Библия: Биография книги

Глава VII Sola Scriptura

В начале шестнадцатого столетия в Европе шёл сложный процесс, который навсегда изменил мировосприятие западного человека. Множество изобретений и новшеств появлялись одновременно во многих различных областях. Ни одно из них в то время не казалось важным и судьбоносным, но их общий эффект впоследствии оказалось решающим. Испанцы и португальцы открыли новые земли, астрономы исследовали небеса, новые технические возможности давали европейцам большую власть над природой, чем когда-либо прежде. Практический, научный дух мало-помалу начинал разрушать средневековую восприимчивость. Несколько катастроф подряд вселили в души людей чувство беспомощности и тревоги. В течение четырнадцатого и пятнадцатого веков Чёрная смерть унесла треть населения Европы; в 1453 г. Оттоманская империя завоевала христианскую Византию; скандалы, связанные с авиньонским пленением Пап и Великой Схизмой, когда сразу три понтифика претендовали на престол святого Петра, оттолкнули многих от господствующей Церкви. Вскоре люди сочтут, что невозможно оставаться религиозными в старом понимании, и это неизбежно отразится на том, как они читают Библию.

На Западе зарождалась цивилизация, подобной которой не было за всю мировую историю, но на пороге этой новой эры многие испытали желание вернуться ad fontes, «к истокам» своей культуры, к классическому миру Греции и Рима, а также к раннему христианству. Философы и гуманисты эпохи Возрождения критично относились к средневековой религиозности, в особенности к схоластическому богословию, которое они находили слишком сухим и абстрактным, и хотели вернуться назад, к Библии и к учению отцов церкви[434]. Христианство, считали они, должно быть переживанием каждого человека, а не набором доктрин. Гуманисты также впитали и научный дух эпохи и начали изучать библейский текст более объективно. Ренессанс обычно помнят за то, что он заново открыл язычество классической Греции и Рима, но его также отличал значительный интерес к Библии, обусловленный отчасти увлечением древнегреческим языком. Гуманисты начали читать Павла, как и Гомера, на языке оригинала, и этот опыт оказался потрясающим.

В Средние века лишь немногие люди Западной Европы знали греческий язык, но в пятнадцатом веке, во время войны с Оттоманской империей, ситуация изменилась, когда в Европу хлынул поток беженцев из Византии, которые нередко становились учителями. В 1519 г. голландский гуманист Дезидерий Эразм (Эразм Роттердамский) (1466–1536) опубликовал греческий текст Нового Завета, переведённый им самим на изысканную цицероновскую латынь, заметно отличавшуюся от языка Вульгаты. Гуманисты превыше всего ценили стиль и риторику. Они также были обеспокоены ошибками, накопившимися в тексте за несколько столетий, и хотели освободить Библию от посторонних добавлений и от багажа прошлого.

Огромное значение имел тот факт, что изобретение печатного пресса позволило Эразму опубликовать свой перевод. Любой, кто знал греческий, теперь мог немедленно прочитать Евангелие в оригинале. Другие учёные могли скорее, чем когда-либо прежде, ознакомиться с переводом и предложить свои поправки. Эразм воспользовался их предложениями, и вышло ещё несколько изданий его перевода Нового Завета. На него в значительной мере повлиял итальянский гуманист Лоренцо Валла (1405–1457), который составил антологию важнейших отрывков Нового Завета, приводимых в качестве доказательства доктрины Церкви. При этом он поместил текст Вульгаты параллельно с оригинальным греческим текстом, указывая, что эти тексты не всегда «доказывают» то, что они должны доказывать, так как перевод Вульгаты весьма неточен. «Collatio» (Примечания) Валлы вышли только в рукописи; Эразм же напечатал их, и книга немедленно получила гораздо более широкую аудиторию.

Отныне хорошим тоном считалось читать Библию на языке оригинала, и это научное требование вызвало более непредвзятое и более историчное отношение к библейской древности. До сих пор экзегеты рассматривали Библию как единое произведение, а не как собрание различных книг. В действительности они могли никогда не видеть все писания собранными в одном томе, однако привычка связывать разрозненные тексты воедино заставляла их преуменьшать различия взглядов и эпох. Теперь же гуманисты начали изучать библейских авторов как отдельных личностей, отмечая свойственные каждому таланты и особенности стиля. В особенности их привлекал апостол Павел, чей стиль приобрёл новую непосредственность в оригинале, на греческом койне. Его страстное стремление к спасению души казалось целебным противоядием от рационализма схоластиков. В отличие от современных гуманистов, учёные Возрождения не были скептически настроены по отношению к религии и становились пылкими последователями Павла.

В особенности они подчёркивали острое чувство греха, свойственное Павлу. В периоды тяжёлых социальных перемен зачастую возникают тревожные настроения. Люди чувствуют себя потерянными и беспомощными; живя в гуще событий, они не понимают, в каком направлении следует их общество, но бессвязно, стихийным образом ощущают его подспудное преобразование. Несмотря на захватывающие достижения начала шестнадцатого века, нужда и бедствия были широко распространённым явлением. Протестантские реформаторы Ульрих Цвингли (1484–1531) и Жан Кальвин (1509–1564) оба страдали от острого чувства несостоятельности и бессилия, прежде чем пришли к новому религиозному решению. Католический реформатор Игнатий Лойола (1491–1556), основатель Общества Иисуса, так обильно плакал во время мессы, что доктора предупреждали его, что он может ослепнуть. Итальянский поэт Франческо Петрарка (1304–1374) столь же легко проливал слёзы: «Столько слёз я пролил в стремлении смыть с себя грязь, что едва сдерживал рыдания, даже когда заговаривал об этом! Но и до сей поры всё тщетно… Поистине, Господь — лучшее, а я — худшее»[435].

И всё же мало кто переживал тоску и тревогу, свойственные веку, более болезненно, чем молодой монах из августинского монастыря в Эрфурте, в Германии:

Мартин Лютер (1483–1546) обучался схоластической философии Уильяма Оккама (ок. 1287–1347), убеждавшего христиан пытаться заслужить Божью благодать своими добрыми поступками[437]. Но Лютер был жертвой мучительной депрессии и никакими обычными богоугодными поступками не мог унять терзавший его ужас перед смертью[438]. Чтобы избавиться от своих страхов, он исступлённо погрузился в реформаторскую деятельность. Более всего его возмущала папская политика продажи индульгенций, целью которой было набить сундуки Церкви.

Лютер смог совладать со своим экзистенциальным отчаянием при помощи экзегезы. Увидев полное издание Библии, он был поражён тем, что в ней содержится гораздо больше писаний, чем он себе представлял[439]. Ему показалось, что он видит её впервые[440]. Лютер стал профессором теологии и философии в Виттенбергском университете, и во время лекций о Псалтыри и о Посланиях апостола Павла к римлянам и к галатам (1513–1518) он испытал духовный прорыв, позволивший ему освободиться из тюрьмы оккамовского богословия[441].

Поначалу лекции, посвящённые Псалтыри, шли своим чередом: Лютер толковал текст стих за стихом, разъясняя по очереди все четыре смысла. Далее же начинались изменения. Во-первых, Лютер попросил университетского печатника Иоганна Гутенберга отпечатать для него Псалтырь по особому заказу, с широкими полями и интервалами для его собственных примечаний. Лютер, так сказать, очистил страницы священной книги, стёр традиционные комментарии, чтобы начать всё заново. Во-вторых, он ввёл абсолютно новое определение буквального смысла Писания. Под «буквальным» он понимал не первоначальный замысел автора, а «христосологический». «Во всём Писании, — утверждал Лютер, — нет ничего, кроме Христа, выраженного либо в простых словах, либо в сложных»[442]. «Уберите Христа из Писаний, — писал он в другой раз, — и что же вы там найдёте?»[443]

Ответ, который напрашивается на этот вопрос — там найдётся весьма многое. По мере того как Лютер ближе знакомился со всем текстом Библии, он осознавал, что большая её часть имеет мало отношения к Христу. Даже в Новом Завете одни книги больше говорили о Христе, чем другие. Это обстоятельство со временем побудило его изобрести новую герменевтику. Решением Лютера стало создание «канона внутри канона». Как человек своего времени, он питал особую симпатию к Павлу, находя его послания, в которых описывались переживания христиан от встречи с воскресшим Христом, гораздо более ценными, чем синоптические евангелия, повествовавшие только о Христе. По той же причине он отдавал предпочтение евангелию от Иоанна и Первому посланию Петра и считал менее важными Послание к евреям, послания Иакова и Иуды, а также Откровение. Тот же критерий он применял и к Ветхому Завету: он отбросил апокрифы и мало внимания уделял историческим книгам и сводам законов Пятикнижия. Однако он включил в свой личный канон книгу Бытия, потому что её цитировал Павел, Пророков, предсказавших пришествие Христа, и Псалмы, которые помогли ему понять Павла[444].

Во время своих лекций, посвящённых Псалтыри, Лютер задумался о значении слова «правда» (еврейское «цеддек», латинское «justitia»). Христиане традиционно рассматривали Псалмы царского дома Давида как прямое пророчество об Иисусе. Так, например, считалось, что стих «Боже! Даруй царю Твой суд и сыну царя Твою правду»[445] указывает на Христа. Но Лютер выделял другое. Понимаемая буквально — то есть, по Лютеру, христосологически — мольба «По правде Твоей избавь меня и освободи меня»[446] была молитвой Иисуса, обращённой к Его Отцу. Но в нравственном смысле эти слова относились к избавлению каждого человека, которому Христос даровал свою правду[447]. Лютер постепенно склонялся к той идее, что добродетель была не непременным условием благодати Божьей, но божественным даром, и напрямую относил текст писания к своим собственным духовным затруднениям: Бог даровал свою справедливость и правду людям.

Вскоре после этих лекций о Псалтыри Лютер пережил озарение во время толкования писания в своём кабинете в башне монастыря. Он бился над строками, в которых Павел описывает Евангелие как откровение божественной правды: «В нём [в Евангелии] открывается правда Божия от веры в веру, как написано: праведный верою жив будет»[448]. Учителя Лютера, последователи Оккама учили его понимать слова «правда (justitia) Божия» как божественное правосудие, которое осуждает грешника. Как могло это быть «благой вестью»? И что общего у божественного правосудия с верой? Лютер размышлял над текстом весь день и всю ночь, пока его не осенило: «правда Божия» Евангелия была божественным милосердием, которое одевает грешника добротой самого Бога. Всё, в чём нуждается грешник, — это вера. Все тревоги Лютера мгновенно исчезли. «Я чувствовал себя так, словно заново родился, так, словно я вошёл через распахнутые врата прямо в рай»[449].

Отныне всё писание приобрело новое значение. В лекциях Лютера о Послании к римлянам появилась заметная перемена. Его подход стал менее формальным и менее привязанным к средневековой традиции. Теперь он не занимался анализом четырёх значений, но сосредоточился на своём христосологическом толковании Библии и откровенно критиковал схоластов. Теперь нет нужды бояться. Пока у него была «вера», грешник мог говорить: «Христос сделал всё для меня. Он справедлив. Он моя защита. Он умер за меня. Он сделал свою правду моей правдой»[450]. Но под «верой» Лютер понимал не «систему верований», а отношение полного доверия и самоотречения: «Вера не требует ни фактов, ни знаний, ни доказательств, только добровольного самоотречения и радостного упования на неощутимую, неиспытанную и неведомую доброту [Бога]»[451].

В своих лекциях, посвящённых Посланию к галатам, Лютер подробнее остановился на «оправдании верой». В своём послании Павел нападал на тех евреев-христиан, которые требовали, чтобы новообращённые язычники соблюдали весь закон Моисеев, тогда как, по мнению Павла, всё, что было нужно — это вера (пистис) в Христа. Лютер начал развивать дихотомию между Законом и Евангелием[452]. Закон был средством, при помощи которого Бог являл свой гнев и греховность человеческой натуры. Мы встречаем Закон в виде жёстких повелений, которые мы находим в Писании, например в десяти заповедях. Грешник падает духом при виде этих требований, которые он не в состоянии исполнить. Но Евангелие являет божественное милосердие, которое спасает нас. «Закон» не ограничивался законом Моисея: ведь существовала «благая весть» и в Ветхом Завете (пророки, ожидавшие пришествия Христа), и множество устрашающих запретов в Новом Завете. И Закон, и Евангелие были дарованы Богом, но лишь Евангелие может спасти нас.

31 октября 1517 г. Лютер прибил к дверям церкви в Виттенберге девяносто пять тезисов против продажи индульгенций и притязании Папы на право отпускать грехи. Самый первый тезис противопоставлял авторитет Библии — священной традиции: «Господь и учитель наш Иисус Христос, говоря: «Покайтесь», заповедовал, чтобы вся жизнь верующих была покаянием». Из переводов Эразма Роттердамского Лютер знал, что греческое слово «метанойя», переведённое в Вульгате как «poenitentiam agree» («совершить покаяние»), означало «обращение» всего существа христианина. Оно не означало — совершить исповедь. Ни одна практика или традиция Церкви не могла претендовать на божественность, если ей не находилось обоснования в Библии. Во время публичного диспута в Лейпциге с Иоганном Экком, профессором богословия из Ингольштадта (1519 г.), Лютер впервые сформулировал свою спорную доктрину — «sola scriptura» («только Писание»). «Как мог бы Лютер, — вопрошал Иоганн Экк, — понимать Библию без Пап, церковных соборов и университетов»? Лютер ответил: «Простой мирянин, вооружившийся Писанием, заслуживает большего доверия, нежели Папа или собор без Писания»[453].

Это было беспрецедентное заявление[454]. И евреи, и христиане всегда придавали священное значение унаследованным ими традициям. Для евреев устная Тора была необходимым условием для понимания Торы письменной. До того как был создан Новый Завет, Евангелие передавалось изустно, и Священным Писанием христиан были Закон и Пророки. К началу четвёртого столетия, когда был окончательно определён канон Нового Завета, церкви стали полагаться на свои символы веры, богослужения и решения церковных соборов так же, как и на Писание[455]. Тем не менее, протестантская Реформация, сознательная попытка вернуться к истокам веры, сделала «sola scriptura» одним из важнейших своих принципов. В действительности, сам Лютер не отвергал традицию. Он не имел ничего против богослужения и символа веры, если только они не противоречили Писанию, и он отлично знал, что изначально Евангелие проповедовалось устно. Оно и записано-то было, — объяснял он, — только из-за опасности появления ересей, и это было отступлением от идеала. Евангелие должно оставаться «громким криком», устным призывом. Слово Божье не может быть заперто в письменном тексте, оно должно оживляться человеческим голосом в проповедях, чтениях, пении гимнов и псалмов[456].

Однако, несмотря на его приверженность к устному слову, величайшим достижением Лютера был, пожалуй, его перевод Библии на немецкий язык. Он начал с Нового Завета, который переводил с греческого текста, опубликованного Эразмом Роттердамским (1522 г.), а затем, работая с чудовищной скоростью, завершил перевод Ветхого Завета в 1534 г. Ко времени смерти Лютера каждый семидесятый немец владел книгой Нового Завета на народном языке, и немецкая Библия Лютера стала символом единства Германии. В течение шестнадцатого и семнадцатого веков короли и принцы всей Европы провозглашали независимость от института папства и создавали абсолютные монархии. Централизация государства стала существенной частью процесса модернизации, и Библия на народных языках стала символом зарождения национального самосознания. Перевод Библии на английский язык, завершившийся созданием «Библии короля Якова» (1611 г.), поддерживался и контролировался почти на всех стадиях королями династий Тюдоров и Стюартов.

Цвингли и Кальвин также основывали свои реформы на принципе «sola scriptura», но они отличались от реформ Лютера в нескольких важных аспектах. Они меньше интересовались богословием и были более сосредоточены на политическом преобразовании христианской жизни. Оба они многое позаимствовали у гуманистов, и оба настаивали на необходимости чтения Библии в оригинале. Однако они не одобряли «канон внутри канона», предложенный Лютером. И тот и другой хотели, чтобы их прихожане ознакомились со всем текстом Библии. Богословская семинария Цвингли в Цюрихе опубликовала превосходный комментарий к Библии, который распространился по всей Европе, а цюрихский перевод Библии был напечатан ещё до перевода Лютера. Кальвин полагал, что Библия была написана для простых, неграмотных людей и богословы украли её у них. Но он осознавал, что простые люди нуждаются в руководстве. Проповедники должны в совершенстве знать толкования раввинов и отцов церкви и быть знакомы с современным учением. Они должны всегда рассматривать отрывок из Библии в его оригинальном контексте, но в то же время — уметь соотнести Священное Писание с повседневными нуждами своей паствы.

Изучение классиков греческой и римской литературы научило Цвингли ценить их религиозную культуру[457]: Библия не является единственным источником открывшейся истины; труды Сократа и Платона также были вдохновлены Святым Духом, и христиане встретятся с этими философами на небесах. Как и Лютер, Цвингли верил, что письменное слово должно быть произнесено вслух. Поскольку проповедник ведом Святым Духом точно так же, как библейские авторы, то и свои собственные проповеди Цвингли рассматривал как пророчества. Его задачей было оживить письменное Слово Божье и сделать его действующей силой в обществе. Библия повествовала не о том, что Бог совершил в прошлом, но о том, что Он делал здесь и сейчас[458].

Что же касается Кальвина, то у него не было времени на изучение классической культуры. Он был согласен с Лютером в том, что Христос был центральной фигурой Писания и высшим проявлением Бога. При этом Кальвин питал гораздо большее уважение к еврейской Библии. Откровение Бога было постепенным, поэтапным процессом; для каждого периода человеческой истории он приспосабливал свою истину к ограниченным способностям человеческого восприятия. Учение и руководство, которое Бог даровал Израилю, изменялось и развивалось с течением времени[459]. Религия, доверенная Аврааму была предназначена для нужд более простого общества, чем Тора, дарованная Моисею или Давиду. Постепенно откровение становилось всё более ясным и всё больше сосредотачивалось на образе Христа, мессии, вплоть до времени Иоанна Крестителя, который смотрел прямо в глаза Иисуса. Но Ветхий Завет был посвящён не только Христу, как утверждал Лютер. Договор с Израилем обладает собственной цельностью; он был заключён с тем же Богом, что и в Новом Завете, изучение Торы помогло бы христианам понять Евангелие. Кальвин стал одним из самых влиятельных протестантских реформаторов, и, благодаря ему, еврейское священное писание приобрело для христиан (особенно для англо-саксонского мира) большую важность, чем когда-либо прежде.

Кальвин не уставал подчёркивать, что в Библии Бог снисходит к нашей ограниченности. Слово Божье обусловлено историческими обстоятельствами, в которых оно было произнесено, и поэтому наименее поучительные истории следует рассматривать в контексте, как фазу ещё длящегося процесса. Нет необходимости толковать их аллегорически. История сотворения мира в книге Бытия — пример такой божественной balbative («разговора с младенцем»), который помогает описать процессы огромной сложности так, чтобы сделать их понятными для неучёных людей[460]. Неудивительно, что история, рассказанная в книге Бытия, отличалась от новых теорий учёных философов. Кальвин питал глубокое уважение к современной науке. Не следует презирать её лишь «потому, что некоторые безумные люди имеют привычку дерзко отвергать всё, что им непонятно. Ибо знать астрономию не только приятно, но и весьма полезно: нельзя отрицать того, что это искусство открывает нам удивительную премудрость Божью»[461]. Было бы абсурдным ожидать от Писания точного изложения научных фактов; тому, кто хочет научиться астрономии, следует обратиться к другим источникам. Весь мир был первым откровением Бога, и христианам следует относиться к занятиям такими науками, как география, биология и физика, как к религиозной деятельности[462].

Великие учёные разделяли эту точку зрения. Николай Коперник (1473–1543) считал науку «более божественной, нежели человеческой»[463]. Его гипотеза гелиоцентризма была столь радикально новой, что лишь немногие смогли принять её: Земля не находится в центре Вселенной, а вместе с другими планетами вращается вокруг Солнца; мир только кажется неподвижным, на самом деле он пребывает в постоянном быстром движении. Галилео Галилей (1564–1642) проверил теорию Коперника опытным путём, наблюдая планеты в телескоп. Инквизиция вынудила его молчать, а потом и отречься от своих убеждений, однако причиной осуждения Галилея был отчасти его воинственный и дерзкий нрав. Поначалу католики и протестанты не отвергали безоговорочно новую науку. Папа одобрил теорию Коперника, когда она была впервые представлена в Ватикан, многие ранние кальвинисты, как и ранние иезуиты, были талантливыми учёными. Но некоторые были обеспокоены этими новыми теориями. Как примирить гипотезу Коперника с буквальным прочтением книги Бытия? Если, как предполагал Галилей, существовала жизнь на Луне, каким образом эти люди произошли от Адама? Как сочетать вращение Земли с вознесением Христа на небо? Писание утверждает, что небо и земля были созданы для блага человека, но как это возможно, если Земля — всего лишь одна из многих планет, вращающихся вокруг ничем не примечательной звезды[464]? Прежнее аллегорическое толкование в большей степени помогало христианам справиться с их изменяющимся миром[465]. Однако чертой свойственной началу Нового времени, стало уделение всё большего внимания буквальному смыслу Писания: склонность к научному образу мысли заставляла людей принимать за истину лишь то, что соответствовало объективным законам реального мира. Недалёк был тот день, когда некоторые христиане придут к заключению: если историчность или научная достоверность книги неочевидна, значит, она вовсе не может быть истинной.

Еврейский народ ещё не поддался этому увлечению буквальным смыслом писания: в 1492 г. он пережил катастрофу, которая многих заставила обратиться к мистическому утешению Каббалы. В 1492 г. Фердинанд и Изабелла, католические монархи Кастилии и Арагона, захватили Гранадский эмират, последний оплот мусульман в Европе. Евреям и мусульманам был предоставлен выбор между принятием христианства или высылкой из страны. Многие евреи выбрали изгнание и бежали в новую Оттоманскую империю, причём значительная часть беженцев осела в Палестине, которая теперь была турецкой провинцией. В городе Сафед (Цфат) в северной Галилее праведник и мистик Исаак Лурия (1534–1572) создал каббалистический миф, не имевший ни малейшего сходства с первой главой книги Бытия, и всё же лурианская каббала имела массу последователей в еврейских общинах от Польши до Ирана[466]. Ссылка была главной заботой евреев со времён Вавилонского пленения. Для испанских евреев — сефардов — потеря их родины была самым ужасным несчастьем, выпадавшим на долю их народа со дня разрушения Храма. Им казалось, что всё встало с ног на голову, что весь их мир рухнул. Навсегда оторванные от мест, полных воспоминаний, которые были важны для их самосознания, изгнанники чувствовали, что само их существование находится под угрозой. Поскольку изгнание связано и с человеческой жестокостью, оно поднимает насущные вопросы о природе зла в мире, предположительно, сотворённом справедливым и милосердным Богом.

В новом мифе лурианской каббалы Бог начал процесс творения с того, что пошёл на добровольное «изгнание». Как может существовать мир, если Бог вездесущ? Ответом Лурии на этот вопрос стала идея о цимцум («сокращении»): бесконечное Эйн-Соф, так сказать, освободило пространство в себе самом, чтобы дать место вселенной. Эта космология была отмечена чередой предвечных катастроф и совсем не походила на упорядоченный мирный процесс творения, описанного в хронике «P». Однако сефардам миф Лурии казался более соответствующим их непредсказуемому, расколовшемуся на куски миру. В начале творения, когда Эйн-Соф пыталось заполнить пустоту, образовавшуюся в результате цимцум, божественным светом, но «сосуды» или «трубы», проводившие этот божественный свет, разбились. Так искры первозданного света упали в бездну, в которой не было Бога. Некоторые из них вернулись в мир божества, но прочие остались запертыми в области, где отсутствовал Бог и правило злое начало Дин, которое Эйн-Соф, так сказать, пыталось извергнуть из себя. После этого несчастья всё пошло не так. Адам мог бы исправить положение в первую субботу, но он согрешил, и потому искры божественного света по-прежнему оставались заперты в материальном мире. Шхина, отныне пребывающая в вечном изгнании, скитается в мире, стремясь снова объединиться с другими сфирот. И всё же ещё оставалась надежда. Евреи были не просто изгоями, но залогом спасения мира. Тщательное соблюдение заповедей и особые ритуалы, возникшие в Сафеде, могли способствовать «исправлению» (тиккун), возвращению Шхины к божеству, евреев — в землю обетованную, а мира — в правильное состояние[467].

В лурианской каббале буквальное, поверхностное значение Библии считалось следствием предвечной катастрофы. Изначально буквы Торы были освящены божественным светом и соединялись, образуя сфирот, тайные имена Бога. Адам был сотворён как духовное существо, но после того как он согрешил, его «великая душа» разрушилась, и его природа стала более плотской. После этого человечеству понадобилась другая Тора: теперь из божественных букв составились слова, относящиеся к людям и земным событиям, а заповеди требовали физических действий, призванных отделить непосвящённых от священной материи. Но когда тиккун завершится, Тора будет восстановлена в её изначальной духовной форме. «То, что благочестивые люди теперь совершают, буквально соблюдая заповеди во плоти, — объяснял Лурия, — они будут потом, в райском одеянии души, исполнять так, как замыслил Бог, создавая человека»[468].

Исправление тиккун также коснётся Библии. Каббалисты уже давно были осведомлены об изъянах своих писаний. В лурианской каббале Бог еврейской Библии предстает как одно из «лиц» (парцуфим) Адама Кадмона, прообраза человека, состоявшего из шести «низших» сфирот: Суд (Дин), Милосердие, Сострадание, Долготерпение, Величие и Постоянство. Поначалу они все находились в совершенном равновесии, но после того, как разбились сосуды, разрушительная энергия Дин уже не сдерживалась остальными сфирот. Под властью Дин, все они стали Зеир Анпин, «Нетерпеливым», божеством, которое описывается в Торе, известной нам, — той Торе, которую человечество получило после грехопадения. Вот почему библейский Бог часто предстаёт столь жестоким и гневливым. Разделённый со Шхиной, своей женской сущностью, он также предстаёт исключительно в мужской ипостаси.

Но в этом трагическом мифе присутствовал оптимизм. Если Лютер ощущал невозможность сделать хоть что-то для своего собственного спасения, то каббалисты верили, что именно они могут преобразить мир, восстановить истинную природу божества и изменить своё Священное Писание. Они не отрицали свою боль: ритуалы, возникшие в городе Сафед, были призваны помочь им противостоять ей. Каббалисты практиковали ночные бдения, во время которых плакали, падая лицом в прах, стремясь отождествить своё собственное изгнание с изгнанием Шхины. Но Лурия был непреклонен: чрезмерно упиваться своим горем не следовало. Каббалисты должны были целенаправленно работать над своей скорбью, чтобы обрести свою меру радости. Бдение всегда оканчивалось размышлением о грядущем воссоединении Шхины с Зеир Анпин, во время которой участники представляли, что их тела стали земным святилищем, где присутствует божество. У них бывали видения, повергавшие их в благоговейный трепет; они переживали состояние восторженного экстаза, преображавшего мир, казавшийся им столь жестоким и чужим[469].

Это чувство единения и радости должно быть претворено в практическое действие, потому что Шхина не может пребывать в месте, где царят боль и скорбь. Печаль была порождением сил зла в мире, и поэтому стремление к счастью было существенной частью тиккун. Чтобы компенсировать преобладание Дин, в сердцах каббалистов не должно быть гнева или злобы даже против гоим, притеснявших их и отбиравших их собственность. Предусматривались суровые наказания за проступки, причинявшие вред другим: сексуальную эксплуатацию, злостные сплетни, унижение других людей и бесчестье родителей[470]. Миф лурианской каббалы об исправлении истории творения помог евреям воспитать в себе дух радости и доброты даже в те времена, когда они могли быть сломлены гневом и отчаяньем.

Новое учение «sola scriptura» оказалось неспособно сделать то же для христиан Европы. Даже после явившегося ему откровения Лютер по-прежнему терзался страхом смерти. Он, казалось, постоянно кипит от негодования, направленного против Папы, против турок, евреев, женщин, бунтующих крестьян, философов-схоластов, — а также против каждого из его оппонентов в богословских прениях. Он и Цвингли вступили в яростный спор о значении слов, сказанных Христом, когда он учредил таинство Причастия во время тайной вечери: «сие есть тело Моё»[471]. Кальвин был потрясён гневом, затмившим разум двух реформаторов и вызвавшим ужасный разрыв, которого можно и должно было избежать: «Обеим сторонам не хватило терпения выслушать друг друга, дабы следовать истине без гнева, где бы она ни находилась, — заключил он. — Я сознательно берусь утверждать, что, если бы их умы не были ожесточены крайней горячностью споров, разногласие не было бы столь велико, и примирение легко могло быть достигнуто[472]». Невозможно сойтись во мнениях о каждом отрывке Библии, но диспуты следует вести со смирением и с открытым умом. И всё же сам Кальвин не всегда жил согласно этим высоким принципам: он тоже был готов казнить раскольников в своей собственной Церкви.

Протестантская Реформация явилась выразительницей многих идеалов новой культуры, которая складывалась на Западе. Экономика этого периода основывалась не на избытке сельскохозяйственной продукции, как все цивилизации до неё, а на научном и технологическом воспроизведении ресурсов, а также на обратном вложении капитала. Это общество должно было быть продуктивным, и богословие Кальвина использовалась для поддержки трудовой этики. Людям приходилось работать, пусть даже на скромных позициях, — печатниками, фабричными работниками, служащими в конторах, и, следовательно, они приобретали хотя бы начатки образования и грамотности. В результате этого, они начинали требовать большего участия в процессе принятия решений правительством. Это выливалось в политические перевороты, революции и гражданские войны, призванные установить более демократические форы правления. Социальные, политические, экономические и интеллектуальные изменения были частью одного и того же сложного процесса, где каждый элемент зависел от всех прочих, и религия неизбежно была вовлечена в эту спираль развития.

Теперь люди читали Писание «современным» способом. Протестанты стояли перед Богом в одиночестве, полагаясь только на Библию. Но это было бы невозможно до изобретения печати, которое дало возможность каждому христианину иметь свой собственный экземпляр Библии, и до того, как они научились грамоте в достаточной степени, чтобы прочесть её. Постепенно, по мере того как всеми овладевал прагматичный, научный дух Нового времени, Писание начинали читать ради той информации, которую оно несло. Развитие науки основывалось на строгом анализе, и это делало невразумительной систему символов многовековой философии. Хлеб евхаристии — тот самый вопрос, который рассорил «Лютера и Цвингли, — отныне был «лишь» символом. Слова Писания, когда-то воспринимавшиеся как земное отражение божественного Логоса, также потеряли своё сверхъестественное, мистическое измерение. Молчаливое чтение Библии в одиночестве, освобождавшее христиан из-под контроля религиозных экспертов, выражало независимость, ставшую важной составляющей духа нового времени.

Принцип «sola scriptura» оказался благородным, хотя и спорным идеалом. Но на практике он означал, что каждый имеет богоданное право толковать эти величайшей сложности документы так, как ему заблагорассудится[473]. Протестантские секты множились, и каждая провозглашала, что лишь её члены правильно понимают Библию. В 1534 г. в Мюнстере радикальная группа, предвещающая конец света, основала независимое теократическое государство, основанное на буквальном прочтении Писания: в этом государстве узаконивалось многожёнство, запрещалось любое насилие, частная собственность была объявлена вне закона. Этот непродолжительный эксперимент длился всего год, но он встревожил реформаторов. Если не существует никакого авторитетного органа, контролирующего прочтение Библии, откуда людям знать, кто прав, а кто нет? «Кто даст нашей совести надёжный ответ о том, которая из сторон учит истинному слову Божьему — мы или наши противники? — спрашивал Лютер. — Неужели любой фанатик вправе проповедовать всё, что захочет?»[474]. Кальвин соглашался с ним: «Если каждый имеет право быть судьёй и знатоком в этом вопросе, ничего нельзя будет считать определённым, и вся наша религия будет полна сомнений»[475].

Религиозная свобода становилась труднодостижимой в политическом мире, который всё более требовал конформизма и был готов добиваться этого силой. В семнадцатом веке Европа была охвачена войнами, предлогом для которых служили религиозные разногласия, но настоящей их причиной была необходимость изменения политического устройства в новой Европе. Старые феодальные королевства превращались в энергичные централизованные государства, поначалу — управляемые абсолютными монархами, способными насадить единство путём насилия. Фердинанд и Изабелла спаивали воедино старинные королевства Пиренейского полуострова, создавая единую Испанию, но у них ещё не было возможности позволить своим подданным неограниченную свободу. Нельзя было допустить существование автономных самоуправляемых субъектов, таких как еврейские общины. Испанская инквизиция, которая выслеживала таких инакомыслящих, была модернизирующим институтом, организацией, предназначенной для водворения идеологического и национального единства[476]. По мере того как набирал силу процесс модернизации, протестантские правители в таких странах, как Англия, становились столь же беспощадны к своим подданным-католикам, которые считались врагами государства. Так называемая Тридцатилетняя война (1618–1648) фактически была продолжавшейся тридцать лет борьбой королей Франции и немецких князей за политическую независимость от Священной Римский империи и власти Пап, хотя она и осложнялась конфронтацией воинствующего кальвинизма и укрепившегося, реформированного католицизма.

Процесс модернизации продолжался и вёл к усилению государств, но его неотъемлемой частью была нетерпимость: всегда находились люди, по отношению к которым это новое Западное общество оказывалось жестоким и агрессивным. Свобода для части людей означала порабощение остальных. В 1620 г. отряд английских колонистов предпринял опасное путешествие через Атлантику на корабле «Мэйфлауэр» и прибыл в гавань Плимут в современном штате Массачусетс. Это были английские пуритане, радикальные последователи Кальвина, которые устали от преследований господствующей англиканской церкви и решили переселиться в Новый Свет. Они унаследовали интерес Кальвина к Ветхому Завету, и их особенно привлекала история Исхода, которая казалась буквальным предсказанием их собственного плана. Англия была их Египтом; путешествие через Атлантический океан — их странствием в пустыне, а теперь они прибыли на Землю Обетованную, которую они назвали Новый Ханаан[477].

Пуритане давали своим колониям библейские названия: Хеврон, Салем (от Иерусалим), Вифлеем, Сион, Иудея. Когда лидер пуритан Джон Уинтроп прибыл в Америку на корабле «Арабелла» в 1603 г., он объявил своим спутникам, что Америка — это новый Израиль, и, подобно древним израэлитам, им предстояло завладеть этой землёй. Он привёл слова Моисея из Второзакония: пуритане преуспеют, если они будут следовать заповедям Господа, и погибнут, если проявят непокорность[478]. Захват земель пуританами привёл их к конфликту с туземными индейскими племенами. И на этот случай тоже нашлись указания в Библии. Некоторые из поселенцев, как позднее колонизаторы, считали, что туземцы заслуживали своей участи: они «не трудолюбивы, не владеют ремёслами, науками, навыками и способностью обрабатывать землю или её плоды», — писал Роберт Кушман, торговый агент в колонии. — «Как древние патриархи переселялись с более тесных мест на более обширные, где земля была пуста и не возделывалась, и никто не пользовался ей… и потому теперь является законным взять ту землю, которой никто не собирается пользоваться»[479]. Когда индейцы-пекоты проявляли враждебность, другие пуритане сравнивали их с амалекитянами и филистимлянами, «которые объединялись против Израиля», — и, следовательно, должны были быть уничтожены[480]. Однако некоторые из поселенцев верили, что индейцы — это десять потерянных колен Израиля, сосланных ассирийцами в 722 г. до н. э. Поскольку апостол Павел предсказал, что евреи примут христианство перед концом света, значит, обращение пекотов должно приблизить второе пришествие Христа.

Многие пуритане были убеждены, что их переселение в Америку являлось предвестием Судного дня. Их колония была «градом на холме», который предвещал Исайя, началом новой эпохи мира и блаженства[481].

В 1654 г. Эдвард Джонсон опубликовал историю Новой Англии:

Нельзя сказать, что все американские колонизаторы разделяли эти представления пуритан, однако они оказали неизгладимое влияние на национальный дух Соединённых Штатов Америки. Книга Исхода всегда будет оставаться для них ключевым текстом. Её цитировали революционные лидеры во время войны за независимость от Великобритании. Бенджамин Франклин хотел, чтобы на большой государственной печати страны были изображены расступившиеся волны Красного моря; и орёл, ставший символом Америки, был не просто древней имперской эмблемой — он также восходил к книге Исхода[483].

Другие переселенцы также обращались к истории Исхода: мормоны, буры Южной Африки и евреи, бежавшие от преследований европейских государств и находившие убежище в Соединённых Штатах. Бог спасал их от притеснений и устраивал на новой земле — иногда за счёт других. Многие американцы по-прежнему продолжают считать себя избранным народом со своим особым предназначением и рассматривают свою нацию как путеводную звезду для всего остального мира. У американских реформаторов существовала традиция совершать «паломничество в пустыню», чтобы начать всё сначала. Как мы увидим в следующей главе, значительное число американских протестантов продолжало заботить приближение Судного дня, и они отождествляли себя с Израилем. И всё же, несмотря на то, что американцы были приверженцами равноправия и свободы, в течение двухсот лет в их стране, как некогда в Египте, жил порабощённый народ.

В 1619 г., за год до прибытия «Мэйфлауэра» в Плимут, у берегов Виргинии бросил якорь голландский фрегат, на борту которого находились два десятка негров, захваченных в плен в Западной Африке и насильственно привезённых в Америку. К 1660 г. определился статус таких африканцев. Они были рабами, которых можно продавать и покупать, бить кнутом, заковывать в кандалы и разлучать с их соплеменниками, жёнами и детьми[484]. Эти люди узнали христианство, будучи рабами, и история Исхода стала их историей. Вероятно, поначалу они придерживались своих традиционных верований: хозяева рабов опасались их обращения, боясь, что они воспользуются Библией и потребуют свободы и соблюдения основных человеческих прав. Но христианство должно было бы показаться рабам грубым лицемерием, ведь проповедники приводили цитаты из Писания, чтобы оправдать их порабощение. Они рассказывали о проклятии Ноя, адресованном его внуку Ханаану, сыну Хама, праотцу всех африканских народов: «раб рабов будет он у братьев своих»[485]. Они ссылались также на наставления апостола Павла о том, что рабы должны повиноваться своим господам[486]. И всё же к 1780-м годам негритянские рабы в Америке пересмотрели Библию по-своему.

Центральным для их христианства стал жанр «спиричуэлз», духовных песнопений, основанных на библейских сюжетах и сопровождавшихся топаньем, всхлипываниями, хлопками и пронзительными выкриками, характерными для африканских культов. Лишь около пяти процентов рабов умели читать, так что песнопения основывались на сути библейских рассказов, а не на буквальном значении слов. Подобно Лютеру, американские рабы создавали свой «канон в каноне», уделяя основное внимание сюжетам, имеющим прямое отношение к их собственному положению: борьба Иакова с ангелом, вход Иисуса Навина в Землю Обетованную, Даниил в пещере со львами, а также страдания и воскресение Иисуса. Но самой важной для них была повесть об Исходе: Америка была Египтом для чёрных рабов, когда-нибудь Бог освободит их:

История исхода поднимала дух рабов, помогала им противостоять бесчеловечной среде, в которой они жили, и добиваться справедливости. Спиричуэлз просуществовали до отмены рабства Авраамом Линкольном; история исхода вдохновляла Мартина Лютера Кинга в его борьбе за гражданские права для негров в 1960-х. После убийства Кинга (1968) и Малькольма Икс (1965) Джеймс Хэл Коун, богослов, идеолог «теологии освобождения», утверждал, что христианское богословие должно стать «чёрным богословием», полностью встать на сторону угнетённых и провозгласить богоугодность их борьбы за свою свободу[487].

Один и тот же текст может служить диаметрально противоположным интересам. Чем больше людей стремятся сделать Библию средоточием своей духовной жизни, тем труднее понять её главную идею. В то самое время, когда чернокожие американцы обращались к Библии, создавая своё богословие освобождения, Ку-клукс-клан использовал её, чтобы оправдать линчевания. Ведь в истории Исхода не говорится о свободе для всех. Евреи, восставшие в пустыне против Моисея, были истреблены; хананеи — коренное население Земли Обетованной, были перебиты армиями Иисуса Навина. Последователи «чёрного богословия» и феминистического движения указывали, что древние евреи владели рабами, что им разрешалось продавать своих дочерей в рабство и Бог фактически приказал Аврааму бросить его рабыню-египтянку Агарь в пустыне[488]. Доктрина «sola scriptura» могла привести людей к Библии, но не давала окончательных и неопровержимых предписаний: люди всегда находили взаимоисключающие тексты, чтобы поддержать противоположные точки зрения. К началу семнадцатого века религиозные люди осознали, что Библия является крайне противоречивой книгой, и это произошло именно тогда, когда ясность мысли и рационализм стали цениться так высоко, как никогда прежде.