Биологическое обоснование пессимизма

V.

Способность чувствовать страдание и наслаждение есть одно из бесконечно разнообразных приспособлений органической материи для насыщения ее ненасытимой жажды увеличения. Те животные, которые наделены этой способностью, в других отношениях менее приспособлены к борьбе за существование и только благодаря этой способности могут существовать. Всякому понятно, что животные, наделенные способностью наслаждаться и страдать, вообще во всех других отношениях наименее устойчивы; все эти животные „нежны“, обладают сравнительно меньшей сопротивляемостью, чем существа, не одаренные этой ужасной способностью. Животные и растения, не наделенные этой способностью, легко переносят такие повреждения, которые безусловно убивают „высших“, наделенных чувствительностью. Каждый ребенок знает, как трудно убить дождевого червяка и как легко лишить жизни цыпленка. Об этих общеизвестных фактах нет надобности говорить.

Мы должны ответить на следующие вопросы: объяснимо-ли происхождение или возникновение духовной жизни вообще; в чем состоит первое проявление психической жизни; где начинаются настоящие страдания и наслаждения.

Первый вопрос — чисто философский, и я почел нужным поставить его, чтобы избежать недоразумений; при том кратком изложении, которое дано в этой работе, недоразумения весьма возможны, а между тем они крайне нежелательны, так как могут обусловить совершенно ложное понимание моих идей.

Возникновение первого психического явления есть, по существу, непонятное явление для нашего ума; я вполне согласен с Дюбуа-Реймондом21, что это явление вследствие своей трансцендентности составляет неразрешимую загадку для нашего ума. Сочинение Дюбуа-Реймонда общеизвестно и потому нет надобности далее распространяться по этому вопросу.

На второй вопрос наука пока не может дать точного ответа; я не могу здесь заниматься этим вопросом с той подробностью, как он того заслуживает само по себе; я скажу о нем лишь насколько это нужно для уяснения основной темы настоящей работы.

Почти все психологи принимали первичность умственной деятельности; это было общепринятое учение; только Ennemoser22, Birnbaum23, Gorwitz24 выступили в защиту первичности чувствований; чувствования, по учению этих авторов, — вот первичный основной элемент психической жизни. Пока биология не укажет нам животных ощущающих, но не чувствующих, или наоборот, — до тех пор точного решения современного спора быть не может. Пока мы даже не можем представить себе, как можно решить — чувствует ли животное или только ощущает, или, наоборот, только чувствует, но не ощущает, и поэтому пока приходится довольствоваться наиболее распространенными в наше время учениями, что нет умственных процессов без чувствований, нет чувствований без интеллектуальных процессов. Весьма метко по этому поводу выразился Cruger25 „Die psychischen Erscheinungen oder die Vorgänge in unserer Seele sind von dreifacher Art; es geschieht erstens etwas in uns, zweitens mit uns, drittens aus oder durch uns“26. Для того, чтобы чувствовать, очевидно, необходимо хотя бы смутно ощущать, с другой стороны ощущения, особенно смутные, не имеют никакого значения, если они не сопряжены с чувствованиями. В самом деле, зачем животному световые ощущения сами по себе, эти ощущения сами по себе никакой пользы принести не могут; „низшие“ животные не могут из этих ощущений выработать себе представлений и сведений, полезных в борьбе за существование. Сопряженное с чувствованием ощущение полезно для животного, потому что чувствование удовольствия заставит животного искать этих полезных световых раздражений, а чувствование страдания избегать тех-же раздражений, когда они вследствие своей интенсивности стали вредить животному. Световое раздражение дало только ощущение животному; вместе с ощущением в животном или с животным (mit uns) произошли, может быть и очень слабые, изменения, которые, в свою очередь, вызвали чувствование страдания или наслаждения; чувствования, а не ощущения полезны животному, потому что не ощущения, а страдание или наслаждение заставляют его поступать наивыгоднейшим для него образом. Лягушка удаляет каплю серной кислоты с своего тела, очевидно, не потому, что знает о том, что эта капля причинит ей вред, а потому, что эта капля вызывает у ней чувствование боли; обезглавленная лягушка точно также удаляет каплю серной кислоты, по всей вероятности, потому, что в спинном мозгу ее заложены приборы, с помощью которых она защищает себя от вредной для ее организма капли серной кислоты. В обоих случаях одна и та же причина вызвала совершенно одинаковое последствие; в обоих случаях лягушка боролась за свое существование, устранила то, что вредно для ее жизни, уменьшало ее жизнь. Очевидно, что капля серной кислоты, разрушив часть покровов лягушки, уменьшила бы ее жизнь, а лягушка, как всякое живое существо, стремится к увеличению ее. Лягушка с целым головным мозгом, по всей вероятности, ощутила, узнала, что на ее поверхность подействовало раздражение и удалила его, потому что почувствовала боль. Она удалила это раздражение или потому, что в ее головном мозгу возникло чувствование страдания, или потому, что в ее головном мозгу имеются такие же приборы, как и в спинном. Если бы в ее головном и спинном мозгу не было этих приборов, или ее головной мозг был лишен способности чувствовать, она не удалила бы этой капли, потому что одно ощущение этой капли не содержит в себе причины для ее удаления: лягушка избегает вредного для ее жизни, а ощущение само по себе никоим образом не может быть ни вредно для лягушки, ни сообщить ей о вреде капли серной кислоты. Если табетику, не знающему вредного действия серной кислоты, на конечность, пораженную аналгезией, попадет капля серной кислоты, то он может и не стереть этой капли; ощущение прикосновения и теплоты, произведенной этой каплей, само по себе безразлично для нас и лягушки. Боль, страдание, как результат происшедшего с организмом (mit uns) вследствие этой капли — вот что непосредственно существенно важно и для лягушки и для человека.

Я довольно подробно остановился на этом примере, во первых,—потому, что в некоторых, даже классических, учебниках психологии, напр., James27 и Külpe, чувствование определено и описано неясно, во вторых, — потому, что из этого примера вполне уясняется значение чувствований в существовании органических существ. Очевидно, что для лягушки чувствование есть одно из орудий или приспособлений для борьбы за жизнь.

Орудие это может быть лишь настолько действительно и целесообразно, насколько точно и быстро оно сообщает лягушке об увеличении или уменьшении ее жизни и обусловливает движения нападения или защиты. Само ощущение для лягушки бесполезно, потому что трудно предположить, чтобы ощущения в мозгу лягушки превращались в знания.

Чувствование есть такое же приспособление для сохранения жизни, как и те приборы в спинном мозгу, с помощью которых обезглавленная лягушка производит охраняющие целость ее организма движения — рефлексы. Чувствования это приспособление для устранения всего вредного, вполне или отчасти убивающего животное и для достижения всего, что нужно для увеличения и усиления организма, т. е. для жизни. Для того, чтобы это приспособление достигало этой цели, а другой, очевидно, у него быть не может, оно должно быть просто, ясно, точно и быстро. Всеми этими качествами именно и обладает чувствование: оно просто28, потому что состоит только из страдания и наслаждения-, ясно — ничего нет непосредственнее, живее и яснее страдания; когда мы действительно страдаем — то это непреложный факт; точность чувствований известна всякому: ранее чем самый опытный врач может определить болен или здоров субъект, он уже чувствует недомогание; быстрота чувствования особенно при сильных раздражениях несомненна — боль наступает ранее ощущения. Вопрос о том, что ранее—ощущение или сопряженное с ним чувствование — достигает сознания, было предметом спора между Вундтом и Horwitz’ом29. Самая возможность такого спора доказывает громадную быстроту возникновения чувствований; ощущения — это то, что происходит в нас, попадает в нас, действует на нас; чувствования это то, что происходит с нами, то есть изменения сознания, вызванные полезными или вредными изменениями, происшедшими с нашим организмом; поэтому, конечно, ощущения должны появляться раньше, чем чувствования: ведь чувствование — это реакция всего организма на то раздражение, которое произвело ощущение. При сильных раздражениях боль, повидимому, возникает даже ранее, чем ощущение; кому случалось неожиданно обжечься сзади, напр., о горячую печку, или получить сзади удар, тот помнит, что сначала он чувствовал боль и лишь спустя несколько секунд ощущал теплоту или прикосновение ударившего его тела. Мы знаем время, необходимое для возникновения ощущения (менее 0,01 секунды30; следовательно, приблизительно столько-же нужно и для возникновения чувствования. Благодаря такой быстроте возникновения, чувствования действительно полезнейшее приспособление для борьбы за существование, потому что, повторяю еще раз, животное нападает или обороняется, т. е. увеличивает жизнь или Избегает смерти от раздражений, не потому, что эти раздражения производят ощущения, а потому, что с этими ощущениями сопряжены чувствования: сытая собака видит и обоняет мясо, но не ест его, потому что, когда она сыта, ощущения мяса сопряжены с неприятными чувствованиями; когда она проголодается, те-же ощущения будут сопряжены с приятными чувствованиями.

Относительность чувствований вполне соответствует относительности полезного и вредного для организма; в жаркий день выкупаться в холодной воде (от 10 до 15 R.) почти для всех истинное наслаждение; такое-же купание для озябшего в холодный осенний день — истинное страдание. Самые ужасные мучения могут быть приятны, как то доказали многочисленные мученики за веру. Конечно, это были избранные натуры и у обыкновенных людей вера и любовь к истине развиты не так сильно, но, напр., некоторые испытывают удовольствие, когда их секут розгами: одни но той-же причине, как Жан-Жак-Руссо, другие потому что считают себя свободными от сделанного ими греха, раз перенесли это наказание. Один небезызвестный в свое время деятель рассказывал мне, что ему было „отрадно“, когда его секли: мучения совести за сделанный поступок его оставляли, и он чувствовал себя свободным. Такая парадоксальность чувствований есть только проявление высокой относительности чувствований, соответствующей виртуозности жизни. Исхудалая волчица заходит для совокупления к дворовым собакам; не смотря на страшный голод она не бросается на кобелей, а ищет совокупления; очевидно, ей приятнее совокупление, чем удовлетворение мучительного голода. Так как в сложном организме, а таковы животные, наделенные способностью чувствовать, рядом протекает целый ряд процессов жизни и смерти, то естественно, что даже вредные для жизни отдельной ткани процессы могут вызывать приятные чувствования, если они полезны в данный момент для всего организма; напр., горчичник может быть непосредственно приятен при сильной головной боли; у того-же субъекта, когда он здоров, горчичник вызывает неприятное чувствование.

Если-бы простейшее органическое существо было наделено способностью чувствовать, оно, наверное, испытывало бы страдание и наслаждение всегда при тех-же самых условиях, а именно при захвате питания — наслаждение, при отсутствия питания — страдание, но у организмов сложных не может быть такого постоянного отношения между раздражением и чувствованием, потому что многие раздражения могут быть и полезны и вредны в зависимости от очень многих условий, часть которых нам неизвестна; ведь биология, а тем более патология — науки очень молодые. Еще я помню мучения голода в лазарете — кроме овсянки ничего не давали; есть хотелось страшно, но доктор говорил, что нужно голодать; теперь, напротив, заставляют при некоторых болезнях есть насильно; чувствование оказалась более верным, чем знание. Для того, чтобы не доверять чувствованию, нужно знать, почему оно обманывает, и я, напр., сомневаюсь, что-бы было полезно есть то, что не вкусно; для того, чтобы больной ел больше, нужно ему давать вкусные блюда, способные возбудить его аппетит. Относительность чувствований была причиной непонимания этого психического явления, и я не знаю более глубокого заблуждения в психологии XIX века, чем в учении о чувствованиях Гербарта и его школы31.

На третий из поставленных выше вопросов наука не может дать положительного ответа; но так как этот вопрос совершенно игнорировался, а между тем неизмеримо важен, то я считаю уместным остановиться на нем несколько подробнее. Кто ответит на этот вопрос, тот произведет одну из самых крупных революций во всей жизни человечества. В самом деле, страдают-ли животные так-же, как человек; если да, то, очевидно, мучить животных такое же преступление, как и мучить людей, если животные не страдают так-же, как человек, то с животными можно обращаться, как с растениями. Сравнительно недавно нужна была папская булла, чтобы признать за краснокожими право на звание людей; многие искренно были убеждены, что с краснокожими можно обращаться, как с бесполезными животными. До сих пор никто не задавался поставленным мною вопросом, меледу тем, если допустить, что животные страдают, то этого вполне достаточно, чтобы отравить существование всем хорошим людям32. Между вегетарианцами и противниками вивисекций не мало вполне искренних, разумно-мыслящих людей, сочувствующих животным für und an sich. Бесспорно есть люди, сочувствующие не только людям, но и животным; их не следует смешивать с теми, которые любят больше животных, чем людей; эти последние ничтожные эгоисты, чего про первых сказать нельзя.

Для многих поставленный мною вопрос покажется или праздным или очень простым или то и другое вместе; что он не праздный, доказывается возникновением обществ против вивисекций, обществ покровительства животных и, наконец, обществ вегетарианцев. Сошлюсь на авторитет Л. Толстого. В своей известной статье „Первая Ступень“ (Вопросы Философии. 1892) он развязывает, что мужик, с которым он ехал, „сильный, красный, грубый, очевидно, сильно пьющий“ и тот, когда увидел, как резали свинью, „тяжело вздохнул“ и сказал „ужели-ж за это отвечать не будут“. Очевидно, и для этого огрубевшего существа поставленный вопрос далеко не праздный.

Этот же вопрос не кажется праздным и этикам: по крайней мере Paul Janet33 его затрагивает, хотя и не разбирает с должным вниманием.

Вопрос этот может показаться праздным, потому что, повидимому, животные несомненно страдают так-же, как и мы.

Что животные страдают — это несомненно; также бесспорно, что они помнят свои страдания, по крайней мере это следует утверждать относительно многих животных; но все это еще не доказывает, что они страдают в том же смысле, так-же, как и люди. Для того, чтобы страдание было ужасно, для того, чтобы страдание было похоже на наше, оно должно быть сознаваемо, а мы не знаем — сознают-ли животные свои страдания.

Самые высшие умственные процессы могут быть бессознательны; даже такой спиритуалист, как, напр., Dunan34, допускает, что бобры и пчелы строят свои постройки и ульи так же, как гений, создающий бессознательно новые теории; бобры и пчелы только не сознают тех процессов, которые создают их удивительные постройки. Даже не вдаваясь в такие фантастические, по справедливому замечанию Fouillée35 предположения, как, напр., был-ли бы взят турками Константинополь, если-бы не было сознания, мы можем, на основании несомненных клинических наблюдений, утверждать, что человек без сознания может думать, поступать почти также, как и всегда. Отсутствие сознания, правда, характеризуется отсутствием воспоминания за весь период бессознательного состояния, но в продолжение этого периода больной помнит, что с ним было; но крайней мере, его поступки доказывают, что он помнит то, что с ним было во время припадка болезни. Я не ссылаюсь на больных с раздвоением сознания, потому что считаю опубликованные до сих пор случаи неубедительными: я видел один из наиболее известных случаев, описанный известным ученым, и эта больная, казалось мне, просто обманщица. Спросить себя — страдает-ли, действительно, эпилептик в период отсутствия сознания, сознает-ли свои страдания, помнит-ли свои страдания, а, следовательно, существуют-ли эти страдания? Можно сказать да, потому что он избегает неприятного, по всей вероятности, чувствовав боль и холод, кутался от холода и т. п., но можно сказать и нет, потому что для его сознания, для его личности, как таковой, страдания не существовали. Придя в сознание, эпилептик не знает о своих бывших страданиях. Я помню эпилептичку, с удивлением рассматривавшую перевязки на своих руках: она не знала, что во время припадка обварила кипятком свои руки; придя в сознание, она начала жаловаться на боль от обжогов; во время припадка она сопротивлялась наложению повязок, кричала при этой операции и старалась сорвать повязки; повидимому, и тогда она испытывала боль.

Во всяком случае несомненно, что многие умственные процессы могут быть бессознательны; больной в бессознательном состоянии никак не ниже по умственной деятельности большинства животных; для больного в этом состоянии, можно предполагать, нет страданий: придя в сознание он их не помнит, почему мы заключаем, что он их не-сознает. Дело в том, что мы можем себе представить бессознательные ощущения, представления, заключения, намерения, поступки — и мы их наблюдаем, но бессознательного страдания даже и представить себе нельзя36.

Чем слабее воспоминание о перенесенной боли, тем менее эта боль существует для сознания. Не мало людей совершенно забывают о перенесенных несчастьях: они, напр., знают37, что лет десять тому были в нищете, но не помнят страданий, причиненных нищетой; когда у меня болит зуб, то для меня было-бы большим счастием не помнить, не сохранить чувствования боли, испытанной вчера; конечно, еще лучше, если-бы чувствование боли состояло из отдельных моментов, при чем для меня существовал-бы только настоящий момент. В таком случае боль почти-бы не существовала, по крайней мере, была-бы ничтожна. Мы знаем еще из опытов Ch. Richet38, что суммирование раздражений столь слабых, что каждое отдельное раздражение не причиняет боли, вызывает боль; очевидно потому, что память сохраняет предыдущие раздражения; если-бы они не существовали для сознания, очевидно, эти раздражения не вызвали-бы чувствования боли. Конечно, сильные раздражения причиняют нам боль, даже если они воздействуют однократно и мгновенно, по несомненно, что сильные раздражения подчинены тому же закону, что и слабые, потому что для сознания боль в данный момент будет тем сильнее, чем более оно сохранило воспоминаний о боли, воспринятой в предыдущие моменты — если такие воспоминания не сохранились—их не существует. Тем, которые возразят мне, что боль возникает вследствие суммирования слабых раздражений, потому что таков закон возбуждения в нервах, я отвечу, что все психические процессы обусловлены строением нервной системы.

Интенсивность страдания у людей весьма неодинакова. Едва ли прав Fouilles39, доказывающий, что сила чувствований развивается параллельно силе умственных способностей. Это наиболее распространенное мнение основано на наблюдении многих, по не всех фактов; оно, конечно, верно относительно высших чувствований, потому что высшие чувствования действительно выражают собою богатство духовной жизни. Что-же касается низших чувствований — полового, голода, жажды, и общего чувствования — то весьма сомнительно, чтобы они развивались параллельно умственной деятельности. Значение чувствований для организма несколько другое, чем значение умственной деятельности, и потому сила низших чувствований не соответствует ни силе умственных способностей, ни даже ощутимости, восприимчивости. Сила чувствований даже не соответствует силе восприимчивости40; дикари вообще наделены прекрасными органами чувств — отлично видят, слышат, но чувствования у них бесспорно слабее, чем у цивилизованных европейцев, и вам понятно почему, они сильнее, „грубее“, т. е. их тело лучше переносит вредные воздействия, чем „нежный“ организм цивилизованного человека. Дурно сваренная пища, резкое изменение температуры обыкновенно вредны европейцу и почти безразличны для индейца. Чувствования соответствуют борьбе между жизнью и смертью в организме; попятно, чем организм „нежнее“ (употребляю это выражение как общепонятное, хотя и ненаучное, но ведь наука пока и не объяснила нам, что такое „нежное,, и „грубое“ телосложение), тем более для него опасны всякие процессы смерти, а следовательно в таком организме чувствования должны быть сильнее, чтобы оберегать его от вредных влияний. Человек крепкий, „грубый“ будет мало страдать, обварив себе руку, такое же повреждение у „нежного“ человека должно вызвать жгучую боль, потому что для второго тоже повреждение должно быть гораздо опаснее, чем для первого. Почти каждый знает, что после тяжелой болезни, во время сильных „душевных невзгод“ мы чувствуем сильнее: то, что прежде вызывало небольшое неудовольствие, причиняет жгучее страдание; между тем и наши умственные силы и восприимчивость остались без изменения или даже от болезни или горя временно, как нам кажется, ослабели. Чем „нежнее“ организмы, тем чувствования, как процесс соответствующий борьбе между жизнью и смертью, интенсивнее. Животные, без сомнения, „грубее“ человека: организм их лучше приспособлен для борьбы за существование, для противодействия внешним вредным условиям. Как известно, детеныши животных почти все выживают; за исключением травматических повреждений, болезни у животных очень редки. Ветеринария имеет дело почти исключительно с животными, живущими в искусственных условиях: породистые лошади, собаки, коровы, действительно, сравнительно часто хворают; их организм, вследствие условий их существования, стал „нежным“. Поэтому можно думать, что страдания только у немногих животных достигают значительной силы; может быть их страдания в роде тех смутных, неприятных чувствований, которые мы испытываем во сне.

Наконец, животные не знают будущего, и уже потому страдание их гораздо слабее. Всякий согласится, что большая разница в силе боли от удара ожидаемого и неожиданного; каждому в детстве и юности приходилось быть битым; я хорошо помню, что неожиданно полученный удар вызывал ничтожное страдание по сравнению с тем, которого я ожидал, потому что на ожидаемое страдание было направлено внимание. Биографии великих людей полны примерами великого влияния внимания на интенсивность чувствований; говорят напр., про Кампанеллу, Лейбница, что они подавляли боль, то есть не чувствовали ее, направляя все свое внимание на свои мысли; я не верю этим рассказам и считаю их „рассказами для взрослых детей“, но для меня несомненно, что внимание значительно усиливает страдание: серьезные, наделенные сильным вниманием люди страдают сильнее, чем невнимательные, легкомысленные. В этом я неоднократно убеждался у кровати больных; многие больные страдают при втором припадке, напр., невралгии, сильнее, потому что они ждут наступления болей, уже изучили свое страдание. Большинство врачей согласятся со мной, что объективным мерилом болей средней степени может служить то, насколько подробно и отчетливо больной рассказывает про перенесенную болезнь. Одним словом, внимание лишь в исключительных случаях облегчает нам страдания, но почти всегда их усиливает, что вполне очевидно относительно нравственных страданий. Чем слабее внимание, тем слабее страдания, почему лица, одаренные слабым вниманием, вообще самые счастливые; это беззаботные, вечно веселые, легкомысленные счастливцы. А так как у животных вообще внимание, по крайней мере, произвольное едва-ли развито, то страдания у них едва-ли достигают той интенсивности, как у человека: если они и страдают, то страдания их, вероятно, менее продолжительны, чем у нас.

Еще последнее соображение. Если животные действительно страдают, то у них, в силу истощаемости нервной системы, восприятие страданий скоро притупляется, их сознание, если оно у них есть, перестает воспринимать страдания. Те животные, которые наделены значительно развитым мозгом, обречены положительно на непрерывные страдания уже от одного голода; в самом деле, разве их существование не есть постоянные поиски за пищей; особенно тяжело существование плотоядных. Вечный голод вот удел почти всех животных; домашние животные не голодают так, как живущие на воле, но за то они страдают от непосильной работы и жестокого обращения. Неужели их нервная система не истощается, остается способной воспринимать страдания?

Все эти соображения не позволяют нам, при современном состоянии науки, определить, где начинается сознательные, т. е. настоящие, действительные страдания. Если допустить, что животные чувствуют страдания и удовольствия также, как мы, то мы должны признать существование этих чувствований уже у птиц; по крайней мере, поведение голубей, потерявших дорогу домой, выражает собой глубокое страдание; когда голубь, после продолжительной отлучки, возвращается в свое гнездо, то он выражает живостью удовольствие — неужели-же и голуби наделены сознанием и, следовательно, сознательными чувствованиями?