Битва двух империй. 1805–1812

Глава 8 Тревога на границе

События начала 1810 г. с нашумевшим бракосочетанием Наполеона на некоторое время перевели вопрос о конвенции по польскому вопросу на второй план. Однако в апреле 1810 г. в Париж пришёл новый вариант проекта соглашения, составленный по личному указанию Александра I. Русский посол должен был вручить этот проект Наполеону. В случае, если последний не желал ссориться с царём, он должен был принять конвенцию, не вычеркнув и не изменив ни одного слова.

Интересно, что, когда шёл обмен проектами договора, где Александр в жёсткой форме требовал от французского императора заявить, что Польша никогда не будет восстановлена, он пригласил к себе своего друга Адама Чарторыйского и вёл с ним беседы по польскому вопросу, смысл которых не имеет ничего общего с положениями конвенции. Князь оставил записи этих интереснейших бесед, кроме того, сохранились его письма, написанные царю в это время, как и письма Александра к князю. Поэтому замыслы, которые обсуждал в этот момент русский император, вполне поддаются реконструкции.

Первая беседа состоялась 12 ноября 1809 г. В этот момент уже начались дискуссии о конвенции по Польше, о чём Чарторыйский хорошо знал. Он выразил царю сожаления, что тот стал «главным врагом, главным преследователем польской нации и польского имени… и что он довёл свою враждебность до того, что требует, чтобы имя Польши было стёрто из истории». На это Александр ответил, что его нельзя за это осуждать, что к этому вынуждает его положение главы Российской империи. Когда же князь, которого этот довод не убедил, обратился к царю с горьким упрёком, тот, как рассказывает Чарторыйский, стыдливо «опустил глаза».

«Разве есть что-нибудь более возмутительное, чем поведение трёх держав по отношению к Польше, — продолжал Чарторыйский. — Можно ли удивляться, что идея восстановить их страну воспламеняет поляков и объединяет их… Отныне никто не сомневается, что именно по требованию Вашего Величества, чтобы не воевать с Россией, Наполеон уступил в вопросе, в котором иначе бы он никогда не уступил… В то время как здесь открывают рот только для того, чтобы в очередной раз унизить поляков, он всеми обещаниями и лестью стирает недовольство, направленное против него… Император (Александр) ограничился тем, что ответил мне, что в случае войны с Францией он объявит себя польским королём, чтобы привлечь умы на свою сторону. Я ответил, что тогда будет слишком поздно, и, видя, что разговор и так уже долго тянется, не стал настаивать на его продолжении»[1].

Впрочем, эта беседа была только прелюдией. 26 декабря 1809 г. царь пригласил к себе Чарторыйского и опять заговорил с ним о польском вопросе. Князь снова поставил в укор своему царственному другу подготовку унизительной конвенции по отношению к Польше: «Император уклонился от ответа на мой вопрос и сказал мне просто-напросто, что дело обстоит не так, как я его себе воображаю». Чарторыйский, который когда-то был англофилом, снова принялся, как и в предыдущей беседе, объяснять царю, почему поляки восхищаются Наполеоном. Сам князь признался Александру: «Общее впечатление, произведённое на моих соотечественников фактом существования герцогства Варшавского, не могло не воздействовать и на меня. Я не могу заставить себя не думать о моей стране… Мой брат, мои сёстры, вся моя семья живёт в этой новой стране. Я честно признаюсь Вашему Величеству, что именно поэтому я не хочу связывать себя какими-либо делами здесь».

Александр слушал князя в глубокой задумчивости, а потом «он, словно проснувшись, произнёс: „Нет ли какого-либо способа уладить всё это, например вернувшись к нашему старому проекту, а именно дать конституцию и независимость Польше, привязав её к российской короне. Нужно дождаться, — продолжал император, — чтобы Австрия сделала опять какую-нибудь глупость и вызвала новый разрыв с Францией, тогда можно было бы договориться с Наполеоном и дать компенсацию саксонскому королю“. Император добавил, что, возможно, неплохо было бы тогда начать с земель, которые принадлежат империи (русской), и принять титул великого князя Литовского»[2].

Эта беседа, как видно из даты, происходила в тот момент, когда Александр узнал от Коленкура о намерениях Наполеона жениться на его сестре. Без сомнения, царь понимал, что отказ осложнит отношения между странами, и что он чреват конфликтом. В этой ситуации он стремился найти выгодное для России решение польского вопроса. Интересно, что, обсуждая с Чарторыйским вопрос о восстановлении Польши, царь в самой жёсткой и безапелляционной форме требовал, чтобы Наполеон подписался под конвенцией, объявляющей о том, что Польша никогда не будет восстановлена.

Прошло ещё три месяца, и царь опять пригласил Чарторыйского к себе для беседы. В этот момент Александр только что узнал, что Наполеон женится на Марии-Луизе. Он прекрасно понимал, что отношения с Наполеоном станут ещё более натянутыми, и теперь он сознательно взял курс на конфронтацию. В будущем столкновении Польша должна была играть важнейшую роль. По мысли царя, русские войска должны были вступить на территорию Герцогства и после этого провозгласить восстановление Польши под русским скипетром.

Князь рассказывает: «Император (Александр) объяснил мне тогда подробности своей идеи. Среди прочих проектов он поинтересовался, нельзя ли было бы имитировать войну с Герцогством, боевые действия были бы заранее обговорены. Потом русские войска вступили бы в Герцогство, соединились бы с польскими войсками и могли-бы сражаться против французов. В этом случае, как он считал, все желания поляков были бы исполнены».

Князь не мог не изумиться этому странному проекту, в котором почему-то предполагалось, что поляки радостно воспримут появление русских войск, тотчас же перейдут на сторону Александра и примутся сражаться с теми, кто только что освободил их от прусского ига! Чарторыйский пишет: «Сложности этого проекта, впрочем, были очевидны, не говоря о том, что в нём было химерического. В любом случае это обернулось бы войной с Наполеоном с её неочевидными шансами»[3].

Далее Александр снова заговорил о войне и сказал, что «он не считает, что это произойдёт в этом году, потому что Наполеон занят своей свадьбой, но что он ожидает кризиса в следующем году. „Сейчас апрель, — продолжал он, — это случится через девять месяцев“. Произнося эту фразу, так же как в течение всего разговора, император смотрел озабоченным, пристальным взглядом, который напомнил мне его глаза, которые я видел под Аустерлицем. Во всём его облике чувствовалась подавленность и уныние. Я заметил большое беспокойство и большое желание решить каким-то образом польский вопрос…»[4].

Беседы были записаны Чарторыйским сразу после их окончания, в них чувствуются стиль и манеры Александра. Сомнительно, что подобные вещи могли быть выдуманы позднее. Чарторыйский никак не нуждался в том, чтобы фантазировать на эту тему. Похоже, что состояние царя и его идеи отражены здесь очень точно.

Обращает на себя внимание двуличие Александра. Он категорически требует от Наполеона, чтобы тот в оскорбительной для поляков форме отрёкся от идеи восстановления Польши, а сам в то же время только и думает о том, как воссоздать её под своей эгидой. С другой стороны, удивляет, что Александр говорит о войне как о решённом деле, и при этом, как заметил князь, его собеседник выглядел подавленным.

Но в начале 1810 года войну начал готовить только царь, а не Наполеон. Это был давний выбор Александра, который, без сомнения, понимал всю страшную опасность новой борьбы и знал, что своим политическим решением вызовет смерть сотен тысяч, а может быть, миллионов людей. Царь понимал также, что подвергает Российскую империю и себя лично большой опасности, и ясно, что он ощущал на себе груз ответственности.

Быть может, русского императора принудили к этому решению агрессивные действия Наполеона, направленные против России? Как следует из всех предыдущих глав, главной политической идеей Наполеона до 1810 г. был союз с Российской империей. Ради этого союза он жертвовал многими другими выгодами. К этому союзу он шёл много лет. Да, при этом он проводил, особенно начиная с момента объявления континентальной блокады, агрессивную политику, да, он начал несправедливую и бесполезную войну на Пиренеях, но с Россией он сражаться никак не хотел и не думал об этом.

В своей речи от 3 декабря 1809 г., произнесённой к депутатам законодательного корпуса, Наполеон заявил: «Мой союзник и друг, император России, присоединил к своей обширной империи Финляндию, Молдавию, Валахию[51] и один из округов Галиции. Я не жалею ни о чём, что могло бы идти на благо этой империи. Мои чувства к её великому монарху полностью согласуются с моей политикой»[5].

Декларация, сделанная Наполеоном, не была просто пустым звуком. Для Османской империи она стала важнейшим заявлением, которое турки ещё не раз припомнят Наполеону и которое тем самым окажет немалое влияние на судьбы Европы.

Слова императора подтверждаются и его делами. Начало 1810 г. было отмечено значительным сокращением французских войск, находившихся на территории Германии. 9 января 1810 г. император дает указания военному министру Кларку: «Прикажите вице-королю (Евгению Богарне) вернуть в Италию все его французские полки, которые были в Германии, и разместить их в местах их постоянной дислокации, переведя их на штат мирного времени»[6]. В письме тому же адресату от 2 марта указывается: «Я хочу использовать укрепление континентального мира, для того чтобы навести экономию в моих вооружённых силах»[7].

Наконец, 15 марта 1810 г. Наполеон отдал приказ о полном расформировании так называемой Германской армии. Германской армией назывались все французские и союзные войска, которые приняли участие в кампании 1809 г. против Австрии под личным командованием императора Наполеона. Часть этих войск была уже выведена ранее в места постоянного расквартирования, но остальные продолжали находиться на территории Германии. Согласно подробному приказу императора было дано распоряжение о расформировании штаба Германской армии, военной администрации, артиллерийского и инженерных парков. На немецкой земле должны были остаться только три дивизии корпуса Даву, которым позже будет предписано держать под контролем береговую линию на севере и Северную Германию вообще. Все остальные войска должны были быть выведены во Францию.

22 марта 1810 г. военный министр докладывал императору о выполнении его распоряжений. Из рапорта министра видно, что Германию покидали легкокавалерийская дивизия генерала Пажоля, дивизия тяжелой кавалерии Арриги, полностью уходили с немецкой земли пехотные части 2-го армейского корпуса (дивизии Таро, Дюпа и Гранжана), кавалерийская бригада Кольбера. Германию оставлял также 4-й корпус, который в кампанию 1809 г. состоял под командованием маршала Массены (пехотные дивизии Леграна и Дессе, кавалерийская бригада Пире).[8]

В начале апреля была расформирована и так называемая Брабантская армия — группировка войск, находившая между Маасом, Шельдой и морским побережьем. Ее части отводились на территорию Империи.[9] Наполеон писал в это время военному министру: «Упраздните всё, что бесполезно. Нужно навести самую большую экономию среди чинов военной администрации»[10].

Следствием этих распоряжений Наполеона явилось огромное передвижение войск, в результате которого десятки тысяч солдат и офицеров вернулись из Центральной Европы на территорию Французской империи. Невообразимо, каким образом подобная передислокация, которая совершенно очевидно не только не угрожала Российской империи, но и удаляла от ее границы малейшую угрозу, могла обеспокоить русского царя.

Более того, в начале 1810 г. Наполеон решает нанести решающий удар по англичанам на территории Пиренейского полуострова. С этой целью формируется так называемая Португальская армия[52]. Во главе ее император решил поставить лучшего, как ему казалось, из своих полководцев, маршала Массену, который покрыл себя славой в ходе войны 1809 г. с Австрией. Массена был спешно возвращен из Германии в Париж, а 29 апреля он покинул столицу Франции для того, чтобы принять под свое командование три корпуса, предназначенные для похода в Португалию. Эту армию усилили подкреплениями, спешно направленными из Франции, а во главе ее корпусов наряду с двумя генералами Жюно и Рейнье был и маршал Ней. Назначение в Португальскую армию таких звезд первой величины полководческого искусства, как Массена и Ней, говорит о том внимании, которое император уделял подготовке похода против англичан. Всю первую половину 1810 г. главной военной темой, присутствовавшей в приказах и распоряжениях Наполеона, без сомнения, будет война на Пиренеях, поглощавшая все больше и больше солдат и денег.

Следующей темой, занимавшей в это время императора, была береговая оборона и обеспечение безопасности портов от нападений английских эскадр. Одновременно он занимался флотом, укреплением итальянских городов, снабжением острова Корфу и т. д. и т. п.

Что касается вопросов гражданской деятельности, кроме внутренней политики и текущих дел империи, Наполеон постоянно был занят вопросами континентальной блокады и всем тем, что связано с присоединением Голландии к империи. 10 июля 1810 г. было объявлено о включении Голландского королевства, где правил брат Наполеона Людовик, в состав империи.

Отныне территория бывшего независимого королевства стала составной частью наполеоновского государства. Император обязался уважать религиозные свободы, местные обычаи и нидерландский язык. Аннексия Голландии мало что изменила для населения этой страны. Голландия была еще в 1794 г. занята французскими революционными войсками и превратилась в так называемую «дочернюю республику», то есть государство, целиком и полностью зависимое от Франции и находящееся с метрополией в тесном военном и политическом союзе. Поэтому присоединение Голландии к наполеоновской империи скорее улучшило положение населения, чем ухудшило, так как ко многим невыгодам зависимого положения добавились выгоды вхождения на равных в большое государство. Голландские элиты получили места в сенате в государственном совете и в законодательном корпусе. Лучшие голландские полки были включены в Императорскую гвардию. Впрочем, присоединение Голландии, так же как и присоединение к империи Рима и папских владений в 1809 г., являлось частью завоевательной политики Наполеона и было отрицательно оценено многими современниками.

Угрожало ли это расширение Французской империи российскому государству? После бракосочетания Наполеона с Марией-Луизой — весьма возможно. Империя, простирающаяся от Гамбурга до Рима, включавшая в себя в качестве зависимых государств почти все страны Западной Европы, присоединившая к орбите своей политики Австрию, отныне потенциально могла столкнуться с Российской империей.

Но в начале 1810 г. Наполеон никакими своими действиями не мог вызвать беспокойства российского царя. Да, после австрийского брака император больше не делал ставку на русский союз, но внешне он старался подчёркивать, что продолжает оставаться с Александром в дружеских отношениях, а реальность показывает, что в своих приказах и распоряжениях Наполеон был занят чем угодно, только не приготовлениями к войне с Россией.

Что же касается Александра, то первые приказы, которые можно оценить как указания, связанные с подготовкой войны, относятся к январю — марту 1810 г. В начале XX века в России была предпринята монументальная публикация документов, посвящённая войне 1812 г. Всего было издано 22 тома. К сожалению, Первая мировая война прервала эту публикацию, но, тем не менее, все основные русские бумаги, относящиеся к событиям 1812 года и подготовке России к столкновению с Францией, были напечатаны. Первый документ, который стоит в сборнике, датирован 2 (14) января 1810 г. Он касается назначения генерала Милорадовича на пост командующего армией, которая должна быть дислоцирована в Белоруссии со штабом в Могилёве.

Действительно, в начале 1810 г. к западным границам России начинают подтягиваться войска, которые образуют основу того, что в войну 1812 г. будет называться Первой и Второй западными армиями. На берегу Балтики, в Лифляндии, в 1810 г. был сформирован корпус Витгенштейна численностью около 29 тысяч человек (14-я и 5-я пехотные дивизии, часть кавалерии 5-й кавалерийской дивизии). На территории Литвы формируется корпус под командованием генерал-лейтенанта Эссена I, состоявший из 2, 3 и 4-й дивизий, общей численностью более 36 тысяч человек.

На Волыни формируется армия под командованием генерала Дохтурова (7, 25, 9-я пехотные дивизии, часть 5-й и 6-й кавалерийских дивизий и отдельные кавалерийские части). В документах того времени она называлась просто Западной армией. Название этой армии менялось от документа к документу, позже она будет называться также 2-й армией, Южной армией, Подольской армией. Накануне войны 1812 г. она получит название 2-я Западная армия. В приказе о назначении Дохтурова на пост командующего от 4 (16) февраля 1810 г. говорится просто: «Поручаю вам главное начальство над армиею Нашею на западе»[11]. Войска генерала Дохтурова насчитывали более 38 тысяч человек. Наконец, под командованием генерала Милорадовича, которого мы только упоминали, говоря о его назначении на пост командующего, формируется так называемая Резервная армия численностью более 38 тысяч человек.

Большое внимание в приказах по войскам в начале 1810 г. уделялось подготовке обороны крепостей. В марте подполковнику Эйхену, полковнику Вистицкому, полковнику Геккелю и генерал-майору Опперману были отданы распоряжения произвести осмотр западных границ России. Трём первым офицерам предписывалось найти выгодные места для расположения укреплённых лагерей, а Геккелю — выбрать место для постройки крепости «для обладания обоими берегами Двины и обеспечения коммуникаций между Ригою и Будиловым»[12]. Кроме того, Опперману позднее был отдан приказ об осмотре и подготовке к обороне киевской крепости. Приказы этим офицерам заканчивались одной и той же фразой: «Исполнение порученности вашей должно по возможности оставаться в непроницаемой тайне, а чтоб скрыть истинную цель оной, то можно будет дать вид, что вы занимаетесь исправлением погрешностей подробной карты тех мест»[13].

Казалось бы, можно сделать вывод о том, что принимаются меры для подготовки оборонительной войны. Однако приведение в порядок крепостей необходимо было для любой войны, оборонительной или наступательной. Крепости в то время были надёжными базами для армии, действующей как наступательно, так и оборонительно. Кстати, забегая вперёд, отметим, что, когда в 1811 г. Наполеон начнёт свои приготовления, он будет усиленно укреплять крепости на территории герцогства Варшавского. Этого требовала элементарная осторожность. Так что сам факт усовершенствования той или иной крепости вовсе не означал, что характер войны обязательно будет оборонительным. Тем более что другие документы того же времени показывают большой интерес к изучению материалов, необходимых для наступления. Так, 26 августа 1810 г. графу Ливену (послу России в Пруссии) и графу Шувалову (послу России в Австрии) поручено было присылать карты и сведения о соответствующих странах.

В письме Ливену говорилось: «Настоящее ваше пребывание открывает удобный случай доставить секретные сочинения и планы. Ваше сият. знаете всю цену сим драгоценностям; не пожалейте трудов и, какою бы то ни было ценою, приищите и обогатите нас сими редкостями… Для собрания сколь возможно более материалов о состоянии соседних нам держав я почитаю нужным, под видом временных поручений или других каких либо предлогов, разсылать в разныя места военных чиновников… Варшава, составляющая главный узел многих военно-политических сношений, должна наиболее быть предметом наших обозрений…»[14]

В тот момент, когда в России уже начались первые приготовления к войне, состоялся новый обмен проектами конвенций по поводу Польши. Наполеон получил очередной русский проект в середине апреля 1810 года, и опять в нём красовалась фраза: «Польское королевство никогда не будет восстановлено». Это выражение, отвергнутое ранее, опять стояло на самом видном месте.

Под раздражённую диктовку императора министр иностранных дел Шампаньи написал: «Россия желает быть успокоена по поводу намерений императора в отношении Польского королевства. Эти намерения доказаны событиями. Император мог бы восстановить Польшу в Тильзите, если бы вместо того, чтобы заключать мир, он перешёл бы через Неман. Если бы у него было подобное намерение (восстановить Польшу), в Вене, вместо того чтобы забирать провинции, которые были дороги австрийской монархии, он присоединил бы к герцогству Варшавскому всю Галицию. Два раза он доказал, что его политика направлена на благо Франции, что он не желает ни продолжать войну, ни проливать кровь своих подданных за интересы, которые не являются их интересами».

И далее предлагалась очередная формулировка злосчастного пункта: «Его Величество обязуется не поддерживать никакое предприятие, направленное на восстановление Польского королевства, не давать никакой помощи любой державе, которая имела бы подобное намерение, никакой поддержки, никакой помощи, прямой или косвенной любому мятежу или восстанию жителей провинций, которые когда-то составляли это королевство».

Далее министр писал: «Нельзя понять, какую цель преследует Россия, отказываясь от редакции, в силу которой даётся ей то, чего она требует; зачем ей нужно заменить её догматической формулировкой, не употребительной, противной здравому смыслу и притом изложенной в таком виде, что император не может подписать её, не обесчестив себя… Подобный договор, вместо того чтобы скрепить союз — его ослабляет, потому что нельзя забывать, что альянс предполагает равенство между двумя империями и взаимное уважение, если же он будет основан на бессилии одной из сторон, мы получим ложный результат, противоречащий задачам союза»[15].

Прошло два месяца, и каково же было изумление императора, когда в конце июня русский посол Куракин вновь представил проект конвенции по Польше, и в нём опять стояла фраза: «Польское королевство никогда не будет восстановлено»! Теперь Наполеон не на шутку разгневался. Он почувствовал, что за всем этим стоит какой-то умысел, что всё это не случайно. Сомневаясь в том, что его чересчур вежливый посол сможет передать то, что он думает по поводу подобных требований, император фактически сам берёт перо и диктует своему министру иностранных дел письмо, которое Коленкур должен зачитать в Петербурге. Всё послание проникнуто раздражением, и в нём в открытую произнесено слово, которого так старательно избегали в дипломатических документах, — война.

«Чего добивается Россия подобными речами? — восклицает император. — Войны, что ли? Откуда её постоянные жалобы? К чему эти оскорбительные подозрения? Может быть, Россия хочет подготовить меня к своей измене? В тот же день, когда она заключит мир с Англией, я окажусь с ней в состоянии войны. Разве не она собрала все плоды от союза? Разве Финляндия — предмет столь долгих вожделений и столь упорной борьбы, о приобретении хотя бы частицы которой не смела даже мечтать Екатерина II, не сделалась русской губернией на всём своём обширном протяжении? Разве, без союза, Валахия и Молдавия остались бы за Россией? А мне что дал союз? …Я не хочу восстановлять Польши; я не хочу закончить свою судьбу в её бесплодных песках. Я должен жить для Франции — для её интересов, и не возьмусь за оружие ради интересов, чуждых моему народу, если только меня не вынудят к этому. Но я не хочу обесчестить себя заявлением, что Польское королевство никогда не будет восстановлено; не хочу уподобляться Божеству и делаться смешным; не хочу запятнать моей памяти, утверждая своей подписью и печатью этот акт макиавеллиевской политики; ибо сказать, что Польша никогда не будет восстановлена, значит больше, чем признать её раздел. Нет! Я не мог взять на себя обязательства поднять оружие на людей, которые мне ничего дурного не сделали, которые, напротив, хорошо служили мне и постоянно выказывали свою добрую волю и глубокую преданность. Ради их собственной выгоды, ради России, я убеждаю их быть спокойными и покорными; но я не объявлю себя их врагом; и не скажу французам: вы должны проливать вашу кровь, дабы отдать Польшу в рабство России»[16].

Наполеон продиктовал это раздраженное письмо днём 1 июля, а вечером он отправился на большой бал, который австрийский посол князь Шварценберг давал в своём роскошном особняке. Для того чтобы все гости могли танцевать, в саду был сооружен огромный временный павильон. Он был украшен с необычайной роскошью, здесь были пышные драпировки, декорации, представлявшие собой французских и австрийских орлов, ковры и великолепные зеркала Сен-Гобенской мануфактуры, отражавшие свет тысяч свечей. Всего на празднике было около 2 тысяч гостей — вся парижская элита, дипломатический корпус, короли, королевы, княгини, принцессы… Император с молодой супругой появился на балу вечером в пятнадцать минут одиннадцатого.

В полдвенадцатого бал был в самом разгаре. Танцевали «экосез», в котором принимали участие юная императрица, королева Неаполитанская, королева Вестфальская, княгиня Боргезе, княгиня Шварценберг и сотня других молодых дам. В момент, когда веселье было в апогее, от огня свечи вспыхнула драпировка. В мгновение пламя охватило материю, и несмотря на то, что один из офицеров стремительно бросился, чтобы оторвать загоревшуюся ткань, пламя молниеносно распространилось по помещению, для окраски которого были применены красители, разведенные на спирту.

Весь огромный зал, наполненный гостями, запылал. Толпу охватила паника. Нужно сказать, что молодая императрица проявила себя достойной преемницей своих коронованных предков. Вместо того чтобы побежать из зала, она села на трон, показывая пример спокойствия, и встала с места только тогда, когда император взял её за руку и повёл из зала. Он, однако, старался двигаться неторопливыми шагами, чтобы сохранить достоинство и подать другим пример. Ему и его молодой супруге удалось выйти из пожара невредимыми.

Едва Наполеон отвёл императрицу в безопасное место, он снова вернулся туда, где бушевало пламя, чтобы принять меры для тушения пожара и спасения пострадавших. Последних оказалось очень много — около ста человек получили ожоги и ранения, не менее десяти умерли. Сестра княгини Шварценберг, думая, что её дочь осталась в зале, бросилась в огонь, чтобы её спасти. В этот момент зал обрушился, и она погибла в пламени.

Среди пострадавших был князь Куракин. Генерал Лежён, тогда молодой офицер, рассказывает: «Одного из первых, кого я мог вытащить, был несчастный князь Куракин, посол России. Он был в ужасном состоянии. Кожа на кисти его руки была ободрана и залита кровью… Под его телом лежало несколько наполовину обожжённых дам, которых мы вытащили с большим трудом из пламени. Шпаги мужчин цеплялись за одежду и мешали нам высвободить пострадавших. Со всех сторон раздавались крики боли и отчаяния. Матери звали своих дочерей, мужья своих жён»[17].

Трагедия, произошедшая на балу Шварценберга, вызвала много пересудов в Париже. Все вспоминали, что на бракосочетании другого монарха, Людовика XVI, с австрийской принцессой Марией-Антуанеттой во время фейерверка произошёл взрыв, который унёс жизни более ста человек. Известно, какая участь постигла короля и королеву. Смутные предчувствия чего-то недоброго возникли почти у всех, кто был современником этого события.

Наполеон был суеверен, и драма бала 1 июля засела у него в мозгу. Позже, когда в ходе войны в России ему доложат, что австрийский корпус Шварценберга, сражавшийся на стороне французов, разгромлен, а сам Шварценберг погиб (обе эти новости были ложными), император воскликнет: «Значит, точно, это он был дурным предзнаменованием!»

Всё это, конечно, суеверия, но что-то в них, наверное, было. 10 июля 1810 г. Наполеон отдал первый приказ, который можно рассматривать как хотя и очень отдалённую, но, тем не менее, подготовку войны. Из замка Рамбуйе он написал военному министру: «Я желаю, чтобы Вы секретно собрали информацию о состоянии дел с оружием в герцогстве Варшавском… Моим желанием является иметь в этой стране большое количество оружия, чтобы в случае необходимости вооружить население»[18].

Конечно, это была всего лишь мера предосторожности с целью возможной обороны Польши, а никак не подготовка вторжения в Россию, но ведь и в России всего лишь принимали меры предосторожности…

Интересно, что в это время, когда в штабах обеих держав уже подумывали о войне, когда русские войска начали понемногу передислоцироваться в западные губернии, отношения между обеими империями формально продолжали оставаться дружественными и союзными.

В своём циркуляре послам Франции министр иностранных дел Шампаньи напоминал о том, что союз с Россией сохраняется, и французские посланники должны опровергать предположение, что между странами возникли какие-то осложнения. Одновременно Александр I в своей инструкции генерал-майору Н. Г. Репнину, которого он отправлял с посольской миссией ко двору короля Испании Жозефа Бонапарта, писал следующее: «Я должен ещё раз повторить Вам, что у меня нет более тесных и, как я полагаю, более полезных для блага моей империи связей, чем те, которые установлены мною с императором Наполеоном. Эти связи, покоящиеся на столь прочном основании, должны определять всё Ваше поведение; в глазах короля Испании… Его (Жозефа Бонапарта) утверждение на троне я рассматриваю не только как событие, полагающее предел неисчислимым бедствиям испанской нации, которую я всегда уважал, но и как шаг на пути к всеобщему миру, ибо, коль скоро в этом королевстве будет восстановлено спокойствие, Англия потеряет всякую возможность вести войну, опустошающую страны континента»[19].

Однако, если пушки пока молчали, а дипломаты обменивались любезными фразами, уже начали активно работать воины другого, невидимого фронта — тайные агенты, русские и французские. В шпионской войне, которая развернулась гораздо раньше боевых действий, пальма первенства, без сомнения, была на стороне России.

Французский посол Арман де Коленкур, отважный воин и светский любезник (что тогда считалось вполне совместимым, и более того, даже очень хорошо сочетающимся) был плохим разведчиком, и это вполне понятно. Мораль начала XIX века оставалась ещё во многом отмеченной характерным для традиционного общества презрением к профессии шпиона. В те времена просто невозможно себе представить, чтобы пользовалось успехом произведение (литературное, театральное), подобное фильмам о Джеймсе Бонде. Считалось позорным и недостойным офицера снимать для выполнения задания свой мундир, а уж тем более под вымышленным именем проникать в неприятельский штаб; крадучись, копировать документы, подкупать служащих, действовать тайно, исподтишка. Коленкур был солдатом, и всем этим он не только не хотел заниматься лично (что вполне понятно для посла), но и даже руководить подобными действиями считал чем-то неприличным. В результате французская «разведка» в Петербурге, если её можно так назвать, сообщала только то, что лежало на поверхности: настроение общества, слухи, разговоры, сплетни… А этого было явно мало для того, чтобы дать объективную информацию о намерениях русского командования.

Впрочем, если Коленкур предпочитал держаться в стороне от тайных агентов, были другие лица, которые проявляли в этом вопросе куда меньшую щепетильность, чем деликатный посланник. Прежде всего, это был маршал Даву, командующий «Эльбским обсервационным корпусом», иначе говоря, всеми французскими войсками на территории Северной Германии. Его штаб-квартира располагалась в Гамбурге. Затем — генерал Рапп, комендант крепости Данциг, наконец, командующий войсками герцогства Варшавского князь Понятовский. Даву, Рапп и Понятовский получали информацию от сотен шпионов и добровольных осведомителей.

Однако было бы наивно представлять работу этих людей как деятельность агентов, воспетых в современных шпионских сериалах. Даже называть её современным термином «французская разведка», как это делает в своей работе, посвященной этой теме[53], В. М. Безотосный, едва ли правомерно. Ведь, употребляя словосочетание «французская разведка», мы невольно вызываем ассоциацию с современной разведывательной службой — солидной структурой со специально подготовленными кадрами, с единым штабом и руководством, с планированием спецопераций и т. д. Ничего подобного в «наполеоновской разведке» не было и отдалённо.

Кто были тогдашние «разведчики»? Несколько торговцев, в основном евреев по национальности, которые подрабатывали тем, что сообщали сведения о передвижениях войск. Но все эти сведения были почерпнуты либо из визуального наблюдения, либо из разговоров подвыпивших офицеров в придорожном кабаке. На французов работало также немало поляков, в основном помещиков или состоятельных горожан, которые, большей частью, были агентами по идейным, так сказать, соображениям. Кто-то из польских осведомителей даже служил в русской армии в малых чинах. Но и они, не имея доступа к секретным документам, могли передавать только разговоры, слухи или виденное своими глазами. Ценность сведений подобной агентуры была невелика.

В России дело обстояло несколько иначе. Военный министр Барклай де Толли, как человек современных взглядов, далёких от щепетильности наивного французского посланника, организовал работу как стратегической, так и тактической разведки. В качестве военных агентов он направил офицеров в Дрезден, Мюнхен, Вену, Берлин, Мадрид. Что же касается Парижа, то здесь главную роль сыграл уже хорошо известный нам молодой офицер. Его деятельность по своему характеру была действительно близка к тому, что сейчас называется разведкой или шпионажем.

Красавцу Александру Чернышёву, одетому в изысканный полковничий (уже!) флигель-адъютантский мундир, пошитый по последней французской моде, было всего лишь 24 года. Юный полковник, фаворит двух императоров, женский любезник, известный ловелас, завсегдатай пирушек с золотой молодёжью Парижа, с которой он прошёл кампанию 1809 г. не слезая с коня с саблей в руках, пользовался всеобщим уважением, доверием и любовью. Пожалуй, он несколько перехватывал через край, так как был слишком надушен, разнаряжен, завит и даже немножечко подкрашен. В общем, его считали чрезмерно слащавым, но некоторым женщинам это нравилось…

Как уже отмечалось, Наполеон испытывал к молодому офицеру особое расположение и приглашал его везде и всюду. Кстати, на балу у Шварценберга Чернышёв тоже был и проявил храбрость и присутствие духа, помогая спасать из пожара жену маршала Нея, жену генерала Дюрока и жену сенатора Богарне, родственника Жозефины.

Наполеон не был, конечно, совершенным простаком и понимал, что красавец офицер, который постоянно вращается в его штабе среди французских генералов и высших сановников и, как говорили сплетни, даже завёл роман с сестрой императора Полиной (!), делает это всё не только из любви к искусству. Конечно же, он передаёт увиденное и услышанное своему начальству, конечно же, составляет подробные рапорты о беседах с императором, это тоже понятно. Но ведь и Наполеон говорил с ним, учитывая, что каждое его слово будет передано лично императору Александру и канцлеру Румянцеву. Всё это император понимал и рассматривал как естественную государственную необходимость.

Но Наполеон не догадывался, что красавец офицер не просто наблюдатель, который подобно Коленкуру сообщает светские сплетни и настроения общества страны пребывания, а настоящий разведчик в современном смысле этого слова. Этого император не подозревал и, даже когда ему сообщили, долго не мог поверить.

Начало разведывательной деятельности на территории Франции было для молодого офицера не слишком успешным. В своём письме, написанном в марте 1810 г. и обращённом к канцлеру Румянцеву, Чернышёв жалуется на трудности шпионской работы, сравнивая своё настоящее положение с тем, в котором он находился ещё совсем недавно в ходе кампании 1809 г.: «Я нашёл большую разницу в трудностях, с которыми приходится добывать сведения в Париже и в походной генеральной квартире. Там военные знают всё, и с небольшой ловкостью можно использовать их естественную откровенность, но здесь офицеры ничего не знают о делах. Приходится прибегать к людям не очень хорошего тона, и их можно заставить действовать, используя только ключик, которого у меня нет в руках»[20], — прозрачно намекает светский любезник и тайный агент на необходимость прислать ему побольше денег…

Впрочем, в скором времени у Чернышёва появился и золотой ключик, и дверка, куда он вставляется. Ещё в 1804 г. русскому дипломату Петру Убри удалось завербовать служащего военного министерства М. Мишеля. С началом войны 1805 г. контакт был утерян, но в 1810 г. его снова нашел Александр Чернышёв. В то время как советник посольства Карл Нессельроде поддерживал связь с «кузеном Анри» и «Наташей»[54], от которых получал за хорошие деньги копии ряда конфиденциальных документов из министерства иностранных дел, Чернышёв стал успешно работать по военной линии.

С помощью Мишеля молодому офицеру удалось завербовать и ряд других чиновников. В результате была организована целая шпионская контора, которая работала по следующей схеме: императору два раза в месяц передавали подробнейшее расписание частей французской армии, их численности и размещения на данный момент.

В то время предосторожности при работе с секретными документами даже отдалённо не походили на современные. Чтобы передаваемые императору документы имели должный вид, их выносили из военного министерства и несли к переплётчику, который наклеивал бумажные листы на картон и переплетал всё красивой кожаной обложкой с золотым тиснением. Чернышёв сделал так, что по дороге документы доставлялись в то место, где молодой копиист по фамилии Сальмон переписывал все данные на уже заранее приготовленные и расчерченные таблицы.

Первую подробную таблицу французской армии Чернышёв отправил Барклаю де Толли 5 сентября 1810 г. Его рапорт, как и полагается, был составлен на изысканном французском языке (Чернышёв не употреблял другого языка для написания рапортов!): «Мой генерал! (Так обращаются к генералам во Франции.) В соответствии с желанием Вашей Светлости… иметь точные сведения о состоянии французской армии, и, зная всю важность этого предмета в современных обстоятельствах… я употребил все мои старания найти осведомителей в бюро военного министерства, и, приложив усилия к поискам, труды и большие денежные затраты (прозрачный намёк), я имел счастье преуспеть в этом полностью…»[21] — с гордостью докладывал молодой полковник. Действительно, в руках русского разведчика оказались не просто сверхсекретные документы. Это были сведения о численности, составе и перемещениях наполеоновской армии, которых не имели в своем распоряжении даже французские маршалы. В результате для русского военного министра и для царя не осталось секретов относительно дислокации и состояния французской армии. В истории немного примеров, когда одна из сторон была информирована о противнике так же хорошо, как русское командование с середины 1810 до начала 1812 года, когда Чернышёв будет вынужден покинуть Францию.

Кроме Чернышёва видную роль в добывании секретной информации играл советник посольства Карл Нессельроде, который, как уже упоминалось в главе 5, активно общался с «кузеном Анри». Однако здесь были и неожиданности. Так, весной 1810 г. Нессельроде получил копию с пространного рапорта министра иностранных дел Шампаньи Наполеону от 16 марта 1810 г. Вот что писал об этом документе Шильдер, известный биограф Александра I, в своем монументальном произведении, посвященном жизни царя: «Предательские намерения Наполеона относительно его Тильзитского союзника… выразились в секретной записке, выработанной по указаниям императора… 4-го (16-го) марта 1810 года; она имела предметом будущую политику Франции, обусловленную браком Наполеона с австрийской эрцгерцогиней. Ввиду неизбежного, по словам записки, сближения России с Англиею, в ней утверждалось, что союз с Россией подходит к концу, и война с ней выставлялась как настоятельная необходимость для укрепления первенствующего положения, занятого Франциею в Европе. Разрыв с Россией должен был сопровождаться совершенным переустройством политической карты Европы, причем, конечно, не была позабыта и Польша: при таких условиях, как сказано в записке, империя Карла Великого была бы действительно восстановлена, но только увеличенная и усиленная просвещением десяти веков…»[22]

Со времен Шильдера эта записка переходит из одного российского исторического произведения в другое, как доказательство вероломства Наполеона и того, что он первый начал подготовку войны с Россией. В частности, ссылка на неё попала и в обширное издание документов «Внешняя политика России в XIX — начале XX века». Правда, составители сборника не опубликовали сам текст записки, а лишь кратко изложили его содержание и сослались на книгу Шильдера, тем самым проявив осторожность, вероятно, не лишнюю.

Уже сам текст записки вызывает некоторую настороженность. Министр иностранных дел Шампаньи был известен вовсе не как «ястреб», а, наоборот, как сторонник сохранения хороших отношений с Россией. Его уволили 16 апреля 1811 г., когда Наполеон взял курс на конфронтацию с империей Александра, именно за то, что министр слишком скрупулёзно следовал принципам Тильзита. На его место был поставлен Маре, герцог Бассано, готовый вести ту политику, которая больше подходила императору в этот момент. Поэтому настоятельные предложения начать войну с Россией, исходящие от одного из самых миролюбивых министров наполеоновской империи, выглядят очень странно.

Все это не могло не вызвать желания проверить достоверность данного рапорта. Тем более что среди изданных во Франции и относящихся к этому периоду документов такой бумаги нет. Дальше — больше. В корреспонденции Наполеона за март 1810 г. встречается очень много писем, обращенных к министру иностранных дел. Только 16 марта 1810 г. Наполеон отправил Шампаньи 3 письма, опубликованных в корреспонденции. Но нигде, ни в одном из этих писем, ни в письмах за последующие дни нет ни слова о рапорте министра с глобальными политическими предложениями. Никакой реакции! По меньшей мере, странно…

Все это заставило обратиться к документам Национального архива Франции с целью попытаться отыскать подлинник рапорта Шампаньи. Если такой рапорт существует, то он обязательно должен присутствовать в фондах государственного секретариата. Все рапорты министров, обращенные к Наполеону, направлялись в двух экземплярах. Один из них хранился в государственном секретариате (теперь это огромный фонд AF IV Национального архива). Другой экземпляр отсылался обратно в министерство, возможно, с пометками императора. Действительно, в фонде AF IV 1699 находится несколько важных документов за март 1810 г., исходящих от министра иностранных дел. Но рапорт, который приводит Шильдер, здесь отсутствует! Этого рапорта нет и в архиве министерства иностранных дел Франции.

Зато благодаря публикации писем Нессельроде мы знаем, что указанный скандальный документ был передан Нессельроде в самом конце марта 1810 г. «кузеном Анри», который получил за него 3 тысячи франков. Для Талейрана, конечно, деньги небольшие, но после своей отставки он, вероятно, считал, что и подобной суммой не стоит пренебрегать. Тем более что Нессельроде писал в письме, что ему потребуется еще 30–40 тысяч франков на экстраординарные расходы посольства,[23] иначе говоря, на оплату шпионов, и прежде всего, Талейрана. Подобная сумма уже вполне соответствовала размаху «кузена Анри». Учитывая же, что пронырливый «кузен» был еще недавно министром иностранных дел, ему ничего не стоило сфабриковать рапорт, исходящий якобы от Шампаньи. Три тысячи серебряных монет вполне стоили пары часов работы. Именно поэтому тема рапорта была избрана самая острая, а миролюбивый Шампаньи превратился в «ястреба», который советует готовиться к войне тому, кому обычно не давались подобные советы.

Конечно, быть может, документ просто-напросто не сохранился в архивах, быть может, Наполеон решил на него не отвечать, быть может, Шампаньи был слегка пьян, составляя подобную бумагу… Однако все это, мягко говоря, маловероятно. И можно почти с уверенностью заявить, что так называемый рапорт Шампаньи от 16 марта 1810 г. на самом деле фальшивка, сфабрикованная Талейраном, который не гнушался никаких, самых грязных способов для того, чтобы получить деньги и заодно столкнуть лбами Россию и Францию, что, вне всякого сомнения, ему очень неплохо удалось.

Конец 1810 г. был отмечен нарастающим ухудшением франко-русских взаимоотношений. 5 августа 1810 г. Наполеон подписал так называемый Трианонский декрет, согласно которому значительно повышались пошлины на все «колониальные товары» (кофе, сахар, чай, хлопок и т. д.). В октябре того же года Наполеон отдал распоряжение о том, что все английские контрабандные товары должны подлежать немедленной конфискации и уничтожению. Эти постановления ставили своей целью победу над Великобританией в экономической борьбе. Зная о тех проблемах, которые вызвала в Англии континентальная блокада, Наполеон стремился усилить давление на своего противника и нанести ему решающий удар.

В письме Александру I от 23 октября 1810 г. французский император рекомендовал тому провести подобные же мероприятия, усилив континентальную блокаду со стороны России: «600 английских торговых кораблей скитаются по Балтике. Их отказались принять в Мекленбурге, в Пруссии, и они направились к землям Вашего Величества. Если Вы их примете, война (с Англией) будет продолжаться, если Вы их задержите и конфискуете их грузы… Англия получит страшный удар, ведь все эти товары принадлежат англичанам. От Вашего Величества зависит: наступит ли мир, или будет продолжаться война»[24].

Это письмо император направил Александру с уже хорошо известным нам полковником Чернышёвым. Наполеон принял его за два дня до написания этого письма в Фонтенбло. Как всегда, император был очень доброжелателен со своим любимцем и долго беседовал с ним, пытаясь внушить молодому офицеру важность русско-французского союза: «По своему географическому положению Россия рождена, чтобы быть другом Франции. Если она останется таковым и впредь, её наградой будет расширение её владений и выгоды, которые станут следствием её содействия близкому уже морскому миру, который не будет зависеть от капризов и деспотизма нации, находящейся благодаря принятым за последнее время мерам накануне гибели»[25].

Свою речь французский император заключил той же мыслью, которую он высказал и в письме Александру, — английские суда, идущие по Балтике, надо конфисковать. Однако пожелания Наполеона категорически отвергли в России. Канцлер Румянцев написал русскому послу в Париже, разумеется, для передачи Наполеону: «Что касается принятия торговых законов и иностранного тарифа без изучения того, насколько он будет способствовать благосостоянию его собственного народа, е. в-во никогда не позволит себе этого… Союз заключается в общности принципов. Эта общность будет сохранена. Е. в-во обещает это, в чём Вы можете дать соответствующие заверения, он намерен доказать эту готовность, издав аналогичные законы, приняв активные меры против торговли Великобритании, являющейся его непосредственным противником, так же как она является противником Франции»[26].

Государственный секретарь Михаил Михайлович Сперанский, талантливейший политический деятель александровского времени, собрал совещание петербургских негоциантов, комитет которых направил в Государственный совет России обширный доклад, главным выводом которого была невозможность запрещения нейтральной торговли для России. На основе этого доклада Сперанский подготовил проект нового русского таможенного тарифа, который вместо того, чтобы поддерживать меры, принятые французским императором для борьбы с Англией, наносили удар как раз по торговле с Францией. Вопреки требованиям Наполеона, новый русский таможенный тариф упрощал выдачу лицензий на нейтральную торговлю и допускал в Россию суда всех держав, лишь бы они не плавали под английским флагом.

Очень часто эти события из сферы экономики приводятся чуть ли не как главные причины начала войны 1812 г. Россия, мол-де, отказалась принять требования Наполеона, и он, чтобы заставить Россию выполнять предписания континентальной блокады, двинул огромную армию прямиком на Москву…

Сложно придумать более вульгарное и примитивное понимание воздействия экономики на политику. Ни Наполеон, ни Александр не были президентами так называемых демократических стран, где воротилы финансового мира определяют политику, а президенты заискивают перед крупными капиталистами, в надежде быть избранными в очередной раз, где всё определяется деньгами и экономическими интересами.

Император Александр был царём Божьей милостью. Он желал, конечно, экономических успехов своей страны, но это не было единственным приоритетом его политики. Русский царь, естественно, обращал внимание на мнение высшей аристократии, которая, как уже не раз говорилось, экспортировала своё зерно за границу, и прежде всего в Англию. Но, учитывая мнение магнатов, Александр имел огромную свободу деятельности, особенно на внешнеполитической арене. Для того чтобы произошёл переворот, такой как убийство Павла I, нужно было очень разозлить знать целым комплексом мер, направленных против её интересов, как это сделал погибший император. Причем сочетая непопулярные среди дворянской элиты действия с редкой несдержанностью и раздражительностью. Невозможно вообразить, чтобы знать бросилась душить царя только из-за того, что он ограничил экспорт пеньки или сала!

Австрийский посол в Петербурге Сен-Жюльен, который, в отличие от своего французского коллеги Коленкура, очень хорошо был осведомлён о состоянии дел в Петербурге, в рапорте своему начальнику, министру иностранных дел Меттерниху, писал: «…Пристрастие Его Величества во время своих прогулок разговаривать только с жёнами негоциантов не нравится дворянству. Правда, что недостаток звонкой монеты, налоги, которыми обременена страна, затруднения торговли дают место ропоту в обществе. Правда также, что национальная гордость чувствует себя задетой унизительной снисходительностью к требованиям тюильрийского кабинета. Но от недовольства до заговора очень далеко, и я абсолютно уверен, что нет никакой опасности с этой стороны»[27].

Кстати, о русском экспорте. В своём докладе в декабре 1809 г. Румянцев сообщал, что вследствие улучшения внешнеполитического положения страны, заключения мира со Швецией и Австрией «русские товары стали продаваться по довольно высокой цене и почти все были сразу проданы (!)»[28]. Так что зерно русской аристократии выгодно продавалось, знать продолжала получать звонкую монету, и у неё не было причин для бунта. Купцы и негоцианты также получали барыши, а если кто-то даже и был недоволен, нельзя вообразить, чтобы из-за петиции нескольких десятков торговцев русский царь решился на войну! Немыслимо!!

Но, тем не менее, факты говорят о том, что в конце 1810 г. царь окончательно решился.

В ноябре 1810 г. Александр послал Чарторыйского в герцогство Варшавское с ответственной секретной миссией. О ее цели косвенно говорит переписка князя с Александром I. Однако гораздо более точно характер его миссии отражен в важнейшем документе — инструкции Чарторыйскому под названием «Меры, относящиеся до поляков». Записка хранилась в Государственном архиве с надписью на французском языке: «Это письмо может быть вскрыто только по специальному разрешению императора. Нессельроде. 7 февраля 1832 г.». Копию с нее снял известный русский историк В. А. Бильбасов, и эта копия находится в Рукописном фонде Российской национальной библиотеки.

Инструкции, которые дал Александр своему другу, изложены очень нескладно с точки зрения стиля, так как речь идёт о черновике, зато очень ясно с точки зрения их сути:

«1. Во всей поездке стараться привлечь их (поляков) к себе; для сего:

2. Приглашать их к себе на обеды, входить с ними в разговоры об их положении, о желании Правительства (русского) всеми способами оное улучшить, сравнивать оное с положением Варшавского герцогства, вселить в них мечту о присоединении оного некогда к России, возбуждать в них недоверие к Франции и к пустым их обещаниям…

7. Если будет способ увидеться с Понятовским, то… войдя с ним в рассуждение о трудности восстановления Польши посредством Франции, о жестокой войне из сего имеющей неминуемо последовать и разорении всего края и о жестоких способах, которые Россия будет принуждена принять в свою защиту»[29].

Таким образом, Чарторыйский должен был вести подрывную работу в Польше, а Понятовскому, если тот не загорится «мечтой о присоединении… к России», пригрозить полным разорением края. Не случайно Александр в своем коряво написанном черновике два раза повторяет похожий эпитет: «жестокой войне» и «жестоких способов».

А потом добавляет:

«10. Если сии и подобные рассуждения потрясут мнение князя Понятовского и будут им приняты, то:

11. Приготовить бумаги посему и согласиться с ним о действиях…»

Под приготовлением бумаг подразумевается, видимо, документально оформленные гарантии князю, с предоставлением ему того или иного поста в будущем русско-польском королевстве и финансового вознаграждения.

Царь указывает, что «если поляки предадутся России, то существование их не сумнительно». Он уверен также, что в случае перехода герцогства на сторону России Пруссия и Австрия присоединятся к коалиции. Александр надеется даже на содействие Баварии и Вюртемберга, по крайней мере, он ожидает, что они останутся нейтральными, и считает, что если даже «две последние державы (будут) согласны единственно на совершенное бездействие, то сего уже довольно, дабы привести Францию в самое опасное положение. Известно, что французских войск более 60 тысяч не имеется в Германии и Голландии. Будучи внезапно атакованными, потеряв своих союзников, можно надеяться, что успех (антинаполеоновской коалиции) будет совершенен»[30].

Таким образом, никакой оборонительной войной с целью защиты российских рубежей от коварного агрессора здесь и не пахнет, речь идет ни больше ни меньше, как о внезапном нападении на французские войска! Эта записка не оставляет никакого сомнения в том, что Александр готовился к агрессии, и, наверно, именно поэтому эту записку из известных русских историков процитировал только Н. Ф. Дубровин. А министр иностранных дел Нессельроде даже в эпоху Николая I считал, что настолько секретный документ нельзя смотреть без разрешения императора.

Через некоторое время, 25 декабря 1810 года, когда Чарторыйский уже исполнял свою тайную миссию в герцогстве, Александр пишет своему другу длинное письмо. Последнее полностью подтверждает положения из предыдущего документа.

«Настоящие события мне представляются очень важными, кажется, что наступил момент доказать полякам, что Россия не является их врагом, но скорей настоящим и естественным другом, — снова заявляет Александр, — и несмотря на то, что они считают, что Россия это единственное препятствие к восстановлению Польши, нет невозможного в том, что именно она его и реализует… Никогда момент не предрасполагал к этому более, но, прежде чем двигаться дальше, я хотел бы, чтобы Вы мне ответили пункт за пунктом, и очень подробно на вопросы, которые я должен перед Вами поставить, прежде чем приступить к исполнению моего плана».

Суть вопросов Александра вытекает из его данной ранее инструкции: какие настроения присутствуют сейчас среди жителей герцогства Варшавского, и готовы ли они будут встать на сторону России, если царь объявит восстановление Польского королевства. Особенно интересует Александра I армия: какие существуют течения в её настроениях, «кто тот человек среди военных, который более всего руководит мнением армии?».

Далее царь пишет: «Если Вы мне поможете, если сведения, которые Вы мне сообщите, позволят мне надеяться на единение намерений среди герцогства Варшавского и особенно армии, в этом случае успех с Божьей помощью не вызывает сомнения. Я надеюсь не на то, что смогу противостоять талантам Наполеона, а прежде всего на то, что у него будет мало сил. Я надеюсь также на общий настрой против него в Германии».

И в конце Александр приводит расчёт сил для будущей войны. По его мнению, соотношение численности войск будет следующим:

«С нашей стороны:

100 тыс. русских

50 тыс. поляков

50 тыс. пруссаков

30 тыс. датчан

Итого: 230 тыс. человек, которых могут усилить впоследствии ещё 100 тыс. русских солдат.

С другой стороны:

60 тыс. французов (я считаю не только 46 тыс. солдат, находящихся в Германии, но прибавляю к ним ещё некоторое количество тех, кто может к ним присоединиться из Голландии и с французской территории)

30 тыс. саксонцев

30 тыс. баварцев

20 тыс. вюртембержцев

15 тыс. вестфальцев и других немецких войск

Итого: 155 тыс. человек

Но более чем возможно, что за примером, который подадут поляки, последуют немцы, и тогда против нас останется только 60 тыс. французов. А если Австрия, за выгоды, которые мы ей предложим, также вступит в борьбу против Франции, мы получим ещё 200 тыс. солдат, чтобы сражаться против Наполеона»[31].

Многие положения этого письма, которые повторяют сказанное в инструкции, показывают, насколько Александр I заблуждался. Он был уверен, что после всего, что он делал по отношению к Польше, поляки с восторгом встанут на его сторону, и более того, в своих расчётах он с ходу поставил 50 тыс. польских солдат в строй русской коалиции! Датчан, верных союзников Франции, он также почему-то включил в своё интернациональное войско, не спрашивая их мнения.

Зато численность французов и в инструкции, и в письме он отразил очень точно. В его руках были штабные документы Наполеона, и он в деталях знал, сколько и где располагается французских батальонов и эскадронов. Царь откровенно признавался, что если он отважился драться с императором французов, то потому, что у последнего «будет мало сил».

Как всё это далеко от тех штампов, которые в течение многих лет повторяются в исторической литературе: «подготовка страны к обороне», «надвигающееся вторжение», «захватнические планы Наполеона» и т. д. и т. п. Не потому против Наполеона собирались русские войска, что он был слишком силён и что границам России угрожали его несметные полчища, а потому, что он был слаб! По крайней мере так думали в ближайшем окружении царя.

Действительно, из точнейших сведений по дислокации французской армии, переданных Чернышёвым, а также дополненных из Берлина послом России графом Ливеном, следовало, что общая численность французских сил на территории Германии составляет 41 тысячу человек. К этой цифре нужно было прибавить гарнизоны Штеттина, Кюстрина и Глогау: «231 офицер и 5675 нижних чинов, включая чиновников, женщин и детей»[32]. Так как женщин и детей Александр в свой подсчет, вероятно, не включил, у него получилось приблизительно 5 тысяч солдат гарнизонов, а всего — 46 тысяч, что в точности соответствует агентурным сведениям на ноябрь — декабрь 1810 г. К этим силам царь добавляет французские полки в Голландии, и таким образом получается 60 тысяч солдат и офицеров.

Нет сомнений, что в последних числах 1810 г. Александр планировал войну, которая должна была начаться вторжением в герцогство Варшавское. Далее, опираясь на силы германских государств, прежде всего на Пруссию, а затем и на Австрию, царь предполагал развернуть общее наступление против Наполеона, которое могло окончиться только одним: вступлением в Париж и низложением французского императора. Разумеется, расчленение его империи подразумевалось как само собой очевидное.

Ответ князя Чарторыйского если и не был холодным душем для Александра, то, по крайней мере, явно не должен был способствовать разжиганию воинственного пыла в душе русского монарха.

В письме от 18 (30) января 1811 г. князь, который находился в этот момент в своём имении Пулавы, на территории герцогства Варшавского, писал: «Каковы бы ни были жалобы поляков против Наполеона, он сумел их убедить, что если он и не продвинул далее дело их возрождения, то не по причине отсутствия доброй воли, а вследствие абсолютной невозможности это сделать… К этому убеждению добавляется чувство признательности за то, что Наполеон уже сделал, к существованию государства, создателем которого он является. Пусть даже это государство непрочное, пусть ничего другого не придёт ему на смену, но его рассматривают как первый действительный шаг. Поэтому нужно ожидать, что из долга, благодарности и верности люди наиболее хорошо предрасположенные и наиболее честные не захотят повернуть против Наполеона те силы, которые они получили благодаря ему. Не захотят покинуть его в тот момент, когда он более всего рассчитывает на содействие герцогства Варшавского. Прибавьте к этому братство по оружию, которое возникло между французскими и польскими войсками. Среди одних и других во всех чинах есть много тех, которые сражались вместе. Мысль о том, что французы — это друзья поляков, а русские — напротив, их самые непримиримые враги, и по политическим причинам и по личным, слишком закрепилась. Она стала распространённой и особенно утвердилась в армии, где события последней войны и всё, что за ними последовало, могли только доказать её справедливость»[33].

Можно только констатировать — приехав в Герцогство, Чарторыйский понял то, чего не понимал до этого: его анализ ситуации абсолютно точен. Кстати, рапорты русских секретных агентов полностью подтверждали слова Чарторыйского. Вот что докладывал, например, капитан Нейтгарт, посланный в январе 1811 года с разведывательной миссией в Герцогство: «Войска в Варшаве, так же как обыватели, весьма преданы Наполеону, называя его возобновителем Польши»[34].

Чарторыйский побаивался также, что французский посол заметит приготовление русских к войне и доложит об этом вовремя своему руководству. «Уверено ли Ваше Величество, что приближение смены системы столь радикальной (так Чарторыйский тактично называет будущую войну) скроется от взгляда господина Коленкура, который имеет возможность каждый день общаться с Вашим Величеством и с людьми, которые его окружают, и, так сказать, находясь на сцене, хорошо видит, что делается за кулисами. Нужны чрезвычайно умелые предосторожности, чтобы утаить от него подобный секрет, который военные приготовления и движения войск должны будут неминуемо ему раскрыть»[35].

Во всём письме это единственная ошибочная мысль. Действительно, Чарторыйский не мог догадаться, что посол Наполеона Коленкур будет настолько наивен, что не увидит обширных военных приготовлений. Но в данном случае прав был Александр — Коленкур оказался слеп.

Наконец, Чарторыйский писал следующее: «Наполеон, проснувшись от своего летаргического сна, соберёт войска, выведет из Испании большую часть своих сил и придёт форсированными маршами с армией, которая будет равна численности союзных войск».

Но это было всё-таки не тем пунктом, который больше всего пугал князя. Хорошо зная своего друга, он добавил: «Но самое главное, если план будет приведён в действие, насколько твердое решение Вашего Величества? Будет ли оно неизменным как для всего предприятия в целом, так и для того, чтобы суметь с искренностью и великодушием отнестись к целой нации, которая должна будет предаться Вам?»[36]

В своём ответе 31 января 1811 г. царь постарался успокоить Чарторыйского насчёт своих сил и твёрдости своих намерений. Теперь он совершенно конкретно перечислил дивизии, предназначенные для наступления, более того, он приоткрывал тайну над организацией армии вторжения. Русские войска должны состоять из трех армий, насчитывающих вместе 284 500 человек, сверх того, к этим войскам должны были присоединиться некоторые дивизии так называемой Молдавской армии (войска, сражавшиеся против турок).

Опираясь на столь внушительные силы, а также на пруссаков и польскую армию (которую царь упорно считал почти что своей), Александр писал, что он начнёт действия, следствием которых будет «моральная революция в Европе», и сможет со своими войсками «достичь Одера без единого выстрела»!

Что касается французского посла, царь писал: «Мне осталось сообщить Вам только об одном — об опасении, которое Вы высказали, что Коленкур раскроет тайну. Раскрыть её невозможно, потому что даже канцлер не знает о нашей корреспонденции. Вопрос обсуждался с ним в общем, но я не хочу, чтоб кто-либо знал, что я уже предпринимаю меры. Что касается военных приготовлений, я придал им оборонительный характер и потому их и не скрываю…»[37]

Инструкция Александра и его письма Чарторыйскому — вот, пожалуй, те немногие документы, где без всяких обиняков говорится о целях военных приготовлений. Ни о какой обороне речи не идёт. Только в качестве первой задачи ставится выход на линию Одера! Сам царь откровенно пишет другу, что он придал военным приготовлениям «оборонительный характер», иначе говоря, оборонительными они казались только непосвящённым.

Ещё раз повторим, что автор не ставит задачу представить дело так, будто Наполеон был миролюбивым монархом, на которого обрушился страшный агрессор в лице Российской империи. Действия императора французов по отношению ко многим европейским государствам носили откровенно агрессивный характер, а его войну в Испании трудно назвать иначе кроме как завоевательной. Но в отношении России Наполеон делал всё, чтобы избежать военного конфликта. Да, он спорил по поводу таможенных тарифов, пытался навязать России свои правила экономической игры, но за исключением формального принятия континентальной блокады российские власти не очень-то следовали его требованиям, а в конце 1810 г. своим новым таможенным тарифом просто откровенно на него наплевали.

Нет ни малейшего сомнения в том, что Наполеон никогда бы не начал войну из-за одних экономических споров. Даже если представлять императора французов в качестве расчётливого банкира, который мыслит только барышами, и то совершенно очевидно: глупо тратить многие сотни миллионов, в которые обошлась война, ради нескольких десятков миллионов, которые мог дать тот или иной экономический выигрыш, полученный в результате рискованной борьбы! Не случайно император продиктует своему министру иностранных дел Маре: «Достойны сожаления те государства, которые бы решили сражаться из-за частных торговых интересов»[38]. Он не мог допустить, чтобы Россия формально отреклась от союза и встала на сторону Англии, но всё остальное он вынужден был бы проглатывать…

Не начав ещё подготовки к войне, Наполеон, тем не менее, дал царю великолепный повод для оправдания своих действий. Французский император, узнав о новых внешнеэкономических мероприятиях русского правительства, решил усилить борьбу с проникновением в Европу английских товаров. На севере Германии оставалось несколько дыр в континентальной блокаде, через которые эти товары ввозили. 13 декабря 1810 г. Наполеон принял решение об аннексии вольного город Гамбурга. Так как между Гамбургом и французскими владениями лежала территория небольшого герцогства Ольденбург, было принято решение оккупировать и эти земли.

Наполеон знал, что этим он, без сомнения, затронет Александра, однако, во-первых, он уже не слишком верил в союз и решил действовать так, как ему удобно, а во-вторых, он предложил герцогу Ольденбургскому достойную компенсацию — Эрфурт с прилегающими к нему землями. Правда, земли Эрфурта меньше по площади, но зато они, без сомнения, более плодородны и живописны…

Присоединение Ольденбурга вызвало в Петербурге возмущённую реакцию, посыпались протесты, дипломатические ноты, жалобы и т. д. Конечно, действия Наполеона в отношении герцогства нельзя охарактеризовать иначе как несправедливый захват чужой территории, но нельзя забывать, что шла война, в которой противники — англичане — не останавливались ни перед какими захватами, не гнушались преступлений, не останавливались перед огромными расходами, оплачивая врагов Франции на континенте. Так что вне этих обстоятельств невозможно рассматривать захват Ольденбурга. Как очень верно заметил российский исследователь Владлен Сироткин, «Александр I старался раздуть „Ольденбургский вопрос“ до размеров вселенского бедствия».

Именно к этому времени русская армия перешла в фазу активной концентрации сил на границе. Если в течение 1810 г. войска постепенно стягивались в западные губернии и были образованы армии, готовые к военным действиям, то теперь не только русские полки выдвигались к самым границам, но, что очень важно, были отданы приказы о переброске сил с дунайского театра военных действий на запад.

Приказы о концентрации главных сил русской армии к западным границам были отданы 21–22 января (2–3 февраля) 1811 г. Одновременно 5 дивизий из Молдавской армии направлялись на север к западным границам империи. Это были 9,11, 12, 15 и 18-я пехотные дивизии. Так, 9-я дивизия выступила из Бухареста, 11-я из Фокшан и Браилова, 12-я из Ясс, 15-я из Измаила, 18-я из Хотина и Стефанешти… Ещё ранее 17-я дивизия была направлена на запад из Финляндии.

Для того чтобы понять, насколько серьёзным является подобное перемещение, необходимо вспомнить, что по состоянию на начало 1811 г. Россия располагала в общей сложности 27 пехотными дивизиями[55] (не считая гвардии и сводно-гренадерской дивизии, сформированной 23 марта 1811 г.). Из них против турок было задействовано 9 дивизий.

Таким образом, в начале 1811 г. с Дунайского «фронта» было снято более половины сражавшихся там пехотных соединений!! И это притом, что война с Турцией продолжалась, и не было такого русского военного или политического деятеля, который, видя общую ситуацию, не призывал бы завершить войну с Османской империей как можно скорее!

Кроме движения с юга на запад, войска подтягивались и из самой глубины империи, и с севера. Так, Ревельский, Перновский и Либавский пехотные[56] полки выступили из Выборга, Екатеринбургский полк — из Воронежа, Селенгинский — из Шадринска, а 18-й егерский — из Перми!

К весне 1811 г. на западных границах империи сосредоточилось уже 17 пехотных дивизий (включая 2 гренадерские и сводно-гренадерскую)! Против турок осталось только четыре дивизии. Три дивизии находилось в Финляндии, две в Грузии, одна в Крыму и одна в Оренбурге.

Вслед за пехотой подтягивалась и кавалерия. Из 9 армейских кавалерийских дивизий[57], существовавших в то время, 6 было сконцентрировано на западных границах. Наконец, массы казаков двинулись в марте с юга по направлению к Брест-Литовску. Десять казачьих полков были забраны из состава Молдавской армии, а два сняты с кавказской линии, где казаки выполняли функцию охраны границы от воинственных горцев.

Таким образом, практически все силы Российской империи, кроме минимума войск против турок и персов, а также самых необходимых гарнизонов и отрядов для охраны рубежей на юге, востоке и севере, были собраны на западной границе. Подобное размещение невозможно объяснить потребностями обороны, ведь, как уже не раз отмечалось, самые близкие соединения французских войск располагались более чем в тысяче километров от русской границы, да и то численность их была такова, что ни о какой угрозе для территории Российской империи от этих войск говорить не приходилось.

Одновременно в начале 1811 г. Александру I были предложены первые планы боевых действий. Самым обстоятельным и законченным являлся план генерала Беннигсена, представленный царю в феврале 1811 г. Этот план предполагал вторжение в герцогство Варшавское и разгром польской армии. Беннигсен отмечает: «Наиболее полезно овладеть Варшавою (коей потеря поразила бы и обезоружила часть поляков, неблагорасположенных к России)». Далее генерал пишет: «Наша армия, решая судьбу войск польских, кои бы нас ненадолго задержали, продвинулась бы к границам Шлезии (Силезии)». Это важно, по мысли Беннигсена, хотя бы потому, что «одною наступательною войной возможно нам короля прусского приклонить на нашу сторону… прибавим к сему, что, оставаясь в оборонительном положении, дадим мы полякам увеличить их войска, между тем как наступательными действиями если не успеем мы истребить или рассеять польской армии, то, по крайней мере, уменьшим её гораздо, — обезоружа оною хоть частью».

Генерал прекрасно понимает, что война предпринимается вовсе не для того, чтобы спастись от нашествия Наполеона. Он пишет: «…Власть Наполеона никогда менее не была опасна для России (!), как в сие время, в которое он ведёт несчастную войну в Гишпании и озабочен охранением большого пространства берегов, на что потребно ему употребить сильныя армии»[39].

В столь же недвусмысленном тоне составлен и другой документ, направленный Александру I. Это «Политический мемуар» одного из его советников, некоего Д’Аллонвиля. Здесь прямо говорилось, что необходимо «…начать наступление, вторгнувшись в герцогство Варшавское, войдя по возможности в Силезию, и вместе с Пруссией занять линию Одера, чтобы заставить выступить германских князей и возбудить восстание на севере Германии. 2. расформировать польское правительство, рассеять его вооруженные силы… и безжалостно разорить герцогство (!), если придётся его оставить… 9. нападать только с подавляющим превосходством сил и выгодой ситуации… Нельзя терять из виду, что человек, с которым мы воюем, соединил силы старой Франции с завоеваниями новой Франции и силами организованного якобинизма, который составляет сущность его власти. Мало поэтому поставить препятствие на пути столь большой мощи, но необходимо её уничтожить»[40].

Анализируя эти проекты и сопоставляя их с тем, что предлагал Александр Чарторыйскому, можно прийти к однозначному выводу: к концу 1810 — началу 1811 года царь решился на войну с Наполеоном, причём эта война готовилась как наступательная. В разговоре с австрийским посланником Сен-Жюльеном 3 (15) февраля 1811 г. Александр выдаёт свои планы, так как ему очень важно знать, какова будет реакция Австрии на вторжение русских войск в герцогство Варшавское. Австрийский посланник попытался быть максимально дипломатичным и ответил: «Миролюбивая система моего августейшего монарха позволяет предположить, что мы будем придерживаться абсолютной нейтральности, однако я бы попросил Вас не делать никаких выводов, по тому что я сказал, потому как я говорю это от себя лично!..»[41] Более того, в разговоре с Александром Сен-Жюльен сказал: «Сир, позвольте человеку, который не имеет чести находиться на вашей службе, но который испытывает к вам глубокую привязанность… сказать вам, что вы собираетесь начать страшную борьбу, судьба которой окажет решающее влияние на судьбу России и Европы». Сен-Жюльен рассказывает, что царь тотчас схватил его за руку и воскликнул: «Генерал, не говорите „начинаю“, потому что это не я начинаю…»[42]

Но начинал именно Александр. Если бы он готовил войска в связи с какой-либо угрозой для России, подлинной или мнимой, ему не надо было бы концентрировать их непосредственно к границам. Как уже отмечалось, Александр знал, что к концу 1810 — началу 1811 года у Наполеона было едва 46 тыс. человек французских войск на территории Германии, да и те находились большей частью в районе Гамбурга. Эти силы никак не могли угрожать безопасности Российской империи с её более чем полумиллионной армией. Для того чтобы создать хоть малейшую угрозу для России, Наполеону необходимо было бы перебросить войска не только с территории Франции, но и из Италии и даже из Испании. Понятно, что в отсутствие современных средств передвижения такая переброска никак не могла бы занять менее 4–5 месяцев.

С учётом того, насколько в русском штабе были осведомлены о действиях французского командования, не приходится сомневаться, что, едва первые колонны тронулись бы с места, об этом тотчас стало бы известно в Петербурге. Даже принимая во внимание, что это «тотчас» означало бы, разумеется, 3–4 недели на доставку курьерами соответствующих донесений, русский штаб имел бы более чем достаточно времени для осуществления выдвижения войск на необходимые оборонительные рубежи.

Любой человек, мало-мальски знающий военное ремесло, понимает, что одно дело, когда воинская часть находится в месте своего постоянного расквартирования, и совсем другое, когда она выдвигается на боевые позиции. Последнее всегда сопряжено с расходами, сложностями логистического характера, дополнительными трудностями для прибывающих пополнений и т. д. Так что без необходимости войска из мест расквартирования никто не снимает.

Сопоставляя политические и военные планы, представленные Александру, его переговоры с Чарторыйским и Сен-Жюльеном, можно убедиться: нет никакого сомнения в том, что царь готовился не к защите рубежей страны, в чём в то время не было ни малейшей необходимости, а занимался мероприятиями по подготовке наступательной войны. Целью этой войны было не просто вторжение в герцогство Варшавское и его разгром. Совершенно очевидно, что подобная война не могла пройти безнаказанно, что Наполеон попытался бы защитить герцогство, подтянув для этого необходимые силы. В любом случае война с ним тогда была бы неизбежна.

Именно поэтому цель военных операций определялась не только как захват Польши, но и выход на линию Одера и вовлечение Пруссии в военный союз с Россией. Разумеется, что всё это предпринималось не для того, чтобы полюбоваться на красивые пейзажи берегов Одера, а предполагало продолжение войны и разгром Наполеона. Д’Аллонвиль прекрасно резюмировал эту необходимость в уже приведённом политическом мемуаре: «Мало поэтому поставить препятствие на пути столь большой мощи, но необходимо её уничтожить».

Действительно, невозможно было бы сокрушить Польшу, организовать выступление Пруссии против Франции, не доведя это дело до логического конца, то есть не добившись полного разгрома наполеоновской империи и вступления в Париж. Таким образом, как бы это ни показалось непривычным, русские войска, сосредотачивавшиеся в районе Гродно и Вильно, Минска и Брест-Литовска, готовились не просто к походу на Варшаву, а ни много ни мало к вступлению в Париж!

Разумеется, после начала войны 1812 г. и вторжения французских войск в русские пределы эти планы мгновенно забылись, однако до этого о них говорили вовсю. Известный польский политический деятель Немцевич в своём написанном летом 1812 г. произведении «Литовские письма» рассказывал о настроениях офицеров русской армии в период накануне войны: «Всю зиму они говорили не об обороне границ, а о преследовании французов за Вислу, Эльбу и за Рейн, и аж до самого Парижа»[43].

Планы Александра, безусловно, подтверждает миссия Чарторыйского на территории герцогства Варшавского. Как уже отмечалось, царь поручил ему переговорить с самыми главными лицами этого государства и, прежде всего, с князем Юзефом Понятовским. Чарторыйский, пользуясь своими обширными связями, легко получил возможность провести переговоры, но в лице князя Юзефа Понятовского он встретил честного и преданного воина, который поклялся в верности Наполеону и не собирался его предавать. Более того, Понятовский тотчас же направил соответствующие рапорты в Париж. Он был настоящим рыцарем и, пообещав Чарторыйскому, что сохранит их разговор в тайне, не сообщил Наполеону ни о самом разговоре, ни о том, с кем он говорил, зато немедленно доложил всё остальное, что было связано с подготовкой русских войск к вторжению. К этому времени на столе у императора уже была целая куча написанных поляками рапортов, где ему докладывали о готовящемся нападении на герцогство. Впрочем, зная о том, что в интересах поляков столкнуть лбами Россию и Францию, этим сообщениям не очень-то доверяли. Но такого доклада, который Наполеон получил от князя, у него еще не было:

Понятовский направил в этот же день рапорты также своему формальному начальнику, королю Фридриху Августу Саксонскому, а затем и маршалу Даву. В письме последнему говорилось, что сведения получены из многих источников, что они проверены и перепроверены, и никаких сомнений не остаётся.

Написав один раз Наполеону, Понятовский более не беспокоил императора, но засыпал своими посланиями маршала Даву и короля Фридриха Августа. В письме от 25 марта 1811 г. он писал саксонскому королю: «Новые и новые войска без конца собираются и приближаются к нашим границам. Они везут с собой свою артиллерию, а также всё необходимое, чтобы тотчас же выступить в поход… Нет сомнения, что около 160 тыс. человек собрано поблизости от герцогства Варшавского, и они предназначены для вторжения. Можно даже указать места, где оно произойдёт, когда известно, что одна армия в количестве 80 тыс. человек сосредоточена в районе Ковеля, а другая, такой же примерно численности, располагается между Вильно, Белостоком и Гродно… Большое количество кавалерии, которое входит в эту армию, не оставляет сомнения в том, что противник желает придать своим движениям большую быстроту. Что можно противопоставить этим мощным силам, действие которых будет ещё более опасным за счёт быстроты исполнения… каковы ресурсы, которыми может располагать герцогство Варшавское? Наши крепости можно едва рассматривать как крепости. В них не существует зданий, которые могут противостоять осадным снарядам, в них нет продовольствия, и, в общем, в подобном состоянии они нам ничем не могут помочь, так как расположение в них гарнизонов только ослабит армию… а они не смогут сопротивляться мощному усилию врага. Наша армия храбра, и в ней царит самый лучший дух, но, если мы вычтем из её числа гарнизоны и депо, и всё, что мы не сможем использовать по причине недостатка снабжения, у нас останется едва 20 тыс. человек, из которых 7 тыс. кавалерии»[45].

Письма Понятовского были получены Наполеоном в начале марта, и ответом на них стали первые приказы об отправке подкреплений войскам в Германии. Однако император, видимо, не до конца поверил князю и своим дипломатическим агентам, которые сообщали примерно то же, что и он. Меры, которые предпринял Наполеон в марте 1811 г., являются, без сомнения, подготовкой войск к возможному столкновению с русскими, но всё же это не мероприятия по организации большой войны.

3 марта император сообщает командующему французскими войсками в Германии маршалу Даву, что он желал бы усилить гарнизон Данцига до 9 тыс. человек. 13 марта Наполеон пишет тому же адресату, что он хотел бы иметь надёжную крепость и опорный пункт на Эльбе. Наконец, 24 марта, опять-таки в письме Даву, Наполеон рекомендует маршалу позаботиться, чтобы Понятовский сформировал в Польше национальную гвардию.

Император пишет в том же послании: «Ничто не заставляет меня думать, что русские объединятся с англичанами, чтобы начать со мной войну. Они слишком заняты турками. Но я думаю, что, когда они с ними покончат и когда их армия возвратится, она появится в больших силах на польских границах. Тогда они станут более требовательными, а мы уже не сможем сделать никаких движений на помощь полякам, так как при малейшем нашем передвижении они осуществят вторжение в герцогство Варшавское. Поэтому все наши перемещения мы должны будем осуществить в течение апреля. Когда это произойдёт, возможно, что последует взаимное объяснение, что позволит нам выиграть время, но тогда у меня будет хорошая позиция для наступления. Данциг будет подготовлен к обороне, в нём будет достаточный гарнизон, а у Вас будет почти две дивизии у Штеттина, так что при их малейшем движении вперёд мы придём на Вислу почти одновременно… Если русские не нападут на нас, я не желаю предпринимать в этом году никаких движений, но мы должны быть готовы»[46].

Анализируя письма императора, можно заявить, что максимум, к чему он готовился в этот момент, была оборонительная война. Количество французских войск на территории Германии увеличивалось. Укреплялся Данциг, создавались депо на Эльбе, однако всё это очень далеко от подготовки широкомасштабной наступательной войны с Россией, и уж тем более от приготовлений к вторжению. По данным Чернышёва, после весенних мероприятий Наполеона по усилению войск на территории Германии, по состоянию на 7 мая 1811 г., здесь было 73,5 тыс. военнослужащих Франции и контингентов союзных германских государств,[47] которые входили во французские соединения. При этом около 300 тыс. французских солдат и офицеров находились в Испании и Португалии, а более 350 тыс. были рассредоточены на огромном пространстве берегов империи, занимали гарнизоны во Франции, Италии, Голландии, пребывали в депо полков… Таким образом, лишь 11 % французских военнослужащих были разбросаны по территории Германии и потенциально хоть как-то могли быть задействованы в войне в случае необходимости оборонять герцогство Варшавское. Сложно вообразить, что это могло свидетельствовать о приготовлениях к нападению на Россию.

Таким образом, Александр явно шёл впереди своего противника. Именно он первым сосредоточил армию на границах и предназначил её для вторжения.

Объясняя свою позицию королю Вюртемберга, Наполеон написал 2 апреля 1811 г.: «Я надеюсь, и я верю, как и Ваше Величество, что Россия не начнёт войну. Однако… она создала 15 новых полков, дивизии из Финляндии и Сибири идут к границам Великого герцогства, наконец, четыре дивизии из её Молдавской армии также находятся на марше к территории границ Великого герцогства. Всё это не слова, а дела, которые показывают намерения правительства. Зачем забирать дивизии с юга, где они так нужны России в войне против турок, зачем создавать новые полки в тот момент, когда не хватает средств и когда имеешь на руках большую войну, расходы на которую покрываются только за счёт печати бумажных денег»[48].

В те дни, когда Наполеон писал это письмо, в герцогстве Варшавском судорожно готовились к предстоящему, как всем казалось, неминуемому вторжению. 4 апреля 1811 г. Понятовский спешно отбыл в Париж, чтобы лично сообщить императору обо всём происходящем. По дороге он заехал в Дрезден, где проинформировал саксонского короля о том, что происходит на границах, и затем помчался на почтовых в столицу Франции.

В его отсутствие 27 апреля в Варшаве была получена депеша от короля Саксонии, в которой приказывалось немедленно подготовить всю страну к обороне: «эвакуировать из Варшавы в Данциг всю материальную часть артиллерии, которая не будет принимать участие в обороне страны. Запастись боеприпасами, сухарями, фуражом в тыловых укреплениях между Вислой и Одером. Отозвать депо и собрать войска от Пултуска до Варшавы, вызвать из отпуска всех военнослужащих. Ускорить закупки лошадей и использовать для этого реквизиции… председателю палаты имуществ предоставить в распоряжение военного министра всё, что у него есть в запасе в кассе… госпиталя должны быть немедленно эвакуированы на Калиш»[49]. Было приказано даже взорвать валы Замостья в связи с тем, что эта крепость не могла бы выдержать серьёзной осады. «Это последнее предписание подчеркивает, насколько опасность оценивалась как неминуемая, — писал Луи Биньон, представитель Франции в герцогстве. — Я выступил, однако, против этой меры разрушения… Мои доводы были приняты»[50].

В Варшаве все пребывали в состоянии возбуждения. Здесь со дня на день ожидали появления русских казаков, погром, пожарища и уничтожение герцогства. Паковали архивы, которые повезли в надёжные крепости, увозили больных военнослужащих, отправляли тяжёлую артиллерию в укрепления Модлина и Торна.

О происходившем в Варшаве были хорошо осведомлены в русском штабе. Вот что докладывал военному министру посол России граф Ливен из Берлина: «Польское правительство опасается внезапного вторжения русских. Они считают, что не смогут сопротивляться противнику без помощи Франции»[51]. Один из тайных агентов сообщал: «…Каждый полагал, что русские в несколько дней вступят в Варшаву. Прага снова была укреплена, там заложены возвышенные батареи, 800 человек при том работали, а Модлин ещё более укрепляется… Из дому князя Понятовского отправлены также лучшие картины в Калиш, и… Совет и все министры готовы ехать в Калиш. Кадеты также должны туда отправиться»[52]. А полковник Турский, руководитель русской разведки в Белостоке, так говорил о состоянии войск герцогства: «Их армия состоит из 60 тыс. человек, вооруженных, снабжённых всем необходимым, закалённых в боях, не мечтающих ни о чём другом, как погибнуть или отвоевать своё право на существование и право называться (поляками)»[53].

Князь Юзеф Понятовский сразу по прибытии в Париж 24 апреля 1811 г. был принят императором в загородном дворце Сен-Клу. Здесь состоялась долгая и подробная беседа польского князя и Наполеона. Нам неизвестно, что именно говорил Понятовский, но очевидно, что его речь была страстной и убедительной. Если до беседы с ним Наполеон во многом сомневался в правдивости донесений из герцогства, то теперь он им поверил.

В этот же день император приказывает своему брату Жерому, вестфальскому королю, предпринять шаги для формирования «небольшого армейского корпуса». Новому министру иностранных дел Маре, герцогу де Бассано отдаётся указание послать в Пруссию секретных агентов с задачей узнать, что происходит между Берлином и Эльбой, а также в Кенигсберге.

Кстати, в связи с новой ориентацией внешней политики Франции были произведены изменения в составе министерства. Как уже отмечалось, министр иностранных дел Шампаньи получил отставку, и новым министром стал упомянутый Маре. Шампаньи в своих мемуарах писал, что получил отставку в связи с тем, что император отныне решил готовиться к войне с Россией, а он был противником подобного курса. Насколько это соответствует истине, сказать сложно, однако совершенно ясно, что именно в эти дни в политике Наполеона происходит крутой поворот. После получения рапортов из герцогства император принимает решение о самых серьёзных военных приготовлениях и окончательно утверждается в нем после беседы с Понятовским.

Одновременно из Петербурга был отозван уже хорошо известный нам Арман де Коленкур, и на место его назначен новым послом генерал-адъютант императора Жак-Александр Ло де Лористон. Бывший однокашник Наполеона по военной школе, он был не только отважным боевым генералом, но и неплохим дипломатом. Император надеялся, что Лористон будет более проницательным и наблюдательным, чем его предшественник.

Вполне очевидно, что Коленкур не соответствовал новому курсу. Он не только полностью находился под влиянием Александра I, но самое главное, совершенно проглядел все военные приготовления России. Он единственный, кто ничего не увидел ни в 1810, ни в начале 1811 года. Ясно, что такой посол не мог отныне пользоваться доверием Наполеона в качестве дипломатического представителя. Что касается лично дивизионного генерала Армана де Коленкура, Наполеон, напротив, сохранил к нему огромное уважение. Он считал его глубоко честным и порядочным человеком и желал иметь его в своей свите среди своих помощников (в ходе войны 1812 г. Коленкур в качестве обер-шталмейстера будет заведовать всеми лошадьми и транспортом императорской свиты).

Коленкур приехал в Париж утром 5 июня. В этот момент Париж принимал праздничный облик. Чуть больше чем за два месяца до возвращения посла произошло важное событие — 20 марта 1811 года, как и желал того император, Мария-Луиза подарила ему наследника. Теперь, по случаю крестин мальчика, с которым многие французы, и не только, связывали надежду на стабильность и спокойствие, столица готовилась к празднику. Коленкур, не останавливаясь, проехал через предпраздничный город и без промедлений прибыл во дворец Сен-Клу. Бывший посол был незамедлительно принят императором. Это было около одиннадцати часов утра, когда Наполеон только что завершил ранний обед.

А затем началась беседа, которая продолжалась целых семь часов! К сожалению, запись этой беседы сделана Коленкуром уже после войны 1812 г., и в ней можно найти ряд мыслей, которые, без сомнения, появились задним числом. Однако большая часть разговора, судя по всему, передана верно, поэтому мы неплохо знаем, о чём говорилось в рабочем кабинете императора в Сен-Клу 5 июня 1811 г. Разговор с Коленкуром имеет кардинальное значение для темы, которой посвящена эта книга, поэтому послушаем, о чём говорил император со своим послом.

Наполеон встретил начало речи генерала с нетерпением и вскипел, когда тот назвал план нападения русских на герцогство Варшавское смешной сказкой, выдуманной поляками:

— Вас дурачат Александр и русские, вы не смогли увидеть то, что происходило у вас под носом! — воскликнул император.

В ответ на это бывший посол продолжил свой отчёт и горячо возражал Наполеону, который повторял, что русские готовят нападение на герцогство. Честный и отважный воин, Коленкур дошёл до того, что сказал:

— Я готов, чтоб меня заключили в тюрьму, я готов положить голову на плаху, если события не оправдают меня…

Эти слова, сказанные с удивительной твёрдостью и уверенностью, немного смутили Наполеона:

— Итак, вы верите, что Россия не хочет войны, и что она останется в союзе и будет придерживаться континентальной системы, если я дам ей удовлетворение в Польше?

Коленкур ответил, что уступка в этом вопросе и умеренная политика будут залогом того, что мир сохранится:

— Нужно как можно ближе вернуться к тому положению, которое установилось после Эрфурта. Если вы хотите восстановить Польшу, тогда другое дело.

— Я же сказал, что не хочу восстанавливать Польшу!

— Тогда я не понимаю, зачем Ваше Величество жертвует союзом с Россией.

Сказав эту фразу, Коленкур стал с жаром доказывать, что сам император даёт пример нарушения континентальной блокады.

— Вы влюблены в Александра? — с улыбкой спросил Наполеон.

— Нет, я влюблён в мир, — твёрдо произнёс бывший посол.

По мнению Коленкура, наступил момент, когда император должен сделать свой выбор между двумя решениями, каждое из которых имеет положительные стороны, но исключает другое:

— Вам нужно выбрать между Польшей и Россией, ибо дела приняли такой оборот, что, если вы не хотите разочаровать одну сторону, придётся потерять другую.

— А вы что бы выбрали?

— Союз, осторожность и мир.

Сказав это, Коленкур произнёс длинную речь, полную дифирамбов в адрес Александра I, хваля его искренность и благородство. Он говорил с таким пылом, что император полушутя заметил:

— Если бы парижские дамы вас слышали, они бы ещё больше сошли с ума от императора Александра, а то и так ваш рассказ о его манерах, о его любезности в Эрфурте вскружил им головы!

Но Коленкур не сдавался, он говорил о добрых намерениях Александра, о необъятных силах России, а затем, возвращаясь к характеру царя, добавил:

— Он упрям, он легко уступает в некоторых вещах, но в то же время он начертал себе круг, за пределы которого не переступит.

На что Наполеон воскликнул:

— Он лжив, у него византийский характер!

А далее император произнёс фразу, которую Коленкур, без сомнения, записал правильно. Эта фраза, наверное, лучше всего раскрывает то, что было в действительности, и то, что Наполеон подсознательно почувствовал в это время:

— Александр честолюбив, в его желании войны есть какая-то скрытая цель. Он желает её. Иначе почему же он отказывается от всех предложений, которые я подавал ему? У него есть какой-то тайный мотив. Вам, случайно, не удалось его разгадать? Я уверяю вас, это не Польша, и тем более не какое-то ольденбургское дело…

Эти слова императора, пожалуй, действительно самые пророческие и самые глубокие. Он инстинктивно понял, что дело не в Польше, не в Ольденбурге и не в континентальной блокаде, а в чём-то другом. Он понял, что, несмотря на все предложения, несмотря на все разумные варианты урегулирования отношений, Александр почему-то ищет столкновения. Эту странную, не поддающуюся логике ненависть русскому царю не диктовали разумные соображения геополитики или экономики. Как это ни кажется невообразимым, но и политические, и экономические вопросы были только поводом и способом для реализации этой иррациональной злобы.

Великий князь Николай Михайлович, который создал, пожалуй, одну из самых лучших работ об императоре Александре, написал: «Русский монарх во время Отечественной войны показал все свои блистательные способности… В остальные же двадцать четыре года его правления интересы России, к сожалению, были отправлены им на второй план»[54].

Без сомнения, после Отечественной войны, в ходе которой наполеоновские войска вступили в Россию, стало казаться естественным, что царь испытывал неприязнь по отношению к Наполеону. Но дело в том, что в 1811 г. Наполеон не вступил ещё в Россию. И более того, не собирался воевать с Россией, по крайней мере до тех пор, пока не получил убедительных свидетельств подготовки Александром широкомасштабной войны против него.

Очень часто историки, приводя выдержки из беседы Наполеона с Коленкуром, делают акцент на различных пророческих замечаниях французского посла, касающихся необъятных просторов России, сил её армии и сурового климата… Мы не можем проверить, что сказано было тогда, а что было написано позднее, но обычно подобные предсказания делаются задним числом. Если есть что-то, что можно привести наверняка, это как раз те слова, которые Коленкур записал, несмотря на то что они шли вразрез с тем, что случится позднее. Именно этим словам мы больше всего и доверяем. Возможно также, что послу хорошо запомнилось завершение беседы, поскольку оно было довольно эмоционально.

— Война и мир в руках Вашего Величества, — воскликнул Коленкур, — я умоляю вас ради вашего счастья, ради процветания Франции подумать и сделать правильный выбор между тяготами войны и выгодами мира.

— Вы говорите как русский, — строго ответил Наполеон.

— Нет, Сир, как добрый француз и как верный слуга Вашего Величества!

Коленкур был честный человек, и Наполеон знал и ценил это. Доводы бывшего посла были произнесены столь страстно, столь энергично, с такой верой в их справедливость, что император засомневался. А может, действительно, вся информация о готовящимся нападении русской армии — не что иное, как плод воображения экзальтированных поляков, заинтересованных в разжигании конфликта, да творчество мелких агентов, которые пишут небылицы, лишь бы было за что получать деньги?

На следующий день после разговора с Коленкуром, 6 июня 1811 г., император отдал ряд приказов, отменяющих предыдущие указания о начале военных приготовлений. Военному министру было отдано распоряжение вернуть обратно в депо командный состав новых формирующихся батальонов, направлявшихся в Германскую армию[58], был отменён приказ, согласно которому отряды, шедшие на пополнение Испанской армии, должны были направляться в Германию, и т. д.

Нельзя, конечно, сказать, что эти распоряжения прекращали все военные приготовления, но эти приготовления как бы притухли. В речи, произнесённой 16 июня на открытии законодательного корпуса, Наполеон громогласно декларировал: «Англичане повсюду поджигают войну, то они приписывают Франции проекты, которые могут беспокоить другие государства… То они взывают к самолюбию наций, чтобы возбудить их ревность… В любом случае только война на континенте может обеспечить их процветание. Но я не хочу ничего, что выходило бы за рамки заключённых мною договоров. Я никогда не пожертвую кровь моих народов интересам, которые не являются интересами непосредственно моей империи (прозрачный намёк на войну за восстановление Польши). Я надеюсь, что мир на континенте не будет нарушен»[55].

Действительно, в июне 1811 г. военно-политическая ситуация, казалось, изменилась. Все источники, находящиеся в распоряжении французского императора, отмечали уменьшение военной активности на российской территории. Подобное положение было связано с изменением намерений Александра. Сведения, полученные царём из герцогства Варшавского, были для него неутешительны. План наступления строился на двух принципиальных положениях: первое — предполагалось, что поляки и армия герцогства частью перейдут на сторону России, а частью останутся пассивными; второе — вторжение должно было произойти внезапно, оно должно было захватить герцогство врасплох и мгновенно подавить, как считалось немногих, которые окажут сопротивление.

Но дело обернулось совершенно иначе. Князь Понятовский категорически отказался стать предателем, а маленькая армия герцогства решила драться до последнего во имя Польши и Наполеона. Наконец, экстренные мероприятия, проведённые польским командованием, привели к тому, что армия была приведена в полную боевую готовность. В случае войны часть её могла запереться в крепостях, ожидая подхода помощи, часть — уйти из-под удара и использовать все возможности, чтобы отступить на соединение с саксонскими и французскими войсками.

Подобный вариант развития событий совершенно не устраивал Александра. Зато появилась другая перспектива, и именно её начнёт разрабатывать царь с начала лета 1811 г. Стало очевидным, что в ответ на сосредоточение русских войск на границе Наполеон ответил началом самых широкомасштабных военных приготовлений, о которых тотчас же стало известно русскому командованию и не только. Войска тогда продвигались очень медленно, а информация, хоть и не с современной скоростью, но всё же распространялась несравненно быстрее, чем неспешное движение пехотных колонн и тяжёлых армейских обозов. Поэтому о приготовлениях французского императора вскоре узнали во всей Европе. По всеобщему мнению, война должна была грянуть в скором времени. Роковое колесо завертелось, и теперь, чтобы его остановить, от обеих сторон потребовались бы серьёзные политические усилия и добрая воля…

В этой ситуации, когда подготовка к войне началась и во Франции, Александр понял, что у него есть довольно выгодный вариант алгоритма действий, а именно — завлечь Наполеона на свою территорию и вести сначала оборонительную войну, чтобы предварительно измотать неприятеля. Нетрудно было понять, что, раз начав серьёзно готовиться к войне, французскому императору будет непросто остановиться. О войне теперь говорили все русские и все польские офицеры. Первые бахвалились тем, что скоро будут в Варшаве и Париже, вторые грозились отшлёпать «москалей» как следует и восстановить великую Польшу «от моря до моря». В этой ситуации неизбежны были провокации с той и с другой стороны, обострения конфликта, как следствие этого — новые приготовления Наполеона и новые витки напряжённости. Иначе говоря, столкновение стало практически неизбежным.

Можно сказать, что Александр своей цели добился. Теперь сложно было надеяться, что Россия и Франция помирятся, а тем более ожидать, что сохранится не формальный, а реальный союз. За почти десять лет деятельности на внешнеполитической арене молодой царь реализовал свой болезненный комплекс. Россия и Франция, у которых не было решительно никаких серьёзных противоречий, а, наоборот, имелись все предпосылки к тесному взаимодействию на международной арене, стали врагами, хотя открыто эти слова ещё не произносились.

Александр, у которого было тонкое политическое чутьё, понял, что в этой ситуации очень выгодно было бы выставить себя перед Россией и Европой в качестве невинного агнца, продемонстрировать, что он всегда действовал как верный союзник и миролюбивый монарх, но стал жертвой несправедливой агрессии со стороны ненасытного деспота.

В случае наступательной войны первые же поражения вызвали бы в России взрыв возмущения. В случае же оборонительного характера первых боевых действий можно было заручиться куда более серьёзной поддержкой общественного мнения, которое легче могло бы простить отдельные неудачи. Бескрайние просторы Российской империи становились в таком случае не препятствием (для мобилизации сил), а благоприятным фактором, вследствие возможности поглотить с помощью пространства усилия неприятеля.

Подчеркнём, что речь идёт только о первой фазе войны, конечная цель которой была не защита России, а сокрушение наполеоновской империи и, следовательно, поход в Европу и вступление в Париж. Только в случае начала конфликта в виде оборонительной войны её завершение лишь откладывалось на более позднее время.

Людвиг фон Вольцоген, немец на русской службе, в будущем генерал, а в тот момент флигель-адъютант царя в чине подполковника, рассказывает в своих очень точных воспоминаниях: «26 июня (1811 г.) я был внезапно приглашён в императорскую резиденцию на Каменном острове. Меня принял лично император в своём кабинете. У него был озабоченный вид, и он заявил мне, что ожидает неотвратимой войны с Наполеоном. Он очень долго колебался, он сделал всё, чтобы дело до этого не дошло… он знает, что русские и очень многие в Европе не понимали мягкость, которую он проявлял в отношении императора французов, но он считал, что его долг состоял в том, чтобы не подвергать благо своего народа, честь своей династии и судьбу мира случайностям войны без крайней необходимости. Теперь эта крайняя необходимость наступила. Ожидание отныне несовместимо с политической честью. Если Наполеон не изменит свой тон, он (Александр) будет драться до того, пока один и них не падёт… Чтобы подготовиться к этому крайнему случаю, он выбрал меня для осмотра западной части его империи, которая должна была стать театром войны, и подготовить тщательным образом оборонительную войну»[56].

Если отбросить неизбежную преамбулу о том, как царь старался на благо своего народа, слова Александра очень точно отражают реальную ситуацию. Действительно, он решил, что «ожидание более не совместимо с политической честью», иначе говоря, война необходима. Эта война должна быть доведена до логического конца — ликвидации Наполеона и его империи. Наконец в сложившейся ситуации на повестке дня встала война, начало которой должно пройти в оборонительных операциях.

В это время Александр окружил себя целой свитой людей, приехавших в Россию, как скажет позже поэт, «на ловлю счастья и чинов». Среди них выделялись корсиканец из Аяччо — Поццо ди Борго, клан которого исторически враждовал с кланом Бонапартов; французские эмигранты, полные ненависти к новой Франции, д’Аллонвиль и де Вернег; немецкий националист, ярый враг Наполеона, Штейн; итальянец Серра-Каприола, дипломатический агент монархической и клерикальной реакции; и известный интриган, швед Армфельд. Всё достоинство этих людей определялось не знаниями, не заслугами перед Россией, не талантами, а только одним — их жгучей ненавистью к Наполеону. Им было глубоко наплевать на те страдания, которые выпадут на долю русского народа в случае войны, на тысячи погибших людей, они жаждали лишь одного — утопить в крови императора французов. Так, Армфельд, точно отражая новую стратегию царя, написал в это время, что он очень надеется, что Наполеон «попадёт в западню», иначе говоря, начнёт войну первым.

Одной из умелых провокаций Александра был вопрос компенсации за Ольденбург. Уже в апреле 1811 г. Чернышёв во время очередной встречи с Наполеоном передал императору слова Румянцева: «Если бы удалось ссыпать в один мешок дела Польши и Ольденбурга, перемешать их хорошенько, а затем вытряхнуть, то союз между Францией и Россией сделался бы более прочным». Это предложение, высказанное намёком молодым флигель-адъютантом, нашло своё подтверждение в депешах, присланных новым послом Франции в России генералом Лористоном в июне и июле 1811 г.

Уже в разговоре с Чернышёвым Наполеон, услышав о Польше, воскликнул: «Ну нет, сударь! К счастью, мы ещё не дошли до такой крайности. Отдать герцогство Варшавское за Ольденбург было бы верхом безумия. Какое впечатление произвела бы на поляков уступка хотя бы одной пяди их территории в момент, когда Россия угрожает нам! Мне, сударь, каждый день со всех сторон твердят, что у вас существует проект захватить герцогство. Да ведь и мы не все мёртвые!»[57]

Во время апрельского разговора ловкий флигель-адъютант вывернулся, сказав, что, быть может, он не слишком правильно понял мысли руководства, но летние депеши от Лористона совершенно определённо подтвердили — Александр желает в качестве компенсации за Ольденбург именно часть герцогства Варшавского. В ответ Наполеон продиктовал своему министру иностранных дел Маре подробную записку, фактически рассуждение, беседу с самим собой, что делать в данной ситуации: «Всё заставляет думать, что мир удалось бы сохранить, если бы можно было уступить область герцогства Варшавского, населённую 500–600 тыс. жителями… Если бы в герцогстве существовала особая народность, численностью в 500–600 тыс. человек, территорией которой император мог бы располагать и которую без ущерба для чести он мог бы передать России, эта уступка была бы предпочтительнее войны. Но все части герцогства принадлежат одному народу, если он потеряет 500–600 тыс. человек, его полная гибель будет лишь делом времени. Вопрос, следовательно, стоит следующим образом: может ли Франция допустить, чтобы Россия приросла всем герцогством? Такое увеличение перенесёт границы России на Одер и на границы Силезии. Это государство, которое Европа в течение целого столетия тщетно старалась удержать на севере и которое, благодаря стольким захватам, распространилось уже много дальше своих естественных границ, сделается большой силой на юге Германии и будет вмешиваться в дела остальной Европы, чего здравая политика не может допустить… Исходя из этого, Его Величество решил поддерживать силой оружия существование герцогства Варшавского, неразрывно связанное с его целостностью»[58].

Таким образом, кажется, всё ясно. Война, которая встала на повестку дня, должна была стать войной, целью которой была защита герцогства Варшавского, с неизбежным следствием в случае победы Наполеона — восстановлением Польского королевства. Император считал, что Российское государство и так достигло необычайной степени могущества, и дальнейшее его увеличение приведёт к абсолютному дисбалансу сил в Европе. Поэтому война неминуема. Так считал, в частности, выдающийся историк русско-французских отношения Альбер Вандаль.

Однако один интереснейший документ, почему-то оставшийся вне поля зрения многих исследователей, вносит серьёзные коррективы в эту стройную концепцию. Речь идёт о письме князя Чарторыйского к Александру, написанном 24 июля 1811 г., то есть как раз тогда, когда Наполеон решал принципиальный вопрос своих дальнейших действий в отношении России.

«Как кажется, Франция, упорно пытающаяся покорить Испанию, готова предпринять всё, чтобы сохранить мир с Россией», — указывает князь своему царственному другу. И далее, подчёркивая твёрдую позицию Наполеона в отношении целостности герцогства, Чарторыйский передаёт слова императора французов: «Пусть только один казак нарушит границу герцогства, и я объявлю о восстановлении Польши».

Приведённая фраза почти точно соответствует мыслям Наполеона в письме, продиктованном Маре, но далее князь передаёт фразу императора, которая представляет всё в совершенно неожиданном свете. Если верить документу, Наполеон заявил: «Говорят, что император Александр желает провозгласить себя королём Польши, если это будет сделано не насилием, а по нашему взаимному согласию, — я охотно соглашусь на это (!). Я сам уже предлагал подобный вариант, но тогда он не принял этот дар. Я соглашусь даже на то, чтобы королём Польши был провозглашён его брат (!)». Чарторыйский далее пишет: «Это его (Наполеона) собственные слова… Я предлагаю Вашему Величеству вступить в переговоры с Наполеоном о судьбе Польши и поляков и с помощью восстановления Польши решить недоразумение, не дать начаться войне и сохранить согласие между империями»[59].

Таким образом, даже летом 1811 г. Наполеон был готов отдать всю Польшу русскому царю при единственном условии, чтобы это произошло «по взаимному согласию», а не было бы разгромом созданного им герцогства. Разгромом, сопряжённым с гибелью десятков тысяч людей и репрессиями в отношении тех, кто служил под знамёнами Наполеона.

Получается, что Наполеон защищал даже не столько герцогство, сколько честь своей империи. Он был не против того, чтобы отдать всю Польшу под российский протекторат, лишь бы избежать войны с Россией, и лишь бы это было сделано с соблюдением формальных приличий. Наполеон справедливо полагал, что одно дело — поделиться с другом, пусть даже очень сомнительным, и другое дело — бросить верно служивших ему людей на растерзание врагу. Разумеется, что такая «полюбовная» передача Польши в руки Александра I потребовала бы со стороны царя каких-то встречных уступок и гарантий. Зато всякая франко-русская война была бы исключена, уже хотя бы потому, что с исчезновением наполеоновской Польши в лице герцогства две империи, как и ранее, были бы «разведены» в разные концы Европы.

Но со стороны Александра никакой реакции на предложения Наполеона, переданные через князя Чарторыйского, не последовало. Царь совершенно не искал мирного разрешения конфликта, а искал только войны, уничтожения наполеоновской империи и, прежде всего, свержения Наполеона. Русские войска продолжали подтягиваться к границам.

Наполеон получил по этому поводу многочисленные рапорты от своих подчинённых. Прежде всего, от Даву, которому стекалась информация в его штаб-квартиру в Гамбурге, и от Раппа, который руководил разведывательной сетью из Данцига.

«Нам угрожает скорая и неизбежная война, — писал один из авторов донесений маршалу Даву, — вся Россия готовится к ней. Армия в Литве значительно усиливается. Туда направляются полки из Курляндии, Финляндии и отдалённых провинций. Некоторые прибыли даже из армии, воевавшей против турок… В русской армии силён боевой дух, а её офицеры бахвалятся повсюду, что скоро они будут в Варшаве…»

Предыдущее письмо Даву отправил 3 июля 1811 г., а спустя всего несколько дней маршал снова писал: «Сир, я имею честь адресовать Вашему Величеству последние рапорты из Варшавы. В ближайшие дни вышлю расписание четырёх корпусов русской армии, а также местонахождение их полков, согласно различным рапортам… Вероятно, эти рапорты сильно преувеличены, ибо согласно им в Ливонии и Подолии собрано более двухсот тысяч солдат, но ясно, что силы русских там очень значительны…»

Через несколько дней Даву выслал императору новые донесения из Варшавы. Вот выдержки из этих рапортов:

На основании многих донесений можно было заключить, что русские дивизии перебрасываются с Дуная к границам герцогства.

И Наполеон взорвался. 16 августа 1811 г. он продиктовал своему министру иностранных дел Маре подробную записку, приведённую выше, о ситуации в Европе, а за день до этого, в свой день рождения, он совершил публичное выступление, не оставившее у всей Европы сомнений о состоянии русско-французских взаимоотношений.

В жаркий солнечный день 15 августа 1811 г., как обычно в день рождения императора, происходил приём в тронном зале Тюильри. Как всегда, зал был переполнен высокопоставленными сановниками, членами дипломатического корпуса, именитыми гостями. Император не торопясь обходил приглашённых, вступая со всеми в короткие, ничего не значащие вежливые беседы. День был столь жарким, и в зале было столь душно, что сановники и генералы, обливавшиеся потом в своих расшитых золотом тяжёлых мундирах, потихоньку стали расходиться. Именно в этот момент император подошёл к князю Куракину. Впрочем, и с ним разговор начался с банальных фраз, касавшихся боевых действий русской армии против турок. Наполеон произнёс нечто похожее на лекцию по стратегии, а потом, заговорив о неудачах русской армии, внезапно сказал, что они проистекают «не столько из-за ошибок ваших генералов, сколько из-за вашего правительства, которое забрало у них те войска, что были крайне необходимы, которое увело пять дивизий с берегов Дуная на берега Днепра. И зачем? — задал он риторический вопрос, а потом с жаром стал на него отвечать: — Чтобы вооружаться против меня, против вашего союзника …против меня, который никогда не хотел воевать с вами и не хочет этого делать и сейчас! …и всё это ради кого? Ради принца Ольденбургского? Ради нескольких контрабандистов?.. Вот из-за подобных людей вы и готовите войну со мной! Но знайте, что у меня есть 600 тыс. солдат, чтобы выставить против вас, у меня есть 400 тыс. в Испании, я знаю своё дело, и пока вы меня ещё ни разу не побили, и с Божьей помощью надеюсь, что не побьёте никогда!»

Наполеон говорил быстро, с порывом и энергией, осыпая оцепеневшего и что-то мямлящего посла потоком упрёков и угроз. Речь императора была эмоциональна, он иногда противоречил сам себе: «Я же не знал, до какой степени вам был важен этот Ольденбург, если бы я знал, я сделал бы по-другому. Но сейчас что делать? Возвратить вам его с моими таможенниками, иначе я не могу. Но вы же не захотите! …а в Польше я не дам вам ничего …нет, ничего!»[61]

Император не прекращал поток излияний целых три четверти часа, но под конец решил закончить свою речь, как и подобает на дипломатических приемах, на мажорной ноте: «Давайте объяснимся и не будем воевать». С этими словами он пожал руку Куракина и позволил ему, наконец, удалиться…

Александр Борисович, раскрасневшийся от жары и волнения, едва выйдя из тронного зала, заявил всем, что «у императора было очень жарко».

Свидетели этой сцены, послы европейских стран, присутствующие на приёме, тотчас в мельчайших деталях обрисовали произошедшее в рапортах своим дворам. Куракин также описал всё в подробном отчёте о разговоре, и потому, собственно говоря, длинная речь Наполеона сохранилась для истории, конечно, с небольшими вариациями от одного документа к другому. Несмотря на её оптимистическое завершение, все восприняли обращённую к Куракину тираду как декларацию, почти что как объявление войны. Собственно говоря, так оно и было. Начиная с этого времени правительства и армии обеих держав не сомневались: тревога на границе обернётся войной…