда пост военного атташе в советском посольстве в Токио, эту версию опровергает. Иванов подтвердил, что Сигэмицу действительно говорил в тот вечер с Маликом, призывая сохранить дружеские отношения между СССР и Японией в свете того, что Германия терпела поражение в войне. О Зорге речи не заходило^[36].

На следующий день после беседы Малика с Сигэмицу в советском посольстве отмечалась 27-я годовщина Великой Октябрьской революции, праздник коммунистов по всему миру. Японские власти решили, что для казни Зорге и Одзаки настал подходящий момент. Итидзима Сэити, начальник тюрьмы Сугамо, надел полную парадную форму с эполетами, медными пуговицами, белыми перчатками и полицейским мечом. Остальные чиновники были в повседневной форме, тюремный священник был в буддистском облачении. Одзаки разбудили, как всегда, в шесть утра, он позавтракал рисом, супом из бобов и маринованными овощами, написал последнюю открытку своей жене Эйко.

“Постепенно холодает, – писал он. – Я буду стойко бороться с холодом”^[37].

Одзаки отказался от традиционного чая и пирожных, но преклонил колени перед изображением Будды, пока священник читал мантру “Три обещания вечной жизни” из Книги Сутр^[38]. Приговоренного проводили в просторный зал для казни, зачитали ему обвинения, набросили петлю на шею, и он встал на трап. Механизм виселицы приводили в действие пять сотрудников тюрьмы, чтобы ни один из них не мучился чувством вины из-за убийства человека.

Следующим в зал ввели Зорге. Лишь увидев одетых по форме чиновников, он осознал, что настал момент казни. “Сегодня?” – спросил он. “Да, сегодня”, – ответил начальник тюрьмы. На Зорге были темные брюки, рубашка с широким воротом и свободный пиджак. Внешне он был спокоен и владел собой. На вопрос об имуществе он ответил, что хотел бы оставить его Анне Клаузен, несомненно, чтобы оградить Ханако от дальнейшего взаимодействия с полицией. Фотоаппарат Leica и словари Зорге оставил своим палачам, попросил отправить через германское посольство написанные им заранее письма матери и сестре. Он вежливо отказался от предложенных священником чая с пирожными, но попросил сигарету. Начальник ответил, что это против правил. Юда Тамон, официальный свидетель казни из Токко, импульсивно воскликнул: “Да дайте же ему выкурить сигарету! Я знаю, что это против правил, но это его последняя воля. Можете сказать, что в последнюю минуту дали ему какое-нибудь лекарство”^[39]. Начальник тем не менее остался непреклонен, и Зорге повели на трап.

Пока его ноги и руки связывали и накидывали петлю на шею, Зорге громко произнес по-японски три фразы: “Секигун [Красная армия]! Кокусай Кёсанто [Международная коммунистическая партия]! Совиет Кёсанто [Советская коммунистическая партия]!” Люк под его ногами открылся, и Зорге канул в небытие^[40]. Начальник тюрьмы Итидзима сказал, что “никогда не видел, чтобы кто-то вел себя так благородно, как Одзаки и Зорге перед смертью”^[41].

Другие члены агентуры приняли смерть не столь мужественно. Мияги скончался от пневмонии в середине судебного процесса в 1943 году, влажность и холод тюрьмы оказались непосильны для его слабых легких. Вукелич был приговорен к пожизненному заключению и в июле 1944 года был переведен из Сугамо в тюрьму Абасири на морозный северный остров Хоккайдо, где умер от истощения. Перед смертью Вукелич весил всего тридцать два килограмма. Иосико оповестили о его смерти 15 января 1945 года.

Клаузену и Анне повезло больше. Они пережили войну и были освобождены американцами в августе 1945 года. Оба вернулись в Германию, где Макса – поклонника Гитлера и разуверившегося коммуниста – представители новоиспеченного восточногерманского режима приветствовали как социалистического героя.

Тело Одзаки было передано его жене и кремировано на кладбище Отиаи в Синдзикуку, в Токио. “Я ничего не вижу впереди, даже красок, – писала она. – Все сущее превратилось в утомительное бесконечное количество пустых часов и пустого пространства. Я шла по темной дороге сквозь дождь, неся в руках еще теплый прах своего мужа, «вот дом, куда ты так хотел вернуться. Вот и твой кабинет». Я со слезами на глазах поставила прах на стол в его кабинете. На улице шел проливной дождь”^[42].

Ни немцы, ни русские не проявили никакого интереса к тому, чтобы достойно похоронить Зорге, поэтому он был погребен на кладбище Дзосигая рядом с тюрьмой Сугамо, место захоронения было помечено деревянной табличкой^[43]. В июле 1945 года тюрьма была уничтожена в ходе бомбардировок союзников. Дом Зорге тоже сгорел вместе со значительной библиотекой, которую его адвокат распорядился передать прокуратуре^[44]. Ханако узнала о казни Зорге лишь в октябре 1945 года, через два месяца после капитуляции Японии, когда оккупационные власти союзников опубликовали подробности его дела в местной прессе. Вся история целиком стала сенсацией, не в последнюю очередь потому, что многие японские левые стали относиться к Одзаки как к герою и патриоту, сопротивлявшемуся милитаризму, в то время как многие их соотечественники хранили постыдное молчание. Дело Одзаки послужило основой для нескольких фильмов и пьес, например, для пьесы Киноситы Дзюдзи под названием “Японец по имени Отто”. На японском языке было написано свыше сотни книг об агентуре Зорге, а токийское Общество Зорге здравствует до сих пор и проводит популярные ежегодные конференции.

В 1948 году Каваи, освобожденный из тюрьмы союзниками, и сводный брат Одзаки Хоцуми уговорили Ханако написать мемуары. Они опубликовали их в собственном левом журнале Junken News. Ханако тем временем кропотливо искала возможное место захоронения своего погибшего любовника. На гонорары от мемуаров она смогла оплатить эксгумацию и опознать тело Зорге по поврежденным осколками шрапнели ногам и золотому зубному протезу, из которого она сделала кольцо. Она купила место на кладбище Тама, где Зорге покоится по сей день среди величественных могил видных деятелей Японии под гранитным памятником с надписью на японском языке: “Здесь покоится смелый воин, посвятивший свою жизнь борьбе против войны, за мир во всем мире”^[45]. Ханако умерла в Токио в 2000 году в возрасте восьмидесяти девяти лет, ее прах был погребен рядом с ним^[46].

После войны американские оккупационные власти в Японии проявили значительный интерес к сохранившимся судебным материалам по делу об агентуре Зорге, главным образом из-за опасений, что Советы могли осуществить столь же успешную операцию, внедрившись на территорию США. Генерал Дуглас Макартур, главнокомандующий оккупационными войсками союзников в Японии, назвал достижения Зорге “обескураживающим примером блестящего успеха в шпионаже”. Генералу Чарльзу Уиллоуби было приказано подготовить для Макартура подробный доклад об этом деле. Результаты его изысканий зачитывались в ходе заседаний Комиссии Палаты представителей США по расследованию антиамериканской деятельности, возглавляемой сенатором Джозефом Маккарти в процессе выявления возможных зорге в Америке – и свидетельств возможного подстрекательства Японии к нападению на Перл-Харбор со стороны Советов.

После показаний Уиллоуби создалось впечатление, что Зорге предупреждал Советы о планах Японии напасть на Америку. “Сталин действительно получил эту информацию”, – говорил он Маккарти 22 августа 1951 года. На следующий день Уиллоуби объяснял, уже более подробно, что “нападение на Перл-Харбор произошло в определенный день и в сообщениях Зорге о нем не говорилось. Но это не важно – важно было, что японцы намеревались нанести удар по югу, идя на столкновение с Соединенными Штатами и Великобританией”^[47]. Однако миф о том, что Советский Союз знал о планах Японии нанести неожиданный удар по американским позициям и не предупредил Вашингтон об опасности, зажил собственной жизнью. Сенатор Адлай Стивенсон говорил о “двуличности” Сталина в ситуации с нападением на Перл-Харбор. Появилось несколько книг, где утверждалось, будто нападение Японии на США было кремлевским заговором, задуманным с целью отвести угрозу от Сибири^[48]. Даже коллега Зорге по германскому посольству, третий секретарь Ганс-Отто Мейснер, превратил события Перл-Харбора в кульминацию своей неожиданной книги 1955 года “Человек с тремя лицами”. В этой смеси мемуаров и выдумки Мейснер пишет, что Зорге отправляет в Центр сообщение: ЯПОНСКАЯ АВИАЦИЯ С АВИАНОСЦА НАПАДЕТ НА ФЛОТ США В ПЕРЛ-ХАРБОР ВЕРОЯТНО НА РАССВЕТЕ 6 НОЯБРЯ ТЧК ИСТОЧНИК НАДЕЖНЫЙ ТЧК ДЖО^[49]. Эта телеграмма от начала и до конца является плодом воображения Мейснера (не в последнюю очередь потому, что ДЖО было кодовым именем Мияги, а не Зорге).

Советскому Союзу потребовалось гораздо больше времени, чтобы воскресить память о Зорге из числа миллионов сталинских жертв. В 1956 году Катя Максимова была официально реабилитирована, наряду с погибшими в ходе чисток коллегами Зорге по Коминтерну и 4-му управлению. Но лишь в 1964 году, когда на Московском кинофестивале состоялась премьера франко-германского фильма о жизни Зорге, это дело привлекло внимание преемника Сталина, Никиты Хрущева. Снятая в 1961 году, картина французского режиссера Ива Сиампи “Кто вы, доктор Зорге?” была во многом основана на весьма фантастической версии этого дела, изложенной в книге Мейснера (он даже сыграл роль в фильме). Однако, когда фильм увидел Хрущев – на сеансе присутствовали также Жуков и Голиков, – он потребовал, чтобы ему дали личный ответ на заглавный вопрос фильма Сиампи. Была сформирована комиссия для сбора документов и свидетельств оставшихся в живых офицеров советской разведки, работавших с Зорге, а результаты – в том числе, удивительным образом, пространные отрывки из сверхсекретной переписки 4-го управления с Токио – были опубликованы в виде книги.

Советское руководство решило, что Зорге должен быть причислен к официальному пантеону советских святых. Недавно была воздвигнута Берлинская стена, и восточногерманскому народу требовался просоветский герой-антифашист, хороший немец, являвшийся при этом еще и советским патриотом. Зорге посмертно стал Героем Советского Союза, и на его могиле, рядом с более достойным и оригинальным памятником, установленным Ханако, появился громоздкий каменный монумент с изображением Звезды Героя. За дело взялась и советская пресса: в газете “Советская Россия” стали появляться хвалебные статьи на целую страницу, основанные на личном деле Зорге. В Москве в честь разведчика назвали улицу, дополнив ее памятником с властной фигурой в струящемся плаще-тренче, вырастающей из бронзовой стены. В честь Зорге был назван корабль, его морщинистый лик был увековечен на десятикопеечной марке. Одну из таких марок купил отец автора книги, ученый, приехавший в Московский университет, – по просьбе Уильяма Дикина, декана Колледжа святого Антония в Оксфорде. Дикин трудился над первым западным академическим изложением истории этого дела, и марка стала оформлением обложки первого издания книги “Дело Рихарда Зорге” 1966 года. В том же году в СССР был издан первый роман, основанный на карьере Зорге, породив любопытную литературную традицию: к 2017 году по-русски было опубликовано по меньшей мере полдюжины литературных биографий знаменитого шпиона.

Еще один всплеск официально санкционированной славы Зорге пережил в конце 1970-х годов. И снова история Зорге стала холстом, на который можно было спроецировать борьбу за власть в Кремле. Влияние и престиж КГБ и его председателя Юрия Андропова стремительно росли, и службе требовался герой-шпион – эффектная советская версия Джеймса Бонда, чтобы представить КГБ в положительном свете. Поступил запрос на новые книги и статьи. Советский писатель Юлиан Семенов написал культовую серию книг под названием “Семнадцать мгновений весны”, повествующих о приключениях вымышленного советского “крота” в аппарате нацистской разведки в Берлине. По мотивам книги в 1979 году был создан культовый телесериал. Семенов говорил, что его вымышленный персонаж, Макс-Отто фон Штирлиц, был вдохновлен образом Зорге. В 1982 году в родном городе разведчика, Баку, был воздвигнут новый памятник. Это причудливое скульптурное произведение – монументальная бронзовая стена с высеченными в ней пронзительными гигантскими глазами, – видимо, призвано олицетворять всевидящее око советской разведки.

СССР официально канонизировал Зорге-героя. Однако никакие памятники и книги не смогут изжить подозрительность, безразличие и, наконец, предательство Советского Союза в отношении своего величайшего разведчика. Ни один другой советский агент не служил Москве так долго и так достойно. Созданная Зорге агентура получила уникальный в истории шпионажа новейшего времени доступ к кулуарам власти в Германии и Японии. И несмотря на это, в момент величайшей опасности, грозившей его приемной родине, в нагнетаемой Сталиным атмосфере паранойи ценнейшие разведданные, исправно отправлявшиеся Зорге в Москву, игнорировались. Зорге был несовершенным человеком, но безупречным шпионом – отважным, гениальным и неутомимым. Трагедией для него обернулась корыстная трусость его кураторов, ставивших свою карьеру выше жизненных интересов страны, служа которой он пожертвовал собственной жизнью.