Безупречный шпион. Рихард Зорге, образцовый агент Сталина

Глава 17 “Барбаросса” обретает форму

Зорге подготовил пространное донесение в Центр с последними сведениями от Нидермайера, но Клаузен его не отправил. Вместо этого он составил собственное краткое переложение, опуская ключевую информацию и намеренно затуманивая детали. “На мой взгляд, это был очень важный вопрос, – рассказал Клаузен японцам после ареста, – но тогда я уже встал на сторону Гитлера и не отправил эту информацию”^[2]. Это подтверждается и поступившими в Москву телеграммами. К моменту выхода в эфир 21 мая Клаузен отправил лишь восемь сообщений, состоявших из 797 групп слов, то есть около трети от изначальных сообщений. По своему собственному признанию, из примерно 17472 групп слов, содержавшихся в сообщениях Зорге в 1941 году, радист отправил лишь 1465 – что являет разительный контраст на фоне его рекордных показателей предыдущего года.

“Новые германские представители, прибывшие сюда из Берлина, заявляют, что война между Германией и СССР может начаться в конце мая, – гласил скудный пересказ Клаузена, сделанный из чрезвычайно важного донесения его начальника. – Они заявили, что Германия имеет против СССР 9 армейских корпусов, состоящих из 150 дивизий”^[3]. Второй абзац телеграммы Клаузена явно противоречил первому, что роковым образом отразилось на ее убедительности: “Но они также заявили, что в этом году опасность может и миновать”^[4]. Это сообщение явно трудно было назвать внятным разведдонесением. Голиков написал на телеграмме: “Запросить Рамзая. Уточните – корпусов или армий”. Зорге, учитывая его военный опыт, разумеется, имел в виду армии (что и уточнил 13 июня). Клаузен перепутал эту жизненно важную информацию о боевом порядке, еще более усугубив положение своего начальника и сведя на нет важность его предупреждения^[5].

Без ведома своего начальника Клаузен систематически подрывал работу агентуры в течение всего года. “Я уже тогда начал сомневаться в коммунизме, поэтому отправлял в Москву только незначительную часть [информации], – признавался Клаузен. – Большая часть рукописных сообщений, которые мне передавал Зорге, была уничтожена”^[6]. Клаузен зашифровывал и передавал лишь ту часть, которую не решался вырезать, чтобы избежать подозрений в подлоге со стороны 4-го управления^[7]. Зорге нетерпеливо ждал каких-либо указаний, что Москва вняла его предостережениям. Но в телеграммах ничего не сообщалось ни о дипломатических инициативах, ни о передвижениях советских войск. В течение двух недель от Центра не поступало даже уведомлений о получении его телеграммы. Зорге не догадывался, что причиной этой задержки является саботаж его собственного радиста.

В эти напряженные дни с Зорге познакомился последний посланник Риббентропа в Японию Эрих Кордт. Он рассчитывал увидеть “умного немецкого журналиста, возможно знавшего о сложной политической обстановке в Японии больше, чем кто-либо другой”, о котором был наслышан еще в Берлине. Он, несомненно, рассчитывал хорошо провести время в городе с человеком, как рассказывали, “решительно богемного склада, очень восприимчивого к женским чарам и не отказывающегося пропустить стаканчик хорошей выпивки”. На деле же, когда после полуночи Кордту пред ставили Зорге в отеле “Империал”, он оказался пьян, “чудаковат” и “в воинственном расположении духа”^[8].

Разумеется, они говорили о политике. Зорге без обиняков заявил, что японцы – “пираты”, но они никогда не пойдут немцам навстречу и не нанесут удар по Сингапуру. Кроме того, он дразнил чиновника из Берлина, что скоро Япония заключит соглашение с Вашингтоном. Он намекал на последние указания Коноэ новому послу Японии в Вашингтоне, адмиралу Номуре, – попытаться снизить нарастающее напряжение с Соединенными Штатами, это были важнейшие сведения, почерпнутые Одзаки во время завтрака за супом мисо. США действительно недавно потребовали от Японии выхода из Трехстороннего пакта, предложив взамен признать завоеванные ею территории Маньчжурии и экономические претензии Токио в Азии. Предложение было соблазнительное – если бы только Коноэ мог убедить армию в Маньчжурии заключить мир с Китаем после стольких жертв и крови.

Еще неделя – и станет ясно, придет ли Номура к соглашению с американцами, дразнил собеседника Зорге. В ответ ошеломленный Кордт отвечал, что не может представить себе, чтобы Токио вел с Вашингтоном переговоры за спиной у Гитлера. “Да, это вне ваших компетенций, – грубо парировал Зорге. – Но через две недели я смогу предоставить вам все подробности”. Японские власти объявили очередную “Национальную неделю предотвращения шпионажа”, объяснял Зорге, а значит, жители каждого квартала должны были докладывать полиции обо всех соседях, контактировавших с иностранцами^[9]. Пройдет неделя, все вернется на круги своя, и его “друзья” снова смогут прийти к нему и сообщить последние новости о переговорах. О степени отчаяния Зорге можно судить уже по тому, что он без зазрения совести делился секретной информацией с высокопоставленным немецким дипломатом, с которым вдобавок даже не был знаком; а также по упоминанию между делом, что его источники в руководящих кругах Японии имели основания опасаться разоблачения в ходе недели охоты на шпионов. В три утра, выпив почти всю бутылку бренди, Зорге исчез в ночном Токио. Кордт решил, что знаменитый Зорге “просто болтун”^[10].

В последнюю неделю мая из Москвы наконец поступила, по словам Зорге, “странная телеграмма”. В ней прямо сообщалось, что “мы сомневаемся в достоверности вашей информации”. Так случилось, что эта возмутительная телеграмма пришла как раз тогда, когда Зорге был с Клаузеном. По словам радиста, Зорге был в ярости. “С меня хватит! – кричал, вскочив со своего места, Зорге, схватившись за голову и принимаясь ходить взад-вперед по комнате. – Почему они мне не верят? Негодяи, как можно оставить без внимания наше донесение?” Клаузен лицемерно заявлял, что “это был единственный раз, когда мы оба были вне себя”^[11]. Чего Зорге не мог знать, так это того, что его телеграмма, содержавшая разведданные от Нидермайера, исковерканная Клаузеном и представленная в усеченном виде в докладе Голикова, на самом деле попала на стол Сталина. На докладе он нацарапал, что информация поступила от “подонка, устроившего бордели и фабрики в Японии”. “Хозяин” Кремля, очевидно, спутал Зорге с Клаузеном^[12].

В последней отчаянной попытке привлечь внимание Москвы к своим предупреждениям Зорге прибегнул к необычной тактике, “слив” свою информацию в западную прессу. Он вызвал Вукелича и дал ему указание предложить четырем американским газетам информацию Шолля и других курьеров о “Барбароссе”, не называя имен источников. По каналам своего информационного бюро, Havas, Вукелич не мог передать этот материал, так как теперь оно находилось под контролем марионеточного режима Виши во Франции. Тем не менее ему в некотором смысле повезло с Ньюманом из New York Herald Tribune. 31 мая 1941 года в газете появилась публикация “Токио ждет нападения Гитлера на Россию”. Заметка затерялась в недрах газеты. Манхэттенская редакция уделила агенту Сталина в Токио немного больше внимания, чем сам Сталин. Но не более того.

Чем больше появлялось поводов для разочарований, тем больше трещин давали обходительность и самообладание Зорге. Он чаще прежнего стал возвращаться домой, напившись так, что едва держался на ногах. Однажды в начале лета Зорге, шатаясь, вошел к себе в кабинет, где читала Ханако. Он схватил ее и так грубо занялся с ней любовью, что от смущения она закрыла лицо руками. Эта резкая перемена в нем – вместо привычной учтивости и заботливого внимания – глубоко встревожила девушку^[13]. Несколько дней спустя она стала невольной свидетельницей того, как Зорге сидел на диване и, уронив голову на руки, рыдал. Она впервые увидела, как ее любовник плачет, рассказывала она в своих мемуарах 1949 года:

“Почему ты плачешь?” – спросила она.

“Мне одиноко”, – ответил Зорге.

“У тебя же в Токио столько друзей-немцев!”

“Они мне не настоящие друзья”, – горько отвечал Зорге^[14].

Ежедневные сообщения Зорге о тайных переговорах между Японией и Америкой встревожили Отта, полагавшегося на своего невероятно осведомленного друга в том, что касалось тайной дипломатии правительства Коноэ с Вашингтоном. “Какие-то сведения мы почерпнули из американской прессы, что-то – от нашего посла в Вашингтоне, но больше всего – от Рихарда Зорге”, – вспоминал третий секретарь Мейснер^[15]. Зорге также передавал информацию в Берлин Шелленбергу, еще больше размывая границы между своей службой на советскую разведку и ролью ценного информатора для разведки Германии.

“Разведданные Зорге представляли для нас все большую ценность: в 1941 году мы хотели как можно больше узнать о планах Японии в отношении Соединенных Штатов”, – писал Шелленберг^[16]. Особенное беспокойство вызывало предложение Америки выступить в роли посредника между Японией и изгнанным националистическим правительством в Чунцине. Конец войны в Китае мог иметь непредсказуемые

последствия для Советского Союза и Германии. Москва опасалась, что это повысит вероятность агрессии против СССР. Берлин, напротив, боялся, что мирное соглашение с Китаем подтолкнет Японию к развертыванию своих сил в южном направлении и вторжению на территории предполагаемой азиатской империи, вместо оказания помощи Германии в наступлении на СССР.

Отт решил отправить Зорге в Шанхай, чтобы он выведал все подробности. Как и раньше, ему как официальному курьеру посольства Германии предоставлялась дипломатическая неприкосновенность. Поездка в Шанхай была прекрасным шансом для побега. Свой долг перед кураторами в Москве он выполнил, предупредив их о грядущей катастрофе “Барбароссы”, они к нему не прислушались. В продолжении этой длительной и одинокой миссии, казалось, уже не было смысла, хотя об этих сомнениях Зорге не сказал японским следователям ни слова.

Почему Зорге не воспользовался представившейся возможностью исчезнуть в хаосе охваченного войной Китая? Он, конечно, рассматривал такую возможность, всячески давая понять Ханако, что, возможно, они прощаются навсегда. Однако в свойственной ему резковатой манере он беспокоился и о том, что будет с ней, если он ее бросит. Он пытался устроить ее будущее, руководствуясь беспощадно практичной логикой человека, привыкшего распоряжаться жизнью и любовью своих подчиненных. Он предложил Ханако выйти замуж.

“И за кого же?” – спросила она, совершенно не ожидая подобного вопроса, как она рассказывала в интервью в 1965 году.

“Неужели у тебя нет друга?”

“Нет у меня никакого друга, – уязвленно ответила она. – Всегда ты и только ты”.

“Возможно, я уеду из Японии. Ты будешь страдать, если так и будешь думать обо мне. Вот выйдешь замуж за достойного японца, станешь прекрасной женой. Жене волноваться не о чем. Да, по-моему, тебе нужно выйти замуж”.

“Если так надо, то пусть это будет кто-то из твоих друзей”, – ответила она.

“У меня мало знакомых японцев. Дай-ка подумать. – Зорге погрузился ненадолго в размышления, вышагивая по кабинету. – У меня есть друг, советник на Маньчжурской железной дороге”. Зорге убеждал Ханако, что Хоцуми Одзаки – добрый, умный человек, который мог бы составить ее счастье.

На следующей встрече с Одзаки – из-за очередной волны шпиономании она состоялась в доме Зорге – резидент как ни в чем не бывало сообщил своему лучшему агенту, что присмотрел для него прекрасную жену. Показательно, что из-за одержимости своей работой и человеческого равнодушия к коллегам Зорге, проработав с Одзаки двенадцать лет, ни разу не удосужился спросить, женат ли он. Одзаки же, в свою очередь, очевидно, никогда не считал Зорге столь близким другом, чтобы обсуждать с ним семейные дела. Показательно и то, что Зорге, судя по всему, даже в голову не приходило, что Одзаки или Ханако могут быть против его гениального плана.

“Оказывается, Одзаки-сан уже женат, – сообщил Зорге Ханако. – Жаль! Больше я никого не знаю”. Окинув взглядом свой стол, он почесал затылок и вернулся к работе^[17].

Бывший корреспондент Volkiscber Beobachter принц Урлах, вернувшийся ненадолго в Токио с новым заданием, рассказывал еще более неприглядную историю. В интервью журналу Der Spiegel в 1951 году Урах утверждал, будто Зорге пытался “продать” ему Ханако, с которой у него якобы все кончено^[18]. Версия Ханако разительно отличается от рассказа Ураха. По ее словам, беседуя с Зорге, Урах предлагал увезти Ханако с собой в Германию, но Зорге отказался, заявив, что без нее ему “придется трудно”^[19]. Вероятнее же, что Урах, часто во время своей предыдущей командировки в Токио допекавший Зорге, “лапая” Ханако, просто был все еще безответно влюблен в хорошенькую любовницу разведчика. Как бы то ни было, обе экстравагантные попытки Зорге передать Ханако с рук на руки – сперва своему лучшему агенту, а потом корреспонденту нацистской газеты – провалились. Если бы Зорге скрылся во время поездки в Китай, Ханако была бы обречена на одиночество, неся на себе клеймо любовницы иностранца и шпиона.

Пошатнувшееся душевное здоровье Зорге не осталось незамеченным и в посольстве. Отт был серьезно встревожен беспробудным пьянством Зорге и – переживая как за свое положение, так и за благополучие друга – признался Ураху, что опасается скандала. До посла дошли слухи по меньшей мере о двух авариях, когда пьяный Зорге врезался на своем “датсуне” в телеграфные столбы, и о его перебранках и даже драках с местными нацистами.

“Надо что-то делать с Зорге, – говорил Отт Ураху (со слов последнего). – Он пьянствует, как никогда раньше, и довел себя до нервного срыва… Само собой, я больше всего беспокоюсь о репутации посольства”. У Отта “было какое-то дурное предчувствие”, и он попросил Ураха попытаться уговорить их общего друга вернуться в начале июня в Германию. Как в конфиденциальном порядке уточнил посол, это будет последний шанс проехать через СССР до начала военных действий. Отт предложил использовать собственное влияние, чтобы обеспечить Зорге “в Берлине хорошее место в прессе”. Хорошо зная своего друга, ради успеха предприятия Отт даже выдал Ураху виски^[20].

Урах, зная, что Зорге не скрывает своих антинацистских взглядов, почти не рассчитывал на успех при попытке уговорить своего приятеля вернуться в рейх. “Вернувшись, он бы стал просто заурядным журналистом, а тут он был Зорге, человек в гуще событий, – вспоминал Урах. – Что могло заинтересовать его в «Германии, превратившейся в огромный концлагерь»?” Отт очень расстроился, когда Урах доложил о своем фиаско. Но когда Урах предложил Отту как “близкому другу” Зорге самому попытаться уговорить его, тот отказался. Он также не рассматривал возможности приказать ему вернуться в Берлин. “Так нельзя, – говорил Отт. – Мы же друзья!” ^[21] Если бы Отт не так робел в отношении личного кризиса Зорге и настоял на возвращении Зорге в Германию – возможно, с этим приказом не стал бы спорить даже московский Е(ентр, – он бы мог спасти жизнь своего друга.

В четверг 15 мая Зорге заглянул к Гельме Отт после привычной встречи за завтраком с ее мужем в резиденции посла. Когда он проходил по коридору, из гостиной вышла высокая белокурая немка. Очевидно, она гостила в доме Оттов. В воздухе повисло неловкое молчание, пока не появилась Гельма и не познакомила их. “Ах да, вы же не знакомы. Зорге – госпожа Харих-Шнайдер”.

Маргарета – или Эта, как она просила ее называть, – только что приехала в Токио, оставив двух дочерей с родственниками в Германии. Она была знаменитой клавесинисткой, рецензии на ее концерты часто появлялись на культурной странице Frankfurter Zeitung. “Небезызвестное имя”, – заметил Зорге, подчеркнуто учтиво поклонившись. Он обменялся с дамами парой слов и быстро попрощался.

В интервью 1982 года Эта вспоминала, что ее сразу же заинтриговало его незаурядное, изрезанное морщинами лицо и внимательные темно-голубые глаза. Ей показалось, что в Зорге было что-то демоническое.

“Кто этот интересный мужчина?” – спросила она хозяйку дома.

“Журналист – из Frankfurter Zeitung", – ответила Гельма. Она явно обратила внимание на пробежавшую между Этой и Зорге искру, немедленно добавив, что “женщины его не интересуют”^[22].

Так начался последний – и самый бурный – роман Зорге за всю его карьеру в Токио.

За несколько дней до 20 мая 1941 года^[23] Зорге сел на борт самолета авиакомпании Japan Air Transport, ежедневно в 6:30 вылетавшего из токийского аэропорта Ханэдо в Шанхай через Осаку и Фукуоку. О Шанхае у Зорге сохранились хорошие воспоминания. Здесь он полюбил Азию и создал свою первую агентуру. Немецкая колония в Шанхае горячо приветствовала Зорге как корреспондента известной газеты. Руководитель местной редакции Германского информационного бюро устроил в его честь ужин. Молодой дипломат Эрвин Викерт позвал Зорге на чай к себе домой и вспоминал, как тот самозабвенно флиртовал с его молодой женой^[24]. Вооружившись рекомендательными письмами от Отта, Зорге побывал у высокопоставленных японских чиновников в Шанхае, в том числе у генерального консула Японии, атташе по военным и военно-морским вопросам, а также встретился со многими старыми китайскими знакомыми.

“Около 90 % [японцев] выступали категорически против мирных переговоров, заявляя, что, если Коноэ и Мацуока настоят на них, их ожидает отчаянное сопротивление, – рассказывал Зорге следователям. – У меня сложилось впечатление, что переговоры между Японией и США [по мирному урегулированию в Китае] обречены на провал”^[25]. Зорге доложил о результатах своей работы Отту, использовав сверхсекретную военную шифровальную книгу, которую ему дал посол, – явное свидетельство, что сам Отт не догадывался ни о подозрениях Шелленберга, ни о порученной Мейзингеру проверке благонадежности Зорге.

Сам Мейзингер в это время тоже находился в Шанхае, хотя нет никаких свидетельств, что пути охотника и жертвы там пересекались. Официально задача Мейзингера состояла в том, чтобы встретиться с сотрудниками гестапо в Китае, подчинявшимися токийскому бюро ведомства. Однако, помимо этого, у полковника был и другой, менее очевидный интерес.

Игнац Тимотеус Требич-Линкольн, урожденный Авраам Шварц, был мелким воришкой венгерско-еврейского происхождения, актером, миссионером-англиканцем, некоторое время служил каноником в Кенте, после чего в 1910 году был избран членом Британского парламента от Дарлингтона в графстве Дарем. После начала Первой мировой войны он предложил свои услуги германскому военному атташе в Лондоне, а получив отказ, бежал в Нью-Йорк, где издал сенсационную книгу под названием “Откровения международного шпиона”. Будучи экстрадирован в Британию и обвинен в шпионаже (точнее, в попытке шпионажа), он отсидел срок в тюрьме Паркхерст. Прожив некоторое время после войны в Германии – здесь он занимал должность главного цензора при скоротечном капповском режиме в Берлине и познакомился с Адольфом Гитлером, – Линкольн переехал в Китай и принял буддизм.

К 1941 году он обустроил в Шанхае собственный монастырь, где все обращенные в новую веру должны были передать свое имущество “аббату Чао Куну”, как теперь называл себя Линкольн. Он подрабатывал также, составляя антибританские пропагандистские тексты для оккупационных японских властей. В поле зрения гестапо Линкольн попал благодаря эксцентричному плану, который он хотел предложить рейху. Он вызвался отправиться в Тибет (на тот момент еще обладавший независимостью) и убедить правительство Лхасы выступить в роли союзника Берлина, что превратило бы горное королевство в базу операций против Британской Индии.

Мейзингер, очевидно, не слишком вникал, как именно венгерский авантюрист и неоднократно судимый мошенник планирует убедить буддистское теократическое государство принять участие в разгорающейся войне на стороне нацистов. Он направил в РХСА в Берлин радостную телеграмму, сообщая, что завербовал Линкольна. Мейзингеру не повезло: о его планах узнал генеральный консул Германии в Шанхае и телеграфировал в Берлин, предупреждая, что “Аббат” Линкольн – опасный мошенник, не имеющий никаких существенных связей в буддистской общине в Китае и тем более в Тибете. Риббентроп отправил Мейзингеру язвительный выговор, напомнив, что “само собой предполагалось, что во время командировки в токийское посольство сфера его компетенции будет ограничена исключительно вопросами, связанными с полицией”^[26].

Пока Мейзингер занимался своим лжемонахом, Зорге вернулся в Токио. Не ясно, почему он в итоге решил не оставаться в Китае: он ничего не рассказывал о своих планах японским следователям, и о глубоком личном кризисе и мечтах о побеге нам известно лишь из рассказа Ханако. Отъезд мог быть продиктован практическими соображениями. Японская оккупационная полиция в Шанхае требовала от всех иностранцев проездных документов, выданных местными органами власти, за которыми Зорге мог обратиться лишь в генеральное консульство Германии. Чтобы добраться до территорий, находящихся под контролем коммунистов, ему пришлось бы пересечь две линии фронта. Советское посольство могло оказать содействие, но для этого ему пришлось бы запрашивать разрешение московского Центра, а он вряд ли бы одобрил бегство столь важного агента при подобных обстоятельствах. К тому же оставался нерешенным вопрос с Ханако. Одним словом, Зорге снова оказался в ловушке.

Для возвращения была еще одна причина, связанная с важным вопросом о “Барбароссе”. Из Берлина в Токио направлялся старый друг и собутыльник Зорге Эрвин Шолль, у которого наверняка были важные новости о планах Германии. Шолль, получивший недавно звание подполковника, после двух лет работы в международном отделе Генштаба в Берлине направлялся на новое назначение в Бангкок в должности военного атташе. Застав Шолля в Японии, Зорге мог получить оперативные сведения, способные изменить позицию Центра.

Согласно расписанию авиакомпании Japan Air Transport на 1941 год, самолет Зорге приземлился в Токио в 16:30. Вероятно, это было 27 мая. Разумеется, Зорге ужинал в тот вечер с четой Оттов в резиденции посла. Ужин проходил в угрюмой обстановке. Около восьми вечера, когда все сели за стол, появился Веннекер, сообщив, что линкор “Бисмарк”, крупнейшее судно в составе германского флота^[27], только что был потоплен в ходе обстрела с воздуха торпедоносцами Королевского флота и с кораблей в Северной Атлантике. Уничтожение этого корабля существенно повлияло не только на планы Германии сокрушить Великобританию, но и на планы Японии: столь наглядное свидетельство сохраняющейся морской мощи британцев вряд ли могло сподвигнуть ее нанести удар по Сингапуру.

На ужине была Эта Харих-Шнайдер. Зорге, в своей привычной манере, совмещал флирт с серьезными разговорами. Узнав, что после приезда Эта толком не видела в Токио ничего, кроме территории посольства, Зорге предложил показать ей на следующий день город, и она с радостью согласилась. Гельма Отт и ее подруга Анита Мор – обе бывшие любовницы Зорге – отнеслись к этой идее с меньшим энтузиазмом. “Вы уверены, что готовы доверить Зорге свою жизнь?” – спросила Мор за дамским обедом в посольстве на следующий день. Сексуальные интриги маленького сообщества запутались в тугой клубок. Ойген Отт был безнадежно влюблен в Мор, рассказала Гельма Эте, ставшей невольной наперсницей своей более опытной и разочарованной хозяйки. Беспечные шашни Зорге не только с женой Отта, но и с “объектом любви” посла были и без того вполне возмутительны. Но смириться с очевидным намерением Зорге соблазнить еще и их новую гостью Гельма, до сих пор одержимая своим бывшим любовником, не могла.

Возможность пронестись по запруженным улицам Токио, даже в маленьком “датсуне” Зорге, давала ощущение свободы. “Как чудесно выйти за пределы посольства и оказаться среди людей, – говорила Эта своему новому экстравагантному спутнику. – Когда тебя возят в посольском автомобиле, ты словно отрываешься от реального мира”^[28].

Зорге не преминул высказать свои претензии к Оттам, паре, с которой он вынужден был сблизиться по своим секретным причинам и которую стал от души презирать. Супруги не показали Эте Токио, “потому что сами ничего о нем не знали. Это пара обывателей!”. Эта возражала, что по отношению к ней Отты были исключительно милы. “Милы? – переспросил Зорге. – Милые, беспринципные обыватели”^[29]. Несмотря на досаду на Оттов – усугубленную, несомненно, неловкой попыткой посла отправить его в Берлин, – Зорге все же пребывал в весьма оживленном настроении. Поездка с привлекательной блондинкой по улицам уже почти родного города раззадоривала его. Поднимаясь по крутой лестнице в парк Агато, он, словно нуждаясь в опоре, приобнял Эту за плечи и пошутил над собственной хромотой. “Кайзер лишил меня двух сантиметров ноги, зато взамен дал Железный крест”^[30], – шутил он.

Они хором посчитали ступени, поднимаясь на вершину, откуда открывался захватывающий вид на малоэтажный, покрытый дымкой город, который вскоре будет уничтожен бомбардировками союзников. Эте он показался “уродливым… Суматошным. Даже уродливее Неаполя”^[31]. Они выпили зеленый чай в чайном доме и поехали дальше, на другой конец города, к кладбищу Аояма в портовом районе Минато. К концу мая сакуры, до сих пор обрамляющие центральную аллею, уже отцвели, но кладбище с почти европейскими надгробиями в громоздком викторианском стиле оставалось оазисом спокойствия в суетном городе. Зорге прошел с Этой до части кладбища, где хоронили европейцев, – после смерти дистанция между ними и японцами сохранялась, как и при жизни. Зорге это место не навевало никаких романтических мыслей.

“Здесь похоронены первые европейцы, безжалостно растерзанные японцами”, – объяснял Зорге, как всегда прибегая к гиперболе (на самом деле первыми убитыми японцами европейцами были священники-иезуиты, захороненные в XVII веке в безымянных могилах в Нагасаки). “Мечами они теперь нас не убивают, но в сердце все еще жгуче ненавидят. Они улыбаются, любезничают, но не стоит обманываться… Они надевают маску любезности, но и она вот-вот слетит. Когда я впервые приехал в Японию восемь лет назад, они были гораздо терпимее к иностранцам. Но теперь – что за озлобленность против белых! Мы, немцы, должны быть на их стороне, но дело в том, что большинство японцев просто не отличает нас от всех прочих”. Не задумываясь о том, что это произведет ужасное впечатление на его спутницу, Зорге рассказал Эте, как недавно незнакомый мужчина дал пощечину одной немке в поезде “не потому, что она немка, а потому что белая”^[32].

Зорге всегда с симпатией и уважением относился к китайцам. Но японцы, на его взгляд, были хуже нацистов. “Они с молоком матери впитали шовинизм, считая себя божественной расой, – рассказал он Эте. – Отсюда следует, что священный долг Японии – править Азией, да и всем остальным миром, если только мы дадим им такую возможность. Невыразимое превосходство японских правителей зиждется не на нацистской идеологии, а на «божественном пути»… Даже нацисты не относятся к идее сверхдержавы высшей расы с таким священным трепетом”^[33].

Эта в ответ рассказала немного о себе: об успешной музыкальной карьере в Берлине и неудачном браке. По ее словам, причиной ее добровольной ссылки в Токио был именно недавний развод. Она еще не настолько доверяла Зорге, чтобы раскрыть подлинную причину своего отъезда из Германии: нацистской партии не понравилось, что за два года до этого Эта выступила против изгнания из консерватории студента-еврея. Тем не менее Эта поделилась со своим интересным собеседником, что из-за атмосферы недоверия, интриг и семейных ссор в посольстве Германии ей там неуютно и страшно.

Темнело. Зорге предложил пойти поужинать. Когда Эта вернулась в резиденцию, где ее ждал холодный прием, было уже неприлично поздно. Разумеется, и Гельму Отт, и ее мужа – по разным причинам – задела ее дружба с неотразимым доктором Зорге.

Зорге наконец встретился со своим старым другом Шоллем в отеле “Империал”, вероятнее всего 31 мая. Накануне Отт уже сообщил ему суть новостей, привезенных их приятелем из Берлина, – их Зорге переслал в Центр в короткой срочной телеграмме.

“Берлин информировал Отта, что немецкое выступление против СССР начнется во второй половине июня, – писал Зорге в сообщении, датированном 30 мая и немедленно – в кои-то веки – отправленном Клаузеном. – Отт на 95 % уверен, что война начнется… Причины для германского выступления: существование мощной Красной армии не дает возможности Германии расширить войну в Африке, потому что Германия должна держать крупную армию в Восточной Европе. Для того чтобы ликвидировать полностью всякую опасность со стороны СССР, Красная армия должна быть отогнана возможно скорее. Так заявил Отт”^[34].

Шолль с Зорге встретились в вестибюле громоздкого нео-ацтекского зиккурата отеля “Империал”. По словам Зорге, они беседовали “в уголке вестибюля”. На современных фотографиях можно увидеть, что просторный вестибюль отеля выходит на большую, уставленную пальмами в кадках террасу, откуда открывается вид на японский сад с прудами, бамбуком и каменными фонарями. Вероятно, именно здесь Шолль во всех подробностях рассказал Зорге то, что представляло на тот момент главную тайну во всем мире. Он сообщил, что “устно передал послу Отту специальные, совершенно секретные инструкции о предстоящей войне между Германией и Россией”. Сообщение было настолько секретным, что Отт передал Зорге накануне его содержание лишь в самых общих чертах. “Отт максимально возможно утаил полученные от Шолля секретные указания, – рассказывал впоследствии Зорге японцам. – И даже ни о чем не предупреждал немцев, возвращавшихся домой по Транссибирской магистрали”^[35].

Шолль же обо всем говорил открыто. Он без обиняков сообщил Зорге, что операция “Барбаросса” начнется в середине июня; и хотя начало наступления может на несколько дней отложиться, все приготовления уже завершены. Вермахт сосредоточил вдоль советской границы около 170–180 дивизий – мотострелковых и танковых. Наступление Германии будет осуществляться единовременно по всему фронту, основная ударная сила будет направлена на Москву, Ленинград и Киев. Генштаб Германии самоуверенно рассчитывал, что Красная армия вскоре падет под мощным натиском блицкрига, и планировал закончить эту войну через два месяца. К зиме Гитлер намеревался захватить Транссибирскую магистраль и установить контакт с японскими силами в Маньчжурии^[36].

Несмотря на безотлагательность этой информации, Зорге пришлось выполнить данное Шоллю обещание и, как в старые добрые времена, отправиться с ним по ночным заведениям города. Они поужинали в “Империале”, вероятно в модном ресторане “Нью-Гриль”. Зорге особенно любил бифштекс à la Chaliapine, блюдо, придуманное местным поваром и по необъяснимым причинам названное в честь великого русского оперного певца начала XX века^[37]. Поужинав, они отправились по злачным местам Гиндзы.

К концу вечера Зорге едва держался на ногах, не только от количества выпитого, но и из-за подробностей и важности новостей, которые он должен был передать. Утром он составил длинное сообщение в Москву, самую важную телеграмму за всю свою карьеру. Он вызвал Клаузена и передал ему сообщение, приказав срочно отправить его, не дав радисту шанса найти оправдание для отказа.

На этот раз Зорге подчеркнул, что источником информации был Шолль – “выехавший из Берлина 3 мая”, – а не анонимные курьеры, как это было ранее, в том числе в предыдущей телеграмме. “Ожидание начала германо-советской войны около 15 июня, – писал Зорге в телеграмме от 1 июня 1941 года. – В беседе с Шоллем я установил, что немцев, в вопросе о выступлении против Красной армии, привлекает факт большой тактической ошибки, которую… сделал СССР. Согласно немецкой точке зрения тот факт, что оборонительная линия СССР расположена в основном против немецких линий без больших ответвлений, составляет величайшую ошибку. Это поможет разбить Красную армию в первом большом сражении. Шолль заявил, что наиболее сильный удар будет нанесен левым флангом германской армии”^[38]. Далее он в подробностях изложил план нападения, о котором ему рассказал Шолль. Теперь, располагая столь конкретными данными из надежных источников, Голиков наконец прислушается к Зорге и подаст сигнал тревоги, дав тем самым СССР возможность подготовиться к предстоящей буре.