Блистательный и утонченный

23

— Ну что же, мисс Смарт, — радостно говорил доктор по своему внутреннему телефону, — что у нас сегодня по расписанию?

— В два к вам придет мисс Старлетон, доктор… Миссис Ф.Л. Ричмонд-Уайт в три… и миссис Хьюго Кросс в четыре тридцать сегодня. Мисс Старлетон уже здесь, доктор.

— Хорошо. Пусть она войдет.

Вторая половина дня прошла для доктора вполне приятно. Мисс Старлетон и миссис Ричмонд-Уайт были двумя из нескольких женщин, которые каждое воскресенье приходили к нему проверить, не изобрели ли в течение прошлой недели какого-нибудь нового способа лечения.

У них обеих была превосходная кожа, и эту заслугу они приписывали правильной диете и назначенным доктором методам ухода — и постепенно это стало смыслом их жизни.

Что же до доктора Эйхнера, то в течение многих лет у него установилась такая эзотерическая и интимная связь с их кожей, что хотя различные тесты и анализы говорили о том, что кожа их была превосходна в обычном, безупречном смысле, также она была теоретически превосходна. Абстрактно это удовлетворяло его вкусы и, конечно, его интуитивную чувствительность к вещам такого рода в дерматологической структуре.

На самом деле эти женщины были не слишком красивы. В большинстве своем они были здоровы и хорошо образованы, и их коллективным гештальтом был определенный фашизм, применявшийся исключительно по отношению к коже. Две огромные части общества были просто списаны со счетов как «крахмалистые» и «жирные».

То, что осталось, описывалось сленгом с якобы юмористическими терминами и включало в себя такие выражения, как «сетчатый» (для тех, у кого на лице была капиллярная сеточка), «вельветовый» (для сухой кожи), «соленый вельвет», означающий вид испарины; а среди наиболее вульгарных молодых женщин постоянно использовались явные насмешки типа «сальный мячик», «рожа-картошка», «кожаное брюхо», «настоящий лишай», «тупая экз» (от «экзема»), «чешуйчатый» и так далее.

В этой непринужденной болтовне между ними, пытаясь употреблять свои диагнозы более конкретно, они часто говорили о публичных людях и таким необычным способом часто вспоминали, например, таких общественных персон, как Мадам Нехру и Джейн Уитерс. Однако более серьезно во время своих визитов к доктору Эйхнеру они говорили о «стабильности» и «уровневых проблемах».

Доктор Эйхнер говорил:

— Да, эндо сейчас стабильно, очень стабильно. — Или: — Я хотел бы кое-что попробовать, мисс Трамбел. О, это абсолютно безопасно, но я просто поиграл с идеей укоротить этот эктолимфатический потенциал…

Около трех тридцати Фред Эйхнер принес в офис чай, а затем пятнадцать минут подремал. Следующие полчаса он провел за чтением автомобильной корреспонденции, проверяя сводки, пункт за пунктом, данных последних эксплуатации супернавороченных «Пегасо» и «Феррари 375». После досконального сравнительного изучения этих сводок он перечитал их более небрежно, периодически делая случайные пометки на полях. В конце концов он прервался и снял трубку внутреннего телефона.

— Мисс Смарт, завтра при первой же возможности позвоните в представительство «Альфа Ромео», пусть они пришлют их представителя с трехлитровой «Диско Воланте» — после того, как подтвердят следующие цифры: рабочий объем двигателя 145,24. Сто сорок пять запятая двадцать четыре. Эти данные я особенно хочу проверить. Данные по мотору насчитывают две сотни лошадиных сил в 6000 оборотов в минуту для этого двигателя. Так что проверьте это, там могут быть некоторые несоответствия. Я знаю эту модель, понимаете, и — однако, понятно ли это?

— Да, доктор. Миссис Гросс уже здесь. Миссис Хьюго Гросс.

— Миссис Хьюго Гросс. Проводите ее ко мне, пожалуйста.

Миссис Гросс была женщиной странной внешности — одной из таких ширококостных женщин без возраста, ее наряд был тщательно продуман, но все же вещи сидели на ней в обтяжку, а также она была фантастически накрашена, а на голове красовался беретик. Толстый слой тонального крема покрывал ее лицо и губы, так что не было разницы в цвете между ними, она были в той же самой смутно блестящей охре, однако контур губ был резко очерчен тонким малиновым карандашом.

— Миссис Гросс? — спросил доктор Эйхнер, привстав и протягивая руку.

— Как поживаете, доктор? — сказала миссис Гросс с пронизывающей улыбкой.

— Пожалуйста, присаживайтесь, миссис Гросс. — Доктор уставился на нее с напускной внимательностью. Ему тут же пришло в голову, что миссис Гросс, должно быть, актриса. — Вам меня порекомендовала…

— Да, доктор, миссис Уинтроп-Гарде.

— Миссис Уинтроп-Гарде, — повторил доктор Эйхнер, погружаясь в размышления.

— Из Вашингтона, доктор.

Глаза миссис Гросс были не большими, но алмазно-синими, и эту синеву подчеркивали изогнутые вверх темные ресницы под отливающими жемчугом веками, еле-еле переливающимися. Ресницы были почти театрально фальшивыми, а брови были вырисованы, как черные арки, изгибающиеся в постоянном удивлении.

— Но о чем мне надо думать? — вопросила миссис Хьюго Гросс, поднимая руку в черной перчатке к своей щеке и изображая легкое огорчение. — Я сомневаюсь, что в тот момент миссис Уинтроп-Гарде была замужем! А каково было ее девичье имя? Мы только недавно познакомились, понимаете…

— О, не имеет значения, — добродушно сказал Фред Эйхнер, махнув рукой на этот вопрос. — Это вообще не имеет значения! Мне это было, если признаться, просто любопытно. — И он улыбнулся миссис Гросс такой улыбкой, которая заставила ее содрогнуться от удовольствия, хотя это никак не отразилось на ее любезной манере держаться. — Ну хорошо, теперь, миссис Гросс, — продолжил он, — что именно кажется вам проблемой?

— Некоторый кожный беспорядок, доктор, — сказала миссис Гросс тягостно, затем продолжила, улыбаясь извинительной улыбкой: — Хотя я представляю, что это вам ничего не даст! Однако это форма сыпи — я так полагаю, которая появляется периодически — с неопределенными интервалами — через две недели, три, иногда реже, раз в месяц — во рту, на бедрах и на задней части бедер… — Без малейшего смущения миссис Гросс тем не менее в полуулыбке продемонстрировала некую благопристойность, заключив: — на том месте, на котором я сижу — вот что я хочу сказать. Это началось около года назад…

— К вашему сведению, — вставил доктор, — были ли вы когда-либо подвержены аллергии? Будучи ребенком, например?

— Нет, нет, я не знаю, доктор. Хотя есть кое-что, о чем я должна вам рассказать. Примерно год назад я была невероятно толстой. — Миссис Гросс начала рассказывать сказочную историю, и почти до самого конца она акцентировала некоторые события своеобразным выражением лица, маленькими улыбками, иногда мечтательными, иногда с наслаждением, но ни разу ее лицо не было угрюмым или трагическим, несмотря на тему того, о чем она говорила. — Не то чтобы я сейчас была воздушным созданием! Мой вес сейчас — 133, но год назад он был 255. Двести пятьдесят пять фунтов! Я была ужасно озабочена моими формами — или, лучше сказать, бесформенностью — и, конечно, почти никогда я не чувствовала себя комфортно в социальном плане. В школе — колледже — я начала держаться в стороне от остальных. Кажется, я даже догадываюсь, когда это действительно началось. Мой первый год в колледже, один день в классе французского… я была уже к тому моменту ужасной, ужасной толстухой — около 190 — и при этом я была невысокого роста. Так вот, в классе французского, когда мы отвечали индивидуально, мы всегда по очереди вставали за партами и отвечали стоя, и когда мы заканчивали, профессор говорил — он всегда говорил с нами на французском — «c'est fait»,[3] или, если это было очень хорошо, «c'est bien fait».[4]

Однако, если ответ был неудовлетворительным, он прерывал изложение словами «c'est assez»[5] или, если это было очень плохо, «c'est bien assez».[6]

— Так вот, в тот самый день я не подготовила урок — что было совсем на меня не похоже, потому что — я думаю, я могу сказать вполне объективно — я была очень добросовестной студенткой и мой уровень знания французского был решительно выше среднего — но тогда я не подготовилась, потому что у меня были обстоятельства, о которых я здесь не буду распространяться… я просто не подготовилась. Так вот, он прервал меня — видимо, чтобы только показать, насколько он может быть демократичным, поскольку я была, в конце концов, исключительной студенткой. «C'est bien assez», — сказал он. До того как я успела сесть на место, кто-то сзади — я так и не узнала, кто именно, — сказал громким шепотом: «Mais oui, c'est bien assez — pour le monstre!»[7]

— Я могу сказать вам, доктор, эта фраза, просто по тому, как она была произнесена, со всеми ошибками и детской интонацией, не дает мне покоя до самого сегодняшнего дня! Так что на следующей неделе я бросила школу. Я превратилась в какую-то отшельницу, занималась частным образом. Вместо того чтобы брать книги в библиотеке, я их покупала, и всегда в разных магазинах. Я больше не видела ни одного из моих старых друзей и часто меняла место проживания. Я каждый день ела в новом ресторане — и как я ела! Это было бегство, признание, вызов, безразличие, безопасность, все! Я оставалась — хотя и не счастливо, заверяю вас — в таком настроении годы, пока, насколько я помню, около года назад, я не прочитала одну книгу, сильную книгу, «Познай себя», которую написал доктор Джозеф Файнмэн. О, это будет выглядеть для вас наивно, я знаю, но это дало мне великую надежду, и затем — словно меня вело провидение — я получила в то же самое время приглашение на коктейль — от этих забытых друзей, школьных друзей, может быть, из того самого класса французского, может быть, от того самого человека, который это сказал… Во всяком случае, я приняла приглашение. Воодушевленная этой книгой, я приняла приглашение. Я пошла на вечеринку. Я пришла поздно. Двери были открыты, комната была заполнена — праздничной толпой — и хозяйки зала не было в дверях, так что я вошла. Когда я пересекла комнату, меня преследовала эта фраза: «Voila! C'est bein le monstre!» Я почувствовала слабость и сразу же уселась на край большого дивана, на котором были раскиданы ворсистые подушечки. Служанка, пронося поднос hors d'oevres, остановилась, и я взяла один и уселась обратно на диван. Я сидела там, в молчании, ела, смотрела прямо перед собой. Все вокруг были заняты болтовней и, казалось, забыли о моем присутствии. Я была им за это благодарна. Однако внезапно у меня появилось странное ощущение, что я сидела на чем-то, почти словно бы… И я случайно, или лучше сказать, осторожно — посмотрела назад и убедилась, что это была всего лишь одна из подушечек, и села обратно. Я уже закончила с моим hors d'oevres, когда ко мне снова пришло это чувство — я была настолько чувствительна к своему весу, понимаете, и я содрогалась от страха от мысли, что я на чем-то сижу: на шляпе мужчины, на сумочке женщины — и так далее. Стараясь сделать это насколько возможно незаметно, я сунула руку между ручкой дивана и подушкой, которая лежала наполовину позади, наполовину подо мной. И вот это вас удивит — так что вы, вероятно, можете себе представить мое… скажем так, удивление? Потому что там определенно что-то было. Не сумочка или шляпа, как я боялась, а что-то мягкое и меховое. Я быстро встала и отдернула руку! А затем я снова полезла за этим — мне надо было знать, понимаете, — и я постаралась незаметно отодвинуть подушку и заглянуть. Что это было? Это было тельце маленькой собачки, Той Поме-раниан, самое маленькое из созданий и милейшее, без сомнения, из животных — раздавленное моим огромным телом. Так что, заканчивая эту историю, доктор, я придумала засунуть собачку в свою сумку, никем не замеченная, и затем спешно ушла из комнаты, вниз по ступенькам и на улицу. Около первой же урны я вытряхнула сумку — все ее содержимое, все мои кредитки, косметику, мелочь, предметы гигиены и так далее. И я пошла домой.

После этого я не могла есть. Я стала тонкой — такой, как вы видите меня сейчас, — очень быстро, почти что за одну ночь. И день коктейля был днем, когда у меня началась сыпь. История развлекла вас, доктор?

К концу рассказа улыбки и жестикуляция миссис Гросс становились все больше и больше преувеличенными: она так выставляла зубы, что выражение ее лица напоминало рычание животного и подразумевало боль. Время от времени она вздымала брови домиком и угрожающе гримасничала, словно представляя пантомиму для далеко сидящей публики. Доктор смотрел на нее пристально и с возрастающей внимательностью, и на этот раз в ней было что-то западающее в память и пугающе карикатурное.

В апофеозе своего рассказа, когда миссис Гросс спросила доктора: «Развлекла ли вас история, доктор?» — она резко склонила голову в сторону и приняла позу, каменно неподвижную, ее окостеневшее лицо застыло, искаженное улыбкой, как будто с плакатов, рекламирующих зубную пасту, лицо на самом пике истерического смеха. Доктор сидел, как загипнотизированный ужасом, пока его подозрения не разбились вдребезги, потому что женщина внезапно вскочила и схватила себя за волосы и сорвала их с головы, и тотальный ужас навалился на доктора, как будто перед ним в долину начали сползать с гор сотни змей, и существо, которое находилось перед ним и смеялось с озорным безумием, было не кем иным, как Феликсом Тривли.

Доктор издал короткий вскрик ужаса, а затем, содрогнувшись, бросился на своего мучителя, схватил обеими руками его за горло в отчаянной уверенности, что его мозг взорвется, если еще один звук сорвется с этих губ. Однако Тривли, изящно отшагнув в сторону, за кресло, сумел избежать удара.

— Доктор рассказывает не все, что он знает, — прошептал он с фанатичной напряженностью.

Доктор Эйхнер схватил пресс-папье из оникса и вслепую бросил его. Казалось, пресс-папье только задело бровь Тривли, потому что он споткнулся, а затем упал вперед, на стол. Но, видимо, при падении он ударился головой о нижнюю часть стола, и когда доктор склонился над ним, он был не просто без сознания, он был действительно мертв.