Битва двух империй. 1805–1812

Глава 10 Кое-что об удобстве составлять планы задним числом…

Еще до того, как закончилось дипломатическое сражение, о котором шла речь в предыдущей главе, военные приготовления обеих сторон достигли невиданного ранее масштаба… Но мы начнем все же не с них. Прежде чем говорить о дивизиях, полках, обозах, снаряжении и боеприпасах, необходимо уяснить, какая стратегическая концепция руководила действиями командования российской и французской армий, ради чего собирались на границах огромные силы, что предполагалось сделать в ходе военных операций. Иначе говоря, каковы же были планы сторон?

Откройте почти любую серьезную работу по истории войны 1812 года, и вы найдете сначала описание подготовки Наполеоном вторжения на русскую территорию, затем, в зависимости от пристрастий автора, легкое или безжалостное осуждение императора французов за его агрессивные намерения и отсутствие реализма в планировании. Действительно, завоевать Россию с её бескрайними просторами — не абсурд ли? Затем вы найдете более или менее подробный рассказ о том, как, несмотря на отдельные малозначительные разговоры о наступлении, русские полководцы готовили оборонительную войну для защиты страны от нашествия.

Конечно, информированный историк не забудет привести фразу Барклая де Толли, которую тот произнес еще в 1807 г. в разговоре с прусским дипломатом и историком Бартольдом Георгом Нибуром. Разговор происходил в Мемеле, где Барклай находился на излечении после тяжелого ранения, полученного в битве при Эйлау. Вот как передавал слова Барклая, которые он слышал от Нибура, французский генерал Матье Дюма, писавший «всего-то» тридцать лет спустя: «Русский генерал надеялся заманить мощную французскую армию в самое сердце России, даже дальше Москвы, утомить ее, удалить ее от операционной базы, заставить ее истощить свои ресурсы и материальную часть до тех пор, пока с помощью сурового климата он не перейдет в контрнаступление и не уготовит Наполеону вторую Полтаву на берегах Волги (!). Это было ужасающее и очень точное пророчество»[1].

Разумеется, это пророчество было очень точное, тем более что оно появилось более чем четверть века спустя после произошедших событий… Не секрет, что война 1812 года развивалась совершенно иначе, чем ее представляли себе накануне столкновения. Поэтому позднее, когда её участники взялись за перо, они вольно или невольно «подогнали» свои воспоминания о том, что было перед войной, под то, что реально произошло в ходе конфликта.

Не составляет исключения и русский «план» войны. Мы берем это слово в кавычки, потому что никакого ясного, официально принятого плана боевых операций до самого начала войны не существовало. С 1810 до 1812 г. императору Александру было представлено более 40 различных планов действий против Наполеона. Среди этих документов были такие, которые составили безвестные прожектеры, даже не состоявшие на службе в русской армии. Зато были и планы, подготовленные в самом ближайшем окружении царя лицами, пользовавшимися влиянием в армии и при дворе. Среди подобных авторов выделяются военный министр генерал Барклай де Толли, генерал Беннигсен, генерал-адъютант Уваров, генерал принц Евгений Вюртембергский и другие.

Как уже указывалось, в начале 1811 г. почти все проекты русского командования были нацелены исключительно на наступление. Однако после неудачи своей польской интриги царь отказывается от немедленной атаки и задумывается о возможности вести оборонительную войну. Это действительно так, но на этом никак нельзя ставить точку в рассмотрении вопроса плана русского командования, обсуждая лишь детали того, как русское руководство собиралось заманить в глубь страны армию «двунадесяти языцев». Вплоть до июня 1812 г. на стол царя ложились один за другим проекты наступления, и не только составленные иностранными прожектерами.

Сам Барклай, который якобы не сомневался в необходимости ведения оборонительной войны и «заманивания» врага аж до Волги, писал в начале 1811 г. фразы, мало похожие на те, которые рассказывал Нибур. В докладе военного министра говорилось прежде всего о наступательной войне. Ее цель определялась следующим образом: «1-е. Завладев герцогством Варшавским, переменить его правительство, присоединить прусские войска к нашей армии и, выиграв чрез то к себе доверие у других держав, родить в них бодрость и надежду избавиться из-под тягостного ига. 2-е. Чрез временное нашествие в неприятельские земли можно будет содержать войска свои сколько можно долее на чужой счет и потом лишить неприятеля всех способов к наступательной войне… Все сии предложения не иначе можно произвести в действо, как предупредя неприятеля в наступательном движении»[2].

Действительно, в своем плане Барклай де Толли не исключал и возможность обороны, но все же главная мысль его концепции состояла в немедленном ударе по герцогству Варшавскому.

Летом 1811 г. на смену плану незамедлительного вторжения в герцогство приходит концепция оборонительной войны. Она частично нашла свое отражение в печально знаменитом плане Фуля, о котором речь пойдёт дальше. Одновременно появился огромный по объему (в напечатанном виде примерно 70 книжных страниц) проект, составленный племянником военного министра, флигель-адъютантом Андреем Ивановичем (Отто) Барклаем де Толли. В качестве системы войны здесь предлагалось следующее: «Уклоняться постоянно от решающих сражений, беспокоить неприятеля со всех сторон… использовав крупные массы легких войск всех видов, затягивать продолжение кампании, быть твердым в превратностях фортуны… употреблять медлительность Фабия, разумную быстроту Ганнибала или Юлия Цезаря… вот оружие, самое сильное, которое можно использовать против нового способа ведения войны французами… Принцип французов — не жалеть людей, он рассчитан на численное превосходство и на короткое время. Именно поэтому они не смогут существовать долго, не уничтожив сами себя»[3].

После чтения этого документа, казалось бы, можно заключить, что русское командование ясно наметило себе цели и методы, и теперь осталось, как выразился один из известных русских историков, на основе этих идей создать «операционный план, являвшийся частью первого этапа стратегической программы».

Увы, никакой последовательной разработки плана, да еще с «этапами стратегической программы» (!) проследить невозможно. Наоборот, видны лишь беспрестанные хаотические метания между самыми разными вариантами планов боевых действий.

После подписания тайной конвенции с Пруссией войскам были отданы указания перейти границу, как только поступит соответствующая команда. Приказом от 8 (20) октября 1811 г. командиру корпуса Витгенштейну предписывалось выдвинуться на запад так, чтобы 5-я дивизия «в несколько дней по получении приказания могла перейти в Тильзите за реку Неман». Самому генерал-лейтенанту Витгенштейну предписывалось перенести свою главную квартиру в местечко Шавли, находившееся примерно в 90 км от границы. Через несколько дней генерал-лейтенанту Багговуту и генерал-лейтенанту Эссену I были также направлены приказы от военного министра, согласно которым они должны были сразу по получении «от генерал-лейтенанта графа Витгенштейна известия, что со вверенными ему войсками переправляется у Тильзита или на каком другом месте через Неман в Пруссию», немедленно выдвигать к границам свои войска.[4]

Через два дня генералу Дохтурову и генералу Багратиону были направлены одинаковые распоряжения: «Как скоро получите через нарочитого курьера от гр. Витгенштейна известия, что он вступает в Пруссию, то ни мало не медля, извольте приказать войскам… тотчас выступить»[5]. К приказу прилагались пакеты с маршрутами для войск. Эти пакеты нужно было вскрыть только по прибытии курьера с сообщением о начале наступления Витгенштейна. Командующим корпусами приказывалось соблюдать строжайшую тайну, причем указывалось: «Дабы не сделать преждевременной напрасной тревоги, то не предписывать им (войскам) формально, чтобы были готовы к походу, но содержать их в готовности к оному частыми осмотрами»[6].

Эти письма однозначно являются указаниями по подготовке наступательной войны с целью поддержки прусских войск. Разумеется, подобное движение вперед не могло не коснуться герцогства Варшавского, особенно если посмотреть на карту, где показано размещение русских войск в этот период. Совершенно очевидно, что марш вперёд и Дохтурова, и Багратиона означал вторжение в герцогство Варшавское со всеми вытекающими последствиями. Однако, как уже указывалось, военная конвенция с Пруссией не была ратифицирована, и проект наступления снова остался лишь на бумаге.

Не слишком-то оборонительным стилем были проникнуты и предложения генерала Барклая де Толли в письме царю, которое датируется 22 января (3 февраля) 1812 г. Военный министр предлагал целый комплекс действий, направленных на подрыв сил наполеоновской империи. Он писал: «Необходимо стараться: 1) уничтожить влияние Франции в германских государствах и подготавливать там диверсии; 2) вынудить часть французских войск покинуть северный театр военных действий и перейти на юг, с тем чтобы расходы по содержанию их легли на саму Францию; 3) использовать все обстоятельства, которые могут в корне подорвать могущество французского правительства, стараясь воздействовать на настроение французского народа; 4) использовать все политические средства, которые могут служить для того, чтобы лишить Францию ее союзников…

Не составило бы большого труда заставить и жителей самой Франции задуматься о том рабстве, в которое они попали… Если прибавить к этому вторжения со стороны моря и, возможно, даже со стороны Испании, то Наполеон вскоре будет вынужден использовать часть своей армии, чтобы заставить повиноваться себе внутри самой Франции»[7].

Особо «миролюбиво» и в духе «подготовки обороны» звучит следующая фраза: «Я не говорю о Польше, так как достаточно будет нескольких успешных сражений, и вся Польша будет в наших руках»[8].

Но, быть может, после безрезультатных переговоров с Пруссией Барклай де Толли стал строго следовать оборонительной концепции, развивая и детализируя «общий операционный план» отступления в глубь России? Для того чтобы убедиться, что это и отдаленно не соответствует реальности, достаточно посмотреть на рапорт военного министра Александру I от 1 (13) апреля 1812 г. Указывая на то, что французы сооружают мосты на Висле и собираются форсировать эту реку, Барклай де Толли пишет: «Все сии обстоятельства побуждают нас поспешить сколь возможно скорее, чтобы хотя несколько предупредить неприятеля… войска могут однако ж тотчас двинуться, если только получу я на то Высочайшее Вашего Императорского Величества повеление… все колонны обеих армий и корпусов должны перейти границу; сие неожиданное движение наших войск неприятеля может немало обеспокоить»[9].

Таким образом, даже в середине апреля 1812 г. военный министр вовсе не собирался отступать, а намеревался «поспешить», дабы «предупредить неприятеля». Но это далеко не все. Уже в самом конце апреля 1812 г. были даны указания подготовить переправы через реку Неман «при Мериче, Олите и Станеве… дабы можно было воспользоваться ими, как только скоро потребуется надобность»[10].

Как можно легко догадаться, мосты должны были строиться не в качестве дружеской помощи наполеоновским понтонерам, а для переброски русской армии на западный берег, иначе говоря, для начала наступления в герцогство Варшавское! Таким образом, царь и военный министр за полтора-два месяца до войны, к которой готовились два с половиной года, так и не определились, что же они будут делать.

Стоит ли говорить обо всех прочих генералах и штабных офицерах? Те из них, кто хорошо умел писать, заваливали командование своими прожектами, в которых и речи не было о заманивании врага в глубь своей территории. Все они практически говорили об одном: необходимости немедленного наступления на герцогство Варшавское. Приведем некоторые из наиболее характерных.

Полковник Тейль, резидент русской разведки в Австрии, писал в сентябре 1811 г.: «Почти всегда императору Наполеону предоставляли инициативу ведения войны, что давало ему решающее превосходство… Не мне решать, нельзя ли избежать этого общего правила… и иметь возможность начать боевые действия, как только представится выгодный момент и когда заблагорассудится России, а не Франции… Быстрый захват герцогства Варшавского будет самым прекрасным и самым полезным началом»[11].

Генерал-адъютант Уваров в октябре 1811 г. писал Александру I (на чудовищном французском языке): «Будет большой выгодой для русских… захватить Варшаву врасплох, чтобы утвердиться там и чтобы перенести театр войны во вражескую страну… Прусский король будет очень счастлив, если он будет освобожден от необходимости впустить французские войска на свою территорию… Он может снова стать верным союзником России с того момента, как она возьмет на себя решение вступить на прусскую территорию и защищать ее. Подобное движение будет иметь также огромное значение по тому впечатлению, которое оно произведет среди угнетаемых народов Германии, Италии и Швейцарии»[12].

Генерал-майор Довре докладывал генерал-адъютанту князю Волконскому 3 (15) марта 1812 г. о том, что французы продвигаются к русским границам: «Гроза разразилась так быстро, что единственное полезное, что мы могли бы сделать в этих обстоятельствах, а именно занять города Тильзит и Мемель и, следовательно, все течение Немана, не было осуществлено… Десять дней тому назад занятие этих мест потребовало бы у нас лишь труд туда вступить, обладание Тильзитом прикрыло бы нам границу между Юрбургом и Полангеном и позволило бы нам иметь открытую дверь для последующих событий…»[13] Этот доклад, конечно, не является планом, но, тем не менее, генерал-квартирмейстер Первого корпуса Довре явно не собирался отступать на Волгу и к тому же предполагал сохранять «открытую дверь для последующих событий», иначе говоря — плацдармы, необходимые для наступления.

Среди прочих штабных документов хранится записка от 12 (24) марта 1812 г. неизвестного лица, адресованная, судя по всему, военному министру. Разумеется, ее никак нельзя рассматривать как указание к действиям или план командования, однако советы, которые в ней даются, и доводы, которые приводятся, без сомнения являются тем, о чем говорили и что обсуждали в русском штабе непосредственно накануне начала боевых действий.

«Если Россия будет столь неосторожна, чтобы дожидаться прихода французских войск в Пруссию и в герцогство Варшавское, — пишет автор, — если она не предупредит их своими маршами, можно будет увидеть, насколько быстро противник сможет продвинуться с одной стороны к Риге, а с другой стороны через герцогство Варшавское выйти к Бресту, Пинску, Минску, Могилеву и Смоленску. Тогда придется бороться не только с французской армией, но и со всем польским народом, который восстанет как один. Тогда России, несмотря на ее многочисленную армию, с трудом удастся выбить противника из своих провинций»[14].

Если эта записка интересна нам лишь как пример идей, обсуждаемых в русском штабе, а её сочинитель был, судя по всему, малоизвестной личностью, то автора «Проекта плана операций русских войск в герцогстве Варшавском» герцога Александра Вюртембергского неизвестным никак не назовёшь. Он был военным губернатором Белоруссии, витебским и могилевским губернатором и накануне войны 1812 года состоял при штабе Первой армии. Так как герцог являлся родственником императора, его мнение, безусловно, было в армии непоследним.

В марте 1812 г. Александр Вюртембергский подал на рассмотрение обширный план полномасштабного наступления русских войск: «Русская армия должна сконцентрироваться в четырех основных пунктах: у Гродно, у Белостока, у Брест-Литовска и Владимира-Волынского… Вместе с корпусом в 15–16 тысяч человек, который будет действовать вместе с пруссаками, это составит массу в 226 тысяч человек…»

Герцог подробно описывал маршруты корпусов и далее указывал: «Как только Варшава будет взята, тет-де-пон[62] в Праге будет простреливаться с тыла и попадет нам в руки без необходимости атаковать его с фронта. Необходимо будет разрушить этот тет-де-пон как можно скорее. Второй корпус после взятия Варшавы… двинется вперед в двух колоннах. Третий корпус… после того как форсирует Буг у Тересполя, двинется прямо на Люблин… Четвертый корпус Российской армии, тот, который перед началом кампании будет сосредоточен у Владимира, перейдет реку Буг… продолжит свое движение на Краков, который он займет, очевидно, без особых трудностей… Все, что можно будет предпринять далее, мне кажется, зависит от обстоятельств, которые невозможно сейчас ни предвидеть, ни руководить ими»[15]. Необходимо указать, что автор предполагает и ситуацию, при которой возможно будет действовать оборонительно. Тем не менее главная идея плана — это стремительный захват герцогства Варшавского, а дальше война, смотря по обстоятельствам.

Нетрудно догадаться, что, если даже холодный, расчётливый Барклай де Толли и его окружение говорили о наступлении, ясно, что генерал Багратион, весь энергия и порыв, буквально вскипал при одном слове «отступление». За два месяца до начала войны, 17 (29) апреля 1812 г., он писал военному министру свои соображения, сформулированные скорее как требования. «По сему предположению, — отмечал Багратион, — движение мое должно быть наступательное, тем более что ваше высокопр-ство уведомляете меня в прежних письмах, что обсервационная армия, собранная между Житомиром и Тарнополем будет надзирать движения австрийцев, в окрестностях Лемберга находящихся… лишь в самой крайности должно помышлять об отступлении, толико во всех отношениях вредоносном»[16].

К весне 1812 года относятся и планы крупных операций на стратегических флангах театра военных действий. О первой мы уже упоминали в предыдущей главе. Речь идет о так называемом Померанском проекте. Заключив русско-шведский союзный договор 24 марта (5 марта) 1812 г., Александр добился от Бернадота обещания произвести высадку шведских войск на севере Германии. Кроме шведов, в этой операции должны были принимать участие и русские солдаты. Всего предполагалось создать объединенную русско-шведскую армию, в которой должно было быть около 25–30 тысяч шведов и 15–20 тысяч русских. Корпус должен был возглавить сам наследный принц шведский Карл-Юхан, он же бывший маршал французской империи Жан-Батист Бернадот. Впрочем, планирование этой операции осталось лишь на словах. Шведы действительно приняли участие в боевых действиях против Наполеона, но это произошло гораздо позже, только в кампанию 1813 г.

Кроме проекта действий на северном фланге, весной 1812 г. возник и так называемый Далматинский проект. Его появление было связано с тем, что, во-первых, близилось подписание мира с Турцией, а во-вторых, Австрия встала в ряды сторонников Наполеона. У Александра возникла идея произвести на южном фланге диверсию с помощью освободившейся от противостояния с турками Дунайской армии. Назначая в апреле 1812 г. на пост ее командующего адмирала Чичагова вместо Кутузова, царь дал ему инструкции, согласно которым адмирал должен был возбудить восстание в Венгрии против власти австрийского императора и одновременно двинуться в Сербию, Боснию, Далмацию, Черногорию и Хорватию с целью объединить эти славянские народы и увлечь их в борьбу против итальянских владений Наполеона.

Сам адмирал был наполнен энтузиазмом от порученной ему великой миссии, сравнимой по масштабу с походами Александра Македонского. Однако его подчиненные по-другому оценивали этот план. Вот что написал по поводу Далматинского проекта генерал Ланжерон: «После своего приезда адмирал Чичагов нам открыл план кампании, который он хотел привести в исполнение и от которого он был, по-видимому, в восторге. Ни одному человеку в голову не мог прийти подобный сумасбродный проект злополучного плана кампании и вообще такой гибельной идеи. Я не мог узнать, кто был автор этого плана. Говорили, что эта честь принадлежит англичанам. Но для меня непостижимо, как мог подобный проект быть принятым таким умным и образованным человеком, каким был Император Александр, а тем более таким знаменитым военным, как Барклай-де-Толли, бывший тогда военным министром. Нам было приказано перейти Сербию, Боснию и идти к устьям Котаро, которую надо было взять; затем нам велено было соединиться с английским флотом и напасть на французские завоевания в Италии, чтобы отвлечь внимание Наполеона и заставить его прислать туда часть его войск. Ничего не было приготовлено для этой экспедиции; надо было идти наудачу, просить провианта у сербов, которые не могли снабдить 50 000 человек, или брать его у босняков, которые не давали нам его и могли нас задержать в своих ущельях и горах, где бы мы себя чувствовали заключенными»[17].

Далматинский проект был эфемерным, так же как и Померанский. Тайные дипломатические контакты, которые были установлены в мае — июне 1812 г., показали, что австрийцы не собираются по-настоящему воевать против русских, и, следовательно, начинать широкомасштабное вторжение на территорию Австрийской империи абсурдно. С другой стороны, начавшиеся боевые действия против Наполеона показали, что у русского командования нет возможности распылять силы на предприятия, подобные Далматинскому проекту. В сентябре Александр отдал Чичагову распоряжение выступать со своей армией для действия во фланг Великой армии. На этом проект великого похода в Италию окончательно завершился.

Хотя ни Померанский, ни Далматинский проект не были реализованы, сам факт серьезного обсуждения подобных действий еще раз доказывает, что даже в апреле 1812 г. для царя было далеко не очевидно, что война, которую он собирается вести, будет исключительно оборонительного характера. Действительно, наступление в Северной Германии, а уж тем более марш на Италию совершенно не имели смысла, если, как утверждают некоторые мемуаристы, царь и его военный министр собирались отступать чуть ли не до Волги. Зато в случае наступления подобные маневры если и были не слишком оправданны, то, по крайней мере, при определённых обстоятельствах могли дать хотя бы небольшие выгоды.

Напомним, что в 1805 г. продвижение главных сил союзной русско-австрийской армии в Германии было поддержано операциями союзной англо-русско-шведской армии в Северной Германии и высадкой русских и английских войск в Италии. В 1805 г. эти фланговые «диверсии» закончились ударом по воздуху и напрасным распылением сил и средств. Они ничем не помогли основным силам, действующим в центре Германии. Но подобный стиль планирования полностью соответствовал характеру Александра I и предназначался исключительно для ведения войны в Европе.

Однако в начале мая (по новому стилю) стало очевидно, что силы, собранные Наполеоном, огромны, и переход в наступление все менее и менее вызывал энтузиазм у русского командования. Именно в это время появляется план войны, составленный полковником Толем, генерал-квартирмейстером, прикомандированным к Первой армии.

О полковнике Толе говорили, что он — «самый образованный офицер в Главном штабе». Его слово было далеко не последним среди главного командования российских войск. Позже, «по прибытии Кутузова к армии, определен исполняющим должность генерал-квартирмейстера всех действующих армий, пользовался полным доверием главнокомандующего (по утверждению А. И. Михайловского-Данилевского, без Толя не проводился ни один военный совет и не принималось ни одно решение)»[18].

План войны полковника Толя был датирован 29 апреля (10 мая) 1812 г. Согласно мнению автора, наступательная война была бы выгодна, но он пишет: «К сожалению моему, я должен заметить, что благоприятное время к наступательным действиям для нас миновалось». Поэтому составитель документа считает, что необходимо готовиться к оборонительной войне. В результате план Толя некоторые историки относят к некому предвосхищению тех действий, которые будут реально совершены в ходе кампании. Однако для этого плана подобное определение подходит меньше всего.

Толь предполагает, что Наполеон «соберет главные силы (la masse de ses forces) в числе 100 000 в окрестностях Варшавы, откуда ближайшею и выгоднейшею для него операционною линиею начнет действовать на Брест-Литовский или на Брянск, Слоним и далее…». Поэтому автор считает, что наилучшим способом противодействия врагу будет сосредоточение всех основных сил русской армии между Гродно и Белостоком (Толь предполагает расположить Первую западную армию в районе Соколки, а Вторую западную армию — в районе Высоколитовска).

А затем Толь, ни много ни мало, собирается дать противнику решающее сражение: «Имея 148 000 регулярного войска и 25 000 казаков, можем ему (неприятелю) во всех местах сделать надлежащий отпор. Россияне всегда там побеждали французов, где дрались с ними в соединенных и сомкнутых силах». В то время как главная армия, по мысли Толя, должна вступить в основную битву, небольшие отряды кавалерии, регулярной и иррегулярной, от тысячи до двух тысяч человек, двинутся вперед, «чтобы ворваться в неприятельский край… стараться причинять ему (неприятелю) всевозможный вред»[19].

Таким образом, нет ничего общего между планом Толя и якобы существовавшими скифскими прожектами заманивания Наполеона в глубь России. План генерал-квартирмейстера не предполагал немедленного наступления на территорию герцогства, но он предусматривал практически с ходу дать французам генеральное сражение на самой границе, чего, нужно сказать, Наполеон и желал. Фактически план Толя — это лишь немного отсроченное наступление. Единственное различие в том, что автор собирался разбить врага не на его территории, а на своей земле поблизости от границы. Потом, разумеется, должно было начаться победоносное наступление, которое могло закончиться лишь в Варшаве и Париже.

Одновременно со всеми перечисленными проектами, начиная с 1810 г., Александр поручил Фулю, прусскому генералу, перешедшему на русскую службу в конце 1806 г., разработать план войны.

Изложение этого, казалось бы, архиизвестного проекта можно найти в любой мало-мальски значимой книге о войне 1812 г. Обычно рассказ сводится к тому, что Фуль составил план, согласно которому предлагалось разделить русскую армию на две большие группировки: Двинскую армию (в северном секторе военных действий) и Днепровскую армию (в южном секторе). В случае начала боевых действий против французов Двинская армия должна была отступать к укрепленному лагерю, сооруженному в начале 1812 г. в излучине реки Двины неподалеку от местечка Дрисса (Витебская губерния). Предполагалось, что Наполеон будет безуспешно пытаться овладеть лагерем. При этом Днепровская армия станет решительными действиями громить коммуникации неприятеля и уничтожать его резервы. Понеся большие потери при попытке штурма укреплений, а также за счет действий русских на южном крыле, неприятельская армия утратит численное превосходство, и тогда в наступление перейдет и Двинская армия.

Действительно, подобную версию плана Фуля можно прочитать в любом произведении, посвященном Отечественной войне. Однако кажется, что ни один из авторов подобного пусть и мало практичного, но вполне понятного плана, очевидно, не читал подлинный текст Фуля. Это неудивительно, ведь «план Фуля», а точнее, многочисленные стратегические наброски, сделанные печально известным генералом, никогда не были опубликованы. Они хранятся в РГВИА, и это 151 страница текста, написанного очень корявым французским языком, не слишком разборчивым почерком и с грамматическими ошибками чуть ли не в каждом втором слове. Русские авторы, видимо, поленились расшифровать эту «китайскую грамоту», а французские до нее не добрались.

Читатель будет, вероятно, очень удивлен, что никакого плана как такового в этих записках нет. Есть только многочисленные, порой абсолютно бессвязные фрагменты размышлений, написанных, судя по всему, в 1810 — начале 1812 г. Они касаются как предстоящей войны с Наполеоном, так и военного искусства вообще. Так как истинный текст Фуля никто еще никогда не приводил, мы поместили в приложении большой фрагмент опуса этого генерала. Иначе читатель бы просто не поверил тому, что будет сказано ниже.

Но для начала несколько слов о самом генерале Фуле. Он был характерным продуктом схоластической немецкой военной школы конца XVIII в. Сверх того, он был человеком очень странного поведения, полностью отрешенным от всех жизненных реалий. Фуль прожил в России шесть лет и не выучил ни одного русского слова, в то время как его русский денщик научился изъясняться по-немецки!

Точную характеристику как самому генералу, так и той ситуации, в которой он составлял «план», дал Карл Клаузевиц, оказавшийся в начале 1812 г. на русской службе. Так как Клаузевиц не знал ни одного слова по-русски, его определили в помощь Фулю, для общения с которым этот недостаток не имел большого значения.

Вот что Клаузевиц написал о своем начальнике: Фуль «не имел никаких практических знаний. Он давно уже вел настолько замкнутую умственную жизнь, что решительно ничего не знал о мире повседневных явлений. Юлий Цезарь и Фридрих Второй были его любимыми авторами и героями. Он почти исключительно был занят бесплодными мудрствованиями над их военным искусством, не оплодотворенным хотя бы в малейшей степени духом исторического исследования… Он не знал языка, не знал людей, не знал ни учреждений страны, ни организации войск, у него не было определенной должности, не было никакого подобия авторитета, не было адъютанта, не было канцелярии; он не получал рапортов, донесений, не имел ни малейшей связи с Барклаем, ни с кем-либо из других генералов и даже ни разу не сказал с ними ни единого слова. Все, что ему было известно о численности и расположении войск, он узнал лишь от императора; он не располагал ни одним полным боевым расписанием, ни какими-либо документами, постоянно справляться с которыми необходимо при подготовительных мероприятиях к походу»[20].

Очевидно, что такой генерал не мог создать ничего иного, кроме как схоластический, оторванный от жизни проект.

Впрочем, план Фуля, как показывает текст, приведенный в приложении, превосходит по своему абсурду все, что можно было бы ожидать от самой нелепой утопии. «Записки сумасшедшего» — вот единственная характеристика, которая приходит на ум при чтении бессвязных, противоречивых, пересыпанных пустыми, ничего не значащими столбцами цифр, указывающих на количество сухарей для той или иной дивизии.

Но все по порядку. Для начала Фуль безапелляционно называет численность войск, которые задействует Наполеон в будущей войне с Россией: 240 тысяч человек, и точка. А затем дает подробное расписание этого числа, взятого с потолка, по количеству тех или иных иностранных континентов. Далее, так уверенно, как будто он только что дружески беседовал с Наполеоном, доверившим ему все свои сокровенные планы, Фуль заявляет, каким образом будет действовать император французов, — он разделит свои силы на три части: армию Нижней Вислы (на севере), армию Верхней Вислы (примерно на широте Луцка и Ровно) и Иллирийскую армию для операций на Дунае. Затем Фуль подробно рассказывает, сколько дней от решения о начале войны в Париже и Петербурге пройдет до того или иного движения французских и русских войск, и точно (до последнего сухаря!) расписывает, сколько кому потребует фунтов этой нехитрой еды, и как, куда, каким транспортом эти сухари нужно будет доставлять. Кстати сказать, Zukhary — это, очевидно, единственное «русское» слово, которое выучил Фуль и которое он с удовольствием употребляет более сотни раз на страницах своего опуса.

Ни о каком отступлении в глубь России в его плане и подавно не упоминается. Более того, Фуль уверенно пишет: «Резервы, предназначенные обеспечить коммуникации и занимать фиксированные пункты на операционной базе, не смогут принять реального участия в войне, которая будет разворачиваться на границах»[21].

Вся будущая война в представлении Фуля выглядит как маневры относительно немногочисленных армий в стиле эпохи Фридриха II в районе Тильзита, Вильно, Луцка… словом, на самых границах Российской империи.

Так как предстоящая война, по мнению немецкого схоластика, должна живо напоминать кабинетные войны XVIII века, он вспоминает о так называемой «пятипереходной системе» и самым серьезным образом поучает: «Армия, которую сопровождает походная хлебопекарня и продовольственный обоз, так как это было в Прусской армии в правление Фридриха II, может удалиться от своего магазина на пять переходов, не прибегая к реквизициям на местности. Подобное движение представляет собой, тем не менее, усилие, и армия не может находиться долгое время на расстоянии 5 переходов от своего магазина, так как это приведет к разрушению обозов. Обычной дистанцией нужно принять дистанцию в 5 переходов. В этом случае армия будет располагаться на расстоянии 1 марша от походной хлебопекарни, последняя на расстоянии одного марша от магазина. Армия, у которой нет походной хлебопекарни и у которой нет продовольственного обоза, может удалиться на 3 марша от своего магазина, если фуры войскового обоза могут быть нагружены сухарями на 8 дней. Однако в этом случае удаление от магазина на 3 марша является чрезвычайным обстоятельством. Нормальное удаление армии от магазина в этом случае не должно превосходить двух маршей. Если армия удаляется на большее расстояние, ее обозы должны быть пополнены реквизированными повозками. Например, если армия должна удалиться на 5 маршей от магазина, откуда она должна получать свое обеспечение, вблизи от магазина необходимо собрать реквизированные повозки, чтобы иметь возможность нагрузить на них сухарей на 8 дней»[22].

Чего только стоит замечательный расчет (подобных которому, кстати, у Фуля десятки) о марше русских дивизий из Риги, Ревеля и Петербурга: «Дивизия из Риги выступит в поход, когда голова колонны дивизии из Ревеля будет находиться от нее в одном дне марша. Дивизия же из Ревеля будет действовать подобным образом по отношению к гвардейской дивизии. Дневная потребность трех дивизий составляет 51 623 порции сухарей, что составляет 103 246 фунтов, если порция составляет 2 фунта. Таким образом, продовольствие на 8 дней будет составлять 412 984 порции, что весит 825 968 фунтов. Провиант на 12 дней составляет 629 476 порций, или 1 238 552 фунта. Провизия на 32 дня составляет 1 651 936 порций, или 3 303 872 фунта. Груз, который может везти крестьянская лошадь, составляет 300 фунтов. Чтобы везти дневной провиант потребуется 344 лошади. Чтобы везти провиант на 8 дней, потребуется 2752 лошади. Чтобы везти провиант на 12 дней — 4128 лошадей. Чтобы везти провиант на 32 дня — 11 008 лошадей»[23].

Вот так, ни больше и ни меньше, 3 303 872 фунта и 11 008 лошадей! В этих забавных расчетах Фуль проявляет себя еще к тому же и скрягой: он рассчитывает, что для Двинской армии потребно 51 673 порции говядины в день, для этого Фуль определяет 64 быка, которых он сам считает по 800 порций из одного быка. Если эти числа перемножить, получится 51 200 порций, так что 472 порции Фуль решил сэкономить…

Очевидно, что не только в условиях военного, но даже в условиях мирного времени при самой строгой экономии, при идеально честных и неподкупных администраторах подобная точность невозможна, и она является не чем иным, как совершенно оторванным от жизни бумагомарательством. В лучшем случае — некоей базой для каких-то дальнейших расчетов, но не более.

Другие, абсолютно бесполезные для изучения реальной истории записки Фуля мы не приводим. Достаточно упомянуть их названия, чтобы понять, насколько они оказались далеки от реальных событий войны 1812 г. Среди них «Записка о предполагаемом нападении неприятеля на правое крыло», «Записка о предполагаемом нападении неприятеля на левое крыло», «Записка о базисе военных действий Наполеона», «Записка о печении хлеба и сухарей», «Записка о базисе военных действий», «Записка о разных способах для обхода военных позиций», «Предположительные действия между Мемелем, Прегелем и Инстером» и т. д.

Ну а где же знаменитый Дрисский лагерь? Не исключено, что ему была посвящена отдельная записка, которая не попала в стопку документов, хранящихся в РГВИА. Здесь же можно найти лишь общие замечания о выгоде укрепленных лагерей (см. приложение), а затем пространные рассуждения о том, какие редуты и люнеты нужно сооружать, чтобы уж точно сразить всю армию Наполеона.

Впрочем, как известно, Дрисский лагерь был построен. И, скорее всего, «план Фуля», а точнее, «планы Фуля» претерпели эволюцию, с приближением войны 1812 года приняв формы, близкие к тому, что обычно описывается в исторической литературе. Тем не менее очевидно, что подавляющее большинство рассуждений Фуля, сохранившихся в архиве, не могли измениться; среди них самое главное — Фуль не предполагал никакого глубокого отступления, а лишь манёвры в приграничных районах.

Что же касается укрепленных лагерей в 1810–1811 гг., мысль об их полезности в то время явно витала в воздухе, и это вполне понятно. Дело в том, что известный английский генерал Веллингтон успешно применил оборонительные линии Торрес-Ведрас во время португальской кампании. События у Торрес-Ведрас разворачивались в октябре 1810 — марте 1811 г. и были широко известны во всей Европе. Действительно, английский полководец построил неподалеку от столицы Португалии огромные оборонительные сооружения, насчитывавшие в общей сложности 108 фортов и 151 редут, на которые было поставлено 1067 пушек. Протяженность первой линии составляла 46 км, за ней было построено еще две линии мощных укреплений. Все эти огромные оборонительные сооружения были возведены с использованием характера местности. Действительно, чтобы овладеть Лиссабоном, который был главной базой английских войск в Португалии, а с политической стороны — ключевым пунктом, французам необходимо было двигаться к городу в узком пространстве между рекой Тахо и океаном. Левый фланг англо-португальской армии упирался в океан, а правый — в Тахо. Река в этом районе, близком к устью, достигает ширины нескольких километров и, следовательно, абсолютно недоступна для форсирования сухопутными войсками. Наконец, за укреплениями стояло почти сто тысяч человек, из которых более половины составляли регулярные английские и португальские войска, а остальные были ополченческими формированиями. Нетрудно догадаться, что армии Массены, у которого было не более 50 тысяч человек, не удалось преодолеть эти оборонительные сооружения, по размаху строительства достойные египетских пирамид. Тем более что обеспечение Лиссабона продовольствием и боеприпасами не встречало никаких препятствий вследствие полного господства на море британского флота, который к тому же надежно прикрывал фланги боевой линии.

События в Португалии послужили переломным моментом в ходе войны на Пиренейском полуострове. Неудача армии Массены, остановленной Веллингтоном под Торрес-Ведрас, стала темой разговоров всех офицеров европейских армий, и, конечно же, успешное применение оборонительных линий дало пищу для теоретических размышлений в области тактики и стратегии. Вне всякого сомнения, эти разговоры могли вполне повлиять даже на такого мало интересующегося реальной жизнью схоластика, как генерал Фуль.

Однако его план не учитывал ни численность враждующих армий, которую, кстати, хорошо знала русская разведка, ни особенности стратегической обстановки, ни, наконец, свойства местности. Если Веллингтон добился успеха под Торрес-Ведрас, то только благодаря особому характеру местности, политическому и военному значению Лиссабона и, наконец, благодаря многочисленности своей армии, которая с истинно джентльменской отвагой предпочла при двукратном превосходстве защититься от неприятеля за тройной линией фортификационных сооружений. Невозможно удержаться от того, чтобы не добавить одну пикантную деталь особенности укреплений Торрес-Ведрас. Последняя самая короткая фортификационная линия окружала не центр Лиссабона, а специальное место, предназначенное для посадки британской армии на корабли. Иначе говоря, «железный герцог» рассчитывал, что в случае взятия французами двух первых линий португальцы должны будут сами разбираться, что им делать со своей столицей, в то время как английские храбрецы смогут не беспокоиться за безопасную посадку на корабли.

Ясно, что русской армии плыть из Дрисского лагеря было некуда. Но самое главное, лагерь не прикрывал никаких важных пунктов на территории страны. Даже если бы он был укреплен, как линии под Лиссабоном, его можно было бы обойти и, заблокировав равными силами, двигаться остальными войсками в любом избранном направлении. Но его укрепления, построенные наспех начиная с апреля 1812 г., были далеки от совершенства. Лагерь находился в пространстве, замкнутом с тыла излучиной реки Двины, а по фронту, который представлял собой хорду этой дуги (длиной около 5 км), были сооружены земляные редуты и люнеты, весьма далекие от совершенства. Но самое главное — река Двина в этом месте неглубокая, и ее почти везде можно перейти вброд. Это место для лагеря было выбрано генерал-адъютантом Вольцогеном, которого послали произвести рекогносцировку после того, как летом 1811 г. «план Фуля» (а скорее, планы Фуля) был в общем одобрен Александром, но при этом официально так и не утверждён.

В общем, все рассуждения Фуля настолько схоластичны, настолько далеки от реальности, что диву даешься, как опытные боевые генералы вообще могли серьезно обсуждать его опусы. Именно поэтому ряд историков высказал мнение, согласно которому «план Фуля» был не чем иным, как попыткой Александра I переложить ответственность за отступление на самого «безответного» из генералов — чудака, не имеющего никакого влияния среди российских элит, человека, на которого можно было бы повесить любую ответственность, тем самым отведя недовольство армии и общества от «настоящих составителей планов: императора Александра I и Барклая де Толли»[24].

Без сомнения, в этой точке зрения есть рациональное зерно, и нет почти никакого сомнения, что Александр при любом неблагоприятном обороте событий с удовольствием нашел бы козла отпущения в лице идеального для этой роли генерала Фуля. Однако считать, что Александр заранее планировал отступление и использовал для его подготовки план Фуля, совершенно невозможно. Во-первых, как видно из приведенных в приложении отрывков, планы Фуля постоянно менялись, он сам толком не знал, какому алгоритму следовать, и видел будущую войну в виде каких-то непонятных маневров на границе, что очень далеко от заранее продуманной идеи отступления и заманивания врага в глубь страны. Во-вторых, ни у Александра, ни у Барклая также не было никакого ясного видения действий русской армии в будущей войне. Царь и его военный министр сами метались из стороны в сторону и были буквально засыпаны со всех сторон разнообразными предложениями, большинство из которых предполагало наступление.

Можно, конечно, отмахнуться от многих проектов, таких как план Беннигсена, или Уварова, или герцога Вюртембергского, сказав, что эти люди не имели никакого значения для принятия окончательного решения. Но кроме мнения генералов существуют еще не вызывающие никаких сомнений приказы Барклая де Толли поздней осенью 1811 г. Витгенштейну, Багговуту и Эссену, рассматривающие возможность наступления с целью оказания помощи прусскому королю. Наконец, уже упоминался доклад Барклая де Толли от апреля 1812 г., где он предлагает Александру начать немедленное наступление. Подготовка к сооружению мостов на Немане — это совершенно однозначное действие, которое не оставляет сомнения в его цели и еще раз подчеркивает, что чуть ли не до самого начала войны самое высшее командование русской армии колебалось перед выбором: наступать или принять войну на своей территории.

Но даже если подготовку к наведению переправ можно как-то с натяжкой отнести на счёт операции по дезинформации и противника, и своих собственных генералов, чтобы выглядеть сторонниками отважного наступления, то апрельский доклад Барклая де Толли никак нельзя причислить к подобным мистификациям. Рапорт военного министра был совершенно секретным и предназначался только для императора, иначе говоря, о нем знали только те, кто действительно принимал решение.

Наконец, размещение русских войск и магазинов с продовольствием, о чем будет развернуто говориться в следующей главе, не оставляет никакого сомнения в том, что армия готовилась к наступлению или, по крайней мере, рассматривала вторжение в герцогство Варшавское как более чем вероятный вариант развития событий. Мало того что войска располагались на самой границе, что еще как-то можно оправдать соображениями, связанными с дезинформацией неприятеля, но уж размещение главных магазинов с запасами продовольствия в двух шагах от неприятельской территории, когда заранее четко намечена линия отступления, совершенно не поддается никакой логике.

Ну и само присутствие Александра I при армии? Зачем царю нужно было, прибыв в апреле 1812 г. в Вильно, оставаться с войсками до самого начала боевых действий, если он твердо знал, что армия будет отступать? Уж не для того ли, чтобы подать пример бегства во главе полков? Именно в отсутствие Александра отступление войск прошло бы самым естественным образом и не встретило бы таких моральных препятствий, которые, без сомнения, создавало нахождение монарха при армии. И уж тем более было бы легче свалить все на какого-то безвестного немца.

Присутствие Александра во главе войска имело смысл только в том случае, если он собирался триумфально вступать в Варшаву и провозглашать себя польским королем, а затем развивать победоносное наступление на Европу.

Таким образом, можно заключить, что, скорее всего, ни у Александра, ни у Барклая вплоть до самого начала боевых действий не было какого-то ясного видения будущей войны. Единственное, что знал Александр, — это то, что он должен свергнуть Наполеона и не пощадить для этого хоть миллионы жизней. Как конкретно он будет это делать, царь не знал. Зато ясно, что уже с 1810 г., когда армия оказалась на границах, в ней господствовали исключительно наступательные настроения. Все только и говорили о том, как они ворвутся в герцогство, лихо разгромят его, объединятся с пруссаками и пойдут на Париж. Начиная с весны 1811 г., когда царь узнает, что его виды на Польшу, скорее всего, реализовать невозможно или очень затруднительно, он начинает обсуждать план оборонительной войны. Тем более что Наполеон попал на провокацию и начал реально готовиться к войне.

Однако и в это время, вплоть до самых последних дней, ни царь, ни его генералы не остановились на конкретном плане. Интересно, что наукообразные рассуждения генерала Фуля, очевидно, действительно повлияли на Александра. У последнего явно была извращённая склонность к схоластическим рассуждениям, недаром накануне Аустерлицкой битвы царь фактически вручил судьбу русской армии безвестному горе-теоретику Вейройтеру. В результате, посмотрев на размещение русской армии в начале 1812 года, можно видеть, что оно почти точно соответствует идеям Фуля о трех армиях: Двинской, Днепровской и Молдавской. Действительно, русские войска весной 1812 г. сосредотачивались практически точно в тех районах, о которых говорили записки чудаковатого генерала. Только позднее, уже непосредственно перед столкновением, войска, стоящие в районе Луцка, будут разделены на две части. Одна из этих частей, выдвинувшаяся на север в район Волковыска, получит название 2-я Западная армия, а войска, оставшиеся в районе Ковеля и Луцка, станут 3-й Обсервационной армией генерала Тормасова. Так вместо двух армий в центре и на севере появятся три армии. Что же касается Молдавской армии Чичагова, то о ней обычно забывают рассказывать, говоря о начале боевых действий, так как она осталась далеко на юге, ибо никакой иллирийской армии против нее Наполеон не двинул.

Разумеется, когда основная масса французских войск форсировала Одер и Вислу и стала приближаться к границам Российской империи, настроения начали серьезно меняться. Численность французских войск была очень хорошо известна русскому командованию, и опасность предстала перед всеми во весь рост. В этой обстановке кроме схоластического плана Фуля появляется и ненамного менее схоластичный план Толя, предполагавший обороняться на границе.

Когда до перехода Немана Наполеоном оставалось всего несколько дней, стало очевидно, что придется отступать. Александру в этот момент покинуть армию было уже слишком поздно — это бы выглядело как бегство. Царю пришлось некоторое время сопроводить свои войска в их ретираде. Но даже тогда, когда до первых выстрелов пушек оставалось всего лишь несколько дней, высший командный состав русской армии, исключая, конечно, Барклая де Толли, не считал, что отступление неизбежно. Горячий князь Багратион писал царю 8 (20) июня 1812 г.: «Неприятель, собранный на разных пунктах, есть сущая сволочь… Прикажи, помолясь Богу, наступать!»[25]

Посмотрите любую популярную книгу о войне 1812 г., и вам почти наверняка попадется фраза, якобы произнесенная Наполеоном накануне: «Через пять лет я буду господином мира, останется только Россия, но я раздавлю и ее». Это, так сказать, из теории общего политического планирования. Что же касается конкретных стратегических замыслов, то они нередко характеризуются другим, почти столь же глубокомысленным выражением: «Если я возьму Киев, я буду держать Россию за ноги; если я захвачу Петербург, я возьму Россию за голову; если я займу Москву, я поражу Россию в самое сердце».

Конечно, эти фразы карикатурны. Так, первая почерпнута из мемуаров аббата де Прадта, написанных и опубликованных сразу после падения Наполеона, в тот момент, когда к власти пришли его непримиримые враги в лице Бурбонов. Что же касается самого автора — он был послом в Варшаве в 1812 г. и зарекомендовал себя на этом посту так, что получил гневный нагоняй от императора. Реставрация Бурбонов дала возможность неудачливому дипломату свести счеты со своим бывшим начальником в желчной книжке, которой он вдобавок старался выслужиться перед новыми властями.

О том, насколько его опус полезен для изучения истории, свидетельствует фраза, которая красуется на первой странице: «Император был замечен в том, что в момент своих самых печальных и мрачных мыслей изрек памятные слова: „Если бы не один человек, я был бы уже властелином мира…“ Этот человек — это я, — скромно добавил автор и продолжил: — Так что можно сказать, что я спас мир, и с этим титулом я могу навсегда надеяться на его признательность и блага»[26].

Если уважаемый читатель согласен с подобной концепцией исторического процесса и может поверить в то, что самый бестолковый из всех дипломатов наполеоновской эпохи спас Россию, то тогда ему придется принять и другие гипотезы, высказанные в мемуарах самовлюблённого аббата. В них, в частности, присутствует мысль, которая станет характерной для всех последующих произведений, изображающих Наполеона как психически неуравновешенного человека, одержимого целью властвовать над миром. Прадт писал: «Император, едва родившись, едва поднявшись на трон, сгорал от желания захватить весь мир»[27].

Как кажется, книга, которую вы держите в руках, на основании фактов доказывает, что политика Наполеона, несмотря на наличие агрессивных черт, строилась на реалистичных началах. Ни в каких официальных и неофициальных письмах французского императора, ни в каких его реально отданных распоряжениях даже отдаленно, даже самыми туманными намеками нет речи о покорении мира. Да, без сомнения, успешные войны увеличивали амбиции императора, но до 1810 г. он стремился к вполне осуществимой задаче: в союзе с Россией победить морскую деспотию Англии, открыть возможность для свободной торговли всех стран и установить прочный мир, опираясь на русско-французский союз, ради которого он был готов идти на многие жертвы.

После неудачи своего брачного проекта, видя бесплодность своих попыток выстроить отношения с Александром и найдя, как ему казалось, положительный отклик в Австрии, он постепенно приходит к идее создания объединенной под его властью Европы — федеративной империи. В ней должны были сохраниться и находящиеся у власти династии, и национальные традиции, но она была бы объединена едиными внешнеполитическими целями, близостью законодательных систем, денежной системой, сетью дорог и каналов, единой системой мер и весов и т. д.

О том, как Наполеон видел эту империю, лучше всего говорят не написанные во времена Реставрации мемуары, а официальные документы той эпохи. Вот речь, произнесенная в день рождения Наполеона, 15 августа 1812 г., в кафедральном соборе города Эльбинга генеральным комиссаром западной Пруссии де Буанем. Эта речь — поистине гимн наполеоновской Европы, изложение мечты, которую преследовал император, и того, к чему он был близок накануне войны 1812 г.:

«От далекой Иллирии до берегов Тибра и Сены, от берегов Тахо до Двины и Борисфена (Днепра), от Эгейского моря до Балтики — во всем этом огромном пространстве, занимаемом Империей и Цивилизацией, искусствами и науками, все нации, ее составляющие, все монархи, правящие ей, объединенные одними интересами, одними чувствами, празднуют сегодня годовщину рождения Наполеона Великого, Императора Французов и короля Италии… Если Император расширил так далеко пределы своей Империи силой своего оружия и своего гения, а также мудрости… он объединил также сердца всех народов, к которым он вынужден был некогда нести войну.

Я хочу прежде всего говорить здесь о жителях Пруссии. Действительно, когда-то берега Вислы и Немана были ареной боев между Империей и этим королевством, но теперь Его Величество король Пруссии дает своим подданным пример дружбы и преданности Франции и верности своим клятвам. Прусские войска сражаются под теми же знаменами, что и войска Его Императорского величества и соперничают с ним в отваге и славе…

…все бывшие враги стали друзьями и верными союзниками Его Величества, сражаясь сегодня против Англии и России — единственных держав, противостоящих ему.

Эти огромные политические изменения не только плод побед и результат доверия к монарху, целью которого является прочный мир… и прекращение войн, которые в течение стольких веков истощали Европу и не согласуются с тем состоянием цивилизации, до которого она поднялась…

Либеральные принципы легли в основу законодательств всех государств… и кодекс Наполеона, принятый во многих из них, станет, без сомнения, вскоре всеобщим…

Если мы вспомним также о единстве мер и весов… народы Европы будут в скором времени представлять собой единую семью, хотя и под властью отдельных и независимых правительств, — это и было бы высшим достижением цивилизации.

Нищенство — эта проказа общества — искоренено во всей Империи. Построены дома, где несчастные находят верное убежище, отдых, заботу и утешение…

Воображение изумляется, когда видишь какие… преодолены, казалось бы, непреодолимые барьеры природы, чтобы прорубить дороги, ведущие из Франции в Италию через перевал Мон-Сенис и перевал Сен-Бернар, какие прорыты каналы, чтобы соединить море с внутренними областями Империи, когда смотришь на то, сколь много создано новых полезных учреждений, сколь большую поддержку получили науки, торговля, мануфактуры, как украшена или, иначе говоря, реконструирована столица, ставшая, несмотря на древность, новым городом — самым большим и самым великолепным, когда видишь Рим словно поднятым той же рукой из руин и занявший место, которое он когда-то занимал в дни своей славы…»[28]

В этой империи не было места для России. Своей непримиримой враждой Александр перевернул концепцию наполеоновской политики: вместо стремления согласовать усилия двух великих государств, которые в союзе и дружбе могли бы управлять Европой, Наполеон пришел к концепции некой новой великой Римской империи, по отношению к которой Россия была чужаком, и к тому же небезопасным. Сосредоточение русских войск на границе стало тем детонатором, который привел в действие огромный механизм, колеса которого неумолимо завертелись. Теперь война приближалась к границам российского государства. Но все-таки, что реально планировал Наполеон? Какие политические цели ставил он в предстоящей войне и какой была его стратегическая концепция? Неужели все-таки собирался дойти до Москвы?

Как ни странно, разбирая этот вопрос, горячие сторонники Наполеона утверждают почти то же самое, что и особо рьяные русские патриоты, а именно: Наполеон с самого начала только и мечтал, что начать войну с Россией. Только первые заявляют, что делал это он для защиты европейской цивилизации от русских варваров, а вторые — что он собирался покорить русский народ, обратить его в другую веру, навязать ему чуждые институты. Последнюю из указанных точек зрения можно найти чуть ли не в каждой второй популярной книге о войне 1812 года, изданной в России. Первая же сформулирована наиболее четко в работах Эдуарда Дрио, для которого война 1812 г. была некоей сублимированной «высшей войной» за европейскую цивилизацию.

Понятно, что при таком понимании задач Наполеона вполне естественно воображать, что император ставил своей целью поход на Москву, дабы в древней русской столице разрушить навсегда и посрамить Святую Русь. Об этом, как нам очень точно сообщает де Прадт, он мечтал с самого рождения. Кроме «выдающегося» произведения аббата, существует еще одна работа, из которой все позднейшие историки черпали «неоценимые» свидетельства подготовки похода прямиком на Москву. Это воспоминания некоего Вильмена, о которых даже наиболее известный современный французский исследователь наполеоновской эпохи Жан Тюлар написал в своей критической библиографии: «Вильмен передает немного обработанные по форме речи императора накануне похода в Россию… Эти воспоминания составляют источник первоклассного значения о последних годах империи»[29].

Если верить мемуарам Вильмена, Наполеон заявлял без обиняков весной 1812 г.: «Я захвачу Москву, я отброшу его (Александра) в Азию… Варварские народы суеверны, и у них примитивные идеи. Страшный удар в сердце империи, по Великой Москве, по Святой Москве, отдаст мне в руки эту тупую и слепую массу». Далее, как и полагается, поход на Индию и завоевание мира: «Этот длинный путь — путь в Индию. Александр Великий отправился в свой поход так же далеко, как если бы он пошел из Москвы, чтобы достигнуть Ганга… Предположите теперь, что Москва взята, Россия сокрушена, царь вынужден склониться или погиб в каком-нибудь дворцовом заговоре… Скажите мне, разве для великой армии французов с их союзниками не возможно, выйдя из Тифлиса, достигнуть Ганга? Его достаточно будет коснуться французской шпагой, чтобы в Индии рухнуло все это нагромождение меркантильного величия (Англии). Это будет гигантская экспедиция, я согласен, но вполне выполнимая в XIX веке. Этим ударом будет завоёвана независимость западной Европы и свобода морей»[30].

Читатель, наверно, подумал, что Вильмен был ближайшим соратником Наполеона, которому тот доверял все свои мысли и проекты. Увы, Абель-Франсуа Вильмен был юным секретарем генерал-адъютанта графа де Нарбонна. Как утверждает секретарь, Нарбонн точно пересказывал ему речи императора. Разумеется, юноша всё великолепно запомнил и через 40 лет (!!), уже пожилым человеком безошибочно воспроизвел в своих мемуарах…

Чтобы проанализировать текст Вильмена, для начала послушаем, что же, по его словам, говорил Нарбонн в ответ на безумные речи Наполеона. Оказывается, генерал-адъютант, естественно, знал все, что произойдет, и, почти что падая перед императором на колени, восклицал: «Я умоляю вас от имени всех, не ведите в глубь России судьбу Франции!!. В этот раз придется сражаться с бесконечной дорогой через полупустынную страну или намеренно разоренную. Это будет война со скифами… едва вы перейдете Неман, как окажетесь в другом мире… Вокруг победоносной армии, за ее огненным маршем все будет враждебно, все наполнено варварством… Вы узнали русских в Италии, Пруссии и Германии и повсюду их били. Но вы не знаете, что они могут сделать в глубине России, вооруженные своим климатом, своим варварством и своим фанатичным отчаянием»[31].

Конечно же, столь ясное предвидение будущего вряд ли было связано с экстрасенсорными способностями Нарбонна. Зато очень легко быть прозорливым, когда произведение пишется много лет спустя событий. Интересно, что в мемуарах Вильмена сплошь и рядом встречаются почти что цитаты из литературы, написанной о русском походе в тридцатые-сороковые годы XIX века. Мемуары Вильмена на самом деле скорее некие размышления на тему наполеоновской истории, где подлинные воспоминания автора причудливо переплетаются с фантазиями и кусками из исторических произведений. Совершенно невообразимо, чтобы генерал Нарбонн только тем и занимался, что пересказывал свои беседы с Наполеоном секретарю, а тот их точно и без искажений изложил много лет спустя!

Не следует забывать еще один очень важный фактор. Мемуары Вильмена появились в тот момент, когда в Европе только что вспыхнул конфликт, известный под названием Крымская война. Вся либеральная интеллигенция Европы ополчилась против николаевской России. О Крымской войне некоторые авторы говорят, что она была первой современной войной, где большую роль играли новые технические средства: паровые двигатели, телеграф, дальнобойное нарезное оружие. Осаде Севастополя был посвящен первый в истории военный фоторепортаж. Одновременно родилась и информационная война, которая в начале XIX века находилась лишь в эмбриональном состоянии. Мемуары Вильмена являются частью этой информационной войны, в задачу которой входило изобразить Россию как опасную агрессивную варварскую державу, угрожающую европейским свободам. Достаточно обратить внимание на слова Наполеона, в которых он якобы говорит о том, что результатом русского похода будет «независимость (!!) западной Европы». Совершенно абсурдная фраза для эпохи Наполеона I.

К счастью, в отношении мнения Нарбонна существует важнейший архивный документ, написанный лично самим генерал-адъютантом в мае 1812 года. Мы приведём письмо Нарбонна в главе 12, где речь пойдёт о непосредственной подготовке военных операций. Отметим лишь, этот документ ставит такой жирный крест на написанных Вильменом сказках, что их можно цитировать исключительно как яркий пример полного искажения реальности.

Добавим также, что в окружении Наполеона в этот момент было много представителей старой французской аристократии. Подобно Нарбонну, камергер и посол в Неаполе д’Обюсон де ла Фейяд, происходил из древнейшей аристократической семьи Франции. В январе 1812 г. в связи с тем, что подготовка к войне с Россией к этому моменту стала секретом Полишинеля, он подал императору «Заметку о политической ситуации Франции в январе 1812 г.». В этом пространном документе говорится о возможной войне с Россией. Автор не только не трепещет и не кидается на колени перед императором, умоляя «не вести в глубь России судьбу Франции», а, напротив, совершенно уверенно пишет следующую фразу: «Освобождение крестьян (российских) расположит на нашу сторону не только литовцев, не только народ Курляндии и Ливонии, но и самих русских земель, гарантией этого является пример пугачевского восстания. Исходя из этих соображений и учитывая огромное превосходство в силах, можно не сомневаться, что предстоящая война будет просто военной прогулкой (!)»[32].

Как все это отличается от жутких пророчеств, написанных задним числом!

Среди мрачных «предсказаний» особенно выделяется неоднократно используемый историками пассаж из мемуаров Мармона. Дело якобы происходило в начале 1810 г., Мармон встретился с адмиралом Декре, и тот ни с того ни с сего произнес «прорицание», которое обычно относят к гениальному предвидению исхода русской кампании: «Хотите, я открою вам правду? Хотите, я открою вам тайну будущего? Император — сумасшедший, он совершенно сумасшедший! И из-за него все мы полетим в тартарары, и все кончится страшной катастрофой»[33].

Для того чтобы оценить степень достоверности этого высказывания, достаточно вспомнить, что маршал Мармон был человеком, которого Наполеон считал своим близким другом, но, несмотря на это, маршал совершил в 1814 г. предательство, которое даже непримиримые враги свергнутого императора считали подлым. В своих мемуарах, написанных примерно в то же время, что и записки Вильмена, автору нужно было решить довольно сложную задачу — объяснить сначала, почему он с рвением служил Наполеону, а потом — почему он предал своего благодетеля. Поэтому концепция мемуаров Мармона крайне простая: в первые годы своей деятельности Наполеон был хорошим, а потом стал плохим, ну а к началу русской кампании вообще свихнулся…

Впрочем, ни якобы мольбы Нарбонна, ни страшные «пророчества» Декре, ни действительно существовавшие шапкозакидательские прожекты д’Обюсона не повлияли на составление стратегических планов… Каковы же они были в действительности? Мы не можем заглянуть в мысли Наполеона, зато на основании многочисленных распоряжений, приказов, подписанных им накануне войны, мы можем узнать его реальные цели. Если мы внимательно остановились на мемуарах Вильмена, то лишь для того, чтобы показать, насколько опасно делать заключения на основе позднейших воспоминаний, которые сплошь и рядом искажают реальность. К сожалению, в большинстве исторических трудов, русских или французских, далеко идущие выводы и заключения делаются именно из болтовни, подобной той, что приводит бывший секретарь.

В воспоминаниях Вильмена Наполеон с каким-то маниакальным упорством повторяет слово «Москва». Почему император так упрямо говорит об этом губернском городе? Напомним, что в 1812 г. Москва не была столицей России уже ровно сто лет, и если бы Наполеон задумывал свою кампанию как войну на завоевание совершенно ненужных ему пространств, он, наверно, хотя бы иногда упоминал в своих рассуждениях название и другого города — столицы Российской империи Санкт-Петербурга. Здесь, между прочим, находились резиденция российского императора, Генеральный штаб, Военное министерство, весь государственный аппарат империи, здесь располагались штабы всех гвардейских полков, и, наконец, здесь проживала вся придворная аристократия, все те, кто реально управляли судьбами России.

Но ни в одном приказе Наполеона, где говорится о подготовке войны с Россией, не упоминается в качестве стратегической цели не только Москва, но даже и Петербург! Зато очень часто можно найти такие географические названия, как Варшава, Торн, Мариенбург, Мариенвердер, Пултуск, Эльбинг, Модлин, Плоцк, Познань, Данциг… и только в июне 1812 года к этим названиям добавляются Вильно и Ковно.

Что это все значит? А значит это то, что на основании многочисленных рапортов, которые Наполеон получал в 1810 — начале 1812 г., у него не оставалось сомнений в том, что русская армия готовит нападение. Таким образом, если он не двинет войска к русским границам, то герцогство Варшавское будет растоптано, уничтожено, сожжено, а далее русские поднимут восстание в Пруссии и двинутся на него с еще большими силами.

С другой стороны, Наполеон был уверен, что, едва только русское командование получит известие о том, что началось выдвижение французских и союзных полков в сторону Польши, оно немедленно предпримет наступление, ворвется в герцогство Варшавское, а далее — см. предыдущий вариант. Поэтому главной целью император видел скорейшую переброску армии на рубеж Вислы. Только здесь он мог быть уверен, что даже в случае бурного наступления русских войск последние уперлись бы в широкий водный рубеж, а у французов было бы достаточно времени, чтобы принять контрмеры.

Конечно, никакого плана войны, подробно изложенного на бумаге, Наполеон не оставил. Ему не требовалось это делать, потому что он был хозяином ситуации и знал, что любые планы на войне неминуемо многократно корректируются и изменяются. Даже план знаменитого Ульмского маневра 1805 г., даже план Аустерлицкой битвы, в которых, как наивно считают некоторые историки, все было просчитано и продумано до малейших деталей с самого начала, на самом деле постоянно изменялись в соответствии с изменением обстановки. При этом общая идея сохранялась. Но если зафиксированного на бумаге плана не было, то в руках исследователя существуют приказы начальнику штаба и маршалам — командирам корпусов, с помощью которых, как с помощью фрагментов мозаики, можно составить общую картину стратегического замысла Наполеона.

Первая цель французского полководца, которая видна из настоящих документов той эпохи, — занять рубеж по западному берегу Вислы. Этот рубеж должен был быть обеспечен крепостями и предмостными укреплениями, прежде всего — огромной Данцигской крепостью, которая обеспечивала левый (северный) фланг стратегического развертывания французской армии. Именно там император собирался активно действовать. Еще в письме вюртембергскому королю от 2 апреля 1811 г. Наполеон пишет: «Сохраним ли мы мир? Я надеюсь, что да, но необходимо вооружаться и сделать надежным Данциг, который является ключом ко всему»[34]. Последняя фраза совершенно немыслима в том случае, если Наполеон готовил поход вглубь России.

Одновременно французский полководец старался обеспечить всю линию Вислы надежными укреплениями. Целый ряд писем конца 1811 — начала 1812 г. посвящен крепостям Модлин и Торн, а также предмостным укреплениям на Висле: Мариенбургу, Мариенвердеру и Праге. Особенно мощные укрепления сооружались вокруг Модлина, который должен был стать вместе с Данцигом мощнейшим опорным пунктом на Висле. Начало большому строительству было положено в 1807 г., а первый план крепости был начертан выдающимся французским военным инженером генералом Шасслу-Лоба. В конце 1811 — начале 1812 г. здесь беспрерывно работало на строительстве укреплений до 12 тысяч крестьян. В архиве исторической службы сухопутных сил Франции можно найти подробные отчеты о грандиозных работах в Модлине, а также в Торне. В эти крепости подвозились огромные запасы продовольствия, пороха и разнообразных военных припасов. 26 марта император отдает указание послать «триста миллье[63] пороха в Данциг, сто миллье в Торн и двести миллье в Модлин. Вся транспортировка пороха должна быть совершена без задержек». Император предписывал также, чтобы «Замостье было снабжено всем необходимым, так как эта крепость, возможно, будет осаждена неприятелем в первую очередь»[35].

Император полагал, что мощные укрепления Модлина, Торна и Праги остановят русское наступление на рубеже Вислы в том случае, если оно начнется до приближения французской армии. Это позволит сконцентрировать силы на Висле и не дать уничтожить герцогство, даже если французские войска немного запоздают и не успеют вовремя выйти на линию реки. Именно эта опасность — не успеть предотвратить вполне вероятное стремительное русское наступление — стала причиной того, что в январе — феврале 1812 г. полки выступали из мест своей постоянно дислокации в величайшем секрете. Наполеон прекрасно понимал, что многочисленные русские агенты, а также дипломатические представительства, которые находятся в крупных городах Германии, без сомнения, сообщат о продвижении французских колонн через Мюнхен, Дрезден, Берлин и т. д.

Именно поэтому 10 марта 1812 г. Наполеон пишет сердитое письмо своему начальнику штаба, в котором говорится: «Выразите мое недовольство герцогу д’Абрантес (генералу Жюно) за то, что он приехал в Мюнхен раньше своих войск, вследствие чего мое движение станет известным на два дня раньше, ибо русский курьер, который уехал бы 2 марта, отправился наверняка 29 февраля»[36]. Таким образом, Наполеон вовсе не пытался незаметно «подкрасться» к России и напасть на нее врасплох. Он не сомневался, что уже в Мюнхене русский военный атташе подробно доложит о движениях французских колонн, но хотел, чтобы это произошло как можно позднее, и у него была бы возможность выйти к Висле до начала русского наступления.

В своем письме от 3 марта 1812 г. начальнику штаба маршалу Бертье Наполеон указывает на самую важную, по его мнению, задачу: «Моим главным желанием является не допустить разорения герцогства в случае, если русские начнут войну. Князь Экмюльский (Даву) должен будет тогда поспешно двинуться, чтобы защитить территорию (польскую)»[37].

16 марта император пишет Бертье несколько писем, где он очень подробно излагает тот план, который существовал у него на это время: «Передайте князю Экмюльскому (маршалу Даву), что я послал ему распоряжения, исходя из варианта, при котором русские не перейдут границу и не начнут вторжение. В этом случае все, что я ему приказал, надо исполнить буквально. Главное, чтобы войска отдохнули, были хорошо накормлены, чтобы на Висле были построены мосты и были в порядке предмостные укрепления. Таким образом, с ее рубежа можно было начать активную фазу кампании в случае, если боевые действия откроются. Но если русские начнут войну, вступив в Пруссию и в герцогство Варшавское… первый корпус выдвинется на рубеж реки Алле и будет угрожать флангу армии (русской), наступающей на Варшаву через Гродно»[38].

В другом письме от 16 марта маршалу Бертье Наполеон указывает: «Таким образом, если русские не начнут наступление, которое вынудит князя Экмюльского изменить свою диспозицию, генеральная квартира будет в Торне… Посоветуйте ему (Даву) послать адъютанта к князю Понятовскому, чтобы предупредить, что войска готовы двигаться в случае необходимости на помощь Варшаве и поддержать войска герцогства… Князь Экмюльский ускорит тогда марш своего корпуса в том случае, если русские начнут вторжение и будут угрожать Варшаве. Впрочем, я не думаю, что это произойдет (сейчас)»[39].

Буквально через несколько дней Наполеон снова пишет начальнику штаба: «Если в случае движения князя Экмюльского на Вислу русские объявят нам войну и вторгнутся в герцогство… он (Удино, командир 2-го корпуса) двинется на Штеттин и оттуда на Вислу, чтобы поддержать князя Экмюльского»[40]. И тут же в другом письме император снова указывает: «Если вследствие движения князя Экмюльского на Торн, саксонцев и вестфальцев на Варшаву, баварцев на Познань русские войска перейдут границу герцогства или Пруссии, нужно, чтобы он (3-й корпус Великой Армии под командованием Нея) мог двинуться тотчас же, чтобы, пройдя через Познань, быстро выдвинуться к Торну»[41].

Таким образом, первую часть плана Наполеон видел, прежде всего, в развертывании своих войск на линии Вислы. В случае наступления русских передовые части должны были встретить противника на хорошо укрепленном рубеже, а затем, с подходом всех сил Великой Армии, разгромить их. В случае, если русского наступления не произойдет, император сам предполагал двинуться навстречу русской армии и разбить ее в пограничном сражении. Исходя из всей полученной им информации, он нисколько не сомневался, что войска Александра если и не двинутся вперёд, то будут ждать его в полной боевой готовности и тотчас же дадут генеральное сражение, как это было под Аустерлицем и Фридландом.

Напомним, что собственно решающая часть Аустерлицкой кампании началась 27 ноября 1805 г. наступлением русской армии. На шестой день, 2 декабря, произошла битва при Аустерлице, а менее чем через двое суток было заключено перемирие. Прессбургский мир был подписан через три недели. Летняя кампания 1807 г. началась 5 июня, опять-таки наступлением русских, через 9 дней произошла решающая битва под Фридландом, а еще через четыре дня во французский лагерь прибыл первый русский парламентер, а Тильзитский мир и союз были подписаны опять же через три недели. Вероятно, примерно такой же график Наполеон предполагал и для кампании 1812 года.

Как известно, несмотря на все рассуждения русских генералов о наступлении, армия Александра не перешла рубежей Российской империи, но военная машина империи Наполеона была запущена и не могла остановиться. Из Италии и Испании, с берегов Северного моря и Адриатики шли сотни тысяч солдат, катились пушки, поднимали пыль на дороге тысячи лошадиных копыт. Обратного пути не было… Император отныне видел целью кампании короткий стремительный удар по русским войскам, сосредоточенным на границе, их разгром и заключение победоносного выгодного мира. В письме маршалу Даву император указывал, что кампания, очевидно, продлится около 20 дней.

К началу июня 1812 г. император уже почти не сомневался, что первый форсирует Неман, но даже в это время он продолжал опасаться наступления русских. В письмах от 26 мая и 5 июня своему брату Жерому он говорил: «Я поручаю вам защиту мостов в Пултуске и Сироцке, на Нареве и Буге, потому что в моем выдвижении я дам неприятелю возможность наступать до Варшавы…»[42]

Еще яснее Наполеон высказался в следующем письме, где он рекомендовал брату, чтобы тот постарался: «…заставить всех предполагать, что вы будете двигаться на Волынь и приковать внимание противника как можно дольше к этой провинции. В это время я обойду его правый фланг… перейду Неман и займу Вильну, которая будет первой целью кампании… Когда этот маневр будет замечен неприятелем, он будет либо соединяться и отступать (к Вильне), чтобы дать нам битву, либо сам начнет наступление… Во втором случае, когда… враг будет под стенами Праги (предместье Варшавы) и на берегах Вислы …я охвачу его… и вся его армия будет сброшена в Вислу…»[43]

Наконец, даже 10 июня в письме, адресованном Бертье, император выражает мысль о том, что русские, возможно, вторгнутся на территорию герцогства Варшавского с целью овладеть его столицей. Иначе говоря, всего за несколько дней до начала войны французский полководец исходил из того, что русские войска начнут-таки вторжение в герцогство!

Наполеоновская разведка не обладала такими агентами, как выдающийся шпион флигель-адъютант Александр Чернышёв. Как уже не раз отмечалось, все сведения, которые получал Наполеон, были лишь сообщениями информаторов, которые могли только слушать разговоры русских офицеров и генералов. Им и близко не удавалось проникнуть в тайные совещания на высшем уровне, а уж тем более вызнать то, о чем говорит со своим военным министром император Александр. Зато болтовню подвыпивших офицеров наполеоновские агенты слушали и записывали. Как уже отмечалось в первой части этой главы, в русской армии все только и говорили, что о наступлении. Как совершенно верно отмечал генерал М. Богданович в «Истории Отечественной войны 1812 года», написанной в пятидесятые годы XIX века: «Перед открытием войны 1812 года войска наши и весь народ русский уверены были, что мы будем действовать наступательно. Мысль о допущении неприятеля в пределы русского царства не могла найти места в понятиях нашего народа…»[44]

Ясно, что сторонники отступления, если таковые вообще существовали, либо говорили тихо, либо вообще помалкивали. Зато сторонники наступления, люди, подобные Багратиону, выступали открыто и громко. Легко представить себе, что мог услышать какой-нибудь польский помещик, пригласивший к себе в усадьбу на ужин группу русских офицеров! Можно не сомневаться, что после нескольких бокалов речь шла лишь о будущей войне, о марше на Варшаву и о вступлении в Париж. Именно такие разговоры и передавались Понятовскому, а тот, в свою очередь, сообщал их Раппу и Даву. Поэтому Наполеон не получал никакой информации ни о каких проектах, связанных с отступлением.

Можно только дивиться тому, что император вообще не имел представления о существовании Дрисского лагеря, а значит, и о «планах Фуля»! О том, что такой лагерь вообще есть на свете, Наполеон узнал, только когда его кавалерия, преследуя отступающие русские войска, оказалась чуть ли не нос к носу с редутами на берегах Двины! Поэтому не стоит удивляться тому, что Наполеон совершенно не принимал в расчет возможность отступления русской армии даже на столь короткое расстояние.

Кстати, император имел информацию о Померанском проекте и знал о русских планах наступления на юге. Все это так походило на план кампании 1805 года! То же самое наступление в центре, те же самые отвлекающие удары в Северной Германии и Италии. Обратим внимание к тому же, что в ходе двух войн с Россией 1805 и 1807 гг., если исключить, конечно, эпизод отступления маленькой армии Кутузова вдоль по долине Дуная, русская армия действовала по одному алгоритму — наступление.

В двух предыдущих случаях из трех (Аустерлиц, Фридланд) своим мощным контрударом Наполеон добивался блистательной победы. В одном из трех случаев (Эйлау) он в ходе битвы с трудом только сдвинул с места русскую армию; как известно, это произошло потому, что у него было явно недостаточно войск. Ну что ж, теперь он решил сделать так, чтобы никаких сомнений в его численном и материальном превосходстве не оставалось. Русская армия должна была быть буквально прихлопнута ударом могучей кувалды. Для этого Наполеон сосредоточил невиданные ранее силы.

Непосредственно о численности его войск, организации корпусов и дивизий мы говорим в следующей главе. А пока отметим только один несомненный факт: предстоящую кампанию французский полководец видел как грандиозный контрудар по наступающим русским войскам или разгром неподвижной армии неприятеля на границе. Причем второй вариант появился чуть ли не в последние дни перед началом войны, когда император с некоторым удивлением увидел, что русская армия не идет ему навстречу.

Наконец, о марше в бескрайние просторы чужой земли. Как уже понятно, по мысли Наполеона, так называемый «поход на Москву» должен был найти свое завершение где-то под Варшавой. Когда же русская армия осталась неподвижной, было решено перенести боевые операции за Неман. Но даже в этом случае император совершенно не сомневался, что его поход будет направлен не в енисейскую тайгу, а на территории западных провинций Российской империи, то есть на территории все той же Речи Посполитой, аннексированной Россией лишь семнадцать лет тому назад. В письме Евгению Богарне, командующему французскими войсками в Италии, Наполеон писал накануне начала выдвижения войск к границе: «Война в Польше — это вовсе не война в Австрии. Без хороших транспортных средств тут не обойтись»[45]. Обратим внимание, что император пишет своему приемному сыну не о перспективе похода на Камчатку, а о войне именно на польской территории.

Мы еще не раз будем останавливаться на настроениях, которые господствовали на территории Литвы и Белоруссии. Это заслуживает отдельного подробного рассказа. Отметим лишь самое главное — и шляхта, и крестьяне, и горожане здесь ждали Наполеона как освободителя. Без сомнения, на территории бывшего Великого княжества Литовского не было того единодушия в пронаполеоновских настроениях, что на территории прусской Польши, где в 1806–1807 гг. французов встречали с исступленным ликованием. Александру I удалось привлечь к себе часть литовских элит, тем более что некоторые помещики побаивались освобождения крепостных. Но в большинстве своем Литва была настроена враждебно по отношению к русской армии. Русские офицеры и генералы чувствовали себя здесь на чужой земле. И если даже Наполеон, возможно, сомневался в том, насколько единодушно его поддержит население Литвы, он мог быть совершенно уверен, что это население явно не будет враждебно.

По этому поводу генерал-лейтенант Эссен I[64] прислал военному министру 2 (14) февраля 1812 г. донесение из Слонима, где он очень четко обрисовал настроения, царившие на территории западных провинций Российской империи: «…помещики, имеющие состояния, не желают войны, менее же достаточные и наипаче называемые мелкой шляхтой, совсем противнаго расположения, а вообще желают возстановления польскаго края и народа. Для того, наверно полагать можно, что все оказанные здешнему краю Его Императорским Величеством (Александром I) милости забыты будут, коль скоро иным государем обещано им будет возстановление Польши; большая часть всем жертвовать готова, только б лишь до того достигнуть»[46].

Почти то же самое доносил 9 (21) февраля 1812 г. военному министру и командир Второго корпуса генерал-лейтенант Багговут: «Богатые помещики и другого звания люди, достигшие почтенных лет, кажутся к нам преданными, но, напротив, молодые, по своему легкомыслию, желают и надеются на перемены. Пока мы будем вести войну за границей, то от поляков нашего края нельзя ожидать вредных следствий; если же война будет в наших пределах, в это время, можно полагать, неприятель от них получит немалые приращения войску…»[47].

Почти в это же время литовско-гродненский гражданский губернатор В. С. Ланской писал: «Безошибочно можно сказать, что здесь под пеплом кроется огонь, который при первом благоприятном случае готов вспыхнуть»[48], — а полицейский инспектор барон Розен докладывал 7 (19) сентября 1811 года министру полиции Балашову из Вильно: «Как верный подданный я могу под присягою уверить, что, во время пребывания моего в Литве, я везде находил поляков недоброжелательствующими России, и они теперь более, нежели когда-нибудь, надеются на восстановление Польского королевства»[49]. Наконец, действительный статский советник Кржижановский, командированный в западные провинции Российской империи, писал тому же Балашову, что «поветы вилейский, речицкий, слуцкий, мозырский и пинский поголовно были неблагонадёжны и готовы были поднять оружие против России»[50].

Таким образом, речь шла не об авантюрном походе в неизведанные заснеженные просторы, кишащие партизанами, а о пограничном сражении с подавляющим превосходством сил на территории, где ожидалось найти самый дружественный приём и получить поддержку, и уж точно не встретить никакого сопротивления. Именно поэтому хорошо информированный Меттерних не сомневался в исходе войны Наполеона с Россией. Вспомним его фразу, которая была приведена в предыдущей главе: «По моему мнению, Польша является гарантией будущей победы Франции в войне с Россией».

Интересно, что в это же время хорошо известный нам князь Адам Чарторыйский написал почти то же самое одному из своих друзей, объясняя, почему он вынужден покинуть Польшу и не может присоединиться к числу тех, кто собирался сражаться за ее возрождение: «Разве одни глупцы не видят, что все возможные вероятности обещают победу гению победы, напротив, все несчастья должны обрушиться на Александра. Благородно ли, справедливо ли будет, чтобы в этих несчастьях душа его удручилась еще зрелищем неизвинительной благодарности со стороны человека, который ему столько обязан?»[51] Таким образом, если Чарторыйский оставался в стороне от борьбы, то лишь из жалости к Александру I, которого он уже считал, без всякого сомнения, обреченным.

Отметим ещё раз, что обе фразы взяты из документов, написанных накануне похода, и четко отражают настроения подавляющего большинства знающих свое дело европейских политиков. Ясно, что если бы Александр I дал сражение на границе, то война, скорее всего, развивалась бы как предполагал Меттерних и как, видимо, считал Чарторыйский. Можно не сомневаться, что после ее окончания в воспоминаниях политиков и военных рассказывалось бы, как все они даже и секунду не сомневались в успехе похода Наполеона. Более того, не было бы, наверное, генерала Великой Армии, который не написал бы в своих мемуарах о том, что именно он подал императору эту ценную и мудрую идею разгромить, наконец, войска Александра и восстановить Польшу, поставив тем самым преграду на пути вражеской империи.

Кстати, о мемуарах и о Меттернихе. Его воспоминания были написаны если не по свежим следам событий, то, по крайней мере, человеком, в руках которого находились документы, записки и письма предвоенной эпохи, и поэтому, даже если мемуарам известного политика и нельзя доверять безусловно, как нельзя доверять вообще никаким мемуарам, отдельные пассажи из них все-таки заслуживают внимания.

Вот что пишет австрийский министр о беседах с императором накануне войны 1812 г.: «Наполеон лелеял большие иллюзии. Самым главным из его ложных расчетов было то, что русский император либо не осмелится предпринять борьбы с Францией, либо будет вынужден закончить ее тотчас же после первых побед Великой Армии, в которых Наполеон не сомневался… Наполеон был убежден, что русская армия будет его атаковать. Что касается меня, я был уверен, что император Александр не перейдет границы, будет ждать атаки французской армии и сумеет ее расстроить, отступая перед ней. Я выразил эту точку зрения, но Наполеон отверг ее, говоря о том, что он досконально знает способ действия Александра»[52].

Разумеется, уверенность Меттерниха в том, что «Александр не перейдет границы», и что русская армия будет отступать, появилась, скорее всего, задним числом. Что же касается планов императора в передаче австрийского министра, они полностью совпадают с тем, что можно заключить на основе документов, написанных накануне кампании. Именно поэтому мы позволим себе привести еще одну выдержку из мемуаров Меттерниха, в которой он сообщает о том, как изменились проекты Наполеона, когда тот понял, что русские, скорее всего, не перейдут в наступление: «Когда он (Наполеон) узнал от передовых войск своей армии, собранных в герцогстве Варшавском… что он должен отказаться от надежды быть атакованным царем, он изложил мне план кампании, на котором остановился. Он рассказал мне о нем в следующих словах: „Мое предприятие из числа тех, где только терпением можно добиться результата. Победа будет принадлежать тому, кто окажется более выносливым. Я начну кампанию переходом через Неман, а завершу ее в Смоленске и Минске. Именно там я остановлюсь. Я укреплю эти города и займу Вильно, где будет находиться генеральная квартира будущей зимой. Я займусь организацией Литвы, которая жаждет освободиться от гнета России. Увидим, кому из нас надоест первому: мне, армия которого будет жить за счет России, или Александру, который будет кормить мою армию за счет своей страны. Возможно, лично я в момент самых сильных зимних холодов вернусь в Париж“»[53].

Конкретные рубежи, на которые должна была выйти Великая Армия, возможно, не слишком точно переданы Меттернихом: остановиться в Минске или в Смоленске — это не одно и то же. Однако общий принцип совершенно очевиден — после разгрома главных сил русской армии занять территорию бывшей Речи Посполитой и в случае, если Александр проявит упорство и не пожелает заключить мир, дожидаться, пока он не будет вынужден пойти на мировую.

Если мы привели фразы австрийского политика, почерпнутые из его мемуаров, то только потому, что они точно соответствуют картине, которая вырисовывается на основе документов, составленных накануне войны.

Вот, в частности, документ, который был послан из Варшавы буквально за несколько дней до войны, 30 мая (11 июня) 1812 г., русским разведчиком, имя которого нам неизвестно, но который, без сомнения, вращался в самых высших сферах польско-французского командования. Автор документа писал: «Можно заключить с уверенностью, что Наполеон не намеревается перенести войну в Россию (автор имеет в виду исконно русские земли), он понимает всю опасность такого предприятия, которое к тому же слишком далеко от его замысла закончить войну как можно скорее. Единственная цель, которую он ставит перед собой в этот момент, — это разрушить бессмертное творение Екатерины Великой, возродив Польшу, чтобы противопоставить нам этот барьер. Оттеснив нас за Двину и Днепр, он будет деспотически править всей Европой, которую мы не сможем более эффективно защитить»[54].

Неизвестный агент, переживавший за то, что Россия, возможно, более не сможет «эффективно защитить» Европу, блистательно резюмировал стратегическую задачу, которую ставил перед собой Наполеон накануне войны 1812 г. Как совершенно точно указывает автор доклада, Наполеон не собирался двигаться в исконно русские земли, а уж тем более идти на Москву. Его задача была «разрушить бессмертное творение Екатерины Великой», то есть освободить земли бывшей Речи Посполитой и создать государство, которое стало бы стражем для его европейской империи на востоке. Вспомним речь, произнесенную генеральным комиссаром западной Пруссии де Буанем, в которой он указал границы империи, простирающиеся от Тахо до Двины и Днепра.

Таким образом, план Наполеона накануне войны с Россией можно резюмировать следующим образом: предполагая вероятность того, что русские войска будут наступать, император принял решение остановить их на рубеже Вислы и разгромить фланговым ударом. Однако вследствие того, что ни в апреле, ни в мае 1812 г. русская армия не начала наступать, а войска Наполеона уже сконцентрировались на рубеже Вислы, французский полководец принимает решение самому перейти в наступление. Он был уверен, что сразу вслед за переходом Немана последует решающая битва, победив в которой, его войска займут территорию бывшей Речи Посполитой, отошедшую к России по разделам конца XVIII века. Наполеон не исключал возможности, что разгром противника в генеральном сражении не даст ему сразу окончательной победы. В таком случае, видимо, предполагалось находиться на занятой территории бывшей Польши до тех пор, пока Александр не пойдет на мир.

Нечего и говорить, что ни в одном из официальных документов, посвященных подготовке войны с Россией, не идет речь ни о каком походе на Индию, слухи о котором можно найти во многих мемуарах, в частности в воспоминаниях Вильмена. Об этом походе очень любят рассуждать историки, черпающие свою информацию из слухов и выдумок. К тому же все это очень хорошо согласуется с безумными идеями о мировом господстве. Совершенно невообразимо, что, если бы Наполеон, готовясь к войне с Россией, хоть каким-то образом предполагал продолжить поход, подобно Александру Македонскому, переходом через Гималаи, это бы нашло хоть какое-то отражение в рабочей корреспонденции, приказах начальнику штаба, военному министру или маршалу Даву, людям, которым император доверял все свои секреты. Вспомнить хотя бы обсуждение с Даву возможности внезапного нападения на Пруссию. Не исключено, конечно, что в каких-то частных разговорах император мог вспоминать о своем проекте, который он предлагал еще Павлу I. Возможно также, что в случае успешного исхода столкновения с Россией Наполеон мог предполагать после заключения мира действительно организовать поход какого-нибудь корпуса с целью выбить англичан из Индии. Но это никоим образом не относилось к планам войны на 1812 г., при подготовке которых ставились конкретные цели и задачи, вполне понятные и достижимые.

Политико-стратегический план войны предопределял и выбор конкретных средств, о чем и пойдет речь в следующей главе. В связи с тем, что предполагалась не война с целью уничтожения российского государства, а военная операция, хотя и с широкомасштабными, но все-таки вполне конкретными целями, методы решения предполагались чисто военные. Ни к каким методам тотальной войны Наполеон с самого начала решил не прибегать. Все его приказы говорят только о чисто военной подготовке. Император изначально отказался от идеи освободить в России крепостных, к чему призывал его в своей записке д’Обюссон де ла Фейяд.

В отношении же Польши Наполеон занял умеренную позицию. Да, отныне он решился на восстановление большого польского государства, но не желал заранее связывать себя какими-то конкретными обязательствами, чтобы оставить за собой свободу манёвра на переговорах, которые должны были состояться после его победы. Он вовсе не исключал уступок в польском вопросе, дабы легче достигнуть компромисса с российским руководством.

Если таковы были планы Наполеона, это не значит, что среди его подчиненных, в особенности поляков, не было горячих голов, которые стремились к настоящей тотальной войне на сокрушение. Подобные мысли можно найти в очень пространном проекте, который был представлен императору в феврале 1812 г. дивизионным генералом армии герцогства Варшавского Михалом Сокольницким.

Документ назывался «Очерк о способах избавить Европу от влияния России и посредством этого от влияния Англии»[65]. В длинной преамбуле к проекту в самых зловещих тонах излагается описание политики российского государства. Автор указывает, что «политика русского правительства основывается на системе захватов и узурпации, которую царь Петр I завещал своим преемникам. Эта традиция передается от одной царствующей особы к другой… Раздел Польши был первым шагом, который она (Россия) сделала к исполнению своих целей»[55]. Разумеется, по мнению автора, эти цели — ни много ни мало — господство над миром.

Сокольницкий передает свою беседу с одним из русских генералов, который якобы заявил ему следующее: «Если бы Павел не внес беспорядок в армию своей манией реформ, если бы он тотчас двинулся против французов, как приказала бы мудрая Екатерина, если бы он не ополчил против себя дворянство своим выходками, Александру оставался бы лишь один шаг, чтобы добиться этого… разве мы не потомки гуннов — победителей римлян, разве под ударами наших братьев норманнов не трещала империя Карла Великого?»

Нужно отметить, что подобные страшилки сочинялись о России уже не первый раз, но особенность документа Сокольницкого в том, что, как выясняется, все безобразия российские цари творят не только при попустительстве, но с прямой помощью Англии. Автор пишет, что из-за «чудовищного союза России с Англией… весь континент, а скорее, даже весь мир стал добычей грабежа, порока, крючкотворства, коварства, предательства, преступлений, раздоров, бесчестья, глупости, ростовщичества, алчности и всех других пороков…»

Более того, по мнению Сокольницкого, отныне вообще мир разделился на две силы: с одной стороны — «империя света» (это, конечно, наполеоновское государство), с другой стороны — «империя тьмы» (как легко догадаться — Россия). Разумеется, что при таком подходе к политическим проблемам задача войны заключается в том, чтобы разгромить «империю тьмы» и сделать это окончательно и бесповоротно.

Соответственно, война с Россией, по мысли Сокольницкого, должна была только начаться занятием Литвы. Среди важных мероприятий, которые предлагал провести генерал, был поход значительной части армии на Волынь. Во главе этого похода Сокольницкий предлагает поставить князя Доминика Радзивилла[66], которого в своем документе он называет «молодой князь Радзивилл». Эта кандидатура предложена не случайно, так как «в его владении находилось больше земель, чем у всех остальных помещиков Литвы, вместе взятых, к тому же в окрестностях Слуцка и Несвижа проживает много зависящей от него знати».

Подняв восстание на Волыни, польские войска должны были двинуться на юг, чтобы овладеть Киевом. Другому отряду ставилась задача выйти на юг Белоруссии и также поднять там восстание. Сокольницкий предполагает также движение части войск на северо-восток, на Нарву, и не исключает, что франко-польские войска когда-либо вступят в Петербург и Москву, хотя последнее не является важным с его точки зрения. Самое главное, считает Сокольницкий, «нанести поражение русским одновременно всюду, где только можно, или, по крайней мере, всюду, где их можно настичь».

Результатом войны, по мнению генерала, должно стать расчленение Российской империи. Кроме безусловного восстановления Речи Посполитой следовало создать предохранительную буферную зону из вассальных «герцогств», каждое из которых в случае необходимости выставляло бы от 25 до 30 тысяч солдат, которые «могли бы по примеру поляков служить во французской армии». Сокольницкий предлагает создать следующие герцогства: Ливонское, Полоцкое, Смоленское, «не считая самого города, который должен превратиться в польский пограничный форпост», Мстиславское, Черниговское, Полтавское.

Запорожских казаков Сокольницкий предлагает объединить с крымскими татарами, чтобы организовать государство под названием «Наполеонида» (!). Наконец, Санкт-Петербург польский генерал считал необходимым превратить в большой вольный торговый город, подобный Данцигу, «под непосредственной протекцией великого императора». Петербуржцы, как и жители других герцогств, должны были бы выставлять контингент для службы во французской армии.

Таким образом, заключает автор, «уменьшенная до своих естественных границ, отброшенная от берегов Балтики и Черного моря, отделенная от великой империи мощным заслоном, сдерживаемая армиями, всегда готовыми отразить ее агрессию, Россия будет вынуждена отказаться навсегда от своих проектов завоеваний, вторжений и узурпаций всех видов. Англия, этот отъявленный враг Франции, всего континента и священной особы Наполеона, увидев, как у России из рук выпал окровавленный кнут …будет вынуждена умолять о снисхождении героя, которого она оскорбила и которого она ненавидит только потому, что боится»[56].

Тем не менее даже в этом случае Сокольницкий побаивался, что Европа не будет окончательно защищена от страшного призрака русского могущества, ибо он считает, что русский самодержец может призвать «азиатские орды», которые опять-таки будут угрожать Европе.

Поэтому генерал пишет следующее: «Вполне вероятно, что, если появится какой-то пророк среди этих орд, который покажет им, что за Каспийским морем находится земной рай, эти толпы слепо последуют за своим начальником до самой Бенгалии. Надежда на добычу будет для этих полудикарей приманкой, перед которой они не смогут устоять. И Александр сможет тогда стать настоящим монархом востока и единственным хозяином Азии. Это предложение должно, несомненно, исходить от какого-нибудь влиятельного русского вельможи. Так как русских очень легко подкупить, то можно не сомневаться, что можно заполучить любого из них, если хорошо заплатить».

Ну и наконец, Сокольницкий завершает свой мемуар совершенно неожиданной фразой: «Таков будет смертельный удар, который герой нанесет Англии (!!), и от которого она уже не сможет оправиться».

Мы подробно остановились на экстравагантном плане Сокольницкого не потому, что предложения польского генерала каким-то образом были использованы Наполеоном; дело в том, что проект Сокольницкого — это скорее представление о плане французского полководца в изложении тех, кто приписывает ему стремление к мировому господству. Так как проект Сокольницкого был составлен, как можно легко догадаться, до начала войны, географический пункт Москва упоминается там только один раз, да и то между делом. Зато генерал действительно предлагал осуществить разгром российской государственности в том виде, в котором она существовала.

Довольно необычно выглядят пассажи Сокольницкого, касающиеся Англии. Видно, что генерала эта тема мало волновала, знал он ее плохо, но понимал, что императору требуется обязательно что-нибудь с антибританским содержанием. Поэтому Сокольницкий к месту и не к месту вставляет пассажи, которые дают ужасную характеристику не только России, но и Англии, а в завершение, как уже было указано, вообще ни с того ни с сего заявляет, что победа над Россией будет означать смертельный удар для Англии.

Никто не знает, сколь внимательно Наполеон читал произведение Сокольницкого, но совершенно очевидно, что ни одно из положений плана польского генерала не было использовано при подготовке войны 1812 г. План Сокольницкого предусматривает продолжительную войну, действия Наполеона были направлены на стремительный удар. Сокольницкий предлагал мобилизовать все антирусские силы, поднять восстание крестьян и шляхты на Украине и в Белоруссии; Наполеон к этому совершенно не готовился. Наконец, никакого франко-польского корпуса для того, чтобы двигаться на Волынь, выделено не было.

Деятельность Сокольницкого заставляет нас обратиться к еще одному эпизоду, о котором часто упоминают историки. Речь идет о знаменитом «Завещании Петра Великого». Во многих произведениях о войне 1812 г. можно найти строки, в которых говорится, что этот подложный документ, где в самом зловещем виде представлена политика России XVIII столетия, был придуман самим Наполеоном и опубликован накануне войны с Россией с целью создания резко отрицательного образа Российской империи и её дискредитации во французском общественном мнении.

Действительно, в 1812 г. в Париже появляется книга историка и публициста Шарля-Луи Лезюра «О развитии русского могущества». В этой книге на страницах 177–179 приводится текст документа, который великий российский император якобы оставил в назидание своим потомкам. Согласно этому документу, Петр завещал России достигнуть господства над миром. Методы достижения этой цели сформулированы в 14 пунктах, где великий император наставлял своих потомков действовать следующим образом: «1. Не пренебрегать ничем, чтобы дать русской нации европейские формы и обычаи… 2. Поддерживать государство в состоянии непрерывной войны, чтобы закалить солдат и поддерживать нацию в готовности выступить по первому сигналу… 6. Поддерживать анархию в Польше, влиять на ее сеймы, особенно на выборы королей, расчленять ее при каждом возможном случае и, в конце концов, покорить ее полностью… 9. Любой ценой, силой или хитростью, вмешиваться в дела и распри Европы и особенно Германии…»[57]

Результатом всех этих действий должен был стать финальный акт, слегка похожий на конец света из американских блокбастеров. Соединенные силы России уничтожат Австрию, русские войска выйдут к Рейну, за ними «последуют неисчислимые азиатские орды, и по мере того, как они будут продвигаться по Германии, два мощных флота выйдут один из Азовского моря, а другой из Архангельска, на борту их будут другие орды. Под сопровождением вооруженных флотов, Черноморского и Балтийского, они внезапно появятся на Средиземноморье и на берегах океана и обрушат все эти дикие кочевые народы, свирепые и жадные до добычи, на Италию, Испанию и Францию. Они вырежут часть жителей, а остальных уведут в рабство, чтобы наполнить сибирские пустыни (!!)…»[58]

Эти страшные пророчества не были выдуманы Лезюром, они родились на основе документов, появление которых современные исследователи относят к 90-м годам XVIII в. Первый из этих документов был составлен неким Томбёром на основе оригинала, который он якобы видел в 1794 г. в Варшаве. Следующая версия «Завещания Петра Великого» была сделана в 1796 г., над ее оставлением работал поляк Порадовский. И, наконец, составителем третьей версии, которая появилась немного позже, был уже нам хорошо известный генерал Михал Сокольницкий. Ряд стилистических особенностей выдает его руку в «Завещании Петра Великого», которое некоторыми своими оборотами подозрительно напоминает отдельные пассажи из плана войны, составленного Сокольницким накануне войны 1812 г. Взять хотя бы и там и там навязчиво повторяемое словосочетание «азиатские орды».

Так что Наполеону не требовалось выдумывать документ, который появился во французском министерстве иностранных дел в эпоху Директории. «Завещание Петра Великого» было, наоборот, спрятано под сукно в связи с долгими и упорными поисками императором русского союза. Даже если книга Лезюра вышла и не без указания самого Наполеона, то она была не частью информационной войны против России, а не более чем оправданием уже начавшегося военного конфликта.

Дело в том, что работа Лезюра увидела свет в то время, когда французские войска уже вступили в Москву. Она не готовила общественное мнение к войне, а скорее пыталась оправдать уже свершившийся факт. На последней странице можно прочитать: «Ни у одной войны не было столь важной и благородной цели. Для такого благодеяния не жалко принести никакой жертвы. И пока политики путались в напрасной болтовне, гений великой империи свершил приговор судьбы… Его меч отомстил за несчастья цивилизованной Европы. Французский орел развернул свои крылья на золотых шпилях древних царских дворцов. Больше страшные дети севера не будут угрожать нашим деревням, нашим городам, нашему искусству. Они уже оставили плодородную землю, которую недавно разорили (имеются в виду западные провинции), и скоро они будут проклинать союз с Альбионом, который больше не будет мешать тому, чтобы они признали наконец границы, за которые более в своей гордыне не стремились бы перейти. Итак, я откладываю свое перо под звуки, прославляющие победу…»[59] Эти строки могли быть написаны только где-то в сентябре-октябре 1812 г., когда французская армия находилась в Москве. А сама книга, очевидно, появилась не раньше ноября-декабря 1812 г.

Кстати, что касается книги Лезюра и «Завещания Петра Великого». Многие факты из истории русской политики, приводимые Лезюром в его книге, основываются не на пустом месте, другое дело, что в его работе они представлены самым тенденциозным образом. Она очень походит на английские памфлеты о Франции, которые читали не только в Англии, но и в России, только с той разницей, что в них в подобных же зловещих тонах описывалась политика наполеоновской империи. Так что при желании, взглянув под определенном углом, можно было увидеть в пугающем, страшном виде как политику Наполеона, так и политику российских императоров.

Зато, если мы обратимся к официальным публикациям, которые появились накануне войны, мы с удивлением сможем констатировать, что современные понятия информационной войны с целью очернения противника и превращения его в глазах общественности своей страны в воплощенное зло начисто отсутствовали в наполеоновской империи.

Основной официальной публикацией наполеоновской империи являлась ежедневная газета «Moniteur Universel». Напрасно читатель будет искать здесь статьи, напечатанные накануне войны, похожие по духу на книгу Лезюра. До самого начала боевых действий в официальной газете Франции можно найти только либо положительные высказывания, либо абсолютно нейтральные заметки о Российской империи. Вот некоторые из них, появившиеся в 1812 году, накануне войны:

«Из Петербурга, 8 февраля. Придворный советник Бродский, владелец земель под Константиноградом в Полтавской губернии, нашел простой и надежный способ делать прививку баранам… через несколько дней после прививки бараны обладают тем же иммунитетом, что и ребенок, которому сделали вакцинацию»[60].

«Из Петербурга, 23 февраля. Его Величество император объявил об учреждении двух золотых медалей в сто дукатов каждая за ответы на вопросы, на которые экономическое общество не смогло найти удовлетворительного решения»[61].

«Из Петербурга, 3 марта. Два ученых путешественника, г-н Энгельгардт и Паро, вернулись из путешествия, которое они совершили по Кавказу, направляясь в Дерпт. Они посвятили целый год барометрическому изучению уровня земли Каспийского и Черного морей. Чтобы исследовать, какой из двух этим морских водоемов имеет более высокий уровень»[62].

«Из Петербурга, 3 марта. В Тверской губернии были открыты источники минеральной воды, которая очень напоминает по своим свойствам воды Пирмона и Спа»[63].

«Из Петербурга, 10 апреля. Администрация почт предприняла необходимые меры, чтобы на дороге из Белоруссии через Лугу установить надежное сообщение для почты. На каждой почтовой станции будет находиться по 36 лошадей»[64].

Нужно обладать, очевидно, извращенным сознанием для того, чтобы в статьях о прививках баранам и тверской минеральной воде видеть антирусскую направленность. Наполеон, даже развернув в полной мере все военные приготовления, не исключал, что он найдет способ уладить дело с Александром миром. А если и придется воевать, то, как уже неоднократно говорилось, он полагал, что война будет краткой, и очень быстро придется перейти к стадии переговоров. Потому накал антирусских настроений в обществе был императору абсолютно ни к чему. Если в конце 1812 г. и появилась книга, подобная работе Лезюра, то только потому, что война совершенно вышла за пределы тех рамок, которые изначально предначертал ей французский полководец.

Единственным, что каким-то образом относится к моральной подготовке французского общества к войне с Россией, был шпионский скандал, который разразился в начале 1812 г. В это время агенты французской полиции сумели доказать, что молодой красавец Александр Чернышёв, о котором уже не раз упоминалось на страницах этой книги, занимался в свободное от официальных обязанностей время не только соблазнением красивых парижанок, но и кое-какими другими делами. Агенты министра полиции Савари доставили своему начальнику неопровержимые доказательства того, что 21 февраля 1812 г. Чернышев подготовил для русского царя депешу, содержащую массу подробностей, почерпнутых накануне в министерстве военной администрации, а также точнейшее расписание Великой Армии, основанное на последних приказах, данных военным министром. В этих сведениях Наполеон без труда узнал свои собственные приказы и секретные документы, о которых во Франции знало всего лишь несколько человек.

В том, какого рода деятельностью занимался Чернышёв, не оставалось никаких сомнений. Но император не пожелал схватить молодого шпиона за руку, чтобы не вызвать немедленной реакции со стороны России. Как уже подчеркивалось, Наполеон очень опасался, что русская армия перейдет в наступление еще до того, как он сосредоточит свои силы на Висле. Поэтому император не только не стал обострять ситуацию, но, наоборот, пригласил к себе Чернышёва на аудиенцию. И более того, пожелал видеть его даже два раза.

Первый раз Наполеон провел долгую беседу с молодым полковником 25 февраля, а следующая встреча состоялась прямо накануне отъезда Чернышёва 27 февраля. Оба разговора были необычайно продолжительными. Можно только изумиться их длительности, так как прощальная беседа длилась целых три с половиной часа. Наполеон вовсе не распекал русского флигель-адъютанта за его шпионские выходки. Более того, в своем официальном отчете Чернышёв отметил: «В течение всей аудиенции император Наполеон беседовал со мной с большим хладнокровием, как будто продумал заранее все, что он хотел сказать. Вообще он был очень осторожен и не держался так свободно, как в предыдущие разы, когда я имел честь с ним говорить. Его Величество часто старался себя сдерживать и казался очень умеренным»[65].

Наполеон «не держался так свободно, как в предыдущие разы»… Ещё бы! Как император вообще нашёл в себе силы вежливо беседовать с тем, кто, как выяснилось, подкупал сотрудников военного министерства и воровал секретные документы! Да ещё говорить много и долго…

Беседа, разумеется, была в деталях записана Чернышёвым и представлена в докладе царю. Из долгого и довольно противоречивого монолога можно было понять лишь то, что император в который раз просил передать Александру, что он готов сговориться по всем вопросам, вызывающим разногласия. Он нисколько не скрывал, что начал подготовку к войне. Наполеон заявил: «Я начал теперь готовиться к войне. Если вы вернетесь сюда месяца через три или четыре, вы найдете все в другом состоянии, чем сейчас»[66].

Многократно император повторял, что он не желает этой войны, которая навязана ему: «Признаюсь, — сказал он, — что еще два года назад я не верил, что между Францией и Россией может произойти разрыв. По крайней мере при нашей жизни, а так как император Александр молод, и я должен жить долго, я полагал, что спокойствие Европы гарантировано нашими взаимными чувствами. Мои остались неизменными, и вы можете передать ему, что, если судьбе будет угодно, чтобы два самых могущественных государства на земле сражались из-за пустяков, я буду воевать по-рыцарски, без всякой ненависти и злобы. Если позволят обстоятельства, я предложу ему даже пообедать на аванпостах… — Далее император продолжил: — Я посылаю вас к императору Александру как моего уполномоченного в надежде, что еще можно прийти к соглашению и избегнуть того, что прольется кровь сотен тысяч храбрецов только потому, что мы не сошлись во мнении насчет цвета ленты[67]»[67].

На основании долгих бесед Наполеона можно с уверенностью сказать, что он собирался на войну с тяжелым чувством. В своей беседе с Меттернихом он сказал: «Если бы кто-нибудь мог избавить меня от этой войны, я был бы ему очень благодарен».

Конечно, если немедленный разрыв был нежелательным, Чернышёва по дипломатическим законам не могли арестовать и судить. Но с учетом того, что по нормам морали того времени царский флигель-адъютант действовал как подлец, его могли демонстративно с презрением вышвырнуть из Франции, сопроводив его экстрадицию жёсткими комментариями в прессе, опозорив его как офицера, обесчестившего себя шпионской деятельностью, и добавить к этому резкие выпады в адрес России. Так бы, наверно, и сделали, если бы Наполеон стремился к походу на Москву. Но даже в феврале 1812 г., уже начав собирать небывалую по численности армию, император не закрывал дверь для переговоров.

Разумеется, что касается подручных Чернышёва, с ними ни Наполеон, ни его полиция церемониться не собирались. Едва молодой офицер выехал из Парижа, как в дом, где он жил, нагрянула полиция. Поначалу обыск не дал никаких результатов, так как Чернышёв целую ночь перед отъездом провел у камина, сжигая все компрометирующие бумаги, которые не мог взять с собой. Но, на горе подельникам молодого резидента, была обнаружена небольшая записка, неизвестно почему оказавшаяся под ковром. Автором записки был как раз тот, кто сообщал молодому полковнику основные сведения. Тотчас же по почерку был обнаружен автор, которым оказался, как мы уже упоминали, сотрудник военного министерства Мишель.

Этот человек и все его сообщники в скором времени были арестованы. И только тогда, когда выяснились все подробности грандиозной шпионской аферы, Наполеон смог дать волю своему возмущению. Он пожелал, чтобы суд над предателями был проведен открыто и с соблюдением всех юридических формальностей. На скамье подсудимых оказалось четыре изобличенных чиновника: Мишель, Саже, Сальмон и Мозе. Несколько человек, ранее арестованные как их сообщники, были выпущены за недостатком улик. Отпустили также некоего Вюстингера, который был связным между Мишелем и Чернышёвым. Это было сделано потому, что Вюстингер был подданным иностранного государства, к тому же служащим русского посольства. Он присутствовал на суде лишь в качестве свидетеля.

Прокурор начал заседание 13 апреля 1812 г. напыщенной торжественной речью, близкой по стилю к помпезному классицизму, модному в то время: «Господа судьи! В какую пропасть преступлений и несчастий рискуют упасть те, кто по природе своей службы хранят секреты правительства, и те, которые без необходимости вступают в связи с агентами иностранных держав…»

На изобличения прокурора подсудимые могли ответить лишь что-то маловразумительное, и ни у кого не осталось сомнений в их виновности; тем не менее защите удалось отстоять сообщников Мишеля. Сам Мишель был приговорен к смертной казни с конфискацией имущества. Саже приговорили к наказанию древним способом — выставлению у позорного столба и денежному штрафу. Сальмона и Мозе, как ни странно, вообще оправдали.

Этот процесс, наделавший много шума в парижском обществе, можно привести в качестве единственного примера «информационно-пропагандистской войны». Несмотря на то что император мобилизовал небывалые еще в истории военные силы, о чем речь пойдет в следующей главе, никакой идеологической обработки в преддверии конфликта и отдаленно не проводилось. Ничего общего с современностью, когда могучие державы стирают в порошок противника с помощью средств массовой информации еще до того, как заговорит оружие. Всю энергию Наполеон сосредоточил на одном — собрать огромную армию и разгромить войска Александра в короткой чисто военной операции.