Битва двух империй. 1805–1812

Глава 4 Россия от Стокгольма до Константинополя!

Париж встретил известие о Тильзитском мире ликованием. «Франция была в каком-то исступленном восторге, — писал генерал Савари, — вся страна была уверена, что за заключением мира последует долгий период счастья… повсюду закипела деятельность, у многих ремесленников снова забила ключом работа… Прокладывали новые дороги, каналы, строили общественные здания…»[1] Чувства радости и подъема наполняли страну. Королева Гортензия, жена брата Наполеона, записала в своих мемуарах: «Славный Тильзитский мир принес спокойствие и счастье. Казалось, что все желания исполняются»[2].

В Лионе на празднествах по поводу заключения Тильзитского мира звучала торжественная кантата:

Эта искренняя радость была не только праздником элит. «Император Наполеон вернулся в столицу, где он был встречен с энтузиазмом, близким к фанатизму»[3], — писал в своих воспоминаниях адъютант маршала Сульта Петие, а Николя Марсель, тогда сержант 69-го линейного полка, рассказывал: «Жители всех городов соперничали в щедрости, с которой они встречали солдат, покрытых славой. Повсюду нас принимали как братьев»[4]. Луи-Франсуа Лежен, офицер штаба Бертье, писал: «Можно представить себе энтузиазм, с которым нас принимали по нашему возвращению в Париж… Время проходило в праздниках и торжествах»[5].

Наконец, парижская биржа, мало склонная к эмоциям и эфемерным восторгам, по-своему отреагировала на заключение франко-русского мира. Курс государственной ренты достиг своего апогея.

Мнение самого императора о важности союза и надежду на то, что он будет прочен, можно найти во всех письмах Наполеона, обращенных как к его ближайшим помощникам, так и к его родственникам и монархам иностранных держав. В частности, в послании императору Францу от 18 июля 1807 г. Наполеон писал: «Мир, заключённый между императором России, Прусским королём и мной, обещает долгие дни спокойствия всему континенту»[6]. Не случайно через много лет после описываемых событий, когда Наполеону задали вопрос, в какой момент он был наиболее счастлив, он ответил: «Быть может, в Тильзите».

Французский император послал своего адъютанта генерала Савари в Петербург в качестве временного дипломатического представителя буквально на следующий день после прощания с Александром. Наполеон напутствовал генерала такими словами: «Избегайте в разговорах всего, что могло бы быть воспринято как насмешка. Например, никогда не говорите о войне, не осуждайте местные обычаи, не обращайте внимания ни на что смешное. У каждого народа свои правила, а в привычке французов всё сравнивать со своими и выставлять себя в качестве образца… Наконец, если возможно укрепить мой союз с этой страной (Россией), не пренебрегайте ничем, что могло бы этому способствовать. Меня обманули австрийцы и пруссаки, но я полностью доверяю императору России, и не существует ничего, что могло бы помешать сближению наших народов. Отправляйтесь же и сделайте всё для этого»[7].

Генерал-адъютант Савари получил своё задание 10 июля 1807 г. в Кёнигсберге, а 23 июля в 15 часов он уже был в Петербурге. Насколько русские воспринимали Тильзитский мир иначе, чем французы, Савари мог констатировать с первых шагов по территории Российской империи.

Посланник Наполеона столкнулся с враждебностью уже на границе, где его встретили угрюмые и недоброжелательные лица чиновников. Когда он приехал в Петербург, его не хотели селить ни в одной из гостиниц, и, согласно рассказам генерала, ему удалось расположиться в отеле «Лондон», причём только потому, что собственник отеля оказался земляком Савари.

Действительно, Тильзитский мир вызвал далеко не восторженную реакцию в России. Так, бывший посол в Лондоне Семён Воронцов заявил, что сановникам, подписавшим Тильзитский договор, следовало бы въехать в столицу на ослах. Но если бы это было лишь мнением знаменитого англофила! Мир с Францией встретила недоброжелательно вся аристократическая верхушка Петербурга. Савари докладывал, что его целых полтора месяца не принимали ни в одном из знатных домов столицы, и это притом, что царь принял посланца своего союзника вечером того же дня, когда тот прибыл в Петербург! А на следующий день Савари ужинал с Александром в Каменноостровском дворце.

Нужно заметить, что Наполеон не самым лучшим образом подобрал кандидатуру посланца. Разумеется, Савари был человеком умным, преданным, умеющим хорошо говорить, а ещё лучше — слушать. Но у него было два недостатка: во-первых, он происходил из незнатной семьи, а во-вторых, принимал самое активное участие в деле герцога Энгиенского, которое наделало столько шума всего за три года до Тильзита.

Конечно, неудачный выбор посланца отчасти послужил причиной холодному приёму, который аристократический Петербург оказал ему, но куда важнее было то, что российская элита встретила Тильзитское соглашение в штыки. Первой очевидной причиной этой реакции было то, что мир был подписан после сокрушительного поражения. Позор относился не к самому факту подписания мира, не к его статьям, которые большая часть общества и не знала, а к тому, что мир был заключён спустя несколько дней после разгрома под Фридландом. Наконец, если учитывать, что после войны 1805 г. мир так и не был подписан, Тильзит венчал собой не только поражение в Восточной Пруссии, но и Аустерлицкую катастрофу.

Савари очень точно доложил по этому поводу императору: «Меня только что предупредили, что во всём обществе позволяют себе открыто высказываться против настоящего положения вещей. В особенности горячатся офицеры, они краснеют от того, что мир был заключён после поражения, и желают отомстить за позор. Эти настроения требуют бдительности, но не представляют опасности»[8].

Второй причиной была также очевидная классовая неприязнь российской аристократии к французским «безродным выскочкам», к армии и обществу, едва только вышедшим из горнила революции. Подобное отношение существовало, разумеется, и раньше, но тогда французы были далеко, а сейчас оказались прямо под носом, а один из них вообще приехал в Петербург и чуть не каждый день ужинал у царя.

Не следует сбрасывать со счетов ещё одну причину — вполне реальные опасения по поводу распространения социальных потрясений. После Тильзитского мира кодекс Наполеона и общество, где было декларировано гражданское равенство, оказались буквально на границах Российской империи. Оренбургский помещик М. В. Веригин писал: «В новой конституции герцогства Варшавского говорится, что никто не имеет права владеть крепостными. И вот одним росчерком пера дворяне почти лишены собственности. Можно опасаться, что эта эпидемия распространится и у нас. Это станет страшным ударом для России»[9].

Наконец одной из самых главных причин враждебного отношения русской знати к Тильзитскому миру стал польский вопрос. И это была далеко не только моральная, но и вполне материальная проблема. О том, насколько материальные интересы российской элиты были привязаны к обладанию польскими провинциями, говорят цифры. Вот, например, часть документа, где указаны фамилии русских вельмож и количество крепостных, которые были переданы им в результате конфискаций 1793–1795 гг., произведенных у представителей польской знати, участвовавших в борьбе против разделов Речи Посполитой:

Это лишь небольшая часть тех секвестров и конфискаций, которые были проведены после разделов Речи Посполитой и послужили огромному обогащению верхушки русской знати. Так, например, только на территориях белорусских губерний за 1772–1800 гг. в собственность русским помещикам было роздано 208 505 «душ мужеского пола»[11].

Уже известный нам генерал Ланжерон писал: «Имущество (польской знати) роздано русским генералам, министрам, придворным, фаворитам и лакеям всех этих пиявок на теле несчастного народа, который претерпел ужас грабежа всеобщего и организованного. Тюрьмы были наполнены невинными, ими же наполнена Сибирь. Много несчастных погибло в безызвестности, но зато Зубовы, Марковы, Безбородко получили собственность, захваченную у многих семейств. Фаворит Платон Зубов получил в Курляндии и в Самогитии земли с крестьянами, которые давали доход 2 млн[34] руб. в год…»[12]

Обратим внимание на фамилии в списке тех, кто получил конфискованные владения, и на те, что упомянул Ланжерон: Кутузов, Суворов, Румянцев, Салтыков, Зубов, Беннигсен, Репнин, Коновницын, Безбородко… Всё это семьи, представляющие верхушку русской аристократии, генералитета и чиновничества. Все эти люди отныне оказались связаны круговой порукой по отношению к польской проблеме. Все, что касалось перспективы возрождения Польши, приводило в бешенство русскую аристократию.

Наконец последним фактором, определявшим резко негативную оценку Тильзитского мира со стороны российских вельмож, были торговые интересы, а именно экспорт зерна и сырья в Англию, за счёт которого богатели самые знатные семьи Российской империи.

Что же касается народа, то на него в известной степени повлияла анафема, объявленная Наполеону, и антифранцузские проклятья, которые раздавались с церковных амвонов по всей России. Только после напоминания Савари царь отдал распоряжение прекратить подобные речи в церквях.

Ряд историков переносят все эти враждебные Наполеону и Франции оценки и на времена, предшествовавшие войнам 1805–1807 гг., да ещё утрируют их за счёт описания настроения русского общества в 1812 г. К этому добавляются рассуждения об угрозе безопасности России, агрессивных планах Наполеона на Балканах и т. п. Всё это смотрится наукообразно, «разумно» объясняя активное участие России в Третьей и Четвёртой Коалициях. А если говорить точнее, ту решающую роль, которую Александр I сыграл в развязывании двух войн.

Как ясно сказано в предыдущих главах, до 1805 г. подобных настроений в русском обществе не было. Мало того что интересы России и Франции серьёзно не пересекались, — даже сойтись в бою было негде, мешали лежащие в центре Европы государства, о чём так переживал Александр. Не было не только никаких геополитических и экономических предпосылок, но даже и общественного мнения, которое бы толкало правительство к конфликту.

Русская аристократия не испытывала никакого желания драться с Наполеоном, у народа не было ненависти к французам, и уж тем более не существовало никаких серьёзных оснований идти сражаться в далёкие края за интересы, не понятные ни русским солдатам, ни даже генералам. Ничего, кроме маниакального желания Александра I и кучки поддерживающих его аристократов-англофилов любой ценой ввязаться в войну с Францией. Что касается Наполеона, он вообще не мог понять, чего от него хочет Александр, и был уверен, что молодого «несмышлёного» царя толкают на войну продавшиеся Англии аристократы, засевшие в русском правительстве.

Зато, когда Россия поучаствовала в двух больших войнах против Франции, ситуация изменилась. Кроме жажды реванша со стороны офицеров и генералов, возникли вполне серьёзные опасения за интересы правящего класса в целом. Тем самым появились экономические и геополитические предпосылки серьёзного конфликта.

Теперь Александр мог даже на некоторое время самоустраниться от процесса, который он начал. Была обрушена глыба, которая мало-помалу вызвала лавинообразную реакцию, и личное участие царя стало уже не столь важным.

Обращая внимание на огромные сдвиги в отношении русского общества к Франции и Наполеону, нельзя в то же время смотреть на события 1807–1811 гг. сквозь призму будущей войны 1812 г. Знаменитый поэт и партизан Денис Давыдов в своём известном произведении «Тильзит в 1807 г.» дал такую безапелляционную картину отношения русских офицеров к французам: «Общество французов нам ни к чему не служило; ни один из нас не искал не только дружбы, даже знакомства ни с одним из них, невзирая на их старания… За приветливости и вежливость мы платили приветливостями и вежливостью — и всё тут. 1812 год стоял уже посреди нас, русских, с своим штыком в крови по дуло, с своим ножом в крови по локоть(!!)»[13].

Эта фраза, написанная много лет спустя после 1812 г., очень хорошо показывает, как последующие события часто полностью искажают воспоминания. Свидетельства многих французских участников Тильзитской встречи говорят скорее о приятельских отношениях, которые установились между офицерами ещё недавно враждовавших армий. Наконец, бывали и совсем особые случаи. Так, капитан штаба д’Эспеншаль знал некоторых русских офицеров по своему эмигрантскому прошлому: «…Я, по счастливой случайности, встретил молодого графа Левашова, с которым был очень дружен в Неаполе, — рассказывает д’Эспеншаль. — Мы бросились в объятья друг другу со всей экспрессией нашей молодости, вспоминая о недавнем времени, когда у нас было много общих моментов счастья и удовольствий»[14]. Ну а о том, с каким энтузиазмом русские офицеры завязали дружеские связи с французскими офицерами, и как они вместе предавались отчаянному веселью в штабе самого Наполеона в кампанию 1809 года, речь пойдет в следующей главе.

Эти случаи, конечно, неординарные, зато реакция, которую отметил русский чиновник Вигель в среде провинциального пензенского дворянства, была скорее вполне обыденной: «Что за толки услышал я, — Боже мой! Вот их сущность: „Ну что ж, была война, мы побили неприятелей[35], потом они нас побили, а там обыкновенно, как водится, мир; и слава Богу, не будет нового рекрутского набора“»[15].

Интересно также отметить реакцию российского духовенства на заключение Тильзитского мира. С учётом того, что говорилось об анафеме, можно вообразить, что все русские священники в штыки приняли известие о подписании мира с Антихристом. Но иерархи русской церкви вполне понимали, что проповеди насчёт Антихриста были исключительно политическими, поэтому договор с Наполеоном их совершенно не удивил. Митрополит Августин произнёс в Петербурге восторженную проповедь по поводу заключения мира и получил от Александра I щедрые подарки за блестящую речь. В ответ знаменитый митрополит Платон написал своему коллеге: «С полученным Вами от государя подарком я поздравляю, он служит доказательством того, что есть у нас мир, да и мир радостный»[16].

Что же касается народа, то среди мужиков распространился слух, в комической форме объяснявший, почему от вражды с безбожным Наполеоном перешли к дружбе. Говорили, что если «наш православный царь» встретил «ихнего ампиратора» на плоту, то это потому, что он перво-наперво, макнув его в воду, окрестил, и только после этого стал вести переговоры.

В этой связи возникают большие сомнения в абсолютно спонтанной, жёсткой реакции петербургского общества на появление посланца Наполеона. Очень странно, что в стране, где мнением начальства обычно не пренебрегают, в течение полутора месяцев нигде (!) не принимали генерала, который чуть ли не каждый день ужинал в обществе царя! Ну и, наконец, история с отказом разместить Савари и его свиту в гостиницах вообще вызывает недоумение. Настолько, что этому просто не стоило бы верить, если бы генерал написал об этом только в своих мемуарах. Но он ясно и чётко указывает на это происшествие в своём рапорте Наполеону от 6 августа 1806 г. То есть факт налицо.

Совершенно невообразимо, чтобы хозяева гостиниц осмелились самовольно играть такую шутку с человеком, которого спустя несколько часов после приезда в Петербург принял в своём дворце сам царь. Всё это очень похоже на тонкую игру, организованную по прямому указанию самого Александра, в стиле приёма, известного в следственной практике под названием «доброго» и «злого» следователя. Подчёркивая свою доброжелательность, будучи изысканно любезным с посланником, царь как бы показывал: «Вот видите, я делаю всё, что могу! Но Вы понимаете, что очень сложно работать в такой ситуации, когда вся страна враждебна нашему союзу». Тем самым он заранее снимал с себя все обязательства по отношению к Франции — всегда можно было сослаться на противодействие знати. Ас другой стороны, он мог больше требовать от своего союзника под предлогом необходимости задобрить эту знать.

Конечно, это лишь догадки. Ясно, что письменного приказа не принимать Савари в салонах петербургских аристократов быть не могло, и потому трудно найти какое-либо неоспоримое доказательство. Зато совершенно очевидно, что царь, несмотря на все свои приторно любезные встречи с Савари, сохранил в душе вражду к французскому императору. И этому есть письменные доказательства. Своей матери молодой царь с циничной откровенностью писал: «Никакого подлинного союза с Францией нет и в помине: есть лишь временное показное примыкание к интересам Наполеона. Борьба с ним не прекратилась — она лишь изменила свою форму».

А прусскому королю царь откровенно говорил ещё в Тильзите: «Потерпите. Мы заберём обратно всё, что потеряли. Он сломит себе шею. Несмотря на все мои демонстрации и наружные действия, в душе я Ваш друг и надеюсь доказать Вам это на деле».

Игру Александра I первым понял и со всей ясностью изложил великий князь Николай Михайлович Романов. Этот князь и выдающийся историк был расстрелян в 1918 г. большевиками за свою принадлежность к царской семье и поэтому в течение всего советского периода ни разу не издавался. Трудно найти большего разоблачителя Александра, чем этот член семьи Романовых.

Николай Михайлович писал: «Александр, как не простил Австрии кампании 1805 г., не забыл и Аустерлица и ждал терпеливо минуты смыть позор; не желая, может быть, преждевременного кровопролития, он только и сблизился с Наполеоном, чтобы его погубить, и, когда настал момент, воспользовался гениально всеми обстоятельствами, став всенародно жертвой коварства и честолюбия своего союзника»[17].

Стремление Александра прикидываться добрейшим другом, жертвой недовольной, фрондирующей знати, послужило, очевидно, причиной назначения послом во Францию графа Петра Александровича Толстого. Назначение совершенно невообразимое, если бы царь хоть на секунду стремился сохранить хорошие отношения между Россией и Францией. Граф Толстой был генералом, чуждым дипломатической тактичности, человеком суровой внешности и резких манер. К тому же он был убеждённым, ярым противником франко-русского союза! Его жена, «долговязая, тощая, несветская, неуклюжая, неумная», также была резко враждебна по отношению к Франции.

Едва посольская чета приехала в Париж, как с первых дней своего пребывания во французской столице Толстой стал, словно нарочно, делать всё, чтобы испортить отношения между странами. По поводу приезда русского посла император устроил самый торжественный приём во дворце Фонтенбло и был необычайно любезен. Специально чтобы выказать уважение к России, он надел полученный в Тильзите орден Андрея Первозванного с голубой лентой через плечо. Несмотря на это, граф Толстой во время всей аудиенции стоял с недовольным видом и хранил ледяное, угрюмое молчание.

Это тем более непонятно, если принять во внимание то, что кроме почестей Наполеон встретил посланника Александра удивительным, невообразимым подарком. За миллион франков, плюс Елисейский дворец в придачу, император выкупил у маршала Мюрата его роскошный особняк Телюссон. Но Наполеон купил не просто помещение для посольства, а, проявляя огромное внимание к посланцу «дружественной» державы, преподнёс дворец в подарок вместе со всем, что его наполняло: роскошной мебелью, дорогими картинами, столовым серебром, коврами и т. д. Интересно, что все эти богатства стоили даже дороже, чем сам дворец.

Но на Петра Александровича это не произвело никакого впечатления. Русский посол, избегая собраний, где появлялся император, стал зато завсегдатаем Сен-Жерменского предместья, где гнездилась оппозиционная, роялистки настроенная знать и велась открытая пропаганда против правительства.

Выходки Толстого просто изумляют. Вспомним, что Наполеон рекомендовал Савари избегать всяких разговоров о войне. Понятно, что, беседуя о сражениях, где нынешние партнёры были в рядах противоборствующих сторон, легко было напасть на сюжет, который мог вызвать обоюдное раздражение. Граф Толстой словно старался сделать это нарочно. Однажды, возвращаясь после императорской охоты, куда Пётр Александрович, естественно, был приглашён как посол великой союзной державы, он оказался в карете с князем Боргезе и маршалом Неем. В дороге Толстой стал настойчиво говорить на военные темы, безудержно восхваляя русские войска и пренебрежительно отзываясь о французах. А потом вообще дошёл до того, что высказал надежду на реванш. Но напротив боевого генерала Толстого тоже сидел не престарелый защитник толерантности, а 38-летний маршал Ней, известный своей порывистой отвагой в бою, харизмой и вспыльчивостью. С учётом того, что корпус Нея, ведомый лично маршалом, своей отчаянной атакой решил судьбу Фридландского сражения, у него было иное мнение насчёт предмета дискуссии… Слово за слово, спор разгорелся и принял столь острый, жёсткий оборот, что, если бы не князь Боргезе, прогулка закончилась бы дуэлью.

Но если бы всё только ограничивалось неблагодарностью и грубостью посла! Толстой получил рекомендацию добиваться скорейшего ухода французской армии с прусской территории. Это был один из пунктов полученных им инструкций, но почему-то именно за него принялся Петр Александрович с упёртой настойчивостью, забывая все те вопросы, где можно было бы найти точки соприкосновения. Толстой посылал в Петербург рапорты один мрачнее другого. За задержкой вывода французских войск из Пруссии он увидел желание окончательно расчленить это государство. Отсюда посол сделал серию умозаключений, согласно которым уничтожение Пруссии для Наполеона было не только целью, но и средством добраться до Российской империи.

Все письма Толстого из Парижа полны яда и ненависти. Вместо того чтобы хоть как-то способствовать улучшению отношений между государствами, он то указывал, что французское правительство стремится вмешиваться во внутренние дела России (донесение 19 ноября 1807 г.), то предлагал сближение с Австрией, чтоб противодействовать Наполеону (донесение от 8 сентября 1808 г.). Но его самая главная мысль, которая присутствует во многих посланиях, — это необходимость наращивать армию и сосредоточить в западных губерниях России до 200 тыс. солдат. Словом, всеми силами готовиться к войне![18]

Совершенно другого посла избрал Наполеон, чтобы направить к санкт-петербургскому двору (напомним, что Савари был лишь временным посланником). Подобно Толстому, посол Франции в России происходил из знатного рода и был боевым офицером. Но на этом их сходство заканчивалось. Ещё ранее Савари писал императору, что в Петербурге «нужен военный человек, который мог бы украшать своим присутствием парады, человек, который по своему возрасту, по своему стилю, а также по своему открытому характеру мог бы понравиться императору Александру». Кроме того, адъютант императора справедливо считал, что в Петербурге требовался человек из знатной семьи, который своей обходительностью и изысканностью манер мог бы произвести впечатление на женщин.

Такой человек был найден. Его звали Арман-Огюстен-Луи маркиз де Коленкур. Он был дивизионным генералом и адъютантом императора. Для своего ранга Коленкур был очень молод, по приезде в Петербург ему только что исполнилось 34 года. О древности его семьи достаточно сказать, что один из его предков, Филипп де Коленкур, был ближайшим соратником Бодуэна Фландрского, возглавлявшего Четвёртый крестовый поход (1205 г.). Несмотря на аристократическое происхождение, молодой генерал никак не был подвержен влиянию роялистской оппозиции, а придерживался взглядов, вполне отвечающих духу времени. Буквально накануне прихода к власти Бонапарта он писал в письме своей родственнице: «Время этой смешной любви к Старому порядку прошло»[19].

При этом Коленкур был беззаветно предан своему императору и был доблестным воином. Он отважно сражался в эпоху революционных войн, и в 1799–1801 гг., командуя 2-м карабинерским полком — элитой тяжёлой кавалерии, — зарекомендовал себя как отличный руководитель и храбрый командир.

Несмотря на происхождение и изысканные манеры, Коленкур был совершенно не похож на классического дипломата, умелого разведчика, всегда помнящего об интересах своего государства, умеющего всем улыбаться, но никому не доверять. Коленкур подобно своим предкам действительно был настоящим рыцарем, отважным, но честным, доверчивым и немного наивным. Наконец, как все рыцари, он был не свободен от тщеславия и легко поддавался умелой лести. Нетрудно ожидать, что тонкий знаток человеческих душ, Александр, понял все особенности французского посла с его первых шагов в Петербурге. Тем более что царь встречался с ним ранее, когда в 1801 г. Коленкур был послан в Петербург с короткой дипломатической миссией.

Понимая, что он может использовать в своих интересах наивность посланника, царь решил не поскупиться ни на материальные знаки внимания, ни на почести Коленкуру. В распоряжение молодого генерала был выделен огромный роскошный дворец князей Волконских, который Александр специально для этого выкупил за гигантскую по тем временам сумму 340 тыс. рублей[36]. Великолепие этого дворца было вполне сравнимо с роскошью особняка Телюссон, который Наполеон, как уже указывалось, приобрёл для русского посла.

Коленкур прибыл в Петербург 17 декабря 1807 г., а уже 20 декабря он вручил царю свои верительные грамоты и тем же вечером был приглашён в Эрмитажный театр, где его усадили в кресло в одном ряду с императорской семьёй — честь, которой ещё никогда не удостаивался ни один из иностранных посланников. Жозеф де Местр записал в эти дни: «Посол… Франции уверенно занял первое место повсюду. Вчера вечером был бал и торжественный ужин у вдовствующей императрицы в честь дня рождения императора. Коленкур танцевал первый танец по очереди с обеими императрицами (имеются в виду мать Александра I и его супруга)»[20].

На официальном приёме дипломатического корпуса в феврале 1807 г. Коленкур занял первое место среди послов, хотя традиционно по русскому дипломатическому протоколу первое место должен был занимать австрийский посланник. Молодой царь одобрил поступок Коленкура, с улыбкой сказав: «Эти французы всегда проворнее австрийцев».

Но Александр не удовольствовался тем, что предоставлял французскому посланнику первое место на балах, официальных приёмах и парадах. Молодой царь умел изысканно льстить: «Кстати, генерал, — как-то сказал Александр, — Вы имели большой успех в нашем обществе, вы одержали победу над самым непримиримыми… благодаря вашему обращению, у нас все сделаются французами»[21].

Наконец Александр дошёл до того, что, изображая самую близкую дружбу к Коленкуру, поверял ему свои сердечные тайны, рассказывая, в частности, о своей любви к прелестной Марии Нарышкиной: «о влечении, которое постоянно приводило его к Н…, хотя бы он мимоходом и увлекался некоторыми другими; о ревности, которая ни к чему не ведёт и ни от чего не ограждает…»[22]

Нельзя не признать, что это был блистательный ход. О связи Александра с Марией Нарышкиной в мельчайших деталях знал весь Петербург. Ничего секретного, что нанесло бы ущерб империи и ему лично, царь не выдавал, зато он создал впечатление исключительной искренности и доверия к молодому генералу. Честный и наивный воин, Коленкур подумал, что русский император действительно стал его ближайшим личным другом. Было от чего закружиться голове у наивного посла!

Тем более что сам Петербург произвел впечатление как на Савари, так и на Коленкура. Уже первый посланец императора так рассказывал о Северной столице: «Петербург построен со всей роскошью Италии, здесь такое изобилие гранита и мрамора, словно в тех знаменитых древних городах, от которых до нас дошли только имена. Здесь не видно еще музеев, нет академии изящной словесности, но ростки новой цивилизации видны повсюду, и, вероятно, скоро эта страна заставит трепетать весь мир. Ее народ полон свежих сил и энергии…»[23] Коленкур вспоминал с еще большим восторгом о северной Венеции: «Все здесь внушает восхищение, все дышит величием и торжественностью Екатерины Великой… Кажется, что ты перенесен в храм фей, когда сравниваешь этот чудесный город с другими городами Европы… В дни приемов дворцовые залы сияли так, что это опьяняло воображение. Казалось, что это чудеса тысячи и одной ночи. Поистине восточная роскошь, женщины ослепительной красоты, изысканные, элегантные, украшенные сверкающими бриллиантами, умные, образованные, легкомысленные, веселые, жадные до танцев, музыки, празднеств и наслаждений. Молодые люди такой элегантности, столь изысканных манер и столь расточительные, что перед ними наши французские образцы просто меркли. Каждый день приносил новые удовольствия, новые празднества, мне приходилось трудно, клянусь вам, чтобы ни в чем не уступать в содержании моего особняка феерии русской роскоши»[24].

В описании России, сделанном в 1807 г. французским путешественником, мы видим такую характеристику столицы: «Большинство предметов роскоши можно найти в Петербурге в таком огромном количестве и в таком великолепном качестве, что бесполезно привозить их из-за границы, по крайней мере, для потребления в самом городе. Особенно здесь любят предметы из драгоценных металлов. В городе работают 183 ювелирных мастерских, из которых 44 русских и 139 иностранных. Сверх того, огромное количество золотых и серебряных дел мастеров. Блеск двора и роскошь вельмож и богачей сделали так, что в этой столице стремление к излишествам стало совершенно обычным»[25].

Впрочем, Наполеон дал своему послу возможность попытаться перещеголять русских в расточительности. На содержание посольства и на то, чтобы давать постоянно приемы, Коленкур получил от императора 800 тысяч франков ежегодного содержания плюс 250 тысяч франков на расходы «по устройству» в Петербурге. «Я даю вам карт-бланш на все расходы вашего посольства, — сказал Наполеон. — Нельзя, чтобы у нас был вид разбогатевших буржуа. Французский двор не должен быть ни мелочным, ни маленьким. Наш русский брат любит роскошь и празднества… ну что ж, будьте несравненны…»[26]

Нужно сказать, что Коленкур строго выполнил наставления своего повелителя. В Петербурге еще долго будут рассказывать об ужине на 400 персон, данном французским посланником, где груши, каждая из которых стоила по 100 серебряных рублей, и вишни по одному серебряному рублю штука подавались с такой расточительностью, что «казалось, что они стоили по 20 су за фунт»[27].

Особое впечатление на Коленкура произвели петербургские парады, особенно если учесть, что посол наблюдал их не со стороны, а сидя на коне подле молодого царя. Вот что посланец Наполеона записал в своем отчете в январе 1808 года: «Здесь все говорят только об униформах, мечтают только о блистательных мундирах, которые будут надеты на Крещенский парад. Все они теперь на французский манер, у генералов шитье, у офицеров эполеты, у солдат плечевые портупеи вместо поясных. Музыка играет во французском стиле, марши французские, экзерциции французские»[28]. «Одновременно в параде участвовало до 20 тысяч солдат, а часто и 30 тысяч, — рассказывал позже Коленкур. — Нужно сказать, что войска эти были восхитительны как по своему порядку, так и по блеску униформы. У каждого кавалерийского полка была своя масть лошадей: черные, серые, гнедые и т. д. Полковниками были самые знатные российские вельможи, которые расходовали безумные суммы на роскошную униформу своих частей. Особенно блистал кавалергардский полк, созданный Павлом I… Среди самых красивых выделялся также Лейб-гвардии гусарский полк, которым командовал князь Четвертинский, брат госпожи Нарышкиной. Это был самый элегантный полковник, которого можно было видеть. Его алый ментик и доломан были просто покрыты золотом, а богатый мех еще лучше оттенял его прекрасное лицо. Он добился, чтобы кони его полка были черными, и этот сверкающий аспидно-черный цвет, великолепно контрастируя с алым цветом мундиров, производил незабываемое впечатление. Конская амуниция и оружие, все было покрыто золотыми украшениями…»[29]

Александр добился своего. Тонкая лесть царя, петербургские красавицы и сверкающие батальоны гвардии, блеск балов и роскошь празднеств сумели заслонить от Коленкура многие серьезные политические процессы. В результате, несмотря на порой очень точные наблюдения русского общества, которые можно найти в рапортах французского посла, он оказался абсолютно слепым в отношении Александра, которому, как кажется, даже доставляло удовольствие играть в игру с несколько наивным генералом.

Впрочем, какими бы ни были послы, французские в России и русские во Франции, главам обоих государств пришлось в это время (в конце 1807 — начале 1808 г.) принимать ряд важнейших внешнеполитических решений, проистекавших из условий союзного договора. Как уже отмечалось, российская сторона должна была осуществить посредничество во франко-английских переговорах и попытаться склонить Великобританию к подписанию мира. Но русское посредничество было отклонено англичанами; зато, прекрасно понимая, чем грозит Великобритании русско-французское сближение, английское правительство решило действовать немедленно и жёстко.

Первый удар англичан пришёлся по Дании… Почему была выбрана Дания? Дело в том, что эта страна находилась в традиционно дружественных отношениях с Россией, хорошие отношения складывались у датчан и с Наполеоном. Ясно, что Дания могла быть вовлечена в континентальную коалицию против Британии, а датский флот издавна славился как один из лучших европейских флотов. Если бы датские морские силы объединились с русскими, господству англичан на северных морях пришёл бы конец.

Понимая это, летом 1807 г., сразу после известия о заключении Тильзитского мира, английское правительство с неожиданной для него быстротой подготовило морскую экспедицию против нейтральной Дании. Если для содействия русским англичане никак не могли собрать ни флот, ни войско, здесь всё было решено в несколько дней. В конце июля 25-тысячная английская армия была погружена на корабли и отправилась к берегам Дании. 16 августа 1807 г. британские войска, под командованием знаменитого в будущем лорда Уэлсли[37], высадились на датском берегу и, нанеся поражение небольшой датской армии у местечка Кёге, обложили столицу королевства. Мощный британский флот блокировал Копенгаген с моря. Английское командование предъявило датчанам ультиматум — сдать весь военный флот на «хранение» в Англию, с обещанием вернуть его в конце войны. Но датчане с негодованием отвергли этот наглый ультиматум и вступили в борьбу.

Британские войска и флот не имели возможности предпринять правильную осаду сильной крепости, а тем более опасались огромных потерь и неудачи в случае попытки штурма. И поэтому они просто-напросто решили применить бомбардировку мирного города. Тогда этот метод уже существовал, только использовались для бомбардировки тяжёлые мортиры, стреляющие разрывными снарядами (бомбами). Кроме того, англичане, как передовая в техническом отношении нация, употребили для обстрела города и последнее слово тогдашней науки, «ракеты Конгрева» — небольшие пороховые ракеты, которые действовали как зажигательные снаряды. Со 2 по 5 сентября, в течение почти трёх суток, тысячи бомб и ракет обрушились на датскую столицу. Более 30 % зданий города было сожжено или разрушено, погибло около 2 тыс. гражданских лиц, а также около 3 тыс. солдат, ополченцев и моряков.

Несмотря на отважную оборону, комендант столицы, чтобы избежать полного уничтожения Копенгагена и его мирных жителей, подписал капитуляцию. Англичане ворвались в порт и захватили там 18 датских линейных кораблей, 11 фрегатов, 14 разнообразных боевых кораблей меньшего размера и 26 канонерских лодок. Сверх того, джентльмены с туманного острова сожгли три линейных корабля, находящихся в доках, а через несколько дней, как разбойники, скрылись с добычей.

Пиратское нападение на Копенгаген сделало в отношении Дании больше, чем могли бы сделать угрозы Наполеона. Министр иностранных дел этого королевства написал послу своей страны в Париже: «Английская агрессия разрушила наш нейтралитет и сделала нас естественными союзниками Франции. Пусть Франция знает, что мы теперь никогда её не покинем и что у неё нет более преданных союзников, чем мы»[30].

Одновременно подобные действия англичан повлияли и на российское общественное мнение. Несмотря на все интриги английского посла лорда Говера и известного агента полковника Вильсона, Александр принял решение выполнить обещания, данные в Тильзите. 25 октября (6 ноября) 1807 г. Россия разорвала дипломатические отношения с Великобританией.

Подобные действия Александра, как может на первый взгляд показаться, противоречат тому, что говорилось о его буквально подкорочной вражде к Наполеону. На самом деле — вовсе нет. Подчеркнём, что Александр не следовал за Англией, а наоборот, он ловко использовал английскую ненависть к Франции вообще, и Франции Наполеона в особенности, для достижения своих целей. Эгоистические до глупости действия английского правительства в ходе войны 1806–1807 гг. не на шутку разозлили молодого царя, и он был не против слегка щёлкнуть по носу надменных британцев, показав им опасность пренебрежительного отношения к России.

Однако воевать с Англией по-настоящему Александр не собирался. Английский посол продолжал оставаться в Петербурге, а полковника Вильсона царь не раз приглашал на ужин в свою резиденцию на Каменном острове. Александр прекрасно понимал, что Англия ему потом снова понадобится, поэтому не спешил резко рвать отношения с этой страной. Только следуя настоятельным просьбам министра иностранных дел Румянцева, требовавшим устойчивого курса российской политики, англичане были удалены из Санкт-Петербурга.

Снова, после короткого периода в эпоху правления Павла I, Россия и Великобритания оказались в состоянии войны. Впрочем, на этот раз царь воевал вынужденно, что чувствовали как его подчинённые, так и неприятель.

Тем не менее целью британских политиков и военных стал русский флот. Вообще, Наполеон очень рассчитывал, что, соединившись на Балтике, русские эскадры вместе с датскими создадут англичанам немало проблем. Флоту адмирала Сенявина, находившемуся в Средиземноморье и вынужденному покинуть Корфу и Бокка-ди-Катарро, был дан приказ обогнуть Европу и вернуться на Балтику, откуда эскадра ушла ещё в 1799 г.

Сенявин получил приказ ещё задолго до разрыва с Англией и, возможно, вполне мог успеть вернуться в Балтийскую акваторию вовремя. Однако адмирал, который уже в течение двух лет воевал с французами, не спешил выполнять распоряжение, ибо, очевидно, догадывался, для чего его корабли должны были предпринять плавание вокруг Европы. Только осенью 1807 г. русская эскадра прошла Гибралтар и оказалась в Атлантике, где, попав в сильный шторм, вынуждена была укрыться в бухте Лиссабона.

Здесь Сенявин, очень не торопясь, ремонтировал свои суда. В скором времени неподалёку от порта появились британские корабли, а адмирал узнал, что Россия и Англия находятся в состоянии войны. В результате лиссабонское стояние продолжалось очень долго. В августе 1808 г. сильная английская эскадра адмирала Коттона появилась у побережья Португалии. Она высадила английскую армию под командованием уже известного нам лорда Уэлсли и прочно заблокировала гавань, в которой находился русский флот.

Сенявин не стал принимать героический неравный бой. Более того, он наотрез отказался действовать с сухопутными силами генерала Жюно, войска которого вступили в Лиссабон в конце ноября 1807 г. (см. главу 5). Последний предлагал вместе воевать против англичан на суше, употребив для этого многочисленные команды кораблей. Русский адмирал предпочёл капитулировать. Правда, его капитуляция была почётной. Русские корабли сдавались «на хранение» в Англию до конца войны. Это были примерно те же условия, которые в своё время британцы безуспешно предлагали в Копенгагене.

Семь русских линейных кораблей и фрегат, покрытые славой многих боёв, отправились в Англию под эскортом британского флота (два старых линейных корабля были оставлены в Лиссабоне, где их захватили англичане). По настоянию адмирала, Андреевский флаг не был спущен и оставался поднятым на кораблях эскадры. Однако по прибытии в Англию лорды адмиралтейства заявили, что нельзя допустить, чтобы боевой флаг вражеского флота развевался на территории Британии. Флаг пришлось спустить.

После многочисленных проволочек и задержек в августе 1809 г. экипажи русских кораблей на транспортных судах были отправлены в Ригу, куда и прибыли в сентябре. Сами корабли русской эскадры так и остались в Англии.

Конечно, Сенявина, вернувшегося в Петербург без кораблей, не погладили по головке за его «подвиги». Однако какого-либо наказания адмиралу также не последовало. Царь просто отказался его принять и не пожелал разговаривать с тем, кто уж слишком очевидно действовал вопреки его указаниям и союзным обязательствам.

В тот момент, когда русская эскадра ещё стояла без дела в бухте Лиссабона, на другом конце Европы начинались самые серьёзные события. Как уже указывалось, Тильзитский договор предполагал, что Россия потребует от Швеции присоединения последней к континентальной блокаде и в случае отказа объявит ей войну. Более того, после нападения англичан на Копенгаген Александр потребовал содействия Швеции в закрытии Балтийского моря от британских судов. Король Густав IV отклонил все эти требования и взял курс на сближение с Англией.

Коленкур стал настойчиво убеждать царя в необходимости воздействовать на Швецию силой. Александр I особенно и не противился, так как он был совершенно не прочь разбить шведов и приобрести обширные земли в Финляндии. Но Наполеон предлагал даже больше. В беседе с неприветливым русским послом 5 января 1808 г. император французов высказал мысль о том, что он в принципе не против присоединения к России всей Швеции, включая даже и Стокгольм! Император пошутил, что прекрасные петербургские дамы не должны пугаться грохота шведских пушек.

Совершенно невообразимый разговор, если рассматривать происходящее с позиции стремления Наполеона не только к мировому, но даже европейскому господству!

Боевые действия начались 9 (21) февраля 1808 г. Армия под командованием генерала Букгсгевдена перешла границу и начала продвижение в глубь территории Шведского королевства. Русские войска насчитывали в своих рядах не более 24 тыс. человек, впрочем, и шведов было, прямо скажем, немного, всего 19 тыс. человек, разбросанных по всей Финляндии. Тем не менее, малочисленность армии Букгсгевдена удивляет — лишь около 5 % от общего количества российских вооружённых сил. Правда, почти 20 % военнослужащих было задействовано в боевых действиях против турок, но больше всего войск дислоцировалось вовсе не на юге или севере, а в западных губерниях России…

Несмотря на малочисленность армии, воевавшей против шведов, наступление в Финляндии развивалось успешно. 18 февраля (2 марта) русские полки вступили в Гельсингфорс (Хельсинки), а 10 (22) марта заняли город Або. 26 апреля (8 мая) после двухмесячной осады капитулировала мощная крепость Свеаборг. В плен сдался гарнизон численностью 7,5 тыс. человек, было захвачено более 2 тыс. орудий и 120 военных судов.

Наконец, 16 (28) марта 1808 г. был издан высочайший манифест о присоединении Финляндии к России. Интересно, что манифест был опубликован несмотря на то, что война продолжалась и шведы ещё оказывали отчаянное сопротивление.

Внешнеполитические успехи империи улучшили отношение российских элит к союзу с Францией. Вот что писал Коленкур из Санкт-Петербурга в апреле 1808 г., рассказывая о настроениях общества: «У обер-камергера Нарышкина шла дискуссия о Финляндии: „Я — русский человек, — произнёс муж, — и когда я вижу, как император (Александр) навсегда заслоняет Петербург от опасности, и присоединяет к империи, то, что наша Великая Екатерина не осмеливалась даже надеяться присоединить, я доволен, это обещает нам и другие выгоды (от союза)“. Его жена, большая болтушка, добавила: „Вот наша дорогая Великая княгиня и отомстила этому маленькому шведскому королю[38]. Только бы Франция дала нам турецкие провинции, только бы все наши молодые люди вернулись из армии, только бы у нас был мир — тогда если кто-нибудь ещё будет жаловаться на императора (Александра за французский союз), его нужно будет прогнать от двора. А эти англичане! Они всегда нас бросали, они думают исключительно о себе“»[31].

Очаровательная Мария Нарышкина, возлюбленная Александра, страданиями по которой молодой царь делился с молодым послом, затронула в своей речи довольно острую тему. Она упомянула не только Финляндию, но и турецкие провинции. Действительно, союз, заключённый в Тильзите, во многом базировался на том, что Наполеон отдавал на милость России не только Швецию, но и традиционного союзника Франции — Османскую империю.

Точнее, для начала было обещано посредничество в переговорах, но в случае, если турки отклонят мирные предложения, Наполеон брал обязательство действовать против Порты заодно с Россией.

Ещё во время переговоров в Тильзите 28 июля 1807 г. император французов направил в турецкий лагерь капитана инженерных войск Полена с задачей способствовать как можно скорейшему прекращению боевых действий на фронтах турецкой войны.

В описываемый период времени первоначально быстрое продвижение русских войск приостановилось из-за упорной обороны турок. Тем не менее Османскую империю сотрясали внутренние смуты. 29 мая 1807 г. был свергнут султан Селим III. Его падение во многом предопределило изменение отношения Наполеона к Турции. Когда на Тильзитских переговорах император французов получил известия о событиях в Стамбуле, он воскликнул: «Вот решения Божественного провидения, которое говорит мне, что турецкая империя не должна больше существовать»[32].

Действительно, франко-турецкий союз основывался не только на близких внешнеполитических интересах, но и на особенностях личности Селима, султана-реформатора, желавшего преобразовать обветшалую империю, стремившегося навести порядок в чудовищной, архаичной запутанности администрации и безалаберной финансовой системе своего государства. Кроме того, Селим был образованным человеком, поэтом и композитором. Одновременно он не забывал своих воинских корней; одной из главных задач в деле модернизации государства он считал преобразование армии и создание вооружённых сил по европейскому образцу. Им был создан так называемый «низам-и-джадид», полки современного по меркам той эпохи устройства, которые должны были прийти на смену архаичным янычарам.

Нетрудно понять, почему янычары невзлюбили султана и организовали его свержение и арест, а впоследствии, два месяца спустя, — и убийство. К власти пришёл султан Мустафа IV, который, в свою очередь, был свергнут и убит в 1808 г. Его преемником стал султан Махмуд II, правление которого, в отличие от предыдущего, было многолетним и продлилось до 1837 года! Впрочем, дворцовые перевороты не мешали туркам вести с русскими войну на суше и на море.

Если на суше действия развивались с переменным успехом, то на море адмирал Сенявин, о судьбе которого уже говорилось, сумел нанести поражение турецкому флоту в знаменитом Афонском сражении 19 июня 1807 г. Оно состоялось в тот же день, когда были приостановлены боевые действия в Восточной Пруссии, но об этом на берегах Эгейского моря, где гремели пушки русских и турецких кораблей, ещё никто не знал.

В это же время, летом 1807 г., сухопутные операции русской армии застопорились. 18-тысячная армия престарелого генерала Михельсона осаждала Измаил (который по Ясскому миру[39] 1792 г. опять стал турецким), генерал Милорадович прикрывал с юга Бухарест. Главная армия турок под командованием великого визиря Али-Паши располагалась в районе крепости Силистрия.

Именно туда прибыл от имени Наполеона молодой французский офицер, капитан Полен. Несмотря на юный возраст и невысокое звание посланца императора, его встретили с необычайным почётом. Лагерь напомнил молодому капитану сказки тысячи и одной ночи: «Бессчетное количество великолепных шатров, украшенных золотыми полумесяцами, многочисленные зелёные флаги и штандарт Магомета развевались повсюду… а тот шатёр, который предстал передо мной, смог вместить, наверное, два десятка наших обычных палаток… я прошёл через его различные отделения, наполненные драгоценным оружием, и наконец оказался в настоящем зале, затканным шёлковым бархатом с золотыми кистями. Здесь ждал меня великий визирь, ближайший помощник султана».

Полен рассказывает далее: «„Да прославится Бог, — произнёс он, прочитав мою депешу. — Твой император воистину велик. Господь желает, чтобы я прекратил войну с моими врагами. Что ж, я соглашусь, но с сожалением…“, а затем, перечислив свои силы и победы над отрядами русской армии визирь произнёс снова: „…но раз он (Наполеон) решил, что мир должен прекратить боевые действия, и, так как я знаю на этот счёт волю моего государя, ты можешь отправиться на аванпосты и объявить о мире“»[33].

Боевые действия были прекращены, а вскоре вслед за скромным офицером на театр русско-турецких боевых действий прибыл генерал Гийемино. При его посредничестве 24 августа 1807 г. в Слободзее было подписано перемирие, согласно которому Молдавия и Валахия превращались в нейтральную зону между армиями. Русские должны были вывести войска из княжеств на север, за Днестр, а турки — на юг, за Дунай. Во время переговоров скончался главнокомандующий русской армией генерал Михельсон, его заместитель, генерал Мейендорф, утвердил договор, а затем, не дождавшись утверждения договора царем, вывел русские войска из придунайских княжеств.

В общем и целом, выполняя условия Тильзитского мира, добившись заключения перемирия между сторонами, более того, стараясь убедить турок в мирном договоре уступить княжества России, Наполеон поначалу старался всё-таки смягчить последствия тяжёлых территориальных потерь, которые должна была понести Оттоманская империя. Как уже указывалось в предыдущей главе, в период Тильзита он был вполне согласен с расширением Российской империи до Дуная. Подобную политику никак нельзя назвать антирусской, однако события, произошедшие в конце 1807 и в начале 1808 гг. вынудили Наполеона пойти в решении восточного вопроса ещё дальше, чем он, видимо, изначально намеревался.

Уже отмечалось, что безжалостной бомбардировкой Копенгагена англичане показали, что не только не собираются складывать оружие, но, напротив, готовы жестоко драться. В конце января 1808 г. до Парижа дошли известия из Лондона о парламентской сессии в Великобритании. Тронная речь, прочитанная перед обеими палатами, была полна ненависти к Франции и непоколебимого желания воевать до конца. Позже французский генерал Пилле, находившийся в Англии в качестве военнопленного, написал: «Я видел народ, готовый вести войну ради испепеляющей его страсти владеть торговлей всей планеты, народ, политическое существование которого никак не могло быть подорвано миром, но эти люди восклицали со всех сторон: „Нужно уничтожить Францию, нужно сделать так, чтобы сгинул последний француз, и для этого мы не должны остановиться перед тем, чтобы пожертвовать нашим последним солдатом и последней золотой монетой!“»[34]

Наполеон не мог беседовать тогда с пленным генералом, но ему хватило чтения парламентских речей в газетах, чтобы понять — Британия готовится к войне не на жизнь, а на смерть. С ней невозможно достичь мира, если не вынудить её к этому силой. Следовательно, другого выхода, как война до победного конца, у него нет. Ясно было также, что в одиночку Франции не справиться с врагом, который благодаря своему огромному флоту присутствует повсюду, который везде сеет смуту, подкупая политических деятелей, и не останавливается даже перед преступлениями, подобными тому, что было совершено в Михайловском замке в мартовскую ночь 1801 г.

Конечно, нельзя осовременивать методы борьбы Британии того времени за господство в мире и превращать описание английских спецслужб наполеоновской эпохи в некое ЦРУ XIX века. Тем не менее, бескомпромиссность и жёсткость борьбы, которая велась методами, отвергаемыми другими государствами, была налицо.

И Наполеон решился. 2 февраля 1808 г. он пишет пространное письмо Александру I: «Ваше Величество, Вы, наверное, читали уже речи в английском парламенте. Решение, которое там принято, — вести войну насмерть… Теперь мы сможем добиться мира, только укрепив нашу систему. Пусть же Ваше Величество укрепляет и увеличивает армию. Вся помощь и поддержка, которую я могу оказать, будут оказаны. У меня нет ни малейшего чувства зависти к России, но лишь желание её славы, процветания и расширения…»[35]

Наполеон ещё раз повторяет, что он готов согласиться с тем, что вся Швеция отдана на милость русского царя: «Ваше Величество, быть может, нуждается в том, чтобы удалить шведов от столицы, расширяйте же Ваши границы столь далеко, как Вы того пожелаете, я готов Вам помочь всеми своими силами»[36].

Но на этом предложение императора французов не исчерпывается, он кладёт на стол главный козырь, даже не туз, а настоящий «джокер»: «Через месяц после того, как мы с вами договоримся, армия (союзная франко-русская) может быть на берегах Босфора. Удар почувствуют вплоть до Индии, и Англия должна будет смириться… 1 мая наши (союзные) войска могут быть уже в Азии, в то время как войска Вашего Величества — в Стокгольме. Тогда англичане, которым будут угрожать в Индии, которых выгонят с Ближнего Востока, будут раздавлены тяжестью событий, наполняющих атмосферу. Ваше Величество, так же как и я, конечно же предпочли бы блага мира, проводя нашу жизнь среди наших обширных империй и посвящая себя заботам о возрождении и счастье наших подданных, покровительствуя наукам и искусствам… Но враги человечества не хотят этого. Что ж, нам нужно быть великими в борьбе, несмотря на наши желания…»[37]

В этом письме Наполеон не говорит явно о разделе Османской империи, но в послании к Коленкуру он определённо указывает на раздел, при котором Россия получит Константинополь и, как минимум, территории, лежащие к северу от него, то есть земли современной Европейской Турции, Болгарии, Румынии и Молдавии! Конечно, всё это предоставлялось не за «красивые глазки». Франция при этом разделе должна была получить не менее заманчивые куски из наследия Османской империи: Грецию, Албанию, Египет и, наконец, Дарданеллы, для того чтобы держать ключ от Средиземного моря, в то время как Россия получала ключ от Чёрного моря.

Иначе говоря, Наполеон предлагал восстановить некое подобие Западной и Восточной Римских империй, которые должна была разделять Австрия как залог того, чтобы у двух великих государств не могло возникнуть пограничных конфликтов…

Нужно быть поистине сумасшедшим, чтобы утверждать, что Наполеон при этом только и мечтал, чтобы «раздавить Россию», как писали в советских учебниках. Наоборот, такого «русского великодержавного шовиниста», как император французов, не было во всей истории России. Ведь он, ни много ни мало, предлагал создать Российскую империю, которая бы простиралась от Стокгольма до Константинополя!

Всё это делалось не из-за наивности, не по глупости, не было коварным подвохом или обманом, как часто отмахиваются от этого факта некоторые русские историки, которые вбили себе в головы, что Наполеон только и желал, что «погубить православных». Нет, просто в 1807 г. он понял, что у него нет выбора. Он должен драться с Англией за право существовать, за право дышать, и этого один он сделать не сможет! А значит, ему нужен союзник, которому следует предложить нечто такое, от чего может отказаться только душевнобольной или враг собственной страны.

Был ли Наполеон агрессивным? Конечно! Но разве английские олигархи, готовые кого угодно удавить за копейку, были мальчиками из церковного хора? Те, кто убивал мирных жителей в Копенгагене, те, кто оплачивал все коалиции против Франции и давал деньги и оружие кому угодно, лишь бы предавали смерти всех, кто стоит на пути у британских политиков?

Кавалер ордена Андрея Первозванного Наполеон Бонапарт предлагал России самый грандиозный внешнеполитический проект, под которым вполне мог подписаться сам Пётр Великий.

Конечно, обсуждение конкретных деталей не могло не вызвать разногласий. И действительно, когда посол Франции Коленкур и министр иностранных дел России Румянцев встретились, возникли отчаянные споры о том, какие земли должны были отойти под контроль Российской империи, а какие — под контроль Франции и какие — Австрии. Самый острый вопрос вызвали Дарданеллы. Румянцев заявлял, что обладание Босфором и Константинополем без контроля над входом в Средиземноморье не имеет большой цены. Четыре часа спорили об этом 9 марта 1808 г., на следующий день — ещё несколько часов. Но всё-таки было вполне возможно прийти к соглашению. Слишком уж выгодные были эти условия для России, а что касается Наполеона, он был просто обязан договориться с Александром. От этого зависело будущее его империи. Именно поэтому оба императора весной 1808 г. приняли решение встретиться, чтобы обсудить детали великого проекта. Местом встречи, по предложению Александра, был назначен небольшой уютный немецкий городок Эрфурт. Однако неожиданные события внезапно внесли коррективы в грандиозные планы.