Ближний берег

XV

Жду ее после репетиции у выхода из театра, и на этот раз она издали подает мне знак, а когда подходит, целует, едва касаясь щеки, и представляет своей компании, начиная со здоровенной тетки, наверняка характерной актрисы. Затем следуют режиссер, осветитель, декоратор. И какой-то непонятный молодой человек, который не сводит с меня глаз. И она все говорит: «Это Эдуардо», — с такой естественностью, что я чуть сам не начинаю верить, будто меня зовут Эдуардо. Но нет. Раз уж она изобрела мне имя, могла бы подыскать потаинственней, вроде Асдрубаля, или Эусебио, или Сауля. «Дружище Эдуардо!» — зовет меня осветитель, а я по рассеянности не отвечаю; тот обижается и поворачивается ко мне спиной, тогда до меня доходит, что Эдуардо — это я; спрашиваю, не звал ли он меня, и он превозносит быстроту моей реакции.

Всей компашкой отправляемся ужинать. Я ничего не ем, потому что «уже поужинал». Если буду есть, придется платить, само собой, а они выбрали таверну «Эдельвейс», где с тебя сдерут даже за зубочистку. Так что я смотрю на то, как передо мной, сзади меня, сбоку проплывают жаркое, салаты, зайцы по-охотничьи, ньоки[16] по-болонски, и притворяюсь сытым, а слюнные железы действуют сверхактивно, поскольку на самом деле меня гложет голод. В довершение несчастья я сижу не только далеко от Скажем-Исабели (вообще-то я думал, что встречусь с ней, а не со всей труппой), по мне еще и особо повезло: мои соседи — непонятный юнец и характерная актриса, и я в полном замешательстве, не знаю, о чем с ними говорить. Единственные темы, которые приходят на ум, относятся к пищеварению, меню, приправам, а я стараюсь не поминать все это, опасаясь лишиться слюны, что вредно для здоровья.

На другом конце стола Скажем-Исабель смеется над сплетнями и анекдотами, которые рассыпает осветитель. Мне не нравится, как она встряхивает париком. Не нравится и осветитель рядом с ней. Вдруг она бросает на меня взгляд, подмигивает мне, гримасничает. Я не реагирую. Наверное, голод рождает чувство уязвленности. Тогда она открывает сумочку, достает бумагу, пишет что-то, дважды сгибает пополам и просит официанта передать мне: «Скоро пойдем домой. Ты и я». Снова сгибаю послание и кладу его в карман. Только посмотрел на нее с безразличным видом.

Декоратор заводит речь о политике. Мол, ходят слухи о пытках. И это точно — пытают. Но он лично согласен. Раз какие-то недоросли хотят изменить порядок в стране, раз хотят, чтобы страна перестала быть западной и христианской, раз хотят покончить с частной собственностью, забывая, что для отцов родины Ривадавии[17] или Сааведры[18] частная собственность была всегда чем-то священным, раз хотят покончить с семьей, с культом матери, с Рождеством, с нашими идиллическими коровками — иначе говоря, со всем хорошим, что унаследовало нынешнее поколение, тогда ладно, пусть платят, дружище, и если цена тому пытка, пусть пытают, дружище, и поясняет, что у него при этом ни один волос не шевельнется. Характерная актриса шепчет мне: «Бесспорно, он же лысый!»

Я думаю о Дионисио и Вики. Здесь, в Аргентине, быть может, другие репрессии. Другие ли? Слушаю декоратора и не могу отделаться от образа Вики, изнасилованной на глазах Дионисио, выжившей и мертвой, навсегда замкнувшейся в самой себе. Все, хватит с меня. Прощаюсь с характерной актрисой и с непонятным юнцом («завтра нужно рано вставать»), смотрю на другой конец стола, где Скажем-Исабель уже не встряхивает париком и, быть может, поэтому видит, что я встаю, сдержанно прощаюсь и ухожу. Прежде чем открыть дверь па улицу, оборачиваюсь. Все они так и сидят там — самодовольные, покуривающие, жующие.