Биологическое обоснование пессимизма

X.

В заключение необходимо выяснить неразъясненное до сих пор противоречие, которым обычно пользуются оптимисты, как аргументом против пессимизма. Аргумент оптимистов составляет противоречие между преобладанием страданий в нашей жизни и страхом смерти. Казалось-бы, что для человека смерть должна быть приятным, желательным концом существования, переполненного страданиями, между тем смерть для всех самое ужасное зло, самое ужасное страдание на земле. La Rochefoucauld вполне верно сказал: „Il у а de la différence entre souffrir lamort constamment et la mepriser. Le premier est assez ordinaire, inais je crois qne l’autre n’est jamais sincère“. Действительно, как бы ни доказывали нам поэты и моралисты прелести смерти, опа всегда будет ужасна даже тем, существование которых было почти непрерывным страданием81.

Каждый врач видел больных, существование которых было по истине ужасно и тем не менее умоляющих продлить хоть немного их мучительную жизнь.

Это противоречие души человеческой до сих пор не было объяснено, и потому оптимисты имели право указывать на страх смерти, как на доказательство того, что наша жизнь не так печальна; они говорят: если бы в жизни действительно преобладали страдания, всякий с нетерпением ждал бы смерти, как избавления. Наблюдая умирающих больных, их страх смерти, мучения при ожидании рокового конца, тоску об уходящей жизни, я долго недоумевал: почему это избавление от продолжительной мучительной болезни так страшно, так мучительно82.

Невольно являлось сомнение, может быть я ошибаюсь может быть жизнь действительно приятна, оттого люди так и боятся расстаться с нею; но, припоминая рассказы больных о всей их предыдущей жизни, припоминая жалобы и стоны этих мучеников, я должен был прийти к несомненному заключению, что для них жизнь была очень тяжела.

Объяснять страх смерти малодушием, считать бедняков, не желающих умирать, трусами — и не гуманно, и не достойно врача; мы должны искать причины явлений и не довольствоваться ничего не объясняющим дешевым морализированием. Люди, самые несчастные, почти без исключения страшатся смерти; я не видел ни одного умирающего, который не желал-бы еще жить, не мучился бы от мысли, что через несколько дней, часов он умрет. Пока смерть еще далеко, некоторые больные говорят (насколько искренно, — не знаю: я думаю — они обманывают себя), что ждут смерти, как избавления, что жизнь им опостылела; но, с приближением конца, страх смерти увеличивается, печаль об уходящей жизни усиливается; самые благоразумные боятся именно „умирания“83.

Я долго искал объяснения этому противоречию, и желание объяснить его было главной причиной изучения и размышления о том, что изложено в этой работе.

Только изложенное здесь объяснение чувствований, жизни и смерти разъясняет вполне это противоречие; действительно, как бы не было ужасно существование, человек должен бояться смерти; пока человек устроен так, что жизнь для него наслаждение, а смерть — страдание, он будет страстно и мучительно любить существование и бояться смерти, чтобы ни говорили моралисты и поэты. „Инстинкт самосохранения“ и состоит в любви к жизни, боязни смерти, стремлении во что́-бы ни стало жить; и иначе быть не может: ведь человек, как и все одаренное чувствованиями, стремится к наслаждению и избегает страдания. Всякое разрушение, всякий процесс смерти обусловливает страдание; мы боимся всякого страдания и потому боимся смерти; смерть, окончательное умирание, не может не вызывать страдания, а потому мысль о смерти, как о самом интенсивном страдании, ужасает нас. Смерть есть прекращение жизни, а жизнь вызывает наслаждения; естественно, что прекращение наслаждений должно вызывать сожаление, печаль. Смерть вызывает и страдание и печаль о прекращении жизни.

Человеку свойственно любить жизнь, потому что жизнь — наслаждение; мы любим жизнь84, привязаны к жизни, так как любим наслаждения, привязаны к ним; правда, ваше существование переполнено страданиями, потому что наше существование есть смена борьбы жизни и смерти, процессов созидания и процессов разрушения, по это не изменяет факта, что мы любим наслаждения и потому жизнь. Как бы мало ни было наслаждений в пашем существовании, все таки для пас всегда будут дороги наслаждения, т. е. жизнь, как бы много страданий мы ни имели в продолжении нашего существования, всегда страдания, т. е. смерть или процессы разрушения для нас будут ужасны.

Конец нашего существования обусловлен или постепенным. медленно наступающим большим преобладанием процессов разрушения (тихая смерть в старости), или же сравнительно кратковременным усилением процессов разрушения над процессами созидания, т. е. болезнью. В обоих случаях прекращение существования — есть значительное усиление процессов разрушения, то-есть усиление страданий. Прекращение существования, следовательно — непременно усиление страданий и потому предмет ужаса. Правда, для больного, мучающегося от боли, напр. для табетика, смерть может быть выгодна, как прекращение болей; но замена одного страдания другим, даже меньшим, не лишает последнего его свойства вызывать ужас. Больные иногда теоретически признают смерть желательной, так-же как человек с гангреной ноги желает, чтобы у него отняли ногу; лучше большее страдание заменить меньшим, но все-таки операция вызывает непосредственно страх, а смерть, как и всякое страдание — ужас.

Понятно, я говорю лишь о процессе смерти, вовсе не затрагивая вопросов о значении для умирающего веры в загробную жизнь; что-бы ни думал человек о загробной жизни, прекращение жизни для него всегда страдание. Смерть для нас так мучительна, что нужно считать величайшим благодеянием то потемнение сознания, которое в большинстве случаев предшествует прекращению существования. Я не видел ничего ужаснее смерти при ясном и полном сознании; такие больные страдают невыносимо, если даже они и не испытывают сильных болей85. Страх смерти, смертельный ужас так велик, что, как известно, волосы могут совершенно поседеть в продолжении немногих минут.

Человек может привыкнуть не бояться смерти, спокойно идти на встречу смерти; храбрые воины, лица, постоянно рискующие жизнью, лица, по тем или другим причинам презирающие жизнь, могут спокойно ожидать смерти: ее приближение их не пугает; привычка, образ мыслей и чувствований могут так подавить свойственный страх смерти, что человек умирает спокойно, равнодушно, по крайней мере спокойно ждет смерти. Бесспорно, что человек, как существо разумное, может перевоспитать себя, до известной степени переменить свою природу, но все-таки даже для таких лиц смерть остается предметом ужаса. Известно, что внезапная катастрофа, напр. крушение поезда, вызывает нервное заболевание и у безусловно храбрых и у презирающих жизнь. Когда привычка, образ мыслей не влияет на человека, то-есть когда он не подготовил себя к спокойному ожиданию смерти, как напр. при неожиданном крушении поезда, естественная боязнь смерти проявляется вполне, испуг, т. о. страх смерти, вполне овладевает человеком, и последствием того нервного процесса, который соответствовал страху, является особое, недавно изученное заболевание. Истинная натура человека сказывается при таких несчастных случаях и потому нет человека, застрахованного от этой болезни, как нет человека, который бы действительно не боялся смерти.

Изучая литературу о влиянии души на тело, я нашел к величайшему огорчению, что самый сильный аффект — это страх смерти; только под влиянием страха люди сразу седеют, заболевают нервными болезнями; все описания такого же влияния на тело других аффектов маловероятны; это обычно — сведения со вторых рук: только страх собственной смерти может достигнуть такой интенсивности, что волосы седеют.

Если одно представление, одно ожидание возможной смерти может так сильно мучить человека, то каково-же должно быть страдание человека умирающего. Принято говорить, что честь, отечество, любовь всего дороже человеку; человек будто-бы ужасно страдает, когда теряет честь и т. п.; однако люди, которым угрожала потеря чести и т. п. никогда от такого страха не заболевали неврастенией, как заболевают люди, переживши катастрофы, напр. железнодорожные, угрожавшие их жизни. Самые несчастные, т. е. нищие, калеки так-же боятся смерти, как и самые счастливые и потому могут заболевать от страха смерти, потому что страх смерти есть самое сильное чувствование: оно соответствует самому интенсивному страданию — мучению умирающего. Вполне понятно, что человек больше всего боится того, что больше всего причиняет ему страданий, а так как человек больше всего боится смерти, то, значит, смерть есть величайшее страдание, даже в том случае, если опа избавляет от ужасных мучений. Мужество, с которым немногие ожидают смерти, нисколько не противоречит тому, что страх смерти, самый сильный аффект, к какому мы способны, так как мужество и смелость, как это доказал еще Horwitz86, совершенно различные по своему психологическому значению процессы. La Rochefoucauld верно определил отношение людей к смерти: „Pen des gens connaissent la mort; on ne la souffre pas ordinairement par resolution, mais par stupidité et par contume; et la plupart des homines meurent parce qu’on ne pent s’empecher de mourir“. Еще более яркими красками изобразил ужас смерти Pascal87 : „Qu’on s’imagine un nombre d’hommes dans les chaines, et tout condaninés à la mort, dont les nns etant chaque jour egorgées à la vue des autres, ceux qui restent, voient leur propre condition dans ceile de leurs semblables, et, se regardant les uns les autres avec douleurs et sans espérance, attendent leur tour: e’est l'image de la condition des hommes“.

Легко объяснить, почему и высшие животные, и люди наделены страхом смерти, почему смерть животным и людям так мучительна. Громадная интенсивность этих чувствований — одно из приспособлений живой материи для борьбы, необходимой для удовлетворения ненасытимой жажды увеличения. Существование и животных и человека так ужасно, что не будь страха смерти, не будь смерть так мучительна, давно не было-бы существ, наделенных способностью чувствовать. Крайнее развитие этих чувствований у высших животных и человека вполне объясняется теорией Дарвина: индивидуумы, одаренные слабыми чувствованиями страха смерти и ее мучительности, конечно, не защищали своего существования с такой энергией, как экземпляры с несколько большим развитием этих чувствований, почему последние, конечно, побеждали первых в борьбе за существование и оставляли более многочисленное потомство. Таким образом, по всей вероятности мало по малу, эти чувствования достигли той интенсивности, какую мы видим всюду в наше время. Такое объяснение развития этих чувствований подтверждается и тем, что культурные пароды больше боятся смерти, больше страдают, умирая, чем дикари, как то утверждают все путешественники, наблюдавшие дикарей.

Страх смерти, мучительность смерти необходимы для продолжения существования особей, наделенных способностью чувствовать, так как если бы эти чувствования не были так интенсивны, несчастные не боролись бы за свое существование, в котором страдания на много превышают наслаждение.

Тот факт, что страх смерти — самое сильное чувствование, а смерть есть величайшее мучение, служит одним из доказательств верности пессимизма: если бы сумма страданий была равна сумме наслаждений, не было бы надобности наделить существа, способные чувствовать, страхом смерти, но было бы цели наделить способностью страдать во время окончательного умирания. Существа, у которых наслаждения преобладают над страданиями, не нуждались бы в интенсивных чувствованиях страха и мучительности смерти; эти чувствования атрофировались-бы, слабели при наследственной передаче, а между тем ни один оптимист не решится отрицать, что чем выше порода животных, чем культурнее люди и даже животные, тем более они боятся смерти, тем более для них смерть мучительна. Я положительно утверждаю, что породистые, интеллигентные собаки умирают с большим мучением, чем глупые, грубой породы. Факт возрастания в филогенетическом развитии этих чувствований доказывает их необходимость, целесообразность, и, следовательно, ту печальную истину, что сумма страданий на много превышает сумму наслаждений. Ненасытимая органическая материя в форме высших животных и человека для борьбы с окружающим миром нуждается в новом приспособлении — страхе и мучительности смерти; благодаря этому приспособлению существа, жизнь которых переполнена страданиями, со всей доступной им энергией борются за это существование и таким образом увеличивают сумму живой материи, т. е. осуществляют основную цель живой материи — увеличение.

Мы, конечно, не можем знать целей мироздания и потому не знаем, для чего природа наделяет все более интенсивными чувствованиями и в том числе более сильным чувствованием, страха смерти, более интенсивным мучением при смерти, но нам вполне понятна целесообразность этого явления. Чем выше животное, чем культурнее человек, тем более трудна для него борьба и за жизнь, т. е. увеличение, и за существование, т. е. сохранение преобладания жизни над смертью; для того чтобы высшие животные и культурные люди могли выдерживать предстоящую им борьбу, они должны обладать интенсивными чувствованиями, т. е. самым чувствительным термометром, указывающим, что полезно и что вредно; обладая интенсивными чувствованиями, они очень много страдают и потому существование для них мучительно; очевидна целесообразность сильного страдания при смерти, очевидна целесообразность страха смерти. Легко себе представить, что было-бы, если страха смерти не было если-бы смерть не была мучительна: высших животных и людей на земле не было; только религия могла-бы сохранить людей. Все высшие животные должны очень много страдать, что доказывается, конечно, тем, что не смотря на большую плодовитость, они мало размножаются и даже вымирают, напр. бобры, зубры и т. п.; продолжительность жизни их от неблагоприятных условий до того сокращена, что, напр., старые волки и старые лошади очень редки. Мучительный страх смерти, мучительность смерти — вот что заставляет существовать, т. е. страдать этих несчастных, обреченных природой на выполнение неисполнимой задачи.

Конечно, тоже самое следует сказать о громаднейшем числе живших и живущих людей: ведь сравнительное меньшинство избавлено от страха смерти христианской верой в загробную жизнь. Те, кто не удостоен этого блаженства (а их громадное большинство), обречены на страдание и во время существования и в минуты его прекращения; кроме того они наделены мучительным страхом смерти. Достоевский, великий знаток человеческих страданий, вот что сказал о страхе смерти88: „Она вынесла несколько минут (слишком много минут) смертного страха. Знаете ли, что такое смертный страх? Да, ведь, это невыносимо, это горячечный кошмар, только на яву, и, стало быть, во сто раз мучительнее; это почти все равно, что смертный приговор привязанному у столба к расстрелянию и когда на привязанного уже надвинут мешок“... А этот смертный страх приходится переживать не раз, и его интенсивность необходима для того, чтобы люди переносили свои страдания; интенсивность его должна быть тем больше, чем интенсивнее чувствования, т. е. страдания, иначе человек предпочтет смерть существованию.

Как велики страдания людей, можно судить потому, что всегда были, есть и будут люди, не смотря на страх смерти, кончающие самоубийством. Как известно, самоубийство — удел одних людей, потому что люди, как самые высшие существа, страдают всего больше. Мы не обладаем сколько нибудь точными данными о самоубийстве, мы даже не можем утверждать, что число самоубийств растет, потому что прежде гораздо легче было скрыть самоубийство, чем теперь, чем, может быть, и объясняется регистрируемое увеличение числа самоубийц. Мы можем только утверждать, что самоубийство является одним из доказательств громадного преобладания страданий над наслаждениями в нашем существовании. Едва ли найдется много оптимистов до того ослепленных, чтобы решаться утверждать, что если бы люди не были одарены страхом смерти, то самоубийство было-бы нормой, а не исключением.

Вот в этом-то и великая трагедия нашего существования: не смотря на всю мучительность нашего существования, мы боимся смерти, любим жизнь и потому существуем, пока не выстрадаем так много, как то позволяют наши силы или наш организм. Всякому существу как бы назначено пережить известную сумму страданий — столько, сколько длится борьба между жизнью и смертью в нашем организме.

Только когда медленно или внезапно смерть окончательно побеждает жизнь, существование оканчивается. Мы обречены на страдания и, чтобы мы не уклонились от перенесения страданий, т. е. выполняли всецело, по нашим силам, задачу жизни, нам и дано сильнейшее страдание, мешающее нам прекратить жизнь. Бэкон, в своем энтузиазме, думал, что наука должна придумать средства, делающие смерть менее мучительной; но такая задача не по силам науки, потому что страх смерти есть одно из приспособлений органической материи для увеличения живой материи в форме высших животных и людей.

Человек должен страдать во время своего существования, страдать от страха смерти и страдать при прекращении существования — таков закон органической материи.

Итак мы видим, что стремление к существованию, отвращение к смерти вовсе не опровергает пессимизма; напротив, этот факт является самым убедительным опровержением оптимизма. Зная, в чем состоит основной закон жизни и что такое, чему соответствуют чувствования, мы вполне ясно понимаем, почему, не смотря на всю мучительность нашего существования, смерть для нас и высших животных так мучительна, мы даже понимаем, если не сами цели, то целесообразность этой трагической загадки— нам и жизнь тяжела и тяжело с ней расстаться.

Если-бы человек не был наделен чувствованиями, он мог бы помириться со смертью, как окончанием индивидуального существования, для него было бы утешением знание о бессмертии живой материи. Для оптимиста Лейбница было ясно „il n'у а jamais ni génération entіère, ni mort рarfaite, рrise à la rigueur, consistant dans la séраration de l'ame. Et ce que nous appelons générations sont des développements et des accroissements, comme ce que nous appelons morts sont des envoleppements et diminutions. Ainsi on pent dire que non settlement l'âme, miroir d’un univers, est indestructible, mais encore l’animal meme, quoique sa machine perisse souvent en partie et quitte on prenne des depou-illes organiques“89. Эта идея примиряла бы нас с смертью) если бы мы были одарены только разумом, по так как мы наделены и разумом и чувствованиями, для нас такое философское утешение не имеет субъективнаго значения. Лейбниц, как и большинство философов и психологов, не оценили великого значения чувствований в пашем существовании, а между тем чувствования играют в пашей жизни гораздо большую роль, чем разум. Mosso90 доказал, что чувствования вызывают более значительное повышение температуры мозга, чем представления. Для людей, как существ одаренных и чувствованиями и разумом, мучительны как само существование, так и его прекращение, почему никакая философская идея не может уменьшить ужаса, внушаемого смертью и тягостности существования. Поэтому навеки верными для всех останутся слова Экклезиаста91: „И похвалих аз всех оумерших, иже оумроши оуже паче живых, елицы жива суть доселе. И благ паче обоих сих, иже не виде всякаго сотворения лукаваго сотвореннаго под солнцем“.

Заканчивая свой труд, я должен сказать, что не рассчитываю на его успех в ближайшем будущем; по всей вероятности, он или не обратит на себя внимания, или вызовет такие же злостные нападки, какой удостоилась одна из глав его, опубликованная под заглавием „Основной закон жизни (La loi fundamentale de la vie). В этом труде высказано много стоящего в полном противоречии с общепринятыми взглядами и потому он не может претендовать на быстрый успех. Я много лет обдумывал то. что изложено здесь, и потому нужно не мало времени для того, чтобы мои идеи завоевали себе успех. Большое препятствие для успеха работы — это малое доверие нашей публики к тому, что печатается русскими учеными и по русски; я намерен со временем издать свой труд на немецком языке и тогда буду ждать более объективной его оценки. Я вполне сознаю большой недостаток моей работы — это ее краткость; конечно, при столь сжатом изложении, каким мне пришлось ограничиться, многое не вполне ясно и многое не обращает на себе внимания; краткость работы вынуждена, однако, внешними обстоятельствами; для журнальной статьи она и так вышла очень велика. По всей вероятности, через несколько лет, чтобы еще раз обратить внимание на мои идеи, я издам настоящий труд в более обширном виде. Во всяком случае я сделаю все, чтобы моя работа не пропала бесследно и уверен, что позднее она будет более оценена в виду важности вопросов, в ней разобранных. Конечно, все сказанное здесь очень грустно, и об этих предметах и думать и говорить очень тяжело, но я следовал правилу Гельвеция92: Ton métier est d'interroger la nature, et tu la fais mentir, ou tu crains de la faire expliquer.